Боксер Билли

II НА «ПОЛУМЕСЯЦЕ»

Когда Билли открыл глаза, он в первую минуту не мог сообразить, что с ним случилось. Затем он с мучительным сожалением вспомнил о пьяненьком матросе и о его тугом бумажнике.

Он был глубоко огорчен, что законная добыча ускользнула от него. Как это случилось? «Здорово крепкое пиво в проклятом Фриско»[1], – подумал Билли.

Голова трещала отчаянно, все тело ныло. Билли чувствовал такое головокружение, что ему казалось, будто комната подымается и опускается самым реальным образом. Каждый раз, как комната падала, Билли делалось тошно.

Он закрыл глаза. Противное ощущение не прекращалось.

Билли застонал. Никогда во всю свою жизнь не чувствовал он себя так подло. Бог ты мой, как болела его бедная голова! Убедившись, что с закрытыми глазами не легче, Билли снова открыл их. Он осмотрел комнату, в которой лежал. Это было небольшое помещение, загроможденное тремя ярусами деревянных нар, идущих вдоль стен. В середине комнаты стоял стол, над которым свешивалась с потолка лампа.

Лампа привлекла внимание Билли: она так и качалась взад и вперед.

Это не могло быть галлюцинацией. Очевидно, комната действительно раскачивалась. Билли не мог объяснить себе этого явления.

Он снова на минуту закрыл глаза, а затем открыл и опять посмотрел на лампу: она продолжала раскачиваться.

Осторожно сполз он со своей нары на пол. На ногах держаться было неимоверно трудно. Верно, все еще последствия выпивки… Наконец он доплелся до стола и ухватился за него одной рукой, а другую протянул к лампе.

Теперь уже не было сомнения! Лампа действительно раскачивалась взад и вперед, как язык колокола! Где же он? Билли обвел глазами комнату, ища окна.

На одной стене, около низкого потолка, он увидел несколько небольших круглых отверстий, покрытых стеклом. Рискуя переломать ноги, он подполз на четвереньках к одному из них.

Когда он приподнялся и взглянул в окошечко, то в ужасе отшатнулся. Насколько хватал глаз, перед ним было только волнующее безбрежное водное пространство. Тогда наконец он понял, что с ним случилось.

– А я–то еще собирался объегорить этого типа! – пробормотал он в беспомощном смущении. – В дураках–то остался я: смотри–ка, что он со мной выкинул!

В эту минуту наверху послышался шум и в открытом люке показался свет. Билли увидел ноги в огромных сапожищах, спускающиеся сверху по лестнице. Когда вновь пришедший достиг пола и обернулся к нему, Билли узнал незнакомца, который так усердно угощал его накануне.

– Ну–с, голубчик, как поживаешь? – спросил, не знакомец.

– Ловко же ты это сварганил, – только и ответил Билли.

– Что ты хочешь сказать? – спросил другой, на хмурившись.

– Поди к черту! – огрызнулся Билли. – Сам отлично знаешь, что я хочу сказать.

– Послушай, – властно проговорил незнакомец, – не забывайся! Я штурман на этом судне, и, если ты не хочешь иметь неприятностей, то должен говорить со мной почтительно. Меня зовут мистер Уард, и ты должен называть меня «сэр». Понял?

Билли почесал затылок и прищурил глаза. Во всю жизнь никто никогда не говорил с ним таким тоном – во всяком случае с тех пор, как он вырос. Голова у него ужасно болела, и ему было тошно, страшно тошно.

Он был так поражен своим физическим расстройством, что плохо вникал в то, что ему сказал штурман, а потому прошло достаточно много времени, пока истинные размеры оскорбления, нанесенного его достоинству, проникли в его затуманенный мозг.

Штурман решил, что его строгий окрик подействовал на новичка и смирил его. Он для этого–то и спустился. Он по опыту знал, что лучше всего сразу же дать хорошую встряску и что этим можно избегнуть многих неприятных столкновений в будущем. Он знал также, что самый удобный момент для укрощения строптивых натур – время, когда жертва страдает от последствий виски, в который было подмешано сонное средство. Умственная деятельность и мужество в таких случаях обычно находятся в самом подавленном состоянии. Самый храбрый человек, когда его так тошнит, делается покорным, как собака.

Но штурман не знал Билли Байрна из шайки Келли. Его мозг был, правда, отуманен водкой, и потребовалось немало времени, пока он начал соображать как следует, но храбрость осталась при нем.

Билли был хулиган, шпана, забулдыга. Когда он дрался, то его приемы заставили бы покраснеть самого сатану. Он чаще ударял сзади, чем спереди. Он не принимал в расчет ни слабости, ни роста противника; он не находил ничего дурного напасть гурьбой на одного. Он оскорблял девушек и женщин. Он шлялся по пивным и скандалил в тавернах.

В глазах честного человека он был, конечно, грязным, грубым хулиганом. Однако, Билли Байрн не был подлецом по натуре. Он был таким, каким его сделали воспитание и среда. Он не знал иных правил, он не знал иного кодекса. Как ни была убога этика людей его среды, он крепко ее держался. Он никогда не выдал ни одного своего товарища и не дал раненому другу попасть в руки шпиков.

Никогда также не допускал он, чтобы с ним говорили так, как осмелился говорить с ним штурман. Хотя он и не реагировал на оскорбление так быстро, как он сделал бы это в трезвом виде, он все же оскорбления не забыл. Долгое молчание Билли ввело штурмана в заблуждение, и он захотел еще больше утвердить свой авторитет. Забыв всякую осторожность, он подошел к Билли вплотную и прошипел:

– Что тебе нужно, так это здоровую трепку! Это помогло бы тебе очухаться, грязный бродяга, и вбить тебе в голову, что, когда входит начальство, ты…

Но как должен был отнестись Билли к входящему начальству, так и осталось неизвестным; зато Билли показал, как он поступает с начальством, размахивающимся, чтобы ударить его по лицу…

Билли Брайн не напрасно боролся с атлетами и занимался боксом. Кулак штурмана свистнул по пустому воздуху. Вялое тело с осоловелыми глазами, казавшееся за минуту до того неспособным ни на что, мгновенно преобразилось. Перед штурманом стоял упругий детина, ловкий как кошка, со стальными мускулами, который нанес ему такой удар в ребра, что даже борец Смок почувствовал бы к нему почтение.

С воплем боли штурман отлетел в дальний угол каюты и скатился под нару. Билли Байрн бросился за ним, как тигр, и, вытащив его на середину комнаты, начал его бить как попало. Неистовые крики штурмана раздались по всему кораблю.

Когда капитан с шестью матросами сбежали вниз по трапу, они увидели Билли сидящим верхом на поверженном теле штурмана. Его стальные пальцы сжимали горло противника, и он изо всей силы колотил его головой об пол. Еще мгновение – и убийство было бы совершено.

– Стой! – заорал капитан и размахнулся тяжелой дубиной, которая обычно была при нем. Сильный удар пришелся Билли по затылку.

Когда Билли очнулся, он оказался в темной вонючей дыре, в цепях, прикованным к стене.

Его продержали здесь целую неделю. Капитан навещал его ежедневно, чтобы постараться убедить новобранца в ошибочности его образа действий. Идея о спасительности дисциплины запечатлевалась в мозгу Билли посредством тяжелой дубинки.

К концу недели явилась необходимость перетащить арестанта наверх, чтобы он не был съеден крысами. Зверские побои и голод сделали свое дело. Билли представлял собой инертную массу сырого окровавленного мяса.

– Ну, – заметил шкипер, когда он полюбовался делом своих рук при дневном свете, – я думаю, что этот малый будет теперь знать свое место, когда с ним заговорит начальник и джентльмен.

Что Билли остался в живых, являлось чудом. Он лежал спокойно и не думал ни о чем, за исключением полусознательных мыслей о мщении, пока наконец природа безо всякой помощи восстановила то, что так грубо разрушил капитан.

Десять дней после того, как его вынесли наверх, Билли уже ковылял по палубе «Полумесяца» и исполнял кое–какую легкую работу. От других матросов он узнал, что он был не единственным членом экипажа, завлеченным на корабль против воли.

Только шесть головорезов, явно принадлежавших к уголовному элементу, добровольно нанялись на судно, не то потому, что они не могли найти места на приличном корабле, не то желая как можно скорее удрать за пределы Соединенных Штатов. Остальные все, подобно. Билли, были захвачены обманом и силой.

Вряд ли когда–либо судьба подбирала более грубую и преступную команду. Билли чувствовал себя с ними отлично. От своего первоначального намерения страшно отомстить штурману и шкиперу он отказался под влиянием разумных советов своих новых товарищей.

Штурман со своей стороны, ничем не выказывал, что он помнит о нападении Билли на него. Он мстил ему только тем, что при всякой возможности назначал ему самые опасные и неприятные работы, но это лишь ускорило морское воспитание Билли и поддерживало его физическое здоровье.

Все следы алкоголя давно исчезли из здорового организма молодого человека, и лицо его изменилось под, влиянием вынужденной воздержанности. когда–то красное, отекшее, угреватое, оно стало чистым и загорелым. Тусклые, потухшие глаза, придававшие ему прежде скотское выражение, сделались теперь блестящими. Черты лица были у него всегда правильны и красивы, но теперь они облагородились под влиянием морского воздуха, здоровой жизни и опасных занятий. Шайка Келли с трудом признала бы в нем своего старого товарища, если бы он предстал перед ними теперь в переулке у продуктового склада.

Билли начал замечать, что вместе с новой жизнью у него изменился и характер. Он несколько раз ловил себя на том, что он весело пел во время работы – он, который так боялся честного труда! Ведь всю жизнь его любимым изречением было: «Мир обязан давать мне средства к пропитанию; мне нужно только собирать их».

К удивлению своему он должен был признать, что он работает с увлечением, что он гордится, когда ему удается заткнуть за пояс других, работающих вместе с ним. Благодаря этому, жизнь его на борту «Полумесяца» сделалась довольно сносной. Хотя капитан и относился к Билли несколько подозрительно со времени эпизода в каюте, но таким матросом пренебрегать было нельзя, и, в виду его исключительной работоспособности, ему даже спускались некоторые провинности по дисциплине, с которой Билли никак не мог свыкнуться.

Эти соображения спасали жизнь Билли и не раз останавливали руку капитана, который при обыкновенных условиях давно убил бы его за дерзкие выходки. Косоглазый Уард, испробовавший уже раз мускулы Билли, совершенно не жаждал вторичного столкновения с ним.

Весь экипаж состоял из грабителей и бежавших от виселицы убийц. Но шкиперу Симсу всегда приходилось иметь дело с матросами подобного состава; он держал их в ежовых рукавицах и, вместо всяких рассуждений, пускал в ход свой железный кулак и короткую тяжелую дубинку, с которой никогда не расставался. Все они, за исключением Билли, уже служили прежде матросами, а потому судовая дисциплина была им до известной степени знакома.

Свыкнувшись с работой и даже найдя в ней некоторое удовольствие, Билли был скорее доволен своей жизнью на корабле. Люди были все из той среды, которую он хорошо знал; им были так же, как и ему, незнакомы честь, добродетель, благопристойность, доброта. Билли чувствовал себя, как дома; он даже не скучал по своей старой шайке. Среди матросов у него завелись друзья и враги. Он с детства был задирой и любил начинать ссоры. Благодаря знанию приемов борьбы, огромной силе и бесконечным плутовским ухищрениям, он выходил победителем из каждого столкновения. Вскоре матросы признали его первенство и стали избегать заводить с ним драку.

Эти бои, часто кровавые, не оставляли никакой ненависти в сердцах побежденных. Они неизменно входили в программу дня и служили единственным развлечением для сброда, составляющего экипаж шкипера Симса.

Был только один человек на борту «Полумесяца», которого Билли по–настоящему ненавидел. Это был пассажир Дивайн. Билли ненавидел его не потому, чтобы он сказал или сделал ему что–нибудь дурное – пассажир никогда слова не сказал ему, – а просто за его приличную одежду, которая ясно доказывала его принадлежность к презренному классу джентльменов.

Билли не выносил опрятных, самодовольных купцов на Большой авеню. Он внутренне корчился при виде блестящих автомобилей, нагло шнырявших мимо него с нарядно одетыми мужчинами и женщинами. Чистый, крахмальный воротник был для него то же, что красная тряпка для быка.

Опрятность, богатство, приличие неразрывно связывались в уме Билли с трусостью и физической слабостью, а физическую слабость он ненавидел. Его представление о мужском достоинстве и силе сводилось к тому, чтобы выказывать как можно больше грубости. Так, оказать помощь женщине показалось бы Билли просто неприлично, – зато подставить ей ногу, чтобы она шлепнулась во весь рост, было и остроумно, и элегантно.

Поэтому всеми силами своей могучей натуры он ненавидел щеголеватого, вежливого хлыща, который ежедневно расхаживал после обеда на палубе, покуривая ароматную сигару.

Внутренне Билли удивлялся, чего этот «пижон» сунулся на борт такого корабля, как «Полумесяц». Его поражало, как такой заморыш отваживается разгуливать среди настоящих людей.

Презрение, которое чувствовал Билли к Дивайну, заставляло его отводить пассажиру больше внимания, чем он сам в этом сознавался. Он заметил, что лицо Дивайна было красиво, но в карих глазах его было неприятное выражение хитрости. И уже независимо от первоначальных довольно смешных причин, заставивших Билли возненавидеть Дивайна, он инстинктивно почувствовал к нему отвращение, как к человеку, которому нельзя доверять.

На море жизнь однообразна. Интерес, который вызывал в Билли неприятный пассажир, овладел им всецело. В свободные часы он неизменно шатался в той части корабля, где он мог встретить предмет своей ненависти, все надеясь, что пижон даст ему какой–нибудь повод «запустить ему в морду».

С этой целью он однажды вечером бродил по палубе и случайно подслушал часть разговора, который велся тихим голосом между пассажиром и шкипером Симсом. Из этого обрывка разговора он понял, что замышляется какое–то грязное дело и что Дивайн и шкипер Симе – оба заинтересованы в нем. Он узнал, что «Полумесяц» направляется собственно пассажиром Дивайном, что финансировал это предприятие некий Клинкер в Сан-Франциско, которому Дивайн многим обязан, и что дело касалось какого–то Хардинга и еще какой–то особы по имени Барбара. Он узнал также, что в случае успеха все участники должны были получить много денег. Заинтересованный Билли принялся расспрашивать Костлявого Сойера и Красного Сандерса, но оба матроса знали еще меньше его. Наконец «Полумесяц» прибыл в Гонолулу и встал на якорь в нескольких сотнях футов от нарядной белой яхты.