Большая игра

— Тебе нужны деньги, — быстро заговорил Паскал, пытаясь уйти от упрека совести. — Пока не найдешь настоящую работу. Жвачку мне покупаешь, туда, сюда… — Паскал замолчал. — А не работаешь! Значит, тебе деньги нужны. Дело-то пустяковое! — снова оживился он. — Идешь в дом, где много бабушек, дедушек и — «Прошу вас, заплатите, пожалуйста, членский взнос за внука!» Некоторые, правда, начинают расспрашивать, что да как. Тут я объясняю: он же чавдарец! И записываю в тетрадку, будто теперь уплачено, и прошу расписаться. Все аккуратненько, как наша учительница любит. И вообще, все это — сущие пустяки, за целый год заплатить надо всего двадцать стотинок!

Светлые глаза Чавдара сузились, на виске забилась набухшая жилка.

— Вот так, — облегченно вздохнул Паскал.

— Компенсация, значит! За то, что совру насчет ботинок, — сквозь зубы процедил Чавдар.

— Услуга за услугу, — обиделся Паскал. — Тебе же это ничего не будет стоить!

— Может, хочешь, чтобы я тебе их потом вернул? — Чавдар положил тяжелые звенящие стотинки в карман.

— Ты что?!

На мгновение Паскал замялся. Подумал: «Я же просто так помогаю…»

— Безвозмездный заем, — выпалил он.

— Ага! — Чавдар сел рядом.

Паскал слегка отодвинулся — на всякий случай — к окну. Но расстояние было слишком мало, чтобы избежать опасности, а рука брата лежала близко, совсем близко.

— Ничего, Чаво, — великодушно добавил Паскал. — Если тебе нужно, я соберу еще один членский взнос.

— А про те-ве-ка ты слышал?

Паскал уставился на кончик своего носа.

— Те-ве-ка, — повторил брат. — Знаешь, что это такое? Трудовая воспитательная колония.

Паскал почувствовал: Чавдар коснулся запретной в их доме темы. Об этом все дружно молчали, но каждый таил в себе эту рану.

— Из-за восьми-то левов? — усомнился Паскал.

— Восемь левов и сорок две стотинки! — поправил Чавдар с неожиданным озлоблением. — Сумма не имеет значения! Важен принцип! Желаешь продолжить милую семейную традицию, да? — ожесточался он все больше и больше. — Чтобы мне помочь? А когда мне становится стыдно за тебя, обижаешься, оскорбляешься и…

Паскал замер, пораженный гневными словами брата, и вдруг Чавдар ударил его наотмашь.

— Жвачки у тебя во рту нет? «Нет», — хотел сказать Паскал.

— А если и есть, выплюнешь, — продолжал Чавдар каким-то свистящим шепотом. — У меня же теперь полно денег, могу купить тебе новую.

И, размахнувшись, ударил брата еще раз.

— Воспитываешь?

Бесшумно открыв дверь, мать с укором смотрела на сыновей. В узком, длинном, до пят, платье она казалась особенно стройной. Как всегда по утрам, мать зачесала волосы наверх, уложив их в тяжелый золотисто-каштановый узел, который стягивал кожу лица и будто высасывал румянец с ее щек.

— Своими делами занимайся! — резко крикнул Чавдар.

От крика брата, от страдальческой гримасы, исказившей губы матери, Паскал сжался, как от удара. Подзатыльник Чавдара показался ему теперь нежной и желанной лаской брата.

— Я-то своими делами занимаюсь, а ты вообще ничего не делаешь! О работе и не думаешь!

— Делаю, что хочу! И думаю, о чем хочу! — продолжал Чавдар так же зло.

— Не кричи! — отшатнулась мать. — Отца разбудишь.

— Пусть проснется! Хоть раз проснется, когда мы все дома. И послушает. И полюбуется, — ответил Чавдар.

— Чем полюбуется?

— Семейной идиллией.

— Не забывай, что ты живешь за его счет. На всем готовом, — выдохнула мать.

— И что ж теперь? Кланяться вам? — продолжал Чавдар. — Руки целовать?

Паскал переводил взгляд с брата на мать, в душе умоляя их прекратить перепалку. Но они уже не могли сдержаться.

— Выйди, Паскал! — резко сказала мать. — Не слушай! Нечего смотреть на эту семейную идиллию.

Паскал вскочил.

— Сиди, — Чавдар надавил рукой Паскалу на плечо. — Пусть все слышит.

Паскал снова опустился на стул.

— Сто раз тебе говорила! Как можно ударить человека по голове! — продолжала мать уже более мирно.

— Да не ударил я его, — смягчился Чавдар.

— Воспитываешь, значит.

— Кому-то надо его воспитывать, — добавил Чавдар еще тише. Вспышка ярости затухала.

Некоторое время мать устало молчала. Гневные огоньки в глазах потускнели, погасли, она вся вдруг обмякла, сжалась.

— А я вообразила, что вы говорите о родительском собрании! — вздохнула она.

— На которое должен идти я, — иронически усмехнулся Чавдар.

— Ты же знаешь, отец в это время занят.

— Занят, конечно, — все так же насмешливо продолжал Чавдар. — Остается и мне устроиться официантом, ты этого хочешь?! — Слово «официант» он произнес подчеркнуто иронически. — В какой-нибудь гранд-отель или, еще лучше, модерновый ресторан! Сам выбритый, костюмчик наглаженный… Загляденье! Опять же чаевые! А может, барменом? Каждый месяц пять сотенных.

Несколько раз Чавдар сделал такой жест, словно кладет деньги в левый кармашек рубашки.

— Насчет отца мог бы и воздержаться, — сказала мать. — Растил вас, поил и кормил…

— Меня армия растила, поила и кормила.

— О Паскале он заботился.

— Заботился, — опять озлобился Чавдар. — Что же ты не спросишь своего сына, откуда у него новые ботинки?

— Чаво! — сжался Паскал.

Брат выдает его? И это после того, как Паскал отдал ему все деньги?

— Какие ботинки? — удивилась мать.

Чавдар выскочил из кухни и через минуту вернулся с ботинками в руках.

— Эти, — швырнул Чавдар ботинки на чистый стол.

Мать взяла ботинки в руки, долго разглядывала.

— Откуда они? — спросила она ледяным голосом, который показался братьям гораздо страшнее всякого крика.

— Подарили. — Паскал по привычке скосил глаза.

— Не коси!

— Один товарищ подарил, я тебе про него говорил. С его сестрой Здравкой мы сидим за одной партой, — заморгал Паскал. — Их бабушка мне подарила, бабушка Здравка Бочева. «Так, — говорит, — и скажи матери: от бабушки Здравки Бочевой. И от Крума».

Паскал ждал, что мать не дослушает, потребует сейчас же вернуть ботинки, но она не сказала ни слова.

Спустя годы, стоило Паскалу вспомнить о семейных ссорах, ему виделось лицо матери, с которого в тот миг разом исчезли всякие следы недавнего гнева и настороженности. Бледность покрыла ее щеки. Нос заострился. Худенький подбородок дрожал. А в паутинке морщинок у глаз и в опущенных книзу уголках губ было разлито безысходное отчаяние.

— Мама, — испугался Паскал.

У Чавдара от волнения перехватило дыхание.

Мать долго молчала. Уставилась невидящими глазами на высившуюся рядом стену соседнего дома. Сухие глаза ее горели огнем невысказанной боли. И когда она наконец заговорила, голос ее прерывался.

— Не могу, — выдохнула она. — Так хотелось пойти на это родительское собрание… Не ходила с тех пор, как Паскал поступил в школу… Думала, тут я выросла, в этой школе училась… Думала, полегчает мне тут и я смогу… — А глаза матери горели все тем же сухим огнем.

В доме стояла тишина, мертвая тишина, но что-то, почувствовал Паскал, случилось, в них самих случилось, будто что-то растворяется и медленно уходит, как вина, которую долго носишь в себе и в которой наконец признаешься.

Паскал попробовал посмотреть на кончик носа обоими глазами. В глазах зарябило.

Чавдар стоял, опустив голову. Кивнул брату.

Они молча вышли из кухни.

— Возьми список, — попросил Чавдар, встретив недоумевающий взгляд братишки, — список сдавших «членские взносы».

Паскал бесшумно прошел в комнату и тут же выскочил с обыкновенной тетрадкой в десять листов, свернутой в трубочку.

Чавдар взял ее. Перелистал. Взглянул на брата исподлобья, но промолчал.

Только на улице Паскал понял, что даже не знает, куда они идут. Он спокойно следовал за своим сильным, чисто выбритым братом, но почему тот вдруг потребовал тетрадку с фамилиями чавдарцев, у чьих бабушек и дедушек Паскал собирал «членские взносы»? Вообще-то все это забавная история, надо как-нибудь рассказать ее Круму и ребятам, вот смеху-то будет! Не без риска, конечно! Какая-нибудь бабка могла и с лестницы спустить, но, с другой стороны, опасность обостряет сообразительность, распаляет воображение! И не прав Чаво со своими намеками насчет те-ве-ка: из-за восьми левов и сорока двух стотинок никого не отправляют в трудовую воспитательную колонию. Вот из-за принципа — это да, могут. Как осудили их мать… Не столько из-за растраченной суммы, сколько из принципа! Все-таки не совсем понятно с этим приговором, но когда-нибудь он спросит Чавдара…

— Чаво!

Брат обхватил худенькие плечи Паскала сильной рукой.

— Мы с тобой невезучие, Чаво.

Паскал попробовал снова посмотреть на кончик носа, и в глазах опять зарябило. Почувствовал: брат прижал его к себе.

— Начинай работать, Чаво, — проговорил Паскал. — Только чтоб это была настоящая работа.

Хотел сказать: «Не официантом, как отец, и не барменом».

Но понимал: не следует заводить разговор об этом сейчас, когда оба почувствовали, как обдало их из сухих глаз матери горячей волной стыда.

— Чтобы попотеть на работе как следует, — с воодушевлением добавил Паскал. — И денег много заработать, но честно.

Чавдар молчал.

Братья дошли до угла, за которым начинался пустырь, и впереди показалась узкая дорожка, бегущая по горбатому мостику.

Пустынно было в этот час и на пустыре, и на холмике, и на площадке.

На балконе Иванчо сушился синий костюм.

— Чаво! — вдруг вспомнил Паскал. — Что значит сознание? Бабушка Крума и Здравки часто говорит: «В народном сознании…» От знания происходит? Много знания — это одно сознание? Большое общее сознание всех?

— Сделаю из тебя человека, — похлопал его по плечу Чавдар.

— Ну, ты силен, — задумчиво произнес Паскал. — А оттуда, — он показал на мостик, — мы нападем на вас, когда будете возвращаться в один прекрасный вечер с Ангелиной! Специальными бомбами забросаем! И все! Ни вперед вам, ни назад!

— С какой Ангелиной? — остановился как вкопанный Чавдар, едва не выронив из-под мышки свернутую трубочкой тетрадку.

— С Линой, — пояснил Паскал. — Старшей сестрой Андро.

— Ну и что? — удивился Чавдар. — Кто на нас нападет? С какими бомбами?

— Мы! — выпятил грудь Паскал. — Крум. И другие…

— Это твоей Здравки брат?

— Она не моя. Мы только сидим за одной партой.

— А-а, та самая, для которой ты делал свой «Стоп».

Паскал искоса взглянул на брата: догадливый!

Они дошли до проспекта, впереди вихрем неслась, гудела, изрыгала запах бензина автомобильная лавина.

— Отправляйся домой, — сказал Чавдар.

— А ты? — испугался Паскал, решив, что брат собирается идти с тетрадкой в школу. — Не выкинешь опять какой-нибудь номер?

— Будь спокоен, — засмеялся Чавдар. — Возвращайся домой. И веди себя хорошо.

— Чаво! — крикнул Паскал, стараясь перекричать рев моторов. — А завтра, когда ты пойдешь на родительское собрание, я встречу Лину, не беспокойся! Я знаю, где ее школа.

— Зачем? — Брат посмотрел светлыми, подобревшими глазами. — Чтобы на нее никто не напал?

— Да нет. Так… — неопределенно ответил Паскал.

Он искал подходящее, точное слово. Компенсация? Услуга за услугу? Безвозмездно? Нет, все не то! Эти расхожие слова не могут выразить, чем переполнено его сердце.

— Потому что мы братья, — прошептал Паскал одними губами.

Но, похоже, Чавдар его понял. Потому что засмеялся, поднял на руках высоко над улицей, над машинами и звучно чмокнул в щеку.

— Домой марш! И не забудь: веди себя хорошо. Старайся быть добрее.

В первый раз Чавдар поцеловал братишку с тех пор, как пришел из армии.

И что тут говорить, к кому нужно быть добрым…

Паскал помчался. Никогда не бегал он так быстро, быстрее Евлоги. Не бежал, а летел! Воздух свистел ему в лицо, и улица принимала мальчика в свои ласковые каменные объятия.

Когда позднее Крум вспоминал события тех дней, все выстраивалось вполне логично: сначала встретить товарища отца из Ленинграда, потом — завтра в шесть часов — пойти на родительское собрание к Здравке, потом заняться «членскими взносами» и, наконец, определить точный день и час нападения на горбатом мостике.

Но точно так же, как недавняя новость Яни о матери Чавдара и Паскала Астарджиевых стряхнула сонное безразличие Крума и прогнала его ленивые, иронические мысли, — так и сейчас четко выстроенный план разваливался, трещал по швам.

Еще утром на пустыре Спас принялся подтрунивать над Иванчо:

— Ну что, толстяк? Прыгаем через речку?

Надо отдать Иванчо справедливость, он безропотно переносил поддразнивания, хотя ни на чью долю не выпадало столько насмешек, сколько на его.

Спас сегодня был явно не в духе: он цеплялся ко всем подряд.

— А вот и чемпион! — крикнул он, едва показался Дими.

Уравновешенный, сдержанный Дими не любил, когда его так называли или подшучивали над тренировками: втайне Дими мечтал и в самом деле стать победителем в республиканских соревнованиях на сто и четыреста метров вольным стилем в группе юниоров. Он сердито толкнул Спаса плечом:

— Подраться захотел?

— Ну давай, давай! — подзадоривал Спас. — За чем дело стало!

— Тебя что, — оборвал его Крум, — стукнули сегодня по голове?

— Да, мячом, — засопел Иванчо. — Спас у нас с мячом ложится, с мячом встает.

— А ты, толстяк, заткнись! — вскипел Спас.

Шли молча, настроение было испорчено. Время от времени Иванчо громко чихал, резко встряхивая стриженой головой.

— Так будешь чихать, голова отвалится, — поддел его Андро.

— Это от купания, — снова подковырнул Спас. — Расскажи, как раскричался вчера отец, когда тебя увидел. Явись ему сам Ихтиандр, и то меньше бы удивился.

— Покричал, — шмыгнул носом Иванчо, — не без этого. А вообще-то дело в привычке. Дими в какую воду ни купай, ему хоть бы что — закаленный! Каждый день по пять часов в бассейне мокнет.

— По два, — поправил Дими.

— По два так по два, — согласился Иванчо. — Никто не спорит.

Перешли оживленный проспект. Скоро и горбатый мостик. И тут вдруг Иванчо, прижав к себе портфель, прыгнул через бетонный столбик посередине дороги. Но опять не рассчитал свои силы: громкий рев и тонкий, пронзительный, почти поросячий визг огласил долину реки, заглушая все другие звуки.

— Ой, ой! Копчик! Копчик! Точно на кол сел!

Иванчо суетливо бегал по мосту и потирал ушибленное место. Он, видно, здорово ударился.

И годы спустя, стоило Иванчо пожаловаться на боль в пояснице, друзья, посмеиваясь, вспоминали этот злополучный прыжок.

— Не трогайте меня! Не трогайте! — ревел Иванчо. Он тянулся за друзьями, едва волоча ноги, переваливаясь, как утка.

— Приспусти брюки: а вдруг кровь? — испугался Спас.

Иванчо позеленел. Замер. Осторожно пощупал ушибленное место.

— Крови нет, — простонал он. — Но больно.

— Как не болеть! — снова вскипел Спас. — Ну и толстяк же ты! А заодно придурок и синяя лягушка! Знаешь, как тяжел, а туда же — прыгать! Вчера в реку, сегодня на кол, завтра — не знаю куда и откуда.

— С неба, — засмеялся Андро с облегчением. Испуг прошел.

Мальчикам не впервой было падать, они не раз обдирали колени, локти, бока, но интуитивно оберегали живот и ребра, позвоночник и голову.

— А почему бы и нет? — вступил в разговор Яни. — Станет парашютистом, будет прыгать с неба.

— Не изобрели еще такой парашют, чтобы выдержал нашего Иванчо, — поджал губы Спас. — Уж очень он должен быть большой и опускаться медленно-медленно.

— Много ты знаешь! — жалобно ответил Иванчо. — Разные парашюты есть. И если хочешь знать, ничего не стоит и мне стать парашютистом. Тут важны не килограммы, а смелость.

Крум задумчиво слушал товарищей. Да, у каждого из них своя дорога, свои интересы и мечты. Круму очень хотелось пойти с Дими в бассейн поплавать. Дядя Симчо, отец Дими, конечно, его пропустит. Собственно, Дими первым почти оторвался от ребячьей компании, устремившись к избранной цели. Следующим будет Андро, Крум это чувствовал. Он так упорно занимается музыкой, играет на тромбоне самые трудные пьесы. Там ноты выстроились в три этажа. А как все сложится у Евлоги, Иванчо, Спаса, Яни, у него самого? Не уходит ли с каждым оторвавшимся от компании приятелем частица нас самих? А спустя годы не принесет ли каждая встреча со старыми друзьями частицу незабываемого, невозвратимого детства?

Утро прошло как обычно — уроки, перемены. Крум договорился с Яни идти вместе к Здравке на родительское собрание. Завтра в половине шестого вечера. Обязательно быть в пионерском галстуке.

Это пункт второй плана Крума.

После домашних заданий Крум намеревался заняться историей с «членскими взносами», но события приняли неожиданный оборот.

Кончился пятый урок, все выбежали во двор и только собрались идти домой, как увидели Чавдара.

— Эй! — помахал он рукой. — Крум!

Мальчики остановились.

Чавдар был в своих обычных джинсах, в синей рубашке, на ногах — синие матерчатые туфли. Из заднего кармана у него торчала свернутая трубочкой тетрадь.

— Ты мне нужен, Крум, — позвал Чавдар. — И Яни.

Крум посмотрел на Яни, увидел в его глазах молчаливое согласие. Оба пересекли узкую улочку.

— Бочка! — нетерпеливо крикнул им вслед Иванчо. Ему было больно долго стоять на одном месте, на уроках и то сидел на самом краешке скамьи. — Мы пошли. Ждем вас на пустыре.

Чавдар подождал, пока мальчики уйдут, вытащил тетрадку, разгладил ее ладонью.

— Сядем где-нибудь, а? — предложил он.

Огляделись. Единственное место, где можно было посидеть, низкая бетонная стена школьного двора.

Пошли туда. Сели. Крум удивился, как безропотно подчиняется он воле Чавдара. Видно, чувствуется неотразимая власть сильного характера. Крум всегда восхищался целеустремленной личностью, да и сам мечтал быть таким.

В школьном дворе еще разгуливали ребята, в учительской на первом этаже тоже было оживленно.

— У нас в армии один ротный был, — негромко сказал Чавдар, — очень он любил повторять, что человек не знает, кто принесет ему беду, а кто радость. Только все равно, имей доверие к человеку. Конечно, всяко бывает, могут тебя и обмануть. Раз обманет, два обманет, вот и узнаешь, какая ему цена.

Крум и Яни молчали. Полуденное солнце приятно пригревало после утреннего холодка.

— Я еще тогда вас понял, когда дал вам «пежо», — продолжал Чавдар. — Вот так, Крум Страшный и Яни-грек.

— Просто Яни, — поправил его Крум.

— Хорошо, пусть Яни, — согласился рослый брат Паскала, по-свойски сидя между мальчиками. — И просто Крум. Не Страшный. А это, — он со вздохом протянул тетрадку Круму, — заварил Паскал. Читай, читай! — добавил Чавдар, заметив нерешительность Крума. — Увидишь, что он придумал.

Крум раскрыл тетрадку. Первый лист был чист, следующая страница аккуратно разграфлена: порядковый номер, имя, фамилия, имя отца, класс, адрес, сумма, подпись. Столбиком следовали имена, у каждого старательно написано: «0,20 лева» — и подписи: одни четкие, разборчивые, другие — совсем непонятные закорючки.

«Членские взносы!» — сразу догадался Крум.

Как это бабушке удалось узнать все раньше их самих? И откуда, интересно, она знает мать Паскала и Чавдара? И почему у Чавдара оказалась тетрадка, в которой Паскал так тщательно отмечал, у кого он собирал «членские взносы»? Почему он заговорил об этом с Крумом и Яни?

— Здесь фамилии чавдарцев, у бабушек и дедушек которых братишка собирал взносы, — неохотно объяснил Чавдар. — Сорок два человека, по двадцать стотинок с каждого. И две стотинки из его личного бюджета. Всего восемь левов и сорок две стотинки.

Чавдар сунул руку в карман, достал полиэтиленовый мешочек с горсткой монет и протянул Круму. А отдельно достал совсем новенькую блестящую монетку в две стотинки.

— Эту отдельно. Без возврата. Я верю вам, — продолжал Чавдар. — Сделайте это вы, пожалуйста. Если я, взрослый человек, пойду по домам возвращать деньги, будет нехорошо. Лучше и без Паскала здесь обойтись. Как-нибудь в другой раз я вам объясню почему. Будем друзьями!

Пригревшиеся на ласковом солнце Крум и Яни молчали.

Как это часто бывает, самое запутанное на первый взгляд дело оказалось совсем простым, а самое легкое — запутанным.

Крум и Яни распределили адреса, каждому досталось по двадцать адресов, и спустя некоторое время после обеда — старые люди ведь любят днем полежать — мальчики отправились по домам возвращать стотинки, собранные Паскалом. Просить деньги всегда труднее, чем возвращать, хотя и здесь в некоторых случаях не обошлось без приключений: несколько бабушек и дедушек никак не могли вспомнить, о каких двадцати стотинках идет речь, о каком таком членском взносе. Долго качали они головами вслед Круму и Яни: не иначе, к пенсии прибавка вышла.

Крум и Яни с честью выполнили свою задачу и, освободившись, встретились на пустыре. Поставили велосипеды. Уселись на бетонную стенку отдохнуть — немного усталые, но оживленные, довольные.

— Возвращать легко, — облегченно вздохнул Яни. — И как только Паскалу удалось вытянуть стотинки у этих дедов и бабок? Они и имени-то своего порой не помнят.

— Всё вернули, — облегченно вздохнул Крум, радуясь, что в кармане остались только две блестящие монетки — из личного бюджета Паскала.

Ни один из сорока двух адресов не принадлежал ученикам из Здравкиного класса. Значит, Паскал предусмотрительно собирал деньги у ребят из других классов. Из чего, естественно, вытекал вопрос: как он узнал эти адреса? И почему остановил на них свой выбор? Чтобы его не разоблачили? Значит, понимал, что поступает не лучшим образом, и принял меры предосторожности…

Вот так и бывает… Не возникают ли при всякой решенной задаче новые, еще более неожиданные и трудные для решения условия? Наверно, это и есть поиск истины.

Вот, например, целое утро ни бабушка, ни Здравка не выходили из дому, ожидая товарища отца. Что тут особенного? Но он так и не пришел. Уж, казалось бы, чего проще: передай Здравке подарок — и дело с концом. Не тут-то было. Дел, наверное, по горло. А Здравка от нетерпения не могла усидеть на месте. Даже не поела как следует.

— Как же так… Как же так… Только портят человеку праздник!

Какой праздник, кто его портит, какому человеку — во все это Крум и бабушка вникать не стали.

— Ну что ты, что ты, успокойся! — утешала бабушка Здравку.

Но Здравка ее и слушать не хотела.

Вот и выходит: первый и вроде самый легкий пункт плана Крума все еще не выполнен.

И стоит ли говорить с Паскалом о «членских взносах», тоже пока не решено. Чавдар свое мнение на этот счет не высказал.

— Смотри-ка! — Яни замедлил шаг и взглянул на часы.

Крум повернул голову в сторону горбатого мостика.

Здравка и Паскал шли из школы. Она в белом фартуке с белыми бантами в коротких косичках, Паскал в белой рубашке, под которую в прохладные дни надевал светлый джемпер. Что-то рано возвращаются они сегодня. Какого-нибудь урока не было?

Крум посмотрел на часы. Как раз одного урока!

Но почему тогда ни на улице, ни на дороге к мостику не видно других одноклассников Здравки и Паскала? И почему у Здравки так пылают щеки? Прямо огнем горят!

— Что случилось? — Крум поспешил навстречу сестре.

Здравка отвернулась, гордо вздернула подбородок, но Крум заметил: глаза ее гневно сверкнули.

— Что случилось? — встревоженно повторил Крум, обращаясь на этот раз к Паскалу.

Яни почувствовал тревогу в голосе друга и остановился.

Паскал уставился на кончик носа.

— Не коси! — рассердилась Здравка. — Сто раз тебе говорила… Боюсь, когда ты так косишь.

Поколебавшись, Паскал отвернулся. Выплюнул жвачку.

— Ну, ты силен, — воскликнул Яни.

— Я-то что, — покачал головой Паскал. — Вот она — это сила!

— Конечно, сила! — воскликнула Здравка. — Не позволю, чтобы надо мной смеялся этот задавака Досё. Воображает, что если он сын учительницы, то может позволить себе все что угодно.

Крум скорее почувствовал, чем осознал неясную тревогу. Завтрашнее родительское собрание, «членские взносы» Паскала, бомбовая атака, напрасное ожидание коллеги отца, из-за которого так разволновалась Здравка…

— Ты высказала Досё, кто он такой? — осторожно спросил Крум.

— Конечно, — ответила Здравка. — Он меня еще не знает!

— Теперь знает, — вставил Паскал.

— Как двинула ему два раза, потом еще два, он от страха сразу язык проглотил, — не унималась Здравка.

Глаза ее сердито сверкали, просто молнии метали, а Паскал стоял сжавшийся, притихший. Молча переглянувшись, Крум и Яни поняли: Здравка поколотила Досё, сына учительницы Геринской.

— Он меня еще не знает! — понемногу успокаивалась Здравка. — Даже заплакать не посмел.

— Влепила бы еще парочку пощечин, тогда и заплакал бы, — сказал Яни, увидевший в происшедшем смешную сторону.

Но Круму точно слышался густой голос отца по телефону: «Ты теперь единственный мужчина в доме и, следовательно, отвечаешь за сестру».

— Отлупила его, значит, — озабоченно сказал он.

— Ну, она и сильна! — От удивления глаза у Паскала стали совсем круглыми. — Когда стукнула его второй раз, он даже упал.

— А ваша классная? Она знает; об этом? — Крума вдруг обдало жаром.

Здравка опять отвернулась, гордо подняв подбородок.

— Знает, — сокрушенно пояснил Паскал. — Весь класс видел. Такая поднялась суматоха, беготня! Геринская выскочила из учительской разъяренная, как уссурийский тигр! Знаешь, как она неслась по коридору!

Крум ощутил, как ответственность все тяжелее давит ему на плечи. Да, завтра на родительском собрании ему достанется.

— И директор пришла, — неохотно добавил Паскал. — А учительница потребовала объяснения.

Крум выжидательно молчал.

— Но послушай, братик, — не вытерпела Здравка, произнеся искренне и непосредственно это свое «братик», перед которым Крум никогда не мог устоять, — я ей сказала, пусть спросит своего задаваку Досё, а не меня, в чем дело. Он ей скажет, можно ли купить целый завод.

— Можно, — убежденно сказал Яни. — Ведь ваш отец покупает.

— Конечно, можно, — ободренная его поддержкой, продолжала Здравка. — Я им так и сказала, а Досё стал подначивать других, и все скалятся, потому что завидуют, как тогда, когда Паскал сделал свой «СТОП».

Только теперь Крум понял: вспыльчивая, быстрая на расправу Здравка не стала притворяться, что ее не задевает этот смех и недоверие. «А как его перевезут?» — спрашивал Досё. «По частям, — пыталась объяснить Здравка, — сначала отдельные машины, их потом опять соберут, точненько подгонят деталь к детали, все будет честь честью». Ну а ребята знай себе смеются! Тут она — недаром ведь целыми днями играет с мальчишками! — и набросилась с кулаками на Досё: он больше всех дразнил ее. А учительница Геринская велела Здравке взять портфель и выйти из класса. А завтра прийти в школу с отцом. «Отец в отъезде!» — ответила ей Здравка. «Кто же за вами смотрит?» — «Сами за собой смотрим вместе с бабушкой!» — «Пусть придет бабушка». — «Бабушка в школу не пойдет!» — «В таком случае я не допущу тебя до занятий!»

Только Здравка взяла портфель, как следом за ней поднялся Паскал. «В чем дело?» — удивилась Геринская. «Из солидарности! — вежливо объяснил Паскал. — Права Здравка, а не ваш сын. Да, бывает, что закупают целые заводы. И завод, который покупает инженер Георги Крумов Бочев в Ленинграде, вовсе не первый, купленный Болгарией в Советском Союзе!»

Так сказал Паскал и вместе со Здравкой вышел из класса. Учительница растерялась, а директор улыбнулась.

Здравка ушла в комнату.

— Ничего не говори бабушке, — велел Крум. — И я ничего не скажу, — пообещал он, хотя никто его об этом не просил. — Скоро приду.

Солнце приятно пригревало, по проспекту к горбатому мостику текла светлая разноцветная автомобильная река, пустырь понемногу оживал: малыши играли в шарики, появился Спас с футбольным мячом под мышкой. Андро сейчас, конечно, уже занялся своим тромбоном, Евлоги гоняет по магазинам. Дими придет на пустырь попозже, усталый, с покрасневшими от хлорки глазами… А где Иванчо?

Но кто это зовет Крума? Кажется, это голос Иванчо?

— Бочка! Бочка!

Крум и Спас одновременно повернулись к домику за дощатым забором. Там на балконе второго этажа стоял Иванчо и махал приятелям рукой. Рядом сох на веревке светло-синий костюм Иванчо.

— Нас зовет, — сказал Спас, и мальчики повернули к забору.

— Нужна ваша помощь! — приглушенно крикнул им Иванчо.

Они с недоумением смотрели на товарища.

— Помогите! — Иванчо с опаской огляделся по сторонам. — Меня заперли!

— Как это заперли? — удивился Спас.

— На ключ, — махнул рукой Иванчо. — За вчерашнее. Точнее, за костюм. И в назидание, как сказал отец.

— А у тебя нет ключа? — не переставал удивляться Спас.

— Отняли, — жалобно вздохнул Иванчо. — У меня копчик разболелся, и ключ отняли.

— Что общего между копчиком и ключом! — не унимался Спас.

Иванчо пожал плечами. До чего же Иванчо похож на больного, неуклюжего и наивного ребенка!

— А соску тебе не оставили? — рассердился Спас. — Дурья башка! Синяя лягушка! — Спас ударил по мячу изо всех сил — неотразимый правый угловой Спаса угодил прямо в забор.

— Осторожнее! — заревел сверху Иванчо.

— Надносник! Сопельник! — продолжал бить мячом в забор Спас. Доски трещали и угрожающе прогибались.

Всякое, конечно, бывало… Мальчикам частенько попадало от взрослых, случались и оплеухи, детство — долгая пора… Но запереть на ключ — это уж пахнет рабством, крепостничеством, чуть ли не фашизмом, как высказался Яни позднее.

Запертый на ключ Иванчо понимал: сидеть безвыходно в квартире в сто раз тяжелее, чем околачиваться около отца и слушать, как тот ворчит, пока в очередной раз латает эту злополучную изгородь. Сегодня Спас, кажется, решил ее доконать.

— Помогите! — жалобно крикнул Иванчо с балкона. — Спасите!

— Ну и отец у тебя, просто фашист! — возмутился Яни.

— Консерватор он, а вовсе не фашист, — защищал отца Иванчо.

— Это почти одно и то же.

— Погодите! — Крум жестом остановил приятелей. Неприятно, конечно, что товарищ сидит запертый дома. Какая, в конце концов, разница, кто его запер и за что? «Всякому времени свойственны свои воспитательные меры! — мелькнуло у него в голове. — Но держать под замком в наше время… Это уж чистый пережиток прошлого!» — У вас веревка есть? — тихо спросил Крум.

— Какая веревка? — вытаращил глаза Иванчо.

— Бельевая. Толстая. Крепкая.

— Есть, наверно, — уклончиво ответил Иванчо. Потом опомнился и радостно закричал: — Есть!

Пока Иванчо искал веревку, прибежал Паскал. Он был в своих новеньких коричневых ботинках на каучуке и поэтому беспрестанно подпрыгивал. В сторону играющих на пустыре ребятишек Паскал даже не взглянул.

— Полный порядок! Завтра на родительское собрание идет Чаво, а уж он… — Паскал ударил кулаком в воздух. — Держись, учителя!

Но сейчас было не до Паскала, все задрали головы кверху. Паскал, конечно, тоже.

— Вот и я! — Иванчо появился на балконе с мотком толстой веревки.

— Привязывай! — крикнул Крум.

— К чему? — спросил Иванчо.

— К своей шее, дуралей! — рассердился Спас.

— К балкону. Морским узлом! — вмешался Паскал, мгновенно сообразив, в чем дело. — Вот так!

Он развел руки в сторону, будто держал концы веревки, и неторопливо объяснял, наблюдая, успевает ли Иванчо повторить каждое его движение и привязать веревку к перилам балкона.

— Теперь затягивай, — закончил он.

Иванчо даже уперся ногой в перила, чтобы затянуть потуже.

— Спускайся! — крикнул Крум.

— Кто? Я?

Иванчо посмотрел вниз со второго этажа родного дома, словно никогда раньше этого не делал.

— Перебрось веревку с внешней стороны балкона и спускайся! — повторил Крум.

— Я? Да ты что, Бочка!

Спас протянул мяч Яни. Перепрыгнул через забор. Подбежал к веревке, ухватился и, повиснув, натянул ее.

— Теперь спускайся!

— Как?

Спас полез вверх, перехватывая веревку то правой, то левой рукой. Ноги болтались в воздухе, как маятник, и расстояние от земли все увеличивалось.

Наконец его голова уперлась в балкон. Дальше Спас не полез — соскочил на землю.

Иванчо свесился через перила, постоял, глядя на натянутую веревку, потом присел на корточки, ухватился рукой за перила, перекинул ноги, нащупал ими веревку и обмотал ее вокруг икры.

— Не затягивай! — предупредил Спас.

Побледнев, с лоснящимся от пота лицом, Иванчо отпустил руку и быстро ухватился за веревку. Потом вцепился другой рукой.

Ребята с замиранием сердца следили за ним.

— Ну, давай потихоньку, — подбадривал Крум.

Иванчо застонал, заохал. Попробовал слезать так же, как Спас, перехватывая веревку то правой, то левой рукой, но держаться только одной рукой, видно, боялся. Потом вдруг решил подтянуться и снова влезть на балкон, да не смог: слишком он был тяжеловат.

Поэтому, вцепившись в веревку обеими руками, Иванчо опять стал медленно съезжать вниз. Ноги его уперлись в голову Спаса — свободен, спасен! Мальчики готовы были взреветь от восторга, но тут Иванчо жалобно пискнул и рухнул на мостовую, прижав крепко сжатые ладони к груди и скорчившись от боли.

Когда Иванчо встал и разжал кулаки, все увидели красные, ободранные до крови ладони.

— Сам виноват, — прошипел Спас.

— Все ты. Придумал! Веревка — спасение, — разбушевался Иванчо, наступая на Крума.

Мальчики, впрочем, понимали его состояние: утром ударился копчиком, теперь ободрал в кровь руки.

— Да не реви! — утешал приятеля Паскал. — В другой раз сноровистее будешь! А ладони надо сразу залить реванолом.

Пошли к Круму. Там и застал товарищей Евлоги — бабушка Здравка как раз перевязывала широкими белыми бинтами руки Иванчо.

— Уж не в боксеры ли ты собрался? — изумился Евлоги.

Ободранные ладони жгло еще сильнее. Иванчо стиснул зубы, мелкие капельки пота выступили на верхней губе.

— Терпи, сынок, терпи! — ласково говорила бабушка Здравка. — Так и становятся мужчинами, а до свадьбы заживет!

— У него не только руки болят! — вмешался Спас.

— Что еще? — спросила бабушка Здравка. Ребята переглянулись. Засмеялись.

— Что смеетесь? — рассердился Спас — Нечего смеяться! Он утром копчик ушиб, бабушка Здравка, — объяснил он.

— А вот это нехорошо, — покачала головой бабушка Здравка. — Компресс надо сделать вечером. И не только сегодня, а несколько дней подряд. Это вещь болезненная.

Иванчо приободрился, расправил плечи, почувствовал себя героем.

А веревку мальчики оставили висеть на балконе, так и не смогли отвязать ее. «Может, обрезать?» — предложил тогда Спас. «Оставьте как есть, — решил Иванчо. — Пусть отец полюбуется!» В его словах был и протест, и негодование, и сладкая жалость к себе.

Через некоторое время мальчики ушли, а Иванчо остался у Крума, такой смешной, с забинтованными руками, трогательно нескладный.

Здравка вроде успокоилась, только все поглядывала на входную дверь и телефон в темной прихожей, прислушивалась.

И когда услышала знакомый резкий звонок, схватила трубку.

— Алло! Алло! — крикнула она, потом прикрыла трубку рукой. — Твой отец!

Иванчо засуетился в растерянности.

Здравка сунула ему трубку.

На той стороне провода что-то говорили. Слышалось, как в трубке трещит, гудит, шипит. Стиснув зубы, расставив по-боксерски руки, Иванчо мрачно слушал отца. Много лет спустя, когда Крум будет наблюдать за боксерским поединком Иванчо на ринге, наслаждаясь его сокрушительным ударом, Круму вспомнится именно эта поза товарища, его сердитое лицо. Тогда-то Крум и понял: предел терпения существует и у самого большого добряка. И если уж он выйдет из себя, то держись: его не согнуть, особенно если у него такое мощное и сильное тело, как у Иванчо…

— Совсем не приду, — повысил голос Иванчо. — Не приду! — повторил он и с такой силой бросил трубку, что чуть не разбил телефонный аппарат.

Никто не сказал ему ни слова упрека — ни Крум, ни бабушка Здравка.

А Здравка даже повеселела и принялась кормить Иванчо обедом. Он тоже вроде забыл про ссору с отцом, только время от времени две сердитые морщинки появлялись у него на лбу.

Бабушка Здравка, конечно, ничего не знала о стычке Здравки с Досё, так что забота об этом целиком легла на Крума.

Когда в притихшем доме раздался короткий звонок у входной двери, все подумали, что это отец Иванчо.

На тротуаре в синеватом сумеречном свете стоял молодой светловолосый человек с энергичным, чисто выбритым лицом и мальчишеской улыбкой.

— Бочевы здесь живут? — спросил он.

В руках у него была светлая дорожная сумка с двумя большими медными застежками.

— Это я… мы… заходите! — закричал Крум.

И тут же почувствовал, как запрыгало от радости сердце, как нахлынула светлая волна, в которую он погружался каждый раз, когда соприкасался с большим миром отца. Большим не потому, что это мир взрослых, а потому, что большими были волновавшие их идеи. И цель, к которой они стремились.

— Бабушка! Бабушка! — обрадовался Крум.

Все поднялись поздороваться с гостем, а Иванчо, почти одного роста с молодым человеком, даже обнял его своими забинтованными медвежьими лапами.

Когда гость представился: «Самуилов! Бывший чемпион в легком весе, теперь инженер», глаза Иванчо радостно блеснули. Не в тот ли миг избрал он свою дорогу? С той только разницей, что Иванчо выйдет на ринг не в легком, а в среднем весе…

Гость стал извиняться, что пришел не сразу: много дел в министерстве, в других организациях. Но раз обещал, то как же не прийти! А в Ленинграде в белые ночи светло как днем. Можно даже читать. Вода в каналах блестит, как платина. Нева широко катит свои волны, «Аврора» стоит у причала, и какой это город, ребята, какой город!.. Белокаменная сказка под бледным северным небом… А вот тут, в сумке…

Здравка замерла от волнения.

— Ваш отец просил передать. — Гость подал девочке красиво упакованный сверток. — А это вам, — повернулся он к Круму. И тоже протянул ему пакет.

Крум пощупал сверток: не только блокноты, еще что-то мягкое.

— А эта шаль вам!

Молодой человек встал, за ним поднялись все остальные. Здравка даже перестала шуршать бумагой.

— От вашего сына, как говорят русские, низкий поклон!

Склонив голову, гость расправлял ярко-зеленую шаль с красивым восточным орнаментом и тяжелыми кистями.

— Ой, какая красивая! — прошептала Здравка.

— Ручная работа. Из Ферганы, долины хлопка и шелка, — сказал гость.

Бабушка Здравка подняла голову, а Крум вдруг обратил внимание на то, что сестренка, когда волнуется, точно так же держит голову — гордо, прямо. А он сам, говорят, унаследовал дедушкину походку, легкую, быструю.

Бабушка накинула шаль на плечи и сразу преобразилась: какая величавость в осанке!

А гость, растерявшись, что в сумке нет ничего для рослого нескладного парнишки с забинтованными руками, вытащил из кармана ручку и карандаш с рубиново-красными звездами и великодушно воткнул в нагрудный карман рубашки Иванчо.

— Но я… — пробормотал Иванчо. — Я не из этой семьи.

— Все равно ты наш, — вмешалась бабушка Здравка.

— Не берешь? — Гость вдруг сделал резкий боксерский выпад вперед: — Ринг свободен!

Сразу видно, стойка у него что надо, да и держался гость на равных с ребятами.

— Спасибо! — смутился Иванчо, в тот же миг забыв про больные руки. (Так будет и потом: в момент торжества победы на ринге забываются все удары боксерской перчатки противника.)

Бабушка между тем уже хлопотала на кухне, но гость отказался от ужина: он очень устал, целый день на ногах.

Круму не терпелось посмотреть, что же лежит в его пакете, и они с Иванчо ушли в другую комнату.

Здравка зажгла все светильники в доме и вертелась перед зеркалом в прихожей, примеряя новый школьный передник.

— Черная юла! — поддразнил ее Иванчо.

— Фурия! — многозначительно сказал Крум. — Не юла, а фурия!

— Идет мне, правда? И как раз? — не слыша брата, радостно щебетала Здравка. — Завтра все девчонки лопнут от зависти.

— Но тебя… — начал Крум.

Ведь учительница вызвала в школу бабушку, и, если бабушка не придет, Здравку не допустят до занятий.

— Что меня? — невинно посмотрела на него Здравка.

— Да так… — замялся Крум. — Завтра пойдешь в школу?

— Конечно, пойду! — повторила Здравка как ни в чем не бывало. — В новом фартуке. Ведь уже зимний сезон. Много о себе воображают, если думают, что я не пойду! Еще меня не знают!

Но Крум уже не слышал сестру.

Он развернул шуршащую бумагу, такую же, как у Здравки, и с удивлением увидел что-то синее, аккуратно сложенное. Внизу белела картонная папка, из которой выпали блокноты в целлофановых обложках, красный и синий, с пятью олимпийскими кольцами. А что еще в пакете?

Крум развернул синюю ткань.

Джинсы! И куртка! Такая же темно-синяя, с медными пуговицами, как у Чавдара.

— Ой! — закричала Здравка.

— Джинсы! — ахнул Иванчо. — И куртка! Целый костюм.

— Примерь, братик! — быстро проговорила Здравка.

Крум совсем растерялся от неожиданного подарка, натянул джинсы, провел рукой по талии, придирчиво огляделся.

— Какой ты красивый! И точно твой размер, — кружилась Здравка, оглядывая брата со всех сторон. — Завтра все просто ахнут!

Крум надел куртку. Рукава оказались чуть длинноваты, но Здравка тут же их подвернула.

— Теперь так носят!

Иванчо восторженно размахивал своими белыми лапами:

— Здорово! Высший класс! Куда Чавдару до тебя!

Крум робко посмотрелся в зеркало и не узнал себя.

Высокий светлоглазый парень удивленно смотрел на него из зеркала.

— Иди, иди сюда, покажем бабушке! — Здравка потащила брата на кухню.

Они остановились в дверях.

Специально столовой у них в квартире не было, дом старый, и гостей приглашали обычно в просторную, чисто убранную кухню. Здесь бабушка угощала соседок кофе и айвовым вареньем, ребятишек — вареньем и тыквой, которую она умела готовить, как никто другой. Любила она приглашать ребятню к обеду или к ужину, как сейчас, когда не отпустила домой Иванчо. И по тому, какие тарелки, ложки, вилки и стаканы доставала она из буфета, можно было судить, кто из гостей ей особенно дорог.

— Бабушка, посмотри… — Слова замерли у Здравки на губах. Она ожидала увидеть на столе фарфоровую и хрустальную посуду. А в кухне… '

Склонив седую и русую головы, сидели друг против друга бабушка Здравка в шали на плечах и молодой инженер.

— Бабушка! — Здравка удивилась, что бабушка ничем не угощает гостя.

Крум сделал сестре знак замолчать.

Он вдруг подумал, что есть нечто в сто раз более дорогое, чем айвовое варенье, кофе и вареная тыква, чем вкусные бабушкины кушанья, лучше, чем самый изысканный прием. Это радость от встречи с милым сердцу гостем.

— Молодцы! — с улыбкой посмотрел на Крума и Здравку гость. — Расскажу отцу, как у вас побывал. Вот уж обрадую его!

В эту минуту раздался звонок у входной двери. Бабушка Здравка встала, молодой человек тоже.

— Ты куда? — остановила его бабушка Здравка, положив ладонь на его руку. — Посиди. Расскажи еще. Пусть и дети порадуются.

Бабушка бесшумно проскользнула между Крумом и Здравкой, мимоходом погладила внучку по голове, а внуку сказала:

— Радость ты моя, — и широко распахнула дверь.

В желтоватом проеме двери показалась долговязая фигура отца Иванчо.

Никогда Круму и его товарищам не узнать, о чем бабушка Здравка говорила с отцом Иванчо. Потом она пригласила его на кухню и уговорила оставить Иванчо погостить у них несколько дней. Не узнать Круму, что за снимки хранились в маленьком отцовском школьном альбоме. Никому не ведомо было, и с кем встретилась бабушка Здравка на следующий день.

Она вырастила сына и внука и давно поняла: мальчиков надо оставлять наедине с их возмужанием, тогда им легче пройти через все сложности того долгого, мучительно-сладостного периода, когда они уже не дети, но еще и не взрослые.

Бабушка Здравка знала: каждому возрасту свойственны свои сложности и нужно время, чтобы их пройти.

Отцу Иванчо бабушка так сказала:

— Вы не правы, дорогой! Хорошо, что мы сейчас одни, я вам прямо скажу, вы не правы. Сына обидели. Принудили из дому бежать. И не отводите глаза и не возражайте, а вот познакомьтесь лучше с нашим дорогим гостем. Он приехал из Ленинграда, целый день по делам бегал, а сейчас к нам заглянул, детям в радость! Садитесь, побудьте с нами и признайтесь, что вы не правы! В какое время вы живете? Чтобы наказать вас — да, вас, а не Иванчо, — мальчик останется у меня по крайней мере дней на пять! И знайте: если вы не согласны, я в товарищеский суд обращусь!

А утром, переделав все свои дела и приготовив обед, бабушка достала со дна комода старый альбом, тот, что так и не позволила посмотреть Круму, открыла его, вгляделась в фотографии. Какие счастливые лица! Гошо-школьник, Гошо-бригадир, Гошо в Софии, Гошо в парке, на Витоше, в бригаде, и каждый раз рядом с Гошиным лицом — смеющееся лицо молоденькой, хорошенькой девушки.

Потом бабушка Здравка надела платье в мелкий синенький цветочек и мохнатую черную кофту. Причесалась, пригладила ладонью и без того гладко зачесанные волосы. Вышла из дому. Медленно прошла по улице мимо пустыря, где резвилась детвора. «Хорошо бы здесь разбить сад! — подумала бабушка. — А впрочем, где же тогда играть детям? Если тут сделать сад, на скамейках сразу же усядутся старики, и не будет конца их жалобам на детей. А ведь так над своей ребятней дрожат, полные авоськи продуктов для них таскают!»

У трехэтажного дома, где недавно поселилась семья Паскала, бабушка остановилась перевести дух. Потом, миновав узкий, выложенный камнем дворик, поднялась по белым ступенькам. На каждой площадке бабушка останавливалась передохнуть, а на третьем этаже, перед двустворчатой дверью с матовым стеклом, снова остановилась, вглядываясь в красиво выведенные рукой Паскала буквы: «Сем. Астарджиевых». Бабушка улыбнулась: «Толковый мальчик».

И нажала кнопку звонка.

Послышались легкие шаркающие шаги. Чей-то силуэт мелькнул за толстым стеклом, и створка двери распахнулась.

В длинном облегающем платье, худенькая, с увядшим лицом и паутинкой мелких морщинок вокруг светлых, красивых глаз, со скорбно опущенными вниз уголками губ, перед бабушкой стояла мать Чавдара и Паскала Астарджиевых и вопросительно вглядывалась в ее лицо.

В первое мгновение лицо женщины, так похожей на смеющуюся молоденькую, хорошенькую девушку с фотографий в школьном альбоме Гошо, просияло, потом страдальчески исказилось.

В растерянности женщина чуть было не захлопнула дверь, но бабушка Здравка ее остановила:

— Дай же мне войти!

Женщина выпрямилась, застыв на пороге как вкопанная, потом приветливо кивнула и, пропустив бабушку Здравку вперед, бесшумно проследовала за ней своей легкой, скользящей походкой.

— Дома никого, — произнесла она, — посидим в холле.

Женщина распахнула дверь в комнату: в темноту холла хлынула золотистая синева осеннего дня.

Мать Паскала и бабушка Здравка стояли друг против друга по обе стороны тяжелого дубового стола.

— Ты знала, что я приду, да? — заговорила бабушка Здравка.

Женщина молчала. Светлые глаза ее сухо блестели.

— Садись, пожалуйста.

Женщины сели.

— Ты всегда была гордая, прямая… Сколько воды утекло с тех пор, — вздохнула бабушка Здравка. — И дети растут, твои мальчишки и мои внуки. Старшего твоего я еще не видела, но говорят, красивый парень, а Паскал…

Женщина закусила губу. Худенькое лицо сморщилось, глухие беззвучные рыдания сотрясали плечи, но глаза оставались сухими.

— Поплачь! Поплачь! — горестно молвила бабушка Здравка. — Легче станет. И не говори мне ничего. Все знаю.

И вдруг слезы хлынули из глаз женщины, будто поток прорвался.

— Плачь! — подставила свой стул поближе к ней бабушка Здравка. — Плачь!

Женщина плакала так горестно, так отчаянно, точно надеялась утопить в слезах пережитое, но голову не опускала, держала все так же гордо и прямо. А бабушка Здравка всей душой жалела ее, сердцем чувствовала ее боль, ее горе.

— Дети у тебя, — кротко сказала она, как привыкла говорить с Крумом и Здравкой, как говорила, наверно, со своим сыном. — Для детей надо жить. Для них. В жизни твоей они самое главное.

А слезы женщины обжигали морщинистые бабушкины руки…

Но вот светлые глаза, еще недавно горевшие сухим огнем, омылись вдоволь слезами и стали ясными. Рыдания постепенно стихали.

Бабушке Здравке снова виделся Гошо и с ним веселая, улыбающаяся девушка. Как они были неразлучны! Пока девушка не полюбила другого. Из их квартала была девчонка, росла на тех же улицах, что ее сын, но полюбила юношу из когда-то богатой семьи, да и теперь весьма обеспеченной. Вскоре вышла замуж. Забыла школьную любовь и светлую радость, с которой ее встречали в уютном домике Крума Бочева.

Гошо не находил себе места. Дни, недели, месяцы, даже годы ходил как потерянный. Не мог забыть свою любовь. Пока не встретил ту, которая потом родила ему Крума и Здравку.

А семейная жизнь улыбчивой девушки, искренне полюбившей другого, не удалась. Богатой, но холодной была просторная квартира ее мужа, и чем больше укреплялась народная власть, тем хуже шли дела у богатой некогда семьи. Привыкнув к легкой, беззаботной жизни, муж чувствовал себя обиженным, ущемленным, идти работать никак не хотел. Жена его на службе была материально ответственной, через ее руки проходили документы и деньги, вот она и совершила подлог, присвоила деньги — не бог весть сколько, но разве в этом дело?

Только тогда ее муж опомнился. Пошел работать официантом. Некоторое время был даже директором ресторана в новом большом отеле. Но там заработок был меньше, и вскоре он вернулся на старое место. И опять чувствовал себя обиженным да обойденным, держался надменно, смотрел на всех свысока.

Позже продали большую квартиру около парка близ Народной библиотеки. Родители улыбчивой девушки умерли, и семья перебралась в их квартиру, что стало для мужа источником новых огорчений и обид.

— А теперь наши дети, твои сыновья и мои внуки, растут вместе, — тихо говорила бабушка Здравка, глядя в прояснившиеся глаза этой рано постаревшей женщины. — Жизнь — дело непростое.

Ни Крум, ни кто другой никогда не узнает бабушкину тайну: в этот день навсегда исчез маленький альбом с фотографиями, запечатлевшими мгновения светлой и одновременно горестной любви, несбывшегося счастья.

Не только в детстве, всегда в жизни самое прекрасное — это несбывшиеся мечты. Не осуществленное рождает новые, еще более возвышенные и благородные чувства в сердце человека. Но важно, чтобы человек сам открыл для себя вечные истины, поверил в них.

Подарки были получены, «членские взносы» Паскала розданы. Оставалось самое легкое — родительское собрание. Ну и еще надо определить наконец день и час нападения на горбатом мостике, но с этим придется повременить, пока не заживут руки Иванчо. И вообще надо разобраться, кто такой этот Чавдар — друг или враг?

Крум, конечно, не стал надевать новый костюм в школу, но синий блокнот захватил и, протянув его Яни, шепнул:

— Это тебе от моего отца.

Темные глаза друга радостно блеснули.

Скоро должен был начаться первый урок, и вокруг шумели одноклассники. Ветка и Венета принялись отодвигать назад стол, чтобы учитель химии Маролев мог свободно пройти к окну. Иванчо со своими забинтованными руками и вправду стал похож на боксера. Все было как всегда в первую учебную четверть, только Крум вдруг понял, почему Яни дороже для него всех других приятелей.

С верностью и преданностью другу Яни, наверно, родился. Одно его молчаливое присутствие делало Крума счастливым.

Здравка сразу же надела в школу новый фартук.

Крум опасался, как бы ее не отправили домой, но прошел первый урок, начался второй, Здравка не появлялась, и он вздохнул с облегчением.

Иванчо принес к Круму из дому все свои учебники и тетрадки. Спас и Андро помогли ему дотащить целый ворох одежды, точно он навеки переселялся к Круму. На родительское собрание к Здравке решили пойти втроем: Крум, Яни и Иванчо. Только мальчики собрались в школу, появились Здравка и Паскал.

— Вот и я! — Здравка порозовела от пережитого в классе волнения. — Все просто рты раскрыли от зависти.

— Вот и мы! — вторил Здравке Паскал.

От туфелек до ленточек в каштановых косичках Здравка вся была в черном, только воротничок белел у шеи.

— Положим, не все рты раскрыли! — поправил ее Паскал.

— А учительница? — спросил Крум. — Не отправила вас домой?

— Нет, — поджала губы Здравка. — Только взглянула на меня — и молчок. Отправить меня домой! Она меня еще не знает!

— Узнает! — подзадоривал ее Иванчо.

Ровно в половине шестого, аккуратно одетые, с красными пионерскими галстуками на шее, Крум, Иванчо и Яни направились в школу.

В их воспоминаниях детства не было ни лугов, ни гор, ни лесов. Городские дети, они привыкли собираться на мощенных булыжником или асфальтированных улицах, они росли, не зная ночного, усеянного звездами неба, покоя плодородных полей, красоты ранних рассветов, не радуясь естественной привязанности к животным. Но зато эти юные городские жители знали все марки машин, множество всяких механизмов, они свыклись со стальным гулом миллионного города. Их понятия о пространстве определялись проспектами и площадями. Под люминесцентным освещением, среди многоэтажных зданий, оживленных улиц, магазинов, звона трамваев, сигналов автомобилей, под небом, перекрещенным антеннами, они чувствовали себя легко и привычно.

Мальчики знали, что сейчас в школе ни души, поэтому спокойно прошли по безлюдным коридорам к Здравкиному классу. И уселись за партой Здравки и Паскала, третьей с конца в первом ряду.

Уселись все втроем, только Иванчо примостился с самого краешка: у него все еще болел копчик.

Понемногу класс заполнялся родителями. Некоторые тихо разговаривали друг с другом, а большинство молча сидели за партами, слишком низкими для них.

Пришел и Чавдар Астарджиев. Увидев Крума с друзьями, улыбнулся.

Мальчики подвинулись, освобождая ему место на скамье. Чавдар опустился рядом, поздоровался за руку с Крумом и Яни и совсем по-боксерски коснулся обеими руками забинтованных кистей Иванчо.

С его приходом Крум почувствовал себя спокойнее и в то же время немножко заволновался, вспомнив, как Яни рассказывал ему про мать Паскала и Чавдара. Крум тогда почувствовал какое-то превосходство над ними, а сейчас понимал: нечего радоваться чужому несчастью, нехорошо это. Наоборот, доброму человеку и от чужого горя бывает больно.

«Почему люди такие разные? И живут каждый по-своему?» — думал он.

Чувствовал: что-то властное, до сих пор не испытанное поднимается в его душе, десятки вопросов проносятся Б уме. Так хочется поговорить с кем-нибудь об этом… Только ведь самому надо искать ответы на эти вопросы. Это и есть возмужание, взросление…

Ровно в шесть в дверях появилась классный руководитель Геринская, она плотно прикрыла за собой дверь, уверенная, что вошла в класс последней.

Учительница подошла к кафедре, обвела взглядом родителей. Некоторые из них поздоровались с учительницей кивком головы, кое-кто встал, с трудом поднявшись из-за парты и с еще большим трудом опустившись на место.

— А вы как тут оказались? — посмотрела учительница на Крума, Яни и Иванчо. — Вы же школьники.

Мальчики встали.

— Что вы тут делаете?

— Моя сестра, Здравка Георгиева Бочева, учится в вашем классе, — ответил Крум.

— Но собрание-то сегодня родительское! — удивилась Геринская.

— Наш отец в отъезде…

— Знаю.

— А бабушка старенькая, она в школу не ходит, — спокойно ответил Крум.

— А надо бы прийти, — строго произнесла учительница.

Второй год она была классным руководителем в Здравкином классе, и родители уже привыкли к суровому нраву Геринской, поэтому молчали. Только Чавдар с любопытством переводил взгляд с Крума на учительницу.

— А эти двое? — спросила она. — Уж не опекуны ли?

— Нет, — с некоторым колебанием ответил Крум. — Это мои друзья.

— Твой товарищ боксер?

— Пока нет, — дерзко ответил Крум, — но будет!

— Пожалуйста, выйдите из класса! — сдержанно сказала учительница. — Все трое!

— Я пришел вместо отца и бабушки на родительское собрание, чтобы поговорить о своей сестре, — снова заговорил Крум глухим от волнения голосом.

— Выйдите из класса, я вам сказала! — повторила Геринская. — На собрание приглашаются родители, а не братья, да еще с красными пионерскими галстуками на шее.

— Но я расписался за бабушку на повестке, — оправдывался Крум.

— Я жду!

Крум почувствовал, как горят у него щеки, даже глаза словно пламенем обожгло. И годы спустя, стоило ему вспомнить школу и школьные годы, перед глазами вставал Здравкин класс, угловая комната на втором этаже.

В ушах застучало.

«От страха можно убежать, от стыда — нет», — слышался Круму голос бабушки.

Но страх ведь и есть самый сильный стыд?

«Нет!» — воспротивилось что-то в душе у Крума, и это был уже другой Крум, твердый, уверенный в себе, мгновенно повзрослевший.

— Минуточку! — поднялся из-за парты Чавдар. — Я тоже брат. Брат Паскала Астарджиева, и тоже пришел на собрание. Правда, я без красного галстука… Мне тоже выйти?

— Брат Паскала? — удивилась учительница.

— Да, — кивнул Чавдар. — А что касается галстука, — он коснулся рукой открытого ворота рубашки, — мне ничего не стоит его повязать! Я сейчас смотрю на этих ребят и жалею, что уже вышел из пионерского возраста. Что поделаешь, проходит это славное время. А вас должно радовать, — он кивнул в сторону Крума, Яни и Иванчо, — что у вас в классе такие ребята!

— Да уж, один ваш брат стоит пятерых! — иронично улыбнулась Геринская.

— Нас больше! — неожиданно выкрикнул Иванчо.

Чавдар засмеялся и подмигнул мальчикам. Лица у многих родителей смягчились, но учительница была неумолима.

— И все-таки выйдите!

— Пошли, ребята! — поднялся с места Чавдар. — Раз нас не принимают, мы проведем свое собрание.

К двери все четверо мальчиков подошли одновременно. Выходя из класса, Яни обернулся, глаза его потемнели от гнева.

«Яни, Яни, верный ты мой друг, и в радости и в беде чувствую рядом твое плечо! Ты всегда на высоте… Не потому ли, что слушаешь только голос своего сердца? И в дерзости, и во внимании к людям…»

Мальчики вышли на улицу. Против обыкновения, Крум шагал, почти не размахивая руками, походка его еще больше стала походить на дедушкину. Шагали как обычно: Крум в середине — не впереди, а именно в середине, — слева Яни, справа вместо Евлоги — Чавдар, рядом с ним Иванчо. Остальные приятели ждали их на пустыре.

А что же стало с так четко сформулированной однажды программой Крума? С «бомбами» и масками в подвале? С двумя блестящими новенькими стотинками?

Крум бережно сохранит две эти монетки и через пятнадцать лет подарит их Паскалу. Случится это в торжественном зале бракосочетания, где бесконечно счастливый Паскал будет стоять рука об руку со Здравкой. На Здравке будет надето белое свадебное платье, и Чавдар, приглашенный на свадьбу вместе с Линой и детьми, дружески подмигнет братишке, увидев эти две стотинки…

Мальчики шли вместе. По горбатому мостику. Над рекой, где не раз испытывали свою силу и ловкость. Мимо гранитного обелиска, поднявшегося над крутым обрывом.

Пройдут годы, и выросшие мальчики поймут, как это важно, что они обрели в детстве настоящих друзей, которые ждали их на пустыре, и они вместе шагали к своему перекрестку с электрическим фонарем на углу, где на синей напластовавшейся за многие годы краске и сейчас можно прочитать их имена, нацарапанные в дни далекого детства. Пока они шагают все вместе, у Крума на душе легко и радостно и не жжет пережитая обида. И радует сознание, что все еще впереди. Будущее тесно связано с прошлым, и с сегодняшним тоже, а человеческие поколения — как волны, которые бегут одна за другой, и самый высокий гребень этих волн — они, мальчики с красными пионерскими галстуками на шее.