Бремя власти III

Глава 10

«Отчаяние нередко выигрывало сражения»

Вольтер

Прохладный и колючий ветер с востока рвал полы моего генеральского плаща, натянутого поверх мундира. Я стоял на вершине холма и вглядывался в Москву через тяжелую латунную подзорную трубу с толстыми линзами.

Город, этот осиный улей мятежа, лежал передо мной, окутанный предрассветной сизой дымкой и… новым, тревожным заревом.

План работал. Работал с леденящей душу точностью часового механизма, чьи шестерни были смазаны страхом и кровью.

Вчерашний спектакль с казнью Дмитрия Шуйского и демонстрацией знатных пленников перед стенами Кремля дал свои горькие плоды. На Златоглавую лег не просто страх. А настоящая паника. Раскол. Вот истинная польза террора!

Сквозь линзы я видел очаги хаоса, вспыхивающие внутри, казалось бы, неприступных стен. Над кварталами Верейских и в районе штаба ЛИР, что находился у Яузских ворот, вздымались столбы черного, маслянистого дыма, прорезаемые вспышками боевой магии — зелеными молниями, кроваво-красными сферами, ледяными шрапнелями. Звуки битвы — глухие взрывы, треск залпов, дикие крики — долетали сюда, приглушенные расстоянием, но от этого они не становились менее зловещими.

— Святые Георгий и Андрей… — прошептал рядом со мной капитан Долохов. Я сделал его своим номинальным начальником штаба. Сейчас его лицо напоминало цвет морского мела. Он тоже смотрел в свою трубу, рука его заметно дрожала. — Они… они режут друг друга? Внутри? Это же… братоубийство чистой воды!

— Бессмысленный и беспощадный, русский бунт… — тихо резюмировал я, внимательно наблюдая за обстановкой.

Кровные родственники тех самых пленников, что дрожали вчера на холме под моим взглядом, не выдержали. Страх за судьбу близких, ярость от унижения, подогретые слухами о моей беспощадности и, вероятно, тайными агентами Рябоволова, перевесили страх перед Луначарским и Верейскими. Они подняли свои домовые гвардии, свои наемные отряды магов и головорезов. Их цель была простой и довольно отчаянной: вырвать своих из лап «Брусилова», а для этого — устранить верхушку ЛИР, посеяв еще больший хаос и заслужив тем самым пощаду.

«Глупцы, — подумал я с ледяным удовлетворением. — Но полезные глупцы. Каждый их удар по ЛИР — это минус к обороне стен, минус к морали защитников. Каждая капля крови, пролитая ими в городе — это масло в топку моего наступления.»

И вот он, самый сладостный момент. На Спасской башне, над еще дымящимися воротами, которые вчера распахнулись для самоубийственной атаки Шуйских, заколебалось алое знамя ЛИР. И упало. Его место занял стяг одного из мятежных княжеских родов — черный конь на золотом поле. Вслед за этим несколько ворот на восточном участке стены распахнулись изнутри. Из них хлынул поток людей — нестройный, но яростный. Конные дружины в пестрых ливреях, пехота в артефактной броне, с мушкетами наперевес, несколько неуклюжих паровых големов, явно доморощенного производства. Они не шли строем. Они бежали. Бежали прочь от горящей, ревущей Москвы, прочь от междоусобной бойни. Прямо к моим позициям. К «спасителю» Брусилову, надеясь на милость в обмен на предательство ЛИР и спасение своих заложников.

Я опустил трубу. На моем лице, под маской усталого, решительного генерала, застыла усмешка — тонкая, как лезвие бритвы. Холодная. Победоносная.

— Видите, капитан? — сказал я Долохову, голосом, лишенным всяких эмоций, кроме ледяной уверенности. — Даже крысы покидают тонущий корабль. Они поняли, где сила. Где порядок. Где их единственный шанс на спасение.

Долохов сглотнул и кивнул, не в силах отвести взгляд от бегущей к нам толпы. В его глазах читался ужас от цинизма происходящего и смутная надежда, что этот адский расчет сработает.

Именно в этот момент теплое золото Кольца на моем пальце взорвалось ледяным жаром. Сигнал беззвучной тревоги был такой силы, что я невольно выругался. Мир вокруг померк, звуки битвы отступили. Вместо них в мой разум ворвался визгливый, переполненный ужасом и яростью голос Мак:

«Господин! ГОСПОДИН! СТОЛИЦА! ПИТЕР ГОРИТ!!!»

Образы хлынули потоком, наложившись на видение бегущих к холму мятежников. Я увидел:

Искаженное, жемчужно-перламутровое личико Мак, полное недетского ужаса.

За ее спиной цвел не традиционный Сад в Кольце, а настоящий Лавкрафтоский кошмар. Гигантская, пульсирующая багрово-черная рана мрачно зияла в небе Петербурга, прямо над Кировским районом. Из нее извергались тени с многочисленными конечностями и крыльями из лоскутьев тьмы. Очертания многих незваных существ беспощадно резали человеческий разум. Пожалуй, для полноты картины не хватало только Ктулху.

Улицы, знакомые по ночным побегам из дворца, превратились в ад. Плавился камень Невского, скручивались в спирали рельсы конки. Люди… люди мутировали на глазах, их тела вздувались, кости ломались и выходили наружу, кожа покрывалась чешуей или струпьями. Мутанты и демоны резали, рвали и пожирали невинных.

И в центре этого ада стоял Рябоволов. Его протез сверкал в отблесках пожаров, лицо было искажено холодной, безупречной яростью. Он рубил тростью-артефактом, выписывая в воздухе руны льда и силы, сдерживая волну тварей у входа в полуразрушенное здание.

Рядом с ним, бледный как смерть, но сжимающий в дрожащей руке пистолет, стоял… Николай. Настоящий Николай Соболев в теле доппельгангера. На царевиче белоснежным пятном сверкал императорский китель, вокруг него полыхала огненная аура. Видимо, уроки с Мак не прошли для мальчишки даром. Правда, в глазах парня плескался живой страх. Но он старался его держать в узде. Подрос… Ничего не скажешь. Он стрелял в тварь с головой гиены, крича что-то невнятное. Вокруг них рубились дворяне и гвардейцы. Дело знатно смердело керосином.

Мысленный крик Мак пронзил мой мозг раскаленной кочергой:

— Рябоволов сказал, что это дело рук Юсупова! Юрий Викторович вместе с Николаем и остальными людьми пытается сдержать прорыв, но демонов МНОГО! ОЧЕНЬ МНОГО! Господин, мне бы почву удобрить в колечке! Выпусти погулять!

Весть ударила, как обух по темени. Петербург. Моя столица. Истинное Сердце Империи! Теперь оно находилось в руках Рябоволова и… моего нерадивого ученика? Зачем он полез в самую гущу? Но вопросы отступили перед леденящей сутью: Алексей Юсупов. Слухи о его безумных экспериментах со Скверной окончательно подтвердились — Юрий врать не станет. Этот вероломный князь, наверняка, что-то затевал и хотел отвлечь внимание. И он добился своего. Пока я играл в генерала под Москвой, он открыл Ад в самом центре власти. Надо было раньше прикончить мерзавца!

— Никакой прогулки, Мак. Жди и подпитывай Николая. Ты принесла скверные новости… — прошипел я сквозь зубы так, что Долохов невольно вздрогнул. Благо он не расслышал контекста.

Вести из Петербурга были не просто скверными. Они были катастрофическими. Но отступать было некуда. Промедление смерти подобно. Только стремительный, сокрушительный удар здесь и сейчас мог переломить ход войны и дать мне шанс успеть на север.

Адреналин, горький и обжигающий, смешался с яростью и холодной решимостью. Ноющая боль в Источнике, вечный спутник последних дней, отступила перед натиском моей воли. Я резко развернулся к Долохову, маска Брусилова треснула, обнажив сталь истинного «Я» в моих глазах.

— Капитан! Сигнал артиллерии и големам: огонь на подавление оставшихся батарей на стенах! Коннице — прикрыть подходы для этих… перебежчиков. Пусть тоже повоюют на нашей стороне! Пехоте — построиться к штурму! — Мои слова рубили воздух, как сабли. — Город горит изнутри, защита рухнула. Наш час настал! За Империю! За Петербург!

Я не стал ждать ответа. Моя рука с Кольцом взметнулась вверх. Не шашка, а сама моя воля стала оружием. Я сконцентрировал толику силы, данную Мак ранее, и послал импульс через Кольцо прямо к Орловской и отдал короткий, жгучий, как удар тока, приказ:

— Начинай. СЕЙЧАС!

Затем я мысленно рванул к Мак, ворвавшись в ее панику:

— Мак! Слушай! Держись! Помогай Рябоволову и Николаю! Я скоро буду! Горит не только Питер — горит и Москва!

Глушь проклятых болот в десяти верстах от восточных стен Москвы раздражала своей фальшивой тишиной. Воздух, и без того спертый и густой от испарений гнилой воды, теперь буквально вибрировал от гудящего роя мошкары. Пахло тиной, торфом и… кровью, которой только предстояло пролиться.

Валерия Орловская стояла в эпицентре этого медленно вянущего кошмара. Ее небесно-синий мундир был забрызган грязью и прожжен искрами. Волосы, выбившиеся из-под строгой шишки на голове, липли к вспотевшим вискам. Но в ее ледяных глазах горел огонь, куда более страшный, чем пламя, плясавшее в магических кругах вокруг.

Они стояли недвижимо — она и дюжина лучших магов огня из ее отряда, выживших после адского марша через топи. Их лица были искажены гримасами нечеловеческого напряжения, жилы на шеях вздулись, как канаты. Руки, поднятые к небу, дрожали. Перед ними, на расчищенном пятачке сырой, чавкающей земли, горел сложнейший пентакль, выжженный солями, порохом и их собственной кровью. В его узлах пылали жаровни с углями, раскаленными добела. Воздух над кругами искривился, как над раскаленной сковородой, густой гул заполнял уши, вытесняя все другие звуки — стрекот сверчков, кваканье лягушек, даже далекие раскаты боя в Москве.

— Концентрация! — крикнула Валерия, ее голос, обычно холодный и четкий, был хриплым от натуги. — Ведите потоки! В точку сингулярности! Не отпускать!

Она чувствовала, как ее собственный Источник, могучий резервуар мага льда, выворачивается наизнанку. Ритуал «Призыва Феникса» требовал чудовищного вливания чистой энергии огня. А она… она была льдом — скрепляющим каркасом. Противоречие било по нервам, как молотом. Но ярость была сильнее. Ярость за давний позор на дуэли с Соломоном. Ярость за погибших охотников в прошлом. Ярость за этот проклятый болотный ад, через который он их провел. Ярость за его приказ, за его холодную уверенность, что она сможет. И ярость… за тепло его пальцев на ее запястье в подсобке, за его слова: «Тоже хотел кое-что проверить».

«Нет! — пронеслось в ее сознании. — Чувства — слабость! Долг! Империя! Превыше всего!»

Она вцепилась в эту мысль, как в якорь. Впилась взглядом в центр пентакля, где воздух уже не просто дрожал, а рвался, образуя черную, мерцающую точку небытия.

— ВСЕМ! — завопила она, вкладывая в крик всю свою волю, всю свою боль, всю ненависть к хаосу и демонам, к человеческой глупости и жестокости, всю… странную преданность этому загадочному Императору. — ДАВИТЕ!!!

Маги огня рядом с ней взревели от боли и усилия. Из их рук, из их ртов, из самих их тел вырвались снопы багрового пламени, ударив в черную точку. Валерия не кричала. Она выла. Не огнем, а ледяным гневом, преобразованным через адский ритуал в чистую силу разрушения. Ее холод, ее суть, сгорала в этом плавильном котле, питая чудовищный синтез.

Черная точка взорвалась ярким светом. Ослепительным, всепоглощающим, багрово-золотым сиянием, что выжег сетчатку, отбросил магов огня в сторону, как тряпичных кукол, и сбил с ног саму Валерию. Она упала на колени в липкую грязь, заслоняясь рукой, но свет прожигал веки.

И тогда раздался Рев.

Это был звук рождающейся звезды, лопнувшей планеты, вопль самого мироздания. Из эпицентра света, из разрыва реальности, вырвался Он.

Феникс.

Но не мифическая птица возрождения. А Феникс Разрушения. Существо из чистого, неистового плазменного огня. Его крылья, раскинувшиеся на сотни метров, были сплетены из солнечных протуберанцев и молний. Его тело казалось гигантским сгустком белого каления. Глаза стихии горели двумя черными дырами, втягивающими весь утренний свет. Его появление испарило болотную жижу вокруг на километр, обнажив трескающуюся от жара землю. Воздух загорелся. Некоторые деревья тоже запылали.

Феникс взмыл в предрассветное небо с ревом, от которого содрогнулась земля под Москвой. Он оставлял за собой не шлейф, а волну раскаленного воздуха, испаряющего все на своем пути. Его курс был неумолим — багровое сердце мятежной столицы, Кремль и штаб ЛИР.

Валерия Орловская, обессиленная, с дымящимися прядями волос, глядела вслед адскому созданию. Физическая боль от истощения Источника была ничтожной по сравнению с экстатическим ужасом содеянного. В ее ледяных глазах, обычно таких сдержанных, горела отраженная ярость Феникса и собственная, леденящая душу решимость. Капли грязи и пота стекали по ее лицу. Она прошептала сквозь обожженные губы:

— Гори… Гори дотла… Мятежный дух…

Над Москвой взошло второе солнце. Багровое. Безумное. Несущее не жизнь, а кару.

Феникс Валерии врезался в небо над Кремлем, как божественная молния. На миг все замерло. Даже грохот боя внутри города стих, подавленный неземным ужасом. Потом… Потом начался армагеддон.

Хлынул огненный ливень. Ливень из сгустков белой плазмы, раскаленных до ядра планеты камней, жидкого огня. Он обрушился на Кремль, на район Яузских ворот, на опорные пункты обороны ЛИР. Защитные купола, мерцавшие над важнейшими зданиями — детище магов Луначарского и Верейских — вспыхнули ослепительно и… затрещали. Как тонкий лед под копытом. По их поверхности поползли черные паутины разломов. Один купол, над зданием, похожим на бывшую богадельню, где, по данным разведки, находился один из штабов, — рухнул с оглушительным грохотом, похожим на стон гиганта. Внутрь хлынул поток адского пламени. Взрывы сотрясли землю даже здесь, на холме.

Время застывшей паузы истекло. Войско у моих ног — артиллеристы у орудий, кавалерия в седлах, пехотинцы с примкнутыми штыками — взорвалось единым, животным ревом:

— УРААААААААААА!!!

Это был не просто боевой клич. Это был вопль мести, ярости, безнадежной отваги и внезапно вспыхнувшей надежды, подожженный видом гибнущего Кремля и ревом Феникса.

Я взметнул вверх шашку Брусилова. Лезвие поймало первый луч настоящего, бледного рассвета и кровавое зарево с неба.

— ВПЕРЕЕЕЕЕЕЕД! — заорал я, вкладывая в крик всю мощь Источника, всю силу воли Царя Соломона, всю ярость за горящий Петербург. Голос, усиленный магией, прокатился над полями, заглушая грохот: — ЗА ИМПЕРИЮ! ЗА СПАСЕНИЕ СТОЛИЦ! НА ШТУРМ! СМЕРТЬ ИЗМЕННИКАМ!

Тяжелая шеренга армии рванула с места, как один организм. Волна стали, порохового дыма и ярости покатилась с холма навстречу чистилищу. Земля задрожала под копытами конницы, лязгом гусениц первых диковинных паровых танков, многотысячным топотом солдатских сапог. Артиллерия била с ходу, посылая ядра и шрапнель туда, где еще держались очаги сопротивления на стенах.

Я был в самой гуще. Моя маска треснула и сползла под натиском моей истинной ярости. Я был Соломоном. Гневом Солнца. Моя рука с Кольцом была поднята высоко вверх. С нее слетали сгустки чистой солнечной энергии — не ослепительно-золотые, использованные когда-то против Химеры, а сжатые, раскаленные добела иглы, прожигавшие каменные зубцы стен, испарявшие баррикады, выкашивающие кучки стрелков. Каждый выброс силы отдавался жгучей болью в Источнике, но я глушил ее волей. Каждый взрыв, каждый крик гибнущего солдата ЛИР был шагом к завершению гражданской войны. И шагом к спасению Петербурга.

Мы врезались в первые баррикады у восточных предместий. Моя магия снесла ворота вместе с куском стены, обрушив каменные глыбы на засевших за ними ополченцев ЛИР. Пехота с ревом ворвалась в пролом. Штыки, приклады, крики, хрипы. Ад кромешный.

Вдруг, сквозь грохот боя, сквозь ярость, я ощутил ее. Валерию. Ее Источник был как угасающая свеча на ветру, холодная искра в море огня. Боль. Пустота. Беззащитность там, с противоположной стороны города. Она блестяще выполнила приказ, несмотря на весь его ужас…

Мысль рванулась к ней, короткая, резкая, как удар кинжала, вложив в импульс через Кольцо единственный приказ… приказ — выжить:

— Держись, Валькирия. ЖИВИ. Я скоро буду. Держись.

Я не знал, услышит ли она меня в этой гуще сражения. Но я должен был послать ей весточку. Должен был.

Потом я обернулся, чтобы увидеть, как к пролому в стене, пробитому моими солдатами, подходят те самые мятежные княжеские гвардии. Их предводитель, седой боярин в изодранном кафтане, высоко поднял стяг с нарисованным, вздыбившимся конем. Его глаза искали меня, «Брусилова». В них стояла мольба. Надежда на пощаду. На спасение их людей.

Я кивнул ему, холодно, коротко. Жест командира, принимающего подкрепление. Не более. Судьба их родичей решится позже. Сейчас они были всего лишь пушечным мясом, бросаемым в топку моей спешки.

— Вперед! — снова заревел я, указывая шашкой вглубь пылающего, ревущего города, к багровому сердцу пылающего Кремля. — К центру! ВСЕ СИЛЫ — ТОЛЬКО ВПЕРЕД!

И я ринулся в огненный ад Москвы, ведя за собой армию, одержимую одной мыслью: закончить здесь кошмар, чтобы успеть на другой — в гибнущем Петербурге. Кольцо на моем пальце пылало ледяным предупреждением, а в ушах стоял рев Феникса и тихий, отчаянный шепот Мак: «Господин, поторопись…»