Борис Парамонов на радио "Свобода" -2011

Агнета Мугрен: Всегда интересно увидеть, что фиксируют кинематографисты во времена кардинальных изменений в обществе. Советский Союз распался уже 20 лет назад, а мы сейчас как бы измеряем температуру России, как это жить в ней сегодня.

Наталья Казимировская: Судя по фильмам, показанным на фестивале ''Темпо'', назвать температуру России нормальной, трудно....

Дмитрий Волчек: 26 марта мир отмечал столетие со дня рождения великого драматурга Теннесси Уильямса. 23 марта умерла Элизабет Тейлор. По пьесам Уильямса было снято много фильмов, и Элизабет Тейлор играла в четырех его экранизациях. Это ''Кошка на раскаленной крыше'', ''Тележка молочника здесь больше не останавливается'', ''Внезапно прошлым летом'' и ''Сладкоголосая птица юности''. Уильямс восторженно отзывался о Тейлор, в своих воспоминаниях он называл ее восхитительной звездой, неподражаемой красавицей. О Тейлор и Уильямсе – культуролог Борис Парамонов.

Борис Парамонов: Роль в ''Кошке'' считается одной из лучших работ Элизабет Тейлор. ''Внезапно прошлым летом'' – фильм, не имевший кассового успеха, но его очень высоко оценивают высоколобые критики. А ''Сладкоголосая птица юности'', в которой появилась уже немолодая Тейлор, – это вторая экранизация, первая, с Полом Ньюманом и Джералдин Пэйдж, была, на мой взгляд, лучше. Но зато сама Элизабет Тейлор – опять же, по моему мнению – лучшего всего была как раз в ''Птице'', и именно потому, что была уже немолодой.

Мне уже случилось говорить об этом в отклике на ее смерть. Я не принадлежу к числу поклонников покойной звезды, даже ее красота оставляет меня равнодушным. Это для костюмных, декоративных по самой своей природе картин, желательно из древней истории, где надо не играть, а позировать. Такова была ''Клеопатра'', и там Тейлор была на месте. В фильмах, где ей приходилось играть современных женщин, сама ее, что называется, писаная красота ей мешала, она выбивалась из любого реалистического ряда. Это годилось и даже шло обычным голливудским поделкам, вроде ''Рапсодии'' – первом фильме с Тейлор, который показали в СССР обомлевшим советским зрителям, – но в серьезном кино молодая Тейлор не смотрелась – в той же ''Кошке на раскаленной крыше'', скажем. Вообще фильм исказил эту пьесу Теннесси Уильямса, финал свел к хэппи-эндингу, очень неудачно был выбран актер на мощную роль патриарха Биг Дэди. В актерской карьере Элизабет Тейлор имел место парадокс: она стала лучше – постарев, ей шли роли немолодых несчастливых женщин, особенно сильно пьющих. Тут переломной и этапной работой стала ее роль в экранизации пьесы Олби ''Кто боится Вирджинии Вульф''. А в экранизации Теннесси Уильямса – ''Сладкоголосая птица юности'' она играла когда-то знаменитую спившуюся актрису, содержащую молодого любовника.

Что касается ее экранизации ''Внезапно прошлым летом'', то здесь уместнее говорить уже о самом Уильямсе, Тейлор здесь ни при чем. Это пьеса, можно сказать, символическая. Достаточно сказать, что в ней съедают одного молодого человека (который, кстати, и не появляется на сцене) – сына очень богатой властной дамы. Элизабет Тейлор играла роль какой-то отдаленной его кузины, с которой мать отправила сына к некоему южно-американскому морю на предмет приобщения его к женскому полу, но он ее забросил, а всё время проводил, болтаясь на пляже с местными мальчишками, которые его и съели.

Вот это и есть символ, а лучше сказать аллегория. В этом образе Теннесси Уильямс зашифровал свою гомосексуальность, от которой он не мог и не хотел избавиться, но которая его страшила, поскольку в его время – сороковые-пятидесятые годы – гомосексуализм считался пороком, не был интегрирован в культуру. Это и есть главная тема Теннесси Уильямса, представленная, пожалуй, во всех его пьесах и киносценариях.

Сексуальная ориентация – это экзистенциальная константа, которая оказывает ни с чем не сравнимое воздействие на человека. И когда мы имеем дело с художником, вопрос сильно усложняется.

Несколько лет назад я прочитал одну американскую статью, автор которой придумал термин ''гоминтерн'', имея в виду группу американских писателей сороковых-пятидесятых годов, главным образом Уильямса и Трумена Капоте. Идея статьи была: как бы выиграла американская литература, если б этим писателям не пришлось скрывать свою сексуальную ориентацию. Этот тезис вызвал у меня резкое неприятие.

Есть одна истина, высказанная Виктором Шкловским: искусство не терпит прямоговорения. Нельзя в искусстве просто говорить о том, что у тебя на душе, это разговор для ближайшего круга друзей или для психиатра.

У Теннесси Уильямса художественный эффект вызван тем, что он говорит о гомосексуализме, но говорит зашифровано, а не открыто. Тогда – в сороковых и пятидесятых годах – и нельзя было об этом говорить открыто, и это шло на пользу искусству. Искусству – и тут парадокс – нужна цензура: не в узком смысле идеологического или политического притеснения, а цензура, налагаемая на жизнь самой культурой как средством подавления первичных инстинктов: цензура в смысле Фрейда, а не большевиков. Другими словами, искусства не бывает без игры, скрывающей прозаическую правду, создающей маски. Творчество и есть создание масок.

Самая замечательная, самая искусная маска у Теннесси Уильямса – это Бланш Дюбуа из ''Трамвая Желание''. Маска эта скрывает самого автора, его гомосексуальные влечения, а объект этих влечений дан в не менее замечательном образе Стенли Ковальского. Брутальный хам Стенли – это образ мужчины в сознании или в бессознательном, что в данном случае одно и то же, репрессированного гомосексуалиста: он одновременно влечет и страшит – страшит потому, что на этом лежит цивилизационный запрет, и только поэтому Стенли сделан устрашающим хамом. Вот так действуют механизмы искусства, лучше сказать, его органика.

Присмотримся к самой системе образов Теннесси Уильямса – и мы везде найдем этот господствующий образ слабой, осужденной на поражение женщины: образ самого автора. Так в пьесах ''Лето и дым'', ''Ночь игуаны'', везде. Я бы еще вспомнил малоизвестный фильм, сделанный по роману Теннесси Уильямса, – ''Римская весна миссис Стоун'' с Вивьен Ли. Немолодая женщина, пережившая нервный срыв, уезжает отдохнуть в Италию, и там к ней пристраивается альфонс, жиголо, как их теперь называют (чуть ли не первая роль в кино Уоррена Битти). В конце концов, она его выгоняет, но дело и не в Уоррене Битти: героиню всё время молча преследует некий зловещий незнакомец в образе грязного бродяги. Выгнав своего жиголо, героиня знает, что этот незнакомец стоит у нее под балконом – и она бросает ему ключ, как бы идя на верную гибель. Вот этот таинственный и устрашающий преследователь – опять же гомосексуальный символ, а миссис Стоун – сам автор.

И вот теперь, вспомнив ту статью о ''гоминтерне'', спросим: возможно было бы такое творчество, будь тема гомосексуализма открыто обсуждаема? Я говорю однозначно: нет. Когда об этом говорят открыто, получается не искусство, а то, что называется гомосексуальный дискурс.

Вот какие поистине грандиозные вопросы встают в связи с феноменом Теннесси Уильямс: ни более, ни менее, как вопрос о судьбе культуры в демократическом обществе. Прогресс демократии в том, в частности, и состоит, что она ослабляет цивилизационные, то есть общественно обязательные, репрессии. Но в обществе, не знающем запретных тем, уменьшаются, чтоб не сказать сходят на нет, возможности высокого искусства. Когда о гомосексуализме пишут прямо, то получается не общезначимая культура, а гомосексуальная субкультура. Понятие общезначимости, нормы вообще уходит из демократии, и я не знаю, к добру ли это. Не знаю, что и для кого лучше: свободно исповедание гомосексуальности или пьесы Теннесси Уильямса. Создается смешение и подмена планов, поневоле навязывается тяжелый выбор.

И тут другой оттенок в этом сюжете: вопрос о человеческом счастье. Самое ли это важное? Чехов однажды сказал: если зайца долго бить по голове, он научится спички зажигать. Ясно, что этот заяц несчастен, но зато он, так сказать, горит творческим огнем.

К этому следует добавить, что Теннесси Уильямс был глубоко несчастным человеком, страдал тяжелой депрессией, был алкоголиком. Он не отказывал себе ни в чем, но это было возможно только в богемной, вольной атмосфере Нового Орлеана, где он долго жил и куда любил возвращаться. Трумен Капоте рассказывает замечательный случай. Они гуляли в каком-то новоорлеанском баре смешанного, так сказать, характера, и Теннесси Уильямс, развеселившись, расписался на животе какой-то женщины. И тогда ее спутник вынул член и сказал: распишись здесь. Уильямс посмотрел и сказал: ну здесь разве Трумен инициалы поставит. (Надо к этому добавить, что Трумен Капоте был очень маленького роста.)

Это замечательная шутка, и говорящая очень в пользу Теннесси Уильямса-человека, но ведь мы ценим его не за такие шутки.

Дмитрий Волчек: Знаток Голливуда, редактор журнала Time Out Геннадий Устиян, как и Борис Парамонов, больше ценит поздние работы Элизабет Тейлор в кино. В день смерти актрисы он решил посмотреть ''Сладкоголосую птицу юности''– телеверсию пьесы Теннеси Уильямса, снятую в 1989 году, уже после смерти драматурга, замечательным режиссером Николасом Роугом.

Геннадий Устиян: Это довольно редкий фильм, я даже не знал, что его снял Николас Роуг, которого мы знаем совсем по другим работам. Там сюжет изменен, экранизация не похожа на ту каноническую голливудскую экранизацию, в которой играли Пол Ньюман и Джеральдина Пейдж. Пейдж играла роль кинозвезды Александры дель Лаго, которую потом сыграла Элизабет Тейлор. Роль бывшей кинозвезды и бывшей красавицы, конечно, Тейлор очень идет. Фильм снят в конце 80-х, уже возраст сказывается, но, собственно, этого и требовала роль.

Дмитрий Волчек: Многие думают, что несправедливо досталось Элизабет Тейлор столько славы.

Геннадий Устиян: Многие считают, что она несправедливо получила первый ''Оскар'', потому что должна была получить Ширли Маклейн за гораздо более сильную работу – за роль в ''Квартире''. А тогда получила Элизабет Тейлор за ''Баттерфилд, 8''. Фильм действительно очень слабый, и роль у нее очень кемповая. Может быть, это и было несправедливо, по большому счету. Но иногда ''Оскара'' дают за совокупность ролей, потому что Тейлор перед этим снялась в очень хороших фильмах. А иногда дают просто потому, что есть какой-то год, когда вот актрису обожают все, как, например, Натали Портман в этом году за ''Черного лебедя''. Так иногда совпадают обстоятельства. У нее тогда совпали. Может быть, ей досталось больше, потому что она очень рано начала. Многие актрисы в 20 и 25 лет еще только начинают карьеру, а она была уже звездой и, может быть, получала те роли, которые получили бы другие актрисы, будь они в правильном месте в правильное время. Но никто не жалеет о том, что она получила эти роли, потому что она прекрасно с ними справилась.

Дмитрий Волчек: Какое место она занимает в твоем личном пантеоне? Ее трон стоит где-то в тени или на авансцене?

Геннадий Устиян: Когда она умерла, в заголовках всех газет было, что ушла последняя звезда Золотой эпохи Голливуда, и я тоже так решил. Меня тут же стали поправлять, что жива Лорин Бэколл. Лорин Бэколл, конечно, великая звезда, но мы ее все-таки помним по ролям 40-50-х годов, а Элизабет Тейлор несколько десятилетий была звездой высочайшего уровня и, конечно, ей восхищались несколько поколений зрителей. Сейчас трудно представить, что она уже снималась в кино, когда Мэрилин Монро только начинала работать. Мэрилин Монро для нас – ушедшая эпоха, 50-е годы, начало 60-х, а Элизабет Тейлор дожила до нашего времени, и если даже не снималась много, то попадала в заголовки газет, в новости, и эта эпоха до нас через нее каким-то образом доходила все эти годы.

Source URL: http://www.svoboda.org/content/transcript/3542679.html

* * *

Столетие Теннесси Уильямса

Александр Генис: В Америке с любовью и пониманием отметили столетие лучшего драматурга страны Теннесси Уильямса. Для меня театр Уильямса особенно дорог, потому что в нем мне слышится Чехов. Пусть это - Чехов на стероидах, Чехов с истерикой, Чехов навзрыд, но все-таки Чехов, потому что неизбывный конфликт пьес Уильямса – принципиально частный. Его драма всегда разворачивается внутри одной семьи, причем это семья самого Уильямса. Во всяком случае, так говорил лучший постановщик его пьес, тоже великий режиссер Элия Казан. В одной пьесе Уильямс до жестокости точно описал свою драму: ''Мы живем в горящем доме, из которого нельзя позвонить в пожарную охрану. Нам остается выглянуть из чердачного окна и рассказать зрителям все, что успеем увидеть''.

О юбиляре - Теннесси Уильямсе - мы беседуем с Борисом Парамоновым.

Борис Парамонов: Имя Теннесси Уильямса я впервые услышал в самом начале послесталинской оттепели, когда, в 1955 году начал выходить журнал ''Иностранная литература''. В одном номере было обширное интервью с западными драматургами и театральными режиссерами, и один из вопросов, им заданных, - ваши любимые драматурги. Три имени чаще всего встречались: Торнтон Уайлдер (у американцев главным образом), Эдуардо де Филиппо и Теннесси Уильямс (у всех), причем у последнего называлась как лучшая пьеса сочинение под таинственным названием ''Трамвай, называемый Желание''. Так сперва именовали эту пьесу, еще до ее перевода на русский, когда она пошла во всех театрах просто как ''Трамвай Желание''. Думалось поначалу, что это какая-то сложная метафора, а потом оказалось, что так называется один района в Новом-Орлеане, где живет Стенли Ковальский с женой Стеллой, а ее сестра Бланш, к ним едущая, садится в трамвай, на котором поименована конечная станция маршрута.

Александр Генис: Между прочим, из самой пьесы понять это нельзя, если вы сами не из Нового Орлеана: это в киноэкранизации Казана в кадре появился трамвай с таким названием на маршрутной табличке.

Борис Парамонов: При нас с вами, Александр Александрович, этот фильм в СССР не шел, это уже наше американское открытие. Сильнейшее впечатление, великолепная постановка. Три актера получили ''Оскара'', за исключением самого главного и самого лучшего – Марлона Брандо в роди Стенли. Это, конечно, говорит не о самом актере, а о мудрецах из Американской Киноакадемии.

Александр Генис: И сейчас в юбилейный для Теннесси Уильямса год, чаще всего вспоминается именно этот фильм, и эта – самая знаменитая - пьеса великого драматурга.

Борис Парамонов: Тут не без курьезов. Столетие Теннесси Уильямса по-своему отметил знаменитый театр Комеди Франсез, поставивший ''Трамвай Желание'' . Это первая постановка американской пьесы за все 330 лет существования театра, который стойко держит титул Дом Мольера. Такое новаторство, такой поиск новых горизонтов нельзя не приветствовать; но детали постановки, осуществленной американским режиссером Ли Бройером, не могут не вызвать вопросов и сомнений. Об этом свидетельствует рецензия ''Нью-Йорк Таймс'' .

Александр Генис: Здесь надо пояснить, что Ли Бройер - один из самых заметных авангардистов американского театра.

Борис Парамонов: Вот он и решил прежде всего, что пьеса Теннесси Уильямса не может дойти до зрителя вне южного акцента ее героев. И Ли Бройер решил на сцене Комеди Франсез, коли уж там невозможен южноамериканский акцент, заставить актеров говорить с акцентом креольским (креольский французский, на котором говорят жители Таити).

Александр Генис: Представим себе, что в московском театре Стэнли Ковальски говорит с грузинским акцентом…

Борис Парамонов: Другой его прием для остранения традиций Дома Мольера – сценографический: сцена была уставлена японскими ширмами, а герои носили соответствующие то ли пижамы, то ли куртки – это вместо канонических футболок, ти-шёртс и банных полотенец Стэнли Ковальского. Сам же Стэнли Ковальский был подан, словами рецензии, как андрогин, носящий что-то вроде наряда гейши, а в одной сцене раздевающийся догола. Это что касается режиссерского и сценографического решения, а вот что можно сказать о самом актере по имени Эрик Руф, который так жаловался на Ли Бройера: ''Он требует: я хочу увидеть вашу сексуальность, а ведь в этой сцене нет никакого секса''. Читаешь, смотришь фото в газетной статье и смеешься: какой сексуальности можно ожидать от этого дохлого панка.

Всё это в очередной раз наводит на мысль, не чуждую любителям литературы: всё-таки тексты, даже и драматические, лучше читать, чем наблюдать в репрезентации режиссеров и актеров, которым мало доверяешь и которые могут под видом родной уже классики поднести какую-нибудь псевдоавангардистсвую трактовку.

Александр Генис: Спорное утверждение. Все зависит от того, какой авангард. Я помню, как Вильсон у нас в Метрополитен поставил ''Тристана'' в неоновых декорациях. Певцы ходили по сцене крохотными шажками, как шахматные короли. Зал свистел, но мне понравилось: остраненный Вагнер обнажил свою символическую натуру. Это уж точно лучше, чем ставить оперу реалистически. Но в чем я согласен с Вами, Борис Михайлович, так это в том, что пьеса ''Трамвай Желание'' действительно полна мощного сексуального зарядка.

Борис Парамонов: И что интересно - гомосексуального заряда. Гомосексуален прежде всего ее автор, мастерски, можно даже сказать гениально представивший в персонажах пьесы свои персональные идиосинкразии. Кто такие Бланш Дюбуа и Стенли Ковальский? Бланш и есть маска автора, а Стенли – устрашающий и влекущий образ мужчины в воображении, в сознании и бессознательном репрессированного гомосексуалиста, не смеющего сказать о своей любви (как в стихах Альфреда Дугласа – любовника Оскара Уайльда, его ''Бози''). Мы знаем, что Теннесси Уильямс в жизни не скрывал своих предпочтений, давал им полную волю, но в то время гомосексуализм не пользовался общественным сочувствием и пониманием, а тем самым и у самих гомосексуалов вызывал чувство вины, психологическую и чуть ли не метафизическую подавленность.

Александр Генис: В той Америке эту тему нельзя еще было открыто провозгласить в искусстве, тем более на театральной сцене, которая теперь зато без нее редко обходится.

Борис Парамонов: И здесь – главный парадокс: такая ситуация была на пользу самому искусству, которое не терпит прямоговорения. Оно, искусство, живет метафорами, масками, иносказаниями. Как говорил Чехов: если зайца долго бить по голове, он научится спички зажигать.

Александр Генис: … но неизвестно, принесет ли это ему пользу.

Борис Парамонов: Принесет! Искусство всегда – некий шифр, и подлинному знатоку и ценителю истинное удовольствие доставляет разгадывание этого шифра. Маска, я тебя знаю, как говорили в старинных маскарадах.

Можно легко доказать, что чуть ли не все пьесы Теннесси Уильямса представляют собой такой шифр. Почти во всех главная героиня – слабая, остающаяся на мели женщина. Так в ''Лете и дыме'', в ''Ночи игуаны'', не говоря уже о ''Стеклянном зверинце'' (там был, правда, другой оттенок – воспоминание автора о его душевнобольной сестре). А если в пьесе сильная женщина, то она эксплуатирует слабого мужчину – ''Кошка на горячей крыше'', ''Нежная птичка юности''. И настоящий монстр этих сюжетов – пьеса ''Внезапно прошлым летом'': там кузена и вроде бы жениха героини, который на курортном пляже таскается за местными беспризорными мальчишками, эти мальчишки съедают, буквально. Это самая сильная у Теннесси Уильямса метафора гомосексуального страха.

Александр Генис: Но как раз эту пьесу – ''Внезапно прошлым летом'' - можно толковать в более широких, нежели чисто сексуальных контекстах. Об этом писала Ваша любимая Камила Палья.

Борис Парамонов: Да, об этом есть в ее книге ''Сексуальные маски: искусство и декаданс на Западе от Нефертити до Эмилии Дикинсон''. Сексуальная маска, персона, личина – это отнюдь не способ сексуальной ориентации, а некие, как бы сказал уже Шпенглер, прафеномены той или иной культуры. Культура Запада – мужская, активистская или, как теперь с негодующим осуждением говорят феминистки, фаллическая. На что Палья отвечает: если б не эта культура, женщины до сих пор жили бы в травяных хижинах и не знали, что такое аспирин и гигиенические прокладки. Мотив западной культуры – борьба с природой, выход за ее порождающие, но и поглощающие хтонические бездны. Иконический образ западной культуры, говорит Палья, - статуя Челлини ''Персей с головой Медузы''. Медуза – это и есть природа, ее хтонические бездны. И в пьесе Уильямса ''Внезапно прошлым летом'' Палья видит представленным этот мотив. Есть некая богатая и самовластная леди, полностью подчинившая себе слабовольного сына. Она ему всё-таки разрешает завязать что-то вроде романа с дальней кузиной, зная, что из этого ничего не выйдет. От природы, от матери, от матери-природы не уйти. Сильнейшее место пьесы – монолог старой леди, которая рассказывает, как хищные птицы на берегу океана охотятся за только что родившимися черепашками, неуклюже ползущими к воде. И немногие доползают.

Так что персональные идиосинкразии Теннесси Уильямса можно представить в общекультурным и тем самым символическом плане.

Александр Генис: Так всегда бывает у великих художников. Собственно, они потому и великие, что смогли преобразовать комплекс в прием, личное в вечное.

Борис Парамонов: А для нас, читателей, самое интересное – вот как раз доискаться до их индивидуального нутра и увидеть, как оно трансформируется не просто или не только в модели поведения (в том числе сексуального), но и в творческом плане. Как личное, частное становится общим, грубо говоря. Это уже не субкультура той или иной группы, а общезначимый символ. Вспомним к тому же, что этого молодого человек из пьесы ''Внезапно прошлым летом'' зовут Себастьяном. Святой Себастьян, пронзаемый стрелами, - это нынче иконическая фигура гомосексуалистов. Но мы видели, какая тут скрывается – и открывается – символика.

В творчестве Теннесси Уильямса еще раз и с полным блеском явили себя великие образы западной культуры. И это уже дело вкуса: решать, какой из этих образов сегодня важнее для Запада – Персей или Святой Себастьян.

Source URL: http://www.svoboda.org/content/transcript/3539896.html

* * *

Элизабет Тэйлор, Или о гении и злодействе

О киноактрисе, умершей в возрасте 79 лет, трудно сказать, что она пережила себя: для звезды экрана совершенно естественно сходить со сцены на много лет раньше. Вспоминается единственная актриса, которая, будучи в молодости звездой (еще в эпоху немого кино), продолжала играть до самой смерти, – это Лилиан Гиш (кстати, в одном фильме Роберта Олтмана она играла старуху, умершую на свадьбе внучки). Тем не менее в связи с Элизабет Тэйлор хочется сказать несколько слов на тему возраста киноактрисы.

Должен сказать, что я никогда ею не восхищался. Ее несомненная красота и всячески впечатляющие стати никак на меня не действуют. Конечно, актриса она посредственная, чтоб не сказать большего (или меньшего?). Но для кинозвезды совсем не обязателен крупный актерский талант. Кино – визуальное искусство, внешность, образ в нем всё. Есть один признак, по которому безошибочно узнается звезда: когда она (или он) в кадре, вы больше ни на что и ни на кого не смотрите. Из мужчин это в первую очередь Марлон Брандо, у женщин, несомненно, - Грета Гарбо. Звезда на экране всегда иконична, ей (ему) не то что не обязательно говорить, но и как бы приличествует молчание. Вы можете, в отличие от меня, не сводить глаз с Тэйлор, но стоит ей заговорить, и впечатление ослабевает даже у ее самых страстных поклонников, какова, например, известная постфеминистка Камилла Палья. Чего только она не наговорила о Тэйлор (языческая богиня, библейская царица, "фам фаталь" и пр.), но и она признает, что на экране Тэйлор лучше, когда молчит. Конечно, примат визуальности в кинематографе неоспорим, но всё же это искусство драматическое, а эпоха немого кино прошла даже для Лилиан Гиш.

И вот тут я вношу коррективу. Я убежден, что с годами Тэйлор сделалась лучше, и вот тогда ей уже не мешала, а очень помогала экранная речь. Этапная роль – в экранизации пьесы Олби "Кто боится Вирджинию Вулф?" Героиня Тэйлор здесь - уже немолодая, несчастливая в браке и сильно пьющая женщина. И это ей шло, "было впору, как лайковая перчатка" (есть в Америке такое выражение).

Что произошло? У Тэйлор в таких ролях появилось то, чего не чувствовалось раньше, - личность, "персоналити". Раньше этого не было, она была красивая - и никакая. Ей пошло повзрослеть, сказать грубее, постареть. Появилась "биография", и не совсем гладкая. Она в жизни "стала хуже", а на экране – лучше.

Недавно вышел фильм на эту тему – "Черный лебедь" Аронофского. Молодой балерине удавалась Одетта, но не удавалась Одиллия. Но стало получаться, когда она потеряла невинность.

Такова сложная, можно сказать, трагическая диалектика искусства. Без прибавки "злодейства" не появится "гений". Искусство – не для хорошеньких девушек, а для поживших женщин.

Мир праху хорошо пожившей Елизабет Тэйлор.

Source URL: http://www.svoboda.org/content/article/3536840.html

* * *

Арабские революции. Взгляд из Америки

Александр Генис: Арабские революции застали врасплох всех, включая, что особенно неприятно, и разведку. Выходит, что все мы крепки только задним умом, но и это непросто. Сейчас, вслед за репортажами с исламского Востока, американскую прессу захлестнула волна аналитических материалов, авторы которых пытаются понять причины социального взрыва. Интересно – и неожиданно - по этому поводу высказался колумнист ''Нью-Йорк Таймс'' Томас Фридман. Эксперт по Ближнему Востоку вообще и нефти, в частности, он перечислил несколько скрытых факторов, которые привели к возмущению.

Первый из них – Обама. Фрдиман пишет, что американцы недооценивают важность их выбора. Президентом США стал темнокожий человек по имени Барак Хуссейн Обама, который во многом близок и понятен жителям Востока: его дед был мусульманином, и это не помешало ему попасть в Белый Дом. Вот, где соблазн демократии.

Другой фактор – ''Google Earth''. Арабская молодежь, подкованная, как всякая молодежь, в компьютерных науках, может своими глазами убедиться, как привольно живут в своих огромных поместьях их политические лидеры. Третий фактор – соседний Израиль, где как раз сейчас проходил громкий судебный процесс над Моше Кацовым. Если одна ближневосточная страна может судить своего президента, то почему это запрещено другим?

И, наконец, Пекинская олимпиада, роскошь которой особенно уязвила Египет. Две самые старые цивилизации начали свою дорогу к модернизации почти в одинаковой ситуации – полвека назад Китай был даже беднее Египта. Но сегодня их сравнивать не приходится. ''И это значит, - говорят себе молодые и образованные арабы, - что дальше так жить нельзя''.

Список Фридмана – это взгляд изнутри, позволяющий лучше понять психологию арабской революции, но есть у нее и своя философия. Об этом мы беседуем с Борисом Парамоновым.

Борис Парамонов: Конечно, ничто так не обсуждается столь горячо и подробно в американской прессе, как события на арабском Востоке. Сейчас на первое место, натурально, вышла Ливия – самая напряженная точка. Но не уходит из поля внимания и другая тема – в принципе, более глубокая, относящаяся уже не к сиюминутной ситуации в той или иной стране, а к перспективам арабского Востока в целом. Среди комментариев и аналитических размышлений на эту тему мое внимание привлекли две статьи в недавних выпусках журнала ''Нью-Йоркер'''.

В первой из них Джон Кэссиди пишет об отношении ислама к экономической и финансовой деятельности. Статья называется ''Указания пророка: можно ли объяснить экономическое отставание арабского мира от Запада влиянием ислама?''. Автор ссылается на недавно вышедшую книгу Тимура Курана – ученого турецкого происхождения, работающего сейчас в США. С самого начала заходит речь об известнейшем указании исламского кодекса – запрещении взимать проценты на одолженные деньги. Греховно превращать в деньги само время, время - божественное установление, и нельзя его отождествлять с мирскими заботами людей.

Александр Генис: Точно такое же осуждение было и в христианстве, почему в средние века и разрешалось вести процентное кредитование только евреям. Тем не менее, банковское дело было поставлено на строго научную основу в Италии – центре католицизма. Так, собственно, начался Ренессанс. Это и можно назвать двойной бухгалтерией – служить одновременно Богу и маммоне.

Борис Парамонов: Кстати, именно такими словами заканчивается статья Джона Кэсседи в ''Нью-Йоркере'': человечество всегда находило пути служить вместе богам и маммоне. Сейчас и в странах ислама вполне развито банковское дело, хотя декорум соблюдается и все подобные предприятия подчеркивают, что они работают в соблюдении законов шариата. Но в книге Тимура Курана говорится о двух других установлениях ислама, которые действуют до сих пор и глубоко вкоренились в самый быт исламских народов. Это практика ведения совместных дел и традиции наследования имущества. Закон требует, чтобы в случае смерти одного из участников совместного предприятия оно заканчивало свою деятельность. Понятно, что при таком условии нельзя создать, так сказать, долгоиграющий бизнес. А что касается наследования, то здесь такая практика: имущество умершего делится поровну между всеми его наследниками. Это мешает созданию крупных состояний, особенно если учесть, что богатые мусульмане могут иметь много жен, а, следовательно, и детей.

Александр Генис: Ну, как известно, богатство нефтяных стран арабского Востока настолько велико, что хватает всем королям, принцам, внукам и правнукам. И деньги эти создаются не течением времени, как в банках, а текут из земли, так что взимать их никак не запрещено. Пророк еще не знал о существовании нефти.

Борис Парамонов: Это уже другой вопрос, и он выходит далеко за рамки ислама и законов шариата. Вот это как раз тема второй статьи ''Нью-Йоркера'' от 7 марта: финансовый комментарий Джэймса Суровецкого, под эффектным названием ''Налог на тиранов''. Он пишет, что в некоторых странах арабского Востока – в Египте, Иордании, Алжире – действительно делались серьезные попытки реформ, продвигались инициативы по развитию индивидуальной предпринимательской деятельности. Но дело не пошло. В этих странах – именно в Египте, Иордании и Алжире – нефти, как известно, немного, а то и вообще нет. Значит, как-то по-другому нужно разворачиваться. Но развернуться по-настоящему никак не удается: успех предпринимательства зависит от того, насколько предприниматель связан с властвующими структурами. На Западе эту систему назвали ''патримониальным капитализмом''. Патримониальный значит родовой, наследственный. В переводе на понятный ныне язык это значит ''административный ресурс'', то есть слияние богатства и власти. Именно там, где власть, если не формально, то фактически наследственна – где, так называемые, ''национальные лидеры'' сидят у власти по двадцать, тридцать, сорок лет. Есть и еще одно понятное русским слово – номенклатура. Человек, попавший в номенклатуру, из нее уже не исключается, а переводится с места на место. А потом и детишки его пристраиваются при помощи папиных – или маминых, как теперь в России – связей (вспомним петербургского губернатора Валентину Матвиенко и ее сына-банкира).

Александр Генис: Но как раз сын Матвиенко недавно покинул свой банкирский пост. Возможно, он соблюдают декорум перед скорыми выборами.

Борис Парамонов: Ну да, а на арабском Востоке вообще женщин во власти, как теперь говорят в России, нет. Но это не мешает тому, чтобы заметить принципиальное сходство ситуаций у арабов и русских. К тому же Россия еще и нефтяная страна, что тоже не способствует реформам – деньги есть, значит дыры можно заткнуть. Сейчас арабские правители из еще не скинутых начали подкидывать ''людишкам на молочишко'', чтоб не бунтовали (это и есть ''налог на тиранов''): саудовский король выделил на такие дотации 35 миллиардов долларов.

Александр Генис: Тем более, что в связи с событиями в исламском мире нефть дорожает.

Борис Парамонов: Да ведь даже и не в нефти дело. В Египте, например, где нефти нет или немного, важнейший стимул жизнедеятельности при Мубараке был – попасть на государственную службу. В России та же мотивация – попади в административное начальство, а откаты сами пойдут.

Но в том же Египте что еще наблюдалось, пишет Джэймс Суровицкий: если создавалась критическая ситуация, то государственным служащим повышали зарплату. При экономической отсталости это значит одно: повышение инфляции. Так и в России: пенсии, скажем, прибавляют, а цены растут еще быстрее. Вот тебе ''налог на тиранов'' во втором его варианте.

В общем, чтение американских аналитических материалов, каковы были эти статьи в ''Нью-Йоркере'', убеждает в очень близком сходстве положения в странах арабского Востока и России.

Александр Генис: Вопрос в том, значит ли это, что сходные причины породят сходные следствия?

Борис Парамонов: А кто его знает. России вроде бы законы не писаны. Да и вообще климат для бунтов не подходящий – холодно, снег. Потому, должно быть, и сугробы не убирают, чтоб народ не скоплялся. ''Пройдет зима, настанет лето – спасибо партии за это''.

Source URL: http://www.svoboda.org/content/transcript/2345568.html

* * *

Миф Хэмфри Богарта

Александр Генис: Сейчас, когда закончилась оскаровская лихорадка, кинематограф живет словно на каникулах. Весна – время либо старого кино, либо – сугубо нового, авангардного. Второму на премии рассчитывать еще не приходится, а первое – уже всё получило. Именно такому – классическому кинематографу – посвящена новая биография самого интересного героя Голливуда Хэмфри Богарта. (Название книги, написанной Стефаном Канфером, можно умышлено вульгарно, перевести как ''Крутой без пушки'' - Stefan Kanfer, ''Tough Without a Gun: The Life and Extraordinary Afterlife of Humphrey Bogart'') . Надо сказать, что Богарт – сыграл огромную роль не только в истории кино, но и в истории философии. Для экзистенциализма он, пожалуй, значит лишь чуть меньше Сартра.

Об этом – мы беседуем с Борисом Парамоновым.

Борис Парамонов: Не без оснований полагаю, что Вам, Александр Александрович, как человеку – по сравнению со мной - молодому, имя Хэмфри Богарта говорит меньше, чем мне. Богарт стал кинозвездой еще в тридцатые годы, во второй их половине. Тридцать шестым годом помечен фильм, в котором он играл роль, выведшую его на орбиту, - ''Окаменевший лес''; главную женскую роль в том фильме исполняла уже знаменитая к тому времени Бетти Дэвис, но не в ней было дело: Богарт вел фильм в роли бандита, взявшего в заложники хозяев и посетителей придорожного ресторанчика. С тех пор и пошло: кому еще играть крутых парней, кроме Богарта? Понятно, что были и другие известные актеры в этом амплуа: еще раньше Эд Робинсон, в одно время с Богартом появился Джеймс Кегни, но Богарт был ни с кем не сравним.

Александр Генис: Я понимаю, что Хэмфри Богарт – часть вашей личной биографии.

Борис Парамонов: Бесспорно! В моем индивидуальном знакомстве с Богги, как его принято называть, имел место некий парадокс. В Советском Союзе, сколько я помню (а я такие сюжеты помню) шел только один фильм с ним, еще при Сталине, среди так называемых ''трофейных фильмов'', взятых в Германии, причем в основном это были фильмы голливудские; было такое соглашение, позволявшее демонстрировать ''трофейные фильмы'' в течение девяти, вроде бы, лет; действительно, после Сталина, к 54-му году эта благодать кончилась, но всё-таки советские зрители сумели ознакомиться в определенной мере с так называемым ''золотым периодом'' Голливуда – вот как раз конца тридцатых годов.

Александр Генис: Я только недавно обнаружил эту золотую жилу, и не могу придти в себя от удивления: каким драматически богатым и сложным было то кино. Диалог, скажем, и сравнить нельзя с сегодняшним. Возможно, потому, что, открыв звук, кино сразу перетянуло к себе всех театральных драматургов. Поэтому и актеры тогда появились незабываемые – им было, что играть. Как раз о них Ортега–и-Гассет писал, что ''нам интересно смотреть, что они делают, потому что это делают они''.

Борис Парамонов: Хэмфри Богарт обладал этим качеством в высшей степени. Это было сразу ясно, хотя он появился только в одном таком - ''трофейном'' - фильме – но зато каком! В советском прокате он идиотически был назван ''Судьба солдата в Америке'', но это был знаменитый гангстерский фильм ''Ревущие двадцатые''. Героями его были бутлегеры – контрабандисты спиртного во время сухого закона. Главную роль – хорошего, так сказать, бандита, исполнял Джеймс Кегни, Богарт играл плохого бандита; в общем, это была роль второго плана, но он очень запомнился. Самое смешное, что мы тогда даже имен актеров не знали, эти фильмы шли без титров. Впервые имя Хэмфри Богарта я узнал из книги французского теоретика кино Андре Базена, изданной в СССР в конце 60- годов. А уже в Америке насмотрелся на него вволю.

Александр Генис: Мне кажется, что Богарт, как, скажем, Высоцкий, всю жизнь играл одну роль. Иногда – это был бэд гай, иногда – гуд гай, как, например, в ''Мальтийском соколе'', где он отнюдь не бандит, а наоборот – честный частный детектив. Именно поэтому, мы никогда заранее не догадываемся о его намерениях. Это создает то напряжение, которое так ценили в фильмах с Богартом французские экзистенциалисты: добро и зло – произвольно, свобода как каприз.

Борис Парамонов: Отчасти, это и так. Ну и конечно, не только гангстеров играл Хэмфри Богарт. Интересно, что в одном послевоенном уже фильме ''Ки Ларго'' (название местечка во Флориде) Богарт играл вместе со своей женой Лорен Баккол и престарелым, не встающим уже с кресла Лайонелом Барримором, - в фильме, схожим по сюжету с ''Окаменевшим лесом'', но роль противоположного характера. На этот раз он сам был взят в заложники вместе с другими бандитом в исполнении Эда Робинсона – ветерана этого амплуа, еще в 32-м втором, кажется, году снявшегося в классике этого жанра – фильме ''Маленький Цезарь''. Но Богарт, побывав в заложниках, в конце концов, вышел из положения и перестрелял всех бандитов, когда они убежали на катере – сцена, навеянная романом Хемингуэя ''Иметь и не иметь''.

Александр Генис: Я, кстати, смотрел фильм с Богартом, сделанный якобы по этому роману. Ничего общего с Хемингуэем, и вообще герой перевозит в своем катере не кубинских революционеров, а борцов французского Сопротивления.

Борис Парамонов: Да, прямо скажем, фильм никакой, интересен он разве тем, что в нем как раз дебютировала восемнадцатилетняя Лорен Баккол, тут они и познакомились с Богартом, и составили счастливую семейную пару, до самой его смерти. Умер он, кстати, по нынешним меркам совсем не старым – пятидесяти восьми лет. Лорен Баккол жива и бодра. Кстати, та самая статья о Богарте в книге Базена была как раз его некрологом, где говорилось, что Богги умер после многих лет кинославы и стаканов виски. Для русского человека – опять же, к вящей его славе.

Ну и, конечно, нельзя не назвать самого главного фильма с Богги – самого знаменитого и самого любимого – ''Касабланка'' с Ингрид Бергман.

Александр Генис: ''Касабланка'' - заанализирован до смерти. К этому что-то трудно прибавить. Поэтому лучше поговорим о книге. Скажите, Борис Михайлович, что вы нашли нового в книге Стефана Канфера о Богарте?

Борис Парамонов: Вот только одна деталь. Богарт был призван в армию (точнее - на флот) во время Первой мировой войны и был легко, но заметно ранен: крохотный осколок задел его верхнюю губу, и отсюда родилась его знаменитая гангстерская улыбка: его верхняя губа перестала двигаться.

Интересно, что в книге говорится об изменении типа голливудского героя в наше время. Теперь уже нет того типа, который лучше всех был представлен Богартом – крутого парня, ''мужчины для мужчин''. Это связывают с демографическими изменениями в США, и особенно - с возрастной переменой киноаудитории. Сейчас, как показывает статистика, зрители в возрасте 14-17 лет смотрят фильмов вдвое больше, чем возрастная группа людей свыше 50-ти. Им, молодым, другие герои нравятся и требуются, тут всё больше в ход пошла сказка и всякая мультипликация.

Александр Генис: В начале кино было развлечением, вроде каруселей, потом, например, у Бергмана, – инструментом теологического поиска, теперь – опять карусель, но уже в 3D.

Борис Парамонов: А я бы сказал, что кино снова становится – если уже не стало – тем, чем было в своем начале – развлечением детишек и нянек. Правда, в теперешнем мире и нянек вроде бы нет. Но зато теперь детишки с шестнадцати лет водят автомобили, и им не нужны папа с мамой, чтобы добраться до кино.

Но я бы к тому, что говорится о кино в связи с демографией, добавил бы еще: не забывайте о феминистках. Это во многом феминистский дискурс изменил кинообраз мужчины в Америке. Быть крутым парнем в Штатах политически некорректно.

Сам я, однако, не феминистка и не подросток, и не карибские пираты мне милы, а по-прежнему ''Ревущие двадцатые'' с незабываемым Богги. И, вообще — интересный сюжет. Про Голливуд — всегда интересно.

Source URL: http://www.svoboda.org/content/transcript/2338234.html

* * *

1 Марта

Ровно один месяц – с 1 февраля по 1 марта 1881 года – отделяет смерть Достоевского от гибели царя Освободителя Александра Второго. Ставить в ряд два этих события следует не только в силу их почти одновременности и нынешней круглой даты обоих. Тут была иная, и зловещая, связь. Погоня народовольцев за царем шла с 1879 года, и нам известно, что после одного из неудавшихся покушений говорил Достоевский Суворину (а тот записал в свой дневник): "Если б вы случайно услышали разговор о готовящемся покушении на царя, сообщили бы о том в полицию?" "Нет", - ответил Суворин. "И я бы не сообщил", - сказал Достоевский. И собеседники согласились, что это и есть самое ужасное: люди всячески благонамеренные, оба сотрудничающие в правой печати, не чувствовали себя накрепко связанными с властью, были духовно и психологически отчуждены от нее. Власть была чужой не только горячим безответственным юношам-революционерам, и не только образованной либеральной интеллигенции, но и вполне консервативным людям, если те сохраняли здравый смысл и твердую память.

В постсоветские десятилетия стало обычным осуждать террористов 1 марта, когда, как стало со временем известно, был уже готов проект русской конституции, подготовленный тогдашним Горбачевым – Лорис-Меликовым. Его "бархатная" диктатура" или по-другому "диктатура сердца" была тогдашней "перестройкой" ("гласность" существовала уже со времени реформы печати в 1862 году). Понятно, что из русских царей именно Александр Второй Освободитель меньше всех заслуживал бомбы террористов. Реформы велись, причем громадные, начиная с освобождения крестьян. Трагический исход этого либерального царствования дает урок: начиная реформы, нельзя останавливаться, играть назад. Власть, взявшая в свои руки дело преображения страны, не должна опускать руки, идти до конца – иначе дело реформ попадет в другие руки, приспособленные гораздо лучше к бомбометанию, чем к государственной работе.

Именно об этом событии вспоминается сегодня в связи с волной арабских революций. Эти события апеллируют не столько к российским массам – выходите, мол, на улицу, - а именно к власти. В день 130-летия 1 Марта нужно думать не о майданах, не о киргизах и не о Мубараке с Кадафи, а о судьбе Александра Второго. Русская история богата собственными революционными событиями и собственными уроками. И самый горький урок этой истории – отчуждение общества от власти, как это было в марте 1881 года зафиксировано в разговоре Достоевского с Сувориным. Если власть не идет навстречу просвещенному обществу, судьба ее решится именно на улицах.

Нынешние российские властители – очень богатые люди, но у них самих нет рыночной ценности, никто не даст за них трех копеек. И от них уже начинают сторониться их собственные телевизионные Суворины.

Source URL: http://www.svoboda.org/content/article/2324386.html

* * *

казус Берлускони в американском контексте

Александр Генис: Сегодняшний ''Американский час'' завершит беседа с Борисом Парамоновым: ''Секс и политика. Дело Берлускони в американском контексте''.

Борис Парамонов: Должен сказать, что, живя на Западе, как-то незаметно начинаешь принимать, во всяком случае понимать то, к чему не было никакой индивидуальной склонности или было полное равнодушие. В частности феминизм, а точнее то отношение к женщинам, которое выработано его философией. Впервые заметил это за собой еще давно, в период российской парламентской демократии. Прочитал, помнится в ''Литературной газете'' статью об Ирине Хакамада, и был там такой момент: кто-то из ее коллег депутатов-мужчин говорит ей: ''Ах, Ирочка, вы сегодня чудесно выглядите, вам так идет этот костюм!''. Эта фраза меня резанула, я привык к тому, что в Америке так не говорят. Удивило и то, что сама Хакамада на это не отреагировала гневно. Реакция должна быть такой: а какое вам дело, как я выгляжу и какой на мне костюм, и вообще я не Ирочка, а депутат Хакамада. Я понимаю, что российским радиослушателям такая предполагаемая реакция покажется дикой или просто смешной, но я теперь также понимаю, почему в Америке так говорить нельзя.

Александр Генис: Я вас понимаю, Борис Михайлович, я однажды выступал на одном московском мероприятии вместе с ней, и еле удержался от комплимента. Хакамада очень, как говорится, интересная женщина. И она это знает. О чем можно судить по ее книге ''Секс в большой политике''. Но я понимаю, что все это пролог к мелодраме Берлускони.

Борис Парамонов: Да, да, вот такое предисловие к разговору о Берлускони. Полагаю, что итальянцы к таким сюжетам относятся легче, чем американцы, и Берлускони их скорее веселит, чем возмущает. Но феминистки в Италии – очень заметный фактор, так было еще в конце семидесятых годов, когда я год прожил в Риме: помню, все стены были обклеены их плакатами, помню их специфический, так сказать, масонский знак, смысл которого мне охотно объяснили итальянцы. На словах это передать трудно, надо показать, а если словами, то будет неприлично.

Александр Генис: Знаю-знаю. Вспомните ''Город женщин'' Феллини, там этого хватает.

Борис Парамонов: Как бы там ни было, но демонстрация женщин против Берлускони недавно была мощная, в ней кстати участвовала знаменитая в недавнем прошлом киноактриса Моника Витти, муза Антониони, как ее называют. Лично для меня Берлускони смешон, как всякий ''мышиный жеребчик'', как называл Гоголь молодящихся стариков. Полагаю, что сам себя он таковым не считает и имеет для этого основания. Как сказал поэт: ''я нравлюсь юной красоте бесстыдным бешенством желаний''. Возмущаются тем, что он устраивает своих подруг на теплые местечки, одну сделал даже министром чего-то второстепенного. Но тут у него есть мощный контраргумент, он может сказать итальянцам: а вы забыли, как сами выбрали в парламент порно-звезду Чиччолину?

Александр Генис: Ну и что. Истинная демократия подразумевает терпимость не только к другому мнению, но и к другой жизни, способность не роптать, деля жизненное пространство с чужим и посторонним. В конце концов, если в российскую Думу попал Жириновский, то почему бы не оживить политику остроумной Чиччолине, известной, кстати сказать, близкими отношениями с итальянскими интеллектуалами?

Другое дело, что в Америке порнозвезд в Конгрессе нет, и быть не может.

Борис Парамонов: Зато в массовой культуре это уже не считается чем-то зазорным, пишут об их, так сказать, интимной жизни (другой у них, впрочем, и не бывает), ведут какую-то их светскую хронику, они публикуют мемуары. А что касается проституток, то говорить о них плохо тоже некорректно, теперь всё чаще их называют просто ''сексуоркерс'', ''работники секса''. Это тоже дает пример нового отношения к женщине опять же в феминистском контексте, хотя, конечно, феминистки как раз сведение женщины к сексу считают смертным грехом так называемой мужской цивилизации. Тут у них есть только один оппонент, но мощный – Камилла Палья, которая красноречиво убеждает публику в том, что секс, сексуальная привлекательность не унижает женщину, сводя ее к какой-то маргиналии, но составляет ее силу. Это интереснейшая тема, и тут бы можно было вспомнить институт куртизанок, существовавший в 19-м веке – не в смысле королевских любовниц, а содержанок вообще. Классическая литература дает немало таких сюжетов.

Александр Генис: От героинь Достоевского до ''Нана'' Золя.

Борис Парамонов: Ну, Нана, как говорил Томас Манн, это миф, Астарта Второй империи. Что касается ''Дамы с камелиями'' Дюма-сына, это - типичная лакировка действительности. Но вот живой образ – изумительная Занзанетта, ''капитанша'' в романе Флобера ''Воспитание чувств''. Это один из самых обаятельных женских образов в мировой литературе. Одно из моих сильнейших литературных впечатлений. Я бы даже назвал ее своеобразным аналогом Наташи Ростовой, казак-девка. Вот уж кого не назовешь страдающим объектом мужской эксплуатации. Вообще неизвестно, кто кого в этом социальном институте эксплуатировал – мужчины женщин или наоборот.

Александр Генис: Но вернемся в современность...

Лара Логан

Борис Парамонов: Вернемся, чтобы увидеть тему о мужчинах и женщинах в Америке вот в каком контексте: сегодня бы здесь никакой Берлускони не разгулялся.

В разгаре египетских событий толпа подвергла грубому сексуальному нападению корреспондентку телекомпании ''Си Би Эс'' Лару Логан. Это замечательно отважная женщина, я видел один ее репортаж из Афганистана в популярной программе ''60 минут'': она его вела изнутри бронетранспортера, подвергнувшегося атаке талибов, причем не прервала его не на секунду. И вот теперь – вроде бы не война, а на редкость мирная, как все отметили, освободительная революция, и вдруг такой оборот событий. Какова, казалось бы, должна быть элементарная реакция со стороны? Простая и однозначная, не надо посылать репортеров-женщин ни на войну, ни на улицу, где собираются неуправляемые толпы. И нельзя сказать, что такой реакции не было: один правоконсервативный комментатор сказал: вот вам что такое революция в исламской стране. Но вот что говорят сами женщины-журналистки. В воскресном номере ''Нью-Йорк Таймс'' от 20 февраля появилось сразу три статьи на эту тему. Комментарий написали штатная колумнистка Морин Дауд и другая журналистка Ким Баркер, бывшая корреспондентом газеты ''Чикаго Трибюн'' в Пакистане. Ее тоже подвергла грубому обращению толпа, собравшаяся приветствовать одного популярного либерального деятеля. Ей повезло: происходящее увидел сам этот деятель и пригласил ее сесть в его машину. Ким Баркер пишет, что подобное, как она знает, приключалось и с другими журналистами-женщинами, и их реакция была сходной во всех случаях: не раздувать историю, не говорить ни о чем боссам, а если те сами узнают о происшедшем, описывать его легко и сводить к шуткам. И почему же такая необычная, парадоксальная реакция?

Александр Генис: Понятно - почему. Они хотят быть на передовой, ибо там происходит главное. Причина одна, пишет сама Ким Баркер: а вдруг боссы примут решение не посылать женщин на подобные задания? Идея в том, чтобы, так сказать, уберечь начальство от неправильных шагов.

Борис Парамонов: Прочитав это, я даже не был особенно поражен, такого и ожидал. Тот правый консерватор, мнение которого я привел, тоже ведь метил в сущности не в женщин, а высказывался в более общем плане. Повторяю: я не удивлен, привык к такому в Америке. Для Соединенных Штатов не характерна Моника Левински, да и президента Клинтона я бы не стал сравнивать с Берлускони: известно, что он чуть ли не поплатился импичментом. Против толпы бессильны все, хоть женщины, хоть мужчины, но ведь не только в толпе приходится жить и работать. И тут американская женщина не даст себя обойти, это полноправный работник, а не работник секса.

Александр Генис: В комплекте этих публикаций была еще одна статья о журналистке на грузинской войне.

Борис Парамонов: Да, Сабрина Тавернис написала, как она была на русско-грузинской войне и как ее подвергали сексуальному домогательству сначала российские воины, а потом грузин, взявшийся ее подвезти. И она не раздула эту историю по той же причине, о которой говорила Ким Баркер.

Александр Генис: Но как быть все же с казусом Клинтона, который в контексте скандала с Берлускони никак не может не всплыть в памяти?

Борис Парамонов: Конечно, сюжет с Моникой Левински никак не объехать и не скоро о нем забудут, но тут, я бы сказал, надо вспомнить одно правило пресловутого соцреализма: жизнь нужно брать не в ее бытовой статике, а в ее революционном развитии. Это, кстати, не ЦК придумал, а Святополк-Мирский еще в тридцатых годах в статье тогдашней ''Литературной энциклопедии''. Насчет литературы известно, какие из этого получились результаты, но эта установка в принципе верная, правильная ''по жизни'', как сейчас говорят в России. ''В реале''. Попросту надо видеть тенденции происходящего и понимать, какие из них укореняются, берут верх. Моника в Соединенных Штатах – отмирающий тип, а Сабрине Тавернис, Ким Баркер и Лоре Логан принадлежит будущее, да собственно уже и настоящее.

Source URL: http://www.svoboda.org/content/transcript/2323883.html

* * *

Убить трёх зайцев

Происходящее на арабском Востоке вызывает жгучий интерес у всех, но знающим людям напоминает о темах хотя и не новых, но не менее актуальных. В старину говорили: все дороги ведут в Рим. Нынешние дороги тоже идут в одном направлении.

Знаменитый американский психолог и один из основателей философии прагматизма Уильям Джеймс в конце 19-го века создал в Бостоне Общество по изучению парапсихологических явлений. Сказать коротко, это такие явления, которые не укладываются не только в рамки здравого смысла, но и в стандарты научного мышления. Какой-нибудь телекинез, не говоря уже о такой чертовщине как полтергейст. К одной из его книг в давнем, дореволюционном русском переводе – сборнику статей "Воля к вере" – были приложены протоколы некоторых заседаний этого общества. В одном эксперименте испытуемый, получивший дозу наркотического вещества, говорил по выходе из транса, что ему открылась тайна бытия, но вернувшись в полное сознание, он ее забыл. Опыт повторяли несколько раз, и однажды, напрягшись, он сумел записать эту тайну. Это оказались слова: всё пахнет нефтью.

Теперь мы можем сказать даже без помощи наркотиков, что так оно и есть. Если не тайна бытия, но болезненный узел всех нынешних проблем – это зависимость человечества от нефти – от нефти вообще, а от арабской нефти особенно.

Дело не только в том, что обстановка в нефтяных районах ближнего Востока нестабильна. Она как раз была весьма стабильна, что и позволяло укрепиться там авторитарным режимам: нефтяные доходы давали возможность не умереть с голода самым беднякам, в Саудовской Аравии вообще всё население живет на государственном пособии. Обладая нефтью, можно жить, не заботясь о создании развитой экономики. Итоги обозначились такие: валовой национальный продукт всех арабских стран вместе взятых меньше такового одной Испании. В этих странах 60 миллионов неграмотных взрослых. Расходы на образование – 10 процентов от того, что тратится в развитых странах.

Тем не менее, грамотные есть, а нынешняя грамотность – это, прежде всего, доступ к компьютерной информации. А интернетом и прочими твиттерами легче всего овладевает молодежь. Вот в том-то и дело, что молодежь есть, и всё время численно и пропорционально растет: тут сказался всемирный прогресс здравоохранение, в частности резкое падение детской смертности во всех странах. И как раз молодежи приходится трудней всего: уровень безработицы во всех арабских странах измеряется двузначными цифрами, а среди молодежи кое-где подбирается и к 50 процентам. Почему же при нефтяном богатстве - безработица и то, что называется отсутствием вертикальной мобильности? А потому что для нефтедобычи немного людей надо, да и те в значительной части иностранцы из развитых стран.

Получается, если можно так выразиться, всесторонний тупик: куда ни кинь, всюду клин. Развитые страны нефть потребляют и губят природную среду, не обременяясь беспокойными думами об альтернативном топливе. Страны сырьевые нефтью торгуют и затыкают дыры, не думая о многоотраслевой экономике, и при этом растет население и делается для такой экономики всё более избыточным. Вроде бы всем было хорошо, а в результате всем оказывается плохо. Это давно уже названо нефтяным проклятием.

Серьезные западные комментаторы сейчас много пишут об этом – как Запад своим бездумным потреблением нефти создал проблемы не только у себя, но и, можно сказать, везде. Глобальное потепление – результат неумеренного потребления пресловутых углеводородов – сказывается на всех. А теперь возникает громадный очаг политический напряженности как раз там, где была желанная стабильность. Ведь при прочих равных условиях демократия на волне народного бунта – негарантированная перспектива. Демократия вообще не рождается из народного бунта, она рождается, вернее долго и мучительно возникает из потребностей просвещенных людей. Где бунтует толпа, там жди погромов и террора – хоть во Франции 18-го века, хоть в России 17-го года, хоть в Иране года 1979-го.

Представим себе, что проблемы нефти больше нет. Сразу будет убито, по крайней мере, три зайца: отойдет экологическая опасность, исчезнет зависимость демократических режимов от недемократических, а население нефтеносных стран, затянув пояса, примется за настоящую работу; известно ведь, что нужда – мать изобретений.

Русская параллель нынешней ситуации настолько близка, что уже чего-то подобного и ожидаешь. С надеждой ли, со страхом? И хочется, и колется. Но пока русский заяц еще бегает.

Source URL: http://www.svoboda.org/content/article/2320819.html

* * *

Америка у Пелевина

Александр Генис: До русской Америки добралась новая книга Пелевина ''Ананасная вода для прекрасной дамы''. Как и в метрополии, этот сборник немедленно завоевал читателей.

Собственно, уж в этом точно нет ничего нового. Пелевин – лучший комментатор постсоветской действительности. Уже два десятилетия он скрашивает жизнь страны с непростой историей и нетривиальной экономикой. Но вместо исторической хроники и злободневных частушек он создает ее метафизику, пользуясь одним и тем же приемом - нанизывает древние теологические конструкции на новых персонажей.

Сочиняя легенды и мифы новой России, Пелевин сложил Стругацких с Лемом и перемножил на Борхеса. Собранный по этой схеме генератор сатирической фантазии помимо сюжета производит ''мемы''. Так сетевое поколение называет забавные словечки, населяющие их блогосферу. Это и чекист-террорист Саул Аль-Эфесби, и сайт разведки ''malyuta.org'' или ''русский марш'', который в пелевинском переводе превратился в ''гой прайд''. Что, конечно, особенно смешно для тех, кто живет в англоязычной среде и легко схватывает каламбуры Пелевина.

Одним из них открывается первая же повесть, которая названа непереводимой шуткой : ''Burning Bush”. С одной стороны – это ''неопалимая купина'' из Ветхого завета, с другой – ''горящий Буш''.

Но это только первая из многочисленных американских реалий, на которых строится и сюжет, и юмор, и философия новой пелевинской прозы.

Об этом – Америка у Пелевина – мы беседуем с Борисом Парамоновым.

Борис Парамонов: В новой книге Виктора Пелевина две первые и наиболее интересные части построены на американской теме – вернее сказать, на вечно-зеленой теме русско-американской конфронтации, соперничества, противостояния, хотя вроде бы Холодная война, по уверениям обеих сторон, окончилась и нынешние взаимоотношения двух супер-держав (говоря по-старинке) достаточно мирные.

Александр Генис: Тем не менее, у Пелевина между ними идет непрекращающаяся если не война, то уж точно борьба.

Борис Парамонов: В контексте Пелевина это как бы естественное состояние. Раз существует Америка – как России не враждовать с нею? При этом Пелевин, как всегда, демонстрирует чудеса писательского воображения. В первой части ''Ананасной воды'' придуман некий маленький человек, умеющий имитировать голос знаменитого диктора советских времен Юрия Левитана. КГБ, обнаружив такую способность, ловко ее утилизирует. Оказывается, много лет назад советский шпион-крот пробрался на позицию зубного врача Буша-младшего и поставил ему пломбу, представляющую собой радиоприемник – передатчик. Зная религиозность Буша-сына, Москва могучим голосом Левитана, сходящем за голос Бога, дает ему инструкции. Богобоязненный Буш послушно следует этим инструкциям и ведет свою внешнюю политику по этим подсказкам, застревая в Афганистане и в Ираке к вящей радости российских политиков.

Александр Генис: Постойте, Борис Михайлович, то, что происходит дальше и чем кончается, рассказывать не имеет смысла. Не лишайте тех, кто еще не читал, удовольствия.

Борис Парамонов: Да, верно, прочитайте, не пожалеете. Повторю только, что уже сказал: фантазия Пелевина сказочно богата и сказочно остроумны многочисленные его афоризмы, фразы, ''мо''. Читая эту вещь Пелевина, всё время хохочешь – и значит, удлиняешь себе жизнь, хочется этого или не хочется.

Александр Генис: Вторая повесть тоже очень хороша.

Борис Парамонов: Там некий компьютерный гений по имени Савелий Скотенков гадит американцам в Афганистане, придумав, как сбивать программы их беспилотных самолетов-''дронов''. Причем выясняется, что действует он по собственной инициативе, Москва его в конце концов дезавуирует, отзывает из Афганистана и отправляет в ссылку в родную деревню, которая давно уже заселена чеченцами и называется не Уломы (от слова ''ломать''), а Улёмы. То, что в обозримом будущем Россия станет то ли мусульманской, то ли китайской – общее место у двух нынешних знаменитых писателей: что у Пелевина, что у Сорокина.

Александр Генис: Однако мы говорим об Америке в воспроизведении Пелевина.

Борис Парамонов: Как мы увидели только что, это изображение, которое можно назвать юмористическим или даже сатирическим. У Пелевина во второй части ''Ананасной воды'' масса всякого рода издевательств над всевозможными реалиями и деталями американской жизни, причем делается это при помощи англоязычных каламбуров. Когда эту книгу Пелевина переведут на английский (а его переводят регулярно), именно англоязычные читатели будут от этого в восторге, им толковать не надо эти малопонятные для русских словесные игры. Хотя Пелевин дает подстрочный перевод и пытается объяснить соль этих каламбуров.

Александр Генис: Пелевин великолепно владеет американским английским, в чем я убедился, когда мы с ним гуляли по Нью-Йорку. При этом он знает и молодежное арго, и региональные, особенно калифонийские идиомы, и язык авангарда, и жаргон поп-культуры…

Борис Парамонов: Именно поэтому тут самое место сказать, что им, англоязычным читателям, не будет понятно само название этой книги Пелевина, даже ''ананасная вода'', не говоря о ''прекрасной даме''. Мы-то понимаем, что это отчасти от Блока, отчасти от Маяковского: ''ешь ананасы, рябчиков жуй, день твой последний приходит, буржуй''. К тому же у Маяковского как раз словосочетание ''ананасная вода'' есть в одном стихотворении; процитирую его в смягченном варианте: ''Я лучше дамам в баре буду Подавать ананасную воду''. Очень интересная, как всегда у Пелевина изобретательная игра: то ли обслуживает иностранных клиентов, то ли пророчит скорый их конец. В словесном своем мастерстве Пелевин даже не прозаик, а поэт: поэзия и есть игра с неоднозначностью словесных смыслов, с их оттенками и боковыми значениями.

Поэтому говоря о Пелевине, нужно прежде всего иметь в виду его художественное мастерство, а не тематику. Нельзя сказать, что у него нет темы или тем: конечно, есть, и любимейшая – восточная философия.

Александр Генис: Но на первом плане тут все-таки не Восток, а именно американская тематика. Так зачем, по Вашему, Пелевину понадобилась Америка?

Борис Парамонов: Опять-таки главным образом в художественных целях. На чем сегодня вообще можно строить художественную прозу? Вспомним Мандельштама, еще в 1928 году написавшего статью ''Конец романа''. Роман всегда строился на сюжете личной судьбы, а какие сейчас личные судьбы? – писал Мандельштам.

Александр Генис: Он писал, что люди выброшены из своих биографий, как биллиардные шары из луз.

Борис Парамонов: Поэтому содержание эпохи – движения масс. Посмотрите на Египет.

Но оказалось, уже в печальном опыте соцреализма, что об этом тоже толком не написать, хотя попытки были, иногда вроде бы и удавшиеся. Сам Мандельштам считал удачным таким опытом ''Железный поток'' Серафимовича. Попробуйте прочитать это сейчас и расскажите, что у вас получилось. Разве в Украине способны прочитать и восхититься: она ж по-украински написана. Я в детстве читал: помню только ''найкрайщий край'' и ''дытына''. В театре были опыты представить массу героем – скажем, ''Оптимистическая трагедия'' Вишневского. Но ее не допустили сами большевики. Я бьюсь об заклад и готов поспорить с любым литературоведом, что в авторском варианте женщина-комиссар перед уходом матросского полка на фронт отдавалась всем матросам, это было приобщение к революции. Вместо этого цензура потребовала сделать сцену прощания матросов с любимыми в индивидуальном порядке. Не получался герой-масса – или запрещали получаться.

Что же оставалось искусству, какая тема, коли исчезла биография, а масса не влезала ни в какой объем? Тема нашлась, и могучая тема: человек и техника. Необходимый и эффектный сюжетный конфликт возникал на теме столкновения человека и машины.

Александр Генис: Это – магистральный сюжет центрального жанра нашего времени – научной фантастики. Характерно, что все лучшие российские авторы работают на ее материале. И Сорокин, и Пелевин, и даже Толстая в ''Кысе''. На них всех повлияли Стругацкие…

Борис Парамонов: … Которые, в свою очередь в долгу у Уэллса. Тему-то открыл Герберт Уэллс. Его сюжет главный, по словам Шкловского: техническое изобретение попадает в руки человека, не умеющего им пользоваться. Булгаков воспроизвел этот конфликт в ''Роковых яйцах'': лучи изобрел профессор Персиков, а попали они в руки ЧК. А отсюда уже недалеко до сегодняшнего Пелевина и сегодняшнего КГБ.

Но ведь можно и другое сказать, куда более важное: техника в руках человека, даже знающего, скажем так: техника в руках человечества – конфликтная и взрывоопасная ситуация.

Александр Генис: Пример - ''Викиликс''. Одни хотят там всех посадить, другие, из норвежского парламента, – дать им Нобелевскую премию мира.

Борис Парамонов: Конечно, нынешний герой Асандж – он же очень умелый человек. А смысл этой истории: не Асандж опасен, а сама техника.

Вариант подобного сюжета блистательно представлен в новой прозе Пелевина. Понятно появление в ней Америки: это же страна наиболее продвинутой технической цивилизации.

Маркс сказал: человек, смеясь, прощается с прошлым. Виктор Пелевин, смеясь, смотрит в устрашающее настоящее.

Source URL: http://www.svoboda.org/content/transcript/2309375.html

* * *

Достоевский, или об охоте на зайцев

В феврале – 130 лет со дня смерти Достоевского. Юбилей не бог весть какой круглый, но для разговора о нем любой повод пригодится, и разговоры о Достоевском не замолкают даже и без специальных поводов. Он остается живым – то есть задевающим за живое.

Думается, и без того нечистые воды русской словесности в отношении Достоевского сильно замутил Набоков, когда дошли до русского читателя его претензии: Достоевский, мол, просто плохой писатель, вообще не писатель, а журналист, фельетонист, умевший разве что построить детективную интригу. И не Набоков эту тему открыл. Бунин то же говорил: суёт Христа во все свои полицейские романы.

Не секрет, что наибольшее раздражение вызывает у читателей Достоевского его форсированное, избыточное христианство, которое он действительно вставляет куда надо и куда не надо. Но как раз за это ухватились в начале прошлого ("серебряного") века столпы пресловутого "русского религиозно-культурного ренессанса", - и тему излишне заговорили, заболтали. За всем этим нельзя отрицать, что Достоевский обладал остро философическим умом, его романы сплошь и рядом – "философемы", даже и вне христианских декораций. И еще одно качество стойко укрепилось за Достоевским – его способность к психологическим прозрениям и откровениям.

Со временем стало ясным, что Достоевский в этих своих качествах не исключителен, его философские и психологические темы нашли тщательную разработку в философии экзистенциализма и в психоанализе Фрейда. Конечно, он был предтечей, но эти темы теперь самостоятельно существуют, причем более адекватно поданные. Остался Достоевский – писатель, художник слова, "редуцированный" к искусству, о художнике и судите. Но и тут чистой эстетики не получалось, потому что Достоевский тащил на себе еще один груз – свою публицистику, пресловутый "Дневник писателя", в котором наговорил действительно много лишнего - и крупно, и мелко неверного. Про "Константинополь будет наш" и вспоминать не хочется, или о простом и легком выселении мусульман из Европы, но как пройти мимо той грандиозной несуразицы, что социализм будет стоить Европе сто миллионов голов, а Россия есть, была и пребудет вечным оплотом мира и благоволения. С точностью наоборот! – как теперь говорят.

Достоевского надо, так сказать, бить его же оружием, видеть в самом авторе ту психологическую усложненность и двойственность, что в его героях. Достоевский сам был "бес" - не в смысле персонажей революционного подполья, а настоящий бес, "умный дух пустыни", искушавший Христа. Он был то, что называется адвокат дьявола. Настоящие мысли Достоевского о мире и людях – те, что излагает в "Братьях Карамазовых" Великий Инквизитор , отнюдь не Христос. Христос в этой сцене, как известно, молчит. А Инквизитор открывает последнюю тайну: "Мы не с Тобой, мы с ним" - то есть с этим самым умным духом пустыни. С дьяволом, попросту говоря. Вот и Достоевский был "с дьяволом", а если сказать корректней и наукообразней – ушел от Фрейда к Юнгу, дал юнгианскую трактовку Христа как обретенной самости, то есть синтеза добра и зла. Крест, по Юнгу, есть визуальный символ самости, полноты личностного бытия, включившего в себя зло. Распятое Добро и есть самость, то есть приятие зла как условия существования. Достоевский всю жизнь хотел – и пытался – написать о Христе и однажды написал христоподобную фигуру князя Мышкина, но это скорее карикатура, а настоящий Христос у Достоевского – Ставрогин (само имя значимо: "ставрос" – крест). Зло не существует как вынесенное за пределы Добра, но в синтезе, в крестном сораспятии. И после Ставрогина Достоевский потянул туда же Алешу Карамазова, выведя его из монастыря с мыслью доставить на эшафот за террористическую деятельность. Добро, приявшее зло, – по Достоевскому, наиболее репрезентативная христианская фигура, будь это в "акте" или в "страдании", в активном или в пассивном залоге.

Томас Манн написал однажды: человек, носящий в душе хаос, должен быть корректно одет. Русские тут сразу вспомнят Блока – в быту аккуратнейшего чистоплюя-немца. У Достоевского такой корректной одеждой была его во всех отношениях неподобная публицистика. Он хотел казаться большим роялистом, чем король. Это было и остается интереснейшим зрелищем русской литературы. Солженицын – не в счет, он искренне верил тем архаизмам, что проповедовал в публицистике. А Достоевский не верил ни в сон, ни чох – но страдал от этого. Он хотел веровать, как Шатов в "Бесах". Ставрогин на это: а ваш заяц пойман али еще бегает? Достоевский – тот самый заяц, которого нам не поймать, если мы будем верить ему на слово.

Source URL: http://www.svoboda.org/content/article/2305952.html

* * *

Код профессии

15 января этого года, в субботу в 19 часов по московскому времени Юлия Латынина в своей программе "Код доступа" на радио "Эхо Москвы" сказала следующее (цитирую с сайта радио):

Я тут, кстати, даже порадовалась, что пока все думают, чем руководствовался г-н Лафнер, один русский правозащитник, г-н Парамонов, открыл причину расстрела в Аризоне. Он сказал, что это все сделал В.Путин, - замечательная логика: это никому невыгодно, это выгодно только Путину, чтобы отвлечь мировую общественность от процесса Ходорковского. С чем г-на Пономарева и поздравляю. Простите, Парамонов – Борис Парамонов. Приношу извинения, что я перепутала фамилию. Борис Парамонов решил, что это Путин заказал расстрел в Аризоне. Все в мире паранойи одинаковы. И в Америке это полная паранойя.

Думаю, что мне, носителю имени Борис Парамонов, но никогда не произносившему таких слов, нужно было отреагировать на эти слова. Разыскивая г-жу Ю. Латынину, я узнал, что она в отпуске и тем не менее, зная, что профессиональный журналист никогда не расстается со своим ноутбуком, отправил ей следующее письмо:

Многоуважаемая госпожа Латынина!

15 января этого года в очередном Вашем выступлении в программе "Код

доступа" на радио "Эхо Москвы" Вы говорили о некоем Борисе Парамонове, заявившем, что "расстрел в Аризоне - дело рук Путина, чтобы отвлечь внимание от Ходорковского". Последнее, что могло прийти мне в голову, - что Вы говорили это обо мне прежде всего потому, что я таких слов не произносил, и вообще в моей работе радиокомментатора (около тридцати лет проработавшего на Радио Свобода) подобных тем вообще не касался.

Всё дело в том, что автор этого заявления носит мои имя и фамилию и к тому же зовет себя философом (а я когда-то преподавал историю

философии в ЛГУ). Да и живет в Лондоне, тем самым всё больше наводя

мысль на меня, старого эмигранта (хотя я живу в Нью-Йорке). В общем, люди стали думать обо мне как авторе этих параноидальных слов. Мне уже несколько раз звонили из России с одним вопросом: как ты мог сказать такую глупость?

Конечно, я далек в чем-либо обвинять Вас: это не злая воля, не

клевета, а просто-напросто недоразумение. Но его нужно развеять. Мне

думается, что лучшим выходом из этой ситуации будет следующая: в

одной из последующих передач (желательно ближайшей) Вы разъясните это недоразумение, дав соответствующую информацию.

Мне очень обидно, что мой контакт с уважаемым журналистом вылился в такую форму.

Искренне Ваш

Борис Парамонов

Письмо, как видите, предельно корректное, видящее в происшедшем исключительно недоразумение, которое, однако, нужно и нетрудно исправить.

Наконец, Юлия Латынина вернулась из отпуска и 5 февраля провела обычную свою программу "Код допуска" на радио "Эхо Москвы". Внимательно прочитав текст программы на сайте "Эха Москвы", я не обнаружил никакого упоминания обо мне и о том, что я, Борис Парамонов, работник Радио Свобода, не имею никакого отношения к Борису Парамонову, живущему в Лондоне и говорящему о Путине и Ходорковском то, что он сказал в подаче г-жи Латыниной.

Оставалось сделать только то, что я и сделал: привести соответствующие документы – вот эту одностороннюю переписку.

Я привык уважать "Эхо Москвы", пользующееся репутацией одного из лучших нынешних российских СМИ. Я уважал и Юлию Латынину за ее многостороннюю и неутомимую работу по чистке Авгиевых конюшен отечественной политики. Теперь выясняется, что ей недосуг навести порядок в собственных материалах. Здесь уже следует говорить не об ошибке внимания, а о пренебрежении к тому, о чем и о ком она пишет.

В известных мне американских органах печати всякое упоминание фамилии, уже раньше бывшей в тексте, сопровождается замечанием в скобках "к предыдущему отношения не имеет" ( по-английски – no relation) – если действительно такого отношения нет. Я не имел и не имею никакого касательства к Борису Парамонову, толкующему мотивы Путина относительно Ходорковского. Но мне, к сожалению, пришлось вступить в отношения с Юлией Латыниной, о которой я знаю теперь, что она невнимательный, небрежный журналист и невоспитанный человек.

Source URL: http://www.svoboda.org/content/article/2300845.html

* * *

Рейган: отцы и дети

Александр Генис: Юбилейную часть нашего “Американского часа” продолжит Борис Михайлович Парамонов.

Борис Парамонов: К юбилею 40-го президента США приурочил выпуск своей книги об отце сын президента Рональд Рейган-младший. Она так и называется “Моему отцу сто лет”. В “Нью-Йорк Таймс” помещена обширная рецензия штатного литературного критика газеты Мичико Какутани. Ориентируясь на эту рецензию, я выскажу кое-какие собственные мысли о Рейгане, притом не касаясь общеизвестного о Рейгане-политике.

Мичико Какутани начинает с того, что Рейган в глазах всего мира представал и предстает не столько конкретным человеком, сколько гнездом разнообразнейших метафор: тут и ковбой, и отважный скаут, и дружелюбный тупица (чтоб не сказать дурачок). Но самое важное, конечно, - то, что пишет о Рейгане его сын. Основной тон его книги, основной даже ее сюжет – о странностях характера президента Рейгана. Сын пишет, что отец был очень теплым и приветливым человеком, проводя время с сыном, оказывал ему всяческое внимание, но стоило выйти из комнаты, пишет Рейган-сын, - и возникало впечатление, что вы удалились из поля его внимания и памяти вообще. Как будто в некоей пьесе некий персонаж произнес свою реплику – и вышел за кулисы до следующего появления на сцене.

Александр Генис: Театральное сравнение кажется естественным, если вспомнить о первой – актерской - профессии Рейгана.

Борис Парамонов: Это так, но не совсем так. Легче всего, зная актерскую карьеру Рейгана, говорить о том, что он играл в жизни, застыл в неких голливудских стереотипах, путая их с жизнью.

Кстати сказать, я узнал о Рейгане-актере, который стремится в политику во времена, можно сказать, доисторические – еще при Сталине. Однажды в журнале “Крокодил” была статья о некоем голливудском актере, захотевшим стать губернатором Калифорнии. Это было в начале пятидесятых годов, когда Рейган сделал первую неудачную попытку быть избранным на этот пост. Статейка была ёрническая, но она сопровождалась иллюстрацией – фотографией Рейгана в сцене одного фильма: хорошо сложенный красивый молодой человек в купальных плавках обнимал за плечи девушку. “Ну разве может такой фрайер быть политиком?!” – вот идея той давней крокодильской статейки.

Александр Генис: Стоит ли об этом говорить. Чего только не печатали в “Крокодиле”. Бахчанян целую выставку устроил: шаржи на американцев из этого издания. В Сохо она очень хорошо смотрелась: буржуи с кошельками и ракетами.

Борис Парамонов: Может быть, об этом и в самом деле говорить бы не стоило, но для меня важно, что этот молодой человек на фотографии мне очень понравился. Он как-то лег на образ Америки, который сложился в то время у советских людей из трофейных голливудских фильмов: в Америке, мол, всё и все красивые. Главное было в том, что я Рейгана с тех пор запомнил, это было для меня знакомое имя. Конечно, этого б не случилось, если бы не фотография – что и подтверждает нынешнюю модную мысль о превосходстве визуальных впечатлений над словесными.

Александр Генис: Ваша реакция была не исключительной. Уже намного позже, после того, как Рейган стал не только губернатором Калифорнии (два срока!), но президентом США, о нем многие говорили: слишком красив, слишком актер, чтоб принимать его всерьез.

Борис Парамонов: Да, конечно, от голливудского Рейгана – или от рейгановского Голливуда – никуда не деться, но главное, что остановило мое внимание в книге Рейгана-сына – это как раз выход за пределы кинематографического, актерского измерения. Ведь актер и есть актер, в сущности, он чужд роли, не совпадает с ней, а только имитирует это совпадение. В старину вообще считали, что у актеров нет души, а только личины, маски, почему и запрещали хоронить их в церковной ограде – только за ее пределами. Но вот Рейган-сын говорит об отце другое, и куда более важное. Его странность, о которой мы уже упоминали, в глазах сына казалось свидетельством того, что отец был человек, пришедший из какого-то другого, и лучшего, чем наш мира. И тут эффект не эстетический, как можно было бы подумать – искусство, мол, лучше жизни, а скорее этический, моральный. И вот эта кажущаяся или даже настоящая, реальная странность, говорит сын, приводила сплошь и рядом к тому, что Рейган не видел в окружающем того, что было ему неприятно, отрицал, не хотел видеть неприятно: “динайл”, как говорят в Америке, а в России – “глухая несознанка”.

Александр Генис: В связи с этим сюжетом всплыла тема, очень охотно подхваченная медией: о том, что первые приступы болезни Альцгеймера начались у Рейгана еще во время его президентства.

Борис Парамонов: Газетчики и телевизионщики с удовольствием об этом судачат, но сын всё-таки идет глубже: не больной, а здоровый Рейган всегда отличался этим свойством: видеть и представлять лучший мир. И таким же он хотел видеть и сделать себя. Буквально так говорит Рейган-сын (я цитирую): “Сюжетом жизни отца не было достижение превосходства или господства над другими. Он хотел, чтобы в нем видели человека, всю жизнь представлявшего позитивную силу, видели человека, которым по праву все восхищаются”.

А если вспомнить, что Рейган не только таким хотел предстать, но и действительно сделал одно исключительно доброе дело – то есть победил ту самую империю зла, - то и вправду тут не только актерство.

Александр Генис: Разве что понимать актерство философски, как Ницше, который предсказывал, что именно актер станет героем нашего времени.

Борис Парамонов: И вот тут я бы и углубил эту тему об актерстве и реальности. В случае Рейгана нужно говорить не о Голливуде, а о мифе как таковом, о мифическом сознании – в том смысле, как говорит об этом Алексей Федорович Лосев в своей “Диалектике мифа”. Миф, по Лосеву, ни в коем случае не выдумка, не сказка, это некое тотализирующее поле существования. Миф действен и личностен, говорит Лосев. (Вот от него и подхватила российская медия это словечко, которое идет ей как корове седло). Личностность, говорит Лосев, - это лик личности, то есть платоническая идея личности, платоновская ее возгонка. Или по Канту, – это интеллегибельный, умопостигаемый характер, в отличие от эмпирического. Это умопостигаемая структура личности, которая не только служит ей моральным ориентиром, но и бытийно, онтологически ее создает. Когда в человеке совпадают интеллегибельный и эмпирический характер, мы вправе говорить о величии.

Величие Рейгана – не личное, а личностное, это величие Америки, ее умопостигаемый образ. Америка хочет видеть себя творящей добро силой – и, действительно, часто добро совершает. Отсюда американский оптимизм, который можно даже высмеивать, как неспособность видеть реальность и зло в реальности, но который в то же время есть свидетельство величия этой страны

Source URL: http://www.svoboda.org/content/transcript/2300590.html

* * *

Сократ из Монтклэра: как философствуют дети

Александр Генис: В Америке скончался необычный философ с еще более необычными идеями. О нем рассказывает Борис Парамонов.

Борис Парамонов: В США умер Мэтью Липман – профессор философии, многие годы преподававший в Колумбийском университете. Он известен, однако, более всего проектом, который осуществил на базе университета в Монтклере (штат Нью-Джерси). Профессор Липман поставил под сомнение мнение знаменитого швейцарского психолога Жана Пиаже, говорившего, что способность к разумному, то есть логически обоснованному мышлению, появляется впервые у детей в возрасте 11-12 лет. Липман создал в Монтклере экспериментальную программу, долженствовавшую опровергнуть это мнение, и, как считается, сумел доказать, что интеллектуальное развитие детей начинается гораздо раньше. Он устраивал классы для малолетних и наводящими вопросами вовлекал их в беседы на квази-философские темы. Выяснилось, что дети не только способны, так сказать, к философскому дискурсу, но что склад их мышления преимущественно философский. Некролог в “Нью-Йорк Таймс” от 14 января приводит примеры вопросов, задававшихся детьми в классе профессора Липмана:

Куда делась умершая бабушка?

Или:

Когда папа велит мне быть хорошей, что это значит?

Или:

А есть ли, в самом деле, привидения?

Или:

Почему иногда время течет медленнее?

В общем как в “Евгении Онегине”: “и предрассудки вековые, и тайны гроба роковые, добро и зло в свою чреду – всё подвергалось их суду”.

Дело не в том, как дети отвечали на эти вопросы или чему в таких случаях учил их профессор Липман: дело в том, что они задают такие вопросы. Склад детского ума совсем не примитивен – наоборот, он нацелен на фундаментальные проблемы бытия.

Александр Генис: Не потому ли, что дети ближе к порогу бытия. Помните, как Мандельштам писал:

О, как мы любим лицемерить

И забываем без труда

То, что мы в детстве ближе к смерти,

Чем в наши зрелые года.

Борис Парамонов: Да, проницательный автор. Но тут, конечно, о многом можно поговорить не только в поэтическом, но именно в философском плане, начиная аж с самого Платона, учившего, что знание – это припоминание, что человек изначально включен в структуру универсального разумного бытия. Человек, так сказать, глупеет в рутине быта, куда он выпадает из бытия. Платоновский Сократ, задавая соответствующие вопросы, наводил людей на ту самую первичную структуру разумности. Профессор Липман может быть назван Сократом из Монтклера – с той разве что разницей, что у него скорее сами дети задавались онтологической проблематикой.

Александр Генис: Оно и понятно: дети еще не успели войти в эту самую повседневную рутину. Устами младенца глаголет истина, - говорим мы. А китайцы считают, что за это – беспомощность и бесхитростность - мы детей и любим. Лао-цзы звали “старым младенцем”.

Борис Парамонов: Важно, что дети действительно ближе к истокам бытия, они первичнее, “истиннее”. Эту мысль в самых общих очертаниях не только невозможно оспаривать, но можно подтвердить десятками примеров из других областей. Скажем, их телесными способностями к сложным физическим упражнениям. Чем ребенок младше, тем легче ему удаются самые сложные, порой опасные трюки.

Александр Генис: Я в этом убедился, катаясь в горах на лыжах, когда меня на крутом склоне поднимали трехлетние малыши.

Борис Парамонов: Это же хорошо знают и циркачи. Анне Ахматовой, физически очень ловкой в молодости, циркачи говорили, что если бы она начала тренироваться лет с трех, то стала бы мирового класса гимнасткой.

Ну а что касается всякого рода духовности, то тут дети действительно дают сто очков вперед. У Андрея Платонова в одном рассказе мальчик спрашивает деда: “Дед, а что такое всё?”.

Александр Генис: Исследование, обнародованное в 1983 году, установило, что дети, прошедшие раннее обучение по методу профессора Липмана (таких было более трех тысяч), в школьные годы демонстрируют академическую успеваемость, в два раза превосходящую среднюю. Эта методика применялась в четырех тысячах американских школ и еще в шестидесяти странах.

Борис Парамонов: В общем, то, что называют цифрами и фактами, вроде бы свидетельствует в пользу мыслей и практики профессора Липмана. Но вспомним Гегеля: истина это не факт, истина это идеал. Идеал у Гегеля в этом контексте означает разумную целостность бытия, существующую в элементе духа. Элемент здесь значит “стихия”.

Для современного не то что мышления, а образа жизни “умное”, умственно сложное, философски значимое - не нужно, не находит употребления, а, значит, смысла в повседневности. И это не только сейчас стало, но всегда было. Сократ - один, а медников и кожевников, с которыми якобы он беседовал, много больше. Жалеть об этом не приходится: дети в жизни взрослеют и неизбежно включаются в социальный процесс, который в первую очередь означает разделение труда, - и как возможно в этой ситуации сохранить первоначальную целостность?

Александр Генис: Надо сказать, что из некролога “Нью-Йорк Таймс” неясно, каким образом профессор Липман тренировал своих питомцев, а не просто выявлял в них общечеловеческую врожденную склонность к философской проблематике.

Борис Парамонов: Да, Именно логический тренинг, а не что другое лишает человека, скажем так, вкуса к сверхлогическому. Кажется почти неизбежным, что переводить детскую фантазию в план логики – это лишать детей живого воображения.

Помните, знаменитый американский фильм, который крутят в рождественский период, - “Чудо на 34-й улице”: о мамаше, которая отучала дочку от сказок, от волшебного: учила ее, например, что Дед Мороз (Санта Клаус по-американски) – несуществующая фигура. Эта ситуация в точности воспроизводилась в первые советские времена, и жертвой ее стал Корней Чуковский, сказки которого, любимые детьми, были объявлены вредными, буржуазными и ненужными советскому ребенку. В частности, имел место поход на кукол – заменили их в детских садах наглядной агитацией, например карикатурной фигурой попа, которая должна была вызывать отвращение. Чуковский пишет в “Дневнике’, что девочки этих уродливых попов очень быстро полюбили и стали их нянчить. Или Розанова вспомним, ругавшего позитивистов, обучающих детей всякой, по его мнению, чепухе; он возмущался тогдашними учебниками для малышей: “Я маленький, но человек, у меня две руки, две ноги и 32 зуба”. Сам он, говоря о детях, упоминал об их влечении к фантастическому, к страшному. Какие тут на фиг тридцать два зуба! Времена и страны меняются, но эти же самые зубы я обнаружил в книжонках своих американских внуков.

Вот я и думаю: не портил ли профессор Липман своих подопечных? Родить отличника – убить поэта. Но потребность в поэтах всё уменьшается, а нужда в счете не исчезает. В общем, я бы так этот сюжет подытожил: бог с ней с философией, но поэзия не умрет нипочем и никогда.

Александр Генис: Борис Михайлович, я глубоко уверен, что стихи, может быть, перестанут читать, но не писать.

Борис Парамонов: Это точно. А профессору Липману да будет земля пухом. Он был достойный американец, во время мировой войны воевал в пехоте, получил две бронзовые медали. Это, что и говорить, важнее поэзии. А куда деваются умершие бабушки и дедушки – все это мы со временем узнаем.

Source URL: http://www.svoboda.org/content/transcript/2293411.html

* * *

деловые янки и добродушные патриции

Борис Парамонов: В Соединенных Штатах, как известно, наблюдается определенный экономический спад, получивший название рецессии. Надо, впрочем, отметить, что за последнее время как будто рецессия начинает ослабляться, заметны стали некоторые признаки экономического роста.

Александр Генис: Есть такой верный показатель экономического положения страны: как идет большая распродажа в пиковое американское время – от Дня Благодарения до Рождества. Сейчас, когда подвели итоги праздничной торговли, выяснилось, что в прошлом году замечался рост торговли в этот период – небольшой, на три с лишним процента, но рост.

Борис Парамонов: Будем надеяться, что и дальше дела пойдут в лучшую сторону, и Америка преодолеет нынешние экономические трудности, как не раз это бывало и в прошлом. Но ситуация пока еще далека от желательной. Обозначились признаки серьезного фискального кризиса: в распоряжении государственных органов не хватает денег. И больше всего это сказывается на уровне штатов; каждый из пятидесяти американских штатов, как известно, обладает финансовой самостоятельностью и сам решает свои экономические проблемы – на уровне распределения денежных потоков. И вот сейчас на грани банкротства оказались сразу несколько американских штатов: Калифорния, Нью-Йорк, Мичиган, Нью-Джерси. Небольшой штат Нью-Джерси задолжал только в пенсионные фонды более 59 миллиардов долларов. Штаты не могут справиться со своими долговыми обязательствами.

Александр Генис: Тут надо пояснить, в чем заключаются эти обязательства.

Борис Парамонов: И для этого нужно разобрать сравнительно новый для Америки политико-экономический сюжет. Одна из острейших тем сегодняшних политических противостояний в США – это вопрос о так называемом Большом правительстве. Американцы не любят правительства, забирающего в свое распоряжение всё большие и большие доли национального богатства. Понятно, что деньги в руках правительства – это налоговые поступления, взимаемые с граждан. И налоги растут, потому что растут правительственные расходы на всякого рода общегосударственные и штатные программы. Отнюдь не только военные программы имеются в виду. Вся широчайшая сеть инфраструктуры в руках правительственных органов – центральных (федеральных, как говорят в Америке) и штатных. Скажем, мосты и дороги, содержание полиции и пожарной охраны, да мало ли чего еще. И среди этих совершенно неизбежных расходов едва ли не громаднейший – на народное образование, главным образом на содержание учителей общественных (публичных, как говорят в Америке) школ.

И тут еще одна деталь оказывается важнейшей и болезненнейшей. Учителя в Соединенных Штатах объединены в мощные профсоюзы, которые и ведут переговоры с нанимающими их государственными органами.

Александр Генис: Учительский союз в Америке – действительно, притча во языцех. Его ненавидят чуть ли не все – за исключением учителей, конечно.

Борис Парамонов: Понятно, почему. Средняя годовая зарплата учителя в США – 66 тысяч с половиной. Это неплохая зарплата, но это еще далеко не всё. У них есть еще одно редчайшее преимущество - их почти невозможно уволить. В общем-то, как тщательно подсчитано в Америке, работники частных бизнесов по уровню доходов не отстают от государственных или муниципальных работников – но в пенсионные фонды и на медстраховку они платят значительно больше.

Александр Генис: Много раз создавались всякого рода оценочные системы для квалификации учителей и решения на этой основе вопроса о допустимости их к работе. Но это, скажу, как бывший учитель, чрезвычайно сложная проблема. От среды – семьи и улицы – успех зависит неизмеримо больше, чем от учителя. Я это на себе испытал, когда после университета работал в школе ссыльного поселка в Вангажи, возле Риги. Могу вас уверить, что оценки учеников редко бывают оценкой учителя.

Борис Парамонов: Может и так, но, как замечают критики, в число критериев оценки меньше всего учитывается успеваемость их подопечных – школьников. Учителя могут отстранить от работы в случае какого-нибудь громкого скандала – но и то не до конца: вопрос о его (или ее) трудоустройстве может обсуждаться годами, и в это время он (или она) продолжают получать свою зарплату. Таких случаев сколько угодно. Я запомнил два. Один сравнительно давний, лет десять назад: обнаружилось, что учительница математики младших классов по вечерам работает официанткой в гэй-баре, причем, согласно условиям найма, должна находиться на работе обнаженной. Второй случай – совсем недавний, еще не кончился: выяснилось, что учительница рисования – бывшая проститутка, только недавно перешедшая на ниву народного образования.

Александр Генис: Вряд ли соблазнительные учительницы – главная угроза народному образованию. Это все - курьезы, развлекающие читателей желтой прессы. А где Вы находите в этом сюжете обещанную нашим слушателям вашу “философему”?

Борис Парамонов: Прежде всего, сравнительной новостью в недолгой американской истории является само понятие государственного – штатного, муниципального – служащего, то есть человека, деньги зарабатывающего не своими руками, а получающего их из рук некоего посредника, владеющего этими деньгами в порядке налоговых изъятий. Вот этот посредник и кажется американцу чем-то вроде паразита: берет много, и у нас, а отдает чуть ли не больше, и не нам.

Александр Генис: Любая государственная жизнь строится на такой системе.

Борис Парамонов: Верно, но в Америке государственность молодая, ей считай лет двести с небольшим, и единственный посредник, американцам по-настоящему, интимно известный, - это рынок, на котором действуют жесткие, но органично ему, рынку, свойственные законы, которые воспринимаются как естественные. А в случае государственного вмешательства – да вот на уровне налогов – таковое воспринимается как некое внеэкономическое принуждение.

Александр Генис: Здесь сказывается органичный американский индивидуализм.

Борис Парамонов: Конечно: твое то, что ты заработал своими руками или головой, а не то, что прошло то или иное распределение в порядке внеличностной инициативы. Отсюда глубокое недоверие к профсоюзам, столь всесильным в Европе. В США охвачено профсоюзами менее 15 процентов рабочей силы. Там, где профсоюзы достаточно сильны, они выступают чем-то вроде мафии. Особенно это относится к объединениям портовых рабочих и больше всего к водителям-дальнобойщикам, так называемым “тимстерам”. Но это - особая публика, отнюдь не герои средних американцев, не любящих ни профсоюзных боссов, ни государственных чиновников, тянущих руки к их карману.

Тем не менее, как ни крути, но проблема организации труда, помимо стихийных рыночных форм, которые эта организация испокон веков принимала, начинает быть актуальной в Америке. Жизнь осложняется, дифференцируется, что и есть, кстати сказать, признак ее прогрессирующего развития.

Александр Генис: Другими словами, рост правительственной администрации – не результат заговора вашингтонских бюрократов или штатных губернаторов, как часто говорят влиятельные теперь сторонники “чайной партии”, которых я по вашей просьбе уже не называю “чайниками”.

Борис Парамонов: Нет, конечно, это - требование усложняющейся жизни. Так называемое Большое правительство – всего лишь метафора этого неизбежного усложнения. И вот тут сказывается некий коренной американский конфликт, уходящий в самые толщи американской истории.

Я сформулирую это следующим образом. Есть тип американца – патрицианского протектора, и есть второй тип американца – энергичного, если угодно агрессивного янки, пришельца, вооруженного исключительно собственной инициативой и собственными зубами.

Александр Генис: Это же – Юг и Север, расклад, приведший к гражданской войне.

Борис Парамонов: В каком-то смысле. Но конфликт этих типов до сих пор ощутим в Америке, и даже не в политике, в основном, а в психологии игроков на политическом и всяких иных полях. Самое интересное в этом отношении, как я со временем понял, - это модификация старого южного плантатора – доброго хозяина своих рабов – в тип интеллектуального либерала. Сегодняшний нью-йоркский либерал, распинающийся за узников Судана, - это психологический мутант доброго южного барина, считавшего себя отцом своих черных невольников. Я настаиваю на этом: тут нет генетической, родственной, кровной связи, но есть культурная ассимиляция. И вот такой друг народа в нынешних правительственных структурах – сторонник Большого правительства, думающего о подданных и за подданных. Ну а тип энергичного янки-пришельца, лишенного рабов, но не инициативы, - сегодня это, скажем, Сара Пэйлин, которая взять не может в толк, как это кто-либо кроме нее самой может освежевать шкуру ею же убитого оленя.

Александр Генис: Получается, что Вы перевернули доску. Обычно считают прямо наоборот.

Борис Парамонов: И зря. Но сложность нынешней американской жизни в том, что кроме этих двух, можно сказать, изначальных типов американца, появился третий – работник по найму государственных – штатных, муниципальных – структур. Это сюжет, который давно привычен в Европе, этот тип гражданина – государственный работник – давно там существует в качестве вполне приемлемого члена общества. Тот факт, что в США этот сюжет воспринимается как в какой-то степени чуждый, есть показатель молодости этой страны в качестве именно государства. Внегосударственный модус существования вполне закономерен у обществ, находящихся в автономных условиях, в длительной исторической изоляции, скажем. При желании можно сказать, что это образ изначального Рая. Но у Рая появляются границы, соседи, враги, и постепенно он становится государством – таким же, как окружающие. А США даже во многом сильнее. Но парадокс американской истории, до сих пор ощущаемый, - здесь создано мощное государство, а граждане его в значительной части живут еще – психологически, а не фактически – в догосударственном состоянии, как, скажем, жили первопроходцы, осваивавшие американский фронтир. Или, сильнее сказать, как золотоискатели периода золотой лихорадки.

Source URL: http://www.svoboda.org/content/transcript/2286168.html

* * *

New subscriptions: Zero Hedge, BBC - Magazine, Libération. Subscribe today at

sendtoreader.com/subscriptions

!

Wed, May 29th, 2013, via SendToReader