Браззавиль-Бич

КОСМИЧЕСКИЙ РАССВЕТ

Хоуп очень сочувствует Усману с его несбывшимися мечтами о космическом полете. Она тоже видела эти фотографии родной планеты, снятые теми, кто находился за пределами ее туманной атмосферы. Она понимает его желание оказаться в бесконечном мраке, вращаясь со скоростью пять миль в секунду и глядя сверху на наш бело-голубой шарик.

Смотреть на малиновые космические рассветы, видеть пушистую дымку нашей хрупкой биосферы… Регистрировать восходы и закаты луны, она поднимается по небу стремительно, как пузырек в стакане воды, и уходит с него, как падает с края стола мячик для пинг-понга. Наблюдать огромные, с поперечниками в сотни миль, спирали планктона в океане. Созерцать шестнадцать восходов и шестнадцать закатов каждые двадцать четыре часа, кружа по орбите над нашей прекрасной планетой… Вероятно, он мог бы улететь и дальше и подставить лицо свету лучей Земли или — кто знает? — увидеть, как она восходит медленно и лениво над желтовато-бледной поверхностью Луны — это выпало на долю американских космонавтов, которым он так завидовал.

Усман мечтал о том, что вне этого мира. Наверное, с такими мечтами тяжело жить.

Хоуп придумала план. На выходных она решила понаблюдать за Джоном: втайне от него, оставаясь незамеченной, посмотреть, что он будет делать. Она позвонила ему, сказала, что приедет домой, а затем перезвонила в пятницу вечером и все отменила. Важная встреча, объяснила она, интервью с кандидатами на место Уинрифа, ее присутствие необходимо. Джон сказал, что ему очень жаль, что он ее ждал.

Она села на поезд и поехала в Лондон, взяла напрокат машину, подрулила к одному из множества безликих отелей на Кромвель Роуд и сняла себе одноместный номер.

В субботу утром она припарковалась на их улице и стала ждать. Она увидела, как Джон вышел из дома и направился в колледж. За колледжем она следила почти непрерывно — отлучилась только облегчиться и поесть — до семи вечера, то есть пока он не пошел домой. Из квартиры он больше не выходил и гостей не принимал.

В воскресенье она поднялась с постели достаточно рано и увидела, как он возвращался домой из киоска с кипой воскресных газет. Наблюдая за ним, она испытывала странное чувство: она смотрела на близкого человека как бы со стороны. Привычные черты его внешности теперь бросались в глаза: нейтральная, немодная одежда, слишком облегающий пиджак, жесткие, откинутые назад волосы. На ходу он слегка покачивался из стороны в сторону, походка была почти развязной. Он непрерывно курил.

День был ясный, бодряще прохладный, но на солнце было тепло. Примерно в три он вышел из квартиры, неся в руках блокнот и растрепанную кипу газет. Пошел в Гайд-Парк. Сел на скамейку и какое-то время читал, потом что-то записал в блокноте. Затем побрел к Серпантину и стал прохаживаться взад-вперед, глядя на последних отважных гребцов и увлеченных своими яхтами моделистов.

Он был бледный, осунувшийся, и, несмотря на свою злость и решимость, она почувствовала, что жалость одолевает ее все сильнее, почти настолько, что она готова подбежать к нему и воскликнуть: здравствуй, это я, я взяла и приехала… Но нет, не до такой степени, решила она, откинувшись на сиденье. Она продолжала вести слежку в парке, пока он не отправился домой, зайдя по дороге купить съестного. До десяти она прождала в машине возле их дома, потом вернулась в отель. Оттуда ему позвонила.

— Привет. Это я. Ты как поживаешь?

— Нормально, спасибо.

— Ты мне не звонил? Я выходила.

— Нет, я как раз собирался.

— Телепатия.

— Да, наверное.

— С тобой все в порядке? Голос у тебя какой-то… не слишком бодрый.

— Нет, действительно нет, — сказал он. — Все хорошо.

— Чем ты занимался?

— Читал газеты. Ходил гулять в парк.

— Приятно провел день?

— Да. Но было холодновато.

— Скучаешь по мне?

— Что? Да, конечно.

— Почему бы тебе не приехать на этой неделе? Ну, в среду, в четверг.

— Очень возможно.

Какое-то время поговорив таким образом, они пожелали друг другу спокойной ночи. Хоуп подумала, что, судя по голосу, настроение у него все-таки подавленное, хоть он это и отрицает. Она решила задержаться в Лондоне еще на день и, позвонив Мунро, сослалась на визит к дантисту. Назавтра она была у своего дома около восьми, сидела в машине, жуя липкую сладкую булочку, запивая ее кофе из пластиковой чашки. До десяти Джон так и не вышел, и она забеспокоилась: а вдруг она его пропустила. Может быть, он отправился на работу совсем рано. Или наоборот — проспал. Немного поразмыслив, она решила снизу позвонить в дверь, просто, чтобы проверить, ответит он или нет. На входе — переговорное устройство, квартира — на четвертом этаже. Джон не увидит ее, даже если высунется из окна. Она вышла из машины, пересекла улицу. Когда была у самой входной двери, услышала свое имя. Она замерла, как вкопанная, непроизвольно виновато втянула голову в плечи. Обернулась. Перед ней стояла Дженни Левкович. Хоуп велела себе не быть дурой: в конце концов, что может быть естественнее, это же ее входная дверь.

— Привет, — сказала Дженни с улыбкой. — Я и забыла, что вы здесь живете. Я почему-то думала, что вы живете в Ноттинг Хилл.

— Нет, — сказала Хоуп. Теперь она шарила в сумочке в поисках ключей. — Здесь, в сорок третьей.

— Я ищу сырную лавочку, — сказала Дженни. — Где-то здесь должны продаваться замечательные сыры.

— Вот туда, — Хоуп показала направление. — Это на Бьют Стрит, еще три квартала.

— Спасибо.

Последовала пауза. Хоуп мучительно думала, что бы еще сказать. Щеки у нее горели.

— Ладно, — сказала Дженни, — увидимся. Вы идете на это университетское сборище? В субботу?

Хоуп отперла входную дверь.

— Нет, я буду в Дорсете.

— Ясно. Передайте привет Джону. До встречи.

Она ушла. Хоуп закрыла дверь и стояла теперь в полутемном холле, чувствуя себя круглой дурой. Она понимала, что при этом разговоре держалась крайне неестественно и неловко. Один Бог знает, что Дженни могла подумать. Она просмотрела почту, отобрала письма, свои и для Джона. Теперь я должна подняться, сказала она себе, иначе будет просто смешно. Если он дома, объясню, что мне пришлось приехать на какую-то рабочую встречу.

Она побежала вверх по лестнице.

На площадке за один марш до их квартиры она услышала, как дверь открылась и Джон произнес: «А-а, мисс Сама Пунктуальность». Хоуп замедлила шаг. Там, где перила делали поворот, посмотрела вверх. Джон стоял в дверях с широченной улыбкой на лице. Когда он увидел ее, улыбка потускнела, но лишь на мгновение.

— Привет, — сказал он. — Я слышал, как ты вошла.

Ее бросило в холод. Она почувствовала, как напряжение сковывает ей спину, затылок, голову.

— Мисс Сама Пунктуальность, кто это? — спросила она. Но спрашивать было незачем. Теперь она знала, кто такая XXXXX.

— Мне нужен был кто-то, — сказал он бесцветным голосом. — Тебя не было.

— Боже правый. Выходит, я виновата.

— Она несчастлива в браке. Богдан… Он хочет ее оставить. А я был в таком жалком состоянии, ты сама знаешь, в каком. — Он так яростно тыкал себя пальцем в щеки и в лоб, словно они онемели. — Что я могу сказать? Сплошные клише. Она, я, подходящий момент. Поцелуй. Банально до охренения.

При мысли о том, что Дженни Левкович целует Джона, Хоуп чуть не стошнило.

— Она мне даже не особенно нравится, — продолжил Джон. — Она не девушка моей мечты.

— Мне что, должно от этого стать легче?

— Это не было… grand passion[12]. Это просто случилось. Мы в это как провалились.

— Вернее, повалились — на нашу постель.

— Если можно, давай без убийственного сарказма.

Он опустил голову, уставился на свои руки, лежавшие на столе.

— Все идет не так, — сказал он глухим голосом. — Все. Мне очень жаль. — Он сделал глубокий вдох. — Это недостойно. Это непростительно. Я слабый человек. Я лжец. — Он пожал плечами и посмотрел на нее. — Ты здесь, и я сам себе удивляюсь. Я не могу понять, что меня на это толкнуло. Теперь, когда ты рядом.

Хоуп вспомнила, как вчера он сидел в парке и как на нее нахлынуло сочувствие. Она рывком встала со стула и обошла разделявший их стол. Когда она остановилась рядом с ним, он весь напрягся. Даже в этот момент она не знала, что сделает. Неизвестно откуда пришло желание его ударить.

— Жизнь слишком коротка, — сказала она и наклонилась, чтобы поцеловать его в щеку.

Они обсудили происшедшее. Хоуп призналась, что следила за ним два дня. Эту новость он долго не мог переварить. Он сказал, что в жизни не ожидал от нее таких уловок. Она сказала, что в жизни не ожидала от него интрижки с Дженни Левкович.

Они пошли погулять и поели в ресторане. Они старались говорить о другом, потом признались друг другу в своих стараниях и поговорили об интрижке с Дженни Левкович еще немного.

День проходил в состоянии странной апатии.

Из всех чувств, испытываемых Хоуп, самым неожиданным было разочарование. Разочарованием было то, что он обманул ее с таким заурядным и приземленным существом, как Дженни Левкович. Она вспомнила их встречу у двери. Свою неловкость; беззаботную, бесстыдную болтовню Дженни. Сырная лавочка… бла-бла-бла… Она представила себе мелкое личико Дженни, ее нелепый острый подбородок, челку, неуклюжую одежду в псевдоартистическом стиле. Она постаралась взглянуть на Дженни Левкович глазами мужчины, понять, что в ней было сексуально привлекательным. И не смогла. Или дело только в том, что обоим был кто-то нужен и обоим представился случай?.. Но как это скучно и плоско, подумала она, как разочаровывает. И, в любом случае, что отсюда следует для меня?

К вечеру этого тягучего дня настроение у Джона стало меняться. Начиная с полудня, он прилагал усилия, смотрел на свое поведение открытыми глазами и брал на себя ответственность за последствия своих поступков. Хоуп заметила, что по мере того как темнело, он все глубже уходил в себя.

В полседьмого он включил телевизор и с блокнотом в руках уселся смотреть викторину.

— Зачем ты смотришь эту чушь? — спросила она.

— Они меня интересуют.

— Опять теория игр?

— М-мм… Да. Отчасти.

Она оставила его сидеть перед экраном. Пошла в спальню и сменила простыни. Разве не он должен был это сделать? Она позволила себе подумать об этом с горечью. Разве он не должен чуть больше считаться с моими чувствами? Конечно же, эта работа для того, кто обманул, а не для той, кого обманули… Тут она велела себе замолчать. В чем состоял их план, напомнила она себе не без иронии: не нужно делать вид, что ничего не случилось, но нужно помнить, что случившееся не имеет, вернее, не будет иметь значения — в перспективе…

Она запихнула простыни в пластиковый мешок. Она не будет отдавать их в стирку, решила она, а просто выбросит. Это будет символический жест, может быть, и слишком дорогой, но тем большее удовлетворение он доставит… И она…

— Хоуп! — окликнул ее Джон.

Она вернулась в гостиную. Он по-прежнему неотрывно смотрел викторину, убавив звук настолько, что почти ничего не было слышно. Он поглядел на нее, потом опять уставился в телевизор. Она терпеливо ждала.

— Я вся внимание, — сказала она.

— Я думаю… — Он помолчал, не сводя глаз с экрана. — Я думаю, нам надо с этим кончать.

— С чем? С телевизором?

— С этим фарсом.

— Что ты имеешь в виду?

Он встал и выключил телевизор.

— Нас. Нашу семейную жизнь, — сказал он. — С меня ее хватит.

Джон съехал. На самом деле она его не выгоняла, но иногда в утешение себе думала, что выгнала. Она просто оставила его в квартире и отправилась в Дорсет, полагая, что когда вернется, его у себя уже не застанет.

Перед отъездом она позвонила Богдану Левковичу и сказала, что хочет с ним поговорить. Он предложил встретиться в кафе у метро «Саут Кенсингтон». Когда она вошла, он ее уже ждал. Кафе было полутемное, старомодного вида, с потрескавшимися клеенками на столах, работали в нем толстые пожилые дамы. Им подали кофе с молоком в поцарапанных плексигласовых чашках.

Богдан был крупный мужчина с неухоженными светлыми волосами, он, как ни странно в таком возрасте, страдал угревой сыпью, несколько розовых точек всегда красовалось у него на шее, на нижней челюсти, за ушами. Он был энергичен, отличался непосредственностью и прямотой и часто, сам того не желая, наносил обиды своим коллегам. Хоуп он нравился. За время их беседы он съел три слойки — три липких сладких треугольника, обсыпанных орехами, как гравием.

— Речь пойдет о Джоне, так ведь? — спросил Богдан с места в карьер, непрерывно работая челюстями.

— Да.

— Что тут скажешь. Он каждый день бывает разным. — Богдан смахнул указательным пальцем крошки со стола. — Но это часть его обаяния.

Он объяснил ей, что работа Джона над турбулентностью сначала была успешной, но он слишком стремительно двинулся вперед. Выводы, справедливые для гидродинамики, он попытался приложить ко всем типам нарушения непрерывности. Но тут его постигла неудача. Многообещающие подходы превращались в тупиковые варианты. Прозрачные и изящные формулы порождали неудобные ответы непомерной сложности.

— И он был очень подавлен какое-то время. Что вполне естественно. Но в конце концов, — Богдан со значительным видом прищурил один глаз, — мы все через это прошли. Через такого рода срывы.

По словам Богдана, первым действительно плохим признаком было то, что Джон стал урывками, почти беспорядочно, заниматься самыми разными вещами: иррациональными числами, накрытиями, топологией… «Даже кошмарный мир физики интересовал его неделю-другую», — Богдан саркастически улыбнулся.

— А теперь он опять занялся теорией игр, — заметила Хоуп. И рассказала Богдану про викторину.

Богдан сказал, что сначала Джон получал удивительные результаты. Он, Богдан, читал статью Джона, которую все называли потрясающей, совершенно новаторской. Беда в том, объяснил Богдан, что в науке нельзя застолбить территорию. В той же области, что и Джон, работало множество людей в самых разных странах. Они исследовали все типы турбулентности, все формы разрывов: для метео-систем, для экономических моделей, для радиопомех. Джон не был единственным в своей области, развел руками Богдан. Он заказал еще кофе.

— Но жестокая насмешка судьбы состоит в том, — продолжил Богдан, — что Джон, занимаясь турбулентностью, в первые месяцы получил результаты, которые открыли новые возможности для других, но не для него. Он — как человек, который придумал паровую машину, но обнаружил, что Джеймс Уатт первым добежал до патентного бюро. — Богдан пожал плечами. — Такое постоянно случается. Даже когда имеешь дело с абстрактными идеями и понятиями, — он прищелкнул пальцами. — Кто-то на другом конце света публикует те же доказательства.

— То есть Джон сильно продвинулся, но дальше пойти не смог.

— Да, и это его убивает, по-моему. Меня бы это тоже убило. Понимаете, ему кажется, что приз победителя вот-вот выхватят у него из-под носа.

— Что он может сделать?

— Ничего. Он должен смириться. Мы все ему это говорим, но… я думаю, здесь корень его проблем.

Хоуп нахмурила брови. Едва ли это объясняло, подумала она, почему он спал с Дженни Левкович.

— Я тут встретила Дженни, случайно, на днях. Как у нее дела?

Богдан продолжал есть. Он проглотил кусок слойки, запил его несколькими большими глотками кофе и с готовностью сообщил Хоуп, что они с Дженни думают развестись.

— Я встречаюсь с другой женщиной, — сказал он. — В Бирмингеме. Мне очень хорошо с ней.

— Вот как. Рада за вас.

— Но знаете, я беспокоюсь за детей, и т. д. и т. п.

Хоуп сказала, что она его понимает.

— И по-моему, — сказал Богдан, — у Дженни есть любовник здесь, в Лондоне. Я только не знаю, кто это.

Какое-то мгновение злость подталкивала, подбивала ее на мелкую месть, но она взяла себя в руки. Вместо этого она в общих словах рассказала ему о своих сложностях с Джоном и о том, что они хотят на время разъехаться. Никакого любовного треугольника не было, сказала она, просто несходство характеров. Они оба сочли, что временная разлука внесет ясность в их отношения. Хоуп написала на бумажке свой телефон в Дорсете и дала ее Богдану. Она попросила его приглядывать за Джоном.

— Сообщите мне, если дела пойдут хуже, — сказала она.

— Да, разумеется. Мы с ним каждый день видимся. Я вам позвоню.

Они вышли из кафе. После его коричневого полумрака дневной свет казался особенно ярким. Хоуп вздрогнула, когда мимо прогрохотал автобус. На прощание Богдан поцеловал ее и снова уверил, что сделает все, что нужно.

— Все разводятся, — он криво усмехнулся. И после паузы добавил: — Математики — народ особенный. Вам нужно было выйти замуж за физика. Мы не настолько безумны.