Братва: Век свободы не видать

Пластилиновая конфета, или Кровь смывает все следы

Коктейль «Северное сияние» весело-искристо пузырился в наших высоких бокалах, словно откровенно выказывая радость по поводу интимного слияния сухого итальянского шампанского с русской смирновской водкой.

За приземистым дубовым столом служебного кабинета пивбара, кроме меня, сидели еще четверо – Петрович, Киса с Цыпой и Эсэс, обязанный своей странной кличкой собственным инициалам: Сергей Спирин, а также мастерски выколотой на плече татуировке – голый человеческий череп, пронзенный двумя молниями, – известной малооптимистичной эмблеме головорезов-эсэсовцев из зондеркоманды.

Эсэс неожиданно нарисовался в «Вспомни былое» час назад, высказав барменше Ксюше свое настоятельное желание увидеться со мной в ближайшие пять минут.

Узнав о просьбе, я, по свойственному мне доброму гостеприимству, а также из простого любопытства тут же пригласил через Кису бывшего солагерника в кабинет. Очень захотелось почему-то выяснить, зачем я так срочно вдруг понадобился Эсэсу, с которым мы никогда не были особенно близки. В зоне, правда, довольно частенько общались, но лишь на чисто взаимовыгодной деловой основе, без малейших признаков настоящей лагерной дружбы, когда кенты готовы друг за друга не только в штрафной изолятор с улыбкой отправиться, но и на нож насадить любого обидчика. Даже прапорщика-контролера, за которого по закону голимая «вышка» светит.

Выяснилось, что Эсэс всего несколько дней как откинулся с зоны. Именинник, можно сказать. Блюдя имидж радушного хозяина, я подал Петровичу знак, чтоб мигом соорудил праздничный стол, как и положено в таких торжественных случаях.

По задумчивому выражению моего лица ребята не сумели распознать истинного отношения шефа к гостю и, не сговариваясь, тут же уселись с обеих сторон Эсэса, надежно его заблокировав на всякий случай.

Наша теплая дружная компания уже благополучно «приговорила» пять бутылок – две водки и три шампани, а я все еще не узнал причин, приведших бывшего солагерника на порог моей скромной пивнушки.

Разговор за столом носил самый общий характер: побазарили децал о произошедших разительных изменениях жизни, как в колонии, так и на воле, вспомнили добрым словом ребят, продолжавших чалиться в зоне и мечтавших об объявленной скорой амнистии. Помянули по старой традиции тех знакомых бедолаг, которые уже ни о чем не мечтают и ничего не ждут – навеки успокоились их непутевые буйные головушки, по приговору областного суда «намазанные зеленкой». За разбой и мокруху уже расстрелянных то бишь.

Я спецом даже слабой попытки не делал подтолкнуть Эсэса в разговоре к основной теме – причине его нежданного визита вежливости. Пусть он сам без нажима и спокойно вскроет свои наверняка крапленные карты – зачем тут вдруг нарисовался и что, главное, хочет словить с этого.

Впрочем, я примерно догадывался, о чем пойдет речь, когда у гостя прелестное «Северное сияние» благополучно и окончательно смоет из мозгов осторожность, задавив привычную бдительность беспечными алкогольными парами. Судя по его раскрасневшейся физиономии и неестественно-ярко блестевшим глазам – ждать уже совсем недолго осталось. Самый децал.

– Киса, наполни-ка бокалы! Чего они у нас порожняком простаивают, как неродные? – мягко напомнил я подручному его обязанности виночерпия и повернулся к Эсэсу. – За что выпьем, браток? За твое условно-досрочное освобождение?

– Западло! – злобно ощерился Эсэс. – Четыре помиловки отправлять в Москву пришлось, пока, наконец, прошение «стрельнуло»! Годишник всего-то скостили, козлы столичные! Лучше давай выпьем за твой последний день в зоне. Думаю, Монах, ты его должен отлично помнить, хоть и пробежало времечко...

– Ладушки! – легко согласился я, внимательно вглядываясь в настороженно прищуренные серо-стальные глаза гостя. – Можно и за это стаканчик приговорить. Или два, если пожелаешь.

Конечно, тот последний день в памяти держался очень хорошо. Даже лучше, чем хотелось бы. И на то были довольно-таки веские, надо признать, причины...

Столь нетерпеливо ожидаемое мною все тринадцать лет строгой изоляции знаменательное календарное число приблизилось вплотную до осязаемости – завтра по утряне покину, наконец, ИТК-2, этот надоевший до полного отвращения квадратный километр, заколюченный спиралью Бруно и с караульными вышками по периметру. Даже почему-то не верилось, что желанная цель – свобода – так реальна и близка. Обычное, впрочем, дело: когда долго ждешь и хочешь чего-то, то, получая, панически боишься, что это вдруг окажется всего лишь приятным обманом-сновидением, имеющим отношение к действительности так же, как экватор к Северному полюсу. Такова человеческая психика, ничего не поделаешь. Против законов природы не попрешь, как известно. Хотя я – если до донышка откровенно – вообще никаких законов стараюсь не признавать всерьез. По моему твердо устоявшемуся мнению, любые правила и даже простые привычки являются натуральными кандалами, нагло ограничивающими свободу личности.

К счастью, полностью окунать мозги в пакостно-нервозное состояние у меня времени не имелось – предстояла целая куча неотложных дел.

Во-первых, нужно было выцепить в промзоне прапорщика Князя, твердо обещавшего мне обеспечить сорокаградусным горючим прощальную вечеринку с братвой, а во-вторых, как-то решить, наконец, давно перезревший проблемный вопрос с Кучером, который все последние дни составлял главную мою головную боль.

Взглянув на висящие на стене вещкаптерки электронные часы, я просек, что дальше нежиться в постели, занимаясь размышлизмами, – неоправданная роскошь. Время уже за полдень перевалило.

Собственного шконаря у меня, чисто по-спартански, не было, и кроватью служили два десятка матрацев, сложенных у стены друг на дружку. Довольно удобное и мягкое ложе, надо отметить. А главное, по-домашнему теплое и уютное, так как постоянно напоминало лучезарно-беззаботное детство, неразрывно связанное в моем сознании с любимыми чудесными историями Андерсена. Сказку «Принцесса на горошине» имею в виду. Конечно, ватные тюремные матрацы очень мало походили на аристократичные пуховые перины, но ведь я человек с богатым творческим воображением, как-никак.

Откинув одеяло из натуральной верблюжьей шерсти, я скатился со своей верхотуры и растолкал дрыхнувшего на деревянной скамье в углу склада Гришку, служившего у меня шнырем. Много в свое время личных нервов, кстати, пришлось израсходовать в режимно-оперативной части, пока сумел добиться от ментов разрешения ночевать шнырю в вещкаптерке, а не в отряде. Зато Гришуня был сейчас всегда под рукой и проблем типа «принеси-подай» у меня уже не существовало. Живи и давай жить другим, как говорится.

Запостоянку затюканный в отряде мужиками из-за своей поголовно всеми презираемой 117-й статьи – изнасилование, – Гришка был мне благодарен и в работе шныря старательно исполнителен. Не зря хитромудрая администрация колонии и хозобслугу набирает в основном зашуганных насильников и извращенцев – совершенно безропотные и угодливые они животинки, одинаково чужие в лагере как для «черной», так и для «красной» масти зоновского контингента.

– Гришка, раскрой зенки-то, сонная тетеря! Я в промзону поканал, тебя за хозяина здесь оставляю. Если этап из СИЗО вдруг нарисуется – переоденешь в робы мужиков, постельное белье и матрацы выдашь. Усек?

– Все будет путем, Монах. Не о чем беспокоиться, – широко зевнул Гришка, культурно прикрывая пасть ладонью. – Больше поручений нема?

– Вагон с тележкой! – успокоил я шныря. – Возьми в спецчасти мой обходной лист и мухой собери все нужные легавым бюрократам подписи. Не стану же я лично сам этой трехомудией-формалистикой заниматься! Потом выстирай с шампунью мое верблюжье одеяло и повесь на солнышке. К утру должно высохнуть – головой отвечаешь!

– С собой его на свободу поволокешь? – удивился шнырь.

– Естественно. Я здесь и так лучшие свои года оставил. Еще и любимое одеяло зоне дарить – явный перебор. По складу характера я филантроп, но не до такой же идиотской степени, в натуре!

Наскоряк одевшись, но по старому известному суеверию даже не умывшись, чтоб не сглазить ответственный день, я направился к выходу из своего полуподвального вещевого склада. На пороге слегка подтрунил над шнырем, обернувшись:

– Не раньше чем через полчаса вернусь. Так что тебе вполне хватит времени и на то, чтоб надраить здесь все до зеркального блеска, и хавку на завтрак сварганить. Полдюжины яиц с салом мне за глаза хватит. Ты ж в курсе, как я неприхотлив и скромен в еде. До полного, можно сказать, аскетизма!

Вдоволь налюбовавшись на Гришкину мордаху с глазами-блюдцами, я вышел в локалку – внутренний дворик, охваченный со всех сторон железным решетчатым забором, по верху которого была натянута колючая «спираль Бруно», хитро-подлое узковедомственное изобретение – если зацепился, то каюк – чем сильнее пытаешься освободиться, тем больше запутываешься. Хотя, надо быть объективно справедливым и отметить, что придумали эту штуку не в России, а в Германии. Мы же лишь переняли импортный опыт, по достоинству оценив огромные преимущества самозатягивающейся спирали перед малоэффективной колючей проволокой.

Вахтер издали узрел меня из своей прозрачной будки и предупредительно нажал кнопку пульта, не дожидаясь, когда я включу фонарь вызова над воротами.

Клацнул электрозамок, и дверь локалки открылась, выпуская меня на зоновский плац. На нем ежеутренне и ежевечерне проходят общие построения отрядов на проверку-перекличку осужденных. Лично я, к слову, от проверок администрацией исправительного учреждения был освобожден как зек, заслуживающий доверия. Уже лет десять пользуюсь этой приятной привилегией. Правда, приходится регулярно материально «подогревать» и режимников, и оперов, чтоб не потерять в одночасье пресловутое «доверие». Ну да с завтрашнего дня отделаюсь, наконец, от этих хапуг-вымогателей в погонах. Как выразился великий русский поэт арабского происхождения: «Свобода вас встретит радостно у входа, и братья меч вам отдадут». Ничто не меняется, видать, в подлунном мире: меня тоже встретят братья – братишки точнее, да и меч, наверно, подгонят. Но только в ногу с современностью – в виде автомата Калашникова или скорострельного «АПСа». Выходит, кое-какой прогресс со времен Пушкина все же наблюдается, надо признать.

Выход в промзону у меня был свободный, так что КПП-2, отделявший жилую зону от рабочей, я миновал без каких-либо помех. Даже поверхностно-профилактический шмон произвести ни один контролер попытки не сделал. Оно и понятно, впрочем. Кому ж охота «подлянку кинуть» освобождающемуся уголовнику, имеющему твердую устойчивую репутацию «крокодила»? На воле ведь только гора с горой не сходится. Да и те лишь потому, наверно, что нет между ними ненависти и повода к разборкам.

А тот факт, что Монах завтра откидывается на свободу, в колонии каждая легавая собака отлично знала.

В промзоне стоял обычный чад и грохот. Из кирпичных зданий заводских цехов вырывались гулкие удары электромолотов и визг металлорежущих станков. Скоро кипучая деятельность цехов замрет на часик – время обеда подползает. Завхозы отрядов поведут мужиков строем в столовую наполнять вечно голодные желудки работяг жиденькой баландой из требухи и на второе перловой кашей с каплей растительного масла. Зато ржаного «черного» хлеба вдоволь – почти полбуханки на рыло. Прошлый зек-хлеборез пробовал, кстати, децал урезать законную лагерную пайку, торгуя образовавшимися калорийными излишками налево, но недолго его халявная коммерция процветала. Погиб, деляга, неудачно упав с лестницы. Свидетели происшедшего «несчастного случая» отсутствовали...

Как у нас любят в подобных ситуациях озорно шутить: «Шел, поскользнулся и упал ненароком прямо на свой собственный нож. И так семь раз подряд...» Колонийский юмор своеобразен и колоритен, что есть, то есть. Добавить нечего.

Прапорщик Князь нетерпеливо тусовался вдоль забора у первой вахты, через которую завтра по утряне я выйду на долгожданную свободу. Если, понятно, благополучно-тихо разрешу проблемку с Кучером.

– Ну ты даешь, Монах! – недовольно пробурчал Князь, трусливо озираясь по сторонам. – Я же затарен по самое не могу, ты опаздываешь!

– Не хипишуй, командир, по пустякам, – усмехнулся я, с удовлетворением разглядывая сильно раздувшуюся в талии шинель прапора. – Шесть пузырей, как договаривались?

– Ясное дело. Собственное обещание я завсегда держу, ты ж в курсях. Айда в дежурку, разгрузишь меня, наконец.

Мы прошли в «предбанник» КПП. Он, как всегда, пустовал, только за зарешеченным окошком караульного помещения маячила белобрысая башка сержанта внутренних войск. Ну, этого «попкаря» можно не шугаться – уже давно в паре с Князем водярой торгует. Лично сам неоднократно у него отоваривался, и не только спиртным, но и «травкой».

За каких-то полминуты прапорщик прямо на глазах похудел, освободившись от контрабандого груза. Четыре бутылки «Столичной» водки я сунул себе под телагу за брючный ремень, а две оставшиеся пристроил в рукавах. Отправляясь на эту «стрелку», я спецом надел телогрейку на два размера больше, так что со стороны контрабанда навряд ли будет заметна.

– Вместо меня кладовщиком вещкаптерки Контора назначен, – сообщил я. – Взаимовыгодным алкогольным бизнесом с ним продолжите крутить. Пацан он надежный, если и спалится, тебя не назовет. Гарантия. Конечно, коли расценки не вздумаешь сдуру взвинтить. Ну, бывай, служба!

Дружески подмигнув продажному Князю (кстати, это у него такая странная аристократичная фамилия, а вовсе не кликуха), я покинул дежурку и направил отяжелевшие и потому неторопливые стопы в обратный путь.

Возвращался в приятно-мертвой тишине – заводские цеха за каких-то пять-семь минут успели замереть и обезлюдеть – всю дневную смену работяг уже жадно поглотило двухэтажное здание колонийской столовки. Представляю, какое там сейчас разносится активно-старательное чавканье и швырканье обжигающе-горячим супом. Оно и понятно: за несколько минут мужики должны осилить и первое, и второе блюда. А кто не успел – тот опоздал, как говорится. Распорядок здесь заведен жесткий. Даже не прожевывая, махом научишься пищу глотать, как какой-нибудь кит океанский.

К счастью, мне вкус лагерной баланды уже основательно подзабылся за много лет на доходной должности кладовщика вещевого склада. Имею наличную возможность с воли разными калориями подпитываться. Из столовой мне только буханку шнырь ежедневно носит. Но хлеб в зоне нормальный, со свободы привозится, а не вредная для пищеварения тюремная спецвыпечка, по виду и вкусу сильно смахивающая на мокрый коричневый пластилин. Вкусовые качества этой гадкой пакости врезались в память на всю оставшуюся жизнь: в раннем детстве какой-то веселенький дяденька, друг семьи, подарил мне шутки ради слепленную из пластилина конфету, заверив, что она шоколадная. Отплевавшись, я долго потом ревел от незаслуженной горькой обиды, и с тех пор весьма недоверчиво отношусь к любым подаркам и презентам, вечно подозревая какой-нибудь подлый подвох. Всего с одного раза такой вот условный рефлекс у меня образовался. Ничего особо удивительного, впрочем. Я же не подопытная собачка академика Павлова, которую нужно десять раз электротоком долбануть, прежде чем она усвоит, наконец, что к крайней справа миске близко подходить опасно.

Как выяснилось, некоторые цеха обезлюдели не до конца – из распахнутых ворот третьего механосборочного мне навстречу вынырнула грузная туша прапорщика Мясоедова, с явным трудом умещавшаяся даже в шинели пятьдесят восьмого размера.

Одутловато-опухшая бордовая морда промзоновского контролера, как всегда, выражала единственное и страстное желание – поскорей опохмелиться. Небось и рыскал мент по пустому цеху в надежде зашмонать по-тихому в свою пользу чью-нибудь спиртовую заначку. Но, судя по разочарованно-злобной роже Мясоедова, обыск желаемого результата не принес.

– Кого я вижу! Самый хитромудрый кладовщик учреждения! – оскалил прокуренные лошадиные зубы прапор, преграждая мне путь и многозначительно поигрывая своей увесистой резиновой палкой. – Куда поспешаешь, Монах? Опять водкой торговать?

– Не твое дело, командир! Давай хотя бы накануне моего освобождения ссориться не будем. Лады? – Я попытался обойти живую легавую преграду, но в грудь мне жестко уперся конец дубинки.

– Ты, никак, угрожаешь представителю власти? – вкрадчиво поинтересовался этот наглый любитель чужой выпивки. – Мечтаешь в штрафном изоляторе на ночь тормознуться и на волю остриженным наголо выйти? Так, что ли?!

– За какие, любопытствую, прегрешения мне такое счастье светит? Порожняки гонишь, командир! – Я старательно и успешно удержался от привычного сорокаэтажного мата и даже одарил ненавистного мента своей коронной доброжелательной улыбкой, являющейся обычно предвестником безвременной смерти собеседника. Но Мясоедов, козел, был явно не в курсе причуд моей мимики и потому совсем не испугался.

– Есть за что, не переживай! – злорадно осклабился контролер, тыкая дубинкой в мою телагу, где предательски забрякали друг о дружку бутылки. – Навалом, как вижу! Затарен под завязку алкоголем, строго запрещенным правилами внутреннего распорядка – это раз! Наверняка и «перышко» при тебе имеется – это уже два! Вы ведь, масти недобитые, без ножей не ходите – своих же братьев уголовничков опасаетесь! В цвет базарю, Монах?

Я внимательно-пристрастно вгляделся в мутные, по-кроличьи красные глаза Мясоедова и со всей очевидностью вдруг понял, что сегодня тяжкий похмельный синдром для этого тупого плебея значительно страшнее, чем пуля в живот или нож под ребро завтра.

– В натуре, у тебя кукушка окончательно съехала. Либо гуси улетели. Одно из двух – третьего не дано! – подвел я печальный итог своим наблюдениям. – Ладушки! Глубоко сочувствую, командир, и потому предлагаю выгодный компромисс. К твоему сведению, у меня принцип такой: живи и давай жить другим! Если не слишком накладно, ясно! – Я вынул из подкладки фуражки десятитысячную гербовую бумажку и сунул ее в потную лапу прапорщика, тут же захлопнувшуюся, как волосатый хищный цветок, поймавший беспечную муху.

– Подкуп должностного лица при исполнении им служебных обязанностей – это три! – казенным голосом пробухтел Мясоедов, жадным плотоядным взглядом ощупывая мою спиртовую телагу, но дубинку-«шлагбаум» все же опустил, видно, вовремя сообразив своими куриными мозгами, что за двумя зайцами погонишься – ни одного не поймаешь. Лучше уж синица в руке. Десятитысячная банкнота то бишь.

Остаток пути до родной вещкаптерки я преодолел без новых приключений. За что был искренне признателен Господину Случаю, так как денежных знаков, чтоб отмахиваться ими от назойливо-алчных контролеров, у меня при себе более не имелось.

Гришка активно суетился изо всех шныревских сил: на электроплитке в чугунной сковороде уже аппетитно шкворчала, зажариваясь, яичница на подсолнечном масле, а Гришуня так остервенело елозил мокрой половой тряпкой по линолеуму, словно вознамерился протереть в нем здоровенную дырку. Или две.

– Не расстраивайся зря, браток! – дружески хлопнул я по сгорбленной спине Гришки. – Мой сменщик в отряд тебя не спишет, останешься здесь и дальше работать. Я с Конторой уже побазарил на сей счет. Получил в спецчасти обходняк?

– Покамест не успел, – радостно повинился Гришка, явно воспряв духом. – Попервости уборку и завтрак решил наскоряк сварганить. Уже кончаю.

– Ладушки. Только надо говорить: заканчиваю, – верный своей интеллигентной приверженности к точным словам, поправил я. – А кончают либо с девушкой, либо клиента. Усек? Ну, давай дальше трудись.

Пройдя в смежную комнату, где на железных стеллажах хранились постельное белье и обычное обмундирование зеков – телогрейки, кирзовые сапоги и серые рабочие робы, я разгрузился, выставив на столик в углу рядом с допотопным телевизором «Рекорд» все шесть пузырей с сорокаградусной водицей, обошедшиеся мне на червонец кусков дороже, чем рассчитывал.

Но я сразу выгнал из головы прилипчивую мыслишку о понесенных денежных убытках как вредную для хорошего личного настроения. Пусть пьет, козел, за мой счет – не жалко. Может, скорее отбросит копыта и деревянный «бушлат» поимеет от цирроза печени. Не зря же древняя мудрость утверждает: «Все к лучшему». Дай-то Бог, как говорится. Впрочем, желать чужой смерти – крупный грех. Ладно, черт с ним – пусть живет, пока не сдохнет.

С полминуты поуважав себя за такое благородно-великодушное решение, я принялся за изготовление самодельного праздничного стола. Сперва выволок на середину комнаты квадратный фанерный ящик из-под сапог, а затем застелил его новенькой полотняной простыней заместо белой скатерти. Общий внешний вид сооружения ничего получился, на вполне высоком лагерном уровне. Так как в каптерке имелось в наличии только два стула, то пришлось добавить к ним еще и скамейку для обеспечения необходимого количества посадочных мест за моим импровизированным пиршественным столом. Тут же и обновил его, призвав из соседнего помещения шныря со сковородкой.

Аппетит нынче из-за разных треволнений не подавал никаких признаков жизни, и я чисто по-братски поделился завтраком с Гришкой, выделив ему пару зажаренных яиц в обрамлении золотых шкварок, а себе оставив всего лишь четыре желтых куриных «глазика». Пусть помнит добродушие Монаха. Контора-то навряд ли станет особо считаться со шнырем и блистать щедротами. Мой сменщик известный троглодит по сущности натуры. Его любимая присказка чего только стоит: «Чувство жалости мне неизвестно». Натурально-гнилые лагерные понты, конечно, но весьма о многом говорящие.

Насытившись на халяву, Гришка бодренько ускакал выполнять мои поручения, и я остался в гордом одиночестве. Точнее – мрачном. И на то была веская причина. Тягостно-неприятная причем.

Не давала покоя болезненно свербившая где-то в тупичке сознания мысль о Косте Кучеренко по кличке Кучер. Даже не просто мысль, а до сих пор не решенная с этим кадром тяжелая проблема. Для меня было очевидно лишь одно – пора с Кучером всерьез разобраться, ежели желаю на волю своим нормальным ходом выйти, а не чтоб меня вынесли вперед ногами, обутыми по глупой традиции в идиотские белые тапочки из слоеного картона.

Главная вопиющая несуразность ситуации в том, что такая фатальная альтернатива получилась чисто из-за присущей мне доброты по отношению к ближнему. Кстати, мы с Костей в натуре могли считаться «ближними» – и не только по общей принадлежности к роду человеческому, но еще и по факту близкого землячества – оба родились в Свердловске и являлись коренными уральцами. По этой-то причине я и проявил к Кучеру в тюрьме недопустимое великодушие и филантропство, наказав за «крысятничество» слишком слабо-несерьезно. Если бы не сглупил, пожалев его тогда, стал бы Костя Катей – и все дела, никаких тебе больше проблем. Опущенные обычно очень быстро перестают хорохориться и, окончательно оскотинившись, живут в лагере тише воды ниже травы. Такой вот характерный психико-физический феномен, который можно объяснить разве что философским высказыванием Карла Маркса: «Бытие определяет сознание». Сразу видать – крупный был толстячок-немец дока по самым разным материям и вопросам. С богатым жизненным багажом и опытом, по ходу.

Случилась та паршивая история два года тому назад, когда меня неожиданно выдернули из зоны на этап в следственный изолятор. На тюрягу то бишь. Сверхбдительные органы вдруг заподозрили с чего-то, что на воле за мной еще несколько дохлых «висячек» осталось. Но первые же допросы показали всю несостоятельность их глупых ко мне претензий. Все доказательные обоснования следствия строились лишь на дешевых косвенных уликах, которые разбить не составило никакого труда.

Но так как этап обратно на зону был только один раз в неделю, то пришлось тормознуться в переполненной душной камере на несколько дней. Против лома нет приема, как говорится. А против тупой бездушно-бюрократической машины нашей задрипанной пенитенциарной системы – в особенности.

Как старый лагерный волк, имеющий к тому же в биографии послужной список из одних только особо тяжких статей Уголовного кодекса, я в тюрьме пользовался заслуженным авторитетом и сразу был поставлен братвой «смотрящим» в свой «хате» – этаким князьком, который должен разруливать все проблемы в камере, строго основываясь на воровском законе.

Несмотря на то, что на площади в двадцать пять квадратных метров размещалось почти шестьдесят «тяжеловесов» – мужиков, проходящих по тяжким статьям, – и спать им приходилось в три смены, камеру никакие эксцессы и разборки не сотрясали. Оно и понятно. Когда твой сосед по шконарю точно так же «социально опасен», как и ты, скандалить и качать права по пустякам как-то мало хочется. Да и тот факт, что по чисто тюремной моде у всех сокамерников имеется в наличии супинатор – вынутая из подошвы башмаков, бритвенно заточенная о цементный пол железка, – был отлично известен каждому.

Но в последний день перед моим этапом в родные пенаты – на зону то бишь – произошла все же одна небольшая неприятность, потребовавшая прямого вмешательства «смотрящего».

Дело случилось в воскресенье. На обед в этот день всегда давали гороховый суп, с вожделенным нетерпением ожидаемый братвой всю остальную неделю. Гороховый суп со свининой был настоящим «праздником живота» по сравнению с обычной тюремной баландой из рыбьих голов с пшенкой или требухи с гнилой капустой.

Хипиш начался сразу после обеда. Какой-то мужик, промаявшись на ногах ночь и утро в очереди на благословенный шконарь, так разоспался, кретин, что прозевал дневную хавку. Продрал зенки он только тогда, когда камерная публика жадно заскребла ложками по дну шлемаков алюминиевых тарелок, в натуре, сильно смахивавших на шлемы или каски. Такими железными головными уборами щеголяли вояки времен первой мировой войны.

Разбудить бедолагу на обед никто и не подумал. Известное дело – в тюрьме каждый сам за себя и на нужды ближнего всем глубоко наплевать. А кто не успел – тот опоздал, как очень метко-жестко говорится. На полном серьезе и без малейшей доли иронии. Просто констатируя тот факт, что твои проблемы – это исключительно только твои личные проблемы.

Но у «смотрящего» положение иное, поэтому я был вынужден как-то прореагировать, услыхав обиженно-возмущенный вопль из угла камеры, где у меня размещалась «пехота» – рядовые уголовники, не успевшие снискать себе приличной славы на ниве преступлений. В основном – бытовые мокрушники, завалившие наглушняк по пьяни либо собственную жену, либо собутыльника. Шелупень всякая, короче.

Я неохотно поднялся со своего козырного шконаря у единственного окна и направился на звук, грубо нарушивший спокойную камерную идиллию. В арьергард ко мне тут же пристроилось двое крепких подручных, обязанных постоянно страховать «смотрящего» от возможной опасности со стороны какого-нибудь внезапно сбрендившего сокамерника.

– Что за хипиш, а драки нет? – доброжелательно спросил я у какого-то худосочного мужичонки, забавно скуксившегося поношенным морщинистым личиком, и визуально определяя, «дымится у кадра крыша» или его просто обидели – вот он и разоряется, как какой-то потерпевший фраер.

– Монах, у меня суп внагляк увели! – прояснил ситуацию жалким плаксивым голосом старик, с пробудившейся надеждой хлопая на меня выцветшими собачьими глазенками.

– Разберемся! – твердо пообещал я, оборачиваясь к молодому камерному шнырю. – Сколько шлемаков получал на хату, браток? Обсчитался, по ходу, падла?!

– Пятьдесят девять – ровно по числу здешних харь! Гадом буду! – противно заверещал шнырь, явно до смерти перепугавшись, что станет сейчас «крайним».

– Это очень даже легко проверить, – усмехнулся я и велел подручным наскоряк пересчитать алюминиевые тарелки.

Посадочных мест за длинным деревянным столом было лишь двадцать, поэтому ребята сразу принялись за тщательную ревизию шконарей, где питалась основная масса осужденных. Их оперативные старания тут же увенчались полнейшим успехом.

Возможно, Кучер и не попался бы, но его подвела излишняя нервозность – мои костоломы бдительно засекли, как он запихивает ногой второй пустой шлемак себе под шконарь. Спалился с поличным, идиот.

С победным гоготом ребята вытолкали бедного Кучера на середину камеры, предварительно напялив ему на башку злополучный лишний шлемак и тем сделав его сильно похожим на смешного рыцаря Дон Кихота из известного фильма.

За крысятничество – то есть за воровство у своих, кара полагалась по нашему закону весьма суровая. В лучшем случае – отстегивание почек и печени, в худшем опускание человека. Превращение «крысы» в петуха то бишь.

Но я вдруг вспомнил, совсем не к месту, что Кучер мой близкий земляк, и мне стало его где-то даже жаль децал. Да и инвалидом он, по сути, являлся, на затылке вместо выбитой кости имел металлическую заплатку. Еще в юности в драке удар топором.

А мои ребятишки, признаться, не слишком деликатны в обращении – заденут ненароком ту заплатку – и кранты земляку. Или селезенку сгоряча запросто отстегнут. Мокруха же мне в камере, в натуре, ни к чему. Ни к селу ни к городу, как выражаются хорошо образованные в русских народных пословицах люди.

Делать же из Кости Ксюшу вообще считал западло. Я ведь очень чувствительный в глубине души. Жаль мне было паршивца отправлять в лагерь опущенным. Педиком ему срок в два раза длиннее покажется. Впрочем, пятерик всего-то у Кучера на рогах за тяжкие телесные повреждения без смертельного исхода для потерпевшего. Смешной срок, короче. Особенно в такой «тяжеловесной» камере, как наша.

Но я уже принял гуманное решение и потому не подал с нетерпением ожидаемый ребятами знак к началу экзекуции.

– Что-то имеешь вякнуть в свое оправдание? – наигранно жестко вопросил я Кучера, нахмурив брови.

– Я подумал, что просто лишний шлемак баландер из хозобслуги по ошибке выдал, – совсем неубедительно соврал земеля, затравленно озираясь по сторонам. – Правда, Монах! Я не крысятничал! Падлой буду!

Сообщать Кучеру тот немаловажно-знаменательный факт, что он, земляк задрипанный, и так уже стопроцентно состоявшаяся падла, я счел нецелесообразным в данный конкретный момент.

– Вполне возможно, – легко согласился я, подавляя взглядом явное разочарование своих подручных. – Всякое в жизни бывает. На то она и жизнь...

Окинув быстрым взглядом мрачно-хмурые морды сокамерников, я просек, что назревает бунт. Ведь человечное отношение к провинившемуся в местах лишения свободы не в чести, как известно. Библейские заповеди здесь не котируются напрочь. Да и что с окружающих меня мужичков можно требовать – сплошные же отпетые бандиты и головорезы тут собраны, не имеющие ни капли сочувствия к ближнему.

Пришлось срочно слегка подкорректировать первоначальный план. Как говорится: чтоб и волки были сыты, и овцы целы. Хотя наоборот – в данном случае – было бы точнее.

– Но закон един для всех! – заявил я, с удовлетворением отмечая сразу помягчевшие хари вокруг. – Отвечать все одно придется, пес! Наказать тебя банальным скучным мордобоем было бы слишком просто и явно недостаточно! Верно, братва? Мы сделаем поинтереснее и по-заковыристее! Это нас развлечет не хуже цирка: пускай Кучер, раз он самый, как выяснилось, из нас голодный, схавает в ужин тазик баланды из рыбьих голов! Вот будет умора! Есть добровольцы пожертвовать нашему проглоту свою пайку ухи?

Основная масса, состоявшая из вечно голодной «пехоты», замкнуто молчала, отводя рожи в сторону, но меня солидарно поддержали соратники и друзья из старшей и средней «семьи». Самый серьезный и опасный камерный контингент, к слову. Их было рыл двадцать, и все они единодушно высказали желание пожертвовать личной вечерней пайкой для благого дела наказания «крысы». Им, впрочем, это ничего не стоило – уху и так никогда не потребляли. Все они являлись налетчиками и мокрушниками и, не выдав подельников на следствии, пользовались заслуженной признательностью с воли – чуть ли не ежедневным сытным греваком в виде сала, колбасы и копченого мяса. Даже водка заходила иногда. Левым путем, ясно.

На том и порешили, избежав лишнего хипиша. Ненужных эксцессов то бишь. Все остальные довольны, предвкушая редкое зрелище, и даже начали заключать между собой пари – сколько раз «крыса» блеванет, пока осилит тазик с гнилой баландой.

Не участвовал в общем веселье только бедолага Кучер. Понуро сидя на корточках у стены, бросал на меня колючие взгляды исподлобья и бесшумно шевелил серыми губами. Грязно матерился, по ходу. Не понимал, дурашка, от чего я его только что благородно спас, чуть сам не нарвавшись на крупные неприятности. Конечно, при бунте на сторону «смотрящего» автоматом встала бы вся моя старшая семья и как минимум половина средней, но исход вряд ли бы вышел благополучным. Животно-тупая «пехота» многократно превосходила нас числом. Хотя конечный результат поножовщины еще бабушка надвое сказала. Нервов и ожесточенного звериного упорства у нас, ручаюсь, намного поболе будет. Мы же не заурядные «бытовики», а серьезные профи. Заточенным супинатором владеем не хуже, чем когда-то граф Ла Моль шпагой. Кстати, «Королева Марго» – одна из самых любимых моих детских книжек. Жаль беднягу Ла Моля буквально до слез. Да и верного его приятеля тоже. Настоящие были бродяги по жизни. Восхищаюсь.

Ко времени ужина никто в камере уже не спал. Примитивные мужики буквально изнывали от нетерпения в ожидании обещанного грубо-пошлого представления. Их, конечно, можно понять – телевизоры в следственном изоляторе тогда не были еще разрешены. А человеческое быдло постоянно ведь ощущает неуемное желание не только в хлебе насущном, но и в вульгарных зрелищах. Так повелось еще со времен Древнего Рима, насколько помнится из школьной программы по истории.

Играть роль главной скрипки в этом балаганном спектакле радости не было ни малейшей, но положение обязывало. Тут уж ничего не попишешь, как говорится. Назвался груздем – полезай в кузов то бишь.

Вот я и полез, выплеснув первым свой шлемак с баландой в эмалированный тазик, использовавшийся в камере для постирушек нижнего белья. Кстати, чисто из гигиенических соображений я предварительно распорядился тщательно вымыть его с хозяйственным мылом.

Но, естественно, Кучер не оценил даже и этого моего жеста и мрачно уселся за стол перед почти полным тазом дармовой хавки явно без малейшего аппетита, а не то что с чувством хоть какой-то человеческой благодарности. Конченый плебей, наивно было от него чего-то иного ожидать. Таким образом вымытый таз – этот мой щедро разбросанный бисер – остался незамеченным глупой свиньей.

Из-за такой вопиющей черной неблагодарности я был совершенно равнодушен к тяжкой трапезе Кучера, которому понадобилось целых два часа, чтоб осилить уху. Да и то для благополучного завершения начатого чревоугодия ему пришлось с дюжину раз бегать рысцой на толчок облегчаться под сопровождение злорадного хохота-улюлюканья сокамерников.

Если разобраться, в глубине характера я не злопамятен. Потому, заметив, что средняя семейка о чем-то шепчется, собравшись в подозрительно тесный кружок, я враз просек, что почем, и, как бы между делом подойдя к отпыхивавшемуся красномордому Кучеру, обронил:

– Слушай сюда, земляк. На вечерней поверке выламывайся из хаты от греха. По-моему, коли останешься на ночь, чистым отсюда верняк уже не выйдешь – опустит тебя братва, давно изголодавшаяся по женским задницам. На безрыбье и рак рыба – сам обязан понимать. Учти, животинка! – последние слова я почти выкрикнул, чтоб ругань уже все могли услышать и для большей убедительности пнул Кучера носком кроссовки в живот. Пнул-то, кстати, слегка, просто на публику играя, а собеседник уже корчился на полу, будто ему селезенку напрочь отшибли. Ясно – притворялся, скотина, пытаясь разжалобить и избежать повторных ударов. Распоследняя дешевка, короче. Да и законченный дурак, судя по всему.

Несмотря на явную тупорылость, Кучер все же последовал моему доброму совету, и как только, громыхнув замками, отворилась стальная дверь в камеру, впуская наряд контролеров, он пулей вылетел в коридор, чуть не сбив по пути майора ДПНСИ – дежурного помощника начальника следственного изолятора.

– Опять эти «тяжеловесы» опидорасили кого-то, – понимающе ухмыльнулся сопровождавший ДПНСИ молодой «кум» – капитан оперчасти, курировавший наш этаж. – Натуральное зверье! Всех их не в лагеря отправлять следует, а прямиком к стенке! Меньше хлопот государству было бы!

– Правильно мыслишь, капитан! – кивнул майор, потирая ушибленый бок. – Чувствую, мы с тобой сработаемся!

Когда население камеры пересчитали по головам и дверь захлопнулась, из коридора донесся рычаще-визглый вопль Кучера:

– Я тебе этого вовек не забуду, Монах! Замочу на зоне – так и знай, падла!

Обычно мужиков, выломившихся из общих тюремных «хат», до отправки на зону менты поселяют в «обиженку» – спецкамеру для опущенных. Так поступили и с моим земляком. Хотя он и не являлся «голубым», но в зоне отношение к жителям обиженок известное. Весьма малопочтительное – если очень мягко и деликатно выразиться. По этой причине Кучеру жилось в лагере несладко – кентов практически не имел, а на работу был поставлен самую что ни на есть пыльную – как в прямом, так и в переносном смысле этого слова. В пятом сборочном цехе наполнял порошком автомобильные огнетушители. Очень вредная, между прочим, работа для здоровья человека.

Его угрозу я отлично помнил, но совершенно не принимал всерьез. Мало ли подобного базарят в расстройстве чувств. Но мой приятель завхоз седьмого отряда, где чалился Кучер, недавно предупредил меня, что ходят нехорошие слухи. Будто бы Кучер похвалялся в разговоре со своим «семьянином», что вскорости уйдет на раскрутку, отправив Монаха в преисподнюю, где ему давным-давно место забронировано.

Данная информация не столько меня удивила-насторожила, сколько огорчила. Вот ведь бык колхозный – решился все-таки рассчитаться по старым счетам и даже раскрутки на добавочный срок не боится!

Пружинный нож-стилет я и так часто в заднем кармане брюк таскал, а после того разговора с завхозом вообще с «перышком» перестал расставаться, наплевав на реальную возможность угореть за ношение холодного оружия на пятнадцать суток штрафного изолятора.

Но этой предосторожностью я не ограничился – нанял шныря седьмого отряда за пачку чая в день еще и следить за Кучером, докладывая мне обо всех подозрительных движениях земляка.

И не зря потратился, как выяснилось вчера. Шнырь сообщил, что Кучер изготовил из ножовочного полотна грамотную заточку навроде кинжала и зашил ее в свою мочалку. Значит, всерьез готовится, гад, коли оружием запасся.

Можно было, понятно, просто звякнуть в оперчасть и дать наколку на кровожадного земляка, но, поразмыслив децал, я посчитал такой ход ниже своего достоинства. Как-нибудь уж самолично разберусь с разбушевавшимся бычарой, не впервой.

Ладно, чему быть – того не миновать. Кучера я не опасался. В ножевом единоборстве ему со мной все одно никогда не совладать – сколько б он ни кожилился со своим кинжалом, хитро спрятанным в обычной банной мочалке. Тревожила меня лишь одна вероятность – накануне освобождения сорваться на новый срок за убийство шизанутого земели.

Затянувшиеся размышления прервал Гришка, сообщивший, что все путем – мой обходняк подписан и сдан в бухгалтерию. Причем ни один ответственный «козел» зоны не стал придираться к тому факту, что не я лично бегал с высунутым языком по их кабинетам в штабе. И то вперед уважают, значит. Вернее: не испытывают особой радости от перспективы заполучить врага из контингента мокрушников. Не глупые, по ходу, все же люди, хоть и козлы по жизни.

Вылазить из каптерки в зону ни смысла, ни желания не было. Встречаться с Кучером раньше времени не хотелось. Скорее всего он будет поджидать меня завтра утром у первой вахты, чтоб подколоть прямо на пороге воли. Продуманно-мстительная сволочь, ясно, как и все уголовники хохлы.

Поэтому от нечего делать я до позднего вечера завалился спать, приняв обычную дозу личного снотворного – полстакана коньяка «Старая крепость». Укрыться пришлось уже банальным байковым одеялом, так как верблюжье старательный Гришка успел утащить в прачечную.

После вечерней поверки к десяти часам начали подгребать мои гости: Контора, Том, Грин, Эсэс и еще пара незначительных уголовных особей, которых сегодня вспоминать просто лень.

Атмосфера за столом мало соответствовала праздничной. Какие-то задумчивые смурные морды вокруг, безуспешно пытавшиеся скрыть свое истинное настроение. Впрочем, тут все на поверхности. Когда старый лагерный кент уходит «за забор», а тебе нужно здесь оставаться, – от радости не запрыгаешь. Ребят явно давила обычная «жаба». Чистой воды зависть то бишь.

Я их отлично понимал и не стал акцентировать внимание на подобном не очень приличном поведении «братков».

Водка положительного влияния на жизненный тонус не оказала. Оно и понятно. Для веселья не «Столичную» надо потреблять, а хороший ликер. Типа «Шартреза» или «Вишневого». Но если б я стал вдруг потчевать гостей «дамскими» напитками, меня, в натуре, никто не понял бы и не поддержал. Доисторические у ребят понятия: не в силах вкурить, что не мужик создан для алкоголя, а алкоголь для мужика. Крепость и названия каждый должен выбирать лично по своему вкусу, глубоко наплевав на мнения окружающих.

Но сегодня я решил соблюсти проформу и не ломать давно устоявшихся лагерных традиций.

Правда, в улучшении праздничного настроения собравшиейся компании я сильно рассчитывал на Эсэса. В зоне он занимал должность банщика и, ежедневно легально общаясь с расконвойкой – расконвоированными осужденными, вывозившимися для работы на волю, имел отличную возможность почти за бесценок снабжаться анашой. Самым крупным лагерным реализатором «травки» Эсэс и являлся по своему основному подпольному роду деятельности.

Как я и предполагал, когда водка благополучно закончилась, банщик с торжественным видом выудил из кармана надорванную пачку «Беломора».

– Это не какая-то там дрянная шелуха, а натуральный пластилин, – похвалился он, предлагая всем присутствующим по туго забитому папиросному «косяку».

Мальчики сразу заметно взбодрились и самозабвенно занялись любимым делом – загонять глубоко в легкие клубы серо-сиреневого терпкого дыма.

Я включил телевизор, пусть базарит фоном на музыкальные темы. Под ритмичную попсу кайф значительно лучше и легче усваивается, давно засек сей любопытный медицинский факт.

Вскоре протокольные морды моих друзей облегченно разгладились от ранних морщин, а глаза приобрели стеклянный блеск – первый признак приближающейся блаженной нирваны. В ближайшие минуты все мысли ребятишек благополучно растворятся в необъятном пространстве подсознания и станут поодиночке бродить там, безуспешно отыскивая «брата по разуму».

– Монах, ты чего отрываешься от братвы? – услышал я недовольный баритон Эсэса.

Уже некоторое время он упрямо тыкал мне в руку новым «косяком», стараясь привлечь внимание.

– Пустяки. Задумался децал.

– Мужики уже по второй папиросе заканчивают, а ты почему-то отстаешь!

– Уволь, Эсэс! Мне по традиции еще в баню надо шкандыбать, чтоб смыть все грехи перед волей. А вот когда вернусь – хоть три «косяка» подряд зашмалю. Ладушки?

– Договорились, Монах. Традиции – вещь священная, согласен.

– Ключи от бани на полчасика дашь?

– А они без надобности. Нынче какой-то шизик выхлестнул замок на общей раздевалке. Ступай спокойно, дверь открыта. Завтра с утра придется бегать, как бобику, искать в промзоне новый замок. Не меньше двух-трех «косяков» жлоб завскладом с меня сдерет! Гадом буду!

– Искренне сочувствую, – усмехнулся я. – Наверстаешь на расконвойке! Ну, я потопал. Глядите, здесь до полного отрубона не накуритесь! – Я кивнул на ребятишек, совершенно бессмысленно-пустыми глазами уставившихся в телевизор, где эротично выгибалась, повизгивая от лесбиянского нетерпения, женская группа «Полиция нравов».

Гришка неприкаянно сидел на лавке в прихожей вещкаптерки, будто грустная верная собака, которую забывчивые хозяева не пустили со двора в теплый дом.

– Не журись, братишка, все путем. – Я сунул ему в ладонь прихваченную со стола папиросу. – Пыхни, расслабься. А я в баню потопал лагерные грехи смывать.

– Сопроводить? – радостно встрепенулся Гришка, нашедший вдруг себе достойное применение.

– Не нужно трепыхаться, Гришуня. Теперь ты уже шнырь не мой, а Конторы. Сам отлично доберусь, без свиты. Я ведь большой демократ в глубинах души.

– А спинку потереть? – находчиво опротестовал мое решение привязчиво-настырный Гришка.

– Обойдусь! У меня длинная мочалка!

Выйдя из локалки на плац, я направился в дальний его угол, где находилось одноэтажное здание бани.

Поначалу шаг мой был бодро скор и я даже беспечно помахивал в такт ходьбе свой матерчатой сумкой, где лежали свежее нижнее белье, мочалка, мыло и полотенце. Но вот шаги непроизвольно замедлились, а взгляд настороженно зарыскал по сторонам.

Меня явно что-то обеспокоило. Но что именно? Под ударом единственного «косяка» мысли еще не успели разлететься в разных направлениях и тут же принялись за привычную работу: перемешивались, накладывались друг на друга, ища признаки последовательности и логики. Так патроны набиваются в обойму – в различной последовательности, но точно защелкиваясь друг на дружку. Так уж устроен мой мозг.

В оконцовке слова «мочалка с кинжалом» и «выбитая дверь в баню» соединились и дали неожиданный словесный результат:

– Вот паскуда! – От возмущения я даже на месте остановился. – Да ведь он собрался меня прямо в бане пришить! Ну, Кучер! Всем хохлам хохол!

Выпитая водка, отполированная парами марихуаны, дала необходимый выброс агрессивности в психику, а вечная привычка идти навстречу опасности утвердила спонтанное решение – я направился в баню, нащупывая в кармане неразлучный «кнопарь».

Лунные лучи, отражаясь в многочисленных вокруг окнах, падали веселыми белыми «зайчиками» на асфальт перед ногами, словно желая преградить мне путь, но я почти не обращал на них внимание, всецело занятый своими трудными мыслями.

Нигде в продолговатом здании бани свет не горел, но это меня ничуть не смутило. Ударом ноги почти снеся хрупкую дощатую дверь с петель, я влетел в общую раздевалку, чертя в кромешной темноте ножевые зигзаги-молнии в разные стороны.

Наконец, найдя на стене выключатель, смог воочию убедиться, что в раздевалке я один. На всякий случай, сразу зажег свет и в банном отделении. Заглянув туда, увидел ту же историю – мое гордое здесь одиночество.

Надо отметить, что земляк далеко не дурак – ясно, что появиться он должен только после меня. Это даст ему явные тактические преимущества. Ну что ж, поглядим, как карта ляжет! Любую негативную ситуацию можно запросто превратить в позитивную, нужно лишь подойти к делу с головой и с нужной стороны.

Я махом разделся и, аккуратно уложив одежду на скамью, нырнул в цементно-холодное нутро банного отделения. Кнопарь оставил валяться на самом виду рядом с одеждой. Чистое гусарство и ухарство, конечно. Но, узрев мой нож, Кучер наверняка расслабится и потеряет бдительность. А это даст мне хоть и не крупную, но козырную карту в игре с этим вконец оборзевшим быдлом. Да и очень уж хотелось, чтоб все выглядело банальным несчастным случаем, а не убийством. Тогда ножевые ранения на теле земляка мне вовсе ни к чему. Противопоказаны.

Включил горячую воду во всех двадцати лейках под потолком, дабы чуток согреться и стал натирать куском мыла на гладком цементе пола широкий круг – не менее двух метров в поперечнике.

Закончив сей славный труд, я туго намотал свою синтетическую мочалку на левую кисть руки и уселся в мыльном круге, как Хома из кинофильма «Вий». Правда, вместо мыла тот использовал мел и находился не в бане, а в церкви. Вместе с покойником. Ну, покойник и здесь, думаю, очень скоро нарисуется.

Разогретый горячей водою, цементный пол банного отделения удовлетворенно дымил паром и распространял противненький запах формалина – основной жидкости, повсеместно используемой в моргах.

Эсэс, говорят, на воле работал санитаром в городской катаверне[1], откуда и принес в зону мрачноватую привычку поливать для дезинфекции пол резко пахучим формалином. Ну да каждый имеет законное право сходить с ума по своему.

Я уже начал подумывать, не убавить ли кипятка в водяных струях, так как пар стат заметно материализоваться в предательский густой туман, но в этот момент слабо брякнула дверь из общей раздевалки и я разглядел, как в белом тумане ко мне медленно приближается знакомый силуэт, держа в правой клешне странно прямую мочалку. Я тут же остро пожалел, что не догадался запастись хотя бы дубинкой. Какой это, к дьяволу, кинжал?! Тут натуральный меч викингов по размеру!! Ладно, карты уже розданы – остается играть!

Я встал в середину мыльного круга, прикидывая, как лучше обойтись с земляком, чтоб он не успел воспользоваться своей самодельной секирой.

– Грехи смываешь, Монах? Бог в помощь! – услышал я скрипучий насмешливый голос Кучера, словно почувствовавшего подвох и остановившегося на самом краю моего охранного круга. – Могу твою душеньку успокоить: новых грехов на ней уже не будет... Так что радуйся давай!

– Разборку намечаешь? – буднично поинтересовался я, чуток переместив корпус вправо, подальше от опасно вздыбленной мочалки земляка.

– А ты думал, что я тебе позволю по утряне через запретку на волю слинять?

– Даже в мыслях не держал! – честно признался я, слегка оскорбившись. – Пойду на свободу как все – через первую вахту.

– Никуда ты уже не пойдешь, падла! – вдруг ни с того ни с сего окрысился Кучер и выбросил вперед руку с мочалкой, явно метя мне в живот. Но для сохранения равновесия ему понадобилось сделать шаг, ступив правой ногой в роковой мыльный круг. Естественно – тут же поскользнулся и упал на колено. Я легко отбил «забинтованной» левой его оружие и встретил падающего врага ударом правой снизу в челюсть. Охнув, Кучер тяжело хлопнулся всей тушей о цементный пол и затих.

«Чистый нокаут, – определил я, полюбовавшись на неподвижное, неестественно выгнувшееся вперед тело. – Но пора заканчивать дельце. Время нынче страшно дорого».

Я нагнулся и приподнял голову Кучера, нащупывая на затылке «заплатку». Найдя, нанес по ней короткий удар костяшками пальцев. Рука чуть ли не до локтя моментально окрасилась в розовый цвет, что и требовалось. Значит, все путем, удар цели благополучно достиг.

Проделал с острой металлической полочкой для мыла некоторые процедуры, необходимые для того, чтобы все смахивало на несчастный случай: парился мужик, поскользнулся и грохнулся головой прямо о полочку.

Прихватив мочально-кинжальное оружие Кучера, вышел из душевой в общую раздевалку.

Все было тихо.

Наскоряк вытершись, оделся и покинул банное заведение. Закрывая за собой дверь, подумал, что резкий запах формалина в душевом отделении сейчас будет точно в тему.

По пути в вещкаптерку выбросил меч-кинжал земляка в мусорный контейнер.

Пришлось долго давить кнопку электрозвонка, прежде чем мне соизволили открыть вход в мой же склад. На пороге стоял, покачиваясь, ухмылявшийся Эсэс. За его спиной на лавке в прихожей мирно похрапывал Гришка. С его улыбающихся губ совсем по-детски стекала обильная слюна.

– Всего с одного «косяка» укачало шныря, – пояснил Эсэс, давая мне дорогу. – Ребятки тоже почти все в отключке. Ничего, сейчас я знатный кофе сварганю, поставим братву на ноги, не сомневайся. Провожать тебя до вахты уже как огурчики пойдем. В натуре, Монах!

– Где моя папироска? – протянул я руку Эсэсу и тут только заметил, что тыльную сторону левой ладони обезобразил косой ножевой шрам, слабо сочившийся кровью. Усек свежее ранение и Эсэс, сразу заметно насторожившийся.

– Поцарапался где-то по дороге, – поспешил пояснить я, пряча предательскую руку в карман. – Где, спрашиваю, мой «косячок»?

Крепчайший утренний кофе сыграл свою обычную роль: ребята взбодрились, муть из их глаз стала понемногу испаряться. Но до состояния «огурчиков» приятелей довести не удалось. По дороге на первую вахту мальчиков штормило из стороны в сторону, но прапора к нам не цеплялись, отлично понимая, что к чему.

Еще с полчаса проторчали в локалке первой вахты. Ребята нещадно курили, а я, скромно зажав под мышкой любимое верблюжье одеяло, не сводил глаз с дорожки, по которой должен был прибежать сюда наряд контролеров, поднятый по тревоге.

Наконец громыхнула вожделенная дверь и казенный голос выкрикнул мою фамилию. Я стал прощаться с братвой. Напоследок наклонившись к Эсэсу, шепнул:

– Знаешь, братишка, мне почему-то кажется, что в бане я ночью не был... Просекаешь?..

Дружески хлопнув глубоко задумавшегося банщика по плечу, я перешагнул невысокий порог и вдруг, неожиданно для себя, понял: я уже на свободе!!!

– Ну и что же ты с меня хочешь поиметь? За свою тогдашнюю умную «забывчивость»? – решил я взять наконец быка за рога, одаривая Эсэса самой доброжелательной личной улыбкой. – Говори, не стесняйся.

Киса с Цыпой, уловив в моем голосе елейность, сразу насторожились и еще плотнее придвинулись к захмелевшему Эсэсу.

– А я не жлоб, Монах! Думаю, чисто по-братски, выделишь мне штук десять баксов на обзаведение? Тебе же это ничего не стоит – заматерел на воле, в гору прешь, как танк!

– Я, безусловно, филантроп по натуре, но не до такой же идиотской степени! – отрезал я, снимая вопрос с обсуждения. – У меня другое предложение: беру тебя к себе в бригаду. Будешь как сыр в масле кататься и бабки приличные иметь. По рукам, братец? Или как?

– По рукам, Монах, – кивнул побледневший Эсэс, видно, начав просекать обстановку и тот печальный для него факт, что на Монаха никакие попытки шантажа впечатления не производят. – Когда приступать?

– Завтра нарисуйся здесь к полудню, обсудим детали. Мальчики, проводите нашего отяжелевшего друга до выхода из заведения. Пусть отправляется восвояси.

Ребята подхватили забавно съежившегося Эсэса под мышки и вывели из кабинета. Дисциплинированный Киса тут же вернулся, ожидая добавочных инструкций.

– Нет. Пусть уходит, – усмехнулся. – Он не опасен, сейчас уже ничего не доказать. Гарантия!

На следующее утро проснулся на удивление рано – еще и десяти не было. День выдался просто славный: солнечно-безоблачный и не по-весеннему теплый.

Машину с Цыпой вызывать не стал, решив прошвырнуться до «Вспомни былое» пешочком, свежим воздухом децал подышать. Иногда это полезно. С похмелья – в особенности.

По пути заглянул в парк Энгельса, посидеть на скамеечке, пробежаться в памяти по далекой юности.

Да, парк совсем не тот, что двадцать лет назад. Уже скорее смахивает на большой сквер. А ухоженности вообще ноль. Мусор повсюду валяется, и не только окурки, но и бумажные пакеты с бутылками из-под всех кустов нагло выглядывают. Полнейшее творится безобразие! В натуре, беспредел! Куда только городские власти смотрят! Впрочем, с ними ясно – пока гром не грянет, российский чиновник не перекрестится. Может, пикеты «Гринпис» в защиту парка организовать? Кажется, это не слишком дорого будет стоить.

Отшвырнув в сторону истлевшую «родопину», я поднялся со скамейки, но вдруг снова сел, почувствовав, что мозг сейчас разродится какой-то дельной идеей.

Так оно и вышло. За несколько минут я прошевелил «новорожденную» от и до, пропустив через решетку здравого рассудка, и выдал на ее реализацию «добро».

Решительно поднявшись со скамьи, направился по узкоизвестному адресу одной квартиры-мастерской, где быстро-оперативно изготавливаются на заказ разные мудреные сувениры. Хитрая мастерская находилась недалеко, так что в родной забегаловке я оказался уже полдвенадцатого.

В кабинете Петровича уложил компактный алюминиевый кейс-«дипломат», запертый на кодовый замок, в нишу-тайник подоконника и устроился с банкой пражского пива в кресле перевести дух.

Через несколько минут нарисовался Киса, воззрившийся на меня удивленным взглядом своих чудных глаз-смородин:

– Ты что-то рано, Евген! Но это к лучшему. Надо небольшой производственный вопросик решить.

– Рассказывай, – благосклонно кивнул я. – Дело превыше всего.

– Я тебе уже говорил про нового телохранителя. Неплохой мужик, Серым кличут. Край необходимо, чтоб вместе с Цыпой кто-то еще тебя сопровождал для надежности.

– А ты, никак, на пенсию собрался?

– Ну ты скажешь – так хоть стой, хоть падай, Евген! – оценив юмор, ухмыльнулся Киса. – Я само собой, но ведь ты меня постоянно куда-нибудь на задания отправляешь. И остаешься неприкрытым с одной стороны! Возьми Серого хотя бы с испытательным сроком. Реакция у него молниеносная и здоровьишко – дай Бог каждому! '

– Он здесь?

– С той стороны двери.

– Ладушки, зови своего протеже.

Появился детина средних лет: косая сажень в плечах, рост около двух метров, нагло-самоуверенная морда знающего себе цену зверя.

– Отличная реакция, говоришь? – переспросил я Кису, доброжелательно улыбнувшись новому боевику.

– Гарантия, Михалыч! – убежденно отозвался Киса.

– Ладушки. Будет работать в паре с Эсэсом. Поглядим, кто из них на что способен. Берем обоих с испытательным сроком. На полставки.

– И сколько времени будешь испытывать, Монах? – недовольно скривился Серый, с явным трудом стараясь говорить на полтона ниже, чем обычно привык.

– А это полностью зависит от тебя, браток. Возможно, что и одного дня окажется вполне достаточно.

– Ловлю на слове! – не слишком тактично осклабился Кисин протеже, видать, понятия не имеющий о том, как должен вести себя наемный работник со своим хозяином.

В комнату, предварительно постучав, зашел Эсэс с сильно опухшей со вчерашнего мордой.

– Ты очень вовремя! – похвалил я новоприбывшего. – Уважаю пунктуальных людей. Чаще всего на них можно уверенно положиться. Есть небольшое, но ответственное поручение. Серый, вынь-ка из подоконника кейс. Отправляйся с ним прямо сейчас в парк Энгельса. Страховать тебя будет Эсэс. Просто прогуливайтесь по аллеям. К вам подойдет пожилой мужик с овчаркой-медалисткой на поводке и попросит прикурить. Вот ему «дипломат» и отдадите. Никаких расписок с него не требуется. Усекли?

– Может, Михалыч, им дополнительную охрану выделить? – вмешался Киса, уважительно разглядывая красивый кодовый замок под золото.

– Пустяки. Ребята справятся. Да и чего там особо охранять? Мелочь повседневная – полсотни «лимонов» всего-то, – пренебрежительно выпятил я нижнюю губу. – Ладно, мужики! Ступайте с Богом! Собаковод на «стрелку» уже через полчаса заявится.

– До Энгельса ходьбы меньше пятнадцати минут, – заметил дотошный Киса, когда ребята ретировались.

– Ну и что? – пожал я плечами. – Дадим мальчикам возможность хорошенько оглядеться, попривыкнуть друг к другу.

Я засек время на наручном «Ролексе» и устало прикрыл глаза, весь обратившись в слух.

Киса сидел тихо, решив, по ходу, что я задремал. А Петровича с Цыпой в кабинете не было – оба помогали в общем зале барменше Ксюше. Нынче почему-то заведение битком набито жаждущей опохмела публикой.

Через двадцать две минуты где-то в отдалении довольно прилично громыхнуло – даже стекла в раме нервозно потренькали чуток.

– Выясни, что почем, – закуривая, велел я Кисе. – Если чуткий слух меня не обманывает, то в районе парка Энгельса грохнуло. Туда и езжай на разведку.

Киса, как-то странно уставившись на меня, явно желал высказаться, но внезапно передумал и без лишнего базара покинул кабинет.

Очень скоро, проявив похвальную оперативность, он появился вновь, неся на лице мрачно-задумчивое выражение и почему-то старательно пряча от меня глаза.

– В парке Энгельса какая-то непонятка случилась, – буркнул верный соратник, выуживая из холодильника бутыль «Смирновской». – Ты будешь, Евген?

– Не откажусь, пожалуй. Так в чем суть дела?

– Я все сам видел. Менты еще не успели оцепление поставить. – Киса набулькал нам по полстакана водки и сразу заглотил свою дозу, понюхав по привычке личный кувалдообразный кулак вместо закуски. – Ну так вот, Евген! Зарезанный Серый на центральной аллее валяется, а разорванный взрывом Эсэс метрах в десяти от него!

– Ну и чего ты так разволновался, братишка? – усмехнулся я, отправляя свои полстакана по прямому назначению. – Все нормально, все путем! Просто оба новых кадра не смогли выдержать испытательный срок. Серый совершенно бездарно позволил себя зарезать, несмотря на молниеносную – как ты утверждал – реакцию. А Эсэс прокололся, решив убить и ограбить нашего посыльного, не подозревая, что кейс лишь «кукла» – искушение для дураков.

– Так в «дипломате» денег не было? – догадался наконец Киса.

– Само собой. В нем находилась моя пластилиновая конфетка. Вернее пластиковая. Бомба, срабатывающая на попытку вскрытия чемоданчика.

Киса некоторое время молчал, переваривая информацию, затем сказал самое неприятное:

– Монах, но ведь в парке могли пострадать совсем случайные люди...

– Но этого ведь не произошло? – спросил я, внутренне весь напрягшись.

– К счастью, нет, – снял с меня Киса стопудовую моральную гирю.

– А я что говорил? – облегченно вздохнул я, наполняя хрустальные емкости по новой. – Надо больше, брат, доверять Провидению! Оно никогда не позволит безвинным людям погибнуть. Гарантия!

– Чего ты такой веселый, Евген? – подозрительно уставился на меня соратник, все еще переживая, наверное, безвременную гибель своего приятеля Серого.

– Я не веселый, а довольный, – поправил я. – К тому есть весомая причина: дело с Эсэсом благополучно закончено – можно выбросить его из памяти...

Признаться, главную причину повышенного личного настроения я Кисе открывать не счел нужным.

А она состояла вот в чем: сейчас менты весь мусор и хлам в парке зашмонают в свою пользу, выискивая вещественные доказательства и улики. Ни одного окурка не оставят, ни единой бумажки! Уже к вечеру любимый с детства парк, освободившись от человеческих отбросов, будет смотреться как новенький!

Пожалуй, нынче перед сном надо не забыть прогуляться по ухоженно-чистым милым аллеям, подышать свежим ночным воздухом.

Иногда это очень полезно для моих чувствительных нервов. После нелегкого трудового дня – в особенности.