Ботфорты капитана Штормштиля

Бебут боцмана Ерго

Худощавый человек с русой бородкой положил на стол дымящуюся трубку и подошел к шкафу. Поманил меня пальцем. Десятки диковинных вещей лежали за стеклом. Но я не отрываясь смотрел на среднюю полку, на воткнутый в обломок лодочного днища тонкий кривой бебут с рукояткой из черного буйволиного рога. Раздвоенный конец рукоятки был похож на орлиный клюв.

— Бебут боцмана Ерго! — воскликнул я. — Так ведь, Тошка?

— Так. — Он отодвинул стекло, осторожно взял обломок днища. Нож уходил кончиком лезвия в сухую, растрескавшуюся древесину. На синеватом узком лезвии и гладкой, блестящей рукоятке играли солнечные блики.

— Бебут боцмана Ерго… — повторил я. — Ты сохранил его, Тошка?..

Он молча кивнул головой, потом наклонился и открыл дверцы нижней части шкафа. Там, уронив длинные голенища, стояли морские сапоги. Я присел на корточки, тронул один из них. Мягкая яловая кожа, пропитанная салом и подклеенная рыбьим пузырем, пахла морем, как пахнут им старые причалы, ночные южные ветры и отжившие свой век шлюпки.

Им много лет, этим сапогам. И сейчас они, конечно, малы Тошке — Антону Сергеевичу Тополькову, моему давнишнему-давнишнему другу. А ведь когда-то он носил их. Я очень хорошо помню эти сапоги. С ними связана та самая история, о которой я давно хочу рассказать. История, позабытая многими, но только не Тошкой Топольковым, ее главным героем; и мною, конечно, она не забыта. Помнит ее, наверняка, и Женщина с Грустными Глазами, и ее дочь, которой Тошка придумал когда-то красивое имя — Кло.

Я сидел на корточках перед шкафом и держал в руках тяжелый морской сапог. А Антон Топольков в пиджаке с блестящими медными пуговицами, на которых горели клыкастые якоря, снял со стены гитару и провел пальцами по ее струнам. Потом подмигнул мне. Задорно и чуточку грустно. Это бывает так, когда вспоминается далекое и хорошее, и то, чего уже не вернешь…

И я, размахивая руками, подхватил:

Мы пели, а в открытом шкафу стояли, развесив смятые уши, старые морские сапоги. И рядом — пустые бутылки из-под ямайского рома, сквозь стекло которых просвечивали свернутые трубочками записки. И еще кривой бебут с рукояткой из черного буйволиного рога…