Так уж водится: материнскую ласку да материнский укор ничто не заменит. А Гошо ушел в работу, работа и дети для него все. Гошо молчун, Крум в него пошел и в деда. Бывало, станет Гошо уж совсем невмоготу, только и скажет: «Главное — дети и работа; важно, чтобы работа была по душе. Для этого и жить надо. Другое все проходит».

Как он там, в далеком городе?

Уж столько учился, так опять его послали.

Вот и товарищи Крума снова идут, стучат в дверь.

— Бочка! — кричат. — Бочка!

Крум не отвечает.

Мальчики уходят..

Дом снова затихает, низкий, вросший в землю, настоящее дупло.

Бабушка Здравка пришла сюда пятьдесят лет назад, сразу после свадьбы. Тут прошла ее жизнь, в этих комнатах, среди этой мебели, только телефон поставили и паровое отопление провели — вот и все новшества.

Что такое с Крумом, почему не идет гулять?

Видит бабушка Здравка, не слепая: растет Крум, вон как вытянулся, только что-то стал невеселый.

— Крум, сынок, — приоткрывает она дверь, — ты почему не выходишь, раз ребята зовут?

Заранее знает, что он ответит: «Учу уроки!»

А то она не видит, какие это уроки!

Что тут поделаешь? И бабушка Здравка снова закрывает дверь.

Написать отцу? Стоит ли его тревожить? Мало ему своих забот, еще о доме думать! Шуточное ли дело — целый завод закупает.

В темной прихожей раздается настойчивый звонок.

«Кто бы это мог быть?» — думает бабушка Здравка и медленно идет к двери.

Открывает.

— А, это ты, Яни! — обрадовалась она. — Входи!

Держа руль велосипеда, на тротуаре стоял Яни. Он никогда не звал Крума при других мальчиках, стеснялся произнести свое обычное «Боцка» вместо Бочка, а то все станут хохотать как сумасшедшие, но бабушка Здравка уверена, что Яни уже приходил вместе со всеми, потом сделал вид, будто уходит, и вернулся один.

— Входи, — приглашает она и чувствует, как на сердце полегчало.

Яни ставит велосипед в прихожей. Прислоняет его к стене рядом с велосипедами Здравки и Крума.

— В комнате он, — заговорщически шепчет бабушка Здравка.

Хочется ей погладить Яни по голове, всех товарищей Крума хочется приласкать. Знать, здорово она состарилась, если сердце стало таким мягким.

Перед тем как войти в комнату, Яни прислушался, но из комнаты не доносилось ни единого звука. Бабушка Здравка снова заговорщически кивает головой. Яни открывает массивную коричневую дверь и входит.

У стола лицом к окну сидит Крум.

— Это я. — Яни останавливается у стены.

Крум молча поворачивает голову. Лицо его спокойно, даже задумчиво. На столе в беспорядке лежат раскрытые тетрадки, учебники, книги. Именно по этому беспорядку (Крум обычно учит каждый предмет отдельно) Яни понимает: что-то с его другом неладно.

— Мы тебя звали.

— Я слышал.

— Не отвечаешь, не выходишь. Заболел, что ли? Крум устало улыбается.

— Ты такой с тех пор, — Яни упорно смотрел прямо в глаза другу, — как мы отвезли «пежо» Паскалу. То есть я отвез, а ты куда-то исчез.

Яни замолчал. Подошел поближе и сел на кровать, застланную красным покрывалом. У другой стены — кровать Здравки, так же аккуратно застланная. Кровати совсем одинаковые. Только над Здравкиной висит худенький, насмешливый и вместе с тем печальный Буратино. Взглянув на него, Яни вдруг вспомнил, как сползала с лица Паскала улыбка.

За дверью послышался легкий шум, будто мышка пробежала. Дверь бесшумно отворилась, и вошла бабушка Здравка с подносом, разрисованным крупными цветами. На подносе стояли розетки с айвовым вареньем, два тяжелых хрустальных стакана с водой, и свет угасающего дня преломлялся и сверкал в выпуклых гранях стекла.

По тому, как бабушка угощала гостей (соседок — кофе с вареньем, товарищей Крума — вареньем или вареной тыквой), как накрывала на стол, какую посуду доставала из буфета, легко можно было догадаться, кто из гостей ей особенно дорог.

Поэтому сейчас Крум удивился: надо же, вынула хрустальные стаканы и розетки.

«Неважно, чем ты угощаешь гостя, может, в доме нет сейчас ничего особенного! Важно красиво подать угощенье», — любила повторять бабушка.

Здравка и Крум всегда радовались, если бабушка приглашала их друзей к ужину. Тогда все рассаживались в просторной кухне вокруг стола и с таким аппетитом наваливались на еду и лакомства, что не обращали внимания, в каких тарелках и чашках все это подавалось. Случалось, в доме не оказывалось ничего особенного, но ароматный горячий чай, жирная брынза, светло-желтый сыр и неизменное варенье из айвы со свежим мягким хлебом находились всегда. Крум особенно гордился скромным, но великодушным и сердечным гостеприимством бабушки, которое так умиляло его друзей. Сытые и растроганные, они не знали, как и благодарить бабушку Крума.

— Отведайте варенья! С чистой водой. — Бабушка Здравка бесшумно поставила поднос на стол и вышла.

— Потрясающая у тебя бабушка! — сказал Яни.

Крум нахмурился. Есть не хотелось, надоело ему это варенье, в доме все пропахло айвой и сиропом, ну да ладно — протянул руку к подносу, взял свою розетку.

— Вкусно! — облизнулся Яни.

Съев варенье, Яни чисто подобрал ложечкой остатки. Выпили воды, которая прогнала приторную сладость, но оставила во рту свежий аромат прогретых солнцем айвовых садов.

Крум молчал. Его не тяготило это молчание. Не в первый раз случалось им с Яни вот так же сидеть и молчать. Но пожалуй, сейчас все-таки чувствовалось какое-то напряжение, словно друзья что-то скрывали друг от друга.

— Я на велосипеде, — сказал вдруг Яни. — На своем.

Крум кивнул.

За тонкой кухонной занавеской сквозь чисто вымытое стекло виден был внутренний дворик. Высоко над фасадами домов синее небо, и синева эта становилась все гуще, приобретала фиолетовый оттенок. Мальчики не видели пролетающего самолета, но в небесной синеве остался его белоснежный след. Будь сейчас они во дворе, наверно, можно разглядеть самолет — крошечную серебристую полоску. Просто невероятно, что в этой «полосочке» десятки людей.

— Боцка!

Крум рассеянно смотрел на улицу.

По углам комнаты сгущался сумрак, но мальчикам не хотелось зажигать свет.

Яни был такой же, как всегда, — не слишком разговорчивый, сдержанный, исполненный внутреннего достоинства. И вдруг в первый раз за всю жизнь Крума стало тяготить присутствие Яни.

Крум боялся увидеть даже мысленным взором тени Чавдара и Лины. Он смотрел прямо перед собой широко раскрытыми глазами и вдруг подумал: а ведь они с Яни уже взрослые.

— Я пойду! — произнес наконец Яни.

С того памятного вечера Крум и Яни ни разу не оставались наедине. Крум так и не знал, передал ли Яни «пежо» Паскалу, сказал ли ему, где встретился им его старший брат.

Круму вдруг захотелось спросить Яни обо всем этом. Кажется, чего проще! Но что-то мешало ему это сделать. Глупо интересоваться всякой ерундой, да еще после того, что он узнал куда более важное про Лину и Чавдара. И про себя тоже.

Яни нерешительно остановился на пороге.

— А мать этого Буратино-Паскала и его брата, — безразлично произнес он, глядя на деревянного человечка на стене, — сидела в тюрьме.

— Что? — Крум раскрыл рот от изумления. И тотчас почувствовал, как исчезает его сонное безразличие, его ленивые ядовитые мысли. Все вдруг снова всплыло: похищение Лины, его гнев, насмешливость Паскала, неприязнь к Чавдару. — Что ты сказал?

— Сидела в тюрьме, — так же безразлично повторил Яни. — Злоупотребление служебным положением и денежными средствами.

— А ты откуда знаешь?

— Знаю! — сверкнули темным блеском глаза Яни. Комната теперь уже не комната, а поле боя, и они — не просто мальчики Крум и Яни, а рыцари и воины, несущиеся в атаку.

— Яни!

— Я здесь!

13

— Ура! Вперед!

— Бабушка, погладь мне галстук, пожалуйста!

— Сейчас, сынок!

— Здрава! — крикнул Крум, продолжая энергично жевать и отпивая большими глотками теплое молоко. — Принеси мне галстук!

— Еще чего! — послышался голос Здравки, слившийся со звуками музыки, которую каждое утро передавали в это время по радио. — Ешь быстрее и возьми сам, что тебе нужно!

Сестра выговаривала слова подчеркнуто четко, но сейчас это не понравилось Круму, заставило его насторожиться.

— Я с тобой еще поговорю, — пригрозил он.

— Ну, не надо, не надо с утра, — примирительно сказала бабушка, застилая край стола старым одеяльцем, на котором обычно гладила. — Оставь Здравку в покое!

С давних пор в чулане хранилась гладильная доска, но бабушке трудно разгибать металлическую стойку, и поэтому она редко пользовалась доской, особенно если гладила мелкие вещи.

Удивленная внезапными переменами в настроении внука (то парень молчаливый, замкнутый, то веселый, возбужденный, вскакивает на ноги ни свет ни заря), бабушка Здравка уж и не знала, чем его порадовать. Как бы рано ни встал Крум, бабушка уже хлопотала на кухне, тихонько, чтобы его не разбудить. Жарила отбивные, янтарно-желтые, пышные, обваленные в яйце, или румяные, сочные блинчики с мягкой корочкой растопленной брынзы, а к чаю подавала мармелад из шиповника или айвовое варенье («Опять это варенье, бабушка!»). В кухне вкусно пахло и душистыми горными травами, и свежим кипяченым молоком.

По радио звучит музыка, весь дом просыпается в свете розовеющей на востоке зари.

— Раз, два, поговорим! Три, четыре, мы с тобой! — отсчитывала такт Здравка.

С тех пор как начались занятия в школе, вернее, с тех пор как Паскал пришел в их класс, Здравка каждое утро делала зарядку. Не ленилась встать пораньше, натянуть черное трико. Волосы завязывала черной ленточкой, на ноги надевала маленькие кожаные тапочки на шершавой резиновой подошве, чтобы не скользили, включала радио — и каких только пируэтов не выделывала!

— Настоящая балерина! Наша балерина! — радовалась бабушка.

— Не балерина, а гимнастка, — поправлял ее Крум.

Ему было смешно, как это Здравка может увлекаться гимнастикой! Разве это для девчонок? Хотя, если судить по телевизионным передачам, художественной гимнастикой занимались как раз женщины и девушки.

Его самого к спорту совсем не тянуло. Он недоумевал, видя пристрастие Спаса к футболу, не любил смотреть футбольные матчи по телевидению, не понимал, что тут увлекательного — бегать километр за километром, как Евлоги. Вот плавание — дело другое. Крум не раз собирался пойти с Дими в бассейн поплавать, пока Дими тренируется на своих отгороженных пробковыми канатами дорожках.

— Бабушка, стой! — крикнул Крум, видя, что бабушка идет в комнату за галстуком. — Здрава принесет, она должна слушаться старшего брата.

— Я не Здрава, три, четыре! И тебе не прислуга, раз, два!

— Да я принесу, велика важность! — все так же весело сказала бабушка.

— Ты принесешь, а она тут будет кривляться, да? — рассердился Крум.

С тех пор как Крум узнал от Яни тайну Паскала и понял, почему тогда так потемнело лицо маленького гордеца, он стал ощущать какое-то смутное превосходство над Чавдаром, и ему хотелось несколько умерить восторги сестры перед новым товарищем, который оказывал на нее влияние не только по части утренней гимнастики. Здравка вообще смотрит в рот Паскалу: Паскал сказал то, Паскал сказал это. Что он ни скажет, все повторяет…

— Я еще с тобой поговорю! — пригрозил Крум, посмотрев на будильник.

Он боялся прийти на пустырь последним. Сейчас это было бы неудобно, именно сейчас, когда ему так захотелось, чтобы их мальчишечья компания была сплоченной как никогда.

Но радио вдруг умолкло. Стало тихо. И в этой необычной тишине в дверях появилась тонкая, гибкая фигурка Здравки.

— А ну повтори!

Крум уставился на сестру. Что повторить? Мало того, что не слушается…

— Ладно, занимайся своей гимнастикой, — сказала за ее спиной бабушка, взяв в руки помятый пионерский галстук Крума, валявшийся в шкафу с тех пор, как прошел торжественный день начала нового учебного года, когда, естественно, все школьники были в галстуках.

— Крив-ля-ет-ся! — повторила по слогам насмешливо и вызывающе Здравка. — Браво, браво, старший брат! — продолжала она огорченным тоном, и в этом ее «старший брат» было столько иронии, что Крум совсем растерялся. — Ты слышишь, бабушка? Еще мне замечание делает!

— Делаю, потому что я старший. А отец и бабушка сказали, что теперь я единственный мужчина в доме!

— Ну уж! — Встав на носки, тоненькая темная фигурка снова закружилась. Здравка вошла в комнату, включила радио и стала отсчитывать такт: — Три, четыре… Кривляется, три, четыре… Кривляется…

— Она уже не маленькая, бабушка, — поджал губы Крум. — И не защищай ее, а то она совсем от рук отбилась с тех пор, как сидит за одной партой с этим Паскалом. Уж и на языке его словечки. — Крум хотел сказать «мелет языком, как Паскал», но вовремя удержался. — Хорошо, хоть резинку не жует.

Бабушка вопросительно взглянула на внука.

Он ждал, что она скажет «Толковый паренек!», Паскал уже приходил к ним домой, вместе со Здравкой они учили уроки, играли, и бабушка, по обыкновению, разговаривала с Паскалом, не навязчиво, спокойно, но тем не менее узнала все, что хотела узнать, как знала она все о товарищах Крума, и о них самих, и об их родителях.

Знает ли бабушка, что мать Паскала сидела в тюрьме и что ее судили за злоупотребление деньгами и служебным положением? Так сказал Яни, сын бесстрашного разведчика из Грамоса.

Каких только историй не рассказывал им его отец дядя Костакис по воскресеньям, историй о партизанах с непокорных греческих гор.

Они-то с Яни сразу решили никому не говорить о тайне Паскала и Чавдара Астарджиевых.

— Я про Паскала, бабушка!

Бабушка водила утюгом по красному шелку галстука, и шелк покорно расправлялся под утюгом.

Знает ли бабушка про Паскала? Почему молчит?

Если уж дядя Костакис узнал его тайну, то от бабушки и вовсе не скроешь.

— Готово!

Бабушка поставила утюг на подставку и подняла галстук, выглаженный ее морщинистыми, темными, но все еще сильными и умелыми руками.

Крум посмотрелся в зеркало.

Он был в белой рубашке с короткими рукавами. По утрам уже стало холодновато, поэтому он надел еще короткую куртку из плащевки. Куртка мялась, по дороге из школы можно ее снять и сунуть в портфель. Так же как Лина складывала свою замшевую курточку.

Красный шелк пионерского галстука лежал красиво и мягко. Крум остался доволен собой — волосы аккуратно подстрижены, лицо похудевшее, брови выгорели, и весь он ловкий, подтянутый. Крум подумал, что надо бы всегда так ходить в школу. Они с ребятами договорились: с сегодняшнего дня все ходят в школу в пионерских галстуках.

— Красавец ты мой! — Бабушка смотрела в зеркало на внука.

Крум знал, что для нее он лучше всех на свете, но уловил печальный вздох и понял, отчего грустит бабушка.

Повернулся. Поцеловал бабушку в мягкую, бархатную щеку. Крум редко проявлял такую нежность.

Она тоже — странно! — была скупа на ласки к нему.

— Я пошел, бабушка!

— В добрый час! — Бабушка проводила Крума до двери, как провожают мужчин.

Дом проснулся, проснулись и улица, и оживленный проспект. Весь город ожил в это осеннее, тихое и туманное утро.

Здравка затихла. Наверно, одевается или еще возится в ванной.

— А что скажешь про Паскала, бабушка? Бабушка молчала.

Молчала долго.

И наконец произнесла:

— Толковый ребенок!

Бабушка сказала это задумчиво, без обычной своей радости, что в жизни становится все больше толковых людей. Сказала «ребенок», а не мальчик, а сама смотрела в сторону, точно всматривалась во что-то далекое, невидимое.

Крум вышел.

Хлопнула входная дверь.

Дом с мемориальной доской остался позади. Друзья ждали Крума на пустыре, под фонарем. Сквозь облупившуюся синюю краску столба можно было различить ребячьи имена, нацарапанные когда-то. На душе было легко и радостно. Крум вдруг ясно понял, что у него с друзьями все еще впереди. Да, все в сегодняшней жизни связано с прошлым, но и с этим утром тоже. Поколение людей волнами сменяют одно другое, а на самом высоком гребне сегодняшней волны они — мальчики и девочки в красных пионерских галстуках.

14

Легкие, воздушные, и в то же время их прикосновение чувствуешь, как ласковую руку. Удивительно, что только теперь мальчики это поняли.

Сегодня они, договорившись заранее, все пришли в школу в белых рубашках и пионерских галстуках. Сколько, бывало, договаривались о всяких пустяках, а вот это что-то ни разу не приходило им раньше в голову!

Им говорили: «Приходите в школу в пионерских галстуках».

И они вынимали галстуки из сумок, ящиков, разглаживали руками, повязывали кое-как на рубашку или даже на свитер, а уж о цвете рубашки никто и не думал.

И конечно, это было совсем не то!

Другое дело, когда мальчики сами решили прийти в пионерских галстуках. Ребята испытывали необыкновенную гордость, просто крылья за спиной выросли, когда шли все вместе — Крум в середине (не впереди, а именно в середине), с одной стороны Евлоги с сумкой в левой руке, с другой — Яни, рядом Иванчо Йота, Андро, Дими, Спас, — весь, так сказать, цвет седьмого «В».

По дороге их встречали одноклассники, с удивлением спрашивали:

— У нас сегодня какое-то торжество?

Мальчики молчали, только улыбались, и все понимали, что Крум — Бочка — опять что-то придумал. Сегодня они поразят весь класс своими красными галстуками и белыми рубашками.

Шли быстро. Уроки выучены назубок, письменные задания выполнены чисто и аккуратно. Нельзя же, в самом деле, нарядиться в белую рубашку и красный галстук, а потом сгорать со стыда у доски. Сегодня семиклассникам все казалось легким, заманчивым, осуществимым.

Иванчо даже постригся совсем коротко, и покрытое летним загаром лицо казалось еще темнее по контрасту с круглой стриженой головой.

Только Андро чувствовал себя неловко. Когда мальчики собрались у фонаря на пустыре, он единственный был без пионерского галстука. В белой рубашке, небрежно расстегнутой куртке, Андро пришел последним и, увидев, что все нарядились, как на парад, усмехнулся:

— А я забыл галстук!

Он любил посмеяться, все это хорошо знали, но сейчас сразу же почувствовали: Андро бодрится, ему сейчас вовсе не весело.

— У кого-нибудь есть еще один галстук? — спросил Крум.

Мальчики переглянулись. Иванчо пожал плечами. Засопел.

— Тогда возвращайся домой, — тихо сказал Крум. — Или в галстуке, или шагай сам по себе. — Он даже не взглянул на Андро.

Все знали характер Крума, поняли: сейчас не до шуток. И даже вздрогнули: неужели Крум поссорится со старым товарищем?

— Иди! — повторил он еще тише.

— Эх, вы! — засмеялся Андро. — Шуток не понимаете?

И, открыв портфель, вытащил свой галстук — мятый, не стиранный, наверно, с прошлого года. И это когда мальчики все, как один, намерены явиться в школу в красных пионерских галстуках!

— Хороша шуточка! — рассердился Яни, тот самый Яни, который никогда не терял спокойствия. Не было случая, чтобы он вышел из себя.

Смех застыл на тонких, насмешливых губах Андро.

«Отпор! — мелькнуло в голове странно притихшего Крума. — Именно отпор!»

Отпор «похищению» Лины, отпор Чавдару с его синими джинсами, синей рубашкой с засученными рукавами и массивным серебряным браслетом на правой руке, отпор «пежо» и «скейт-борду», а заодно тем, кто злоупотребляет деньгами и служебным положением и попадает в тюрьму.

— Мы же договорились, — сказал Иванчо Йота тоном обиженного, толстого и обгоревшего на солнце ребенка. — Я даже постригся.

— Остригся! — поправляет его Спас. — Почти под нуль.

— Ну и пусть остригся! — шмыгнул носом Иванчо. — И не под нуль, а под номер два… И потом, мы ведь решили…

— Решили, — виновато сказал Андро, впрочем не особенно смущаясь.

— Нарушаешь правила игры. — Иванчо уже готов был простить Андро.

«Игра, игра»… — вслушался в его слова Крум.

Какая игра?

Игра в пионеры?

Не могут же они играть в школьников? Они и на самом деле школьники.

А в пионеры могут?

Ведь играют во что-то, чего на самом деле нет.

Если они настоящие пионеры, разве тогда красные галстуки, пионерские отряды, пионерские знамена — игра?

Или это их гражданский долг, как учеба? А может, даже нечто большее?

«Подожди, подожди!» По привычке Крум развел руками, и все уставились на него.

— Подождите!

Большой стоп!

Как тот, который нарисовал Паскал. Опять Паскал! Опять Лина! Опять Чавдар!

— Подождите! — снова выпалил Крум.

Яни и Евлоги, Спас, Иванчо Йота, Дими, Андро — все ждали.

Верно, Андро поступил нехорошо. Нарушил их договоренность. И вроде даже посмеялся над товарищами, отправившись в школу в неглаженом, измятом галстуке.

Но не смеялись ли они сами над всем этим раньше, когда шли на пионерский сбор или в школу в неглаженых, нестираных галстуках? Не смеялись ли, пусть невольно, над пионерскими символами? Над собой?

А что ж это, как не насмешка, глумление, пренебрежение? Насмешка и глумление над чем?

«Некрасиво звучит, Бочка! Некрасиво и слишком сильно!» — слышались Круму голоса товарищей, но он продолжал безжалостно судить и себя, и их, и все плохое, что было в их сегодняшней жизни.

Мальчики, похоже, догадывались о том, что обдумывает сейчас Крум, почему он вдруг посерьезнел.

Крум искал в себе силу и опору, чтобы воспротивиться Лине, Чавдару и их постыдной тайне — целуются уже, а у самого мать сидела в тюрьме. И ему вдруг раскрылась тайна о нем самом. И первое, о чем он подумал, был его пионерский галстук, его принадлежность к пионерской организации.

Да, быть пионером — это вовсе не шутки, это дело серьезное.

— А вы знаете, что значит быть пионером? — спросил Крум скорее себя самого, чем товарищей.

Мальчики в недоумении уставились на него.

— Ты что, экзамен решил нам устроить? — озадаченно спросил Яни.

Андро усмехнулся: «Пронесло!» И снова почувствовал себя уверенно.

Иванчо ощутил зыбкий холодок, пробежавший по стриженой голове.

Спас шагнул, словно решил подкинуть мяч ногой.

Дими представилась водная дорожка в плавательном бассейне.

Евлоги перебросил сумку в другую руку. Он был левшой, иногда и писал левой рукой.

Евлоги всегда в минуты смущения стремился освободить левую руку.

Чистые рубашки надели, алые галстуки на груди — что еще нужно этому Круму?

Что значит быть пионером?

Да это каждый знает! Даже чавдарцы…

— Быть первым! — резко произнес Крум.

— Хорошо, пусть так, — не сразу согласился Иванчо. Казалось, ему нужно какое-то время на размышление. — Но в чем первым?

— Во всем! — сказал Крум, взглянув на часы. — Пошли!

Шли быстро. Домашние задания чисто написаны, уроки выучены назубок, как все легко, осуществимо и заманчиво!

— Разве у нас сегодня пионерский сбор? — изумленно раскрыв рты, спрашивали мальчиков разные там лентяи и сони и оторопело останавливались на тротуаре, на горбатом мостике, на школьном дворе.

Но они молчали. Таинственно перемигивались. Чувствовали: что-то задумал их Крум, их Бочка, и если даже не придумается еще что-нибудь особенное, то заставить весь класс остолбенеть от удивления тоже неплохо. Да что класс! Всю школу поразили друзья Крума белыми рубашками и красными пионерскими галстуками!

15

Это была самая обыкновенная софийская речка, летом почти исчезавшая в своем каменном русле, весной — полноводная, во время проливных дождей в горах — бурная. Случалось, речка вырывалась из тесного русла, разливалась до самых крутых берегов, угрожающе бурлила. Была она тогда темно-коричневой и мутной, в чем-то похожей на металлическую вереницу автомобилей, тянувшихся по шоссе вдоль ее берегов.

«Вода поднялась! Вода поднялась!» — кричали тогда ребятишки и бегом мчались к мостикам; свешиваясь через перила, они часами смотрели на мутные бурные волны. Чем дольше смотрели, тем явственнее им казалось, что это не вода течет, а мост движется и они вовсе не какие-то там обыкновенные мальчишки, а морские капитаны. Или, еще лучше, пираты. А может быть, опытные лоцманы. В общем, моряки, которые бесстрашно ведут свои корабли по океану при девятибалльном шторме.

Под двумя широкими мостами у перекрестков, плотно прижавшимися к обшитому каменными блоками руслу, река, хоть и полноводная, корчится, как укрощенный зверь, не в силах побороть мощные, непоколебимые опоры. Совсем другое дело стоять на горбатом мостике, воздушном, легком, без всяких опор перекинувшемся дугой от одного берега до другого. Стоишь, а вода так и кипит! Страшно, сердце замирает — и в то же время до того здорово! Кажется, отрываешься от берегов, от самой земли, и всего тебя вдруг наполняют самые дерзкие, самые головокружительные мечты.

Ни одного проливного дождя или быстрого таяния снегов в горах не пропустили Крум, Яни, Андро, Спас, Иванчо Йота, Евлоги. Усядутся, бывало, как птицы, на перила мостика и смотрят на воду. А малыши из их квартала летом даже переставали шлепать по теплым лужам и ручейкам на улицах и тоже приходили сюда — смотреть на реку с мостика. Неудержимо, как магнит, влекли к себе ребятню ее буйные воды.

А в обычное время речка как речка, течет спокойно, из городских труб спускают в нее отходы, и тогда стоит невыносимая вонь.

Самое противное — это вонючие стоки канализации. Иногда, если в игре мяч неожиданно укатывался вниз, мальчики спускались по крутому, выложенному каменными плитками берегу. Несколько метров вниз, а как все меняется! Теперь уже не видно домов, только верхние этажи самых высоких зданий, а высоко над головой — незнакомое небо, не круглое, от горизонта до горизонта, а удлиненное, как огромный небесный канал.

Пока мальчики не подросли, каждый спуск к реке казался им рискованным и опасным приключением. Приходилось съезжать вниз по острым камням, не обходилось и без порванных брюк. А сейчас мальчики спускались вниз легко, почти бегом. И вверх поднимались одним духом. Правда, для этого хорошо быть в обувке на резиновых подметках, а еще лучше — с шипами: легче держать равновесие.

Но чем старше становились мальчики, тем меньше привлекало их русло реки. Ну и что здесь особенного?!

Река течет, а ее русло год от года становится все уже, невзрачнее, и только маленький гранитный обелиск у берега, как раз над сводчатым выходом подземного канала, по-прежнему привлекает внимание ребят. Обелиск невысок, мальчики легко достают подбородком до самого его верха. Пройдет еще несколько лет, и он едва будет доходить им до груди, но ведь в школу каждую осень приходят новые первоклассники, и они тоже измеряют свой рост по обелиску из темно-серого полированного гранита с гладкими, как стекло, гранями. На серой поверхности камня выдолблена пятиконечная звезда, а под ней дата — 28.Х.1943.

Только это: звезда и дата. И больше ничего.

А вокруг движение, жизнь, стремительно мчатся машины, озабоченно шагают люди…

А мальчикам, родившимся гораздо позже даты, выбитой на гранитном обелиске, всегда казалось, что он стоит тут испокон веков. Они не задумывались, кто и когда поставил обелиск на берегу реки. Так было до того дня, когда Крум однажды пришел в школу взволнованный, побледневший и неожиданно пригласил друзей к себе.

Мальчиков позвала бабушка Крума, он догадывался зачем, но ничего не сказал ребятам. Они собрались осенним вечером, как раз накануне двадцать восьмого октября, три или четыре года тому назад. Уже с порога мальчики почувствовали сладкий аромат вареной тыквы и корицы.

Тыкву любили все, всегда ели ее с удовольствием, тыкву продавали на всех перекрестках — кусками, надрезанными пополам и испускающими тонкий аромат. Под запотевшими стеклами ручных тележек продавцов блистали все оттенки тыквы — от коричневого до бледно-желтого. Дольки большие и маленькие, водянистые и суховатые, случалось, безвкусные, а иные так и тают во рту. Но обычно продают печеную тыкву, размякшую на черных противнях, и коричнево-черный сок уже вытек. А бабушка Здравка решила удивить своих гостей особенной тыквой.

Мальчики сидели в кухне вокруг большого стола. Порой слышались шаги и голоса прохожих, мелькали их силуэты, но самих мальчиков за тонкой занавеской не было видно. Собрались только мальчики, девочка была одна — Здравка. Подвижная, худенькая, тогда еще малышка, она все жалась к брату и что-то лепетала, точно котенок мяукал.

Было тепло и уютно. На улице уже становилось прохладно, но стоило мальчикам войти в кухню, они мигом согрелись, да и бабушка Здравка встретила своих гостей такой приветливой улыбкой, что на сердце сразу потеплело. Паровое отопление еще не работало, но бабушка включила электрическую печку, и на этой печке в огромной зеленой кастрюле что-то булькало, варилось, из-под крышки вырывался ароматный пар, пахло вареной тыквой, корицей и еще чем-то.

Перед каждым гостем бабушка поставила тарелочку, положила вилку и бумажную салфетку. Подняв тяжелую кастрюлю и пронеся ее над мальчишечьими головами, бабушка опустила ее на стол.

Открыла крышку. И тут кухня наполнилась удивительным тыквенным ароматом. В первый момент мальчики даже не поверили, тыква ли это, — таким необыкновенно легким и приятным показался им запах.

Накладывали на тарелки себе сами — так решила бабушка Здравка.

— Каждый берет себе сам. Сколько душе угодно и сколько желудок вмещает.

Мальчики не стеснялись, брали. И наелась до отвала. Похоже, эта зеленая кастрюля была без дна.

— Ну и ну! — глотал и сопел, сопел и глотал Иванчо. — Никак не наешься.

И правда. Дети любили печеную тыкву и ели ее с удовольствием, но много ее не съешь. Тыква считается тяжелой пищей. А вот бабушкина вареная тыква до чего воздушна, легка и сладка!

Чем больше ее ешь, тем больше разыгрывается аппетит.

— Последний кусочек, и все, — несколько раз повторял Иванчо.

— Ешь, ешь! — подбадривала бабушка Здравка. — Насчет еды никогда не зарекайся!

Сама бабушка отщипывала себе совсем крохотные кусочки. «По-стариковски», — улыбалась она, а вот Здравка от гостей не отставала.

Наконец все наелись и вдруг увидели, что под оставшимся слоем тыквы в кастрюле лежат какие-то веточки.

— Чтобы не подгорела, кладу веточки. Шелковичные, — объяснила им бабушка Здравка, а Крум кивком показал на шелковицу во внутреннем дворике, на которую они не раз лазали за спелыми чернильно-сочными ягодами. — Крум мне нарезал веток. Вот тыква и варится на пару.

— А почему тыква такая сладкая? — спросил Иванчо, чувствуя, что следовало бы проявить особую вежливость к бабушке Здравке, например расспросить, как ей удается приготовить такую отличную тыкву.

— Мед кладу, — просто ответила она. — Ложечку лесного меда. А столовую ложку кладу в воду, вот пар и становится медовым.

— Знаю, знаю, — сказал Иванчо. — Потому и говорят: тыква сладкая как мед.

Все посмотрели на него с упреком: не очень-то это вежливо!

Ну что ж! Теперь, верно, и по домам пора.

Но тут Крум вопросительно взглянул на бабушку, она кивнула белой головой, он сразу посерьезнел и глухим от волнения голосом сказал:

— А теперь слушайте! Рассказывай, бабушка!

16

— Помню, было тихое туманное утро, как обычно бывает осенью здесь, в низине реки. Вдруг резко прозвучало несколько выстрелов, и эхо разнеслось по всему кварталу. Сначала люди настороженно прислушались, потом снова принялись за работу. Ведь вокруг было тогда полно фабрик, мастерских — и больших, и маленьких, в основном слесарных. Везде что-то стучало и громыхало, так что сухой треск выстрелов не привлек особого нашего внимания.

Но выстрелы не прекращались, теперь они явственно доносились со стороны реки. Стрельба все усиливалась, и тогда люди словно окаменели, весь квартал точно замер и поднялся на цыпочки, пытаясь разглядеть, кто стреляет и почему. У депо скрежетали вагоны и слышались гудки маневровых паровозов. Город гудел. Конечно, не так громко, как теперь. Городской шум был слабее, да и город был гораздо меньше теперешнего, и жителей в нем было, конечно, меньше. Ни теперешних высоких зданий, ни нового вокзала, ни гостиницы, ни проспектов у реки — ничего этого тогда еще не было. И школа была старая, низкая, с двумя рядами узких стрельчатых окон. На булыжной мостовой и немощеных улицах телеги поднимали тучи пыли. Таких телег теперь и в музеях не увидишь — эдакие квадратные сундуки на двух высоких колесах, чтобы не утонуть в городской грязи.

У реки все стреляли. Слышались грубые мужские голоса. Это торопливо шагали сюда полицейские.

«Внизу! Внизу!» — слышались выкрики, и полицейские прибавили шаг, их кованые сапоги так и стучали по булыжнику.

За кем же они гнались? За каким-нибудь преступником? Или бежавшим из тюрьмы заключенным? Кто знает…

Может, преследуют заключенного? В те времена по улицам часто гоняли арестантов, целые колонны людей в грубой полосатой одежде: в широких брюках и куртках без пуговиц, в шапках из такой же материи в темную и светло-коричневую полоску. На ногах неуклюжие деревянные сандалии или тряпочные тапочки на толстой деревянной подошве, которые хлопали по булыжнику. От икры ног до кистей рук — толстая тяжелая цепь. По обеим сторонам плотной колонной шагали охранники с карабинами.

Но все-таки вряд ли преследовали арестанта — с цепью далеко не убежишь, да и откуда у беглеца оружие?

Полицейские, красные, взмыленные — видно, человек у реки бежал быстро, — стали обходить его сверху. Стрельба участилась. В железные опоры моста рикошетом ударялись пули и тревожно жужжали вокруг.

Снизу изредка раздавались гулкие одиночные выстрелы, и после каждого выстрела полицейские откатывались назад, а потом бросались вперед с еще большим остервенением.

Тут вихрем налетели конные стражники. Сытые кони лоснились от пота, из-под копыт сверкали искры.

«Он на том берегу, на том! — послышались крики. — Перешел через реку!»

Только теперь полицейские сообразили, что им следовало бы обойти русло реки и с другой стороны. Тогда еще не было горбатого мостика, и им пришлось идти в обход по большому мосту.

Конные едва удерживали взмыленных лошадей, кони скользили по булыжнику — вот-вот упадут, преследователи вконец рассвирепели.

Наконец кольцо замкнулось. Полиция держала оба берега и мост. Те, что на мосту, криками подбадривали с опаской двигавшихся по берегу. Однако внизу у реки полицейским никого не удалось найти, только мирно поблескивала обмелевшая за лето река.

Казалось, только что рассвело, а вот уже и полдень: завыли фабричные сирены — так гудели они в обед и вечером, когда кончался рабочий день. Со всех сторон устремился к реке рабочий люд.

Полицейские кричали, требовали разойтись, не подходить близко. Из уст в уста уже неслась молва:

«Это не арестант! Не преступник, не вор, не мошенник! Политзаключенный…»

Политический!

Вот почему так остервенели полицейские, и пешие, и конные, и те, что в штатском, нетерпеливо сновавшие взад-вперед по берегу.

Совсем молодой он был, тот, кого преследовали, без шапки, в светлом плаще, какие тогда носили — широком, длинном до пят. Как крыло птицы, развевался плащ на ветру, и легко, как птица, перескочил парень через реку, но улететь, как птица, не мог — скрылся в отверстии канала, единственном защищенном месте у каменного русла, обстреливаемого со всех сторон.

Столпились полицейские. Спешились конные. Штатские чуть не стукались лбами. Сводчатое отверстие канала мигом окружили, только у темного его жерла никого не было. Двое полицейских, впрочем, расхрабрились, залегли в пыли на противоположном берегу, как раз напротив. Навели стволы карабинов на темное отверстие канала, но только подняли головы — из-под свода грянул выстрел. Звонкое эхо разнеслось где-то внутри, как будто под землей, глубоко под городом, и вернулось назад словно удесятеренное. Казалось, гремит сама земля.

Люди свешивались с мостов, облепили окна соседних домов, даже школы. Не обращая внимания на злобные крики стражников, они со страхом и горечью вглядывались в темноту канала: кто он, этот молодой человек без шапки, с пистолетом в руке, в развевающемся, как крылья птицы, плаще?

Что он политический, сомнений не было. Да это говорили и сами полицейские, и агенты в штатском. Неясно только, кто же он?

Так прошел день. Двинется кто-нибудь из полицейских к каналу или поднесут к отверстию фуражку, изнутри гремит выстрел. Время от времени полицейское начальство командовало стрелять. Пули свистели над водой и вместе с отбитым камнем шлепались на дно канала.

«Сдавайся!» — каждый час кричали полицейские.

Из канала не доносилось ни звука.

Снова затихала стрельба, умолкали крики преследователей, и тогда кто-нибудь осторожно пытался подойти к каналу, но из темноты снова раздавался гулкий короткий выстрел.

Ночью мы не спали. Не сомкнули глаз ни взрослые, ни дети, ни смелые, ни трусливые. Один прожектор заливал нестерпимо ярким светом вход в канал, другой шарил вверху по руслу реки, луч его ползал неуклюжим жуком, освещая желтую грязь и широкое отверстие канала.

Утром полицейские снова начали кричать:

«Сдавайся! Сдавайся, у тебя нет другого выхода!»

Но стоило им приблизиться, слышались выстрелы.

Надоело, видно, это начальству, поняли, что упорный человек в канале, такого не сломить, да и народ вокруг насмехается: «Пятьсот против одного!»

И тогда приказали швырнуть гранату.

Низкорослый полицейский наискосок подбежал к каналу, пока другие стреляли не переставая в его темную пасть.

Размахнулся и швырнул гранату. Раздался грохот, поднялась туча пыли, и крупные каменные блоки свода рухнули.

Но снова то же: только стражники приблизятся, изнутри щелкает выстрел.



Прошел второй день, вторая ночь, третий день и третья ночь. И только на пятый день, сколько ни кричали, ни стреляли, в канале никто не отозвался.

Полицейские, при полном вооружении, подобрались наконец к каналу.

А там никого!

«Как это так — никого? — забегало начальство по обоим берегам. — Как это никого? Не может быть! Там нет другого выхода. Проверьте еще раз!»

Вернулись — никого!

Только на седьмой день в тине нашли тело беглеца.

Узнали его по плащу. Документов при нем никаких не оказалось. А оружие исчезло — видно, в иле засосало. Как выследили храбреца, никто не знает. Полицейский, который приказал его арестовать, тайну на тот свет с собой унес.

Но это был политический. И он нашел выход…

Если нет другого выхода, то и смерть выход!..

Бабушка Здравка замолчала. Перевела дыхание, плечи ее, словно усохшие с годами, печально опустились. Она устала от своего рассказа, а может, от вновь пережитого волнения того памятного дня, тех далеких времен.

В кухне было тихо, кушанье в зеленой кастрюле давно остыло.

Мальчики сидели не шелохнувшись. Взгляд их был строг и сосредоточен, только светлые слезинки скатились по смуглым щекам Яни.

Маленькая Здравка спрятала лицо у бабушки на груди, бабушка тихо гладила девочку по голове. Казалось, гремели выстрелы, раздирали синюю холодную тишину осеннего вечера, а в теплом уюте бабушкиной кухни, в доме с мраморной доской у входа, навеки остались имена известных и неизвестных народных героев. И нежный душистый запах бабушкиной тыквы слился в душе мальчиков с образом гранитного обелиска, воздвигнутого недалеко от школы, как раз над сводом канала.

Раньше, до того как расширили проспект и заасфальтировали зеленые лужайки у реки, обелиск был заметен издали, а теперь он оказался на узкой полоске зелени между шоссе и набережной, точно его отодвинули в сторону, подальше от потока машин.

— Хотели даже совсем убрать! — задумчиво сказала бабушка Здравка. — Дескать, мешает! «Как он может мешать?» — сказала я им тогда. У этих молодых — и инженеров, и тех, кто в совете, — у них свои заботы. Смотрят на меня: зачем бабка пришла, что тут разговаривать, мало ей забот с внуками? А я им говорю: «Может, вы и ученые, и дипломы имеете, я тоже вырастила сына-инженера, но запомните: пока цветы не расцвели, плод не завяжется. А ведь этот плод должен потом дать начало новым побегам. Это вам говорю я, бабушка Здравка Крумова Бочева! Уважайте, храните как зеницу ока общую нашу память! Без этого, хоть во дворцах поселимся, духом будем бедны…» Смотрели, смотрели на меня они и засмеялись. Поняли! Вот и перенесли памятник. Нашли выход. А как же иначе! Погиб человек за правду, а то, что никто не знает его имени, ничего не значит. Жив он в народной памяти. Потому вам и рассказываю про те дни сейчас, чтобы вы знали. Хотели товарищи разузнать имя этого храбреца, да один уехал за границу, другой…

Бабушка Здравка снова замолчала, углубившись в свои воспоминания.

Мальчики еще долго не расходились. А на другой день, когда собрались на пустыре, чтобы вместе идти в школу, не сговариваясь, свернули к обелиску.

Венок из живых цветов лежал на гранитном обелиске.

Пятиконечная звезда…

Дата, которую не стерло время.

Мальчики догадались: цветы положил кто-то из них.

Но кто?

Крум? Яни? Евлоги? Спас? Иванчо Йота? Андро? Дими?

Маленькая Здравка?

Или бабушка Здравка?

Не спрашивали. Не хотели разузнавать.

Сегодня двадцать восьмое октября.

Безымянный герой будет теперь вечно жить в их памяти.

А вокруг гудели машины, сигналили нетерпеливые водители, но мальчики стояли на высоком берегу бледные, напряженные, с опущенными руками, не замечая, что стоят по стойке «смирно».

И спустя годы, когда они станут воинами в далеких гарнизонах, каждый раз, услышав команду «Смирно!», они будут вспоминать этот берег и день двадцать восьмого октября, навсегда ставший для них особо торжественным.

С тех пор каждый год они собирались накануне 28 октября у Крума, и бабушка Здравка угощала их тыквой, сваренной с медом на неочищенных веточках шелковицы, брошенной на дно двух больших кастрюль: одной уже не хватало для таких рослых, крепких ребят. А утром все вместе, и Здравка тоже, шли украшать осенними цветами темный гранитный обелиск, воздвигнутый в честь неизвестного героя.

17

План Крума был прост, как все гениальное.

Лина и Чавдар возвращались обычно с прогулок поздно вечером. Узкие полутемные улицы были пустынны в это время. Темно было и на горбатом мостике, по которому они переходили через речку. Вот там, на мостике, и было самое удобное место, по мысли Крума, чтобы окружить их и забросать самодельными бомбами.

На углу у бульвара находится склад вторсырья, где хранится разная ветошь. Ночью склад не охраняется, так что можно спокойно спрятаться за забором и стрелять оттуда, а с другой стороны влюбленную парочку атакуют Яни и еще кто-нибудь, например Иванчо. Им надо будет притаиться у школы.

Лину, конечно, никак нельзя считать похищенной Чавдаром, Крум в этом убедился. Наоборот, ей приятно, что Чавдар ждет ее после школы, приятно шагать, взявшись за руки. Тем не менее каких только планов мести не строил Крум! Сколько раз рисовал в своем воображении, как безжалостно караются эти изменники.

Почему изменники? И за что их наказывать? Круму не хотелось углубляться в длительные рассуждения на эту тему, ведь тогда, задуманная операция, выражаясь военным языком, теряет всякий смысл.

Не совсем пока ясны и роли Андро и Паскала в операции (без Паскала нельзя!), если главными противниками в ней являются Лина и Чавдар.

Кто станет воевать против брата и сестры?

Никто!

Поэтому, по крайней мере до сих пор, Крум держал в тайне даже от Яни, кто является объектом нападения.

Подготовка к нему шла между тем полным ходом.

Сделали бомбы — маленькие мешочки из плотной бумаги, наполненные песком и перевязанные бечевкой. Испробовали их. Подброшенные вверх, мешочки лопались при падении и осыпали все вокруг тучей пыли.

— Чудо, а не бомбы, — возбужденно причмокивал языком Паскал, очень гордый этим своим изобретением, ведь именно он придумал использовать для пакетиков толстую бумагу от мешков с цементом. На каждой стройке такой бумаги сколько угодно…

Чтобы пакеты не сразу рвались, нужно набивать их как можно плотнее и крепко перевязывать. Поэтому, положив две полных пригоршни самого мелкого песка (тоже, разумеется, со стройки) в квадратный кусок бумаги, мальчики брали его за края и закручивали до тех пор, пока не получался почти круглый твердый шарик. Только тогда бомбу завязывали. Яни и Иванчо обеими руками натягивали бечевку изо всех сил, а Паскал стягивал узел.

Позднее еще одна блестящая идея осенила Паскала — делать бомбы из высохшей, растертой в порошок извести, валявшейся там же, на стройке. Пыли от этих бомб поднималось еще больше, притом белой, особенной, совсем как от настоящего взрыва.

Самым привлекательным было то, что бомбы из песка и высохшей извести не представляли ни малейшей опасности для атакуемого: всего и неприятностей, что оказываешься весь в пыли. Помоешься — и дело с концом!

Мальчикам особенно нравилось, что бомбы придется бросать прямо через шоссе, над мчащимися машинами. Тут требуются и сила, и ловкость, и меткость. Евлоги, самому меткому стрелку, боевое задание формулировалось так: пригвоздить к месту Лину и Чавдара. Они в это время должны быть как раз посередине мостика. Когда Лина и Чавдар придут в себя от неожиданности, Яни и Иванчо отрежут им путь назад, а спереди на них обрушатся бомбы мальчиков, притаившихся у забора.

— Возьмем их в клещи! Мертвой хваткой! — Иванчо угрожающе размахивал то правой, то левой рукой и напускал на свое добродушное лицо такую свирепость, что Крум просто вздрагивал: что же будет, когда Иванчо узнает, на кого предстоит ему напасть?

Тренироваться было негде. Бросать бомбы на пустыре или внизу у реки небезопасно: мальчиков могут увидеть и потом сообразить, что именно они и есть таинственные злоумышленники. А чтобы все действительно осталось в тайне, Крум решил, что им необходимо обзавестись специальными масками. Так в любом случае они останутся неузнанными. Конечно, тут требуются не карнавальные маски животных, птиц или клоунов и всяческих толстяков с круглыми красными щеками, а маски-шлемы, что-нибудь вроде рыцарских. Тогда Круму и его друзьям будет обеспечена полная безопасность.

Приятели отправились в ближайшие магазины, и Евлоги, любимец продавцов микрорайона, выпросил ненужные картонные коробки — чем толще картон, тем лучше.

Резали картон, сшивали нитками, соединяли гибкой медной проволокой, раскрашивали в невообразимые цвета — каждый в меру своей изобретательности, а краски брали первые попавшиеся. Сверху приделывали картонные фигурки: кто солнце, кто луну, кто пирамиду. Получались отличные шлемы, широкие, доходящие до плеч цилиндры с двумя узкими прорезями для глаз и закругленным отверстием для рта. Водрузив шлемы на головы и пытаясь узнать друг друга, мальчики хохотали до упаду. Смех, заглушённый цилиндрами, раздавался глухо, как из бочки. Вот только место для ушей и носа оказалось непредусмотренным. И если уши еще как-то помещались под картоном, то нос совсем сплющивался.

— Ну и ну! — прыскал Андро. — Совсем сдурели!

Мастерской мальчикам служил подвал в доме Крума. Откроешь ставни во двор — и вмиг светлеет. Располагались на ветхих стульях, на рассохшихся бочках из-под квашеной капусты, на суковатых, точно окаменевших пнях, оставшихся от колки дров, на ящиках со всяким хламом. Готовые бомбы и шлемы мальчики прятали в укромных местах.



«Играют дети, чем-то заняты, ну и пусть себе тешатся», — тихо радовалась бабушка Здравка. Однако, услышав дикий хохот, решила все-таки спуститься в подвал — посмотреть, как они там.

— Нельзя! Бабушка, не входи! — закричал Крум, стоило только появиться ей на ступеньках.

По дружному ребячьему хохоту бабушка понимала, что ничего плохого в подвале не происходит, но на всякий случай спросила:

— А что это вы всё внизу сидите? И отчего такое безудержное веселье?

Сняв цилиндры, мальчики потирали сплющенные носы.

— Смешно нам, и все, — ответил Крум. — Но ты не входи сюда!

Бабушка постояла немного — видны были ее ноги в черных чулках, — потом пошла посидеть на лавочке во дворе, где в это время собирались старушки из соседних домов. Какое-то время бабушка походит по двору, посидит на солнышке, потолкует с соседками о погоде, о болезнях, о том, что нынче готовить на обед…

— Ну так что? — растерянно спросил Иванчо. — Как быть с носами?

— Да уж придумаем что-нибудь, — пожал плечами Дими, которому все эти приготовления казались чистым ребячеством.

Еще бы! Когда тренеры готовят тебя к республиканскому первенству по плаванию на сто и четыреста метров вольным стилем в группе юниоров, засекают хронометрами каждую пройденную дистанцию с точностью до десятых долей секунды, наблюдают, насколько технично движешься ты под водой, смешно сидеть тут и вырезать из картона ножницами бабушки Здравки некое подобие средневековых шлемов.

— Вырежем по три отверстия, — предложил Яни. — Одно для носа, а два для ушей! Что туг голову ломать!

— Вырезать недолго, — засомневался Иванчо. — Уши-то нам и надерут!

— Кто? — удивился Андро. — Кто надерет?

— Режьте! — решительно сказал Крум. — Отметьте точно, куда упираются нос и уши, и вырезайте!

Взяли ножницы, острые маленькие ножницы, и каждый вырезал на своем цилиндре три отверстия: для ушей круглые, для носа продолговатое.

— Теперь смотрите, — Крум ловко вырезал два полукруглых кусочка картона. — Это для ушей. Наушники. А вот это, — он вырезал продолговатый кусок картона и согнул его пополам, — для носа.

— Ладно, — задумчиво проговорил Иванчо, орудуя ножницами и от старания высунув язык. — Наушники, наглазники, наносник… Нет, так нельзя сказать, так не выходит.

Работа остановилась.

— Носник, — улыбнулся Спас.

— Лучше уж тогда сопельник, — засмеялся и Андро.

— Вот, смотрите! — Евлоги приложил вырезанные куски картона к ушам и носу.

Он все делал быстро, ловко, Крум не случайно возлагал на Евлоги самые большие свои надежды. Евлоги предназначалась ответственнейшая часть операции — первыми бомбами остановить Лину и Чавдара на горбатом мостике.

— Видите! Не отличишь от настоящих шлемов! — воодушевился Евлоги.

— Надо и Паскалу сказать, — напомнил Андро, кивнув на длинный темно-синий цилиндр, стоящий на расшатанной этажерке в углу.

— Чтобы его нос не расцвел, как баклажан.

— У него не нос, а носик, так что получится баклажанчик! — Иванчо выговорил длинное слово не без труда.

— Да, далеко тебе до Паскала, у него бы все это единым духом получилось! — насмешливо заметил Спас.

— А ты сам скажи быстро, — защищался Иванчо.

Паскал учился в школе во вторую смену и приходил обычно позднее всех, но, надо отдать ему справедливость, принимал самое деятельное участие в приготовлениях, хоть и не знал, на кого задумано нападение, как, впрочем, и все остальные. Похоже, эта неизвестность наполняла мальчишек особой решимостью, придавала их игре загадочность: кто его знает, чем все это кончится?

Никто не обратил внимание, как случилось, что Паскал теперь все свободное время проводил с ними и, стало быть, в курсе всех их планов. Андро участвует в подготовке нападения, рассуждал Крум, почему бы и Паскалу, их маленькому Буратино, как иногда его называли семиклассники, не принять участие в игре? Тем более, что всяких интересных идей у него хоть отбавляй, не то что у Иванчо. Придумал забросать неприятеля камнями. А если и вправду попали бы в голову?

Конечно, Паскал — брат Чавдара.

Но ведь и Андро — брат Лины.

А вдруг вместе с Чавдаром и Линой на мостике окажутся какие-нибудь прохожие? Выходит, обстреливать и их? Нет, ни в коем случае! Тогда пошлем Паскала к парочке. Уж он найдет, что сказать им. Задержит Чавдара с Линой, пока не пройдут посторонние. Подаст знак. Да они и сами увидят: пора! Огонь! Бомбы засвистят над асфальтом. Начнут рваться. Дым окутает мостик. Неприятель в панике отступит…

«Перед генеральным сражением, выражаясь военным языком, — думал Крум, — надо предвидеть и использовать малейшие случайности, любые неожиданности. В конечном счете они-то и решат исход боя!»

А Паскалу сообразительности и ловкости не занимать, даром что он младше всех. Надо будет задержать на мостике Лину и Чавдара, значит, задержит. Ребята уже хорошо узнали его, их маленького Буратино, и уверены, что ради общего дела он готов на все.

Подготовка операции шла полным ходом, оставалось только определить день и время начала военных действий.

Мальчики еще не знали, что в детстве самое прекрасное — это неосуществленные планы, ведь именно их несбыточность пробуждает все новые — возвышенные и благородные — мечты, тогда как сознание близости цели, легкой ее достижимости рождает в душе расслабленность, леность, успокоенность.

Пройдут годы, и старый дом Бочевых будет превращен в музей. Наши подросшие герои придут сюда однажды, чтобы привести дом в порядок, и вдруг найдут на лавках и старенькой этажерке позеленевшие от плесени картонные цилиндры, а в углу — кучу бумажных мешочков с окаменевшей известью и песком. Через годы, отделяющие их от осенних ласковых дней незабываемого и неповторимого детства, они поймут сокровенную и простую истину, что высокая мечта и труднодостижимая цель пробуждает в человеке силы, о которых он порой и не подозревает.

18

Если бы мальчиков спросили, зачем они затеяли это перепрыгивание на спор через речку — в предстоящей операции от них потребуется не бегать и прыгать, а бросать бомбы (Иванчо, например, целыми днями теперь тренировался в бросках), — Крум не смог бы дать ответа.

Но так ведь во всякой игре: чем больше таинственности, тем она привлекательнее!

Короче, решено! Прыгаем через речку, не бог весть какое трудное испытание! Когда Крум сказал друзьям, что после обеда им всем следует собраться на пустыре и быть в кедах и спортивных костюмах, мальчики обрадовались.

Все пришли в свитерах и футболках, а Спас даже натянул черно-белую майку футбольной команды железнодорожников. Его отец был машинистом, водил мощный электровоз, когда-то водил и дизель, и паровоз, так что у Спаса были все основания носить черно-белую майку.

— Мы вроде не в футбол собираемся играть, — заметил Иванчо, озираясь в недоумении, не перепутал ли он чего-нибудь.

Спас принес и один из своих футбольных мячей, напялил старые кеды со сбитыми, как всегда, носками, а Иванчо явился в новеньком тренировочном костюме, синем, с двумя белыми полосками на брюках с застроченной складкой, — все как полагается. Иванчо страшно гордился этими брюками, не говоря уж о куртке — белая отделка на рукавах, белая пластмассовая молния. Загляденье!

Костюм купили неделю назад. Конечно, не для того, чтобы гонять в футбол на пыльном пустыре, а серьезно заниматься спортом, как Дими. Вот как раз удобный случай обновить костюм! Не идти же в нем в школу из-за одного-единственного урока физкультуры!

— Ну, ты прямо как с витрины, — прищурился Андро (он-то был в своей обычной одежде).

У Дими через плечо перекинута спортивная сумка. Сразу после прыжков через речку он спешит в бассейн.

— Ты, конечно, в плавках, — сказал ему Спас, когда мальчики шли по горбатому мостику, — в них и прыгай!

Было ровно пять часов, Паскал еще не вернулся из школы, но приятели не стали его ждать. Он, конечно, маловат для этого испытания.

Мальчики спешили еще и потому, что после пяти возвращаются с работы родители, да и другим не обязательно видеть, что они болтаются у реки. Зачем? А идти на речку раньше, пока не сделаны уроки, не хотелось, это не в правилах Крума.

Правый, пологий берег у большого моста, там, где владельцы машин мыли свои автомобили, был довольно далеко, мальчики вовсе не собирались делать такой крюк. Разве не могут они спуститься по крутому, каменистому берегу?! Сразу у горбатого мостика мальчики начали спускаться к реке — одни лицом, другие спиной к воде.

— Здорово пружинят! — подпрыгивал в своих белоснежных кедах довольный Иванчо.

Давно уж было заведено у мальчиков их квартала: перепрыгнешь через речку — значит, ты уже не маленький! Не осмелишься — значит, еще подрасти надо! Так уж повелось.

Друзья Крума первый раз выдержали это испытание еще два года назад. Но сейчас Крум повел их влево, туда, где устье реки расширялось перед тем, как разделиться на два рукава. Значит, предстоит совсем новое испытание, настоящая проба сил, требующая смелости и ловкости.

Давно уж друзья не спускались здесь к реке. Сверху она казалась тоненьким ручейком, бегущим по камешкам, но сейчас, у самой воды, река вовсе не была так узка.

А Крум молча вел приятелей вперед, туда, где русло становилось все шире, где у каменного мыса острова поблескивали гребешки волн.

— Перепрыгнем, что за вопрос! — несколько беспокойно повторял Иванчо, то забегая вперед, то пружинисто подпрыгивая на месте, наслаждаясь эластичностью новых кед.

А вот и мост. Берег тут еще круче, река еще шире, вода споро мчится вперед и вдруг рассекается большими сцементированными камнями вдававшегося в реку мыса и, укрощенная, устремляется по двум узким рукавам.

Здесь самое широкое место реки, сюда и привел друзей Крум.

— Тут, — сказал он.

Мальчики все не раз перепрыгивали речку у горбатого мостика, но здесь…

— Поспешим! — торопил друзей Крум. — Времени у нас в обрез! Нечего собирать зевак вокруг!

Широкое каменное русло реки содержалось в чистоте, здесь регулярно убирали тину и наносную грязь. От нагретых солнцем камней исходило приятное тепло, речная долина казалась уютной, просторной и тихой. Шум автомобилей слегка доносился откуда-то сверху и замирал, и, только когда на мосту загорался зеленый свет, глухой гул сотрясал темные своды моста.

— Бочка, с разбегу, да? — спросил Иванчо и, отойдя подальше, разбежался, будто и в самом деле собрался прыгать.

— Да подожди ты, стой! — недовольно крикнул Спас. Иванчо остановился у самой реки, едва удержав равновесие, и отступил назад.

— Не останови ты меня, я запросто перепрыгнул бы! — засопел он.

— Ну что ж, прыгай! — рассердился Спас, стараясь не замечать новый костюм Иванчо.

— И прыгну! — продолжая свой бег на месте, крикнул Иванчо. — Без всякого разбега перепрыгну.

— Не выпендривайся, толстяк! — вскипел вдруг Спас. — Еле-еле ползет, а туда же! Без разбега он прыгнет!

Прыгать с места без разбега, поджав ноги и собравшись в комок, — дело непростое, и тут Спасу не было равных.

— Что? — раскрыл рот Иванчо, замерев на месте с поднятыми руками. — Что?

— Толстяк, — четко повторил Спас. — А сам небось боишься, как бы не испортить новый костюм!

— С чего это ты взял? — огорченно засопел Иванчо. Меньше всего ожидал Иванчо таких нападок от Спаса, чьи убийственные удары мяча он героически отбивал от отцовского забора.

И из-за чего?

Из-за какого-то тренировочного костюма!

Андро, как всегда в таких случаях, разбирал смех:

— Придурок, толстяк!

И все это предназначается Иванчо! Хорошо, хоть Паскала нет.

Крум молча ждал, когда приятели угомонятся.

— Вы кончили?

— А чего он задирается! — буркнул Иванчо, но Крум жестом остановил его.

— Или прыгаем, — тихо сказал он, — или расходимся по домам.

Крум взглянул на Евлоги, который чуть заметно кивнул ему, и направился к реке.

Было тихо, над рекой дул легкий ветерок, неумолчно журчала вода. Вверху, по обеим сторонам проспекта, все так же гудели, обгоняя друг друга, потоки автомобилей. Над массивными перилами моста время от времени мелькали фигуры прохожих, из-под свода тянуло сыростью, а там, дальше, над рекой повис, как радуга, тонкий горбатый мостик.

Крум напрягся, разбежался, у самой воды чуть приостановился и в тот же миг оторвался от прибрежной гальки, пролетел над речкой и легко, совсем легко опустился на землю.

Приободрившись, мальчики нетерпеливо задвигались.

Евлоги шагнул назад. Шаг, другой — и, даже не напрягаясь, будто переходит через ручеек, легко махнул на другой берег. И вот он уже рядом с Крумом. Потом так же неожиданно, одним махом, снова перепрыгнул речку.

— Это что же, Бочка? — насупился Иванчо. — Ведь прыгать будем только по одному разу?

— По одному, — сказал Крум.

— И еще по одному, — отозвался Евлоги и опять перепрыгнул через речку.

Он был высокий, легкий, на вид очень хрупкий, и, хотя все время мальчики проводили вместе, только сейчас они почувствовали, какая неиссякаемая энергия кроется в худеньком, но крепком и жилистом теле Евлоги.

«Вот уж друг так друг! — с восхищением подумал Крум. — Самый близкий мой друг. После Яни, конечно».

Крум понимал, что Яни чем-то превосходит Евлоги, но не мог точно определить чем. В душе его они составляли единое целое, как и вся их ватага — Андро, Спас, Иванчо, Дими и, разумеется, Паскал, ведь все они одарили его дружбой, которой хватит на долгие годы.

— Смотрите!

Прижавшись спиной к крутому берегу, Андро стремительно оттолкнулся и помчался, наклонив голову вперед. Бежал он быстро, не рассчитывая шагов, но подпрыгнул слишком далеко от каменной кромки реки и поэтому едва удержался на противоположном берегу. Андро приземлился на самом склоне, уперся руками в землю и только потом выпрямился.

Теперь был черед Яни. И вдруг со стороны горбатого мостика донесся чей-то тонкий крик. Обернувшись, мальчики увидели две знакомые маленькие фигурки.

— Паскал! — встрепенулся Иванчо. — Уроки кончились, идут!

Паскал уже бежал к мальчикам по узкой тропинке у набережной, а за ним белой бабочкой, готовой в любую минуту вспорхнуть, неслась Здравка в своем белоснежном фартучке и с белыми бантиками в коротких косичках.

«Только ее не хватало! — подумал Крум. — А вдруг Здравка проболталась Паскалу? Вот он и пришел к ним в подвал и давай выдавать идеи насчет задуманной бомбардировки».

Помнится, Иванчо сказал как-то Паскалу: «Ну не все ли равно, как это назвать? Наносник, наушник или сопельник? Что Андро нашел в этом смешного?»

Паскал помолчал и вдруг отрезал:

«Надносник!»

«Так это одно и то же. Надносник, наносник — не все ли равно?» — возразил Иванчо.

«Ошибаешься, — причмокнул Паскал, уставившись прямо на него. — Одно без „д“ — значит, ты лепишь его на нос, а другое с „д“ — значит, защищаешь нос».

«Все болтаешь, — заморгал Иванчо. — Или болтаешь или жуешь резинку! Много ты понимаешь!»

«И то, и другое, и третье, — ответил Паскал. — И болтаю, и жую, и знаю. А вот если и ты хочешь знать, то я тебе скажу: „уши“ начинаются с гласной и не нуждаются в этом „д“, чтобы было ясно, о чем идет речь. А „нос“ начинается с согласной, и, если не отделить приставку тоже согласной, будет ерунда!»

Иванчо разинул рот, не зная, что и сказать.

С тех пор мальчики стали серьезнее воспринимать Паскала, а его отсутствие в компании становилось все ощутимее.

Ну скажите, от такой девчонки, как Здравка, можно что-нибудь скрыть?!

— Вот и я, — спрыгнула она на крутой противоположный берег и, совсем как бабочка, сложила белые крылышки своего фартучка.

«Не хватало только, чтобы она спустилась сюда и надумала прыгать вместе с нами!» — ужаснулся Крум. И сердито крикнул:

— Только посмей спуститься вниз, Здрава!

Круму хотелось предупредить и Паскала, что подготовка к операции вовсе не требует, чтобы он перепрыгивал через речку, но тут Здравка дерзко ответила:

— Захочу и спущусь!

Паскал, как обычно, повторил за Здравкой:

— Вот и я!

Не успели мальчики и глазом моргнуть, как он вместе с портфелем съехал вниз по крутому берегу.

Иванчо обхватил его руками и, покружив, опустил на землю.

Крум недовольно огляделся.

Здравка стояла на берегу, люди свесились через перила моста.

Слишком долго, пожалуй, они собираются для такого пустякового испытания ловкости, смелости и умения хранить тайну.

— Ну же!

Яни перепрыгнул через речку.

Дими сначала перебросил свою спортивную сумку. Потом, поджав губы, с серьезным лицом — таким же серьезным оно, наверно, бывало, когда Дими плавал по водным дорожкам бассейна, — тоже перескочил на другой берег.

— Браво! Браво! — кричал каждому Паскал.

Спас подзадоривал Иванчо:

— Ну прыгай же, толстяк!

— Сначала ты, — набычился Иванчо. — И не очень-то дразнись.

— Ладно, я буду дразнить тебя чуть-чуть.

Спас отошел, напрягся и прыгнул наискосок, прижимая к груди футбольный мяч. Он приземлился далеко от береговой кромки.

— Браво! — опять крикнул Паскал. — Да здравствует «Локомотив»!

А Иванчо все продолжал свой бег на месте.

— Ну же! — торопил его Крум.

— Я разогреваюсь, — сопел Иванчо.

— Смотри, перегреешься, — засмеялся Паскал.

— Не торопи!

И вот Иванчо неудержимо понесся вперед. Бежал, ступая не на цыпочки, а на всю ступню, новые кеды звонко шлепали по нагретым камням. Еще миг — и Иванчо, оказавшись над рекой с поджатыми ногами, стал похож на круглое синее облако.

Но он был тяжел, очень тяжел, и прыжок получился слабый. К тому же Иванчо раньше времени вытянул ноги. Перелетев через реку, он уперся в наклонную насыпь, как и Андро, но не смог ухватиться за нее руками. Медленно, величественно, а скорее покорно, не поднимая брызг, Иванчо шлепнулся в воду.

19

— Не шлепнулся, не упал, а сел, — так позднее оценили случившееся мальчики.

— Нет, — вступил в разговор Паскал. — Я один видел его со спины, Здравка стояла высоко, не могла хорошо разглядеть, а я видел, как он прыгал. Он сел в воду на корточки, как садятся на горшок.

Шлепнулся, упал, сел, присел — какая теперь разница? Но, очутившись в воде, Иванчо проявил неожиданную активность. Замахал руками. Зашлепал ногами. Завертел головой то влево, то вправо. И изо всех сил старался плыть. Насколько бесшумно и покорно он свалился в воду, настолько энергично стал барахтаться сейчас. Тучу брызг поднял вокруг себя! Однако все его усилия были напрасны, Иванчо неумолимо тащило по течению.

Дими в ужасе воскликнул:

— Тонет!

Волны действительно уже накрывали круглую голову Иванчо, и его короткие стриженые волосы стали издали казаться черными и блестящими.

— Тьфу, тьфу, — шумно отплевывался он и опять погружался в воду.

Его несло прямо на каменные опоры моста.

Мальчики оцепенели.

Иванчо тянул руки к спасительному берегу, пытался ухватиться за скользкие камни. Куртка его намокла, раздулась, распростерлась над водой огромной синей лягушкой.

— Крум, Крум! — кричала Здравка с берега. — Помоги ему!

Мальчики совсем растерялись.

Неужели Иванчо и в самом деле тонет? И тут маленький храбрый Паскал крикнул:

— Держись, Иванчо!

И пока другие лихорадочно соображали, что происходит и что нужно делать, Паскал с одного берега, а Яни с другого бросились в воду.

— По… По… — пыхтел Иванчо, повернув голову к Яни, который поднырнул под него и вытолкнул на поверхность.

В это же время Паскал запрыгал в воде.



— Эй! Эй! — в восторге кричал он, выпрыгивая из воды все выше. — Да тут и грудной ребенок не утонет!

Вода едва доходила ему до пояса.

Подняв на свои сильные плечи Иванчо, с которого стекали потоки воды, Яни растерянно оглянулся.

Ох уж этот Иванчо! Так перепугал всех, что они совсем забыли, какая мелкая летом река.

— По… Помоги, Яни! — продолжал пыхтеть и отплевываться Иванчо, а из рукавов и штанин струились настоящие водопады.

Иванчо чувствовал, что спасен, но никак не мог прийти в себя.

Только когда мальчики протянули Яни руки и помогли ему выбраться на берег, Иванчо успокоился. Вскочил, затряс головой. Провел рукой по волосам, и вокруг разлетелись брызги. Иванчо прижал локти к куртке — зажурчала вода, потопал ногами — кеды заквакали, как живые.

— Пропади они пропадом — и эта речка, и это перепрыгивание! — рассердился он.

А промокший до нитки Паскал скакал вокруг и кричал:

— Утоплен-ник! Утоплен-ник! Синяя лягушка!

Вдруг Паскал покачнулся на скользком дне, потерял равновесие и шлепнулся навзничь. Но тут же выплыл. Выдул воду из ноздрей. Откинул со лба мокрые волосы. Вместе с водой выплюнул жвачку. И только тогда повернулся к Здравке, с изумлением следившей за ним с берега.

— Вот и я, — виновато сказал он и вылез на берег, ухватившись за руку Крума.

Из-под него — просто трудно поверить — стекала вода, как из десяти кранов.

Так они и стояли у реки, одни сухие, другие мокрые до костей.

Иванчо все еще дулся, фыркал:

— Чтоб тебе пусто было! Выдумал! И река, и эти прыжки…

Вода стекала с него так же, как с Яни и Паскала, но те, по крайней мере, молчали, а Иванчо ни на минуту не затихал, все ворчал, и хлюпанье его кед сопровождало его ворчанье.

В этой общей суматохе первым расхохотался Андро — неудержимо, с закрытыми глазами. Он заливался смехом, просто весь трясся от хохота.

— Синяя лягушка! — едва выговаривал Андро. — Прилипнет теперь к Иванчо еще одно прозвище.

— Сам ты лягушка, — насупился Иванчо.

— Ладно уж, молчи лучше, — оборвал его Спас. — Толстяк! Прыгун!

— Ты из-за ребят переживаешь или из-за меня? — рассердился мокрый Иванчо.

— Из-за ребят.

— А если бы я утонул?

— Ну, хватит, — устало сказал Спас. — Вон Паскалу и то едва до пояса вода, а ты — «утонул»! Входи в воду, ложись и тони на здоровье! Может, найдется какой-нибудь сумасшедший тебя спасать!

Иванчо растерянно заморгал. Повернулся к Яни, к Паскалу — такие же мокрые, как он, с прилипшей к телу одеждой… И тут на его широком лице засияла добродушная улыбка.

— Синяя лягушка! — повторил Паскал. — В тазу когда-нибудь утонешь. Я из-за тебя жвачку выплюнул.

— Если я лягушка, тогда ты головастик, — засмеялся в ответ Иванчо. И повторил: — Головастик с галстуком. Слышите? — Просияв, он обернулся к мальчикам: — Головастик Буратино.

Хрупкий, худенький, с прилипшими ко лбу длинными волосами, обвисшими концами синего галстука, в мокрых джинсах и сандалиях, из которых при каждом шаге выливалась вода, Паскал и впрямь походил на головастика. И одновременно на маленького, смешного, выкупанного прямо в одежде Буратино. А Иванчо напоминал жизнерадостного притворщика, надевшего специально для этого случая новый спортивный костюм.

Только Яни был сдержан, не суетился, не разглагольствовал. Под ногами у него натекла целая лужа.

С каменного парапета моста свешивались любопытные прохожие.

Крум почувствовал, в какое дурацкое положение они попали, почувствовал смущение Дими, представил последствия этого дурацкого испытания сил и ловкости, которое Иванчо так глупо провалил, и, сдержанно сказав: «Побыстрее вытряхивайтесь отсюда!» — первым полез вверх по насыпи.

Он не оборачивался, нарочно не хотел оглядываться, огорченный и раздраженный, потому что боялся, как бы Иванчо снова не поскользнулся на каменных плитах.

Крума остановил голос Паскала:

— А мой портфель?

Крум обернулся. Портфель Паскала и в самом деле остался на противоположном берегу.

— Я сбегаю за ним. — Евлоги спустился по насыпи вниз, перепрыгнул речку, взял портфель Паскала и быстро вернулся назад. Все это он проделал так легко, будто разгуливал по тротуару, — просто сделал шаг пошире и перелетел через препятствие, поглотившее толстяка Иванчо; потом так же легко поднялся по крутому берегу и протянул портфель Паскалу.

— Не давай ему, — остановил его Яни. — Намокнет.

— Дай мне. — Крум взял портфель.

По мосту с того берега к мальчикам бежала Здравка.

Перешли шоссе, пробираясь между машинами, из портфеля Паскала торчала палка с нарисованным знаком «Стоп», но всем было не до того, друзья молча шагали по тротуару.

— Вот и я, — догнала их запыхавшаяся Здравка. Никто ей не ответил.

— Ай-ай-ай, какой ты мокрый! — заахала девочка, дотрагиваясь до одежды Паскала.

— Ну, хватит ныть, — оборвал сестру Крум. — Не один он мокрый.

Но Здравка на других и не взглянула.

— Подожди! — остановила она Паскала, пытаясь вытереть его волосы.

— Здрава! — Крум сердито поджал губы. — Нечего тут на улице цирк устраивать!

— Это вы цирк устраиваете, — рассердилась Здравка. — Точнее, ты! Твои небось выдумки.

Только теперь она посмотрела на Яни, который шагал как деревянный, расставив руки в стороны, на Иванчо — в хлюпающих кедах, в обвисшем тренировочном костюме — и прыснула, прикрыв рот ладонью:

— Ой, какие вы смешные! Если бы ты знал, Крум, братик, какие вы смешные!

Крум, может быть, этого и не знал, но чувствовал. По взглядам и улыбкам прохожих, по угрюмому молчанию товарищей он понимал, что они выглядят не лучшим образом, если даже Здравка смеется над ними. Крум просто сгорал от стыда.

Неподалеку от поворота на пустырь Дими остановился.

— Мне сюда, — кивком показал он на соседний широкий мост и проспект, по которому лежал маршрут троллейбуса, едущего прямо к спортивному комплексу.

— Иди, — коротко ответил Крум.

Дими шел с некоторой неуверенностью, прижимая локтем перекинутую через плечо спортивную сумку.

— Чемпион, — презрительно процедил сквозь зубы Спас. — Только тренировки на уме.

Крум чувствовал, что товарищи готовы сейчас разбрестись кто куда. Получается, что первая же неудача может испортить все задуманное.

— Идемте ко мне домой! — сказал он. — Там обсушимся.

Что ж, раз ему в голову пришла идея перепрыгивать через речку и мастерить всякие там маски-шлемы и бомбы, которые так здорово усовершенствовал Паскал, нужно найти в себе силы, чтобы достойно встретить первую неудачу.

Бабушка не станет их ругать, наоборот, выстирает и выгладит испачканную рубашку Паскала, Крум сам раздвинет ей гладильную доску, и все пройдет, все забудется. Вот если бы отец был дома, так легко не удалось бы отделаться от неприятностей, хотя и отец всегда его понимал.

— Бабушка вам все выгладит, — ободряюще сказал Крум, — будет как новое!

— Ха! — воскликнул Спас. — Паскал и Яни, может, и высохнут, а Иванчо… Знаю я эти костюмы! Впитывают воду, как губка, но три дня сохнут.

В подтверждение его слов Иванчо подпрыгнул, из хлюпающих кед и с брюк закапала вода.

— Вот видите, — пожал Спас плечами. — Один раз вошел в речку и чуть не осушил ее. Стоит ему шевельнуться, вода льет ручьями.

— Я, пожалуй, пойду, у меня дела, — сдержанно произнес Яни.

Сказал спокойно, но Крум знал: Яни не переменит своего намерения, не надо и пробовать его отговорить.

— И я ухожу, — торопливо проговорил Паскал.

— Ну уж нет! — воскликнула Здравка и схватила его за руку. — Пойдешь к нам, — продолжала она с такой уверенностью, что Крум удивленно посмотрел на сестренку. — Мы с бабушкой тебя подсушим, выгладим, станешь как новенький. Даже выстираем. В стиральной машине. Знаешь, как она работает!

— Надо сказать — высушим, — поправил ее Паскал. — Подсушить можно только грудного младенца. И все-таки я пойду домой.

Здравка, однако, не выпускала его руку из своей.

— Насильно тебя похитим! Правда, Крум?

— А как же, похитим, — повторил Крум, погруженный в свои мысли.

Паскал еще раз огляделся по сторонам, ища поддержки, но Яни, Иванчо, и впрямь похожий на синюю лягушку, а за ними Андро и Евлоги уже направлялись к пустырю. К тому же Крум нес портфель Паскала, так что куда уж тут бежать? Печально опустив голову, Паскал покорно зашагал рядом со Здравкой.

20

Выкупанный, голый, закутанный до подбородка в голубой махровый халат Крумова отца, такой широкий и длинный, что в него можно было бы завернуть пятерых таких, как Паскал, мальчик чинно сидел в кухне, пока Здравка сушила феном его мокрые волосы.

Что такое? Почему бабушка так сдержанна и молчалива? Она что, уже успела поговорить с Паскалом? Почему в доме чувствуется какая-то напряженность?

Бабушка выгладила рубашку, джинсы, майку, трусы, не позволила Круму вытащить гладильную доску, гладила так, как она любила — на краешке стола, расстелив старое одеяло, гладила молча, лишь время от времени пристально вглядываясь в Паскала.

И он точно язык проглотил…

Паскал вынул из портфеля нераспечатанные пакетики импортной жевательной резинки, протянул Круму и Здравке.

Крум взял.

Здравка, занятая тем, что сушила носки Паскала над плитой, отказалась:

— Ты же знаешь, я ее не люблю.

— Знаю, — уныло ответил Паскал и, вместо того чтобы, по обыкновению, засунуть резинку в рот, убрал пакетик в портфель.

— Тебе не холодно? — встревожился Крум. — Не простыл, когда промок?

В памяти Крума всплыла растерянная улыбка Паскала, когда его спросили, не боится ли он матери. Крум никогда не видел мать Паскала, а его собственные воспоминания о покойной маме — что-то весенне-белое, воздушное — трудно связывалось с матерями его друзей.

Повседневные будни наполнены обычными заботами матери о детях, ее тревогами, советами, порой невольным раздражением, и вдруг в глубокой ночной тишине сыну или дочери открывается: только материнское сердце способно до конца понять тебя, утешить и ободрить. Крум никому не рассказывал о своей затаенной тоске по покойной маме, но всегда с подчеркнутой предупредительностью относился к матерям своих друзей. Он все мог простить и Я ни, и Евлоги, и Андро, Спасу, Дими, Иванчо, одного не прощал никогда — грубости по отношению к матери. Друзья знали об этом и при нем держали себя особенно вежливо по отношению к маме.

Крум и представить себе не мог чью-либо мать в тюрьме, поэтому с таким глубоким сочувствием относился он к Паскалу, покровительствовал этому маленькому Буратино, радовался, что Паскал подружился со Здравкой и что ребята приняли его в свою компанию.

Вот только немного беспокоился, как отнесется бабушка к их новому товарищу.

Вряд ли бабушка не знает тайну Паскала, раз ее уже знал дядя Костакис.

Не потому ли она сегодня такая сдержанная?

И не зовет их перекусить, не приглашает к ужину, а уж время идет к вечеру… И про айвовое варенье даже не заикнулась.

— Бабушка! — позвал Крум. — Вскипятим чайку, а? И хорошо бы поджаренного хлеба с маслом и вареньем. А то Паскал совсем замерз.

— Мне тепло. Я даже вспотел! — зашевелился закутанный в купальный халат Паскал.

— Не капризничай, не капризничай! — прикрикнула Здравка. — Поешь! Вон ты какой худышка.

Только Крум вошел к Паскалу в ванную, чтобы дать ему купальный халат, Здравка тоже заглянула в дверь: велела Паскалу вымыть голову ее шампунем, чтобы голова не пахла речной тиной.

Видали, какая заботливость? Крум чуть не расхохотался.

А вот у бабушки по-прежнему суровое, задумчивое лицо.

Интересно, как выглядит мать Паскала? Как живут они с матерью, которая отбывала срок за злоупотребление деньгами и служебным положением?

А Чавдар?

Уж не на эти ли деньги они купили велосипед?

И «скейт-борд», о котором говорил Паскал и даже Здравка.

— Ты меня слышишь, бабушка?

Ради Яни бабушка достала из буфета хрустальные стаканы и розетки, не пожалела серебряные ложечки. Неужели ей так неприятен Паскал, что она делает вид, будто не слышит Крума? Может, ей жалко варенья?

— Я лучше пойду, — снова засуетился Паскал.

— Тебя дома ждут? — осторожно спросил Крум.,

— Ждут, — неопределенно ответил Паскал. — А худышкой называют только маленьких детей. Я не худышка и вообще не худой. Порода у нас такая. И у Чаво тонкая кость, и у мамы…

Крум почувствовал, как он напрягся весь, бабушка тоже вздрогнула, лицо ее посуровело.

В первый раз они слышали, как Паскал говорит «мама». Он тоже смутился и чуть ли не с головой спрятался в капюшон купального халата.

— Готово! — Здравка выключила фен и пригладила ладонью мягкие, блестящие волосы Паскала.

Бабушка Здравка выгладила одежду Паскала и увела его переодеваться.

— Бабушка, я приготовлю ужин и накрою на стол, — крикнула ей вслед Здравка.

Бабушка промолчала.

— Что это с ней? Уж не заболела ли? — встревожился Крум.

— Да нет, нет, ничего, — беззаботно ответила занятая своими мыслями Здравка.

Она ловко достала из холодильника противень с фаршированным зеленым перцем и поставила его в духовку разогревать, потом стала накрывать на стол, резать хлеб. Тут в дверях снова показались Паскал и бабушка Здравка.

На ногах у Паскала вместо промокших сандалий были коричневые ботинки Крума, про которые он давно забыл, а бабушка, оказывается, предусмотрительно их убрала. Когда-то ботинки очень нравились Круму, коричневые, на белом эластичном каучуке. Отец привез их из какой-то заграничной командировки, но Круму они очень скоро стали малы, поэтому он их почти не носил.

— Впору тебе? — обрадовался Крум.

— Как раз, — не сводил глаз с ботинок Паскал.

Они явно нравились Паскалу: еще бы! Почти новые! И как это бабушка вспомнила про них — просто удивительно!

Интересно, о чем говорила бабушка с Паскалом раньше, когда он приходил к ним? Крум был тогда в школе.

Паскал наконец поднял глаза и как-то виновато посмотрел на бабушку.

Здравка положила на стол вилки и ножи на белых салфетках, ложки для простокваши, которую она тоже достала из холодильника. Из нагретой духовки шел аппетитный запах, все было как обычно у них в доме, гостеприимном, приветливом, спокойном, и Крум вдруг упрекнул себя в том, что перекладывает на других собственную вину за случай на реке.

— У меня еще дыня есть! — вдруг вспомнила бабушка Здравка. — В подполе.

Никогда не скажет «в подвале»! Крум понял: это сказано для него, надо спуститься в подпол и принести дыню. Хорошие дыни у них в подполе, и сочные, и всегда удивительно сладкие. Бабушка умела выбрать хорошую дыню на базаре.

Уж виноград пошел, Здравка и Крум больше всего любили крупный желтоватый мускат, но бабушка, сколько они ее помнили, всегда предпочитала дыни.

— А эти ножи убери, — сказала она Здравке. — Достань другие, десертные, с маленькими вилочками. И брынзу.

Это самое любимое бабушкино кушанье, дыня с брынзой! Значит, если бабушка и была чем-то озабочена или даже рассержена, все уже прошло?

— Иду!

Крум весело сбежал по ступенькам в подвал. Зажег лампу. Сквозь щели двойных ставен пробивался свет. На полках и этажерке в глубине подвала пестрели их маски. Бомбы, похожие на брикеты, громоздились в темном углу. Он взял дыню с холодных каменных ступенек. Бабушка специально не клала дыни в холодильник, она считала, что в холодильнике дыня теряет свою сладость. Тяжелая, продолговатая, с глубокими продольными бороздками, дыня источала сладостный сочный аромат сквозь шероховатую желтовато-зеленую кожуру.

Войдя в кухню, Крум замер от удивления. Бабушка сидела сложа руки, а хозяйничала Здравка. Вот сестра поставила на стол разогретый противень с мясистыми перцами. Корочка сверху подрумянилась, видны кусочки помидоров внутри, и все это залито яйцами.

— Ой, горячо! — притворно жаловалась Здравка, ухватив противень двумя тряпочными зайцами, хотя руки ей вовсе не жгло.

Но она охала, стараясь привлечь внимание Паскала, который сидел как раз напротив бабушки, скрестив руки на груди.

— Эй, — весело поддразнил его Крум. — Шевелись! Что ты замер, как загипнотизированный?

Паскал осторожно развернул салфетку, положил ее на колени. Синий галстук был красиво завязан у расстегнутого ворота его рубашки.

— Ты не измажешься? — все так же озабоченно спросила Здравка. — Завяжи салфетку, если хочешь.

Паскал укоризненно взглянул на нее и сдержанно ответил:

— До сих пор такого не случалось.

— Хватит уж тебе, садись, — ласково упрекнула Здравку бабушка. — Что ты все болтаешь?

Здравка придвинула стул поближе к Паскалу. Крум сел на диван напротив и легонько подтолкнул его ногой:

— Ну как, порядок?

— Порядок.

— Бабушка, нам ведь эти ботинки не нужны? Бабушка кивнула.

— Подарим Паскалу?

— Ты спроси сначала, примет ли он наш подарок, — сказала бабушка.

— Раз они ему нравятся, почему же не взять! — воскликнул Крум.

— А что скажут дома?

«Знает! — мелькнуло в голове у Крума. — Бабушка знает! — повторил он убежденно. — Иначе не стала бы так говорить».

Бабушка молча протянула ложку к противню. Сначала взяла тарелку Паскала, положила ему два самых больших перца с желтой яичной подливкой. От теплых помидоров поднимался горячий пар.

Потом положила Круму, Здравке, а уж под конец, как всегда, себе — всего один перец.

— Ну, ешьте на здоровье!

Паскал растерянно взглянул на полную тарелку.

— Ешь, ешь, — подбодрила его бабушка Здравка. — Ты не худой, но надо есть побольше, вы же растете. И дома поешь! А про ботинки скажи матери, что от бабушки Здравки Бочевой. И от Крума. — Бабушка зорко взглянула своими блестящими глазами на Паскала: — Понял?

— Понял, — тихо ответил он.

— Вылитая мать, — вырвалось у бабушки. — Мать в твои годы точно такая была!

Крум даже рот раскрыл от удивления. Здравка тоже замерла.

— Мама его такая же красивая? — громко воскликнула девочка с непосредственностью, свойственной ее возрасту, потом, спохватившись, заахала, прикрыв рот ладонью. — Совсем забыла! С этой вашей дурацкой речкой забыла!

— Что забыла? — досадливо поморщился Крум, все еще находящийся под впечатлением бабушкиных слов и неожиданного открытия, что она, оказывается, давно знает мать Паскала. — Что ты забыла? И вообще, хватит ломаться!

— Ай, ай, как я могла? — продолжала сокрушаться Здравка.

— Она забыла предупредить вас про родительское собрание, — спокойно разъяснил Паскал. — Послезавтра, в шесть вечера. Должны присутствовать все родители. Обязательно. У нас и в тетради это написано. Родителям велели расписаться внизу.

Паскал снова стал самим собой, такой же словоохотливый, как всегда, но Крум не вслушивался ни в то, что он говорил, ни в причитания Здравки.

21

Окутанную туманом и низко нависшими облаками Витошу не видно. Моросит дождь, мелкий-мелкий, какие бывают после летних ливней. Мальчики стоят на горбатом мостике и смотрят на реку. Здесь, у высоких берегов, река вырвалась наконец из каменного русла и течет темная, грозная, вобравшая в себя воды горных потоков. Впрочем, они уже не на мостике, а на быстроходном корабле посреди разбушевавшейся стихии. Яни, Дими, Евлоги, Иванчо, Андро, Спас, Паскал, даже Здравка — все выполняют команды Крума. Друзья плывут в безбрежном океане, но вот виднеется каменный мол, а за ним светло-желтое здание пристани. Точь-в-точь как отремонтированный райсовет.

Там, в белом адмиральском кителе, с грозно торчащими белыми усами, расхаживает перед картой океанов и морей его дедушка.

У руля Яни. Крум, естественно, на капитанском мостике. А теперь, за волноломом, выход в открытое море. В мрачном, хмуром небе над их головами засвистели вдруг снаряды. Обрушились со всех сторон. А они плывут уже не по океану, даже не по морю, а по каналу. Корабль обстреливают с берегов, и напрасно Крум кричит изо всех сил, что тут какая-то ошибка и береговые батареи бьют по своим.

Крум уже не слышит ни собственного голоса, ни грохота взрывов, хотя видит, как разрываются снаряды и над кораблем стелется дым. Уже загорелся нос корабля, уже пылает корма, враг взял их в кольцо. Теперь ни вперед, ни назад; единственный выход — принять неравный бой! И сражаться достойно, до последнего вздоха!

И тут вдруг затрубили трубы. Это Андро взял свой тромбон. Спас подбросил ногой мяч с черными треугольниками. Небо вдруг продырявилось, и в неописуемо глубокой синеве появилось весеннее белое легкое облако, его облако. Тут они и перемахнули через реку, но не внизу, где русло совсем узкое, где прыгают малыши, а вверху; летят от берега к берегу, а за спиной словно выросли крылья.

Зовут и Иванчо. Он делает такой мощный разбег, что летит выше всех, чуть ли не у самого белого облака. Крум в испуге устремляется к нему. Иванчо смеется, спускается пониже.

А облако все выше и выше. Крум летит к нему, протянув вперед руки и едва переводя дыхание. Сердце готово разорваться, оно переполнено нежностью, ведь сверху на Крума смотрят светлые миндалевидные глаза Лины. Она взглянула на него и исчезла, а Крум утопает в мягких объятиях облака и вдруг слышит тихий голос. Это голос мамы…

С криком, рвущимся из самой глубины души, Крум просыпается:

— Мама!

Оглядывается по сторонам. Он редко видел сны, еще реже их помнил. Бывало, что-то снилось, а что — и не вспомнишь теперь. А сейчас, то ли от внезапного пробуждения, то ли от переполнявшего его чувства необычайной легкости, Крум долго еще находился во власти сновидения.

В комнате почти светло, на соседней кровати, мирно раскинув руки, спит Здравка. Деревянный Буратино на стене, как всегда, сторожит ее покой.

Здравка не любила засыпать в темноте. Ложась в кровать, она обычно отдергивала плотные шторы. Вот и сейчас осенняя луна заливает комнату бледным, призрачным светом.

Почему он проснулся?

И увидел во сне маму?

Никогда мама не снилась Круму, снился только ее портрет на стене, а сейчас он слышал мамин голос. Глубокий, нежный, ласковый, этот голос еще звучал в ушах и наполнял все существо Крума невыразимым счастьем. Он почувствовал себя взрослым, великодушным, ему стало вдруг легко на душе. Годы спустя, когда Крум размышлял, пытаясь понять окружающих людей, ему часто вспоминалась эта ночь и ясный мамин голос.

— Мама! — повторил он.

Здравка по-прежнему крепко спала.

Крум повернулся к стене, закрыл глаза, но сон о маме бежал от Крума. То виделось ему хмурое небо и полноводная река, то опять взрывались бесшумно снаряды, то плыло по-весеннему белое легкое облако. Крум устремлялся к нему навстречу, но оно ускользало…

На этажерке мерно тикал будильник. Стенные часы стали глухо бить, Крум так и не сосчитал их удары, сбился. Вдруг его внимание привлекла полоска света под дверью в бабушкину комнату. Наверное, на тумбочке у бабушкиной кровати горит лампа.

Крум встал. Дощатый пол приятно холодил босые ноги. Мальчик не стал обуваться, чтобы не поднимать шума.

Неужели он спал так мало? Или сейчас уже утро и бабушка встала?

Уж не заболела ли она?

Крум тихо пересек темный коридорчик и увидел, что лампа в комнате бабушки действительно горит. Распахнул дверь.

Бабушка услышала, как он вошел, но не повернулась к нему, а продолжала лежать неподвижно с широко раскрытыми глазами. Может, она слышала, как он шел по коридору, а может, слышала, как внук ворочался в постели, потому что нисколько не удивилась его появлению. Только теперь Крум посмотрел на стенные часы — было два часа ночи.

Бабушка не выглядела больной, взгляд ее был спокойный.

— Ты не спишь?

Бабушка покачала головой. На ночь она убирала волосы под платок, туго завязанный сзади, и от этого лицо ее становилось как будто меньше и удивительно молодело.

— Завтра доспишь, — пошутил Крум.

Когда они со Здравкой были еще маленькие и спали с бабушкой в одной комнате, они любили забираться к ней в кровать. Бывало, смотрят телевизор — он стоял в этой комнате, — она что-то тихо рассказывает детям, и дети незаметно засыпают, убаюканные синеватым мерцанием экрана. Реальность, сны, далекие края, ворвавшиеся к ним в дом, — все сливалось, приобретало знакомые очертания детских игр.

Крум уселся в ногах у бабушки. На тумбочке лежали ее очки и маленький альбом, на обложке которого рукой отца написано по диагонали его имя и фамилия. Буквы немного стерлись — видно, написано это давно, но Крум никогда прежде не видел альбома в доме. Вспомнил: как-то Здравка искала, куда наклеить цветные открытки с видами Ленинграда, на которых отец писал им письма, так она перерыла все альбомы в доме. И старые попадались, с твердыми переплетами, их сам дедушка переплетал. Но этого альбома они со Здравкой не видели.

Что в нем? Фотографии отца?

И почему это бабушке вздумалось рассматривать его среди ночи?

Или это как-то связано с его сном, с мамой и Паскалом, мать которого бабушка, оказывается, давно знает?

Крум знал: давно, еще до его рождения, дедушка передал все документы, связанные с подпольщиками-революционерами, музею революционного движения. Крум не раз собирался сходить в музей с бабушкой или с отцом. Там покажут, какие именно документы переданы музею дедушкой. Крум думал: стоит повнимательнее вглядеться в эти групповые фотографии, расспросить поподробнее, и удастся найти того, пока безымянного молодого человека с пистолетом в руке, в светлом, развевающемся, как крыло птицы, плаще, о котором рассказывала им бабушка. Он не сумел вырваться из стального кольца облавы и предпочел героически умереть. Стоит на земле устремленный ввысь гранитный обелиск, по которому Крум с друзьями, да и те ребята, что каждую осень приходят в первый класс, измеряют свой рост…

Крум протянул руку, хотел взять альбом. Почему не посмотреть снимки, раз альбом у них дома, а на обложке отец написал свое имя? Но бабушка прикрыла альбом рукой.

— Спать, — сказала она тихо. — Иди ложись. Пора спать.

Крум встал. В первый раз бабушка что-то скрывала от него, явно не захотела показать ему. Он не огорчился: значит, не все еще дано ему знать.

— Ложись и ты, бабушка.



Круму хотелось рассказать, что он в первый раз так ясно видел во сне маму, слышал ее голос, она вдруг ожила в его памяти, но молчание бабушки и ее рука, лежавшая на альбоме, не располагали к откровенности. Наверно, у каждого есть свои тайны? И у отца? И у бабушки? И у Паскала? У Яни? У него самого?

Нераскрытой тайной было и имя человека, погибшего у реки.

— Ложись, — повторила бабушка. — Я тоже сейчас засну, вот… — И она дотронулась до выключателя.

— Бабушка, а ты знаешь, что мать Паскала сидела в тюрьме? — вдруг спросил Крум. Он стоял в дверях и сам удивился, что заговорил об этом.

Бабушка кивнула.

— Это плохо и стыдно, да?

Крум ждал подтверждения своих слов и в то же время хотел, чтобы бабушка ему возразила.

— Когда как! — ответила она. — Смотря за что попадешь в тюрьму.

— Я говорю о матери Паскала. Когда человека судили за злоупотребление деньгами и служебным положением…

— Мал ты еще, — вздохнула бабушка. — Но хорошо, что спрашиваешь. Раз интересуешься, значит, поймешь, как оно в жизни бывает. Ваш Паскал, хоть и болтунишка, а толковый мальчик, голова у него хорошая. Присматривайте за ним, держите поближе к себе.

«Голова… Как его мать?» — вертелось у Крума на языке, но он сделал вид, что удивлен:

— Что он, маленький, что ли? Присматривайте за ним! И почему он должен всегда быть с нами?

— Думаешь, я знаю? — Бабушка испытующе посмотрела на Крума.

— Скажи, — нетерпеливо потребовал Крум.

— Ладно, скажу, — согласилась бабушка. — И не говори потом, что я начинаю и не договариваю.

— Все-то ты помнишь.

— Помню. А ты не забудь спросить Паскала, для чего он собирал деньги.

— Какие деньги? — удивился Крум.

Как странно они сегодня разговаривают… Ночью, шепотом, и бабушка, как всегда в такие минуты, становится совсем другой, разговаривает с Крумом, как со взрослым, а мысли ее уносятся далеко в прошлое, в те дни, когда отцу Крума было столько лет, сколько ему сейчас, или еще дальше, когда бабушка была молодой, и дедушка тоже.

— Деньги. Для членского взноса в организацию чавдарцев в вашей школе, — пояснила бабушка.

— Ничего себе, — остолбенел Крум, и в голове мелькнуло, как смешно раскрывает рот в такие моменты Иванчо. — Не может быть!

— Не может, но собирал. У старушек, стариков. Они ведь не очень-то разбираются в таких делах… Но членские взносы с готовностью платят.

— И к тебе Паскал приходил? — Крум вспыхнул от возмущения.

— Нет, — покачала головой бабушка Здравка. — По крайней мере, еще нет. Да и, насколько я знаю, в пионерских и чавдарских организациях членских взносов не платят.

Крум снова взглянул на продолговатый альбом на тумбочке, вспомнил про мать Паскала и подумал: «Да, слабовата разведка у Яни, где ей с бабушкой тягаться!» Только теперь он догадался, почему у их маленького Буратино был такой смущенный и виноватый вид.

22

Крум никак не мог уснуть. Он отсчитывал звонкие удары часов, удивлялся, как это не слышал их раньше, все смешалось в его уме, приобрело странные очертания, иную окраску.

Теперь он ясно отдавал себе отчет, что с каждым ушедшим годом и он, и его товарищи меняются, становятся другими, меняются и их интересы и стремления. Далеко, неизмеримо далеко теперь отодвинулись прошлая зима и лето с бесконечно длинными днями, какие бывают в каникулы, а время бежит — миг за мигом, минута за минутой, как песок сквозь пальцы. Вглядываешься в себя и понимаешь, что тебе предстоит что-то не терпящее отлагательства. Упущенное сегодня время улетает навсегда и безвозвратно, завтра будет поздно, завтрашний день принесет что-то другое,/и именно в этом, может быть, скрыт ответ на вопрос: что значит сейчас, сегодня? Каким ты должен быть сегодня?

Большой прямоугольник окна медленно бледнел, точно кто-то раздвинул темные ставни. Ночь отступала. Вместе с утренним холодком над землей повеяло глубоким покоем, словно гранит и бетон, асфальт, железо и кирпич стали теперь излучать скрытое в них тепло, чтобы люди наконец погрузились в глубокий предрассветный сон.

Здравка пробормотала что-то во сне. Повернулась лицом к деревянному Буратино на стене. Только теперь к Круму пришел душевный покой, он прикрыл глаза. Хорошо лежать, ни о чем не думая! И когда тишину прорезал пронзительный звон, он улыбнулся: опять что-то снится.

Но это был не сон. Звон продолжался. Сначала Крум слушал с радостным удивлением, потом с возрастающей тревогой, а когда наконец открыл глаза, то вскочил как ужаленный.

Звонил телефон.

Наступило утро, пробудившийся город шумел за окном, а черная коробка телефона в полутемной прихожей вздрагивала, как живая.

— Бабушка, слышишь? — крикнул Крум.

— Иду, иду, — быстро ответила она из своей комнаты, но Крум уже схватил трубку и вдруг услышал голос отца.

Голос звучал совсем рядом, казалось, отец в двух шагах отсюда.

— Доброе утро, дорогие мои! — пробасил по-русски отец.

— Доброе утро, папа! — радостно закричал Крум, и вся усталость бессонной ночи, все тревожные мысли мгновенно испарились.

Удивительно, что и бабушка, и дедушка были низкорослые, худенькие, а отец вырос крупным, высоким, от него так и веяло уверенностью и силой. Едва Крум услышал голос отца, ему передалась отцовская бодрость.

— Как вы там?

— Хорошо, — задыхаясь, ответил Крум. — Все чувствуем себя хорошо. Все в порядке. Здравка еще спит, бабушка тут, рядом со мной. А как ты? У вас уже рассвело?

— Рассвело! — засмеялся отец, и Крум опять подумал: повезло же им с таким отцом: почти не спал ночь, а услышал голос отца, и все тревоги показались ерундой, на душе стало ясно и легко.

— У Здравки завтра родительское собрание! — крикнул Крум. — И если бабушка не сможет, пойду я вместо тебя! Слышишь, отец?

— Конечно, иди! — ответил отец. — Скажи Здравке, я послал ей черный школьный передник.

— Хорошо.

— И блокноты вам посылаю, олимпийские. Мой товарищ по работе к вам заедет.

— Хорошо, — опять повторил Крум.

Он не слышал своего голоса, но чувствовал, что кричит. Было так весело, радостно, легко, хотелось, чтобы его слышали все люди на земле.

— Дай мне трубку, — протянула руку бабушка.

— До свидания, папа! — крикнул Крум.

— Доброе утро, сынок! — тихо, но отчетливо начала бабушка Здравка, обхватив обеими руками трубку, как лицо дорогого человека, с которым расстаешься или встречаешься после долгой разлуки.

В трубке звучал отцовский голос, бабушка что-то отвечала, но Крум уже ничего не слышал.

Побежал в комнату, разбудил Здравку. Встряхнул ее за плечи.

— Вставай, вставай! Отец тебе посылает черный школьный фартук, такой же, как белый, с широкими воланами.

Здравка заморгала. Вскочила как ошпаренная. Закричала не своим голосом:

— Папа! Папа, папочка!.. — Закружила бабушку. Выхватила трубку у бабушки из рук. И все кричала: — Папа! Папочка!

А в трубке гудел мощный бас отца.

23

Для полной ясности Крум составил программу действий. Первое. Самому покупать все необходимое в магазинах, чтобы бабушке не приходилось часто выходить из дому: вдруг позвонит сослуживец отца, а дома никого! Здравка совсем голову потеряла с этим передником! Теперь только у нее во всей школе такие фартуки — и белый, и черный.

Второе. Завтра надо пойти на родительское собрание.

У классного руководителя Геринской характер суровый, поэтому для храбрости надо взять с собой Яни.

Третье. Может быть, вместе с Яни… Или нет, лучше самому срочно выяснить историю с «членскими взносами» Паскала.

Четвертое. Четвертое связано с третьим и вытекает из выяснения вопроса о таинственных членских взносах. В первый раз случилось, чтобы кто-то додумался собирать членские взносы чавдарцев. Похоже на злоупотребление деньгами и служебным положением. Но какой суммой злоупотребил Паскал? И каким служебным положением? Выяснить это, и тогда можно назначить день и час бомбового удара. Хотя состояние боевой готовности, выражаясь военным языком, отнюдь не удовлетворительное.

Итак, вперед!

24

Сколько раз мать сердито выговаривала Чавдару за бритье в кухне, когда ванная свободна, но он делал по-своему. И сейчас, надувая то одну, то другую щеку, Чавдар легко водил бритвой по намыленному подбородку. Густая пышная пена стекала с лезвия, и под ней проступала гладкая, блестящая, с легким загаром кожа.

— Ну, как? — Чавдар сдул пену.

— Порядок, — ответил Паскал, сидя за кухонным столом, покрытым белой клеенкой.

Братья были одни в кухне, мать бесшумно двигалась в соседней комнате, и вся их квартира была какая-то тихая, с плотно закрытыми окнами, спущенными шторами. Везде было чисто прибрано, уже не пахло краской, скипидаром и олифой, и даже крошечная прихожая стала казаться просторнее.

— Значит, и ботинки?

— Ботинки.

— На каучуке?

— На каучуке!

— И ужин? Фаршированный перец, виноград и на десерт дыня с брынзой?

Паскал показал глазами на дверь и предостерегающе прошептал:

— Чаво!

Вчера вечером Паскал рассказал брату про случай с Иванчо на реке, про то, как они с Яни бросились его спасать, а потом он отмывался у Крума и бабушка Здравка выгладила его одежду, как они ужинали и как в награду за смелость Паскал получил ботинки.

Чавдар слушал рассеянно, чуть не засыпая, и Паскал подумал: «Надо бы рассказать брату и про деньги, Чавдар понял бы». Но оказывается, Чавдар помнил каждое слово братишки и сейчас как будто проверял: скажет то же самое или нет?

— И брынза, говоришь… — Чавдар продолжал тщательно бриться, замолкая время от времени, когда бритва была около рта. — Расскажи это всему нашему семейству, пусть порадуются. Вот и нас, значит, стали принимать в обществе. Ребенок вернулся домой опрятный и с галстуком…

— Чаво! — снова беспокойно заерзал Паскал.

Его всегда охватывала тревога, когда брат вдруг ожесточался и начинал говорить зло, раздраженно.

Он стал таким с тех пор, как пришел из армии…

Как мать отбыла срок…

После плотного ужина у Крума Паскал, хоть и не был голоден, поужинал дома еще раз, чтобы избежать лишних расспросов матери. Подаренные ботинки он тихонько спрятал, благо было темно. Но ночью Паскал разволновался: как бы не рассердить родителей и Чавдара!

По правде говоря, с некоторых пор отец не слишком интересуется сыновьями. Свалил все заботы на мать, а она после долгого отсутствия, когда Паскал даже забывал порой о ее существовании, вернулась какая-то другая: молчаливая, покорная и в то же время резкая, взвинченная, готовая взорваться по любому поводу. Как Чавдар. Мать нигде пока не работала. И не искала работу. Она предпочитала оставаться дома, выходила на улицу очень редко, только за покупками. Замкнутая. Настороженная. Подозрительная. Может быть, поэтому, а может, не только поэтому мать часто ссорилась с отцом — Паскал не раз это слышал. Ссорились они тихо, обменивались свистящими от гнева и ненависти словами, уж лучше бы кричали! Казалось, неугасимая и лютая ненависть эта тлела под вежливым обхождением.

Обычно они ссорились, когда Чавдара не было дома. Ссоры вспыхивали внезапно, отношения были так накалены, что перед Паскалом родители не давали себе труда сдерживаться: видно, считали его совсем ребенком. А он все понимал. Был наблюдателен, все схватывал на лету и не мог не чувствовать напряженной, тягостной атмосферы в доме.

Чавдар тоже понимал, что происходит в доме, но, вместо того чтобы разрядить накаленную обстановку, только подливал масла в огонь, держался вызывающе и дерзко. А если видел, что Паскал старается все сгладить, всех примирить, то и вовсе выходил из себя. В то же время Чавдар в душе упрекал родителей: «Вы хотите, чтобы и Паскал был такой, как вы? Вы хотите, чтобы я был учтивый? Любезный? Воспитанный? Любящий и бесконечно благодарный вам за заботы? Или униженный? Сломленный? Мне что же, притворяться, будто не вижу и не знаю, что творится дома? Нет уж, увольте!»

И Чавдар вел себя как вздумается, не вдаваясь в объяснения мотивов своего поведения.

Но именно Чавдар — Паскал это чувствовал — был ему в доме ближе всех, и только с ним мальчик оставался самим собой.

Паскал видел: мать живет в вечном страхе и впадает в панику и глубокое уныние при каждой встрече со знакомыми, которые прослышали о ее прошлом. Вот поэтому-то Паскал и боялся сказать маме про ботинки. Он не забыл: бабушка Здравка, оказывается, помнит его мать с давних пор. Конечно, мать выросла в этом квартале и даже в этом доме, где они сейчас поселились.

А как нравились Паскалу его новые ботинки! Ступаешь как на резиновую подушку, ботинки мягко пружинят при ходьбе, и каждый шаг кажется легким, быстрым…

Чавдар уже побрился. Впрочем, какое там бритье! Так, несколько волосков на щеках, подбородке и над верхней губой, но брат брился упорно, через день.

Вот и сейчас, смыв пену, похлопал ладонью, смоченной лавандовым спиртом, по загоревшему лицу. В кухне сразу запахло парикмахерской.

Наверно, поэтому мама и сердилась, что Чавдар бреется на кухне, а не в ванной, где и должен стоять запах одеколона, туалетного мыла и всякой там косметики.

— Значит, говоришь, я их тебе принес? Вместе с моими? — допытывался Чавдар, повторяя слова брата.

— Вместе с твоими! — осторожно подтвердил Паскал.

Несколько дней назад Чавдар пришел домой в джинсовых туфлях на белой каучуковой подошве. Не новые, немного поношенные. Чавдар сказал, что купил их в комиссионке. «Подходящие, да?» — «Классные», — не скрыл своего восхищения Паскал. Ну что особенного, если Чавдар скажет матери, что там же, в комиссионке, купил ботинки и для Паскала? Тем более Крум их почти не носил…

А ведь такие красивые!

— Договорились, да? — с затаенной надеждой спросил Паскал. — Скажешь так, и все! А я тебе тоже в чем-нибудь помогу! В долгу не останусь!

Чавдар взглянул на него через плечо.

— Выйдет из тебя человек! — засмеялся он. — Только болтаешь много и не всегда понимаешь, что говоришь!

— Понимаю, — оживился Паскал, ободренный улыбкой брата. — Все понимаю, хотя…

— Хотя что?

Паскал скосил глаза на кончик носа. Не знал, что ответить. Каждый раз, когда он поражал людей своими разглагольствованиями, он повторял слова и суждения, услышанные от взрослых. Редко случалось, чтобы он открыл свою душу и то, что его мучает. А он чувствовал, думал…

Сейчас он вдруг вспомнил, как пугается Здравка, когда он косит глазами.

— Чаво, ты просто потрясающий парень! — выговорил Паскал, будто впервые увидев брата со стороны.

— И как же ты мне отплатишь? — спросил Чавдар.

— Есть у меня кое-что! — таинственно прошептал Паскал.

— Ну, рассказывай. Целую коробку жвачки принесу.

Паскал уставился на открытую дверь. Чавдар понял и с треском захлопнул дверь ногой.

— Говори!

— Монеты, — едва слышно прошептал Паскал, похлопав по заднему карману джинсов.

Чавдар прищурил свои светлые, немного навыкате глаза. Паскал стоял поодаль, и подзатыльник, кажется, ему не угрожал, но все же…

— Деньги!

— Сколько?

— Восемь, — быстро ответил Паскал. — Точнее, восемь левов и сорок две стотинки.

Чавдар протянул руку.

Паскал заколебался. Потом медленно дернул молнию на кармане, сунул туда руку и высыпал на ладонь Чавдара целую кучу серебряных и медных стотинок. Были тут и по одной, и по две, по пять, по двадцать, по пятьдесят, одна монета — целый лев, а остальные — мелочь, собранная по стотинке.

Чавдар взял монеты в обе руки. Прикинул их тяжесть. Послышался тяжелый звенящий звук.

— Откуда? — поднял он брови.

— Есть один источник, — небрежно ответил Паскал. Просто не верилось, что наконец-то он отдал деньги Чавдару, избавился от них. И от гнетущего сознания вины, пока они оттягивают задний карман.

Паскал надеялся, что никто не догадается, откуда у него эти деньги. Хотя собрать их было так просто. Надо только соображать, знать, к кому можно подойти, а к кому не стоит, не то налетишь на какую-нибудь чересчур бережливую старушку или чересчур любознательного деда, из тех, что непременно желают установить, на какие нужды идет каждая стотинка.

Когда Паскал первый раз пришел в новый класс, учительница Геринская сказала, что следует всегда носить синий чавдарский галстук, а он, помнится, спросил:

«Так уж и обязательно?»

«Раз ты чавдарец, обязательно!» — объяснила она.

«Каждый день ходить в галстуке?» — не унимался Паскал, чувствуя, что сейчас оказывается в центре внимания всего класса.

«Я хочу, — так же сдержанно объяснила учительница, — чтобы у меня в классе все чавдарцы были в галстуках».

При этом она быстро взглянула на Досё.

Паскал еще не знал, что это ее сын, и спросил:

«Вот как он?»

«Как все!» — поправила Паскала учительница, уловившая насмешку в голосе своего нового ученика. Впрочем, она тут же засомневалась: откуда подобная язвительность у мальчика в таком возрасте?

ТЕЛЕГРАМ

Канал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками

Книжный Вестник

Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)

Поиск книг

Свежие любовные романы в удобных форматах

Любовные романы

О психологии, саморазвитии и личностном росте

Саморазвитие

Детективы и триллеры, все новинки

Детективы

Фантастика и фэнтези, все новинки

Фантастика

Отборные классические книги

Классика
ВКОНТАКТЕ

Цитаты, афоризмы, стихи, книжные подборки, обсуждения и многое другое

Книжный Вестник
БИБЛИОТЕКИ

Библиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории

Любовные романы

Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров

Фантастика

Самые популярные книги в формате фб2

Топ фб2 книги