Журналист поговорил с одной из женщин Мосальска, живущей, как он заметил, в доме без водопровода, - Натальей Винокуровой, 26 лет. Волосы у нее были – ниже пояса. Чего только она с ними не делала: и в косу заплетала, и поверх головы накручивала, и свободно распускала. Говорит, что надоело с ними возиться, а тут спрос возник, и эту свою нежданную ценность она и продала. Цены, кстати, такие: 50 долларов за косу длиной 16 дюймов, это сорок сантиметров. Заработки же у Натальи Винокуровой не превышают трехсот долларов в месяц.
Тут много исторических воспоминаний возникает. Стрижка голов "под нуль" сопровождала едва ли не всю советскую историю. Гражданская война с ее тифозными эпидемиями, борьба со вшивостью бедняцких толп, потом война с Гитлером и те же проблемы. Да и без войн, даже еще и в дореволюционное время стриженые головы – непременный признак бедняцкой жизни, например в приютах, в сиротских домах. Стриженый – значит сирота. Вот такими сиротами и ходили многие поколения советских людей. Да и вообще – как управляться с длинными волосами, коли в доме нет водопровода? Как у Наталья Винокуровой даже в 2010 году.
Но в нынешнем повороте сюжета действуют иные причины и возникают иные коннотации. Эпидемий сыпнотифозных, при которых надо стричься, вроде бы, слава богу, нет. Да и мода теперь пошла такая, что чаще волосы стригут, чем отращивают. Эти парики и накладки, что в ходу в Америке, - они должно быть или лысым старухам идут или для построения сложных исторических причесок в шоу-бизнесе. Всё так, но есть, есть родимая российская специфика.
Вспоминаются нынешние, постсоветские уже лозунги. Россия, видите ли, великая энергетическая держава. Так волосы русских баб из Мосальска и Юхновки подверстываются к этой самой энергетике, которую в данном случае уместней назвать сырьем. Сырьевая страна – она уже и не шибко энергетическая, и никак уж не великодержавная. Традиционным российским экспортом с давних пор был хлеб, лес и какая-то пенька. А теперь нефть, а вместо пеньки пошли бабьи волосы.
В общем, как говорится, снявши голову, по волосам не плачут. Или еще: волос у бабы долог, а ум короток. Этой бабой хочется назвать нынешнюю российскую власть. Всех ее петродолларов не хватает, чтобы построить водопровод в Мосальске. Российская пресловутая энергетика, если приглядеться, как была, так и остается тем, что называется стрижка овец.
А вокруг ходит товарищ Волк и знает, кого кушать.
Source URL: http://www.svoboda.org/content/article/2234660.html
* * *
''Чайники'' как примета экзистенциального кризиса
Александр Генис: Отличительной чертой нынешних выборов в Конгресс – появление на политической Америке новой силы, так называемой ''чайной партии''. Мы подробно говорили об этом явлении в выпуске ''Американского часа'' от 4 октября (http://www.svobodanews.ru/content/transcript/2176819.html)
А сегодня я пригласил в студию Бориса Парамонова, чтобы обсудить с ним философскую подоплеку вторжения ''чайников'' в американскую политику и жизнь. Прошу, вас, Борис Михайлович!
Борис Парамонов: Александр Александрович, я первым делом возражаю против самого этого термина: чайниками в России называют придурков, которым нужно, к примеру, объяснять таблицу умножения. Ти-партиеры в США отнюдь не дурачки, каламбуром здесь не обойтись, даже вспомнив Бостонское чаепитие.
Александр Генис: Да, Борис Михайлович, пожалуй, я согласен с тем, что мой перевод не слишком удачен. Первые собрания ''партии чаепития'' напоминали карнавал, и, как положено, таким сборищам приняли в себя немало крикливых хулиганов. Впрочем, уверен, что и во время оригинального Бостонского чаепития, давшего название партии, таких было немало. Сейчас ''чайная партия'' формируется как реальная политическая сила – и этот факт уже не обойти.
Борис Парамонов: Вопрос с названием это – только первое, что я хотел cразу же отметить. Второе куда более важно. Вопрос о нынешних противниках обамовской реформы здравоохранения, с которой все началось, не покрывает всей широты проблемы. Реформа здравоохранения в этом контексте – только вершина айсберга. Америка встречается сейчас – и остро осознает это – с куда более принципиальной проблемой. Американские коренные жители, коренники, почуяли нечто большее.
Америка вообще изменилась, и, как многие боятся, уже необратимо. В стране произошли колоссальные демографические сдвиги. Соединенные Штаты сейчас не та страна, в которую еще мы с вами, Александр Александрович, приехали. Вот все приводят цифру, которая у всех на устах: 30 миллионов американских жителей не имеют медицинской страховки. Но ведь не зря говорят ''американских жителей'' или ''проживающих в США'', а не просто американцев. Около половины этих людей – это вообще нелегальные жители Америки. И потом, что значит не имеют страховки? Латиноамериканку, рожающую на улице, всё равно привезут в госпиталь и покроют расходы по системе ''Медикэйд'' – самой дешевой. Но как бы это ни было дешево – эти люди, нелегально живущие в США, американских налогов не платят. Или какого-нибудь мексиканского драг-пушера, подстреленного в трущобах Лос Анжелеса, тоже ведь в пункт скорой помощи отвезут. И еще совсем не факт, что донесут об этом полиции, а та его по суду выселит из страны.
Александр Генис: То, что здесь никому не дадут умереть, - не либеральный гуманизм, а условие всякой цивилизованной жизни.
Борис Парамонов: Но презумпция американской жизни, становой хребет американской психологии – каждый отвечает за себя, каждый, как говорится, кузнец своего счастья. Американец не привык просить, американец привык добиваться. И вот теперь, оказывается, в стране живут 30 миллионов человек, о которых должно заботиться государство. А что такое государство? Это мы с вами – то есть налогоплательщики.
Американец не может этого понять, он не так воспитан и не там вырос. Его святое убеждение – если человек приехал в Америку, он взял на себя полное бремя ответственности за себя и своих близких. Люди едут в Америку, чтобы хорошо жить не жалея своего труда, а не для того, чтобы сесть на социальное обеспечение.
Самое поражающее, что я слышу всё это время, - это слово ''социализм'' как ругательство. Социализм в Америке – бранное слово. Более того, это пугающее американцев слово: за ним чудится пресловутый орвелловский Большой Брат, который следит за каждым твоим шагом и заставляет делать что ему, а не тебе угодно. Социализм в американском сознании – синоним тоталитаризма. Купчих в пьесе Островского пугали слова ''жупел'' и ''металл''. Вот так американцев пугает слово ''социализм''.
Александр Генис: Вы, Борис Михайлович, укоряете меня за слово ''чайники'', а сами сравниваете американцев с купчихами Островского. Они прекрасно знают, что такое, например, скандинавский социализм, или что в Германии, Франции, Швейцарии или соседней Канаде, плохо или хорошо, но, в общем-то, работает та система здравоохранения, которую пытается ввести президент Обама. Более того, американцы не могут не понимать, что система социального страхования, существующая в США и вошедшая в плоть и кровь американской жизни, - это ведь тоже образец государственного регулирования жизни граждан. И все ''чайники''не хотят отказываться от тех преимуществ, которые им дает государство. Никто не отказывается от пенсий, от школы.
Борис Парамонов: Совершенно верно. Вот вы сказали, и я хочу подчеркнуть, что деньги на социальное страхование выплачивают сами американцы из своих зарплат, это наши с вами деньги, Александр Александрович. Мы даем и нам дают взаимообразно.
Александр Генис: Это не совсем так. Сейчас как раз стали говорить, что система соцстраха не полностью покрывается вкладами граждан, государство делает значительные дотации. В этом все и дело, отсюда — дефицит, потому что не хватает денег, которые мы даем.
Борис Парамонов: А откуда оно эти деньги берет? На дотации? Из налогов, то есть опять-таки из нашего кармана.
Вообще я хочу сделать одно необходимое уточнение. Вы не подумайте, что я такой уж ненавистник социализма с человеческим лицом. Если, конечно, не считать, что сладкая социалистическая жизнь как раз в это время – вот пока мы с вами разговариваем – оборачивается иной своей стороной. Соцстраны Запада близки к банкротству. Взять хотя бы Грецию. А французы бунтуют оттого, что им предложено уходить на пенсию не в 60 лет, а в 62 года. Теперь же выясняется, что принятые французским парламентом поправки к пенсионным законам дадут передышку только до 2018 года. Значит, опять надо будет самоограничиваться.
Да, кстати, деталька: именно в Англии, у американской англоязычной кузины, дела с системой медицинского страхования обстоят весьма и весьма неважно.
Я резюмирую, Александр Александрович. Вот вы говорили, что новая система увеличит управленческий хаос, неизбежный там, где дело берет в руки государство. Это тоже очень важный момент, хорошо понимаемый американцами. Но, повторяю и подчеркиваю, в основе нынешних американских страхов лежит основной мотив, я бы сказал, экзистенциального беспокойства. Америка перестала быть самодовлеющим процветающим континентом, она оказалась выброшенной в мир, в поистине глобализированный мир. И этот новый мир – не просто далекие китайцы, которые делают за гроши работу, отбираемую у американцев, но и миллионы пришельцев, смещающих и меняющих привычную картину американской жизни. Дело не в Обаме и даже не в обязательной медицинской страховке. Кончилась громадная эпоха американской истории и начинается другая – еще до конца неизвестная, но уже настораживающая. Как все неизвестное.
Source URL: http://www.svoboda.org/content/transcript/2208218.html
* * *
''Учителя без учеников''. Борис Парамонов об учебнике литературы для старшеклассников
Дмитрий Волчек: Выпуск радиожурнала ''Поверх барьеров'' выходит в эфир 1 сентября – так что обсуждение одного из российских учебников литературы, которое предлагает Борис Парамонов в эссе ''Учителя без учеников'' придется весьма кстати.
Борис Парамонов: Я наконец-то реализовал давнее мое желание: посмотреть, какие учебники литературы для школ пишутся нынче в России. Прислали мне учебник для 11-го класса – ''Русская литература 20-го века'', две части, первая - 2008-го, вторая - 2009-го года издания, то есть продукт всячески свежий. Рекомендован министерством образования и науки Российской Федерации. Мне объяснили, что это не общеобязательный учебник, что сейчас много их пишут: школа, а то и сам учитель литературы выбирают то, что им приглянется. Но этот учебник считается хорошим, многие выбирают именно его.
С самого начала скажу: я прекрасно понимаю, что нынешним школьникам этот учебник повредить никак не способен, ибо литературу они видели в гробу, а интересуются главным образом видеоиграми, поп-музыкой и всякими фэйс-буками. Отбарабанить что надо на экзамене, да и перейти к какой-нибудь Леди Гага. Но этот учебник дает удивительно точный снимок того, что нынче в России пытаются сделать идеологией, – хотя ясно, что никакой идеологии не нужно никому, как школьникам не нужна литература. Это игры власти, попытка игр – а таковые всегда интересны.
Начать с того, что учебник, как и всё, что писалось в советские годы, да и раньше - в русской либеральной традиции - сохраняет первобытную литературную, шире – эстетическую неграмотность, прикрепляя историю литературы к истории общества. По-прежнему видят в ней некое ´отражение внеэстетических реальностей, а не самостоятельный творческий продукт. Но литературу невозможно объяснить из такого соотношения. Да и вообще, истории литературы нет, а есть писатели, и бесполезно выстраивать их в какой-либо эволюционный, то есть исторический, ряд.
Это, конечно, сложно, это уже Шкловский, а то и выход за его пределы, но интересно посмотреть, как нынче, во времена постсоветские, выстраивают саму историю. И вот выясняется, что в русском 20-м веке не было Октябрьской революции, не было советской власти, ни Ленина, ни Сталина. Рубеж русского 20-го века – это не 17-й год, а 20/30-е годы. И литература соответственно делится по этому рубежу. Вот как пишет об этом в своем месте известный Чалмаев:
Диктор: ''Тридцатые годы как продолжение и одновременно противоположность 20-х годов – острейшее противоречие этой эпохи. Не всегда осознанное, оно проявилось нагляднейшим образом в духовно-нравственном климате тридцатых годов, в возвращении страны к национальным устоям, в новом понимании смысла государства, ранее обязанного ''отмирать'', семьи, призванной ранее сменяться ''общежитием'', наконец, исторического прошлого''.
Борис Парамонов: А вот, так сказать, конкретизация:
Диктор: ''Многие революционные поэты, гремевшие в двадцатые годы, ничего отрадного в России часто не видевшие, кроме революции, жившие жаждой уничтожения патриотизма (понятия большевизма и патриотизма были для них взаимоисключающими), стремительно теряли свое значение''.
Борис Парамонов: Примеры тоже даны подходящие к этой схеме: так, в поэзии о гражданской войне не упомянут Багрицкий с его ''Думой об Опанасе'', зато выдвигаются Борис Корнилов и Павел Васильев, люди русские. Чалмаев только забыл упомянуть, что эти русские были в тридцатые годы оба уничтожены – и Корнилов, и Васильев. Таково было тогдашнее возрождение.
Ренессансом русской истории, русских ценностей, русского национального сознания Чалмаев называет сталинский идеологический трюк – решение в предвидении войны с фашистской Германией апеллировать к живому еще патриотизму. Кстати сказать, эта апелляция не сработала: Красная Армия в начале войны миллионами сдавалась в плен, и это только Гитлер сумел всё-таки, восстановив против себя, породить сопротивление, когда народ увидел, что он не лучше Сталина, да еще чужой.
Это всё давно и досконально известно, но Чалмаеву, вообще нынешним ''почвенникам'' неинтересно, отскакивает от них. Они продолжают говорить о национальном возрождении, произведенном Сталиным, – при этом не упоминая самого Сталина и снимая тем самым все негативные ассоциации, связанные с этим именем. Это заставляет вспоминать одно высказывание Георгия Петровича Федотова. Когда в Советском Союзе отбросили так называемую ''историческую школу Покровского'', видевшего в русской истории исключительно движение хлебных цен, и решили вернуть в историю имена людей и факты, Федотов написал: ''Новый советский учебник истории написан Швабриным для Пугачева''. С тех пор прошло лет семьдесят, но Чалмаев по-прежнему воспроизводит этот учебник – с той только разницей, что он даже не Швабрин, а ученик из класса Швабрина.
Небезынтересно проследить, что тот же Чалмаев говорит о последующих литературных событиях – уже семидесятых годов, застойных лет. Он пишет по поводу Трифонова:
Диктор: ''Связь быта и революции, как и объяснение воспоминательности, ностальгии, особого ''революционного аристократизма'' героев Трифонова, только сейчас стала предельно очевидна (…) Пессимизм всемирно-исторического проигрыша, ностальгия по переменам, когда и Тухачевский, и Бухарин, и прочие герои гражданской войны, ''старики'', были в ореоле успеха, жили в ''доме на набережной'', были в прямом смысле ''на коне'', не ниже официозного Буденного, и породили в Юрии Трифонове презрение ко всем конформистам, не помнящим об ''отблесках костра'': это пессимизм ностальгии, иронии Трифонова''.
Борис Парамонов: Я повторю: все эти рассуждения даны в некоем вакууме, мелькают два-три имени в качестве опознавательных знаков для почвеннических авгуров. Не то что школьнику, а и нынешнему учителю литературы эти аллюзии, полагаю, не понятны. Это сделано для самоудовлетворения, в возможности высказать любимые предпочтения возможно большим тиражом. Простой человек вряд ли поймет, что это – антисемитские тексты, самое настоящее ''жидоморство'', с трудом скрывающее удовлетворение, что Сталин скинул евреев с ихнего ''коня''. Почему же исподтишка, почему намеками, понятными разве что коллегам из журнала ''Наш современник''? Да потому, что нынче не время для идеологий, хотя говорить что-то одобренное властями надо. Пиши что хочешь, но никакой погром нынешним властям не нужен, антисемитское почвенничество слишком острый продукт. Власть сейчас вообще не знает ни эллина, ни иудея, что отнюдь не делает ее христианской. Здесь не либерализм, а цинизм власти – потому что с тех же трибун дают высказываться и противникам неопочвенничества. И это - в пределах одного учебника. Тут, если угодно, плюрализм – но не артикулированный, не провозглашенный политикой и не реализованный, скажем, в Думе или в телевизионных, идущих на всю страну дискуссиях, но позволенный в школьном учебнике, где он как раз мешает, потому что учебник, какой бы он ни был, должен быть однозначным.
В этом смысле интересно посмотреть на состав авторов учебника. Это ковчег, чистые и нечистые, если хотите, а мне так и вообще никого спасать не хочется. Помимо Чалмаева много глав – все эмигранты – отданы Олегу Михайлову, литературоведу в штатском. Но и либералы советских еще времен представлены обширно. А это народ в культурном смысле серый – не в смысле неграмотности, а тусклые, никакие. Лазарев, Белая, Турков кроме своего застойного, советских мерок либерализма ничего предъявить не могут. И ведь что у тех, что у других, независимо от идеологии, описываемые писатели кажутся все одинаковыми – потому что о них пишут не в связи с литературой, а в связи с историей, специфика искусства исчезает. Забавно, как представлены поэты, в какой цитации: приводятся стихи поглаже, поклассичней: ни тебе ни раннего Пастернака, ни Заболоцкого ''столбцов''. В Цветаеву и смотреть не стал. Все любят родину (с прописной) и народ, любят родную природу, открыто или скрыто религиозны. Еще русскую литературу, как заявлено в самом начале, в общем предисловии, всегда отличал инстинкт государственности (разве что 18-го века, а потом самую анархическую литературу мира!). О первой главе ''Литература 20-го века'' сказать надо бы отдельно. Автор – Л.А.Смирнова, ей и поручили объяснить, что произошло в России в двадцатом веке, дать общую историческую привязку. Но, повторяю, никакой революции, никакого социализма, ни Ленина, ни Сталина – вместо всего этого предложено робкое и неумелое изложение давней статьи Бердяева ''Мутные лики'', в которой он объяснял, как Белый и Блок приняли большевицкую революцию за пришествие на русскую землю божественной Софии. А Смирнова, похоже, сочла, что так и было в действительности. ''В реале'', как сейчас говорят. Это неумение и нежелание сказать о трагическом опыте России изобличает не только культурную ограниченность, но и душевную трусость, компенсируемые у одних дешевым мифом о ''голубой'' есенинской Руси, у других – вообще неизвестно чем.
Но нельзя не сказать, что в учебнике есть одна очень удачная глава – Игоря Шайтанова ''Поэзия за полвека''. Удачна, уместна сама установка – дать поэзию как текст, как организацию слов. Великолепен в этом смысле разбор стихотворения Бродского ''На смерть Жукова''. Но и тут не обошлось без пакости: в содержании книги указаны все разделы всех глав, а раздел ''Иосиф Бродский'' отсутствует.
Как хотите, но трудно это считать просто опечаткой. Это подлянка. Но Игорю Шайтанову протягиваю оливковую ветвь.
Source URL: http://www.svoboda.org/content/transcript/2146321.html
* * *
“Есть ли секс в Америке?”
Борис Парамонов: Недавно американский административный орган, ведающий испытанием и лицензированием медикаментов вынес решение не пускать на рынок новое лекарство “Флибансерин”, стимулирующее сексуальную активность женщин. Причина запрета – нежелательные побочные эффекты, вызываемые этим лекарством. В то же время администрация одобрила само направление таких исследований и высказалась за продолжение их финансирования.
На эту новость откликнулась знаменитая Камилла Палья, автор монументального труда “Сексуальные маски: западное искусство и декаданс от Нефертити до Эмили Дикинсон”, переведенного на многие языки, в том числе на русский. Ее статья, появившаяся в “Нью-Йорк Таймс”, носит название, напоминающее о знаменитых словах советской женщины, сказавшей, что у нас, в СССР, секса нет. Думаю, что Палья держала в уме этот случай, назвав свою статью “Не надо секса, мы средний класс”.
Вот как поставила вопрос Камилла Палья:
Диктор: “В какой степени жалобы на сексуальную апатичность отражают медицинскую проблему и в какой степени они коренятся в образе жизни американского белого среднего класса, с его социальной озабоченностью, с его установкой на успех, с его добровольной перегруженностью работой?”.
Борис Парамонов: Камилла Палья – отнюдь не сексолог, но и не только историк искусств, она культурфилософ, и склонна ставить и решать вопросы в предельно широком социально-культурном и историческом контексте. И сейчас она напомнила, что репрессия сексуальности – черта буржуазной культуры и созданного ею образа жизни. Этот образ жизни, эта психологическая установка начали преодолеваться с двадцатых годов прошлого века с появлением учения Фрейда и таких технических новаций, как автомобиль, позволивший юношам и девушкам ускользать от ежечасного родительского контроля – известный феномен “века джаза”. В шестидесятые годы началась настоящая сексуальная революция, захватившая не только нравы, но и само искусство. В этом отношении Камилла Палья очень выделяет революционирующее влияние рок-музыки. Но одновременно шла и реакция.
Эту реакцию Камилла Палья связывает с одуряющим влиянием новых идеологий феминизма и политической корректности. Эти идеологии сумели внушить, что представление о женщине в буржуазном обществе с его мужской доминацией создалось не в природном порядке, а являет собой социальную конструкцию, призванную закрепить господство мужчины и подчиненную роль женщины. Но Палья утверждает, что как раз нынешний культурный образ женщины как равноправного мужчине делового партнера, пресловутой “карьир-вумен” и есть наиболее искажающий социальный, то есть искусственный, конструкт. В современном мире, говорит Палья, и не только в этой статье, а во всех своих сочинениях, - женщина насильственно вырвана из природного миропорядка. То, что веками казалось – и было! – нормой, то есть сексуальное внимание мужчины к женщине, теперь представляется поводом к судебному преследованию под рубрикой сексуальных домогательств. Секс убит в офисах; а в этих офисах нынешняя женщина проводит не меньше времени, чем мужчина. Возвращаясь после напряженного рабочего дня в свои сверхкомфортабельные дома, такие пары думают больше всего о том, как бы завалиться спать, причем вне каких-либо прелиминарий.
Как написал в одном из многочисленнейших откликов на статью Камиллы Палья один читатель “Нью-Йорк Таймс” (причем, мужчина – Дэниел Дикинсон) в номере от 6 июля:
Диктор: “Мы тратим слишком много времени и усилий на всякого рода социальную активность – собственную и наших детей, - и слишком устаем, чтобы наслаждаться простыми радостями семейной жизни. Мисс Палья права в том, что медикаментами эту проблему не решить. Счастье всегда дается тем, кто больше думает о самом счастье, а не о преуспеянии”.
Борис Парамонов: В статье Камиллы Палья масса других подробностей и трактовок. Например, она пишет, что в современном Голливуде реабилитация секса вплоть до демонстрации обнаженной натуры отнюдь не способствует правильной его, секса, презентации: потеряно старое искусство создания сексуально насыщенной атмосферы изображением флирта, пикатного диалога мужчины и женщины, самим подбором актеров. Действительно, Кэри Гранту и Кэтрин Хепберн совсем не нужно кувыркаться в сексуальной гимнастике, чтобы создать требуемое ощущение сексуальной насыщенности происходящего. А сейчас парень с девкой, едва войдя в комнату, начинают срывать друг с друга одежду и валятся на пол или, того пуще, прижимаются к стенке, тогда как вот она, койка, тут же в кадре.
Это реакция всякого грамотного кинозрителя, каким я считаю себя. У Пальи особенное раздражение вызывает ныне культивируемый в кино образ женщины-воительницы, шутя расшвыривающей злодеев-слабаков мужского пола, всякого рода телесериальные бионик-вимен. Примеры Палья можно дополнять и продолжать: хоть вспомнить Тарантино с его “Убей Билла”.
Но то же Камилла Палья говорит и о своей любимой рок-музыке: из нее тоже испарилась сексуальная энергия. Рок-стар, пишет Палья, переместилась из “оно”, из подсознания, в сверх-я, то есть в область социально одобряемых идеалов. Мадонна полна бытийной энергии, а леди Гага – социальный фабрикат.
Об этом я судить не берусь по абсолютной бесчувственности к этим шумным забавам. Это не для меня. Как сказал Томас Манн, человек, носящий в душе хаос, должен быть корректно одет.
Мне бы хотелось сделать только одно замечание на тему, не затронутую ни в статье Камиллы Палья, ни в многочисленных откликах на нее. Нужно помнить, что современный человек – и мужчина, и женщина – так перерабатывает еще и потому, что рынок товаров и услуг, предлагаемых нынешним обществом, необычайно расширился и постоянно обновляется, всё расширяя и расширяя список предметов престижного потребления. Одному отцу семейства на всё это уже не заработать, вот поэтому работать должна и женщина – помимо всех других определяющих факторов (а их много). Женщина должна держаться за природу, и мужчина в этом ей способствовать, говорит уже не в первый раз Камилла Палья. Но что делать с тем, что природа всё более и более подменяется техногенными реальностями? Ведь сегодня подавляется не только природа в женщине, но уничтожается сама природа, страдает Мать-Земля.
Source URL: http://www.svoboda.org/content/transcript/2111781.html
* * *
“Боже храни Америку”
Борис Парамонов: Я давно уже заметил, что самое популярное музыкальное произведение в Соединенных Штатах – увертюра Чайковского “1812 год”. Если вы настроены на радиоканал классической музыки – будете слышать это сочинение с утомляющей регулярностью. Чайковский вообще очень популярен в Америке, да и во всем мире. Зайдите в хороший музыкальный магазин, и вы убедитесь, что больше всего представлены два композитора – Моцарт и Чайковский. Или возьмите любой довоенный голливудский фильм с любовным сюжетом: закадровая музыка – непременный Чайковский. Вот недавно гоняли в ящике такой фильм, который еще в советском союзе показывали в качестве трофейного, с популярнейшими певцами Джаннет Макдональд и Нельсоном Эдди. Называется “Майские дни”, а в советском прокате назывался “Дни любви” ( не путать с итальянским неореалистическим фильмом под тем же названием, где играли молодой Марчелло Мастояни и пятнадцатилетняя Марина Влади, тогда - бесовской соблазнительности нимфетка). В том, американском фильме есть еще злодей по имени Назаров – импресарио певицы в исполнении Джаннет Макдональд: фигура, навеянная, конечно, образом Дягилева, который неоднократно вдохновлял сценаристов, например в культовом английском фильме “Красные туфельки”, где еще танцевал Леонид Мясин, тоже из дягилевцев. В “Красных туфельках” этот демон-импресарио носил более подходящую фамилию – Лермонтов. А злодея Назарова в “Майских днях” играл великий Джон Барримор, о чем мы и не догадывались, потому что эти так называемые трофейные (из поверженной Германии привезенные) фильмы шли даже без титров. И еще деталь оттуда: в “Майских днях” для героев оперных певцов была даже сочинена какая-то опера на темы Пятой симфонии Чайковского; при этом герой был в костюме екатерининских времен, а героиня в каком-то кокошнике, более приличествуемом временам Ивана Грозного. Словом, Голливуд. Но Чайковского, действительно, в Америке любят. И не только в Голливуде. Причем любовь эта выходит уже за рамки, как сказали бы в СССР, идеологически приемлемого.
Сейчас расскажу, в чем дело, но начну, опять же, с кино. 4 июля был объявлен на одной из телевизионных программ фильм по Агате Кристи, из серии про мисс Марпл. Я эти фильмы всегда смотрю из ностальгических соображений: они идут в декорациях и обстановке старой доброй Англии – то есть тридцатых годов, когда джентльмены еще носили галстуки, а леди ходили в туфлях на каблуках, а не в этих похабных флип-флопах. А кругом – английская “виллидж” и задушевные особняки.
Я полагал, что фильм начнется, как обычно в таких случаях, в девять вечера, но это было 4 июля, национальный праздник - День Независимости, и по всем каналам показывали торжественный концерт в Вашингтоне перед зданием Конгресса, до половины десятого, вместе с любимым зрелищем всех народов – праздничным салютом. Ну, концерт так концерт, салют так салют, почему бы не посмотреть: мне американская независимость нравится не меньше английских традиций. И вот за эту, так сказать, широту натуры, я был награжден зрелищем американской широты, куда более внушительной, чем моя художественная толерантность.
Салют начался во время самого концерта, обеспечив некий потребный кумулятивный эффект. Но режиссеры праздничного зрелища хотели найти, так сказать, художественную мотивировку для пушечных залпов, и нашли. Тут надо сказать, что на Западе (не только в Америке, но и в Италии, к примеру, на фестивале в Сполето) есть традиция – при публичном, садово-парковым, так сказать, исполнении сюиты Чайковского палить из пушек в финале. Так и сейчас в Вашингтоне сделали 4 июля. Пальба, салютующая американскому Дню Независимости, шла под музыку русского монархического гимна “Боже, царя храни!” Надо ли напоминать, что сюита Чайковского построена на сочетании двух музыкальных тем: французской революционной Марсельезы и царского гимна, и в музыкальной композиции торжествует, в конце концов, русский гимн, знаменуя победу легитимистского принципа над французским надменным узурпатором. Вот этот финал и играли под выстрелы американских пушек.
За тридцать лет в Америке я, слов нет, привык к тому, что живу в свободной стране, но тут был, прямо сказать, впечатлен. И говорил на этот раз во мне не свободный американец, а старый совок, в былые времена работавший именно в сферах, зовомых идеологическими. Я невольно перенес ситуацию в Россию. При Сталине за такое дело просто расстреляли бы за саму идею, не доведя не только до концерта, но даже до репетиции. После Сталина уже не стреляли, но выучка сохранялась настолько серьезная, что и в голову не могло бы придти нечто подобное. Я не уверен, что такие номера возможны и в нынешней России. Не знаю, может быть, на последнем юбилейном параде Победы, в котором участвовали иностранные ветераны, при их проходе игралось что-нибудь соответствующе национальное; но чтобы на чисто советско-русском празднике вспоминали какие-то чуждые триумфы – такого быть не может, потому что такого не может быть никогда.
Но я бы не стоил своего американского гражданства, если б не вспомнил одной детали из истории США. Дело в том, что эта история знает еще одну войну за независимость – англо-американскую войну, объявленную Соединенными Штатами аккурат в 1812 году. Тогда англичане были втянуты в многолетнюю борьбу с Наполеоном, и американцы под шумок вздумали освободить их от Канады и Флориды. А война с Наполеоном возьми и закончись, англичане взбодрились и очень активно стали на защиту своих владений – даже при одном военном случае сожгли Вашингтон. Так что в тот раз у американцев ничего не вышло, но Флорида всё равно со временем стала нашенской.
Так вот, я готов был подумать, что режиссеры, ставившие праздничный концерт в День Независимости, сочли увертюру Чайковского “1812 год” относящейся к той самой англо-американской войне, которую иногда называют в Америке второй войной за независимость. Что же касается фамилии Чайковского, то каких только фамилий не встретишь в Соединенных Штатах! Да к тому же продается во всех американских лавках – значит, тем более, наш.
Но всё-таки, в конечном счете, дело не в этом – а только исключительно в духовной терпимости этой страны. Музыка нравится? Ну и пусть играет хоть эллинам, хоть иудеям. Или, как спросил меня однажды американский парнишка: Россия, это где? В Польше? В Польше, сынок, в Польше.
Source URL: http://www.svoboda.org/content/transcript/2106614.html
* * *
Обустройство закулисья
Борис Парамонов: Был в Советском Союзе такой предрассудок: мол, работа в газете – лучшая школа для писателя. На самом деле это худшее, что можно пожелать будущему писателю. Самое худшее в газете – это язык, набор газетных штампов и клише, и не только словесных, а всяких - сюжетных, композиционных, вплоть до заголовков газетных статей, в которых очень любят употреблять названия известных литературных произведений, как-нибудь их переиначив: скажем, вместо “щит и меч” – “щит и печь” (пример из Битова). И еще одна милая особенность есть в газетах, в медии вообще: всеобщая подверженность мелким, но противным, вроде чесотки, эпидемическим заболеваниям. Где-то заведется одно речение – и пошло гулять по всей прессе. Нынче, при невиданном раньше бесцензурье, это особенно сказывается. Причем эти выражения, раз заведясь, совершенно вытесняют прежние, нормальные обороты речи. Примеров – даже не тьма, а как говорил Блок, тьмы, и тьмы, и тьмы. Вот, скажем, был – и есть в человеческой речи – глагол “питать”, в смысле “служить источником чего-либо”. Не ищите его в медии – теперь там говорят только “подпитывать”. А глагол “следить” навсегда вытеснен глаголом “отслеживать” - каким-то даже не сугубо, а трегубо сыщицким. Или – уже не глагол, а прилагательное: широким ходом по всему фронту пошло слово “личностный” - вместо нормального, удобного и предпочтительного в девяноста девяти из ста случаев “личный”. Или еще один словесный паразит, без всякого толку употребляемый: оборот “тот же”. Можно сказать: Бердяев был философом-персоналистом, а три фразы спустя “тот же Бердяев” или “у того же Бердяева”. Ничего подобного: говорится, скажем, о богатствах русской души вне всяких личных (“личностных”) отнесений, и вдруг – “тот же Бердяев”. Откуда он взялся? Из какой Тамбовской губернии вылез? Или еще: исчезло хорошее слово "кулисы" и появилось вместо него какое-то “закулисье”, явно произведенное от выражения “за кулисами”. И всё: больше нигде кулис не встретите, только закулисье.
В число газетных, медийных штампов может попасть какое угодно слово, даже самое почтенное, даже из самого уважаемого автора. Вот пример, который не перестает меня веселить и провоцирует мою бедняцкую латынь: “сик транзит глория мунди”!
Великий писатель Александр Исаевич Солженицын составил и до конца дней продолжал дополнять так называемый словарь языкового расширения, в основном запихивая в него номера из словаря Даля. Встречая такие словечки в его собственных текстах, иногда не без удовольствия ухмыляешься: попадаются выразительные и лично Солженицыну как-то идущие. Сейчас что-то не могу вспомнить ничего, кроме слова “вбирчиво”, что значит, надо полагать, “внимательно усваивая”. Но, конечно, и трудно запоминать все солженицынские новации. Кроме одного, заполонившего всё. Это слово “обустраивать”.
У Александра Жолковского есть забавный анализ этого новообразования:
Диктор: “Обустроить” - не русское слово, точнее - типичный солженицынский нео-архаизм. В нем слышится что-то бедняцкое, зэковское. Представляется какое-то затыкание дыр старой ветошью. Обернуться имеющимся с той же нехитрой солдатской обстоятельностью, с какой нога обертывается портянкой. Действительно, “обустроить” - не “перестраивать”. Обустройство предполагает, что обстановкой уже обзавелись, остается только обшить стены досками, обнести двор частоколом, и все образуется. Я недаром нажимаю на приставку “об”. В ней, особенно рядом с “нам”, отчетливо звучит общинное, округлое, самодостаточное каратаевское начало, желание отгородиться от посторонних: справить обутку, обиходить деток, в тесноте, да не в обиде, с миру по нитке - голому рубашка, по одежке протягивай ножки”.
Борис Парамонов: Как бы ни критиковал эту новацию опытный лингвист, слово мало сказать, что прижилось: оно поразило и заразило всё вокруг, на манер какой-нибудь проникающей радиации. Встречается в любого типа речи – хоть в деловой, хоть в художественной, хоть в высокоумной, хоть в серой. Проникло даже в названия учреждений. Был случай: покончил с собой какой-то генерал, занимавший пост то ли начальника, то ли зама начальника некоего Управления по капитальному строительству и обустройству армии. То, что раньше назвали бы “генерал-квартирмейстер”. Но ладно с давними временами – и сейчас можно было бы сказать вместо опостылевшего “обустройство” хотя бы “благоустройство”.
Это казенщина, но вот пример текста с претензией не только на ученость, но и высокую культурность – из книги доктора (!) филологических (!) наук Новикова, биографии Блока, печатающейся в солидном толстом журнале: “Блок и Люба принялись за обустройство новой квартиры на Галерной”. На галеры доктора наук! В одиночное заключение без права переписки! Да ладно Новиков, всё-таки свой, русский человек: так нет же, слово “обустройство”, оказывается, употреблял шеф СС Генрих Гиммлер! В еще одном толстом журнале был текст – что-то о фашистах, и это проклятое слово было всобачено в перевод какого-то немецкого документа.
Какой же музыкой в сравнении с этим ширпотребом звучит всякого рода блатная феня, всемерно обогатившая и без того богатые запасы русской речи! Встречая очередное – тысячное или стомиллионное – обустройство, широко улыбаешься, напав на какое-нибудь “пилить бабло” или того лучше – “отогнать бабло в оффшор”. Какое наслаждение доставила мне молодая писательница Ирина Денежкина, написав о покойнике: “лежит трупует”.
Трудно, конечно, писательницу Денежкину сравнивать с писателем Солженицыным, но ее трупарня, ей-богу, приятнее солженицынского обустройства.
Source URL: http://www.svoboda.org/content/transcript/2100857.html
* * *
''Завтрак у Тиффани'' и ностальгия по 60-м
Иван Толстой: Переходим к эссе нашего нью-йоркского автора Бориса Парамонова. Сегодня оно названо ''К вопросу о бубликах''. Речь пойдет о ''Завтраке у Тиффани'' и ностальгии по 60-м.
Борис Парамонов: В Америке вышла книга, вызвавшая у меня прилив ностальгических чувств. Ностальгических в обоих смыслах: как в прустианском ''поиска утраченного времени'', так и в пространственном, всколыхнув память моего советского еще кинопрошлого. Книга называется ''Пятая Авеню в пять утра: Одри Хепберн, ''Завтрак у Тиффани'' и рождение современной женщины'', автор Сэм Уоссон. ''Завтрак у Тиффани'', как известно, повесть Трумена Капоте (американцы говорят Капоти), в свое время напечатанная в Советском Союзе, примерно в середине 60-х годов и, понятно, очаровавшая советских читателей. Я помню издание в популярной Библиотечке журнала ''Огонек'', то есть массовым тиражом; не меньшее впечатление, чем сама повесть, вызвал портрет автора на обложке: хорошенький, принявший томную позу молодой человек в клетчатом жилете и галстуке бабочкой. Портрет вызвал недоумение: разве похож он на писателя, разве бывают такие писатели? Сейчас, когда причуды и образы гэй-культуры повсеместно известны, этот портрет недоумения бы не вызвал.
Но есть у меня и другое воспоминание, связанное с ''Завтраком у Тиффани''. Широко читавшиеся, вернее рассматривавшиеся на предмет картинок польские киножурналы ''Фильм'' и ''Экран'', натурально, отметили экранизацию повести Капоте, и я млея глядел на кадр из фильма: Одри Хепберн (уже известная и любимая в СССР по ''Римским каникулам'' и ''Войне и миру'') на нью-йоркской улице, с повышенным любопытством глядящая, приспустив солнечные очки, на крепкого парня Джорджа Пеппарда и томную Патришу Нил. А как мы знали из повести, никакой элегантной средних лет дамы у Капоте не было. Да и мужской герой-рассказчик не таким мужественным здоровяком представлялся.
Короче говоря, фильма нам в Советском Союзе не показали, и этот захватывающий воображение кадр объяснения не получил. За разъяснением надо было ехать в Америку, что я и сделал. ''Завтрак у Тиффани'' режиссера Блэйка Эдвардса я смотрел бессчетно, никогда его не пропускаю, если показывают по телевизору. Фильм пленительный, но на книгу Трумена Капоте похожий весьма отдаленно.
Вот тут и пойнт сюжета, развернутого у Сэма Уоссона. Рецензент его книги Джэнет Маслин пишет в ''Нью-Йорк Таймс'':
Диктор: ''В 1961 году отдел пиара студии Парамаунт Пикчерс предпринял акробатический трюк. Он попытался объяснить, почему Холли Голайтли – профессиональная прелестница из книги ''Завтрак у Тиффани'', регулярно проводящая ночи вне дома и получающая от щедрых мужчин 50 долларов на чай, – остается несокрушимо чистой''.
Борис Парамонов: Холли – то, что сейчас назвали бы ''кол гёрл'', девушка по вызову. Эти самые пятьдесят долларов она получает, говоря за ресторанным столиком, что ей надо посетить ''лэди рум'' – попросту женскую уборную, но в шикарных ресторанах отнюдь не только санузел, а что-то вроде косметического кабинета, почему она и носит названия ''паудер рум'' (паудер – пудра). Эти чаевые предназначаются вроде бы прислужнице в туалете (тот случай, когда пошлое слово туалет вместо нормального уборная становится уместным). Один из таких друзей мужского пола был ловко лишен дальнейших контактов, потому что, будучи провинциальным простаком, не понял, с чем и с кем имеет дело, и дал на ''паудер рум'' всего 25 центов.
Трюк ''Парамаунт Пикчерс'' в том состоял, что на роль Холли Голайтли – девушки не только с сомнительным настоящим, но и, что называется, с прошлым – была приглашена Одри Хепберн – символ, да и воплощение всяческой чистоты, в чем и состоял ее шарм. Ее брак с Мелом Феррером (князь Андрей в экранизации ''Войны и мира'') считался самым успешным в Голливуде (и действительно, он продлился 18 лет – целая геологическая эпоха для тех мест). Любимым домашним занятием Одри Хепберн было вязание, и в фильме этим же занимается Холли Голайтли, когда у нее вроде как наметился брак с бразильским дипломатом. Но фильм и в сценарии своем значительно отошел от повести.
Вот для этого и понадобились элегантная Патриша Нил и брутальный Джордж Пеппард. В повести мужской персонаж – просто рассказчик, сосед Холли, не состоящий с ней ни в каких отношениях, выходящих за рамки чисто дружественных. Для фильма же требуется герой-любовник, на каковую роль явно не способен персонаж Трумена Капоте, напоминающий больше всего портрет автора на обложке Библиотечки ''Огонька''. И в сценарий очень искусно была введена новая линия: этот мужской персонаж, въезжающий в соседство Холли, - не просто начинающий писатель, но и друг богатой дамы, которая не только снимает ему квартиру в элегантном манхеттенском таун-хаузе, но и обставляет ее всяческим антиквариатом, почему он и представляет ее Холли как своего ''декоратора'' (''интериор дизайнер''); сцену этого представления и воспроизвел польский киножурнал, заставив млеть совков перед таинственным кадром.
Но экранизация ''Завтрака у Тиффани'' была не только прелестным фильмом – она несла в себе некий протофеминистский мессэдж, как разъясняет в своей книге Сэм Уоссон. В Голливуде уже появился новый образ женщины – не просто влюбленной девушки или верной жены, но самостоятельного человека, работающей, делающей карьеру женщины. Была сделана целая серия таких фильмов с Дорис Дэй, причем в этих фильмах она даже не пела. Но всё же Дорис Дэй даже в облике ''карьир вумен'' оставалась невинно-простоватой. В общем требовалась героиня, вполне самостоятельно распоряжающаяся своим полом; такой императив тоже ведь был – или скоро стал - частью феминистской программы. Совсем проститутку ( а Холли, как ни крути, - всё же высокооплачиваемая проститутка) давать на экране было нельзя, вот и взяли на роль обаятельную всеми обожаемую Одри Хепберн, смягчив сценарий, снабдив его хэппи-эндингом и наградив Холли настоящей любовью в лице Джорджа Пеппарда, порвавшего к тому же со своим ''декоратором''. А в повести, как мы знаем, Холли исчезает где-то в Африке, убегая от обвинения в причастности к наркобизнесу.
В общем фильм Блэйка Эдвардса стал шедевром медиации, как сказали бы структуралисты: острые края , непримиримые противоположности смягчены некоей искусно и убедительно найденной серединой, единством противоположностей – вроде того, как шакал в мифах выступает медиатором жизни и смерти, потому что питается – чтобы жить – падалью, то есть мертвечиной. Эта медиация мастерски проведена по всей ткани фильма. И демонстрируется с самого начала, со знаменитой сцены, когда Холли в элегантном черном вечернем платье и с бриллиантовым ожерельем на шее очень ранним утром выходит из такси на Пятой авеню перед витриной знаменитого ювелирного магазина Тиффани и рассматривает витрину, пия кофе из бумажного стаканчика и кусая простецкий бублик – бегель, как он тут называется. Это было ироническим снижением слов Холли: когда мне очень плохо, я иду завтракать в ресторан при Тиффани, и всё становится хорошо. В этой сцене шикарная проститутка становилась простой девушкой, удовлетворяющейся бегелем.
Знакомые говорят, что видели в Москве вывеску ''Настоящие канадские бегели''. Тогда как настоящие бегели – это как раз бублики, причем не канадские, а русские. Мы в Советском Союзе не были такими жлобами, и если нам не показывали фильм ''Завтрак у Тиффани'', то книгу Капоте мы читали. А сейчас, похоже, читают в основном Дэниел Стил – даже не бублик, а дырку от бегеля.
Source URL: http://www.svoboda.org/content/transcript/2095770.html
* * *
“Футбол как культурная проблема”
Борис Парамонов: Нынешний мировой чемпионат по футболу, безусловно, войдет в анналы истории человечества. До окончательных выводов дело пока не дошло, но некоторые промежуточные результаты уже вызывают на размышления. И первое в этом ряду, конечно, - сборная Франции; напомню: та самая, что стала чемпионом мира в 1998 году и финалистом предыдущего чемпионата. Дело не в том, что она неудачно выступила в нынешнем первенстве; дело в общей обстановке, сложившейся вокруг футбола во Франции; можно сказать сильнее – во французской ситуации вообще.
Именно это стало сейчас темой французской медии и многочисленных комментариев, в том числе политических. Происходят аж заседания кабинета министров, созванные президентом Саркози. Футбольное поражение обнажило и подчеркнуло некий широкомасштабный общественный кризис – именно об этом и говорят французские комментаторы. Главная тема – культурный распад Франции, столь зловеще обозначившийся еще в 2005 году во время длительных бунтов молодежи в парижских этнических гетто. Поставлено под вопрос само культурное единство Франции – и сейчас, в повышенно напряженной обстановке спортивных соревнований, вопрос сказывается особенно остро. Вдруг выяснилось, что вообще нет французской футбольной команды – но случайное скопище чужих друг другу и самой Франции людей. Капитан команды отказывается петь “Марсельезу”, а тренер предается широкошумным склокам. Хорошо помнится, как в 98-м году спортивные и прочие комментаторы, обсуждая победу Франции, особо подчеркивали полиэтничность ее команды – четверть игроков были арабского происхождения. Сейчас та же полиэтничность на месте, но единства как не бывало.
В обсуждение темы включились все, вплоть до философов. Один из них – Ален Финкелькро пишет:
Диктор: “Крах французской культурной ассимиляции сказался на этот раз не менее выразительно, чем в юношеских этнических бунтах 2005 года. Нет никаких доказательств, что вообще существует французская футбольная команда, а не банда хулиганов, знающих только мораль мафии”.
Борис Парамонов: Комментаторы отмечают, что в обсуждении нынешней ситуации неожиданно и парадоксально совпали оценки столь разных людей, как министр образования в кабинете Саркози Люк Шатель и лидер ультраправой партии Национальный Фронт Жан Ле Пен. Последний, в частности, сказал, что, размахивая флагом антирасизма, Франция умудрилась потерять собственную футбольную команду.
Мне сдается, что расизм или антирасизм, этнические особенности или конституционные права французов тут не играют главной роли. Культурный раскол нынешних европейских стран – имея в виду под культурой весь комплекс бытовых привычек, моделей воспитания, попросту быта и нравов – связан отнюдь не в первую очередь с этническим, расовым или религиозным многообразием сегодняшней Европы. И примеры можно привести как раз из области спортивной жизни.
Недавно умер английский писатель Ален Силлитоу – из тех самых сердитых молодых людей послевоенной Англии. Он в СССР считался так называемым “прогрессивным” писателем, но тем не менее главной его книги, сделавшей ему имя – “В субботу вечером и в воскресенье утром”, в Советском Союзе не перевели: герой этого романа молодой рабочий, естественный, так сказать, носитель передового мировоззрения, был представлен редким хамом и шпаной. Но переводилось другое сочинение Силлитоу – “Одиночество бегуна на длинные дистанции”. Тема этой вещи не показалась советским цензорам крамольной – и это была та самая тема, которая сейчас с пеной у рта обсуждается во Франции. Молодой человек пролетарского происхождения в школе для трудновоспитуемых подростков обнаруживает большие способности стайера – бегуна на длинные дистанции. Он становится гордостью и козырем школы и главной ее надеждой на неких престижных соревнованиях. Действительно, он лидирует во время забега, но перед самым финалом прекращает бег и дает пересечь финиш всем соперникам. Конечно, это демонстрация – политическая, идеологическая, главным образом культурная. Потомок пролетариев с вызовом дает понять опекающим его джентльменам, что ему наплевать на традиции старой доброй Англии и, особенно, на ее достохвалимый и более всего почитаемый спортивный дух. Это конец – и не спортивного духа, а самой старой доброй Англии. Единство Англии отошло в область мифов. Есть две Англии – богатая и бедная, аристократическая и пролетарская и по каким еще угодно линиям разделенная. Естественно, это нравилось советским идеологам. И понятно, что это не нравилось ни тогдашним англичанам, ни теперешним французам.
Так что, как видим на том английском примере, этнические различия – это еще не содержание, а форма всяческого разлада и нестроения. А можно привести и русский пример – куда более значительный, чем футбол и бег на длинные дистанции: всем известные события 1917 года, когда русскому народу, по известной формуле, одетому в серые шинели, оказалось наплевать на отечество и его защиту. Последствия, как все знают, были серьезные, до сих пор сказывающиеся: раскол страны всё еще не преодолен, только сейчас это не рабочие и крестьяне с одной стороны, и помещики и фабриканты с другой – а мафиози и лохи.
Когда в странах и культурах начинается раскол, когда исчезают скрепляющие национально-культурные символы, тогда плохо не арабам или французам, не бедным и богатым – а всем. И футбол, похоже, - еще только ягодки.
А ведь это тоже скрепляющий символ, и в России тоже. Вспомнить хотя бы фильм “Изображая жертву”. Милицейский капитан – из честных пахарей эпохи, - дойдя до истерики на своей работенке, говорит уже даже не о том, что застрелить одноклассника нынче как два пальца обсосать, - а вспоминает тот же футбол: “Раньше хоть в финальную пульку выходили, а что сейчас!”
В культуре всё взаимосвязано: перестанут играть в футбол – и пойдут всякие Чернобыли.
Будем надеяться хотя бы на то, что в США станет популярной игра, которую тут называют даже не футбол, а соккер.
Source URL: http://www.svoboda.org/content/transcript/2088534.html
* * *
“О плавающих и путешествующих”
Борис Парамонов: С год назад нашумела голландская девочка Лора Деккер, решившая в одиночку отправиться в кругосветное плавание на каком-то утлом суденышке. Такое плавсредство, как бы его ни снаряжай, какой бы техникой ни обеспечивай, всё равно останется утлым при том, что управляет им ребенок, а плавает он в мировом океане. Тогда голландские газеты писали:
Диктор: “Путешествие в одиночку морем вокруг света предполагает полную способность распоряжаться собственной жизнью – способность, которую общество не может признать за 14-летней девочкой, равно как не может право решения предоставить исключительно ее родителям. Сама Лора Деккер говорит, что уверена в своих силах; вопрос в том, согласны ли мы с ней.
Лора сказала на голландском телевидении, что ее желание – жить свободной. Мы узнаем в этом столь обычную для подростков фразу; в таких случаях мы обычно отвечаем: нужно сначала повзрослеть. Она же предполагает повзрослеть в море, встретив без всяких послаблений реальную опасность океана. И она хочет сделать это как можно скорее – для того, чтобы зафиксировать новый рекорд в книге Гиннеса”.
Борис Парамонов: История с Лорой Деккер как-то затихла. Похоже, что ее родители всё-таки не дали согласия на этот вояж. Зато теперь разыгралась другая – с 16-летней американкой Эби Сандерленд, которой ее родители не препятствовали в ее глобальном проекте. Ее отец – сам яхтсмен, к тому же в прошлом году такое кругосветное плавание совершил ее старший брат Зэк, который старше ее аж на целый год.
Эби благополучно отплыла из родной Калифорнии, но некоторое время спустя связь с ней была утеряна, когда ее скорлупа шла среди забурливших волн Индийского океана. Несколько дней о ней ничего не было слышно, но, в конце концов, всё окончилось благополучно: ее отыскало и взяло на борт французское рыболовецкое судно. О соответствующей обстановке на море дает представление такая деталь: капитан французского корабля, лично возглавивший спасательные усилия, свалился за борт и с трудом был вытащен. Величина волн доходила до 30 футов, то есть десяти метров. В общем, Эби доставлена в Австралию, и в родных калифорнийских местах ее чествуют как героиню. Особенно радуется папаша Лоренс Сандерленд. В разговорах с прессой он высказывается следующим образом:
Диктор: “Я сам никогда бы не сделал того, на что решилась она. Это была ее мечта, а я ей говорил, что никогда и в мыслях не имел подобных планов”.
Борис Парамонов: Надо ли понимать это в том смысле, что он отговаривал Эби от этой авантюры, – неясно. Лоренс Сандерлэнд высказывается поэтически туманно:
Диктор: “Для неморяков всё это кажется колоссальной глупостью, но для тех, кто как мы страстно мечтает о голубых просторах, поступок юной леди представляется по-настоящему смелым решением”.
Борис Парамонов: Дальше – больше. В семье Сандерлэндов кроме отважной Эби и старшенького Зэка, переплывшего-таки океан, есть еще двое младших – 12 и 11 лет. Впавший в раж отец, “дэд”, как говорят в Америке, не только гордится прошлым, но и смотрит в будущее:
Диктор: “Если Тоби и Джесси проявят достаточно характера и умения для подобного действия, я обдумаю их планы самым серьезным образом”.
Борис Парамонов: Что ж, в современном мире, а в Америке особенно, такой акселерацией подростков мало кого удивишь. Недавно, например, четырнадцатилетний американец поднялся на Эверест. Правда, он сделал это в компании с отцом. Но плавание в одиночку по океану должно быть кажется более легким для подростков и их отцов, чем подъем на Джамолунгму.
В связи с историей Эби Сандерленд вспомнили много соответствующих, в частности, семилетнюю девочку, решившую на самолете перелететь Америку с океана до океана. Она уже не первый раз садилась за штурвал, но в этом перелете погибла. Ее, конечно, вспоминают, но внимания на ней особенно не фиксируют на фоне нынешнего триумфа, хотя бы и сомнительного. Главное в жизни и в американском отношении к ней – позитивные эмоции. Ни при каких обстоятельствах не следует терять оптимизма.
Когда-то, в отдаленные времена советского прошлого, показывали в СССР сделавший сенсацию документальный фильм “Америка глазами француза”. Там была сцена: в Сан-Франциско подростки гоняются за трамваем, вскакивая и соскакивая с подножек. Закадровый голос говорит: “Это опасное занятие, но американцы считают, что для мальчишки лучше потерять ногу, чем предприимчивость”.
Теперь, как видим, то же самое думают и о девчонках.
Как бы то ни было, но такая информация всё же веселей, чем фотография, появившаяся в “Нью-Йорк Таймс” от 14 июня: два солдата правительственной армии Сомали – Ахмед Хассан 15-ти и Мохамед Адан Угас 12 лет.
Source URL: http://www.svoboda.org/content/transcript/2080190.html
* * *
Памяти “авиатрикс” Элинор Смит – эссе Бориса Парамонова
Иван Толстой: Памяти “авиатрикс” Элинор Смит – эссе Бориса Парамонова.
Борис Парамонов: Недавно в Америке умерла одна из пионерок авиации Элинор Смит. Она была самой молодой из представительниц так называемого слабого пола, получивших права на вождение самолета, – в возрасте шестнадцати лет. В своих мемуарах она вспоминает, как после первого самостоятельного полета, сделав три взлета и посадки, выскочила из самолета и сломя голову побежала, чтобы не опоздать в школу.
А через год, еще будучи школьницей и подначенная мальчиками из ее класса, она уже поставила рекорд – пролетела под четырьмя нью-йоркскими мостами на Ист Ривер. За такое хулиганство ее примерно наказали – лишили права летать на десять дней. Было это в 1928 году.
Первые шаги авиации – если это можно назвать шагами – сплошь и рядом состояли из таких трюков. Знаменитый советский летчик Валерий Чкалов однажды пролетел под Троицким мостом в Ленинграде. Был о нем в конце тридцатых годов сделан фильм, и там этот хулиганский чкаловский подвиг был с большой эмфазой зафиксирован. Как видим, то было повсеместное явление, а в Америке такие номера проделывали даже девчонки-школьницы, - что, конечно, не умаляет мастерства и отваги советского пилота. Что касается Америки, то в двадцатые годы пилоты-трюкачи выступали аж на деревенских ярмарках, это был непременный тогда зрелищный элемент, вообще бытовое явление. Фолкнер даже написал роман об этих летчиках-трюкачах.
В своих мемуарах, название которых по-русски звучит просто – “Летчица”, а по-американски с изысканным латино-эротическим оттенком “Авиатрикс”, Элинор Смит писала:
Диктор: “Я так живо помню мой первый полет, что даже сейчас слышу шум ветра в распорках самолета, когда мы скользили на посадку. В тот самый миг, когда пилот мягко коснулся земли, я уже знала, что мое будущее – самолеты и что авиация в моей жизни так же неизбежна, как веснушки на моем носу”.
Борис Парамонов: Первые уроки Элинор Смит взяла, когда ей было пятнадцать лет, соблазненная тем, что ее отец купил маленький аппарат индивидуального, так сказать, пользования. А был он, между прочим, водевильным актером, то есть человеком, уж никак не связанным с авиацией. И это говорит в первую очередь даже не о достатке этого человека – самолет был и остается дорогой игрушкой, - сколько о самом образе жизни и душевном складе американцев и вообще о могуществе рыночной экономики: всё-таки самолет не есть предмет первой необходимости, но американский рынок предлагает какой хочешь товар. Главное – хотеть. Вот американцы и захотели в двадцатых годах – летать. Как отец, так и дочка. После своих мостовых эскапад, отсидев долгих десять дней на земле, Элинор Смит начала ставить уже серьезные рекорды.
В январе 29-го совершила одиночный полет длительностью 13 с половиной часов, а уже через три месяца этот рекорд удвоила - 26 с половиной. В 1930 поставила рекорд высоты для женщин - 27 с половиной тысяч футов. В этом полете на максимальной высоте она потеряла сознание и пришла в себя, когда самолет упал вниз уже на милю.
Американская слава не заставила себя ждать. А слава в Америке – это, в первую очередь, деньги. В 1934 году Элинор Смит появилась в рекламном изображении на коробках с питательными хлопьями фирмы “Уитлес”. Эта хаванина называется в Америке “сириэлс” и страшно популярна, вся Америка завтракает этими хлопьями, заливая их молоком, а кто соком; так что деньги тут обращаются серьезные, а значит и за рекламу отстегивают подходяще.
В некрологе Элинор Смит из “Нью-Йорк Таймс” перечислялись первые американские женщины авиаторы: Бобби Траут, Кэтрин Стинсон, Ранчо Барнс, Фэй Гиллис Уэллс, Луиз Мак-Фетридж Тайден и Амелия Эрхарт. Самая знаменитая тут, конечно, Амелия Эрхарт, в 1937 году погибшая – исчезнувшая во время кругосветного полета. Но Элинор Смит к прочим своим рекордам поставила рекорд долголетия – прожила 98 лет.
Этот перечень американских женских имен заставляет вспомнить соответствующее место у Набокова в мемуарах “Другие берега”, где он вспоминает о детском своем катании на берлинском скетинг-ринге:
Диктор: “Существовала в России порода мальчиков (Вася Букетов, Женя Кан, Костя Мальцев, - где все они ныне?), которые мастерски играли в футбол, в теннис, в шахматы, блистали на льду катков, перебирая на поворотах “через колено” бритвоподобными беговыми коньками, ездили верхом, прыгали на лыжах в Финляндии и немедленно научались всякому новому спорту. Я принадлежал к их числу и потому очень веселился на этом паркетном скетинге”.
Борис Парамонов: Параллель тут – в этом сугубо частном характере тогдашнего русского и американского спорта. Понятно, что и в Советском Союзе, и в нынешней России было и есть сколько угодно таких мальчиков – и девочек, которые всячески блещут в спорте. Но как в СССР, так и сейчас российский спорт – дело почти монопольно государственное, он ориентирован на международные соревнования и завоевание медалей, укрепляющих государственный престиж. Если тут и срабатывает чей-то приватный интерес, то в своеобразной российской форме: так, блестящая школа нынешних российских теннисисток возникла потому, что постсоветский царь Ельцин баловался теннисом с тренером Тарпищевым. Тот и пробил, надо думать, соответствующие кредиты и возглавил большое государственное дело. Среди этих звезд исключение – одна Мария Шарапова, выведенная в большой спорт самоотверженным и разворотливым отцом, увезшим ее в Америку в теннисную академию Буттильери, - вот как Элинор Смит села на самолет по примеру своего отца.
Пожелаем Маше скорейшего возвращения на корт, крепкого здоровья и долгой жизни – не меньше 98 лет. Чем она хуже Элинор Смит?
Source URL: http://www.svoboda.org/content/transcript/2047239.html
* * *
Эссе Бориса Парамонова “Смерть девушки Джорджи”
Иван Толстой: На очереди - эссе Бориса Парамонова “Смерть девушки Джорджи”, посвященное памяти актрисы Линн Редгрэйв.
Борис Парамонов: В возрасте 67 лет умерла киноактриса Линн Редгрэйв. В последнее время на людей этого актерского клана обрушиваются несчастья. В апреле – месяц назад – умер Корин Редгрэйв, брат Линн и Ванессы. А в прошлом году трагически погибла, катаясь на лыжах, Наташа Ричардсон – дочь Ванессы и жена тоже известного актера Лайама Ниссона. Линн Редгрэйв в 2002 заболела раком груди, подверглась мастектомии и дальнейшей химиотерапии. Продолжала работать – на американской сцене сделала три так называемых моноспектакля - в основном рассказы о себе и своей знаменитой семье, славной английской актерской династии.
Главой династии был, естественно, отец сэр Майкл Редгрэйв. Он выступал и в кино, самый известный его фильм, пожалуй, “Версия Броунинга”; еще до войны снялся у Хичкока в фильме “Исчезновение леди”. Еще один известный с ним фильм – “Одиночество бегуна на длинные дистанции”, но этот фильм интересен главным образом не его участием, а самой своей тематикой – новой и жгучей для Англии пятидесятых годов темой несовместимости низших слоев населения с традиционными английскими ценностями, когда в Англии объявился и прочно заявил о себе не-джентльмен. Но главная работа Майкла Редгрейва была в театре – так же как у его жены, матери и бабушки актеров Рэйчел Кемпсон. Я помню его приезд в Советский Союз в 1956 году, кажется, с театром Олд Вик, помню его Гамлета, а Офелией была Дороти Тьютин.
Самой знаменитой во втором поколении Редгрэйвов была и остается Ванесса – героиня “Блоу ап” и “Моргана”. Корин Редгрейв тоже известный актер, но в основном в самой Англии. Я его видел в новой экранизации “Саги о Форсайтах”, почему-то прерванной на шестой серии. Он играл старого Джолиона. Ну а теперь о Линн Редгрэйв.
Она играла во многих фильма, среди них в таком известном, как “Блеск” (в роли жены душевно больного пианиста). Но главным ее достижением был и останется чуть ли не первый ее фильм “Девушка Джорджи” (это женское имя – от Джорджины), картина 1966 года. Я много на своем веку видел фильмов, но этот числю среди своих любимых: редкого обаяния картина, не говоря о самой Линн Редгрэйв в главной роли. Была она в том фильме очаровательной толстухой – специально для съемок прибавила 14 фунтов, и так была обаятельная в этом облике, что заставила сожалеть о нынешней второсортности такого рода девушек, когда мода на тощих. Тощая в фильме была Шарлотта Ремплинг – персонаж негативный. Линн Редгрэйв – девушка Джорджи - на редкость приятно демонстрировала свою полноту, сохраняя при этом быстроту движений и вообще некоторую верткость, в фильме она всё время бегает – хорошая режиссерская находка.
Диктор: Джорджи – дочь скромных родителей, которые служат в доме некоего богатого англичанина (Джэймс Мэйсон). Жена у него больная и не встает с постели. Ему чрезвычайно нравится Джорджи, и он пробует разные ходы – даже предлагает ей официальное соглашение, со всеми юридическими гарантиями, - стать его содержанкой. Джорджи кокетливо отклоняется, не теряя бодрости духа и тела. Она и сама связана с этим домом некоей работой: в послевоенной лейбористской Англии богатым людям предложили налоговые послабления, если они согласны предоставлять свою недвижимость на те или иные общественно полезные акции. Джорджин богач отдает большую комнату на что-то вроде детского сада, а Джорджи этих пролетарских ребятишек несколько раз в неделю развлекает пением и плясками, бренча на пианино; “группа”, как говорили в Советском Союзе. Живет она самостоятельно, вместе с подругой – скрипачкой симфонического оркестра (Шарлотта Ремплинг, скоро завоевавшая славу в фильме “Ночной портье”). Тут же вертится Шарлоттин бой-френд – молодой и обаятельный Алан Бэйтс. Он и Джорджи готов уделить внимание, тем более, что злая скрипачка всячески его гнобит. Джорджи отнюдь не против, но у той пары намечается ребенок, и они женятся. Мать из Шарлотты Ремплинг никакая, и, в конце концов, она бросает и Аллана Бэйтса, и ребенка. Джорджи невольно – но и с громадным удовольствием – становится тем, что называется фостер-мама. Тем временем у того богатого англичанина умирает жена, и истомленный Джеймс Мэйсон предлагает Джорджи даже законный брак. На Аллана Бэйтса надежд мало – он этакий легкомысленный Питер Пэн, и Джорджи принимает предложение, дабы создать хорошую жизнь ребенку. Последняя сцена – венчание с ребенком на руках, и отбытие молодых на роллс-ройсе.
Борис Парамонов: Звучит всё это легковесно, но фильм и есть комедия, интересная деталями новой английской жизни и великолепной работой актеров. Мейерхольд говорил, что в водевиле все персонажи должны быть приятными. “Девушка Джорджи” не водевиль, но и тут действует это правило – даже змея Шарлотта Ремплинг не может не нравиться: красивая женщина, всячески изящная. Но Джорджи – Линн Редгрэйв, как уже было сказано, и полнота не мешает – играет на образ.
Жизнь, увы, не такая веселая штука, не кинокомедия, а если и кажется иногда комедией, то с непременными элементами черного юмора. Тут многое можно было бы сказать о различных неурядицах семейства Редгрэйв, но ограничимся нынешней покойницей. Линн Редгрэйв тридцать лет состояла в счастливом вроде бы браке, но когда ее сын решил жениться на девушке с ребенком – вроде той самой Джорджи, выяснилось, что ребенок не только ее собственный, но отцом ее был отец жениха, то есть муж Линн. Последовал развод. А вскоре и рак, семь лет борьбы за жизнь – и вот смерть.
Несколько лет назад в журнале “Нью-Йорк Таймс Мэгэзин” был помещен очень впечатляющий фоторепортаж: Линн Редгрэйв в больнице, сразу после операции рака. Картинки были печальные. А впечатляло больше всего то, что репортаж был сделан дочерью Линн Редгрэйв – профессиональным фотографом-портретистом. Мать пошла на то, чтобы таким образом продвинуть работу дочери, обеспечив ей публикацию в солидном еженедельнике. В этом был не только высокий профессионализм, но и чисто человеческая отвага. Не говоря уже о самоотверженной материнской любви. Девушка Джорджи снова оказалась на высоте.
Source URL: http://www.svoboda.org/content/transcript/2042456.html
* * *
“Больше и меньше” – радиоэссе Бориса Парамонова
Иван Толстой: Наш нью-йоркский автор Борис Парамонов прислал нам радиоэссе. Оно названо “Больше и меньше”.
Борис Парамонов: Недавно вышел на американские экраны фильм “Хлоя”, который снял известный артхаузный режиссер Атом Эгоян. Играют Джулиана Мур, недавно овдовевший Лайм Ниссон и какая-то молодая деваха, которой, впрочем, 32 года (выглядит, естественно, на восемнадцать). Это американский римейк французского фильма “Натали”, который я видел и счел очень удачным. Играли в нем Фанни Ардан (жена), вечный и уже поднадоевший Жерар Депардье (муж) и любимая моя француженка Эмманнуэль Бреар (проститутка, нанятая женой, которая подставляет ее мужу, заподозрив его в неверности, и желает тем самым проверить его склонность к адюльтеру). Эта сюжетная линия воспроизведена в американском фильме, и актеры хороши, и Джулиан Мур бесподобна, - а товар вышел так себе. Произошла в очередной раз ошибка, на которую обречены американцы, считающие, что больше значит лучше. Я потом расскажу, в чем тут дело, но сначала отвлекусь в сторону, держась в общем той же темы.
Недавно я обнаружил в русском переводе книгу знаменитой Колетт, которую стали вовсю переводить на русский. Синоди-Габриель Колетт считается во Франции классиком. Но у французов и Дюма классик, что, конечно, не умаляет достоинств ни того, ни другой. Колетт была женщиной бурной биографии, бывшей замужем неоднократно, но не чуждой и лесбийских связей, одна из них – с артисткой “Мулен Руж” Мисси - даже вызвала общественный скандал: они очень уж выразительно целовались на сцене (вроде как русские Татушки). И вот в сборнике ее повестей я обнаружил вещицу под названием “Вторая”. Перевод отвратительный, но качество вещи ощущается, это тонкая работа, и очень французская, конечно. Неувядающий французский здравый смысл вновь демонстрирует свое качество цивилизационной ценности. Сюжет таков. Известный драматург Фару счастливо женат, и в доме с супругами живет еще очень толковая его секретарша англичанка Джейн, ставшая членом семьи. Естественно, выясняется, что она давно уже сделалась любовницей Фару. Жена, обнаружив это, объясняется с Джейн, и та говорит ей:
Диктор: “В общем и целом в Фару, кроме того, что он Фару, нет ничего необыкновенного как в мужчине... Тогда как, Фанни, в вас… Вы, Фанни, вы как женщина гораздо лучше, чем Фару как мужчина. Много, много лучше…”
Борис Парамонов: Умная Джейн сумела убедить Фанни, что ничего особенного не произошло: она готова уйти, но убеждает Фанни не волноваться и не устраивать скандал Фару. Фанни отвечает:
Диктор: “Сцена? Кому, Фару? Дорогая моя,- сказала Фанни, вновь входя в свою роль старшей по возрасту,- даже и не думайте. Зачем устраивать сцену Фару? Мы и так слишком вмешали Фару в то, что касается только нас обеих…Джейн! Кто вас просит думать про завтра? Завтра точно такой же день, как и все остальные. Всё хорошо…”
Борис Парамонов: В общем, идея ясна: Джейн явно испытывает к Фанни сексуальное влечение, и у той это отталкивания не вызывает. Фару – некий едва ли не мешающий посредник в этом их потенциальном любовном слиянии. Но искусство Колетт в том именно состоит, что эта мысль, этот сюжет не подается открытым текстом, он держится с краю, на гранях. Как говорится, умному достаточно. И это при том, что в жизни такие связи были широко известны уже в то время – взять ту же Колетт с ее Мисси и прочими. Но литература, искусство – это не жизнь, а нечто другое.
А теперь можно вернуться к фильмам, к “Натали” и “Хлое”. Тут – та же самая фишка и примочка. Жена, подставляющая мужу проститутку и заставляющая ее рассказывать об их совокуплениях, не за мужа держится, а за эту самую проститутку, это бессознательное гомосексуальное влечение. И вот во французском фильме, на тонкий манер Колетт, об этом не говорилось прямо, это был сюжетообразующий подтекст. А у американцев в “Хлое” всё сказано сразу же, громко, весомо и зримо: жена начинает лезть на Хлою с самого начала, и очень скоро они оказываются в постели.
Это портит фильм, вообще-то сделанный вполне профессионально. Слово - серебро, а молчание - золото. Или по-другому, по Чехову, писавшему: “В искусстве лучше не договорить, чем сказать лишнее”. Еще можно вспомнить архитектора Миса ван дер Роэ, сказавшего: “Меньше это больше”. Этот архитектор, бывший столпом немецкого Баухауза, много работал в Америке, но, естественно, не в американском кино. В общем, как искусство это не жизнь, так и профессионализм не искусство. А пипл “Хлою” всё равно не схавал, фильм в прокате успеха не имел. Атом Эгоян оскоромился за зря.
Source URL: http://www.svoboda.org/content/transcript/2034727.html
* * *
Размышления о книге "Понятие упадка в истории Запада"
Дмитрий Волчек: О книге Артура Хермана “Понятие упадка в истории Запада”, вызвавшей большой интерес в Соединенных Штатах и вышедшей в прошлом году третьим изданием рассказывает Борис Парамонов.
Борис Парамонов: Рассматривается исторический период от Высокого Просвещения до наших дней, последняя глава книги называется “Эко-пессимизм”, и один из персонажей этой главы - бывший вице-президент США Гор. Автор – американский историк и политолог – когда-то защитил магистерскую диссертацию на тему о французских гугенотах и одно время профессорствовал в Американском Католическом университете, что, по видимости, должно свидетельствовать в пользу консервативной его ориентации. Однако это совсем не так: Артур Херман, похоже, – либертарианец, то есть противник какого-либо государственного вмешательства в жизнь гражданского общества. В терминах позапрошлого века – он самый настоящий манчестерец, сторонник принципа “позвольте делать, позвольте идти”, то есть неограниченной экономической свободы, “шоковой терапии” того времени. Сказать проще и ближе к сиюминутной ситуации, он скорее с Сарой Пэйлин, чем с президентом Обамой. Этот частный случай показывает, какие искусственные и недостаточные определения левый и правый. Именно правые, условно говоря американские республиканцы, выступают за полную независимость от государства, а левые, то есть в данном случае президент Обама, – за государственную регуляцию многих важных сфер общественной жизни.
Я остановился на этом шатком предмете потому, что и в самой книге Артура Хермана об идее упадка Запада, об этом, как он говорит, историческом и культурном пессимизме путаница правого-левого немало мешает понять его концептуальную схему. Например, что такое фашизм? По тому, что это деспотический полицейский режим, уничтожавший политических противников и устраивавший геноцид, должно было бы считать его правым, и даже крайне правым. Но Артур Херман очень подробно разбирает и репрезентирует многие работы мыслителей, по всем классификациям левых, даже марксистов, которые связывали фашизм с логикой развития западных либеральных обществ. В первую очередь, конечно, это представители Франкфуртской школы социальных исследований, перебравшейся в Америку после прихода Гитлера к власти: это Адорно и Хоркхаймер, авторы знаменитой книги “Диалектика Просвещения”, о которой мы еще будем говорить; это Маркузе, Фромм, это близкий к ним Вальтер Беньямин. И Артур Херман сам сюда немалую лепту вносит – в эту концепцию генезиса тоталитаризма из либеральной практики западной культуры, обнаруживая даже в старой, девятнадцатого века Америке двух таких как бы протофашистов – братьев Генри и Брукса Адамсов. А ведь братья Адамс – это правнуки второго президента Соединенных Штатов, бывшего основателем Республиканской партии – той, что сегодня дискредитирует реформы Барака Обамы, приклеивая к ним устрашающий американцев ярлык социализма. Так где же тут фашисты и социалисты, правые и левые, плохие и хорошие, наконец?
Чтобы размотать этот клубок, попробуем потянуть за одну ниточку – за тех самых франкфуртцев, выводивших тоталитарный фашизм из логики западного развития, из фундаментальных посылок западной культуры. Западная культура по глубочайшей своей природе тоталитарна – ибо она, в просветительской своей традиции, строится на господстве разума, родившего точные науки, взвесившего, измерившего и подсчитавшего мир. Запад, Просвещение не знает иной модели истины, нежели та, которая построена на количественном измерении и цифровых уравнениях. Рядом с теоретическим разумом всё остальное кажется разве что поэтическими отступлениями. То есть разум по своей природе тоталитарен, “необходим и достаточен”, по терминологии Канта (хотя сам Кант в последний момент ускользнул из этой железной клетки разума в туманные небеса нравственного сознания). Тоталитарен самый язык – наибольшая условность, которая, однако, есть единственная возможность всякого сообщения. Адорно и Хоркхаймер в своей “Диалектике Просвещения” из этого тотально порабощающего характера рационального познания выводят все беды современного мира, в том числе фашизм с его Аушвицем, они говорят, что в фашистском тоталитаризме действует машинная логика подавления, бесчеловечная логика. Логика вообще бесчеловечна, она лишает свободы. В самой громкой их формуле: “террор и цивилизация неразделимы”. И поэтому фашизм есть законное порождение буржуазного Запада, западного Просвещения с его логикой доминации, тотального господства норм разума и языка. (То же позднее будет писать Мишель Фуко.)
Интересно, что Адорно и Хоркхаймер, будучи мыслителями левыми, испытавшими глубокое влияние Маркса (особенно ранних его работ, собранных в т.н. “Философско-экономических рукописях” 1844 года), так и не решились на соответствующую критику Советского Союза. Артур Херман по этому поводу пишет:
Диктор: “Адорно, Хоркхаймер и их коллеги никак не могли взять в толк, что жестокие полицейские государства – гитлеровская Германия и сталинская Россия – имеют гораздо больше общего между собой, чем с капиталистическим либеральным Западом, бывшим, в их представлении, источником всех зол”.
Борис Парамонов: Много позднее Адорно и Хоркхаймера (их книга была издана в 1944 году) американская интеллектуалка Сьюзен Зонтаг вычеканила не менее устрашающую формулу:
Диктор: “Истина в том, что Моцарт, Паскаль, Шекспир, парламентское управление, освобождение женщины не искупают того, что наша цивилизация принесла миру. Белая раса – это рак человечества”.
Борис Парамонов: Тут мы имеем уже несколько иной поворот темы, можно даже сказать, переворачивание всей проблематики на 180 градусов. Это и есть вторая тема книги Артура Хермана. Если новые, то есть 20-го века, мыслители говорят об упадке Запада в связи с односторонним характером его односторонне рационалистической цивилизации, то в 19-м веке причину такого упадка пытались увидеть в чисто биологическом вырождении. Артур Херман начинает разворачивать эту тему с Гобино – француза, который еще в начале 19-го века выдумал расовую теорию. Чтобы спасти свою культуру и самую жизнь, Запад должен блюсти расовую чистоту. Эти разговоры, показывает Херман, очень осложнились с появлением дарвиновской теории эволюции: тут масса всякого рода концепций появилась. Можно ли эволюцию культуры ставить в прямую связь с биологической эволюцией? Какие здесь сопутствующие факторы, что грозит эволюции и что ей способствует? Ключевым словом в этих спорах конца 19-го века стало “вырождение” - название книги немца Макса Нордау. Тогда же появилась евгеника – проблематичная наука об улучшении человеческого рода (ее основателем был кузен Дарвина Галстон). Но и в этом, скажем так, биологическом дискурсе произошел - уже в двадцатом веке, а особенно в наше время – радикальный поворот. С ним и связаны цитированные слова Сьюзен Зонтаг.
Собственно, альтернатива существовала изначально: вместе с просветительским рациональным дискурсом, как бы ответом на него возник Руссо, мало того, что связывавший с развитием наук и искусств нравственный и всяческий упадок, но и нашедший иной, в пику разуму, объект поклонения – природу. С него можно вести начало романтизма – мировоззрения принципиально иррационального, поэтического, эстетического. Но позднее, с развитием биологических наук, выдвинувших понятие жизненной, витальной энергии (в противовес скучной механистической эволюции Дарвина), появилась и “философия жизни” с ее китами Ницше и Бергсоном, а потом и политическая, если можно так сказать, философия – и не только нацизм с его “почвой и кровью” как высшими ценностями. Тут произошло то же, что с трактовкой рациональности – то ли это путь истины и прогресса, то ли тоталитарный тупик. Всякого рода витальность сделалась любимой игрушкой новых левых, особенно в США. Цитированные слова Сьюзен Зонтаг – из этой оперы. Белой расе – раку человечества естественно противостала черная. Из многих сюжетов, которые представляет здесь Артур Херман, меня особенно впечатлил один. Хьюстон Бэйкер по поводу изнасилования и убийства белой женщины, бегавшей по Центральному Парку в Нью-Йорке, сказал, что это протест витальности против доминации белых, даже природу превращающей в парк. Резюме этой темы у Артура Хермана:
Диктор: “Для расовых пессимистов конца 19-го века наличие негров означало вырождение нации через расовое самоубийство. Для культурных пессимистов 60-х и 70-х годов 20-го века это наличие казалось последней надеждой для предотвращения вырождения, несомого капиталистической цивилизацией”.
Борис Парамонов: В общем, получается, что человек, как говорил Заратустра, заходит в тупик на всех путях своих. Но Артур Херманне теряет бодрости, он говорит, что все разговоры об упадке Запада, а ныне о смертельной угрозе со стороны техники и о грядущей гибели природы пока что не привели к упадку главную нынешнюю страну – Соединенные Штаты Америки. Он остается оптимистом – и мы вместе с ним. Еще не вечер; или, сказать то же на английский манер, ночь нежна.
Source URL: http://www.svoboda.org/content/transcript/2027459.html
* * *
В поисках прото-Лолиты
Борис Парамонов: Мне попалась на глаза книга Виолетты Гудковой “Юрий Олеша и Всеволод Мейерхольд в работе над спектаклем “Список благодеяний”. Опыт театральной археологии”, выпущенная издательством журнала “Новое литературное обозрение” в 2002 году. Это серьезное академическое исследование, посвященное крайне интересному эпизоду советской культурной истории. В 1930 году Юрий Олеша, уже прославленный автор романа “Зависть”, по заказу Всеволода Мейерхольда, гениального мастера театральной сцены, вождя русского театрального авангарда, работавшего еще со Станиславским, Комиссаржевской, Александром Блоком, написал пьесу “Список благодеяний”. Как многие русские авангардисты – например, Маяковский - Мейерхольд пал жертвой иллюзии, что эстетическому авангарду по пути с авангардом политическим, крайне левым его флангом, которым были большевики. Мейерхольд провозгласил “Театральный Октябрь”, сразу же пошел работать с большевиками и даже вступил в партию. Естественно, большевики не могли упустить такого кита и поначалу всячески его поддерживали, а он в своем театре, получившим официальное название Государственный театр имени Мейерхольда – ГОСТИМ, то есть уже при жизни канонизированный классиком, пытался создать революционный репертуар, начиная с постановки “Мистерии Буфф” Маяковского, через “Зори” Верхарна, “Рычи, Китай!” Третьякова. Собственно, самый драматургический материал мало значил в театре Мейерхольда, его театр был стопроцентно режиссерским. Он и с русской классикой обходился по-своему, превращал классические тексты в объект режиссерского эксперимента, наполняя спектакль смелыми, головокружительными трюками. Со временем это не могло не привести к тому, что его объявили формалистом, театр его, в конце концов, закрыли, а сам Мейерхольд был в 1939 году репрессирован – расстрелян.
Виолетта Гудкова показывает в своей книге, что, заказав Олеше пьесу, Мейерхольд ступил на новый для себя путь, начал новый этап режиссерской деятельности. Установка в спектакле “Список благодеяний” была на текст, на авторское слово и мысль, на разработку актуального общественного содержания. Пьеса Олеши – о гениальной актрисе, которая не может найти себя в советской обстановке начавшегося подавления творческих индивидуальностей. Добившись того, что ее отпускают в заграничную поездку, она хочет остаться в Европе, но, встретившись с европейской реальностью и убедившись, что “Гамлет” не нужен и там, а нужен мюзик-холл с его вульгарными звездами, она разочаровывается в Западе и после многих сюжетных перипетий, в конце концов, погибает во время марша безработных на Париж.
Еще в Москве Елена Гончарова, или Леля, как зовут героиню Олеши, составила два списка – список преступлений и список благодеяний советской власти. Первый очень выразительно представлен в пьесе, а со вторым как-то неясно, хотя Леля и погибает вроде как за правое коммунистическое дело, но погибает как-то случайно, на манер тургеневского Рудина, что сразу же отметили на обсуждении пьесы и в отзывах на ее постановку. Текст пьесы многократно переделывался в процессе ее постановки под напором контролирующих организаций, и вот эту историю движения пьесы и спектакля Виолетта Гудкова представила чрезвычайно подробно и впечатляюще. На этом примере она дала советскую культурную историю в ее ключевом моменте, ибо работа над “Списком благодеяний” была выразительной моделью начавшихся культурных репрессий – да и содержание самой пьесы говорило как раз об этом.
Читая книгу Гудковой, мы на живом примере видим течение этого процесса окончательного подавления культуры, хотя спектакль Мейерхольда по пьесе Олеши был еще живым трепыханием погибающего, но не сдающегося искусства.
Несмотря на очень значительную цензурную переделку, спектакль вышел живым и донес авторский месседж до зрителя. “Список благодеяний” был, конечно, театральной сенсацией начала тридцатых годов. Парадокс эпохи в целом: два выдающихся художника сказали, что искусство губят не только идеологией, но и всем составом советской подавленной, обнищавшей, впадающей в убогость жизни. И при этом оба – и Мейерхольд, и Олеша – стояли, по тогдашнему выражению, на платформе советской власти и совершенно искренне стремились примирить свои художественные стремления с требованиями советского мировоззрения. Это удручающая картина, но эффект книги Гудковой как раз в выразительной и подробно документированной ее демонстрации.
Вот хотя бы такой пример тогдашнего абсурда. На одном из обсуждений пьесы Мейерхольд говорит:
Диктор: “Вот недавно я был поражен Алексеем Толстым, о котором наши товарищи говорили, что это великолепный беллетрист, которого мы должны обязательно, за руку вытащить на столбовую дорогу нашей пролетарской литературы. Недавно я встретился с ним, говорил. Это насквозь чужой человек. Он совершенно за годы пребывания у нас в Союзе, абсолютно не переродился. Это представитель настоящей богемной дореволюционной России, и я не удивлюсь, если он выкинет такую штуку, что мы сможем только руками развести. Конечно, мы должны всячески разоблачать такого рода интеллигенцию, которую мы имеем в лице Гончаровой”.
Борис Парамонов: Это текст не только курьезный – это текст трагический. Весь абсурд эпохи здесь выражен – и в настоящем ее, и в недалеком будущем. Верующий идеалист Мейерхольд ведь не донос делает, а совершенно искренне надеяться построить какое-то пролетарское искусство, и кончит дни свои этот идеалист в советском застенке, а циник и бонвиван Толстой станет одним из столпов советской литературы и культурным украшением режима. Санчо Панса удачливее Дон Кихотов, это всегда так, даже и при советской власти.
И еще один эпизод в книге Виолетты Гудковой я хочу отметить. Он, собственно, не имеет прямого отношения к теме ее книги, но представляет собой выдающийся историко-литературный интерес. Я не знаю, обратили ли уже на него внимание исследователи, но сам пройти мимо не могу.
В книге представлены многочисленные варианты текста “Списка благодеяний”, и в самом первом из них белогвардеец-эмигрант Татаров в Париже говорит такие слова Леле Гончаровой, склоняя ее к прелюбодеянию:
Диктор: “Здесь проститутка священна. Половой акт обожествлен. А русский бьет проститутку. Бьет, а потом кланяется страданию ее. Ерунда. Правда, Елена Николаевна. Достоевщина. Давайте без побоев и поклонения. Без достоевщины. Вы можете заблистать здесь, Лёля... Вас будут называть Лолита... здесь вы актриса... Ля белль Лолита... Пустите меня к себе, Лилит”.
Борис Парамонов: Это, конечно, историко-литературная загадка, и сенсационная загадка. Есть ли связь этого текста с Набоковым? Ведь не только Лолита, но и апокрифическая Лилит есть в набоковском хозяйстве: поэма “Лилит”. Всё говорит о том, что эмигрант Набоков не мог знать текста Олеши, который и опубликован не был, а остался в авторской машинописи. Но явна некая метафизическая связь: эмигрант Татаров тоскует по родине, а Лолита у Набокова, как уже многократно утверждалось, – притча о ностальгии по родине и по детству. Архетипическая связь несомненна, но немыслима связь интертекстуальная. Так как же это толковать, как разгадать, и можно ли разгадать эту загадку?
Можно предположить, что у Олеши и Набокова был общий источник, и скорее всего какая-нибудь западная мюзик-холльная песенка тех лет. Известно ведь, что в спектаклях Мейерхольда часто наличествовал такой вспомогательный материал для иллюстрации тезиса о загнивающем Западе. Набоков такой материал знал из первых рук, а Олеша мог с ним знакомиться на спектаклях Мейерхольда.
И даже для красоты слога можно сказать, что олешинская Лёля (так, кстати, называл свою мать Елену Ивановну Набоков) была прародительница Лилит для набоковской Лолиты.
Source URL: http://www.svoboda.org/content/transcript/2014942.html
* * *
Эссе Бориса Парамонова “Причуды целибата”
Борис Парамонов: Самым большим событием американской жизни за истекшую неделю было, конечно, принятие Конгрессом США законопроекта о всеобщем медицинском страховании. Но был еще один сюжет, о котором говорили и писали едва ли не меньше: непрекращающийся скандал, связанный с вновь и вновь всплывающими фактами сексуальной эксплуатации мальчиков в католической церкви.
Эти разговоры начались не вчера; уже лет десять назад был большой шум относительно нравов католических священников в Америке. Вскрылись какие-то многодесятилетние факты, объявились с судебными исками десятки пострадавших, и американская католическая церковь выплатила много сотен миллионов компенсации жертвам. Сейчас дело дошло до Европы. Больше всего говорят об Ирландии – стране, в которой власть и авторитет католической церкви громадны, - но и они ныне дают трещину. Нынешнему главе ирландских католиков кардиналу Брэйди предъявляют обвинение в сокрытии соответствующих преступлений его клира. Теперь этот скандал перекинулся на Германию, что особенно значимо, ибо нынешний глава римско-католической церкви папа Бенедикт 16-й – немец. И есть подробность, мимо которой никак нельзя пройти: родной брат Папы монсиньор Георг Ратцингер много лет – тридцать – был главой знаменитого регенсбургского церковного хора мальчиков, в котором имели место особо нашумевшие случаи сексуальной эксплуатации малолетних. Сам монсиньор Ратцингер ни в чем не замешан, но ответственность за происшедшее, естественно, ложится на него: виноват всегда начальник, Поднимаются и разговоры о вине самого большого начальника – самого Папы Бенедкта, потому что он, еще будучи в Германии, знал о таких фактах, но замалчивал их, не давал делу хода.
23 марта в “Нью-Йорк Таймс” напечатаны сразу две статьи о том же предмете, и вторая из них подает тему под несколько иным, и весьма интересным, углом зрения.
Это статья московского корреспондента газеты Клиффорда Ливая – о буднях т.н. католической церкви восточного обряда во Львове (Львиве, как теперь положено говорить). Это всем известная униатская церковь, сохраняющая весь церковный и богослужебный чин православия, но признающая главенство римского Папы.
В статье корреспондента “Нью-Йорк Таймс” речь идет конкретно об униатском священнике отце Юрии Воловецком – и о его семье. Вот тут и пойнт – священник, признающий Папу, но не обязанный соблюдать католический обет безбрачия, целибат, и ведущий семейную жизнь. Я ни в коем случае не хочу сказать – да и в статье Клиффорда Ливая нет подобных отнесений, - что практика униатской церкви могла бы стать моделью перестройки католичества. Отнюдь нет. Но вот есть в статье одна фраза, мимо которой никак нельзя пройти – тут мы касаемся нерва проблемы. Журналист пишет:
Диктор: “Отец Кравчук (старший церковный чин униатов) и отец Воловецкий, у которых я брал интервью еще до скандала, разразившегося в Германии в этом месяце, отказываются связывать проблему сексуальной эксплуатации верующих с практикой безбрачия (целибата).
Сам Ватикан отвергает такую связь. Ведущие церковные представители говорят, что если бы целибат был причиной таких скандалов, тогда не было бы проблем с сексуальной эксплуатацией детей вне церкви”.
Борис Парамонов: Нельзя не испытать некоего иронического восторга при виде такой изысканной тонкости в аргументации отцов-пустынников, как любил называть католических прелатов Достоевский. С необыкновенной ловкостью вопрос здесь перевернут и поставлен с ног на голову. Такой фокус стал возможен, потому что двусмысленным и не разъясненным здесь осталось понятие целибата.
Целибат недвусмысленно понимается и толкуется как обычай безбрачия католических священников, как условие посвящения их в сан. Но безбрачие безбрачию рознь. Стоит хотя бы задаться вопросом: а почему во всех этих скандалах объектом сексуальных домогательств выступают единственно мальчики? (Вот еще факт: священник Лоренс Мёрфи, руководивший с 1950-го до 1974-го года школой глухонемых растлил чуть ли не 200 мальчиков.) Ларчик открывается донельзя просто: очень часто молодые люди, становящиеся католическими священниками и принимающие обет безбрачия, - это репрессированные гомосексуалы, борющиеся со своими склонностями и рассчитывающие на то, что могучие традиции римско-католической церкви, многовековая ее культура трейнинга и ригористическая дисциплина, основанная на нерушимом камне веры, помогут им побороть беса. Проще говоря, они надеются на чудо. Но из этого, как видим, почти никогда ничего не выходит. Природу не победить спиритуальными экзерцициями – что, собственно, и есть итоговый результат многовековой светско-религиозной контроверзы.
Отцы-пустынники очень хитро переносят вопрос из одной сферы в другую. Да, сексуальные преступления против детей встречаются и вне церковных рамок – но, по крайней мере, в отношении мальчиков их совершают те же гомосексуалисты. Мальчиков просто-напросто легче совратить, особенно когда старший обладает по определению духовным авторитетом и выступает педагогом (буквально – детоводителем), что и происходит внутри соответствующих католических структур.
Вопрос о гомосексуализме как альтернативной сексуальной ориентации давно уже введен в культурный дискурс, и его репрессия нынче отменена. Значит, и преодолевать его незачем, прибегая для этого к сильнодействующим мерам вроде целибата. Можно смело сказать, что скандалы вроде нынешнего в ближайшем будущем отомрут. Гораздо интереснее вопрос: а отомрет ли по этой же причине католическая церковь? Уменьшение притока молодежи в католический клир – несомненный факт. Но церковная жизнь, религия вообще имеют куда более многообразные корни и мотивации, тут одного “полового вопроса мало.
Да и опыт прошлого показывает, что берущие обет безбрачия священники очень удобно и уютно устраиваются в жизни – достаточно вспомнить многочисленные французские романы 19-го века, “аббата Флобера и Золя”. Даже фильм можно вспомнить 50-х годов “Скандал в Клошмерле”. Разговаривают за обеденным столом два сельских кюре. “Отец Клеман, какая приятная полнота у вашей экономки Жозефины. А я вот никак не могу откормить мою Селесту”. Такие патеры ничем не повредят хору мальчиков.
Для научной полноты и корректности выводов нужно было бы взять еще материал из практики женских монастырских школ со строгим уставом. Был и тут скандал сравнительно недавний – с ирландской исправительной школой Святой Магдалины для девочек. Был даже сделан нашумевший фильм. Ну а для придания теме классического блеска можно вспомнить повесть Дидро “Монахиня”: это куда интереснее пресловутой “Графини Гамиани”.
Повторим: эта тема уходит в прошлое. Людям гомосексуальной ориентации незачем сейчас побороть свои склонности и в борьбе с бесом прибегать к могучей помощи Рима. Бесов нынче нет. Да и Рим, как видим, оказался не всемогущим.
Source URL: http://www.svoboda.org/content/transcript/2005715.html
* * *
Эссе Бориса Парамонова “Шкловский, Данин, Ксюша Собчак”
Дмитрий Волчек: Выпуск Поверх барьеров завершает эссе Бориса Парамонова “Шкловский, Данин, Ксюша Собчак”
Борис Парамонов: Я по старой памяти и долголетней привычке стараюсь не пропускать ничего, что встречается в печати о Шкловском. Недавно обнаружил посмертно напечатанный мемуар Даниила Данина в “Вопросах литературы”. Данин – человек, в какой-то степени уникальный: он окончил физико-математический институт, но в сороковых годах, после войны, стал литературным критиком, а когда это дело прижали и Данина вместе со многими другими вытеснили из литературы, вспомнил, что он физик, и стал писать как бы научно-популярные книги о физике и биографии великих физиков. Это, конечно, не научпоп, а очень интеллигентные книги. Есть у него книги о Резерфорде и о Боре. Я помню его книгу “Неизбежность странного мира” - о проблемах квантовой механики, которую я прочитал, но не совсем понял: то есть квантовую механику не понял, а Данин, конечно, понятен. И очень мне понравились дневники Данина, опубликованные в новое, уже постсоветское время: интеллигентный человек, ничего не скажешь.
Но как же эта советской эпохи интеллигентность меркнет и, я бы сказал, саморазоблачается рядом с такими людьми, как Шкловский. О чем и пойдет речь.
Сначала, впрочем, скажу, какая из историй о Шкловском в рассказе Данина мне больше всего понравилась. Однажды на Тбилисской киностудии Шкловскому предложили ударную халтуру: исправить сценарий, за что обязались заплатить десять тысяч. Шкловский сделал эту работу за ночь. Получать такие огромные деньги за пустяковую для него работу ему стало неудобно, и он на эти деньги пригласил гулять всю киностудию. Вина оказалось так много, что всё выпить не смогли, и оставшимся вином вымыли полы в студии.
Вот это называется талант, размах и масштаб. Где уж нынешним поспеть, как с таким сравняться.
Что и продемонстрировал Данин в одном месте. Он вспомнил текст Шкловского из его ранней, эмигрантской книги “Ход конем” (Шкловский года полтора был в эмиграции в Берлине, вернулся в 23-м, кажется, году). Текст такой:
Диктор: “Была тысяченожка и имела она ровно тысячу ног или меньше, и бегала она быстро, а черепаха ей завидовала.
Тогда черепаха сказала тысяченожке:
- Как ты мудра! И как это ты догадываешься, и как это у тебя хватает сообразительности знать, какое положение должна иметь твоя 978-я нога, когда ты заносишь вперед пятую.
Тысяченожка сперва обрадовалась и возгордилась, но потом в самом деле стала думать о том, где находится каждая ее нога, завела централизацию, канцелярщину, бюрократизм и уже не могла шевелить ни одной.
Тогда она сказала:
- Прав был Виктор Шкловский, когда говорил: величайшее несчастье нашего времени, что мы регламентируем искусство, не зная, что оно такое...
Величайшее несчастье русского искусства, что ему не дают двигаться органически, так, как движется сердце в груди человека: его регулируют, как движение поездов.
- Граждане и товарищи, - сказала тысяченожка, - поглядите на меня и вы увидите, до чего доводит чрезучет! Товарищи по революции, товарищи по войне, оставьте волю искусству, не во имя его, а во имя того, что нельзя регулировать неизвестное!.."
Борис Парамонов: Процитировав это, Данин пишет дальше от себя:
Диктор: “C ума сойти! По склеротической забывчивости что ли, но я даже не предполагал, что эта притча может так оглушительно прозвучать сегодня - через шестьдесят с лишним лет после написания - во второй половине 80-х годов.
"Величайшее несчастье русского искусства..." Да отчего же только искусства и только русского?! Уже тут, вопреки своеволию и бесстрашию, как необходимое условие публикации (для берлинской книжки в отечественной прессе), проглядывает ранний Эзоп: Шкловский ослаблял эпитетом "pyccкoe" подразумевавшееся "советское", а существительным "искусство" маскировал все "идейно-духовное".
Борис Парамонов: Это, конечно, ляп, демонстрирующий ограниченность интеллигентского сознания, причем даже и передового, антисоветского. В том-то и ограниченность его, что оно ничего вокруг не видело, кроме постылой советской власти и созданного ею культурного климата. И тут никакой Резерфорд помочь не мог. Между тем, достаточно было внимательней прочитать того же Шкловского, чтобы понять: никакого Эзопа тут нет, он писал о русских проблемах, а не советских. В 23-м году самого этого понятия – советская литература – не было. Но была традиция интеллигентского радикализма, цензурировавшего культурную жизнь. Это то, что сейчас на Западе называется политической корректностью; откуда и почему это появилось на Западе, - другой вопрос, касаться его сейчас не будем. Государственной власти у этих отечественных радикалов в 19-м веке не было, но большевики, эту власть захватившие, в культурной своей политике опирались именно на эту традицию.
Вот высказывание Шкловского из книги “Сентиментальное путешествие”, тоже еще эмигрантской, но изданной потом и в советской России:
Диктор: “Пыпин относил русскую литературу к истории этнографии. И жили они, Белинские, Добролюбовы, Зайцевы, Михайловские, Скабичевские, Овсянико-Куликовские, Несторы Котляревские, Коганы, Фриче.
И зажили русскую литературу.
Они как люди, которые пришли смотреть на цветок и для удобства на него сели”.
Борис Парамонов: Вот это эстетическое невежество, это, как сказал Бердяев, народническое мракобесие с начала нового, двадцатого века стало изживаться. Появилось то, что позднее назвали русским культурным ренессансом. Перелом осознался и ярко выразился в знаменитом сборнике “Вехи”. И вот что писал в нем Гершензон прямо о литературе:
Диктор: “Чем подлиннее был талант, тем ненавистнее были ему шоры интеллигентской общественно-утилитарной морали, так что силу художественного гения у нас почти безошибочно можно было измерять степенью его ненависти к интеллигенции: достаточно назвать гениальнейших — Л.Толстого и Достоевского, Тютчева и Фета. И разве не стыдно знать, что наши лучшие люди смотрели на нас с отвращением и отказывались благословить наше дело? Они звали нас на иные пути — из нашей духовной тюрьмы на свободу широкого мира, в глубину нашего духа, в постижение вечных тайн. То, чем жила интеллигенция, для них словно не существовало; в самый разгар гражданственности Толстой славил мудрую “глупость” Каратаева и Кутузова, Достоевский изучал “подполье”, Тютчев пел о первозданном хаосе, Фет — о любви и вечности. Но за ними никто не пошел. Интеллигенция рукоплескала им, потому что уж очень хорошо они пели, но оставалась непоколебимой. Больше того, в лице своих духовных вождей — критиков и публицистов - она творила партийный суд над свободной истиной творчества и выносила приговоры: Тютчеву — на невнимание, Фету - на посмеяние, Достоевского объявляла реакционным, Чехова индифферентным, и прочее. Художественной правде, как и жизненной, мешала проникнуть в души закоренелая предвзятость сознания”.
Борис Парамонов: Конечно, всё о чем мы тут говорили, выходит за рамки литературы, того или иного ее понимания – темного у Пыпина с Белинским, острого, проникновенного, авангардного у Шкловского. Не в литературе дело, а в русской истории. Давно уже ведется и, похоже, никогда не кончится спор о том, кто виноват в коммунизме: чуждые русскому народу заграничные идеи или традиция русской деспотической власти. И если стать на вторую точку зрения, подчеркнуть русскую традицию как источник и причину русских бед, то эту традицию нужно понимать широко: видеть ее не только в застарелых привычках власти, но и в склонностях русского интеллигентского сознания.
Подытоживая нашу тему, можно сказать, что Даниил Данин, путавший русское с советским, не читал сборник “Вехи”. Может быть, и читал – интеллигенты застойных времен к такой литературе пристрастились, - но не очень понял, не отнес к современной ему советской ситуации. Но, вообще говоря, это уже и не было нужным: жизнь изменилась, интеллигентский народнический утилитарный радикализм был изжит, что, конечно, во благо, что бы ни говорил Солженицын о советских “образованцах”. А сборник “Вехи” и тонкости о Шкловском мало кого сейчас интересуют. Главные люди сейчас – Алла Пугачева и Ксюша Собчак. И трудно сказать, лучше это или хуже, чем Белинский и Пыпин.
Source URL: http://www.svoboda.org/content/transcript/1999814.html
* * *
Социализм как ругательство
Иван Толстой: Продолжаем программу. “Социализм, как ругательство. Реформа здравоохранения и американская психология”. Эссе Бориса Парамонова.
Борис Парамонов: Дебаты относительно реформы здравоохранения в Соединенных Штатах достигли максимального накала накануне предстоящего голосования проекта реформы в Конгрессе. Судьба реформы – не только данной, но и всех когда-либо бывших попытках решить проблему всеобщего страхования здоровья являет парадоксальный склад и политической системы Америки, и, самое интересное - психологии самих американцев. Не секрет, что с протестом против единой системы страхования выступают не только крупные страховые компании или медицинские ассоциации, но и сплошь и рядом будущие бенефицианты предполагаемой системы всеобщего страхования. Недаром же в эти дни всплыл из исторических глубин Америки старинный термин, касающийся “чаепития”, ти-парти, как говорят здесь. Это из школьного учебника истории: возмущенные повышением налогов британской короны на жителей американских колоний, жители Бостона в знак протеста сбросили в море груз чая, не желая платить увеличенную пошлину на этот экзотический по тем временам товар. Это и назвали бостонским чаепитием, Бостон ти-парти. И вот такими ти-парти, такими новыми чаепитиями стали называть протестные митинги американцев, выступающих сейчас против проекта реформы здравоохранения, предложенного администрацией президента Обамы. Дошло до того, что сторонники реформы в противовес стали организовывать контр-партии, названные ими кофепитиями. Политическая жизнь Америки, как и любой страны развитой демократии, являет пеструю и живописную картину.
Я не буду сейчас касаться деталей реформы – она осень сложна, переизбыточествует деталями и подробностями, и охватить ее в одном понятном очерке профану не представляется возможным. Достаточно сказать, что текст, представленный на обсуждение Конгрессу, составляет полторы тысячи страниц. Меня, нас интересует сейчас другое: почему столь многие американцы, которым реформа несет несомненное облегчение в смысле медицинского страхования, выступают против нее? Первый, и сильнейший, протест вызывал начальный план единого источника страхования, идея универсального страхового плана, идущего из единого центра и охватывающего всех граждан Соединенных Штатов. Возник призрак так называемого Большого Брата – образ из романа Джорджа Орвелла “1984”: говоря попросту, модель тоталитарного управления важной областью частной жизни граждан. Большой Брат, Большое правительство – пугало американцев: им невыносима мысль, что какие-то, причем важные вопросы их жизни будет решать кто-то за них, а не они сами. Идея единого планирования, единого управления, единого порядка глубоко чужда американцам – не только американскому мировоззрению, но и американской психологии, что в принципе еще важнее и глубже. Говорят же, что в жизни стран главную роль играют не законы, а нравы. Это верно даже в таких, в общем-то, печальных случаях, как российская жизнь, которая управляется, как известно, не по закону, а, как теперь говорят, по понятию. По российским понятиям, автомобилист должен не за что давать взятку гаишнику; по американским – никто не желает расплачиваться за определенный набор одинаковых благ точно так же, как сосед. Никакой уравниловки. Полная опора на себя, на свою самостоятельность, на собственную самодеятельность.
Между тем по ходу обширнейших обсуждений и комментариев, вызываемых предстоящей реформой, высказывались и вошли в оборот интереснейшие факты. Один из самых интересных приведен в статье колумниста “Нью-Йорк Таймс” Николаса Кристоффа. Он задал читателям вопрос: а когда, по-вашему, в какой из периодов новейшей американской истории заметнее всего поднялась длительность жизни? Перечислив все наиболее заметные периоды процветания, вроде послевоенного бэби-бума или эпохи великого общества в проекте президента Джонсона, Кристофф говорит: а вот и нет! Самые, оказывается, благоприятные годы в смысле долголетия американцев – сороковые, то есть военные – с 41-го по 45-й. А дело, оказывается, в том, что во время войны все американцы были охвачены медицинскими освидетельствованиями – на предмет военной службы. Естественно, что при таком всеобщем охвате ни одна болезнь, ни одно органическое неблагополучие не оставались не замеченными, а замеченные – подвергались тут же лечению.
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)
Поиск книг
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
О психологии, саморазвитии и личностном росте
Саморазвитие
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
Отборные классические книги
Классика
ВКОНТАКТЕБиблиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории
Любовные романы
Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров
Фантастика
Самые популярные книги в формате фб2
Топ фб2
книги