Бонжур, Антуан!

ГЛАВА 12

Хоть мы и с запасом выехали, но прибыли не первыми. Несколько машин стояло на просторной поляне, возле которой сходились перекрёстком две дороги. За деревьями проступал чёткий силуэт церкви Святого Мартина, там тоже виднелись машины.

Люди рассредоточивались группами по границам поляны, но в их, казалось бы, случайном расположении имелся определённый центр, от которого они словно вели отсчёт и к которому безотчётно стремились. Я вышел из машины и увидел эту срединную точку. Белый мраморный крест вырастал из груды камней и как бы запрокидывался навзничь. Грани креста были чисты и безмолвны, а за ним возвышались три светлые панели с частыми строчками имён. На средней панели высечена сверху морда льва в опрокинутом треугольнике — эмблема Армии Зет.

Поль Батист де Ла Гранж стоял в центре наиболее солидной группы, я узнал секретаря секции и ещё нескольких бельгийцев, с которыми познакомился на собрании.

Луи решил отвести машину за перекрёсток, а я пошёл к президенту, оглядываясь на могилу и ближние машины: не привезли ли венки?

Президент Поль Батист приветствовал меня торжественной речью: мы рады… приближается волнующая минута…

Я обошёл по кругу, пожимая руки. Тем временем и Поль Батист добрался до сути: заговорил о Матье Ру. Он узнал его адрес: Льеж, рю Университет, дом номер сто, хороший подарок, мой дорогой друг, не правда ли?

Тут мы увидели Ивана, шагающего через поляну, и замолчали. Иван шагал один и цвёл, как утреннее солнышко.

— Можно поздравить, как я погляжу. Кто же?

— Я превратился в деда, — доложил Иван на обоих языках и с ходу принялся принимать поздравления. — Мы назовём его Серж, в честь моего отца. Моя Тереза согласная. Я только что оттуда. — Иван принялся за свои обязанности. — Президент имеет радость доложить тебе, что скоро привезут венки и приедет труба. Тогда мы начнём церемонию.

— Бонжур, Виктор.

Я увидел Антуана, следом изящно шагала Сюзанна: он в чёрной паре, она в бордовом платье с жакетом. Мы же с самого собрания не виделись. Я поспешил к ним навстречу.

— Звонила Жермен? Она приедет на церемонию?

— Она сказала, что у неё дела, но она постарается.

— Карточку Альфреда она не нашла?

— Пока ещё нет. Как идёт твоя программа?

— Программа на уровне, — я показал большой палец. — Узнали адрес Ру. Поедем вечером к нему?

Антуан озабоченно кивнул.

— Но это ещё не все, — продолжал я. — Иван, расскажи им, что за нож я нашёл вчера в пансионате «Остелла». Как ты думаешь, Антуан, стоит этот вариант дальше разрабатывать?

Из ворот Святого Мартина густо повалил народ. Закончилась утренняя служба. Прихожане разбирали машины, проходили мимо, с любопытством оглядываясь на нас. Они уже исполнили свой долг и спешили к тёплым очагам.

Антуан поманил меня пальцем к подъехавшей голубой машине. Так и есть, секретарь привёз венки.

— Роберт просит, — перевёл подоспевший Иван, — чтобы ты выбрал любой венок для отца и дал ему свои мемориальные ленты.

Мы стояли с матерью на краю лётного поля. Проехал автопоезд из трех вагончиков, увозя пассажиров к нашей машине, пора и мне было трогать, да мать все не отпускала, хотя все слова были сказаны. И тогда она суетливо вытащила из сумки узкий свёрток белой бумаги: «Возьми с собой, нет, нет, не раскрывай, там раскроешь. И вообще, мне ничего не привози, мне тряпок не надо, а если деньги останутся, поправь на них могилку в случае чего…» Я поцеловал её, побежал к машине, а она осталась на краю поля, и я долго видел её: и пока мы рулили, выходя на полосу, и когда взлетели, ложась на разворот, — печальная крошечная фигурка на краю огромного поля.

Извлекли венки. Магнолии, астры, лилии, розы, садовые ромашки — и все в еловых лапах. Я оглядел строй из пяти венков и выбрал для отца, венок был не таким большим, но более густым и крепким. Роберт протянул мне визитную карточку и пятьдесят франков.

— Зачем это? — удивился я.

— Счёт из магазина и сдача, — пояснил Иван. — Возьми эти франки, а то он обидится.

Я прочитал на карточке: Густав ван Шор, Эвай. Цветы из Эвая. А Жермен из Эвая не приехала. Хоть не было к тому никаких доказательств, я инстинктивно чувствовал, что она избегает меня.

Присев на корточки, Роберт принялся прилаживать ленты. Я дал ему свою, от экипажа: «Бельгийским и русским партизанам, павшим в боях с фашистами, — от советских лётчиков».

Подошёл президент. Иван перевёл надпись на ленте. Президент с чувством пожал мою руку.

— Бельгийская и советская дружба должна процветать изо всех сил наших народов, — перевёл Иван провозглашённый президентом лозунг на свой русский язык. — Он спрашивает, есть ли у тебя ленты для твоего отца Бориса?

Я достал из папки и развернул материнский свёрток. Там было две ленты. «Лейтенанту Борису Маслову — от ветеранов 263-го авиаполка ДД», — вон, оказывается, какую ленту мать соорудила, недаром она последние недели куда-то ездила, созванивалась по междугородным линиям. Другая лента была короче и лаконичней — «От жены и сына».

Иван перевёл и эти надписи. Президент поднёс к губам розовый платочек.

— Он расскажет об этих лентах всем своим патриотам, — с выражением сообщил Иван.

А народ подходил и подходил, вся дорога за поляной была заставлена машинами. Пришёл автобус из Льежа. Людей было ещё больше, чем позавчера, на собрании, я многих узнавал, то и дело приходилось отвечать на приветствия.

У машины стоит мужчина с пустым рукавом. Шарлотта и Луи разговаривают с коренастым толстяком, у того чёрная повязка на глазу. К другой машине прислонены чьи-то костыли. Четвёртый стоит, держа на весу скрюченную руку. Эти люди приехали сюда не ради пустой формальности или приятного времяпрепровождения, они пришли сюда потому, что война была святым делом их жизни, может, среди них и такие есть, у кого, кроме этой войны, ничего на свете не осталось. Они вместе бились с врагом, но одни из них лежат теперь под белым заломленным крестом, а другие стоят, смотрят на этот крест и вспоминают, как погибали те, лежащие под крестом. На лицах живых улыбки, и глаза просветлены заботами жизни, в петлицах ордена или цветные ленточки взамен их, а там, под заломленным крестом, все безлико, недвижно и стыло, там мрак и покой. Кресты, монументы — они стоят уже почти четверть века. Для меня это — вся моя жизнь, а для заломленных крестов — лишь мгновенье их вечного существования на земле. Им безразлично: жара или снег, здесь ли мы или нет нас.

Но мы пришли тем не менее.

— Нам пора, — сказал президент Поль Батист, трогая меня за руку.

Толпа сгустилась, образовав широкую дугу перед белым крестом. Я оказался в центре этого полукруга рядом с Полем Батистом. Слева от могилы возникли трубач и два знаменосца. Полотнище партизанского знамени было старым и выцветшим, бахрома обтрепалась, эмблема поблекла. Другой знаменосец держал под углом трехцветное бельгийское знамя. Никто не распоряжался ими, все совершалось само собой. Каждый занял своё место и приготовился.

И нам никто не сказал ни слова. Я даже не заметил, как венок оказался перед нами, лишь почувствовал под рукой колкость еловой лапы.

Пронзительно запела труба. Президент посмотрел на меня отрешённым взглядом. Я понял его. Мы приподняли венок и пошли вперёд полушагом. И крылья дуги медленно двинулись за нами, смыкаясь вокруг могилы.

А труба все пела, надрывно и тонко. Десятки подошв шелестели по гравию, наполняя поляну тревожным шорохом. Я сжал шершавую крепь венка, еловые иглы кололи запястье, но я лишь крепче палку сжимал, словно боялся, что она выскользнет. Серые камни и белый крест маячили перед глазами расплывшимся пятном. Холодный комок подкатил к горлу, и я с усилием проглотил его.

Шуршащие крылья дуги замерли. Мы отделились от толпы, чтобы сделать ещё несколько шагов, оставшихся до креста. Венок тяжелел, иглы делались острее. Перед камнями мы, не сговариваясь, повернулись лицом к живым и опустили венок на землю. Президент нагнулся, поправил подставку. Труба наконец замолчала. Знаменосцы перешли и, приспустив полотнища, стали по обе стороны от нас. Поль Батист развернул жёлтый свиток, который каким-то образом оказался в его руках.

— Арман Колар, Бельжик! — выкрикнул он ломким голосом.

И голос слева от меня горестно ответил:

— Мор пур ля патри!

Я скосил глаза. Президенту отвечал Рамель, седой секретарь секции, стоящий под знаменем. Голос его звучал глухо и мощно.

— Милан Петрович, Югослави! — продолжал президент.

— Мор пур ля патри! — отозвался горестный голос.

Я понял, что означают эти слова, на сердце стало тяжко и тоскливо.

— Александр Шаров, Юньон Совьетик! — взывал президент, глядя в свиток тем же отрешённым взглядом.

— Мор пур ля патри, — глухо откликнулся голос, казалось, он исходит из земной глуби.

— Погиб за родину, — почти непроизвольно повторил я про себя.

Поль Батист чуть не сбился, выкликая следующее имя. Оказалось, я вслух произнёс, сам не заметил, но недостаточно громко, чтобы все услыхали. Поль Батист не взглянул на меня, не пошевельнулся, ничем не выдал, что услышал, но всё-таки сделал паузу, давая тем самым понять, что принимает меня.

— Роже Путц, Гран Дюше дё Люксембург!

— Мор пур ля патри!

— Погиб за родину! — выкрикнул я, набирая голос.

Теперь уже все услышали, даже глухой секретарь, но никто не сделал движения, просто строй безмолвно расступился на мгновенье и тут же вновь сомкнулся: я вступил. Ноги мои затекли на восьмом или девятом имени, руки одеревенели, в висках стучало, но я упрямо твердил, стоя в строю: «Погиб за родину, погиб за родину». А мне отвечало глухое эхо: «Мор пур ля патри», словно мы старались докричаться друг до друга на том немыслимом расстоянии, что разделяло нас и тех, которые лежали под заломленным крестом. И при каждом новом имени перед глазами вставала неясная тень, то ли со спины, то ли с груди, не разобрать. Тень пыталась повернуться ко мне, но лица не различить; нет на нём ни глаз, ни выражения. Тени скользили в размытом пятне, и при каждом выклике рядом с прежними возникали новые:

— Иозеф Бозан! Полонь!

— Николай Носенко! Юньон Совьетик!

— Мишель Реклю, Бельжик!

— Жюль Бертран, Бельжик!

— Погиб за родину! Мор пур ля патри!

Сто двадцать девять имён, много это или мало? Это бессчётно, и у строя размытых теней нет ни конца ни края. И лица живых размазаны туманом, в руках белеют платки, и старые боевые знамёна сиротски склонились к земле, в которой лежали те, к кому безответно взывали наши голоса.

— Погиб за родину! — обессиленно повторил я в последний раз и переставил затёкшие ноги.

Президент свернул скорбный свиток.

— Теперь мы должны сфотографироваться на память, — сказал он будничным, хоть и осевшим голосом.

В толпе возникло облегчённое движение, послышались робкие голоса, восклицания. Живые торопились к мёртвым камням. Президент стал рядом, взял мою руку. За плечом раздался возбуждённый голос:

— Это было прекрасно, Виктор Борисович, вы так хорошо смотрелись. А какие прелестные цветы! Спасибо вам, что вы пригласили меня сюда, я была вчера в комитете, мне все про вас рассказали. Все восхищены вашим благородным поступком. Тот поляк тоже поступил благородно, но вы оказались ещё более благородным.

— Полноте, Татьяна Ивановна, — остановил я её излияния. — Что такого я сделал?

На нас нацелились объективы. Возле трубача я увидел рыжеволосую женщину с большой чёрной камерой, которая фотографировала нас на собрании. Остальные были любители, даже Антуан захватил с собой аппарат.

Они нащёлкали нас со всех сторон. Рыжеволосая корреспондентка подошла ко мне.

— Она хочет задать тебе вопросы для её читателей, — сказал Иван.

— Согласен, — ответил я. — Только по-деловому.

— Она спрашивает, — начал Иван, волнуясь перед публикой, — как тебе нравятся русские партизаны в бельгийском резистансе?

— Простите, Виктор Борисович, — выступила Татьяна Ивановна, — ваш друг не совсем точно перевёл вопрос. Мадам Констант спрашивает, как вы оцениваете роль русских партизан в борьбе бельгийского Сопротивления?

— Так я о том и говорю, — возразил Иван, не обидевшись.

— Чудесно, Иван, становись рядом, — подбодрил я его. — В случае чего, будешь дублировать Татьяну Ивановну. — Я уловил в толпе, окружавшей нас, хмурое лицо мадам Любы, но это лишь придало мне уверенности. — Итак, я отвечаю. К сожалению, у меня нет под рукой точных официальных данных, поэтому буду говорить по памяти. Русские партизаны участвовали в борьбе против фашистов во всех странах Европы, где было освободительное движение. В Бельгии, если не ошибаюсь, русских партизан было порядка три тысячи человек. Я хоть и не воевал лично, понимаю: три тысячи — большая сила. И они же не одни тут были, бок о бок с ними дрались бельгийцы. Так что, я думаю, бельгийское Сопротивление внесло достойный вклад в дело разгрома фашизма.

Мадам Констант записала все, что я сказал, и спросила:

— Что вам удалось узнать о вашем отце?

— Я тут всего несколько дней, за это время много не узнаешь. Но я узнал главное: моего отца здесь помнят и любят. Мне уже много рассказывали о том, как отец здесь воевал, однако ещё никто не сказал мне, как он погиб. У меня лично на этот счёт есть две версии, но пока они не настолько определённы, чтобы можно было говорить о них для печати. Вместе с моими друзьями мы сейчас ищем людей, имевших отношение к особой диверсионной группе «Кабан». Пока могу назвать вам лишь одно имя: Альфред Меланже, он был командиром «кабанов». Если нам удастся найти Меланже, то мы узнаем многое.

— Что вы можете сказать… — начала было Татьяна Ивановна, но тут её остановил президент. Татьяна Ивановна смешалась, торопливо заговорила по-французски. В разговор вступил секретарь секции. Мадам Констант с жаром возражала им. Спор разгорался. Со всех сторон раздавались реплики. Многие улыбались.

— Иван, помоги! — потребовал я. — Вот теперь ты можешь вступить.

— Я тебе этого говорить не буду, — отвечал Иван с глупейшей ухмылкой. — Президент ей не велит говорить об этом.

— Это же неприлично, Иван, при прессе! Скандал может получиться.

— Сам узнаешь, — отрезал Иван, не меняя ухмылки.

— Они говорят только хорошее, — вставила Татьяна Ивановна, — потерпите немного, вам скажут.

— Так все же не годится, — пытался я повлиять на них. — А то получается, будто я ухожу от ответа.

Наконец, они пришли к соглашению и утихомирились, но, кажется, и я начал понимать, что они таят от меня. Что тут можно таить, да ещё при всём честном народе? Ладно, подождём, пока они сами раскроются.

— Мадам просит передать вам, что она всё же оставляет вопрос за собой. А сейчас она предлагает вам свою помощь, если вы пожелаете обратиться к архиву генерала Пирра. У неё есть знакомый человек, который связан с этим архивом. Возможно, там найдутся и материалы о группе «Кабан».

— Мерси, мадам. Это было бы прекрасно.

Толпа тем временем распалась на группы. Самые нетерпеливые спешили к машинам, чтобы ехать к монументу Неизвестного партизана, который был вторым пунктом нынешней церемонии. Мадам Люба пребывала возле Луи и Антуана. Про мадам Любу я тоже кое-что понял: она была в синем костюме. Значит, она и сообщила А.Скворцову про могилу, в которой замешана женщина. Только один у меня к ней вопрос: каким образом она про Жермен узнала?

Президент подвёл ко мне седую женщину в чёрном.

— Он хочет познакомить тебя с мадам, — снова вступил в работу Иван, — которая смотрит за этой могилой. Во время войны она знала русских партизан, они были хорошие люди, и она их любила.

— Разрешите, мадам, преподнести вам сувенир. Объясни, Иван, это наша звёздочка, а в середине портрет Ленина, когда он был ещё мальчиком.

— Она говорит, — переводил Иван, — что во время войны она тоже носила наш русский этуаль.

— Ах, Иван, Иван, — я покачал головой, — русскую звезду, хотел ты сказать.

Иван сокрушённо покачал головой:

— Правильно, Виктор. Ты меня поправляй, а то я свой язык совсем разучил, для газеты вопрос напутал. Помнишь, ты меня спросил, как я думаю? По-ихнему я думаю, совсем тут обельгиелся.

— Опять не угадал, Иван. Ты здесь офранцузился, а не обельгиелся, ты же не по-бельгийски говоришь и думаешь, по-французски.

— Нет, офранцуживаться я не желаю, — Иван помрачнел ещё больше.

Я подошёл к нему, хлопнул по плечу:

— Не горюй, Иван, ты мне, знаешь, сколько хорошего сделал! Я же без тебя как без рук, честно говорю.

Татьяна Ивановна заметила с улыбкой:

— По-французски он говорит вполне сносно.

Но Иван продолжал стоять как в воду опущенный. Я посмотрел на него внимательней.

— Взбодрись, Иван, ты же дедом нынче стал. Отметим вечером. Хоть ты и офранцузился, так ведь в Европе живёшь.

И тут его прорвало:

— Ну её в задницу, эту Европу. Как же я теперь в Россию поеду с малым ребёнком? Уж я решил все: продам дом, мастерскую и уеду к себе на родину. Моя мать под Смоленском проживает. А теперь моя Тереза не будет согласная.

— Так вот что тебя гложет? Чепуха, Иван, твою Терезу мы мигом уговорим. А внук — что? Да я вас в своём самолёте мигом домчу. Для грудных у нас специальные колыбельки имеются, Серж и не проснётся.

— Так ты советуешь? — несколько оживился Иван. — Не желаю я тут до конца офранцуживаться.

— Что за вопрос? Сегодня же вечером поедем к Мари с цветами. Надо же поздравить счастливую мать.

Президент окликнул нас. Мы попрощались с женщиной, следившей за этой могилой, и пошли к машинам. Я подхватил Татьяну Ивановну под руку.

— Садитесь к нам в машину, Татьяна Ивановна. Я вас с Луи познакомлю. Он замечательный человек, всё время хочет мне что-то сказать и не может.