Брайтон бич авеню

МИХАИЛ АВЕРИН. КЛИЧКА «МОРДАШКА»

Утро для Миши Аверина издавна начиналось одинаково: звонил телефон, бесцеремонно врываясь в сон своей трелью, палец механически тянулся к стоящему на полу аппарату, нажимал кнопку, пикал сигнал, означающий включение громкой связи, и голосом, полным недовольства и страдания, Миша бурчал:

— Утро еще не наступило, а в стране дураков уже кипела работа… Ну?

Затем, часто после смешка, в динамике раздавался голос звонившего, и нес этот голос, как правило, ценную оперативно-коммерческую информацию, упустить которую Миша не мог.

— С привоза, — сообщал голос. — Дека «Иваси», с примочками, навороченная, лонг-плей, четыре башки, стерео, туда — семерку.

Сие означало, что только что из-за границы прибыл видеомагнитофон «JVC» — двухскоростной, с четырьмя головками, множеством вспомогательных систем управления и контроля, и непосредственный продавец просит за магнитофон семь тысяч рублей.

— А тебе?… — спрашивал Миша посредника, не отверзая вежд.

— Ну… единичку кинешь — спасибо, — отвечали смиренно.

То бишь сто рублей за сделку.

— Неинтересно, — отзывался Миша, с неудовольствием чувствуя, что просыпается уже бесповоротно. — Никакого «коридора».

«Коридор» означает перспективу выгоды от последующей перепродажи.

— Да брось… Ты его за семь с полтиной спулишь — делать нечего… Цены какие — каждый день в гору!

Голос вещал правду: цены действительно росли, причем безудержно, хотя Мишу этот факт не смущал. Рост цен не влиял на прибыли Миши, профессионально занимавшегося спекуляцией импортной радиоаппаратурой. Более того — благодаря рыночному ажиотажу имелась возможность существенной наценки за товар, чей рыночный номинал возвращался к Мише, конечно же, неизменно.

Другое дело — взять товар ниже конъюнктурного номинала, это удача, счастье. В данном же случае лукавит Миша с перекупщиком: твердая цена магнитофону семь с половиной тысяч, но четыреста рублей наживы Мишу не устраивают, появилась у него привычка с каждой сделки урывать по крайности полтысячи, такова минимальная ставка.

— Подвинь клиента на сотню, — говорит Миша. — Сторгуешься!

— Не двигается! — лживо горюет голос.

Миша знает: не «единичка» — гонорар перекупщику, перекупщик берет аппарат тысяч за шесть с половиной, а Мише объявляет больше, у него те же интересы… И перекупщик знает, что сие Мише известно, но таковы правила игры, таков принцип, и дело вовсе не сотне, а в ритуале коммерческой пикировки, и часто ускользает из-за пикировки амбиций явная выгода, и жалко ее, ускользающую, но принцип все равно главнее, каким бы разорительным ни был. Уступить — значит сбить руку. А Миша суеверен.

— Давай-давай, души хозяина! — советует он. — Пусть прогибается, крохобор!

— Ну… хорошо, — сдается перекупщик. — Попробую. Часам к двум буду у тебя с аппаратом. Жди.

Следует отбой.

Миша удовлетворен. Выигрыш явный. Магнитофон он продаст за восемь тысяч, «пассажир», то бишь покупатель, имеется, а значит, девятьсот рябчиков, считай, в кармане.

За первым звонком лавиной обрушиваются последующие. Миша поэтапно ведет разговоры из уборной, ванной и кухни — благо есть у него радиотелефон. Телефонов же таковых у Миши множество. Последний приобретен за восемь тысяч — этот перезванивает по памяти в другие города или же — по тем адресам, куда хозяин временно отлучается, имеет системы автоответа, антиподслушивания, различного программирования, цифровой дисплей и массу иных занимательных и полезных функций. Связь в бизнесе — первейшее дело, денег на нее жалеть глупо. Связь это и есть деньги. Зачастую — прямо из воздуха. Тем более круг знакомых Миши разнообразен, хотя одинаково состоятелен: вопросы к Михаилу возникают ежедневно, и он охотно всем помогает.

Звонок. Просят устроить номер в Дагомысе. Заблаговременно, на июнь. Миша твердо обещает. Услуга — шестьсот рублей. Положить в клинику. Три тысячи. Достать черную икру. Мебель. Состыковать кооператоров согласно их интересам. Надежно пристроить краденое… Отмазать от милиции или же от рэкетиров. Часто Миша отвечает лапидарно: «Запиши номер телефона. Скажи — от меня. Деньги можешь завезти на неделе».

Великое изобретение — телефон. Звонок, стыковка двух заинтересованных сторон и… ах, если бы еще по проводам пересылались купюры…

Денег между тем у Миши мало. Миша любит пожить широко, погулять на морских и горных курортах, устроить бардачок раз-два в недельку, пообедать и поужинать каждодневно в ресторане, а если перекусить дома — то продуктами исключительно дефицитными. Капитала у Миши — тьфу, как он считает, ну, около миллиона, хвастать нечем. Плюс — загородный дом, машина, куча электроники, но все это для дельцов с размахом — чепуха. Может, для лиц, вкалывающих на госслужбе, подобные блага — из области фантасмагории, но прагматик Миша, вращающийся в среде определенной, твердо и скучно знает: мелочь он и дешевка с таким капиталом. Есть спекулянты куда более высокого полета — недвижимостью занимаются, серьезными компьютерными системами… Те наживают в день тысячи и тысячи, в делах их миллионы крутятся, и блатное «червонец», означающее «десять тысяч», для них червонец и есть… Однако этих крупных и преуспевающих акул роднит с Мишей одно: тяга к игре. Неистребимая. В принципе, деньги на всю оставшуюся жизнь давно сделаны, да и не в них смысл, они — фишки в бесконечной суете срыва куша за кушем, суете бессмысленной, но неотвязной, вошедшей в кровь. Согласно Мишиным категориям есть в этой игре игроки удачливые и дальновидные, есть проигравшиеся без шансов на реванш, есть попросту глупые везунчики…

С проигравшимися — ясно, глупые везунчики — публика малоинтересная, как правило, без кругозора, живущая голым результатом накапливаемой бумаги и прожирающая свои доходы по кабакам, просаживающая их в картежном азарте, тратящаяся на проституток. Глупые везунчики полагают, что живут единственно правильно и полноценно. Вероятно, это и так, если расценивать блага, ими достигнутые, как рубеж возможностей их и черту интеллектуального горизонта. Так и варятся они в собственном жиру и задыхаются в нем — прогоркшем в итоге. Но и глупые везунчики сознают горькую правду покупаемого ими мира: ту правду, что вокруг них, племени проходимцев, существуют миллионы других, зарабатывающих на хлеб свой мало и тяжко, тех, кто встает затемно и приезжает домой в потемках. И реально властвует вокруг именно эта сумрачная, несвободная и бедная жизнь, а не пестрота сытого спекулятивного бытия, легко различимая в общей серости, а потому бытия опасного.

И вот, будучи в несогласии с высокими требованиями уголовного законодательства и низким уровнем жизни народной, мечтают глупые везунчики о бытии заграничном, где все доступно на любом углу, были бы «бабки». Но за границу не торопятся; да и кто они там? Впрочем, вот вам и глупые.

Хотя некоторые, бывают, срываются. Туда, где сигаретами «Мальборо» и магнитофонами «Сони» не спекульнешь. И попадают, естественно, в положение затруднительное.

В основном же лелеющие мечту об иностранной неведомой жизни так с ней и остаются — внутри Союза, как с вечной занозой в душе.

Иное дело, с точки зрения Миши, — игроки удачливые и дальновидные. Эти — да! Эти обреченно уяснили: не в рублях счастье. Но — в твердой валюте. А в те государства, где она и только она имеет хождение, надо удирать не с пустыми руками. И начинают дальновидные тяжкий труд обращения отечественной «фанеры» в зеленые бумажки, бриллианты и золото. Опасный труд. Многоэтапный и длительный. Миллионы тают, обращаясь в тысячи, но тысячи — далеко не гарантия стабильного положения — так, на первое время… Без солидной суммы чужаку с большими запросами в капиталистических далях неловко. А чужак — он и делать-то ничего не умеет, и ни бе ни ме на импортном языке, и вообще планы на жизнь при всей дальновидности у него неясные. Значит, параллельно с обращением имеющихся рублишек в валюту надо и еще этих самых рублишек украсть… А после, коли не срубили тебя перекрещивающимися очередями из бастионов различных органов правопорядка, возникает другая задача: как валюту переправить за бугор? Задача не для дилетантов, а решить ее часто пробуют наскоком, благодаря чему вместо Запада многие из дальновидных переезжают в казенных вагонах на восток, вселяя в коллег, поневоле переданных отчизне, страх и одновременно успокоенность — мол, чур, не надо нам масштабных валютных операций, мы уж потихоньку, да верней… А что казино нет, «мерседесов» в качестве такси и салями под пиво «Карлсбад», то как всегда — достанем. Салями будет из-под прилавка, пиво со склада, «мерседес» с черного рынка, а ночной бар со стриптизом и на дому организовать можно.

Так рассуждал и Миша. Глупым он себя считал? Нет, пожалуй. Но и не везунчиком. Ибо являл он собою особь статью. С одной стороны, Мише было уготовано оставаться советским спекулянтом средней руки. Так уж вышло. С другой, заграничные дали были для него исключены непробиваемостью весьма специфических жизненных обстоятельств. Дело в том, что Миша работал на милицию в качестве агента. И являл собою человека несчастной судьбы: чужого среди своих, то есть преступников, и чужого среди чужих, то есть слуг закона. Дело же обстояло так.

Миша Аверин, рожденный в шестидесятые годы века двадцатого, детство и юность провел в семье, отличавшейся добропорядочностью несомненной. Дед, отец папы, — большевик с восемнадцатого революционного года, в прошлом — директор крупного военного завода; основа семьи — папа, секретарь райкома партии коммунистов — достойно традиции деда продолжал, а мама растила детей — Мишу и Марину, младшенькую. В семье — согласие, мир и достаток. Два пайка — дедовский и отцовский, машина персональная, на которой папа на работу ездил, а мама по магазинам, квартира из четырех комнат, ведомственные санатории на морском берегу…

Радостно жили, радостно трудились. Смело смотрели в будущее. До трагических восьмидесятых. Миша в ту пору в институте международных отношений учился, имея непробиваемую бронь от армии, Марина в институт иностранных языков готовилась, папу на повышение выдвигали, деда чествовали, приглашали наперебой в гости к пионерам, мама в хронической эйфории пребывала, как вдруг — началось!

Арестовали папу. За взятки. И — караул! Обыск, конфискация, и где только она — эйфория?!

Миша помнил отца на последнем свидании, уже в тюрьме.

— Брезгуешь мной, сынок? — произнес тот тихо. — Не говори, знаю, что брезгуешь… И оправдываться не стану, виновен. А началось-то как? Приходит ко мне начальник строительного управления и тридцать тысяч в конверте — на стол. Твое, говорит. Я — на дыбы. А он — спокойно так, глазом не моргнув: это, мол, за твои резолюции. Можешь, конечно, ОБХСС вызвать, только не районный, его я и сам могу… И учти: резолюции есть, а что ставил их, под чужое убеждение попав, то — не оправдание. Посадить не посадят, но низвергнут до нуля. Выбирай. Можешь в урну бросить, можешь сжечь, дело твое. И деньги твои. Кстати, об ОБХСС. И не о районном. Там тоже свои. И… там тоже все в порядке. А белых ворон не любят. Потому их и нет, как понимаю.

Много раз вспоминал Миша эти слова отца. Виноват был отец? Или система виновата? Миша полагал — система.

А ведь неумолима она оказалась в новой своей ипостаси…

Едва арестовали папу, сразу неважно стало у Миши с успеваемостью в институте. И не потому, что папиным авторитетом он там держался. Уж какие вопросы на сессии памятной, последней, Мише-отличнику задавали, таких в программе захочешь — не обнаружишь. И наконец без предоставления академотпуска — за борт. Далее пошло крушение за крушением…

В месяц сгорела от рака мать, ударилась в загулы Маринка, начала путаться с заезжей кавказской публикой по ресторанам, после — с иностранцами…

Денег не было. Прижимистый дед с кряхтением отдавал пятаки на молоко и творожные сырки из своей большевистской пенсии. Одряхлел дед окончательно, помутнел разумом, хотя к переменам в семье единственный отнесся философски: отцовское падение переживал, конечно, но видел его через призму собственного опыта, а на памяти деда таких падений ох, сколько было… Погоревал и по матери, но и смертей видел дед много, тоже притупилось… Лишь об одном Михаила спросил: может, неудобен, а дом ветеранов партии, говорят, неплох… Но тут уж Миша без колебаний возразил: и не думай! Ужас Мишу охватил — любил он деда, дед частью детства был, а ныне последним родным кусочком прежней жизни остался, последним…

Маринка вскоре замуж выскочила за московского азербайджанца, сказочно богатого, но в браке продержалась недолго. Муж-мусульманин воли жене не давал, желал десяток детей и требовал строгой домашней дисциплины.

Разошлись, впрочем, мирно. Состоятельный супруг оставил беспутной жене квартиру с мебелью, двадцать тысяч как откуп и спешно бежал к другой, страшненькой, но благонравной, из своего рода-племени. А Миша устроился переводчиком в «Интурист». С трудом, за большую по тем его понятиям взятку, одолженную из сбережений деда. И познакомился Миша с миром возле «Интуриста» — валютчиками, фарцой и проститутками, среди которых в один день узрел и свою сестрицу… Узрел, а ничего в душе не дрогнуло. Закономерно, видимо, так он подумал. А если о нотациях — просто глупо, на себя посмотри. Засосала Мишу спекуляция. Быстро, как зыбучий песок золотой. И освоился он в новой среде легко. Начал с сигарет и со шмоток, затем, обретя основательные связи, со службы ушел, положил «за зарплату начальнику» трудовую книжку, чтобы где-то числиться, и — ударился в спекуляцию аппаратурой.

Деньги потекли рекой. Гладкой и полноводной. Однако иллюзией оказалась безмятежность быстрого обогащения. Караулила Мишу беда. Сбили его на самом гребне спекулятивной удачи, с предельной ясностью доказали три крупные сделки, и очутился он в камере…

Застойный дух тюремных стен. Вдохнув его, Миша понял: конец, выбираться надо любыми способами, любыми… И предложил тогда Миша гражданам начальникам свои услуги… Многих из преступного мира он уже знал; знал кто, как, когда, сколько. И это касалось не только спекулянтов, валютчиков и проституток. Знал Миша и воров, рэкетиров, жуликов-кооператоров, покупавших у него электронику и модное тряпье…

И скоренько Миша из тюремных стен вышел. Так скоро, что и не заметил никто его отсутствия… Но вышел теперь иным, далеко не вольным стрелком. Появился у Миши куратор в лице опера Евгения Дробызгалова, и стал Миша куратора просвещать по части секретной уголовной хроники… Гешефты Михаила продолжались уже с гарантией их полной безопасности, ибо надлежало ему «хранить лицо»; нажитого никто не отбирал, а Дробызгалов удовлетворялся блоком «Лаки Страйк», импортной бутылкой или же демонстрацией ему какой-нибудь пикантной видеопленочки, которую он именовал «веселыми картинками».

Откровенных взяток опер не брал. Но, с другой стороны, сволочью был Дробызгалов изрядной. Шантажом не брезговал, хотя подоплека шантажа была примитивненькой: мол, Мишуля, работай плодотворно, не финти, без утайки чтоб, а то узнают коллеги твои о тайном лице, скрытом за маской честного спекулянта, и, Мишуля…

Видел как-то Миша личное свое дело на столе Дробызгалова, и поразило его, что на обложке было выведено чьей-то чужой пакостной рукой: «Кличка — Мордашка».

— Почему это… Мордашка? — справился он у Дробызгалова с угрюмой обидой.

— Ну… так… соответствует, — дал опер расплывчатый ответ, убирая папку, оставленную на столе, видимо, по оплошности, в громоздкий сейф. — Спасибо скажи, что «харей» не назвали или «мурлом» там каким…

— Хрена себе!

— Не выступай, — отрезал Дробызгалов. — Обсуждению не подлежит. Вообще — ничего не видел, ясно?

— Грубые вы все же… менты, — подытожил Миша. — И вся ваша натура подлая налицо в этом… эпизоде. Правду говорят наши: самый лучший мент — мертвый.

— Ты мне… сука… — привстал из-за стола Дробызгалов.

— Шучу! — глумливо поджал губы Миша. — Шу-чу!

— Ты… сука… в следующий раз…

Впрочем, Дробызгалов быстро остыл.

Указания опера Миша выполнял, работал на совесть. Хотя, отметить надо, если и забирали кого-нибудь из Мишиного окружения, то красиво, наводкой не пахло, осведомителя милиция не подставляла. Более того, устранялись порой опасные конкуренты, перебивавшие Мише игру. И росла Мишина клиентура, росло влияние, рос штат шестерок, работавших на Мишу за свой процент, а шестерок за самодеятельность Миша тоже тюремным сроком мог наказать: и за нечестность, и за лень, да и вообще в зависимости от настроения…

Одно удручало Мишу: растаяла мечта о заграничной жизни, которую он лелеял едва ли не с малолетства, а заработанные тысячи постепенно теряли смысл. Он поднялся над бытием простых трудяг, но — как?! Вися на ниточке между готовыми сомкнуться ножницами, причем ниточка была ниточкой именно что для ножниц, для него же она представляла собою стальной трос, спеленавший его намертво.

Может, все было бы ничего — гуляй, пей, пользуйся дарованной тебе неприкосновенностью, не отказывая себе ни в чем, но Мише мешало прошлое — то прошлое, в котором был облеченный властью отец, несостоявшееся будущее дипломата, а там — кто ведает — посла; а из послов с таким-то папой и дедом еще выше…

Въелась в Мишу песенка: «Все выше, и выше, и выше…» Жил он ей, его семьи эта песенка была, да вот выше — не вышло. К потолку привесили. А песенку спетую осмеяли и забвению предали, как пережиток известной эпохи.

Лучший Мишин деловой дружок Боря Клейн умудрился в Америку съехать и теперь по надежному каналу, через одного из фирмачей, клиента Марины, перебрасывал Мише письма, призывая к контрабандным операциям и выражая готовность к любому совместному предприятию. Миша писал другу ответные депеши, однако свойства общего, ибо почвы для кооперации не видел.

За границу Боря удирал в спешке, буквально из-под ареста, а потому остался Михаил хранителем его дензнаков, нескольких бриллиантов и дачи в Малаховке, за писанной на чужое имя.

Миша остро Борису завидовал. И даже попытался однажды слукавить с милицейскими, выскользнуть из тисков, попросив сестру Марину свести его с невестой какой-нибудь заморской, и вроде нашлась шведка одна разбитная, и брала шведка за фиктивный брак всего то пять тысяч в «гринах», но — пронюхали. Незамедлительно заявился Дробызгалов, сказав:

— Что, корешок, на измену присел? Не шути шуточек, Мордаха. С ножом в спине ходишь. И всадят нож по рукоять. Устроится легко, понял? И тот киллер, кто всадит перо в стукача с превеликим своим блатным удовольствием, тут же, родной, на вышак и отправится. Все согласовано будет, рассчитано. Так что…

Вскоре Марина укорила брата:

— Чего ж ты? Струхнул? Зря! Такую телку тебе поставила… Глядишь, и любовь бы получилась потом большая и искренняя… А?…

— Не, — сказал Миша. — Кто я там? Прикинул — не! К тому же, деда на кого оставить? Он же из запчастей состоит…

— То есть?

— Челюсть искусственная, протез, очки, слуховой аппарат…

— Ну и шуточки у тебя…

— Не шуточки, грустный факт. Так что заграница временно откладывается.

— Тогда набивай «зелененьких», — сказала сестрица. — Чтобы там сразу в рантье… А шведок еще найдем. Правда, цены могут вырасти…

— Утроим усилия, — откликнулся Миша.

К полудню, когда Миша расправился с завтраком, пожаловал соратник по промыслу, Гена, живущий в соседнем доме. Гена курировал «Березки», перекупая аппаратуру у ломщиков и кидал.

Толстый, с золотыми фиксами, в простеганном пуховике, сапожках китайского производства с вывернутыми на мыски рифлеными подошвами, в лыжной шапочке… Гена привез видеодеки.

— Только две штуки товара оторвал, Мишенька, — оживленно заговорил он с порога. — Больше не смог. «Ломота» в грусти, перехватить у нее нечего, весь товар люберецкие по дешевке отбирают, рэкет — черный!

Миша был в курсе ситуации. Ломщики, перекупавшие у владельцев чековых книжек аппаратуру и, естественно, надувавшие своих клиентов при расчете, жестко контролировались бандитами, обязавшими продавать товар им и только им по самой низшей рыночной цене. Утаить что-либо от вездесущих рэкетиров было практически невозможно, мошенники, скрежеща зубами от бессилия, несли убытки, и Гена, ранее скупавший по двадцать — тридцать единиц аппаратуры в день, ныне, во времена расцвета рэкета, тоже удовлетворялся случайными гешефтами. Впрочем, не слишком унывая, поскольку переориентировался на «привоз». Его шестерки постоянно пасли публику возле таможни и в международном аэропорту, где ячея сетей мафии была попросторнее.

Провожая словоохотливого Геннадия в гостиную, Миша притворил дверь комнаты деда, мельком успев различить профиль старика, отрешенно сидевшего у окна и пусто взиравшего на стену, где мерно качался длинный бронзовый шток старых часов в застекленном футляре. Что видел дед и куда обращал свое зрение?

В прошлое, отсчитанное этими часами, памятными ему еще с детства, — семейной реликвией, пришедшей в дом этот от предков, неведомых внуку Мише и уже полузабытых им, дедом?…

— А я весь в делах, в ремонте, — докладывал между тем Геннадий, опуская коробки с деками на тахту. — Приходи, взгляни, какую себе ванную заделал… Бассейн, пол с подогревом… А то, знаешь, дети ночью пописать, к примеру… часто без тапочек, а кафель-то холодный… Ну, я трубы под него… Теплынь, красота… Кафель финский, как изразец…

— Эт ты верно, — соглашался Миша, доставая из секретера целлофановый пакет с деньгами, рассортированными на тысячи.

Каждая — переложена согнутой пополам сторублевой купюрой. — Во, какие бабки даю — одни стольники, — цедил озабоченно, вручая Геннадию десять пачек. — Опустился бы за такие бабки хоть на полтинник, а?

— Да какой такой полтинник? — грустно отвечал Гена, имевший, кстати, кличку Крокодил. — Я этот полтинник всего-то и наживаю… Я ж чего? Я ж только друзьям помогаю, я ж бедный…

Это вы — ротшильды!

— Помогаешь… сука… — бурчал Миша беззлобно. — Аферюга.

— Квартирку-то ремонтировать пора, — не обращая внимания на нелестные отзывы в свой адрес, советовал Гена, скептически трогая пальцем выцветшие обои. — Быт все-таки, он, брат… да!

Я, хорошо, на первом этаже… вообще тут в подвал дома углубляться задумал… Кегельбан хочу там замонастырить, сауну, барчик… Да, Мишель, чуть из башки не вылетело: антиспидган мне нужен, выручай, — сменил он тему. — Поможешь?

— Триста пятьдесят.

— Чего так люто?

— Ну… триста, хрен с тобой.

— Беру. Когда?

Миша не ответил. Зазвонил телефон. Снимая трубку, он подумал, что производство антиспидганов — приборов, устанавливаемых в автомобилях, дабы фиксировать излучение радаров ГАИ и вовремя снижать скорость, — дело выгодное чрезвычайно. Умелец, инженеришка из НИИ, прилежно собиравший приборчики из деталей с военной приемкой по сто рублей за единицу, трудился на Мишу не покладая рук, перейдя, так сказать, на конверсию. Спрос на продукцию возрастал, и просьба Гены служила тому лучшим доказательством. Прокатился на днях Гена на Мишиной машине по трассе и вот — заело, понравилось. Да и помимо Гены от желающих нет отбоя, ведь импортный антирадар ничуть не лучше и в четыре раза дороже.

— Три «кати»[6] на стол, и прибор твой, — говорит Миша Геннадию, включая громкую связь.

— Михаил? — раздается голос. — Нужен экран, пятьдесят четыре по диагонали, желательно «Грюндик».

— Имеется, — откликается Миша. — Восемь с половиной, хоть сейчас…

— Позже, — отвечают. — Тачку найду, приеду.

Гена аккуратно отсчитывает деньги, кладет их на стол, как было велено.

— А твоя телега где? — спрашивает Миша телефонного собеседника. — Или… с бодуна?

— Чтоб тебе самому не просыхать! — отзывается голос злобно. — Ты знаешь, как подсуропил с антирадаром своим, гад?

Тачку вчера мне в лом обратили…

Миша, кашлянув стесненно, оборачивается в сторону Гены.

Глазки Гены прикованы к лежащим на столе трем коричневым купюрам. На лице же его — живейшая заинтересованность от разговора по громкой связи, зубы с золотыми фиксами оскалены.

Нос настороженно вытянулся…

— Еду по трассе вчера, — повествует голос, — вдруг запел прибор, замигал, хотя ментов — никаких… Ну, я по тормозам инстинктивно. А сзади «Волга» шла, прилично так… Ну и в зад мне… Так что удружил, падла!

— Это не ко мне, — говорит Миша. — Сочувствую, но — не ко мне. Прибор же не соврал, где-то в кустах, а торчали менты…

Точно ведь? Как выяснилось впоследствии?

— Ладно, — отвечает голос угрюмо, но мирно. — Где-то к трем буду. Так что — никуда, понял?

— Понял, не горюй, — отзывается Миша. — Главное, прибор остался цел, а тачку к нему докупишь. Привет!

Гена заливается хриплым смехом, топая сапожком по паркету.

— Вот и сэкономил клиент на штрафах, — резюмирует он, не предпринимая, впрочем, попытки забрать свои деньги обратно.

— Н-да, — роняет невпопад Миша и кряхтит двусмысленно, давая понять, что присутствие Гены его уже обременяет.

Данное кряхтение Гена понимает верно, встает с дивана, забирает антиспидган и, желая коллеге выгодно сплавить деки, выкатывается толстеньким, в пуховике, колобком прочь.

А Миша, оставшись в одиночестве, размышляет о Гене.

Во-первых, крепнет мысль, что Гену пора сдать в лапы Дробызгалова. Слишком активно Гена суетится в районе. Вынюхал часть Мишиной клиентуры, перебивает заказы… Да, Гену надо сажать. Пусть дооборудует квартирку и отправляется в барак.

По своей же натуре Гена — тип занятный. Прилежный семьянин, соблюдает диету, не пьет, не курит, и зачем ему такое количество средств при наличии двух машин и двух дач — загадка.

А средств у Гены много, сие известно Мише доподлинно. Гена занят бизнесом практически круглосуточно, за четвертным наживы поедет ночью в любой конец города, поблажек себе не позволит никаких, а ради чего? Ради голого устремления к пачкам накапливаемой бумаги? Или ради обеспеченного буду его детей?

Это для Миши загадка. А может, дело в разнице характеров и степени азарта? Миша куда более ленив, одинок и часто сознается себе, что занимается спекулятивным ремеслом уже чисто по инерции, бесцельно, ведь заниматься больше нечем… Но — не бросить! Среда не выпустит, да и сам он из нее не уйдет, ибо чужим будет в ином мире, где считают каждую копеечку, ходят на службу ради жалкой зарплаты, унижаются перед начальством и занимаются черт знает какой мелочевкой.

У Миши своя компания вольных игроков, где его понимают с полуслова. А помимо компании существует еще Дробызгалов — тоже понятный и близкий, который никаких люфтов не потерпит и если что — шкуру спустит.

Полная у Миши ясность и сытая бесперспективность. Завтрак, гешефты, обед, гешефты, вечером бардачок после ресторана и так — до лета. Лето — сезон пустой, клиентура в разброде, доходы невелики, и можно, согласовав с Дробызгаловым свое отсутствие, смело подаваться на отдых в Сочи, благо, дед еще себя обслужить в состоянии. Купить кефир и пожарить яичницу старик может.

Исподволь понимает Миша, что не жизнь у него, а существование в замкнутом круге противных до тошноты привычек, обязательств и вычисляемых за десять шагов вперед коллизий.

Коллизий ли? Так, мелких приключений, а если и неприятностей — то типа венерической болезни или же возврата бракованной аппаратуры возмущенным клиентом, которая после ремонта снова пускается в реализацию…

Здоровье у Миши отменное, мафия и милиция хотя не союзники ему, но и не враги, а потому пусть не меняется порядок вещей, ибо не худший это порядок, а к лучшему стремиться — идеализм, и дорожить надо тем, что имеешь, и иметь больше и больше…

Так что сначала было «выше», а после это самое «больше». И второе представлялось куда надежнее первого.