Большие пожары

1

Имя Малахова не было широко известно. Он не писал проблемных статей и фельетонов. Его имя стояло под коротким сообщением о научной высокогорной экспедиции, под репортажем с Северного полюса, который запросто именовался СП, под переданной по радио информацией с борта корабля, совершающего дальний рейс в океане. Рядом почти всегда помещался снимок — «фото автора». Читатели замечали самое событие, но не замечали человека, сообщившего о нем. Отдельно его имя мало кто знал.

Однако написано это было всегда точно и емко, было видно, что автор хорошо изучил материал.

О нем говорили: «думающий журналист», его это раздражало: спасибо за комплимент, а что думают «не думающие»? В газете его ценили.

С сыном он столкнулся на лестнице, высоким, в тренировочном синем костюме:

— Уезжаешь?

— Завтра. Как дела?

— Порядок. По физике четверка,— и засмеялся. (Витька сдавал экзамены в институт, и весь дом жил только этим.)

Малахов тоже улыбнулся:

— Молодец! А сейчас далеко?

— К Игорьку пойду заниматься.

— Давай. Но смотри, старик, сам должен понимать.— И подумал: «Хороший парень».

— Все уже готово,— встретила его Зоя.

Назавтра он просмотрел несколько заказанных накануне книг и брошюр о лесных пожарах и о борьбе с ними, чтобы хоть немного быть в курсе дела. Основательнее он изучит их потом, когда вернется, когда будет уже знать, как эго все выглядит в натуре. Получил билет, командировочное удостоверение, деньги.

Дома он надел старый темно-серый костюм — еще приличный, если нужно пойти в какое-нибудь учреждение, но уже такой, что не жалко мять, сидеть и лежать где придется. В небольшом синем саквояжике уже лежали пяток чистых рубашек, домашние брюки, тапочки, бритвенный прибор, зубная щетка. Осталось взять плащ на руку, и все, он готов в дальние края, пожалуйста.

Малахов сунул в саквояж фотоаппарат «Киев», несколько катушек пленки, рассовал по карманам блокноты, зарядил авторучку и еще взял французский шариковый карандаш. «Big» — подарок парижского корреспондента газеты. Можно ехать.

Витьки не было, он ушел на консультацию.

— Присядем, — оказала Зоя. Они присели, помолчали минутку, она этого всегда требовала.— Ну, с богом. Пойдем, я провожу тебя до такси.

Он не любил, чтобы его провожали на аэродром или на вокзал, да и уезжал он слишком часто, но до такси жена всегда его провожала, так уж у них было заведено. На стоянке она слабо поцеловала его в щеку, зарделась:

— Будь осторожен!

— Обязательно. Смотри за Витькой. Я позвоню,— и он захлопнул дверцу. — Во Внуково.

Он любил летать и любил все, что связано с этим. Случай немного посмеялся над ним: номер его нового телефона походил на один из аэродромных, и ему часто звонили, спрашивали, прибыл ли самолет из Хабаровска или из Праги, когда будет такой-то рейс, или просто кричали деловито: «Отряд?» Витька, когда бывал один дома и раздавался такой звонок, вступал в длинные разговоры, притворялся, что это действительно аэродром.

Малахов зарегистрировал билет и посмотрел на часы «Вымпел» — премию за лучший материал. Пора было объявить посадку, но ее все не объявляли, видно, Сибирь не принимала, где-то над ней гремели, разрывая небо, грозы.

Малахов прошелся по скверику. Жара спала, был теплый летний вечер, уже слегка густеющий к ночи. Навстречу Малахову шли летчики, экипаж самолета, сразу почему-то можно было угадать командира корабля, коренастого, с сигаретой. Мм, вероятно, тоже не давали погоды, и они прогуливались по дорожке, молча, все вместе, почти касаясь плечами друг друга. Это были не просто сослуживцы, их объединяло нечто гораздо большее.

Стало совсем сумеречно, и в сумерках то дальше, то ближе ревели на аэродромном бетоне самолеты. Наконец объявили посадку. Малахов вместе с другими вышел на летное поле, пошел к самолету, у трапа возникла очередь. Малахов устроился у окна во втором салоне, билеты были не нумерованные, самолет заполнен наполовину. Летели все сибиряки, вернее оказать, новые сибиряки, летели из отпусков, из разных мест, с юга (они говорили, объединяя все это, «с запада»), летели к себе домой, на Восток, в Сибирь, загорелые, многие с детьми, с авоськами яблок, купленных только что в городе. И эта великая воздушная дорога была для большинства из них уже хорошо знакома, дорога со всеми ее особенностями, дорога, но которой передвигались, как когда-то на перекладных. Как на почтовых станциях ждали когда-то лошадей и погоды, так они все не раз ждали погоды в аэропортах, иногда подолгу. Малахов глядел в окно на огни Москвы, легко узнавая центр, парк культуры, университет. Потом они ушли под крыло, исчезли.

Еще утром Малахов узнал, что летят они не в самый город, там аэродром не принимал тяжелые машины — удлинялась полоса для того, чтобы могли садиться ТУ-114. Это был вообще прогресс, но в данном случае неудобство: садиться на какой-то другой аэродром, добираться до города.

— А далеко оттуда до города? — спросил Малахов у стюардессы, которая с улыбкой объявила всем эту новость.— Километров триста?

— Прямо, триста! — ответила стюардесса.

Малахов поужинал, привычно укрепив столик на ручках кресла, потом снова убрал его и погасил свой свет. Луна была большая, почти белая, гораздо ближе, чем на земле. В ее свете за иллюминатором иногда слабо поблескивало крыло, похожее на цинковую крышу. Бременами его можно было принять за воду, мерцающую там, внизу. Но ошибка обнаруживалась сразу, стоило внизу и вправду появиться реке или речушке. Лунный свет двигался по реке одновременно с движением самолета, плавно, заполняя ее всю, повторяя малейшие изгибы берегов.

— Высота десять тысяч метров, скорость девятьсот пятьдесят километров в час. Температура снаружи минус пятьдесят два градуса.

Его попутчики мирно спали, Малахов тоже решил вздремнуть. Было уже совсем светло, утро, когда он проснулся. Стюардессы разносили завтрак. За иллюминатором снова было то же самое неподвижное, иногда кренящееся привычное серое крыло, все в заклепках, выпуклых, круглых, крестообразных. На закрылке надпись, выглядящая сейчас, на такой высоте и при этой скорости, странной: «Не наступать!»

Внизу, далеко, в утренней дымке, тайга, тайга, неожиданно промелькнул правее и ниже встречный самолет.

Номер Малахову забронирован, конечно, не был. Местного корреспондента газеты в городе не было, уехал на строительство ГЭС. Пришлось позвонить в обком, хорошо, что еще не кончился рабочий день.

Наконец Малахов устроился в маленьком, аккуратном номере, включил радио,— в Москве был еще полдень,— перевел часы и начал бриться. Потом он спустился в ресторан — здесь это уже был ужин.

Когда-то, едва поступив в газету, он упорно приучал себя держать вилку в левой руке, очень мучился, не получая от еды никакого удовольствия, и наконец отказался от этой реформы Сейчас, сидя в далеком сибирском ресторане, он почему-то вспомнил об этом.

2

Вася Мариманов прилетел в город, когда не прыгали из-за дыма: если бывала такая возможность, Бавин отпускал и городских на денек, по одному, по очереди. Дома никого не было, ставни закрыты. Старый пес, рыча, кинулся навстречу, но тут же узнал, завилял хвостом смущенно. Вася не беспокоился: Клара на работе, а мать и Колька мало ли куда могут уйти. Он растворил ставни,— сразу видно с улицы, что кто-то дома,— лег па кровать, не разбирая постель, так, на минутку, и тут же заснул, очень уж устал за последние недели. Проснулся он неожиданно. Луч солнца, пробиваясь сквозь цветы на окне, падал на грудь маршалу Тимошенко, ордена были, как настоящие. Посреди комнаты стояла Кларита.

Вася вскочил:

— Здравствуй! — Они поцеловались.— А мать где и Колька?

— У старой бабки.

Отарой бабкой называли Васину бабушку — мать матери. Она жила на другом конце города, у реки.

— Чего это они?

— Погостить. Ты надолго?

— Завтра улетаю.

Они провели этот вечер дома и рано легли спать, как положено мужу и жене после долгой разлуки. Вася еще лежал в постели, когда она уже уходила на работу.

— Во сколько у тебя самолет?

— Часов в пять.

— Я не знаю, успею ли.

— Постарайся.

Она была какая-то новая и необычная, как всегда бывает после разлуки. Когда она уже закрыла двери, он сообразил, что никогда не видал этого розового платья, которое она надела сегодня. Он лежал, блаженствуя, отдыхая, вспоминая Клару — смутно, отдаленно, и совсем не думая о Бавине, о Сергее, о пожарах. Он хотел еще поспать, но что-то не спалось, он встал, сделал физзарядку, позавтракал и решил быстренько съездить к старой бабке, проведать своих. На улице он встретил Шуру, соседку, с которой перед армией гулял немного. Она давно уже была замужем, и у нее были дети.

— Ну, как дела, Вася?

— Нормально.

— Тебе бы машину купить, Вася.

— Машину? Это бы не мешало.

Он немного удивился, но не придал этому разговору значения...

Мать увидела его и опросила:

— Ну, что, сынок?

На глазах у нее выступили слезы. Старая бабка сидела тут же на приступках крыльца, чистила песком кастрюлю. И Колька тут же болтался, здорово вымахал парень.

— В чем дело?

— Ты еще ничего не знаешь? Лучше, однако, от матери родной узнать, чем от чужих людей. Кларита-то ск....сь. Живет с одним инженером, ему лет сорок пять, однако, не то семью бросил, не то его выгнали. На «Волге» ездит. И она с ним открыто, от людей не хоронится. Я говорю: «Кларита, ты подумай, что ты делаешь, ты о Василии подумай, о Коле. Стыд потеряла баба». Она говорит: «Что вы, что вы, как вы можете подумать, мама? Промеж нами ничего такого нет, мы товарищи». Мы с ней жить не стали, к бабке уехали. Пригрели змею, однако. «Товарищи»! Я зашла за вещичками кой-какими, он в твоем жемпере по дому гуляет, извозил весь жемпер в масле, машину чинил. Мне говорит: «Здравствуйте, заходите». Это в мой, значит, дом...

— Ладно,— сказал Вася. — Понятно.

Ему особенно было неприятно, что это говорится при сыне.

Он не стал обсуждать все это, а вышел за ворота и пошел по улице, озабоченный, подавленный, потемневший.

Вероятно, она думала, что он улетел, она увидела его, уже выходя из машины. И ее спутник, захлопнув дверцу, пошел следом, замявшись лишь на мгновение.

— Ты поторопилась, однако,— сказал Вася, чувствуя, что весь дрожит,— я еще здесь.

— Да, я вижу.— Она была бледная, как неживая.

— Зайди, поговорим!

Она вошла в калитку, и каблуки ее застучали к крыльцу.

— А тебе что здесь нужно? — спросил Вася ее попутчика. — А ну вали отсюда!

— Вы меня оскорбляете.

— Это я тебя оскорбляю? Я?

— Я иду к своей жене.

— Это ваша жена? — Вася изумился, растерялся, его стало просто трясти от обиды и ярости. Тогда тот повернулся и пошел обратно к машине.

Кларита сидела на стуле посреди комнаты.

— Он что, тут живет?

— Он у Казымовых живет, комнату снимает.

— А тут он тоже живет? — Вася распахнул дверцу гардероба.— Платья берешь? Пальто новое? А это? А это чей костюм? Это чей костюм, мой? — Он сорвал с вешалки этот чужой мужской костюм, бросил на пол и пнул ногой.— На «Волге» катаешься, платья берешь, сука?

— Пускай я сука, пускай, я согласна. Но все равно я не хуже стала, а лучше.

— Лучше? Чем же лучше? Ты же мне всю жизнь сломала. Вое обман, с самого начала. Забыла, как звала жениться?

— Звала жениться? — она засмеялась.

— Да, а я помню. И ты помнишь. Как ты сказала, что беременная, чтобы я женился, а ведь ничего не было. Ты меня с самого начала обманула, с самого начала нашей жизни. Я бы, может, на Шуре женился. Поняла? Ты меня шантажировала.

— Каким славам научился!

— Ишь ты, осмелела. Сперва испугалась, думала, что убью? А теперь осмелела? Нашла себе на машине старика!

— Он без меня погибнет.

— Погибнет? Что это с ним, однако, случится? Погибнет. А мы с Колькой, стало быть, не погибнем? Одурела!

Она посмотрела на него:

— Да, одурела.

— На тебя никто не смотрел за эти годы, никто внимания не обращал. Первый свистнул, ты и готова. Ты еще об этом пожалеешь.

— Я тоже, Вася, думаю, что пожалею.

Давно уже Валька Алферов оторвал самолет от аэродромной земли, давно уже приземлился на маленьком оперативном аэродроме. Давно уже спросил летнаб Бавин: «А Мариманов где?» и поскольку Валька не знал, повернулся к Сергею: «Ты, Лабутин, не знаешь?»

Давно уже стало темно.

— Ну, что, будем на развод подавать? — спросил Вася.

— Не знаю. Как хочешь. Он долго молчал.

— Если бросишь это, не будешь с ним больше, может, попробуем жить, как жили. Ведь сын у нас. («Все равно Колька все знает».)

— Хорошо.

Легли они вместе. И снова Вася еще лежал, когда она уходила утром. Едва звякнула щеколда на калитке, он вскочил, толкнул не закрепленный ставень. Наискосок через улицу стояла «Волга», Кларита быстро села, захлопнула дверцу.

Ночью летнаба Бавина разбудил телефон. Он, не вставая, взял трубку, вызывала междугородная. Женский голос опрашивал Александра Ивановича Бавина.

— Бавин слушает.

— Это говорит жена Лабутина. Здравствуйте. Сергея нет в поселке?

— Они в тайге, на пожаре.

— Тогда послушайте, Александр Иванович. Вася Мариманов приедет завтра вечером автобусом. У него тут такая история, вам нужно знать.— И она рассказала все, что произошло.

— Ясно,— сказал Бавин.— Ясно. Сергею все расскажу, привет передал!. До свидания.

Он закурил и, как был, в трусах, вышел на крыльцо, сел на еще теплые ступеньки. Полное звезд небо простиралось над ним. Далеко-далеко, над краем горизонта чуть заметно — или ему это казалось? — трепетало зарево.

А Лида положила трубку, посмотрела, как спит в соседней комнате Машенька, вернулась в большую и легла. Глядя на мерно покачивающийся на стене отсвет от фонаря, она с тревогой думала о Сергее, горящей дымной тайге, прыжках и взрывах.

Как-то она рассказала Сергею о трамповом плаванье — вычитала в английской книжке. «Ве on the tramp» — «бродяжничать». Корабли-бродяги. Допустим, какой-нибудь наш корабль приписан к Ленинградскому порту. Берет он, например, груз, машины и — на Кубу, там грузит в свои трюмы сахар и с ним — в Одессу. В Одессе берет станки, трактора, идет в Индию, оттуда во Владивосток, и так, случается, по два года не бывают ребята дома. Не то что регулярные пассажирские рейсы, пусть и за рубеж, скажем, Ленинград — Гавр и обратно.

— И у вас похоже, Сережа.

— Точно,— согласился Сергей.— Выходим из тайги не на свое оперативное, опять летим на пожар, опять выходим не к себе, а на тот аэродром, который ближе. А «Антон» уже ждет. Не совсем как у моряков, но тоже, когда к жене попадешь, неизвестно...

Она снова стала думать о Васе, обо всей этой неприятной истории, о Кларите, которая ей никогда не нравилась, о том, как она, Лида, встретила сегодня Марима нова на улице случайно, идя из техникума, и напугалась: «Вася, что с тобой?»

Она уже давно не работала на базе. Окончила Ин. яз. и поступила в машиностроительный техникум преподавать английский. Когда она объявила, что уходит с базы, Сергей сказал Гущину:

— Андрей Васильевич, все нормально. Наверно, у министров и то не у всех секретарши с высшим образованием.

— Министры сами не все с высшим! — тут же вступил Тележко.

— Силен ты болтать, парень,— засмеялся Гущин.— Очень уж вы все на словах смелые.

— Они, Андрей Васильевич, смелые не только на словах,— сказала Лида.

— Знаю, знаю — ответил он,— особенно Тележко. Счастливо получилось у нее в жизни, что она попала когда-то сюда, на базу.

К тому времени, как она поступила преподавать, много воды утекло, уже давно пришла бумага о реабилитации ее родителей, уже давно они с Сергеем получили двухкомнатную квартиру. А теперь она уже была старшим преподавателем.

Она опять стала думать о пожарах, о тайге, о Сергее, и так и заснула, думая о нем.

Встала она, когда в дверную щель для почты просунулись и с шуршанием упали на пол газеты. Вместе с ними она подняла письмо, сразу узнала четкий почерк свекра и, глянув на штемпель, в который раз подивилась, как быстро стали доходить из Москвы письма. С родителями Сергея у нее давно уже установились спокойные, дружеские отношения. Она была у них дважды с Сергеем и Машенькой и еще раз одна, по дороге с юга.

Она разорвала конверт — Сергей всегда просил вскрывать в его отсутствие письма, даже только ему адресованные.

Письмо было написано, как всегда, обстоятельно. В прошлом году свекор перенес инфаркт и с тех пор называл себя генералом от инфарктерии, хотя был только полковником в отставке. Он приглашал в гости, обещал пойти с внучкой в цирк, в зоопарк и еще куда она захочет. Он описывал их неторопливую жизнь, а в конце сообщал между прочим, что нашел литработника, который будет обрабатывать его мемуары. Так что дело сдвинулось с места.

Лида поставила чайник на газ и вошла в комнату к дочери.

— Подъем! На зарядку становись!

— Ой, можно еще немножечко понежиться?..

3

Сибирь вся гудела стройками и новыми городами, и гудел этот старинный город над великой рекой, и оживленно гудела с самого утра гостиница. В гостиничных буфетах, где утром ели сосиски, пили кефир и чай командированные, кого только не было, каких только профессий и специальностей не встречались люди, приехавшие сюда на всякие совещания или совсем на работу, или временно, на сезон, начальники, консультанты, члены разных комиссий и делегаций.

Малахов случайно нашел такси, это здесь было делом почти безнадежным, и поехал на базу, довольно далеко и, главное, неудобно расположенную в стороне от автобуса и трамвая. Он пересек длинный, пыльный двор и остановился у крыльца деревянного двухэтажного дома. У входа висело несколько табличек с неразборчивыми надписями, перед окнами качалось белье, бродили куры, играли ребятишки. На ступеньках сидели молодые ребята, одетые по-дорожному, с походными большими рюкзаками, и по тому, как они сидели, было видно, что торчат они здесь давно.

— Здесь база авиационной охраны лесов? — не найдя никакого обозначения, не очень уверенно опросил Малахов.

— Здесь. А вам кого?

— Гущина.

— Начальника нет. Сами ждем.

Оказалось, что это студенты-практиканты, преддипломники из лесотехнических вузов. Они уже четыре дня болтаются здесь, на базе. Два дня им дал начальник для ознакомления с городом, они ознакомились, теперь вот ждут, что дальше. Они сидели и лениво курили, в них было что-то от солдат, которые сидят вот так и не знают, когда и куда их пошлют. Да и дальнейшая их жизнь не очень ясна. Куда они попадут работать потом? Скорее всего в настоящую глухомань. Да они на это и шли.

Малахов поднялся наверх по крутой лестнице, постоял на площадке, стал рассматривать в коридоре фотографии на Доске почета. «Лучшие люди базы: Бавин, летчик-наблюдатель, Голубева, бухгалтер, Лабутин, инструктор ППС».

Сзади опросили:

— Товарищ, вы ко мне?

— Вы... э... Андрей Васильевич?

В кабинете Гущин снял китель и повесил его на спинку стула.

— Что у вас?

Малахов представился и предъявил документы.

— Очень приятно.

Малахов давно привык к тому, что его встречали везде с большим уважением, и понимал, что это относится не столько к нему, сколько к его газете и вообще к печати.

— Ну, что вас интересует? Время очень грудное для нас. Нет дождей, лето очень жаркое. Поэтому пожары. Леса, как вы знаете, занимают пятьдесят процентов территории страны, около этого. А жара почти везде. Даже во Франции сейчас, не помню в каком департаменте, лесные пожары.— Он усмехнулся. — Депутаты делали запрос. Но понимаю, что там может гореть?

— Вам бы их заботы.

— Да, вот смотрите,— он кивнул на огромную карту на стене,— десятки миллионов га обслуживает наша база. А в каких условиях мы работаем? Хорошо бы, если б вы написали об этом, ведь это жилой дом. Обещают отселить, но пока безрезультатно. Да, ну так вот, условия тяжелые. Тайга глухая, захламленная, мох до метра высотой. Представляете? Откуда пожары? Да нет, не от гроз. Всякие промысловики, ягодники зажигают. Геологоразведочные, поисковые партии. Мы запросили схему их расположения, наложили на карту, и она точно совпала со схемой очагов пожаров.

Входили люди, Гущин брал из их рук бумаги, подписывал приказы, изучал донесения и сводки. Звонил телефон, он поднимал трубку:

— Знаю, знаю. Мне этот бензовоз нужен позарез. Бензин перелить в емкости. Конечно. Вертолеты будут.

Он сидел в этом маленьком кабинетике, под окном висело белье и кричали мальчишки, а он говорил в трубку несколько слов, и на громадных зеленых пространствах происходили перемены: выбрасывались парашютные десанты, поднимались, будто подпрыгивали, вертолеты.

Вошла пожилая женщина, внесла бутылку молока и булочку на блюдце.

— Не завтракал сегодня,— улыбнулся Гущин,— закрутился. Один. Жена на курорте. Не хотите? — Он стал есть булку, зашивая молоком.— Понимаете, какая история? Мы ничего как будто на создаем, ну, аэросев, скажем, кое-где проводим, мелочь. Но тем, что мы сберегаем, мы тоже создаем ценности. Вы напишите об этом, если считаете нужным. Люди работают самоотверженно. Отважные ребята. Защитное оборудование проходило этим летом испытания, чтобы прыгать можно прямо на лес. Хорошие отзывы, будут внедрять. Но практически и теперь прыгают на лес. Места глухие, площадок нет, человека два на площадку попадет, хорошо, остальные на лес. Стараемся прыгать поближе к пожару, иначе нет смысла: пока они дойдут туда, да все на себе таща, там знаете как разгорится. В общем, что вам сказать? Дело очень тяжелое, очень нужное, люди делают все, что могут.

— Я хотел бы...— начал Малахов.

— ...увидеть действующий пожар и как его тушат? Конечно, конечно. Куда же вам лучше поехать? К Бавину. Очень хороший летнаб, и команда очень хорошая. Но горит Бавин,— он вздохнул и покрутил головой,— ох, как горит! Теперь, как туда добраться. С этим сложнее. У нас должен быть оттуда самолет, но когда — неизвестно. Может, завтра, может, через неделю. Когда будет возможность. Нам нужно туда ребят-практикантов послать и, главное, шофера забросить. Там наш бензовоз стоит. Бензин завезли высокого сорта — Б-95, для МИ четвертых. Но вертолеты к ним еще не перегнали. А у шофера вдруг аппендицит, сделали операцию. Теперь нам нужно туда послать водителя, чтобы обратно бензовоз получить. Вы на всякий случай идите завтра на автобусную станцию, только пораньше, купите билет туда на послезавтра и поедете автобусом. Дорога, правда, тяжелая, с утра до вечера, но что сделаешь. А если будет самолет, я вам позвоню. Вы где остановились?

«Действующий пожар»,— подумай Малахов,— это звучит, как «действующий вулкан».

Потом он бродил по городу, по длинным прямым улицам, по их деревянным тротуарам, мимо маленьких домиков с окошками в тюле, и по другим тоже длинным, но уже современным улицам, с новыми домами, со строительными кранами вдали. Его обогнал трамвай. Через все три вагона тянулась надпись: «Изготовлено из металла, собранного учениками средней школы № 5». Малахов останавливался около памятников, иногда фотографировал, здесь было много памятников русским землепроходцам и ссыльным революционерам. Он вышел на набережную, там делали гранитный парапет, подъезжали самосвалы с раствором, подъемные краны осторожно клали каменные глыбы, работали экскаваторы. И рядом с этой оживленной суетой своей, совсем особенной жизнью жила река. Там, оде парапет уже был готов, Малахов облокотился на теплый гранит и долго смотрел на быстро идущую, но все равно спокойную, светлую воду, на катера и пароходы, занимавшие так мало места в жизни этой красивой холодной стихии.

Поздно вечером он позвонил домой. Витька сдал математику.

Утром Малахов купил билет на автобусной станции, расположенной, как в большинстве городов, на рынке. Хорошо, что пришел пораньше, за полчаса билеты были распроданы. У входа на рынок стоял целый ряд — не меньше десятка — новых автоматов для газированной воды, похожих на нарисованные в давних детских книжках умывальники — Мойдодыры. Потом он снова бродил по городу, прокатился по реке на речном трамвае, пообедал в ресторане «Тайга» и вернулся в гостиницу.

— Тут вам звонили,— сказала дежурная, протягивая ключ,— сейчас, сейчас, ага, Гущин. Просил позвонить.

Малахов снял трубку.

— Гущин. Кто? Товарищ Малахов, есть самолет. Подъезжайте к нам и от нас «а аэродром. Вы на чем поедете? Автобусом долго. Я сейчас за вами пришлю «газик».

Собрав вещи и сдав номер, Малахов, помахивая сак-вояжиком, сошел вниз. У подъезда стоял зеленый «газик» с нарисованной на борту десантной эмблемой: парашют, перекрещенный крылышками.

— Корреспондент? — осведомился шофер деловито.— На базу? Пожалуйста,— и газанул с места. На тыльной стороне ладони у него синела наколка — взъерошенная птица и подпись к ней: «Так улетела моя молодость».

— И давно улетела? — спросил Малахов, кивая на татуировку.

— Давно,— улыбнулся тот, обнажая золотые зубы.

Во дворе базы ждал грузовик, практиканты побросали в кузов свои рюкзаки. На крыльце стоял Гущин:

— Тележко, ставь машину и залезай. А вы, товарищ Малахов, с шофером садитесь.

— Ничего, все равно,— ответил Малахов, влезая в кабину.

— Ну, счастливо. Самолет ждет. Бавин вас встретит.

Гущин взмахнул рукой, и машина тронулась.

На аэродроме выехали прямо на край летного поля, где стояли АНы вторые, шофер все бормотал:

— Не знаю, можно ли тут ездить?

И действительно, один АН стал разворачиваться на месте, и на них заорали:

— Куда претесь!

Они все же подъехали к своему «Антону», и Тележко поздоровался с обоими пилотами, помахал им, сидящим в кабине. Малахов поразился (в который раз такое с ним было!), какие молоденькие ребята, эти летчики, совсем мальчики, почти как Витька. Молодость людей других профессий обычно не удивляла его, а здесь был как бы особый случай — летчики!

Они вышли из самолета и, не обращая ни на кою внимания, зашагали по полю к видневшимся вдали аэродромным строениям.

— Валька! — окликнул Тележко. — Когда полетим?

— Полетим, полетим,— ответил тот важно, не оборачиваясь.

Пришли техники, раскрыли мотор, стали в нем копаться.

— Ну, можно отдохнуть, пока они самолет сломают,— сказал Тележко, опускаясь на траву,— садитесь, товарищ корреспондент. Теперь будем ждать, сколько — неизвестно. В авиации так всегда, но зато полетим. Это вам повезло, что самолет, автобусом ехать больно уж тяжко, жара, пылища, как все равно эта... А дорога, правда, знаменитая, на прииски вела. Золотишко мыли!..

«Как народ называет точно, — подумал Малахов,—золотишко! Сколько в этом презрения к богатству, к блеску, к жадности, и, наоборот, сколько любви и нежности в другом слове, в шахтерском: «уголек!» Рабочее слово. Нужно будет это вставить при случае».

На открытом месте было еще жарко, но день уже явственно переходил в вечер, в светлый, летний, длинный, но вечер. В стороне, на крыше ангара, сидели голуби.

— Смотрите, как взлетают,— сказал Тележко, — не сразу .крыльями машут, а сперва просто спрыгивают, вроде как затяжку делают при прыжке.— Он повернулся на бок.— Где же наши пилотяги? Лететь надо, Бавин небось ждет не дождется.

— Хороший человек Бавин? — спросил один из практикантов, маленький, кудрявый.

— У нас все хорошие в нашей системе. А Бавин правильный человек: не пьет, не курит и бреется электробритвой. Не гонится, говорит, за барышами, а хочет сравнять шею с ушами. Но трудно ему, уж больно горит.

— Кто же все-таки зажигает? — опять спросил кудрявый.

— Медведь еще не поджигал. С медведем был смешной случай. От великого, говорят, до смешного один шаг. Сидят ребята в палатке, Каримов говорит: «Медведь». Ну, думали, шутит, зверя ведь нет, когда горит, а тут, правда, медведь. А ружье-то в другом углу стояло, да, ружье обязательно, картечью заряжено. Он на дыбы встал, как провел лапой-то, палатка в ленты. Все, как сидели, атрофировались. А Серега Лабутин, инструктор, мы с ним служили вместе, тихонечко подполз, ружье взял, как дал ему с двух стволов, так он лег. Ну, они мясца-то свежего давно не ели, наварили медвежатники, потом воды холодной напились, и привет. Крест выкладывают: требуется медицинская помощь. Давно уж это было.

Практиканты слушали, разинув рты.

— Значит, вместе служили? И сейчас продолжаете? — заинтересовался Малахов.

— Еще у нас один есть, Мариманов.

— Кто же зажигает? — не унимался кудрявый.

— Кто! Иной костер зальет, а потом через три дня он опять разгорится, повял? Подземный, и наружу выйдет. Мало ли ходит народу! Места богатые.

— Рыбу, говорят, руками берут.

— Из бочки.

Механики закончили осмотр, все закрыли и ушли. Пилотов не было. Тележко потянул носом воздух:

— Чувствуете дым? Немного? Там зато много. Ох, горит. Людей не хватает. Тунеядцев хотели приспособить, да никто брать не хочет: еще сгорят! Тут у нас поблизости поселок есть: туда тунеядцев свозят.

— Ну и как тунеядцы?

— Ничего, работают. Мне лично больше тунеядки нравятся.

— Один мне пут рассказывал,— опять вступил кудрявый,— сам видел у них афишу, доклад: «Задачи тунеядцев в выполнении квартального плана».

— Так и бывает,— серьезно согласился Тележко,— пока они доклады слушают, наши ребята из тайги не вылазят месяцами. Жены парашютистов начальство на части рвут. Вчера приходит одна к Андрею Васильевичу: сообщите, говорит, где мой муж и помнит ли он, что у него есть семья?

— Во дает.

— Вот будете летнабами, узнаете, как оно. Жена в городе, а вы на оперативном да в тайге все лето. Она вроде как сама по себе.

— Надо, чтоб и она в оперативном.

— Да? А жене трудно. Особенно, если она из Ленинграда, понял? Сперва романтика, то да се. А потом говорит: «А где театр?»

— Нужно вое время жить на точке.

— Когда молодые, можно, а потом она на работу устроится, ребенок в детсаду, попробуй ее выдерни.

— Женатики приуныли,— сказал кудрявый.

— Ничего, нормально.

— Надо, чтобы детей было побольше, чтобы ей в городе было чем заняться.

— Но детей, учти, надо кормить.

Тележко встал и отряхнул брюки:

— Вон они стоят с командиром отряда. Они, они. Не хотят лететь, это точно, время тянут. Потом скажут: поздно. Ага, идут вроде.

— А если в каждой точке иметь жену?

— Некоторые пробовали в качестве эксперимента. Но, знаешь, советские законы обижаются. У нас в бухгалтерии у Голубевой список алиментщиков. Двадцать шесть человек. По всей базе, конечно, а ты думал? Вот недавно товарищеский суд был над одним, весной, у него три жены, четвертая не явилась. Ну, присудили, чтобы он сперва, значит, первой оплатил дорогу в Тирасполь и суточные выдал по два шестьдесят на питание. Понял?

Подошли летчики.

— Ну, вы что? — встретил их Тележко.— Смеетесь?

— А что? Нам пообедать нужно?

— А потом стояли целый час.

— Командир остановил,— отвечал Валька важно.

— Командир. Знаем мы. Ну, садиться?

— Поздно сегодня лететь.

— Как это поздно! — возмутился Тележко. — В самый раз успеем. К жене захотел, Валя? А люди в тайге пускай ждут продукты да взрывчатку!

— У них все есть.— Он отвечал холодно и невозмутимо. Второй молчал.

— Для чего мы сюда приехали? — закричали практиканты. — Товарищ корреспондент.

— Непорядок,— сказал Малахов.

— Пожалуйста, как хотите.— Валька Алферов надвинул летную фуражку на глаза.— Но не успеем, аэродром уже закроют. На полдороге в Ковалеве будем припухать.

— Тогда лучше здесь переночевать, в городе.

— Ничего, ничего,— успокоил Тележко,— полетели.

— Пожалуйста.— Валька сел на свое место и сказал негромко, просто для себя: — От винта!

Через несколько минут, после короткого пробега, их «Антон» оторвался от земли, (развернулся над аэродромом, над городской окраиной, ослепительно сверкающей в косых лучах солнца, над рекой, и, набрав высоту, лег курсом на далекий таежный поселок. Впрочем, теперь он не был далеким: 1 час 45 минут лету.

Был ясный летний вечер, их окружала слабая небесная голубизна без единого облачка, «Антон» шел ровно и плавно, не проваливаясь, не кренясь, и если закрыть глаза, то можно было представить себе, что едешь в автомобиле по хорошей дороге. Но закрывать глаза не стоило. Нужно было смотреть в окошко и наслаждаться удивительным ощущением покоя и тихой радости. Под крылом медленно плыла степь в закатных полосах, и по степи двигалась их тень, тень их самолета. Потом пошла тайга, она казалась сверху редкой. К ним, в пассажирскую кабину, вышел второй пилот и вписал их имена в бортовой журнал.

— Корреспондент? — крикнул он.— Какой газеты? — И удивился.— О! Солидный орган.

Малахов засмеялся.

— Успеем? — он посмотрел на часы.

— Конечно,— кивнул Тележко,— куда теперь денемся? В Ковалеве они сами сидеть не хотят.

Этот летний тихий вечер, эта безмятежность природы поражали Малахова. Он все смотрел в окошечко, и ребята-практиканты смотрели, не отрываясь.

— Пожары ищете? — прокричал Тележко.— Отсюда не видно.

Внизу тускло, по-вечернему заблестела река, показались домики. «Антон» стал неприятно проваливаться вниз, разворачиваться, мелькнули цистерны для горючего — емкости, столб ветроуказателя, и вот уже, легко стукнувшись о землю, они покатились по выжженной аэродромной траве.

— Обождите, ступеньку навешу, — сказал второй пилот Глеб Карпенко.

— Так сойдем.

— Нет, порядок.

— Хорошо долетели,— небрежно заметил кудрявый.

— Как на вертолете,— подтвердил Тележко.

К самолету подходил молодой человек в распахнутом кителе и форменной фуражке, из-под которой выбивались светлые-светлые волосы.

— Бавин,— представился он.

— Здорово, Иваныч,— приветствовал его Тележко,— а ребята в тайге?

— Ребята в Усть-Чульме, вышли сегодня. Завтра Алферов за ними слетает.

Малахов проснулся рано, в беленьком доме, который назывался гостиницей леспромхоза. Койка Тележко была пуста, практиканты еще спали, укрывшись с головами. Малахов умылся в коридоре, стараясь не стучать рукомойником, потом коротко записал впечатления вчерашнего дня. За окном было раннее летнее утро, такое же чистое и ясное, как вчерашний вечер. На подоконнике лежала роса. Где-то включили движок, будто захлопала крыльями огромная птица.

За стеной помещалась «пилотская», где постоянно ночевали и отдыхали летчики, и сейчас два летчика прошли под окнами, но не Алферов и Карпенко, а с другой машины, которая полетят дальше, вниз по великой реке. С ней улетят двое из ребят-практикантов, а двое останутся здесь. Летчик постучал в окно:

— Подъем! Через сорок минут вылетаем.

Через час они улетели, а Малахов и оставшиеся — кудрявый и высокий «женатик» — пошли по длинной пыльной улице под уже палящим солнцем в поисках столовой или чайной.

Но чайные почему-то были закрыты. Потом, в одном магазине, Малахов выпил банку молока и съел булку, а практиканты выпили по две банки и еще по два сырых яйца.

— А чего это у вас водки нигде не видно? — спросил кудрявый у продавщицы.

— В уборочную не торгуем.

— Ах, уборочная. Неплохо мы устроились.

Где-то далеко, в прозрачном голубом воздухе затрещал самолетик. Может быть, это Алферов полетел за парашютистами.

— Я пошел,— оказал Малахов студентам,— вы тут еще два месяца будете, а мне время дорого.

— Мы тоже идем.

По дороге Малахов дал телеграмму домой, сообщил свой адрес — он всегда так делал при малейшей возможности.

Они сидели в маленьком домике на краю аэродрома, в бавинской резиденции. Здесь был и его стол с телефоном, и парашютный оклад, и сейф с деньгами и документами. На бревенчатой стенке висели плакаты — пособия для подготовки парашютиста. Тележко сидел на длинной лавке и смотрел в окно на покоробленные дождями парашютные качели, на крутой выжженный склон с карабкающимися по нему козами, на бледное, без единого облачка, небо. В тени, отброшенной домом, инструктор просушивал на полевом авиазентовом столе перкалевые купола грузовых парашютов.

— Здравствуйте,— оказал Тележко,— а я в больнице был, тут наш шоферюга лежит, ему аппендицит вырезали. Сперва пускать не хотели. Хорошая больница, новая. А Бавин в райисполкоме. Скоро обещался быть...

Практиканты сняли рубашки, сели на крыльце загорать. В коридорчике навалом лежали толстые пачки цветных листовок. Малахов взял одну:

«Охрана лесов от пожаров и борьба с лесными пожарами является обязанностью каждого гражданина. Будьте участниками в сбережении лесов нашей Родины».

На листовке был нарисован незатушенный зловеще-красный костер. Рядом бутылка из-под вина и консервная жестянка.

Ниже был напечатан табель-календарь на прошлый год.

— Хорошие листовки, правда? — спросил Тележко.

— Хорошие, но как будто не по назначению. Больше как будто подходит для Подмосковья.

— Правильно вы подметили, товарищ корреспондент,— обрадовался Тележко,— потому и лежат без движения. Куда их бросать, для зверей? Или на растопку? Здесь ведь у нас какие места? Глушь. Вот Бавин сидит на райисполкоме, как все равно этот... Там решают, кто должен людей выделять в деревне пожар тушить, сколько и как. Понятно? А связь с ними какая? Самолет прилетит раз в неделю, почту сбросит. Какая у них почта, кто им будет писать? Вашу газету они, извините, не выписывают. Вот им Бавин сбросит вымпел: решение идти туда-то на пожар, тушить, а они никакого внимания. Сознательность знаете какая? Подумаешь, пусть горит, тайга, однако, большая, нам хватит». Еще есть связь — рация. А они ее отключают, вроде сломалась. А чего им слушать? Как там де Голль? Летит тогда вертолет, они увидят, попрячутся.

— Ну, вы что-то слишком уж мрачную нарисовали картину,— оказал Малахов.

— Конечно, немного утрирую в некотором роде,— ответил Тележко и сам засмеялся.— Глушь, а жизнь идет. Вот наш начальник, Гущин, тоже из таких мест, а ничего, сознательный.

У крыльца стоял здешний шофер, молоденький парнишка.

— Эй, пилот,— оказал ему Тележко,— ну, давай, перелей мой девяносто пятый в емкость.

Тот заулыбался, смущенный.

— Ну, чего, давай.

— Не могу. Пускай летнаб прикажет.

Все замолчали и сидели, задумавшись. Инструктор лениво ворошил перкаль куполов.

Растворенный в слабой небесной голубизне, послышался далекий звук самолетного мотора, он приближался, временами как бы пропадая, а потом показался «Антон».

— Наши, однако, летят,— сказал Тележко, вставая.

— Чего ж они мимо?

— Не мимо.

«Антон» прошел стороной, как будто летел совсем в другие края и дела ему не было до этого аэродрома, и вдруг развернулся и плавно, как с горки, пошел на снижение.

Они шли от самолета рядом, плечо к плечу, не просто сослуживцы, не просто дружки, их объединяло нечто боль шее, как тот экипаж во Внукове.

— Здравствуйте, бесстрашные орлы! — приветствовал их Тележко.

— Привет! — они нисколько не удивились, встретив его здесь.

— Серега, познакомься, это корреспондент из Москвы.

— Лабутин.

Он был в синей сатиновой рубашке с закатанными рукавами и в спортивных брюках. На груди, справа, парашютный инструкторский значок без обычной подвески: все равно количество прыжков увеличивается с каждым днем.

— Бавин где?

— В райисполкоме.

Лабутин назвонил в райисполком и вызвал летнаба.

— Иваныч? Привет, Лабутин. Прибыли. Ну, ждем. Понял.— И повернулся к своим: — Скоро приедет.

Малахов смотрел на парашютистов. Только Лабутин и еще один, со смутными монгольскими чертами, и еще человека два были старше, остальные мальчики, видно, с курсов, такие же, как летчики, доставившие их, даже моложе. И, глядя на этих молоденьких отчаянных ребят, Малахов подумал о сыне: как он мало видел и испытал, как он мало умеет.

У парашютистов, тех, что постарше, видимо, осталось много солдатских привычек, давно ушедших в прошлое у других людей, потому что образ жизни у парашютистов был и сейчас близким к солдатскому. И молодые тоже переняли все это, вобрали в себя. Поэтому одни приспособились, кто как хотел, расположились, не мешая друг другу, и задремали — кто сидя, кто лежа, впрок набираясь сил, другие закурили, негромко разговаривая.

— Как эти козы по склону ходят, круто ведь, а они как все равно эти? — спросил Тележко.— Я все утро смотрю.

Серьезный веснушчатый парень сказал:

— У нас на Байкале сено косят в падях или огород копают, за сосны привязываются веревкой, а то не удержишься, однако.

— Байкал... А у нас дома было озеро,— стал вспоминать Каримов, молоденький, мускулистый, гордо обнаженный до пояса, с черной коротко подстриженной бородой и бакенбардами,— на озере острова плавучие, плавают сегодня сюда, завтра туда, большие, с кустами. А ногой наступишь — пружинят.

— У тебя борода стильная,— не то похвалил, не то осудил Тележко.

— А мне и так все говорят: вы из какой экспедиции? Думают, из Москвы или из Ленинграда.

— Левка стал прыгать на мох, думал, провалится, а под ним, однако, не болото, а лед. С зимы простоял.

— На Дальнем Востоке тушили, там не так. Там тайга темная, страшно заходить, многоярусная, начнет гореть — ужас. А сама красивая.

Сергей вышел на крыльцо, сел на верхнюю приступку.

— Серега,— Тележко пристроился рядом, — Лида привет передавала и гостинцы, помидоры там, по-моему, в пакете и еще чего-то и записка.

— Где записка? Принеси.

— Я потом все привезу, пока вы обедать будете.— И понизил голос, зашептал: — Про Ваську знаешь все это, про Клариту? Говорил Батин?

— Он мне сам сказал.

— Худой он стал.

Мариманов сидел внутри дома, на полу, привалясь к бревенчатой стене. Он думал о сыне Кольке, о матери и старой бабке, но больше всего о Кларите, хотя старался не думать о ней. В последние дни он все представлял себе разные картины ее измены, и у него темнело в глазах, потом это стало немного притупляться, ему иногда казалось, что все это дурной сон, — приедет, а там все по-старому, как было. И не нужно ничего говорить. Он знал, хотя это и было ему неприятно, что простит ее.

— А вы про нас писать будете? — спрашивал Малахова востроглазый, бойкий парнишка, которого все называли Космонавт.— И фотографировать будете? Карточки пришлете? Тут нас прошлый год кинооператоры снимали на кино. Цветное. Так для них специально пожар устраивали. Пожаров не было хороших, ну, взяли участок, минерализованные полосы проложили, чтобы дальше огонь не пошел, и, пожалуйста, снимайте. А получилось хорошо, мы потом смотрели. Главный оператор — смелый мужик, на прыжок с нами полетел, его брать сперва не хотели, ну потом взяли. Он снимает, чуть в дверь не вываливается. Вы тоже полетите?

— А почему тебя Космонавтом зовут?

— Ну, так... интересуюсь... Мечтаю.

— Он у нас про космос все знает.

Сергей сидел на верхней приступке, касаясь щекой теплой перильной балясины, в полудреме не то думал, не то представлял себе что-то.

Он еще в армии, был в отпуске у родителей, едет в часть. А в команде ЦДКА плохие дела: выбыли, получив тяжелейшие травмы, два сильнейших форварда — Федотов и Бобров. Сергей сам играет классно, хотя играет центра только за дивизию. Когда он был в Венгрии, он очень много тренировался, там была стенка с нарисованными воротами, и он бил с ходу, с лету, с полулета безошибочно в «девятку», финты освоил, дриблинг, научился поле видеть, а скорости и выносливости ему не занимать. И сейчас он поехал не в часть, а прямо к футболистам на базу.

В команде настроение скверное, впереди игра с «Динамо».

— Товарищ тренер, разрешите обратиться,— говорит он Аркадьеву,— я хочу играть за ЦДКА, попробуйте маня.

Тот не хочет, не верит.

— Очень вас прошу, а то потом сами пожалеете, в «Спартак» уйду или в «Торпедо».

Аркадьев разрешает. Сергей одевается п выходит на поле, где уже тренируется команда.

— Ну-ка, по воротам! — командует Аркадьев и бросает ему мяч под правую ногу. Сергей бьет, Никаноров делает бросок, но не достает — мяч входит в «девятку». Демин кидает ему под левую, Сергей бьет, Никаноров даже не прыгает: опять «девятка». Потом ему велят обойти Лясковского, и он обходит его раз — на финте, два — на рывке, три — на пасе Николаеву. Начинается двусторонняя игра, и Сергей играет так, будто всю жизнь играл с ними. Аркадьев переглядывается с Грининым:

— Зачисляю тебя в команду. Поздравляю.

И вот его ставят центром на игру с «Динамо». Он выходит под рев, под удивленный гул трибун — никто его не знает — на ярко-зеленое поле, и ноги у него, как ватные,— он ничего не может. А динамовцы жмут, и вот удар Сергея Соловьева — гол. У него по-прежнему ничего не получается, и разрушается игра всей линии нападения. Сейчас Аркадьев заменит его. А динамовцы жмут: Соловьев Карцеву, Карцев Бескову — гол! Тогда он идет вперед, он видит, как Гринин движется по правому краю, далеко от него, но чувствует, что пас будет ему. Он идет по месту левого инсайда, и в это время Гринин делает косую диагональную передачу верхом. Кажется, никто не успеет к мячу, но Сергей рывком выскакивает на этот пас и бьет в высоком прыжке. Мяч хорошо ложится на подъем. Бросок Хомича бесполезен. И Лабутин начинает играть!

Во втором тайме он обходит Леонида Соловьева, Станкевича, Хомича и вкатывает мяч в сетку, затем он перехватывает передачу Демина и головой подправляет мяч в ворота, затем его выводит на удар Николаев, затем он Николаева. С Николаевым особенно приятно играть. Лабутина окружают, целуют, девушки дарят ему цветы. Среди девушек много знакомых: та, из Хлебного, что вышла замуж, и Вера, та, с кирпичного завода («Ты спишь?» — «Спю»), и та, из «грампластинок». Лиды еще нет, но она тоже будет.

Потом возвращаются в сирой Федотов и Бобров, Сергей играет с ними. Петом он заслуженный мастер спорта, все его знают, он олимпийский чемпион и чемпион мира. Ребят своих он перетягивает в Москву, устраивает им квартиры. У Петьки он спрашивает:

— Хочешь быть моим шофером?

Петька вроде соглашается, но говорит что-то не то. Он говорит:

— На Севере белые медведи, понял? Бог чего-то напутал или поленился. В тайге медведи — это так, ну а там-то почему, среди льдов? Там надо бы других зверей...

Корреспондент из Москвы разговаривает с Космонавтом и с Каримовым. В уголке, свернувшись, калачиком, спит или так лежит на полу Мариманов.

— Где Бавин? — спросил Сергей, поднимаясь. Он снял трубку:

— Райисполком. Летнаба попросите. Иваныч? Ты что, совсем уже стал бюрократ? Прыгать будем? А продукты нам покупать надо? А обедать? Когда ж мы вылетим? Пока мы тут сидим, тайга-то горит? Деньги только получаем.

— Серьезно с ним поговорил, на басах.

— Сейчас приедет.

Те, что опали, проснулись, зевая и потягиваясь.

— Ну, что, Мариманыч? — опросил Сергей, садясь рядом с Васей.— Помнишь, как тот геолог, который ногу сломал, говорил: «Все чешуя». Вместо «чепуха» он так говорил: «чешуя». Помнишь?

Однажды, два года назад, во время патрульного полета с парашютистами на борту, увидели дым, отклонились от курса и, снизившись, заметили лежащего около костра человека, который махал им, не вставая. Прыгнули Лабутин и Мариманов, Сергей удачно, попал на крохотную полянку («Мировой рекорд,— сказал Банин,— отклонение от центра круга пятьдесят сантиметров»), а Вася повис на сосне, потом они никак не могли достать купол. Лежащий оказался геологом лет пятидесяти, он сломал ногу. Они его потом тащили по тайге к площадке, пригодной для вертолета, которую нашел Бавин километрах в шести оттуда. Он потом писал им письма, звал в гости.

— Помнишь, говорит: «все чешуя»? Хочешь, поедем осенью на запад, Вася? В Москве к лейтенанту зайдем, в Ленинграде к геологу. Погуляем.

Мариманов улыбнулся.

— Летнаб едет.

Бавин подъехал на своем грузовике, выпрыгнул из кабины, поздоровался с каждым за руку, сказал:

— Что я могу сделать? Не отпускали.— Впервые заметил студентов: — Практиканты? — Представился им: — Александр,— и добавил: — Вы тут пока присматривайтесь ко всему, а немножко схлынет, я вами займусь.— И обратился к своим парашютистам: — Ну, как, ребята, немножко отдохнули? Прыгать будем всей командой. Пожар крупнейший.

— В мире,— сказал Тележко.

Кто-то засмеялся, но Бавин не обратил на эти слова никакого внимания, он давно не улыбался шуткам и вообще не воспринимал ничего постороннего, не относящегося к делу. Он был весь занят, весь заполнен только одним чувством и одной мыслью: «Горит», и только одним страстным, жгучим желанием: чтобы не горело. Все остальное для него не существовало, все, что прямо не касалось этого, не помогало ему, он делал совершенно машинально.

— Иваныч, — сказал (кто-то,— в Усть-Чульме мы денег не получали.

— Сейчас выдам,— Он достал из кармана ключ и открыл сейф.— Подходите. Тебе сколько? Распишись.

— Видали? — спросил Космонавт Малахова.— Кто сколько кочет, столько и берет. Но потом осенью Голубева на базе подобьет баланс, будь здоров, сколько взял — столько вычтет.

— Мне сорок,— попросил серьезный парень с Байкала.

— Куда тебе столько?

— Ну, мало ли. Может, выйдем куда, а там продают чего.

— Что там продают? Ягоды?

— Мне десятку дай,— оказал Сергей, — куда больше? В тайге ресторанов нет.

— Теперь так,— Бавин запер сейф,— поедете в первый магазин у моста, закупите продукты, они знают, пообедаете и возвращайтесь. Машина ждет. Летчики где? Уже обедают? Тележко, бензин в емкость перелил? Перелей быстренько и собирайся, Гущин ждет. Ночью по холодку поедешь. А вы пообедайте, и полетим все, продукты с собой возьмем, взрывчатку я вам следом подкину.

— Меня возьмете? — спросил Малахов, видя, что на него не обращают внимания.

— Вас? — удивился Бавин.— Как же я вас возьму?

— Как? Очень просто. Я же специально для этого из Москвы прилетел, вот мое удостоверение. Вам Гущин звонил.

— Что Гущин. Гущин не отвечает.

— За что?

— Мало ли что случится. Повиснет кто-нибудь на хвостовом оперении, зацепится куполом, ясно? — опросил Бавин мрачно.— Самолет потеряет управление, мы покинем машину. А вы?

— И я покину.

— А вы прыгали когда-нибудь?

— Прыгал, — сказал Малахов, понимая, что все видят его вранье.

— На каком парашюте?

— ПД-41.

— Человек из Москвы прилетел,— вставил Тележко.

— Ну, ладно. Дадим вам парашют Т-2. Надо вам поехать с ними, пообедать.

Они вышли все вместе на крыльцо. Малахов уже был членом их коллектива. Взяли мешки для продуктов. Машина стояла у крыльца. Мальчишка-шофер, сидя за рулем, жевал что-то.

— Тренируешься? — спросил Тележко, и тот смущенно засмеялся.

— Вы к шоферу садитесь,— сказал Сергей Малахову.

— Ничего, все равно,— ответил Малахов, залезая в кабинку.

Потом все пошло быстро. Выпрыгнули из машины, все вместе зашли в магазин, бородатый Каримов так и был обнажен до пояса. «Парашютисты, парашютисты»,— зашелестела очередь.

— Кто замыкающий? — опросил Сергей громко, и Малахов подумал: «Надо будет упомянуть где-нибудь. Как здорово! У нас пишут как правильно говорить — «последний», а не «крайний». А он применяет совсем другое, военное слово — «замыкающий».

— У вас карандашика нет? — обратился к Малахову Космонавт и, взяв французский Big, стал записывать на клочке бумаги, что они будут брать и сколько: хлеб, кол басу, соленую рыбу, крупу, сало, чай, сахар, соль. Вое окружили его, заглядывали через плечо, участвовали в обсуждении. Теперь они тоже, как Бавин, отвлеклись от всего постороннего, теперь перед ними была подготовка к прыжку, а потом и сам прыжок. Сложили продукта в мешки и поехали обедать в чайную у реки, за углом,— ее не заметили утром Малахов и практиканты. Все как один взяли щи, гуляш и кисель, быстро поели, одновременно отбиваясь от мух, и, не торопясь, пошли к машине, думая о предстоящем прыжке..

Вытащили из самолета свои вещи, стали одеваться, натягивать комбинезоны, сапоги. Каримов надел только пеструю ковбойку. «Меня комары не едят, я их отучил».

— Вы с вами полетите на прыжок? — спросил Космонавт Малахова,— тогда на меня особое внимание обращайте.

— А разве не принудительное будет раскрытие?

— Принудительное, но вообще...

— Вы прыгали? — поинтересовался Валька Алферов.— А парашют дали вам?

Стали паковать продукты, побросали на палаточное полотнище свои теплые авиазентовые куртки, между ними то, что менее прочно, получилось два больших, не очень аккуратных тюка, к ним закрепили малые грузовые парашюты.

— Ружье кто возьмет? (Малахов вспомнил историю с медведем, порвавшим палатку.) На, Каримов! Космонавт, ты бери ведро, смотри, аккуратней, а то без варева останемся, не раздави.

Ведро было светлое, тонкое. Подошел Тележко:

— Держи, Серога, гостинцы.

Сергей развернул пакет: там были записка, две баночки черной икры и помидоры. Сергей бесстрастно прочитал записку, положил в нагрудный карман, сунул в карманы баночки:

— А это нужно было раньше. Так что, товарищ Тележко, сами съедите. А приедете, позвоните и окажите: «Лидия Аркадьевна, очень вкусные были помидоры, спасибо».— Он написал несколько слов, положив листок на фюзеляж: — И записочку отдайте.

Помогая друг другу, стали надевать парашюты, скрепленные между собой, главный на спину, запасный — на живот. Уложены они были еще утром, в Усть-Чульме.

— Лететь недалеко,— объяснил Космонавт,— поэтому сразу надеваем. А когда далеко, то потом, в самолете.

Впереди, над запасным, под грудной перемычкой — вещмешки. За резинки, стягивающие запасный парашют, позасовывали финки, рукавички, как будто подчеркивая, что ПЗ открывать не придется. Кто был в комбинезоне, кто в куртке, кто в рубашке, как Каримов, кто с непокрытой головой, кто, как Космонавт, в шлеме.

Топоры и лопаты Мариманов связал вместе и прикре пил к ним броскую красно-белую ленту. Только он и Сергей не надели парашюты.

— Становись! — сказал Лабутин, все стали в одну шеренгу около самолета, на выжженной траве тихого таежного аэродрома, и Сергей вместе с подошедшим Бавиным, проходя сзади них, стали проверять парашюты: замыкающие приспособления, вытяжные веревки, подгонку подвесной системы. Потом Малахов сфотографировал, как они садятся в самолет, сел сам — ему оставили место ближе к пилотской кабине,— убрали подножку, закрыли дверь. Алферов сказал негромко: «От винта!», мелькнули емкости, столб ветроуказателя, машущий Тележко. «Антон» уже разворачивался в слабой летней голубизне, над полем, над поселком, над рекой.

Опять, как накануне, под крылом пошла тайга, тайга, она казалась редкой, однообразной, и по ней, освещенной предвечерним светом, скользила тень их самолета. И где-то среди этой действительно бесконечной тайги жили люди — у них были свои мечты, свои воспоминания, свои планы на будущее.

Опять был конец длинного жаркого дня, уже переходящего в длинный летний вечер.

Все молчали.

— Вон пожар,— сказал Мариманов.

— Сколько туда?

— Километров сорок.

— А вон еще, еще.

Малахов прижался лицом к стеклу. Пожаров было несколько. Один совсем близко, видно, еще маленький, пускал безобидный реденький дымок, вдали совершенно неподвижно стояло густое и четкое дымное облако, правей и ближе как будто шел среди тайги поезд: дым выходил из одной точки, как из паровозной трубы, и растягивался углом, все более расширяясь. А этот был внизу, уже под самолетом.

— Это наш? — спросил кто-то.

«Антон» резко снизился, кабина наполнилась дымом. Валька повел машину вдоль границы пожара, вдоль кромки, чтобы они увидели весь пожар, ого размеры, его очертания. Они, не отрываясь, смотрели в окошечки. А Бавин в это время составлял для них кроки, схему пожара.

Самолет делал вираж, и Малахову казалось, что внизу не равнина, а длинный и крутой горный склон, в одном месте стояли две палатки.

— Кто это?

— Наверно, геологи. Видите кромку?

И он увидел кромку.

Самолет шел очень низко. Внизу, в дымных разрывах, среди сосен, жутко сверкала узкая огненная линия, будто непрерывная цепь костров, и она двигалась, он видел это совершенно явственно. Кромка!

Прозвучала сирена, и опять «Антон» пошел в крутой вираж, и опять Малахова прижало к сиденью и показалось, что за окошком длинный горный склон. Это сбросили пристрелочный парашют. Все опять прильнули к стеклам. «Вон он, вон он».

— Хорошо попали,— радостно сказал Космонавт,— а то не долетишь или мимо проскочишь, как нитка без узла. Без пристрелки-то.

И Малахов на миг увидел, как от палаток бегут два человека: геологи подумали, что это им сбросили вымпел. Тут его опять прижало к сиденью, и опять вырос снаружи горный склон.

Лабутин, стоящий без парашюта у двери, обвязался страхующей веревкой, зацепив карабин за трос. Первым по левому борту у двери сидел Каримов, и Лабутин тоже зацепил за трос карабин его вытяжной веревки. Бавин дал сирену. Сергей распахнул дверь, а Каримов, с ружьем, встал в ее проеме, держась за края, крепко упершись в пол ногами и глядя наружу, где пролетали редкие дымные клочья. Ветер расплющивал его стильную черную бородку. Малахов вскинул «Киев» и щелкнул затвором. Опять зазвучала сирена, Сергей хлопнул Каримова по плечу, и тот сразу шагнул (Малахов опять щелкнул) и исчез внизу и сзади. Здесь медлить не приходилось: площадка для приземления слишком мала.

Лабутин втянул в кабину вытяжную веревку с длинным оранжевым чехлом на конце и закрыл дверь.

«Антош» опять пошел в крутой вираж, все прильнули к стеклам: «Вон он, вон он». И Малахов тоже увидел, как Каримов приземляется на открытом месте около палаток, как он касается земли, а (возле него растекается белым пятном перкалевый купол.

(Это раньше они прыгали, идя в затылок друг другу по проходу и делая шаг наряжу, в бездонное голубое пространство, сразу вслед за товарищем. Теперь другое дело: один готовится прыгать, а предыдущий уже приземлился.) На место Каримова сел Космонавт, и Лабутин закрепил его карабин.

— Карточки будут? — спросил Космонавт у Малахова Он сидел у двери, держа в руке тонкое светлое ведро.

— Смотри, осторожней,— заволновались все.

— Высоко будешь — не бросай.

— И до земли не держи.

— Метров с пяти бросишь.

Валька Алферов вел машину, сидя на своем месте слева, справа, на месте второго пилота сидел Бавин, а Глеб Карпенко стоял сзади, между их креслами.

Летнаб дал сирену, Лабутин открыл дверь, Космонавт встал, ухватившись одной рукой за край дверного проема, а второй сжимая дужку ведра. Еще сирена, Сергей хлопает Космонавта по плечу, тот шагает наружу и ухает вниз, а Лабутин втягивает вытяжную веревку с оранжевым чехлом и закрывает дверь. Все опять прижимаются к стеклам. Потом прыгает серьезный веснушчатый парень с Байкала, и Малахов вдруг остро чувствует, как тому не хочется прыгать. Но парень шагает из кабины, сунув руки под мышки, будто он замерз. И опять прыгают ребята, и опять самолет становится ребрам к земле, разворачиваясь, и опять Малахова прижимает к сиденью, а за окошком встает крутой, поросший лесом горный склон. И так очень долго — сколько раз нужно развернуться! Потом Мариманов деловито помогает Лабутину сбрасывать продукты — один тюк и второй — и втягивать веревки и чехлы в кабину, потом выбрасывают топоры и лопаты — без парашюта, просто с вымпелом. Все идет нормально. Лабутин помогает Васе надеть парашюты и выпускает его, последнего, потом берет у Бавина набросанную им схему пожара, аккуратно кладет в нагрудный карман, рядом с Лидиной запиской. Карпенко помогает ему надеть парашюты, выпускает его и втягивает веревку и чехол в кабину. Все! Самолет разворачивается и идет низко-низко. Малахов ясно видит ребят, различает каждого. Они машут самолету: полный порядок! «Антон» покачивает крыльями и уходит в вечереющем воздухе в направлении пожара.

Уже темнело. Малахов хотел поужинать, но чайная была закрыта, и был закрыт магазин, но зато чудом открылась палатка на углу, которая до этого была все время заперта. Там он купил булку и две банки бычков в томате, бог знает как доставленных сюда из Одессы.

— А водки нет?

— В уборочную не торгуем.

— А это что?

На полке стояла запыленная, как из старинных подвалов, бутылка венгерского бренди — 0,7 за 5.60.

— Это вино.

— Ну, дайте мне бутылочку.

В гостинице сидели гари свете керосиновой лампы практиканты, и оба летчика, ели колбасу и пили фиолетовое ягодное вино.

— Выпейте с нами.

— Можно, но сначала моего.

— Дайте, я ему голову сверну,— вызвался Алферов и, глотнув, ахнул:

— Это что же такое?

— Ну, как вы слетали? — спросил кудрявый у Малахова с завистью.

— Я очень доволен.

— А мы пока болтаемся,— сказал «женатик»,— но ничего, сами будем летнабы.

— Это правильно ты говоришь,— ободрил Алферов.— Здесь многие так, приезжают, а потом выпадают в виде осадка.

— Как?

— Ну, то есть оседают. Понял? И мы, Глеб, осели с тобой в малой авиации, в легкомоторной, но мне пора дальше. И ты со мной пойдешь, потому что хочешь, чтобы тебя твоя любила и вышла бы за тебя, не сомневаясь. А так, за красивые глаза, она любить не будет. Знаешь, Глеб, большинство девчонок ценят в парне красоту, или, как там говорят, внешность. А большинство женщин ценят в мужчине личность, характер, чтобы мужчина что-то представлял собой. Это они печенками чувствуют. На этой почве они в основном и изменяют мужьям, понял, которых не уважают. Но они так же, как и девчонки, часто на дешевку клюют, хотя и не на внешнюю. Понял? Правильно я говорю, товарищ корреспондент? И меня Валька любит только за это, то есть в смысле — за мою натуру, не сочтите за хвастовство, вот Глеб знает. Я засиделся здесь, я в реактивную пойду и дальше. Правильно я говорю?

— Правильно,— согласился Малахов,— нужно двигаться дальше. На других скоростях. Знаете, как Мартынов сказал?

— А что, ничего! — подумав, похвалил Глеб Карпенко.— Это какой поэт написал? Мартынов?

— Который Лермонтова убил?

— Ребята, вы что, серьезно?

— А что, мы серые пилотяги.

— А кого вы знаете из современных поэтов?

— Кого? Ну, Симонов, Твардовский.

— Есенин,— подсказал Карпенко.

— Ну, Есенин — старик,— махнул рукой Валька.

— Евтушенко,— вмешался кудрявый.

— А из старых? Знаете Пушкина, Некрасова, Тютчева?

— Пушкин, Некрасов, конечно.

— Я еще Давыдова очень уважаю,— оказал Валька Алферов,— я купил в аэропорту брошюрку. Денис Давыдов.

— Да, ребята,— встал с места Малахов,— нужно учиться. И не только водить новые самолеты.— Он слегка опьянел, расчувствовался, глядя на этих мальчиков, думая о парашютистах, о своем Викторе.

— Гармоническое развитие?

— Да-да, не шутите. За это женщины тоже любят.

Они дружно засмеялись, а Алферов крикнул:

— Тихо, толпа!

— У нас учатся,— сказал Карпенко,— все комсомольцы, и у парашютистов тоже. Вот видели с бородой, Каримов, он учится и Космонавт. А Мариманов говорит, знаете, маленький такой, говорит Лабутину: вот, мол, на пенсию выйдем и учиться начнем. На заочном без ограничения. Они на пенсию выйдут в том году. За год полтора идет, не двадцать пять надо для выслуги, а шестнадцать с половиной. У нас тут есть — тридцать семь лет ему, а уже на пенсии. Сидеть же дома не будет. Ну, а Лабутин, конечно, инструктор исключительный. Классный инструктор.

— Это да,— подтвердил Алферов,— на всю базу такой.

— А учиться им трудно,— продолжал Карпенко,— попробуй поучись, сколько сил за лето уходит!

Фитиль в лампе начал мигать, практиканты задремывали.

— Трудно! Я был на Севере,— выкрикнул вдруг Алферов,— на Голом мысу. Вы были? Мороз, ураган, сроду не увидишь ничего хуже. Вы были?

— Милые мальчики,— сказал Малахов,— вы слыхали, что было такое событие: Великая Отечественная война тысяча девятьсот сорок первого тире сорок пятого годов? Слыхали?

— Ну.

— Я думаю, там было хуже и труднее, чем на Голом мысу.

— Это совсем другое дело.

— Конечно. И я даже не буду спрашивать: вы были?

— Ладно,— сказал Алферов, поднимаясь,— с этим я согласен. Спасибо за угощение. Пошли, Глеб, завтра вставать рано.

А шофер Петр Тележко ехал в это время по длинному ночному тракту на своем порожнем бензовозе. Давно когда-то возил он по ночным дорогам лес, сперва на машине с генераторным топливом, которая, проще говоря, питалась чурками, и смех и грех, от нее во все стороны летели искры, а называли ее все «самоваром». Потом ездил на ГАЗ-69, работающем на жидком топливе, то есть на бензине.

Теперь он снова мчался по длинной ночной дороге, по холодку, и если прежде грохал изредка позади на выбоинах прицеп, то теперь порой гремела пустая цистерна, по которой светлели в темноте буквы: «огнеопасно».

Он сидел, опустив боковое стекло и выставив наружу левый локоть. Бремя от времени впереди, далеко-далеко, возникало зарево, оно росло, будто разгорался лесной пожар или вставала луна, но это был не пожар и не луна, потому что он давно уже выбрался из тайги и ехал степью, а луна давно стояла над ним. Зарево опадало, а вместо него появлялись лучистые фары встречной машины, они приближались, мигали, слабли, чтобы не ослеплять его, встречная с мгновенным шуршанием проносилась мимо, и вновь наступала тишина.

Иногда он машинально длинно сигналил в ночь, просто так, от нечего делать. Сигналить здесь разрешалось — не в городе, но это не доставляло ему удовольствия.

Сергей прыгнул последним. Встречный воздух отбросил его назад, а за спиной вытяжная веревка раскрыла ранец, вытянула стропы и купол. Потом его привычно тряхнуло динамическим ударам, и после этого ан тоже привычно, уже непроизвольно, задрав голову, посмотрел вверх, цел ли купол, к этому движению его давным-давно приучили в армии.

В стороне, над вечереющей, потемневшей тайгой, но еще в светлом небе разворачивался их «Антон».

Сергей посмотрел вниз — прошло всего мгновение после раскрытия купола, но для него это было довольно долго, и при надобности он мог многое сделать за это время.: раскрыть запасный или, отклоняясь в сторону, начать скольжение. Но ничего этого не нужно было делать, купол был упруго наполнен воздухом, а сбрасывал их Бавин исключительно точно, насчет этого он был мастак. Когда их бросали на помощь соседним оперативным и приходилось порой иметь дело с другими летнабами, они всякий раз убеждались, насколько хорошо сбрасывает их Иваныч, те все же бросали «грязно», с погрешностями, а он был снайпер.

Сейчас Сергей, как в люльке, сидел на лямках подвесной системы, почти вися вверху над тайгой. Пожар был слева, километрах в двух, холодно темнела тайга, тускло мерцала внизу речушка. Площадка, где возле палаток стояли, ожидая его, ребята, была вполне приличная, он лишь чуть-чуть развернул киль купола, делая совсем небольшую поправку на точность приземления. Он опустился прямо перед палатками, коснувшись земли, хотел удержаться на ногах, но не удержался и мягко упал на правый бок, как положено.

«Антон» развернулся и, покачивая крыльями, низко прошел над ними — в направлении на пожар, чтобы на всякий случай еще раз сориентировать их на местности.

В вечернем воздухе, окружая их, густо вилась мошка-мокрец.

Геологи, их было трое, собирались завтра сниматься с этого места, за ними должны были прибыть их товарищи на лошадях, верхами. Но все это не интересовало теперь Лабутина. Он был занят делом, назначил дежурного, который должен приготовить ужин (вернее, это будет уже завтрак), охранять парашюты и другое имущество. Ребята быстро поставили две палатки, разобрали лопаты (взрывчатки сегодня, конечно, уже не будет,) и Сергей повел их по тропе, быстрей, быстрей, пока еще не совсем стемнело. Тропа была тяжелая, глинистая, в тайге было мрачно и холодно, сильно пахло дымом, как в выстуженной угарной избе.

Лабутин, светя фонарикам, еще раз рассмотрел схему пожара и стал расставлять ребят против кромки, по самому франту.

Движение пожара, как это всегда бывает ночью, почти совершенно приостановилось: упал ветер, и сильно увлажнилась росой лесная подстилка. Чтобы немного задержать огонь, они должны были прокопать до утра заградительную полосу длиной метров в семьсот, в темноте, среди стволов и корней. А там Иваныч подбросит взрывчатку.

Для начала Сергей расставил ребят с интервалом метров в пятнадцать. Они копали, стоя лицом к пожару, к дремлющему грозно пожару, к слабо мерцающему, вдруг кое-где ярко вспыхивающему и вновь опадающему огню.

...Наутро Малахов опять полетел с Бавиным, теперь бросать взрывчатку. Взрывчатка была не патронированная, а рассыпная, в бумажных мешках, применять такую очень неудобно. Сверху бумажные мешки обмотали авиазентом. В пассажирской кабине было просторно, напротив Малахова сидели оба практиканта и, не отрываясь, смотрели вниз. Когда Валька Алферов накренил машину, разворачиваясь над площадкой, а Малахова прижало к сиденью и за окном он увидел крутой, поросший лесом склон, палатки и людей, его неожиданно охватило смутное нежное чувство: он знал этих людей, ожидающе глядящих сейчас в высоту, он прилетел к ним, он представлял себе каждого, и они уже были ему дороги. С ними были связаны новые минуты его жизни, новые волнения и открытия.

Все было, как вчера,— бросили пристрелочный парашют. Потом — отдельно — детонаторы, потом первый мешок взрывчатки, потом — в пятый уже заход — второй мешок. Выбрасывал мешки, и с натугой втягивал внутрь оранжевые чехлы Глеб Карпенко, обвязанный страхующей веревкой.

Кудрявый сунулся было помогать, но Глеб сердито махнул рукой:

— Не мешай!

Уже при посадке кудрявый сказал унылому «женатику»:

— Ты как, нормально? А меня, когда виражи крутили, на блевонтин потянуло.

— Ничего, привыкнешь,— успокоил его приятель. Потом из соседнего оперативного прилетел вертолет МИ-1. Громко треща мотором, он показался из-за горы, на которой паслись козы, и, как «Антон» тогда утром (бог ты мой, неужели это было вчера!), сперва пошел мимо, не обращая на аэродром никакого внимания, а затем вдруг развернулся и стал садиться.

— А МИ четвертый когда пришлют? — спросил Бавин у высокою прихрамывающего пилота в яркой рубашке.

— Не знаю.

— Ну, ладно. Ты тоже пригодишься. Когда сможешь вылететь?

— Хоть сейчас.

Приехало на аэродром местное начальство: председатель райисполкома и районный прокурор, оба в длинных плащах и соломенных шляпах. Они уже знали о Малахове.

— Что ж вы к нам не заходите? — спросил председатель.

— Летаю вот, закрутился совсем. Зайду обязательно.

— Вертолет прислали, хотите, на нем пролетим, посмотрим,— предложил Бавин.

— Да нет, мы уж на «Антоне», как договорились.

— Ладно. Тогда так, вас Алферов и Карпенко доставят в Усть-Чульму, там сядете, возьмете летнаба ихнего на борт, он вам все покажет. А я в Нижнюю Косу полечу, оттуда на вертолете будем перевозить людей на пожар, по два человека. Там близко, километров двенадцать. Быстро перебросим. А вы посмотрите всю картину. Ладно? И практикантов моих возьмите на борт, им тоже посмотреть полезно.

— Александр Иванович,— сказал Малахов,— вы на наш пожар будете людей возить?

— Нет, на другой. А на тот, где Лабутин, своим ходом должны люди прийти.

— Меня можете туда подбросить?

— К Лабутину? Можно, нам по дороге. А на обратном пути заберем.

Начальство медленно пошло к диспетчерской.

— А вам бы,— обратился Бавин к прокурору,— не мешало в деревни слетать, пока вертолет. Посмотрели бы, как они выполняют решения.

— Да, — вздохнул прокурор.

— Плохо? — спросил Малахов.

— Судить надо одного кого-нибудь,— опять вздохнул прокурор, снимая очки,— показательным судом, и срок дать за уклонение от тушения пожаров. Боюсь, что придется так и сделать.

Малахов влез и сел рядом с Бавиным, сразу позади пилота, в тесную, как у «Запорожца», кабину МИ-1. Медленно двинулись и тут же стали стремительно вращаться длинные (несущие винты, распластывая и разгоняя волнами аэродромную траву. Поодаль, Наклонясь вперед, как при урагане, стояли, смотрели ребята-практиканты, а предрайисполкома и прокурор подошли ближе и теперь присели на корточки, придерживая шляпы. Неожиданно вертолет приподнялся над землей, пошел вверх и потом в сторону. Треща мотором и слегка вибрируя, он плавно шел над тайгой. Из кабины вертолета открывался прекрасный обзор, не то что из окошечка «Антона», и Малахов впервые видел тайгу одновременно и справа, и слева, и впереди, и конца ей не было. Бавин положил на колени планшет, делал пометки в карте — видно, не закончил прежде.

— Куда лететь-то? — опросил пилот.— Я ведь не знаю.

— Вот держи по этой речушке.

Это было похоже на то, будто едут люди за городом где-то в автомобиле, и один говорит: «Куда дальше? Я дороги не знаю». А ему отвечают: «Вот по этой держи». И все — просто, буднично.

И здесь все было спокойно, и безмятежно было их движение, если бы не дымы, далеко впереди и справа, совсем безобидные с виду. Но Малахов уже знал, что они означают.

Вертолет еще не приземлился, а Малахов уже увидел, что, кроме своих, были здесь еще какие-то люди, бегала собака.

— Это что, геологи?

— Нет, это рабочие пришли из деревни,— объяснил Бавин.

Действительно, геологов уже не было.

Малахов вылез из кабины и пошел под вращающимися несущими винтами, пригнувшись чуть больше, чем следовало. Он знал, что они проносятся много выше его головы, но пригибался, ничего не мог поделать. А Бавин прошагал, как обычно.

— Дождались помощников, Лабутин?

— Дождались, Иваныч. Подействовало наконец-то,— улыбнулся Сергей.

Малахову ребята обрадовались и встретили его, как хорошего знакомого, как своего.

— О, привет! — кивнул Лабутин. Малахов всем по очереди пожал руки.

Над затухшим костром висело черное закопченное ведро, то самое, что вчера боялись раздавить. Бегала собака.

Бавин подошел к сидящим в сторонке рабочим, поздоровался за руку с девушкой-лесником:

— Здравствуй, Нюра. Как дела? Сколько с тобой народу? Смотри, чтоб как следует работали!

Она кивала головой, чем-то похожая на самого Бавина, серьезная, занятая только делом, только им одним. На ней были ватные брюки, фуфайка и сапоги, голову плотно покрывала белая косынка, а сверху еще был повязан темный платочек, только торчало деловитое, почти безбровое лицо, сохраняющее озабоченное выражение.

Пилот в пестрой рубашке пил воду из котелка.

— Ну, ладно,— сказал Бавин,— полетели. — И как бы между прочим спросил Лабутина: — Как дела?

— Всю ночь копали, Иваныч. Метров семьсот. Чего ж взрывчатка опять не патронированная?

— Что я могу сделать! Такую дают. Сколько я ругался с ними! Ну, ладно, полетели. А за вами мы заскочим часа через три. Ждите.

Снова закрутились несущие винты, расплющивая и разгоняя траву, поднимая золу над потухшим костром. С визгом бросилась в сторону собака.

— Рефлекс! Куда? Назад! Рефлекс! — закричал ее хозяин, молодой парень с красными родимыми пятнами на лице. Но пес не обращал на этот зов никакого внимания.

— Ничего себе глушь, как собаку назвали! — смеясь, сказал Космонавт.

— А если это мотовило оторвется? — спросил один мужик, кивая на все сильнее вращающиеся несущие винты. Его не удостоили ответом. Вертолет вдруг легко приподнялся над землей и пошел прямо вверх.

— Как наседка с яиц, — сказал тот же мужик одобрительно.

...Сергей двумя ударами топора стесал верх с соснового чурбака, Мариманов вынес из палатки и распрямил, расправил несколько мотков огнепроводного шнура, сложил их толстым пучком. Сергей взял березовую палочку:

— Вот так будет метр. — Обрубил и улыбнулся Малахову.— Это, как говорится, будет наш эталон. Давай, Вася, его сюда, на плаху!

Мариманов положил пучок на чурбак, придерживая обеими руками, Лабутин отмерил палочкой и отрубил, Вася отбросил оттрубленные концы, подтянул пучок, опять придержал, Сергей опять отмерил и обрубил, и снова, снова. Продолжая работать, он крикнул:

— Космонавт, люди готовы? Бери и отправляйся. От ручья будете копать налево, пока со мной не встретитесь. Понял? Нюра, мне людей выделила? Кто? Ага, возьмите вырубите два хороших березовых кола вот такого диаметра. Действуйте. Двигай, Вася,— и улыбнулся Малахову.

Выделенные в распоряжение Лабутина парень с красными родимыми пятнами, мужик, спрашивающий про вертолет, и еще двое вырубили колья и теперь стояли и смотрели, как Лабутин рубит шнур, уже тайно причастные к этому.

— Все! — сказал Лабутин.— А это на затравку,— и отложил насколько кусков шнура.— Вася, давай капсюли.

Мариманов, маленький, обстоятельный, не торопясь, полез в палатку и вытащил коробку с капсюлями-детонаторами. Они сели на чурбак и стали вставлять шнуры в капсюли, обматывая концы шнура мохнатой ниткой, чтобы плотнее держалась.

— Давайте помогу,— вызвался парень с родимыми пятнами. На его предложение не обратили внимания.— Нас в армии взрывному делу учили, и потом я на ГЭС работал в котловане,— объяснил парень.

— Бот ж молодец,— сказал Лабутин. А Мариманов пожалел малого: — Не торопись, работы будет много.

«Неужели он уже в армии отслужил и на стройке работал?»—подумал Малахов и почему-то опять вспомнил про Витьку. Он не любил развязных газетчиков, своих коллег, задающих вопросы в утвердительной форме, в виде ответа. И хотя ему было интересно, почему человек после ГЭС опять в тайге, он не полез с расспросами, потому что было не до этого, хотя и пожалел, что не может поговорить с ним.

— Каримов! крикнул Сергей — Ну, ты чего?

— Несу! — II Каримов вынес авиазентовый тюк, раз вернул аккуратно.

Сергей, вздыхая, посмотрел на лопнувший в середине бумажный мешок с взрывчаткой, просыпавшейся на полотнище, плюнул:

— Натренированную не могут достать. Ну, пересыпай, аккуратно, не бойся!..

Желтый аммонит пересыпали в три мешка, чтобы удобнее было нести.

— Как яичный порошок,— сказал один мужик.

— Смотри, однако, будет тебе яичница.

— Спички у тебя, Вася, есть? А у тебя, Каримов? У меня тоже.

— Термитные? — спросил парень с пятнами.

— Все! Берите инструмент и взрывчатку. А собака куда? Ну, ладно, ладно.

— А я пройду там в ботинках? — заволновался Малахов.

— Пройдете, тут ведь близко. В одном только млеете. Ну, разуетесь. Пошли. А ты,— обратился он к дежурному, тому веснушчатому парню с Байкала,— а ты смотри внимательней.

Они двинулись вдоль речушки: впереди бежал Рефлекс, рабочие тащили мешки с аммонитом, топоры, лопаты, парашютисты несли только шнур, шли налегке.

Потом тропка свернула влево и спустилась к воде. Лабутин, не останавливаясь, вошел в речушку, вода не доставала до колена.

— Одну минутку, я разуюсь.

— Давайте я вас перенесу,— предложил Каримов,— а то вода холодная.

— Пусть перенесет,— видя нерешительность Малахова, сказал с той стороны Лабутин,— смотрите, он у нас здоровый какой.

Каримов, довольный, улыбнулся, вправду могучий, со своей пижонской бородкой и бакенбардами. Он повернулся и легко поднял Малахова на спину, перешел с ним через речушку и, еще не давая ступить на землю, взбежал с ним по тропе вверх.

— Ну, зачем же, спасибо.

Каримов улыбнулся опять и произнес четко, как написано:

— Пожалуйста.

Пошли по тропе, она чуть поднималась и петляла, рыхлая таежная тропа в зарослях, по красноватой глине. Малахов нагнулся завязать шнурок на ботинке, на секунду всего, поднялся и шагнул в сторону — ему показалось, что тропа поворачивает туда, ему преградил дорогу какой-то цепкий куст. Малахов облился потом, рванулся обратно: кажется, это тропа? Крикнуть он стеснялся, а они шли молча. Он потрусил по тропе и радостно увидел наконец спину рабочего с мешком аммонита. Тянуло дымом, кругом стояли громадные, улетающие в слабую голубизну сосны. Впереди раздались голоса, навстречу вышли Космонавт, Нюра и остальные, они ходили за инструментом и теперь сворачивали с тропы в сторону.

— Давайте, давайте,— подогнал их Сергей и крикнул вдогонку: — Нюра, какой там прогноз?

Она удивленно обернулась?

— Дожди обещают с двадцатого.

— Управимся ли с пожарами до дождей-тo, а, Нюра?

Она улыбнулась мимоходом, как улыбаются среди серьезных занятий легкомысленной шутке, тут же забыла о ней, и лицо ее вновь приняло озабоченное выражение.

Сергей свернул с тропы, они за ним. Здесь еще сильнее пахло дымом. Началась прокопанная ночью неровная, узкая полоса, и за ней, как в клетке, но в клетке ненадежной, непрочной, готовой рассыпаться при сильном ударе, ворочался пожар. Там уже сильно выгорело, нo еще было чему гореть, и то и дело вспыхивал высоким пламенем валежник, огонь лизал обугленные внизу стволы, полз по дымящемуся мху. Там, вдали, в своей страшной глубине, меж черных стволов, пожар равно и однотонно гудел, но кромка была слаба, как-то неуверенно выводила к заградительной полосе, тыкалась туда и сюда, искала дороги и вот-вот должна была найти ее,— уж больно тоненькой и ничтожной была эта полоска.

— Так,— оказал Лабутин рабочим,— сейчас будем пробивать шпуры. Мы начнем отсюда, вы двое, идемте, покажу, вот отсюда, а вы, тоже двое, еще дальше, дальше, вот отсюда. И вот в этом направлении. Поняли? Этими вашими кольями березовыми пробиваете дырку, шпур, сантиметров сорок глубиной, можно глубже.

— Мы знаем,— вылез парень с красными родимыми пятнами.

— Ты знаешь, а они не знают. Будете пробивать шпуры через метр — метр двадцать. Все. Взрывчатку вот здесь в сторонку положите.

— Как начнешь взрывать, окажи, однако,— попросил мужик, который спрашивая про несущие винты.

— Испугался. Не бойся, не взорвем.

Они прошли вперед, в направлении, указанном Сергеем, а сами парашютисты начали отсюда, почти от тропы. Мариманов наставлял кол, а Лабутин, оскалясь и крякая, бил обухом: раз, раз., р-раз! Вася выдергивал кол («Глубина?» — «Нормально!»), наставлял через метр, Сергей бил: раз, раз, раз! Потом: стал бить Каримов, в два удара: раз, раз!

В глубине леса, жутко мерцая вдали, ровно пудел пожар. Неожиданно, почти рядом с ними, с толовой, вспыхнули и запылали с треском какие-то ветки, отрытые подо мхом, а мох загорался, почти взрываясь: ф-ф-ф-ф! Малахов щелкнул «Киевом»: ребята на фоне пламени.

Теперь они уже подошли к тому месту, оттуда начинали пробивать шпуры рабочие.

— Проверь у них, Вася.

Маршалов измерил глубину палочкой:

— Нормально.

— А у следующих? Где они? Чего-то не слышно.

Тех, действительно, не было.

— Где кореша-то твои? — спросил Вася у парня с пятнами.

— Не знаю.

Они пошли вдоль кромки, а навстречу им показались те двое.

— Вы что?

— А что, все готово.

— Как — все готово? Где шпуры?

— Ват,— он указал на торчащую из шпура ветку и за шагал дальше,

— Куда? Где следующий?

Вон там. Старшой же сказал: метров через двадцать.

— Он сказал: через метр — метр двадцать.

— Неплохо они устроились,— закричал подошедший Сергей — Помощнички!

— Как они на хлеб себе зарабатывают? Когда им нужно кедр свалить, хоть мeтp в диаметре, сразу свалят. Ну, ладно, давайте сначала.

— Проведем опорные полосы, — объяснял Сергей Малахову,— огню некуда идти, считается: пожар локализован. Но мы тут еще дня три все же находимся, смотрим, а вдруг вырвется, называется — окарауливание. Ну, все, ставим заряды.

Маримавов поднес мешок с аммонитом.

— У меня байка вот есть, давай, я буду сыпать.

— Ты сыпь, в общем, заряжай с этой стороны. А мы отсюда. Заряжаем тридцать шпуров. Каримов, сыпь мне прямо с лопаты.

— Просыпется много.

— Нет, ничего.

Каримов, зацепив лопатой из мешка, осторожно осыпал аммонит в отверстие шпура, Сергей вставлял туда огнепроводный шнур с капсюлем-детонатором на конце, сверху Каримов опять сыпал взрывчатку.

— Порядок! Следующий.

И скоро над засыпанными желтым порошком скважинами торчали концы огнепроводных шнуров. Вдруг Малахов закричал: «Эй, эй, смотрите!», но они и сами услышали, как с шипением загорелся шнур. Это незаметно, по уже выжженному вроде месту подобрался огонь. Мариманов выдернул из скважины вспыхнувший на конце шнур, отхватил горящий кончик финкой и бросил за полосу.

— Вася, смотреть надо внимательней,— оказал Сергей осуждающе,— это уже не чешуя.

Туда поставили новый шнур. Потом Лабутин пересчитал заряды: тридцать. И Каримов пересчитал: тридцать.

— Ты, Вася, запаливаешь десять слеш, ты справа, я посредине. Ты, Вася, уходишь влево, мы с Каримовым — вправо. Вы,— он обернулся к рабочим,— идите в этом направлении метров сорок, сидите там. Собаку забери, а то подорвется. А вы,— Малахову,— пока можете здесь побыть, вам же интересно.

Они опять пересчитали заряды — каждый свои.

— Нате затравку,— сказал Лабутин и навернулся быстро к Малахову.— Затравка — шнур для поджигания заряда. Он короче, чем шнуры там, в заряде, таким образом, пока он еще не сгорел, те шнуры тем более не сгорели, и можно быть спокойным. Ну, давайте.

Они разошлись к своим зарядам, чиркая спичками, зажгли свои затравочные шнуры, и те сперва с шипением, разбрасывая мелкие искры, загорелись холодным белым огнем, и таким же неживым огнем, тоже с шипением, загорелись подожженные от них шнуры зарядов.

Малахов вскинул «Киев» и щелкнул.

— Раз, два, три, четыре,— считал заряды Лабутин.— Все! Каримов, беги. И вы с ним! Быстро! Вася, осторожней, Вася! Все, пошли!

Мариманов пошел было, но задержался и стал опять пересчитывать заряды. В руке у него был уже совсем коротенький конец горящего заправочного шнура, из него прямой белой струйкой бил огонь.

— Вася, беги, Вася!

Вася обернулся на крик, кивнул и побежал, они тоже отошли быстрым шагом, почти бегом, в сторону, где сидели на земле рабочие, остановились, и Малахов вздрогнул от первого взрыва. Взрывы зазвучали один за другим, парой почти сливаясь в очередь, сухие, четкие, закладывая уши. Сверху, медленно кружась, полетели парные сосновые иголки.

Лабутин и Каримов стояли, напряженно вслушиваясь. Сергей шевелил губами.

— Тридцать,— оказал он.

— Тридцать,— подтвердил Каримов.

Все заряды сработали!. Наступила тишина. Они пошли туда, с другой стороны подходил Мариманов. На месте недавних зарядов была широкая рыхлая полоса.

— Нормально,— оказал Лабутин, — такую уже запросто не пройдешь. Вот так. Теперь имеете представление? Ну, мы дальше заряды ставим, а вам идти пора? Скоро Иваныч прилетит. Дорогу найдете? Каримов, проводи до тропы.

Малахов крепко пожал ему руку:

— Спасибо, Сережа. Желаю счастья.— И Мариманову: — До свидания, Вася. Всего доброго.— И в который раз в своей жизни, остро жалея, что, едва сблизившись о людьми, уже вынужден расставаться с ними, двинулся вслед за Каримовым прямиком через лес к тропе.

— А здесь найдете? Все время по трапе прямо. Через речку перейдете и направо.

— Спасибо. Счастливо оставаться.

— Не за что. И вам счастливо.

Они тоже обменялись рукопожатием, и Kapимoв сразу шагнул с тропы, исчез, а Малахов один пошел по тропе, по ее красной мягкой глине, среди громадных, улетающих в глубину неба сосен. Стал накрапывать меленький-меленький дождик, и хотя такой, конечно, не мог потушить пожары, это все же было нечто и радовало Малахова. Идти было тяжело, ноги намного вязли в красной глине, или, должно быть, он просто устал. Он начал было думать о том, что будет делать, если встретится с медведем, но в подробности вдаваться не стал. Заблудиться он не боялся и, действительно, скоро вышел к речке. Он подождал, пока немного остынет, потом разулся и, задрав до колена брюки, перешел речушку, вода была ледяная. Обувшись, он под меленьким дождичком побежал к лагерю — плащ свой он оставил там, около палатки. «А ведь вертолет, пожалуй, не прилетит в такую погоду»,— подумал он, труся по тропинке.

Когда он подходил к лагерю, дробно зазвучали далеко в лесу новые взрывы.

Дежурил серьезный веснушчатый парень с Байкала.

— А я ваш плащ в палатку убрал,— сказал он. На ветке висели в белой чистой тряпке несколько рыбин.— Хариусов поймал семь штук, знаете, рыба такая.

— Знаю, вкусная, типа форели.

— Червей нет, я одного нашел, мучил его, однако, мучил. Уха будет, жарить тоже вкусно. Чего вам мокнуть, однако, лезьте в палатку,— и полез вслед за Малаховым. Малахов прилег, положив под голову парашют. Вилась, забиваясь за ворот, мошка, не давая лежать спокойно. Мокрец!

«Хариус, хариус,— повторял про себя Малахов, глаза его слипались,— шарада: первое... нет, второй слог — это украшение первого, все вместе — вкусная рыба. Хариус. Ус хари».

Тоненько стучал дождик по палатке.

— Вертолет стрекочет, — оказал дежурный.

— Вертолет?

— Однако,— подтвердил он. Он произнес это утвердительно, как будто говорил: «да» или «конечно».

Прошла минута или даже две, пока и Малахов услыхал шум вертолета. Они вышли из палатки. Вертолет показался слева и снова будто хотел пройти мимо, не обратив на них внимания, но развернулся и пошел к ним, сделал круг и опять стал уходить — и всякий раз Малахов верил, что он улетит, но вертолет опять развернулся и, наконец, стал садиться.

Бавин вылез, прошел, не пригибаясь, под несущими винтами.

— Как дела? Были у кромки? Видели? А это что, хариусов наловил? — заинтересовался он рыбой.

— Жалко, улетаете, Иваныч, а то бы, однако, ухой угостил.

Он так часто произносил это знаменитое сибирскою «однако», что Малахову иногда казалось, что это он нарочно.

— А я боялся, что вы не прилепите. Дождь.

— Это разве дождь,— сказал пилот в пестрой рубашке.

— Ну, полетели. Давай парашют один возьмем, все меньше тащить будет.

Из лесу вновь донеслись очередью дробные сухие взрывы.

— Во! — воскликнул Бавин.— Приятно слышать. Идет работа!

— Мы над лесом низко разворачиваться будем,— заволновался пилот,— нас этими взрывами тряхнуть может.

— Ничего, они нас услышат,— успокоил Бавин,— полетели!

— До свидания, всем привет,— сказал Малахов, пожимая руку парню.

Через несколько минут они легко оторвались от земли под мелким дождичком, туманящим стекло, пошли вверх, развернулись, и Малахов в последний раз увидел эту речушку, палатки, удаляющуюся машущую фигурку.