Борьба за Полоцк между Литвой и Русью в XII–XVI веках

Глава 4 Взятие Полоцка войсками Ивана IV в 1563 г.

С середины 1530-х гг. более четверти века мир царил на Полоцкой земле. Московское государство и Великое княжество Литовское, в достаточной мере испытав силы друг друга в предшествующие пятьдесят лет, долгое время избегали серьезных конфликтов. Внешнеполитические приоритеты Москвы переместились на восток: основные силы брошены были на борьбу с Казанью, Астраханью и Крымом. С 1558 г. московский государь был занят войной в Ливонии. Но именно столкновение интересов Московского и Польско-Литовского государств на ливонском театре военных действий подготовило почву для новой кровопролитной войны между ними. В результате Северная Белоруссия в 1560-х гг. становится районом интенсивного ведения боевых действий, жестоких битв с участием армий, насчитывавших десятки и сотни тысяч человек.

1560-м годом завершился первый период Ливонской войны, период блистательных успехов московских войск. С этого времени начала осложняться международная обстановка на Балтике. Острова в Рижском заливе были куплены у епископа Эзельского датчанами. В 1561 г. Ревель присягнул на верность шведскому королю Эрику XIV. В том же году ливонские земли, еще не занятые войсками Ивана IV, окончательно отложились в пользу Польско-Литовского государства. Таким образом, Ливония была буквально разорвана четырьмя враждующими державами.

Военные кампании 1561 и 1562 гг. не принесли решающего успеха ни Польше, ни Московскому государству. Победы русских войск под Перновом и Тарвастом сменились поражением у Невеля.

Попытка сватовства Ивана IV к Екатерине Ягеллонке, сестре польского короля Сигизмунда Августа, окончилась неудачей, и это лишь подлило масла в огонь войны. Польский историк К. Пиварский справедливо отмечал, что переговоры о браке русского царя и Екатерины Ягеллонки «углубили взаимные противоречия».[401] Известный историк-писатель К. Валишевский называл Екатерину «новой Еленой, из-за которой собирались воевать народы».[402] В 1562 г. она вышла замуж за Иоанна, герцога Финляндского, брата Эрика XIV и будущего короля Швеции. Эта неудача должна была быть вдвойне досадной для Ивана IV, поскольку «невесту» перехватил отпрыск «мужичьего», по его мнению, рода шведских королей.

С военной и дипломатической точки зрения претензии Московского государства на Ливонию были поставлены под сомнение. И разрубить узел противоречий можно было только решающим военным успехом. Русско-польские переговоры в начале 1562 г. к заключению перемирия не привели. Более того, Сигизмунд Август искал союзника в крымском хане Девлет-Гирее, ожидая, что осенью-зимой 1562 г. тот либо сам вторгнется в московские земли, либо отправит «царевича с войском» и тем самым оттянет русские силы на себя[403] (чего не произошло).

Остаться один на один с Москвой Польско-Литовское государство еще не было готово. Король Сигизмунд Август ввязался в рискованную войну, имея достаточно внутренних проблем.

Пожалуй, серьезнейшую из них составляли конфессиональные распри. Н. Малиновский следующим образом охарактеризовал религиозную атмосферу тех лет в Польско-Литовском государстве: «Никогда ни до того, ни после того не было столь сильной розни по вопросам веры в Польше, чем в правление короля Августа…»[404] В то время в Короне соседствовало множество вероисповеданий: римско-католическое, православное, протестантское, григорианское, иудаизм, ислам и даже язычество — причем каждое из них разделялось на несколько течений, ересей, сект. На краткий период времени духовенству удалось выпросить у короля привилей, разрешавший казнить еретиков смертью. На сеймах шла жестокая пря о предметах церковной юрисдикции. Шляхта не желала говорить ни о каком отпоре неприятелю, прежде чем у духовенства не будет отобрано право суда над нею по делам об odszczepienstw'e (расколе веры). Папы Пий IV и Григорий XIII активно вмешивались в польский религиозно-политический конфликт, отправив к королевскому двору опытнейшего дипломата Коммендони. Тем не менее в сер. XVI в. реформационные движения получили в Польше широкое распространение[405] и оттуда стремительно шагнули на литовские и белорусские земли. Протестантизм разного толка имел тогда в Великом княжестве Литовском сильного покровителя в особе королевича Сигизмунда Августа,[406] ставшего впоследствии королем. В самом Полоцке в конце 1550-х — начале 1560-х гг. возник кальвинистский сбор, разогнанный после прихода московских войск.[407]

Дополнительные сложности представляло дело окончательного объединения Польши и Литвы, уния на новых условиях. Белорусско-литовская шляхта рассчитывала при помощи унии сравняться с польской. Напротив, магнаты Литвы сопротивлялись унии, не желая терять своего доминирующего положения в стране. Польская шляхта стремилась приобрести новые поместья в литовско-белорусских землях и получить прочный буфер для отражения московской опасности. Вопрос об объединении еще более усложнялся узаконенным неравноправием православной и католической шляхты. Напротив, дополнительным стимулом вступить в унию с Польшей была военная опасность со стороны Московского государства и татар. Польские историки стоят на той точке зрения, что в сер. XVI столетия Литве грозила катастрофа, и «…спасти ее могла только быстрая помощь Польши».[408] М.К. Любавский убедительно доказал, что именно Ливонская война повлияла на настроение умов з Великом княжестве Литовском в пользу унии.[409] В 1562 г. литовско-белорусская шляхта организовала конфедерацию, добивавшуюся унии с Польшей.

В такой ситуации Великое княжество Литовское было совершенно не в состоянии подготовиться к серьезным боевым действиям. «Никто не поспешил» на сбор войск у гетмана Николая Радзивилла «ко дню св. Николая» в 1562 г.[410] Сами польские историки признают тот факт, что приготовления к обороне шли в Литве очень медленно, и поход Ивана IV зимой 1562–1563 гг. был, как ни странно, неожиданным.[411]

Таким образом, время для полоцкого похода было избрано весьма удачно. В XV–XVII вв. московско-литовский рубеж находился в состоянии непрекращающейся полувойны, и удивительным было, скорее не начало настоящей войны, а затянувшееся мирное время. Два чрезвычайно мощных государства в бесконечном территориальном споре руководствовались не столько абстрактными интересами, сколько конкретными возможностями нанесения эффективного удара по противнику. Вопросы религии, национальности, исторической справедливости — потом. Прежде всего с той стороны была многочисленная, небогатая и потому алчная шляхта, а с этой — такой же небогатый и алчный и не менее воинственный «средний служилый класс», по терминологии Хелли.[412] Поэтому в начале всех начал: удачно напасть, разорить, обогатиться, по возможности закрепить за собой занятую территорию. С этой точки зрения понятен выбор Полоцка в качестве объекта для нанесения удара: Полоцк был богат, многолюден, имел большой торгово-ремесленный посад.[413] В XVI в. это был крупнейший город на территории современной Белоруссии,[414] т. е. Иван IV и его армия могли рассчитывать на огромную добычу, как в сущности и произошло. Помимо этого взятие Полоцка давало целый ряд дополнительных выгод, прекрасно охарактеризованных Одерборном: «[Иван] Васильевич в высшей степени жаждал захватить этот город по причине важного его положения, славы и величия, богатств, возможности безо всяких затрат содержать в нем войско, и, наконец, благоприятного случая совершать нападения глубже в литовские земли и осуществлять из Полоцка управление на большой территории…»[415] Действительно, как заметила А.Л. Хорошкевич, вся Ливонская война велась «под лозунгом овладения наследием, якобы оставленным Августом-кесарем своему далекому потомку Рюриковичу».[416] Иван IV считал Ливонию и тем более западнорусские земли своим владением по праву. И слава Полоцка, центра древнего княжения, как нельзя более привлекала царя. С другой стороны, Полоцк нависал над южным флангом русской группировки в Ливонии, и впоследствии Стефан Баторий в первом своем походе против Московского государства опять-таки направил усилия на отвоевание Полоцка с целью создать угрозу отсечения Ливонии от внутренних районов России.[417] Потеря же Полоцка Великим княжеством Литовским создавала непосредственную опасность для Вильно: в руках Ивана IV оказывался ключ от литовской столицы.

Кроме всего прочего, царь и митрополит не без основания тревожились за судьбу православия в западнорусских землях и были недовольны приближением протестантского влияния к самым границам страны. В сер. XVI в. на территории Великого княжества Литовского распространяются среди прочих и радикальные версии протестантизма: кальвинистская и антитринитарная. В 1560-х гг. на восточнославянских землях реформационное движение достигает значительного размаха, причем одно из ведущих мест в нем заняли антифеодальные идеи. Очевидную связь между еретическими движениями в Московском государстве и реформационными течениями в Великом княжестве Литовском можно усматривать в феодосианстве.[418] По мнению Г.Я. Голенченко, феодосианство сыграло немаловажную роль в развитии реформационных идей в Литве,[419] и как раз в Полоцке подвизался один из главнейших Феодосией, покинувших московские пределы, монах Фома. Он женился на еврейке и стал проповедником кальвинистского сбора.[420] Полоцкий поход был официально мотивирован желанием Ивана IV наказать Сигизмунда Августа «за многие неправды и неисправления», но «наипаче же горя сердцем о святых иконах и о святых храмех свяшеных, иже безбожная Литва поклонение святых икон отвергше, святые иконы пощепали и многая ругания святым иконам учинили, и церкви разорили и пожгли, и крестьянскую веру и закон оставльше и поправше, и Люторство восприашя».[421]

Г. Федотов замечательно точно подметил: «Царь любил облекать свои политические акты — например, взятие Полоцка, — в форму священной войны против врагов веры и церкви, во имя торжества православия».[422] Действительно, в преддверии похода народу и армии было объявлено о чудесном видении брату царя, князю Юрию Васильевичу, и митрополиту Макарию о неизбежном падении Полоцка.[423] О некоторых других идеологических акциях сообщает Лебедевская летопись: 30 ноября, в день выхода войск из Москвы, Иван IV совершил торжественный молебен; по его просьбе митрополит Макарий и архиепископ Ростовский Никандр повели крестный ход с чудотворной иконой Донской Богородицы, в котором приняли участие сам царь, его брат князь Юрий Васильевич «и все воинство»; в поход Иван IV взял считавшиеся чудотворными образы Донской Богородицы и Крылатской Богородицы, а также святыню номер один всей Западной Руси — драгоценный крест, вклад св. Ефросиний Полоцкой в Спасский монастырь (в настоящее время известен как «крест Лазаря Богши»), оказавшийся в казне великих князей Московских. В итоге можно сделать вывод, что отправлению войск в поход на Полоцк предшествовала целая идеологическая кампания, нацеленная на поднятие боевого духа. Уже по прибытии под стены города войско было ознакомлено с ободряющим и призывающим крепко стоять против «безбожныя Литвы и прескверных Лютор» посланием архиепископа Новгородского Пимена.[424] Организатором кампании был митрополит Макарий, оказавший царю необходимую поддержку. Фактор конфессиональной борьбы, таким образом, прямо влиял на выбор цели кампании.

Судя по тому, что первый разряд для похода был составлен в сентябре 1562 г., подготовка войск началась именно тогда. По своему масштабу это военное мероприятие было грандиозным, едва ли уступавшим походу на Казань 1552 г., и требовало тщательной организации сбора сил.

13 сентября 1562 г. Иван IV вернулся в Москву из Можайска, и уже до 22 сентября был составлен 1-й разряд планируемого похода, поскольку в этот день были разосланы приказы по городам и московским воинским людям «чтоб… запас пасли на всю зиму и до весны и лошадей кормили, а были б по тем местом, где которым велено быти, на Николин день осенней».[425] 23 сентября на Вятку, Балахну, Кострому, Чухлому, а также в Галич, Унжу, Парфеньев, Каликино, Шишкилево, Жехово, «в Судан», в «Верх Костроми» и к Соли Галицкой были посланы дети боярские «сбирати пеших людей». В ближайшие дни воеводам по городам на «годовой службе», назначенным для похода на Полоцк, было указано быть готовыми к «зимней службе», а духовенство получило повеление «нарядить» 230 «своих людей».[426]

Рать собиралась по полкам в 17 городах,[427] не считая сил, которые вышли с самим царем из Москвы. Не позднее 20-х чисел ноября был составлен уточненный разряд похода, т. к. именно в эти дни (до 27 ноября) в Москве находился литовский «гончик (посланец — Д.В.) Сенка Олексеев», тщетно пытавшийся добиться перемирия. Для будущих литовских послов царь велел выдать «опасную грамоту», но сами переговоры с С. Олексеевым велись, очевидно, лишь для отвода глаз, и отпущен он был с Лобаном Львовым по дороге через Тверь — Псков — Юрьев Ливонский, т. е. значительно севернее маршрута движения московских войск. Литовского посланника велено было придержать во Пскове до того момента, «когда государь с Лук пойдет, чтобы на государеву рать вести не дал».[428] Иными словами, маршрут был к 27 ноября окончательно определен.[429]

30 ноября царь Иван IV выступил с войском из Москвы. 4 декабря он был уже в Можайске. Здесь войска остановились на две недели. В Можайске была составлена предварительная заготовка к окончательному разряду похода, и оттуда же к отрядам, собиравшимся по городам, были разосланы списки. Общий сбор был назначен на 5 января в Великих Луках. Там же, вероятно, должен был состояться и первый смотр собравшейся армии.[430]

К назначенному сроку к Великим Лукам успели подойти все отряды. В один день! Это образец гибкости и слаженности военной машины Московского государства, удивительный даже и для последующих столетий. Из истории западноевропейского военного искусства в один ряд с подготовкой и сбором войск Ивана IV в зимнюю кампанию 1562–1563 гг. можно поставить, пожалуй, один лишь знаменитый марш армии Оливера Кромвеля к Вустеру. Как тут не вспомнить похвалу А. Гваньини русскому дворянству, собиравшемуся в поход с удивительной быстротой, по первому приказу царя.[431] К подобным спешным, но четко организованным действиям русские воинские люди были приучены столетиями противостояния молниеносным набегам ордынцев. Гибкость военного управления в период Московского государства справедливо отмечал Дж. Кип, противопоставляя ее регулярному, но всебюрократизированному и громоздкому военно-административному аппарату Российской империи.[432]

В Великих Луках войска стояли до 9 января. Здесь был составлен разряд «путного шествия», согласно которому, дабы не было «воинским людем истомы и затору», полки выходили из города с интервалом в один день. Именно в Великих Луках был определен состав полков; до этой пятидневной стоянки армии как таковой еще не существовало. Дело сбора столь крупных воинских сил не являлось для московского командования чем-то совершенно новым: позади было взятие Казани. Однако единственный случай на историю целого поколения — еще не практика (походы в Ливонию не в счет — они не отличались таким размахом). И отсутствие подобного опыта составляло существенное отличие московской военной системы от привычных к стратегическим операциям вооруженных сил восточных монархий. С этой точки зрения московская армия сближалась с армиями европейских государств XVI в. Четкое управление 50–80 тыс. боевых сил и целым морем посохи требовало тонкой, сложной организации. Тактика действий московских войск в небольших кампаниях была элементарно проста: армия делилась на три неравновеликих полка плюс «наряд», если он был. Вся карельская война с Густавом Вазой, например, велась силами не более трех полков. Кампания покрупнее требовала пяти полков: с пятью полками Юрий Захарьич встретил литовцев на Ведроше в 1500 г. Шестью полками брали Смоленск в 1514 г. Семь полков (государев, большой, правой и левой руки, передовой, сторожевой и ертоул) бились за Казань в 1552 г. Наличие семи полков и присутствие самого царя в армии говорят о неординарности похода. Так вот, в Великих Луках московская армия была разделена на семь полков, выходивших из города в следующем порядке: ертоул — передовой полк — полк правой руки — большой полк — государев полк — наряд — полк левой руки — сторожевой полк.[433] Воинский смотр был назначен на момент прибытия к Невелю, но есть все основания предполагать, что уже в Великих Луках состоялся предварительный смотр, так как едва ли составление полков можно было произвести по спискам, без смотра. Лебедевская летопись сообщает, что в Великих Луках Иван IV «…росписал… бояр и воевод и детей боярских по полком. И головы с людьми, и сторожи, и дозорщики, и все чины полковые служебные устроил…».[434] Это свидетельствует в пользу того, что первый смотр произошел все же в месте сбора войск. Были собраны высланные ранее списки и по ним подсчитан личный состав отрядов. И, следовательно, тогда под списками известной «подробной росписи» разряда Сапунова были подведены реальные итоги.

Артиллерия была поделена на три отряда: «середний и лехкой» наряд шли на Полоцк за государевым полком и с первого же дня осады вступили в дело, а «большой» наряд был отправлен позади всех полков и прибыл к Полоцку по прошествии недели боев.[435] Кроме того, возможно, был еще и четвертый артиллерийский отряд — отдельный наряд государева полка, поскольку в летописи упоминается приказ Ивана IV в первый день осады выставить к Двине «от своего полку… наряд».[436] Иными словами, в 1563 г. артиллерия была уже подразделена на осадную разных типов, в том числе и «решающего удара» («большой» наряд), а также, вероятно, армейскую, т. е. приданную полкам. Во всяком случае, государеву полку. Среди двухсот орудий московской армии были осадные к полевые пушки, полупушки, четверть-пушки, фальконеты, огнеметы, камнеметы и некие «стенобитные орудия».[437]

Наибольшую сложность представляла организация движения посошан. И московским воеводам не удалось найти для этой задачи приемлемого решения. В походе посошанам предназначалась роль вспомогательного войска: на их долю выпало заниматься инженерными работами, таскать на себе пушки, порох и прочие припасы, выполнять обязанности по лагерю и по обозу. Они же должны были принести к месту осады несколько тысяч мешков с землей и песком для заполнения туров. (Очевидно, эта мера была предпринята с тем, чтобы не возиться с мерзлой землей.) Иван IV берег лошадей и не велел использовать их на этих работах.[438] Помимо всего этого, согласно разряду Сапунова, на пути от Великих Лук к Полоцку необходимо было приготовить «мосты дубовые… с которыми мосты итти… к приступу» и щиты, «с которыми итти перед туры».[439] Без сомнения, рабочая сила, нужная для этих работ, доставлялась посохой. И посошная же рать «чистила дорогу», т. к. участок похода от Невеля до Полоцка был местами «пустыми, тесными и непроходимыми», а также строила мосты для пушек по царскому наказу.[440] В такой ситуации хоть сколько-нибудь организовать громадное, слабоуправляемое и тяжко нагруженное скопище посошан было чрезвычайно трудно. Если не вся посоха, то существенная ее часть объединена была в полковые коши — отряды, переносившие лагерные и прочие принадлежности и припасы, которые числились за отдельными полками. Царь «приговорил» каждому кошу следовать за своим полком.[441] Но отнюдь не все громоздкое кошевое хозяйство поспевало за воинскими людьми. 14 января 1563 г. царь со своим полком и кошем выступил из Великих Лук. В этот день и начались «накладки»: многие посошане-кошевщики трех шедших впереди полков не успели выйти раньше и образовали «в острожных воротах затор велик». Далее вся эта орда так и шествовала между большим и государевым полками, а также вместе с государевым полком, страшно затрудняя движение. Московское командование каждый день высылало «голов для заторов». Дело было осложнено царской «заповедью»: в целях сохранения внезапности за литовским рубежом никого не отпускать «ни на какую добычу», ни на фуражировку, и запасы везти с собой. Таким образом, отряды фуражиров нисколько не разряжали мощного потока воинских людей и кошевщиков. Царь метался, пытаясь навести порядок, но тщетно. В результате «путное …шествие [было] нужно и тихо…». Не было никакой возможности провести смотр у Невеля, и 19 января он был перенесен на время прибытия под Полоцк.[442]

Судя по достаточно полным, хотя и не везде заслуживающим доверия данным летучего листка, составленного по письмам из Вильно, поход Ивана IV где-то на участке Великие Луки — Полоцк перестал быть секретом для полочан. Либо вести о нем принесли жители местности, по которой двигались царские полки, либо, что более вероятно, — с некоторого момента за армией велось наблюдение лазутчиками и дозорщиками. Помимо того, по дороге к Полоцку из русского войска бежал и перекинулся на сторону неприятеля окольничий Богдан Микитич Хлызнев-Колычев, сообщивший о движении московской силы, таким образом, предвосхитив ненадолго измену Андрея Курбского. (Сам А. Курбский, кстати говоря, писал в своей «Истории о великом князе Московском» о том, что во время полоцкого похода в Невеле Иваном IV был собственноручно убит князь Иван Шаховский,[443] — возможно, оба инцидента взаимосвязаны: то ли первый бежал, устрашенный казнью второго, то ли второй был убит по подозрению в связи с изменным делом первого.)

Но до короля вести дошли слишком поздно: его тогда не было в Литве, он присутствовал на сейме в Петркове и узнал о полоцких событиях уже после падения города,[444] литовский гетман Николай Радзивилл не успел собрать достаточного войска;[445] а что мог сделать один городской воевода Станислав Довойна? У него был небогатый выбор: или сдаться на милость Ивана IV, весьма, надо сказать, изменчивую в отношении завоеванных городов — Юрьева, например, — или драться, ожидая подхода Радзивилла. Довойна избрал второй вариант, успев лишь «затвориться… со всеми людьми всего Полотцкого повета».[446] Иными словами, в конце января в Полоцке скопилась громадная масса людей разного звания и достатка. И тогда Иван IV делает неожиданный ход: он посылает к Довойне с грамотами, в которых обращается с предложением сдаться не к одному только воеводе, который, собственно, лишь и мог это сделать, а еще и к православному епископу Арсению Шисце, и к шляхте, и к полякам, обещая их «пожаловать на всей воле их, какова жалованья похотят».[447] По всей видимости, царь рассчитывал посеять сомнения среди защитников города, предполагая, вероятно, что в городе имеются его доброжелатели. Это событие стоит запомнить и в свой срок к нему вернуться. Первоначальный результат, во всяком случае, был лишь тот, что «язык», отважившийся отвезти послания царя к своим, был казнен.

30 января, с последнего стана в пяти верстах от Полоцка, «царь ездил смотрити города…»[448] — далее все решала вооруженная сила. Ultimo ratio regis…

Подводя итоги повествованию о подготовке похода и марше войск к намеченной цели, нельзя не отметить: несмотря на трудности в организации «путного шествия», заторы и «мотчание», огромная армия была в краткий срок собрана и внезапно переброшена под самые городские стены Полоцка. Нет шахматной партии без ошибок или сомнительных ходов, но в итоге побеждает тот, кто делает меньшее их количество. На 30 января 1563 г. можно было констатировать: Иван IV и московские воеводы в дебюте сделали много меньше оплошностей, нежели их противник, к добились существенно предпочтительной позиции.

Миттельшпиль полоцкой партии начался с расстановки полков вокруг города, занявшей весь день 31 января. Перемещения полков выдают колебания командования московской армии относительно выбора направления главного удара. Первоначально, видимо, предполагалось нанести его из Задвинья, штурмуя город по льду Двины. Поэтому за реку была послана большая часть сил: передовой полк должен был стоять на виленской дороге «против Якиманские слободы» (т. е. в районе нынешнего парка 50-летия Советской власти и несколько западнее); полк правой руки — «на Черсвятцкой дороге… против острова и Кривцовские слободы» (т. е. от указанного парка 50-летия Советской власти примерно до р. Бельчицы). Государев полк поначалу также был отправлен в Задвинье. Весь день он стоял «у Егорья Страстотерпца на поле», но к вечеру переправился через Двину и встал у Борисоглебского монастыря (восточнее полка правой руки). Таким образом, к вечеру 31 января на южном берегу Двины стояло 50 % всех войск. Ертоул встал в Заполотье, близ устья Полоты и, значит, против западной стены замка; полк левой руки расположился на Себежской дороге (т. е. северо-восточнее ертоула, пересекая современную Октябрьскую улицу); большой полк был поставлен «у Спаса на Шорошкове» — при Спасо-Ефросиньевом монастыре, очевидно, на правом берегу Полоты.

3 февраля в расположении войск была сделана важная перемена: «учалася река портитися», и поэтому сильнейший государев полк был переведен за реку и поставлен «у Егорья Великого», а на место государева полка был отправлен более слабый полк левой руки. Сторожевой полк, еще менее многочисленный, встал между большим полком и ертоулом — следовательно, сменил на этом месте ушедший в Задвинье полк левой руки. Мотивировка всех этих передвижений очевидна: атаковать Полоцк из Задвинья по хрупкому льду, или тем более во время ледохода — полное безумие, и в результате перегруппировки сил основная часть русских войск была сконцентрирована против городских стен Великого посада (большой полк с севера и государев полк с востока). Наряд с 31 января стоял «меж Георгия Святого и Волова озера».[449] Таким образом, направление основного удара переместилось.

Но где этот храм «Егорья Страстотерпца», или «Георгия Святого»? Лебедевская летопись и разряд Сапунова однозначно говорят о сосредоточении государева полка и наряда около этой церкви, но точное местонахождение ее неизвестно. Л.В. Алексеев в своей работе «Полоцкая земля IX–ХIII вв.» высказывал предположение, что это был храм, посвященный отцу св. Ефросиний князю Георгию (т. е. был построен в XII в.), стоял он «вблизи ограды монастыря, ближе к городу», вероятно, у костела св. Ксаверия, где в середине XIX в. виднелись кладки, сложенные из домонгольских плинф. Дополнительным доказательством своего утверждения Л.В. Алексеев считал путаницу в известии Стрыйковского, утверждавшего, что ставка Ивана IV в 1563 г. была у св. Спаса, — отсюда Алексеевым делается вывод о близком расположении двух построек, которое якобы и ввело хрониста в заблуждение.[450]

На 2-й конференции по истории и археологии полоцкой земли в 1992 г. исследователь высказал уже несколько иное соображение: Егорий Страстотерпец — церковь, построенная Георгием в 1120–1550-х гг. и обнаруженная в ходе раскопок М.К. Каргером[451] к востоку от церкви св. Спаса. В этом же храме была и полулегендарная гробница полоцких епископов. Подобное суждение уже высказывалось ранее и было определено П.А. Раппопортом как маловероятное.[452]

И в том, и в другом случае неясно, почему надобно искать Георгиевскую церковь в XII в., если о ней прямо свидетельствуют документы XVI в. Полоцкая ревизия 1552 г. охватила, в частности, земельные владения церквей и монастырей города и его окрестностей. В документах ревизии указаны две церкви св. Юрия, или, точнее, церковь и монастырь. Церковь св. Юрия «в Голубичах» не подходит по своему расположению.[453] Зато отлично подходит «манастыр Светого Юрья в поли за местом»,[454] продолжавший существовать и в 1580-х гг., о чем свидетельствует известная опись полоцких церквей, составленная при Стефане Батории в 1580 г.[455] Ни о древности, ни о каком-либо выдающемся значении монастыря данные земельных описаний не говорят. Отнюдь! Согласно документам ревизии 1552 г., за монастырем числилось 8 человек, живших на монастырской земле и плативших подати в монастырскую казну. Кроме того, в Великом посаде на земле монастыря жил 1 мещанин, монастырю также принадлежали «борти церковные».[456] Все это было пожаловано панами Зиновьевичами Корсаками — крупнейшими светскими землевладельцами Полоцка и его округи, представителями младшей ветви рода Корсаков, выделившейся в конце XV в.[457] Для сравнения: крупнейшие полоцкие монастыри и церкви — св. София, Борисоглебский монастырь, Спасо-Ефросиньев монастырь, Островский монастырь св. Иоанна Предтечи — располагали землями с десятками и сотнями плательщиков. В числе земель, составлявших их владения, имелись пожалования св. Ефросиний (княгини Агрефины), великих князей полоцких Михаила, Семена, Андрея Ольгердовича. У Борисоглебского монастыря пожалования тех же Корсаков перемежаются с землями, приобретенными на собственные, монастырские средства. Таким образом, Юрьевский монастырь едва ли мог похвастаться хотя бы вековой историей, скорее всего был невелик по размеру и не имел ни малейшего отношения к величественным постройкам домонгольского времени. Не мог он находиться и на правом берегу Полоты, поскольку о выходе московских войск, шествовавших с северо-востока по Невельской дороге, «к Егорью Страстотерпцу, Христову мученику» в Лебедевской летописи и разряде Сапунова сказано до описания переправы части армии на правый берег Полоты.[458] Материалы ревизии 1552 г. указывают на то, что монастырь находился «в поли за местом», а не за рекой, т. е. к востоку-северо-востоку от стен Великого посада, построенных почти перпендикулярно Двине.[459] Наконец, ответ подсказывает сама логика расположения русских полков, осадивших Полоцк: против восточной стены Великого посада был поставлен сторожевой полк, и если, как утверждает Л.В. Алексеев, Георгиевская церковь стояла недалеко от св. Спаса, то при перегруппировке сил 3 февраля его место остается незанятым. Таким образом, на самом ответственном участке в русских порядках образовалась бы громадная брешь, совершенно свободное пространство. Едва ли это было возможно, и остается предположить, что монастырь св. Юрия, или Георгиевский, располагался на левом берегу Полоты, южнее Спасо-Ефросиньева монастыря и, возможно, южнее Волова озера. Что же касается путаницы со ставкой Ивана Грозного, то на самом деле показания Лебедевской летописи и Хроники Стрыйковского[460] вполне могут быть согласованы друг с другом — в летописи действительно сказано: «…царь и великий князь пошел за Двину реку и стал у Георгия Великого», но это может указывать не только и не столько даже на перемещения Ивана IV лично, а скорее на движение государева полка. Царская ставка, таким образом, вполне могла быть и в Спасо-Ефросиньеве монастыре.

Еще 31 января стрельцам с нарядом из состава государева полка велено было «закопатися у Двины реки в березех и на острову».[461] Ныне этого острова уже не существует, но на картах конца XVI столетия[462] остров показан как раз напротив замка, ближе к южному берегу Двины. В наше время на месте Ивановского острова — лишь выступ берега с небольшой канавой и болотцем у основания. Березы, кстати говоря, растут там и до сих пор, но насколько они являются потомками деревьев времен Ивана Грозного, сказать трудно. С острова легко можно было осыпать замок ядрами и пищальными зарядами — расстояние до противоположного берега вполне это позволяло.

2 февраля в войсках был проведен смотр, и приказано было «делать туры». Под термином «туры» могут скрываться укрепления самых разных типов: просто насыпные, из плетеных корзин, передвижные деревянные башни, наконец, в данном случае, — ни то, ни другое, ни третье. Виленский летучий листок дает сведения, по которым можно хотя бы примерно представить себе вид грозненских «туров» — это были деревянные каркасы, очевидно, передвижные, или на катках, заполненные мешками с землей. Строили их в лесу, «в двух милях от города», и каждые десять человек должны были сделать одну «туру» — вероятно, некое звено общей цепи возводимых укреплений.[463] Кроме того, уже во время похода «розмысл и фрязи» (наемные военные инженеры-итальянцы) приготовили щиты, «с которыми итти перед туры, и туры за ними ставити».[464] 4 февраля туры начали ставить вокруг стен и придвинули к городским укреплениям наряд.

На протяжении всего времени полоцкой осады от 30 января вплоть до падения города русским командованием были четко организованы разведка и охранение. 30 января застава была выслана за Двину, к Бельчицкому монастырю. Несколько дней, до полного смыкания кольца осады, застава в Задвинье оставалась, ежедневно сменяясь. Затем заставы начали отправлять дальше, по Виленской дороге до «Глубоцкой волости», не доходя до Глубокого 10–15 верст (ок. 60–65 км от Полоцка), а также по Луцкой дороге[465] (5 верст от Полоцка). Известие в Хронике Стрыйковского подтверждает наличие московских застав в районе Глубокого.[466] Помимо передовых застав 4 февраля высланы были отряды для охраны кошей и наряда, [467]подтягивавшихся еще целую неделю по великолуцкой дороге.

Виленский воевода и великий гетман литовский Н. Радзивилл мало что мог противопоставить московской армии. Переписка между ним и королем Сигизмундом Августом свидетельствует о полном бессилии последнего помочь чем-либо Литве. В письмах от последних чисел января (т. е. отправленных в тот момент, когда московская армия была уже на марше от Великих Лук) король сообщает Радзивиллу о «немалых силах неприятельских и большой опасности», далее о тщетных попытках хотя бы собрать деньги для найма солдат. В свой срок, получая эти письма, Радзивилл вполне мог воспринять их как изощренное издевательство. 31 января, в день начала осады Полоцка, Сигизмунд Август пишет великому гетману литовскому, что отправил на подмогу воеводичей Русского и Поморского и пана Ляского, но лишь первый двинулся с сотней конных (!), а два последних остались на месте.[468] Л. Гурницкий сообщает о пребывании в Вильно немногочисленного королевского двора, который мог скорее устрашить московского государя именами старших воевод, чем действительно обеспечить защиту литовской столицы.[469] Стрыйковский прямо назвал численность корпуса, с которым Н. Радзивилл и польный гетман Г. Ходкевич выступили против московских войск из Минска: 2000 литовских солдат и 400 поляков. Более этого Радзивилл собрать не мог из-за поспешности и отсутствия времени для ожидания отрядов из отдаленных поветов.[470] Учитывая сложную социально-политическую обстановку в Великом княжестве Литовском (конфедерация 1562 г. за унию с Польшей) и неожиданность русского наступления,[471] указанную цифру можно принять как вполне вероятную. Русские разряды и один из летучих листков (виленский, марта 1563 г.) сообщают о сорокатысячном войске при 20–26 орудиях.[472] Скорее всего эти сведения — результат слухов, распущенных Радзивиллом, с целью вызвать панику в московском стане, оттянуть часть сил осаждающих на себя — на большее великий гетман не решался. Его корпус переправился через Березину и Черницу и оперировал на расстоянии 8 миль от Полоцка, не ближе. Замысел удался, но лишь отчасти.

13 февраля казанские татары «привели из загонов дву литвинов: Марка Иванова, да Федка Сафонова»,[473] кои и явились дезинформаторами. По их словам, ертоул вместе с «Варколапом» (Баркулабом. — Д.В.) был уже в трех милях от Бобыничей. Встревожившись, московское командование послало крупный отряд во главе с царевичем Ибаком, воеводами князем Ю.П. Репниным и князем А.И. Ярославовым. Отряд двигался по маршруту Полоцк — Бобыничи и вернулся назад, узнав от языков, что Радзивилл, стоявший «в Глубокой», передвинулся «…к бору у Черной речки». (Глубокое — около 80 км от Полоцка, Бобыничи — около 30 км, сев. изгиб Черницы — около 45 км.) Причиной отхода отряда послужила болезнь и смерть князя Ю.П. Репнина.[474] 16 февраля, уже после сдачи Полоцка, был послан князь А.И. Вяземский с войском. Вяземский опять шел через Бобыничи до мест, «где были литовские люди», и вызнал от языков, что Радзивилл и Ходкевич бежали к Березине и «рухледи метали много» — после того как они получили известие о падении города и движении на них московских отрядов.[475] Стрыйковский же сообщает, что литовцам удалось разгромить несколько московских разъездов, о чем разряды умалчивают.[476] Вероятно, разъезды были разбиты Радзивиллом и Ходкевичем на подходе к Полоцку, а появление крупных сил русских заставило их отступить, поскольку дальнейшее продвижение воевод Ивана IV в этом направлении грозило отрезать небольшой литовский корпус от Вильно и оставить тем самым столицу Великого княжества без прикрытия.

Таким образом, действия литовских военачальников, направленные на деблокаду Полоцка извне, не увенчались успехом. Городской гарнизон в течение всей осады был предоставлен самому себе.

Несмотря на то что осадные орудия подошли к Полоцку лишь 7 февраля, артиллерийская перестрелка имела место уже в первый день осады: Иван IV, переправлявшийся с государевым полком в Задвинье, был обстрелян с крепостной стены. В ответ заговорили русские пушки с Ивановского острова. Лебедевская летопись сообщает, что со стороны осаждающих был убит лишь один человек, а «стрелцы из наряду с острогу пушкарей збили и литовских людей многих побили в остроге».[477] Но эта стычка имела частный характер и не сыграла особой роли. Вся артиллерия, пришедшая вместе с московскими полками, кроме наряда на Ивановском острове, молчала до 5 февраля. 4–5 февраля под городскими стенами ставились укрепления и устанавливались пушки. Автор летучего листка из Вильно[478] смешивает перестрелку в первый день осады и более поздние события, считая, что настоящая канонада началась уже 1 февраля. Но это не искажение, скорее просто упрощенное и сокращенное описание событий начального периода осады. Первое серьезное столкновение произошло лишь 5 февраля. Не были поставлены еще все укрепления, но стрельцы головы Ив. Голохвастова подожгли «башню над Двиною» и кинулись на приступ. Им удалось занять башню и войти «в острог». Но согласно известию Лебедевской летописи, они были отозваны назад, так как «туры еще во многих местех не поставлены около города…».[479] Это место в летописи вызывает сомнение: очевидно, все-таки стрельцы не столько отошли, подчиняясь приказу, сколько были выбиты из занятой ими башни. Во всяком случае, иностранные источники говорят о целом ряде неудачных штурмов, предшествовавших падению города. Того же мнения придерживался и Г.В. Форстен.[480] В этот день московские войска потеряли при постановке укреплений и в бою за «башню над Двиной» более 30 человек, в ток числе и казачьего атамана К. Подчеркова.[481] Так что, по всей видимости, 5 февраля гарнизон города отбил попытку частного штурма южного, приречного угла укреплений Великого посада. Полоцк, по отзывам иностранных источников, в то время славился своими укреплениями и представлял собою крепкий орешек для осаждающих.[482] В городе было около 1–2 тыс. гарнизона и местных служилых людей, а также мощный артиллерийский арсенал.[483] Даже московское командование признавало мощь городских стен, не говоря уже о замковых: «острог крепок… ров вкруз острога от Полоты и до Двины реки делан крепок и глубок…»[484] Поэтому первая неудача вполне объяснима.

Московский наряд обстреливал защитников Полоцка до вечера 5 февраля. Вечером же орудия замолчали и канонада прервалась почти на трое суток, вплоть до 8 февраля. Под Полоцком еще не слышали залпов «артиллерии главного удара» («большой» наряд), но поединок с «середним и лехким» нарядом в первый же день вызвал предложение начать переговоры. Полоцк был богатым и хорошо закрепленным городом — да, но отнюдь не военной твердыней, стенам которой изначально предначертана судьба быть растерзанными ядрами неприятельских пушек. Долгий период мира не способствовал поддержанию боевого духа в его жителях. К тому же у русского царя в самом городе была партия доброжелателей — Иван IV с самого начала не напрасно и не в пустоту обращался с предложениями мирной сдачи.

Косвенно это подтверждается аналогией, проведенной М. Стрыйковским между падением Полоцка и присоединением Пскова к Москве: в обоих случаях горожане поддались на ласку и уговоры.[485] Общий тон известий Штадена, Одерборна и Пискаревского летописца указывают на недостаточность сопротивления, оказанного городом, причем Одерборн прямо говорит, что одной из существенных причин сдачи Полоцка была боязнь, «как бы не возникло внутренних смут».[486] Ход переговоров 5–8 февраля дает этому дополнительное подтверждение. Переговоры велись со стороны осажденных Лукой Халабурдой и Василием Трибуном, московского же царя представляли Иван Черемисинов и Василий Розладин (затем один Черемисинов). Отношение русской стороны к переговорам понятно: они были на руку Ивану IV, поскольку С. Довойна сделал серьезную ошибку, не выговорив с первого же дня условия, чтобы московские войска не двигали к городским стенам своих укреплений, пока переговоры продолжаются. На это указал в своей хронике-мемуарах Л. Гурницкий.[487] В результате промаха полоцкого воеводы в ночь с 5 на 6 февраля «туры» были поставлены у самых стен.[488] Но московское командование надеялось, очевидно, все-таки договориться о мирной сдаче города: 6 февраля по-прежнему идут переговоры, хотя осаждающие уже получили возможность нанести решающий удар. Одерборн сообщает о содержании переговоров в эти дни следующее: царь «посылал парламентеров к воротам, и они угрожали… враждебными действиями…, в случае же сдачи он обещал, что все останется нетронутым…».[489] 7 февраля, устав ждать, царь меняет более сговорчивого Черемисинова на Михаила Безнина, потребовавшего от полоцких переговорщиков скорого принятия решения в ультимативной форме.[490] Вечером 7 февраля под город прибыл «большой» наряд, и медлить далее не было никакого смысла. Срыв переговоров 8 февраля окончательно убеждает командование московской армии в необходимости вновь прибегнуть к силе оружия.[491]

А вот позиция защитников города неясна и кажется непоследовательной. Конечно, Довойна пытался потянуть переговорами время и дождаться помощи от Н. Радзивилла, избавив в то же время город от артиллерийского обстрела. Но представляется крайне странным то, что 8 февраля в Безнина во время переговоров стреляли, ведь это и стало причиной срыва переговоров. В самом деле, если необходимо было тянуть время сколько возможно, то стрельба по царскому переговорщику, напротив, — не что иное, как наилучший способ уничтожить саму возможность продолжения переговоров. Снять это противоречие можно, кажется, лишь одним путем, а именно: предположить борьбу группировок в самом городе — за и против продолжения противоборства с войсками Ивана IV. Сами полоцкие переговорщики открыто говорят об этом: «…люди многие, а мысльми своими шатаются; иные люди бити челом хотят, а иные не хотят…»[492] Конечно, можно расценивать эти слова как очередную уловку послов, стремившихся продлить перемирие, но равно веским будет и другое предположение — в Полоцке, с его древней традицией вечевой свободы и участия посада в делах управления городом,[493] подобная критическая ситуация чуть ли не обязательно должна была породить разногласия. И тогда партия противников мирной сдачи могла наперекор партии ее сторонников сорвать переговоры самым радикальным методом. «Вычислить» две эти группировки точно не представляется возможным, но гипотетически расстановку сил восстановить нетрудно. Ни за что с Иваном IV мириться не стало бы католическое духовенство, едва ли — кальвинистское (впрочем, и то, и другое было немногочисленным, из всех храмов города католикам принадлежал лишь один бернардинский костел), никогда — польский гарнизон и вряд ли — полоцкая шляхта и верхушка посада. О полоцкой шляхте Стрыйковский писал однозначно как о людях, вместе с поляками оборонявших город до последней крайности. Посадские же богачи рисковали в случае падения Полоцка потерять все свое состояние. Во всяком случае, всерьез опасаясь наступления Ивана IV, жители ливонских городов просто-напросто отправляли свое имущество в Пруссию.[494] Московский царь мог рассчитывать обрести союзников в среде солидного по численности православного духовенства (более двух десятков церквей и монастырей, епископия), особенно если учесть торжественную встречу, устроенную им Ивану IV «в полотцких воротех»[495] после сдачи города. Очевидно, менее состоятельные посадские люди, рискуя, как им казалось, немногим и не стремясь подставлять головы под русские ядра, поддерживали переговоры. Наконец, впоследствии то ли С. Довойной из Полоцка были высланы «чернь и простой люд», то ли, согласно Лебедевской летописи, они и сами не пожелали уйти в замок, а ушли в расположение русских войск[496] — посадские низы и «селские люди», в том числе несколько тысяч взрослых мужчин, в любом случае не представляли собой надежной боевой силы для полоцкого воеводы.

В дальнейших событиях решающую роль сыграли русские осадные пушки «большого» наряда. Один немец из Полоцка, очевидец осады, через 12 лет рассказывал императорскому послу в Москве X. Кобенцелю, что город был взят в три дня «…при таком пушечном громе, что, казалось, небо и вся земля обрушились на него».[497] Пушки сокрушили городские, а затем и замковые стены, конечно, не в три дня: с перерывами артиллерия делала свое дело почти неделю — 8–14 февраля. Согласно упоминавшемуся уже виленскому летучему листку, «открыл он (т. е. Иван IV. — Д.В.)… такую сильную пальбу, что граждане оставили город… (т. е. посад. — Д.В.)».[498] Мощь огневого удара поразила и самих осаждающих: «якоже от многого пушечного и пищалного стреляния земле дрогати и в царевых и великого князя полкех, бе бо ядра у болших пушек по двадцети пуд, а у иных пушек немногим того легче…»[499] Сила огня была умножена близостью расстояния от туров до стен: давала себя знать ошибка Довойны, подпустившего московские войска к самым стенам Великого посада, — орудия с короткой дистанции буквально взламывали их. Стрыйковский считал, что в эти дни (поставлена ошибочная дата 1 февраля, но по ходу событий — верно) был убит ротмистр Голубицкий.[500] Между другими ротмистрами — Хелмским, Верхлинским и Варшевским — и Довойной начался разлад. Ротмистры, а также участвовавший в обороне Полоцка виленский воеводич Ян Глебович настаивали на обороне посадских стен, но Довойна велел оставить стены и сжечь посад.[501] В результате начался страшный пожар, погубивший 3000 дворов. И прямо посреди пламени шел жестокий бой между стрельцами и детьми боярскими, с одной стороны, и поляками — с другой. Эту схватку можно расценивать как вторую попытку частного штурма. Бой окончился несчастливо для обеих сторон: князья Д.Ф. Овчинин и знаменитый Дм. Ив. Хворостинин, придя на помощь бившимся за посад отрядам, отогнали поляков, «потоптали и в город вбили», но замка не взяли. На пожарище московские воинские люди завладели брошенным имуществом. Поляки покинули посад, но отстояли замок.[502] Тогда же к русским полкам вышло, по разным источникам, от 11 до 24 тыс. посадских людей и крестьян полоцкого повета. Они показали осаждающим большие запасы продовольствия, спрятанного в «лесных ямах».[503]

Так закончился 9 февраля миттельшпиль полоцкой партии — вновь с ощутимым перевесом на стороне московских войск. Осажденные укрылись в замке и могли уповать теперь лишь на крепость его стен и на возможную помощь извне.

Решающие события эндшпиля заняли всего неделю. 9–10 февраля «большой» наряд был поставлен «на пожженом месте», а также в Заполотье и Задвинье против замковых стек. 11 февраля туры и пушки были придвинуты ближе к укреплениям замка. Первые два дня, а также 13–14 февраля орудия били без перерыва целые сутки. Ядра разбивали замковую стену, достигая противоположной стены, защитники терпели от них жестокий урон. Полочане «токмо крыяшеся в домох своих, в погребах и в ямах от пушечного и пищалного стреляния».[504] Русской артиллерией использовались огненные ядра к, возможно, зажигательные смеси, в результате в самом замке вспыхнул пожар, пылало несколько десятков домов. Гарнизон вынужден был одновременно оборонять стены и тушить огонь.[505] В ночь с 14 на 15 февраля усилиями московских пушкарей и стрельцов, посланных к стенам, укрепления были также подожжены. К тому времени ядрами было выбито 40 городень из 204, составлявших периметр укреплений полоцкого замка.[506]

Таким образом, в этой кампании артиллеристы Ивана IV показали немалое искусство. Еще Сигизмунд Герберштейн, побывавший в Московском государстве в 1516–1517 гг. и в 1526 г., отмечал совершенное неумение русских использовать артиллерию.[507] А уже Манштейн в широко известных своих «Исторических, политических и культурных записках о России с 1727 по 1744 гг.» напишет, что артиллерия очень немногих европейских стран могла бы сравниться с русской и еще менее того — превзойти ее; это была, по его мнению, единственная отрасль военного искусства, в которой Россия могла обеспечить себя отлично подготовленными командирами.[508] Так вот, опыт применения полевых и осадных орудий был набран московскими пушкарями именно в сер. XVI в., когда залпы русских пушек весьма часто решали участь городов. Первостепенную роль артиллерия сыграла при осаде Казани, под Нарвой, Дерптом, Феллином. У стен Полоцка наряд Ивана IV располагал уже кадрами, отлично знавшими свое дело.

Защитникам Полоцка нельзя отказать в мужестве: Стрыйковский писал, что они тревожили осаждавших частыми вылазками, во всяком случае, Лебедевской летописью и разрядом Сапунова действительно зафиксирована вылазка, имевшая место то ли в ночь с 9 на 10 февраля, то ли с 10 на 11.[509] В ней приняли участие «Довойнов двор весь» (800 чел. конницы) «да пешие люди многие», но в бою за контрвалационные укрепления с отрядом боярина Ив. В. Шереметева они потерпели поражение и с потерями отошли в замок. Сам Шереметев получил контузию пушечным ядром. Но за дерзость вылазки осажденным пришлось расплатиться пленниками — «языками».

Таким образом, к утру 15 февраля положение защитников замка стало катастрофическим: Радзивилл оказать помощи им не мог, укрепления были разбиты, силы таяли изо дня в день, в то время как настоящего урона московским войскам нанести не удавалось. За всю осаду армия Ивана IV потеряла, по русским данным, всего 86 чел.[510] К тому же в самом городе было достаточно сторонников сдачи. За несколько часов до рассвета московские полки начали подготовку к штурму, который, по всей видимости, должен был стать для Полоцка последним.

И тогда из города вышел епископ Арсений Шисца «со кресты и с собором», было сдано городское знамя, а воевода полоцкий запросил начать переговоры о сдаче. Иван IV потребовал прибытия в свой стан самого Довойны, и тому пришлось согласиться. Далее сведения источников противоречат друг другу: согласно официальной московской Лебедевской летописи, переговоры шли до вечера и закончились сдачей города на том условии, что царь обещает «показать милость» и «казней не учинить». Далее летопись и в самом деле не отмечает никаких казней. Гарнизон и горожане были выведены из города и разведены по двум станам. Виленский летучий листок дополняет летописное известие: солдатам оставили их оружие, а горожанам — нет; те и другие находились «под сильной стражей» и 5 дней не получали никакой провизии; все они были переписаны, и желающим, в особенности из числа наемных немецких артиллеристов, было предложено поступить на московскую службу — некоторые изъявили согласие.[511]

Хроника Стрыйковского дает совершенно иное описание происходивших событий: уже после сдачи замка Довойной поляки и полоцкая шляхта во главе с ротмистром Верхлинским обороняли брешь в замковой стене. В результате переговоров наиболее мужественных защитников Полоцка и московского командования было достигнуто соглашение о беспрепятственном выходе первых из замка с имуществом и предоставлении им возможности уйти «целыми и невредимыми» (что и было впоследствии исполнено). Но затем город был ограблен, монахи-бернардины были порублены татарами, а евреи утоплены в Двине. Официальная московская Лебедевская летопись ничего не говорит ни об обороне пролома, ни о дополнительных переговорах, ни о казнях евреев и бернардинов. Впрочем, о бое за брешь нет упоминаний более ни в одном другом источнике, и поэтому невозможно точно определить, имел ли он место в действительности, или это лишь публицистическое преувеличение Стрыйковского. О «массовых казнях», о гибели евреев и бернардинов стоит поговорить особо. Об этих казнях поляки, еще несколько дней остававшиеся в городе, должны были знать, если они происходили на самом деле, и вопрос состоит в том, верить ли Стрыйковскому, располагавшему в качестве источников рассказами очевидцев, или не верить, ссылаясь на его тенденциозность.

Данное известие (о казнях) повторено в Хронике Вельских, следовавшей в описании полоцких событий 1563 г. за Стрыйковским.[512] То же можно сказать и о соответствующих известиях «Кройники литовской и жемойтской» и отчасти — Мазуринского летописца.[513] Алессандро Гваньини по этому поводу писал: «…всех жидов, которые не захотели принять св. крещение, [Иван IV] велел утопить в славянской реке Двине».[514] О бернардинах — ничего. Сообщение Гваньини повторено Одерборном, который мог быть знаком с латиноязычным изданием его сочинения 1578 г. В Псковском летописном своде 1567 г. также упомянуто только о казни евреев.[515] Эту же версию, только в облегченном виде, поддерживает и крайне интересное известие Джованни Тедальди, 78-летнего флорентийского торговца, рассказ которого передан папским посланником А. Поссевино, общавшимся с Тедальди в 1581 г. Тедальди неоднократно бывал в Московском государстве, жил там целыми годами, беседовал лично с Иваном IV, что несомненно повышает предполагаемую достоверность его сообщения: «[Тедальди] решительно отвергает, что этот государь (Иван IV. — Д.В.) по взятии Полоцка утопил, как говорят, монахов ордена св. Франциска, так называемых бернардинов. Одинаково и против евреев, о которых говорят, что их тогда утопили, Тедальди замечает, что всего только двух или трех насильственно крестил великий князь и потом велел утопить, объясняя свое приказание нежеланием, чтобы умирали христиане; другие же были изгнаны из Полоцка».[516] Таким образом, если объединить сообщения Гваньини и Тедальди, оказывается, что утоплены были только некоторые из числа тех, кто воспротивился крещению и был крещен насильно. Неизвестный автор летучего листка о взятии Полоцка, опубликованного А. Сапуновым (виленский листок), располагавший показаниями очевидцев трехнедельной давности (!), т. е. источником, заслуживающим всяческого внимания, осторожно привел слух о казни некоторых пленников и утоплении всех евреев, но затем высказал свое сомнение в его правдивости.[517] На переговорах в июне 1563 г. послы Сигизмунда Августа сетовали на пленение С. Довойны, Я. Глебовича и «люду христианского много», ни словом не обмолвясь о каких-либо казнях. Р.Г. Скрынников считает, что «в Литве первоначально отказывались верить сообщениям о… невероятном варварстве» — имеются в виду «массовые казни». Но за три-то года уже могли бы «поверить», а на переговорах летом 1566 г. грамоты прибывших в московские пределы послов повторяют точь-в-точь те же укоризны, что и в 1563 г., вновь не поминая никаких жертв казней в Полоцке.[518]

Однако ряд других источников противоречит этой версии. Это, во-первых, сообщение Румянцевской летописи, составленной ненамного позднее полоцких событий, о том, что Иван IV «простой народ побил».[519] Во-вторых, известие Левенклавия, настаивавшего на зверской жестокости царя: «…пленников…связав железными цепями (!) и угнав в Московию, других же до 40 тысяч убив, сам город сжег». Трактат Левенклавия (Levenclavius, Löwenklau — 1533–1593 гг.) «De moscovitarum bellis cornmentarius» был издан в 1571 г. в качестве приложения к известному труду С. Герберштейна о Московском государстве. Самое беглое знакомство с трактатом убеждает в ярко выраженной тенденциозности автора: Левенклавий крайне враждебен по отношению к Ивану IV. Левенклавий считал, что московский государь распространял за рубежом «семена раздора», делая все, чтобы захватить большую часть польской Ливонии, «но не мог договориться ни с народом, ни со знатными людьми земель, на которые он претендовал».[520] В трактате личность Ивана IV нередко выставляется в самом мрачном свете, куда чернее и кровавее, чем у Карамзина. Едва ли есть основания полностью доверять сведениям трактата. К тому же из летописных известий, из «Записок о Московской войне» Р. Гейденштейна к др. польских источников неоспоримо следует, что Иван IV города не сжигал, а напротив, занимался в нем строительством — по его приказу были возведены новые укрепления. А пожар являлся результатом действий самого полоцкого воеводы и артобстрела перед предполагавшимся штурмом замка. Это свидетельствует либо о неточности, либо о плохой осведомленности Левенклавия.[521]

«Жестокая версия» присутствует в многочисленных летучих листках, распространявшихся противниками русского влияния в Ливонии. Их сильной стороной была образность, их слабой стороной была точность. Текст одного из подобных изданий приведен Г.В. Форстеном в его работе «Балтийский вопрос в 16 и 17 столетиях» («Правдивое и ужасающее известие…» — 1563 г., отпечатано в Аугсбурге М. Франком), по поводу казней там говорится: «[Иван IV] город целиком и полностью сжег до основания и двадцать тысяч человек предал мучительной смерти на крючьях и виселицах».[522] Стиль и тон, в котором выдержан летучий листок, призывы обратиться к Господу Богу перед лицом «бича Божьего», «язычников», указывают на очевидный пропагандистский характер издания, а по поводу пожара в Полоцке обнаруживается та же неточность, что и у Левенклавия. И, наконец, наиболее неправдоподобно изложен этот вариант у Г. Штадена: «Великий князь вызвал из города все рыцарство и воинских людей. Их таким образом разъединили, а потом убили и бросили в Двину. С евреями, которые там были, случилось то же самое, хотя они и предлагали великому князю много тысяч флоринов выкупа». Это известие опровергается и польскими, и русскими источниками, едиными в том, что польский гарнизон отпущен был на свободу.[523]

Итак, большинство сообщений последней версии о «массовых казнях» представляются сомнительными. Но они наталкивают на соображение о возможном наличии многочисленных жертв, не связанных с казнями. Вернемся к сообщению Хроники Стрыйковского. В ней сказано, что монахов-бернардинов порубили татары, хотя такого скорее можно было ожидать от озлобленных православных. Что за дело татарам до католических монахов? Видимо, никаких массовых, организованных самим царем преследований бернардинов не было, но после занятия города войска совсем не обязательно должны были сохранять порядок. Обстановка неправославных храмов могла оказаться предметом грабежа, прежде всего производившегося татарами, избавленными от страха Божьей кары, от которого не совсем избавлены были православные. По ходу дела могли и зарезать кого-нибудь из католического духовенства — во взятом городе отряды победителей не очень-то церемонятся с местным населением. Казни же имели место, но не были массовыми. Не в них заключалась главная трагедия полочан.

Московские войска захватили в Полоцке богатую добычу. В этом сходятся все источники. Виленский летучий листок, в частности, сообщает: «взят был… большой город Полоцк с большими сокровищами в деньгах, серебре, золоте и товарах».[524] Приписка к Псковскому летописному своду 1567 г. не менее красноречива: «…а имения их (т. е. С. Довойны и А. Шисцы. — Д.В.) и казны королевскиа и паньскиа, и гостины злата и серебра много на великого князя взяли».[525] Часть захваченных богатств Иван IV отдал «бояром и воеводам», велев оставить для себя «наряд (20 пушек)[526]…и казну королевскую».[527] У горожан ценное имущество было отобрано и оставлено лишь полякам. К ротмистрам и солдатам польского гарнизона, а также немецким наемникам царь отнесся милостиво. Ротмистры получили в дар собольи шубы, покрытые парчой. Старший из них, А. Верхлинский, был впоследствии обвинен воеводой Стажеховским в получении подарков от неприятеля, но сумел оправдаться.[528] 500 солдат были с имуществом и оружием отпущены восвояси в начале 20-х чисел февраля. Более того, им была выдана охранная грамота, в которой, кстати говоря, Иван IV именует себя, кроме всего прочего, «великим князем полоцким». На 20 верст от Полоцка их провожали трое «голов»: П. Щепин, В. Бутурлин и Ф. Салтыков.[529]

Виленский воеводич Ян Глебович, Арсений Шисца, Станислав Довойна и его жена, а также полоцкая шляхта отправлены были днем ранее в Москву под охраной.[530] А вот судьба всего остального населения Полоцка не совсем ясна: согласно Лебедевской летописи, «…мещан и з женами их, и з детми послал царь и великий князь в свою отчину к Москве и повеле же их дорогою беречи, а корм им давати доволен».[531] Румянцевская летопись также свидетельствует о том, что в полон были уведены «простые люди с женами и детьми»; приписка к списку Оболенского Никоновской летописи сообщает только о пленении «воевод литовских». Стрыйковский подтверждает версию Лебедевской летописи: по его мнению, в московские земли были уведены как шляхта, так и «простые мещане». То же сообщает и Л. Гурницкий.[532] Но Одерборн и виленский летучий листок дают несколько иную версию: автор летучего листка сообщает, что литовцы были отогнаны в Москву, а русские остались «на месте под стражею». Одерборн же считает, что увели и литовцев, и русских.[533] Откуда это странное национальное деление, что оно означает? Автор виленского летучего листка писал, пользуясь рассказами немецких наемников из состава гарнизона Полоцка, вернувшихся вместе с поляками. Поляки ушли на день раньше, чем полочан отправили в московские пределы,[534] и для них «русские», т. е. горожане нешляхетского происхождения, до самого конца были под стражей. А вот «литовцы» — т. е. шляхта — убыли как раз перед отходом гарнизона. Иными словами: в данном случае «национальное» деление попросту равняется делению социальному, на шляхту и простолюдинов. Количество депортированных точно неизвестно. По данным немецких летучих листков, из Полоцка была выслано до 60 тыс. чел.,[535] но по оценкам современных исследователей, все население Полоцка в XV–XVI вв. колебалось в пределах 11,5–50 тыс. чел., так что названная цифра выглядит фантастической.[536]

Дальнейшая история депортированных печальна: им пришлось зимой, в феврале, идти пешком до Великих Лук, откуда их, очевидно, распределили по городам.[537] Жертвы при этом, как видно, были немалыми. Немец-опричник Г. Штаден сообщает о последующем истреблении всех пленных полочан в связи с неудачами в войне,[538] но это неверно: сам же Штаден затем пишет об обмене С. Довойны на князя В. Темкина, который действительно имел место в 1567 г.[539] Возвратился на родину и Ян Глебович, паче чаяния ставший помощником Ивана IV в его попытках склонить на свою сторону литовских магнатов.[540] После переговоров 1566 г. полоцкая шляхта была частично обменена на русских пленников, а частично отдана за выкуп. Арсений Шисца также сохранил жизнь — он был отправлен вместе с видным полоцким шляхтичем Лукой Корсаком в Спасо-Каменный монастырь на Кубенское озеро.[541] Бесспорно, часть полочан была возвращена царем на родные земли,[542] хотя едва ли они испытывали по отношению к государю московскому теплые чувства. Кое-кто записался в московскую службу и вошел в состав городовых гарнизонов на восточных рубежах Московского государства.[543] Вообще говоря, депортация населения с целью закрепления только что завоеванной территории была излюбленным приемом московских государей.[544]

В Полоцке был оставлен русский гарнизон во главе с князем П.И. Шуйским, князем П.С. Серебряным и князем В.С. Серебряным е наказом отстроить старые укрепления и возвести новые. 27 февраля царь с основными силами армий «из Полотцка пошел к Москве».[545]

Так окончился первый акт жестокой военной борьбы за Полоцкую землю между двумя могущественнейшими державами Восточной Европы в ходе Ливонской войны. Главной проигравшей стороной в этой схватке был город и его жители. Защитники Полоцка спалили посад, победители ограбили и угнали население. Так богатая, цветущая область со славной и древней столицей попала как бы между молотом и наковальней и начала принимать на себя многочисленные удары обеих сторон. Полоцкая земля была тем полем на доске многовековой партии борьбы Москвы и Литвы, которое неоднократно переходило из рук в руки и являлось желанной целью обоих противников. В результате Ливонская война стала началом конца последней эпохи величия в истории древнего Полоцка. Под гром московских, польских и литовских пушек город шел к упадку.

Взятие Полоцка стало крупнейшим событием Ливонской войны и вызвало столь сильный международный резонанс, как никакое иное столкновение в тяжком четвертьвековом противоборстве. В Вильно, Праге, Нюрнберге, Любеке, Аугсбурге и других городах Германии вышло не менее десятка информационных и пропагандистских летучих листков, посвященных полоцкой эпопее.[546] В Империи с вниманием и тревогой следили за успехами Ивана IV на западных рубежах Московского государства. Противники влияния Москвы в этом регионе сравнивали в своих изданиях царя с «бичом Божьим» и пугали читателей легендой о серебряном гробе, якобы заранее заготовленном Иваном IV для польского короля. Напротив, сторонники расширения отношений с Московским государством убеждали в необходимости войти в союз с могучим государем, который сумел привести под Полоцк огромное войско. Датский король Фридерик II официально поздравил Ивана IV с взятием Полоцка.[547]

Польша и Литва были до крайности обеспокоены военной катастрофой под Полоцком. Сейм в Петркове был прекращен известиями о грозе на восточной границе. Сигизмунд Август немедля сообщил Н. Радзивиллу о своем намерении со всей возможной поспешностью прибыть в Великое княжество Литовское для организации обороны и запретил искать боя с московскими отрядами, повелев оттянуть силы для защиты Вильно. Одерборн писал, что в то время «польский король был сражен страшной скорбью…».[548] Падение Полоцка можно оценивать и как фактор, немало приблизивший Люблинскую унию 1569 г. Из-под Полоцка 15 тыс. татар было отправлено царем для операций на Виленской дороге (в летучих листках эта цифра увеличена почти втрое).[549] Отсутствие реальных возможностей противостоять натиску армии Ивана IV вынудило литовцев послать своего представителя Павла Бережковского в московский лагерь под Полоцком для переговоров уже к 21 февраля. И царь согласился заключить перемирие, «войну уняти велел и от Полотцка в дальние места поход отложил».[550] Но — до поры до времени. Середина — конец 1560-х гг. были временем ожесточенного противоборства на Белорусском театре военных действий, чрезвычайно тяжелого и для Московского государства, и для Литвы. Перед лицом опасности нового наступления Ивана IV, сознавая непрочность перемирия, Сигизмунд Август вынужден был пойти на уступки литовско-белорусской православной шляхте, уравняв ее в правах со шляхтой католической жалованной грамотой от 7 июня 1563 г., непосредственно под впечатлением от падения Полоцка, и желая сплотить все наличные силы для «предстоящей войны» против Ивана IV.[551] Таким образом, объединение военных сил подталкивало к политическому объединению.

Известный российский историк Р.Г. Скрынников отмечает, что «овладение Полоцком было моментом высшего успеха России в Ливонской войне, а затем начался спад, ознаменовавшийся военными неудачами и бесплодными переговорами».[552] Это не совсем верно, поскольку в середине 1570-х гг. московским войскам удалось вновь одержать в Ливонии ряд внушительных побед. Но достигнуть столь же блестящего успеха, как под Полоцком, Московскому государству не суждено было еще почти столетие. Более того, Полоцк стал предельным рубежом процесса расширения русских границ, почти непрерывного со времен Ивана III; пиком всех военных достижений России в XVI в. Не менее важным оказалось овладение Полоцком и с точки зрения официальной идеологии: возвращение «вотчины», права на которую были заявлены еще при деде Ивана IV,[553] акт «восстановления православия» и укрепление международного авторитета Московского государства. Весть о полоцком взятии облетела всю Россию: из-под Полоцка были отправлены гонцами к митрополиту Макарию, царице Марии, царевичам Ивану и Федору, брату Ивана IV Юрию Васильевичу и жене Андрея Старицкого Ефросинии князь М.Т. Черкасский и Ф.А. Басманов. К Новгородскому архиепископу Пимену, наместнику князю Ф. Куракину, дьякам и купцам, в Юрьев и Псков поехал М.А. Безнин, которому дополнительно велено было передать приказ о посылке гонцов с известием о победе в Феллин, Раковор, Ругодив и «во все немецкие городы». Царь указал «пети молебны з звоном, и по монастырем и по церквей звонити».[554] Сообщения о взятии Полоцка вошли во множество летописей, в том числе и краткие летописцы.[555]

Казалось бы, остановись государь Московский на этом, закрепи он полученное за собою, не предаваясь мечтам о большем, и не было бы позора Улы и Великих Лук… Но, быть может, виновата в продолжении бесконечной войны не столько мания величия Ивана IV, сколько социальная структура старомосковского общества. Основную боевую силу московской армии составляли мелкие и средние служилые землевладельцы. Их земельный оклад, как правило, отнюдь не реализовывался в действительных дачах,[556] а постоянная военная служба оставляла очень немного времени для занятий хозяйством. В результате война становилась если не основным, то очень серьезным источником дохода, источником, насущно необходимым. Парадоксально, однако средний служилый класс в России был заинтересован в ведении постоянных войн, что в значительной степени совпадало с устремлениями центральной власти. Громадная полуиррегулярная военная машина кормила себя войной и постоянно усиливалась, дабы побеждать в войнах. Постоянное усиление требовало потока средств, добываемых… опять-таки в войнах, которые уже при Василии III превратились из оборонительных в наступательные. До 1563 г., до взятия Полоцка, эскалация военных усилий была возможна при напряжении всех сил страны, так как компенсировалась военными успехами. Но первые признаки серьезного неблагополучия на театре военных действий в Ливонии и Белоруссии — Невель (1562 г.), Ула (1564 г.) — заставили ввести чрезвычайную организацию военного времени — опричнину (1565 г.). Опричнина призвана была превратить Московское государство в единый военный лагерь, а от «напряжения всех сил» перейти к временному сверхнапряжению.[557] И автор этих строк склонен считать, что внешнеполитический, военный фактор сыграл не менее, а возможно и более серьезную роль в переходе социально-политической организации Московского государства к тому причудливому эксперименту, каким являлась опричнина, нежели вся совокупность внутренних факторов. Но в результате «сверхнапряжение» обернулось перенапряжением материальных и человеческих ресурсов России, вызвало острый социальный и экономический кризис, усугубленный страшными поражениями 1571 и 1579–1580 гг. Иными словами, и для русской истории период, последовавший как раз после взятия Полоцка, — переломный, и полоцкие события можно безоговорочно признать его нижним временным пределом.