Борис Годунов

Глава 4 Событие тёмное, «дело» роковое

Теперь настала пора внимательно рассмотреть событие 15 мая 1591 года, которое, как уже выше говорилось, оказалось не просто резонансным, но во многом определившим рисунок исторического действия в последующие десятилетия. Что же касается исторического облика Бориса Годунова, то до сего дня смерть Царевича Дмитрия всё ещё остаётся для немало числа людей «позорным клеймом» на «исторической репутации» Третьего Русского Царя. Как велеречиво высказался Н. М. Карамзин, «проклятие веков заглушает в Истории добрую славу Борисову »^^^ Николай Михайлович единственный среди историков решался говорить и от имени «веков», и от имени «Истории»...

Первым публично «обличил» Бориса Годунова интриган и клятвопреступник Василий Шуйский в июне 1605 года, накануне прибытия в Москву законного «Царя Димитрия Иоанновича». Правда, тогда пришлось уверять, что, несмотря «на козни» Бориса Годунова, Царевич «чудом» избежал смерти. Самозванцу и присягали как сыну Царя Иоанна Васильевича.

Даже мать Царевича — Мария Нагая, теперь инокиня Марфа, вызванная из своего монастырского уединения, тут же прилюдно, со слезами на глазах, признала «родное дитя». Вот как сцену встречи «сына» с «матушкой» описал очевидец, французский наёмник Жан Маржерет. «Он (Лжедмитрий. — А,Б.) выехал ей навстречу за версту от города. Поговорив с сыном около четверти часа, в присутствии всех вельмож и граждан, она села в карету, а Царь и вся знать провожали её пешком до самого дворца »^^^.

Менее чем через год, когда первая Лжедмитриада позорно провалилась, а «законного » убили, тело сожгли и прах развеяли по ветру, всем главным участникам позорного действия прошлось снова прилюдно рыдать и просить «у народа православного » прощения. Особенно голосила инокиня Марфа; каялась, что «ради страха иудейского» признала в самозванце своего сына. В этом месте невольно хочется воскликнуть: хороша же была «монахиня »!..

В июне 1606 года состоялось всенародное прославление Царевича Дмитрия в лике благоверного^^^ и публично были выставлены его останки, оказавшиеся нетленными. Сохранилось описание «святых и честных мощей». «Мощи его целые, ничем не вредимые, только в некоторых местах немножко тело вредилося, и на лице плоть, и на голове волосы целы и крепкие, и ожерелье жемчужное с пуговицами всё цело, и в руце левой полотенце тафтяное, шитое золотом и серебром, целое. Кафтан весь таков же и сапожки на нём целы, только подошвы на ногах попоролися, а на персех (на груди) орешки положены, на персех горсть. Сказывают, что коли он играл, тешился орехами и ел, и ту пору его убили, и орехи кровью полились, и того дня оные орехи ему в горсти положили, и те орехи целы»^^^.

Или вот ещё одна картина, описанная известным очевидцем. «В гробу число одежд его было такое: одна, которая обычно при жизни его надевалась после первой на сорочку, была подпоясана, затем две, одного качества, сотканные из белой ткани, которые надевались прямо на белое тело, сорочка и штаники, покрывающие нижние части тела до ступней; сверх них, кроме этого сапожки с обувными платками, вид их тёмно-красный, а шапка на честной его голове из-за недостатков моего зрения забылась, [не знаю], была ли она тут с прочими [вещами], или нет. Замечательно и то, чем занимался он во время убиения... занятие у него по всему было чисто младенческое: потому что в гробнице, внутри её, у святой его груди хранились орехи, тогда у него бывшие, обагренные при убийстве его честной кровью, самостоятельно и обычно выросшие, притом дикие...

Прославление Царевича в 1606 году неизбежно поставило перед власть имущими два вопроса, решать которые надо было незамедлительно. Первый — признать Дмитрия непременно насильственно убиенным. Второй — создать «каноническую» историю убиения, то есть письменно зафиксировать взгляд Шуйского и его окружения на событие, происшедшее за пятнадцать лет до того. И эти два вопроса, как казалось, были решены «раз и навсегда».

Канонизация Царевича Дмитрия должна была навеки закрепить в сознании людей не факт самоубийства, а картину убиения невинного агнца. Как заключал С. Ф. Платонов, «мог ли рискнуть русский человек XVII века усомниться в том, что говорило “житие” Царевича и что он слышал в чине службы новому чудотворцу.

Несомненно, находились люди, понимавшие, как выразился Платонов, что «Шуйский играет со святыней », но против общего настроения лета 1606 года никто выступить не отважился. Могила Царевича в Архангельском соборе — его похоронили в том месте, где ранее находилась гробница Бориса Годунова, — должна была стать не только местом поклонения, но и как бы вечным зримым приговором «злодеям», убившим невинное создание. Правда, существовало решение Освященного собора июня 1591 года, «слово» Первопатриарха Иова, признавших именно самоубиение Царевича Дмитрия, но в 1606 году об этом старались не вспоминать.

И Шуйским, и Нагим, и Лжедмитрию было необходимо, чтобы главным «злоумышлителем», или, как бы теперь сказали, «заказчиком» преступления, был выставлен именно Борис Годунов. У всех у них имелись и личные, как то было в случае с Лжедмитрием, и клановые, как в случае с Нагими и Шуйскими ,обиды и претензии к покойному Царю. Они все ненавидели Годунова не только как личного, но именно как «кровного» врага.

Указанным перечнем фамилий круг заклятых врагов Годунова не исчерпывается. Наличествовал ещё один влиятельный боярский род, все члены которого просто пылали ненавистью к Борису Годунову — Романовы. Причины подобного стойкого неприятия коренились в придворно-династических хитросплетениях, в игре тщеславия и в непрощаемых родовых обидах.

Романовы по праву матримониальных связей были близко связаны с последними Рюриковичами: Иоанном Грозным и Фёдором Иоанновичем. Когда Фёдор Иоаннович в 1584 году вступил на престол, то пятеро его двоюродных братьев — сыновья боярина Никиты Романовича Юрьева стремились занять приоритетные позиции в московских коридорах власти. Никита Романович Юрьев (ум.1586), от которого и пошло прозвание Романовы, приходился братом первой жене Иоанна Грозного — Анастасии Романовне (1532–1560), матери Царя Фёдора Иоанновича.

Никита Романович был женат дважды; второй раз на княжне Евдокии Александровне Горбатой-Шуйской (ум. 1581), которая принадлежала к потомкам суздальско-нижегородских Рюриковичей. Таким образом, Романовы, или, как их звали Никитичи, породнились с боярским родом Шуйских. От этого брака родилось шестеро сыновей: Фёдор, с 1619 года — Патриарх Филарет (1556–1633), Лев (ум.1595), Никифор (ум.1601), Михаил (ум. 1602), Александр (ум. 1602), Василий (ум. 1602).

Никита Романович после восшествия на престол Царя Фёдора I в марте 1584 года оказался на первых ролях в государстве. После его смерти дети его таковых позиций уже не имели, хотя и приходились двоюродными братьями Царю Фёдору Иоанновичу. В 90-х годах XVI столетия Романовы, особенно старший из Никитичей — Фёдор, занимали влиятельные позиции в среде боярства. Когда встал вопрос о новом Царе в 1598 году, то Романовы, по праву первородства, могли надеяться на своё воцарение, но этого не случилось; Царем был провозглашен Борис Годунов. Ходили слухи, что Борис Годунов якобы «дал клятву» Фёдору Никитичу, что будет держать его «главным советником в государственном управлении».

В официально-церковном жизнеописании Фёдора-Филарета, одобренном «Издательским советом Русской Православной Церкви», можно прочитать следующее: «Были у самого Фёдора Никитича планы на воцарение, неизвестно; в коломенском дворце, однако, был найден его портрет в царском одеянии с подписью “Царь Фёдор Никитич Романов”». Невольно возникает вопрос: а разве это не есть аргумент в пользу властолюбивых поползновений? Но на этот вопрос ответа нет. И далее, с какой-то меланхолической отрешенностью автор жизнеописания кадетско-либеральный профессор А. А. Кизеветтер (1866–1933) роняет: «Он подписался под избирательной грамотой Бориса »^^^.

Но ведь Фёдор Никитич не просто подписал какую-то ни к чему не обязывающую «бумагу»; он дал крестоцеловальную клятву перед Лицом Божиим Царю Борису Годунову, клятву. от которой его никто не освобождал. Для либерала А. А. Кизеветтера подобная «мелочь» не имела значения; классические русские либералы — все сплошь почти атеисты, материалисты и вероненавистники. Они вряд ли даже и понимают, что это такое — клятва на Кресте. Однако церковный Издательский совет мог бы внести необходимые смысловые коррективы, хотя бы в виде примечания. Но не внёс; наверное «либеральная точка зрения» их вполне удовлетворила...

Фёдор Никитич сам себя «освободил» от всех обязательств по отношению к Третьему Царю, став наряду с Шуйским, одним из трансляторов слухов о «злодее Борисе». Эта ненависть достигла непреодолимого рубежа после разгона клана Романовых Борисом Годуновым в 1601 году, о чём речь пойдет далее. Именно тогда царской волей боярин Фёдор Романов оказался на четыре года в ссылке в Антониевом Сийском монастыре^^^, где и принял постриг под именем Филарета, став позже здесь же, по решению Патриарха Иова и с согласия Царя Бориса, архимандритом. Монашеское пострижение должно было лишить Фёдора-Филарета всех видов на занятие престола Государства Российского.

Когда в 1604 году слухи о появлении на западных границах государства «чудом спасшегося Царевича Дмитрия » достигли далекого Антониева монастыря, то Фёдор-Филарет, до того пребывавший в слезах и печали, необычайно возрадовался и не стеснялся демонстрировать свои чувства перед братией. В Москву поступило донесение, что «Филарет живёт не по монастырскому чину, всегда смеется, неведомо чему, и говорит про мирское житьё, про птицы ловчие и про собаки, как он в мире жил». Озадаченная братия услышала из уст Филарета похвальбу, что они «увидят, каков он впредь будет »^^^ Филарет надеялся на Лжедмитрия как на избавителя от притеснений и гонений Годунова. И надежды его не обманули.

Как только Лжедмитрий обосновался в Москве, то сразу же призвал своего «сродника» Филарета, вызвал его в столицу, сделав Митрополитом Ростовским. В мае—июне 1606 года по заданию Шуйского Филарет ездил в Углич, где «открывал» мощи Царевича Дмитрия, а потом торжественно доставил их в Москву. Карьера Филарета в эпоху Лжедмитриады на том не завершилась. Предав своего родственника Царя Василия Шуйского, Филарет переметнулся на сторону нового самозванца Лжедмитрия II, обосновавшегося в селе Тушине, проклятого памятью народной «Тушинского вора».

Этот самозванец провозгласил в 1609 году Филарета — «своего родственника» — «Патриархом всея Руси». Филарет стал играть по всем правилам новой, преступной «антрепризы»; рассылал «патриаршие грамоты», призывая признать «Тушинского вора» подлинным Царевичем Дмитрием. Вполне понятно, что в политическом событийном контексте Царь Борис Годунов непременно выставлялся «погубителем», «злоумышлителем», «сосудом дьявольским», «русским иудой».

В данном пункте интересы Лжедмитриев, Василия Шуйского, Нагих и Фёдора-Филарета полностью совпадали. Разница была лишь в том, то Шуйский стремился убедить всех в гибели Царевича Дмитрия, а все прочие, что он чудом, Божиим помышлением спасся «от руки дьявольской ». Вопиющей странностью являлось то, что Филарет только недавно открывал «нетленные мощи» Царевича Дмитрия, торжественно сопровождая их из Углича в Москву, а теперь ссылался на чудо «спасения ». Но в сумятице и неразберихе Смуты некогда и некому было приводить аргументы и заниматься изобличениями. Все жили интересами и потребностями текущего времени, страстями «настоящего часа».

Не имея возможности даже кратко перечислять события Смуты, уместно только заметить, то Митрополит Ростовский Филарет оказался в польском плену в 1611 году, где и пребывал до 1619 года. В его отсутствие сын Михаил в 1613 году на Земском соборе был провозглашён Царём, которому «вся Земля Русская» присягнула на верность. Филарета рядом не было, и, надо думать, именно поэтому в очень важном документе той поры — Утверждённой грамоте об избрании на Московское государство Михаила Фёдоровича Романова, составленной в мае 1613 года и подписанной всеми церковными иерархами и прочими «большими людьми », — нет тех интерпретаций предыдущих событий, которые возникнут позже, после возвращения Филарета в Москву.

Грамота начинается с утверждения, что верховная власть установлена на Руси Божиим Промыслом, и далее перечисляются все «славные» имена «скифетродержателей Российского царствия», начиная с князя Рюрика. В документе нет ни малейших выпадов против Бориса Годунова. Он там преподносится как законный Самодержец, всея Руси. Ничего ни о каких «злодеяниях» в Грамоте не говорится, иначе вряд ли там нашлись столь благоприятные слова для «Царя-злодея», каковым его представлял Митрополит, а затем Патриарх Филарет. В Грамоте же утверждалось совершенно иное:

«Великий государь Царь и Великий князь Борис Фёдорович, всея Руси самодержец, по благословению сестры своей Великой государыни и Царицы и Великой княгини Александры Федоровны (имеется в виду церковное имя сестры Бориса Годунова — Ирины. — А.Б.) всея Руси и по умолению первопрестольнейшего святейшего Иова Патриарха Московского и всея Руси, и митрополитов, и архиепископов, и епископов, и всего Освященного собора, бояр, и дворян, и всего христолюбивого воинства, и гостей, и торговых людей, и всех православных хрестьян всего великого Российского государства, венчался на великие государства на Владимирское, и Астраханское и Сибирское. И на все великие и преславные государства всего великого Российского царствия, от руки первопрестольнейшего великого святейшего кира^^^ Иова Патриарха Московского и всея Руси, царским венцом и диадемою, по древнему обычаю; и правяще скифетр великого Российского царствия семь лет во всём благочестиво и бодроопасно (мужественно) »^^^.

Документ определенно устанавливает «благочестие» Царя Бориса «во всём». Правда, это относится к семи годам его правления, но он однозначно провозглашается Царём законным, а таковым по определению не мог стать клятвопреступник и детоубийца.

Подобная трактовка вряд ли устроила бы Филарета, который в тот момент находился в польском заключении и в редактировании Грамоты принять участия никак не мог. Он вернулся в Москву в 1619 году и почти сразу же был возведён в сан Патриарха, став фактически соправителем государства, которого сын Царь Михаил Фёдорович слушался во всём беспрекословно.

Умному и деятельному Филарету нужна была угодная Романовым, но в первую очередь ему самому история, нужен был такой взгляд на ход событий, где бы не было места личным отступлениям и клятвопреступлениям. И такая история появилась, где во всех бедах Руси периода Смутного времени вина возлагалась на разных лиц, но в первую очередь — на Бориса Годунова. Такова господствующая концепция исторического событийного свода под названием «Новый летописец»; полное название — «Книга называемая Новый летописец».

Он был создан около 1630 года и давал широкую панораму русской жизни: с последнего периода царствования Иоанна Грозного до 1630 года, то есть за полвека. Благодаря «Летописцу» появилась строгая «официальная история», утверждавшая «единственно правильный взгляд» на ход дел в государстве и дававшая непререкаемые оценки и им, и всем деятелям. В историографии прочно утвердился тезис, что «Новый летописец» создавался при непосредственном участии Патриарха Филарета, что его создание им же и инициировалось^^^.

В период Смуты на Руси наблюдалась своего рода «свобода слова»; апологеты различных групп, задействованные в политических пертурбациях, издавали «слова» и «грамоты», где поносили противников, разоблачали их. Причём сегодня утверждали одно, завтра совершенно другое, а послезавтра, как ни в чём не бывало начинали отставать то, что совсем недавно поносили. «Новый летописец» всей этой разноголосице должен был положить конец. Поэтому данный свод производили в большом количестве, чтобы он стал доступным, образно говоря, «всей читающей Руси». Точное количество распространённых «копий» или «списков» неизвестно, но можно смело предположить, что оно было немалым: до наших дней дошло более ста списков.

Документ заслуживает особого внимания, потому что пересказ событий «Нового летописца » принял на веру Н. М. КарамЗИН и почти все последующие историки из числа обличителей Годунова. У Карамзина, например, пересказ Угличской истории построен на почти дословном воспроизведении текста «Нового летописца », к которому Николай Михайлович только присовокупил личные эмоциональные пассажи...

В «Новом летописце» невозможно обнаружить описания, скажем, весьма «сомнительных» страниц биографии Фёдора-Филарета и его родни, но зато в избытке присутствуют гневные эскапады по адресу неугодных им лиц и, особенно, — Бориса Годунова. Он представлен чуть ли не главным злодеем Русской истории описываемого периода. Иногда невольно возникает впечатление, что в утверждении подобного тезиса — одна из основных целей составителей «Нового летописца».

Вообще, весь «Новый летописец» настроен крайне критически по отношению к Борису Годунову и в описаниях событий до Углича, и после. Ему приписываются коварные планы и злобные намерения, как будто Фёдор-Филарет и иже с ним исповедовали Годунова, который им-то и открывал, что у него «лежало на сердце», что тайно хранил в глубине своей души. Например, при описании призвания на Царство Годунова зимой 1598 года «Новый летописец» утверждает, что Борис хоть и отказывался, но на самом деле «сердце его и мысль давно этого желали »^^\ Подобная тенденциозная декларативность будет присуща потом, начиная с Н. М. Карамзина, многим описаниям личности Бориса Годунова.

Когда речь идёт о события 15 мая 1591 года, то тут уже дело доходит до неистовых разоблачений и почти проклятий. Это вообще один из самых, если и не самый, пространных тематически фрагментов в данном летописном своде. Из «Нового летописца» можно узнать, что Годунов действовал по наущению «отца лжи» — дьявола, являлся чуть ли не его «рукой». А как же утверждения Грамоты 1613 года о том, что Годунов был «благочестивым» правителем? Ведь в буквально смысле слова «благочестие» — это истинное Богопочитание, а в богословском — великая добродетель, созидание себя сосудом Духа Святого, обретение благодати. Подобные исторические «детали» оставлены без внимания в «Новом летописце». Но зато там подробно, с эмоциональными порывали и нетерпимыми моральными оценками приведена Угличская история.

Начинается она с описания гонений на род Нагих, но не только на них. После преставления Царя Иоанна Васильевича «в ту же ночь», по приказу Бориса Годунова, «всю родню Нагих схватили». Кроме того, «иных же тут многих схватили», которых жаловал усопший Царь, и «разослали их по городам, иных по темницам, а к другим приставили приставов, и дома их разорили, поместья и вотчины раздали »^^^.

Просто какая-то «Варфоломеевская ночь» приключилась в Москве в ближайшие часы после смерти днём 18 марта 1584 года Иоанна Грозного. Но ведь ничего подобного на самом деле не происходило. Нагие прибыли в Углич, в «удел Царевича Дмитрия», в сопровождении свиты и почётного эскорта из 200 стрельцов только 24 мая того года. Углич для Марии и Дмитрия был определён в завещании Царя Иоанна Грозного. Кто скрывался за словом «иные », которых по приказу Годунова якобы «хватали» в первые часы после смерти Иоанна Грозного, непонятно. О таковых неведомо никому, кроме автора (авторов) «Нового летописца».

Сам Филарет тогда, в 1584 году, был достаточно взрослым, имел от роду около тридцати лет, жил в Москве и должен был иметь свои личные впечатления, опровергающие подобные измышления. Да, после смерти Иоанна Васильевича в Москве воцарилась грозная тишина; боялись народных волнений, опасались боярских раздоров. Но всё ограничилось незначительными инцидентами,волнениями «местногомасштаба».Влиятельный клан Нагих, несомненно, намеревался «перехватить корону» у Фёдора для малютки Дмитрия. Потому их и отправили из столицы в завещанный Грозным Царём удел, а никак иначе. Вся Боярская Дума поддержала таковой исход. Филарет-Фёдор являлся очевидцем тех событий, однако боярская «жажда мщения » была так сильна, что подлинных воспоминаний не сохранил или они деформировались со временем до неузнаваемости.

Теперь остановимся подробней на интерпретации событий 15 мая 1591 года в Угличе в изложении «Нового летописца». Отталкивающий образ Бориса Годунова начинает вырисовываться уже в первых строках фрагмента («главы »), озаглавленной: «Об убиении Царевича Дмитрия Ивановича и запустении града Углича».

С самого начала становится ясным, что сын Иоанна Грозного был убит; так же утверждало и скороспелое его житие, составленное в 1606 году, где говорилось о свежих орешках и «живой крови », виденных якобы в гробу при вскрытии могилы Царевича в Угличе, а потом некоторыми впечатлительными москвичами и в столице. Убийство было организовано Борисом Годуновым; «Новый летописец» говорит об этом в непререкаемом тоне. А как же «Следственное дело», утвержденное Освященным собором, признавшим непроизвольное самоубиение Царевича? Никак. Об этом в повествовании нет вообще упоминаний.

«И вложил дьявол ему (Годунову. — А.Б.) в мысль извести праведного своего государя Царевича Дмитрия; и помышлял себе: “Если изведу царский корень, то буду сам властелин в Руси” ». Итак, «помыслы » коварного Бориса раскрыты, а потому ему и навешивается ярлык «окаянного», как то было в случае с Киевским князем Святополком Владимировичем (ок. 979–1019), проклятым народом и Церковью как убийца своих сводных братьев Бориса и Глеба в 1015 году. Как «окаянный Святополк послал братьев своих убить, так же и Борис послал в Углич, чтобы его праведного отравить зельем». Двусмысленные трактовки не допускаются; всё ясно и определённо сказано: Борис — записной злодей.

Однако на пути коварного злоумышления встало Провидение. «Бог хранил праведника», а потому смертоносное зелье и «в еде» и «в питье» не действовало. Однако жестокосердный Годунов, узнав об этом, не успокоился. Призвал «братьев своих и советников своих Андрея Клешнина со товарищи и поведал им, что Царевичу ничего не вредит».

На этом чуть ли не «синедрионе » не все готовы были идти в злоумышлениях дальше; двоюродный брат Годунова Григорий Васильевич «плакал горько» и «к их совету не пристал». Григорий Годунов тут указан не случайно; этот боярин служил дворецким при Фёдоре Иоанновиче, ведал Дворцовым приказом. Вскоре после восшествия на престол Бориса Фёдоровича Григорий Годунов умер, а боярская молва тут же приписала его смерть новому Царю, обвинила в «отравлении».

Не случайно и то, что в версии «Нового летописца» о заговоре на жизнь Царевича фигурирует Клешнин, которого потом традиционно «обличители» будут выставлять, наряду с Годуновым, одним из инициаторов убийства Дмитрия. На этой фигуре стоит остановиться поподробней. Считалось, что Клешнин состоял «в большой дружбе» с Борисом Годуновым, а следовательно, согласно подобной логике — сотоварищ его злобных и коварных замыслов.

Андрей Петрович Клешнин (Лупп-Клешнин) был «незнатного роду», отчего его изначально и не признавало себе «ровней» спесивое, «именитое» боярство. Его служебное возвышение началось ещё при Иоанне Грозном, при котором Клешнин назначается «дядькой» (воспитателем) Царевича Фёдора Иоанновича, будущего Царя.

При Царе Фёдоре в 1585 году Алексей Клешнин получает чин «окольничего», то есть возносится в круг высшей служебной иерархии. (Число окольничих составляло всего 5–6 человек.) Клешнин участвовал в различных военных кампаниях, а в 1591 году входил в состав «следственной комиссии» по делу Царевича Дмитрия. Никем и ничем не доказанные «особые отношения» с Годуновым неизменно выставлялись антигодуновскими «обличителями» в качестве веского аргумента в пользу «фальсификации» всего Угличского следственного дела.

Важная деталь: Клешнин был близким родственником Нагих: его дочь вышла замуж за одного из «героев» Угличской истории Григория Фёдоровича Нагого. Так что «близкие отношения » у него могли существовать не только с Годуновым, но и с его заклятыми врагами! Следует ещё прибавить, что якобы «сердечный друг» Годунова окольничий Клешнин вскоре после восшествия на престол Бориса Годунова уходит в монастырь, принимает схиму с именем Аевкий и умирает в 1599 году. Однако вернёмся к повествованию «Нового летописца».

Годунов и его советники во главе с Клешниным не оставили своих смертоубийственных планов, невзирая на то что Сам Господь спасал Царевича. Из этого тезиса неизбежно должен следовать вывод, что все они — слуги антихриста. Подобный сокрушительный аргумент вырисовывается из следующего фрагмента, в котором рассказывается, как подыскивались губители. Здесь главным заводилой выступает Клешнин, который говорил Борису: «Не скорби о том (что не может найти убийц. — Л.Б.), есть у меня братья и друзья, будет.твоё желание исполнено». Среди «друзей», готовых пойти на чёрное дело, чтобы угодить Годунову, сыскался только один — Михаил Битяговский, в «которого вошёл дьявол».

Далее следует патетический пассаж, где проводятся немыслимые с позиции христианского правоверия аналогии: «И как вошёл сатана в Иуду Искариота, и тот пошёл к иудеям, говоря: “Что мне дадите, чтоб я вам предал Иисуса?”; они же поставили ему тридцать сребреников, и он начал выжидать, чтобы предать Иисуса, — так и сей окаянный Михаил, замыслив на своего государя, на такого чистого агнца, вошёл к Андрею Клешнину и возвестил ему: “Я хочу вашу волю сотворить”». Узнав об этом, Борис Годунов «пришёл в великую радость» и «обещал воздать ему большую честию, и, одарив его, отпустил в Углич, да с ним же отпустил сына его Данилку да Никиту Качалова, и велел им ведать в Угличе всё. Они же вошли в Углич, как волки, пыхающие на праведного, и пришли в Углич вскоре, и начали всем владеть».

Картина заговора полностью нарисована. Если оставить в стороне исторические разыскания, забыть о документах эпохи и обратиться к данному повествованию с позиции обычного человеческого здравого смысла, то вся сюжетная конструкции обратится в прах. Откуда взяты все эти броские детали секретных переговоров, прямая речь и заявления участников? Кто это описал, удостоверил, какими документами и когда подтвердил? Ответ может быть только один: никто, ничем и никогда. Это — художественное произведение, отстоящее куда дальше от истории, чем, скажем, «Борис Годунов» А. С. Пушкина. Всё это — не описание события, а изложение последующего пристрастного восприятия его.

Когда Филарет и его безымянные «писцы» составляли «правильный» исторический свод, то никого из участников и очевидцев тех давних событий — прошло ведь сорок лет — не было давно на свете. Можно было писать всё, что угодно, не опасаясь никаких разоблачений. Да и кто бы посмел высказаться против воли Патриарха! Подобное являлось в нормах того времени не только святотатством, но и государственным преступлением. Конечно, невозможно установить, верил ли сам Филарет вопиющим бредням «Нового летописца». Но это и не самое главное. Ведь Филарету требовалась не правильная история, а исключительно «нужная». Поражает другое.

Если для Филарета история с Угличем всё ещё была живой, всё ещё была «актуальной», то для историков, писавших свои труды через века — тут уже, казалось, не могло быть никакой злободневности, заставлявшей выдавать желаемое за истинное. Но ведь выдавали, да и до сих пор некоторые выдают!

В этом месте необходимо ещё раз вернуться к «Иуде » — дьяку Михаилу Битяговскому, который, как и его сын Даниил, значились в «Новом летописце», как и во многих иных сказаниях, в числе главных участников убийства Царевича Дмитрия. Ранее Битяговский служил помощником управляющего Казанским краем, а затем был назначен управляющим «земской избой» в Угличе. Здесь важно подчеркнуть один сущностный момент: Битяговский оказался в Угличе совсем не для вершения «злого дела», а для того, чтобы навести порядок в управлении хозяйством «Царицы Марии ». Она и её родня широко жили в Угличе, обдирая жителей Углича и уезда, что называется, «до нитки». Средств не хватало, и Нагие вводили новые и новые налоги и поборы, отнимая «последние крохи ». Жалобы и мольбы угличан и вызвали потребность отправить туда человека, который будет рачительно управлять удельным хозяйством.

Естественно, что прибытие Битяговского в «удел» сразу же вызвало неприятие Нагих, они его быстро просто возненавидели, так как он стремился ограничивать разумными пределами потребности «Царицы Марии», её братьев и дядей. Постоянно происходили «стычки» между управителем и Нагими. Последняя сцена имела место за несколько часов до смерти Царевича Дмитрия, 15 мая 1591 года, когда «Царица Мария», как показывали очевидцы, «ругалась с дьяком».

Надо учитывать обязательно, что Битяговского на столь важную должность — управителя «царёва удела » — ни Клешнин, ни даже Годунов единолично назначить не могли. Это требовало согласования с Боярской Думой и самое главное — одобрения Царя Фёдора Иоанновича. Битяговский ведь и числился в Угличе как «государев человек». Но вернёмся снова к изложению «Нового летописца».

В тексте нет обвинений лично Битяговского «в убиении »; он изображается организатором этого дела; непосредственными же исполнителями стали: «окаянная мамка» Цесаревича Волохова, которая сравнивается со змеёй, «прельстившей Еву», её сын Осип, называемый в тексте почему-то «Данилкой ». Именно Осип-Данилка на дворцовом крыльце — в варианте сказания 1606 года дело происходило «на лестнице» — «кольнул ножом праведного по шее и не достал ему до гортани ». Испугавшись содеянного, Осип-Данилко «бросил нож и побежал». Довершить же начатое решились Данило Битяговский да Никита Качалов, которые «заклали, как чистого агнца, юнца восьмилетнего». Затем прибежала мать, «закричала над ним». Вослед случилось невиданное: «О чудо праведное и ужасное, как мёртвое тело трепетало долгое время, как голубь!»

В этом месте «Новый летописец» перестаёт быть собственно летописью, перечнем дел и событий, а помещает жалостливо-елейные пассажи из скоропалительного жития «невинно убиенного» от 1606 года. Из повествования можно узнать, что непосредственные убийцы — Никитка и Данилка, на самом деле Осип, от страха «побежали, и пробежали двенадцать вёрст; кровь же праведного вопияла к Богу и не пустила их; они же окаянные, возвратились назад», а горожане их «побили камнями».

Далее следует очень показательный, в смысле идейной оценки последующих событий, фрагмент. Когда к Царю Фёдору прислали гонца с известием о гибели его сводного брата, то коварный Борис Годунов «велел грамоты переписать, а писать повелел, что Царевич одержим был недугом и сам себя зарезал небрежением Нагих». Эту, «годуновскую» версию якобы и донесли до Царя Фёдора. После этого идёт изложение расследования, проводившегося в Угличе по повелению Царя. О следственной комиссии почти ничего не говорится; упоминается только, что там был Василий Шуйский, Андрей Клешнин и «власти».

Князь Шуйский «начал расспрашивать всех людей града Углича», как погиб Царевич. И все жители «возопили единогласно, иноки и священники, мужи и жёны, старые и юные, что убиен был от рабов своих, от Михаила Битяговского, по повелению Бориса». Просто оторопь берёт от буйства неуёмной фантазии составителей «Нового летописца». Все «вопящие» жители Углича, оказывается, уже точно знали, что Борис Годунов — главный злодей. Но почему же при такой немыслимой осведомленности они не ведали, что его «правой рукой» в этом тёмном деле был тот самый Клешнин, который сопровождал Шуйского?

В тексте как-то невнятно произносится, что когда Шуйский вернулся в Москву, то сообщил «неправедно», что Царевич самоубился небрежением Нагих, за что Нагие и горожане Углича подверглись жестоким наказаниям^^^ Об отпевании и погребении Дмитрия в тексте упомянуто скороговоркой: «Тело же его праведное погребли в соборной церкви Преображения Спаса ». Всё. «Нужная» история написана, и тема считается исчерпанной.

Наш знаменитый «последний летописец» Н. М. Карамзин, называя Василия Шуйского «бессовестным лгуном», сам оказался ему подобным, когда воспроизводил эпизоды «Углицкого дела ». По его уверению, когда начался допрос угличан о гибели Дмитрия, то «единодушно, единогласно — иноки, священники, мужи и жёны, старцы и юноши — ответствовали: “Царевич убиен своими рабами, Михаилом Битяговским с клевретами, по воле Бориса Годунова” »^^^.

Просто оторопь берет от подобных фальшивых повествований. Мелкая, но характерная деталь: Николай Михайлович был для своего времени прекрасно образованным человеком, он должен был бы знать, что в XVI веке в русском языке слова «клевреты» не существовало. Однако, очевидно, в погоне за эффектом он исказил не только факт русской истории, полностью уверовав в версию «Нового летописца », но и одновременно исказил и речь русского человека.

С горьким сожалением приходится признать, что не только светские историки позволяют себе озвучивать лживые видения в качестве исторических «доводов», «фактов» и «аргументов». Даже маститые специалисты из числа церковного клира, написавшие монументальные труды по истории Церкви, становились жертвой старых предубеждений и голословных обвинений. Для иллюстрации этого печального обстоятельства приведём обширную цитату из «Истории Русской Церкви» Митрополита Московского Макария:

«По свидетельству летописей, девятилетний Царевич погиб насильственной смертию от убийц, подосланных Борисом Годуновым, подготовлявшим себе путь в к Царскому престолу, но сбежавшийся по набату народ при виде преступления тогда умертвил самих убийц, Осипа Волохова, Никиту Качалова и Данилу Битяговского, а также и отца Данилы дьяка Битяговского и других, всего 12 человек. Когда гонец с вестию об убийстве Царевича прибыл в Москву, Годунов взял у него грамоту и велел написать другую, будто Царевич, страдавшей падучею болезнию, сам заколол себя ножом, играя с детьми, и эту грамоту представил Царю. Царь горько плакал. Для розыска послан был в Углич знатнейший боярин Василий Иванович Шуйский, с двумя другими лицами, а для погребения Царевича — Митрополит Крутицкий Геласий. Следователи в угоду Годунову повели дело так, что Битяговский и прочие с ним убиты народом совершенно невинно по наущению Михаила Нагого, враждовавшего против Битяговского. Царь приказал боярам идти с следственным делом на собор к Патриарху Иову, и оно прочитано было в присутствии всего Освященного собора и бояр дьяком Щелкановым. Патриарх, выслушав следствие, сказал: “Пред Государем-Царём Михайлы и Григория Нагих и углицких посадских людей измена явная; Царевичу Димитрию смерть учинилась Божиим судом”».

Стремясь снять с Патриарха Иова возможные обвинения в «неправедности», в желании услужить Годунову, Митрополит Макарий резюмировал:

«Патриарх, очевидно, высказал своё мнение на основании того, что узнал из следственного дела, и думать, будто он покривил здесь своею совестью в угоду Годунову, совершенно неосновательно. Патриарх тогда ещё не мог знать об участи Годунова в убиении Димитрия, как не знали и другие архиереи; событие совершилось так недавно и не успело довольно огласиться, сам же Годунов не открыл же Иову злых своих замыслов. Отвергнуть следственное дело или не доверять ему Иов не имел никакого основания.

По всей видимости. Митрополит Макарий не видел того самого «Следственного дела», которое было якобы состряпано «по сценарию» Бориса Годунова. Вместе с тем «Новый летописец», очевидно, был перед глазами, почему и изложение получилось явно с обвинительным уклоном. Если бы Владыка прочитал «Следственное дело», то впечатления от событий в Угличе у него могли быть другими, прямо противоположного характера. Ведь «Следственное дело » со всей очевидностью подтверждает непричастность Бориса Годунова к смерти Царевича Дмитрия. Однако Макарий поверил сказаниям 1606 года, поверил «Новому летописцу», Н. М. Карамзину, некоторым другим и написал несправедливости. Он был убеждён, что Патриарха Иова ввели в заблуждение, а на самом деле впал в заблуждение именно Митрополит Макарий.

Историки «обличительного» направления всегда, что называется, с порога, отвергали достоверность «Следственного дела», ссылаясь на некоторые погрешности в составлении текста, на его «плохую» сохранность и ещё невесть на что. Безапелляционное отрицание исторической значимости данного документа стало «хорошим тоном» в светской историографии. Ещё Н. М. Карамзин написал, что «Следственное дело» «памятник его (Шуйского. — А.Б.) бессовестной лживости »^*^. Прошло полвека, и другой «мэтр» — Н. И. Костомаров — высокомерно заявлял, что «следственное дело для нас имеет значение не более как одного из трёх показаний Шуйского, и притом такого показания, которого сила уничтожена была дважды им самим же»^*^.

Ну что тут скажешь? Это заведомая профанация серьезного вопроса. «Дело» ведь писал не один Шуйский, да и вообще он его не писал. Это ведь не его личные «записки», а показания комиссии с перечислением опрошенных лиц, с опросными листами и подписями более чем двадцати фигурантов, подлинность которых никто оспаривать не посмел. Эти «детали» просто выпадали из поля зрения «обличителей ». К тому же для Патриарха Иова Митрополитом Геласием, принимавшим непосредственное участие в следственных действиях, была составлена отдельная «сказка», где излагался взгляд на Угличское дело, практически ни в чём не расходящийся с материалами «Следственного дела». Для таких же персон, как русофобствующий Костомаров, всё это — совершенно несущественно. Невиновность Годунова никак не вписывалась в устоявшийся «обличительный контекст».

До сего дня история гибели Царевича Дмитрия, всё ещё воспроизводится по лекалам Василия Шуйского и иже с ним. В современной краткой редакции «Житии Святого благоверного Царевича Димитрия, московского чудотворца» говорится без обиняков, что Борис Годунов, одолеваемый властным тщеславием, вознамерился погубить Царевича Дмитрия и после «безуспешных попыток его отравить стал искать убийц. Их нашли в лице сына и отца Битяговских и некоего Качалова...». И далее повествуется, как «злодеи» Качалов и Битяговский на крыльце царского терема набросились на ребёнка, «зарезали и сбросили тело с крыльца »^*^. Царь Василий Шуйский может мирно почивать в могиле в Архангельском соборе. Его дело по дискредитации Бориса Годунова живёт и можно, смело сказать, — побеждает здравый смысл и подлинные обстоятельства гибели Царевича. Здесь уместно сделать две смысловые ремарки.

Во-первых, если принять подобные утверждения за подлинные, то Бориса Годунов надо признать скудоумным, а проще говоря, безнадёжно глупым деятелем. Ведь так бездарно организовать столь важное дело мог только умственно недалёкий человек: привлечение целого ряда лиц к переговорам по поводу убийства, чуть ли не публичный поиск исполнителей для «акции»! Ведь всё, что знают хотя бы двое на Руси, — уже не есть тайна. При этом все, даже заклятые враги Бориса Годунова, признают его изощрённый ум, «дьявольское коварство», что никак не корреспондируется с той просто бездарной «постановкой», которую якобы осуществил Борис Годунов в Угличе.

Во-вторых, надо заметить, что не исключено, что авторские сомнения и умозаключения некоторые ретивые «защитники веры» истолкуют как покушение на «святые устои Церкви». Посмотрите, могут возопить оголтелые ревнители, как смеет «какой-то Боханов» подвергать сомнению православные святыни! Хочется сразу предвосхитить возможные негодующие голоса. Успокойтесь! Ничего подобного автор и в дальней мысли не держал и потому, что сам является православным человеком, и потому, что всегда призывал в своих сочинениях уважать религиозные чувства всех людей. Речь идёт не о «покушении на святыню », а только о восстановлении исторической справедливости. Прежде чем безапелляционно обвинять Годунова, надо ведь, кроме тёмных слухов, чем-то располагать.

Невозможно ставить под сомнение факт неестественной гибели Царевича Дмитрия, но в равной степени невозможно сопрягать его смерть с «коварными замыслами» Бориса Годунова. Ведь убиение царевича в Угличе было «выгодно» далеко не только ему; можно даже сказать, что ему-то она совсем не была «выгодна». Существовали и другие, куда более заинтересованные силы, о чём речь пойдёт далее...

Кстати, о «тёмных слухах». В качестве образчика подобного мифотворчества уместно привести выдержку из сочинения голландского купца Исаака Масса (Massa) (1587–1635), жившего в Москве в 1601–1609,1612–1634 годах. Около 1611 года он писал сочинение о событиях в России конца XVI — начала XVII века, где немало страниц посвящено и Борису Годунову. По поводу «Углицского дела» голландский негоциант написал следующее.

«При Царевиче Дмитрии безотлучно находился дьяк Михаил Михайлович Битяговский, которого Царевич считал своим лучшим другом (!!! — А,Б.); его подкупили извести Дмитрия, на что он согласился и поручил совершить убийство своему сыну Даниилу Битяговскому, у которого был товарищ, Никита Качалов; оба они сперва были в Москве у Бориса, который обещал их обеспечить и поручить им важные должности; причастившись и получив от Борисова священника благословение и полное отпущение грехов (!!! — А.Б.), они поехали в Углич с письмо от Бориса Годунова ». И далее сообщается, что, когда «дети играли на дворе в орехи», упомянутые Никита и Даниил «перерезали Царевичу горло, от сильного смущения забыв умертвить других детей, и тотчас бежали.

Масса строит своё изложение на основании слухов, которые циркулировали в Москве. Однако «слухи» — не документ, его, что называется, к «делу не пришьешь». Это совсем не священное предание, выверенное, проверенное и удостоверяемое Отцами Церкви и святителями. Это всего лишь, как бы теперь сказали, «политический пиар», пущенный в обращение Василием Шуйским, подхваченный и раскрученный другими клятвопреступниками...

Теперь самое время оставить в стороне восприятие ангажированных вполне определёнными идеологическими пристрастными историков, как и всех прочих, и обратиться к самому существу происшествия в Угличе. Восстановить ход событий того дня возможно только на основании «Следственного дела», где содержится подробнейшее изложение всей диспозиции. Здесь хочется выразить просто восхищение труду реставратора, исследователя и публикатора В. К. Клейна, заботами и попечением которого указанное «Дело» наконец-то и было опубликовано в 1913 году в Москве.

Несколько необходимых предварительных пояснительных ремарок к «Следственному делу ». Дознаватели из Москвы прибыли в Углич вечером 19 мая 1591 года, то есть на четвертый день после происшествия. Первым делом прибывшие из Москвы высокие дознаватели отправились к телу Царевича Дмитрия, находившемуся в церкви Спаса-Преображения. На трупе лежал нож со следами крови — «орудие убийства». Вскоре выяснилось что «кровь убиенного » — на самом деле куриная, которой вымазали лезвие по приказу Михаила Нагого, а нож, его ещё именуют «ногайским »^*^ на самом деле принадлежал роду Нагих и никакого отношения к делу не имел.

Василий Шуйский «со товарищи» внимательно осмотрели тело ребёнка и особенно горло. Порез был очевиден. В указанном храме тело Царевича и погребли 22 мая; погребальный обряд проводил Митрополит Геласий...^*^

Точно неизвестно, как формировался состав следственной комиссии, работа которой началась 20 мая и продолжалась неделю. Можно смело утверждать, что командированным лицам высокого социального ранга доверял не только Борис Годунов, но и Царь Фёдор Иоаннович и вельможи из Боярской Думы.

Членами комиссии стали: боярин Василий Иванович Шуйский, выходец из старой приказной семьи дьяк Елизарий Данилович Вылузгин, окольничий Андрей Петрович Клешнин (Лупп-Клешнин). Митрополит Геласий представлял Патриарха Иова. Дознаватели прибыли в сопровождении отряда стрельцов и большого штата подьячих и писцов, выполнявших всю рутинную организационно-техническую работу.

Вопреки тому, что иногда пишут, Василий Шуйский не был «главой» или «председателем» комиссии; все члены имели равные полномочия. Как отмечал ещё В. К. Клейн, «общепринятый и установившийся взгляд, будто для производства были назначены лица, избранные Борисом Годуновым, ни на чём не основан». Ныне данную точку зрения можно считать прочно утвердившейся в историографии^*^.

Невольно хочется воскликнуть: не прошло и четыреста лет и наконец-то наступило «охлаждение умов»! В своих умозаключениях исследователи вместо слухов и сплетен начали руководствоваться не столько «новыми» документами, каковых со времени Карамзина мало обнаружилось, а принципиально новых — не обнаружилось вовсе, а обычным здравым рассуждением.

Необходимо особенно подчеркнуть, что высокие дознаватели из Москвы прибыли в Углич не только для того, чтобы установить обстоятельства смерти Царевича Дмитрия. Это была только одна часть задачи. Другая, не менее важная, состояла в расследовании причин беспорядков, происходивших в Угличе 15 мая, во время которых были убиты различные люди, и первый по важности среди них — «государев человек» дьяк Михаил Битяговский. Весть о том достигла Москвы 17 мая, и там происшествие было расценено однозначно: это — бунт, измена, которые надо искоренить, выявить зачинщиков и наказать их примерно.

Состав следственной комиссии всегда вызывал много разноречивых суждений. Весьма распространённой версией была следующая: следователи — «ручные люди» Бориса Годунова, готовые сделать всё, что от них пожелает «хозяин ». Это, конечно, полная чепуха. Надо просто не уподоблять людей XVII века, православных людей, каким-то мелким безбожникам-мещанам, трясущимся от страха не перед Божиим Судом, а перед «начальством» и готовых лгать и предавать, лишь бы гнев влиятельных лиц их не коснулся. Таковые всегда имелись в наличии. Особенно же их много наплодилось уже после того, как в России пала монархическая система. Маленький, серый, запуганный властью советский человечек, каковых была тьма, всегда был готов на всё, чтобы только угодить земным властителям, любому начальнику, даже самого мелкого пошиба...

Членов комиссии к разряду запуганных, безвольных и «ручных» лиц уж никак нельзя отнести. К примеру, трудно себе вообразить, чтобы такой потенциальный противник Бориса Годунова, как Василий Шуйский — за ним ведь была вековая спесь боярского рода, — участвовал в разбирательстве, чтобы прикрыть роль Годунова в злодеянии. Да любая подобная «тайна », что называется, вмиг сделалась бы темой пересудов в боярской среде: сначала — среди «своих», а затем — всех прочих. Так было всегда — высокородная злоречивая человеческая природа неисправима. Так почему же в данном случае стало бы иначе? Годунова надо считать очень недальновидным, недальновидным до примитивности, чтобы предположить, будто он не просчитал подобного развития событий.

В своё время историк И. И. Полосин (1891–1956) обоснованно заключил, что «самый беспринципный, самый отъявленный, самый злокозненный враг Годунова, князь Шуйский самим фактом его назначения в следственную комиссию должен был свидетельствовать непричастность Годунова к угличским событиям »^*^.

Вылузгин Елизар (Елизарий) Данилович являлся старым приказным служакой, получившим чин думного дьяка ещё при Иоанне Грозном в 1583 году. Находившийся тогда в России англичанин Джером Горсей (1550–1626) даже называл Вылузгина «тайным секретарём» Царя. Потом он руководил Поместным приказом^®*, так что входил в круг высшей государственной администрации. Его невозможно воспринимать бессловесной и безропотной марионеткой.

Уместно добавить, что Митрополита Геласия, благочестивого пастыря, умершего в 1601 году, ну уж никак немыслимо, даже теоретически, причислить к лицам, «управляемым » влиятельным Годуновым.

Существует и ещё одна сторона дела, противоречащая тезису о манипулировании расследованием Годуновым. Если даже предположить, что «злокозненный», всемогущий, вездесущий или, как его называл Карамзин, «злой властолюбец» Борис Годунов и намеревался «спрятать концы в воду» присылкой «своих людей», то уж, наверное, не допустил бы открытых следственных действий. Ведь разыскные «мероприятия»: опрос очевидцев и свидетелей, «очные ставки», перекрёстные допросы — всё это происходило прилюдно, на улице, в Угличском кремле, в присутствии не только «Царицы Марии» и членов комиссии, но и множества других лиц. И при таком сюжетном раскладе можно было что-то «утаить»?

Необходимо обозначить одну отличительную особенность всего «узнавательного» процесса, которая являлось исключительной в следственных действиях той поры: к опрашиваемым не применились «пыточные» приёмы дознания. Никого физически не истязали, чтобы добыть «правду». Был один только случай репрессии со стороны следственной комиссии. Во время допроса писаря Степана Корякина им был опознал в толпе конюх Михайла Григорьев, который «Михаила Битяговского и почал бити ». После этого разоблачения конюх был немедленно арестован.

День 15 мая 1591 года в Угличе не предвещал ничего не обычного. Была суббота; погода стояла светлая, солнечная, безветренная и тёплая. Мария Нагая вместе с сыном Дмитрием, поругавшись перед тем в очередной раз с Михаилом Битюговским, отправилась в храм на обедню, после которой вернулась в свой терем и стала готовиться к полуденной трапезе, или, проще говоря, — к обеду.

Весь Углич разошелся по домам. Уехал к себе из «дьячьей избы» Михаил Битяговский — глава Угличской администрации. Вслед разошлись «по своим подворьишкам» его подчиненные — подьячие и «пищики» — писари из «дьячьей избы». Братья Нагие, Михаил и Григорий Федоровичи, «поехали... к себе на подворье обедать». «В те поры сидел у ествы» в тереме Марии Нагой её дядя Андрей Александрович Нагой.

После 12 часов Царевич Дмитрий в сопровождении мамки Василисы Волоховой, кормилицы Арины Тучковой и постельницы Марьи Колобовой отправился «гулять на двор», под которым подразумевалась довольно небольшая площадка между теремным дворцом и оградой. Там его уже ждали друзья, «маленькие робята»: сыновья постельницы и кормилицы Петруша Колобов и Важен Тучков, а также Иван Красенский и Гриша Козловский.

Дети стали играть в «тычку»: бросали «сваю», или «свайку», в очерченный на земле круг. Согласно В. И. Далю, «свайка — толстый гвоздь или шип с большой головкою, для игры в свайку; её берут в кулак, за гвоздь, или хвост, и броском втыкают в землю, попадая в кольцо »^*^ В этой игре важен один нюанс: остро заточенный предмет — свайку, прежде чем бросить, надо поднять рукой за шляпку острым концом вверх, на уровень груди и размаха руки.

Во время игры у Царевича начался приступ «чёрной болезни», «падучей», или эпилепсии. Он с малолетства страдал этим недугом, а последний приступ падучей начался во вторник, 11 мая. Всему окружению Цесаревича было известно, что когда начинается эта «лихорадка », то он становится неуправляемым, начинает впиваться зубами во что ни попадя. Василиса Волохова показала потом, что Царевич «руку отъел у Ондрея» (Андрея Нагого). В свою очередь, вдова Битяговского рассказала, что «многажды бывало, как ево станет бити тот недуг и станут его держати Ондрей Нагой и кормилица и боярони и он им руки кусал или за что ухватит зубом, то отъест». Выяснилось на дознании, что и сама Мария Нагая испытала на себе подобное; он У неё тоже «руку отъел», а в марте сын мать свою ещё и «сваею поколол.

Вообще-то болезни царские, включая и царских отпрысков, относились к разряду тайн государственной важности; об этом категорически запрещалось говорить даже в узком кругу, а при честном народе — преступление непрощаемое. Если бы не сохранились следственные материалы о событиях в Угличе, то вряд ли когда потомки могли узнать о тяжелой болезни младшего сына Иоанна Грозного, о её симптомах и проявлениях. На следствии многие о том говорили из числа придворных служащих и родственников Цесаревича.

Когда начался острый приступ болезни, то в руках у Цесаревича была упоминавшаяся «свайка», которую некоторые опрашиваемые называли «нож», которым он и поранил себя в горло. Вообще, может ли больной во время эпилептического припадка совершить самоубийство? Медики, как правило, дают на этот вопрос отрицательный ответ. Спорить со специалистами дело невозможное.

Однако существуют конкретные обстоятельства каждого необычного случая, такого как Угличский, который может восприниматься как исключительный. Ведь у девятилетнего ребёнка в момент острого приступа падучей в руках оказался остро заточенный, по некоторым данным трехгранный, колюще-режущий предмет. Как вполне правомерно заметил в своей книге о Борисе Годунове историк Р. Г. Скрынников, «на шее непосредственно под кожным покровом находятся сонная артерия и яремная вена. Если мальчик проколол один из этих сосудов, смертельный исход был не только возможен, но неизбежен »^^^.

Важно учесть, что орудия самоубийства, той самой пресловутой «свайки», обнаружить следствию так и не удалось. Зато когда рассматривали трупы жертв самосуда, числом более десяти, брошенные мятежниками в овраг за забором, на «съедение диким зверям», то при них обнаружилось несколько ножей. Однако, как быстро установили, их туда подложили по наводке Нагих, чтобы замести следы. Самую же главную «улику » — ногайский нож — положили на тело погибшего ребёнка.

Верховодил всем этим грязным делом по созданию фальшивых «доказательств» Михаил Нагой^^^.

Все же семеро непосредственных очевидцев гибели Царевича, все без исключения, говорили одно и то же: на дворе, кроме них, никого не было, и Дмитрий сам «поколол себя ». Комиссия особенно пристрастно опрашивала четверых товарищей погибшего. Это было вполне уместно и необходимо; если взрослые могли «выучить роль », говорить то, что «надо было », то дети-то, они и есть дети. «Играть по-взрослому » они не умеют; их легко вывести на честный разговор. И маленькие «робята » все четверо говорили как один: «Играл Царевич в тычку с ними ножичком на заднем дворе и пришла на него болезнь — падучий недуг — и набросился на нож»^^^.

Примерно в тех же выражениях описывали происшествие и другие непосредственные очевидцы. «И бросило его на землю, и тут Царевич сам себя ножом поколол в горло, и било его долго, да тут его и не стало» (мамка Василиса Волохова). «Как пришла на Царевича болезнь чёрная, а у него в те поры был нож в руках, и он ножичком покололся, и она Царевича взяла к себе на руки, и у неё Царевича на руках и не стало» (кормилица Арина Тучкова). «И его бросило о землю, а у него был нож в руках, и он тем ножичком покололся» (постельница Марья Колобова).

Как видно из приведенных высказываний, все непосредственные очевидцы единодушно подтверждали факт нечаянного самоубиения несчастного мальчика. Были и иные свидетели, стоявшие не так близко, но наблюдавшие за игрой Цесаревича, кто из окон теремного дворца, а кто с церковной колокольни. Никакой разноголосицы в показаниях не было, а опросили всех, более ста человек, кто или в момент смерти находился в кремле, или кто оказался там вскоре после того, как начались беспорядки, спровоцированные Нагими.

Об убийстве говорили только Нагие, оказавшиеся на месте происшествия уже после того, как Цесаревич испустил дух. Первой прибежала Царица Мария. Весть о смерти сына Царице принёс друг Цесаревича Петруша Колобов. Как показали дворцовые слуги, когда Царица села обедать, «бежит вверх жилец Петрушка Колобов, а говорит: тешился деи Царевич С нами на дворе в тычку ножом и пришла деи на него немочь падучая... да в ту пору, как ево било, покололся ножом, сам и оттого умер»^^^.

Но оказывается, у Марии Нагой всего через несколько минут после получения страшного известия, уже сложилась своя непререкаемая «версия». Как только она спустилась во двор и увидела окровавленного ребёнка на руках кормилицы, то начала голосить на весь двор и тут же принялась бить поленом по голове мамку Василису Волохову, да так крепко охаживала, что голову пробила в нескольких местах. Причём набросилась она не на кормилицу, а на мамку, хотя обе были равно виноваты, что недоглядели. Во время избиения Мария всё время приговаривала, что будто бы сын Василисы Осип с сыном Битяговского да «Микита Качалов» Царевича «Димитрия убили».

Итак, первой приговор об убийстве озвучила Мария Нагая уже через несколько минут после гибели Царевича. В её интерпретации виновными были признаны трое: Осип Волохов (сын мамки), Никита Качалов (племянник Михаила Битяговского) и Данило Битяговский. Откуда она это взяла? Это вопрос так более четырёхсот лет всё ещё и висит в воздухе. Сама Мария того не объяснила. С неё показаний не снимали: как-никак Царица ведь...

Прочие Нагие были в целом солидарны с Марией. Брат Царицы Михаил Фёдорович Нагой: «Царевича зарезали Осип Волохов, да Микита Качалов, да Данило Битяговский ». Дядя Царицы Андрей Александрович Нагой: «Прибежал тут же к Царице, а Царевич лежит у кормилицы на руках мёртв, а сказывают, что его зарезали ». Лишь показания одного брата Марии — Григория Фёдоровича Нагого — отличались от предыдущих: «И прибежали на двор, ажио Царевич Дмитрий лежит, набрушился сам ножом в падучей болезни».

Михаил Нагой^^^ вослед за сестрой Марией, назвал поимённо «убийц Дмитрия»: сына Битяговского — Данилу, его племянника — Никиту Качалова и Осипа Волохова. Однако Михаил не смог привести никаких фактов в подтверждение своих обвинений. Его версия рассыпалась в прах, едва заговорили другие свидетели. Когда позвонили в колокол, показала вдова Битяговского, «муж мой Михайло и сын мой в те поры ели у себя на подворьишке, а у него ел священник... Богдан». Поп Богдан был духовником Григория Нагого и пытался выгородить Царицу и её братьев, утверждая, что те непричастны к убийству дьяка, погубленного посадскими людьми. Священник подтвердил, что сидел за одним столом с Битяговским и его сыном, когда в городе ударили в набат. Таким образом, в минуту смерти Царевича его «убийцы» мирно обедали у себя в доме вдалеке от места преступления. Они имели стопроцентное алиби. Преступниками их считали только сбитые с толку люди.

Михаил Нагой не был очевидцем происшествия. Он прискакал во дворец «пьян на коне », после того как ударили в колокол. Протрезвев, Михаил осознал, что ему придется держать ответ за убийство дьяка, представляющего в Угличе особу Царя. В ночь перед приездом комиссии он велел преданным людям разыскать несколько ножей и палицу и положить их на трупы Битяговских, сброшенные в ров у городской стены. Комиссия, расследовавшая дело по свежим следам, без труда разоблачила этот подлог. Городовой приказчик Углича Русин Раков показал, что он взял у посадских людей в Торговом ряду два ножа и принес их Нагому, а тот велел слуге зарезать курицу и вымазать ее кровью оружие. Нагой был изобличен, несмотря на запирательство. На очной ставке с Раковым слуга Нагого, резавший курицу в чулане, подтвердил показания приказчика. Михаила Нагого окончательно выдал брат Григорий, рассказавший, как он доставал из-под замка ногайский нож и как изготовлены были другие улики...

В первые минуты, как только весть о смерти распространилась по кремлю, на колокольне Спасо-Преображенской церкви начал звонит колокол, звонил резко и непрестанно долгое время. Как выяснилось, приказ пономарю Фёдору Огурцу звонить «сильно » и на колокольню никого не пускать отдал Михаил Нагой, который, как говорили многие, прискакал на коне быстро и был сильно пьяным («мёртв пьян»).

Явившийся очень быстро в кремль Михаил Битяговский, он квартировал за пределами кремля, не мог сдержать закипающие срасти; жажда самосуда уже овладела многими. На набатный колокольный звон в кремль бросились жители Углича, «посадские люди» и наёмные рабочие, «казаки» со стоявших на пристани судов. Толпа запрудила всю территорию перед дворцом. Распластанная на площади, вся избитая в кровь, полуживая Василиса Волохова видела, как Мария Нагая указывала на Битяговских и кричала, что они — «душегубцы Царевича». Это было равносильно смертному приговору.

Толпа набросилась на дьяка и его сына, затем «порешила» Качалова, Осипа Волохова и ещё семерых холопов, пытавшихся защитить своих хозяев, а заодно и ещё несколько человек. Показатели числа убиенных разняться: в одном случае называется двенадцать человек, в другом — пятнадцать. Так или иначе, но твёрдо можно утверждать, что жертвами самосуда, учиненного по воле Нагих, стало более десяти человек. Позже Михаил Нагой бахвалился, что именно он велел убить дьяка и его сына «да Данила Третьякова, да людей их велел побитии я же для тово, что они отнимали у меня Михайла Битяговского с сыном »^^^.

Причина ненависти к Битяговскому, как выше упоминалось, была проста. Её озвучили служащие Марии Нагой на следствии, показавшие, что Михаил Нагой постоянно «прашивал сверх государева указу денег ис казны», Битяговский же отказывал, почему возникали ссоры и бpaнь^^^.

С площади толпа устремилась к дому Битяговского, который был разграблен, найденные в погребе бочонки с вином были выпиты, со двора увели несколько лошадей. Жену же Михаила Битяговского Авдотью избили и, раздетую почти донага, выволокли на улицу и чуть не убили вместе с двумя дочерьми; спасли подоспевшие черноризцы...

Никакого отношения семья Битяговского к гибели Царевича Дмитрия не имела. Было точно уставлено: дьяк вместе с сыном и женой сидел за обеденным столом, когда зазвучал набат. Так что у Битяговских существовало несомненное алиби, что, впрочем, почти и не отразилось на мнениях историков. Здесь уместна интерлюдия общего порядка.

У Карамзина образ дьяка Битяговского представлен так, что даже его внешность, описание неизвестно откуда почерпнутое «последним летописцев», выглядела отталкивающе. Лицо его «ознаменовано » было «печатью зверства так, что дикий вид его ручался за верность во зле»^^®. Иными словами: прирождённый злодей и убийца, и если до поры злодейств не совершал, то всегда готов был для них.

Вот так создавалась история Отечества: вся во зле, в тирании, вся в чаду кровавых страстей. А ведь по Карамзину изучали историю поколения русских; по его книгам преподавали историю в гимназиях и начальных училищах. На его сочинениях-видениях воспитывались исторические представления членов Императорской Фамилии. И надо сказать: «хорошо» воспитали! Когда в 1862 году открывали в Новгороде величественный памятник «Тысячелетия России »^^^ то среди 109 фигур выдающихся деятелей Русской истории не нашлось места ни для Иоанна Грозного, ни для Бориса Годунова. Карамзин так «застращал»читателей «преступлениями» данных исторических героев, что Император Александр П не пожелал видеть подобные фигуры в «бронзовой летописи » России. Грозный — «тиран», «кровавое чудовище», а Годунов — «детоубийца»; им нет места на монументе. Для строптивой новгородской мятежницы Марфы Посадницы место нашлось, а для Грозного и Годунова нет...

В разгар событий в кремль прибыли архимандрит Феодорит и игумен Савватий, служившие в тот день обедню в монастыре, в городе. Заслышав набат, послали служек узнать, что случилось. Вернувшись, те доложили, что «Царевича Дмитрия убили, а тово не ведомо, хто ево убил». Игумен потом свидетельствовал, что застал Царицу в церкви возле сына: «Царевич лежит во Спасе зарезан и Царица сказала: зарезали де Царевича Микита Качалов да Михайлов сын Битяговского да Осип Волохов »^^. Даже у одра мертвого сына Мария Нагая упрямо продолжала твердить о виновниках трагедии, называя их поимённо. Позиция, просто выходящая за пределы разумения!..

В следственных документах ничего не говорится о поведении Марии Нагой на дознании, на котором она присутствовала. Получалось, что она сидела как истукан на опросе свидетелей, в том числе и своей родни, но не проронила ни слова, не стала защищать свою версию об именах виновных в гибели сына и в возникших затем беспорядках.

Однако она прекрасно понимала, что дело принимает весьма неблагоприятный для неё и её близких оборот; они ведь спровоцировали народный бунт и убийство «государева слуги». Надо было искать спасения. В деле упоминается о ходатайстве Марии Нагой перед Митрополитом Геласием заступиться перед Царём за «бедных червей». «Как Михаила Битяговского с сыном и жильцов побили, — смиренно заявила Мария, — и дело то учинилось грешное, виноватое »^^ Подобное ходатайство можно рассматривать как косвенное признание своей вины; ведь «грешное дело» учинили в Угличе Нагие.

В путаных и довольно сомнительных записках Джерома Горсея приведён один странный эпизод, случившийся после гибели Царевича Дмитрия. Горсей находился в тот момент в Ярославле. Предоставим слово английскому негоцианту, дипломату и авантюристу:

«Кто-то застучал в мои ворота в полночь. У меня в запасе было много пистолетов и другого оружия. Я и мои пятнадцать слуг подошли к воротам с этим оружием. — «Добрый друг мой, благородный Джером, мне нужно говорить с тобой». Я увидел при свете луны Афанасия Нагого, брата вдовствующей Царицы, матери юного Царевича Дмитрия, находившегося в 25 милях от меня в Угличе. — «Царевич Дмитрий мертв, сын дьяка, один из его слуг, перерезал ему горло около шести часов; признался на пытке, что его послал Борис; Царица отравлена и при смерти, у неё вылезают волосы, ногти, слезает кожа. Именем Христа заклинаю тебя: помоги мне, дай какое-нибудь средство!» — «Увы! У меня нет ничего действенного ». Я не отважился открыть ворота, вбежав в дом, схватил банку с чистым прованским маслом (ту небольшую склянку с бальзамом, которую дала мне Королева^^^) и коробочку венецианского териака^^^ — «Это всё, что у меня есть. Дай Бог, чтобы ей это помогло ». Я отдал всё через забор, и он ускакал прочь. Сразу же город был разбужен караульными, рассказавшими, как был убит Царевич Дмитрий »^^^.

История странная, если не сказать, фантастическая. Боярин Афанасий Александрович Нагой (ум.1610) промчался верхом на лошади несколько десятков κилoмeτpoв^^^ чтобы получить банку «провансальского масла» и склянку с опием, которая в то время имелась в наличии в «аптечке» каждого состоятельного дома. Неужели при дворе «Царицы Марии» подобного препарата не сыскалось?

Положим, что указанный эпизод имел место в действительности; сочинять подобное Горсею не было никакого резона. Он уже был на пути в Англию и разукрашивать повествование рассказами о собственной значимости — а таковых мест у него немало — не было никакого особого смысла. Думается, что не погоня за «лечебным средством» являлась побудительным мотивом для Афанасия Нагого скакать несколько часов из Углича в Ярославль. Ему, как и всему клану Нагих, надо было распространить угодную версию события, предвосхитить неизбежное для них наказание за потакание беспорядкам. Имя Бориса Годунова, как организатора убиения, было названо без колебаний. Чтобы выгородить себя и ещё более усугубить ситуацию, Нагим и понадобилась откровенная ложь об «отравлении » самой Марии Нагой...

В очередной раз необходимо подчеркнуть, что никаких сколько-нибудь надёжных, заслуживающих доверия данных, устанавливающую связь Бориса Годунова с убийством Царевича Дмитрия, не существует. Нельзя же за таковые признать, постоянно цитируемые высказывания немецкого наёмника Конрада Буссова (1553–1617), обретавшего в разных качествах в России с 1601 по 1612 год. Он составил своего рода летопись событий, известную как «Московская хроника». В ней говорится и об Угличской истории, хотя Буссов прибыл через много лет после того и никаким «очевидцем» являться не мог. Он служил, в каком качестве до сих пор неясно, и при Годунове и Лжедмитриях.

По его словам, «в большой тайне Годунов прельстил деньгами двух русских людей, и они перерезали Царевичу горло в Угличском Кремле на месте, отведённом для игр... А чтобы не открылось, по чьей указке совершено это убийство, правитель приказал и тех убийц, которых он ранее прельстил большими деньгами, прикончить в пути, когда они возвращались в Москву.

Так Царь Фёдор Иоаннович и не смог узнать, кто был убийцей его брата...

Буссов передаёт циркулировавшие слухи, чьи-то сказочные рассказы. Кто же был рассказчиком? Того, конечно же, уже никогда не узнать. Уместно оттенить важную деталь: Буссов, описывавший убийство Царевича в Угличе, преспокойно служил и при Лжедмитрии I, и при Лжедмитрии II. Подлинность или мнимость происхождения правителей его не волновала; его интересовал только «гешефт»...

Материалы «Следственного дела » недвусмысленно отрицают связь Бориса Годунова с Угличским злодеянием. Но это обстоятельство никогда не служило препятствием для обвинений его. В качестве аргумента «за » выставляется то обстоятельство, что данная печальная история позволила Годунову расправиться с ненавистным кланом Нагих. Да, это действительно так. По прошествии времени, недель и месяцев, все главные участники событий мая 1591 года получили наказание. Несколько человек было казнено; несколько сот жителей (60 семей) были выселены из Углича и оправлены на жительство в ссылку, в нововозводимый сибирский город Пелым. Даже церковный колокол, созывавший народ на самосуд, получил своё «наказание»: ему отрезали «язык», оторвали «ушко», и в таком виде он отправлен был в Toбoльcκ^^^ Жестокая кара обрушилась и на род Нагих, но ведь царская кара-то была заслуженной!

Все родственники «Царицы Марии » подверглись наказаниям «по царёву указу», но никто из Нагих не был казнён. Братья оказались в монастырских заточениях, а сама Мария была пострижена в монахини под именем Марфы и отправлена в дальнюю Николовыскинскую пустынь в дальнем углу Нижегородского края^^^.

Ненавистник Годунова дьяк Иван Тимофеев просто неистовствовал в своем «Временнике » по поводу «жестокосердия » Бориса Годунова! В пылу ненависти современник событий написал несусветное: «Бывшую соправительницу того мирообладателя (Иоанна Грозного. — А.Б.) окружил (Борис Годунов. — Л.Б.) во всём всевозможными лишениями, как жену простого мужа, совершил как бы второе после сына убийство его матери »^®^.

Во-первых, Мария ни минуты не была «соправительницей» при Иоанне Грозном. Во-вторых, Мария Нагая оказалась соучастницей организации беспорядков в Угличе, и сослана она была не решением «коварного» Бориса Годунова, а приговором Боярской Думы и волей Царя Фёдора Иоанновича. В монастыре же все сестры равны перед Господом, и никаких «привилегий», обусловленных прежней, мирской жизнью, здесь не могло быть. И в-третьих, что, может быть, самое важное, Мария, как уверяли многие, в том числе и Тимофеев, являлась «седьмой женой», что было нарушением православно-церковного канона. Следовательно, этот брак не мог рассматриваться как «законный», а потому с позиции церковной его как бы и вовсе не было. Что же, эти азбучные основы православного мироустроения были неведомы таким людям, как дьяк Иван Тимофеев? Представить подобное невозможно. Просто описатели истории той поры извращали и подтасовывали факты в угоду определённой идеологической концепции.

В 1604 году по приказу Годунова инокиня Марфа вызывалась в Москву, где у нее требовали показаний по поводу появления самозванца Дмитрия. Марфа ничего внятного сообщить не смогла. 18 июля 1605 года Марфа-Мария с триумфом въезжала в Москву, где её на подъезде к столице, в Тайнинском, торжественно встречал «Царь» — «чудом спасшийся Дмитрий». Марфа-Мария тут же, принародно, «обливаясь горючими слезами», признала своего сына. Последующие месяцы до самого конца мая 1606 года инокиня Марфа проживала в отдельных палатах в Вознесенском женском монастыре в Кремле.

В своём возвращении в Кремль Мария Нагая, наверное, увидела торжество долгожданной «справедливости». Из кремлёвских покоев её фактически выгнали, после того как её «дорогого сыночка» разоблачили как самозванца, свергли, а труп испепелили. Причём голый труп самозванца волокли мимо окон Марии Нагой, где толпа сделала остановку, выкрикивая оскорбления по адресу изолгавшейся «мамаши»...

Заинтересованность в смерти Царевича Дмитрия Бориса Годунова традиционно объяснялась его стремлением занять престол, на пути к которому существовало только одно препятствие: царскородный Дмитрий Иоаннович. Ещё Карамзин, со свойственной ему эмоциональной художественностью и моральной нетерпимостью, выразил мировоззрение предстателей обличительного направления: «Сей алчный властолюбец (Годунов. — А.Б.) видел между собою и престолом одного младенца безоружного, как алчный лев видит агнца. Гибель Димитриева была неизбежна!

Откуда сия непререкаемая уверенность? Только от человеческого самомнения, так как никаких «бумаг» или показаний современников, хоть как-то, хоть косвенно подтверждающих данную категоричность, не существует. Это всего лишь обыденное логическое построение, уместное при анализе мировоззрения таких «обличителей », как Карамзин, но совершенно неуместное при характеристике психологии, поведенческих мотивов, «хотений», «желаний», «намерений» других лиц, тем более живших века назад.

Как написал знаток эпохи С. Ф. Платонов, Годунова нельзя обвинять в злодеянии, для того нет надёжных данных. «Против него очень мало улик, и вместе с тем есть обстоятельства, убедительно говорящие в пользу этой умой и симпатичной личности ». Исследователь поставил принципиальный вопрос: «Разве никто, кроме Годунова, не имел интереса в смерти Димитрия и не мог рискнуть его убийством? »^^^.

Подобный ракурс проблемы совсем не является пустопорожним. В первую очередь тут приходит на ум имя Нагих. Но как же так: мать и дяди мальчика могли ли иметь свой «интерес » в таком страшном деле? А почему бы и нет? Ненависть — страшная разрушительная сила, а одержимость ненавистью неизбежно разрушает добродетель человека, искажает все его природные рефлексы, реакции и восприятия, иными словами, губит всё истинное вокруг такого человека. Нагие люто ненавидели «московскую власть», которая их «оскорбила» и «унизила». А кто же не знал, что главным в этой власти был именно Годунов, а Битяговский — только его «привратник».

Надо думать, что какие-то разговоры о том, что эти записные «злодеи» хотят извести весь именитый род Нагих, велись. Во всяком случае, «Царица Марья» и её близкие с непонятной категоричностью, вопреки очевидному и зримому, с первого же момента голосили именно «об убийстве».

Интересная деталь: несколько холопов Нагих, как только в Угличе случились страшные события, «убежало невесть куда», и их отыскать так и не смогли. Упорное повторение версии «об убийстве», которое как заклинание произносила Мария Нагая и её братья, — не может не поражать и невольно наводит на мысль: то, что устно, во всеуслышание звучало, являлось давней идейной заготовкой.

Конечно, в пользу подобного логического предположения нет никаких документальных подтверждений. Однако и при обвинении Годунова таких свидетельств не существует. Там тоже господствуют «гипотезы», выдаваемые столетиями за «аксиомы».

Когда говорят о Годунове, который якобы замыслил и осуществил злодеяние в Угличе, то неизменно выпячивают на передний план его властные амбиции. Было бы глупо спорить с тем, что у государственного человека на высших ступенях управления, не существовало бы никаких властолюбивых желаний и устремлений. Они в той или иной степени присущи всем и всегда, из круга тех, кто обретается в правящем эшелоне.

Ничего необычного в данном случае Годунов не являл. Однако есть служебно-иерархические амбиции, а есть — царские. Годунова как раз в подобном властолюбии и подозревают, и обвиняют. Может показаться странным, но подобные не предположения даже, а уверенные декларации звучат и звучат, но никто и никогда не привел ни малейшего доказательства их правомочности. Нельзя же за таковые признавать сплетни из записок иностранцев или путаные и исторически неадекватные «сказания», начавшие плодиться с 1606 года. А ведь ничего другого в распоряжении обличителей нет.

В 1591 году имелись и другие влиятельные высокопоставленные по роду и званию представители, которым смерть Царевича могла быть вьп'одна: Шуйские, Мстиславские, Романовы. Таким путём можно было свалить, или хотя бы подорвать авторитет слишком «крепкого» «худородного властелина», неугодного многим боярам.

Мысль о престоле могла привлекать не только Годунова, но и такого амбиционного боярина, как Василий Шуйский; последующая историческая драматургия этот тезис вполне и подтвердила. Давно наличествует в литературе вполне логичное утверждения, что «Шуйский, скорее чем Борис Годунов, мог решиться на преступление.

Если отрешиться от всех распространённых интерпретаций события в Угличе и задаться вопросом: имел ли Годунов в 1591 году «мысль», «намерение» занять престол государства Российского? Ответ прост: никто это не знал, не знает и никогда не узнает. Если же предположить, что он уже в 1591 году, за семь лет до подлинного воцарения, «имел такую мысль», видел себя в царской роли, то, значит, надо уподоблять Годунова пророкам, ход времён и грядущих событий которым открывает Господь.

Однако никаким пророком Борис Годунов не являлся. Он был умным, ловким, хитрым, смелым, трудолюбивым, православным человеком, служившим честно своей стране не потому, что впереди маячил «долгожданный приз» — Царский венец, а потому, что по-иному жить и действовать не умел и не хотел...