Большая и маленькая Екатерины

Часть первая

Утром его разбудил школьный звонок. Он посмотрел на часы. Было восемь. Ему вспомнилось детство.

В школе, где учился Реваз Чапичадзе, сторожем работал бывший сельский дьякон Гуга Чапичадзе, который мастерски звонил в школьный колокольчик.

Утром, к восьми часам, он звонил долго и настойчиво. «Вставайте! Вставайте! Вставайте!» — трезвонил школьный звонок, и его голос был слышен во всех уголках Хемагали.

Резо вскакивал с постели, складывал в портфель учебники и тетради, умывался и бежал в кухню.

Там уже суетилась мать, а на столе его дожидался завтрак: разогретое мчади, сыр и молоко.

Когда же Гуга Чапичадзе звонил к половине девятого — поторапливайтесь, мол, не опаздывайте! — Реваз уже был в школе. Ученики очень боялись опаздывать, но тем, кто жил на окраине деревни, не всегда удавалось прийти в школу вовремя.

Странный человек был этот сторож Гуга: ровно в девять часов, вытянувшись во фрунт, он уже стоял у школьных ворот, и никто из опоздавших не осмеливался зайти во двор, несмотря на то что ворота были открыты. Обычно в это время на балконе появлялась большая Екатерина и, несколько раз медленно пройдясь по нему туда и обратно, будто случайно бросала взгляд в сторону ворот.

— Пропустите их, Гуга. В последний раз! — увещевала она сторожа.

Гуга недовольно смотрел на Екатерину и сердито бубнил:

— Этот «последний раз» никогда не кончится. Ну до чего же избаловались эти бесенята!

Потом Гуга поворачивался спиной к опоздавшим ученикам и устремлял свой взор куда-то в небо — мол, так и быть, проходите, я вас не вижу…

И сегодня, как тридцать лет назад, звонок позвал Реваза в школу. Он, как в школьные годы, торопливо оделся, умылся и прошел в кухню. Там хозяйничал Александре и на столе стоял завтрак: хачапури, жареный цыпленок, разогретое мчади, свежий сыр, маринованный лук-порей и кувшин вина.

— Когда ты все это успел приготовить, отец? — удивился Реваз.

— Я? Да… нет… — растерялся Александре.

Пауза.

— Маленькая Эка принесла.

— Маленькая Эка? Зачем? — почему-то сердито спросил Реваз.

— Она сказала, что это ее мать прислала, поставила корзину на веранде и убежала.

Школьный колокольчик прозвонил второй раз.

— А где Сандро? — спросил Резо.

— Он ушел рано утром.

Пауза.

— Отец, ты сам завтракай, а я пойду в школу, у меня там дела, — сказал Реваз и вышел из кухни.

Он медленно прошел по двору, легко перепрыгнул через изгородь и, прибавив шагу, поспешил в школу, чтобы не опоздать.

…Уже третье лето, как Русудан и Татия живут отдельно, мы с Сандро — отдельно. А впрочем, почему третье лето? Уже целых три года! Год назад они всего только неделю и пробыли в деревне, в прошлом году они поехали отдыхать в Коджори, а этим летом отправились в Гагру, хотя мы договорились, что, как только в художественном училище кончатся занятия и студентов распустят на каникулы, Русудан с Татией приедут в Хемагали, а в августе мы все вместе поедем в Гагру. Но потом Русудан под предлогом каких-то дел осталась в Тбилиси и, заявив, что одна она жить не может, оставила у себя Татию.

Татия наотрез отказалась сдавать экзамены в институт иностранных языков, куда давно собиралась, и решила поступать в консерваторию, но не в этом году. Мать ее поддерживает. Она заявила, что у ее дочери и слух лучше, и играет она лучше, чем Дали Гардапхадзе. Мол, ей сам бог велел учиться в консерватории, если туда смогла попасть Гардапхадзе. Русудан намерена нанять педагогов, чтобы как следует подготовить Татию к поступлению в консерваторию на будущий год.

Так и не заехав в Хемагали, мать с дочерью отправились в Гагру, и уже оттуда Русудан написала мне письмо, в котором просила прислать к ней Сандро, если я сам не сумею приехать. Мне выбраться так и не удалось, а Сандро ехать один не захотел, заявив, что он предпочитает Черному морю Сатевелу. Я и не настаивал.

Русудан не сообщила мне о дне выезда из Гагры, решив, вероятно, что я и так хорошо знаю, когда и каким поездом она с Татией едет в Тбилиси, и, если у меня будет настроение, я встречу их их хергском вокзале.

Она сердится на меня, но при чем же Сандро? Неужели она по нему не соскучилась? Я если не каждый месяц, то в два месяца раз обязательно бываю в Тбилиси, а Сандро в прошлом году приезжал со мной только на ноябрьские праздники, всего на два дня… Удивляет, очень меня удивляет твое поведение, дорогая Русудан!

…Русудан думает, что пройдет еще год, и Реваз закончит свои дела в Хемагали. Деревня почти вся заселена заново, шелковичные деревья выросли, лаборатория работает, виноградная лоза начнет плодоносить уже в этом году… Ему так хотелось выстроить новое здание для школы, он и это сумел сделать! Какие еще дела остались у него в Хемагали? Неужели он не откажется от должности директора совхоза? Нет, Реваз Чапичадзе не такой! Разве теперь любой не согласится стать директором такого благоустроенного совхоза? Можно найти и руководителя лаборатории. Ведь Реваза в Тбилиси ждут жена и дочь, у него там свой дом с садом, хорошая работа в институте. Вот он возьмет и вернется в Тбилиси, — в конце концов, хватит ему жить отдельно от семьи! Слава богу, что догадался! Он всю жизнь должен быть благодарен Русудан за то, что она настояла на своем.

Самое большее — еще год, и мы с Сандро переедем в Тбилиси. Русудан известен даже день нашего приезда. Да, однажды ранним утром мы позвоним у ворот, и Татия, первой услышав звонок, еще полусонная побежит открывать калитку. Она распахнет ее настежь и бросится отцу на грудь. Сандро одним духом взлетит по лестнице, вбежит в комнату матери… Русудан быстро приведет себя в порядок, но к мужу выйдет с обиженным выражением лица, давая ему понять, что все еще сердится на него. Но она не сможет скрыть охватившей ее радости и, здороваясь с Ревазом, улыбнется ему. Смущенный Реваз не осмелится взглянуть ей в глаза и, опустив голову, тихо, совсем тихо скажет:

— Ты прости меня, Русудан! Вот мы и приехали…

Так думает Русудан, да нет, она просто уверена в том, что все произойдет именно так.

…Я знал, что они выедут из Гагры тридцатого августа сочинским поездом. Насколько мне известно, для отдыхающих санатория «Тбилиси» обычно бронируются места в седьмом вагоне поезда Сочи — Тбилиси.

Когда Сандро ложился после обеда спать, я сказал ему, что вечером мы поедем в Хергу. Было уже восемь часов, а он, казалось, и не собирался просыпаться, и хотя мне было его жалко, пришлось-таки его разбудить. Мне хотелось попасть в Хергу засветло: я почему-то боюсь водить машину в ночи. Причем боюсь не тогда, когда я один, а когда со мной рядом сидит кто-нибудь.

Только у самой Херги Сандро спросил, почему мы туда едем. Я сказал, что его мама и Татия едут в Тбилиси и мы должны их встретить.

— Они прислали письмо?

Пауза.

— Нет, мне сказали, — соврал я и посмотрел в сторону, чтобы не встретиться взглядом с сыном.

— Какой вагон? — спросил Сандро.

— Седьмой, — уверенно сказал я, останавливая машину около гостиницы «Перевал».

— Наш дом! — сказал Сандро.

Я посмотрел на часы. До прибытия поезда оставалось не меньше двух часов. Подумав, что Сандро проголодался, я решил, что нам нужно перекусить, и мы вошли в большой зал ресторана гостиницы.

Зал был переполнен, столы составлены в один огромный стол, тянувшийся вдоль стен зала. В центре зала стоял заставленный цветами круглый стол, за которым сидело пятеро мужчин.

Я схватил Сандро за руку и поспешил к дверям, но тут перед нами словно из-под земли вырос Диомиде Арчвадзе.

— Реваз, дорогой, просим вас, — улыбаясь сказал он и, не дожидаясь моего ответа, одной рукой обнял меня, другой — Сандро и подвел нас к круглому столу.

Я оглядел зал. За столом было много знакомых.

— Друзья мои, — басом начал Диомиде, — на нашем свадебном торжестве случайно оказался дорогой гость. — И он стал представлять меня присутствующим: наш любимый и всеми уважаемый профессор, что и говорить, не чета другим профессорам. Реваз Чапичадзе широкообразованный ученый, он не витает в облаках, как некоторые, а всегда среди людей, он любит свою родную деревню и т. д. и т. п. Не забыл Диомиде сказать и о совхозе, и о плантациях шелковицы, и о шелковичном черве и затем категоричным тоном заключил: я написал новую пьесу «Сила шелковичного червя», главными действующими лицами которой являются как раз Реваз Чапичадзе, Екатерина Хидашели, Александре и Гуласпир Чапичадзе. Скоро она будет поставлена в вашем любимом хергском народном театре, но премьера ее, как сюрприз, состоится на центральной площади Хемагальского совхоза… Потом он не преминул похвалить Русудан, Татию и Сандро. Причем Русудан он назвал одной из талантливейших художниц нашей республики (а я-то наверняка знал, что он даже издали не видел ни одной ее картины), от которой мы вправе ожидать в будущем большего и которая, надо полагать, оправдает надежды поклонников ее таланта… У Русудан такая красивая, очаровательная дочь, и, пусть Русудан на меня не обижается за такие слова, она только тень своей дочери, хотя сама — красавица из красавиц. А Сандро, который стоит рядом с отцом как молодой дубок, — вы и сами видите, какой он стал, — уже мужчина. А умница — и не говорите! Учителя просто не нарадуются на него. Не забыл тамада и моего отца, Александре Чапичадзе, сказав, что хотя тот и постарел, но все еще полон энергии, как юноша, и не только дома, в совхозе без него как без рук… — Ну, а теперь прошу всех присутствующих присоединиться к моему тосту. — Он осушил свой рог, прокашлялся и очень громко, чтобы все слышали, крикнул: — Да здрав-ству-ет наш Реваз Чапичадзе! — И весь зал по его команде три раза прогудел: «Да здравствует наш Реваз Чапичадзе!»

Потом он наполнил мне рог, а Сандро протянул маленький стакан, приговаривая: «А для тебя вот такой стаканчик». Мы поблагодарили присутствующих за внимание, и Диомиде представил нас жениху и невесте.

— Наша невеста, — сказал тамада, — дочь Бичико Саканделидзе. По образованию она историк, правда, она окончила заочное отделение Кутаисского педагогического института, но по знаниям не уступит многим, кто учился на очном отделении. Сам же Бичико трудолюбив, как пчела, и вообще милейший человек. Да вы и сами это лучше меня знаете, поэтому я о нем говорить больше не буду…

Правильно сказал Диомиде, уж я-то хорошо знаю Бичико Саканделидзе: когда прокладывали дорогу между Хергой и Хемагали, он подвизался на стройке в должности снабженца. Я считал его порядочным человеком, по работе претензий у меня к нему не было, и я полностью доверял ему. Но в один прекрасный день я получил письмо, в котором меня спрашивали, что же это со мной случилось, что я души не чаю в этом воре и мошеннике. Конечно, мол, вам некогда, но вы найдите время и загляните как-нибудь в дом № 12 по улице Джорджиашвили и поинтересуйтесь, как живет ваш любимый Бичико Саканделидзе. Еще недавно у него посреди голого двора стоял однокомнатный дощатый домишко; какой же такой клад он нашел с вашей помощью, что в течение одного года смог выстроить двухэтажный дом, посадил около пятисот саженцев виноградной лозы, наверное, по сто корней яблонь, груш и айвы, обнес участок проволочной сеткой, поставил железные ворота? А если вы зайдете в дом к Бичико, то ваши глаза много чего интересного увидят. Мы, строители дороги, просим избавить нас от этого вора и мошенника. Далее следовало десять подписей.

Даже поверхностной проверки оказалось достаточно, и Бичико Саканделидзе был снят с работы, а заявление рабочих и материалы проверки пересланы в прокуратуру. Оттуда сообщили, что Бичико предстанет перед судом, но до этого дело не дошло… Говорят, что вмешался райисполком и решено было ограничиться снятием Саканделидзе с работы.

Саканделидзе довольно долго не показывался на людях, а потом устроился на хергский винный завод и вот теперь справляет свадьбу дочери.

Когда тамада начал тост за мое здоровье, Бичико посмотрел на меня, встал и, краснея, улыбнулся. Мне стало неловко, и я сказал ему, чтобы он сел. Он сразу же опустился на стул, закрыл лицо руками и просидел так все время, пока говорил Диомиде.

— Что касается жениха, — сказал тамада, придавая своему голосу еще больше солидности, — то он мой близкий родственник, внук Кокиниа Амашукели, а вы все, конечно, знаете, что девичья фамилия моей жены Амашукели. Но самое главное заключается в том, что наш дорогой жених мой крестник. Так что по матери зять Бичико — Амашукели, по отцу — Симониа, а вообще он — душа человек. Правда, ни в кутаисском, ни в тбилисском институтах он не учился, и вы лучше меня знаете, почему он туда не поступал, — многозначительно сказал мне Диомиде, — но вы не думайте, что я хвалю его потому, что он мой крестник. Да, дай бог окончившим институты быть такими знающими и трудолюбивыми, как он. Вот уже пять лет он работает заведующим секцией в районном универмаге и не имеет ни единого взыскания… Мы с вами являемся свидетелями очень важного события в жизни двух молодых людей! Выпьем же за них, за их счастье и благополучие!

Диомиде протянул мне рог, который жених наполнил вином, я выпил за молодых и, извинившись перед тамадой, откланялся.

В дверях стоял Шадиман Шарангиа.

Поздоровавшись с нами, он похлопал Сандро по плечу и внимательно посмотрел на него.

— Как же ты вырос! Ты меня узнал?

Сандро, почему-то смутившись, опустил голову и чуть слышно произнес:

— Вы отец Гелы.

— Верно, я отец Гелы! — обрадовался Шадиман. — Ты ведь в девятом классе учишься? И Гела тоже. Он как раз сегодня уехал в Тбилиси. А ты не собираешься?

— Нет! — решительно сказал Сандро. — Я учусь в хемагальской школе.

— Вот так так! — удивился Шадиман. — Значит, ты учишься в Хемагали? Ну и молодец! А Гела — в Тбилиси. Можно узнать, куда это отец с сыном собрались?

— На вокзал, — сказал я, протягивая Шадиману сигареты.

— Уже месяц, как я не курю, — сказал он, приложив руку к сердцу. — Это Диомиде меня сюда позвал. Так вы на вокзал? — удивленно переспросил Шадиман. — В Тбилиси собрались?

— Русудан и Татия будут проездом сочинским поездом.

— A-а! Понятно. Если бы я раньше знал, то своих тоже отправил бы этим поездом.

Мы вышли на улицу. Со стороны Хевисцкали веяло прохладой.

— Значит, ты учишься в Хемагали? А маму с сестрой провожаешь в Тбилиси? Хорошо! — сказал Шадиман и опять потрепал Сандро по плечу.

Шадиман во всех подробностях знает все события, которые происходили в нашей семье. Ему было известно, что Русудан и Татия провели лето в Гагре, что мы с Сандро живем в Хемагали, что Дареджан вышла замуж, и теперь в доме осталось трое мужчин: Александре, Сандро и я, что Лили бросила Звиада, и старания батони Нико и калбатони Текле вернуть невестку домой пока что остаются тщетными… Да, Шадиман в курсе всех наших запутанных семейных дел, а задает такие вопросы, словно понятия ни о чем не имеет.

Я усадил Сандро в машину, сказав, что он может часок вздремнуть, а мы с Шадиманом перешли улицу и сели на скамейку на берегу Хевисцкали.

В этом месте, выйдя на равнину, Хевисцкали широко разливается и течет уже медленно и бесшумно. Иногда только она вдруг плеснет волной, но этот звук тотчас поглощает тишина. И снова ни звука.

Мы сидим на скамье, и на наши лица падает свет из ресторана. Я курю. Шадиман опустил голову, и этот всегда энергичный и веселый человек показался мне сейчас усталым и грустным.

— Свадьбы часто справляют в ресторане? — словно между прочим спросил я Шадимана.

— Не так уж часто, — неохотно ответил он и достал из кармана сигареты.

— А сказал — не курю?

— Иногда приходится. Чтобы разогнать тоску-печаль.

— У Бичико Саканделидзе двухэтажный дом, крестника Диомиде Арчвадзе получил в зятья. А почему он дома не устроил свадьбу?

Пауза.

— Где уж там! Боится он приводить гостей к себе в дом, — язвительно сказал Шадиман.

— Не хочет показывать наворованное? Так такой пир в ресторане разве не больше бросается в глаза?

— Свадьбу его зять устроил, — сказал Шадиман, бросив недокуренную сигарету в реку.

— Видно, зять тоже не из бедных!

— Да, тестю трудно с ним тягаться, — улыбаясь сказал Шадиман. — А, собственно, что зять? Он работяга, сын обеспеченных родителей. Отец с матерью у него еще молодые… Приобретать имущество не грех, вот только если оно приобретено нечестным путем, то оно плохо пахнет и воздух вокруг отравляет.

Шадиман встал и посмотрел на часы.

— Вы мое письмо не получили? — Шадиман поглядел на меня в упор.

— Нет.

— Я вчера передал его шоферу вашего грузовика.

— Нет, не получал я.

— Значит, завтра получите. Ответ не пишите. За ответом я сам приеду в Хемагали.

Пауза.

Из ресторана послышалось пение.

Шадиман опять взглянул на часы.

— Я бы поехал с вами на вокзал, но, видно, свадьба в самом разгаре, и теперь там необходимо мое присутствие.

Извинившись, он попрощался со мной и направился к ресторану.

Осторожно, чтобы не разбудить Сандро, я открыл дверцу машины.

— Папа, мы не опаздываем? — спросил Сандро, и по его голосу я понял, что он волнуется.

— Сию минуту едем, — сказал я и включил мотор.

«Поехать-то мы поедем, потому что поезд скоро должен прибыть, но ведь вполне возможно, что Русудан и Татии в нем не окажется. В художественном техникуме занятия начинаются первого октября, а у Татии вообще нет никаких дел в Тбилиси, так что Русудан и Татия…»

— Папа, они в седьмом вагоне едут, да? — спросил Сандро.

— Я же тебе сказал. Ты что, забыл? — немного сердито сказал я и тронул машину.

«Да, возможно, что Русудан и Татия еще не собираются уезжать из Гагры. В Тбилиси жарко, и они вполне могли остаться на море, а я привез из Хемагали Сандро, и вот мы стоим на хергском вокзале в ожидании поезда из Сочи… Хорошенькое дело!»

Вот-вот должен прибыть поезд. Я явно волнуюсь, Сандро тоже не стоится на месте. Он уже несколько раз спросил, откуда я знаю, что именно около нас остановится седьмой вагон.

Раздался гудок электровоза, и люди на вокзале засуетились.

Очевидно, в прибывавшем поезде было очень жарко, потому что все окна в вагонах были открыты.

Седьмой вагон остановился как раз напротив нас.

— Мама! — закричал Сандро.

Русудан стояла у окна и, увидев нас с Сандро, сначала как будто удивилась, а потом помахала нам рукой и улыбнулась.

— Здравствуй, Русико! — громко сказал я и, подойдя к вагону, протянул ей руку.

Русудан холодно пожала ее.

Сандро поднялся в вагон и, подбежав к матери, обнял и расцеловал ее.

Из купе вышла Татия. Теперь она обняла брата, и я увидел, как у смотревшей на них Русудан на глазах показались слезы.

Татия так загорела, что стала похожа на арабку. Ее смуглая кожа особенно оттеняла белки глаз и открывавшиеся в улыбке белые зубы. Настоящая арабка. Русудан тоже загорела. Раньше она боялась показаться на солнце, а теперь, видно, послушалась уговоров дочери.

Татия перегнулась через окно, я привстал на цыпочки, и так, дотянувшись друг до друга, мы поцеловались. Русудан могла сделать то же, что и дочь, но не захотела. Да нет, я должен был подняться в вагон, но сразу не сообразил, а теперь уже было поздно.

— Папа, почему вы не приехали в Гагру? — спросила Татия.

Пауза.

— Как поживаешь, Русико? — громко спросил я, внимательно глядя на нее.

— Хорошо! Очень хорошо! — сказала Русудан и улыбнулась.

А про себя подумала: «Как будто ты не знаешь, как я поживаю! Зачем спрашивать? Тебе ведь прекрасно известно, какая я была последнее время издерганная и расстроенная. Я в Гагру только потому и поехала, что надеялась, вы с Сандро приедете. Ну хорошо, у тебя нет времени, а Сандро? Почему ты Сандро не отпустил к нам? Назло мне делаешь? И еще спрашиваешь, как я живу. Как только тебе не стыдно!»

— Татия, ты, наверное, целыми днями не вылезала из воды, да?

Татия рукой показала, чтобы я замолчал.

— Русико, я приеду на ноябрьские праздники.

— Это было бы хорошо, — спокойно сказала Русудан.

— И Сандро привезу.

Русудан улыбнулась.

Про себя она подумала: «Если до ноября он не сможет приехать в Тбилиси, то на праздники, конечно, приедет и Сандро привезет. Только останутся-то они всего-навсего на два дня… Еще если они приедут на машине, то как-нибудь все вместе съездим за город… И только-то! А до ноября еще два месяца, целых шестьдесят дней и ночей!»

— Как здоровье дедушки Александре? — спросила Татия.

— Он на тебя сердит, — опередил меня Сандро.

Татия посмотрела на брата:

— За что?

— А за то, что ты в Коджори и Гагру ездишь, а к дедушке нет…

— Папа, он правду говорит?

— Да, правду, — поддержал я сына.

Русудан догадалась, что Сандро не осмелился сказать это ей и упрекнул Татию. Ей стало явно неприятно от этих слов сына, и мне даже показалось, что она насмешливо улыбнулась, словно давая мне понять: она знает, сын сказал то, что хотел сказать отец.

Я подумал: а Русудан ведь не спросила о свекре. Она сердита на моего отца, потому что глубоко уверена, что, если бы не он, я бы не поехал в деревню. Что бы этому одинокому старику переехать в Тбилиси и жить с детьми и внуками! Так нет, заупрямился, он, мол, не может бросить родной очаг в Хемагали… А своего сына заставляет бросить дом в Тбилиси, посеял в семье раздоры. Теперь-то он успокоился и свою невестку даже не вспоминает, поэтому и она о нем не спрашивает.

— Папа, а как Дареджан? — так просто, чтобы что-нибудь сказать, спросила Татия.

— Дареджан вышла замуж, — улыбаясь сказал я, глядя на Русудан.

— Ой! — вскрикнула Татия.

— Так вот почему она осталась в деревне, — убежденно сказала Русудан. Потом она погладила Сандро по голове и громко сказала: — Я заберу тебя в Тбилиси, Сандро. Отцу ведь трудно с тобой?

— Посмотрим, — сказал я и взглянул на часы.

До отхода поезда оставалось три минуты. Оказывается, всего три минуты прошло и с тех пор, как он прибыл, а мы уже успели сказать друг другу все. Странно, мы так давно не виделись, а перебросившись несколькими фразами, исчерпали темы для разговора.

Мне о многом хочется поговорить с Русудан, да и с дочерью тоже, но разговора не получается. Русудан молчит и смотрит на меня холодным осуждающим взглядом: мол, если тебе нечего было сказать мне, для чего эта встреча? Но не может же она сказать, что они с Татией не ожидали увидеть нас на вокзале. В вагоне уже все спали, и только Русудан стояла в коридоре, выглядывая в открытое окно, и, конечно, еще издали заметила нас с Сандро. Она была уверена, что мы придем их встретить. И что же? Русудан изобразила на лице удивление, но видно было, как она обрадовалась. Улыбаясь, она помахала нам рукой. Вот так мы и встретились. А потом? Потом я, кажется, спросил, как Русудан себя чувствует, и она ответила, что очень хорошо. Когда я сказал, что приеду на ноябрьские праздники и привезу с собой Сандро, она холодно ответила, что это мое дело, и на этом наш разговор закончился. И теперь она стоит у окна и смотрит на меня сверху вниз холодными глазами, а в душе бранит меня. Неужели ей нечего сказать мне? Не верю. Должно быть, она просто уверена, что я и без слов понимаю ее, но тут она ошибается. Я в полном недоумении, и язык у меня во рту стал как деревянный.

Шесть минут — много времени, очень много, но и они кончились. Я сказал, чтобы Сандро вышел из вагона. Русудан и Татия еще раз поцеловали его, и он спустился вниз. Схватившись обеими руками за мою руку, он, весь дрожа, прижался ко мне.

Поезд медленно тронулся. Русудан и Татия высунулись из окна и помахали нам на прощание. В ответ мы с Сандро тоже подняли руки. Потом в руке у Татии появился носовой платок, она отчаянно им замахала, Сандро достал из кармана свой…

Состав двигался очень медленно, потом электровоз дал длинный гудок и, набирая скорость, увлек за собой переполненные людьми вагоны в сторону Тбилиси. Умчался и наш седьмой вагон и унес наших Русудан и Татию.

Поезд был уже далеко, а Русудан и Татия все еще выглядывали из окна и продолжали махать нам руками. А мы с Сандро стояли на том же месте, где встречали седьмой вагон, и тоже махали вслед удалявшемуся поезду. Вскоре стал слышен только перестук колес. Поезд мчался к Тбилиси, снова разлучая нас.

Я уверен, что Русудан и Татии взгрустнулось и, стоя у открытого окна, они печально смотрят в темноту.

На, ярко освещенном вокзале пусто, словно шедший из Сочи в Тбилиси поезд встречали только мы с Сандро, словно только седьмой вагон прибыл на хергский вокзал, а в этом вагоне — только Русудан и Татия.

Отходил он от перрона очень медленно, с явным сожалением покидая станцию, но неожиданно сильно загудел электровоз, и седьмой вагон устремился прочь, быстро скрывшись из виду.

Пусто на освещенном хергском вокзале, не спит только дежурный, ожидая прибытия поезда Тбилиси — Ростов.

Нам с Сандро нет никакого дела до этого поезда. Мы уходим с вокзала, садимся в машину и едем в Хемагали.

…Я люблю быструю езду… Позади осталось Мотехили, и дорога пошла по Сатевельскому ущелью. Шум реки отрезвил Сандро.

— Отец, почему ты не ходишь на рыбалку?

— Все как-то нет времени.

— Одолжишь мне сети?

Пауза.

— А ты разве умеешь с ними обращаться?

— Я ловил сетями Кокиниа, а они больше наших! — уверенно и немного хвастливо сказал Сандро.

— Ну, если так, я дарю тебе свои.

Обрадованный Сандро удобнее устроился на сиденье и расправил плечи.

— Тогда я завтра утром пойду ловить рыбу.

— Один на Сатевелу не ходи.

— Да меня дедушка Александре одного и не пустит.

«Завтра на рассвете Сандро возьмет на плечо сети и пойдет на рыбалку. Он знает, что по утрам рыба обычно промышляет корм между камнями. Александре не отпустит внука одного и конечно же отправится на Сатевелу вместе с ним. Они наловят сатевельского усача, и, когда я вернусь домой, меня будет ждать на ужин жареная рыба. Александре наверняка похвалит внука за ловкость, и Сандро смутится, в душе радуясь дедушкиным словам. Я попробую рыбу и скажу, что еще никогда не ел такого вкусного усача. Сын зальется краской и взглянет на меня исподлобья, мол, правду говорит отец или шутит. Когда же он убедится, что рыба мне действительно понравилась, он очень обрадуется и почувствует себя настоящим рыбаком».

На повороте я сбавил скорость.

— Тебе не плохо, отец? — испуганно спросил Сандро.

— Нет. Просто я немного устал.

— Уже скоро приедем, — успокоившись, сказал Сандро.

— Да, скоро приедем. Спать хочешь?

— Нет, не хочу, — сказал Сандро и передернул плечами.

— Как только приедем, сразу ляжем.

«Сандро заснет, как только положит голову на подушку… А мне сегодня не спать. Я смертельно устал, но знаю, что заснуть не смогу… Русудан и Татия сейчас в поезде на пути в Тбилиси, а мы с Сандро едем на машине в Хемагали… По-моему, Сандро это не волнует, а ведь ему пятнадцать исполнилось. Неужели мать и сестра ему так безразличны?! Удивительно! Может быть, он скрывает свои переживания, жалея меня?»

Сандро заметил, что я задумался.

— Сейчас поворот налево, последний подъем и — Хемагали!

— Да, самое большее минут через пять мы будем дома. Спать хочешь, сынок?

— Нет!

«Уже сколько раз зевнул, а все пытается бодриться. Тоже мне, мужчина! Глаза-то слипаются… Ну, подъем кончился! Вот и наш дом. Теперь ложись и спи…»

В доме горел свет, а отец сидел на веранде. Он поехал бы в Хергу, чтобы повидаться с невесткой и внучкой, и, может быть, уговорил бы их заехать в деревню, но я не предложил ему. Да, я не говорил ему, куда и зачем мы с Сандро едем. Он сам догадался, но виду не подал. Он и сейчас меня ни о чем не спросит, но когда останется наедине с Сандро, то уж отведет душу. Выяснит все досконально: «Внучек, как твоя мать себя чувствует?.. А Татия очень выросла? Она уже выше тебя? Ну, это так и должно быть! Пока она будет выше тебя, а потом ты ее обгонишь, ты же мальчик, а мальчики ведь… Что, они к нам не собираются? Нет? А почему? Так и сказали, что не приедут? Ну и не надо. Пусть себе сидят в своем Тбилиси, — сердито, с обидой в голосе скажет отец. — Значит, не приедут? — еще раз спросит он Сандро и, не дожидаясь ответа, забубнит: — Ты что, хуже Татии, что ли?.. Господи боже мой, да пусть эта Татия живет в Тбилиси, и мы посмотрим, сколько времени она без нас выдержит! Посмотрим!..» Про невестку мой отец ничего не скажет. Она — совсем другое дело, она не его дочь, и Александре не может сердиться на чужое дитя. Поэтому весь его разговор крутится вокруг Татии, и бранит он ее. Он, конечно, знает, что Татию никто не спрашивает, хочет она в деревню или нет. Все зависит от Русудан. Как она скажет, так и будет.

Был уже четвертый час, когда Александре и Сандро легли спать.

Я разделся и тоже собрался было лечь, но вдруг заметил на столе письмо. Я догадался, что оно от Шадимана Шарангиа. У меня и без того было плохое настроение, а письмо Шадимана вконец меня расстроило. Мне стало его жалко, и я решил во что бы то ни стало помочь ему.

Выключив свет, я вышел на балкон.

Ночь была прохладная и тихая, такая тихая, что слышно было, как в загоне жует жвачку корова.

…Поезд уже прошел Ципский тоннель и приближается к Хашури. Татия спит в купе, а Русудан все стоит у открытого окна вагона и смотрит в темноту, продолжая сердиться на меня.

«Так нельзя, Реваз! — думает она. — Похоже, мы скоро навсегда расстанемся… А ведь семья у нас была хорошая…»

Русудан женщина с характером, но при этой мысли и у нее дрогнет сердце и к глазам подступят слезы.

Я должен был вместе с Сандро подняться в вагон, поцеловать Русудан и Татию и сказать им: «Давайте мне ваши чемоданы, да побыстрее! Надо спешить!» Русудан с удивлением спросила бы, для чего мне чемоданы. Как это для чего? Не оставлять же их в вагоне. Быстрее, а то поезд тронется! Я бы не стал ждать ответа Русудан и открыл дверь купе. Я уверен, что их довольно внушительные чемоданы были уже приготовлены и лежали на полке. Конечно, они их упаковали! Ну-ка, Татия, Русико, быстрее, идемте! Русудан сделает вид, что не понимает, куда нужно идти. Домой, куда же еще! Да, домой, мама! Дедушка Александре ждет нас, придет мне на помощь Сандро. Взял бы я чемоданы, и Русудан и Татия без слов последовали бы за мной. Мы бы сели в машину и — в путь!

В машине Русудан села бы рядом со мной. Татия и Сандро о чем-то шепчутся, а мы с Русудан молчим. Потом Русудан заметит, что я не курю в ее присутствии, и, делая вид, что сердится, скажет:

— Я вижу, твоей душеньке не терпится. Кури!

Я бы с усмешкой протянул ей спички:

— Зажги мне, Русико!

Она сначала конечно же грозно взглянула бы на меня, но потом, улыбнувшись, поднесла бы мне зажженную спичку.

И вот вся моя семья сидит в машине, мчащейся по Сатевельскому ущелью, а я дымлю сигаретой.

Да, вот как надо было поступить!

А я? Здравствуй, Русудан! Как ты себя чувствуешь? Она: хорошо. Я: на ноябрьские праздники приеду в Тбилиси. Она: твое дело… И говорить стало больше не о чем.

Можно подумать, что на хергском вокзале я встречал дальних родственников, а не жену и дочку, с которыми давно не виделся. А что, скорее всего, так оно и есть… Дежурный вопрос о самочувствии… Долгие томительные шесть минут до отхода поезда… Наконец поезд медленно тронулся, и мы на прощанье помахали друг другу рукой.

Мне до боли в сердце было жаль Русудан и Татию.

И Сандро так долго махал платком вслед исчезнувшему в темноте поезду, что мне его тоже стало жалко…

…Русудан и Татия подъезжают к Тбилиси. Русудан опять стоит у открытого окна вагона. Ее страшит возвращение домой.

«Реваз даже не заикнулся о том, чтобы мы поехали в деревню. И словом не намекнул! Вот не ожидала! Зачем ему надо было встречать нас в Херге? Что он хотел? Неужели только спросить, как я себя чувствую? И все? Если бы я знала, что все так получится, то не уехала бы из Гагры. Можно было пробыть там еще целый месяц. А что теперь?.. К рисованию у меня душа не лежит. Боюсь, что ничегонеделание, тишина и тоска сведут меня с ума…»

А Татия спит себе спокойно… Отцу неведомо, что творится в ее сердечке…

Быть может, и Русудан лежит, закрыв глаза, но сон не приходит к ней. Жалко Русудан, ей-богу, жалко!

«Так нельзя, Реваз! Похоже, мы скоро навсегда расстанемся… А ведь семья у нас была хорошая…»

Я стою на веранде. Вот-вот взойдет солнце. Хемагали еще спит, спит и Тбилиси, спят пассажиры поезда Сочи — Тбилиси, все, кроме Русудан, которая, стоя у открытого окна вагона, караулит рассвет.

Может быть, утро уймет боль ее сердца.

Дай бог!

«Так нельзя, Русудан! Если так будет продолжаться… Но нет!»

Александре и Сандро спят, спит Хемагали, я стою на веранде и смотрю на хребет Санисле. Вершины его уже посеребрились. Светает.

Приставив козырьком руку ко лбу, я где-то далеко-далеко вижу поезд, даже вижу седьмой вагон, у открытого окна которого стоит Русудан и в страхе смотрит на приближающийся Тбилиси.

Вижу ли?

Нет, ничего этого я, конечно, не вижу!

Сам себя обманываю…

Ему казалось, что он идет очень быстро, но в школу к началу занятий он все-таки опоздал.

От дома Реваза Чапичадзе до школы и километра не будет, но дорога ведет в гору, благо хоть подъем не очень крутой. А Ревазу понадобился почти час, чтобы его одолеть. Сколько раз он ходил в горы, на Цхрацкаро, но никогда так не уставал. А там подъемы не сравнить с хемагальскими.

Он присел на скамейку у школьных ворот.

Прошло уже десять дней с тех пор, как он получил письмо от Шадимана Шарангиа. Прочитав его, Реваз решил назавтра же повидаться с большой Екатериной, показать ей письмо и попросить ее помощи. Но этот завтрашний день слишком затянулся, и Шарангиа до сих пор ждет ответа. Правда, Шадиман написал, что за ответом он приедет сам. Неужели правда приедет? Нет, этого нельзя допустить! Какой скромный человек этот Шадиман! Десять дней он терпеливо ждет ответа, а его письмо так и лежит в кармане у Реваза.

Все эти десять дней Реваз не в настроении, и ни к чему у него не лежит душа.

Александре сразу заметил, что после поездки в Хергу сына точно подменили. Он стал поздно вставать и позднее обычного уходить на работу. Возвращается домой он рано, перекусит чего-нибудь и закрывается в своей комнате. К нему в гости никто не приходит, и сам он ни к кому не ходит. На работе не осталось незамеченным, что Реваз последнее время не в духе, но сотрудники лаборатории не рискнули приставать к нему с расспросами, и только Гуласпир Чапичадзе спросил его прямо в лоб:

— Что, не приехала Русудан? Да, трудновато так жить!

— Знаю, — глухо сказал Реваз.

— Знать — это мало! Ты такие дела развернул, а с женой и дочкой не можешь справиться! Разве этому кто-нибудь поверит?

«Здорово я его поддел, мне даже страшно стало, что он не сдержится», — подумал Гуласпир.

Реваз ничего не ответил. Он только посмотрел Гуласпиру в глаза и так улыбнулся, что тот понял: уладит он свои семейные дела, просто это вопрос времени.

Реваз достал из кармана рубашки письмо, решив перечитать его еще раз до того, как показать Екатерине.

«…Мир — это сцена, и наша жизнь подход к ней: приди, посмотри и уходи!» — изрек один мудрый философ. Да и мне недолго ждать — досмотрю свое и уйду, но в душе у меня останется обида, и с той обидой я не хочу уйти из этого мира. У меня очень тяжело на сердце, батоно Реваз! Вы знаете, моя жизнь сложилась так, что мне пришлось оставить школу и перейти работать в ресторан. Это было сразу после войны, и я боялся, что не смогу прокормить своих детей, а их у меня трое. Разве в этом было что-нибудь удивительное? Я воровал? Упаси меня бог! Разве все, кто работает в торговле, нечисты на руку? А люди думают именно так, и, сколько я ни буду убеждать их в обратном, никто мне не поверит. Это отравило мне жизнь. Я и сам стал смотреть на вещи иными глазами, в голове у меня все перепуталось, по ночам стали мучить кошмары, и сердце уже не в силах выдерживать все это. Вы не поверите, но я совсем изменился к своей семье, и с матерью стараюсь видеться как можно реже. Последнее время только шлю ей в письмах приветы и каждый раз обещаю приехать навестить, но никак не могу собраться с духом, чтобы сделать это.

Первым ударом была для меня беседа с заведующим отделом просвещения. Он меня хорошо знает, и я попросил его назначить меня в какую-нибудь школу учителем истории или грузинской литературы. Он удивленно посмотрел на меня и усмехнулся. «Выражаясь фигурально, — сказал он, — я не имею намерения пускать в стены школы… ресторанную крысу».

Я опешил, но, вдруг вспомнив, что он тоже учился на историко-философском факультете, решил призвать на помощь философию и закончил свою речь словами: «Не место красит человека, а человек — место».

Он с улыбкой выслушал меня и захохотал.

— Ну и мудро ты сказанул (извини меня за такие слова), — проговорил он, продолжая бессмысленно смеяться, потом взглянул на часы и вскочил с места. — В шесть часов по телевизору футбол, а сейчас уже без десяти. — И он, не попрощавшись со мной, бросился вниз по лестнице.

Тогда я поехал прямо в райком партии к Константинэ Какубери. Какубери сразу же спросил, что со мной случилось, — так я был взволнован. Я сказал, что ничего особенного, но, не в силах сдержаться, очень громко начал:

— Ваш заведующий отделом просвещения наглец! Какое он имеет право обзывать меня ресторанной крысой?

Константинэ улыбнулся, и это окончательно вывело меня из себя.

— Да, да, он глупый и циничный человек, так его и растак!

Какубери опять улыбнулся, но я не понял, смеялся он надо мной или собирался утешить. «Успокойся», — сказал он, усаживая меня в кресло, а сам, пройдясь несколько раз по кабинету, остановился передо мной и спокойно спросил, из-за чего мы поссорились. Глядя мне прямо в глаза, он еще раз повторил свой вопрос. Я рассказал ему все, как было. Учителем в школу? Преподавать историю? Да, сказал я. При этих словах Какубери расхохотался, как и заведующий роно, сильно хлопнул меня по плечу и посмотрел на часы.

— Сейчас из Тбилиси должны приехать гости, которые будут у тебя ужинать. Иди в ресторан и сам понаблюдай, чтобы все было как полагается, а в твоем деле разберемся завтра. — И он проводил меня до дверей кабинета.

На следующее же утро в ресторан нагрянули ревизоры, но у меня все было в порядке, и они ни к чему не смогли придраться. Узнав это, Какубери, оказывается, решил, что к Шарангиа прислали неопытных ревизоров, и на меня набросилась новая комиссия. Но она тоже не обнаружила никаких нарушений, и Какубери вызвал меня в райком:

— Ума не приложу, что с тобой случилось. За тобой никаких грехов не числится, а ты надумал уходить из ресторана. Чтобы в другой раз я ничего подобного не слышал, глупости какие-то.

…Теперь я обращаюсь к вам, батоно Реваз! Может быть, у вас в сельской школе найдется для меня место учителя? Походатайствуйте тогда за меня перед Екатериной Хидашели…»

Реваз закурил сигарету и посмотрел на часы.

Через десять минут будет звонок. Он покажет письмо Шадимана Екатерине и попросит помочь ему.

— Доброе утро, Александрович! — неожиданно услышал он над головой голос Гуласпира.

Реваз встал, поздоровался с Гуласпиром за руку и предложил ему сигареты.

— Вы тоже в школу? — спросил Реваз.

— К большой Екатерине, — почему-то грустно сказал Гуласпир, закуривая.

— Сейчас как раз звонок, и мы зайдем к ней вместе.

— Реваз, большая Эка больна, она лежит.

— Разве вчера она не была в школе? — удивился Реваз.

— Ей к вечеру стало плохо. Сердечный приступ. Эх, сломалась большая Эка. Пока нужна была, она крепко держалась, а как добилась своего — сломалась. Я хочу узнать, не нужно ли ей чего-нибудь, а потом приду в контору, — сказал Гуласпир, собираясь уходить.

«Оказывается, большая Екатерина больна. Как же она могла нам прислать ту корзину с едой? Что-то хитрит маленькая Эка».

Реваз взял Гуласпира под руку, и они направились к дому Екатерины.

«Ну, теперь поехали…» — тихо, почти шепотом сказал Габриэл Кикнавелидзе, садясь за руль и осторожно прикрывая дверцу кабины грузовика.

Нет, я ошибся.

Он только подумал это, а вслух сказать не решился, потому что наверняка знал: лежавшие в кузове большие винные кувшины тут же подхватили бы его слова. Габриэл мысленно благословил себя в путь, и грузовик медленно двинулся с места. Он выехал из Херги поздно.

В кузове машины в сене лежали шестипудовые глиняные кувшины для вина. Это из-за них Габриэл задержался в Херге, боясь, что в Хемагали его засмеют при виде огромных пустых кувшинов.

И в самом деле, было над чем смеяться: сам неимущий, виноградника у него и в помине нет, и вдруг эти кувшины!

Но у Габриэла свои планы. Сначала он привезет их домой, найдет для них хорошее место где-нибудь в углу двора, а потом…

Когда он миновал Мотехили и дорога пошла вдоль Сатевелы, он остановил машину, выключив фары, вышел из кабины и присел на большом камне на самом берегу реки. Опустив руки в воду, он тихо сказал:

— Здравствуй, Сатевела!

Холодная вода показалась ему приятной, и, засучив рукава, он до локтей погрузил в нее руки. Потом он опустил голову и прислушался. В этом месте Сатевела течет бесшумно, и, конечно, она слышала слова приветствия, но не ответила.

— Ты на меня сердишься, Сатевела?

Сатевела вздохнула, и Габриэлу почудилось, что она что-то сказала, но это не было «здравствуй»…

— Я понимаю, почему ты не здороваешься со мной, — вдруг облегченно сказал Габриэл. — Ты же здесь не моя! Я в этих местах никогда не купался и рыбу тоже не ловил… Ни эти плакучие ивы, ни большой камень не знают меня… Здесь ты принадлежишь другому, Сатевела! Твои хозяева — жители Нигвзиани, это их право рыбачить и купаться здесь. Разве я должен был удивляться, что ты не приняла меня? Меня знает хемагальская Сатевела, та, которая течет у мельницы Абесалома Кикнавелидзе… Там она моя… а перед тобой, нигвзианская Сатевела, я извиняюсь… Я уверен, ты простишь меня, и поэтому уезжаю от тебя со спокойным сердцем, — примирительно сказал Габриэл и, вытерев о рубашку руки, встал.

И опять я ошибся.

Ни слова не произнес задумавшийся Габриэл, глядя на медленно несущую свои воды реку и словно прислушиваясь к чему-то, потом помахал ей на прощанье рукой и вернулся к машине. Осторожно закрыв дверцу, он медленно поехал берегом.

«Нет ничего удивительного в том, что нигвзианская Сатевела не узнала меня! Еще хорошо, что она сдержалась и не отругала меня! Что бы я ей ответил, если бы она вдруг спросила меня, кто я такой? Что я много раз проезжал мимо? Да сколько людей делают это каждый день! А разве я сам знаю всех, кто может проехать мимо моих ворот? И все-таки мне стало обидно: как же случилось, что мать не узнала своего сына?»

Он остановил машину и, выйдя из кабины, огляделся.

«Сейчас деревня спит. Спят Чапичадзе, спят и приехавшие жить в Хемагали недавно, ведь в деревнях ложатся рано, а встают ни свет ни заря. Да я и сам, когда жил в Хемагали, укладывался в постель как можно раньше и поднимался с петухами. А сейчас уже ночь на дворе, а я еще в пути с этими злополучными кувшинами… Хорошо, что Гуласпир Чапичадзе не увидит меня, а то уж он-то отвел бы душу, посмеялся бы надо мной… Вот я в феврале посажу двухгодичные саженцы и на будущий год приглашу тебя на сбор винограда. Что ты тогда скажешь, Гуласпир Чапичадзе? Тоже будешь надо мной смеяться? То-то же! Вот мы и сравним чапичадзевское «цоликаури» и кикнавелидзевскую «цицку». Да, твое вино и мое! Разве ты верил мне, когда я говорил, что в наших местах цицка вызревает лучше и сахара в ней больше, чем в другом винограде? Нет, где уж там. Ты тогда плясал под дудку Джиноридзе и, чтобы его поддержать, то говорил, что просто погода была плохая для цоликаури, то жаловался, что опоздал вино вовремя перелить и оно немного прокисло. И каждый раз обещал, что на следующий год все будет по-другому. В общем, без конца только оправдывал свое «цоликаури», а пил все больше мое винцо. Дай бог, чтобы оно пошло тебе на пользу!»

— А теперь я поеду к моей Сатевеле, — громко сказал Габриэл Кикнавелидзе и, сильно стукнув дверцей кабины, рванул машину с места.

«За следующим поворотом мельница Абесалома Кикнавелидзе. Сейчас-то Габриэл не ошибется. Я голову даю на отсечение, что там не будет ни одной живой души! А если и будет, то еще лучше! Чужим там взяться неоткуда, а свои пусть посмотрят на мои кувшины… Да этим кувшинам по сто лет! Не мог же я оставить их в хергской земле! Это шрошские кувшины моего деда, а кто не слышал о знаменитых кувшинах из Шроши, пусть себе смеется сколько угодно. Кто на это обратит внимание?»

— Ну вот мы и приехали! — решительно сказал Габриэл, останавливая машину у дверей мельницы. — Да, прибыли мы, дорогие мои кувшинчики! Как ваше самочувствие? В дороге с вами ничего не случилось? Рады ведь, что возвращаетесь домой? Знаю, что радуетесь, слышал, как вы пели… Не говорите, что не пели; кроме вас, ведь никого в машине не было. Это от радости. Вот и сейчас тоже!..

Габриэл легко поднялся в кузов, откинул брезент, покрывавший кувшины, и крикнул:

— Вот мы и приехали!

«Вот мы и приехали», — гулко отозвались кувшины.

— Я этой же ночью найду для вас хорошее место, — тихо сказал Габриэл, снова накрывая кувшины, и спрыгнул на землю. — Как будто вы никогда и не были в Херге. Я же помню, как я вырыл вас из хемагальской земли и тайком от всех увез в Хергу. А как меня честил Гуласпир! Мол, этот бездельник забросил отцовский виноградник, бросил на произвол судьбы дедовы кувшины! Вы-то это помните? Ну, так пусть он думает, что вы все это время пролежали в земле здесь, в Хемагали. Дожидались меня. И я приехал. Ведь приехал!.. Вхожу я в марани и первым открываю тебя (ты зарыт справа, сразу около двери), беру черпак и пробую вино. Я сразу узнаю «цицку». Клянусь матерью, это «цицка», а кто не верит, пусть сам выпьет! Главное, пусть попробует Гуласпир Чапичадзе.

Что, дорогой мой Гуласпир, это мое винцо поет первым голосом?

Ведь и правда первым голосом поет. Твое «цоликаури» вторым голосом вступить может? Нет, не может. Хорошо, что ты сам это признаешь. А зачем ты оправдываешься? Говоришь, вино ни при чем? Опоздал перелить и оно прокисло?.. Или в прошлом году для цоликаури опять была плохая погода? И в позапрошлом, и в позапозапрошлом? Да ничего подобного! Давай-ка, дорогой мой, выкорчуем твой старый виноград, а потом я сам поеду в Аргвета и привезу для тебя саженцы цицки. Ну его, этот цоликаури, у него такая толстая кожа, и опрыскивать его надо четыре раза в год. Легко ли это? Ты справляешься? Нет, конечно. Где взять столько времени? А может быть, и силы уже не те?.. Признайся! Ну-ка, посмотри, что записано в плане строительства совхоза, который лежит у тебя в сейфе? Цицка, мгалоблишвили, изабелла, алиготе… А цоликаури? Нету, не значится! Тогда почему ты уперся на своем и повторяешь слова Джиноридзе? Нет, говоришь? Ну что ж, дай бог, дай бог! Возьми-ка стаканчик, я налью тебе своей «цицки». Поет? Первым голосом? Тогда выпей за «цицку»! Выпил? Ну и спасибо тебе!.. А я выпью за твой новый виноградник. Вот и с этим покончено, Еще по стаканчику выпьем и споем. Почему бы и не спеть? У меня — первый голос, у тебя — второй. Басы? Басы тоже есть: я залезу в кузов машины, сниму брезент, присяду на корточки и начну:

А ты немного громче:

И тут вступят басы. Басы что надо, тебе понравятся! Это подтянут мои винные кувшины, а ты как думаешь! Мои кувшины поют! Они будут петь все громче и громче. Ты сначала удивишься, а потом расхохочешься. Я спрошу, что тут смешного, а ты все хохочешь и хохочешь. Рассердившись, я крикну тебе, Гуласпир, чтобы ты залез ко мне на машину и посмотрел на кувшины, большие кувшины моего деда, которые я не оставлял беспризорными в Херге. Ударь-ка этой своей кизиловой палкой по кувшинам! Да не бойся, они не сломаются, они же из Шроши, а тебе ли не знать работу шрошских мастеров! С сердитым видом ты заберешься на машину, замахнешься палкой, но твоя рука замрет в воздухе. Ты побоишься разбить кувшин. Я отниму у тебя палку, поднимусь на кувшин и начну изо всех сил бить по нему твоей тяжеленной палкой, и мой кувшин зазвонит, как церковный колокол… Ты остановишь меня, скажешь, что этот звон разбудит всю деревню. Это верно. Я перестану звонить, но кувшин еще долго будет гудеть, постепенно затихая, и наконец умолкнет. Ты ласково погладишь его и не удержишься, чтобы не похвалить. Потом мы пропустим еще по стаканчику, конечно же моей «цицки». Чокнувшись, я скажу здравицу:

«Благословенны пусть будут эти кувшины, пусть долго живет и здравствует Гуласпир Чапичадзе, а Габриэл Кикнавелидзе вместе с ним!

Выпьем!

Дай бог тебе здоровья за то, что ты встретил меня здесь в такой поздний час. А теперь с тобой поедем в мой новый дом. Ты будешь первым гостем, который переступит мой порог. Может быть, это принесет мне счастье».

Вот наконец и мельница Абесалома Кикнавелидзе! Вот и Сатевела Габриэла Кикнавелидзе… Старый бук — на своем месте, плакучие ивы протянули свои ветки к реке и не шевелятся. Они спят, спит Сатевела.

Габриэл подошел к реке, стал на колени и, опустив руки в воду, прошептал ей:

— Здравствуй, Сатевела!

Опять прохладная вода показалась ему приятной, и, засучив рукава, он опустил руки в воду по самые локти и прислушался. Как и около Нигвзиани, Сатевела течет здесь спокойно и совсем неслышно. Она, конечно, слышала голос Габриэла, но не ответила.

— Ты сердишься на меня, Сатевела? Вот не ожидал! — громко сказал Габриэл и, поднявшись, повернулся спиной к реке. — Ты что, решила, я бросил тебя? — спросил он ее.

Сатевела вздохнула и что-то сказала, и в этом вздохе Габриэлу почудилось тихое «да». Он возмутился:

— Ты не права! Да, да, ты не права! Как только у меня выдавалось свободное время, я приходил к тебе. Приходил не рыбачить, а поговорить с тобой, приласкать тебя. Случалось, что, придя утром, я оставался здесь дотемна. Ты этого не помнишь? Забыла?

Он снова повернулся лицом к реке, опустился на корточки и, пригнувшись к самой воде, прислушался.

Река безмолвствовала, спал старый бук, спали плакучие ивы, и в тишине слышался только шепот Габриэла.

— Ты сердита на меня? А что ты скажешь тем, кто завтра и послезавтра накинется на тебя с сетями и удочками, забросает тебя динамитом, выловит и уничтожит всю рыбу? И останешься ты ни с чем… Ну, что ты им скажешь?

С мельницы Абесалома Кикнавелидзе не доносилось ни звука. Застыли в молчании и старый бук, и плакучие ивы…

— А говорят, что вода и деревья видят в темноте. Пусть другие верят этим россказням! Это неправда, иначе как могло случиться, что Сатевела Кикнавелидзе и Чапичадзе не узнала Габриэла? И этот старый бук, и ивы… Ты не видишь в темноте, Сатевела? Я тебя вижу, а ты меня нет? Значит, Гуласпир обманывает меня, когда говорит, что даже самой темной ночью ты его узнаешь сразу и ласково спрашиваешь, как он живет? Или ты правда не разглядела меня в темноте? А я все так отчетливо вижу: вот ты, вот мой берег, мои камни, моя белая галька! И этот покрытый мхом камень тоже мой, и эта тропинка! Почему ты удивляешься? Конечно, эта тропинка моя. Пусть Гуласпир и Александре Чапичадзе не говорят, что она ихняя. Ведь это я ее протаптывал от наших домов до мельницы! А она меня не узнала! Она тоже не видит в темноте! Неужели вы все меня не видите? Не верю! Вы меня узнали, — убежденно сказал Габриэл, — только не хотите со мной разговаривать, сердитесь на меня за то, что будто бы я бросил родной дом. Ведь так?

И река подала голос. Сначала Габриэлу послышалось тихое журчание, потом на берегу около большого мшистого камня Сатевела легко ударила волной о волну, волны обнялись, и в их шепоте Габриэлу послышалось — нет… нет… нет…

— Я не должен был уезжать? И это ты говоришь мне? А что мне было тогда делать? — прикрикнул он на Сатевелу. — Пока здесь существовал колхоз и по дороге ходили машины, я был здесь. И ты хорошо знаешь, как я работал! Но колхоз развалился, дорога пришла в негодность, машину у нас отняли, и что мне оставалось делать? Я взял и уехал. Ты хотела, чтобы я остался помогать старикам? Так я и помогал! Разве я не был рядом с ними в трудную минуту? С Гуласпиром Чапичадзе, Абесаломом Кикнавелидзе и Александре Чапичадзе? Я носил им с Санисле дрова, мотыжил их кукурузные поля, давил виноград на вино для Гуласпира и первым входил к ним в дома, чтобы поздравить их с Новым годом и пожелать им здоровья и счастья… Но я не мог все время мотаться в Хергу на рынок, стыдно мне было в мои двадцать лет стоять за прилавком и кричать: «А ну-ка, хемагальский сыр! Хемагальские орехи! А вот маринованный лук-порей!» Если бы тебе было двадцать лет, могла бы ты среди бела дня стоять на рынке и созывать покупателей? Нет, конечно. Почему ты ничего не говоришь? Ты опять о том, что я не должен был уезжать? А что мне оставалось делать? Уехать-то я уехал, но разве я забыл тебя? Сколько раз я гнал машину по ухабам, чтобы только приехать к тебе… Помнишь? Так почему ты не отвечаешь на мое приветствие? Сердишься на меня?

Бесшумно течет в темноте Сатевела. Ни звука не слышно на мельнице Абесалома Кикнавелидзе, и лишь едва заметно колышутся ветви плакучей ивы, так что, даже Сатевела не слышит шелеста их листьев.

— Ну что ж, пусть сегодня будет так! — грустно сказал Габриэл. — Но послезавтра, — внезапно повысил он голос, — да, да, послезавтра ты помиришься со мной, ты еще будешь спрашивать, как я поживаю, приласкаешь меня! Завтра нет, а вот послезавтра я со всей своей семьей приду к тебе, и ты со мной помиришься… Ты не знаешь мою жену, потому что она из Аргвета, но ты полюбишь Цицию, такая она у меня молодчина. Детей моих, Асмат, Тариэла, Майю и Сандалу, ты тоже не знаешь. Так вот, послезавтра в полдень я всех их приведу к тебе. Пусть посмотрят, какая ты днем прозрачная, спокойная, ласковая… Я приведу их сюда, как раз к этому камню, и выстрою в ряд по старшинству: Циция… Нет, первым стану я, потом Циция, Асмат, Тариэл, Майя и Сандала.

«Ну-ка, раздевайтесь и окрестимся в Сатевеле», — громко и торжественно скажу я и войду в реку. Когда вода дойдет мне до колен, я оглянусь и посмотрю на свою семью: ведь они наблюдают за мной и хотят узнать, холодная ты или теплая.

«Где вы видели теплую реку?» — удивленно воскликнешь ты, и я отвечу:

«Как же не видели, конечно, видели — в Аргвета! Странно она называется — Оджаджура! Маленькая такая, похожая на ручеек, и теплая. В ней купались Циция и Асмат с Тариэлом. Они хотят, чтобы ты была такая же теплая, как Оджаджура… А ты холодная». Но я и виду не подам, что замерз, а зайду в воду по пояс и громко, чтобы слышно было на берегу, воскликну: «Ну и благодать!» — а потом крикну жене: «Чего ты ждешь, лезь в воду!»

Циция оглянется по сторонам, убедится, что, кроме нас, никого поблизости нет, снимет платье и войдет в воду. Ей, как и мне, станет холодно, но она и глазом не моргнет. Я же говорю, у нее такой характер, что она заставит полюбить себя. Она подойдет ко мне поближе и обрызгает меня. Ты думаешь, я останусь в долгу? Как бы не так! Я схвачу ее и окуну в воду по горло. Она и тогда не подаст виду, что ей холодно. Наконец и дети решат искупаться, сначала Асмат и Тариэл (они уже большие, Асмат — шестнадцать, Тариэлу — четырнадцать), за ними, подпрыгивая, войдут в воду Майя и Сандала. Завизжав от холода, дети тут же выскочат на берег и улягутся на большом камне. Вот так-то: они еще не умеют притворяться… У Циции уже зуб на зуб не попадает от холода, но она продолжает храбро стоять рядом со мной. Мне ее станет жалко, я возьму ее за руку, выведу из воды, и мы ляжем погреться на солнышке вон на том большом камне. Солнце припекает, нас разморило. Хорошо… Я задремал, но меня разбудил голос Сандалы. Я открыл глаза и вижу — Асмат схватила его на руки и тащит в воду. «Отпусти, отпусти!» — кричит Сандала и звонко смеется. Асмат отпускает его, вода достает ему только до колен, он смелеет и просит сестру не держать его, но Асмат боится и еще крепче держит его за руку. «Папа, я хочу на ту сторону!» — кричит мне Сандала. Я встану, войду в воду, посажу сына на плечи и перенесу его на другой берег. Теперь Сандала, Циция и я лежим на камне на твоем левом берегу, греемся на солнце, а на правом загорают на мшистом камне трое моих детей — Асмат, Тариэл и Майя. А между ними — ты, такая ласковая и спокойная. Мы ведь помирились, правда? Конечно, помирились! И я встану со своего камня, опущу в воду руки, наклонюсь к тебе и громко и смело скажу:

«Здравствуй, Сатевела!»

«Здравствуй, Габриэл!» — скажешь ты и улыбнешься мне.

«Как ты поживаешь, Сатевела?»

«Теперь уже хорошо!» — дрожащим голосом ответишь ты и вдруг нахмуришься, будто вспомнила что-то плохое. Я догадаюсь, в чем дело, но заговорю о другом.

«Сейчас сюда придет Гуласпир. Мы хотим половить рыбу. Ты сердишься?»

«Нет!» — скажешь ты и насмешливо улыбнешься. Ты догадаешься о моей хитрости, но простишь меня.

«Значит — мир!» — скажу я и плесну рукой воды.

Бесшумна в ночной темноте Сатевела, молчит мельница Абесалома Кикнавелидзе, спит старый дуб, и только едва заметно колышутся своими ветвями плакучие ивы, но даже Сатевела не слышит шелеста их листьев.

— Ну, теперь-то поехали! — сказал Габриэл и, выпив пригоршней воды, помахал Сатевеле рукой. Потом он низко поклонился мельнице Абесалома Кикнавелидзе и тихо сказал ей, что прощает ее за то, что она его не узнала, но, мол, когда он через день утром придет сюда, она его тоже узнает и они помирятся.

Он включил фары машины и достал из кармана часы.

— Уже одиннадцать. Сейчас, наверное, даже Гуласпир спит, — с уверенностью сказал Габриэл и повел машину по хемагальскому подъему.

Деревня и в самом деле спала. Только на главной улице кое-где горели уличные фонари, дома же спали глубоким сном.

— Я говорю, что деревня ложится спать рано! Так оно и есть, все спят. — Повеселевший Габриэл подъехал к воротам своего дома. Вдруг он с удивлением заметил, что на балконе горит свет, но никого не видно. — Я, наверное, позавчера забыл выключить свет, — успокоил он себя и распахнул ворота.

— Как ты поздно, Габриэл!

Габриэл вздрогнул. Это был голос Гуласпира Чапичадзе. И было от чего вздрогнуть. Габриэл просто онемел от удивления и неожиданности.

Гуласпир сидел на ступеньке лестницы и дымил трубкой.

— Ты что, не узнал меня, Габриэл? — притворно ласковым тоном спросил он, явно издеваясь над Габриэлом.

У того сердце зашлось от обиды, он собрался было крепким словцом ответить соседу, но язык не повернулся.

— Нет, неужели ты правда не узнал меня? — повторил Гуласпир.

— У меня на веранде горел свет, а ты подумал, что я дома, — с виноватым видом сказал Габриэл и шагнул к лестнице.

— Свет зажег я! У тебя небось найдутся крепкие сигареты, угости, — холодно сказал Гуласпир. Выбив трубку о ладонь, он кашлянул и встал.

— Кто тебе велел сторожить мой дом, дядя Гуласпир? — усмехаясь, спросил Габриэл, протягивая Гуласпиру сигареты.

— Какое там сторожить! — вскипел Гуласпир. — Ты решил, что я сторожу? А ну, извинись, Габриэл! Это среди Кикнавелидзе надо искать сторожей! А Гуласпир Чапичадзе является комендантом, да, да, комендантом! Ты говоришь, твой дом? Виноват, но этот дом пока что принадлежит совхозу, а я пока что здесь его представитель!

— Это не мой дом? Сначала дали его мне, а теперь отнимаете? Это дело рук не Реваза ли Чапичадзе? — возмущенно спросил Габриэл.

— Ты здесь мне провокацию не устраивай!.. Я сказал, что на сегодняшний день этот дом наш, и это — святая правда. Привезешь завтра сюда свою барыню и своих гениальных детей, перевезешь барахлишко, и Гуласпир Чапичадзе составит акт. В двух экземплярах. Его подпишут Реваз Чапичадзе и Габриэл Кикнавелидзе. Потом Гуласпир Чапичадзе поставит на них печать, один экземпляр спрячет в сейфе, другой вручит тебе, и дом уже будет принадлежать Габриэлу Кикнавелидзе. Что тут еще неясного? Заведи машину во двор, ты же что-то привез.

— Ничего не привез. В кузове брезент, — решительно сказал Габриэл.

— Тогда в твой брезент кто-то завернулся. Ну-ка посмотри!

— Да тебе кажется. Я поеду в Хергу, все равно этот дом, оказывается, не мой и… — обиженно сказал Габриэл и направился к машине.

— А стоите ли вы этих домов? Я спрашиваю не только Габриэла Кикнавелидзе, всех вас спрашиваю! Молчите? Раз так, я за вас отвечу: — Ни в коем случае! Нет, нет и нет! Не стоите вы их! Мы потому, мол, уехали отсюда, говорите теперь вы, что… Ну, почему? Почему уехали?

Пауза.

— Да, вспомнил… Дети, мол, школы нет, бездорожье… Бросили насиженные места и сбежали! Только ваши пятки сверкали! Кто кого обгонит!.. А потом? Потом-то времена изменились. У нас провели дорогу, построили новые дома, снова огородили участки, и не чем-нибудь, а проволочной сеткой. Да, водопровод протянули от Сатевелы во все дворы… Электричество есть… Построили новое здание школы. У вас в Херге есть новая школа? Нет! И вот теперь вы потихоньку возвращаетесь. Добро пожаловать, дорогие! Сделайте милость, осчастливьте наше захолустье…

Распалившийся Гуласпир говорил очень сердито, а потом вдруг сбавил тон и деловито спросил Габриэла:

— Почему вы там в Херге тянете с приездом, а?

— Завтра и послезавтра заканчиваем дела, и все вместе приедем, — хвастливо сказал Габриэл.

— Вместе вы приедете или нет, это все равно будет как приход культармии! — пошутил Гуласпир и улыбнулся Габриэлу, но тот понял намек Гуласпира и нахмурился.

— Что, мы ненужные в деревне люди, да?

— Я этого не говорил! — удивился Гуласпир. — Там у вас отделение союза охотников, трест хлебопекарен, водоканалтрест, магазины, рестораны и столовые, парикмахерские… Не в хергском же народном театре вы играли? Конечно, нет! По линии общества «Знание» лекции, что ли, читали? Нет, не читали! А когда Гуласпир Чапичадзе говорил, что нам не нужны шоферы? Да у нас в совхозе тридцать две машины и шестнадцать тракторов! И столовая у нас есть. И разве я говорил, что нам не нужны повара и официанты? Говорил? — горячился Гуласпир. — И пекарня, и магазин, и почта, и столовая у нас тоже есть, и мы можем обеспечить работой пекарей, продавцов, парикмахеров, сторожей и даже курьеров… Разве я говорил, что вы ненужный народ?

Пауза.

— Ты тут провокации не устраивай, Габриэл! Заведи машину во двор и поставь ее вон там, в углу. А потом, послушай меня, доски, что лежат у ворот, отнеси тоже туда. Кувшины надо зарыть сейчас, — тоном приказа сказал Гуласпир и для пущей важности стукнул своей кизиловой палкой по ступеньке.

— Кувшины? Какие кувшины? — очень удивился Габриэл.

— Такие! Или ты свою библиотечку привез из Херги? Я ведь тебя знаю как облупленного! У тебя в машине кувшины! Три большущих кувшина! Ты пока загоняй машину, а я схожу за Алмасханом. Пусть он поможет нам, — сказал Гуласпир, ткнул Габриэла в плечо своей палкой и вышел со двора.

…Габриэл поставил машину во дворе, принес доски и только успел снять с кувшинов брезент, как подошли Гуласпир с Алмасханом.

Гуласпир ударил палкой по кувшину, и он отозвался, как большой колокол.

— Молодец ты, Габриэл, что не продал дедушкины кувшины! Ну-ка, соседи, обнимитесь в честь встречи и давайте сгружать кувшины, а то я тороплюсь.

Они сделали из досок скат и осторожно спустили кувшины на землю.

— Ну, а теперь пожелаем этому дому счастья и благополучия. Не может быть, чтобы кроме пустых кувшинов Габриэл не привез с собой бутыли вина, — сказал Гуласпир, собираясь подняться по лестнице в дом.

Габриэл остановился в замешательстве. Алмасхан, заметив это, шепнул ему, что пойдет и принесет что-нибудь из дому. Но Гуласпир, увидев направлявшегося к воротам Алмасхана, крикнул:

— Вернись, Алмасхан, твоя жена уже давно накрыла для нас стол!

Теперь Алмасхан остановился в недоумении. Он хотел было сказать, что его жена еще вчера уехала в Хергу и вернется только через день, но промолчал.

— Идите скорей, а то я опаздываю! — сказал Гуласпир и, отворив двери дома, зажег в большой комнате свет. Потом он громко и торжественно произнес: — Мир дому сему! — И, выйдя на веранду, предупредил Габриэла и Алмасхана: — В дом входите с улыбкой!

Гуласпир встретил их у дверей веранды, по очереди пожал им руки и поцеловал. Потом, взял их под руки, ввел Габриэла и Алмасхана в комнату и снова повторил громким голосом:

— Мир дому сему!

В комнате стояли низкий, на трех ножках, стол и три маленькие скамеечки. На столе красовалась большая белая корзина. Габриэл и Алмасхан сразу узнали ее: в Хемагали только Гуласпир умел делать такие. Он плел их из ореховых прутьев, а ручки делал из кизила, чтобы были прочнее. Крышки у его корзин очень тонкие и легкие и всегда белее самой корзины.

— Что, так и будете стоять, языки проглотив? — сказал возмущенным тоном Гуласпир, снимая с корзины крышку.

Три тарелки. Три винных стакана. Свежий сыр, мчади и грузинский хлеб. Лобио в горшочке. Жареный цыпленок. Маринованный лук-порей. Немного очищенных грецких орехов. Три початка вареной кукурузы, один, достаточно большой, литров на шесть, кувшин вина.

— Габриэл, твоя незабвенной памяти матушка думала, что я ясновидец, и ошибалась. Ты-то так не думаешь? Мне сказали, что ты, может быть, сегодня приедешь, и вот мы с Кесарией устроили что-то вроде встречи. Простим ее за то, что она не смогла приготовить больше. Наливай вино.

Они сели за стол.

Пауза.

При виде этого стола Габриэлу Кикнавелидзе почему-то вспомнился хергский рынок: на прилавке вино, сыр, маринованный лук, очищенные грецкие орехи. И Гуласпир взывает к покупателям — а ну-ка, все сюда! Хемагальское «цоликаури», хемагальский маринованный лук-порей, сыр, орехи!.. Покупатели торгуются с Гуласпиром, он постепенно сбавляет цену, и торговля идет вовсю… Когда первый поток покупателей схлынет, Гуласпир похлопает Габриэла по плечу, давай, мол, погромче хвалить свой товар. Габриэл крикнет: хемагальское «цоликаури», хемагальский сыр! «А лук и грецкий орех-то забыл», — толкнет его в бок Гуласпир. Смелее! И Габриэл закричит: «Хемагальский маринованный лук-порей, хемагальский орех!» Снова появятся покупатели, и после споров и взаимных уговоров все будет продано. Гуласпир и Габриэл сложат пустые бурдюки в корзины и отойдут в сторонку. Гуласпир пересчитает выручку и разделит деньги пополам. Потом они пройдутся по магазинам, чтобы, сделать кое-какие покупки, и не спеша отправятся в Хемагали. Домой они доберутся к полуночи.

— Пусть здравствует и множится в новом доме семья Габриэла Кикнавелидзе, — и Гуласпир, перекрестившись, выпил. — Знаю я, что вы неверующие, но вы уж простите меня, старика, я так привык.

Пауза.

«…Мать дожидалась меня у ворот. Она взяла из моих рук корзину и, поцеловав, шепнула, чтобы я помог дяде Гуласпиру донести его корзину до дому. Тот, конечно, не хотел об этом и слышать, но я все-таки проводил его до ворот… Моя мать была тогда еще молодая женщина. Она свято верила, что ее муж вернется с войны, и держалась бодро. Мы получили извещение о том, что старший лейтенант Афрасион Кикнавелидзе пропал без вести в боях под Керчью, но мать этому не поверила. Она не носила траура и отказалась от назначенной ей пенсии. Почти три года она жила одной надеждой увидеть мужа живым. Потом неожиданно вернулся пропавший, как и мой отец, без вести младший сын Кондратэ Кикнавелидзе и сказал матери, что он сам похоронил Афрасиона в керченской земле. И для моей матери жизнь кончилась… «Железо ржа поедает, а сердце печаль сокрушает. Нельзя ей поддаваться», — бывало, говаривала моя мать. Но печаль и сгубила ее. Печаль придавила ее худенькие плечи, — а мама была как тростиночка… На уменьшившемся личике глаза стали казаться огромными, нос заострился. Печаль покрыла ее шею сетью морщин, иссушила руки. Потом пришла бессонница. Мать стала как полоумная… Извелась, измучилась — и угасла…»

— Так и будем сидеть, как немые? А ты что строишь из себя святого, Алмасхан Кикнавелидзе? — накинулся на Алмасхана Гуласпир. — Бери стакан и пей!

Алмасхан встал.

— Тут много говорить не надо. Скажи: за благополучие этой семьи, долгие ей лета, и выпей, — приказал Гуласпир и вдруг нахмурился: — Габриэл, если тебе не нравится, что мы пришли, так и скажи. Мы уйдем. Почему у тебя такое недовольное лицо? Или на тебя рассердилась Сатевела?

Алмасхан повторил то, что ему велел Гуласпир, и, выпив, сел.

— Ты меня так встретил, дядя Гуласпир!.. А я даже не сказал тебе спасибо, растерялся. Говорю это сейчас… — И Габриэл пригубил стакан.

— Это что такое? Оставь свое спасибо при себе, а вино выпей.

— Я этой ночью должен вернуться в Хергу, — словно оправдываясь, сказал Габриэл.

— Сегодня мы все будем ночевать здесь! Завтра воскресенье, и если ты на своем драндулете не явишься рано утром в Хергу, ничего страшного не случится. Пей и веди себя, как полагается хозяину! Да, пей и будь хозяином! — И Гуласпир похлопал Габриэла по плечу.

Габриэл выпил, снова разлил вино по стаканам и потихоньку, словно смущаясь, затянул песню. Это была «Я и моя бурка». Алмасхан вступил вторым голосом, и тоже тихо. Но тут громко, басом запел Гуласпир, руками показывая Габриэлу и Алмасхану, чтобы они тоже пели в полную силу. И дело пошло. «Еще громче! — вошел в азарт Гуласпир. — В этом доме никто не спит, да и в соседних тоже. Стесняться нам некого. Надо спеть так, чтобы не стыдно было перед этими стенами». И он заставил повторить песню сначала. Потом он взял стакан и, плеснув вино в потолок, пропел на тот же мотив: «Будь благословен, новый дом». Очень довольный собой, он совсем развеселился. Глаза у него заблестели, в сердце запели тысячи струн, руки обрели силу… Да, было от чего веселиться Гуласпиру. Вернулись его дети и внуки, завтра и послезавтра его окружат невестки и правнуки, и не будет уже больше у него покоя. Внуки наперебой начнут просить его рассказывать сказки. Он только начнет, но они его тут же остановят и скажут, что хотят не эту сказку, а другую, про Цикару, который спас маленького мальчика. Гуласпир рассердится и прикрикнет на ребятишек, чтобы слушали то, что им рассказывают, но потом пожалеет малышей и начнет сказку о Цикаре…

…Он посадил мальчика себе на спину и как стрела понесся вперед. Девять лесов и девять полей миновал он, над девятью горами и девятью скалами пролетел, девять рек, девять озер и девять морей переплыл и спас маленького мальчика, а злая мачеха осталась ни с чем…

Рады дети, что спасен мальчик, и просят дедушку рассказать еще какую-нибудь сказку, но теперь он прикрикнет на них как следует. Хватит, мол, с вас на сегодня, если хотите, идите поджигитуйте на неоседланных конях. Вскочат эти сорвиголовы на коней, и такое начнется… Видите? Слышите? Живыми звуками наполнилась эта вымершая, притихшая деревня! Разве это может не радовать Гуласпира?

…Песня кончилась.

— Что, разве не басом поет мое «цоликаури»? — с вызовом спросил он Габриэла, глядя ему в глаза.

Пауза.

— Хотите с корнями вырвать мой виноград? Договорились с Сатевелой? Уговорил ты ее? А что она тебе ответила?

— Я не был на Сатевеле! — сказал Габриэл.

А про себя подумал: Гуласпир и вправду ясновидец. Или же он прятался за мельницей Абесалома, пока я разговаривал с Сатевелой.

— Был! — убежденно сказал Гуласпир. — Ты выехал из Херги в сумерки.

— Не было еще темно!

— Нет, ты выехал, когда стемнело, и специально тащился еле-еле, чтобы приехать в деревню попозже и никому не попасться на глаза. Так было дело!

Пауза.

— Ты, когда с мельницей Абесалома поравнялся, развернул машину и остановился. Потом выключил фары, чтобы тебя никто не увидел, подошел к реке, плеснул в лицо воды и громко поздоровался с Сатевелой. Было это или не было?

Пауза.

— А ты откуда все так подробно знаешь? — виноватым голосом спросил Габриэл.

А про себя подумал: правильно, оказывается, моя мать говорила, что Гуласпир ясновидящий.

— Ну и что тебе сказала Сатевела? Не ответила? Она что, не услышала твоего голоса и поэтому не ответила? Думаешь, потому, что ты тихо говорил? Вот и нет.

— Ты за мельницей прятался? — робко спросил Габриэл.

А про себя подумал: даже наверняка прятался. А потом кратчайшим путем вернулся в мой дом. Ну, и хитрый же, бестия!

— Я сидел на веранде твоего дома и все видел. А разговаривал ты так громко, что здесь было слышно каждое твое слово…

— Хоть ты все и выдумал, но не ошибся! — прервал его Габриэл.

А про себя подумал: ловко он меня поддел.

Гуласпир, увидев, что Габриэл попался на удочку, распалялся все больше и больше.

— Значит, собираетесь повырывать мой цоликаури? И ты уговорил ее? Хороши вы оба, нечего сказать!

— А ты что, еще не выдрал его? — удивился Габриэл.

— Не собираюсь! Да, да, и не собираюсь, ни за что! Может, ты скажешь, что мое «цоликаури» плохо подпевало твоей «цицке»? Плохо? Ну, скажи.

— Ну, так другого баса не было…

«Наконец он уймется», — подумал Габриэл и улыбнулся.

Видно было, что Гуласпир рассердился.

— Сейчас каждый должен выпить по три стакана! — решительно сказал он и поставил стаканы перед Алмасханом. — Что ты сидишь как святой? Тоже мне ягненочек! Я еще когда на всех углах трезвонил, что нам очень нужны плотники, и просил приезжать поскорее, а ты… Ты явился, когда это понадобилось тебе. Все твои дела у меня вот на этой ладони записаны. Прочесть тебе?

Алмасхан встал.

— Садись, дорогой, и пей сидя. Мы тоже без тоста пьем! Пусть это будет штрафной.

Алмасхан сел и выпил все три стакана. Гуласпир снова налил в них вина и кивнул Габриэлу, мол, теперь его очередь. Потом выпил и Гуласпир и опять напустился на Габриэла:

— Ты сказал Сатевеле, что собирал и давил цоликаури Гуласпира? А что, я не собирал твою цицку или, может быть, не стоял в твоей давильне и не давил твой виноград? И не мыл твои кувшины? Я сеял кукурузу Абесалому Кикнавелидзе, Александре и Гуласпиру Чапичадзе, я мотыжил ее, собирал, привозил для них с Санисле дрова… А почему же ты не сказал Сатевеле, что на курсы шоферов тебя послал я, и я же посадил тебя на колхозную машину? А что тебя поймали на «халтуре» и сняли с работы, а я за тебя поручился? Вы оба сидите теперь как невинные овечки. Или языки проглотили? — Гуласпир крепко хлопнул своих друзей по плечам. — Ну, хватит мне болтать. Теперь пусть кто-нибудь из вас скажет тост.

Пауза.

Не ожидавшие такого от Гуласпира Габриэл и Алмасхан сидят красные, низко опустив головы. Они стараются не встретиться с Гуласпиром взглядом.

Он думает: переборщил я, эх, переборщил. Они вернулись в родные места, радуются… Мне бы тоже петь да шапку в потолок кидать на радостях, а я пристал к ним и чего только не наговорил!

— Простите меня, ребята! Вы же мне как дети. Я так обрадовался, что вы вернулись, так разволновался, что не совладал с собой! Пожалейте вашего Гуласпира! И выпьем еще по стаканчику, — умоляюще сказал Гуласпир и прикрыл рукой глаза.

Габриэл встал и посмотрел наверх. В одном месте на потолке он заметил капельки вина и вспомнил слова Гуласпира: «Будь благословен, новый дом!» Теплая волна подкатила к сердцу Габриэла. Наверняка он с утра наказал Кесарии что-нибудь приготовить и сам помогал ей. Принес все сюда и весь вечер сидел на веранде, смотрел на дорогу и ждал меня. Уж и устал ждать, но надежды дождаться не терял… Он встретил меня в моем доме как хозяин, нет, не как хозяин, а как родной отец. Как отец, который ждет возвращения сына из города. А когда сын пришел, он только всего и сказал: «Как ты поздно, Габриэл!» И это было сказано любя… Как может говорить только отец… А я удивился! Да я ведь не ожидал встретить кого-нибудь в своем доме. Поэтому я и пошутил, мол, кто тебе велел сторожить мой дом. А Гуласпир рассердился, и все из-за этих проклятых кувшинов. Они, и только они, заставили меня сказать так… И это вместо того, чтобы подойти к Гуласпиру, обнять его, поцеловать, сказать: «Дай бог тебе здоровья за то, что ты встретил меня как отец, за то, что пришел я в освещенный дом! Спасибо тебе, большое спасибо…» И Габриэл с грубоватой нежностью положил руку Гуласпиру на плечо и почувствовал, что оно дрожит. Да, Гуласпира била дрожь, и Габриэлу захотелось наклониться, обнять его и утешить. Но Гуласпир догадался об этом. Он поднялся, обнял Габриэла и притянул к себе.

Так и стояли они, исполненные радости, обняв друг друга и не произнося ни слова.

Медленно, с трудом передвигая отяжелевшие ноги, прошла она от дома до ворот и почувствовала, что устала.

«Конечно, я еще больная, но лежать в постели ни за что не буду».

Она остановилась и, выпрямившись, оглянулась на дом.

На веранде стояла Эка. Улыбнувшись, она помахала Екатерине рукой и ушла в комнату.

«Если не спешить и часто останавливаться, то я смогу дойти до школы».

Она открыла калитку и вдруг увидела около ворот лавочку.

Ей показалось, что она уже где-то ее видела. Определенно видела! И даже сидела на ней. Ну конечно, это скамейка Александре Чапичадзе. Но почему она оказалась здесь?

«Ведь когда я была больна… врачи мне предписали полный покой, абсолютную тишину и никаких посетителей. Тех, кто все-таки приходил меня навестить, Эка не только в дом, но даже во двор не пускала. Вот тогда, верно, и перенесли к моим воротам скамейку Александре. И всю мою болезнь на ней до поздней ночи кто-нибудь да сидел. Потом выходила Эка и шепотом сообщала: «Она спит, только что заснула. Вы теперь идите домой. Спасибо вам большое за внимание».

Некоторые уходили сразу, а Абесалом Кикнавелидзе, Александре и Гуласпир Чапичадзе шепотом же отвечали Эке, что они останутся еще ненадолго. И оставались. И быть может, до самого рассвета сидели на этой скамейке».

Екатерина решила вернуться домой.

«Эка, наверное, знает, кто принес сюда скамейку Александре. Я сейчас себя чувствую хорошо, да и ко мне уже мало кто приходит, так эта скамейка нам уже больше не нужна. На вид она не очень тяжелая. Надо, чтобы Дудухан и Кокиниа помогли Эке отнести ее на место, к воротам Александре…»

— С добрым утром!

Екатерина вздрогнула от неожиданности. Это был Гуласпир. Она присела на скамейку.

Эта встреча была для Екатерины очень некстати.

У нее в кармане платья лежали ключи от новой школы, и это было известно только школьному сторожу. Большой Екатерине не терпится осмотреть здание. Оно было закончено месяц назад. В том же дворе перед школой состоялся митинг, на котором со словами благодарности строителям выступил Реваз Чапичадзе. После митинга были танцы и игры, а вечером для строителей и учителей Реваз устроил ужин.

— Доброе утро, Гуласпир! Куда это ты собрался в такую рань? — как-то нехотя спросила Екатерина, и Гуласпира обидел ее тон.

— На работу! — сказал Гуласпир, садясь рядом с Екатериной.

— На работу? Но ведь сегодня воскресенье! — удивилась Екатерина.

— А работать в воскресенье грехом не считается!

— Это что, в евангелии написано? — усмехнулась Екатерина.

— Вот именно! — уверенно сказал Гуласпир.

А сам подумал: Гуласпир спешил вас навестить. Хотел узнать, не надо ли чего, и как раз у ворот вас и встретил. Думал, обрадуется Эка, пригласит в дом, поднесет стопочку инжирной водки, и он выпьет за ее, Екатерины, выздоровление. Гуласпир к вам спешил, калбатоно Екатерина, ну, а раз вам не по душе его приход и вы его так встречаете, он пойдет прямо в контору. Не думаете же вы, что Гуласпир Чапичадзе лодырь и бездельник? Упаси боже!

— А ты хорошо выглядишь, Эка! — с улыбкой сказал Гуласпир и, закурив сигарету, встал.

— Ты правда в контору? К нам на минутку не заглянешь? — ласково сказала Екатерина.

А сама подумала: и надо же было ему прийти именно сейчас! Тебя, конечно, удивило, что я встретила тебя не так, как всегда. Но если бы ты знал, куда я иду, то простил бы меня., А дело в том, что я не могу тебе сказать, куда я собралась.

— К вам? Нет, дорогая Екатерина, я очень спешу! — отказался Гуласпир. — Спасибо тебе большое.

А сам подумал: как будто я не понимаю, что ты пригласила меня только ради приличия. До меня ли тебе, когда ты еще так слаба! И маленькой Эки, верно, дома нет, а ты и на стол собрать не сможешь.

— Ну, мне пора, — прощаясь с Екатериной за руку, сказал Гуласпир и быстро ушел.

— Как он на меня рассердился! — прошептала Екатерина, закрывая глаза.

И подумала: не сердись, Гуласпир. Меня мое сердце никогда не обманывает: встать-то я встала с постели, но… А мне так хочется увидеть новую школу. Я знаю, что оборудование еще не привезли, но мне и на пустые классы посмотреть — радость… Так что ты прости меня, Гуласпир, прости за такую холодную встречу.

Она поднялась со скамьи и, убедившись, что поблизости никого нет, медленно пошла по дороге.

«Я часто буду останавливаться, чтобы отдохнуть, и как-нибудь дойду до школы».

…Через двадцать дней прозвенит школьный звонок, и хемагальские ребятишки войдут в двери новой школы… Большая Екатерина в первый же день соберет в клубе учеников и их родителей (места на всех хватит) и от имени учителей и учеников поблагодарит строителей школы. Реваза Чапичадзе надо будет упомянуть отдельно. Но он не любит, когда его хвалят. Наоборот, это вызывает у него только досаду… Когда он уехал из Тбилиси, разве он оповещал об этом весь мир? Он решил и уехал, уехал тихо, без лишнего шума. Сожалеет ли он сейчас об этом? Нет, ни в коем случае! Он доволен. Доволен своей работой, а сердце, конечно, болит, но в свои личные дела он никого не посвящает. У Русудан и Татии даже в мыслях нет оставить Тбилиси, а Реваз-то надеялся, что если не в том же году, то через год они обязательно приедут, и ошибся. И тянется эта история третий год, нет, уже целых три года. Сандро тогда был в шестом классе, а сейчас он в девятом. Жалеет Екатерина Реваза, но сказать ему что-нибудь в утешение и ободрить не решается. У маленькой же Эки лукаво блестят глаза. Большая Екатерина вырвет ей их, да, вырвет, ослепит ее… Да, она поклялась, что сделает это, если…

Шагов через сто Екатерина устала, но ее неудержимо влекло к школе, и она через силу продолжала свой путь.

…Как-то, когда Екатерине стало особенно плохо, она отослала из дому маленькую Эку и написала завещание.

«Мне уже не работать в новой школе, а так хотелось бы поработать хоть два месяца. Если можно, похороните меня у школьных ворот. Каждое утро ученики будут проходить по моей поросшей травой могиле в школу, а я буду радоваться. Душа моя оживет, выйдет из могилы, незаметно проберусь я в школу и невидимая никем сяду за парту. Когда какой-нибудь ученик не сможет ответить на вопрос учителя, я шепну ему ответ на ухо, а потом скажу ему, чтобы он занимался как следует… И так я буду жить до тех пор, пока дети будут ходить в хемагальскую школу…»

Но когда Екатерине полегчало, она перечитала свое завещание, и все написанное показалось ей бредом сумасшедшего. Она разорвала его на клочки.

Екатерина посмотрела на часы. Еще не было десяти часов, но солнце поднялось уже высоко и залило светом Сатевельское ущелье. Екатерина прислушалась к шуму Сатевелы. Слева волны Сатевелы заигрывают с шоссейной дорогой, справа, образуя густую тень, выстроились тутовые деревья. Лента дороги тянется вверх, в горы, и входит в Хемагали, как песня.

Шумит Сатевела, шелестят тутовые деревья, блестит на солнце шоссе.

«Сегодня воскресенье, вся деревня отдыхает, а Гуласпир сидит в конторе совхоза и щелкает на счетах. Странный он человек, и надо же мне было утром встретить его. Ему не понравилось, как я с ним обошлась, и он сразу заторопился в контору. Ну что ж, пусть посидит немного и постучит костяшками счетов, авось отойдет и перестанет на меня обижаться… А может быть, и Реваз в конторе? — И мысли Екатерины вернулись к Ревазу. — Он принимал самое непосредственное участие в строительстве школы. Как только была закончена лаборатория и возведен первый этаж здания дирекции совхоза, он перебросил всю строительную бригаду на строительство школы и отдал школе часть строительных материалов, завезенных для других совхозных объектов. Он не побоялся ни министерства, ни строительного треста… Да, сначала он выстроил школу, а потом уже контору. Разве односельчане не должны знать об этом? Вот когда все мы соберемся в школе на торжественное собрание по случаю начала нового учебного года, я встану и все это скажу. Ничего страшного не случится. Ну, придется Ревазу покраснеть немного, зато люди похлопают ему. А как обрадуется Александре! Еще спасибо мне скажет… Я знаю, Реваз, что у тебя неспокойно на душе, но ты ни с кем об этом не говоришь. Я очень за тебя переживаю. Чем тебе помочь? В позапрошлом году Русудан приезжала на два дня, в прошлом году вообще не появлялась, вот и нынешнее лето кончается, а от нее ни слуху ни духу. Твой отец на нее очень сердит, только тебе ничего не говорит… А поведение Сандро мне тоже не нравится. Беспечный он очень и о матери вроде и не вспоминает! Слыханное ли это дело? Мне кажется, все это радует мою Эку. Может быть, она что-то скрывает от меня? Ну, я ей покажу! Вот только вернусь из школы!.. Я ей запрещу шататься с Сандро и ходить без дела в контору! Запру дома! Очнись, приди в себя, бедная ты моя девочка!»

Большая Екатерина выпрямилась и постаралась идти быстрее.

Во дворе школы она оглянулась и, хотя никого не увидела, около парадной двери снова остановилась…

…На прошлой неделе Александре корил Екатерину, мол, сама больная, а нам присылаешь гостинцы. Правда, у нас в доме только мужчины, но ты же знаешь, что уже почти двадцать лет, как я сам хозяйничаю. Прошу тебя больше таких вещей не делать. Какие гостинцы? — удивилась Екатерина. А Александре ответил, что между близкими людьми церемонии не нужны.

И Екатерина догадалась, что это от ее имени Эка носит в дом Чапичадзе гостинцы, якобы для Александре и Сандро, а на самом деле они предназначаются Ревазу.

«То-то она все время пекла хачапури и жарила цыплят. Я думала, она моих гостей угощает, а она все это, да еще водку в придачу, посылала Ревазу. Подумать только!»

Вот она побудет немного в школе, а уж когда вернется домой — берегись, Эка! Ох и задаст ей Екатерина жару…

Она прикрыла за собой дверь и опустилась на стул, который был поставлен специально для сторожа.

Екатерина устала, и ей надо немного отдохнуть. До школы она, слава богу, дошла. А сейчас спешить ей некуда. Она немного отдохнет, а потом осмотрит школу. Ничего, что в классах пусто! Ее они радуют и такие! Скоро привезут из Марелиси мебель, и они похорошеют. Тогда Екатерина будет официально принимать школу, а сегодня она зашла просто так, посмотрит и уйдет.

Ей понравился и холл первого этажа — он был очень просторный. Для первого этажа именно такой и нужен. А клуб и спортивный зал, наверное, тоже на первом этаже?

Она вошла в клуб. Да здесь не только вся школа, целая деревня поместится. Свой первый спектакль школьный драматический кружок покажет здесь. Когда? Наверное, где-нибудь в конце сентября. Драмкружок сначала собирался ставить «Отцеубийцу», но Екатерина заменила его «Тариэлом Голуа». Она не хотела обидеть память Зураба Барбакадзе, ведь он и в могиле узнал бы об этом и потерял бы покой… Школьные артисты сначала бурно возражали против предложения Екатерины, так как они уже успели выучить почти весь текст «Отцеубийцы», но Екатерина смогла их уговорить и они ее послушались.

Екатерина с трудом поднялась на второй этаж.

Сначала она зайдет в кабинет директора. Не может быть, чтобы там не было хоть одного стула, и, прежде чем подняться выше, она немного отдохнет.

Она открыла дверь… Да, письменный стол надо будет поставить в левом углу около окна. Екатерина посмотрела в «тот угол», а потом оглядела всю комнату, не веря своим глазам. Она зажмурилась, но, открыв глаза, увидела ту же самую картину: на окнах висели белые шелковые шторы, письменный стол стоял как раз в углу около окна, а около него — кресло. К письменному столу был приставлен длинный стол, вокруг которого стояли мягкие стулья, а вдоль двух стен кабинета выстроились обычные деревянные стулья. У одной стены стоял книжный шкаф.

Очень медленно, останавливаясь буквально на каждом шагу, Екатерина подошла к письменному столу и опустилась в кресло.

— Значит, так! Ну, Екатерина! Кабинет директора в полном порядке! Добро пожаловать!

Неожиданно дверь кабинета распахнулась, и Екатерина, недовольно взглянув на входящего, увидела Эку. Она вспыхнула.

— Как ты нашла меня?

Пауза.

«Неужели ей сказал сторож? Ведь я же просила его о нашем секрете никому ни слова».

— Зачем ты пришла, Эка?

— Я тебе принесла завтрак, мама! — тихо сказала Эка, покачав маленькой белой корзинкой, которую она держала в руке.

— Я буду завтракать дома, и ты сейчас же отправляйся домой! — громким, хорошо поставленным голосом сказала Екатерина и встала.

Удивленная Эка ушла.

Екатерина еще раз придирчиво оглядела кабинет. В нем не было ничего лишнего, но и ничего не было забыто. Она немного успокоилась, но вдруг перед ее глазами встала Эка, в удивлении застывшая в дверях, и она опять рассердилась.

«Ты ведь не удивилась, что мой кабинет уже приведен в порядок? Хотя с чего бы ты стала удивляться? Тебе же известно все, что делает Реваз… Ты ожидала застать его и, увидя меня, растерялась, но выход из положения нашла быстро и сделала вид, что принесла мне завтрак… Когда это было, чтобы ты носила мне в школу завтраки? Ох, обманываешь ты меня, Эка! А вот скоро тебе придется плакать, и некому будет тебя пожалеть и ободрить. Меня-то уже в живых не будет, Эка!

Она снова опустилась в кресло, облокотилась о стол и, закрыв лицо руками, прикрыла глаза.

…Своими словами о том, что Екатерина хорошо выглядит, он приободрил ее. Неужели она и в самом деле выздоровела? Но как она быстро устает!.. А раньше, бывало, и не заметит, как дойдет от деревни до Херги. Там она обходила райком, райисполком, отдел просвещения и, если не добивалась решения своего вопроса, тут же отправлялась в Тбилиси… И вот сломалась Екатерина. Своего-то она добилась и не дала закрыть хемагальскую школу, но здоровье ее совсем расстроилось.

Екатерина сидит у себя в кабинете. Перемена. За окном дождь. Из-за дождя ученики не могут выйти во двор и шумят в коридорах. Да, их дело молодое, пусть себе шумят… Сегодня вечером тоже будут шуметь и школьные коридоры, и клуб, ведь на сегодня назначена премьера драмкружка. Все-таки хорошо, что Екатерина отговорила их ставить «Отцеубийцу». Она не может позволить тревожить дух Зураба Барбакадзе. Зураб вырастил ее, Зураб дал ей место учительницы, Зураб передал ей хемагальскую школу.

…Клуб переполнен.

Прозвенел второй звонок. Скоро начнется спектакль. Екатерина входит в зал и садится в пятом ряду с краю.

«А я-то думала, что не доживу до того дня, когда в Хемагали будет новая школа. И вот сижу в новом зале на первом представлении драмкружка…»

Прозвенел третий звонок. Сейчас за сценой должен тихо запеть Коки Кикнавелидзе. Медленно откроется занавес, и присутствующие увидят на сцене поле, в дальнем конце которого стоит старый дуб. Потом появится Гела Чапичадзе — Тариэл Голуа и сядет под этим дубом.

И вот Коки поет, занавес медленно раздвигается, и в глубине сцены появляется… Зураб Барбакадзе! Да, вместо Тариэла Гола на сцену выходит Зураб Барбакадзе… У Екатерины вдруг начинает сильно биться сердце и в горле застревает крик. Зал встает. Гремят аплодисменты. Зураб в майке и босиком, брюки закатаны до колен. У него в руке удочка. Он достает из кармана брюк спичечную коробку и, насадив на крючок червя, закидывает удочку в воду… Да, на сцене течет Сатевела… В замершем зале раздается голос Зураба:

И вдруг вместо старого дуба на сцене возникло три вяза, которые Екатерина сразу же узнала. Но никто из сидящих в зале, кроме нее, не видит, что под вязами стоит шалаш. В нем горит огонь, и в подвешенном на цепи котелке варится сатевельский усач. Вернувшись с рыбалки, Зураб снимет с огня котелок, разложит вареную рыбу на крапиве и, вынув из корзины еду, примется за завтрак.

…Вот так он, Зураб, всегда: не может не помешать Екатерине! Вы же сами видите, заявился на первый спектакль драмкружка в новой школе. Его душе, мол, тесно в могиле, и он в таком виде вышел на сцену вместо Тариэла Голуа.

Зураб Барбакадзе поднимается с покрытого мхом камня… Теперь у него парадный вид — черный костюм, белая рубашка, галстук, черные туфли… Он гладко выбрит, и его седые волнистые волосы тщательно причесаны.

Зураб поднял правую руку, прося внимания.

— Друзья мои, мне очень нравится новое здание школы, — спокойно сказал он. Потом он окинул внимательным взглядом зал и, найдя Екатерину, подмигнул ей. — Вы должны быть довольны. От вашего имени я хочу высказать слова благодарности человеку, который очень много сделал, чтобы могло состояться сегодняшнее торжество…

— Екатерина Хидашели! Екатерина Хидашели! — раздаются в зале возгласы, и все встают. Первым к Екатерине подходит Реваз и, склонившись перед ней, целует ей руку. Екатерина в свою очередь обнимает его за плечи и целует в лоб… Потом к ней подходят Гуласпир, Абесалом Кикнавелидзе, Александре Чапичадзе, учителя, ученики… И вдруг Екатерина вздрогнула — перед ней Эка и Сандро. Эка стоит опустив голову, а Сандро влюбленными глазами смотрит на Екатерину.

Екатерина хмуро взглянула на дочь, а Сандро погладила по голове и, сев на стул, закрыла глаза.

— И мы все просим, — опять раздался голос Зураба, — чтобы этой школе присвоили имя Екатерины Хидашели.

Аплодисменты. Одобрительные возгласы.

Зал долго не умолкал. Екатерина открыла глаза и посмотрела на Зураба. Он с улыбкой подмигнул ей и медленно отступил в глубину сцены.

Куда-то исчезли и три вяза, а на сцене появился старый дуб, тот самый, что стоит у сатевельского водоворота. Екатерина опять услышала шум Сатевелы и увидела мшистый камень, на котором сидит Зураб. Он опять в майке и босиком. Удочка у него закинута в воду, и он бубнит:

Зураб осторожно достает удочку из воды и, не увидев на ней рыбы, сердито замахивается ею и швыряет удочку в свой водоворот.

Встав с камня, он идет к шалашу.

— Наконец-то, — сказала Екатерина, переводя дух и оглядываясь по сторонам.

Тишина. На окнах белые шелковые шторы, длинный стол со стульями вокруг него, стулья вдоль стен, книжный шкаф…

У Екатерины так бьется сердце, что ей страшно приложить к груди руку.

«Хоть бы скорее пришла Эка и увела меня домой…»

Она до боли сжала пальцами подлокотники кресла, словно чтобы проверить, жива она еще или нет, и посмотрела на часы.

— Я собиралась немного передохнуть, а прошел уже целый час! — прошептала Екатерина. Она хотела встать, но ноги не слушались ее, и она опять села, опершись локтями о стол, и закрыла лицо руками.

…Открывается дверь, и в кабинет с корзиной в руке входит Эка. Робко, тихим голосом она говорит:

— Я принесла завтрак, мама.

Екатерина сердится:

— Ты тоже здесь позавтракаешь, вместе с нашими учителями! Поднимись на третий этаж, буфет открыт, а я сейчас приду.

Эка исчезла, и дверь закрылась сама собой.

— Ты у меня какая-то несерьезная, Эка! Я думаю — даже легкомысленная! Каждый день ты придумываешь новую причину, чтобы пойти в контору совхоза… До мельницы уже есть короткая дорога, а ты все норовишь пройти туда старой, мимо дома Александре Чапичадзе. Тебе нужно заглянуть к нему во двор. Хотя для чего? У тебя ведь уговор с Сандро, и он ждет тебя около своих ворот. Он возьмет у тебя корзинку и… Я знаю, ты спросишь Сандро, скоро ли приедет его мать. Нет, скажет Сандро, и ты сделаешь вид, что это тебя огорчает, а на самом деле ведь обрадуешься. И это мне не нравится, Эка! А потом, чтобы окончательно увериться в том, что сказанное Сандро правда, поинтересуешься, что, мол, она сама написала, что не приедет? Сандро ответит, что нет. Мама, скажет он, нам совсем не пишет… Ты изобразишь на лице удивление, но в душе-то обрадуешься, что не пишет Русудан мужу и сыну. Ну, почему тебя это радует? Знаю, знаю! Но напрасны твои надежды! Ты вызываешь во мне жалость! Я должна тебе как-то помочь, Эка!

— Да, ты должна ей помочь! — послышался голос Зураба Барбакадзе, и Екатерина вздрогнула от неожиданности. Она открыла глаза и огляделась. В кабинете никого не было, и она решила, что ей померещилось. Но, только закрыв глаза, она снова отчетливо услышала тихий голос Зураба: — Любовь — это полевой цветок, дорогая моя Екатерина! Никто его не сеет, он растет сам по себе. Расцветет он, и, как его ни уничтожай, ни топчи, он не умрет, он будет жить. Вот так и любовь…

— Ты являешься, когда я терзаюсь в одиночестве, Зураб. А я боюсь встречи с тобой. Ты не обижайся на меня за это, — тихо, с грустью, сказала Екатерина и, с трудом дойдя до окна, раздвинула занавески и распахнула окно, чтобы выпустить голос Зураба на улицу.

Выглянув во двор, Екатерина застыла, пораженная.

— И я их вижу, — опять услышала она голос Зураба. — Вон, у ворот, стоит твоя Эка с корзиной в одной руке и букетом полевых цветов в другой. Эти цветы ей принес Сандро.

Пауза.

— Ты видишь, что Реваз тоже там?

— Вижу! — сердито сказала Екатерина.

— Ты только посмотри, как она улыбается Сандро! И он такими влюбленными глазами смотрит на нее! Ты говоришь, твоя Эка улыбается Ревазу? А ты права, она и ему улыбается. Ее улыбка предназначается и отцу и сыну… Закрой окно, Екатерина. Они смутятся, если заметят тебя. Ты испортишь им настроение. Послушайся меня и закрой окно!

— Она погубит себя! — убежденно сказала Екатерина, закрывая окно.

— Пусть погубит! Она идет по дороге любви и погибнет на дороге любви… Это жизнь! Да, да, жизнь, — прозвучал решительный голос Зураба. — Ты не ходила дорогой любви и поэтому не можешь понять зова сердца твоей Эки! А она смело шагает по дороге любви… Идет с пением и плачем… Ты говоришь, что эта дорога проходит по краю пропасти? Ну и пусть! Твою Эку это не пугает, любовь придает ей смелости…

Екатерина услышала громкий смех Сандро и Эки и открыла глаза.

Тишина. Она сидит в своем новом кабинете. Перед ней длинный стол, стулья вокруг него, стулья вдоль стен. На окнах белые шелковые шторы.

«Хоть бы скорее пришла Эка и увела меня домой.

Подожду… Еще немного… Она должна прийти! Я пока отдохну… Немного отдохну, а потом она зайдет за мной, и мы потихонечку доберемся до дому…»

…Зашелестела страницами открытая Экина тетрадь. Странно. Она ведь лежала на самом дне сундука, а Екатерина его не открывала целую вечность. Откуда же она взялась на этом столе? Наверное, большая Екатерина случайно принесла ее в школу вместе с другими тетрадями… Екатерина Хидашели… «Что я помню из моего детства». Это очень давняя история. Сейчас Эке идет двадцать восьмой год, а когда она писала сочинение, ей было всего одиннадцать. Учительница грузинского языка и литературы в свое время отдала эту тетрадь большой Екатерине, и с тех пор Екатерина хранит ее в своем заветном сундуке. Раз, а иногда и два раза в год она достает Экину тетрадь и перечитывает ее. Только в этом году случилось так, что Екатерине как-то было не до того. И вот она лежит здесь, перед ней.

«Мои первые воспоминания относятся к тому времени, когда мне было четыре года, и с тех пор я все очень хорошо помню. Иногда мне кажется, что я помню и некоторые события, которые произошли раньше».

Приписка рукой большой Екатерины: «Разве ты можешь все помнить? Я думаю, тебе это кажется. Это невероятно».

«Моя мама просыпалась очень рано. Гуласпир часто говорил, что она встает раньше всех в Хемагали, даже раньше его… Встав, мама доила корову, вынимала из формы сыр, подметала двор. Потом она приводила себя в порядок, надевала красивое платье и шла будить меня. Ей пора было уходить в школу».

Приписка Екатерины: «Надевала красивое платье». Неправда. Это тебе казалось или хотелось, чтобы твоя мама была красиво одета. Детям, особенно девочкам, всегда хочется видеть своих мам красиво одетыми…»

«— Проснись, Эка, уже утро! Ты посмотри, как солнце уже высоко.

Мне, еще полусонной, очень не хотелось открывать глаза. Я сильнее хмурилась, хотя знала, что мама не уйдет, пока не разбудит меня, и лежала, затаив дыхание…»

Приписка Екатерины: «Что верно, то верно, ты и в детстве была немножко ленивой, но я не знала, что ты еще и хитруля».

«— Так ты не просыпаешься? Ну, тогда я пошла! — громко говорила мама и, с шумом открыв дверь, выходила в другую комнату».

Приписка Екатерины: «Правильно. Так это и было».

«Потом, сделав вид, что она забыла что-то в спальне, мама снова заходила ко мне.

— Эка, ты опять спишь? — удивлялась она и, приподняв одеяло, щекотала мне ноги холодными пальцами. Потом, поцеловав меня в шею и щеки, она насильно поднимала мне веки и заставляла открыть глаза.

— Что, холодные у меня руки? Ну, проснулась-таки наконец? — И она стаскивала с меня одеяло. — Ты только посмотри, как ты выросла за ночь! Посмотри на свои ноги! — убежденно говорила мама, и я вынуждена бывала встать. Вскочив с постели, я бежала умываться. Мама одевала меня, и мы спешили к нашей соседке тете Анете, которая обычно поджидала нас около своих ворот: «Тамрико уже сколько времени ждет тебя завтракать», — улыбаясь говорила она и, взяв меня за руку, вела в кухню, а мама спешила в школу».

Приписка Екатерины: «Ты действительно все очень хорошо помнишь, Эка, и я должна зачеркнуть свою первую приписку… Беру свои слова назад…»

«Отца я не знала. Я родилась через два месяца после того, как его забрали в армию. Мне было четыре года, когда вернулся с фронта дядя Эстатэ, отец Тамрико и Арчила, но я помню, какой у него в доме был праздник! А ведь он потерял на войне ногу. Я тогда спросила маму, почему отец Тамрико приехал домой, а мой нет. Мама вздрогнула как от удара, изменилась в лице и, как сейчас помню, сказала:

— Ты же видишь, что у дяди Эстатэ нет ноги. Разве одноногий человек может воевать? Не может, конечно. А твой отец здоров и должен быть в строю. Война ведь еще не кончилась…

— Папа здоров? — обрадовалась я. Но меня удивило, откуда это известно моей матери. Я хотела было ее спросить об этом, но увидела, что она плачет. От страха я тоже заплакала, вцепившись ручонками в мамин подол».

…Да, как будто все это было вчера: Эка босиком бегает во дворе, уже вечереет, а она с хохотом гоняется за теленком и никак не может его поймать. Когда к воротам подойдет корова и замычит, теленок вприпрыжку понесется на зов матери, а Эка за ним. Она откроет калитку и впустит корову во двор. Екатерина крикнет ей из кухни, чтобы она отвела скотину в загон.

…Эка сидит за партой и внимательно смотрит учительнице в глаза…

«Да, совсем недавно все это было, а какая хитрая стала та маленькая Эка! От моего имени носит гостинцы Ревазу… А сейчас стоит внизу с цветами в руке и улыбается то ли отцу, то ли сыну… А вот я позову ее сейчас…»

Екатерина так и не смогла открыть окно и стояла, бессильно ухватившись за ручку рамы. Где же взять сил, чтобы громко крикнуть, а нужно, чтобы ее голос услышали у ворот. Плохо, ох как плохо большой Екатерине! Посмотрите, она пытается опереться руками о стену, но стоять прямо не может. Отдохнуть бы в кресле… Эх, врагу своему не пожелаю такого! Не дойти Екатерине до кресла… Она пытается стоять, прислонившись спиной к стене, но ее качает из стороны в сторону, ноги у нее подкашиваются, и она медленно оседает на пол…

Помогите ей!

Где же ты, маленькая Эка? Мать зовет тебя! Крикни Гуласпира, Александре, Абесалома, и поспешите, а то не застанете ее в живых, не успеете проститься с ней. Жалко Екатерину! А тебе она должна сказать свою последнюю волю. Ее губы шевелятся, она пытается что-то сказать, но слова застревают у нее в горле… Только застаньте ее в живых, и она глазами скажет вам все, что хотела… Скорее!

Взгляд ее скользнул по комнате, и все вокруг ей показалось черным — окна, дверь, пол и потолок, и даже белые занавеси стали черными… и воздух… Мрак ворвался в эту комнату, Екатерина чувствует, как он давит на нее, ей уже нечем дышать, она задыхается…

И вдруг где-то далеко забрезжил свет — это вся деревня двинулась на помощь Екатерине. Впереди идет Эка, за ней Реваз и Сандро. Идет все Хемагали! Да, вон и старики — Гуласпир, Александре, Абесалом… И она услышала, как Гуласпир крикнул ей: «Держись, Эка!»

Они подошли к школьным воротам, но вдруг откуда-то появился Зураб Барбакадзе. Он вырвался из толпы людей и первым вбежал во двор…

…Зураб крепко схватил Екатерину за локоть, и она почувствовала, как ее тело сделалось легким, почти невесомым, она слегка оперлась на руку Зураба, выпрямилась. Зураб заговорщически подмигнул ей и, улыбаясь, шепнул на ухо: «Пошли, Эка!»

Они сделали шаг, и дверь сама распахнулась перед ними. Они спустились по лестнице и вышли во двор. Ворота школы тоже открылись перед ними. Нигде не было видно ни души, ни во дворе, ни на дороге, и Зураб Барбакадзе увлек Екатерину в сторону кладбища.

На полу, распростершись навзничь, лежит Екатерина.

Ее открытые глаза устремлены в потолок.

Она ничего не видит,

потому что глаза ее уже не могут видеть ничего.

Часть вторая Рассказы маленькой Екатерины

Сегодня сорок дней со дня смерти моей матери.

Неправда, что время быстротечно.

Это когда нам весело, оно пролетает незаметно и нам жаль уходящих дней, а мы-то думаем, что время всегда так летит.

И я так думала до смерти матери. Но после того, как она умерла, время для меня почти остановилось, оно тянется очень медленно, еле-еле, а иногда мне кажется, что оно просто стоит на месте, крепко стоит и никогда не двинется вперед. Солнце-то восходит и заходит, рассветает и темнеет, как обычно, а время все-таки то же самое. Сегодняшний день похож на вчерашний, вчерашний на позавчерашний, позавчерашний на позапозавчерашний, и так до бесконечности. Действительно, время стоит на одном месте, и только мы приходим и уходим — рождаемся, растем, постепенно стареем, теряя способность жить, и в конце концов уходим туда, откуда никто не возвращается.

…Эти сорок дней растянулись для меня в один нескончаемый день.

Я встаю рано, как это делала моя мать, и, наскоро убравшись дома, иду во двор по хозяйству. Главное, чтобы корова не осталась недоеной, потому что, если ее вовремя не подоить, она начнет жалобно мычать от боли в переполненном молоком вымени. На второе утро после похорон матери мне было так тяжело дома одной, что я, едва рассвело, ушла на кладбище, а о корове совсем забыла. Хорошо, что тетя Анета услышала ее мычание и прибежала к нам.

С рассветом мне становится совсем невмоготу, я буквально места себе не могу найти и стараюсь уйти из дома. Пройдя мостик через Сатевелу, я бегом бросаюсь к кладбищу. А тропинка ведет круто вверх, у меня аж сердце зайдется. Прибегу я на кладбище, брошусь ничком на могилу, поплачу немного, и у меня полегчает на душе.

На следующий день после похорон моей матери Гуласпир выкопал у себя в саду три куста белой розы и посадил их в ногах материнской могилы.

Мама очень любила белые розы, и, зная об этом, дети часто дарили их ей.

Неподалеку от кладбища есть источник, в котором я беру воду, но цветы я сразу не поливаю. Я сначала разрыхляю могильную землю, а потом так же, как мама ласкала по утрам меня, я ласкаю ее холодную могилу.

— Что, мамочка, родная моя, я разбудила тебя? Мои холодные руки разбудили? — шепчу я.

Тишина.

Я посмотрю вокруг и опять спрошу ее:

— Не можешь проснуться, мама?

— Я хочу спать. Эка, ради бога, оставь меня в покое, — сама себе отвечу я вместо матери. Я послушно встану, полью розы, окроплю могилу водой, потом сменю полевые цветы в вазах, и мое дело окончено.

Постелю я свою черную траурную накидку на плоском белом камне, который лежит в головах материнской могилы, и сяду.

Остаюсь я ненадолго. Спешить-то мне некуда, никаких срочных дел у меня нет, просто камень очень холодный. Сколько раз, искупавшись в Сатевеле, я ложилась на мокрые камни на берегу, но так холодно мне не бывало. Наверное, могильный холод охлаждает камень сильнее, чем вода, а попробуй его вытерпеть! Сможешь? Нет! Видно, мертвые сильнее живых, потому что могут выдержать такое. Я поверила Гуласпиру, что холод этот исходит от самих покойников.

Сижу я на могиле матери, солнце печет нещадно, а мне холодно, холодно так, что я не могу сдержать дрожи. Я встаю с камня, ухожу с кладбища и останавливаюсь на самом солнцепеке, но согреться так и не могу. Холод прокрался мне в душу, а солнце не в силах ее согреть.

…Однажды, выйдя с кладбища, я посмотрела сверху на нашу деревню… Вон там наша поляна для посиделок, вон наша школа. Я посмотрела влево и увидела наш двор. На балконе сидит моя мама и, ожидая меня, читает книгу. И я побежала домой, со стуком распахнула калитку и влетела во двор. Мама слышит, что я пришла, но на меня не смотрит, продолжая читать. Когда же я начинаю подниматься по лестнице, она, сердито глядя на меня, спрашивает:

— Где ты была, Эка?

— У Дудухан, мама, — отвечаю я.

Она окидывает меня внимательным взглядом с головы до ног, откладывает в сторону книгу и встает.

— Так долго? Наверное, еще к кому-нибудь заходила, — говорит она, медленно спускается по лестнице и проходит в кухню.

Каким тоном произносит она это «еще к кому-нибудь». «Кто-нибудь» — это семья Александре Чапичадзе — Александре, Реваз и Сандро. Она абсолютно уверена, что я была у них, только не может догадаться, застала я Реваза дома или нет. Она, конечно, меня об этом не спросит, хотя ей очень интересно…

Я так ясно себе все это представила, что мне стало жарко, так жарко, что я решила снова вернуться на кладбище.

Села я опять на мамин могильный камень, и холод снова подкрался ко мне. Через некоторое время у меня уже зуб на зуб не попадал.

Но я все сижу и сижу, думая о маме, и спорю сама с собой…

Я считаю себя виноватой во внезапной смерти матери и не могу себе этого простить.

Ночь накануне смерти она спала плохо. Я допоздна сидела около ее постели, но потом она уговорила меня пойти лечь, потому что уже близилось утро. Я убедила ее, что в своей комнате не смогу спать, и постелила себе в столовой. Я подумала, что буду близко к маме и, если ей что-нибудь понадобится, я услышу, как бы тихо она меня ни позвала.

Легла я и лежу себе потихоньку, но не сплю. Чувствую, что мама тоже не спит. Вот так мы обе и лежим, притворяясь друг перед другом спящими. Проходит немного времени, и мама меня спрашивает: «Эка, ты уже спишь?..» Я промолчала. Смотрю, она зажгла свет. Через некоторое время, сделав вид, что я только проснулась, я спросила, не нужно ли ей чего. Нет, ответила она, я, мол, немного почитаю и засну.

Когда я проснулась утром, мама была уже на ногах. Она не просто встала, она была в кухне: пекла мчади и доставала из формы сыр.

Меня это обидело, и мама догадалась об этом.

— Не могу я без дела, Эка, — ласково сказала она, обращаясь ко мне, и улыбнулась, но какой-то слабой вымученной улыбкой…

…Позавтракав, мама принарядилась и старательно причесалась. Она надела свое любимое голубое платье в белый горошек. Все говорили, что оно молодит ее. Она буквально терпеть не могла черную одежду и даже туфель черных никогда не носила. Она всегда говорила мне, чтобы после ее смерти я сорок дней носила траур, а на сорок первый сожгла черное платье. Иначе, мол, ее душа потеряет покой. Я обещала матери исполнить эту ее волю, и вот завтра я сожгу свое траурное платье, накидку, чулки и туфли.

…Да, так, значит, нарядилась мама и говорит:

— Пойду пройдусь немного, подышу свежим воздухом.

Мне она показалась очень бледной, лицо белое, ну прямо как полотно. Хотела я ее отговорить от прогулки, но не решилась, и мама ушла.

Я подошла к окну и стала наблюдать за ней из-за занавески. Медленно, с большим трудом дошла она до ворот, обернулась и внимательно оглядела двор, потом открыла калитку и вышла на улицу. Смотрю, к нашему дому направляется Гуласпир Чапичадзе. Я обрадовалась, думала, мама пригласит его зайти к нам, но нет, они сели на лавочку, которую Гуласпир поставил у наших ворот, когда мама болела. Посидели они немного, потом Гуласпир встал и ушел…

Я опешила.

Мама тоже встала, заглянула во двор, а потом стала смотреть на наш дом. Долго она так стояла, и я, решив что она хочет позвать меня, вышла на веранду. Но она никак не прореагировала на мое появление, может быть и не увидела меня, и ушла.

Шла она очень медленно.

Могла ли я подумать, что мама в последний раз прошла по нашему двору, в последний раз посмотрела на наш дом и сад, в последний раз закрыла за собой калитку!

…Я должна была ее догнать, пока она шла к воротам. Нужно было сказать, что я пойду вместе с ней, настаивать на этом, а она, конечно, не захотела бы и, может быть, вернулась бы домой и еще долго жила бы…

Она вполне могла прожить еще много лет.

И вот терзаюсь я от этих мыслей все сорок дней, дотемна не ухожу с кладбища, а лягу в постель — кручусь до утра, не могу заснуть.

Эх, да что теперь говорить! Все уже поздно.

С того дня, как я впервые увидела Реваза у Гуласпира Чапичадзе, я его не могу забыть. Я стала думать о нем непрестанно.

И мама почувствовала это.

Почувствовала и лишилась покоя.

Чего ты боялась, мамочка?

Моя мама: у Реваза нелады с Русудан, но не нам ее осуждать. Она родилась и выросла в Тбилиси. У нее двое детей, она имеет собственный дом, родители рядом… бросить все это и переехать в деревню, где даже приличной дороги нет?.. Почему Реваз, заведующий кафедрой института, совершил такой шаг? Да потому, что его потянуло в родные места, к отцу, захотелось ему пожить в доме, с которым связаны воспоминания детства. Его позвали Сатевела и хемагальские тропинки, мельница Абесалома Кикнавелидзе и школа. Властно позвала Реваза родная земля. Позвали его семнадцать учеников и два учителя сельской школы и дедушки и бабушки тех семнадцати учеников. Да, это им понадобилась его помощь. Реваз услышал их зов и не смог больше оставаться в Тбилиси… В доме Александре целые ночи напролет горела лампа, не спалось Александре. Свет его лампы и сам Александре ждали Реваза… Разве мог он остаться в Тбилиси? Нет, не мог. Он и уехал. И не ошибся. А главное, что сын поддержал отца. Сандро — вылитый Реваз Чапичадзе в детстве. Когда Ревазу было столько лет, сколько сейчас Сандро, он как раз учился в хемагальской школе. Он носил молоть кукурузу на мельницу Абесалома Кикнавелидзе, ловил в Сатевеле рыбу, бегал по хемагальским тропинкам, любил объезжать лошадей… Когда я вижу вместе отца и сына, мне кажется, что это два Реваза — мальчик и уже зрелый мужчина. Реваз тоже был прилежным учеником, таким же стеснительным… А может быть, Реваза потянуло быть ближе к могиле матери. Да, любящее сердце матери упрекнуло его за то, что он ее бросил, и разве мог он после этого оставаться в Тбилиси? Нет, не мог! Взял и приехал, вернулся сын к матери. Теперь он раз в неделю обязательно ходит к ней на могилу, и не один, Реваз всегда берет с собой Сандро. Мне кажется, Реваз доволен своей судьбой, и дай бог ему всего наилучшего! А как же Русудан, спросишь ты. И я отвечу: пусть Русудан и Татия живут в городе. Татия же должна в Тбилиси учиться дальше. Сандро окончит нашу школу и тоже уедет в Тбилиси. Он, наверное, не будет, как его отец, заниматься шелковичным червем, а пойдет по стопам деда, историка Диасамидзе. Ну и пусть себе занимается историей, пусть вернется к нам ученым. В Хемагали есть дело для людей разных специальностей, и историк Сандро Чапичадзе сможет найти применение своим знаниям… А когда Русудан поймет, что Реваз поступил правильно, она перестанет на него сердиться и у них в семье все уладится. Не сегодня-завтра так и будет, Эка! А ты? Ты хочешь воспользоваться моментом, хочешь разрушить семью, в которой наметился разлад, хочешь отнять у Татии и Сандро отца, а у Русудан мужа…

Разве не верно я говорю?

Пауза.

Опять моя мама: я знаю, что с тех пор, как ты встретила Реваза, у тебя сердце не на месте. Я тебя не осуждаю. Ты ведь росла одиноко, без подруг и друзей. Годы шли для тебя однообразно и уныло: школа, мельница, хождение в Хергу, заочные занятия в институте, долгие зимние ночи и одиночество, одиночество, одиночество… И вот тебе встретился Реваз, и ты совсем потеряла голову. Твои всегда печальные глаза повеселели. Все это естественно, Эка, и я ни в чем не хочу тебя упрекать. Ты радостно спешишь в школу, потому что знаешь, что увидишь там сына Реваза. Здороваясь, он улыбнется тебе, и ты ответишь ему улыбкой. Но тебе-то будет казаться, что это вы с Ревазом улыбаетесь друг другу.

Не так ли?

Пауза.

Опять моя мама: правду я сказала, и потому ты языка лишилась. Возвращаешься ты домой совсем в другом настроении. Быстренько переделаешь свои дела и куда-то поспешно убегаешь. Знаю, летишь как на крыльях в контору совхоза. Там с важным видом сидит Гуласпир, щелкая костяшками счетов и изучая какие-то большие листы бумаги. У тебя якобы неотложное дело к Гуласпиру, а на самом деле ты идешь к Ревазу. Увидишь ты его, и тебе станет легче. Реваз улыбнется и между прочим поинтересуется, зачем тебя прислала большая Екатерина. Ты растеряешься и, опустив голову, покраснев, тихо скажешь, что тебя мама к Гуласпиру послала. Теперь Гуласпир спросит, какое к нему дело у большой Екатерины, и ты начнешь что-нибудь сочинять…

Домой ты вернешься в прекрасном настроении.

Неужели ты думаешь, Гуласпир и Реваз не догадываются, почему ты ходишь в контору? Отвечай, Эка!

Я: ты же сказала то, что должна была сказать я, мама!

Моя мама: у твоей мечты обрезаны крылья. Мне жалко тебя, Эка!

Я: знаю, но не хочу этому поверить! Я стану жертвой моего увлечения? Ну и пусть! Пусть исполнится то, что мне на роду написано! Я ни о чем не буду жалеть!

Моя мама: а обо мне ты не думаешь, Эка?

Пауза.

Опять моя мама: мы никогда не принадлежим только себе!

Я: и это я знаю, но сейчас я принадлежу только себе…

Моя мама: но зато Реваз Чапичадзе не принадлежит только себе!

Я: этого я не знаю, мамочка.

Моя мама: ты злая, Эка!

Я: за зло я буду наказана.

Моя мама: придет время, и ты будешь наказана, действительно наказана, и мне жалко тебя, Эка!

Я: ты кое-чего не знаешь, мама.

Пауза.

Опять я: ты ведь уверена, что я люблю Реваза, а он меня нет? Думаешь ты так, да?

Пауза.

Опять я: ты убеждена, что это так, мама, но на самом деле все обстоит иначе…

Это случилось в прошлом году, в конце мая. День я почему-то не запомнила.

Вечерело, когда я, уставшая и грустная, возвращалась с мельницы.

Я вышла на поляну, положила на траву свою ношу и сама, сев рядом, стала смотреть на хребет Санисле.

Сколько раз я наблюдала его во время захода солнца, и всегда он был разным, но я не удивилась, что в тот вечер он выглядел как-то по-особому: казалось, что край хребта сверкает, да нет, он и на самом деле блестел. Ниже он казался каким-то красноватым, еще ниже был темным и только совсем внизу — нежно-изумрудного цвета. Лучи заходящего солнца освещали весь хребет. Я смотрела на горы, и душа моя отдыхала. Мне казалось, что я стала совсем невесомой, у меня выросли крылья и я могу взлететь, и будто я действительно медленно взлетела… Да, хребет Санисле манит меня, он приковал мой взгляд, околдовал меня, потом сделал легкой, дал крылья и заставляет лететь к себе… И вдруг кто-то положил мне на плечо руку. Каким-то шестым чувством я поняла, что это был Реваз Чапичадзе. Я замерла.

Реваз сел рядом со мной на траву, наклонился ко мне и, прижавшись щекой к моей щеке, глухо сказал, показывая в сторону гор:

— Странно, правда?

Пауза.

— В Грузии ни один хребет не расцвечивается такими красками во время захода солнца, ни сам Цхрацкаро, ни Кодиани! — убежденно сказал Реваз, и я снова ощутила на плече тяжесть его руки.

Сидим мы на траве, смотрим на хребет Санисле. Он постепенно темнеет, вокруг нас тоже становится темно.

Реваз не удивлен, что мне не показалось странным, когда он положил мне на плечо руку, и я не удивлена, что он встретился мне под вечер здесь, на этой поляне, словно мы уговорились заранее, и сидит рядом со мной.

Не помню, сколько времени мы просидели так.

Вдруг мне послышались шаги, и я решила, что это мама идет меня встречать. Я вскочила и, не попрощавшись с Ревазом, забыв о мешке с мукой, побежала домой.

— Эка! — тихо позвал меня Реваз, и мне показалось, что голос его дрожал.

Я не остановилась, но скоро услышала за спиной его шаги. Он догнал меня, положил на землю мой мешок и преградил мне дорогу.

— Почему ты не выходишь замуж, Эка?

Пауза.

— Почему не выходишь замуж? — громко сказал Реваз и, положив мне руки на плечи, посмотрел в глаза.

— Никто меня не любит, — тихо, почти шепотом сказала я и опустила голову.

— Ошибаешься! Слышишь? Ты ошибаешься, Эка! — громко, почти срываясь на крик, сказал Реваз. Он обнял меня, притянул к себе и поцеловал в губы… Потом повернулся и быстро пошел назад, в сторону своего дома.

А я стояла и смотрела ему вслед, пока он не скрылся в темноте.

Я снова села на траву. Она была приятно прохладная.

«Ошибаешься! Ты ошибаешься, Эка!» Эти слова как стрела пронзили мне сердце, и меня словно опалило огнем. Сижу я, смотрю кругом, и все мне представляется каким-то нереально светлым, сияющим. Солнца нет и в помине, а мне кажется, что весь хребет Санисле залит солнечным светом, и высоко в небе стоит солнце, освещая деревню и Сатевельское ущелье. Шумит Сатевела, поет трава, поют полевые цветы, и в мире царит добро.

Я легла навзничь и стала смотреть в небо. Оно было такое черное, что мне стало страшно, и я зажмурилась.

— Мама, ты слышишь, он тоже любит меня! — громко, радостно сказала я и, повернувшись, грудью прижалась к земле. Земля почувствовала это и ответила ласковым прикосновением. Так и лежала я затаив дыхание.

Наверно, я плакала… или это роса намочила мне лицо.

Я встала, взяла мешок и, не чувствуя тяжести своей ноши, быстро пошла домой.

Ты меня встретила у ворот и сердито, но с испугом в голосе спросила:

— Почему ты так задержалась, Эка?

Я ничего не ответила и прошла в кухню, а ты так и осталась около ворот.

Я уже просеяла муку и месила тесто для мчади, когда ты вошла в кухню.

— На мельнице народу много было? — с вызовом спросила ты и села на табуретку.

— Я одна была! — спокойно сказала я.

— Этого не может быть.

Пауза.

— Да, только я была, мама!

— Мельница не испортилась?

— Нет!

— Значит, ты была не одна! — убежденно сказала ты, внимательно глядя на меня.

— Он меня любит, мама! Слышишь ты? Любит! — крикнула я и, плача, выбежала из кухни.

Потом я долго ходила по двору босиком, и мне все слышались слова Реваза: «Ошибаешься! Ты ошибаешься, Эка!» Я замерзла, и меня стало знобить… Ты тихо позвала меня, и я вошла в кухню.

На столе стояла еда. Мы молча поужинали. Ты выпила рюмочку инжирной водки, хотела и мне предложить за компанию, но не решилась.

Ты раньше меня вышла из кухни, и по тому, как ты стала подниматься по лестнице в дом, я должна была догадаться, что ты очень на меня сердита.

Я убрала со стола, погасила огонь и, войдя через заднюю дверь в дом, на цыпочках прошла через большую комнату к себе и легла.

Легла я, и что это началось за мучение!

Сначала у меня перед глазами возник Реваз Чапичадзе. Улыбаясь, он выманил меня из комнаты, а потом и со двора. Он повел меня на то место, где мы сидели с ним около двух часов назад, и, дерзко став передо мной, положил мне руки на плечи и спросил:

— Почему ты не выходишь замуж, Эка?

Пауза.

— Почему ты не выходишь замуж, Эка? — громко повторил Реваз.

— Никто меня не любит, — сказала я и опустила голову.

— Ошибаешься! Слышишь? Ты ошибаешься, Эка! — громко, почти срываясь на крик, сказал Реваз. Он обнял меня, притянул к себе и поцеловал в губы… Потом он отпустил меня и быстрыми шагами пошел прочь…

Он ушел, оставив меня одну посреди заброшенного поля. Мне страшно, я хочу идти домой, но не в силах сдвинуться с места… К счастью, начало светать, и я вдруг увидела, что по полю с букетом полевых цветов идет Сандро. Идет он ко мне, опустив голову, смущаясь, и походка у него какая-то неуверенная. Подошел он ко мне и протягивает букет. Я, улыбаясь, беру его, а Сандро, не взглянув на меня, поворачивается и убегает.

— Сандро! — кричу я, но он продолжает бежать, не слыша меня…

И я опять осталась одна посреди поля, и мне снова стало страшно. Мне нужно идти домой, но я не могу пошевелиться… И, на мое счастье, я услышала шум шагов — оказалось, это Александре Чапичадзе, который, верно, возвращался из гостей, от Абесалома Кикнавелидзе. Время было уже позднее, и дома его заждались сын и внук. Увидев меня, он в удивлении остановился так шагах в десяти. Долго он стоял и удивленно смотрел на меня. Наверное, его поразило мое раскрасневшееся лицо. Он подошел ко мне совсем близко и посмотрел в глаза. Его и без того морщинистое лицо, казалось, сморщилось еще больше, с такой жалостью он смотрел на меня.

— Ты почему здесь стоишь, Эка? — ласково спросил Александре и, горько улыбнувшись своим мыслям, повернулся и медленно пошел своей дорогой.

Дойдя до конца поля, он остановился и оглянулся в мою сторону. Махнув рукой, показывая, чтобы я шла домой, он печально улыбнулся (это я смогла разглядеть, несмотря на то что Александре был далеко), потом опять махнул мне рукой и ушел.

Стою я, как изваяние, посреди заброшенного поля. И нужно домой идти, а ноги как чужие, не слушаются… Послышался шум мотора, где-то поблизости остановилась машина, и появились Русудан и Татия с сумками в руках. Они смотрят на меня и о чем-то шепчутся. Я готова сквозь землю провалиться. Голову опустила, чувствую, лицо заливается краской. Я хочу уйти, но ноги словно к земле приросли. Татия подошла ко мне и, присев, заглянула мне в глаза. Подмигнув, она ехидно улыбнулась и начала хохотать, грозя мне пальцем. Она мне показалась совсем взрослой женщиной. Вдруг она повернулась и побежала прочь… Откуда-то навстречу Татии вышел Сандро. Они расцеловались, и он взял у нее из рук сумку. Потом брат и сестра помахали мне руками и вприпрыжку побежали через поле.

Русудан продолжала стоять около меня. Улыбнувшись мне уничижительной улыбкой, она громко сказала: «Бедняжка» — и ушла. Ушла решительной походкой рассерженного человека… Шедший ей навстречу Реваз взял у нее сумку, положил на землю и, как меня два часа назад, крепко поцеловал Русудан в губы.

Потом он поднял сумку, взяв под руку Русудан, и, счастливые, они ушли.

Когда они были уже у края поля, Реваз оглянулся и махнул мне рукой, показывая, чтобы я шла домой.

Как зачарованная, стою я посреди поля, и последние силы покидают меня. Страшно мне, аж дрожь бьет.

…В это время ты вошла в мою комнату, и я очнулась.

Свет ты не зажгла, хотя была уверена, что я не сплю. Сев на краешек кровати, ты ласковым примирительным тоном спросила:

— Реваз был навеселе?

— Нет! — вырвалось у меня, и я резко села в постели.

— Нет, наверняка был навеселе! — убежденно сказала ты и язвительно добавила: — Ты моложе Русудан, а женатым мужчинам всегда нравятся молоденькие девочки. Это банальная история, и Реваз Чапичадзе обыкновенный мужчина, Эка!

Не ожидая моего ответа, ты вышла и с силой захлопнула дверь комнаты.

Твои слова как ножом полоснули меня по сердцу, и тогда я впервые в жизни поняла, как бывает, когда болит сердце.

Как это тяжело…

А у тебя тридцать лет болело сердце.

Теплый безветренный сентябрьский вечер.

Я сижу на веранде и смотрю на хребет Санисле.

А как часто, бывало, мы с мамой сиживали так вечерами, глядя на горы, и мечтали.

Мама обычно вязала, а я чаще всего сидела без дела.

— Ты что, устала, Эка? — насмешливо спросит мама.

— Да, немножко. Хочу отдохнуть.

— Правильно, так и надо. Как только почувствуешь усталость, нужно сразу отложить все дела и отдыхать. Ты у меня в этом отношении молодец, — убежденно говорила мама и добавляла с улыбкой: — А я ведь тоже устала и тоже хочу отдохнуть.

Она вставала и, бросив на меня выразительный взгляд, осторожно спускалась по лестнице во двор и направлялась к воротам.

Мама уверяла, что оттуда закат кажется особенно красивым.

Она любила стоять, взявшись за верхнюю рейку ворот и слегка раскинув руки, и мне казалось, что она вот-вот воспарит в воздух.

Иной раз она тихо напевала какую-то печальную песню, но я не могла различить слов и слышала только грустный мотив.

Возвращалась она, только когда солнце уже скрывалось за хребтом.

Помню, как-то раз я незаметно подкралась к маме совсем близко, но так и не смогла разобрать слов ее песни. Тогда я стала рядом. Мама почувствовала это, во виду не подала и на меня не взглянула. Она продолжала петь. И вдруг я поняла, что это была песня без слов. Но нет, я ошиблась. В ее песне было единственное слово «нанайя, нанайя, нанайя…». Но какая тоска звучала в нем! Нельзя представить себе, чтобы у человека было тяжелее на душе, чем у моей мамы, когда она так пела.

Так и стояли мы, глядя на заходящее солнце, — мама тихо пела, а я просто молчала.

Наконец солнце зашло. Мама опустила руки и, радостно улыбнувшись, весело и громко сказала: «Нанайя!» Это прозвучало как приветствие кому-то, кого мама долго ждала и наконец-то дождалась. Словно она хотела сказать: «Дай бог тебе радости за то, что ты так обрадовала меня своим приходом!»

Как сейчас помню, она положила мне на плечо руку и, улыбнувшись, сказала:

— Эка, принеси-ка гитару. Прошу тебя, сыграй что-нибудь и спой. Видишь, солнце уже скрылось и с Санисле к нам спустилась тишина. Сыграй и спой!

…И вот сейчас, когда я одна-одинешенька сижу на веранде и смотрю на заходящее солнце, мне кажется, мама стоит у ворот, раскинув руки как для полета, и тихо-тихо поет грустную мелодичную песню, свою любимую песню без слов.

У ворот с корзиной в руке появился Сандро. Увидев меня, он открыл калитку, вошел во двор и неторопливым шагом направился к дому.

Поднявшись на веранду, он поздоровался со мной и опустил корзину на пол. В ней были груши и инжир. Во всем Хемагали только у Александре Чапичадзе такой инжир, и то одно-единственное дерево.

— Это твой отец прислал? — не подумав, спросила я.

Пауза.

Сандро потупился, глядя в пол, потом посмотрел на корзину и медленно поднял голову.

— Я собрал, тетя Эка, — смущенно улыбаясь, сказал он и залился краской.

А мне стало так стыдно, что я, по-моему, покраснела сильнее, чем Сандро. Ведь он специально для меня собрал фрукты, хотя знает, что их у нас в саду сколько угодно. Правда, все они уже перезрели, а я их не снимаю, потому что после смерти мамы меня на дерево палкой не загонишь. А раньше? Да, бывало, ни одни соседи без меня не обходились во время сбора фруктов и орехов. Я же мастер в этом деле. Ни одного ореха на дереве не оставлю… Сандро это известно. И вот он пожалел тетю Эку и решил обрадовать ее: принес инжир и груши. А тетя Эка ни с того ни с сего: «Это твой отец прислал?»

Конечно, Сандро стало неловко. Он в глаза мне смотреть не мог, когда, словно извиняясь, сказал:

— Я сам собрал, тетя Эка.

Я должна была его встретить веселой улыбкой, поблагодарить, сказать, что не надо было беспокоиться, а я сразу со своим вопросом. Что после этого мог подумать Сандро? Догадался, что даже в эти траурные дни я думаю о его отце? А вот его отец думает ли обо мне, помнит ли меня? Он ничего не просил передать мне? Наверняка Сандро все понял и поэтому покраснел. А может быть, это Реваз подсказал сыну, чтобы тот собрал фрукты и отнес мне, а если я спрошу, от кого они, чтобы ответил, мол, сам собрал. Вдруг все так было? А Сандро уже совсем взрослый… От мальчика в его возрасте ничего не скроешь…

— Если вам нужно кукурузы намолоть, я отнесу на мельницу, — сказал Сандро.

— Спасибо. Коки завтра это сделает.

— Почему Коки? Я возьму!

— Уже темнеет, и на мельницу сейчас идти поздно, Сандро, — ласково сказала я.

— А я возьму кукурузу домой, а завтра утром, когда пойду на Сатевелу на рыбалку, занесу ее на мельницу.

Тут только я заметила, что Сандро стоит. Я вынесла из комнаты стул и поставила рядом со своим. Мы сели.

— Почему вы ничего не берете, тетя Эка? Я только что собрал. Ну, попробуйте, пожалуйста!

Я пошла в комнату и, выложив инжир и груши в вазу, вынесла ее на веранду. Пришлось поставить еще один стул, потому что стола на веранде не было.

— Давай угощаться вместе! — сказала я, беря инжир.

Сандро взял грушу.

— Ты на рыбалку один ходишь? — словно между прочим поинтересовалась я.

— Нет, вместе с отцом.

«Так, значит, это было поручение отца — взять у тети Эки кукурузу на помол, если ей надо. Завтра, мол, мы идем рыбу ловить и заодно зайдем на мельницу. А потом ты ей отнесешь муку, да и рыбу тоже. Так, наверное, сказал твой отец. Я знаю, что он это говорил, но ты будто забыл об этом. Каким же ты стал хитрым, Сандро!»

— Вы на удочки ловите? — спросила я, точно мне это было очень интересно.

— Сетями! У меня свои, а у папы — свои! — с гордостью сказал Сандро.

— У тебя есть настоящие сети? Большие?

— Такие же, как у отца.

— И ты умеешь забрасывать сети по всем правилам?

Сандро покраснел.

— Они у меня не совсем хорошо раскрываются, складки остаются, но рыба все равно ловится. Правда, не так, как у отца.

«И вот завтра утром твой отец закинет сети впервые в мою честь! И сделает он это красиво, мастерски. Рыбы попадется в них столько, что Реваз с трудом сможет ее вытащить. Он отберет не меньше десяти усачей, чтобы послать мне, ведь он знает, как я люблю эту рыбу. Пришлет он ее с тобой, а ты скажешь, что, мол, сам поймал. Это потому, что ты будешь выполнять наказ отца. Я, конечно, поблагодарю, но тебе не поверю, да, да, не поверю, и все. И буду права. Краснеть мне не придется. А вот ты — другое дело. Ты глаз на меня не сможешь поднять. Вот так-то, мой маленький друг!»

— Завтра мы с отцом едем в Хергу. У вас никаких поручений не будет? — деловито спросил Сандро.

«Опять я должна поверить, что это идея Сандро? Сколько раз отец брал его в Хергу, но Сандро меня никогда не спрашивал, нужно ли мне там что-нибудь. А Реваз знает, что после смерти матери я если и выхожу из дому, то только на кладбище. Даже к соседям не заглядываю, а в Херге не была почти два месяца. Раньше-то раз в неделю я обязательно ездила в город за покупками. Вот он и подумал, что я в чем-нибудь нуждаюсь, и велел Сандро спросить, не нужно ли мне чего. Большое спасибо, дорогой Реваз, за внимание».

— На своей машине едете?

Сандро кивнул головой.

— Если сможете, купите мне немного пшеничной муки, килограммов пять, не больше.

— Так мука есть и в нашем магазине, тетя Эка! — поспешил сказать удивленный Сандро. — А больше вам ничего не надо?

Я ничего не могла придумать.

— Нет, Сандро, больше ничего!

Сандро как-то вдруг поскучнел. Он снова положил в вазу так и не начатую грушу и потер ладонями колени, по-видимому собираясь уходить…

«Хотел взять кукурузу, чтобы намолоть, и забыл об этом. Потом сказал, что утром едет с отцом в Хергу, так, мол, не надо ли там чего. Я попросила купить немного пшеничной муки, а она, оказывается, и в нашем магазине продается… Пойдет сейчас Сандро домой, а у ворот, я уверена, его встретит отец. Увидев, что у Сандро в руках только корзина, он решит, что моя кукуруза для помола лежит в ней. Я ведь никогда не мелю помногу. Поэтому Сандро легко несет корзину, для него такая ноша не в тягость… Когда Сандро подойдет к воротам, Реваз, оглянувшись, чтобы убедиться, что поблизости никого нет, громко спросит его:

— Как себя чувствует тетя Екатерина?

— Хорошо, — холодно ответит Сандро, и Реваз это почувствует.

— Она тебе обрадовалась?

— Тетя Эка сразу спросила: этот инжир и груши твой отец прислал?

— А ты что ответил?

— Я сказал, что я собрал, — смущенно скажет Сандро.

— А что было потом?

— Она выложила фрукты в вазу и стала меня угощать. Пришлось мне взять грушу.

— А она?

— Она попробовала инжир и сказала, что он очень вкусный.

Реваз сердито спросит сына, словно тот в чем-то провинился:

— Она дала тебе зерно, которое надо отнести на мельницу?

— Нет. Она сказала, что завтра Коки возьмет.

— Какой Коки? — раздраженно спросит Реваз.

— Отец, ты что, не знаешь Коки? Да это же мой товарищ, — спокойно скажет Сандро и снисходительно улыбнется отцу.

— А, наш Коки? Внук Абесалома Кикнавелидзе? — И Реваз успокоится. — А купить? Купить она ничего не поручала.

— Она сказала, ей надо немного пшеничной муки…

— Ну что ж, купим? Не забудешь?

— Я ей сказал, что мука и у нас в магазине продается. Она очень удивилась, потому что не знала этого, и сказала, что тогда сама купит.

— Не нужно было ей этого говорить! Не нужно! — рассердился Реваз. — Она же попросила, чтобы мы купили! Надо было сказать: хорошо, купим, и все! Да и потом, разве в нашем магазине всегда есть мука? Нет, конечно! Твой же дедушка вчера с пустыми руками оттуда вернулся. Ему сказали, чтобы зашел на следующей неделе. Не забудь — мы обязательно должны завтра купить муку для тети Эки…

Потом Реваз отведет взгляд от сына и подумает: «Сандро ведь не знает, зачем Эке понадобилась мука. Ну на самом деле, откуда ему это знать? А я сержусь на него без причины. Да из этой муки маленькая Екатерина сделает хачапури и пришлет, но не мне и не Сандро, а Александре. Да еще в корзинку поставит графин инжирной водки и горшочек лобио… Жалеет маленькая Екатерина Александре. Правда, когда жива была ее мать, она чаще присылала гостинцы. Верно, та была еще достаточно бодрая и помогала дочери готовить. И даже когда уже большая Екатерина заболела, Эка умудрялась присылать что-нибудь. Конечно, это бывало не очень часто, но все-таки… Знает Эка, что Александре у нас за хозяйку в доме, вот и жалеет старика, хочет помочь ему как может, облегчить ему жизнь…»

Боится Реваз своих собственных мыслей, не хочет, чтобы кто-нибудь узнал о его сокровенном желании…

Во двор вошел Коки. Увидев нас с Сандро, он пустился к нам бегом и, не останавливаясь, одним духом взлетел по лестнице на веранду.

— Меня к вам послал Гуласпир, тетя Эка! — выдохнул он.

Я испугалась.

— Что, ему плохо?

Коки улыбнулся.

— Дядя Гуласпир наказал мне: пусть завтра пораньше Эка приготовит на четверых завтрак, как у нас полагается. Больше ничего не говори. Она сама обо всем догадается.

И я догадалась.

Гуласпир делал так и при жизни мамы. Только тогда он ни через кого не передавал свою просьбу, а сам под вечер являлся к нам в дом. Он внимательно осматривал грушевые и инжирные деревья, а потом нараспев обращался к маме:

— Завтра утром, калбатоно Екатерина, приготовьте завтрак, достойный Гуласпира Чапичадзе.

При этом в голосе его звучали повелительные нотки. Потом он еще раз бросал взгляд на фруктовые деревья и, тихо напевая, выходил со двора.

На следующее утро он появлялся спозаранку и шел прямо в сад. Набрав целую корзину инжира, он громко звал меня с дерева:

— Экуся, девочка, освободи мне корзину!

Я вскакивала с постели и выбегала на веранду.

— Ах ты, соня! — кричал он мне сверху. — Быстрее одевайся и помоги мне.

Через некоторое время и я залезала на дерево на подмогу Гуласпиру. Мама ругала меня за это, боялась, что упаду, а Гуласпир ее подзадоривал:

— Если я упаду с такой высоты, то душа моя расстанется с телом, а Экуся — что? Она ровно птаха, крылышки-то раскроет да и долетит до земли.

…Через месяц вечерком к нам опять приходил Гуласпир. Он распечатывал большие, зарытые в землю кувшины с инжиром и грушами, доставал сок, нюхал его, пробовал на язык и плевался, говоря, что очень кисло. Потом он наказывал маме приготовить на завтра подобающий случаю завтрак и уходил. На другой день Гуласпир приходил очень рано и начинал гнать водку. Во время первой перегонки Гуласпир не переставал балагурить, да и мама не отставала от него. Любо-дорого было на них смотреть. А вот когда дело доходило до второй перегонки, начинались прения.

— Хозяйка — я, водка — моя, и ты должен меня послушаться, — почему-то грубым, почти мужским голосом говорила моя мать Гуласпиру.

— Прошу прощения, дорогая хозяюшка, но Гуласпир Чапичадзе знает это дело лучше, чем Екатерина Хидашели, так почему же он должен ее слушаться, а? Ну, почему, скажите? Вы, уважаемая, — теперь уже язвительно продолжал Гуласпир, — хотите, чтобы я сделал дамский напиток, так я осмелюсь вам заметить, что дамы даже близко подходить к водке не должны. Ну какая, скажите, добропорядочная женщина пьет водку?.. Да это только тебе одной позволительно, только тебе, Эка! Ты ведь у нас женщина крепкая!

— Крепкую водку ты гони для себя отдельно, — поддразнивая его и смеясь, говорила мама (это уже была уступка). — Но я тебе советую, — все-таки язвила она, — и для себя гнать слабую водку. Ведь стоит тебе выпить стопочку первача у Александре Чапичадзе, как ты начинаешь болтать так, что тебя не остановишь, и такой вздор несешь, не приведи господи…

Тут уж Гуласпир сердился не на шутку…

— Ну, докажи, что это так! Да напомни мне, о каком таком вздоре идет речь!

— Ты по пьяной лавочке болтаешь такие глупости! Разве я могу их повторить? — победно улыбалась мама. — Скажи! Напомни! Да господи упаси!

Но Гуласпира уломать было нельзя.

— Ты хочешь, чтобы я выгнал слабую водку, и поэтому повторяешь сплетни, будто стоит мне пропустить стаканчик водки, как я становлюсь брехуном, и таким и сяким. Враки все это! Но, Эка, хорошо, будь по-твоему! — в конце концов сердито говорил Гуласпир, подбрасывая в огонь дров.

— Да, а когда это, интересно, я пила водку? — вдруг сердилась моя мама.

— Хе-хе, — радостно хихикал Гуласпир. — Калбатоно Екатерина не пьет! Да я же знаю, что вы делаете это потихоньку от всех. От Гуласпира Чапичадзе ничего скрыть нельзя.

— Так вот, это последняя перегонка. Сколько получится, пусть все твое будет, и ты какую водку хочешь, такую и делай: хоть крепкую, хоть слабую! И хватит об этом! — И, считая спор оконченным, мама уходила в кухню.

— Ого, ничего не скажешь, хорошо разделила. Сорок литров себе и всего десять Гуласпиру. Я что, твой раб? — делая вид, что сердится, кричал Гуласпир вслед выходящей из марани матери.

И такая шутливая перепалка продолжалась у них целый день. А Гуласпир в конце концов выгонял водку такой крепости, как хотела моя мама.

Под вечер к нам приходили Александре Чапичадзе и Абесалом Кикнавелидзе, а попозже — жена Гуласпира Кесария и невестка Абесалома Дудухан. Мама накрывала на веранде стол, и мы до поздней ночи балагурили, смеялись и пели — в общем, веселились, как могли…

Все три дня, пока гнали водку, у нас в доме веселье не кончалось…

— Кто эти четыре человека? — спросила я Коки.

— Моя мама, Сандро и я. Четвертый — сам дядя Гуласпир. «Вы с Сандро сегодня пораньше ложитесь спать, чтобы завтра мне не пришлось будить вас», — предупредил меня дядя Гуласпир. Так что мы с ним сейчас пойдем, — сказал Коки, и они с Сандро поднялись.

— Завтра отец берет с собой Сандро в Хергу, поэтому четвертой буду я сама. А теперь идите, — сказала я и посмотрела на Сандро.

— Я не поеду в Хергу, тетя Эка! — весело улыбаясь, сказал Сандро.

— Как это не поедешь? Ты же сказал, что отец берет тебя с собой?

— Да отец в Тбилиси, тетя Эка!

— В Тбилиси? Ты же сказал, что утром вы на рыбалку идете? А когда он уехал? — удивилась я.

— Он там уже три дня. Перед отъездом он просил меня починить его сети, они были порваны в нескольких местах, и обещал в воскресенье взять меня на рыбалку, а потом в Хергу. Отец приедет сегодня ночью. Я скажу ему, что я завтра должен помочь вам, и никуда не пойду.

Когда Коки и Сандро ушли, я всплакнула, а потом вдруг начала смеяться как сумасшедшая.

…Завтра рано утром придет Гуласпир, да и Коки с Сандро тоже…

Я знаю, сегодня ближе к ночи ко мне придет Дудухан, чтобы все заранее приготовить. Она вычистит и вымоет котел, в котором будут гнать водку, зарежет и выпотрошит курицу, сварит фасоль, переберет зелень, а потом, уже за полночь, встанет, и, когда придут Гуласпир, Сандро и Коки, на столе их будут дожидаться жареная курица, лобио и горячее мчади.

Когда в моем саду будут собраны груши и инжир, их ссыплют в большие кувшины, что зарыты в землю… Через месяц, обязательно в субботний вечер, придет Гуласпир и, открыв кувшины, достанет сок, который сначала понюхает, а потом попробует на вкус. Уже прокисло, скажет он, сплевывая, и обратится ко мне, как раньше к маме, мол, приготовь завтрак на утро, Эка, все, что полагается для Гуласпира Чапичадзе.

В воскресенье он придет с утра пораньше, перекусит тем, что я ему приготовлю, и начнет гнать водку. Потом подойдут его помощники Сандро и Коки. Когда стемнеет, появятся Александре и Абесалом, а позже подойдут и Кесария с Дудухан. Мы с женщинами соберем на веранде ужин, и мужчины молча, без единого слова сядут за стол. Александре усадит рядом с собой Сандро, Абесалом — Коки. Потом, когда и мы к ним присоединимся, встанет Гуласпир и произнесет первый тост:

— Пусть господь упокоит душу нашей Екатерины!

И все молча выпьют за мою маму.

У Гуласпира, Александре и Абесалома на глазах выступят слезы, и они опустят головы, чтобы я этого не увидела, и я тоже буду изо всех сил крепиться, чтобы не расплакаться. Сердце у меня заноет, и станет так тяжело на душе.

…До самой ночи я сидела на веранде и незаметно задремала. Потом пришла Дудухан и разбудила меня. Мы поужинали и легли. Дудухан сразу же заснула, а я встала, на цыпочках прошла через комнату и, как была в ночной рубашке, вышла на веранду. Облокотившись на перила, я стала смотреть на горы.

Ночная тьма зачеркнула хребет Санисле, скрылось в темноте Хемагали. Тепло и тихо. Не слышно шума Сатевелы, молчат даже сверчки, спит окутанная темнотой деревня, а на кладбище спит моя мама. Стою я в одной рубашке на веранде, глаза у меня открыты, а я ничего не вижу.

Пока не закончились зимние каникулы, директора в нашу школу не назначали. Не могу сказать, было ли это данью уважения моей матери, или просто отдел просвещения не смог сразу подыскать подходящую кандидатуру на эту должность.

Кабинет директора в новой школе стоял запертый, и мне это было приятно. Почему? Не могу объяснить. Я в какой-то степени радовалась этому, даже гордилась этим в глубине души.

Я тоже не приходила в школу до конца зимних каникул.

Нет, ошибаюсь.

Один раз я была там.

Не больше двух месяцев прошло после кончины мамы, когда наш завуч Кетэван Кикнавелидзе прислала мне через Сандро записку, чтобы я зашла в школу.

Я встала утром пораньше, быстро убралась в доме, а потом на минутку снова зашла в мамину комнату, словно чтобы извиниться перед мамой за то, что я ухожу в школу и оставляю ее одну.

Но стоило мне выйти за ворота, как мне послышался мамин голос:

— Я тоже иду, Эка!

Мне стало не по себе.

Я оглянулась по сторонам, потом посмотрела во двор, оглядела и кухню и дом, но поблизости никого не оказалось. А ведь я так ясно слышала голос мамы. Я даже решила было вернуться домой, но мне стало неудобно перед калбатоно Кетэван, и я с каким-то боязливым чувством продолжила свой путь.

Шла я быстро, почти бежала, а потом вдруг рассердилась на себя. Ну, чего это я испугалась материнского голоса? Но, открыв школьную калитку, я опять услышала голос матери: «Ну, Эка, вот мы и пришли. Я устала, очень уж быстро шли». Я села на скамейку там же, у школьных ворот, и представила себе, что мама сидит рядом со мной. Как будто мы пришли с ней вместе, а теперь отдыхаем, прежде чем зайти в школу.

И мне не только не страшно, наоборот, я рада, что рядом со мной моя мама, и я хочу, чтобы мы сидели так еще долго-долго.

«Мама, прости меня за то, что я испугалась твоего голоса», — сказала я про себя.

Закрыв глаза, сижу я на скамейке и все же вижу новое здание школы, вижу в нем кабинет моей матери, ее письменный стол с приставленным к нему длинным столом, мамино кресло, вижу мягкие стулья вокруг этого стола. В кабинете тихо, стенные часы никто не заводит, и они остановились. Душно и тихо. Мертвая тишина в кабинете моей матери.

Я торопилась и устала. Немного передохну, а потом войду в школу, поднимусь на третий этаж в мамин кабинет и первым делом заведу часы. Когда они затикают, я раздвину белые шелковые шторы, открою окна, и в кабинет ворвется чистый утренний воздух, шум и гам школы, и улетучатся из кабинета матери скука и тишина…

— Эка, ты так быстро шла, что я не смогла тебя догнать.

Не узнавая, чей это голос, я очнулась и открыла глаза.

Передо мной стояла Кетэван Кикнавелидзе. С улыбкой поздоровавшись со мной, она села на скамейку.

— Почему ты так быстро шла, Эка? Я никак не могла тебя догнать.

Кетэван посмотрела на часы.

— До начала уроков еще двадцать минут.

Пауза.

Кетэван Кикнавелидзе преподавала в хергской школе. Год назад, когда нашу школу реорганизовали в среднюю, мама предложила ей должность заведующей учебной частью и учительницы истории.

— Разве можно так уединяться и жить затворницей? — упрекнула меня Кетэван. — Для человека одиночество — смерть. Да, одиночество смерти подобно. Ты молодая, у тебя еще вся жизнь впереди, а ты… — Кетэван еще много чего говорила мне, но я была как в тумане и только это и запомнила.

Как только я вошла в учительскую, меня окружили друзья. Все очень обрадовались моему возвращению в школу. Некоторые так разглядывали меня, словно мы не виделись целую вечность. Я была так тронута всеобщим вниманием, что разрыдалась.

Всем стало неловко.

На мое счастье, прозвенел звонок, и Кетэван почему-то громко обратилась к учителям, мол, почему вы все здесь стоите, разве звонка никто не слышал?

Когда мы остались одни, Кетэван наклонилась ко мне и шепнула, чтобы я поплакала, и вдруг разрыдалась сама.

Мне стало стыдно своей слабости, и я изо всех сил старалась взять себя в руки.

— Простите меня, калбатоно Кетэван, — умоляюще сказала я.

— Что я должна тебе простить? — вздохнув, сказала Кетэван. — Твоя мама была особенная, не похожая на других женщина, Эка. Я сама не могу удержаться от слез, когда вспоминаю ее.

Пауза.

— Семь лет она была моей учительницей. Тебя тогда еще и на свете-то не было, и ты, наверное, об этом не знаешь.

— Знаю.

— Потом меня тетя забрала в Тбилиси, и, когда я готовилась к поступлению в университет, Екатерина приехала проведать меня и осталась у нас на целый месяц, чтобы подготовить меня к экзаменам. Это ты тоже знаешь.

— Нет. Этого мне мама не рассказывала.

— Не рассказывала? — переспросила Кетэван. — Вот такая она была. Никогда не говорила о своих добрых делах.

У Кетэван опять глаза наполнились слезами, и она отвернулась.

— Директора назначать не собираются? — специально перевела я разговор на другое.

Пауза.

— Собираться-то собираются, но такого, который мог бы заменить Екатерину, не найдут, — убежденно сказала Кетэван и, украдкой смахнув слезу, посмотрела на меня.

— А вы?

— Что я? Да разве я могу заменить Екатерину? — вдруг, сердясь, вспыхнула Кетэван.

Но я не отступала.

— Вам ведь предлагали?

— А ты откуда знаешь? Кто тебе сказал? — повысила голос Кетэван.

Пауза.

— Я сама догадалась! Кого же еще можно назначить? — удивилась я.

Я было подумала, что она поверила мне, но ее взгляд говорил обратное.

— Наверняка кто-то сказал тебе! — убежденно сказала Кетэван и снова посмотрела на часы.

«Калбатоно Кетэван и сама прекрасно знает, что как педагог я сейчас никуда не гожусь. Жалеет она меня и думает, что, может быть, я в работе найду утешение и прибежище от одиночества. Поэтому она сказала, что мой отпуск кончился и я завтра должна выйти на работу. А нужна ли я теперь в школе. Ведь еще мама отобрала у меня шестой и седьмой классы и передала их Лии Гургенидзе. А сейчас Лия ведет за меня и четвертый, и пятый классы. Зарплату-то она мне принесла, но я поблагодарила ее и конечно же деньги ей вернула… Это тоже известно Кетэван, и поэтому она жалеет меня и хочет хоть как-нибудь помочь мне».

— Я пойду, — сказала я и встала.

— Куда ты хочешь идти, Эка? — очень удивилась Кетэван и, схватив меня за локоть, снова заставила сесть.

— Я пойду домой. Не могу я оставаться здесь…

Она поверила мне.

— У меня второго урока нет, я пойду с тобой, — сказала она, и мы ушли.

Стоило нам выйти за ворота, как мне опять послышался голос матери:

— Я тоже иду, Эка! — и до меня донесся звук ее шагов.

Я остановилась.

— Ты ничего не забыла в школе?

Пауза.

— Что-то оставила? — спросила Кетэван.

— Мне послышался мамин голос, — грустно сказала я и взглянула на Кетэван.

— Успокойся, Эка! — ласково пожурила она меня. — Вы ведь с мамой всегда вместе приходили в школу и вместе уходили. Ты вспомнила это сейчас, вот тебе и померещилось, что ты слышишь ее голос. Пошли.

По дороге я немного успокоилась и пришла в себя.

«Сейчас-то калбатоно Кетэван наверняка убедилась, что я веду себя как помешанная: что-то невероятное мне мерещится, слышится голос умершей матери. Должно быть, Кетэван боится идти рядом со мной, но она жалеет дочь Екатерины Хидашели. Проводит она меня домой, скажет что-нибудь ласковое, постарается приободрить и, давая последние наставления, громко закончит: «Эка, нужно перебороть себя! Все мы дети смерти! Так что ничего не поделаешь. Сначала родители покидают этот мир, потом… — Тут калбатоно Кетэван задумается и, понизив голос, скажет, глядя мне в глаза: — Я была моложе тебя, когда у меня умерла мать. И я, как и ты, долго горевала, но прошло время, и у меня откуда-то появились новые силы, печаль моя прошла. И в школу я вернулась, потом вышла замуж». Калбатоно Кетэван опять задумается и, улыбнувшись, тоном знающего человека скажет: «И с тобой так же будет, Эка! Вернешься в школу, и за работой твоя боль притупится, забудется горе. Тебя ждут твои ученики, твои друзья и товарищи, я жду тебя, Эка».

Всю дорогу от школы до моего дома мы молчали.

Около ворот Кетэван остановилась.

Я решила, что она собирается начать свою лекцию.

И ошиблась.

Кетэван посмотрела на свои часы и удивилась:

— Я побегу в школу, а то опоздаю на урок. — Она опять взглянула на часы. — Да, бегу, а в три часа я приду к тебе. Обязательно приду.

Я растерялась.

«Я собираюсь на кладбище, а Кетэван придет прямо из школы, голодная, и если я ее чем-нибудь не угощу…»

— Калбатоно Кетэван, меня Дудухан просила зайти. У нее ко мне какое-то дело, — солгала я.

— Ну, так это еще лучше, — улыбаясь, сказала Кетэван. — Я тоже к ней приду. Ложку лобио и кусочек мчади она для меня как-нибудь найдет.

Она помахала мне рукой и ушла. Ушла быстрой, торопливой походкой.

За всю дорогу я так и не осмелилась еще раз спросить Кетэван, почему она отказалась стать директором школы, а сама она ничего не сказала. Когда я ее сразу об этом спросила, она рассердилась, с чего ты это, мол, взяла. А ей ведь на самом деле предлагали…

На сороковины большой Екатерины из Херги приехал Калистратэ Табатадзе, а с ним и сотрудники районного отдела просвещения. На кладбище он сказал несколько теплых слов о покойной и сообщил присутствующим, что ходатайство местного руководства удовлетворено и отныне хемагальская средняя школа будет носить имя Екатерины Хидашели.

Закончив свою речь, Калистратэ Табатадзе попросил Кетэван Кикнавелидзе на следующий день приехать к нему в Хергу. Потом он извинился перед маленькой Екатериной, сказав, что он должен уехать, так как его ждут в райкоме партии, но его сотрудники останутся.

На второй день Кетэван приехала в Хергу.

Калистратэ любезно встретил ее, предложил ей кресло, улыбаясь выдвинул ящик стола. Достав папку, он вынул из нее какую-то бумагу и протянул ее Кетэван.

— Поздравляю вас! Теперь от вас зависит, как вы оправдаете оказанное вам доверие.

Прочитав документ, Кетэван нахмурилась и с холодным выражением лица положила его на стол.

— Я не согласна! — решительно сказала она.

Пауза.

— Почему? — удивленно воскликнул Калистратэ.

— Если бы вы в свое время спросили меня об этом, я сказала бы.

— Это вопрос решенный, уважаемая Кетэван. Приказ есть приказ, — повысил голос Калистратэ. — Возьмите свое назначение, и вы свободны — дело закончено.

Он улыбнулся с чувством собственного превосходства, и Кетэван не сдержалась.

— Я не подчиняюсь вашему приказу! Пусть ваш приказ останется при вас. — Теперь уже победно улыбнулась она. — Я пойду к Константинэ Какубери. — Она оставила бумагу с приказом на столе, встала и направилась к двери.

— Пойдите, пойдите к Какубери. И очень хорошо сделаете. Это как раз он посоветовал мне назначить вас, — со злорадством в голосе сказал Калистратэ подошедшей к двери Кетэван.

Кетэван прекрасно знает Калистратэ Табатадзе. Не говоря уже о другом, они год учились вместе в хемагальской школе. Потом, уже работая преподавателем в Херге, она ближе познакомилась с заведующим районным отделом просвещения. Кетэван преподавала историю сыну Калистратэ, и Калистратэ как должностное лицо и отец ученика был частым гостем в хергской первой средней школе.

Как-то, неожиданно для всех, Калистратэ перевел учителя химии из первой школы в другую, уверив директора, что таково было желание Константинэ Какубери. А директор первой школы был человеком мягким и нерешительным. Действительной же и единственной причиной перевода учителя было то, что сын Калистратэ был очень слаб в химии, а учитель химии не давал ему поблажки.

И вот теперь, когда Калистратэ с таким важным видом сказал Кетэван, что ее назначили директором школы по совету Константинэ Какубери, она решила, что это его обычный прием, и сразу отправилась в райком партии.

На ее счастье, Константинэ оказался на месте и в приемной его не ждали посетители.

Как только секретарша сказала ему, что пришла Кетэван Кикнавелидзе, Константинэ сам вышел ей навстречу и, улыбнувшись, склонил перед ней голову. «Новому директору новой школы наш низкий поклон», — сказал он и пригласил Кетэван в кабинет.

Кетэван удивилась: «Видно, иногда Калистратэ говорит правду».

Константинэ усадил ее в мягкое кресло и сам сел рядом.

Пауза.

Кетэван ничего не говорит, а Константинэ ни о чем ее не спрашивает.

— Вы, наверное, по школьным делам? — решил нарушить молчание Константинэ.

— Да-а! — нараспев растерянно сказала Кетэван, и последнее не ускользнуло от внимания Константинэ.

Он потянулся к письменному столу, взял пачку сигарет и открыл ее.

— Курить можно?

Улыбнувшись, Кетэван в знак согласия кивнула головой.

— Сейчас у вас хороший коллектив учителей, — уверенно сказал Константинэ, словно и не требуя подтверждения своих слов.

— Хороший, очень хороший! — искренне сказала Кетэван.

— И здание хорошее.

— Да, построено оно прекрасно.

— За это надо благодарить Реваза Чапичадзе. У него в совхозе отличная бригада строителей, во всем районе не найти таких мастеров. Особенно хороши спортивный и актовый залы! Я не думаю, что у нас в республике есть вторая такая школа.

— Спортивный зал-то в самом деле хороший…

— Я знаю, что у вас нет преподавателя физкультуры, — не дал ей договорить Константинэ. — В нашем районе ни отдел просвещения, ни спорткомитет никого нам не могли порекомендовать, но недавно я был в Тбилиси, и в республиканском комитете физкультуры мне обещали обязательно подыскать человека. Так что скоро у вас будет преподаватель физкультуры.

«Я ее не вызывал, она сама пришла, ни о чем не спрашивает, ни о чем меня не просит».

— Я пришла по своему делу, батоно Константинэ, — словно угадав его мысли, сказала Кетэван.

— Говорите, не стесняйтесь!

— Я не справлюсь с обязанностями директора школы, — глухо сказала Кетэван и опустила голову.

Константинэ встал, подошел к тому окну, которое было открыто, закрыл его и, придвинув свое кресло ближе к Кетэван, сел.

— В чем дело?

Пауза.

— Я прошу вас, не спрашивайте меня ни о чем! — опять глухо сказала Кетэван.

Плечи у нее задрожали, на глазах показались слезы.

Константинэ стало неловко, он опять встал с кресла, медленно прошелся по кабинету, а потом сел за свой стол. Выдвинув ящик, он достал из него папку и открыл ее.

— Уж не дочка ли с зятем зовут вас обратно в Хергу? — сказал он. Казалось, что Константинэ прочитал это в папке. Потом он захлопнул ее, снова положил в ящик и посмотрел на Кетэван.

— Да их Реваз Чапичадзе уговорил перейти работать в совхоз, — заметно повеселев, сказала Кетэван. — Ведь мой зять — агроном, а дочка — биохимик…

— Знаю. Я их обоих знаю. Реваза не надо учить, кого звать в совхоз. Это дело хорошее. Я рад. Внуки у вас есть?

— Да вот ожидаю. — И лицо ее расцвело в улыбке…

— Ну, вы счастливая женщина. И скоро?

— Скоро! Так через недельку!

— Ого! — развеселился Константинэ. — Если на крестины не позовете, обижусь.

Мысли Константинэ Какубери: «Сначала Реваз Чапичадзе посоветовал, а потом и вся школа просила, чтобы директором назначили Кетэван. Да, вся школа — учителя, комитет комсомола, родительский комитет… Со дня смерти Екатерины Хидашели школой руководила Кетэван, поэтому ее и назначили директором, а она отказывается, да еще не говорит почему… Я было подумал, что ее дочь с зятем в Хергу зовут, так нет!»

— Нам посоветовал назначить вас директором Реваз Чапичадзе, — спокойно сказал Константинэ и, снова достав из ящика стола папку, открыл ее.

— Реваз Чапичадзе? — удивилась Кетэван. — Какое отношение имеет Реваз Чапичадзе к школе?

— Вы ошибаетесь, и очень ошибаетесь, товарищ Кикнавелидзе, — сердито сказал Константинэ. — Его касается то, что происходит не только в вашей школе, но во всем нашем районе.

Константинэ закрыл папку и, закурив сигарету, встал.

— Как это какое отношение имеет Чапичадзе к вашей школе? Как вы могли такое сказать? — горячился Константинэ. — Ведь как раз для того, чтобы спасти эту школу, он приехал из Тбилиси. Неужели вы не знаете этого? Ваша школа была уже закрыта, и Екатерина Хидашели скрывала это от всей деревни, даже дочери своей не сказала. Сама целый год работала, не получая зарплаты, а дочери платила из своей пенсии. Да, год ваша школа была частным учебным заведением. Неужели и это вам не известно?

— Нет, я не знала!

— Что Чапичадзе начал строить раньше — контору совхоза и лабораторию или школу?

— Не могу сказать. Меня тогда не было в Хемагали.

— Ну, так я вам скажу. Сначала он заложил фундамент конторы совхоза и лаборатории, а потом фундамент школьного здания. А что раньше выстроил?

— Школу. Это-то я знаю.

— Как вы думаете, спасибо за это Чапичадзе сказали? А клуб? Здание клуба должны были построить отдельно, на территории совхоза. Так было запроектировано. А Чапичадзе добился того, чтобы клуб пристроили к зданию школы. Для чего? Да только для того, чтобы школа тоже могла им пользоваться. А вы говорите, какое отношение имеет Чапичадзе к школе. Уж от вас-то я этого не ожидал, калбатоно Кетэван! Чего не ожидал того не ожидал!

— Вы меня не поняли, батоно Константинэ, — извиняющимся тоном сказала Кетэван.

— Я вас прекрасно понял, — усмехнулся Константинэ. — Мол, раз Реваз Чапичадзе директор совхоза и заведующий лабораторией, пусть он ими и занимается, а в школьные дела не вмешивается. Как было сказано, так я и понял!

— Извините, но вы ошибаетесь! — решительно возразила Кетэван, глядя Константинэ в глаза. — Просто я хотела сказать, что я лучше знаю положение дел в школе, чем Реваз Чапичадзе. Только и всего. Может быть, я не смогла как следует выразить свои мысли.

— Тогда почему же вы мне не говорите о школьных нуждах?

Пауза.

— Говорите, не стесняйтесь!

— Нашей школе нужна твердая мужская рука, — спокойно сказала Кетэван.

— Мужская рука? — удивленно переспросил Константинэ и, закурив сигарету, сел рядом с Кетэван.

— Вот именно, твердая мужская рука, — убежденно сказала Кетэван. — Мальчики из девятого и десятого классов буквально вверх дном школу переворачивают. Они курят, ругаются, безобразничают на уроках, пропускают занятия… Я наверняка знаю, что они даже в кости играют. Ими такой сорвиголова верховодит…

— Кто?

— Девятиклассник… Аскален Джиноридзе.

— Сын Грамитона Джиноридзе?

— А вы знаете Грамитона? — удивилась Кетэван.

— Очень хорошо знаю. Он заведующий пекарней, не так ли? — опять начал горячиться Константинэ. — Он первым сбежал из Хемагали, купил в Сурами место заведующего пекарней и стал обманывать покупателей. А в Хемагали дом оставил за собой и хемагальские фрукты возил продавать в Сурами. Сначала он отказывался вернуться в Хемагали, но, когда узнал, что мы строим здесь пекарню, развил бурную деятельность и сумел так понравиться Ревазу Чапичадзе… Это такой пройдоха, в карты играет, и в кости тоже… Мне все известно. Я собираюсь снять его с работы. Если хочет, пусть работает в совхозе простым рабочим. А сыну его скажите, что если он не исправится, то будет исключен из школы.

Он прикурил от своего же окурка.

— У меня было другое впечатление о вашей школе, — с сожалением сказал Константинэ. — А в прошлом и позапрошлом году тоже так было?

— Нет! — убежденно сказала Кетэван — Екатерина Хидашели была необыкновенная женщина. Когда ученики начинали в коридоре слишком громко смеяться, она, будто случайно, проходила по коридору, и этого бывало достаточно… Никакого шума на уроках, никаких пропусков занятий без уважительной причины. Она сама никогда не повышала голоса, и я не слышала, чтобы ее ученики громко разговаривали. Она умела так посмотреть… Очень сильная она была женщина, и я не думаю, чтобы нашелся человек, который сможет ее заменить…

— Что правда, то правда! В этом ей нельзя было отказать, — поспешил засвидетельствовать Константинэ. — Однажды она пришла ко мне очень взволнованная. Наш разговор происходил как раз в этом кабинете… «Товарищ Какубери (она почему-то всегда обращалась ко мне только по фамилии), ветер снес крышу нашей школы. Райисполком и отдел просвещения тянули-тянули дело с ремонтом, а теперь мне сказали, что ремонт нашей школы не включен в смету на этот год. Так что же, пусть совсем пропадает здание, что ли? Оставить деревню без школы? Распорядитесь, чтобы нам перекрыли крышу».

«Я могу только попросить помощи в Министерстве просвещения…»

«Это означает отказ! Дипломатический отказ!» — резко ответила мне она на это.

«Ну хорошо. Допустим, материал для крыши мы достанем, но как его доставить в Хемагали? Дороги-то нет?»

«А о чем думает ваш райком? Почему в Хемагали не проводится дорога?»

«Провести дорогу в Хемагали дело нелегкое, калбатоно Екатерина», — сказал я.

«Так райком как раз и должен заниматься нелегкими делами, а иначе для чего он нам вообще нужен», — с иронией сказала она.

Я только покраснел и ничего не смог ей возразить.

Екатерина поехала в Тбилиси, и через месяц крышу в хемагальской школе перекрыли, и не дранкой, а черепицей. Она на лошадях заставила перевезти в Хемагали семьсот штук черепицы. Сильный характер был у Екатерины. Она занималась делами не только школы, но всей деревни.

Кабинет был полон сигаретного дыма, и Константинэ открыл окно.

— Извините меня. Я всегда очень много курю, когда волнуюсь. — И он опять затянулся сигаретой. — Только теперь я буду курить около окна.

И Константинэ вспомнилась его последняя встреча с Екатериной.

«Было это в позапрошлом году в Хемагали. На веранде у Александре Чапичадзе за столом сидели Екатерина Хидашели, Гуласпир Чапичадзе, Александре и я. Тамадой был Гуласпир. Когда пили за мое здоровье, Екатерина сказала: «Главное состоит не в том, чтобы не совершать ошибок, а в том, чтобы их не повторять. Я уверена, что вы больше не ошибетесь». Она сказала мне это ласково, а потом поцеловала меня в лоб, и я понял, что она простила меня».

У Константинэ на глаза навернулись слезы. Кетэван заметила это и, смутившись, встала.

— Я пойду, батоно Константинэ, — нерешительно сказала она.

— Извините, я задумался, — с грустной улыбкой сказал Константинэ. В глазах у него все еще стояли слезы.

Он закрыл окно, потушил о пепельницу сигарету и, достав из кармана платок, вытер глаза.

— Ну что ж, идите. Я что-нибудь придумаю. Я сам приеду к вам… Вы прямо домой?

— Да. Вечером у нас в школе родительское собрание.

— Около подъезда моя машина. Скажите шоферу, чтобы он отвез вас в деревню.

Всего три дня, как Шадимана Шарангиа назначили директором школы, а деревня полнится слухами.

И число новых сплетен растет не по дням, а по часам.

Вчера у меня была Лия Гургенидзе, которая принесла самые последние сведения о Шадимане, поставив все точки над «и». Как выяснилось, Шадиман Шарангиа, оказывается, и историк, и литератор, и философ, но вот уже почти двадцать лет он на ружейный выстрел не подходил к школе и не брал в руки книги. Он работал директором ресторанов и столовых в Тбилиси, Хашури, Поти, Зестафони, а последние четыре года был директором хергского ресторана «Перевал». Вся наша школа взбудоражилась: что за беда на нас свалилась, осрамили память Екатерины Хидашели. Не заслужила она такого. Это, мол, деньги сделали свое дело, ведь у Шарангиа их куры не клюют. Наверняка он подкупил Калистратэ Табатадзе. А еще люди говорят, сообщила Лия, что в этом деле чувствуется рука жены Реваза Чапичадзе. Оказывается, ее родители и Шадиман Шарангиа соседи по лестничной площадке в Тбилиси, а у супруги Реваза такой твердый характер, что, если она чего захочет, непременно своего добьется. Этот господин Шарангиа, оказывается, итхвисский, вот взяли бы и назначили его в Итхвиси, а нашего Арчила Джиноридзе перевели бы из итхвисской школы в нашу. Так нет, видно, не рискнули послать Шарангиа в родные места. Это только с нами можно так поступать.

Вся школа встала на ноги. Целая группа учителей решила идти к Константинэ Какубери и потребовать, чтобы он снял Шарангиа с должности директора хемагальской школы…

Еще много других сплетен сообщила мне Лия, но я запомнила только это.

Я предложила ей остаться у меня поужинать, но она отказалась. Видно, ей не терпелось узнать, что еще нового говорят о Шарангиа в деревне.

Я проводила Лию до ворот, а когда вернулась в дом и поднялась на веранду, опять услышала ее голос.

— Эка, — позвала она меня, став на забор, — я чуть было не забыла передать тебе то, из-за чего приходила. Шадиман Шарангиа просил тебя завтра утром прийти в школу? Непременно. За тобой зайти?

— Нет, не надо.

— Да, учителем физкультуры назначили брата жены Реваза Чапичадзе, — со злорадством сообщила Лия.

Я удивилась. Эта новость неприятно поразила меня.

Назначение Шадимана Шарангиа директором злые языки связывают с именем Реваза Чапичадзе, но Лия почему-то ни словом об этом не обмолвилась. Если на это добились согласия Константинэ Какубери, то только благодаря Ревазу Чапичадзе. Но какое отношение ко всему этому имеет жена Реваза Русудан? Она не желает и ногой ступить в Хемагали, так не все ли ей равно, кто будет директором хемагальской школы. Неужели Русудан послала своего брата в деревню преподавать физкультуру? Нет, этого-то Лия Гургенидзе не говорила, но она явно на это намекала, так многозначительно говоря о назначении брата жены Реваза.

А может быть, мне просто показалось, а?

Ночь у меня выдалась неспокойная.

До полуночи я просидела около камина, перелистывая книгу Сулхана-Саба Орбелиани «Мудрость лжи». Я читала уже столько раз читанные и перечитанные басни, но смысл их не доходил до меня. Я отложила книгу и, затушив камин, легла.

Какие же долгие ночи зимой! Полночь, а до рассвета еще не один раз можно успеть выспаться.

…Я абсолютно убеждена в том, что все рассказанное Лией Гургенидзе неправда. А подлинный документ, имеющий отношение к происходящему, хранится в архиве моей матери. Это письмо Шадимана Шарангиа Ревазу Чапичадзе. Когда Реваз прочел его моей матери, ей стало жаль Шадимана, и она твердо обещала принять его учителем истории, когда школа перейдет в новое помещение. Она даже сказала, что уступит ему свои часы. Я хорошо помню ее слова, мол, в новой школе я поработаю самое большее месяца два. Работать-то я очень хочу, да силы у меня уже не те. Письмо Шарангиа мама оставила себе, — если кто-нибудь его прочтет, а всякое может случиться, и слухи о его содержании дойдут до Табатадзе и Какубери, это не будет хорошо ни для Чапичадзе, ни для Шарангиа. С тех пор прошло полтора года, и вот теперь появился Шадиман Шарангиа. Калистратэ Табатадзе не принял всерьез просьбу Шарангиа о том, чтобы его назначили учителем пусть даже начальных классов в какую-нибудь школу, не внял его просьбе и Константинэ Какубери. Это Реваз Чапичадзе ходатайствовал за Шадимана, это Реваз уговорил Какубери назначить Шадимана директором школы. И вот бедный Шарангиа еще не приступил к работе, а его имя в деревне уже у каждого на языке. Конечно, мол, почти пять лет проработал директором «Перевала», приобрел имущество, денег у него куры не клюют. А теперь ему надоело работать в ресторане, и не просто надоело, но он вдруг посчитал постыдным, чтобы историк, литератор и философ работал в подобном месте… Задумав разбогатеть, он сбежал из школы в ресторан и хорошо нагрел там руки, а теперь ему, видите ли, захотелось слыть за честного человека. Вот он и купил место директора хемагальской школы. Почему он не захотел работать в итхвисской школе? Итхвисцы хорошо знают, что он за человек и чего от него можно ждать…

Шадиману Шарангиа не известно, что его письмо к Ревазу Чапичадзе хранится в архиве моей матери, что это письмо я читала уже не меньше трех раз, а то он по-другому бы встретил меня. Сейчас в школе дисциплина совсем расшатана, не только ученики, но и учителя пропускают занятия. Да вот взять хотя бы меня. Я уже пять месяцев не хожу в школу и все-таки числюсь учительницей. Ученики не только девятых и десятых, но и младших классов курят, ругаются… Да, в школе создалась нездоровая, тяжелая обстановка, и поэтому наша завтрашняя встреча и разговор… Я попыталась представить себе внешность Шарангиа. Коль скоро он уже двадцать лет работает в ресторанах и столовых, то наверное, сильно растолстел. Это же общая болезнь наших работников общественного питания. Лицо румяное, маленькие красные заплывшие глазки, крупные руки с короткими толстыми пальцами, закрученные кверху усы.

Таким нарисовала я себе портрет Шадимана Шарангиа. Может быть, на самом деле он совсем другой, но до завтрашнего дня он останется для меня именно таким, ничего не поделаешь.

А разговор наш будет происходить приблизительно так…

В школе только что начались занятия, но у директора нет первого урока, и он сидит в кабинете.

Когда я открою дверь, Шарангиа окинет меня внимательным взглядом.

— Вы дочь Екатерины?

— Да, — холодно скажу я и посмотрю ему в глаза.

— Здравствуйте, товарищ Хидашели, — отчеканит Шарангиа и опять оглядит меня с головы до ног.

— Здравствуйте, товарищ директор. — Нет, раз я знаю его имя, я скажу ему: — Здравствуйте, батоно Шадиман. — Я сделаю ударение на его имени и тоже смерю его взглядом.

— Садитесь, — Шадиман предложит мне кресло.

Я сяду и опущу голову, приготовившись слушать.

Пауза.

— Товарищ Екатерина! Если я не ошибаюсь, вы уже пять месяцев не ходите на работу. Как вы считаете, долго еще это может продолжаться? — с явным неудовольствием скажет Шадиман и достанет из ящика стола журнал.

— Это правда. Не надо проверять, — подтвержу я.

— И это называется, вы работаете, да? — ехидно скажет Шадиман и уберет журнал в ящик.

— Да, так…

— Ну, если это так, — перебьет меня Шарангиа, — то вся эта история как-то некрасиво выглядит. Вам это не кажется?

— Но мои уроки не пропускались…

— Я знаю, — опять прервет меня Шарангиа, — что вас на уроках заменяет Лия Гургенидзе. В ведомости расписываетесь вы, а зарплату, получает Лия. Вы думаете, что это только формальное нарушение закона? — удивленно спросит он.

Мне станет неловко, и я ничего не смогу ему ответить.

— Ну хорошо, допустим, мы закроем на это глаза, но как один учитель может преподавать родную литературу и язык в четырех классах? И в пятом, и в шестом, и в седьмом, и в восьмом? В это нельзя поверить! — убежденно скажет Шадиман. — Уверяю вас, что нельзя поверить!

— У Лии Гургенидзе большой опыт…

— Не сомневаюсь! — повысит голос Шарангиа. — Но каким бы способным и опытным педагог ни был, — с расстановкой произнесет Шарангиа, — а преподавать в пятом, шестом, седьмом и восьмом классах параллельно, да еще литературу и язык! Это из ряда вон выходящий случай, просто невероятный!

— Вы позвали меня для того, чтобы сказать мне это? — холодно скажу я и встану.

— Я хотел узнать, когда вы выйдете на работу.

— Я уже просила завуча освободить меня, но…

— И хорошо сделала калбатоно Кетэван, что не освободила, — прервет меня Шадиман. Он встанет и внимательно посмотрит на меня. — Я бы сделал то же самое. Но всему свое время, товарищ Екатерина. Нельзя, чтобы и дальше так продолжалось. Я прошу вас с завтрашнего дня вернуться в школу.

— Я оставлю вам заявление. Хотите подпишите его, хотите — дайте приказ о снятии меня с работы. А в школу вернуться я не могу.

— Почему? Мое назначение…

— Да дело не в этом, — теперь уже я прерву Шадимана. — У меня, уважаемый директор, такое горе, что с моим настроением заходить в класс просто нельзя!

Шадиман поймет мой упрек. Он сразу не найдется что мне ответить и задумчиво пройдется по кабинету.

«Я даже не спросил, как она живет после смерти матери, как она переносит свое одиночество, чем я могу помочь ей. Дочь первый раз пришла в школу, носящую имя ее матери, такая грустная, с таким печальным лицом, словно несчастье только случилось, а я сразу: вы уже, товарищ Хидашели, пятый месяц не ходите на работу, но в штате числитесь, в ведомости расписываетесь, а вашу зарплату получает Лия Гургенидзе. Я знаю, что ваши уроки не пропускались. Но их качество? Можно ли, чтобы в стольких классах преподавал один учитель, и притом родную литературу и язык? Невозможно, да, да, невозможно… Вы должны завтра же вернуться в школу…»

Но теперь уже поздно извиняться, вопрос должен решиться окончательно. Шарангиа подойдет ко мне ближе, стараясь заглянуть мне в глаза, но я отвернусь.

— Профессию решили менять? — немного испуганным голосом спросит он.

— Обязательно! — решительно скажу я.

Пауза.

— Что же делать? Библиотекарем работать пойдете?

— Нет!

— Ну, тогда что же вам предложить? — удивится Шадиман.

— Как что? У вас ведь есть магазин, столовая… — со злорадством скажу я и ехидно усмехнусь.

— Столовая? — тихим, очень тихим голосом спросит Шадиман, оглянется вокруг, и его румяные щеки станут еще краснее.

— Наша столовая ничем не хуже хергской, — с улыбкой скажу я. Это моя улыбка как ножом по сердцу полоснет Шадимана, и он вздрогнет. Я покажусь ему отвратительной, и он повернется ко мне спиной.

«Здорово она меня подколола! Думает, я не догадался. Мол, ваши дела у меня как на ладони, товарищ Шарангиа, да, как на ладони! Вы грешник! Если вы школу променяли на столовую, как вы думаете, я этого же сделать не могу? Нет, не так: еще вчера вы были директором ресторана, а сегодня стали директором школы и уже наставляете других, учите меня уму-разуму? Вы забываете, что двадцать лет к школе близко не подходили? Конечно, забыли, так я вам напомню. Обиделись? Не в бровь, а в глаз попала? Ну, извините. Я дочь Екатерины Хидашели и люблю прямой разговор: я не могу признать вас преемником моей матери, и работать с вами я тоже не смогу!»

— Вы взволнованы, Эка, — как можно ласковее скажет Шарангиа. — Хорошо, отложим наш разговор на другой раз.

— Нет, наш разговор закончен, батоно Шадиман!.. Вы завтра же можете принять кого-нибудь на мое место. Заявление я оставлю в канцелярии. До свидания…

Не дождавшись ответа Шарангиа, я уйду.

Я почему-то убеждена, что именно такой будет наша встреча.

Ну и пусть. Что будет, то будет!

А сейчас надо спать.

Уже пропели вторые петухи, но я еще успею выспаться, ведь рассвет в Хемагали наступит, когда петухи пропоют третий раз.

«А теперь — спать», — сказала я себе и, укрывшись с головой, закрыла глаза, а левую руку подсунула под подушку… И только тут я догадалась, почему так холодно ногам — шерстяные носки-то лежали у меня под подушкой…

У нас в деревне лучше всех вязала шерстяные носки моя мама, и сколько соседей были благодарны ей за это. А теперь я заменила ее: на рынке в Херге я купила шерсть и расчесала ее, расчесала точно так, как это обычно делала мама. Я и раньше помогала ей сучить нитки, но она выговаривала мне за то, что я делала их слишком толстыми. Я же уверяла ее, что носки из толстых ниток теплее. Меня поддержали Александре и Гуласпир Чапичадзе, Абесалом Кикнавелидзе и Кесария. Мама моя сдалась и потом с удовольствием вязала из ниток, которые сучила я. Так вот, в этом году я связала несколько пар носков, точно таких, какие вязала моя мама, и подарила их Гуласпиру, Алексайдре, Абесалому, Кесарии и Дудухан… Признаюсь, что я связала носки и для Реваза Чапичадзе, но не подарила ему, оставила их себе. Я надеваю их, когда мне холодно, и радуюсь при мысли, что на мне носки Реваза. Они мне немного велики, но, как только я их надену, мне становится тепло, и я засыпаю.

И вот достала я их из-под подушки, надела, и сразу мне стало так приятно, я согрелась, и мне захотелось спать…

До свидания, приятного сна и вам.

Только я открыла ворота школы, как прозвенел звонок. Вовремя пришла, подумала я, идя через двор. В школу я вошла, когда коридоры уже опустели и стих шум в классах.

Дверь директорского кабинета была приоткрыта, и я заглянула внутрь. Со стены на меня смотрела моя мама.

Я вздрогнула и зажмурилась.

Да ведь не во сне же я, подумала я, но, когда открыла глаза, передо мной опять стояла живая мама.

За письменным столом, склонившись над бумагами, сидел Шадиман Шарангиа, а на стене за его спиной висел большой, просто огромный портрет моей матери.

Я без стука вошла в кабинет и так застыла у дверей, глядя на портрет.

Гордо выпрямившись, стоит на нем мама.

На ее левой ладони — раскрытая книга.

Правая рука вытянута вперед.

Между приоткрытыми губами виднеется полоска зубов.

Голубое в белый горошек платье.

Волосы с проседью и молодое лицо.

Я представила себе — мама объясняет ученикам новый урок.

Глаза у нее веселые.

У мамы действительно были такие улыбчивые глаза, окруженные сеточкой мелких морщин. Когда она улыбалась, то улыбалась каждой своей морщинкой.

Шадиман почувствовал, что меня заворожил мамин портрет, и продолжал сидеть, не поднимая головы, словно не замечая моего прихода. Он выжидал, довольно долго выжидал, а потом поднял голову и сделал при виде меня удивленное лицо, мол, как это я не заметил, когда вы вошли. Он встал и, подойдя ко мне, крепко пожал мне руку. Потом он закрыл дверь кабинета и показал мне на кресло рядом со своим.

Мы сели.

Пауза.

Я сижу и смотрю на портрет моей матери. Теперь, с близкого расстояния, я могу рассмотреть ее лучше. Приглядевшись внимательно, я заметила, что в ее улыбающихся глазах, где-то в самой их глубине, таится печаль… Эту печаль она глубоко хоронила в своем сердце, скрывала ото всех, и от меня тоже, но глаза выдавали ее. А я знала, что печаль — это я.

— Похожа? — спросил Шадиман Шарангиа.

Пауза.

Я могла бы сказать, что здесь не просто портретное сходство, в картине видна душа моей матери. Мама много пережила на своем веку, но жизнь ее не согнула. Гордая она была. Вот такой она и изображена на этой картине. Но эти слова показались бы высокопарными, и поэтому я просто сказала:

— Очень похожа. — И посмотрела на Шадимана.

Довольно худой, бледный, даже слишком бледный, но лицо не болезненное. Высокий лоб. Вьющиеся, уже начавшие седеть волосы. Белая рубашка, черный галстук, серый пиджак.

— Это потому, что Русудан близко знала вашу мать, — ласково сказал Шадиман.

— Какая Русудан? — удивилась я.

— Русудан Диасамидзе, жена нашего Реваза Чапичадзе. Неужели вы ее не знаете?

— Как же? Конечно, знаю.

— Картину Реваз вчера привез из Тбилиси. Раму тоже Русудан сделала, — все тем же ласковым тоном сказал Шадиман.

Мне стало стыдно, и я покраснела. Я почувствовала, как краска начала заливать мне лицо, а с портрета матери на меня смотрят глаза Русудан Диасамидзе. И мне показалось, что она мне улыбается, улыбается чуть приоткрытыми губами и веселыми глазами, но в улыбающихся глазах Русудан сквозит грусть, идущая откуда-то из самой глубины ее души.

— Завтра вы приступите к работе, Эка, — как-то просто, по-домашнему сказал Шадиман. И, не дождавшись моего ответа, он встал и вышел из кабинета.

Я опешила.

Он сказал мне это таким тоном, что невозможно было возразить…

А моя мама радуется моему возвращению в школу. Посмотрите на нее, и вы сами убедитесь в этом. Она повеселела, и, кажется исчезла грусть, таившаяся в глубине ее глаз.

Мне стало спокойнее, словно камень с души свалился, и во всем теле появилась необыкновенная легкость. Кровь отхлынула у меня от лица, а на глаза навернулись слезы, теплые слезы радости. Я всеми силами крепилась, чтобы не расплакаться. Нет, не заплачу, я должна радоваться, ведь завтра я возвращаюсь в школу. А как это радует маму! И я улыбаюсь ей: да, мама, завтра я раньше всех приду в школу, но не раньше тебя… Как бы рано я ни пришла, ты уже будешь здесь.

— Извините, что я вас оставил одну, — сказал вернувшийся в кабинет Шадиман, кладя передо мной два классных журнала.

— Вы спутали классы, батоно Шадиман, — извиняясь, сказала я и отодвинула журналы.

— Вы думаете, я ошибся? — удивился Шадиман. Он взглянул на журналы, а потом, улыбнувшись, пожал плечами.

— Это журналы девятого и десятого классов, батоно Шадиман, — тоже с улыбкой ответила я.

— Как раз те, которые вам нужны.

— В этих классах моя мама…

— Да, я знаю, — перебил меня Шадиман. — Разве я могу не знать, что в этих классах преподавала большая Екатерина? Вот вы и замените вашу маму…

— Я заменю мою маму? — очень удивилась я.

— Да, да, именно вы и замените! Собственно, почему это должен сделать кто-то другой? Разве вы не можете? Да если бы вы это и сказали, я бы не поверил, — убежденно сказал Шадиман и, положив передо мной классные тетради, добавил: — Возьмите их домой и просмотрите, чтобы у вас было представление о ваших теперешних учениках… Вы будете классным руководителем в десятом классе.

Я встала.

— Знаю, что это класс тяжелый, но я помогу вам.

Шадиман Шарангиа говорит со мной таким тоном, что я ничего не могу возразить ему. Он меня и не просит, и не приказывает мне, а как-то незаметно убеждает в том, что дело надо сделать именно так, потому что он заранее все взвесил и для дела так лучше.

— Не забудьте, Эка, завтра у вас первый урок в десятом классе, — сказал Шадиман и, проводив меня до дверей, крепко пожал мне руку.

Когда я вышла со школьного двора, прозвенел звонок. Я заторопилась. Воротник пальто был у меня расстегнут, со стороны Санисле дул прохладный ветерок, но я холода не почувствовала.

На дороге кое-где лежал снег. В этом году зима в Хемагали стоит в общем-то теплая; правда, в начале ноября снежило, да и недавно, уже после Нового года, шел снег, но недолго, так что сейчас на крышах его почти не осталось. Я старалась наступать на островки снега на дороге, но следов моих не оставалось. Когда я шла в школу, все было припорошено снегом, и следы мои были очень отчетливы. Я, что ли, стала легче?

До дому я дошла, даже не почувствовав усталости.

Остановившись около скамейки возле наших ворот, я сверху посмотрела на контору совхоза. Мы говорим — контора, а это большое светлое трехэтажное здание с большим двором. На втором этаже, на восточной стороне, в крайней комнате, окно которой выходит прямо на наш дом, сидит Гуласпир Чапичадзе, щелкает на счетах, покуривая свою «Приму», и иногда вспоминает меня: «Дома маленькая Эка одна, наверное, сидит одна-одинешенька у камина, вяжет носки и… Жалко маленькую Эку!»

Большая комната, что рядом с комнатой Гуласпира, это кабинет директора.

За письменным столом сидит Реваз Чапичадзе, перед ним большая амбарная книга. Он перелистывает ее и что-то записывает в свой блокнот… Если к директору зайдет Гуласпир, они поздороваются, и Реваз протянет Гуласпиру сигарету, но тот откажется, сказав, что предпочитает «Приму», и сядет рядом с Ревазом.

— Что нового в Тбилиси? — спросит Гуласпир.

Я знаю, что Гуласпир всегда задает этот вопрос вернувшемуся из Тбилиси Ревазу.

— Ничего особенного…

— Как Русудан? Татия?

— У них все хорошо. А у нас есть новости?

— Наконец-то директора школы…

— Знаю, — перебьет Реваз. — Шадиман Шарангиа.

— Ты его знаешь? — спросит Гуласпир Реваза.

— Знаю, достаточно давно знаю. Больше ничего нового?

Пауза.

— Ничего, — скажет Гуласпир и встанет.

Гуласпиру известно, что брат жены Реваза назначен преподавателем физкультуры, но этого-то он Ревазу не скажет. Может быть, Ревазу будет неприятно это слышать. И Гуласпир промолчит.

Произошло еще что-то, чего Гуласпир не знает, а Реваз ему не говорит: вчера Реваз привез из Тбилиси портрет моей матери, написанный женой Реваза, Русудан. Вчера же вечером Реваз, Шадиман Шарангиа и Звиад Диасамидзе повесили его в кабинете директора школы… Не могу понять, почему они мне об этом вчера не сказали.

А вот что случилось сегодня утром, не известно ни Гуласпиру, ни Ревазу. Если бы они узнали об этом, то, я уверена, они немедленно пришли бы поздравить меня и подбодрить. Смотри, Эка, держись, мол, не осрами имя своей матери. Да, Гуласпир и Реваз не знают моих новостей, сидят в комнате, курят и нехотя беседуют.

…Я вошла во двор, и мне показалось, что мой дом повеселел. Бегом поднявшись по лестнице, я вошла в комнату матери, развела в камине огонь и села за мамин письменный стол.

Классные журналы моей матери…

Вот они лежат передо мной, и теперь они мои.

С нежностью и благоговением я начала листать их.

По нескольку раз перечитала я имена и фамилии учеников. Большинство из них я хорошо знаю, потому что преподавала им в пятом и шестом классах.

Завтра утром на первый урок в десятом классе со мной вместе войдет Шадиман Шарангиа и представит меня ученикам…

Внезапно я почувствовала усталость.

Я думала, что еще рано, но, оказывается, уже стемнело, и огонь в камине погас.

Я постелила себе и легла.

Завтра я раньше всех приду в школу… Нет, раньше мамы не смогу, она встретит меня там… Да, мама будет ждать меня, и поэтому я раньше других приду в школу. Прежде чем войти в класс, я загляну в кабинет директора. Шадиман Шарангиа, который будет уже на месте, не удивится моему приходу. Я посмотрю на портрет матери. Ее улыбка станет еще радостнее, она посмотрит на меня любящим взглядом, а я улыбнусь ей и смело пойду на свой первый урок к десятиклассникам.

Еще Эпикур и Демокрит утверждали, что для здоровья человека необходимы регулярные физические упражнения, наставлял нас Звиад Диасамидзе. Физическая культура — основа основ всех наук. Например, педагогика и космонавтика не могут обойтись без физической культуры, и вам не хуже меня известно, что в здоровом теле здоровый дух. Ни сельское хозяйство, ни промышленность, ни одна область науки и техники не сделают и шагу вперед без физкультуры. И так далее и тому подобное. Он так много нам наговорил, так долго и настойчиво нас убеждал, что все наши учителя решили заниматься физкультурой.

Хорошо еще, что до конца марта занятия проходили в зале и никто не мог нас видеть. Уж очень смешное зрелище мы собой представляли.

Я никогда не забуду наш первый урок.

Звиад Диасамидзе выстроил по росту сорок две женщины и дал команду: «По порядку рассчитайсь!» Мы рассчитались. Потом он велел нам стать смирно и медленно прошелся вдоль шеренги туда и обратно, внимательно глядя на нас. Потом отступил назад и еще раз все так же внимательно оглядел шеренгу.

— Калбатоно Мариам, вот вы, одиннадцатый номер, вы очень расслабились, расправьте плечи, грудь — вперед!

У Мариам, учительницы географии, слишком пышный бюст, который она старается скрывать от нескромных мужских взглядов.

— Выпрямитесь как следует, — строго сказал Звиад Диасамидзе. — Скрывать вам нечего.

Тут и там раздались смешки.

— Ничего смешного здесь нет! — холодно сказал Звиад. — А вот вы, Эка, — обратился он ко мне, окинув меня критическим взглядом с головы до ног, — что вы раскорячились? Некрасиво ставить так ноги, да еще женщине.

Я покраснела и поставила ноги вместе.

Звиад еще некоторое время смотрел на меня, потом подошел и, нагнувшись, схватил меня за лодыжки и плотно прижал мои ноги одну к другой… Отступив назад, он снова посмотрел на меня.

— Так стоять вы можете?

— Могу, — смущенно сказала я.

— У вас стройные ноги, а вы так стояли, что я было подумал — вы кривоногая… Женщина всегда должна следить за тем, как она стоит, и при ходьбе стараться не делать больших шагов. Еще Аристотель говорил, что женская походка — это целое искусство, а некоторые из вас, вы уж меня извините, ходят неподобающими дамскому полу огромными шажищами. Ну, посмотрите, красиво ли это?

И Звиад закатал до колен штанины брюк, гордо вскинул голову, выпятил грудь и, кокетливо улыбаясь, сделал несколько огромных шагов.

Это и вправду было смешно, и мы расхохотались. Звиад тоже не выдержал и рассмеялся.

— Теперь вы все стоите правильно, — сказал он, глядя на нашу шеренгу. — Между прочим, установлено, что разница между организмом женщины и организмом мужчины заключается и в том, что мускулы женского тела составляют только двадцать три процента его общего веса, а у мужчины — больше сорока пяти процентов, поэтому женщины должны больше заниматься физкультурой… Мы начнем с самых простых упражнений: ходьбы на месте, упражнений для рук, хождения убыстренным шагом и, если вы сможете, легкого бега. Всего заниматься будем пятнадцать минут. Но это в первые дни, потом мы постепенно усложним упражнения. А теперь начнем.

Мы потопали ногами, по нескольку раз развели руки в стороны и вытянули их вперед, а потом вверх, три раза быстрым шагом обошли зал и немного побегали.

Занятием мы остались довольны, очень довольны.

— Дней через десять мы начнем делать больше упражнений для ног. Например, вот такие, посмотрите. — И Звиад сделал мах в сторону сначала левой, затем правой ногой. Потом он проделал махи ногами вперед. Соединив ноги вместе, он нагнулся и коснулся руками кончиков пальцев ног. — Для этого упражнения платья не годятся, во всяком случае заниматься в них будет очень неудобно, и поэтому я прошу вас сшить себе спортивные костюмы. Если вы не умеете шить и вязать, то напишите мне ваши размеры, и я привезу костюмы из Тбилиси.

На следующий день мы сообщили ему свои размеры, и через неделю все были одеты в синие с белой полоской костюмы и белые кеды.

Сначала мы чувствовали себя неловко в таком наряде: у некоторых были слишком обтянуты бедра, у некоторых — грудь, но вскоре так привыкли, что, и придя домой, сразу переодевались в спортивные костюмы.

Наступил апрель, и Звиад перенес занятия на воздух, во двор. Специально чтобы посмотреть на нас, приходили рано утром ученики. Они часто смеялись тому, как неумело мы выполняли упражнения, но мы не обращали внимания на их насмешки и сами от души смеялись над собой, но занятий не прекращали.

Потом Звиад научил нас играть в волейбол. Как только мы усвоили азы этой игры, к нам присоединился Шадиман Шарангиа. Он играл за одну команду, а Звиад за другую. Мы так увлекались волейболом, что часто оставались играть и после занятий.

Звиад научил учителей правильно отдыхать и разумно развлекаться, да и только ли учителей?

В школе он заставил своих учеников полюбить физкультуру больше других уроков. Они занимались легкой атлетикой, гимнастикой, баскетболом, теннисом, волейболом, но самым главным все же оставался футбол. Мальчишки ведь из-за него с ума сходят. Звиад создал в нашей школе пять футбольных команд и не принимал в них не только двоечников, но даже троечников. И результат такой постановки дела не замедлил сказаться.

В деревне теперь все хемагальские мужчины играют в футбол во дворах, на придорожных полянках, на поляне для посиделок. На стадионе в мяч играют дети, подростки, юноши, мужчины, достигшие преклонного возраста, и… девочки. Да, именно девочки, в белых трусах и майках с номерами, играют в настоящий футбол.

Кроме нас, Звиад Диасамидзе занимается физкультурой и с работниками дирекции совхоза, лаборатории, медпункта, почты, пекарни, со служащими сельпо и отдельно с домохозяйками. У него много ассистентов и помощников. Не думаю, чтобы их было столько у президента какой-нибудь страны. Но главной заботой Звиада Диасамидзе все-таки является сборная футбольная команда нашей деревни «Сатевела», в которой играют, главным образом, совхозные шоферы и трактористы. «Сатевела» приступила к тренировкам в феврале, а в апреле уже выиграла первую встречу у итхвисской «Лозы», да еще на стадионе в Итхвиси. Все Хемагали ездило смотреть эту игру. На сорока четырех грузовиках отправились хемагальцы в Итхвиси и, победив, с песнями вернулись домой. В следующее воскресенье итхвисская «Лоза» будет нашей гостьей, и у Звиада сейчас хлопот по горло.

Пока что хемагальцы и итхвисцы ездят друг к другу дальней дорогой, хотя нас разделяют всего каких-то шесть километров. Мы, хемагальцы, сначала добираемся до Мотехили, а потом по дороге Херга — Итхвиси едем в Итхвиси. Аналогичным путем попадают к нам и итхвисцы. Сейчас для транспортировки итхвисского и хемагальского винограда между нашими деревнями прокладывают новую, короткую дорогу, и скоро мы окажемся очень близко друг к другу. Инициатором этого строительства является Константинэ Какубери. Однажды Реваз Чапичадзе в шутку сказал ему, мол, товарищ Константинэ, вы проводите эту дорогу, чтобы не простаивал итхвисский винный завод. Вы, вероятно, уверены, что в Хемагали будут собирать столько винограда, что потребуется его механизированная доставка, потому что на собственном горбу крестьяне его не перетаскают. Какубери много смеялся, а потом упрекнул Реваза: «Какой ты человек, Реваз, не мог не припомнить мне давнишний грех…»

…В тот день вся деревня была на стадионе.

— Обязательно приведи учителей, — попросил меня Звиад. — Я для вас готовлю сюрприз, но пока это секрет.

А мне давно известен секрет Звиада: он создал две женские футбольные команды и тайно тренирует их на окраине деревни, на лужайке около Сатевелы. Я знаю даже названия этих команд: команда работников дирекции совхоза и лаборатории называется «Мечта», а команда девочек-старшеклассниц — «Ласточка». И до начала матча между итхвисской «Лозой» и нашей «Сатевелой» Звиад устраивает встречу этих молодежных команд.

Да, все Хемагали на стадионе. Ни один ребенок, ни один старик или старуха не остались дома. Я сижу рядом с Кесарией и Гуласпиром. Приехали и поклонники футбола из Херги. Итхвисцев понаехало полным-полно, — мол, и мы ничем не хуже хемагальцев, на пятидесяти машинах прибыли.

На стадионе был настоящий праздник. Когда включили радио, в репродукторе раздался бас Звиада. Сначала он обратился к гостям с приветствием, конечно от имени хемагальцев.

— Очень хорошо, — сказал он, — что в нашей деревне физическая культура стала такой популярной. — Он сказал много лестных слов в адрес итхвисцев, физкультурников из Итхвиси, итхвисского стадиона и зрителей.

И наконец, сюрприз.

— В странах Европы, — сказал Звиад, — в Англии, Италии, во Франции, Венгрии и Чехословакии, в странах Латинской Америки и многих других в футбол давно уже играют и женщины. Причем играют красиво и технично. Они принимают участие в розыгрыше первенств и кубков своих стран. А было ли когда-нибудь, чтобы грузинские женщины и девушки отставали от представительниц прекрасного пола других стран? Наоборот, они всегда являли собой пример для подражания со стороны иноплеменниц. Скромные, разумные, самоотверженные, они всегда были хорошими наездницами, умели стрелять из лука и отличались еще многими другими достоинствами… Мы, хемагальцы, уже создали свои женские футбольные команды и теперь вызываем на соревнование итхвисцев. Чтобы не быть голословными, мы сейчас докажем, что это свершившийся факт. До начала встречи команд «Лоза» и «Сатевела» состоится товарищеский, так сказать, показательный матч между нашими женскими командами «Мечта» и «Ласточка».

Репродуктор умолк, и на стадионе в судейской форме появился Звиад Диасамидзе. Остановившись в центре поля, он свистнул, и на поле выбежали футболистки «Мечты» и «Ласточки». Команды выстроились, приветствовали друг друга, судья бросил жребий, и игра началась… До конца матча не утихали аплодисменты и одобрительные возгласы зрителей…

На мельнице у меня была оставлена кукуруза на помол, и поэтому со стадиона я зашла на мельницу, чтобы взять муку. Конечно, дядя Ростом тоже был на футболе, но не сказал об этом, так что мою кукурузу только начали молоть. Я знаю, что дяде Ростому не нравится женский футбол, и он сердился на весь белый свет. Он быстро смолол мою кукурузу, я взяла свою муку и не спеша пошла домой.

На полянке для посиделок мне захотелось отдохнуть. Как всегда, в лучах заходящего солнца играл всеми цветами радуги Санисле.

Расстелив на траве платок, я села и стала смотреть на горы.

Вдруг я услышала чьи-то шаги и, оглянувшись, увидела шедшего ко мне Реваза Чапичадзе.

Меня это почему-то не удивило.

Реваз подошел и сел рядом со мной на траве.

— Ты на стадионе была, Эка? — выждав какое-то время, спросил он.

Я ничего не ответила.

— Странная красота, — сказал Реваз, показывая рукой в сторону хребта Санисле.

— Эти слова…

— Возможно, — перебил меня Реваз, — я всем говорю это… Когда у меня выдается свободное время, в такие вот вечера я прихожу сюда и подолгу сижу и смотрю на горы. Приглядись внимательнее — край хребта серебрится, чуть ниже он уже какого-то другого цвета, а еще ниже изумрудный. Это действительно странно.

Пауза.

— Между нами все кончено! — холодно сказала я и посмотрела Ревазу в глаза, думая: только бы не покраснеть.

— Что должно быть кончено? — удивленно переспросил Реваз, глядя на меня проницательным взглядом, а потом вдруг усмехнулся.

Пауза.

— А все-таки? Что кончено? — снова спросил он.

Я внимательно посмотрела на него, и мне он показался далеким и чужим. Впервые в жизни Реваз показался мне чужим. Мне стало грустно, и сердце сжалось от боли. Я всегда был сам по себе, а ты сама по себе, было написано на его лице. Потом выражение лица Реваза изменилось, и оно стало любящим, ласковым и печальным. С губ сбежала насмешливая улыбка, и грустным голосом он сказал:

— Ведь ты, Эка, жила в забытой богом деревне, была совсем одинокая, и вот приехал я, старше тебя, но еще молодой, и ты дала сердцу волю. Я сразу же это почувствовал, Эка!

Я, про себя: «Да, это правда. Я словно заново родилась, стала мечтательницей, а у мечты-то такие легкие и сильные крылья, и она унесла меня далеко, даже слишком далеко».

Молча сидим мы, и я все так же внимательно смотрю в лицо Ревазу, ласковое и любимое, и мне снова слышится его грустный голос:

— Я думал, что со временем у тебя, Эка, это пройдет, но ошибся. Ты еще сильнее привязалась ко мне и полюбила меня, а я испугался и отступил…

Я, про себя: «Это тоже правда. Постепенно я поняла, что моя мечта несбыточна, и все-таки любила тебя: когда объясняла урок, я видела перед глазами тебя, когда я шла на мельницу, ты шел рядом со мной, и до того, как заснуть, я подолгу шепталась с тобой… Теперь уже это все в прошлом, и между нами все кончено…»

Не произнося ни слова, сидели мы на траве, глядя на горы Санисле в лучах заходящего солнца.

Едва солнце скрылось за горами, как подул прохладный ветерок, мне стало холодно, и я встала. Поднялся и Реваз.

— До свидания, — сказала я и, взяв свою поклажу под мышку, ушла.

— До свидания, — сказал Реваз.

С легким сердцем направилась я к дому. У меня словно гора с плеч свалилась и грусти как не бывало.

Оглянувшись, я увидела, что Реваз быстро уходил в противоположную сторону.

Сегодня начались летние каникулы.

А завтра я поеду в Тбилиси…

Я никому не сказала, что собираюсь в Тбилиси, и вам говорить не хотела, но, видно, радость скрывать трудно.

В Хергу я поеду первым рейсом автобуса, в шесть часов утра. Правда, иногда он опаздывает, но завтра этого не случится, и он уйдет точно по расписанию. Автобус помчится с такой скоростью, что пассажирам покажется, что они летят.

Я ничего не скажу шоферу, но он по моему виду поймет, что я спешу по делу и что у меня от радости сердце не на месте. И он заставит свой автобус нестись на предельной скорости, а испуганные пассажиры из уважения ко мне ничего шоферу не скажут и будут делать вид, что такая езда для них дело обычное, что автобус всегда так летит из Хемагали в Хергу.

Когда кончится Сатевельское ущелье, мы проедем Мотехили и выберемся на прямую дорогу, шофер еще раз посмотрит на меня и прибавит скорость.

В Хергу мы приедем рано, и я, волнуясь, начну ходить по перрону вокзала в ожидании поезда, и вот увидите, поезд Кутаиси — Тбилиси прибудет на хергский вокзал раньше положенного времени. Как только я сяду в поезд, электровоз даст сигнал и тронется с места. Какое там тронется, он рванется вперед и помчится на всех парах. Наверняка машинист, увидев, что я нервно хожу по перрону, догадается, что я очень спешу, и заставит свой поезд лететь стрелой.

Поезд нарушит график и привезет меня в Тбилиси раньше времени.

И вот я уже сижу в машине, мчащейся по коджорской дороге, приближаясь к дому, где живет мой сын. Нет, я не приближаюсь к нему, я уже доехала.

Просторный двор огорожен железным забором.

В середине его — белый двухэтажный дом.

От ворот до самого дома тянется платановая аллея.

Солнце уже высоко, но в аллее тенисто, потому что у местных платанов очень крупные листья, и они дают много тени.

Остановив машину у ворот, я бегу аллеей, и вот передо мной этот дом.

В нем живет мой сын. Его зовут Алмасхан, а фамилия… Да, его фамилия Хидашели!

До того как я снова начала работать в школе, я и одной ночи не оставалась в доме одна. Дудухан, Коки или Асмат по очереди ночевали у меня, и я к ним очень привыкла… Да так привыкла, словно мы одна семья: мы вместе завтракали, вместе ужинали.

В тот день, когда я вышла на работу, вечером ко мне пришла Асмат, а накануне ночью тоже она «дежурила» и это меня, честно говоря, удивило.

— Сегодня мама хотела прийти, но у Коки разболелось горло, и у него температура, — грустно сказала она.

«У Коки температура? Значит, потому он не был сегодня в школе», — подумала я и отправила Асмат домой.

— Пойди помоги маме, а у меня есть свои дела, — показала я на стопку тетрадей на столе. — Сегодня мне спать, скорее всего, не придется.

Видно было, что Асмат обрадовалась, и, сказав «хорошо», ушла. Когда она закрыла за собой калитку, мне почему-то стало очень страшно. Я быстро заперла дверь на засов, выключила свет и легла в постель.

Долго я лежала с закрытыми глазами, но заснуть не могла. Да и какой же тут сон, когда только-только стемнело.

Я опять встала, зажгла свет, разожгла камин и пододвинула к нему маленький столик. Выбрав из кучи тетрадей Кокину, я просмотрела ее, а читать у меня сил не было.

Мне захотелось есть, но в доме еды не оказалось, а идти в кухню я не решилась. Наоборот, я еще раз проверила, хорошо ли заперта дверь на засов. Да, окна и ставни заперты надежно, чего мне бояться, подумала я и чуть было не рассмеялась, но смех замер у меня на губах. Вдруг мне стало холодно. Я положила в камин буковое полено и опять стала листать Кокину тетрадь.

…В прошлом году, как раз в один из последних дней января, мы с мамой под вечер так же сидели у камина. Мама читала, а я смотрела на огонь и думала. Сказать, что я помню, о чем я тогда думала, будет неправдой. Может быть даже, я думала о Ревазе Чапичадзе. Возможно… Нет, не помню. Зато я никогда не забуду, о чем мы в ту ночь говорили с мамой.

Мама закрыла книгу и, повернувшись лицом к камину, осторожно положила мне на плечо руку:

— Знаешь, Эка, какая бы я была счастливая, если бы у меня был внук? И ты была бы счастливой, и твой ребенок… Все равно, был бы это мальчик или девочка… Скажем, мальчик. Почему ты удивилась? (Хотя я совсем не удивилась. Я все думала о чем-то своем, продолжая смотреть на огонь. Мне казалось, что мама читает мне сказку.) Да, годовалый мальчик.

Мама совком ударила по шипевшему полену.

— Значит, мальчик! А как мы его назовем? — серьезно спросила она.

— Как хочешь, — неохотно ответила я.

— Как я хочу? — словно удивилась мама. — Я назову его… сейчас, сейчас, да… Я назову его Сандро! Хорошее имя Александре!

Я почувствовала, что краснею, и опустила голову.

— Итак, моего внука зовут Сандро. Ему уже год. Сейчас мой умненький мальчик сидит у меня на коленях. Он знает, что уже поздно и ему пора спать. Да, Сандрикела ляжет и заснет, но перед сном мы его обязательно выкупаем. Он любит плескаться в теплой воде и все время гукает — агу, гу-гу…

Мама говорила так убедительно, точно и вправду у нее на коленях сидел и ворковал ее годовалый внук. Глаза ее светились такой радостью и она казалась такой возбужденной, что я испугалась.

— У Сандро ведь есть отец? Конечно, есть. А как зовут его отца? — спросила мама и якобы несколько раз подбросила малыша. — Ну, так как же зовут отца Сандро?

Я чуть было не проговорилась и не сказала: «Реваз», но вовремя спохватилась и удержала готовое сорваться с языка имя.

Пауза.

— Эка, как зовут твоего мужа? — опять серьезно спросила мама.

— Не пора ли нам спать? — переменила я тему разговора.

— Еще рано, — с новыми силами начала мама. — Сначала мы выкупаем Сандро, ты положишь его в люльку, покормишь и споешь ему, чтобы он заснул. А уж потом мы ляжем… Так как зовут отца Сандро?

— Как хочет моя мама! — неохотно ответила я.

— Как я хочу? — переспросила мама, глядя мне в глаза.

Я опять покраснела и опустила голову.

— Я назову его отца…

Пауза.

— Сейчас я найду имя для отца Сандро, да, да, сейчас! Отца Сандро зовут… Да, твоего мужа зовут Алмасхан! Да, да, имя отца Сандрикелы Алмасхан. Хорошее имя. Мне нравится, а тебе?

— Хорошее имя. Мне тоже нравится, — подтвердила я.

— Так вот, Алмасхан сейчас в кухне, — убежденно говорит мама. — Он греет воду для Сандро. Ты откроешь дверь и крикнешь: «Алмасхан, неси воду!» Чтобы ему было слышно, ты крикнешь громко, но не сердито… С мужем всегда говори ласково, Эка! — Она погрозила мне пальцем. — Алмасхан ответит, что сейчас принесет. И голос у него тоже будет громкий, но ласковый.

Мама помолчала, а потом окинула взглядом комнату.

— Посмотри, вон там в углу (она показала рукой), кажется, стоит деревянное корыто. Чему ты удивляешься? Разве Гуласпир не принес его для Сандрикелы? Давай сюда наше корыто. Мы поставим его около камина, нет, не так близко, вот здесь! — Мама передвинула маленький столик. — Хорошо, вот на него и поставим. Теперь неси воду, она у двери. Я тебе говорю, Эка, давай сюда корыто и воду.

Мама разыгрывает спектакль и уже совсем вошла в роль, да и меня вовлекает в свою игру.

Я встала и пошла в угол комнаты, якобы за корытом. Потом поставила его туда, куда велела мама, и взяла у двери большой кувшин с водой. Я сделала вид, что с трудом могу поднять его и донести до места.

— Эка, открой Алмасхану дверь, слышишь, он идет!

— Слышу, — покорно сказала я и, подойдя к двери, открыла ее. Алмасхан «вошел», и я снова закрыла дверь. Он принес в большой кастрюле горячую воду. Я помогла ему, и мы приготовили воду для купанья сына. Я попробовала воду рукой.

— Не горячая? — спросила мама.

— Нет, как раз хорошая, — все больше входила я в роль.

— Сейчас я окуну ему ножки, — сказала мама и сделала вид, что раздевает ребенка и осторожно опускает его в воду. — Да, Сандрикела умный мальчик. Как только он коснется ногами воды, он всем телом начнет тянуться вниз, словно прося, чтобы его опустили в воду. Я поставлю его, Сандро по грудь окажется в воде и, радостно гукая, начнет бить по ней ручонками. «Тише, детка! — крикнешь ты. — Не брызгай на пол!» А Сандрикела что-то лепечет и улыбается то тебе, то своему отцу, то мне, продолжая радостно взвизгивать и бить руками по воде. Если Сандро засмеется, не удержимся от смеха и мы.

И мама от всей души рассмеялась. Меня же это испугало, просто очень испугало.

— Тебе не смешно? — вдруг накинулась на меня она. — Почему ты не смеешься?

Я засмеялась.

— Сандрикелу буду мыть я, или нет, ты, Эка! Намылишь руки и сначала помоешь ему грудь и спину, а потом уже все остальное… Да, да, ножки и попку вымой как следует… Сандро обрызгает нас всех с головы до ног, но мы не рассердимся, наоборот, будем только радоваться и улыбаться, глядя на него.

«Ну, теперь довольно!» — скажет Алмасхан.

«Пусть еще немного побултыхается, — скажу я. — Сандрикела любит купаться, и для малыша полезно купание в прохладной воде».

Вы послушаетесь меня и дадите Сандро еще поплескаться в мыльной воде. Потом ты вынешь его из корыта, а у меня уже будет готова в кастрюле вода, чтобы его обмыть. Я оболью Сандрикелу раз, другой, и купание окончено. Наш Сандро чистый.

Мама наклонилась и, будто завернув Сандро в простыню, взяла его на руки и начала баюкать.

«Слышишь, он кушать просит, покорми его», — скажу я. Ты даешь ему грудь, и Сандро начнет жадно сосать. Он повеселеет и залепечет: ма-ма, та-та, па-па… Потом ты споешь ему колыбельную. Под пение дети быстро засыпают. Ты помнишь, когда ты была такая, как Сандро…

— Помню, — сказала я, чуть не дрожа от страха. Никогда она еще так и столько не говорила.

— Ну что ты говоришь, Эка! — повысила голос мама. — Что ты можешь помнить!.. — Потом она вдруг перешла почти на шепот: — Ты будешь петь колыбельную все тише и тише, и Сандро заснет. Ты осторожно возьмешь колыбель, отнесешь ее к себе в спальню и поставишь между своей кроватью и кроватью Алмасхана…

Пауза.

— Ведь так будет?

— Да, мама, так, — ласково сказала я, и мама улыбнулась.

— Так вот, раз Сандро спит, мы тоже можем ложиться… Ты же знаешь, что Сандро проснется рано и разбудит нас, требуя кушать… Это всегда так. Если в семье есть ребенок, то весь уклад семейной жизни строится в соответствии с его требованиями. Тут уж нельзя ложиться спать и вставать, когда захочется…

— Я знаю, — с улыбкой сказала я. Улыбнулась и мама. Мы обе достойно справились со своими ролями.

— Итак, утром ты пойдешь на работу в школу, а твой муж… Кто твой Алмасхан по профессии? — серьезно спросила мама.

— Пусть будет агрономом, — улыбаясь сказала я.

— А почему именно агрономом? Почему не учителем? Почему нельзя, чтобы твой муж был трактористом?

— Ну хорошо, пусть будет трактористом! — согласилась я.

— Не смейся, — прикрикнула на меня мама, — пусть он будет трактористом. Да, твой Алмасхан тракторист. И вот, утром ты пойдешь в школу, Алмасхан в совхоз, а дома останемся мы с Сандро… Да, я совсем забыла, — сказала она, — что, когда родился Сандрикела, я бросила работу и сижу дома со своим внуком… Топаем мы с Сандро то по комнатам, то по кухне, когда хорошая погода, выходим во двор и даже иногда заглядываем в огород. Когда солнце поднимается высоко, я кормлю Сандро и укладываю его спать. Чтобы он скорее заснул, я пою ему: убаюканный моим тихим пением, он быстро засыпает.

И моя мама умолкла. Она вела себя так осторожно, словно правда Сандрикела заснул и она боится его разбудить. Она взяла совок и сгребла в середину камина раскаленные угли, потом опять разбросала их, а золу собрала и выкинула.

— Эх, никакого Сандро мы не мыли, не спит в колыбельке Сандрикела, и не разбудит он нас утром своим щебетаньем. Но мы все-таки должны лечь, Эка. Завтра нам идти на работу, — с явным сожалением, очень грустным голосом сказала мама. Она поставила на свое место около камина совок и отодвинула низкий столик.

Посмотрев в тот угол, где должно было стоять липовое корыто, потом на дверь, она что-то пробормотала и ушла в свою комнату.

Представление окончено.

Занавес опустился.

Не стоит в углу деревянное корыто, не видно большого кувшина с водой, не горит в кухне огонь, не висит над ним на цепи кастрюля, и Алмасхан не греет воду для Сандрикелы.

Я осталась у камина одна, размышляя о том, зачем моя мама разыграла такой спектакль, но ничего придумать не смогла и тоже отправилась спать.

В маминой комнате пробили часы, и я очнулась. Раздув угли, я снова устроилась за низким столиком.

Я уже давно собиралась написать это письмо, но не решалась. А теперь, вспомнив мамину импровизацию, набралась смелости и написала его.

…Так и так, мол. Я педагог. Живу в Хемагали. Одинокая. У меня есть то-то и то-то. Очень хочу взять на воспитание ребенка. Прошу сообщить мне ответ как можно скорее.

Перечитала я свое письмецо, и у меня всякий страх прошел. Я повеселела и вышла на веранду.

Шел снег.

Весь мой двор был покрыт ослепительно белым снегом. Я глянула в сторону кухни — там белела только крыша. Я вытянула руку, и на мою ладонь стали падать большие пушистые хлопья. Снег показался мне теплым-теплым.

Ответ пришел спустя полтора месяца, когда я уже потеряла всякую надежду. Писала мне директор детского дома Кетэван Канчавели, прося прислать документы, подтверждающие то, что было сказано в моем письме, и сообщить, кого я хочу взять — мальчика или девочку, какого возраста и когда смогу приехать за ребенком.

Письмо и справки я отправила на следующий же день. Я писала, что хочу усыновить мальчика, годовалого, и приеду за ним десятого июня.

Ответ я получила скоро. «У нас есть такой мальчик, — писала Кетэван Канчавели, — если бы у меня самой не было пятерых детей, я непременно взяла бы его. Зовут его Гоча. Как раз десять дней тому назад ему исполнился год. Он такой хороший мальчик, такой хороший… Да вы сами убедитесь в этом, когда приедете».

В тот же день, когда я получила это письмо, я достала свою колыбель и вымыла ее водой с мылом. Когда она высохла, то стала казаться выцветшей и не понравилась мне, поэтому я снова отнесла ее на чердак. Вечером я пошла в гости к Кесарии и Гуласпиру. Они очень обрадовались моему приходу и конечно же оставили меня ужинать. Потом Гуласпир проводил меня до дома, и, когда мы остановились у моих ворот, он на всякий случай спросил, не нужно ли мне чего.

Пауза.

— Мне нужна колыбель, дядя Гуласпир, — решительно сказала я.

— Колыбель? — вздрогнул Гуласпир и внимательно оглядел меня.

— Да, колыбель, только из липы, и шире, чем была моя, — так же решительно продолжала я.

— Шире, чем твоя? Твою колыбель я делал, и она как раз хорошего размера.

— А сейчас мне нужна пошире, — убежденно сказала я.

— Да для кого тебе? Обещала, что ли, кому-нибудь?

— Мне нужно, — опять решительно сказала я, боясь покраснеть. Я могла, конечно, сказать, что мне нужно для кого-то, что, мол, обещала, но я не решилась лгать, из-за сына.

— У меня как раз есть сухие липовые доски, Эка, — тихим голосом, ласково сказал Гуласпир. — Тебе когда надо?

— Как можно скорее.

Гуласпир опять оглядел меня с головы до ног и, прошу прощения, очень внимательно посмотрел на мой живот. Он зажег спичку, якобы собираясь закурить, но я догадалась, зачем он это сделал.

— Да, я для себя хочу. За месяц ты сделаешь?

— Даже быстрее, — сказал Гуласпир и, прощаясь крепко пожал мне руку.

Гуласпир шел медленно, видно было, что он о чем-то задумался.

…И вот легкая липовая колыбель стоит у меня в комнате. Чувствуется, что сделана она с большой любовью. Стоит и как будто улыбается. Да, не просто смеется, она ласково манит ребенка: а ну-ка, ляг, мол, и посмотри, как я тебя буду качать и как тебе сладко будет спаться…

Своего сына я назвала Алмасханом. Сандро и Реваз тоже хорошие имена, но, если бы я назвала мальчика одним из них, пошли бы бесконечные сплетни… Так что я остановилась на имени Алмасхан. Завтра, десятого июня, Алмасхану Хидашели исполнится год и три месяца. Он пока еще живет в детском доме недалеко от Тбилиси под присмотром Кетэван Канчавели. У него под подушкой лежит моя фотография, фотография его матери. Да, в ожидании своей матери маленький Алмасхан прячет ее фотографию под подушку.

— Скоро твоя мама приедет, а сейчас спи, — как можно ласковее говорит Алмасхану Кетэван и нежно гладит его по волосам. — Чем скорее ты уснешь, тем скорее приедет твоя мама, — уговаривает она его, и Алмасхан послушно закрывает глаза и засыпает.

Я тоже не лучше!

Фотографию Алмасхана Кетэван прислала мне на первомайские праздники. Я знала, что она лежит в письме, и открывала конверт со страхом. Сначала я взглянула на фото одним глазом, одним прищуренным глазом, а потом широко открыла оба глаза и жадно посмотрела на карточку. Теплая волна радости подкатила к сердцу. Алмасхан оказался таким, как я мечтала: ясное личико, живые глаза с лукавинкой… Если присмотреться повнимательнее, то видно, что у него на носу намечается горбинка, но Алмасхан еще слишком мал и черты лица у него еще неоформившиеся. А ушки маленькие, лоб высокий. Долго еще я разглядывала фотографию и так и сяк, а потом завернула в шелковый носовой платок и спрятала у себя на груди. И сразу же по всему телу разлилось приятное тепло.

В тот день я много, очень много раз доставала из-за пазухи фотографию Алмасхана, а перед сном положила ее под подушку, и мы заснули вместе с моим мальчиком. Утром я снова спрятала ее себе за платье и хотела взять с собой в школу, но испугалась, что не удержусь и захочу на нее посмотреть во время урока, поэтому уже от ворот я вернулась домой и спрятала ее под подушку.

Днем, если только я дома, я чуть ли не каждую минуту стараюсь посмотреть на фотографию, а вечером, в семь часов (я знаю, что в это время Алмасхана укладывают спать), я достаю ее из-под подушки, подношу близко к глазам и, не в силах удержаться от улыбки, прижимаю ее к щеке, шепча:

— А теперь спи, сынок!

Алмасхан подмигивает мне, а спать и не собирается.

— Что, ждешь маму и поэтому не спишь? Вот я, твоя мама, здесь! Да, я твоя мама! Хочешь, я спою тебе? «Пой», — глазами отвечает мне Алмасхан. Я кладу фотографию на грудь и, прикрыв глаза, начинаю тихо петь колыбельную. Алмасхан притихнет, прижмется к моей груди, закроет глаза и уснет. Засну и я, и мы будем так крепко спать, что нас не разбудит ни крик петухов, ни лай собак. Мы проснемся только тогда, когда высоко поднявшееся солнце заглянет в нашу комнату.

И этот день настал.

Сегодня петухи начали кричать спозаранку, да и солнце взошло раньше обычного.

На самом деле, сегодня утро раннее.

Сверток с одеждой Алмасхана совсем легкий.

А вот корзина тяжелая. Она у меня битком набита. В ней и хачапури, и цыплята, и молодой сыр, три бутылки инжирной водки, зелень из моего огорода, сушеный инжир и очищенные грецкие орехи.

Автостанция в двух шагах от моего дома, так что я как-нибудь дотащу до автобуса свою ношу.

Рассвет я встретила на ногах.

Распахнув дверь большой комнаты, я вышла на веранду. Трава, яблоневые и грушевые деревья в моем дворе ласково приветствовали меня. Я тоже улыбнулась им и спустилась во двор. Трава мне показалась необыкновенно мягкой. Взяв в кухне подойник, я пошла в загон к корове. Гута лежала, жуя жвачку, но, как только я вошла, она, словно догадавшись, что я спешу, промычала и встала. Я подоила ее и подпустила к ней теленка, а потом вывела ее за ворота. В тот вечер она оставалась на попечении Дудухан.

Я взяла сверток и корзину. Мне было очень тяжело, но через двор я прошла быстро.

У ворот я увидела Коки.

«Наверняка это Дудухан сказала Коки, что я еду в Хергу. Странная она женщина».

— В Хергу? — спросил Коки.

— В Хергу! Ты чего так рано поднялся? Мама велела?

— Я на Сатевелу иду.

— Рыбу ловить?

— Да.

— Голыми руками? — удивилась я.

Пауза.

— Сеть и удочки Сандро возьмет, — солгал Коки и отвернулся, стараясь не встретиться со мной взглядом.

— Я знаю, что у Сандро хорошая сеть, — сказала я и улыбнулась.

Коки покраснел. Легко подняв мою корзину на плечо, он пошел впереди.

«Наверняка Дудухан заставила его встать в такую рань. Мол, Эка едет в Хергу, и ты ей должен помочь. Может быть, Дудухан и то известно, что я еду в Тбилиси? Она как-то застала меня за шитьем штанишек для Алмасхана и, удивившись, спросила, для кого они. Я тогда ничего ей не ответила, и Дудухан покраснела. А однажды под вечер, когда я тихо напевала колыбельную, неожиданно над моей головой появилась Дудухан и улыбаясь спросила, кого это я баюкаю. Я перестала петь. «Как ты хорошо поешь, Эка, почему ты замолчала? Если я помешала, я сейчас же уйду». И Дудухан собралась уходить. Я не отпустила ее, и мы весь вечер молча просидели на веранде… Наверное, Дудухан о чем-то догадывается».

Я быстро дошла до автостанции.

Там стоял Гуласпир, который очень удивился, увидев меня.

— В Хергу? — спросил он.

— Да! — сказала я, краснея.

Гуласпир достал из нагрудного кармана рубашки пятирублевую бумажку и протянул мне:

— Не поленись, Эка, купи мне «Приму» второй фабрики. Я только из-за этого и пришел сюда. Хотел попросить кого-нибудь, — словно извиняясь, сказал Гуласпир.

— Обязательно, — сказала я, беря деньги.

Гуласпир улыбнулся, и я тоже ответила ему улыбкой.

— Ты тоже едешь в Хергу? — теперь уже Гуласпир обратился к Коки.

— Нет, Коки идет на Сатевелу рыбу ловить, — вместо Коки ответила я, а он залился краской.

— Так, с пустыми руками? — удивился Гуласпир.

— Сеть и удочки Сандро возьмет с собой, — опять вместо Коки сказала я, а он в подтверждение моих слов кивнул головой.

— Моих усачей не выловите! — насмешливо сказал Гуласпир. — Я тоже скоро приду.

— Ты иди, Коки, а то Сандро ждет тебя, — ласково сказала я и поцеловала его.

Коки ушел.

— У них и сети, и удочки. Да разве в реке что-нибудь останется? Хорошо еще, что в Сатевеле не глушат рыбу динамитом, — грустно сказал Гуласпир, глядя вслед быстро удалявшемуся Коки.

Постепенно собрались пассажиры, и подошел автобус.

Я сказала Гуласпиру, что, может быть, вернусь только на следующий день и тогда передам сигареты с шофером. Гуласпир улыбнулся, да так, словно хотел сказать, а я, мол, знаю, что ты до завтра не приедешь.

«Наверное Гуласпир тоже о чем-то догадывается. Ведь он не один раз спросил меня, для кого мне нужна колыбель. Когда же я говорила, что для меня, он хитро улыбался и с любопытством поглядывал на мой живот… О чем-то он догадывается, но наверняка ничего не знает. Я же ни в чем не призналась, а ему откуда знать правду! А еще иронически улыбается! Мол, между прочим, я немного в курсе твоих дел, но раз ты сама ничего не говоришь, я тоже буду хранить молчание…»

Мы поехали.

Пассажиры молчат, некоторые дремлют.

Напротив меня сидит женщина с ребенком. Это мальчик, наверное не старше года. Он спит, и, может быть, поэтому так тихо сидят пассажиры и так осторожно ведет автобус шофер.

Я знаю, что эта женщина работает в совхозной лаборатории, но мы не знакомы, и поэтому я не решаюсь заговорить с ней. Мне показалось, что при встрече она улыбнулась мне, но в этом нет ничего удивительного: я старше, и это, очевидно, было простым знаком вежливости…

Ребенок проснулся, посмотрел на меня еще полусонными глазенками, потом улыбнулся и, открыв глаза, сказал: мама… Так когда-нибудь назовет и меня Алмасхан, подумала я, и сердце мое радостно забилось.

И вдруг весь автобус словно ожил. Тут и там послышался кашель, пассажиры начали переговариваться между собой. А кто-то даже осмелился закурить, но сидевший рядом мужчина велел соседу потушить сигарету, потому что, мол, в автобусе едет ребенок. Куривший смутился и, открыв окно, выбросил недокуренную сигарету.

Мальчик захотел есть, и у пассажиров лица стали непроницаемыми, словно они ничего не видели. Мать мальчика дала ему грудь, и ребенок жадно припал к ней.

Дорога спустилась к Сатевеле. Малыш отпустил материнскую грудь, и послышался его голосок. Мальчик развеселился. Сидя на коленях у матери, он внимательно оглядел сидевших в автобусе людей и громко сказал; ма-ма, та-та — и залился смехом, показывая два передних зуба. Пассажиры заулыбались малышу и хором повторили: ма-ма, та-та… Весело мальчику, смеются все в автобусе… Я вспомнила, как мама говорила когда-то, что если смеется ребенок, то смеется весь дом. Завтра вечером, перед сном, я выведу Алмасхана во двор погулять, поиграю с ним, и, если он засмеется веселым смехом, ему ответит и наш двор, и дом, и даже кухня… Да, весело нам с Алмасханом, и радуется и смеется все вокруг нас…

…Осторожно, плавно ведет автобус шофер, лепечет что-то малыш, и в его лепетании мне слышится песня любви, в плеске волн Сатевелы мне чудится песня любви, поют ее и выстроившиеся в ряд вдоль дороги шелестящие на ветру акации, этот автобус и эта дорога. И мое сердце с утра поет о любви. Я люблю всех: Дудухан, Коки и Асмат, Кесарию и дядю Гуласпира, Сандро, Реваза, Татию и Русудан, Александре Чапичадзе и Абесалома Кикнавелидзе, Шадимана Шарангиа и Звиада Диасамидзе, но пусть они меня простят, больше всех я люблю Алмасхана. Это он заставил мое сердце заново запеть песню любви.

…Алмасхан станет взрослым, женится, и я, как собственную дочь, полюблю свою невестку… Я еще не совсем постарею, когда у меня появятся внуки. Их у меня будет шесть, три девочки и три мальчика. Старшей будет внучка, ведь это лучше для матери, она поможет ей вырастить младших братьев и сестер.

С рождением первой внучки я оставлю работу в школе. Проводив сына и невестку на работу, я буду дома возиться с внучкой. Назову я ее Екатериной — в честь моей матери. Потом у моей внучки появятся сестры и братья, в доме всегда будет достаток и счастье, и никогда не прекратится род большой Екатерины Хидашели.

Я знаю, что надоела вам своими рассказами. Простите меня, больше я не напишу ни строчки.

У меня теперь есть сын, и писать мне уже будет некогда.

Всего вам хорошего!