Бриллиантовый корабль

XVII Доктор Фабос покидает Валлей-Гоуз

Ни один звук в доме, ни одно открытое окно на площадку не допускали возможности какого-либо тревожного сигнала из сада. Я мог предположить только, что маленький японец перебрался по руслу реки и таким путем пробрался в долину. Спрашивать его об этом было глупо – это могло задержать нас. Он был здесь, и дверь была открыта. Когда он дал мне револьвер в руки и попросил следовать за ним через нижнюю веранду в сад, я повиновался без малейшего колебания. Таинственное исчезновение Анны нетрудно было объяснить. Сегодня ночью, сказал я себе, еврей хотел убить меня. И только тут впервые понял я ту смертельную опасность, которой подвергался я в Валлей-Гоузе.

Окиада никогда не принадлежал к числу разговорчивых людей. В эту, ночь, я думаю, он произнес не более двух слов, когда мы шли по саду, направляясь к берегу реки. «Стрелять, мастер! – сказал он, подразумевая под этим, что в случае какой-нибудь встречи нам некогда будет думать о бегстве. Я кивнул вместо ответа и поспешил за ним, когда он вошел в лабиринт кустов, закрывавших собою ущелье. Царившая тишина страшно действовала на нервы. Неужели в саду не было никого из людей еврея? А между тем их, по-видимому, там не было.

Так добрались мы до берега потока и несколько минут лежали плашмя на земле под прикрытием целого ряда скал, подымавшихся над ущельем. Позади нас виднелись освещенные окна спальни, только что покинутой мною, и темные очертания шале. Сад и парк казались черными пятнами на фоне синего ночного неба. Внизу, под нами, между стенами темных скал и по каменистому дну протекала вода синяя, как индиго. Ни одно дуновение ветерка не шевелило веток сосен, покрывавших склоны гор. Еще немного, и мы должны были увидеть океан, пустынный или с дружескими огнями, приветствующими нас. Мне казалось, что мы одни на необитаемом острове, и заблуждение мое могло бы долго продолжаться, не раздайся в отдалении выстрел из ружья, который разнесся эхом по горам и в одну минуту вернул меня к действительности... Окиада мгновенно вскочил на ноги и с живостью, на которую он редко бывал способен, сказал мне:

– Они нашли почтенного капитана... Скорее, мастер, мы должны спешить к нему.

В ответ на это я указал ему на лужайку сада, откуда мы только что ушли. Там ясно виднелись фигуры семи человек, шедших по направлению к шале. Не успел я обратить на них внимание, как в кустах непосредственно за ними послышалось движение, выдававшее присутствие еще троих... Они двигались со стороны воды и в десяти ярдах от того места, где мы стояли. Остановившись на минуту, они окинули беглым взглядом ущелье и затем отправились по парку дальше, чтобы присоединиться к своим товарищам.

– И сидят же мысли в черепе этого старого Валя, – сказал один из них. – Уж если найдется такой негодный англичанишка, который проберется сюда ночью, так будь я проклят, если он не водяной!

Другой заметил на это, что вода стоит сегодня ниже, чем когда-либо, а третий выразил свое мнение, что ниже ли, выше ли, но она достаточно тепла, чтобы согреть грог для негра с Конго, а... для полиции и того хуже.

Мы прислушивались к их разговору, притаившись у скал и держа револьверы наготове. Достаточно было самой ничтожной случайности – падения камушка или неловкого движения, – чтобы выдать нас, а там, я убежден, был бы и конец всей истории. Но мы лежали как люди, давно уже практиковавшиеся в такого рода молчании, и только когда неизвестные скрылись вдали среди деревьев, вскочили, собираясь идти через ущелье.

– Идите вперед, мастер! – сказал Окиада. – Вот веревка. Наши друзья с почтенным капитаном ждут вас внизу. Принесем им скорее добрые вести.

Говоря таким образом, он взял веревку, один конец которой был прикреплен к обломку скалы на противоположном берегу потока. С помощью нее он перебрался по воде, когда спешил за мной в Валлей-Гоуз. Он прикрепил ее к скале, находившейся подле нас, и устроил таким образом мост, по которому легко мог перебраться мало-мальски сильный человек, особенно при такой низкой воде, какая была теперь. Я, не колеблясь, пустился по веревке и скоро уже стоял на противоположном берегу. Первый переход Окиады был, я думаю, несравненно опаснее, так как ему прежде всего нужно было перебросить веревку и затем укрепить петлю на ее конце к железному крючку на стене сада. Теперь он перешел так же, как и я, а затем мы вместе с ним перетащили веревку к себе. Мы не были больше пленниками долины и горы были позади нас. Что означала, однако, тревога, поднявшаяся вдруг в саду? Хриплый крик голосов, громкие свистки, беготня взад и вперед. Еще более зловещим показался нам второй ружейный выстрел, пробудивший спящее эхо гор. Выстрелил, надо полагать, кто-нибудь из наших товарищей с яхты. Наткнулись ли они на какую-нибудь засаду, или попали в ловушку, поставленную на той дороге, по которой мы должны были следовать? Решение этого вопроса было весьма важно для нас. Мы могли их найти или пленниками, или свободными людьми, подвергавшимися только минутной опасности. Нельзя было медлить ни минуты.

– Ты пришел один, Окиада?

Японец отрицательно покачал головой, продолжая складывать веревку.

– Там еще почтенный шотландец... Он ждет с фонарем.

– Далеко это отсюда?

– А столько, ваше превосходительство, сколько вы можете пройти в минуту.

Я ничего больше не сказал, а последовал за ним по скалистому склону, карабкаясь и скользя подобно мальчику, отправившемуся на праздничную прогулку и не менее его проворно взбираясь на высоты. Жизнь моя и моего верного слуги зависела от темноты ночи и быстроты наших движений. Вся долина была наполнена теперь криками тревоги, которые разносились с одного конца ее до другого. Раздавались неумолчные свистки, слышались звонки и ружейные выстрелы. Слух мой не обманывал меня – я слышал ясно, как пули ударялись в скалы выше нас и ниже. Двигайся мы днем, нам легче было бы переносить все неудобства, сомнения и случайности этого бегства. Но в данном случае мы двигались наудачу, хватаясь руками за шероховатые осколки скал и спотыкаясь о валуны на нашем пути. При этом мы ясно сознавали, что какая-нибудь шальная пуля может случайно вытянуть счастливый билет и свалить одного из нас, а пожалуй, и обоих, как зайцев, поддавшихся на обман. Трудно найти человека, который был бы так благодарен судьбе, как я, когда увидел широкую расселину в склоне скалы, точно дверь святилища, открытую мне рукой неведомого друга. С великой радостью поспешили мы войти в нее, скрывшись от взоров тех, кто находился в долине... Глубокое молчание и мрак окружили нас. Теперь нам не нужно было дрожать от страха и карабкаться по неровному склону. Сама природа провела здесь удобную тропинку, которая шла, по-видимому, в самые недра горы.

Мы направились по этой тропинке, шедшей на расстоянии двухсот ярдов параллельно с долиной, которую мы только что покинули. Она привела нас в конце концов к низкой пещере, и здесь мы встретили боцмана Валаама, который сидел, прислонившись спиной к скале, и курил трубку, спокойно охраняя свой корабельный фонарь. Услышав наше приближение, он пошевелился лишь настолько, чтобы достать фонарь, и затем обратился к нам.

– Не доктор ли это и его дикарь? – спросил он и, не дожидаясь ответа, продолжал: – Я узнал ваши шаги, доктор, и сказал, что вы ловкую штуку проделали. Там на горах стреляли, сэр, и вы умно поступили, что не остались. Я не очень-то люблю бегать... Ваш слуга может взять фонарь, я уже обойдусь без него. Ах, доктор! Будь тут у меня хоть небольшой ослик...

Я сказал ему, чтобы он перестал бояться и указывал нам дорогу, хотя в душе я был очень рад, слушая голос славного малого. Звали его Мэчи, но после одной поездки верхом на осле его окрестили Валаамом и под этим именем поступил он ко мне на борт «Белых крыльев». Спокойно, присущей моряку походкой, двинулся он вперед по пещере, а следом за ним Окиада. С удивлением смотрел я на окружающие нас подземные чудеса: одному человеку тут было бы страшно идти, будь он с фонарем или без фонаря, – пещера представляла собой вместилище множества кипящих ручейков и состояла из большого зала с ужасным для дыхания воздухом, насыщенным паром и горячими брызгами. У меня вряд ли хватило бы духу оставаться здесь, не имей я перед своими глазами примера в лице своих двух товарищей. Они бодро шли вперед, не говоря ни слова, а когда мы наконец почувствовали более чистый воздух, они предупредили меня, что мы приближаемся к весьма опасному месту и должны двигаться дальше с большой осторожностью. Я увидел, что проход быстро сужается, и спустя несколько минут мы очутились в узком проходе такой правильной формы, что только человеческие руки могли устроить его. Вдали, в конце этого прохода, виднелись воды Атлантического океана, несмотря на то, что ночь была безлунная. Никогда еще не билось так весело мое сердце при виде воды. Свобода, друзья!

Громкое восклицание шотландца и внезапная остановка Окиады мгновенно прервали мои размышления о свободе и вернули меня к осознанию своего положения и сопряженных с ним опасностей. Оказалось, как я потом увидел, что они заметили фигуру человека, прислонившегося спиной к скале и как бы стоящего на часах у входа в туннель, но в стороне от нашей тропинки, и затем другую фигуру, лежавшую прямо на дороге и похожую на мертвого человека. Я нашел весьма естественным, если они пришли к тому заключению, что последний – один из наших, убитый из ружья, выстрелы которого мы недавно слышали. Предположение мое оказалось верным, и мы остановились у выхода из пещеры, рассуждая о том, что нам делать. Мы не могли, само собой разумеется, испугаться одного-единственного часового, хотя у него и было ружье в руках. Но весьма возможно, что поблизости находились еще другие: достаточно было бы одного крика, чтобы они набросились на нас и, не дав нам времени опомниться, захватили в плен.

– Вот что значили выстрелы, которые я слышал, – прошептал боцман.

Я повернулся к Окиаде и спросил, что мы будем делать. Во всей фигуре его видна была некоторая нерешительность. Он стоял, точно изваянная из мрамора статуя.

– Пусть мастер подождет, – сказал он. – Я думаю, что буду знать, если мастер подождет. Закройте фонарь. Я увижу и в темноте.

Я сказал, что запрещаю ему идти, ибо было безумием думать, будто часовой один. Он не послушал меня и скрылся с наших глаз так быстро, как будто земля разверзлась под его ногами и поглотила его.

Я всегда говорил, что трудно себе представить более расторопного и верного слугу, созданного благодарностью к своему хозяину. Я знал, что он убьет часового, если это будет нужно, и для меня было нечто ужасное в том, что живой человек, фигура которого виднелась при смутном свете там за пещерой, стоял на краю вечности и, быть может, только что произнес последнее слово на земле. Это было мое собственное размышление, боцман же не думал, по-видимому, ни о чем и, прикрыв фонарь, сидел на корточках у стены.

– Тонкая штука, ваш желтый парень, – шептал он. – Часовой этот теперь почти что мертвый. Нет ли у вашей чести чего-нибудь вроде табачку? Нет? Ну, в таком случае я подожду.

Я улыбнулся, но не отвечал ему. Говоря по правде, минуты ожидания становились для меня невыносимыми. Удушливая атмосфера туннеля, горячий, насыщенный паром воздух и вдобавок призрачное видение у входа в пещеру – все это внушало мне опасение, что я не проберусь здоровым и невредимым мимо этого часового. Что задержало Окиаду? Часовой, между тем, ни на йоту не пошевелился с тех пор, как мы впервые увидели его. В пещере не слышно было ни единого звука, кроме шипения пара позади нас. Как ни старался я всматриваться в темноту, я нигде не мог увидеть своего маленького слугу. Неужели он пришел к тому заключению, что нам опасно идти? Это казалось возможным, и я сделал уже несколько шагов по направлению к туннелю, когда фигурка его вынырнула вдруг откуда-то рядом с часовым и затем послышался тихий свист, призывавший нас к нему.

– Это, пожалуй, один из наших, – сказал боцман.

– Там на земле лежит кто-то мертвый, а он, вероятно, стережет его, – ответил я. – Дай только Бог, чтобы это не был кто-нибудь из нашего экипажа.

– Аминь, сэр! Что ж, христианин должен спокойно смотреть на то, что все мы умрем, когда наступит наш час.

– Только не на этом проклятом острове и не в руках негодяя еврея! Большое это будет несчастье, если случится здесь, мой друг!

Любопытство мое было страшно возбуждено тем фактом, что часовой оставался по-прежнему неподвижным и что Оклада не обменялся с ним, по-видимому, ни единым словом. Кто был этот человек и что заставляло его держаться в таком странном положении? На расстоянии пятидесяти ярдов от него я, конечно, не мог сказать этого, но на расстоянии двадцати я понял, в чем дело. Человек этот был так же мертв, как и товарищ его, лежавший на земле. Пуля из неизвестно кому принадлежащего ружья попала ему прямо в сердце, когда он стоял в засаде, поджидая меня. Так подумал я в ту минуту. Настоящую же истину я узнал только позднее – на палубе своей яхты.

Говоря о своей яхте, я тем самым указываю вам, что мы, выйдя из туннеля, увидели ее на некотором расстоянии от мыса. Здесь же на берегу нас встретили друзья, которые так беспокоились, так страдали от неизвестности в течение стольких дней долгого ожидания после того, как я покинул их. И теперь мне ничего не оставалось больше, как спуститься вниз, пожать им руки и сказать, что все со мною обстоит благополучно.

И чей первый голос услышал я, как не голос моего несравненного Тимофея Мак-Шануса! «Мой мальчик!» – крикнул он мне таким голосом, который мигом разнесся по вершинам гор.

Да, Тимофей первым приветствовал меня, и мне кажется, если не ошибаюсь, я видел слезы радости на его глазах...