Борьба гуманизма и варварства

Расовая Теория – Враг Прогресса Человечества

Расовая теория — средоточие так называемого «национал-социалистического мировоззрения» , идеологическая основа всех бесчинств, которые фашисты совершали и совершают в самой Германии и в других странах, и в мирное время и во время войны. Не столь уж важно, действительно ли все германские солдаты, или все германское населе­ние прониклось верой в расовую теорию, да и вообще, знакомо ли оно с нею. С помощью расовой теории немцы были превращены в сознательных или бессознательных, активных или пассивных соучастников фашистских зло­деяний; с ее помощью германская армия была превраще­на в банду палачей, разбойников, убийц и поджигателей. Фашистское варварство — явление еще невиданное в истории человечества. Разумеется, в процессе неравно­мерного и противоречивого развития общества бывали различные периоды темной реакции. Человечество неодно­кратно переживало мрачные времени, когда торжество­вали мракобесы, свирепо боровшиеся против прогресса. Одна религия подавляла и преследовала другую, один класс и его партия — другой. Но все печальные и позор­ные явления прошлого совершенно бледнеют перед фашизмом. Фашизм подавляет и преследует все, что не подчиняется ему полностью. Любые самостоятельные убеждения — от коммунизма до католицизма — караются в современной Германии тюрьмой, концентрационным лагерем, пытками и казнью.

Этот повальный погром против инакомыслящих рас­пространяется и на многих последователей программы, когда-то провозглашенной самой фашистской партией,— на тех трудящихся, которые приняли всерьез, и попыта­лись приводить в жизнь демагогические лозунги о «гер­манском социализме», о «национал-социалистской революции», об уничтожении «рваческого капитала», об «освобождении от процентного рабства» (вспомним кровавую расправу с штурмовиками в 1934 году).

Уже здесь мы видим, что из количественного увели­чения и расширения реакционного террора вырастает новое качество. В истории человечества еще не было реакционного режима, который подобным образом угнетал бы народ по всех социальных и идеологических направлениях, который в подобной степени навязывал бы каждому свой гнусный образ мыслей и действий.

Переход количества зверств реакционной власти в новое качество выражается также в методах их проведения. Органы белого террора при былых реакционных переворотах составлялись обычно из наемников, из под­купленной и развращенной фанатиками солдатни, из люмпенпролетариата и люмпенбуржуазии. Широкие народные массы большей частью являлись возмущенными или запуганными свидетелями зверств реакционных реставраторов. Фашизм же проводит свои ужасные репрессии с помощью могущественной массовой партии, насчиты­вающей миллионы членов. Помимо того, эту партию поддерживают многочисленные вспомогательные органи­зации („гитлеровская молодежь" и т. д.). Ее пропаганда охватывает и вовлекает в зверства миллионы людей; на­циональной и социальной демагогией она фанатизирует и гипнотизирует значительные массы, толкает их на актив­ное участие в реакционном терроре и, подчас, даже отводит им в нем руководящую роль. А многие из тех, на кого фашистский гипноз подействовал не полностью, так запуганы этим массовым внушением, что теряют способ­ность к самозащите и не только без всякого протеста сносят гитлеровский террор, но и принимают в нем участие.

Наконец, страшная власть фашизма над массами осно­вывается на полнейшем произволе. Правда, у «национал-социалистской революции» с самого начала имелась совершенно определенная классовая цель — превратить ре­акционнейшие круги германского империализма в неогра­ниченных властителей отечества, а затем, добившись мили­таризации Германия, доставить им владычество над всем миром. Эта ясная и конкретная варварская цель нигде не выражена в фашистской программе.

Ее содержание, излагаемое и демагогически преподносимое массам, по существу лишено смысла: эта программа — нагромождение и путаница содержаний, самым вопиющим образом противоречащих друг другу. Фашистская пропаганда с грубой, базарной демагогией обещает каждому классу, каждой нации именно то, чего они желают; при этом делаются циничные оговорки, сводящие на нет все обещания. Так, до захвата власти фашисты обещали квартиронанимателям – снижение квартирной платы, домовладель­цам — ее повышение, рабочим — повышение заработной платы, капиталистам — ее снижение и т. д.; так, герман­ские дипломаты обещают Венгрии всю Трансильванию, Румынии — возвращение доставшейся Венгрии части Трансильвании и т. д.

Массы, приведенные в отчаяние тяжелым кризисом 1929 года, считавшие свое положение безысходным, бес­перспективным, не уловили, или, во всяком случае, не в достаточной мере уловили эти грубые противоречия. Национальная и социальная демагогия фашизма привела массы в состояние такого опьянения, гипноза, при кото­ром они не были способны ни к какой критике и ожи­дали от «национал-социалистской революции» чуда, пол­ного избавления от всех трудностей. Фашистские вожаки с величайшим цинизмом использовали это опьянение масс. А расовая теория являлась идеологическим сред­ством для обмана, непрерывно менявшего свое содержа­ние, но сохранявшего все те же методы и цели.

Расовая теория, заимствованная фашистами у Гобино, Чсмберлена и других, преподносится в гитлеровской пропаганде в демагогически упрощенном виде, как «учение» о национальном и социальном возрождении гер­манской нации, о господстве немцев над всем миром. Согласно расовой теории, «арийцы», и среди них в пер­вую очередь германцы, а среди последних в первую очередь немцы, являются расой, предназначенной для мирового господства, единственной полноценной расой, которая «естественно» должна господствовать над не­полноценными и ублюдочными. Впрочем, — пропове­дуют Гитлер и Розенберг,— германский народ в XIX сто­летии отклонился от пути чистого развития расы. В его истории и государстве имеются явления, не свойственные германской расе, ей органически «не присущие». (Это относится в первую очередь к демократии и социа­лизму.) Таким образом, задача «национал-социалистской революции» — вернуть германский народ к чистоте расы, дать ему «присущую» ему политическую и социальную структуру и этим сделать германскую нацию способной к мировому господству.

Расовая теория учит, с одной стороны, что все соци­альные противоречия, классы и т. д. являются незначительным, поверхностным явлением, выдумкой расово чуждых элементов (в первую очередь евреев); что все немцы, поскольку они обладают чистой кровью, состав­ляют единую, монолитную нацию. С другой стороны, она учит, что между отдельными расами не может быть соглашения, компромисса. Всякое сомнение пагубно для высшей расы. Расы не могут мирно жить рядом друг с другом: они должны уничтожить или полностью поко­рить одна другую, вступить во взаимоотношении господ и рабов.

Во внутренней политике из этого делается вывод, что те немцы, которые иным путем стремятся к утвер­ждению своих прав и обновлению своей родины, должны клеймиться, как расово чуждые «подчеловеки» (Untermenchen); по отношению к ним единственно возможным, «присущим» средством является самый беспощадный, беззаконный террор, самый неограниченный тиранический гнет. Во внешней политике из этого делается вывод, что все негерманские народы должны рассматриваться как потенциальные объекты эксплуатации германского империализма, так как они «естественно» предназначены служить высшей расе.

Эта «теория» проводится с величайшим произволом. Произвол, здесь по-своему принципиален: в каждом от­дельном случае решающим моментом является мистиче­ская «расовая целесообразность». Так как негерманские народы по своей «природе», «по закону» расовой целесообразности предназначены для того, чтобы служить немцам, то совершенно безразлично какими путями, обманом («северной хитростью» по фашистской терминологии) или силой они будут принуждены к выполнению своего «извечного» предназначения. Возрождение германского народа предполагает чистоту его членов, «присущность» его учреждений, - и опять-таки совершенно безразлично, каким средствами будет достигнута эта цель. Ведь по отношению к расово чуждым «подчеловекам» оскверняющим чистоту и ослабляющим силу германской расы дозволены все средства.

Для определения принадлежности к расово чистому народу нет объективного критерия. Фашисты – и в первую очередь их «фюрер», в особе которого как в «спасителе» воплощается расовая теория, – сами «суверенно» решают кого и в какой мере можно считать расово чистым. Перед лицом расовой чистоты должны смолкать все возражения рассудка, всякая критика действий «фюрера»; всякий, не подчинившийся его повелениям, разоблачается самим фактом критики как расово нечистый, ублюдочный элемент и может в силу этого с полным основанием быть объявлен вне закона и подвергнуться самому тираническому террору.

Таким образом, расовая теория, силой своей нело­гичной логики, мистически увенчивается личностью «фю­рера». Расовая теория, хотя ее проведение все время обставляется шарлатанской псевдонаукой, в основе своей — тайна, мистерия, миф. Всякое решение, принимаемое как по принципиальным вопросам, так и в отдельных случаях, является мистическим вещанием «фюрера». Разум и рассудок, поскольку они не унижены до ранга при­служников расовой демагогии, запрещаются и пресле­дуются. Властное слово такой явно неполноценной лич­ности, как Гитлер (властное слово кровожадного и алчного германского империализма), не допуская возражений, решает все вопросы, дает лозунги для всех варварских деяний.

Таким образом расизм образует «теоретический» фундамент гнуснейшего, неслыханного варварства. Пусть расовая теория с научной точки зрения является смехотворной карикатурой; пусть эта теория, используемая как фашистский суррогат религии, — бесконечно нелепа; к ней все же следует присмотреться. В период глубочайшего национального и социального кризиса немецкого народа ловким мерзавцам удалось демагогически исполь­зовать отчаяние широких масс и захватить власть. Расо­вая теория — каким идиотским бы ни было ее содержа­ние, каким жульническим — ее обоснование и цинич­ным — ее применение, все же представляет идеологиче­скую базу для нового натиска варварства на цивилизацию, попытку отклонить человечество от пути, по которому оно шло тысячелетиями, уничтожить результаты его мно­говековой борьбы за культуру. Не только практика фашизма является варварской: сама его «теория» возво­дит варварство в принцип человеческого поведения.

Расовая теория является врагом прогресса человече­ства в первую очередь потому, что она провозглашает принципиальное неравенство людей и народов, потому, что она принципиально намерена ликвидировать равно­правие людей и народов.

Поэтому бороться против фашизма значит отстаивать свободу и равноправие отдельных людей и народов. Ибо с созданием расовой теории и с применением ее фашиз­мом на практике в жизни появился принцип, могущий сразу уничтожить важнейшие ценности, которые человечество завоевывало тысячелетиями.

Никто не решится утверждать, что в классовом обще­стве господствует действительное равноправие всех лю­дей. Взаимоотношения народов в мирное и военное время в капиталистическом мире, разумеется, весьма далеки от равноправия. Можно и должно подвергать резкой критике фактическое неравенство отдельных людей и народов в капиталистическом мире. Но важно отметить, что среди цивилизованных людей никто не станет оспаривать самого принципа равноправия — хотя бы формального. Этот принцип — результат многолетнего развития. Теперь фашизм хочет повернуть вспять колесо прогресса и сделать неравенство высшим законом, отменить принцип равно­правия людей и народов.

Разумеется, это не первая попытка реакции сопро­тивляться прогрессу человечества. В истории удачных и неудачных попыток реставрации есть общая черта. Когда человечество в результате тяжелой борьбы достигает новой, более высокой ступени равноправия, реакция пы­тается повернуть его обратно, снова установить устаревшее неравенство. Вспомним идеологию и практику фран­цузской реставрации, пытавшейся восстановить феодальное сословное деление взамен социальных основ современного буржуазного общества, созданного освободительной борь­бой английского, американского и французского народов в XVII и XVIII веках. Мы знаем, какое жалкое поражение потерпела реставрация — несмотря на временный поли­тический успех — перед лицом неумолимого экономиче­ского и социального развития.

Эта вспышка реакции не случайно последовала за Французской революцией (и за провозглашением неза­висимости США). В этих больших народных движениях были заложены политические и юридические основы современного буржуазного общества, его культуры в цивилизации: равенство людей перед законом, равенство их политических прав и обязанностей, равноправие наро­дов. Этим провозглашением прав человека человечество сделало решительный шаг вперед, который предопреде­лил и положительные и отрицательные стороны всего последующего периода.

Как ни резок был этот поворот в истории человече­ства, все же он явился всего лишь завершением созре­вавших тысячелетиями общественных и идеологических тенденций, тысячелетних мечтаний лучших представителей человечества. Нет народа, у которого бы в какой-либо форме не сохранилась легенда о «золотом веке» — воспо­минание о состоянии полного равенства, которым человечество некогда обладало, но которое оно в процессе своего развития утратило. Со времени фундаментальных исследований Бахофена и Моргана мы знаем, что эта легенда основывается на исторической действительности . А со времени исследований Маркса и Энгельса мы знаем, что человечество покинуло этот рай своего детства не вследствие мифического грехопадения, а вследствие же­лезной необходимости исторического развития. Мы знаем, что наличие вопиющего неравноправия между людьми было неизбежным этапом человеческого развития в прошлом.

Но признавать необходимость — не значит фаталистиче­ски с ней примиряться. Лучшие и величайшие люди во имя будущего человечества всегда страстно протестовали против неравенства, какой бы социальной и экономиче­ской неизбежностью оно ни являлось в их эпоху. Антич­ное общество неизбежно основывалось на резком нера­венстве свободных и рабов; греков и варваров, римлян и варваров отделяли друг от друга строго соблюдаемые границы. Но уже у Геродота мы находим серьезное стремление обосновать особенности чужих народов, учиться у них. И отсюда через трагиков к стоикам, к Эпикуру, к мистическим сектам на закате древности идет восходящая линия: борьба за идеологическое преодоле­ние социальных границ собственного общества, за при­знание рабов равноправными людьми, за понимание поко­ренных народов, за уничтожение неравенства среди людей.

Здесь не место даже бегло излагать историю этой борьбы между прогрессом и реакцией, между свободой и угнетением, между равноправием и неравенством. Эта борьба является значительной честью истории человече­ства, человеческой мысли, развития культуры, чувства. Прогрессивные и культурные люди всего мира с во­одушевлением приветствовали французскую революцию, эту «великолепную зарю», как сказал Гегель, — ибо чувствовали, что именно здесь гуманизм выиграл одну из важнейших битв. На идеальных завоеваниях французской революции основывает Гегель свою философию истории, свой критерий прогресса в развитии человечества. Смысл истории для Гегеля — в завоевании человечеством сво­боды. Его периодизация истории строится соответственно тем этапам, которые завоевывались в этой борьбе; древняя восточная культура, по Гегелю, — эпоха, в ко­торой свободен только один — восточный деспот; античность – период свободы для немногих; для нового вре­мени характерна тенденция к свободе всех.

Для Гегеля проблема равноправия всех людей яв­ляется настолько решающей, что она проникает в абстрактнейшие умозаключения его теории познания и ло­гики. Его критика философии Шеллинга, признающего способность познания истины, «интеллектуального пони­мания» только за немногими избранными, за философ­скими гениями, исходит именно из этих позиции. Гегель с возмущением опровергает взгляд, будто познание исти­ны доступно не каждому человеку. Вопрос о том, может ли то или иное лицо подняться до этой ступени умственной культуры, зависит, конечно, по Гегелю, от внешних и внутренних обстоятельств. Но возможность эту имеет каждый, должен иметь каждый. И он иллю­стрирует ход своих мыслей характерным примером: не каждый человек в действительности становится королем или маршалом, но в потенции каждый может им стать. Подобным же духом проникнута великая прогрессив­ная литература, возникшая под непосредственным впе­чатлением французской революции. Мы укажем лишь на одну типичную страницу, на которой в поэтической фор­ме выразилось глубокое ощущение этого равенства и равноправия всех людей: на изображение в литературе выдающихся людей из народа, вышедших из низов и по своей внешней культуре не переросших своей среды, но достигающих высокого человеческого и морального уров­ня. Еще до французской революции Гете в «Эгмонте» создал такой образ в лице: Клерхен, смелой и самоотверженной нидерландской девушки, которая в этой револю­ционной драме с органической необходимостью предстает перед умирающим Эгмонтом, как гений свободы. И в Доротее («Герман и Доротея») и в Филине («Вильгельм Мейстер») Гете под впечатлением французском революции последовательно и мужественно продолжает эту ли­нию развития. Спустя несколько десятилетий Вальтер Скотт создает образ Дженни Динс («Сердце среднего Лотиана») — простой шотландской крестьянки, которая своей непоколебимой моральной честностью, человеческой цельностью и мужеством победоносно доказывает превосходство плебейских масс над вышестоящими и более культурными общественными кругами.

Созданная Гете концепция мировой литературы так­же исходит из ведущих идей этой эпохи. Она основывается на чувстве, на убеждении, что поэзия любого народа, если она только подлинна, — вполне равноценна и равноправна, что настоящая человеческая культура может возникнуть только из взаимного изучения национальных литератур, из взаимопроникновения культур отдельных национальностей, мирного культурного соревнования между равноправными народами. Поэтому мировая литература у Гете охватывает весь мир — от Гомера до Гафиза, Баль­зака и Стендаля, от Библии, рассматриваемой как продукт поэтического творчества, до сербских и новогрече­ских народных песен, до зачатков чешской литературы.

Великие писатели этого времени преодолевают в созда­ваемых ими образах предрассудки узкого шовинизма, религиозных и расовых предубеждений, воздвигающих враждебные преграды между людьми и народами. Вспом­ним «Айвенго» Вальтер Скотта. В нем идет речь не толь­ко о разрушении границ, отделяющих в Англии норманов от саксонцев. Самая интересная и выдающаяся фигура романа — еврейка Ревекка. В темном мире средневеко­вых предрассудков, она, со своим скромным и стойким гуманизмом — не отступая даже перед угрозой сожже­ния на костре – вырастает в предвестницу новой эпохи подлинного равноправия людей и наций.

Такова была «великолепная заря». Но наступивший после нее день был полон труда и борьбы. Француз­ская революция была осуществлением вековых стремлений лучших представителей человечества, но она в действи­тельной истории классового общества выглядела иначе, чем в мечтах. Непосредственно идеологически подгото­вившие ее просветители ожидали, что она будет осуще­ствленным царством разума. Но выяснилось, что «это царство разума было не чем иным, как идеал идеализированным царством буржуазии»[1] (Энгельс).

Уничтожение феодальных перегородок, феодального неравенства, установление буржуазно-демократического равенства прав и обязанностей, равенства и равноправия людей в государстве перед законом,— неизбежно обна­ружили сохранившееся неравенство людей в экономиче­ском и социальном отношении. Освобожденные великой революцией производительные силы возвели это нера­венство на более высокий уровень, сделали его более неприкрытым, более резким, чем оно было при пред­шествовавшем общественном укладе.

Этим объясняется разочарование, охватившее, лучших и благороднейших людей мира. Реакция смогла исполь­зовать это разочарование для своей временной победы и своего временного господства, Но это разочарование послужило источником и для важнейших прогрессивных тенденций в науке, политике и искусстве XIX века. Это разочарование явилось практическим и теоретическим исходным пунктом для систем великих утопистов — Сен-Симона, Фурье и Оуэна. Это разочарование, борьба с ним, попытка его преодоления являются центральной проблемой великой литературы XIX века. Из этих проблем исходит творчество Бальзака, так же, как и Диккенса. А полстолетия спустя мы находим в центре всего творчества Толстого острую постановку вопроса: можно ли в экономических, политических и культурных усло­виях, созданных в основном французской революцией, и ее последствиями, — то есть в условиях развитого капитализма — осуществить действительное равенство, действительное равноправие людей? Фактическое неравенство, обострившееся в результате развития освобожденных буржуазной революцией производительных сил, молодой Дизраэли определил с большой точностью, говоря, что английский народ, в сущности, состоит из двух наций: богатых и бедных. И Анатоль Франс, еще задолго до того как он стал социалистом, выразил свое разочарова­ние и недовольство в горьком афоризме, сказав, что за­кон современного общества одинаково величественно за­прещает богатым и бедным спать под мостом.

Подобное же разочарование было пережито и в вопро­се о равноправии наций. Немецкий мыслитель Анахарзис Клоотц восторженно приветствовал французскую ре­волюцию как начало братского объединения всех наро­дов. Но очень скоро войны революции, бывшие сначала оборонительными войнами прогресса против объединенной феодально-абсолютистской реакции, превратились в завоевательные. Следствием этих завоеваний, в особенно­сти в наполеоновский период, было пробуждение в народах современного национализма, во всяком случае — жестокая борьба против завоевателей, которая в свою очередь превратилась в завоевания, в подавление других народов. Таким образом вследствие французской рево­люции в Европе возникает новая национальная жизнь, постеленное пробуждение всех народов для борьбы за свое национальное освобождение, за национальную самостоятельность во всех отношениях. Но и это пробуж­дение приносит разочарование, так как освобождение одного народа снова превращается в подавление, в порабощение, в раздробление другого (пример – аннексия Эльзас-Лотарингии при национальном объединении Германии в 1871 году).

Все эти коллизии привели к кризису идей 1789 года, тем более, что экономические и социальные противоречия буржуазного общества нашли ясное политическое и идеологическое разрешение в социализме. Защитникам идей 1789 года пришлось бороться не только против попыток реставрации старого, докапиталистического неравенства; они были вынуждены еще обороняться и про­тив надвигающейся новой, более высокой формы эконо­мического, социального и культурного равноправия на­ций и людей.

История этой борьбы — это история XIX и XX веков. Кризис буржуазно-демократической мысли, возникший таким образом, определил собою и политическую и об­щественную жизнь всех народов в новейшее время; он определил форму и содержание всех духовных продук­тов эпохи.

При глубоком кризисе человечество всегда ищет са­мых различных исходов. Но перспективы исхода могут вести как вперед, так и назад.

В идейной борьбе XIX века постепенно отмирает тен­денция к простому восстановлению докапиталистического неравенства: она слишком вопиюще противоречит фактам общественной жизни, чтобы еще пользоваться влия­нием. Но напрасными оказались и усилия теоретиков, старавшихся устранить все противоречия и противопо­ложности экономической и социальной структуры капи­талистического общества, создав из господствующей те­перь экономики гармоническую систему. Эти усилия разбились о фактические противоречия, Крупнейший тео­ретик капиталистической экономики Давид Рикардо со­вершил было такую «гармонизирующую» ошибку в спо­ре с Сисмонди. Он первоначально утверждал, что когда вновь вводимые машины «освобождают» рабочих, —то достигнутое благодаря их введению увеличение произ­водства снова вызывает вовлечение рабочих в производ­ственный процесс и таким образом на рынке труда восстанавливается гармония спроса и предложения. Впо­следствии он с безоговорочной честностью крупного мыслителя признал свою ошибку.

Противоположностей, внутренних противоречий ка­питалистического общества, таким образом, скрыть нель­зя. Но критика реального неравенства, даже если она справедлива, легко может приобрести реакционный от­тенок. Это происходит в том случае, если порицание существующего неравенства не связано с требованием более высоко организованного равенства, а вырождается в критику всякого равноправия; если критика бур­жуазного прогресса, буржуазного гуманизма переходит в отрицание прогресса и гуманизма вообще. Мыслители подобного рода исходят из ощущения, что современное состояние общества не соответствует природе человека (т. е. тем требованиям, которые вытекают из уровня этого общества, из его достижении, границ и противоречий), и потому ищут «соответствующего его природе» неравенства.

Подобный ход мыслей, какими бы остроумными они ни казались, по сути дела — реакционен, так как он провопоставляет себя логике прогресса в истории челове­чества. Так, критика капиталистического общества Англии у Карлейля приобретает реакционную тенденцию своеобразного восстановления средневековья. Таким об­разом у анархо-синдикалистского теоретика Сорели кри­тика современной демократии, сомнение в существовав­ших до сих пор, часто вульгаризированных концепциях прогресса, связывается с реакционными устремлениями, Так, философия высшей и низшей расы у Ницше, требо­вание аристократического строя как «естественного» со­стояния, критика «декаданса» (по Ницше, декаданс — это современная демократия, плебейская «злопамятность»), выдвижение «сверхчеловека» как цели развития человечества — по существу реакционны.

Подобные теории вызвали много заблуждений, в осо­бенности среди интеллигенции, увлекая на ложный путь многих честных людей, обладавших волей и способностью для служения истинному прогрессу, и сделали многих ценных представителей западной интеллигенции идео­логически беззащитными и борьбе против реакции.

Но все это не могло бы остановить прогресса. Ибо до наших дней современные реакционные идеи вступали лишь в мирное соревнование с прогрессивными. Пример — хотя бы длившаяся десятилетиями устная и литератур­ная дуэль между Честертоном и Шоу. А если реакцион­ные тенденции неравенства принимали определенные организационные формы, то это было относительно невин­ной игрой небольших изолированных групп, как, напри­мер, аристократически замкнутого круга друзей немецкого поэта Георге. Расовое понимание истории и культуры у учеников Ницше, или независимо от него у Гобино, Чемберлена, Адольфа Бартельса и других, могло непосредственно вызвать политически значимую реакционную путаницу только в относительно небольшом кругу последователей.

Лишь фашизм, с его варварской практикой, вынес концентрированные идеи реакции из интеллигентских са­лонов на улицу и превратил их в основу общественного строя, внутренней и внешней политики могущественного государства. (Конечно, у фашизма были свои, правда, более скромные предтечи: «черные сотни» в царской России, антисемитское движение Луэгера в старой Австрии, Ку-клукс-клан в Соединенных Штатах.) Все, что накопила европейская реакция за столетие идейного кри­зиса со времени французской революции, все отчаянные, запутанные мысли заблудившихся людей превратились у фашистов в самую низменную демагогию строго орга­низованного варварства. Самая совершенная техника, высшие достижения материальной культуры, от амери­канской рекламы до танков и самолетов, — все было мобилизовано и пущено в ход фашизмом для разрушения культуры и цивилизации.

Идеологическим центром этого варварства, организованного на основе высочайших достижений современной техники, стала расовая теория. Она отрицает все важ­нейшие достижения культурного развития человечества, в первую очередь завоеванное в тысячелетней борьбе равноправие людей и народов. Люди, классы, народы, не принадлежащие к привилегированной расе или не мы­слящие и не действующие, как это «присуще» фашизму (т. е. соответственно желаниям фашистских главарей), — объявлены вне закона: по отношению к ним все дозво­лено. Коммуниста или католика, расово родственного арийско-германского голландца или «расово неполноцен­ного» серба — всех их практика расовой теории одина­ково превращает в бесправных париев, в кули, единствен­ное назначение которых работать на арийско-германских господ Германии.

Мораль расовой теории, согласно которой, по отношению, к врагам расы «все дозволено», развязывает, даже более, мобилизует все варварские инстинкты, кото­рые дремали во многих людях, но во время господства цивилизации подавлялись, смягчались воспитанием, на­правлялись по рельсам культуры.

Фашизм стремится низвести человечество до культур­ного уровня людоедов и притом — а это не лучше, а хуже — людоедов, обладающих современной техникой уничтожения.

Но фашизм уничтожает не только покоренные им народы, он является столь же опасным врагом для тех, кто следует за ним добровольно или под влиянием тер­рора. Принцип расовой теории, утверждающий, что по отношению к противнику все дозволено, вызывает в германском народе чудовищное моральное разложение.

В древние времена народы были отделены друг от друга строго соблюдавшимися границами, но состояние первобытного произвола преодолевалось нормами обыч­ного права. Средневековье тоже знало жестокое угне­тение отдельных сословий, но и оно было ограничено определенными рамками, создаваемыми законом и происхождением. Даже в сожительстве строго ограниченных друг от друга восточных каст создалась в силу обычая и религиозных предписаний определенная система прав и обязанностей. Фашизм –единственное в своем роде явление законченного варварства: с одной стороны, неограниченные права небольшой группы господ, с дру­гой — миллионы бесправных рабов. Причем — и это самое парадоксальное явлений в истории — фашизм превращает немецкий народ, в большинстве порабощенный, низве­денный гитлеровским террором до положения безволь­ного орудия, в армию шпионов и палачей инакомысля­щих людей в самой Германии и свободолюбивых народов вне Германии.

Таким образом возведенная в принцип борьба против равноправия людей и народов достигает в практике фа­шизма, поскольку он проводит в жизнь расовую теорию, своей кульминации. В области «чистой» теории провозгла­шается господство германцев над неполноценными ра­сами; а в порядке применения теории фашисты пытаются установить варварскую тиранию маленькой клики моно­полистического капитала над всем человечеством.

Этим парадоксальным положением создается беспри­мерная моральная деградация. Достоевский описал в «Записках из Мертвого дома» начальника тюрьмы — са­модура, жесточайшим и произвольнейшим образом обращавшегося с заключенными. Всегда пьяный, он то и дело кричал: «Здесь я царь и бог!». Фашизм хочет превратить всю Германию в такого начальника тюрьмы.

Достоевский пророчески показал, до каких пределов морального падения может довести человека принцип «все дозволено». Полуидиот Смердяков в „Братьях Ка­рамазовых" совершает, основываясь на этой морали, хиртро задуманное кошмарное убийство. С величайшим реализмом и психологической глубиной показывает Достоевский, как убийца при этом неизбежно морально и душевно погибает, становится неспособным к дальнейшей жизни. Гитлер и его клика хотят превратить всех нем­цев в таких Смердяковых, жестоких и хитрых, одержи­мых манией величия по отношению к другим нациям и молчаливопокорных внутри страны.

Понятно, что весь цивилизованный мир должен был восстать против такого организованного и систематиче­ского варварства. К сожалению, демократии Запада сде­лали это слишком поздно, несмотря на своевременные и настойчивые предостережения Советского Союза; они делали это лишь после долгих колебаний, после отчаян­ных и безнадежных попыток, ценою жертв, мирно дого­вориться с варварской реакцией; лишь после ряда неу­дачных попыток — по остроумному выражению Г. Димитрова— «не дразнить зверя», чтобы мирно жить рядом с ним. Единый фронт всех свободолюбивых людей и народов против фашизма — это больше чем тактика: это глубокая историческая необходимость для спасения человеческой культуры.

Можно быть совершенно неверующим, даже воин­ствующим атеистом, и все же восторгаться героическим сопротивлением германских католиков варварскому тер­рористическому режиму Гитлера, поддерживать их и видеть в этом защиту человеческой культуры. Когда ка­толики во имя своей религии протестуют против расо­вой теории, когда они заявляют, что бог не создал ника­кой разницы между расами, что для бога все души человеческие, к какой бы расе они ни принадлежали, имеют одинаковую ценность,— то в настоящее время, в борьбе против фашизма, это голос прогресса. Коммунист-атеист и верующий католик могут с глубоким убеж­дением совместно бороться против Гитлера. Разница между ними в том, что они защищают от фашистского варварства различные этапы развития человечества, что им дороги различные ступени развития равноправия людей и народов, но оба они борются за равноправие против принципиального неравенства, ведущего к современному людоедству.

Можно самым резким образом критиковать противо­речия буржуазных демократий, можно вместе с Анатолем Франсом и другими иронически смотреть на формальное равенство перед законом. Но когда представители либе­рализма и демократии фактически борются против Гит­лера, то они являются действительно защитниками куль­туры и цивилизации против варварства.

Фашизм, фашистская расовая теория означают полное уничтожение человеческой культуры и цивилизации. Поэтому самая решительная истребительная война против него всегда будет оборонительной войной. «Немецкие захватчика хотят иметь истребительную войну... что ж, если немцы хотят иметь истребительную войну, они ее получат», — говорит советский народ устами Сталина. Фашизм должен быть уничтожен, потому что самим фактом своего существования он угрожает истребить все свободолюбивые народы, и только после его уничтожения может в этом мире наступить равновесие. Об исто­рической ценности, о возможности и направлении разви­тия этого равновесия можно и нужно будет спорить лишь потом, после истребления варварского врага. Но унич­тожение фашистского варварства является предпосылкой для всего дальнейшего: в нем спасение будущего, спа­сение угнетенных людей и народив от глубочайшего по­литического и морального унижения.

Не случайно Гитлер терпит крах именно из-за сопротивления Красной Армии, из-за сопротивления советского народа. Здесь его режим варварского неравенства столк­нулся с бесклассовым обществом, с наивысшей из достигнутых до сих пор форм социального равенства и равноправия людей, с братским союзом свободных народов. Поскольку между этими народами есть еще куль­турное неравенство, оно выражается в том, что более сильный народ протягивает руку помощи более слабому для общего культурного прогресса, для уничтожения неравенства, для повышения культурного уровня обоих, народов. При столкновении фашизма и Советского Союза померились силами два противоположных лагеря совре­менности: социализм как строй, уничтожающий все противоречия прогресса в классовом обществе, ведущий человечество вперед, — и фашизм как концентрация всех реакционных устремлений, всех тенденций, которые не только задерживают поступательное движение челове­чества, но хотят сбросить его вниз с уже достигнутой ступени культуры. Ясно, что борьба между ними должна быть самой ожесточенной. Люди и народы страны социа­лизма защищают не проблематическое, не противоречивое, по вполне конкретное и реальное равенство. И фашистские преступники знают наверняка, что их опаснейший и непримиримейший противник – именно социалистиче­ская демократия. Это борьба не на жизнь, а на смерть. Исход эти борьбы не вызывает сомнений. Культура победит варварство.