Брачный сезон

Глава 14

Да, вот такая торпеда взорвалась у меня под бушпритом. У меня было чувство, как, знаете, бывает, будто какой-то шутник вдруг вынул из моих ног все косточки и заменил просто студнем. Перечитал телеграмму: вправду ли там значилось то, что мне привиделось? Оказалось – вправду, и тогда я поднял ладони и упрятал в них лицо.

Что меня больше всего угнетало, так это отсутствие советчиков. Когда судьба, дав тебе в глаз, тут же еще добавит под зад коленкой, всегда хочется окликнуть своих и все с ними обсудить, а тут своих – ни души, и скликать некого. Дживс в Лондоне, Китекэт в Бейсингстоке. Я был прямо как премьер-министр, когда он объявляет важное заседание кабинета, а выясняется, что министр внутренних дел и лорд председатель совета рванули проветриться в Париж, а министр сельского хозяйства и рыболовства со всей остальной бражкой – на собачьих бегах.

Однако делать, похоже, было нечего, оставалось ждать, когда Китекэт, просидев в кинозале «Последние новости», а потом кинофильм, а потом еще короткометражную комедию «Дурацкая симфония», двинется домой. И хотя рассудок мне подсказывал, что вернется он в лучшем случае часа через два и что даже по возвращении он, с вероятностью ста против восьми, ничего конструктивного предложить не сможет, я тем не менее занял позицию в воротах и ходил туда-сюда, обшаривая взором горизонт, подобно сестре… как бишь ее… про которую мы когда-то читали.

Было уже, прямо скажем, не рано, и местное содружество пернатых давно пропело отбой, когда наконец на дороге показался мой «бентли». Я помахал, Китекэт нажал на тормоза.

– А, Берти, привет, – произнес он полушепотом, а почему так, мне стало понятно, когда он сошел на землю, и я отвел его в сторону, и он все мне объяснил.

– Неудачно получилось, – сказал он, бросая сострадательный взгляд на свою спутницу, которая сидела, глядя прямо перед собой и время от времени поднося к глазам платочек. – При той популярности, какой пользуются кинобоевики, я мог бы это предвидеть. Весь фильм кишел полисменами, они дюжинами носились туда-сюда и приговаривали: «Долго в молчанку играть будешь?» Бедняжка Куини не смогла этого выдержать. Это же как нож острый в старую рану вонзить и повернуть. Теперь уже лучше, но еще сморкается.

Я думаю, если взять свору собак-ищеек и прочесать все западные кварталы лондонского центра самым частым гребнем, едва ли найдется четыре человека, более склонных, чем Бертрам Вустер, проявить сочувствие женскому горю, и в обычных обстоятельствах я бы, бесспорно, присвистнул тихонько и проговорил: «Ай-яй-яй». Но сейчас у меня не было буквально ни одной свободной минуты на сочувствие пострадавшим горничным. Весь запас сочувствия в моем распоряжении имел одного адресата – Вустера Б.

– Прочти, – сказал я. Китекэт подмигнул.

– Что я вижу? – произнес он так называемым сардоническим тоном. – Выходит, кодекс Вустеров дал течь? Я так и думал.

Наверно, он готов был еще пораспространяться на эту тему и вволю поиронизировать на мой счет, но тут взгляд его скользнул по документу, и общее содержание ударило его под дых.

– Гм, – вымолвил Китекэт. – С этим надо будет разобраться.

– Да уж, – подтвердил я.

– Тут потребуется рука мастера. Придется хорошенько пораскинуть мозгами.

– Я уже не один час тут раскидываю.

– Да, но твои мозги – дешевый эрзац, от них мало проку. Совсем другое дело, если сливки своего интеллекта приведет в действие такой человек, как я.

– Эх, был бы тут Дживс!

– Да, Дживс бы сейчас не помешал. Жаль, что его нет среди нас.

– И жаль еще, – не удержался напомнить я, хотя человек с тонким вкусом предпочитает не тыкать по больному месту, – что ты все это начал, подбив Гасси забраться в фонтан на Трафальгарской площади.

– Что верно, то верно. Поступок, достойный сожаления. Но в тот момент он, надо сказать, просто напрашивался. Тут у тебя под рукой и фонтан, и Гасси, и вполне возможно, что такая возможность никогда больше не повторится. При том, что последствия, я не отрицаю, оказались плачевными, ей-богу, дело того стоило. Кто не видел, как Гасси Финк-Ноттл, во фраке и всей вечерней выкладке, в пять часов утра ловит тритонов в фонтане на Трафальгарской площади, тот не жил по-настоящему. Ему нечего будет поведать внукам. Но если разбираться, на ком сколько вины, то надо углубиться дальше в прошлое. Корень зла – в том обеде, которым ты уговорил меня накормить Гасси. Чистое безумие. Ты должен был знать, что ничем хорошим это не кончится.

– Да ладно. К чему теперь слова?

– Правда твоя. Нужны не слова, а дела. Твердые и решительные. Наполеоновские поступки. Ты, как я понимаю, должен будешь скоро возвращаться, чтобы переодеться к обеду?

– Да, наверно.

– И через какое время после обеда ты окажешься у себя в комнате?

– Как только выдерусь.

– Тогда жди меня там, и я полагаю, что представлю тебе в готовом виде полный план действий. А сейчас мне надо вернуться к Куини. Ей скоро заступать на дежурство, она, наверно, захочет привести себя в порядок и запудрить следы слез. Вот бедняжечка! Если бы ты знал, как сжимается мое сердце от сострадания этой девушке, Берти, ты бы содрогнулся.

Ну, и конечно, раз необходимость требовала нашей скорейшей встречи, именно в этот вечер оказалось невозможно под шумок удалиться пораньше. Это был не обыкновенный обед, а прямо целый пир, и гости съехались со всей округи. К корыту был созван добрый десяток наиболее важных тузов Гемпшира, они присосались, как пиявки, и сидели, когда любой порядочный вышибала давно бы уже их всех выставил. Понятно, если потрудиться проехать двадцать миль ради обеда, не захочешь перехватить на бегу котлетку и сразу мчаться обратно. Просидишь музыкальный вечер и дождешься, пока предложат выпивку в половине одиннадцатого.

Словом, так ли, нет, а последний автомобиль отъехал где-то около полуночи. И когда я, освободившись, наконец дорвался до своей комнаты, никаких признаков Китекэта там не оказалось.

Зато на подушке лежала от него записка, и я дрожащими пальцами развернул ее.

Она была помечена одиннадцатью часами и выдержана в укоризненном тоне. Китекэт упрекал меня за то, что я, как он выразился, обжираюсь и упиваюсь с важными господами, когда должен был бы сидеть за столом совещания и заниматься честным трудом. Неужели я думаю, что он всю ночь так и просидит на заду у меня в комнате? – вопрошал Китекэт и выражал пожелание, чтобы мне завтра мучиться с перепою и маяться животом от обжорства. Больше он ждать не может, а намерен взять мой автомобиль и ехать в Лондон, чтобы завтра чуть свет оказаться в Уимблдон-Коммон для встречи и беседы с Мадлен Бассет. В ходе этой беседы, уже бодрее продолжал Китекэт, он все устроит, можешь положиться на мамочку Китекэта, потому что у него появилась идея, не идея, а роскошь, а я могу не напрягать мозжечок и спать спокойно. Сам Дживс, заключал Китекэт, даже натолкай он в себя рыбы под завязку, вряд ли придумал бы, по его мнению, что-нибудь лучше.

Что же, это, бесспорно, успокаивало – если, конечно, Китекэт и вправду такой умный, как ему кажется. Кто его знает, этого Китекэта. Я один раз прочел его школьную характеристику, когда забрался ночью в кабинет преподобного Обри Апджона в поисках печенья, так преподобный Обри Апджон написал про него: «Блестящие способности, но плохо соображает», а если существовал козломордый школьный директор, который знал свое дело, исправно звонил в колокольчик и заслуженно получал за это сигару – или кокосовый орех, – то таким директором был наш директор.

Как бы то ни было, сообщение Китекэта, не стану отрицать, сняло у меня тяжесть с души. Установлено, что сердце, согбенное заботой, и за малейшую хватается надежду, и мое не составляло исключения. В самом благодушном настроении я снял форму одежды вечернюю и облачился в пижаму. Мне даже сдается, хотя ручаться не могу, что я пропел пару тактов из последней популярной шансонетки.

Надев халат, я приготовился выкурить на сон грядущий заключительную сигарету, как вдруг двери распахнулись и явился Гасси.

Он был раздражен. Гемпширские тузы ему не понравились, и он выражал досаду из-за того, что пришлось на общение с ними потратить целый вечер, который он мог бы провести у Коры Коротышки.

– Нельзя же было удирать со званого обеда, – заметил я.

– Вот и Коротышка так сказала. Она сказала, так не делают, и еще много чего сказала, в том числе noblesse oblige. У нее потрясающе строгие принципы. Не часто встретишь такую красивую девушку, и чтоб у нее были строгие принципы. А какая она хорошенькая, а, Берти? Правильнее было даже сказать, не хорошенькая, а прекрасная, как ангел.

Я согласился, что мордочка у нее такая, что встретишь – не испугаешься, а Гасси сразу на меня набросился:

– Что значит – не испугаешься? Она – девушка небесной красоты. Я такой красивой в жизни не видал. И подумать только, что она – сестра Перебрайта. Казалось бы, любая сестра Перебрайта должна быть так же безобразна, как и он.

– Я бы сказал, что Китекэт вполне недурен собой.

– Не разделяю твоего мнения. Он – исчадие ада, и это сказывается на его внешности. «В этом фонтане водятся тритоны, Гасси, – так он мне сказал. – Лезь за ними скорее, не теряй ни секунды». И не хотел слушать никаких возражений. Подгонял меня охотничьими возгласами. «Ату! – говорит. – У-лю-лю». Да, но я пришел к тебе, Берти, вот по какому делу, – внезапно переменил он тему, видно, обращение к минувшему причиняло ему боль. – Хочу попросить у тебя на завтра твой сизый галстук в розовых ромбах. Завтра утром я собираюсь побывать в доме священника и хочу выглядеть как можно лучше.

Помимо промелькнувшей мысли, что Гасси – оптимист, если верит, что сизый галстук в розовых ромбах способен настолько улучшить созданное природой, чтобы он перестал являть собой обыкновенную рыборылую кикимору, я еще подумал при этих его словах, что, слава Богу, я успел переговорить с Коротышкой и заручился ее обещанием немедленно окатить Гасси холодной водой и положить на лед.

Ибо было очевидно, что времени терять больше нельзя. Каждое слово, произносимое этим ультратритонолюбом, только яснее показывало, до какого градуса он дошел. Толковать с Огастусом Финк-Ноттлом про Кору Коротышку было все равно что получать из первых рук от Марка Антония информацию насчет Клеопатры, и теперь каждое мгновение, проведенное им вне холодильника, было сопряжено с опасностью. Не подлежало сомнению, что «Лиственницы» в Уимблдон-Коммон перестали для него что-либо значить, теперь это был не приют священный, где обитает девушка его мечты, а просто адрес в телефонной книге.

Я выдал ему галстук, он поблагодарил и потопал к двери.

– Да, между прочим, – задержался он на пороге, – помнишь, ты приставал ко мне, чтобы я обязательно написал Мадлен? Ну так вот. Я выполнил твою просьбу. Сегодня после обеда отправил ей письмо. Что это ты побледнел, как умирающий гусь?

Я побледнел, как умирающий гусь, потому что вдруг представил себе, что получается. Как отнесется Мадлен Бассет к тому, что вслед за письмом о вывихнутом запястье получит второе, написанное почерком самого Гасси, а в нем ни словом не упоминается ни понесшая лошадь, ни златовласое дитя, не умеющее произносить шипящие?

Я рассказал Гасси о деятельности объединения Китекэт – Вустер, и он неодобрительно поморщился. Крайне любезно, сказал он, писать за других любовные письма, да еще в сомнительном вкусе.

– Впрочем, – добавил он, – это уже не имеет, в сущности, никакого значения, потому что я в своем письме написал, что все отменяется.

Я пошатнулся и упал бы, если бы мне под руку не подвернулся комод.

– Отменяется?!

– Я расторг помолвку. За последнее время я убедился, что Мадлен хотя вполне достойная девушка, но все же не то, совсем не то. Мое сердце принадлежит Коротышке. Еще раз спокойной ночи, Берти. Спасибо за галстук.

Он вышел, напевая сентиментальный мотив.