Бойня продолжается

11. Близость

Я никогда не любил летать на самолетах. Никогда не любил смотреть из иллюминатора вниз. Видеть, что я держусь в воздухе лишь благодаря доброй воле Вселенной, не относится к моим любимым занятиям. Слишком часто испытывал я на себе эту так называемую "добрую волю".

С другой стороны, "Иероним Босх" не самолет, а круизный корабль, дрейфующий по безмолвному воздушному океану. Мы плыли сквозь мели окаймленных пурпуром облаков. Мягко и бесшумно, с неторопливой фацией скользили сквозь раскаленный тропический день и черную, с бриллиантовыми россыпями, тропическую ночь. Мы были рыбой-энтерпрайз поднебесья, сияющей, неумолимой, бесстрастной. Лучи наших прожекторов шарики, находили, исследовали. Джунгли внизу были черными.

Я решил, что мне нравится этот гигантский воздушный корабль. Я действительно мог здесь расслабиться, вне досягаемости от всего, что преследовало меня столько времени. Я снова чувствовал себя спокойно…

Конечно, это всего лишь иллюзия. Никуда не деться от того ужаса, в который мы направляемся, но хоть какое-то время я не желал иметь с этим ничего общего. Я парил над моими ночными кошмарами в мирных сказочных мечтах. Ах, если бы мы могли лететь так вечно, опоясывая земной шар снова и снова, никогда не приземляясь, как призрачная небесная легенда.

Однажды, когда мы еще летели над плоским голубым океаном, капитан Харбо показала на несущуюся внизу стайку дельфинов. Они выпрыгивали из воды и снова ныряли, вырывались за пределы огромной тени дирижабля и возвращались обратно. На какой-то момент я почувствовал простодушную радость — все-таки оставалось еще хорошее в этом мире. Еще жили существа, которые могли играть в морской пене. А потом это чувство исчезло, уступив место печали. Сколько осталось им жить? Попадут ли они в пятно красных морских слизней, ослабеют и умрут? Или этих нежных и прекрасных животных проглотит одна из пяти рыб-энтерпрайз, что рыскают по южной Атлантике? Или они просто в отчаянии выбросятся на берег, как сделали до них тысячи других? Мне захотелось каким-нибудь образом спуститься к дельфинам и предупредить их. Или спасти.

Или как-то защитить. Меня терзало чувство беспомощности и гнева.

Сейчас, когда мы все дальше углублялись в сердце великого Амазонского бассейна, это чувство росло. Капитан Харбо следовала по течению Амазонки, держась в основном над открытой водой или в пределах ее видимости. Наша тень огромным зловещим пятном скользила на запад по пушистой зеленой поверхности джунглей. Иногда внезапно и беззвучно наступающая темнота вспугивала ярко окрашенную птицу, кричавшую от страха. Несколько раз мы видели индейцев, останавливавших свои каноэ и глядевших вверх. А один раз заметили, как ребенок с криком бросился к своим родителям. Кто мог упрекнуть его в трусости? Гигантский розовый червь в небе - вы не побежали бы? Балкон оказался неожиданной роскошью - источником постоянного восторга.

Над океаном мы могли смотреть на светящуюся пену на фоне темной глубины прямо под нашими ногами. Тень дирижабля не рассекала волны, мы как бы плыли по непотревоженной поверхности воды. Позже, над джунглями, можно было видеть, как лунный свет жутковато отражается от сочной зелени внизу.

Миллионы глянцевитых листьев, каждый из которых сам по себе был недостаточно ярок, чтобы блестеть, но приглушенно светился, - миллионы этих листьев все вместе тем не менее искрились и переливались, мигая как звездочки. Они напоминали лунную дорожку на неспокойном море.

А потом, иногда, джунгли внезапно раздвигались, обнажая яркий, неожиданно пугающий проблеск, похожий на кусок темного зеркала, проглянувшего из чащи, чтобы поймать и отразить вспышку заблудившегося в ней света - освещенных луной облаков или лучей прожекторов. Это была всего лишь река или ее приток, приветливо подмигивающие нам, напоминая о своем заботливом присутствии.

Так я стоял, глядя в темноту, когда сзади неслышно подошла Лиз. Она молча облокотилась на перила рядом со мной, и мы стояли, дыша ароматами, которые приносил ветер, Внизу запах, наверное, был приторным. А здесь, в облаках, чувствовался тонкий привкус зелени и цветов. Но были и другие запахи, темные и незнакомые. Среди них выделялось постоянное увядание и гниение джунглей. Запахи земли отнюдь не неприятны, но некоторые из них были кроваво-красными, а однажды едва уловимо пахнуло горпом, но он был очень далеко, и смрад быстро исчез.

Лиз молчала. Она положила свою руку на мою, а спустя некоторое время обняла меня за плечи и привлекла к себе, будто мама - своего маленького уставшего мальчика. Теперь наступил ее черед быть сильной.

- Я прочитала твои записи, - сказала она. Потом, помолчав, спросила: - Что это означает?

Я усмехнулся:

- То же самое спросили Зигель и Лопец. Пока не знаю. Но знаю, что это правда. Чувствуется, что это правда. Мы снова помолчали. Просто позволили себе быть. Мы слушали, дышали, пробовали на вкус запахи воздуха. Я повернул голову, чтобы ощутить сумрак ее духов.

- Ты приятно пахнешь.

- Мне надо принять душ, - заметила она. - Я вся потная. Хочешь потереть мне спинку?

Я состроил ехидную гримасу.

- Даже не знаю, должен ли я соглашаться. Когда я был простым капитанишкой, ты могла приказать мне заняться твоим текущим ремонтом, но теперь я человек штатский и думаю, что подобные обязанности должны стать делом добровольным…

- Ну и не надо. Я позвоню Шону.

- Вы ведете грязную игру, леди.

- Точно. Я грязная. Ну, будешь тереть спинку или нет?

Дискуссию мы продолжили под душем. Пока я мыл ее, мы обсуждали разные мелочи, житейские дела. Показал ли ты кота ветеринару? Что хочешь на обед в воскресенье? Не забыла ли позвонить сестре? Что натворил наш ребенок? И все остальное в таком же духе. Сексуальные игры на время были забыты, как вещь несущественная. Если уж на то пошло, они бы только помешали.

Это была близость, которая превосходила обычную механическую интимность, и мы с Лиз наконец достигли такого состояния. Мы стали так близки, настолько знали тела друг друга, что нам не нужно было говорить об этом всякий раз, когда мы снимали одежду. Не было нужды все время говорить о сексе.

Раньше я бы не поверил, что такое состояние интимности вообще может существовать - когда два человека обнажены и их это не ошеломляет. И они настолько не осознают свой пол, что, какие бы сексуальные отношения между ними ни существовали, их обнаженность не играет никакой роли.

Более того, она не только не доминирует в их отношениях, а напрочь отсутствует. И только теперь, достигнув состояния умиротворенности и спокойствия, я понял ту глубинную связь, которая крылась под этим. Мы действительно стали партнерами.

Пока я ее мыл - старательно, любовно, с уважением, которое может дать только близость, мы разговаривали о работе и даже на какое-то время забыли о всей боли, связанной с ней, о ее тяжести и разочарованиях. Мы спокойно беседовали о загадках, с которыми боролись, словно это были просто интересные головоломки. Мы могли удивляться вызову, который мы бросали.

Страдания были признаны и забыты - теперь мы могли работать.

Я рассказал ей о своих мыслях, пока не сформировавшихся и наполовину непонятных, что и отражали мои записки. Рассказ мог прояснить ситуацию. Лиз слушала молча, лишь время от времени поощряя меня - иногда это касалось рассказа, иногда мест, которые я мыл. После того как я методично прошелся по ней сверху донизу в четвертый раз, она взяла купальный халат и стала мыть меня.

- По-моему, происходит трансформация, - говорил я. - Несколько трансформаций. Много. Но важнее всего, мне кажется, то, что они могут трансформироваться так, что мы воспримем заражение. Я думаю, что то мое замечание в компьютере - лишь небольшой фрагмент целого, но, по-моему, с этого можно начать.

Лиз повернула меня к себе, чтобы вымыть спереди. Для удобства я поднял руки. Она спросила:

- Какого же рода, по-твоему, эта трансформация? - Если бы я знал, то мы бы давно ее обнаружили, а не ждали, не так ли? Она улыбнулась беспомощности ответа. У нас всех вопросов было больше, чем ответов.

- Это похоже на составную картинку-загадку, - продолжал я. - Только большую, из пятидесяти тысяч кусочков, на решение которой уходит вся жизнь.

Мы как бы смотрим на кусочек и видим, что на нем изображена часть неба, а на другом - часть леса, а на третьем - часть червя, но общая картина не складывается. Мы начинаем понимать части, целые куски, но этого все равно недостаточно.

Мы по-прежнему не знаем, как сложить куски вместе. Но нас много, мы так близки и сейчас складываем так много отдельных кусочков вместе, что я думаю - я чувствую - в любой момент может получиться вселенское "ага!". И внезапно все, что мы видим, перестанет казаться набором разрозненных картинок. То ли мы отступим на шаг назад, взглянем то ли сверху, то ли сбоку или просто проснемся однажды утром и увидим перед собой очертания всей веши как большой эскиз, ожидающий, когда на нем заполнятся недостающие части. И тогда мы начнем передвигать куски неба, и леса, и червя на свои места. Пусть даже масса маленьких кусочков, по-прежнему нам неизвестных, останется. Мы перестанем складывать миллионы отдельных частей и начнем заполнять пробелы на одной большой картине. Я думаю, что ключ к разгадке - мандала. Мне кажется, следует думать о мандале, а не о червях - как мы думаем об улье и муравейнике, а не о пчелах и муравьях.

- Я всегда ненавидела составные картинки, - сказала Лиз. Мы вытирали друг друга полотенцами. - На них уходит столько сил. А потом, закончив, что ты видишь перед собой? Просто большую картинку, которая занимает весь обеденный стол. Через пару дней ты смешаешь ее и спрячешь в ящик. Никогда не видела в этом смысла.

- Ну, если мы не станем решать эту головоломку, то это нас смешают и положат в ящик, - мрачно заявил я.

- Ш-ш-ш, дорогой. - Она обняла меня и прижалась лицом к моей груди. - Только не сегодня вечером. Эта ночь - наша.

Мы долго молча стояли обнявшись. Наконец Лиз, потянувшись через мое плечо, посмотрела на часы.

- Нам надо поторопиться. Давай одевайся. В шкафу - новый смокинг. Я заказала его в ателье сегодня днем.

- О… - расстроился я. - А я тебе ничего не подарил.

- Ты подарил мне ребенка. И этого достаточно. Одевайся поскорее, пока мы не отвлеклись. Нельзя заставлять ждать капитана. Как тебе мое платье? Я все-таки остановилась на белом, в конце концов…