Борьба гуманизма и варварства

Пруссачество и Фашизм

Потсдам и Веймар: в международной публицистике давно уже стало ходячим это противопоставление бездушной, ретроградной милитаризации всей германской народной жизни — и высшей точки расцвета немецкой культуры. Этот контраст порожден своеобразием исторической судьбы Германии: особенности и противоречия в мировоззрении классического периода подъема немецкого духа, Гете и Шиллера, Фихте и Гегеля в такой же мере связаны с национальной раздробленностью, экономической и социальной отсталостью Германии, как и прусская военная монархия.

Специфические особенности Пруссии, со времени ее усиления и превращения в военную державу, в значи­тельной мере определяют ход развития германской исто­рии. Эти особенности состоят в следующем. Пруссия, чтобы иметь возможность соперничать с другими воен­ными державами XVII—XVIII столетий, должна была в значительно большей степени, чем позволяли ее эконо­мические возможности, сосредоточивать силы на созда­нии армии, боеспособной в любой момент. Безусловное подчинение всех «частных интересов» военному завоева­тельному принципу получило в Пруссии самое яркое историческое воплощение. Бездушная жестокость наемных войск, их бесчеловечность, палочная дисциплина нигде не были развиты в такой мере, как здесь.

С другой стороны, вследствие экономической и со­циальной отсталости Пруссии в ней при абсолютизме, не могло возникнуть такое равновесие между аристократией и буржуазией, какое было, например, во Франции. Фео­дальная самостоятельность прусского дворянства была, правда, втиснута в рамки милитаризма, но прусское юнкерство все-таки оставалось бесспорно господствующим классом страны. Его взаимоотношения с монархией определялись формулой:

Понятно, что Пруссия реагировала враждебно - тем враждебнее, чем сильнее она становилась, — на всякую серьезную постановку национального вопроса. Ее военная мощь не выражала стремления к политическому объ­единению нации: наоборот, они была одним из сильней­ших препятствий к объединению немецкого народа.

Стремление к единству Германии было одним из важных моментов большого культурного подъема со второй половины XVIII столетия. И не случайно, что прусское королевство относилось к этому философскому и литературному движению в лучшем случае безразлично, а часто и просто враждебно. Немецкие гуманисты-классики, со своей стороны, смотрели на Пруссию, как на центральную враждебную силу , противостоящую национальным культурным устремлениям. Клопшток и Лессинг категорически отрицали так называемую «культуру» при дворе Фридриха II, и даже дипломатически вежливый в таких вопросах Гете делал иронические намеки на хищные когти прусского орла. И когда старая Пруссия во время битвы под Иеной самым жалким образом рухнула под ударами наследника французской революции, Наполеона, - молодой Гегель торжествовал. Вместе с ним радовались этому крушению лучшая часть немецкой интеллигенции: не случайно и не без основания. Сто лет спустя, подводя итоги, Франц Меринг остроумно сказал, что битва под Иеной была немецким взятием Бастилии.

Но за этим взятием Бастилии не последовало национальной революции. Пруссия, несмотря на некоторые уступки духу времени, сохранила старую структуру и еще более укрепила ее во времена Священного Союза. А когда в сороковых годах в Германии назрела изнутри демократическая революция – у политических деятелей разных лагерей определился взгляд на место Пруссии в национальном объединении, представлявшем централь­ный вопрос демократической революции в Германии. «Растворение Пруссии в Германии» — таким был лозунг последовательных демократов; «опруссачение Германии» — такой была цель реакционеров.

Поражение революции 1848 года на долгие годы опре­делило судьбу Германии. Национальное объединение стало неотвратимой экономической необходимостью, и пруссак Бисмарк осуществил его путем некоторых уступок прогрессивному буржуазному развитию Германии (всеобщее избирательное право для империи), но наряду с этим позаботился о том, чтобы ничто не изменилось и структуре самого могущественного из союзных госу­дарств, Пруссии (трехклассное избирательное право в Пруссии, полуфеодальные права по отношению к батракам для прусских помещиков). Он позаботился и о том, чтобы Пруссия в новой империи получила решающую внутриполитическую власть.

Капитализм в Пруссии быстро развивался. Но во всем остальном «демократическая» модернизация старой Прус­сии была лишь вывеской. Маркс следующим образом характеризовал эго положение: «Разве Пруссия после победы хоть на минуту подумала о том, чтобы, порабощенной Франции противопоставить свободную Германию? Как раз наоборот! Она ревниво оберегала исконные пре­лести своей старой системы и в добавление к ним по­заимствовала у Второй империи все ее уловки: ее фак­тический деспотизм и фальшивую демократичность, ее политические фокусы и финансовые мошенничества, ее высокопарные фразы и самое низкое жульничество»[2].

Так, например, Германия была одной из стран, где наиболее радикально, наиболее «демократично» прово­дилась всеобщая воинская повинность. Но офицерами могли быть только дворяне или, самое большее, лишь немногие буржуа, которых дворянское офицерство рас­сматривало как равных и принимало в свою среду. По словим Маркса, возникла военная система, «благодаря ко­торой все здоровое мужское население делится на. две части — постоянную армию на службе и вторую постоянную армию в запасе, причем обе обречены на беспре­кословное подчинение своему, божьей милостью, начальству»[3].

Вследствие этого торжества «опруссачения» Германии ни одно из действительно, прогрессивных культурных течений не могло завоевать для себя приемлемых условий. Бисмарк был не только одним из самых хитрых дипломатов своего времени; он в молодости обладал раз­носторонними культурными и литературными интересами и потому остался хорошим немецким стилистом. Но со времени революции 1848 года Бисмарк не был связан ни с одним видным представителем немецкой культуры. И опять-таки не случайно, что выдающиеся немцы этого времени от Готфрида Келлера до Гергарда Гауптмана, от Вирхова до Моммзена отчужденно и отрицательно относились ко «Второй империи». Она могла в культурном отношении опираться только на добровольных или опла­ченных лакеев.

При Вильгельме I это положение усугубилось. Им­перия модернизировала свой внешний облик, придавала ему все более роскошные и причудливые формы, но была так же мало связана с важнейшими явлениями в развитии немецкой культуры, как и прежний бисмарковский режим. Все деятели науки, литературы, искусства вильгельмовской Германии, от Эйнштейна до Макса Либермана, от Томаса Манна до Р. М. Рильке, стояли от нее в стороне, были обречены на одиночество.

Единственным значительным новшеством было проникновение капиталистической коррупции в чиновничью и военную среду, — процесс, начавшийся, конечно, гораздо раньше, но теперь достигший расцвета.

В германской империи, таким образом, были налицо нее теневые стороны капиталистического строя — но во внутренней жизни Германии Вильгельма I не было того минимума демократизма, и той свободы критики, которая могла бы составить им хоть некоторый противовес.

По отношению к внешнему миру большая часть не­мецкой буржуазии утратила прежнюю робость провин­циала, приобрела даже наглое самодовольство, которым вызывала к себе всеобщую антипатию, Внутри же стра­ны, по отношению к государству и армии, она оставалась по прежнему смиренной, не проявляла гражданского му­жества. В могущественной империалистической державе — Германии – вследствие ее опруссачения сохранилось все то же старое «немецкое убожество».

С такой внутренней структурой Германия предприняла борьбу против демократических западных держав и потерпела в 1918 году сокрушительное поражение. Оружие западных демократии помогло Германии второй раз взять монархическую Бастилию. К сожалению, снова — безрезультатно. Из противоречий веймарской демократии выросла отвратительнейшая форма угнетения Германии — фашизм.

Если сидеть сущность пруссачества в безусловном подчинении всех гражданских интересов целям воен­ной экспансии, то фашистская Германия — более законченное, основанное на последнем слове техники возрождение старой Пруссии. Как в мирное, так и в военное время «тотальная воина» без остатка подавляет там все решительно формы существования. Фашизм превратил всю Германию в казарму или в ее строго военизированную вспомогательную организацию.

Конечно, эта «законченная» модернизация пруссачества сильно отличается от своего образца. Ведь она представляет собой его обновление на основе империалисти­ческой экономики. Разложение, вызываемое коррупцией, достигло здесь – вследствие полного отсутствия демократического контроля – неимоверных размеров. Тем более, что место лицемерной морали прежней Пруссии занял циничный аморализм «учения» Гитлера, Смердякова миро­вой истории, который в самой резкой и хамской форме провозгласил ликвидацию совести и порядочности, принцип «все дозволено».

Таким образом фашизированная Пруссия возвращается к своим наихудшим образцам в безобразно усилившейся форме. Снова, как 150 лет назад, лучшие писатели, ху­дожники, ученые Германии вынуждены покидать свою родину, если они не хотят отказаться от служения не­мецкой культуре. Но теперь им несравненно труднее найти страну, где они могли бы продолжать свою работу: чума фашизма охватила значительную часть Европы и из многих стран изгнала носителей прогресса и культуры.

Эта гигантски увеличенная, дьявольски варваризированная Пруссия с несравненно большей силой, чем до битвы под Иеной, предприняла борьбу против великих демократий культурного мира. Но на полях сражения под Москвой и Ленинградом против этого человеконе­навистнического милитаризма выступила тень новой Иены. То, что Наполеон I, продолжая дело французской революции, лишь с частичным успехом выполнил под Иеной,— победоносно запершит социалистическая демокра­тия Советского Союза в союзе с великими демократиче­скими державами Запада. Уничтожение «прусского духа», разгром нового варварского господства Потсдама над Вей­маром должны быть тем более сокрушительными, что фашизм с его «тотальной» войной выродился и дьяволь­ски извращенную, задыхающуюся в грязи карикатуру на прусскую монархию.

В недалеком будущем предстоит третий штурм немецкой Бастилии. Он освободит весь мир, и в том числе Германию, от кошмара новой формы пруссачества.

Мы видели, что в истории Германии — пруссачество долго выступало как принцип антинациональный, как сильнейший тормоз национального объединения, и что позже, когда оно своими штыками создало единую Германию,— оно приостановило ее прогрессивное развитие и стремилось превратить ее в увеличенную Пруссию.

Такая историческая судьба должна была сказаться и на идеологии. Само собою разумеется, что пристрастные историки империи Бисмарка изображали опруссачение Германии как изначально предначертанный богом путь национального развития, (Классическим и отпугивающим примером такого псевдоисториографа является Трейчке.) Этот предопределенный богом прусский «идеал» сохра­нится и писаниях реакционеров разных времен, видоизменяясь в зависимости от требований момента.

Во время первой империалистической войны Пленге напыщенно и апологетически противопоставлял «идеи 1914 года» (т. с. прусской Германии Вильгельма II) идеям 1789 года. Во время социального кризиса после поражения в войне Освальд Шпенглер превозносит старую Пруссию как «социалистическую», проповедуя подчинение всей жизни Германии потребностям прусского милитаризма и про­славляя подавление всякой социальной и культурной свободы как «немецкий социализм». Шпенглер пытается представить уничтожение индивидуальной свободы в фридриховской Германии как «социалистическое» преодоление буржуазного индивидуализма.

Этот же процесс мы наблюдаем в области идеологии в более узком смысле слова. Немецкая реакция всегда располагала лишь весьма скудными культурными силами. Так как у каждой вели­кой нации в начале нового времени был при абсолютной монархии период культурного расцвета (Англия при Елизавете, Франция при Людовике XIV), Германия, уже по соображениям международного престижа, должна была бы тоже иметь такой золотой век искусства и науки под монархической эгидой, при немецком Медичи.

Герцог Карл-Август Веймарский был фактически связан с творчеством Гете и Шиллера в Веймаре, с периодом деятельности Фихте, Шеллинга и Гегеля в Иене (правда, связь эта била во многих отношениях весьма сомнительной). Но место этого герцога в монархической иерархии слишком незначительно с точки зрения немецких державных претензий. К тому же Веймар был действительно центром настоящей культуры,— а германской реакции (до Гитлера) декорация культуры нужна была только для пропаганды агрессивной милитаристской системы. По этим соображениям услужливые реакционные историки Германии провозгласили «вдохновителем развития немецкой культуры» Фридриха II – единственного не безграмотного монарха из рода Гогенцоллернов.

Это было сделано, разумеется, не без изрядной фальсификации истории, которую в свое время блестяще разоблачил талантливый и эрудированный Франц Меринг. Настоящий расцвет немецкой литературы в царствование Фридриха связан (назовем лишь наиболее крупные имена) с Лессингом, Винкельманом, Гердером и молодым Гете. Но единственное поощрение, полученное Гердером от прусского правительства, состояло в том, что он вынужден был на всю жизнь бежать из страны, чтобы его не забрали в солдаты. Винкельман с проклятием па устах навеки оставил свою прусскую родину. Лессинг, благодаря личному вмешательству «великого покровителя» немецкой культуры в его судьбу, — не мог получить в Берлине даже места мелкого библиотекаря. А «Гец фон-Берлихинген» Гете удостоился особого внимания «немецкого Медичи». В своем ребячески безответственном памфлете против немецкой литературы Фридрих — эпигон и почитатель французского классицизма— разразился потоком ругательств прочив произведения, действительно составив­шего эпоху в литературе Германии.

Немецкие реакционеры в культурном отношении поистине нетребовательны. Их кумир Фридрих II бил для своего времени образованным и умным человеком, но исключительно на придворно-французский лад; он явно презирал немецкий язык и культуру, говорил и писал по-немецки, как полуграмотный кучер.

Такое полное презрение «инициатора» немецкого литературного подъема к немецкой литературе не случай­но. Как мы уже видели, Фридрих II был в своей политике чисто прусским сепаратистом, ярым сторонником углубления и увековечения раздробленности Германии на самостоятельные княжества. Правда, его политика при­вела к увеличению Пруссии, но она одновременно усугубила национальное унижение Германии, так как по его вине царская Россия вступила в число великих держав, поддерживавших и использовавших политическое бесси­лие Германии.

Неудивительно поэтому, что германский фашизм — опаснейший враг, какою когда-либо имела немецкая культура, — не только подхватывает, но и развивает эту фальсификацию истории. Разумеется, что особенно благодарным образом служат для гитлеровцев бессовестная придворная внешняя политика Фридриха II, его беспрестанная перемена союзников, его общеизвестное вероломство и непостоянство, его часто успешный, но иног­да опасный макиавеллизм. Он для них великое воплощение «северной хитрости», как они любят говорить.

Раньше к этому добавлялся еще одни момент. Дело в том, что Фридрих II был отцом «молниеносной» войны. Как известно, семилетняя война началась с того, что Фридрих внезапно, без объявления войны напал на Саксонию и занял ее, чтобы поодиночке разбить, разъеди­нить, привести в смятение своих противников. Ясно, что такая военная тактика, попирающая международное пра­во, кажется немецким фашистам политическим идеалом. Как известно каждому из истории, «молниеносная» война Фридриха II кончилась неудачей: Фридриху не удалось расстроить коалицию и победить своих противников поодиночке. И ходе войны он попал в отчаянное положение, так как русская армия полностью разбила его войска, и Пруссия оказалась накануне полной гибели. Общеизвестна реакционная историческая легенда о том, как «героически стойко» вел себя в это время Фридрих. Он решился на самоубийство, жил «с ядом в кармане». Как показали новые исторические исследования, все это было комедией, «северной хитростью», имевшей целью повлиять на сторонников мира во Франции. В конце концов ему удалось вывести Пруссию из войны без территориальных потерь, хотя и сильно опустошенной. Но какой ценой и с каким национальном унижением для Германии!

После позорного провала фашистской «молниеносной» войны против Советского Союза, после непрерывных кровавых потерь германской армии в России, при тех мрач­ных перспективах и безнадежности, которые это неизбежно порождает в немецком пароде, - естественно, что гитлеровский фашизм в такой трагический период своего существования пускается на все новые демагогические трюки. Он снова преподнес немецкому народу своего любимого «героя». Это было сделано в фильме о Фридрихе который демонстрировался в Берлине в сопровождении большой рекламной шумихи и даже речи Геббельса.

Фашистская пропаганда использовала два момента в этом периоде жизни и деятельности своего героя. С одной стороны, она постиралась прославить упорное сопротив­ление Фридриха, стойкость в тяжелые, кажущиеся без­надежными времена, чтобы таким образом бороться с возникающими в армии и в тылу массовыми пораженческими настроениями. С другой стороны,— она напомнила о чуде, которое спасло Фридриха. Это чудо имеет особую притягательную силу для Гитлера и его приверженцев.

Как известно, Петр III сын мелкого германского князька и поклонник Фридриха, после смерти Елизаветы Петровны отозвал русские войска и этим спас Фридриха от полной гибели. Эта перемена судьбы, благодаря «чуду», составляет в значительной мере пропагандистское содер­жание фильма.

«Чудеса» — с давних времен специальность Гитлера. Ведь библия германского фашизма — «Майн кампф» — уже заранее взяла установку на «чудо». Фашисты привыкли спекулировать на тяжелом положении Германии в годы экономического кризиса, провозглашать «чудом», что для немецкого народа появился «спаситель» в лице Гитлера. И дальнейшая фашистская пропаганда довела этот бесстыд­ный культ, эту циничную пародию на религию до уродливых размеров.

Теперь, после вступления США в войну против Германии, после громадных потерь немцев на русском фронте, снова понадобилось спасительное «чудо». Из обращения фашистской пропаганды к такому исходу, к такой пер­спективе видно, как глубоко пессимистически смотрит клика вожаков германского фашизма на современное военное положение Германии, как мало она надеется нормальным путем вернуть себе прочное военное счастье. Но это «чудо» имеет и несколько более определенное содержание. В XVIII веке было вполне понятно, что такой, по-своему просвещенный, одаренный абсолютный монарх, как Фридрих Прусский, имел поклонников среди мелких немецких князей. Таким образом тогда у «чуда» была реальная политическая основа, хотя было случайностью, что один из таких почитателей Фридриха оказался на русском троне.

Но неизбежно было то — и об этом, конечно, умалчи­вают фашистский фильм и вся гитлеровская пропаганда,— что счастливая случайность не могла длиться долго. Петр был свергнут с престола, и Екатерина II начала энергично проводить политику, которой царская Россия придержи­валась вплоть до основания Германской империи. Сущность ее состояла в том, что, не давая Пруссии настоящей самостоятельности, ее все же сохраняли как элемент государственного разложения Германии, как противовес Австрии, как провокатора для подготовки раздела Польши. После вступления Екатерины на престол Пруссия стала вассалом царизма в Центральной Европе, проводником, антинациональной политики, препятствовавшим национальному объединению Германии. Таким образом в действи­тельности «чудо», правда, спасло Пруссию и Фридриха, но не уберегло немецкий народ от дальнейшего полити­ческого убожества.

Еще более парадоксально, но соответствует действительности, что демагогический базарный крикун Гитлер имел в различных странах почитателей и частично имеет их и до сих пор. Они составляют ядро той «пятой колонны», которая сделала возможной в некоторых странах победу Гитлера, которая и теперь орудует, желая сорвать сопротивление свободолюбивых народов фашизму и поме­шать его поражению. Таким образом обращение Гитлера к «чуду» в карьере Фридриха Прусского является одновременно обращением к другим странам, к находящимся, быть может, где-нибудь идиотам типа Петра III, это — отчаянная надежда на «чудо», при котором, в силу прихода в какой-нибудь стране к власти дурака, подобного Петру III, возродится политика Мюнхена. В этом Гитлер вполне справедливо видит единственное спасение своего варварского, античеловеческого режима.

Но чудеса не изготовляются по заказу пропагандистов. Мы уже не живем в эпоху монархического абсолютизма. И теперь еще в разных странах есть лица, мечтающие о возрождении мюнхенской политики и выполняющие грязную работу «пятой колонны». Но народы Запада многому научились благодаря роковым последствиям Мюнхена, благодаря поражению Франция; благодаря сильнейшей опасности, какой только подвергалась Англия за все время своей истории. Ныне гитлеровский призыв к «чуду» — не более, как простой жест отчаявшегося, попавшего в беду бессовестного демагога, призыв, который не найдет отклика.

Но немаловажный симптом — сам факт, что легенда о Фридрихе II приобрела эту новую форму. В знаменитой подделке эмской депеши, которая послужила поводом к франко-прусской войне 1870— 1871 года, Бисмарк превратил конфуз Вильгельма I в источник его славы. Легенда фашистов о Фридрихе неслучайно идет обратным путем. Пустозвонная фальсификация истории фридриховского периода, прусско-германское бахвальство «молниеносной» войной превратились и конфузное ожидание чуда. Конечно, фашизм еще не побежден окончательно. Точно так же, как он будет бросать все новые армии на поля сражения, чтобы предотвратить или по меньшей мере отсрочить поражение или крушение, точно также и его пропаганда будет преподносить все новые варианты старых легенд. Но неудачи гитлеровских правителей все труднее будет скрывать от немецкого народа. Он начинает чувствовать, что война в основном проиграна и что последняя легенда о Фридрихе – официальное признание гитлеровцами безнадежности их положения.