Боричев Ток, 10

Колготня

Боричев Ток бежит себе прямо, пузырится булыжниками, а потом вдруг пускает вниз ручеек. На нем всего два дома помещаются: наш, да еще где живут Лубаны и лилипуты. Между основной улицей и отростком — склон, заросший лебедой, крапивой и репейником. Репетиция большой, настоящей горки, на вершине которой красуется Андреевская церковь. Маленькая горка укреплена каменной кладкой. У развилки цемент раскрошился. Можно выцарапать камни. Из темной влажной глубины в панике разбегаются трусливые жуки-солдатики в оранжевых мундирах, прячутся в зарослях репейника.

Из колючих серых шариков с фиолетовыми хохолками легко сцепить человечков: ручки-ножки-огуречек. И сделать для них мебель. Человечки намертво прилипают к дивану. Как дядя Миша после работы.

Еще под камнями раньше делали секреты. Выкладывали под осколком стекла фантики, бусины, пуговицы. Только Нина уже выросла…

Дядя Боря Лубан отвоевал от горкиного склона хороший кусок. Подкопал его как следует, выровнял. Тополь не тронул, правильно. Тополь здоровенный вымахал. В дупле иногда лежат важные письма. А в густой тени хорошо сидеть за деревянным столом на скамейке. Их дядя Боря сам сколотил. Он хозяйственный. У него даже огородик есть. Крошечный, зато не надо бегать на рынок за каждым луковым перышком или пучком редиски. А еще — вы не поверите! Виноградник! Лоза вьется по хитро натянутым веревкам над дорогой к кирпичной стене дома и оплетает ее, огибая окна и дверь. В конце лета, когда ягоды наберут солнца и станут прозрачными, как бутылочное стекло, дядя Боря встает на табуретку и срезает ножницами грозди. Ромка с Ирочкой по очереди держат корзину повыше, чтобы ему не сильно наклоняться. Когда все наедятся до оскомины, тетя Маша поставит вино.

Лубаны счастливые. У них квартирка хоть и малюсенькая, зато никаких соседей. Ничего, что входная дверь прямо на улицу открывается и ступенек нет. Даже здорово: переступил порог — и ты уже дома. Или наоборот. Внутри дядя Боря все перестроил. Получилась кухонька-кишка с высоким окошком, выходящим в беседку. Поэтому Ромка подслушивает всякие разговоры. В кухоньке уголок отгорожен, с дверкой. Там душ и туалет. Здорово! И комнату тоже разделил. Вышла спальня для взрослых и еще много места для всех. Тут кушают, делают уроки, смотрят телевизор, спят: Ромка на диване, Ирочка на раскладном кресле. Еще играют в лото и карты.

Днем, когда жарко, окна ставнями закрыты и крючками пристегнуты. А по вечерам настежь распахнуты. Вместе с сумерками вползают стрекот кузнечиков и острый запах табака. Он растет под окнами, на узенькой грядке, насыпанной поверх булыжников. Днем белые лепестки тесно сомкнуты. Ждут, когда солнце сядет. Тогда раскрываются и выпускают запах. Можно вынести скамеечки и слушать концерт кузнечиков-невидимок. А когда надоест, открыть дверь и в желтом прямоугольнике, падающем на мостовую, играть в дурака.

Ромка выдумал какого-то переводного. Ирочка надулась и сказала: я с вами не играю. Пришлось согласиться на лото, чтобы она не ныла. Ирочка перестала хлюпать носом и, вытаскивая бочонки из полотняного мешочка, кричала на всю улицу: «Дедушка! Барабанные палочки! Уточки! Чушки спят!» В ушах звенело. Тетя Маша не выдержала и погнала Ирочку умываться и спать. Вслед за чушками. Ирочка заревела басом, за что и получила. У всех Лубанов голоса низкие, хрипловатые. Семейная черта. Еще они плотно сбитые, крепенькие, низенькие. Может, потому, что за стенкой лилипуты живут? Наверно, лилипутство как-то передается. Есть повод задуматься. Тетя Фира говорит, что Маша спит и видит Нину на Ромке поженить. Не сейчас, конечно.' Потом. В принципе можно. Ромка не вредный. Учится на четыре и пять. А то, что он из лука стрельнул, уже давно забыто. Даже шрама не осталось. И вряд ли он будет стрелять в жену. Он будет хозяйственным. Как папа. Они все время пилят и строгают, красят и копают, пропалывают и поливают. Совершенствуют мастерство.

Тетя Маша работает кассиршей в магазине водников. Могла бы загордиться: им часто хорошие вещи дают попродавать. Но она с соседями вежливо разговаривает, особенно с бабушками. Специально заходит и спрашивает: «Вам крючки надо? И мулине завезли». Иногда Нина с бабушкой Векой приходят к водникам. Тетя Маша сидит в такой стеклянной будочке и — стук-стук — выбивает чеки. У нее глаза красивые. Большие, выпуклые и кажутся еще голубее оттого, что вокруг обведены синим карандашом, а на веках переливаются перламутровые тени. Когда Нина вырастет, тоже так накрасится.

И вот что тетя Маша придумала: мы идем в оперетту! Слушать «Летучую мышь»! Мы ее уже сто раз слушали и наизусть выучили, но это ерунда. Только у Ирочки горло разболелось после вчерашнего крика, тетя Маша остается с ней. Поить горячим молоком. Там пенка… Бедная Ирочка!

Нина и Ромка идут с дядей Борей. Надо выйти пораньше: добираться-то далеко. А надо успеть продать два лишних билета. И почему так всегда: если сваливается нечаянная радость, обязательно чем-нибудь подпорченной окажется. В данном случае — Ирочкой и ее горлом.

Но все равно собираемся. И наряжаемся! Мама прислала посылку, а в ней платье. Сиреневопушистое, вязаное. С воротником-хомутиком. А еще колготки! Сиреневые! Ажурные! Всю эту красоту мама купила на барахолке за бешеные деньги. Колготок почти ни у кого нет. Только у Иры Народецкой и Тани Булгаковой. Красные. Еще Свете Газейкиной достанут. А так девочки в чулках ходят, только не летом. Выпрашивают у родителей в тонкий рубчик. В толстый — фу! И пристегивают резинками к лифчику с пуговицами на спине. Доктор Гутман весной слушала слушалкой и сказала: «Чтоб я этого безобразия не видела! Девочка растет». Бабушки написали маме письмо про доктора Гутман и лифчик. И пришла посылка с платьем и колготками. Только мама план перевыполнила. Хватило бы пояса с резинками, как у взрослых.

— Куда в такую жару шерстяное платье? И рейтузы? — Бабушка Века не терпела нарушений правил. Зимой носят зимнее, летом — летнее.

— Это не рейтузы, а колготки, — не согласилась Нина. — И ничего не жара. Дождь и холодно.

Дождь действительно шел. Но он уже кончился. Одни лужи остались.

Оказывается, натянуть колготки — сущее мучение. И можно нечаянно порвать. Уф!

— Вырядилась как матрешка, — критически оглядев сестру, заявил Валерик.

— Получишь! — привычно пригрозила Нина.

Валерик, выкрикивая дразнилку, в восторге прыгал на одной ноге и при этом умудрялся еще и рожи корчить. Прямо Гай Юлий Цезарь недоделанный.

— Ба! Заплети косу, — проигнорировала Валеркины насмешки Нина. — Только не туго.

Туго нельзя. Голова болит. И щеки выпирают. А ехать-то от Крещатика на троллейбусе. Он подпрыгивает на брусчатке, и щеки трясутся.

Пока бабушка Лиза заплетает косу, надо сидеть спокойно и запрокинуть голову назад. Сильно-сильно, сколько получится. Тогда коса начнется на макушке и будет красиво. Только ужасно неудобно и даже немножко больно. Но приходится терпеть. Красота требует жертв. Все! Коса украшена капроновым бантом. Белым, естественно. Сиреневых лент не бывает. Они белые, черные и коричневые. Осталось надеть платье и…

— Чего смешного? — надулась Нина.

Бабушка Века смеялась. И очки сняла, потому что из глаз слезы полились. Куда подевалась ее обычная невозмутимость? Даже Аркадий Райкин из телевизора ее так не смешил.

— Ты как Иван Поддубный! И кто придумал эти глупости?

— Ничего не понимаешь. Это модно. Сейчас все так ходят, — объяснила Нина. Конечно, бабушки безнадежно отстали. — И потом: сверху же платье. Платье ты не учитываешь?

Бабушка Века махнула рукой и ушла досмеиваться в кухню. Впечатления так переполнили ее, что надо было срочно поделиться. Она стукнула в фонарь Лене.

— Лена! Знаешь, какая сейчас у молодежи мода? Цветное трико! У нашей Нины уже есть!

— Байковое? Так у меня тоже есть! — похвасталась Лена.

— Сама ты байковое! Силоновое. Такое длинное, вместе с носками.

— Человечек? — уточнила Лена.

— Да какое там! Полчеловечка. До живота.

— А к чему пристегнуто? — заинтересовалась практичная Лена.

— Я знаю? Зайди и посмотри!

Лена сначала обиделась, а потом не выдержала. Любопытство победило. Но вначале она по-честному предупредила Голду. Та не побежала сломя голову, а успела постучать к Фире. Фира больше никого не позвала. Нет, она не эгоистка какая-нибудь, просто Миры Наумовны не оказалось дома. Семен Семенович сердито буркнул, что она опять ушла шлендрать по магазинам. Его звать не стали и пришли в малом составе. Уже надетое платье пришлось поднимать повыше и вертеться: прямо, боком и спиной.

— Оно не давит? — забеспокоилась Голда и осторожно дотронулась до Нининого живота мизинцем в наперстке. Наперсток она никогда не снимала. По крайней мере, днем.

— Растягивается. Это же эластик. Химия, — снисходительно пояснила Нина.

— А если сползет? — насторожилась Фира. Ей хотелось гарантий надежности невиданной одежды.

— Не сползет. У Иры Народецкой же не сползает, — успокоила Нина.

— Очень красивое трико! — одобрила Фира.

— Это не трико, а колготки, — вздохнув, снова поправила Нина.

— Потому что сколько колготни: достать, потом еще натянуть, — засмеялась бабушка Лиза.

— А у меня до войны была блузка. Поплиновая. Такая матроска, — задумчиво и не вполне к месту вспомнила Лена. Посожалела, что вот бы к той блузке да Нинины колготки… Но, как известно, счастье никогда не бывает полным.

— Ой! А туфли! — чуть не плача, поникла Нина.

Туфель-то не было. Босоножки не годятся. Все пальцы повылезают, и никакой красоты.

— Может, твои надеть? — нерешительно спросила она у Веки, но тут же отвергла этот вариант: — Да ну… Они старомодные.

Векины туфли стояли в стенном шкафу возле банок с вареньем. Они были, пожалуй, постарше, чем легендарная поплиновая матроска. Примерно ровесницы нэпа. Черные, лакированные, с тупыми носами, набитыми старыми газетами. Глупые детские перепоночки вступали в глубокое противоречие с высокими каблуками. Нина иногда их примеряла и ходила по комнате, когда никто не видел. Великоваты, но можно в носки вату напихать. Только фасон никуда не годился. Будешь как безумная барынька…

Интересно, где достает модные туфли Таня? И у Сережи взрослые ботинки, только крошечные. Сережа и Таня — лилипуты. Те, что живут у Лубанов за стенкой. Нина у них никогда не была. Они детей не любят. Наверное, боятся, что задразнят. А может, обижаются, что дети растут, а они остаются на месте? На них даже смотреть нельзя. Они тогда кричат кукольными надтреснутыми голосами: «Кыш! Кыш отсюда!» Как на кур. Но никто над ними смеяться и не собирался. Наоборот — их жалко. Они ведь уже немножко старые. Сами маленькие, а личики сморщенные. У Сережи уже лысина. Таня — ничего. Она губы красной помадой красит и щечки румянит.

— Парусиновые! — Лена побежала чистить свои туфли зубным порошком.

— Жемчуг! — Фира тоже побежала. Перетряхивать шкатулку.

Голда никуда не побежала. Осталась сидеть на стуле у двери в темную комнату. Всегда там садилась: вроде как на минутку зашла и не собирается отвлекать хозяев от важных дел. И никакого чаю не надо! Даже не думайте!

Голда покачивала седой головой и бормотала, потрясенная стремительным развитием прогресса:

— Вейзмир! Спутник летал, Гагарин летал, утюг электрический, из химия колготки…

Наконец туфли сияют белизной, пыхая легкими порошковыми облачками при каждом шаге, жемчуг дважды обвивает шею и завязывается узлом на груди, капроновый бант трепещет, глаза блестят, щеки горят (это уже лишнее, но ничего не поделаешь). В одном окне теснятся бабушки Лиза и Века, в другом — Голда, Фира и Лена. Голда кричит Мире Наумовне, вернувшейся из похода по магазинам:

— Мира, где вы ходите? Вы опоздали на колготки!

Мира Наумовна ничего не понимает, но вместе с остальными зрителями любуется Ниной и немножко Ромкой. Он тоже нарядился в черные наглаженные брюки и белую рубашку. Дядей Борей не любуются. Просто вскользь отмечают, что дети под присмотром. За углом уже не видно, что дядя Боря подпрыгивает упругим мячиком впереди, не оглядываясь, а Нина с Ромкой бегут следом, но все равно отстают. Честно говоря, в колготках действительно жарко. Прямо все зудит и чешется. Но надо терпеть. Красота требует жертв. Еще надо прогонять Валерика, увязавшегося следом. Прогоняют и впрыгивают на подножку нарядного желто-красного трамвая. Он весело катится вверх вдоль Владимирской горки, звонко дилинькая.

Приехали! Дядя Боря спрыгивает со ступенек. Ромка чинно спускается и подает Нине руку, как взрослой. Она смущается и сваливается. Прямо коленками на брусчатку! Да еще в лужу! Ужас как больно! Но не это главное. Главное — колготки. Теперь уже бывшие.

— И что я теперь должен делать, по-вашему? Приклеить себе эти билеты на лоб? — озадаченно почесывает подбородок дядя Боря.

— Пап, мы сами доберемся. Переоденемся — и бегом назад, — деловито решает Ромка.

Хорошенькое дело: «переоденемся»! Колготок-то больше нет. И не будет уже никогда! Только не плакать. Нина быстро-быстро моргает, загоняя назад слезы. Дядя Боря устремляется к троллейбусной остановке, а Нина с Ромкой едут домой. На том же трамвае. Вниз он ползет уныло. Делает частые остановки, замирая со скрежетом. Боится чересчур разогнаться и улететь до самой Красной площади.

— Эй! Ты чего? — спрашивает Ромка. — Сейчас отмоешься, и никаких чулок не надо. Лето!

Нина заливается краской. С мальчиками о чулках говорить нельзя. И откуда он слово-то такое знает: «чулки»?

Но с другой стороны, и вправду — лето! А в колготках жарко. И тесно. И ну их совсем!