Британия. Краткая история английского народа. Том II

Глава I ПУРИТАНЕ (1583–1603 гг.)

Никогда ни с одним народом не происходило такой крупной нравственной перемены, какую пережила Англия в годы, отделявшие середину царствования Елизаветы от собрания Долгого парламента. Перемену эту вызвала книга, и этой книгой была Библия. Тогда она была единственной английской книгой, знакомой всякому англичанину; ее читали в церквях, читали дома, и повсюду ее слова, поражая слух, не притупленный привычкой, вызывали настоящий восторг. Когда епископ Боннер выставил в церкви святого Павла шесть первых Библий, «многие здравомыслящие люди часто приходили слушать их, особенно когда они могли найти человека, читавшего им внятным голосом… Иногда этим добрым делом занимался некий Джон Портер, в назидание для себя и других. Этот Портер был свежий молодой человек сильного сложения, и большие толпы собирались туда слушать его, потому что он умел хорошо читать и имел внятный голос».

Но «доброе дело» таких чтецов, как Портер, вскоре заменили постоянным чтением Ветхого и Нового Завета в общественном богослужении, а маленькие женевские Библии ввели Писание в каждую семью. Популярность Библии, помимо религиозной, объяснялась еще и другими причинами. За исключением забытых трактатов Уиклифа, вся прозаическая литература Англии возникла с появлением перевода Священного Писания Тиндалом и Ковердэлом. Когда было приказано выставить Библию в церквях, для целого народа на английском языке не существовало ни истории, ни романа и почти никакой поэзии, кроме малоизвестных произведений Чосера. Воскресенье за воскресеньем, день за днем люди, собиравшиеся вокруг Библий во время домашних молитвенных собраний, пропитывались новой литературой. Легенда и летопись, военная песнь и псалом, грамота и биография, могучие голоса пророков, притчи евангелистов, рассказы о странствованиях проповедников, об опасностях на море и среди язычников, философские рассуждения, апокалипсические видения — все это попадало в умы, в основном не затронутые другим знанием. Открытие сокровищ греческой литературы вызвало переворот, называемый Возрождением; знакомство с древнееврейской литературой привело к Реформации.

Последний переворот имел гораздо более глубокие и широкие результаты, чем первый. Никакой перевод не мог передать на другом языке своеобразной прелести речи, составляющей главное достоинство писателей Древней Греции и Древнего Рима. Поэтому классические литературы оставались доступными только ученым, то есть немногим; в их кругу, за исключением Колета и Мора, а также педантов, ожививших в садах флорентийской Академии языческое служение, литература влияла только на умы. Язык евреев, наречие эллинистических греков поддавались переводу с удивительной легкостью. Как чисто литературный памятник английский перевод Библии остается благороднейшим образчиком английского языка, а постоянное пользование им с момента его появления сделало его образцом литературы. Но сначала он повлиял не столько в литературном отношении, сколько в социальном. Влияние Библии на массу англичан сказалось в тысяче внешних признаков, но всего яснее — в их обыденной речи. Библия, мы повторяем, составила целую литературу, практически доступную обыкновенному англичанину; мы лучше поймем странную мозаику библейских выражений и фраз, отличавшую два века назад английскую речь, если припомним, какой массой общеупотребительных фраз мы обязаны великим писателям, сколько выражений Шекспира, Мильтона, Диккенса или Теккерея незаметно для нас вплетаются в нашу обыденную речь.

Эту массу поэтических намеков и образов мы заимствуем из тысяч книг, а нашим предкам приходилось брать их из одной; заимствование было тем легче и естественнее, что широта еврейской литературы делала ее пригодной для выражения всякого рода чувств.

Выражая в «Свадебной песне» сильнейшее чувство любви, Спенсер использовал слова Псалмопевца, когда он приказывал открыть двери для входа невесты. Когда О. Кромвель увидел, как над холмами Денбара расходится туман, он приветствовал появление солнца словами Давида: «Да воскреснет Бог и рассеются враги Его. Как исчезает дым, так прогонишь ты их!» Это знакомство с величественными поэтическими образами пророков и Апокалипсиса придавало даже речи обычных людей такие значение и силу, которые, при всей склонности их к преувеличению и напыщенности, нельзя не предпочитать распущенной пошлости настоящего времени.

Гораздо сильнее, чем на литературу или язык общества, Библия повлияла на характер всего народа. Елизавета могла останавливать или направлять проповеди, но была не в состоянии останавливать или направлять великих проповедников справедливости, милости и истины, говоривших из этой книги, которую она открыла своему народу. Все воздействие, которое в настоящее время производят религиозные журналы, трактаты, статьи, лекции, отчеты миссионеров, проповеди, в то время оказывала только Библия, и воздействие это, как бы его ни рассматривать, было просто поразительным. Деятельность человека подчинилась одному господствующему влиянию; вся энергия, вызванная к жизни минувшим веком, была захвачена, сосредоточена и направлена к определенной цели религиозным духом. Перемена сказалась на всем характере народа. Старое понимание жизни и человека сменилось новым. Все классы охватило новое нравственное и религиозное движение. Общий характер эпохи отразился на литературе, и небольшого формата толстые тома полемического и богословского содержания, еще загромождавшие наши старые библиотеки, почти совсем вытеснили прежде хранившиеся там переводы классиков и итальянские новеллы Возрождения.

«Там господствует богословие», говорил Гроций об Англии всего через два года после смерти Елизаветы, а когда король Яков пригласил в Англию Казобона, последнего из великих ученых XVI века, он встретил в короле и народе равнодушие к чистой литературе. «В Англии очень много богословов, говорил он, — все направляют свои занятия в эту сторону». Богословское движение отражалось даже на сельских помещиках, вроде полковника Гетчинсона: «Как скоро он развил свои природные дарования приобретением познаний, он обратился к изучению основных начал веры». Весь парод, в сущности, превратился в церковь. Великие вопросы жизни и смерти, не обращавшие на себя внимания лучших умов времени Шекспира, потребовали ответа не только у вельможи и ученого, но и у земледельца и лавочника последовавшей эпохи.

Но мы не должны представлять себе первых пуритан мрачными фанатиками. Религиозное движение еще не вступило во вражду с общей культурой. Правда, с концом века Елизаветы незаметно исчезла отличавшая его свобода ума: вместе с королевой умерли как ее равнодушие к религии, так и смелые философские теории, заимствованные Сидни у Джордано Бруно и навлекшие на Марло и Рэли обвинения в безбожии. Но более легкие и изящные стороны елизаветинской культуры вполне соответствовали характеру пуританина-дворянина. Фигура полковника Гетчинсона, одного из судей Карла I, в описании его жены рисуется с грацией и нежностью портрета Ван Дейка. Автор говорил о красоте, отличавшей его в юности, о «его зубах, ровных и белых, как чистая слоновая кость, о его черных волосах, густых в молодости, мягче тончайшего шелка и спадавших большими вьющимися локонами». В важных вопросах его характер отличался серьезностью, но это не мешало ему любить соколиную охоту и гордиться своим искусством в танцах и фехтовании. Его художественный вкус проявлялся в разборчивой любви к «картинам, изваяниям и всем свободным искусствам, а также в интересе к садам, «в улучшении своих земель, в посадке тенистых аллей и лесных деревьев». Он «внимательно изучал Священное Писание», в то же время «очень любил музыку и часто играл на альте, которым владел мастерски».

Мы не видим тут страсти века Возрождения, его каприза, широты чувства и симпатии, живости наслаждения; зато жизнь получила нравственное значение, сознание человеческого достоинства, порядочность и равновесие. Характер пуританского дворянина отличался справедливостью, благородством и самообладанием. Широту симпатий минувшего века сменила глубокая нежность в более тесном семейном кругу. «Он был самым добрым отцом, — говорила о своем супруге госпожа Гетчинсон, — самым нежным братом, добрым хозяином и верным другом, каких только видел свет». Капризная и необузданная страсть Возрождения уступила место мужественной чистоте. «Ни в юности, ни в более зрелые годы самые красивые и соблазнительные женщины никогда не могли вовлечь его в излишнюю близость или шутливость. Он любил мудрых и добродетельных женщин и находил удовольствие в скромной и пристойной беседе с ними, но так, чтобы никогда не вызывать соблазна или искушения. Пошлых разговоров он не терпел даже между мужчинами, и хотя иногда находил удовольствие в шутках и веселье, но никогда не выносил того, что граничило с непристойностью».

Восхищавшую людей Возрождения необузданность жизни пуританин считал недостойной ее назначения и цели. Он стремился достичь самообладания, стать господином своих мыслей, слов и действий. Серьезность и обдуманность выявлялись даже в мельчайших частностях его отношения к окружавшему миру. Каким бы живым от природы не был его характер, он находился под строгим контролем. В своей беседе он постоянно остерегался болтливости и легкомыслия, стремясь быть обдуманным в речи и «предварительно взвешивая слова». Его жизнь отличалась порядком и методичностью; он был воздержан в пище и строго относился к себе: рано вставал, «никогда не оставался праздным и не любил видеть других такими». Новые трезвость и самоограничение отразились даже на перемене в его одежде. Блестящие цвета и драгоценные камни Возрождения исчезли. Полковник Гетчинсон «очень рано отказался от ношения каких бы то ни было драгоценностей, но и в своем простейшем платье он представлялся настоящим джентльменом».

Утрата яркости и разнообразия в костюме, без сомнения, указывала на известные обесцвечение и однообразие в самой жизни, но эти потери уравновешивались крупными приобретениями. Самым важным из них было, пожалуй, новое понятие общественного равенства. Общее призвание, общее братство во Христе уничтожали в умах пуритан подавляющее чувство социальных различий, которое отличало век Елизаветы. Последний крестьянин, как сын Бога, чувствовал себя облагороженным. Гордый вельможа признавал духовным ровней беднейшего «святого». Великий общественный переворот междоусобной войны и протектората уже чувствовался в поведении дворян, подобных Гетчинсону. «Он относился к бедняку с нежной и дружеской обходительностью и часто проводил много свободных часов с простыми солдатами и беднейшими земледельцами». «Он никогда не выказывал пренебрежения к бедняку и не льстил вельможе».

Но еще более чувствовалось это в тех новых достоинстве и самоуважении, какими сознание своего призвания наполняло низшие классы. Возьмите портрет лондонской хозяйки, оставленный нам ее сыном Неемией Уоллингтоном, истчипским токарем. «Она очень любила и слушалась своих родителей, любила и берегла супруга, очень нежно относилась к детям, любила всех добрых и не терпела порочных и безбожных. Для многих она служила образцом порядочности. Очень редко она показывалась вне дома, кроме церкви; когда другие в праздники и другое время отдыхали, она обычно бралась за шитье, говоря: «Вот мой отдых». Бог даровал ей острый ум и прекрасную память. Она была хорошо знакома с библейской историей и с житиями всех святых и легко могла на них ссылаться; она так же хорошо знала английские летописи и родословные английских королей. В честном браке со своим супругом она прожила двадцать лет без четырех дней».

Влияние религиозного движения в средних промышленных классах проявлялось сильнее, чем в дворянстве (джентри); полнейшее и чистейшее выражение новой силы, волновавшей людей того времени, мы находим в одном пуританине среднего класса. Типом пуританина, не только высшим, но и самым полным, является Джон Мильтон, чья жизнь вполне совпадает с историей пуританства. Он родился в 1608 году, когда пуританство начало оказывать прямое влияние на политику и религию Англии; он умер, когда оно перестало налагать на них свою печать и снова стало одним из многих влияний, создававших английский характер. Его первые произведения, памфлеты зрелых лет, поэмы его старости с редкой точностью определяют три крупных периода в истории движения. Его юность показывает нам, что в пуританской семье сохранилось сию много веселости, поэтической свободы и духовной культуры Возрождения. Его отец, нотариус, несмотря на свою «строгость», был хорошим музыкантом, и сын унаследовал талант отца в игре на лютне и органе. Одним из лучших мест в составленном им впоследствии плане воспитания является доказательство значения музыки как средства нравственного воздействия.

Его семья, учитель и школа были строго пуританскими, но его первоначальное образование не заключало в себе ничего узкого или ограниченного. «Мой отец, — говорил он, когда я был еще маленьким мальчиком, предназначил меня к изучению гуманных наук, и я отдался им с таким пылом, что с 12 лет едва ли когда ложился спать раньше полуночи». Кроме греческого, латинского и еврейского языков, изучавшихся им в школе, нотариус посоветовал ему еще заняться итальянским и французским. Не оставалась в пренебрежении и английская литература. На его первых поэтических опытах отразилось влияние Спенсера. Несмотря на войну драматургов с ригористами, еще во времена Мильтона молодой пуританин мог выражать любовь к сцене, «где рядом с ученым Джонсоном свободно распевал песни своего родного леса милейший Шекспир, сын фантазии», и подбирать из придворных маскарадов и пышных шествий образы для своих «Кома» и «Аркадии».

Мысль о предстоящей борьбе с церковью еще не смущала грез молодого студента, когда он бродил под «высокими сводами храма, с массивными старыми колоннами и богато изукрашенными стеклами, через которые проникал тусклый свет», или когда он слушал «звуки органа, сопровождающие сверху громкое пение хора и приводящие душу в умиление». Его увлечение жизненным весельем представляет резкую противоположность тем мрачности и суровости, которые в позднейшем пуританстве воспитали борьба и преследование. Несмотря на «известную сдержанность характера», отдалявшую его от празднеств и игр, к которым он считал себя мало способным, молодой певец еще мог наслаждаться «шутками и свежим весельем» окружавших людей, их «колкостями, остротами и хитростями», мог приставать к веселой толпе и с удовольствием смотреть на деревенскую ярмарку, «где под веселые звуки скрипок много юношей и девушек плясали в тени».

Но его удовольствия носили невинный характер. В его взгляде, в стройной сильной фигуре, в лице, исполненном нежной, но серьезной красоты, в роскошных черных волосах, свешивавшихся на лоб, не было ничего аскетического, и, как показывают приведенные слова, он умел наслаждаться красотой. Но к грубому чувственному распутству молодой пуританин относился с отвращением. «Известная природная сдержанность, благородная гордость и самоуважение удерживали меня от этих низких страстей». Он заимствовал у Спенсера рыцарский идеал, но его религиозность и чистота вызывали в нем пренебрежение к внешним формам, на которых рыцарство основывало свое понятие о чести. «Всякий свободный и благородный дух, — говорил Мильтон, и без такой клятвы должен считаться прирожденным рыцарем». С таким настроением он перешел из Лондонской школы святого Павла в колледж Христа в Кембридже, и это настроение он сохранил в течение всей университетской жизни. Как он говорил впоследствии, он оставил Кембридж, «свободный от всякого упрека и одобряемый всеми честными людьми», с целью посвятить себя «тому жребию, все равно низкому или высокому, к какому предназначают его время и воля неба».

Даже в еще спокойной красоте подобной жизни мы подмечаем строгие стороны пуританского характера. Сама возвышенность его стремлений и напряженная нравственная сосредоточенность приводили к потери способности наслаждаться жизнью, отличавшей людей Возрождения. «Если Бог внушил кому либо страстную любовь к правее венной красоте, отмечал Мильтон, так это именно мне». Его «Ком» завершается словами: «Любите добродетель, она одна свободна». Но эта страстная любовь к добродетели и нравственной красоте, придавая энергию деятельности человека, в то же время суживала его симпатии и понимание. Уже у Мильтона мы замечаем известную «сдержанность характера», пренебрежение «к ложным суждениям толпы», гордое уклонение от мелких и грубых сторон окружавшей его жизни. Как ни велика была его любовь к Шекспиру, мы едва ли можем вообразить себе, чтобы он восхищался Фальстафом.

В умах менее культурных это нравственное напряжение вызывало, без сомнения, резкую отталкивающую суровость. Обычный пуританин «любил всех благочестивых людей и не терпел злых и нечестивых». С прочими людьми его связывало не чувство людской солидарности, а призвание братства избранных. За пределами общества «святых» лежал мир, который они ненавидели за его враждебность к их Богу. Это полное отдаление от нечестивых объясняет поразительный контраст между внутренней мягкостью пуритан и жестокостью их действий. По словам О. Кромвеля, смерть сына поразила его, как нож в сердце, а поле битвы при Марстоне Муре он покинул печальный и измученный; тот же Кромвель, подписав смертный приговор королю, разразился грубыми шутками. Человек, утративший, таким образом, сочувствие к жизни половины окружавшего его мира, едва ли мог ценить собственную жизнь. Под новыми бременем и напряжением жизни замер юмор — именно то, что лучше всего исправляет преувеличения и крайности. Полная преданность пуританина высшей воле все более лишала его в обыденных делах чувства меры и соответствия. В блеске религиозного рвения мелкие вещи становились крупными, и набожный человек привыкал смотреть на стихарь или рождественский пирог так же, как на бесстыдство или ложь. Жизнь стала напряженной, жесткой, суровой и бесцветной. Игры, веселье, восторги века Елизаветы сменились размеренной степенностью, серьезностью и сдержанностью.

Но отличавшие кальвиниста сдержанность и степенность вполне ограничивались его внешней жизнью. В глубине его души над чувством, разумом, суждением очень часто брала верх грозная действительность невидимого мира. Оливера Кромвеля мы впервые встречаем молодым провинциальным дворянином и помещиком на песчаных равнинах вокруг Гентингдона и Сент-Ивса; время от времени он погружался в глубокую меланхолию, и его посещала мысль о близкой смерти. «Я живу в Мешэке, — писал он другу, — что, говорят, значит ожидание; в Кедаре, что значит тьма, но господь не покидает меня». Свойственное таким людям живое чувство божественной чистоты выставляло жизнь обычных людей греховной. «Вы знаете, какова была моя жизнь, — прибавлял О. Кромвель. — О, я жил во тьме и любил ее и ненавидел свет. Я ненавидел благочестие». Но худшим его грехом было простое юношеское легкомыслие и отсутствие глубокой серьезности, приходящей с годами.

У мечтательных натур борьба принимала более драматичную форму. Джон Баниан был сыном бедного медника из Берфордшира; уже в детстве его воображение занимали страшные мысли о небе и аде. «Когда я был ребенком всего 9-10 лет, — рассказывал он, — мысли эти так мучили мою душу, что часто среди веселых игр и детских забав с суетными товарищами они сильно поражали меня и угнетали мой ум, и все таки я не мог отказаться от своих грехов». Грехи, от которых он не мог отказаться, заключались в любви к празднику жатвы и к пляскам на деревенском лугу; его резкое самообличение указывает только на одну дурную привычку — привычку божиться, но и от нее он отказался сразу и навсегда после выговора одной старухи. Его страсть к колокольному звону осталась у него, даже когда он избавился от нее, как от «суетной привычки», и он часто ходил к колокольне слушать звон, пока мысль, что колокол может упасть и раздавить его за грехи, не испугала и не отогнала его прочь.

Проповедь против танцев и игр заставила было его отказаться от этих развлечений, но соблазн снова взял верх над его решением. «Я выкинул из головы проповедь и с большим удовольствием вернулся к старым играм и забавам. Но в тот же день, когда я играл в кошку и, выбив ее одним ударом из ямы, только нацелился ударить ее во второй раз, внезапно мою душу поразил голос с неба, говоривший: «Чего ты хочешь оставить свои грехи и идти на небо или сохранить грехи и попасть в ад?» Это чрезвычайно меня смутило, я оставил свою кошку на земле и посмотрел на небо, и моим духовным очам показалось, что Господь Иисус, очень недовольный мной, смотрит на меня и сурово грозит мне строгим наказанием за эти и другие дурные поступки».

Таковым было пуританство. Чрезвычайно важно представить его таким образом, с его крупными и мелкими чертами, отдельно от церковной системы пресвитерианства, с которым его часто смешивали. Как мы увидим в дальнейшем, ни один из главных пуритан Долгого парламента не был пресвитерианином. Пим и Хемпден ничего не имели против епископата, и толь ко политические соображения заставили потом пуританских патриотов принять систему пресвитериан. Но рост этого движения, одно время господствовавшего в истории Англии, составляет один из самых любопытных эпизодов царствования Елизаветы. Ее церковная политика основывалась на законах о верховенстве и единообразии. Первый из них передавал в руки государства всю судебную и законодательную власть церкви; второй предписывал учение и обряды, от которых не позволялось безнаказанно отступать.

Для всего народа система Елизаветы была, без сомнения, разумной и здоровой. Одна, без помощи кого-либо из окружавших ее политиков или богословов, королева навязала боровшимся исповеданиям нечто вроде вооруженного перемирия. Основания начала Реформации были приняты, но на рвение крайних реформаторов были наложены ограничения. Позволялось читать Библию и вступать в частные споры, но была прекращена публичная борьба проповедников: от них требовали разрешение на проповедь. Правительство требовало от всех внешнего однообразия, присутствия при общественном богослужении, но упорно противилось тем изменениям в обрядах, при помощи которых женевские ревнители хотели подчеркнуть радикальные стороны происходившего в стране религиозного переворота. Пока Англия боролась за самое свое существование, это стремление короны поддержать равновесие довольно верно отражало настроение народа; но движение в пользу более решительной реформы приобрело новую силу, когда папа римский изданием буллы о низложении Елизаветы объявил ей открытую войну.

К несчастью, королева упорно держалась за свою систему компромисса, хоть ослабленную и нарушенную. Она не питала никаких симпатий к религиозному воодушевлению, все более усиливавшемуся в народе. Ее страстью была умеренность, ее целью общественный порядок; и порядку, и умеренности угрожала кучка ханжей, собравшихся под знаменами пресвитерианства. Главой их был Томас Картрайт. Он учился в Женеве и принес оттуда фанатическую веру в кальвинизм и в установленную Кальвином систему церковного правления; затем как профессор богословия он воспользовался всеми удобствами, которые ему предоставляла кафедра для распространения своих мнений. Никогда вождь религиозной партии не заслуживал так мало симпатии. Он, несомненно, был человеком ученым и набожным, но набожным в духе средневекового инквизитора. Остатки старых обрядов, знамение креста при крещении, стихарь, передача кольца при бракосочетании не просто возбуждали в нем неудовольствие, как вообще в пуританах, но представлялись ему идолопоклонством и печатью «зверя». Его нападки на обряды и суеверия имели мало значения в глазах Елизаветы и ее примасов; однако их испугала его смелая защита такой системы церковного управления, которая ставила государство в полную зависимость от церкви.

Правда, он называл порождением дьявола абсолютную власть епископов; зато полновластие пресвитеров он считал установлением слова Божьего. Для церкви, устроенной по образцу Женевы, он требовал власти, превосходившей самые смелые мечты властителей Ватикана. Вся духовная власть и суд, определение вероучения и установление обрядов должны находиться целиком в руках служителей церкви; им же принадлежит и надзор за общественной нравственностью. Эти пресвитеры, распределенные по классам и собраниям, должны управлять своей паствой, определять свои отношения, разрешать вопросы веры, поддерживать дисциплину. Их оружием служит отлучение, за пользование которым они отвечают только перед Христом. Задача светского правителя заключается просто «в надзоре за выполнением решений пресвитеров и в наказании их нарушителей».

Дух кальвинистского пресвитерианства исключал всякую терпимость в обрядах или вере. Правление пресвитеров не только представлялось единственной законной формой церковного устройства; но все другие формы подлежали беспощадному уничтожению. За ересь наказанием служила смерть. Никогда теория преследования не выдвигалась с такой слепой и беспощадной жестокостью. «Я запрещаю, — писал Картрайт, — освобождать раскаявшихся от смерти… Еретики должны предаваться смерти немедленно. Если она кровава и жестока, мне приятно считаться на стороне Святого Духа».

Оценку подобных мнений было бы благоразумно предоставить здравому смыслу самого народа. Действительно, скоро они встретили уничтожающую критику в «Церковном правлении» Ричарда Гукера. Этот церковник был сначала «настоятелем Темпля», но отвращение к церковным спорам заставило его удалиться из Лондона в один из приходов Уилтшира, который он позже променял на приход среди спокойных лугов Кента. Отличавшая все благородные умы его времени широта симпатий, столь заметная у Шекспира и Бэкона широта мысли соединялись в Гукере с достоинством и возвышенностью слога, добывшими ему одно из первых мест среди английских прозаиков. Хотя Гукер был священником, его дух и метод были скорее философскими, чем богословскими. Церковному догматизму пресвитериан и католиков он противопоставил авторитет разума. Он покинул узкую почву доводов от Писания и основал свои выводы на общих началах морали и политики, на вечной обязательности естественного закона. Система пуритан основывалась на предположении, что Писание, и одно только оно, установило неизменные правила человеческого поведения во всех вопросах, касающихся веры, богослужения, дисциплины и правления церкви.

Гукер доказывал, что божественный порядок проявляется не только в писаном откровении, но и в нравственных отношениях, историческом развитии, общественных и политических учреждениях людей. Он требовал для человеческого разума права определять законы этого порядка, различать в них неизменное от переменчивого, различать в самой Библии временное и вечное. Ему было легко перейти на почву богословского спора, где люди, подобные Картрайту, защищали дело пресвитерианства, — легко было показать, что никогда никакая форма церковного устройства не имела безусловной обязательности и что во все времена формы обрядов предоставлялись на усмотрение церквей и различались в разные эпохи. Истина, на которой Гукер основывал свое доказательство, представляет гораздо большую цену, чем само доказательство; выразившееся в его произведении признание божественного порядка в истории человечества и божественного закона в человеческом разуме соответствовало благороднейшим устремлениям века Елизаветы. Но едва ли нужно было опровергать этим пресвитерианство. Популярная в Шотландии, его система никогда не пользовалась общим признаки ем в Англии; она до конца оставалась скорее церковным, чем народным верованием, и даже в момент ее внешнего торжества при республике она, кроме Лондона, Ланкашира и части Дербишира, отвергалась всей Англией.

Но в 1592 году партия Картрайта сделала правительству смелый вызов: она обратилась к парламенту с «Увещеванием», в котором требовала установления пресвитерианского правления; это вызвало среди английских политиков и прелатов страх, устранивший все надежды на спокойное решение дела. Если бы Картрайт не поднял бури, постоянный рост общего недовольства порицаемыми им обрядами, вероятно, привел бы к их отмене. Парламент 1571 года не только отказался обязать духовенство к подписи трех статен: о верховенстве, о строе церковного управления и о власти церкви устанавливать обряды, — но и благоприятствовал проекту преобразования литургии через опущение «суеверных» обрядов. С появлением «Увещевания» этот естественный прогресс общественного мнения вдруг остановился. Уме репные политики, настаивавшие на перемене обрядов, отступили перед союзом с партией, оживившей худшие притязания папства. При окружавших королеву внешних и внутренних опасностях распространение пуританства среди духовных особ страшно раздражало ее, и она выступила против «несогласных» священников с мерой, оставившей самое худшее пятно на ее царствовании.

В 1583 году церковной комиссии были предоставлены новые полномочия, превратившие религиозное перемирие в церковный деспотизм. Из временного учреждения, представлявшего верховенство короля в церковных делах, комиссия превратилась теперь в постоянное и стала пользоваться почти безграничными полномочиями короны. Ведению ее подлежали все мнения и действия, противные законам о верховенстве и единообразии. Духовенство было подчинено ей правом смещения. Она имела право менять или исправлять уставы колледжей и школ. К ведению церковной комиссии относились не только ересь, раскол и уклонение от церкви, но также и кровосмешение и тяжелые случаи прелюбодеяния; способы ее исследования не были ограничены, и она могла по произволу налагать штрафы или заключать в тюрьмы. Одно установление такого судилища разрушало дело Реформации. Правда, большое число светских членов, казалось, представляло некоторое ручательство против крайностей церковного деспотизма; но в действительности из 44 членов комиссии немногие принимали какое либо участие в ее делах, и ее полномочия сосредоточивались в руках сменявших друг друга примасов.

Со времени Августина ни один Кентерберийский архиепископ не пользовался такой обширной и неограниченной властью, как Уитгифт, Бэнкрофт, Эббот или Лод. Самой ужасной чертой их церковной тирании был чисто личный ее характер. Старые ограничения власти исчезли, а создать новые для защиты духовенства юристы еще не успели. Вследствие этого на заседаниях комиссии в Ламбете примасы сами создавали обязательные нормы учения, не обращая никакого внимания на указания закона. В одном случае Паркер отнял у священника при ход за отрицание буквальной боговдохновенности Библии. Сменявшие друг друга архиепископы не особенно беспокоились, если нормы оказывались различными или противоречивыми.

Уитгифт в своих «Ламбетских статьях» старался навязать церкви учение Кальвина о первородном грехе. Следовавший за ним Бэнкрофт так же усердно навязывал антикальвинистское учение об установлении епископата Богом. Эббот не давал пощады арминианам, а Лод — их противникам. Неудивительно, что руководимая такими людьми церковная комиссия скоро возбудила ненависть к себе в английском духовенстве. Ее учреждение указывало на переход короны к более решительной политике. Усилия комиссии поддерживались строгими репрессивными мерами: всякие проповедь или чтение в частных домах были запрещены, и от всех членов духовенства требовалось подчинение «трем статьям», хотя парламент и отказался придать этому требованию силу закона.

В первое время эти меры увенчались успехом. Пресвитерианское движение было остановлено, сам Картрайт лишился профессуры, и под настойчивым давлением комиссии в богослужении устанавливалось все больше внешнего однообразия. Прежняя свобода, допускавшаяся в Лондоне и других протестантских областях королевства, перестала существовать. Раньше на уклонение пуританского духовенства смотрели сквозь пальцы; теперь его принудили надевать стихари, совершать крестное знамение при крещении. Представления поместного дворянства оказались столь же бесплодными, что и протест самого лорда Берли; двести лучших священников были лишены приходов за отказ от подписи «трех статей». Но преследование только придало новую силу и популярность тем учениям, которые стремились подавить, и связало два движения, сами по себе совершенно различные. До того пресвитерианская система церковного правления признавалась только духовными особами, да и то немногими. С другой стороны, желание пуритан преобразовать литургию, их недовольство «суеверными обрядами», ношением стихаря, совершением при крещении крестного знамения, надеванием кольца при венчании, принятием причастия на коленях разделялись большим числом как духовных особ, так и мирян.

В начале царствования Елизаветы против этих обрядов высказывались почти все прелаты, кроме Паркера, и предложение об их отмене было отклонено в конвокации только одним голосом. На отношение к этому вопросу поместного дворянства указывает настроение парламента; в то же время было хорошо известно, что разумнейшие из советников королевы, Берли, Уолсингем и Ноллис, стояли в этом случае заодно с джентри. Общее преследование если и не привело к полному слиянию этих двух рукавов религиозного движения, то, во всяком случае, обеспечило пресвитерианам общее сочувствие пуритан, а это из кучки церковников превратило их во всенародную партию. Результаты преследования не ограничивались усилием пресвитерианства. В это время от присутствия при общественном богослужении начали уклоняться «отщепенцы» на том основании, что само существование национальной церкви противоречит слову Божию, и скоро число их с нескольких отдельных ревнителей возросло до 20 тысяч. Пресвитериане и пуритане, как и Елизавета, питали отвращение к «браунистам», прозванным по имени основателя их учения Роберта Брауна.

Несмотря на свое пуританство, в 1593 году парламент издал против них закон. Сам Браун был вынужден бежать в Нидерланды, а многие из его последователей подверглись изгнанию. Одну из этих общин ожидало такое великое будущее, что мы должны бросить взгляд на «бедный народ» в Линкольншире и по соседству: «Просвещенные словом Божьим и принуждаемые к подчинению», они должны были «искать себе другого места». Они отвергали обряды как остатки идолослужения, епископальный строй — как несогласный со Священным Писанием и, «как свободный народ Господа», составили «церковь, основанную на Евангелии». Они стремились к великому началу свободы совести и доказывали, что как христиане они имеют право «идти по всем путям, которые им указал или укажет Господь». Их собрания («Conventicles») скоро навлекли на себя преследования властей, и маленькая община решилась искать себе убежища в других странах.

Первая их попытка бежать была расстроена, а когда они повторили ее, их жены и дети были захвачены в самую минуту вступления на корабль. Наконец власти пренебрежительно дали согласие на их план, «довольные тем, что избавляются от них какой бы то ни было ценой». Беглецы нашли себе приют в Амстердаме; затем некоторые из них избрали себе в священники Джона Робинсона и в 1609 году удалились в Лейден. «Они считали себя на земле странниками, не особенно беспокоились о земном, а обращали свои взоры к небу как к дорогой родине и сохраняли спокойствие духа». Среди этой небольшой кучки изгнанников были люди, которым суждено было впоследствии прославиться в качестве «отцов-пилигримов» «Майского цветка».

Избавиться от браунистов было легко; но появление духа энергичного сопротивления, неслыханного еще при Тюдорах, указало на опасность политики, усвоенной короной. Рост силы общественного мнения блестяще сказался в борьбе, известной под именем «спора Мартина Марпрелэта». В своих памфлетах пуритане с самого начала апеллировали от короны к народу, а усилия Уитгифта обуздать печать служили доказательством их влияния на страну. Постановления «Звездной палаты» по этому поводу (1585 г.) замечательны как первый шаг правительства в долгой борьбе со свободой печати. Теперь была окончательно организована давно существовавшая беспорядочно цензура. Печатание допускалось только в Лондоне и при двух университетах, число печатников ограничивалось, лица, просившие разрешения печатать, ставились под надзор общества книгопродавцев. Притом всякое издание, крупное или мелкое, должно было получить одобрение примаса или епископа Лондонского.

Первым следствием этой ограничительной системы было появление в самый год Армады ряда анонимных памфлетов, подписанных много значительным именем «Мартина Марпрслэта» («губителя прелатов») и вышедших из тайной типографии, которая находила себе убежище от преследований полиции в усадьбах джентри. Типография была захвачена, а люди, заподозренные в сочинении этих «непристойных пасквилей», молодой уэлсец Пенри и священник по имени Юдол, умерли: один в тюрьме, другой на эшафоте. Но язвительность и смелость их языка произвели сильное впечатление, так как при системе Елизаветы не было возможности «губить» епископов, не нападая на корону, и когда Мартин Марпрелэт подверг публичному обсуждению политические и церковные меры правительства, почувствовалось приближение новой эпохи политической свободы. Истребление этих памфлетов вовсе не смутило пресвитериан. Лорд Лестер назначил Картрайта настоятелем госпиталя в Уорвике, и тот был настолько смел, что ввел свое церковное устройство в духовенстве этого графства и Нортгемптонского. Его пример нашел последователей, и во многих областях для споров и совещаний начали устраивать общие съезды всего духовенства и частные собрания по епархиям или графствам, называвшиеся у пресвитериан синодами и классами. Правда, вскоре новая организация была уничтожена, но Картрайт обещал подчиниться и тем спасся от изгнания, которого требовал Уитгифт. Его влияние все росло. Спор пресвитериан с правительством был перенесен в парламент и превратился при Якове в борьбу за свободу, а при Карле в междоусобную войну.

Глава II ПЕРВЫЙ СТЮАРТ (1604–1623 гг.)

Чтобы справедливо оценить тогдашнее положение и политику английских пуритан, то есть трех четвертей протестантов Англии, мы должны еще раз бросить беглый взгляд на судьбы протестантизма в царствование Елизаветы. В его начале успех Реформации почти повсюду казался обеспеченным. Аугсбургский мир доставил ей торжество на севере Германии, и она приступила к завоеванию юга. Аристократия Австрии, аристократия и города Баварии отказывались от католицизма. Посланник Венеции определял число католиков в Германии приблизительно как одну десятую часть всего населения. Протестантизм прочно утвердился в Скандинавии. На Востоке его приняла масса венгерской и польской аристократии. На Западе все более поддавалась ереси Франция. Шотландия отказалась от католицизма при Марии I, Англия вернулась к протестантизму при Елизавете. Реформация была полностью истреблена только в странах, над которыми тяготело смертоносное влияние Испании: в Кастилии, Арагоне, Италии; но даже и протестантизму не удалось уничтожить ересь в Нидерландах.

И вдруг в самый момент торжества движение протестантизма остановилось. Первые двадцать лет царствования Елизаветы были периодом перерыва. Распространение протестантизма постепенно прекращалось. Он истощил свою силу в богословских распрях и преследованиях, в ожесточенных и язвительных спорах между церквями, следовавшими Лютеру, с одной стороны, и Цвингли или Кальвину, — с другой. Его унизили и ослабили пользование им для политических целей, жадность и низость защищавших его немецких князей, мятежная беззаконность магнатов в Польше и гугенотов во Франции. Между тем папству удалось объединить католический мир вокруг Тридентского собора. Римская церковь, ослабленная и испорченная вековым господством, наконец почувствовала выгоды несчастья. Она установила и определила свое учение. Папство снова было признано центром католического единства.

Воодушевление протестантов вызвало такое же настроение и среди их противников; для удовлетворения потребностей эпохи появились новые монашеские ордена: капуцины стали проповедниками католицизма, иезуиты — не только проповедниками, но и руководителями, воспитателями, миссионерами. Их организация, слепое повиновение, чрезвычайная ловкость, фанатическое рвение сообщили новую жизнь проповеди, воспитанию исповеди. В начале века ореол мученичества принадлежал протестантам; когда выдвинулись ученики Лойолы, крупная доля его досталась католикам. Сочинения, изображавшие муки Кампиана и Саузуэля, вызывали такой же ныл в Вене и Толедо, какой возбуждала в Англии книга Фокса. Даже наука пришла на помощь католицизму.

Величайший полемист эпохи Беллармини и ученейший из историков церкви Бароний были католиками. При подобном неравенстве сил мы вряд ли можем удивляться тому, что началось обратное движение. За несколько лет до борьбы с Армадой католицизм начал брать верх. К нему вернулась Южная Германия, где Бавария перешла на сторону Рима, а Австрийский дом, долго относившийся к церкви равнодушно, выступил наконец ревностным ее защитником. Успехи социнианства в Польше порвали связь ее с прочими протестантскими церквями, которые, в свою очередь, все больше распадались на два лагеря, враждовавших по вопросам о причащении и свободе воли. Иезуиты повсюду совершали обращения, и их мирные победы скоро стало поддерживать оружие Испании. В произошедшей затем ожесточенной борьбе Филипп II, несомненно, потерпел поражение. Англию спасло отражение Армады; соединенные провинции Нидерландов, благодаря своему упорному героизму и гению Вильгельма Оранском), образовали великую протестантскую державу. Непобедимая энергия Генриха Наваррского освободила Францию от власти католической Лиги в тот самый момент, когда, казалось, исчезла всякая надежда. Несмотря на поражение, католицизм все-таки добился важных успехов. В Нидерландах Реформация была вытеснена из Валлонских областей, из Брабанта и Фландрии. Во Франции Генрих IV должен был купить Париж мессой, а за обращением короля произошло незаметное разложение партии гугенотов. Вельможи и ученые одинаково отказывались от протестантизма, и хотя Реформация сохранила за собой господство к югу от Луары, она потеряла всякую надежду привлечь на свою сторону всю Францию.

Поэтому после смерти Елизаветы все ревностные протестанты и в Англии, и вне ее были настроены так, как люди, лелеявшие надежду на блестящую победу и вдруг увидевшие перед собой страшное и неотвратимое поражение. Мечта о преобразовании всей церкви исчезла. Границы протестантизма с каждым днем суживались, и торжеству папства не предвиделось конца. По мере того как исчезали одна надежда за другой, настроение пуританина становилось все строже и нетерпимее. Страх усиливался чувством того, что в самой английской церкви господствуют раздор и неопределенность. По мере того как из взволнованного моря показывалось новое христианство, снова начинало чувствоваться влияние Возрождения. Его голос прежде всего слышался в произведении Гукера, и выраженный в нем призыв к разуму и человечности оказал свое влияние на последующую историю английской церкви.

С одной стороны, проявлялось историческое чувство в стремлении связать религию настоящего с религией прошлого, получить часть великого наследия католической традиции. Люди, подобные Джорджу Герберту, не находили удовлетворения в сухом и строгом спиритуализме пуританства и искали пищи для набожности во внешних наслоениях, созданных вековым благочестием, в святых местах и предметах, в тиши церкви и алтаря, в благоговейном страхе таинств. Люди, подобные Лоду, не могли считать твердой почвой чисто личное отношение между человеком и Богом, составлявшее основу кальвинизма, и возвращались к признанию целого христианства, которое, несмотря на кажущиеся разделение и вражду, должно было скоро вернуться к своему прежнему единству. С другой стороны, обращение Гукера к разуму вызвало к жизни школу мыслителей философов, медленный рост которой почти терялся в шуме вероисповедной борьбы, но которой суждено было, подобно вольнодумцам позднейшего времени, оказать глубокое влияние на религиозную мысль. Пока это рационалистическое движение ограничивалось умеряющим и примирительным воздействием: вместе с Каликстом оно указывало на мелочность пунктов разногласия между христианами и на значимость пунктов согласия; вместе с Арминием оно восставало против крайних учений Кальвина и его последователей. Нельзя найти людей, более различных по стремлениям, чем позднейшие англиканцы вроде Лода и позднейшие вольнодумцы вроде Гэлса.

Но простой английский протестант одинаково ненавидел и тех, и других. Для него борьба с папством не допускала ни уступок, ни прими рения; это была борьба света с тьмой, жизни со смертью. Всякая пере мена в учении или обряде, если они вели к сближению с Римом, представлялись ему одинаково важными. В минуту торжества этот протестант допустил бы иные обряды для успокоения слабых братьев; но в эту годину поражения он смотрел на такие обряды как на измену. Опасность была так велика, что не допускала терпимости или умеренности. Теперь, когда ложь брала верх, истину можно было защитить только проведением резкой границы между ней и ложью. Пока, впрочем, еще незаметно было общего стремления менять в чем-либо форму церковного устройства или отношение церкви к государству, а было желание несколько изменить обряды богослужения, чтобы привести их в соответствие с произошедшим переходом к более резкому протестантизму.

С настроением пуритан знакомит так называемая «петиция тысячи», которую представили Якову I при вступлении его на престол приблизительно 800 священников — около ⅒ всего состава духовенства. Петиция требовала не перемен в управлении или устройстве церкви, а преобразования ее судов, устранения из служебника «суеверных» обрядов, запрещения читать апокрифические книги Священного Писания, более строгого соблюдения воскресного дня, образования и назначения хороших проповедников. Даже политики, мало сочувствовавшие религиозному настроению современников, высказывались за восстановление религиозного и национального единства при помощи церковных реформ. «Почему, — спрашивал Бэкон, — гражданский строй должен исправляться и восстанавливаться добрыми и благодетельными законами, издаваемыми каждые три года парламентом, который тотчас находит средства против порождаемых временем зол, а церковное устройство все еще остается на прежнем дне и не подвергается изменению за эти 45 или более лет?» Действительно, все ожидали, что после прекращения сопротивления королевы кое-что будет сделано. Но, хотя богословские интересы преемника Елизаветы сильно расходились с чисто светским характером королевы, он тоже решительно высказывался против всяких преобразований в церковной сфере.

Ни один государь так мало, как Яков I, не отвечал тому представлению о правителе Англии, которое сложилось при Плантагенетах и Тюдорах. Толстая голова, слюнявый язык, подбитое ватой платье, шатающиеся ноги Якова I представляли такой же смешной контраст со всем, что люди помнили о Генрихе VIII и Елизавете, как и его болтовня и хвастовство, отсутствие личного достоинства, шутовство, грубость речи, педантизм и позорная трусость. Под этой смешной внешностью скрывался человек с большими природными способностями, отличный ученый с большим запасом проницательности, остроумия и находчивости. Его меткий юмор характеризует политические и богословские споры эпохи ловкими оборотами, каламбурами, эпиграммами, ироническими замечаниями, все еще сохраняющими свой вкус. Он был очень начитан, особенно в богословских вопросах, и много писал о самых разных предметах, начиная с предопределения и кончая табаком. Но его проницательность и ученость только делали его, по выражению Генриха IV Ф., «ученейшим дураком в христианстве». У него был характер педанта с присущим ему пониманием, любовью к теориям и неспособностью определить отношение своих теорий к фактам действительности.

Все шло бы хорошо, ограничивайся он теориями колдовства, предопределения и вреда курения. К несчастью для Англии и своего преемника, он сильнее дорожил теориями правления, заключавшими в себе семена ожесточенной борьбы между народом и короной. Еще до своего вступления на английский престол он сформулировал свои политические взгляды в сочинении об «Истинном законе свободной монархии». Тут он объявил, что, «хотя добрый король согласовывает свои действия с законом, но делает он это не по обязанности, а по своей воле и чтобы подавать пример подданным». Политики эпохи Тюдоров, употреблявшие выражения «полновластный король», «неограниченная монархия», понимали их в смысле полноты власти и независимости ее от всякого постороннего, например папского, вмешательства. Яков предпочел понимать эти слова в смысле свободы монарха от всякого подчинения закону, от ответственности перед чем-либо, кроме своей королевской воли. Теория короля стала основой правления; под именем божественного права королей она скоро стала учением, которое епископы проповедовали в церквях и за которое честные люди слагали свои головы на плахе.

Церковь поторопилась принять открытие своего государя. Конвокация в книге канонов провозгласила роковой ошибкой утверждение, что «вся гражданская власть, суд и влияние происходят от народа и беспорядочной толпы, или с самого начала принадлежат им, или иначе естественно заимствуются у них и с их согласия, а не суть установления Бога, первоначально исходящие и зависящие от него». В строгом согласии с теорией Якова эти ученые утверждали, что верховная власть с самого начала основывается на наследственном праве, и выставляли религиозной обязанностью беспрекословное повиновение монарху. Открытие конвокации продолжал юрист Кауэль, утверждавший, что «неограниченная власть ставит короля выше закона» и что, «несмотря на присягу, он может изменять или отменять любой частный закон, кажущийся ему вредным для общего блага». По представлению Палаты общин, его книга была уничтожена, но партия полного повиновения продолжала расти. За несколько лет до смерти Якова I Оксфордский университет торжественно провозгласил, что «ни в коем случае подданные не имеют права пользоваться силой против своих государей или вести против них оборонительную или наступательную войну».

«Высокомерные речи» короля возбуждали досаду в тех парламентах, к которым он с ними обращался, но уже само их повторение вызывало известную веру в ту произвольную власть, какой они требовали для короны. Как образчик их тона мы приведем отрывок из речи, произнесенной в Звездной палате: «Рассуждать о том, что Бог может сделать, безбожие и богохульство, говорил Яков; точно так же подданные выказывают надменность и пренебрежение к королю, рассуждая о том, что он может сделать, или говоря, что он не может сделать того или этого». «Если исполнение будет соответствовать правилам, заметил по поводу подобных выражений вдумчивый наблюдатель, мы вряд ли передадим нашим преемникам свободу, унаследованную нами от предков».

Если мы хотим отнестись справедливо к тому, что в иных действиях парламента, на первый взгляд, представляется вызывающим, мы непременно должны иметь в виду это вызывающее поведение короны в течение всего царствования Якова I. Относиться спокойно к таким неслыханным притязаниям власти — значило погибнуть. Притом эти притязания шли вразрез с лучшими стремлениями эпохи. Люди всюду искали закона. Ф. Бэкон отыскивал его в материальной природе; Гукер доказывал господство его в духовном мире. Те же стремления видим у пуританина. Он внимательно изучал Священное Писание, желая узнать волю Божью и, безусловно, следовать ей во всем: и в важном, и в мелком. Но это безусловное повиновение он выказывал только к воле Божьей; человеческие повеления имели для него силу только в случае их соответствия с законом, данным Богом. Сама вера обязывала пуританина рассматривать всякое требование, предъявляемое к нему установленными властями — светскими и духовными, и признавать или отвергать его, учитывая его соответствие с высшими обязанностями человека перед Богом. «В вопросах веры, — говорила госпожа Гетчинсон о своем супруге, — он всегда подчинял свой разум слову Божьему; а во всем прочем величайшие мирские авторитеты не смогли бы заставить его отказаться от своего суждения».

Очевидно, непроходимая пропасть отделяла такое настроение от безусловной покорности королю, требовавшейся Яковом I. В своем стремлении к законности пуританин доходил до педантизма, а сознание нравственного порядка и закона вызывало в нем нетерпимость к беззаконию и беспорядочности личной тирании; он выказывал критическое отношение к власти и даже, в случае нужды, упорное и непреодолимое сопротивление, вытекавшее не из пренебрежения к ней, а из преданности авторитету, более высокому, чем королевский. Если теория божественного права королей должна была неизбежно возмущать против себя лучшие силы пуританства, то и высшие, и низшие его стороны одинаково возмущало отношение Якова I к епископам. Уже понимание Елизаветой ее верховенства над церковью служило для подданных сильным камнем преткновения, но, по крайней мере, для Елизаветы верховенство было просто отраслью ее власти. Яков I смотрел на верховенство, как и на королевскую власть, совсем иначе, чем Елизавета. Взгляд этот образовался у него под влиянием тяжелых унижений, перенесенных им в Шотландии в борьбе с пресвитерианством. В начале его царствования шотландские пресвитеры оскорбляли и пугали его, и он стал смешивать пуритан с пресвитерианами. Но, в сущности, для внушения этой мысли не нужно было предрассудков. Сама по себе она была вполне логична и соответствовала предшествовавшим ей посылкам.

Яков I разделял учение кальвинизма, но в его церковном строе, в ежегодных собраниях, в публичном обсуждении и критике мер правительства с церковной кафедры он видел организованную демократию, угрожавшую короне. Новая сила, упразднившая в Шотландии власть епископов, могла упразднить и монархию. На ту и другую, под прикрытием то религии, то политики, нападал народ. Из того, что враг был один и тот же, Яков I, со свойственной его роду близорукостью, вывел заключение о единстве интересов епископа и монархии. «Без епископа нет короля», — гласило его знаменитое изречение. Надежды на церковную реформу не нашли сочувствия у короля, которого ничто так не восхищало в Англии, как ее устроенная и послушная церковь, ее синоды, собиравшиеся по воле короля, ее суды, проводившие королевские указы, ее епископы, считавшие себя ставленниками короля.

Он принял петицию тысячи и созвал в Хемптонкорте на совещание епископов и пуританских богословов, но не выказал желания обсуждать принесенные жалобы, а воспользовался случаем для проявления своей богословской учености. На требования пуритан он смотрел с чисто политической точки зрения. И епископы объявили, что оскорбления, которыми король осыпал их противников, были внушены ему Святым Духом; пуритане еще осмеливались оспаривать его непогрешимость. Яков I закрыл совещание угрозой, раскрывшей политику короны. «Я заставлю их подчиниться, — сказал он о возражавших, — или выгоню их из страны».

Только целиком представляя себе отношение народа и короля к вопросам религии и политики, мы можем понять борьбу Якова I с парламентом, наполнявшую все его царствование. Но чтобы были понятны ее частности, мы должны вкратце обозреть отношение палат и короны. Осторожный и предусмотрительный Уолси считал парламент, несмотря на все унижения его при Тюдорах, памятником прежней свободы и центром национального сопротивления устанавливавшемуся Генрихом VIII новому деспотизму, в случае если когда-нибудь народ восстанет против него. Никогда, быть может, свобода Англии не подвергалась такой страшной опасности, чем когда Уолси решился фактически упразднить палаты. Более смелый и талантливый Т. Кромвель отказался от традиций новой монархии. Он был уверен в могуществе короны и потому восстановил парламент как удобное и послушное орудие деспотизма. Он воспользовался старыми формами конституционной свободы в интересах королевской власти и при помощи ряда парламентских статутов произвел переворот, на время полностью подчинивший Англию Генриху VIII. Господствовавший в палатах дух рабского подчинения в течение всего царствования Генриха VIII оправдывал надежды Т. Кромвеля.

Последствия церковной реформы, подготовленной его мерами, стали чувствоваться в малолетство Эдуарда VI; много горячих споров вызвала навязанная Марией I парламенту религиозная реакция. Указанием на большой шаг вперед служило стремление короны ослабить оппозицию, которую ей уже не удавалось запугать при помощи уловок. Парламенты наполнялись ставленниками короны. При Эдуарде VI было создано 22 новых местечка, при Марии I — 14; некоторые из них имели право на представительство по своим богатству и населенности, но большинство представляли собой мелкие города и поселки, состоявшие в полном подчинении у Королевского совета. Елизавета усвоила себе систему обоих предшественников как в создании новых местечек, так и в указании кандидатов; но ее тонкий политический инстинкт скоро заметил бесполезность обоих приемов. Она вернулась, по возможности, к политике Уолси и стала созывать парламенты все реже. При помощи строгой экономии и политики равновесия и мира она старалась, и долгое время успешно, совсем не собирать их. Но в то время как свобода Англии подвергалась сильнейшей опасности, ее друзьями оказались Мария Стюарт и Филипп II. Борьба с католицизмом заставила Елизавету чаще прибегать к парламенту, а когда ей приходилось требовать увеличения субсидий, тон палат все более повышался. По вопросу о налогообложении и монополиях королева, несмотря на все самовластие, вынуждена была уступить их требованиям. В церковном вопросе она отказалась от всяких уступок, и Англии пришлось ожидать изменения системы от ее преемника.

Но уже по первым действиям Якова I видно было, что политике уступок он предпочитает борьбу с палатами. При Елизавете влияние парламента обусловливалось главным образом продолжением войны и необходимостью для короны обращаться к нему за средствами. Не следует забывать, что в совете Елизаветы партия войны защищала не только протестантизм материка, но и политическую свободу Англии. Когда Эссекс опровергал доводы Берли в пользу мира, старый министр сослался на слова Библии: «Кровожадный человек не проживет и поло вины своей жизни». Но военная политика Эссекса и его друзей имела более возвышенные основания, чем кровожадность, а мирная политика Якова I руководствовалась другими мотивами, чем ненависть к кровопролитию. Он поторопился заключить с Испанией мир, необходимый для безопасности его престола, так как мир лишал иноземной помощи католиков, которые только и оспаривали его право. С той же целью — предупредить восстание католиков он смягчил уголовные законы против них и освободил диссидентов от уплаты штрафов. Как ни основательны были эти меры, но строгие протестанты с неудовольствием восприняли переговоры с Испанией и папством, указывавшие на уклонение от борьбы с католицизмом в Англии и вне ее.

Парламент 1604 года собрался в ином настроении, чем какой-нибудь из его предшественников в течение ста лет. Немного времени прошло со вступления Якова I на престол, но характер его уже обнаружился; не сходившие с губ короля притязания на неограниченную власть в церкви и государстве вызвали смущение в людях; но, что важнее всего, — Хемптонкортское совещание разрушило все надежды пуритан на церковные преобразования, а из помещиков и купцов, занимавших скамьи парламента, три четверти сочувствовали пуританам. Они холодно и подозрительно выслушали предложение короля об объединении Англии и Шотландии под именем Великобритании. В действительности парламент желал церковной реформы. Первым шагом общин было назначение комиссии, которая должна была выработать билли для удовлетворения особенно громких жалоб на церковные порядки, а когда предложенные палатой меры были отвергнуты, она тотчас обратилась к королю со смелым посланием.

В нем говорилось, что парламент сошелся в миролюбивом настроении: «Мы желали только мира, мы думали только о единстве». Его целью было положить конец давно существовавшему среди духовенства разногласию и сохранить единообразие путем отказа от «немногих маловажных обрядов», устранения некоторых церковных злоупотреблений и организации хорошей подготовки для проповедников. В последние годы правления Елизаветы парламент отказался от своего права заниматься этими вопросами; теперь он снова подтвердил его. «Да будет угодно Вашему Величеству принять от ваших общин в парламенте публичный отчет о злоупотреблениях как в церкви, так и в гражданском устройстве и правлении». Притязание на неограниченную власть были встречены словами, служившими как бы предисловием к «Петиции о праве». «Ваше величество были бы плохо осведомлены, — говорилось в послании, — если бы кто-нибудь стал утверждать, что королям Англии принадлежит неограниченная власть изменять религию или без согласия парламента издавать законы касательно духовных и светских дел». Яков I встретил послание с грубым пренебрежением и отсрочил заседание палат. Поддержка короны позволила епископам ответить смелым вызовом на требование пуритан. Закон Елизаветы, утверждавший 39 статей, обязывал духовенство подчиняться только тем из них, которые касались веры и таинств; правила конвокации 1604 года потребовали подписи статей, касавшихся богослужения и обрядов. Новый архиепископ Бэнкрофт присоединил еще требование строгого соблюдения служебника со стороны штатного духовенства. За отказ от соблюдения этих требований следующей весной триста пуританских священников были изгнаны из своих приходов.

За разрывом с пуританами последовал разрыв с католиками. Увеличение их числа вследствие отмены штрафов вызвало общий страх, и парламент восстановил законы против них. Слух об обращении в католичество самого короля так раздражал Якова I, что он стал применять законы с еще большей строгостью, чем прежде. Отчаяние католиков ускорило развитие давно уже задуманного ими заговора. Они не надеялись на помощь извне или на успех открытого восстания внутри страны, и небольшая кучка отчаянных людей во главе с Робертом Кэтсби, участником восстания в Эссексе, решила покончить с королем и парламентом одним ударом. В погребе под зданием парламента были помещены бочонки с порохом, и в ожидании 5 ноября, когда назначено было собрание парламента, планы небольшой кучки превратились в грозный заговор. К участию в нем были допущены более состоятельные католики вроде сэра Эверарда Дигби и Фрэнсиса Трешэма; они-то и предоставили деньги для задуманных заговорщиками широких планов. Во Фландрии было закуплено оружие, заготовлены лошади, а для начала восстания был устроен съезд католических дворян под предлогом охоты. После умерщвления короля предполагалось захватить его детей и начать открытое восстание, при котором можно было рассчитывать на помощь испанцев из Фландрии.

Заговор хранили в величайшей тайне, но в последнюю минуту его выдала фамильная связь Трешэма. В письме к своему родственнику лорду Моунтиглю он посоветовал ему не являться в роковой день; это и другие сведения привели к обнаружению погреба и некоего авантюриста Гая Фокса, которому было поручено стеречь его. Компания охотников в отчаянии рассеялась, заговорщиков преследовали; некоторые из них были перебиты, другие — казнены. Глава иезуитов Англии Гарнет был привлечен к суду и казнен. Он уклонился от всякого участия в заговоре, но был осведомлен о нем другим иезуитом, Гринуэем, и пораженный, по его словам, ужасом, сохранил тайну и предоставил парламент его судьбе.

Избавление от общей опасности сблизило парламент с королем, и когда палаты собрались в 1606 году, общины были согласны дать сумму, достаточную для уплаты долгов, оставленных Елизаветой после войны. Но Яков I был так расточителен, что его расходы в мирное время держались на уровне расходов Елизаветы во время войны; нужда в деньгах и желание избавиться от контроля парламента заставили его искать новые источники дохода. Первым крупным его нововведением было установление таможенных пошлин. Давно было установлено, что корона не имеет права без согласия парламента налагать пошлины, кроме как на шерсть, кожи и олово. Однако в одном или двух случаях были обложены пошлиной ввозные товары при Марии I, Елизавета распространила пошлину на коринку и вино; но эти случаи были слишком мелкими и исключительными, чтобы опровергнуть общее правило. Более опасный пример представляли пошлины, взимавшиеся с отдельных купцов крупными торговыми компаниями, вроде Левантийской или Индейской, в обмен за защиту, какую они оказывали им в дальних морях. Теперь Левантийская компания была распущена, и Яков I присвоил себе взимавшиеся ею пошлины как выморочное имущество.

Напрасно парламент протестовал. Якова так же интересовало подтверждение неограниченности его власти, как и пополнение его казны. Поэтому один случай — дело Бэтса — был в 1606 году доведен до палаты казначейства, и суд подтвердил право короля взимать какие ему угодно таможенные пошлины по его усмотрению. «Все пошлины, — объявили судьи, — суть следствия заграничной торговли, а все торговые дела и договоры с иноземными державами подлежат неограниченной власти короля; поэтому тот, кто имеет власть над причиной, господствует и над следствием». Яков I ясно понимал важность решения, избавлявшего его от необходимости обращаться к парламенту. Торговля Англии быстро росла, английские купцы пролагали себе путь к Пряным островам и основывали поселения во владениях Великого Могола. Приговор суда принес Якову I доход, который скоро должен был возрасти, а нужды казны заставляли его действовать. После двухлетнего колебания королевский указ обложил пошлинами многие статьи ввоза и вывоза.

Но если доходы росли быстро, то долги короля возрастали еще скорее. Каждый год расходы Якова I увеличивались, и нужда заставила короля снова созвать парламент.

Сесиль, теперь граф Солсбери, выработал (1610 г.) «Великий договор»: Яков I должен был отказаться от стеснительных феодальных прав, вроде опеки и выдачи замуж, и от права забора припасов (purveyance), если общины увеличат ежегодный доход короля на 200 тысяч фунтов. Сделка не состоялась из-за недоверия общин, а на требование короля об уплате его долга они отвечали ходатайством об отмене злоупотреблений. Общины ревностно следили за тем, что Яков I придал новый характер королевским указам: ими он устанавливал новые преступления и новые наказания, привлекал виновных к суду, не имевшему юридического права судить. Круг дел церковных судов был сильно расширен. Напрасно судьи, без сомнения, под влиянием старой зависти светских юристов к церковным, принимали апелляции на Высокую комиссию и старались рядом решений определить границы ее беспредельных притязаний, ограничить ее право заключать в тюрьму случаями раскола и ереси. Судьи были бессильны против короны, а Яков I энергично поддерживал церковные суды, тесно связанные с его властью. Если казна была полна, не оставалось средств устранить это зло.

Да общины и не были расположены обходить молчанием беззаконие последних лет. Яков 1 запретил им касаться вопроса о новых пошлинах, но, тем не менее, их представление отличалось большой энергией. «Находя, что ваше величество без совета или согласия парламента наложили во время мира большие подати и больше числом, чем когда-либо делал это кто из ваших благородных предков во время войны», они просили, «чтобы все подати, наложенные без согласия парламента, были уничтожены и отменены и чтобы был издан закон, провозглашающий недействительность всех податей, налагаемых на ваш народ, его имущество или товары иначе как с общего согласия парламента». В том же духе были требования общин касательно церковных злоупотреблений. Они просили, чтобы отрешенным священникам была позволена проповедь и чтобы судебная власть Высокой комиссии была определена законом, — другими словами, чтобы церковные дела, как и финансовые, были изъяты из ведения короны и признаны впредь состоящими в веде пни парламента. В других вопросах Яков I еще мог делать уступки, но в свои церковные полномочия он не хотел допускать никакого вмешательства; парламент был распущен, и прошло три года, прежде чем финансовые нужды правления заставили Якова снова обратиться к палатам.

Но теперь дух сопротивления сильно возрос. Никогда раньше выборы не возбуждали народные страсти так сильно, как в 1614 году. Всюду, где это было возможно, кандидаты двора были отвержены. Все главные члены народной партии, или, как мы назвали бы ее теперь, оппозиции, были избраны снова. Но триста членов были совсем новыми людьми, и среди них мы впервые видим имена двух руководителей в последующей борьбе с короной: Йоркшир выбрал Томаса Уэнтворта, Сент-Джерменс — Джона Элиота. Необыкновенное возбуждение проявилось в громких рукоплесканиях и свистах, впервые примешавшихся к прениям общин. Новый парламент целиком продолжал политику своих предшественников. Он отказался разрешить налога раньше рассмотрения жалоб народа и прежде всего потребовал отмены пошлин и церковных злоупотреблений. К несчастью, неопытность массы членов от общин привела их к столкновению с лордами по вопросу о преимуществе и король более обычного напуганный резкостью их тона и языка, воспользовался этим спором как предлогом для роспуска.

Четверо руководителей распущенного парламента были посажены в Тауэр, а страх и гнев, вызванный ими в уме короля, проявились в том упорстве, с каким он старался обойтись в правлении совсем без парламента. Семь лет (1614–1621) он с безумной смелостью проводил свою теорию неограниченной власти, не оглядываясь на прошлое и не думая о будущем. Все злоупотребления, на которые жаловались одни за другим все парламенты, не только сохранились, но и достигли еще больших размеров. Поощрялись новые захваты церковных судов. Королевские указы, несмотря на признание их незаконности юристами короны, издавались чаще прежнего. Налоги строго собирались, но казна оставалась пустой, и роковая необходимость наконец заставила Якова I нарушить закон. Он вернулся к источнику, от которого вынужден был отказаться даже Уолси в эпоху высшего могущества Тюдоров. Но письма Совета, требовавшие от богатых землевладельцев «одолжений» или подарков, большей частью оставались без ответа. За три года после роспуска парламента крайние усилия шерифов принесли только 60 тысяч фунтов — сумму, составлявшую менее двух третей одной субсидии; хотя представления западных графов были заглушены угрозами Совета, но два из них, Герфорд и Стаффорд, вовсе не прислали ни копейки. Денежные затруднения заставили Якова I прибегнуть к средствам, расширившим пропасть между джентри и короной.

Он удержал за собой феодальные права, перешедшие к нему от средних веков, вроде права опеки над малолетними наследниками и выдачи замуж наследниц, и постоянно пользовался ими как поводом к вымогательству. Он унизил знать, бесцеремонно продавая пэрское достоинство. Из 45 светских пэров, вступивших в Верхнюю палату в его царствование, многие добились этого путем подкупа. Указ, запрещавший постройку в Лондоне новых домов, доставил казне массу штрафов. Такими уловками Яков I со дня на день отодвигал необходимость обращения к единственному учреждению, которое было в состоянии надолго остановить его стремления к деспотической власти. Но оставалась еще одна корпорация, обладавшая достаточно сильной традицией, чтобы если не совсем остановить, то хотя бы сдерживать их. Больше всех других классов служили короне юристы. Педантично преклоняясь перед отдельными прецедентами и не обращая внимания на условия, при которых они возникли и которым были обязаны своим очень неодинаковым значением, судьи настойчиво поддерживали притязания Якова I.

Но дальше прецедентов отказывались идти даже судьи. В одном дошедшем до нас деле они сделали все возможное для ограничения полномочий церковных судов известными юридическими пределами, а когда король стал доказывать свое прирожденное право до произнесения приговора по делу, затрагивавшему его власть выражать перед судами свое мнение, судьи робко, но твердо отвергли этот прием как неизвестный закону. Яков I позвал их в королевский кабинет и стал бранить, как школьников, пока они не упали на колени и не обязались, за исключением одного, подчиниться воле короля. Твердым остался один главный судья, сэр Эдуард Кок, человек ограниченный и ожесточенный, но замечательный юрист, у которого почтение к закону было сильнее всех других побуждений. «Когда к нему поступит какое-нибудь дело, — отвечал он, — он будет действовать так, как приличествует судье». Кок тотчас был уволен из Совета, и для унижения общего права в лице главного его представителя было восстановлено давно вышедшее из употребления правило, ставившее сохранение судейской должности в зависимость от усмотрения короля; Кок продолжал свое сопротивление и в 1616 году был лишен места главного судьи.

Ничто, по-видимому, не вызвало среди англичан такого сильного недовольства, как этот поступок Якова I, выявлявший его желание влиять на ход правосудия. Он послужил таким же ударом для усилившегося стремления к законности, каким для укрепившегося нравственного чувства являлись расточительность и распущенность двора. Казна тратилась на устройство маскарадов и увеселений, отличавшихся неслыханной роскошью. Земли и драгоценности раздавались молодым авантюристам, пленившим своей красотой короля. Двор Елизаветы тоже не отличался нравственностью, но это скрывалось покровом рыцарской любезности. Унизительная грубость двора Якова I проявлялась без всякого прикрытия. Короля, — правда, несправедливо, — считали пьяницей. На маскараде, устроенном при дворе, участники при всех падали в опьянении к ногам Якова I. Скандальное дело обнаружило связи высших вельмож и сановников с мошенниками, астрологами и отравителями. Сам Яков I не постеснялся принять деятельное участие в разводе леди Эссекс, а последовавшая затем ее свадьба с одним из фаворитов короля была отпразднована в его присутствии. Из-за подобных сцен благоговейное почтение, с которым во времена Тюдоров относились к государю, превратилось в отвращение и презрение.

Актеры открыто насмехались над королем со сцены. Госпожа Гетчинсон изобличала оргии Уайт холла в таких же пламенных словах, как Илия пороки Иезавели.

Едва ли не большее презрение, чем безнравственность двора, вызывало безрассудное правление Якова I В отсутствие парламента произвол короля, даже при таком деспоте, как Генрих VIII, не сколько ограничивался Королевским советом, состоявшим не только из министров, но и из главных вельмож и наследственных сановников. Но после смерти сына лорда Берли, Роберта Сесиля, министра, завещанного Якову I Елизаветой и награжденного за услуги по обеспечению ему престола титулом графа Солсбери, король отнял у Совета всякий контроль над делами и вверил его осыпанным почестями недостойным фаворитам. Шотландский паж по имени Карр был пожалован в виконты Рочестеры и графы Сомерсеты и женился на разведенной леди Эссекс. Он оказывал огромное влияние надела государства, внутренние и внешние, пока наконец не лишился милости и власти, так как он и его жена были изобличены в подстрекательстве к страшному преступлению-отравлению сэра Томаса Овербери. Место его уже готов был запять другой фаворит. Джордж Вильерс, красивый молодой авантюрист, быстро прошел все степени пэрства, стал маркизом и герцогом Бекингемом и получил право замещать высшие должности государства. Скоро единственными путями к политическому отличию сделались подкуп фаворита или брак с его алчными родственницами. Сопротив лснис его воле неизбежно сопровождалось лишением должности. Кивок этого молодого выскочки вызывал дрожь у знатнейших и сильнейших вельмож. «Я думаю, — замечал с удивлением Кларендон, ни в какой век и ни в какой стране никто никогда не достигал в такое короткое время таких почестей, власти, богатства, и не какими-нибудь достоинствами или талантами, а просто личной красотой и изяществом». У Бекингема были, правда, значительные способности, но его самоуверен ность и легкомыслие равнялись его красоте, и высокомерному фавориту, на плечо которого любил опираться Яков I и щеки которого он осыпал поцелуями, суждено было увлечь за собой в своей роковой карьере трон Стюартов.

Во внешних делах следствия новой системы оказались еще пагубнее, чем во внутренних. Отнятие власти у Совета сделало Якова I первым министром короны, сделало его больше чем кого либо из его предшественников руководителем всей политики. При вступлении на престол он нашел руководство иностранными делами в руках Солсбери, и пока тот был жив, он вообще придерживался политики Елизаветы. Правда, с Испанией был заключен мир, но тесный союз с Нидерландами и более осторожный союз с Францией сдерживали властолюбие Испании почти так же, как и война. Когда Германии стало грозить опасностью католическое рвение дома Габсбургов, брак дочери Якова I Елизаветы с наследником курфюрста Пфальцского обеспечил протестантским князьям поддержку Англии. Но вскоре после смерти Солсбери и роспуска парламента 1614 года произошла пагубная перемена. Яков I приступил к разрушению всего того, что было достигнуто Елизаветой и поражением Армады. Его живой, но ограниченный ум привел его к мысли, что совместные действия с Испанией дадут ему возможность одновременно влиять на внешние дела и стать независимым от народа внутри. Начались длинные переговоры о браке его сына с испанской принцессой. Сменявшие один другого его фавориты стояли за союз с Испанией, и после многолетних тайных интриг король открыто выразил свои намерения именно тогда, когда политика Габсбургов стала угрожать протестантам Южной Германии конечной гибелью или междоусобной войной.

Кто бы ни начал нападение первым, было ясно, что на почве Германии произойдет второй этап великой борьбы между протестантизмом и католицизмом. Перед самым наступлением кризиса и в предчувствии его часть министров Якова I, еще придерживавшаяся политики Солсбери, решилась поддержать замысел, обещавший отвлечь короля от его новой системы и втянуть его в войну с Испанией. Единственный еще уцелевший великий воин времен Елизаветы, сэр Уолтер Рэли, с самого начала нового царствования содержался в Тауэре по обвинению в измене. Теперь он открыл Якову I, что знает на Ориноко золотой рудник, и просил позволения отправиться туда и воспользоваться его сокровищами для короля. Приманка увлекла Якова, но он запретил нападать на земли или проливать кровь испанцев. Рэли уже много раз рисковал жизнью; он верил в свою сказку и знал, что если между Англией и Испанией начнется война, для него откроется новое поприще. Берег оказался занятым испанскими войсками; избегая прямого приказа напасть, Рэли послал своих людей на землю, где они разграбили испанский город, но не нашли золотого рудника и, разбитые, вернулись назад в унынии. Тогда смелый Рэли ухватился за новое средство: он задумал на обратном пути овладеть испанскими судами с казной и, подобно Дрейку, вскружить головы народу и королю огромной добычей; но его люди не захотели следовать за ним, и он вернулся домой, навстречу смерти. Яков I тотчас велел исполнить свой старый приговор, и смерть несчастного смельчака на эшафоте загладила обиду, нанесенную Испании.

Неудача Рэли совпала с критическим моментом в истории Германии. Религиозный мир, так долго сохранявший ее спокойствие, был нарушен в 1618 году восстанием Чехии против власти католического дома Габсбургов; а когда в 1619 году смерть императора Матвея отдала империю и престол Чехии его двоюродному брату Фердинанду, чешские вельможи объявили пре стол вакантным и избрали своим королем Фридриха, молодого курфюрста Пфальцского. Роковая вражда лютеранских и кальвинистских князей вносила рознь в среду протестантов Германии, и они надеялись, что избрание Фридриха объединит их, а чехи, выбирая в короли зятя Якова I, рассчитывали на поддержку Англии. Во всяком случае, твердая политика удержала бы Испанию от вмешательства и ограничила бы борьбу одной Германией. Но «политическое искусство», которым так хвастался Яков I, побудило его опереться не на страх, а на дружбу Испании. Он отказал в помощи союзу протестантских князей Германии, когда они приняли сторону Чехии, и стал грозить войной Голландии, единственной державе, серьезно поддерживавшей интересы пфальц-графа. Напрасно двор и народ единогласно требовали войны. Яков I все еще убеждал своего зятя уйти из Чехии и рассчитывал таким образом восстановить мир соединенными усилиями Англии и Испании. Но Фридрих отказал в согласии, и Испания скоро сбросила маску. Ее знаменитые полки двинулись вниз по Рейну на помощь императору, и их появление превратило чешскую войну в общеевропейскую. Испанцы заняли Пфальц, а армия католической Лиги под начальством Максимилиана Баварского спустилась по Дунаю, привела к покорности Австрию и принудила Фридриха к битве под стенами Праги (ноябрь 1620 г.). В тот же день Фридрих бежал в Северную Германию, а испанцы утвердились в сердце Пфальца.

Яков I был одурачен и на время подчинился взрыву народной ярости, вызванной опасным положением немецких протестантов. Ему пришлось позволить сэру Горасу Веру отправиться с отрядом английских добровольцев в Пфальц, но их помощь явилась слишком поздно. Требование созыва парламента — необходимого преддверия войны — наконец преодолело тайное сопротивление короля, и палаты были собраны снова. Но общины были сильно раздражены, найдя только требование субсидий и продолжение прежних стараний уладить мир. Яков I старался даже приобрести расположение испанцев разрешением вывоза оружия в Испанию. Раздражение общин выразилось в их отношении к внутренним делам. Сильнейшие жалобы вызывало восстановление монополий вопреки обязательству Елизаветы отменить их. К монополистам было применено не применявшееся со времени царствования Генриха VI право Нижней палаты привлекать важных преступников к суду палаты лордов, и общее негодование заставило Якова I предоставить виновных их участи. Но раздача монополий была только одним из проявлений подкупа двора. Общее недовольство вызывала также продажа пэрских титулов и государственных должностей, и это недовольство выразилось в обвинении высшего из сановников государства, канцлера Фрэнсиса Бэкона, самого талантливого и ученого человека эпохи.

Со вступлением на престол Якова I лучи милости короля постепенно сосредоточились на Ф. Бэконе. Он последовательно был сделан прокурором и оберпрокурором; в год смерти Шекспира он был призван в тайный совет и, оправдывая предсказание Елизаветы, сделался хранителем печати. Наконец он достиг цели своего честолюбия. Он примкнул к восходящему светилу Бекингема и по его милости стал лорд-канцлером. Он был сделан пэром с титулом барона Веруламского, а потом пожалован в виконты Сент-Олбанса. Но он не достиг высоких целей, ради которых добивался этих мелких почестей. Его планы все еще оставались планами, а между тем для сохранения своей должности он унизился до подчинения худшим прихотям Бекингема и короля. Годы его канцлерства были самой позорной эпохой этого позорного царствования. Они видели казнь Рэли, пожертвование Пфальцем, требования «одолжений», усиление монополий, всевластие Бекингема. Против глупостей и беззаконий, ознаменовавших правление Якова I, Ф. Бэкон, самое большее, только протестовал, а в некоторых, наихудших из них, прежде всего в попытке принудить судей к подчинению закона воле короля, принимал даже личное участие. Но молодой фаворит, считавший его простым орудием своей прихоти, был недоволен его протестами. Напрасно Ф. Бэкон просил у герцога милости и прощения за единственный случай сопротивления его капризу. Предстоял созыв парламента, и Бекингем решил отвратить от себя собиравшуюся бурю, пожертвовав своими сторонниками. На первый взгляд, канцлер стоял на высшей ступени человеческого счастья. Перед самой бурей Джонсон воспевал его как человека, у которого «Парки прядут ровные нити жизни из самой отборной белой шерсти».

Общины обвинили Ф. Бэкона в подкупе при отправлении должности. У канцлеров был обычай по окончании тяжбы принимать от выигравшей ее стороны подарки. Ф. Бэкон, несомненно, и принимал такие подарки от людей, дела которых еще не были решены, и хотя вынесенный ему приговор мог и не зависеть от этого, но сам факт их принятия лишал его возможности защищаться. Он тотчас признал себя виновным. «Я признаюсь прямо и откровенно, что я виновен в подкупе, и отказываюсь от всякой защиты». «Я прошу ваши лордства, — прибавил он, — быть сострадательными к сломанному тростнику». Наложенный на него тяжелый штраф был снят короной, но Большая печать была у него отнята, и он был лишен права занимать государственные должности и заседать в парламенте. Падение вернуло Ф. Бэкону его действительное величие, от которого так надолго его отвлекло честолюбие. «Его положение и почести, — сказал Бен Джонсон, — никогда не усиливали моего уважения к его личности; но я уважал гг уважаю его за свойственное только ему одному величие: по своим произведениям он представлялся мне всегда одним из величайших людей, в течение многих веков наиболее заслуживавшим удивления. Когда его постигло несчастье, я всегда молил бога даровать ему силу, так как величие было у него и без того». Умственная деятельность Ф. Бэкона никогда не проявлялась так сильно, как в четыре последних года его жизни. За год до своего падения он представил Якову I «Новый органон», а через год после него написал свою «Естественную и опытную историю». Он начал собрание законов и «Историю Англии при Тюдорах», пересмотрел и дополнил свои «Опыты», продиктовал собрание острот и занимался физическими опытами. Изучая действие холода на предупреждение животного гниения, он остановил однажды свой экипаж, чтобы набить снегом птицу, и подхватил лихорадку, окончившуюся его смертью.

Яков I был слишком проницателен, чтобы не понять значительности обвинения Бэкона; но враждебность Бекингема к канцлеру и признание последним своей вины не позволили монарху противиться его осуждению. Энергично выступая против под купа и монополий, парламент очень осторожно относился к предрассудкам короля в других вопросах, и даже когда деятельность его была прервана отсрочкой заседаний, парламентарии единогласно поддерживали короля в случае серьезной защиты им интересов протестантов. Перед отсрочкой один из членов произнес воинственную речь, вызвавшую такой восторг, который напомнил дни Елизаветы. Члены от общин, «подняв свои шляпы как можно выше», ответили на призыв единодушным заявлением, что для возвращения Пфальца они готовы жертвовать своим достоянием, имениями и жизнью. «Это заявление, — воскликнул один из вождей народной партии, когда оно было прочитано спикером, важнее посылки 10 тысяч человек!». На время это решение, по-видимому, придало энергии политике короля. Яков I постоянно старался вернуть Чехию Фердинанду и при посредстве Испании побудить императора к отказу от мщения Пфальцу. Теперь он на время высвободился из стен дипломатии и, угрожая войной, заставил прекратить нападение на земли своего зятя.

Перемирие продержалось все лето; но одни угрозы больше не действовали, и после завоевания Верхнего Пфальца войсками католической лиги Яков I вернулся к своей прежней политике посредничества при помощи Испании. Переговоры о браке с инфантой пошли еще деятельнее. При английском дворе стал всемогущим испанский посол Гондомар; его заверили, что в Пфальц не будет послано настоящей помощи. Угрожавший берегам Испании английский флот был отозван домой. Король отправил в отставку тех своих министров, которые все еще высказывались против дружбы с Испанией, и под пустыми предлогами стал грозить войной Голландии, единственной крупной протестантской державе, остававшейся в союзе с Англией и готовой поддержать пфальцграфа. Но ему приходилось еще считаться с парламентом, первым делом которого по возобновлении заседаний было требование объявить войну Испании. Народный инстинкт оказался дальновиднее политического искусства короля. Несмотря на разорение и ослабление, Испания все еще представлялась миру опорой католицизма. Вступление ее войск в Пфальц впервые превратило местную чешскую войну в великую борьбу за подавление протестантизма на Рейне; но важнее всего было то, что влияние Испании и надежды на брак сына с инфантой вовлекали короля в роковую зависимость от великого врага протестантизма.

В своем ходатайстве палаты с требованием войны соединили просьбу о женитьбе наследника престола на протестантке. Позже опыт показал, как опасно было для свободы Англии воспитание будущего короля матерью-католичкой; но Яков 1 был страшно раздражен вмешательством палат в государственные тайны. «Принесите кресла для послов», — воскликнул он со злой насмешкой, когда представители общин явились к нему. Он не принял ходатайства, запретил впредь всякое обсуждение внешней политики, грозил спикерам Тауэром. Когда письмо короля было прочитано, один из членов спокойно сказал: «Прибегнем к молитвам и затем обсудим этот важный вопрос». Настроение палаты выявил протест против приказа короля прекратить прения. Она объявила, «что права, вольности, преимущества и судебные полномочия парламента составляют исконное и несомненное наследие и достояние подданных Англии, что трудные и настоятельные вопросы касательно короля, государства, защиты королевства и церкви Англии, издание и охрана законов и удовлетворение жалоб, постоянно заявляемых в пределах королевства, представляют настоящие предметы обсуждения и прений парламента, и что при рассмотрении и решении этих вопросов всякий член палаты пользуется, и по праву должен пользоваться, свободой слова для предложения, обсуждения, рассмотрения и разрешения их».

Король ответил парламенту характерным оскорблением: он послал за протоколами палаты и собственноручно вырвал из них страницы, на которых был изложен протест. «Я буду править на общее благо, — сказал он, — но не по воле всех». Через несколько дней после этого он распустил парламент (декабрь 1621 г.). «Это лучшее, что с начала проповеди Лютера было сделано в интересах Испании и католицизма», — писал своему государю граф Гондомар, обрадованный устранением всякой опасности войны. «Я готов умереть, говорил, с другой стороны, на смертном одре сэр Генри Сэвил, тем скорее, что я жил в хорошие времена и теперь предвижу худшие». На материке, правда, все было потеряно, и Германия, сломя голову, слепо бросилась в хаос Тридцатилетней войны. Но в Англии свобода на деле одержала победу. Яков I сам подорвал главные опоры монархии. Желая править лично, он разрушил власть Совета. Он приучил людей не уважать министров короны, которыми помыкали фавориты и которых за подкуп лишили должностей.

Своей внутренней и внешней политикой, противоречившей стремлениям народа, король отнял у него слепую веру в монархию. Яков I ссорился с палатами и оскорблял их, как ни один из государей Англии до него, но все это время власть, которой он хвалился, постоянно переходила к оскорбляемому им парламенту, и он не мог этому помешать. В его насмешке над «послами» выразились и понимание этого, и скорбь. Общины, наконец, приобрели такую власть, с которой короне приходилось считаться. Несмотря на резкие выходки короля, парламент удержал свое исключительное право надзора за обложением, выступил против монополий, устранил злоупотребления в судах. Он восстановил право обвинять и отстранять от должности высших слуг короны, подтвердил право свободного обсуждения всех вопросов, связанных с благосостоянием королевства, привлек к рассмотрению церковный вопрос и даже выразил свою волю касательно «священных тайн» внешней политики. Яков I мог вырвать из его протоколов протест, но в отчете парламента 1621 года были такие страницы, которые невозможно было уничтожить.

Глава III КОРОЛЬ И ПАРЛАМЕНТ (1623–1629 гг.)

В своем упорном стремлении к дружбе с Испанией Яков I был совершенно одинок: не только старая знать и политики, сохранявшие предания века Елизаветы, но даже его министры, за исключением Бекингема и лорда-казначея Крэнфилда, были согласны с общинами. Как мы видели, король стремился при помощи Испании принудить к миру враждующих и добиться возвращения курфюрсту Пфальца. Чтобы воспользоваться влиянием Испании, король настаивал на более тесном союзе с ней, а свидетельством этого союза и успеха представляемой им политики должен был послужить брак его сына Карла с инфантой, предлагавшийся в виде приманки для его тщеславия. Но чем более Яков настаивал на выполнении этих планов, тем больше сдержанности выказывала Испания. Наконец Бекингем предложил добиться руки принцессы поездкой самого Карла к испанскому двору. Принц переодетым покинул Англию и вместе с Бекингемом приехал в Мадрид за невестой. Напрасно Испания повышала свои требования: каждое из них встречало новые уступки со стороны Англии. Отмена уголовных законов против католиков, католическое воспитание для детей принца, католический двор для инфанты — все это было обещано по первому требованию. Но брак все откладывался, а влияние новой политики на войну в Германии трудно было не заметить. Католическая лига и ее войско под командой графа Тилли одерживали победу за победой над разъединенными врагами. Подчинение Гейдельберга и Мангейма завершило завоевание Пфальца, его курфюрст искал себе убежища в Голландии, а курфюрстское достоинство было передано императором герцогу Баварскому. Ничто еще не указывало на ожидавшееся со стороны Испании вмешательство. Наконец настояния самого Карла раскрыли секрет ее политики. «У нас существует политическое правило, что король Испании никогда не должен воевать с императором», — признался Оливарес, когда принц потребовал энергичного вмешательства в дела Германии. «Мы не можем посылать против императора наши войска». «Если вы настаиваете на этом, возразил принц, — тогда всему конец».

Его возвращение вызвало взрыв народной радости. Весь Лондон радовался неудаче испанского сватовства и поражению, хоть и унизительному, политики, так долго подчинявшей честь Англии капризу Испании, и рассветился праздничными огнями. По возвращении Карл вместе с Бекингемом приняли из рук короля руководство делами. Поездка в Мадрид обнаружила перед окружением принца странную смесь упрямства и слабости в его характере, двуличность, расточение обещаний, которыми он никогда не предполагал стесняться, и мелочную гордость, подчинявшую политические соображения личному тщеславию или неудовольствию. Он давал обещание за обещанием, пока сами испанцы не потеряли веру в его уступки. Раздраженный неудачей своих усилий, принц накануне самого отъезда возобновил сватовство, только чтобы оскорбить инфанту отказом от него, когда он будет в безопасности дома. Но для массы англичан недостатки его характера оставались еще неизвестными. Отличавшие принца гордая сдержанность, личное достоинство и приличие манер представляли резкую противоположность болтливости и непристойности его отца. Однако придворные, знавшие Карла в молодости, часто молили бога «направить его по вступлении на престол на верный путь, так как на неверном он мог оказаться самовластнейшим из когда-либо бывших государей». Но народ склонен был принимать его упрямство за твердость, а гнев, руководивший его политикой по возвращении из Мадрида, за патриотизм, обещавший лучшее правление.

Под влиянием Карла и Бекингема король вынужден был созвать парламент и уступить в вопросе, из-за которого ранее он порвал с последним, то есть предложить на обсуждение палат вопрос о переговорах с Испанией. Бекингем и принц лично поддержали требование парламента нарушить договоры и объявить Испании войну. Парламент охотно назначил субсидии; преследование католиков, приостановленное из уважения к вмешательству Испании, возобновилось с новой силой. Глава испанской партии Крэнфилд был обвинен в подкупе и отстранен от должности. Поток увлек за собой и Якова I, но он ясно понимал все значение нового оборота дел, и только усиленными настояниями фавориту удалось добиться от короля согласия на отставку Крэнфилда. «Ты готовишь розгу для своей спины», — сказал при этом Яков I. Но Бекингем и Карл продолжали настаивать на войне. С Голландией был заключен союзный договор; были начаты переговоры с лютеранскими князьями Северной Германии, безучастно относившимися к падению курфюрста Пфальцского, а Франции были предложены союз и брак Карла с Генриеттой, дочерью Генриха IV и сестрой Людовика XIII. Восстановление Тройственного союза было возвращением к политике Елизаветы, но первые слухи о королеве-католичке вызвали сопротивление общин. В этот момент смерть Якова I возвела на престол Карла I, и в мае 1625 года собрался его первый парламент. «От короля, управляющего теперь нами, мы можем ожидать всего лучшего», — воскликнул в Нижней палате один из ее членов; были и более хладнокровные люди, а за последующие несколько месяцев произошло достаточно событий, чтобы внушить парламенту осторожность.

Нужно помнить, что массе англичан война с Испанией представлялась борьбой с католицизмом, а раздражение против иноземных католиков вызывало такое же раздражение против католиков внутренних. В глазах протестанта всякий англичанин-католик был внутренним врагом. Протестант, склонявшийся к католическим обрядам или догматам, представлялся тайным изменником. Между тем существовало подозрение, скоро превратившееся в уверенность, что, несмотря на свое обязательство не делать религиозных уступок, Карл I при заключении брака обещал смягчить уголовные законы против католиков, и что таким образом иноземная держава снова получала право вмешиваться во внутренние дела королевства. В то же время Карл I, казалось, выказывал особое расположение к людям католических мнений. Главой разно характерной оппозиции пуританству, члены которой обозначались общим названием «арминиане», признавался епископ Лод; теперь он сделался советником короля по церковным делам. С Лодом во главе новая партия стала сильнее и многочисленнее. Для защиты своих религиозных взглядов она, естественно, старалась усилить власть короны. Один из придворных фаворитов, Монтегю, осмелился унижать реформатские церкви материка перед католицизмом и объявлять учением церкви мнения, отвергаемые кальвинистами.

Отношение общин к религиозным вопросам было ясно любому наблюдателю. «При всяком упоминании об опасениях и опасностях протестантов, — писал одни из членов, следивший за прениями палаты, — она приходит в сильное возбуждение». Первым делом общин было призвать Монтегю к решетке палаты и отправить его в тюрьму. Но, кроме церковных дел короля, у парламента были и другие основания для недоверия. Король пренебрег условиями, на которых была назначена последняя субсидия для войны с Испанией, и, требуя новых ассигнований, не указал ни их суммы, ни назначения. Общины отнеслись к его скрытности с соответственной осторожностью. Они назначили небольшую субсидию и в то же время ограничили одним годом назначение известных пошлин, называвшихся грузовым и весовым сборами и обычно назначавшихся новому государю пожизненно, — чтобы иметь время для рассмотрения прибавок, присоединенных к ним Яковом I. Карл I принял это ограничение за обиду, отказался принять подарок на таком условии и отсрочил заседание палат. Когда в августе 1625 года палаты снова собрались в Оксфорде, пренебрежение, выказанное Карлом I к парламенту, еще ухудшило их настроение: король освободил Монтегю из тюрьмы и назначил его придворным священником, а спорные пошлины продолжал собирать без разрешения закона. «Англия, — воскликнул сэр Роберт Фелипc, — последняя монархия, еще сохранившая свои вольности; не дайте им погибнуть теперь!» Но едва общины выразили намерение заняться рассмотрением народных жалоб, как были распущены.

Твердость палат представлялась Бекингему простым недовольством, сопровождающим обычно неудачу, и он решил отвлечь внимание от политической борьбы крупным военным успехом. Едва освободившись от парламента, он отправился в Гаагу для заключения общего союза против дома Габсбургов, а в октябре из Плимута к берегам Испании вышел флот в 90 кораблей с 10 тысячами солдат. Но эти широкие планы разбились об административную недееспособность Бекингема. Задуманный союз не осуществился. «Испанская» экспедиция вернулась, расстроенная мятежом и болезнями после неудачной высадки в Кадисе. Огромный долг, сделанный для ее снаряжения, принудил фаворита высказаться за новый созыв палат. Он ясно понимал, что неудача поставила его в опасное положение, и знал, что его соперники при дворе вступили в союз с вождями последнего парламента. Со своей беззаботной смелостью он решился предупредить опасность и рядом ударов навести страх на противников. Заключение в Тауэр лорда Эрендэла поразило членов Совета. Сэр Роберт Фелипc и четверо других вождей оппозиции были назначены шерифами своих графств и, таким образом, лишились возможности заседать в парламенте. Но их удаление только выдвинуло вперед более опасного врага.

Если главными представителями позднейшей оппозиции были Хемпден и Пим, то в начале борьбы за парламентские вольности ее средоточием являлся сэр Джон Элиот. Он происходил из старой фамилии, поселившейся при Елизавете возле рыбачьей деревушки Сент-Джерменс и построившей себе прекрасный замок — Порт-Элиот; под покровительством Бекингема он получил место вице-адмирала Девоншира, а за деятельное преследование морского разбоя на Ла-Манше был награжден несправедливым заточением. В то время он был в расцвете сил, имел прекрасное образование, знал современные поэзию и науку, отличался возвышенностью характера, набожностью, бесстрашием и пылкостью. По характеру он был очень вспыльчив: в молодости, когда сосед пожаловался на него отцу, он обнажил на жалобщика свой меч; в позднейшие годы эта вспыльчивость придала его красноречию особый блеск. Но при всей пылкости характера Элиот отличался ясным и холодным умом. Среди общего восторга, сопровождавшего неудачу испанского брака, почти один только он настаивал на признании прав парламента как на условии действительного примирения с короной. С самого начала своей деятельности он обратил внимание на ответственность министров короля перед парламентом как на одну из главных основ английской свободы. Чтобы провести это требование, он воспользовался тем, что Бекингем пожертвовал общинам лорд-казначея. «Чем выше преступник, — говорил он, — тем значительнее проступок. Если главные сановники хороши, это великое дело и одно из величайших благ для страны; зато злоупотребление властью — величайшее зло, какое только может ее постичь».

Едва собрался парламент, как Элиот выступил с угрозами против более крупного, чем Крэнфилд, преступника. Когда он потребовал расследования причин неудачи под Кадисом, его слова носили такой угрожающий характер, что сам Карл I снизошел до ответа угрозой на угрозу. «Я вижу, — писал он палате, — что вы имеете в виду главным образом герцога Бекингема. Я должен предупредить вас, что я не позволю вам привлекать к ответу кого-либо из моих слуг, тем более если он занимает такое видное место и так близок мне». Трудно было представить себе более прямое нападение на право, уже доказанное обвинением Ф. Бэкона и Крэнфилда, но Элиот отказался покинуть свою конституционную позицию. По закону король не нес ответственности, так как «не мог поступать несправедливо». Поэтому, если можно было избавить страну от настоящего деспотизма, то нужно было настаивать на ответственности министров короля, его советников и исполнителей его приказов. Элиот продолжал обвинять Бекингема в недееспособности и подкупе, и общины решили дать требуемые короной средства, «когда мы представим наши жалобы и получим ответ его величества на них». Карл I призвал их в Уайтхолл и потребовал отказа от условий: он готов дать им «право совета, но не контроля». Беседу он заключил многозначительной угрозой. «Помните, — сказал он, — что созыв, заседание и роспуск парламента зависят от меня, и он уцелеет или исчезнет, смотря по тому, найду я его деятельность хорошей или дурной».

Но общины были настроены так же решительно, как и король. Обвинение Бекингема было решено предоставить Палате лордов. Фаворит как пэр явился выслушать обвинение с таким высокомерным пренебрежением, что один из назначенных общинами обвинителей резко обрушился на него. «Смейтесь, лорд», — сказал сэр Дедли Диггс. «Я могу указать вам случай, когда более крупный, чем ваше лордство, человек, занимавший столь же высокое положение и пользовавшийся такими же властью и милостью короля, был повешен за такое же мелкое преступление, на какое указывают эти статьи». Надменность герцога вызвала и со стороны Элиота жестокий ответ, отметивший наступление новой эпохи в парламентском красноречии. С самого начала его бурные и страстные речи вступили в противоречие с важными и бесцветными рассуждениями прежних ораторов. Противники упрекали Элиота в стремлении возбуждать страсти. На место запутанных периодов того времени он поставил живые и резкие фразы; его увлекательная аргументация, живые и колкие намеки, страстные обращения, смелые нападки затронули новые струны в английском красноречии. Хвастливая пышность Бекингема, его блистающая каменьями и золотом фигура подали повод к резкому нападению. «Он надорвал нервы и мускулы нашей страны, растратил средства и казну короля. Это не требует доказательства, это слишком ясно. Его безумные траты, пышные празднества, великолепные постройки, его распутство и излишества, — что все это, как не очевидные доказательства намеренного истощения государства, то есть страшного расточения им доходов короны?»

С такой же грозной прямотой Элиот изобразил жадность герцога, его ненасытное властолюбие, захват им всей государственной власти, пренебрежение ко всем общественным обязанностям, пользование захваченной властью в личных целях. «Желание его величества, его заведомые намерения, его действия, всенародные и в Совете, приговоры судов — все должно подчиняться воле этого человека. Ему не могут мешать никакое право, никакой интерес. При помощи государственной власти и правосудия он постоянно стремился к своим целям». Проведя живую параллель между Бекингемом и Сеяном, он закончил словами: «Вы видите, лорды, что это за человек! Вы знаете его дела, знаете, каков он! Я предоставляю его вашему суду. Мы, рыцари, горожане и мещане Палаты общин, убеждены в одном: от него исходят все наши беды, в нем их причина, в нем же должно быть и лекарство. Да погибнет стремящийся погубить всех (pereat qui perdere cuncta festinat)! Нужно раздавить его, чтобы он не раздавил всех (opprimatur ne omnes opprimat)».

Ответ Карла I был так же резок и внезапен, как и нападение Элиота. Он бросился в палату пэров и признал как свои собственные те действия, в которых обвиняли Бскингема. Элиот и Диггс были вызваны со своих мест и заключены в Тауэре. Но общины отказались заниматься общественными делами, пока не будут возвращены их коллеги, и после десятидневной борьбы Элиота выпустили, но его осво бождение послужило только подступом к закрытию парламента. «Ни одной минуты», — отвечал король на просьбу Совета об отсрочке. Последнее представление общин с просьбой навсегда отставить от службы Бекингема было встречено немедленным их роспуском (16 июня 1626 г.). По приказу короля представление было сожжено, а Элиот лишился своего вице-адмиральства. Король обратился к народу с предложением внести в виде добровольного дара ту субсидию, которую общины отказались разрешить до удовлетворения их жалоб. Но понемногу сопротивление народа росло. От одного графства за другим приходили отказы давать что-либо «иначе, как через парламент». Жители Миддлсекса и Вестминстера, когда от них потребовали повиновения, ответили громким криком: «Парламент! Парламент! Иначе нет субсидий!» Кент стоял на своем, как один человек. В Бексе судьи даже не стали требовать «добровольного дара». Вольные землевладельцы Корнуолла ответили только, что «если бы у них было по две коровы, они продали бы по одной из них для помощи его величеству по призыву парламента».

Неудача в получении добровольного дара заставила Карла I открыто нарушить закон: он начал сбор принудительного займа. Были назначены комиссары для определения суммы, которую обязан был внести каждый землевладелец, и для допроса под присягой всех отказывавшихся. Были применены все способы убеждения и насилия. Ставленники Лода требовали с амвона «беспрекословного повиновения». Доктор Мэнуэ ринг проповедовал перед самим Карлом I, что король не нуждается в согласии парламента на обложение и что сопротивление воле короля влечет за собой вечное осуждение. Бедных людей, отказывавшихся платить, забирали в войско или во флот. Упорных торговцев сажали в тюрьмы. Бекингем взял на себя задачу запугать знать и дворянство. Сопротивление судей король встретил немедленной отставкой главного судьи Кру. Но в стране всюду встречалось сопротивление. Масса верных графств не слушались короны. Фермеры Линкольншира прогнали комиссаров из города. Шропшир, Девон и Уорикшир отказали начисто. Восемь пэров, с лордами Эссексом и Уорвиком во главе, отказались подчиниться обложению как незаконному. Двести провинциальных дворян, упорства которых не удалось сломить переводом из тюрьмы в тюрьму, были вызваны в Совет. Перед ним начал свое патриотическое поприще, сделавшее его имя дорогим для англичан, Джон Хемпден, пока только молодой помещик Бекингемшира. «Я готов, пожалуй, заплатить, — сказал он, — но боюсь навлечь на себя проклятие Великой хартии, которое должно читаться дважды в год против ее нарушителей». За этот протест он был наказан таким строгим заключением в Гэт-хаузе, «что потом никогда уже не выглядел прежним человеком».

При растущем недовольстве и угрожающем банкротстве Бекингема мог спасти только крупный военный успех, и он снарядил отряд в 6 тысяч человек для самого безумного и неудачного из всех своих предприятий. В великой борьбе с католицизмом все надежды протестантов основывались на союзе Англии с Францией против дома Габсбургов. Но в конце концов высокомерие и ошибки фаворита поссорили его с союзниками, и Англия вдруг оказалась в состоянии войны и с Францией, и с Испанией. Французский министр, кардинал Ришелье, при всем желании сохранить союз с Англией был убежден в том, что первым шагом к деятельному вмешательству Франции в европейскую войну должно служить восстановление внутреннего порядка, а для этого нужно было подчинить протестантский город Ла-Рошель, поднявший восстание. В 1625 году англичане помогали французским войскам, хотя и неохотно. Теперь Бекингем увидел возможность легко приобрести в Англии популярность, поддерживая сопротивление гугенотов. Англичане сильно сочувствовали им, и он решил воспользоваться этим, чтобы доставить оружию короля такое торжество, которое подавило бы всякое сопротивление в стране. Под его командой на выручку Ла-Рошели отплыл флот из сотни судов. Как ни внушительна была эта сила, но экспедиция оказалась столь же неудачной, сколь и неблагоразумной. После безуспешной осады замка Сен-Мартен английские войска были вынуждены отступать к своим кораблям по узкой плотине, и при этом они потеряли 2 тысячи человек, а неприятель ни одного.

Прежде всего безумие Бекингема заставило короля, обремененного долгом и позором, созвать новый парламент, выказавший еще более решительное настроение, чем прежний. Канд даты двора повсюду были отвергнуты, а вожди патриотов избраны с торжеством. Верным путем к избранию служило преследование, перенесенное недавно за противодействие произвольному обложению. Несмотря на совет Элиота, даже вопрос об удалении Бекингема отступил перед стремлением отомстить за нарушение личной свободы. «Мы должны защитить наши старые вольности, — сказал сэр Томас Уэнтворт (и скоро пришлось напоминать ему эти слова), мы должны вернуть силу законам, созданным нашими предками. Мы должны запечатлеть их так, чтобы дух произвола не смел их нарушать». Не обращая внимания на резкие угрожающие послания короля и на его требования считать их вольности находящимися под защитой его «королевского слова», общины занялись великим делом выработки «Петиции о праве». Они торжественно перечислили законы, охранявшие подданных от произвольного обложения, от принудительных займов и подарков, от наказания, опалы, лишения прав или имущества не иначе, чем по законному приговору пэров, от произвольного заточения без определенного обвинения, от военного постоя или применения военных законов в мирное время.

Затем, так же торжественно, общины перечислили случаи нарушения этих законов при двух последних государях, и особенно отметили роспуск последнего парламента. В заключение этого многозначительного перечня общины просили, «чтобы впредь никто не мог быть вынужден ко внесению каких-либо подарков, займов, одолжений, податей или тому подобных налогов без общего согласия, выраженного в акте парламента; чтобы никто не мог быть принужден к ответу или принесению такой присяги и никто не мог быть заточен или иначе обеспокоен за отказ от этого; чтобы свободные люди не могли вышеуказанным способом подвергаться заточению или заключению. Да будет угодно Вашему величеству удалить названных солдат и матросов, чтобы Ваш народ на будущее время не подвергался такому обременению, и пусть будут уничтожены и отменены комиссии для производства военного суда, и пусть впредь не учреждается подобного рода комиссий для осуждения, как раньше было сказано, каких бы то ни было лиц, чтобы под прикрытием их нельзя было, вопреки законам и вольностям страны, разорять и предавать смерти подданных Вашего величества. Всего этого общины покорно просят у Вашего высокого величества как своих прав и вольностей, согласно законам и установлениям королевства. Да соблаговолит также Ваше величество объявить, что вышеупомянутые приговоры, действия и случаи во вред народу не должны считаться впредь доказательствами или примерами. Да будет угодно Вашему величеству милостиво объявить для дальнейшего спокойствия и безопасности Вашего народа Вашу королевскую волю и желание, чтобы во всех упомянутых предметах все Ваши чиновники и министры служили Вам согласно законам и установлениям королевства, ради чести Вашего величества и благополучия государства». Напрасно лорды старались добиться согласия Карла I, оговаривая его «верховную власть». «Наше ходатайство, — спокойно возразил Пим, — говорил о законах Англии, а эта власть представляется отличной от власти закона».

Лорды уступили, но Карл I дал уклончивый ответ, и неудача умеренных предложений, предпочтенных его советам, снова вынудила выступить Элиота. В неслыханно смелой речи он предложил обратиться к королю с представлением насчет состояния государства; но в ту минуту, когда он снова коснулся вопроса об удалении Бекингема как необходимого условия всякой действенной реформы, его прервал спикер палаты и заявил, что ему приказано прерывать всякого, кто станет поносить министров короля. Нарушение права общин на свободу слова вызвало сцену, никогда невиданную раньше у святого Стефана. Среди торжественного молчания палаты Элиот вдруг сел. «Тогда открылось такое зрелище страстей, — говорится в одном из тогдашних писем, — какое редко наблюдалось в подобном собрании: одни плакали, другие ссорились, третьи предсказывали предстоящую гибель государству, иные разыгрывали священников, исповедуя свои грехи и грехи народа, навлекшие на нас такое наказание; наконец, некоторые порицали плакавших. Плакавших было более ста; многим выступавшим возбуждение мешало говорить». Сам Пим поднялся для того, чтобы снова сесть со слезами. Наконец, у сэра Эдуарда Кока хватило сил выразись себе порицание за роб кие советы, остановившие Элиота в начале сессии, и заявить, «что виновник и причина всех этих бедствий герцог Бекингем».

Одобрительные крики вызвало решение внести имя герцога в представление; по в эту минуту Карл I уступил: чтобы получить средства для нового похода под Ла-Рошель, Бекингем склонил короля к принятию «Петиции о нраве». Впрочем, согласие это, как его понимал Карл I, имело мало значения. Его особенно интересовала возможность держать людей в тюрьме, не подвергая их суду и не указывая причин их заключения. Об этом он советовался с судьями, и те ответили, что согласие на петицию не затрагивает его нрав: когда петиция попадет к ним, она, подобно другим законам, подвергнется их толкованию, и власть короля останется нетронутой. Что до остального, то, отказываясь от всякого притязания взимать налоги, не разрешенные парламентом, Карл I все еще сохранял за собой право собирать пошлины, обычно платившиеся короле, и причислял к ним грузовой и весовой сборы. Но общины ничего не знали об этих ограничениях.

Уступка короля принесла ему согласие парламента на субсидию и вызвала в народе такие колокольный звон и потешные огни, «каких не было видано с возвращения его величества из Испании». Но, подобно всем уступкам Карла I, и эта появилась слишком поздно, чтобы можно было добиться предполагавшейся цели. Общины настояли на вручении своего представления. Карл I принял его холодно и неохотно, а Бекингем, во время его изобличения стоявший с вызывающим видом рядом со своим государем, упал на колени для оправдания. «Нет, Джордж!» сказал король, поднимая сто, и это ясно доказывало, что влияние герцога осталось прежним. «Если погибнешь ты, Джордж, прибавил он впоследствии, — мы погибнем вместе». Блестящий фаворит и не предвидел своей участи, когда после отсрочки парламента отправился принять команду над новой экспедицией для выручки Ла-Рошели. Один из офицеров отряда, Джон Фелтон, раздраженный пренебрежением и обидами, увидев в «представлении» оправдание для задуманной им мести, смешался с толпой, наполнявшей приемную в Портсмуте, и поразил Бекингема клинком прямо в сердце.

Когда весть об этом дошла до Карла I, он с рыданиями бросился на постель, но в стране она была встречена бурной радостью. Молодые оксфордские студенты, важные эльдормены Лондона пили за здоровье Фелтона. «Благослови тебя бог, маленький Давид!», — воскликнула одна старуха при виде убийцы в оковах. «Подкрепи тебя бог!», крича ла толпа, когда ворота Тауэра закрылись за ним. Даже войско, собранное в Портсмуте для экспедиции герцога, когда король явился к его отплытию, обратилось к нему с просьбой «пощадить их бывшего товарища Джона Фелтона». Но надежды, вызванные в народе гибелью Бекингема, скоро рассеялись. Лорд-казначеем стал Уэстон, креатура герцога, и его система осталась без изменений. «Ахав наш устранен, — сказал Элиот, а проклятый порядок остается».

Ничто, по-видимому, не могло усилить отчуждения между Карлом I и его подданными, вызванного его противозаконной политикой. Но было нечто, чем Англия дорожила больше, нежели свободой речи в парламенте, безопасностью собственности и даже личной свободой; это было, говоря языком того времени, Евангелие. Отчаяние, овладевшее сердцами всех пуритан в начале этого царствования, с каждым годом усиливалось. Тридцатилетняя война принимала все более неблагоприятный для протестантизма оборот, и, казалось, его делу грозила верная гибель. В Германии и лютеране, и кальвинисты одинаково были в руках католического дома Габсбургов. Падение Ла-Рошели после смерти Бекингема как будто отдавало французских гугенотов во власть римского кардинала. Англию волновала мысль, что и для нее снова может наступить такая же опасная минута, какую она пережила в год Армады. В это самое время Карл I назначил Лода епископом Лондонским и вверил ему управление церковными делами.

Взволнованным протестантам Англии Лод и руководимые им духовные особы представлялись еще более опасными врагами, чем папство, одерживавшее на материке крупные победы. Протестанты считали их изменниками и перед Богом, и перед родиной. Партия Лода стремилась отдалить английскую церковь от протестантских церквей и приблизить ее к церкви, которую протестанты считали Вавилоном. Она подражала католическим обрядам; осторожно и постепенно она вводила католическое учение. В то же время она совсем не имела той церковной независимости, какую, во всяком случае, сохранил Рим. Зависимость ее от короны возбуждала презрение. В благодарность за защиту короля, позволявшую им пренебрегать религиозными стремлениями народа, Лод и его сторонники превращали самые опасные притязания монархии в догматы церкви. Архиепископ Уитгифт объявил, что Карла I вдохновляет сам Бог. Сторонники Лода проповедовали безусловное подчинение наихудшей тирании. Они заявляли, что личность и имущество подданных находятся в полном распоряжении короля. Они пользовались религией для систематического подрыва свободы Англии. Раньше они составляли только группу придворных духовных лиц: масса духовенства, как и его паства, упорно держалась пуританства. Теперь же энергия Лода и покровительство двора обещали быстрое повышение их численности и влияния. Даже трезвые люди предвидели время, когда во всех церквях станут проповедовать безусловное повиновение, изобличать кальвинизм, защищать католичество.

Из всех членов Палаты общин Элиот был менее всего фанатиком по своему характеру, но религиозный кризис на время устранил и из его ума все другие мысли. «Опасность растет так сильно, — писал он из деревни, что только Небо спасает нас от отчаяния». Так же был наст роен и собравшийся парламент. Прежде всего он занялся церковным вопросом. «Евангелие, — воскликнул Элиот, — это та истина, которая доставила этому королевству долгое и редкое благополучие. Положим его в основу нашей деятельности и будем поддерживать эту истину не только словами, но и делами!» «В церквях Востока, — продолжал он, существует обычай: при повторении символа веры, с целью засвидетельствовать свое намерение охранять его, вставать не просто, а с обнаженными мечами. Позвольте мне назвать эки обычай заслуживающим полного одобрения!» На вызов своего вождя общины ответили торжественным заявлением. Они объявили, что принимают за истину тот смысл статей, установленных парламентом, какой передан им общим решением церкви и общим обычным толкованием учителей их церкви. Но прения о церковных делах были внезапно прерваны. Еще раньше общины отложили разрешение всех пошлин до исправления вреда, причиненного незаконным их взиманием, и призвали к ответу их откупщиков; те явились, но отказались отвечать, приводя как основание отказа приказ короля. Палата выразила намерение протестовать, но тут спикер объявил, что получен приказ отсрочить заседание. Очевидно, предстоял роспуск, и долго сдерживаемое негодование выразилось в бурной сцене.

Спикера не отпускали с места, а в это время Элиот, все еще придерживаясь великого начала ответственности министров, изобличал нового казначея как виновника этой меры. «Никто еще, — заявил он (и последующие события придали грозный смысл его словам), — не пытался силой распускать парламент без того, чтобы последний в конце концов не сокрушил противника». Двери были заперты, и, несмотря на протесты спикера, на повторный стук пристава у дверей и на возрастание смятения в самой палате, громкое одобрение поддержало Элиота, когда он в последний раз защищал свободу Англии. Рядом решений общины объявили «явным врагом королевства и общего блага» всякого, кто станет вводить церковные новшества, а также всякого министра, который будет взимать налоги, не разрешенные парламентом; всякий подданный, добровольно подчиняющийся незаконным действиям и требованиям, был объявлен «предателем свободы Англии и врагом отечества».

Глава IV НОВАЯ АНГЛИЯ

Роспуск парламента 1629 года представляет самое мрачное время истории протестантизма как в Англии, так и во всем мире. Но в эту годину отчаяния пуритане одержали лучшую из своих побед. Употребляя слова Каннинга в более точном и широком смысле, чем тот, который придавал им он сам, пуритане «обратились к Новому Свету, чтобы восстановить равновесие в Старом». В годы угнетения, наступившие за закрытием третьего парламента Карла I, великое выселение пуритан основало штаты Новой Англии.

Пуритане не были первыми английскими поселенцами в Северной Америке. В обстоятельствах, сопровождавших открытие западного мира, немногое обещало развитие свободы. Первым его следствием было безмерное усиление самой фанатичной и деспотичной из европейских держав и обогащение испанской казны сокровищами Мексики и Перу. В то время как испанские галеоны переплывали южные моря, а испанские поселенцы занимали для католических королей южную часть великого материка, верный инстинкт увлек англичан к более суровым и бесплодным областям вдоль берегов Северной Америки. Англия достигла материка даже раньше Испании: прежде чем Колумб коснулся его берегов, Себастьян Кабот, моряк генуэзского происхождения, родившийся и выросший в Англии, отправился в 1497 году на английском корабле из Бристоля и объехал берега Америки к югу до Флориды, а к северу — до Гудзонова залива. Но англичане не пошли по следам этого смелого мореплавателя, и в то время как Испания устанавливала свое владычество в Новом Свете, английские моряки скромно довольствовались рыбными ловлями Ньюфаундленда. Внимание англичан снова обратилось на Новый Свет не раньше царствования Елизаветы. Мысль найти путь в Азию, объехав северный берег Америки, увлекла Мартина Фробишера к берегам Лабрадора, а принесенные им известия о существовании там золотой руды побудили многих авантюристов пробиваться меж ледяных скал Баффинова моря. К счастью, поиски золота оказались тщетными, и лучшие из людей, увлекшихся ими, обратились к мыслям о поселении.

Но первые поселенцы встретили суровый прием в стране с долгими зимами и редким населением, состоящим из воинственных индейских племен. После тщетной попытки образовать поселение сэр Хэмфри Джилберт, один из благороднейших людей своего времени, решил вернуться назад и нашел смерть в бурных морях. «На море мы так же близки к Небу, как и на земле», — произнес он знаменитые слова, прежде чем свет его маленькой барки потерялся навсегда во мраке ночи. Экспедиция, отправленная его сводным братом, сэром Уолтером Рэли, исследовала Памликский пролив, и открытая ею страна, где, согласно поэтическому представлению, «люди жили по образу Золотого века», получила от девственной королевы Елизаветы название Вирджинии.[1] С открытия Рэли началось введение в Европу табака и картофеля; но энергия поселенцев была отвлечена обманчивой мечтой о золоте, враждебные племена туземцев прогнали их с берега, и Рэли, столица Северной Каролины, сохранила имя мореплавателя из признательности потомства скорее к его стремлениям, чем к действительно содеянному им.

Первое прочное поселение у Чизапикского залива было устроено в начале царствования Якова I, и его успех зависел от убеждения поселенцев в том, что для завоевания Нового Света нужен просто труд. Из 105 первоначальных поселенцев 48 были дворянами и только 12 — земледельцами. Их вождь, Джон Смит, не только исследовал обширный Чизапикский залив и открыл Потомак и Сускеганну, но, несмотря на голод и уныние, поддержал единство маленькой кучки, пока поселенцы не привыкли к труду. В письмах на родину он решительно опровергал идею о золоте. «Здесь можно добиться чего-нибудь, — писал он из нового поселения, — только при помощи труда». После пятилетней борьбы иридии рабочих сил при разумном наделении землей каждого поселенца обеспечил благосостояние Вирджинии. «Люди занялись постройкой жилищ и возделыванием хлеба»; даже улицы Джеймстауна, как была названа их столица по имени царствовавшего государя, были засеяны табаком. За 15 лет население колонии возросло до 5 тысяч человек.

Впервые в Новом Свете законы и представительные учреждения Англии были введены в Вирджинском поселении. Несколько лет спустя в другой колонии, получившей от имени Генриетты-Марии, супруги Карла I, название Мэриленда, нашел себе прибежище принцип, так же мало известный Англии, как и большей части Европы. Переход в католицизм заставил одного из лучших советников Стюартов Кэлверта, лорда Балтимора, искать прибежища для себя и единоверных ему поселенцев в области за Потомаком и у верхушки Чизапикского залива. Так как чисто католическое поселение было невозможным, то он решился открыть новую колонию для последователей всех вероисповеданий. «Ни одно лицо в этой области, гласил древнейший закон Мэриленда, — исповедующее веру в Иисуса Христа, не должно быть никоим образом стесняемо, тревожимо или преследуемо ради нее или свободного служения ей». Задолго до поселения лорда Балтимора в Мэриленде, всего через несколько лет после утверждения Смита в Вирджинии, община браунистов, или индепендептских изгнанников, высланная в царствование Якова I в Амстердам, решилась покинуть Голландию и искать убежища в пустынях Нового Света. Ее мало пугали приходившие из Вирджинии известия о бедствиях поселенцев. «Мы, — писал их настоятель Джон Робинсон, — давно разлучены с милой родиной и приучены к трудностям жизни на чужбине; мы — люди трудолюбивые и умеренные. Нас соединяет в одно целое священный союз с Богом, нарушить который мы очень боимся и в силу которого считаем себя строго обязанными заботиться о благе частном и общем. Мы не такие люди, чтобы нас могли пугать мелочи».

Вернувшись из Голландии в Саутгемптон, они на двух небольших кораблях отправились в Новый Свет, но один из них скоро вернулся назад, и только его спутник, «Майский цветок», барка в 180 тонн с 41 переселенцем и их семьями на борту, упорно продолжал свой путь. Небольшая кучка «отцов-пилигримов», как в последующее время их любили называть, пристала в 1620 году к бесплодному берегу Массачусетса на месте, которому они дали название Плимут, в память последнего английского порта, где они стояли. Скоро им пришлось встретиться с долгой и суровой зимой севера, переносить болезни и голод; даже когда миновали первые годы страданий, бывали времена, что «ночью они не знали, где взять утром кусок хлеба». Несмотря на энергию и трудолюбие поселенцев, успехи их были очень невелики: через десять лет их число не превышало 300 человек. Но при всем том положение колонии упрочилось, и простая борьба за существование подошла к концу. «Не тяготитесь, — писали из Англии бедным переселенцам их братья, — тем, что вы послужили орудием, пробивавшим лед для других: до конца мира честь останется за вами».

На маленькое поселение в Северной Америке со времени его основания были обращены взоры всех пуритан Англии. В первые годы правления Карла I появилась мысль об устройстве рядом с Малым Плимутом нового поселения, а помощь, оказанная осуществлению этого плана купцами Бостона и Линкольншира, была увековечена в названии нового города. В самый момент роспуска третьего парламента (1629 г.) Карл I пожаловал грамоту, определявшую устройство Массачусетса, и масса пуритан увидела в этом пожаловании призыв провидения. Неудачный исход великой конституционной борьбы и рост опасности для «благочестия» в Англии вызвали мечту о такой стране на Западе, где вера и свобода могли бы найти себе прочное и безопасное прибежище.

Едва парламент был распущен, как среди помещиков и торговцев стали распространяться планы устройства крупного поселения по ту сторону океана; в каждой пуританской семье обсуждались описания новой колонии в Массачусетсе. Мысль эта была встречена с тем спокойным и серьезным энтузиазмом, который отличал настроение эпохи, но слова известного эмигранта показывают, как трудно было даже для серьезнейших энтузиастов оторваться от родины. «Родиной я буду называть такую страну, — сказал в ответ на подобные чувства младший Уинтроп, — где мне можно будет прославлять Бога и пользоваться присутствием моих лучших друзей». Такой взгляд встретил понимание, и началось переселение пуритан в размерах, еще невиданных в Англии. За двумя сотнями, раньше отправившимися в Салем, скоро последовало 800 человек с Джоном Уинтропом во главе, а за ними, до истечения первого года личного правления короля, — еще семьсот.

Переселенцы не были, подобно первым колонистам юга, «неудачниками», авантюристами, банкротами, преступниками или просто бедняками и ремесленниками, как «отцы-пилигримы» «Майского цветка». Это были большей частью люди среднего класса: крупные землевладельцы, ревностные священники вроде Коттона, Гукера и Роджера Уильямса, выдающиеся лондонские адвокаты или молодые оксфордские ученые. Большинство составляли богобоязненные поселяне из Линкольншира и восточных графств. Они действительно желали участия в их предприятии только лучших людей, гонимых с родины не материальной нуждой, не жаждой золота и не страстью к приключениям, но страхом Божьим и рвением к правильному богопочитанию. Но, несмотря на весь свой пыл, они не без усилия снялись со старых мест в Англии. «Прощай, дорогая Англия!» воскликнула первая небольшая кучка переселенцев, когда родная земля скрылась из глаз. «Наши сердца, — писали спутники Уинтропа оставленным на родине братьям, — будут служить источниками слез для вашего вечного спасения, когда мы поселимся в наших жалких хижинах в пустыне».

В последующие два года, когда на время исчез внезапный страх, так резко выраженный в речах Элиота, в переселении наступило затишье; но меры Лода скоро оживили опасения пуритан. Проницательный Яков I верно охарактеризовал Лода, когда Бекингем стал настаивать на назначении его епископом Сент-Давидским. «У него беспокойный ум, — сказал старый король, — он не может понять, когда дела хороши, а любит все переворачивать и изменять, подвергать все коренным преобразованиям, засевшим ему в голову. Возьми его себе, но, клянусь моим спасением, ты будешь в этом раскаиваться». При всей своей холодности, педантичности и суеверности в своем дневнике он отмечает появление в его кабинете прелата как важный факт. Уильям Лод выделялся из массы придворного духовенства активной деятельностью, личным бескорыстием и замечательными административными способностями. Впоследствии, уже поглощенный делами правления, он приобрел такие глубокие сведения в торговой политике, что сами лондонские купцы признавали его авторитет в коммерческих вопросах. Но у него вовсе не было политических талантов. Его влияние, в сущности, вытекало из единства его целей.

«Все силы своего ясного, но узкого ума и упорной воли он направил на осуществление одной цели. Он стремился поставить английскую церковь в ее настоящее, на его взгляд, положение отрасли, хотя и преобразованной, великой всесветной католической церкви; он одинаково восставал против новшеств как Рима, так и Кальвина, а основывал свои учение и обряды на учении и обрядах христианской общины, существовавшие до Никейского собора. Первым шагом к осуществлению такой теории было устранение связей, которые соединяли церковь Англии с реформатскими церквями материка. На взгляд Лода, преемственность иерархии составляла существенную черту церковного строя, и потому, отвергая сан епископа, лютеранские и кальвинистские церкви Германии и Швейцарии совсем переставали быть церквями. Изгнанные из Франции гугеноты, а из Фландрии валлоны вдруг лишились разрешенной им раньше свободы богослужения; от них потребовали подчинения обрядам англиканства, что заставило их покинуть южные порты и искать веротерпимости в Голландии. Такого же единообразия потребовали от английских солдат и купцов за границей, до того без стеснения посещавших богослужения кальвинистов. Английскому послу в Париже было запрещено посещать собрания гугенотов в Шарантоне.

Отдаляясь все сильнее от протестантов материка, Лод, сознательно или нет, все больше сближался с Римом. В его теории Рим признался отраслью истинной церкви, хотя от английской церкви его отделяли заблуждения и новшества, против которых прелат решительно восставал. Но за устранением этих препятствий, естественно, должно было последовать воссоединение, и Лод мечтал перекинуть мост через пропасть, со времени Реформации разделявшую обе церкви. Тайное предложение кардинальской шапки показало, что Рим понимал значение деятельности Лода; но его отказ и неоднократные заявления доказывают равным образом, что он действовал бессознательно. Союз с великим целым католицизма он считал осуществимым только со временем; сам он мог только подготовить к нему английскую церковь, подняв в ней до высшей степени католическое настроение и католические обряды. Великой помехой на пути к этому служило пуританство девяти десятых английского народа, и с пуританством Лод повел беспощадную борьбу. Как только назначение на Кентерберийскую кафедру поставило его во главе английской церкви, он обратил Высокую комиссию в орудие постоянной борьбы с пуританским духовенством. Настоятели и викарии за «проповедь Евангелия» подвергались выговорам, отрешению, отставкам. Всем приходам навязывалось употребление стихаря и обрядов, наиболее оскорбительных для религиозного чувства пуритан. Учрежденные в городах добавочные места, особенно привлекавшие пуританских проповедников, настойчиво упразднялись.

Отставленные проповедники находили убежище у поместных дворян, и архиепископ отнял у последних принадлежавшее им право держать капелланов. Незанятые приходы епископы давно стали замещать людьми, восстававшими против кальвинизма и провозглашавшими беспрекословное повиновение государю велением Бога. Пуритане скоро поняли значение этого приема и старались мешать ему покупкой розданного церковного имущества и назначением пуританских священников в приходы своего патронажа; но Лод стал вызывать владельцев имущества в суд казначейства и скоро положил конец их деятельности. Преследование не ограничилось духовенством. В два последних царствования среди мирян Англии нашли себе всеобщее распространение маленькие карманные, так называемые женевские, Библии; но в примечаниях на полях книг был замечен дух кальвинизма, и ввоз их был запрещен. Установился общий обычай принимать причастие сидя; теперь стали требовать при этом коленопреклонения, и сотни людей подверглись отлучению за отказ подчиниться этому требованию. Еще лучший повод досаждать пуританам давало различие взглядов обеих религиозных партий на празднование воскресенья. Пуритане отождествляли воскресенье с еврейской субботой и переносили на первое строгие предписания, касавшиеся второй. Лодово духовенство, напротив, смотрело на воскресенье просто как на один из церковных праздников и поощряло среди своей паствы те забавы и развлечения после службы, какие были в обычае до Реформации. Корона при Якове I приняла сторону «высокой церкви» и издала «Книгу игр», рекомендовавшую известные игры как позволительные и желательные в воскресенье.

Парламент, как и следовало ожидать, был на другой стороне и запретил законом воскресные увеселения. Общее настроение народа, несомненно, склонялось к более строгому соблюдению дня, как вдруг Лод прекратил спор. Он вызвал на заседание Совета главного судью Ричардсона, вводившего закон в западных графствах, и сделал ему такой резкий выговор, что старик вышел, жалуясь, будто его чуть не задушила пара льняных рукавов. Затем Лод велел всем священникам читать с амвона указ в пользу воскресных развлечений. Одному пуританскому священнику пришла в голову остроумная мысль: он прочел указ и затем заметил многозначительно: «Вы слышали, люди добрые, чтение закона Божия и веление человеческого. Слушайтесь, какого вам угодно». Но большинство отказалось подчиниться воле архиепископа; этого, без сомнения, и ожидал Лод. Пуританские священники были вызваны на Высокую комиссию и подверглись запрещению или отставке; в одной Порвичской епархии были лишены приходов тридцать священников.

Устранение пуритан из рядов духовенства служило только предисловием к настоящей цели, которую имел в виду архиепископ, — к подготовке воссоединения с католицизмом через возвращение духовенства к католическим учениям и обрядам. Лод публично выражал свое предпочтение безбрачным священникам перед женатыми. Некоторые епископы и большая часть нового духовенства, заменившего устраненных пуританских священников, защищали такие учения и обряды, которые реформаторы признавали чисто католическими, — например тайную исповедь, действительное присутствие при причащении, молитвы за усопших. Один пре лат, Монтегю, серьезно высказывался за примирение с Римом; другой, Гудмен, перед смертью признал себя католиком. В то же время Лод неутомимо старался вернуть духовенству то гражданское и политическое положение, какое оно занимало до нанесения ему рокового удара Реформацией. В архиве его епархии находится большой дорогой том пергамента, содержащий копии с документов Тауэра, которые касались привилегий духовенства.

Составление его было указано в дневнике Лода в числе той «двадцати одной мысли, которую с помощью божией он вознамерился исполнить», а также тех пятнадцати, которые перед своим падением он мог назвать исполненными. При его содействии возродилась давно пришедшая в упадок власть епископских судов. В 1636 году ему удалось склонить короля к назначению на высший гражданский пост королевства на место лорда казначея — прелата Джаксона, епископа Лондонского. «Должности этой церковники не занимали со времени Генриха VII», гордо замечал Лод. «Молю Бога, чтобы Он позволил ему занимать ее с честью для церкви, с пользой и удовольствием для государства. Если теперь церковь не удержится на этой высоте, клянусь Богом, я не могу больше ничего для нее сделать». Стремясь распространить в духовенстве учение, более близкое к католическому, он в то же время старался ввести в общественное богослужение пышность католицизма.

Поведение Лода в собственном доме в Ламбете с чрезвычайной живостью обнаруживало спокойное мужество, с которым он шел наперекор религиозному настроению эпохи, когда в умах большинства людей духовная сторона богослужения преобладала над эстетической и обрядовой. Случай, произошедший при первом вступлении сто в Лам бет, люди считали роковым предзнаменованием: при переправе через реку перегруженный паром опрокинулся, и хотя лошади и слуги были спасены, но карета архиепископа осталась на дне Темзы. Хотя новый примас тщательно отмечал все предзнаменования, они ни на минуту не вызывали у него колебаний. Он хвалился тем, что первым его шагом было возобновление капеллы; это возобновление в том виде, как его произвел Лод, было простым разрушением всего сделанного там его предшественниками со времени Реформации. Ламбетская церковь была одним из замечательнейших церковных зданий эпохи; с времен Кранмера в ней ежедневно служили все примасы, и ее «посещало большое число дворян, судей, духовных особ и лиц всякого рода, иностранцев и туземцев». Но постепенно из нее исчезла всякая внешняя пышность. При Кранмере из окон были выломаны разрисованные стекла. Во время Елизаветы стол для причастия был перенесен на середину капеллы, а жертвенник устранен. При Якове I архиепископ Эббот нанес окончательный удар по всем проявлениям пышного обряда. При причащении перестали надевать ризы как особое облачение. Примас и его капелланы перестали кланяться при упоминании имени Христа. Орган и хор были уничтожены, и служба дошла до простоты, которая могла удовлетворить самого Кальвина.

Лоду такой вид капеллы представлялся невыносимым. С характерной для него энергией он своими руками помогал вставлять в окна разрисованные стекла и ломал себе голову над соединением их обломков. Стекольщика поразил приказ примаса исправить изломанное распятие и снова вставить в восточное окно. Стол для причастия был удален из середины и наподобие алтаря приставлен к восточной стене, на которой был повешен ковер с вышитым на нем изображением Тайной вечери. Изящная резьба по дереву, богатые ризы, серебряные подсвечники, жертвенник, орган и хор, пышность обрядов, поклоны при имени Христа, коленопреклонение перед алтарем — все это сделало богослужение капеллы образцом того, чего желал Лод. Он не мог требовать таких же пышных обрядов в других церквях, но настаивал на них по возможности. Поклоны перед алтарем были введены во всех кафедральных церквях. Король приказом предписал перенести стол для причастия, который в течение последних 50 или более лет почти во всех приходских церквях стоял посередине, на то место, какое он занимал до Реформации, — в алтарь, и обезопасить его от поругания решеткой. В этом, очевидно, заключалось признание настоящего присутствия Христа и отрицание распространенного в массе англичан учения о Тайной вечере. Упорство и суровость Лода сокрушили встреченное им сильное сопротивление. Священники, с кафедр обличавшие перемену, подвергались штрафам, заточению или лишению своих мест. Церковным старостам, которые отказывались или медлили исполнять приказ, комиссия делала выговоры, страхом доводя их до послушания.

В своем последнем представлении королю общины указали на Лода как на главного противника протестантизма английской церкви, и каждый год его приматства доказывал его желание оправдать это обвинение. Его политика уже не была чистым консерватизмом Паркера или Уитгифта; она носила наступательный, революционный характер. Его «Новые советы» заставили все силы консерватизма перейти на сторону пуритан, которые представлялись теперь защитниками прежнего характера английской церкви против нападок ее примаса. Но так как Лод прикрывался властью короны, то борьба с каждым днем становилась все безнадежнее. Католики признавались, что они никогда не пользовались таким спокойствием, штрафы за уклонение были понижены, и им позволялось совершать богослужения в частных домах; в то же время пуритане видели отрешение или отставку своих священников, поругание воскресенья, сближение важнейшего акта их богослужения с римской мессой. С амвонов они слышали католическое учение, в церквях находили католические обряды.

Поэтому неудивительно, что «богобоязненные люди в Англии начали видеть особое указание провидения в устройстве Массачусетской колонии, в сердцах их пробуждалось общее стремление переселиться туда». Напрасно люди более слабые, возвращаясь оттуда, приносили вести о трудах и опасностях, рассказывали, как в первую зиму из новых поселенцев погибло 200 человек. Письмо Уинтропа говорило о мужественной борьбе остальных. «Мы теперь утешаемся господом Иисусом Христом, писал он на родину, — а разве этого не довольно? Благодаря Богу я чувствую себя здесь так хорошо, что не раскаиваюсь в моем прибытии. Я не отказался бы от своей мысли, даже если бы предвидел все эти бедствия. Я никогда не был настроен лучше». Но вместе с энергией и мужеством пуритане перенесли за океан свои ханжество и ограниченность. Из нового поселения был изгнан Роджер Уильямс, молодой священник, стоявший за свободу совести; он стал проповедовать среди поселенцев Род-Айленда. Преследования на родине вызвали в переселенцах сильное раздражение, что выразилось в отрицании епископата и в запрещении пользоваться англиканским служебником. Напряженность религиозного чувства превратила колонию в теократию. «Для того чтобы в общину входили только добрые и честные люди, было постановлено, что впредь в ней будут пользоваться политическими правами только члены находящихся в ее пределах церквей».

По мере того как борьба на родине разгоралась, число пуританских переселенцев все росло. В один год из Англии прибыло 3 тысячи новых поселенцев. Это указывает на крайнюю напряженность положения. Между отъездом Уинтропа и созывом Долгого парламента, то есть за 10–11 лет, через океан переправилось 200 переселенческих кораблей, и на Западе нашли себе прибежище 20 тысяч англичан.

Глава V ЛИЧНОЕ УПРАВЛЕНИЕ (1629–1640 гг.)

При открытии своего третьего парламента Карл I сделал серьезный намек на то, что созыв парламента вообще зависит от его подчинения воле короля. «Если вы не исполните вашей обязанности, сказал он, то мой долг заставить меня прибегнуть к другим средствам, данным мне Богом в распоряжение». Угроза не сломила сопротивления общин, и многозначительные слова стали руководящим началом. «Частым обращением к народу, — гласило воззвание, изданное после роспуска палат, мы доказали наше желание пользоваться содействием парламента; по недавние злоупотребления против нашего желания лишили нас возможности поступать так, и мы будем считать дерзостью, если кто либо станет указывать нам время для созыва парламента».

Действительно, в течение одиннадцати лет парламент не собирался ни разу. Но в начале этого периода было бы несправедливо обвинять короля в обдуманном стремлении установить тиранию или изменить то, что ему представлялось старым государственным устройством. Он «ненавидел само название парламента», но, несмотря на эту ненависть, не имел еще твердого намерения упразднить его. Он надеялся, что со временем Англия образумится, и тогда парламент снова можно будет собирать без ущерба для короны; а в промежутке, как бы он ни был продолжителен, он рассчитывал править единовластно, при помощи «средств, данных ему Бегом в распоряжение». Сопротивление он намеревался подавлять. Вожди народной партии были заключены в тюрьму, и Элиот, первый мученик английской свободы, умер в Тауэре. Было запрещено говорить о новом созыве парламента.

Но здесь король остановился. Ришелье такой случай, пожалуй, внушил бы мысль об установлении деспотизма; Карлу I он только предоставил средства для пополнения казны. В сущности, у него не было ни больших, ни малых устремлений прирожденного тирана. Он не старался приобрести неограниченную власть над своим народом, так как полагал, что эта власть уже заключается в Конституции страны. Для ее обеспечения он не учреждал постоянной армии отчасти из бедности, а еще больше — из уверенности в прочности своего положения, не допускавшей и мысли о настоящем сопротивлении. Чтобы избавить корону от возмущавшей его гордость зависимости, у него было только два средства: мир и экономия. Ради обеспечения мира он пожертвовал случаем более важным, чем все упущенные его отцом. Появление в сердце Германии Густава Адольфа со шведской армией вдруг изменило ход Тридцатилетней войны. Войска Тилли были разбиты, сам он убит, католическая лига унижена, Мюнхен, столица баварского вождя, занят шведской армией, а лютеранские князья Северной Германии освобождены от гнета имперской солдатчины. Сам император дрожал в стенах Вены и был вынужден искать помощи у некоего авантюриста Валленштейна, честолюбия которого он опасался, но только его армия могла остановить шведов.

Все это вдруг устранило накликанную Яковом I опасность; но победы протестантов так же мало могли отвлечь Карла I от его мелочной внутренней политики, как их поражения не отвлекали Якова I от его неразумной дипломатии. Когда перед вторжением в Германию Густав просил помощи у Англии и Франции, роспуск парламента оставил Карла I без копейки, и он обратился к мирной политике: он вызвал свои корабли из Балтийского моря и начал переговоры с Испанией, приведшие к подписанию договора при условии отказа от Пфальца. И в мире, и на войне его не покидали неудачи. Едва договор был заключен, как Густав начал свое победоносное шествие. Карл I тотчас постарался воспользоваться его успехами, и несколько шотландских и английских полков сопровождали Густава при покорении им Пфальца. Но в награду за его возвращение Фридриху победитель потребовал от Карла I, чтобы он снова объявил Испании войну, а Карл I не хотел делать этого, решив не вмешиваться в борьбу, которая снова заставит его созвать парламент.

Все его внимание поглощал насущный вопрос о доходах. У него был большой долг, а обычные доходы короны без помощи субсидий парламента не могли покрывать расходов. Сам Карл I был человеком умеренным и трудолюбивым, а бережливость Уэстона, нового лорда-казначея, пожалованного в графы Портленды, представляла полную противоположность расточительности правительства при Бекингеме. Но одна только бережливость не могла наполнить казну, и меры, принятые Карлом I под гнетом финансовой нужды, показали, что общины вполне справедливо считали произвольное налогообложение главной опасностью для конституционной свободы.

Любопытно наблюдать, к каким уловкам вынужден был прибегать гордый король в своем стремлении пополнить казну и в то же время избежать открытого нарушения Конституции при назначении налогов властью одной короны. Забытые права последней эксплуатировались до крайней степени. Корона оживила свое право требовать от поместных дворян рыцарского звания с целью выжимать из них штрафы за отказ от него. С них же брались штрафы за исправление ошибок в их документах. Лесная комиссия взыскивала большие суммы с соседних землевладельцев за захват ими королевских земель. Лондон, своим упорным пуританством вызывая особенное неудовольствие двора, подвергался вымогательствам при выполнении незаконного указа Якова I, запрещавшего его расширение. В обширных предместьях все те дома, где запрет был нарушен, избавлялись от сноса только уплатой в казну трехлетнего дохода. Хотя католиков не очень сильно преследовали и лорд-казначей был в душе папистом, но финансовая нужда заставила корону сохранить старую систему штрафов за «уклонение».

Подобные вымогательства были еще не так пагубны для государства, как превращение правосудия в орудие пополнения королевской казны. Уолси восстановил судебную деятельность Королевского совета как орудия против вельмож, и при Тюдорах она получила широкое развитие, особенно по уголовным делам. Подлог, клятвопреступление, мятеж, злоупотребление влиянием, мошенничество, позор были главными преступлениями, подведомственными суду Звездной Платы; но скоро ее власть распространилась на все проступки, и особенно такие, где низшие суды не могли дать удовлетворения ввиду неполноты общего права или влияния обидчиков. Ее процедура походила на канцлерский процесс; в политических делах она начинала преследование по донесению королевского прокурора. И свидетели, и обвиняемые допрашивались под присягой особо, и суд мог присуждать ко всем наказаниям, кроме смерти. В обычных делах Звездная палата славилась основательностью и справедливостью своих приговоров; но в делах политических невозможно было ожидать справедливости и беспристрастия от судилища, почти целиком составленного из членов Тайного совета.

При крупном тиране обладание таким орудием нанесло бы роковой удар свободе; Карл I воспользовался им просто для пополнения казны и поддержания произвольного правления. За ослушание королевской воле налагались суровые наказания, и хотя наложенные штрафы часто прощались, но служили грозным орудием угнетения. Однако эти штрафы затрагивали меньше народа, чем финансовая уловка, к которой прибегнул Уэстон. Отмененные Елизаветой, упраздненные актом парламента при Якове I монополии были снова восстановлены в еще больших размерах, чем это было раньше: получавшие их компании платили большую сумму за первоначальное пожалование, а также определенную пошлину из своих прибылей. Вино, мыло, соль, почти все предметы домашнего употребления попали в руки монополистов и повысились в цене без всякого соответствия с выгодами, получаемыми короной. «Они пьют из наших кубков, — говорил впоследствии в Долгом парламенте Колпепиер, — пробуют наши кушанья, сидят у нашего огня; мы находим их в красильном горшке, в мыльнице, в кадке с солониной. Они залезают в сундук ножовщика. Они с головы до ног покрыли нас пометками и печатями».

Но, несмотря на эти приемы, казна осталась бы пустой, если бы король не обратился к финансовым мерам, уже вызвавшим протест парламента. В гаванях по-прежнему продолжалось взимание пошлин. Отказ лондонских купцов от их платежа вызвал строгие меры. Один из купцов, Чемберс, горько жаловался на то, что в Англии купцам приходится хуже, чем в Турции; его призвали в Звездную палату и наложили на него разорительный штраф в 2 тысячи фунтов. Подобными мерами Карл I навлек на себя сильную вражду столицы, влияние и средства которой оказались для него роковыми в начавшейся затем войне. Трудно было поладить и с крестьянами графств. Однажды, когда крестьян Корнуолла собрали в Бодмин для внесения добровольного займа, полсотни ответили отказом, а данное остальными составило немногим больше 2 тысяч фунтов. Один из участников оставил любопытное описание сцены с комиссарами, назначенными для распределения взносов. «Одних склонили к этому громкими словами и угрозами, других — убеждениями. У меня тоже чуть не выманили было денег; но, зная, с кем имею дело, я в разговоре с ними крепко держал руки в карманах».

При помощи таких средств удалось уменьшить долг и повысить доход короны. Признаков сильного недовольства было немного. Как ни были обременительны и незаконны действия короны, но в первые годы личного правления масса народа не ощущала настоящей опасности для свободы. Чтение писем того времени производит на читателя невыразимо трогательное впечатление выражаемой в них твердой верой в конечное торжество права. Карл I был упрям, но упрямство было недостатком, слишком распространенным среди англичан, чтобы вызывать сильное недовольство. Народ был так же упорен, как и король, а его политическое чутье подсказывало ему, что малейшее замешательство в делах должно разрушить финансовую систему, медленно создаваемую Карлом I, и принудить его вернуться к субсидиям парламента. А пока народу оставалось ожидать лучших дней, и терпение его облегчалось общим благосостоянием страны. Продолжительные войны на материке обогащали Англию. Отношения Испании и Фландрии осуществлялись только с помощью английских судов, и английский флаг прикрывал торговлю португальских портов с колониями Африки, Индии, Тихого океана.

Долгий мир вызывал неизбежное расширение торговли и увеличение фабрик в городах западной части Йоркшира. Начиналось возделывание новых земель, был со ставлен широкий план осушения болот. Рост арендной платы обогащал поместное дворянство, и это сказывалось на воздвигаемых им роскошных усадьбах. Контраст этого мира и благосостояния с разорением и кровопролитием на материке служил сильным доводом в пользу сторонников системы короля. «Некоторые из высших сановников и членов Тайного совета, — говорил Мэй, — при произнесении слов «свобода подданных» обычно смеялись». Были такие смелые придворные, которые выражали надежду, что «ко роль никогда уже не будет нуждаться в парламенте». Но, прославляя мир, Кларендон добросовестно замечал, что под этим внешним спокойствием «в стране скрывается дух гордости, мятежа и недовольства». Тысячи людей покидали Англию, уезжая в Америку. Дворянство держалось в стороне от двора. «Простой народ вообще и крестьяне-землевладельцы, в частности, рассуждали разумно о своих правах и тяготевших над ними притеснениях». Карлу I нравилось обманывать себя, но среди его министров был человек, который понимал правильность выжидательной политики народа и видел, что, если не будут приняты другие меры, первая же неудача разрушит систему королевского деспотизма.

Одним из самых выдающихся членов народной партии в парламенте 1628 года был сэр Томас Уэнтворт, крупный землевладелец и представитель Йоркширского графства. Но с самого начала своей общественной жизни он страстно желал служить короне. Он уже завязал отношения с двором, обеспечив в Йоркшире место для одного из министров короля, и считался на прямой дороге к пэрству. Но то же сознание политического таланта, которое подстрекало его честолюбие, возбудило зависть Бекингема; гордости Уэнтворта был нанесен ряд ударов, и это заставило его перейти в оппозицию, которой его красноречие, замечательное своими внезапными порывами, но менее серьезное и выдержанное, чем у Элиота, скоро придало грозный характер. Его интриги при дворе побудили Бекингема унизить соперника, своим талантом вызывавшего в нем инстинктивный страх, явным оскорблением. Заседая в суде в качестве шерифа Йоркшира, Уэнтворт получил известие о своей отставке и о передаче своей должности своему сопернику сэру Джону Сэвилу. «Этим они хотят меня опозорить публично, — сказал он с отличавшим его горделивым пренебрежением, — в таком случае я попрошу позволения смыть позор так же публично и свободно».

Жалкое хозяйничанье фаворита шло вразрез со всеми понятиями Уэнтворта об энергичном и умелом правлении. Последний хотел добиться от короля не той свободы, которой мечтал Элиот, а системы, которой держались Тюдоры и при которой широкая и благородная политика ставила государя во главе народа, а парламенты становились простыми орудиями короны. Но чтобы сделать это, нужно было устранить Бекингема. С этой целью Уэнтворт и выступил во главе общин при проведении «Петиции о праве». Трудно сказать, насколько в ту пору его жизни высшие мотивы, например, настоящая любовь к свободе, которой ему суждено было изменить, соединялись у него с жаждой мести, но его речи были полны огня. Одну из них о петиции он закончил так: «Если бы я искренне не настаивал на сохранении в целости общей свободы подданных, я хотел бы быть выставленным на холме пугалом на позорище всему свету».

Таким пугалом его имя осталось и до настоящего времени. Как только смерть Бекингема устранила преграду, отделявшую его честолюбие от цели, которую он постоянно имел в виду, личина патриотизма была сброшена. Уэнтворт был назначен в Королевский совет и, говоря его собственными словами, занял свое место в нем с намерением «навсегда избавить монархию от условий и ограничений, навязываемых ей подданными». Он успел внушить Карлу I такие доверие к своему рвению и влияние, что был тотчас же возведен в пэры и занял, вместе с Лодом, первое место среди советников короля. Карл I имел много оснований так быстро довериться новому министру. Уэнтворт, или, как его называют по принятому им под конец жизни титулу, граф Страффорд, был воплощенным гением деспотизма. Он разделял веру Карла I в то, что применяемая им произвольная власть составляет часть старой Конституции страны и что общины, ограничивая права короля, превысили свои старые полномочия; но он был достаточно проницателен, чтобы понимать, что в Англии можно установить прочную деспотическую власть не рассуждением и не в силу привычки, а только при помощи страха. Система Страффорда служила выражено ем его характера; сердитое и мрачное лицо, большие печальные глаза, поражающие нас на портрете графа, лучше всего объясняют его политику идти напролом. Он приобрел влияние при дворе просто в силу своей одаренности, в силу того страха, который внушала его энергия простым людям, в силу общего признания его таланта.

У него не было мелких талантов придворного. Он выглядел человеком молчаливым, гордым, вспыльчивым; когда он впервые появился в Уайтхолле, его нелюбезные и грубые манеры вызвали в кругу придворных смех; но скоро этот смех перешел в общую ненависть. Вездесущая, легкомысленная королева ненавидела его; министры интриговали против него, пользовались его резкими речами против крупных вельмож, его ссорами с придворными, его бурными выходками на заседаниях Совета, чтобы подорвать милость к нему государя. Сам король настойчиво защищал его против соперников, но был совсем не в состоянии понять его цели. Карл I ценил его как администратора, пренебрегавшего частными интересами, с высокомерным пренебрежением к чувствам любви и ненависти одинаково давившего и крупных, и мелких людей, преданного одному делу — укреплению власти короны. Но для достижения своих целей подготовки к решительной борьбе со свободой, создания в Англии такого деспотизма, какой Ришелье создал во Франции, и для обретения Англией такого влияния в Европе, которое Франции принес Ришелье, Страффорд мог мало рассчитывать на сочувствие короля и еще меньше — на его помощь.

Гений Уэнтворта нетерпеливо обратился к такой сфере, где он мог действовать, не стесняясь помех, встречавших его на родине. Он намеревался подготовить для предстоящей борьбы определенный доход, арсеналы, крепости, постоянную армию, и все это он думал найти в Ирландии. В несчастной стране, истощавшей средства короны, он увидел рычаг для ниспровержения свободы Англии. Борьба католиков с протестантами в Ирландии легко могла поставить обе партии в зависимость от королевской власти; право завоевания, по теории Уэйтворта, отдававшее все земли в полное распоряжение короны, открывало широкое поприще для его административного искусства; а в остальном он справедливо полагался на силу своего гения и воли. В 1633 году он был назначен наместником Ирландии, и через пять лет его цель представлялась почти достигнутой. «Король, — писал он Лоду, — так же полновластен здесь, как и любой другой государь на свете».

Управление Уэнтворта было чистым террором. Архиепископ Эшер и чуть ли не все почтенные люди острова подвергались с его стороны оскорблениям и притеснениям. Его деспотизм пренебрегал всеми законными ограничениями. Достаточно было лорду Маунтнорри-су сказать несколько смелых слов, истолкованных в мятежном смысле, как его привлекли к военному суду и приговорили к смерти. Но эта тирания преследовала общественные цели, и тяжелая рука одного деспота во всяком случае избавляла массу населения Ирландии от деспотизма сотни местных тиранов. Ирландские землевладельцы впервые почувствовали свое подчинение закону. Уэнтворт установил правосудие, преследовал преступления, несколько улучшил положение духовенства, очистил море от опустошавших его пиратов. Ко времени его наместничества относятся основание льняных мануфактур, впоследствии обогативших Ольстер, и начало развития ирландской торговли. Но хорошее управление служило ему только средством для достижения дальнейших целей. Самое лучшее, что можно было сделать для Ирландии, заключалось в примирении католиков с протестантами, в устранении злобы и жажды мести, вызванных заселением Ольстера. На деле Уэнтворт только раздражал протестантов терпимостью к католическому богослужению и приостановкой преследования духовенства; в то же время он поддерживал раздражение католиков проектами заселения Коннаута. Он старался поддерживать разлад, заставлявший обе стороны искать себе помощи и защиты у короны.

Эта политика, в конце концов, вызвала грозное восстание ирландцев, мщение О. Кромвеля и длинный ряд жестокостей с обеих сторон, которые придают такой мрачный характер истории загубленной Уэнтвортом страны; но на время она отдала Ирландию в полное его распоряжение. Он удвоил доходы и преобразовал армию. Чтобы получить средства для ее содержания, он решился, несмотря на опасения, с которыми отнесся к его плану Карл I, созвать ирландский парламент. Он хотел дать урок Англии и королю, показав, как страшный парламент можно сделать простым орудием королевской воли, и это ему вполне удалось. Правда, две трети ирландской Палаты общин состояли из представителей жалких местечек, целиком зависевших от короны; а отсутствовавшие пэры вынуждены были предоставить свои полномочия в полное распоряжение Совета. Но предосторожности едва ли были нужны. Обе палаты боялись сурового наместника, призывавшего их членов не доставлять королю «зрелища ропота, или, вернее говоря, возмущения по углам», и с полной готовностью назначили средства на содержание войска в 5 тысяч пехотинцев и 500 всадников. Результат был бы тем же и при отказе в субсидии. «Я попытался бы, — писал Уэнтворт, — рискуя своей головой, дать армии короля возможность и без помощи ирландцев существовать на их средства».

В то время как Уэнтворт создавал свою систему «напролом» по одну сторону пролива Святого Георга, на другой ее проводил человек, правда, уступавший ему в таланте, но почти равный ему по мужеству и упорству. После смерти Уэстона в 1635 году Лод, в сущности, стал первым министром английского Совета. Мы уже видели, как ревностно и беззастенчиво уничтожал он в английской церкви пуританство и прогонял с английских кафедр пуританских священников; новое положение позволило ему при этом поддерживать авторитет Высокой комиссии угрозами Звездной палаты. На взгляд Лода, это была задача одновременно гражданская и церковная: дело устройства церкви он связал с утверждением политического деспотизма; пользуясь властью короны для сокрушения церковной свободы, он пользовался влиянием церкви для скорейшего уничтожения свободы политической. Но власть его останавливалась на границе Шотландии. За этой границей церковь сохраняла епископов, но не обряды; она была кальвинистской по учению и в некоторой степени — по устройству. Само существование подобной церкви служило поддержкой английскому пуританству и могло в моменты церковной слабости оказывать опасное влияние на церковь Англии. Правда, на Шотландию Лод мог действовать только косвенно, через Карла I, так как король ревниво относился ко всякому вмешательству английских министров и парламента в дела его Северного королевства. Но Карл I сам думал серьезно заняться этим. Он проникся ненавистью Якова I ко всему тому, что приближалось к пресвитерианству, и с начала своего царствования делал один шаг за другим к более полному установлению епископата. Но для понимания произошедшего и отношений, установившихся к этому времени между Шотландией и ее королем, мы должны снова вернуться к пересказу ее истории, прерванному нами в момент перехода Марией Стюарт английской границы.

После нескольких лет умного и умелого правления при графе Меррее торжество протестантизма угасло в связи с его убийством.

Возродилась партия королевы, возобновились междоусобицы. Следующий регент, дед малолетнего короля, был убит во время одного бунта; но под строгим управлением Мортона страна могла некоторое время передохнуть. Последняя крепость, державшая сторону Марии Стюарт, — Эдинбург — сдалась посланному королевой Елизаветой английскому отряду, и его комендант за измену был повешен на рыночной площади. В то же время строгий суд Мортона принудил воинственных лордов к соблюдению мира. Население Шотландии теперь искренно отдалось новой вере, и протестантская церковь вскоре после смерти Нокса стала силой, во все критические минуты обращавшейся к глубочайшим чувствам народных масс. В борьбе с католицизмом епископы стояли на стороне старой веры; новая церковь, оставшаяся без епископов и воспитанная под влиянием кальвиниста Нокса, заимствовала у Кальвина как его церковное устройство, так и его богословие. Пресвитерианская система, образовавшаяся сначала без прямого признания закона, не только сильнее прежнего объединила Шотландию своей административной организацией, своими церковными синодами и общими собраниями, но и призвала народную массу к участию, как оказалось — решающему, в управлении делами: в каждой общине она предоставила власть светским старшинам и привлекла в общие собрания мирян в подавляющем большинстве.

С внешней стороны, управление пресвитеров придавало ей вид церковного деспотизма, но на деле нигде церковное устройство не отличалось таким демократизмом, как в Шотландии. Под влиянием этого народные массы пришли к осознанию своей силы, что и сказалось в изменении характера шотландской истории со времени окончательного утверждения пресвитерианства. Последнее призвало народ к участию не только в церковной, но и в политической жизни, и церковь все более давала почувствовать свою власть знати и королю. Когда в 1577 году союз соперников положил конец регентству Мортона, постоянной целью борьбы партий, раздиравшей Шотландию, стала опека над молодым королем Яковом VI и пользование от его имени королевской властью. Затем, достигнув совершеннолетия, Яков I нашел достаточно сил, чтобы свергнуть иго лордов и стать повелителем крупных фамилий, так долго страшивших корону. Но он меньше, чем когда-либо, был полным властителем своего королевства. В бурях Реформации на первый план выдвинулась новая сила, и этой силой был шотландский народ, явившийся в образе шотландской церкви. Мелвиль, крупнейший из преемников Нокса, требовал для церкви независимости от государства, и Яков VI не мог ему отказать; в то же время король безуспешно боролся против того влияния, которое оказывало на гражданское правление общественное мнение, выражавшееся в Общем собрании церкви. В критическую эпоху Армады у короля были связаны руки навязанным ему союзом с Англией.

В отношениях с короной демократическая смелость кальвинизма соединялась с духовным высокомерием представителей пресвитерианства. Мелвиль при всем Совете схватил Якова I за рукав и назвал его «глупым слугой Бога». «В Шотландии, говорил он ему, есть два короля и два королевства: есть король Иисус Христос и его королевство — церковь; в этом королевстве Яков VI является подданным; здесь он не король и не повелитель, а член». Вступив на английский престол, Яков I с горечью вспоминал тон и слова великого проповедника. «Шотландское пресвитерианство, — заметил он много лет спустя на Гемптонкортском совещании, — так же плохо мирится с монархией, как дьявол — с Богом! Без епископа нет и короля!» Но Шотландия не хотела епископов. Среди наиболее ревностных шотландцев епископат отождествлялся с отвергнутым ими старым католицизмом. Впоследствии, явившись на заседание английского Совета, Мелвиль взял архиепископа Кентерберийского за рукава его стихаря и, размахивая ими, по своему обыкновению, назвал их римскими тряпками, печатью «зверя». Ввиду этого в 1592 году епископство было формально уничтожено, и пресвитерианская система была признана законной формой церковного устройства Шотландии. Управление церковью было поручено Общему собранию с подчиненными ему собраниями областей, пресвитерств и приходов, подчинявшими своей дисциплине всех членов общины. Все, что Яков I смог спасти, — это право присутствовать на Общем собрании и определять время и место его ежегодного созыва. Но едва он вступил на английский престол, как стал пользоваться своим новым положением для разрушения созданного устройства.

Несмотря на принятие им закона, устанавливавшего ежегодный созыв Общего собрания, он пять лет рядом отсрочек мешал ему собираться. Протесты духовенства строго преследовались. Когда девятнадцать священников организовали Собрание, их как изменников изгнали из королевства. Смелейшие из оставшихся вождей были вместе с Мелвилем вызваны для совещания к королю насчет планов преобразования Общего собрания. Они отказались пожертвовать свободой церкви и были заключены в тюрьму; а когда Мелвиль написал эпиграмму на английские обряды причащения, это послужило основанием для привлечения его к суду английским Тайным советом. Его посадили в Тауэр и выпустили после нескольких лет заключения только для того, чтобы отправить в изгнание. Так духовенство Шотландии лишилось своих вождей; ему грозили тюрьмами и изгнанием; знать покинула его; народ также плохо поддерживал церковников, и они уступили давлению короны. Епископам было позволено председательствовать в собраниях духовенства, и шотландская церковь, наконец, формально признала епископский сан. Свобода проповеди была ограничена. Общее собрание привели в покорность. Священники и старейшины лишились права отлучать виновных без согласия епископов. Суд Высокой комиссии навязал церкви верховенство короны. Но Яков I довольствовался этим как подтверждением своей королевской власти. Его цель была, скорее, политической, чем религиозной, и, обеспечивая себе при посредничестве епископов надзор за церковью, он думал вернуть себе ту власть над королевством, какую Реформация отняла у королей Шотландии.

В начале царствования Карл I следовал политике своего отца. Достиг он немногого, кроме возврата части церковных земель захватившими их лордами. Но скоро дала себя почувствовать энергия Лода.

Первые его действия были направлены, скорее, на пункты внешнего различия, чем на собственно пресвитерианское устройство. Он побудил сословия отнять у Синода функцию надзора за церковной одеждой и поручить его короне; шотландские епископы снова облачились в свои одежды. Первым со времени Реформации случаем употребления стихаря было появление в нем епископа Моррэя перед Карлом I при посещении королем Эдинбурга. Вскоре был издан королевский указ, предписывавший всем священникам носить стихари при богослужении. От одежды неугомонный Лод скоро перешел к более важным предметам. Намного раньше он напрасно убеждал Якова I «приблизить его шотландских подданных к литургии и канонам англичан». «Я, — сказал хитрый старый король, — отверг составленный им безрассудный план. При всем том он не испугался моего гнева, а обратился ко мне снова с безумным проектом подчинить упрямую шотландскую церковь церкви английской, но я не решился играть своим словом. Он не знает упорства шотландцев».

Но Лод умел ждать, и, наконец, его время настало. Он решился совсем изменить пресвитерианский характер шотландской церкви и приблизить ее к английской. Одной своей властью король издал собрание церковных законов, отдававшее целиком в руки епископов управление церковью; только король мог созывать церковные соборы; только с его согласия можно было вводить изменения в богослужение и в дисциплину церкви. Таким же смелым превышением власти короны была замена так называемой Ноксовой литургии — служебника, составленного реформатором по женевскому образцу и употреблявшегося во всей Шотландии, — новой литургией, основанной на английском служебнике. Литургию и каноны составили и представили Лоду четыре епископа Шотландии; при их подготовке Общего собрания не запрашивали и к нему не допускали; вместе взятые, они составляли систему политического и церковного устройства, имевшую целью подчинить Шотландию короне. Навязать их стране — значило произвести серьезнейший переворот. Введение книг было предписано королевским указом, и Лод льстил себе мыслью, что переворот уже произведен.

Торжествуя в Шотландии, подчинив себе, по-видимому, ее церковь, Лод продолжал преследования английских пуритан. А между тем появлялись признаки такой перемены в их настроении, которая могла привести в раздумье и более смелого человека. Тысячи «лучших людей», ученых, купцов, юристов и земледельцев, переплывали океан, отыскивая в пустыне свободу и чистую веру. За ними готовились последовать крупные землевладельцы и вельможи. Чтобы не помогать нарушению королем святости субботы, священники покидали свои приходы. Остававшиеся среди духовенства пуритане, прежде чем согласиться на превращение стола для причастия в алтарь или отказаться от протестов против нового католичества, покидали свои жилища. Благороднейший из тогдашних англичан отказался стать священником церкви, служение которой можно было «купить только рабством и клятвопреступлением»

Как известно, Джон Мильтон покинул Кембридж, посвящая себя «тому жребию, все равно высокому или низкому, к какому призывают его время и воля Неба». Но они призвали его не к духов ному званию, к которому он стремился с самом) детства. Впоследствии он с горечью рассказывал о том, как «прелаты выгнали его из церкви». «Достигнув зрелых лет, я заметил, что в церковь вкрался деспотизм и что человек, желающий служить ей, должен превратиться в раба и притом принести присягу, добросовестное принятие которой было прямым клятвопреступлением или противоречило его убеждениям; поэтому я предпочел безупречное молчание священному сану, покупаемому рабством и клятвопреступлением». Несмотря на сожаления отца, он удалился в новую усадьбу, приобретенную нотариусом в соседней с Виндзором деревне Гортон, и спокойно занимался там наукой и поэзией.

Поэтический толчок, данный Возрождением при Стюартах, посте пенно замер. Драма щеголяла грубостью и ужасами; Шекспир спокойно умер в Стратфорде в детские годы Мильтона; в год его поселения в Гортоне (1633) появилась последняя и худшая из пьес Бена Джонсона; Форд и Мэссинджер были еще живы, но преемниками их являлись только Ширли и Дэвенэнт. Правда, вдумчивое философское настроение эпохи породило свои особые школы; Голл, прославившийся потом как епископ, ввел в моду поэтическую сатиру, энергичным представителем которой стал Уизсер; сэр Джон Дэвис положил начало так называемой метафизической поэзии, в которой сильно выявлялся холодный прозаический рассудок и которую похоронил своей фантастической вычурностью Дони; религиозной поэзии принесли популярность мрачные аллегории Куорла и утонченность, пробивающаяся сквозь массу острот и нелепостей Джорджа Герберта.

Уцелевшие остатки поэтической жизни можно было найти в нежной фантазии и веселой болтовне лирических певцов вроде Геррика, у которого прелесть не затрагивалась страстью и часто искажалась пошлостью и педантизмом, или в школе прямых преемников Спенсера; там в идиллиях Брауна и в неудобочитаемых аллегориях обоих Флетчеров еще сохранялось отчасти если не сила, то обаяние их главы. Последова телем Спенсера был сам Мильтон; в старости он признавался Драйдену, что для него образцом был Спенсер, а в своих ранних произведениях, написанных в Гортоне, он с любовью говорил о «важном и торжественном тоне «Царицы фей», о ее лесах и мрачном очаровании, где больше смысла, чем кажется». Но у него нет и следа слабости и вычурности, которые отличали преемников Спенсера. В «Allegro» и «Penseroso», первых плодах его уединения в Гортоне, мы встречаем богатую фантазию и мелодию елизаветинской поэзии, ее роскошную образность, ее симпатии к природе и человеку.

Правда, молодой поэт утратил прежние свободу и целостность, свойственные Возрождению; его произведения отзываются больше риторикой, чем страстью; у него отсутствовала способность к драматизму, а его живописные описания лишены точности и определенности. Воображение Мильтона было недостаточно сильным, чтобы он мог отождествлять себя с воображаемым им миром; он стоял в стороне от последнего и как будто рассматривал его на расстоянии, устраивая его по своему усмотрению. В этом отношении он как в своих ранних, так и в более поздних поэмах уступал Шекспиру или Спенсеру; но этот недостаток почти возмещается благородством чувства и выражения, тонкостью вкуса, выдержанным достоинством и законченным совершенством его произведений. Высокая нравственность пуританина выражается в каждой строке даже этих метких произведений его юности. «Ком» был задуман в виде пьесы для празднеств, устраивавшихся лордом Бриджуотером в замке Ледлоу, а превратился в почти страстную защиту любви к добродетели.

Исторический интерес «Кома» Мильтона заключается в том, что он служит выражением протеста более образованных пуритан той эпохи против мрачного ханжества, развившегося в целой партии под влиянием преследований. Действительно, терпение англичан постепенно истощалось. Вдруг появилась масса злостных памфлетов, напоминавших Мартина Марпрелэта. Люди, у которых никто не спрашивал имени, продавали пасквили неизвестных авторов у дверей торговцев и помещиков. По мере того как надежды на парламент слабели и люди отчаивались в бездействии законных средств, на первый план, как это всегда бывает в такие времена, выступали горячие и безрассудные фанатики. Образчик их тона представил в начале этого периода Лейтон, отец носившего это имя благочестивого архиепископа. Он называл прелатов кровожадными людьми, епископат — установлением Антихриста, а католическую королеву — дочерью Хета. На усиление пуританского ханжества под влиянием преследований Лода указывал «Бич актеров» (Histrioma stix) Принна, юриста, известного своими конституционными познаниями, но в то же время человека чрезвычайно упрямого и ограниченного. В книге заключались нападки на актеров как на слуг сатаны, на театры как храмы дьявола, на охоту, майские деревья, украшение домов на Рождество елками, на карты, музыку и фальшивые волосы.

Столь жестокая критика театра была так же оскорбительна для образованных пуритан, как и для самого двора; Селден и Уайтлок приняли живое участие в подготовке большого спектакля, которым училище правоведения решило ответить на вызов, а в следующем, 1634, году Мильтон написал для представления в Ледлоу своего «Кома». Рассерженный примас нашел, что просто предоставить Принна суду более разумных людей было бы слишком мягко. Никогда ни прежде, ни после за такую бессмыслицу человека не сажали в тюрьму; но одно место в книге было истолковано как намек на королеву, и приговор доказал страшную жестокость примаса. Принн был исключен из сословия адвокатов, лишен ученой степени и выставлен у позорного столба, где ему отрезали уши, а потом отвели назад в тюрьму. Но поднимавшаяся волна народного недовольства представлялась в это время министрам короля еще не такой опасной, как обычные финансовые затруднения. Остроумные уловки придворных юристов, восстановление забытых прав короны, незаконные пошлины, штрафы и конфискации возбуждали один класс за другим и вызывали все в новых семьях ненависть к короне; но денег было не достаточно для удовлетворения нужд казны. Потребовались новые вымогательства, в то время как рост недовольства превращал их в побуждение к мятежу.

Вдруг возникла новая опасность — союз Франции и Голландии, грозивший господству Англии над Ла-Маншем; разнеслись слухи, будто бы эти державы предполагают поделить между собой испанские Нидерланды. Необходимо было снарядить сильный флот, и нужные для этого средства были добыты превышением прав короны, приведшим впоследствии к громкому спору о корабельной подати. Один из юристов короны, Ной, нашел в документах Тауэра указание на случаи, когда портовые города королевства поставляли для нужд короля корабли, а приморские графства — снаряжение для них. Случаи эти относились к тому времени, когда постоянного флота еще не существовало и войну на море вели при помощи судов, выставленных на время различными портами; но этими случаями воспользовались как средством для снаряжения постоянного флота без расхода для казны. Сначала потребовали судов, а затем вместо них — денег для их оплаты; требования эти были обращены к Лондону и другим крупным портам Англии, а выполнение их достигалось штрафами и заточениями.

Когда руководство делами взял на себя Лод, он стал действовать энергичнее и бесцеремоннее. Лоду, как и Уэнтворту, король представлялся слитком осторожным, Звездная палата — слабой, судьи — чересчур совестливыми. «Я стою за решительные меры», — писали они друг другу в порывах нетерпения, вызываемого медленным ходом дел. Уэнтворт опасался, что его успехами нельзя будет воспользоваться в Англии. Лод разделял это опасение и завидовал свободе действий наместника Ирландии. «Вас здесь очень хвалят за вашу деятельность, — писал он, — продолжайте во имя Бога. Здесь я перестал ожидать решительных мер». Оба они воспользовались финансовой нуждой, чтобы принудить короля к более смелым шагам. «Уплатив долги казны, — твердил Уэнтворт, — вы можете управлять как вам угодно». Всякие ссылки на прежние случаи были оставлены, и Лод решился превратить «корабельную подать», до того налагавшуюся на порты и приморские графства, в общий налог, назначаемый королем для всей страны. «Я не вижу причины, — многозначительно писал Уэнтворт, — почему вы не могли бы влиять на юристов Англии так, как здесь это делаю я, бедная гончая».

Едва судьи объявили новый налог законным, как он поспешил сделать из их решения логические выводы. «Раз король имеет право налагать подать для снаряжения флота, то же должно сказать и о наборе армии; то же основание, которое позволяет ему набирать армию для отражения нашествия, позволит ему для предупреждения последнего вести эту армию за границу. Сверх того, законное в Англии законно также в Шотландии и Ирландии. Поэтому решение судей сделает короля полновластным внутри страны и грозным — вне ее. Пусть только несколько лет он воздержится от войны, чтобы приучить своих подданных к платежу этого налога, и тогда он станет более могущественным и уважаемым, чем кто-либо из предшественников». Но нашлись люди так же ясно, как и сам Уэнтворт, понимавшие, насколько опасно для свободы такое взимание корабельной подати. Масса народной партии отказалась от всякой надежды на спасение английской свободы. Выселение в Новую Англию вдруг оживилось; теперь готовились искать новую родину на Западе люди знатные и богатые. Лорд Уорвик приобрел себе в собственность долину Коннектикута. Лорды Сэй и Сил, и Брук начали переговоры о переселении в Новый Свет. Сомнительное предание говорит, что только запрет короля помешал Оливеру Кромвелю переплыть океан. Более достоверна покупка Хемпденом участка земли на Наррагансетт. Это был друг Элиота, человек чрезвычайно талантливый, глубоко убежденный, с проницательным умом и широким образованием и с чрезвычайно чистым и милым характером; свою твердость он уже доказал отказом от взноса принудительного займа 1627 года. В январе 1636 года он повторил свой отказ, объявил корабельную подать незаконным налогом и решил обратиться к покровительству закона, чтобы поднять упавший дух народа.

Весть о сопротивлении Хемпдена распространилась по Англии как раз в то время, когда народ был возбужден известиями о восстании на севере. Наконец, терпение шотландцев истощилось. В то время как Англия ожидала открытия великого спора о корабельной подати, настойчивые приказы короля заставили духовенство Эдинбурга ввести в свои церкви новую службу. Но едва в церкви святого Джайлса был раскрыт новый служебник, как в народе послышался ропот, скоро перешедший в страшное смятение. Церковь была очищена и служба совершена, но рост недовольства заставил судей объявить, что приказ короля предписывает покупку служебника, а не пользование им. Им тотчас перестали пользоваться, а присланные из Англии строгие приказы восстановить его были встречены массой протестов от всех областей Шотландии; один только герцог Леннокс привез с собой ко двору 68 ходатайств. В то же время духовенство, вельможи и дворяне собрались в Эдинбурге для организации национального сопротивления. Эти события в Шотландии сразу отозвались открытым проявлением недовольства в Англии. Тюрьма, которой Лод наградил Принна за его толстый том, не сломила узника, и он написал новое сочинение, в котором нападал на епископов как на хищных волков, называя их слугами дьявола. Его товарищ по заключению Джон Бэстик объявил в своей «Литании», что «ад разверзся, и к нам явились черти в камилавках и клобуках, ризах и стихарях». Бертон, отставленный Высокой комиссией лондонский священник, призывал всех христиан противиться епископам как «душегубам, порождению звериному, слугам Антихриста».

Такой бред можно было бы оставить без внимания, если бы общее сочувствие к нему не показывало, как быстро поднимается волна народного недовольства. Лод привлек Принна и его товарищей к суду Звездной палаты за «призыв к мятежу», но они пренебрежительно отнеслись к приговору, присуждавшему их к выставлению у позорного столба и пожизненному заключению. Толпа, наполнившая двор замка, чтобы присутствовать при их казни, стонала при отрезании у них ушей и «издала крик», когда Принн объявил, что приговор над ним противоречит закону. Когда их повели в тюрьму, на пути собралось сто тысяч лондонцев, и переход этих «мучеников», как называли их зрители, походил на торжественное шествие. Внезапный взрыв народного чувства удивил Лода, но, как и всегда, он остался неустрашимым. Люди, оказавшие Принну при проезде по стране гостеприимство, были вызваны в Звездную палату, а цензура над пуританской печатью усилена. Но настоящую опасность представляли не памфлеты безумных фанатиков, а настроение Шотландии и впечатление, производимое во всей Англии делом Хемпдена (ноябрь 1637 г.). 12 дней торжественно обсуждался перед полным собранием суда вопрос о корабельной подати. Было доказано, что в прежние времена подать взималась только в случаях внезапной нужды и ограничивалась только побережьем и портовыми городами и что особый статут лишил ее даже тени законности; взимание ее было названо нарушением «основных законов» Англии.

Решение дела было отложено, но разбор его отразился не только на Англии, но и на настроении шотландцев. На просьбы последних Карл I ответил приказом оставить столицу всем пришельцам. Но Эдинбургский совет не был в состоянии исполнить этот приказ; прежде чем разойтись по домам, вельможи и дворяне выбрали уполномоченных, под старым названием «столов», которые и вели в течение зимы переговоры с короной. Следующей весной переговоры были прерваны новым приказом разойтись и принять служебник. В это время (июнь 1638 г.) судьи наконец приняли долго откладывавшееся решение по делу Хемпдена. В его пользу высказались только двое судей; трое примкнули к ним по формальным основаниям. Большинство, числом семь, высказалось против. Они выставили смелое положение, что против воли короля нельзя ссылаться ни на какой закон, запрещающий произвольное обложение. «Я никогда не читал и не слышал, — сказал судья Беркли, — чтобы закон был королем (lex est rex), но обычно, и вполне правильно, говорят, что законом служит король (rex est lex)». Главный судья Финч так выразил мнение своих товарищей: «Не имеют силы акты парламента, лишающие короля возможности защищать свое королевство… Акты парламента не могут отнять у короля права распоряжения подданными, их личностью и имуществом, а также их деньгами: между тем и другим ни один закон парламента не делает различий».

«Я хотел бы, — сердито писал наместник Ирландии, — чтобы господин Хемпден и прочие ему подобные розгами были возвращены к здравому смыслу». Хотя двор был обрадован решением судей, но Уэнтворт ясно видел, что Хемпден достиг своей цели. Его сопротивление указало Англии на опасность, грозившую ее свободе, и выявило настоящий характер притязаний короля. До какой степени и ожесточенности дошло наконец настроение даже лучших пуритан явствует из написанной в это время Мильтоном элегии «Лицид». Ее спокойные и мягкие жалобы внезапно прерываются взрывом негодования при виде опасностей, угрожающих церкви, при виде «слепых людей, едва умеющих держать пастуший посох; голодные овцы напрасно смотрят на них, не получая пищи»; а в это время «свирепый (римский) волк хищными когтями каждый день поспешно похищает многих и тайком пожирает их». Твердое решение народа потребовать отчета у своих тиранов выразилось в угрозе топором. Уэнтворту, Лоду и самому Карлу I еще предстояло посчитаться «с двуручным орудием, стоявшим у двери и готовым размахнуться для одного удара, не более». Несмотря на твердость общего настроения, не было необходимости действовать немедленно: усиливавшиеся на севере затруднения, очевидно, должны были заставить правительство искать поддержки у народа. В то время как Англия ожидала решения дела Хемпдена, в Эдинбург пришло требование короля немедленно подчиниться, и это тотчас собрало вокруг «столов» всю массу протестующих. За протестом, прочитанным в Эдинбурге и Стирлинге, последовало, по внушению Джонстона Уористона, возобновление «ковенанта» (союза с Богом), который был заключен и подкреплен клятвой прежде, в дни опасности, когда Мария I еще строила козни против протестантизма, а Испания снаряжала Армаду. «Обещаем и клянемся, гласил конец торжественного обязательства, — великим именем Господа нашего Бога, пребывать в исповедании и повиновении названной вере, защищать ее и противиться всем враждебным ей заблуждениям и соблазнам во все дни нашей жизни, согласно нашему призванию и в пределах сил, данных Богом нам в руки». «Ковенант» был подписан в Эдинбурге, во дворе францисканской церкви, при взрыве воодушевления, «с такими удовольствием и радостью, как будто снова допускались в союз с Богом люди, прежде долго бывшие изгнанниками и мятежниками».

Для собирания подписей по стране разъезжали дворяне и вельможи с документами в карманах, а священники в церквях убеждали всех присоединяться. Но в давлении не было нужды. «Рвение присоединяющихся было таково, что многие иногда подписывались слезами со щек»; о некоторых рассказывали даже, что они «вместо чернил подписывали свои имена собственной кровью». Это оживление религиозного пыла придало новую силу свободе Шотландии, что отразилось на перемене в тоне протестующих. От маркиза Гамильтона, прибывшего в качестве комиссара короля для прекращения спора, сразу потребовали упразднения суда Высокой комиссии, устранения новых свода канонов и служебника, свободного парламента и свободного Общего собрания. Напрасно грозил он войной; даже Шотландский совет убеждал Карла I дать народу полное удовлетворение. «Я скорее погибну, — писал король Гамильтону, — чем приму эти дерзкие и безрассудные требования». «Недовольство в стране, — писал лорд Нортумберленд Уэнтворту, скорее усиливается, чем слабеет»; а у Карла I не было ни денег, ни людей. Напрасно пытался он занять у Испании, обещая объявить войну Голландии, напрасно просил прислать ему 2 тысячи человек из Фландрии, чтобы ими занять Эдинбург. И в займе, и в войске ему было отказано, а предложенные католиками Англии взносы не могли пополнить казну. Карл I приказал маркизу избегать решительного разрыва до появления в Форте королевского флота, но и снарядить флот было трудно. Шотландия приготовилась к войне быстрее короля. Шотландские добровольцы, участвовавшие в Тридцати летней войне, по призыву своих братьев поспешили на родину. Генерал Лесли, ветеран Густава Адольфа, явился из Швеции принять командование над новым войском. В каждом графстве добровольно собирали военный налог.

Опасность заставила, наконец, короля уступить требованиям шотландцев; но едва уступив, он тотчас взял уступку назад и приказал только что созванному собранию разойтись. Последнее почти единогласно постановило продолжать свои заседания. Нововведения в богослужении были отменены, епископство упразднено, епископы низложены и пресвитерианская система восстановлена во всей ее полноте. Известие о том, что Карл I собирает армию в Йорке и рассчитывает в самой Шотландии на поддержку отдельных роялистов, вызвало захват Эдинбурга, Дембартона и Стирлинга; в то же время отлично вооруженное войско в 10 тысяч человек под командой Лесли и графа Монтроза вступило в Эбердин и увело пленником на юг католического графа Гентли. Вместо устрашения Шотландии появление королевского флота в Форте только побудило Лесли выступить к границе с 20 тысячами человек. Едва Карл I перешел через Твид, как «маленький согнутый ветеран» расположился на холме Денс-Лоу и предложил королю сражение.

Не имея средств для ведения войны, Карл I вынужден был согласиться на созыв Свободного собрания и шотландского парламента; но в его глазах договор в Бервике был простым перемирием. Вызов Уэнтворта из Ирландии указывал на подготовку насильственных мер, и шотландцы ответили на это обращением за помощью к Франции. Раскрытие переписки между вождями шотландцев и французским двором возбудило в короле надежду, что обращение к Англии за помощью против шотландских изменников встретит сочувствие в верноподданных. Уэнтворт, пожалованный теперь в графа Страффорда, все настаивал на том, что шотландцев нужно прогнать к их границе. Теперь он договорился с королем, что нужно созвать парламент, предъявить ему переписку и воспользоваться ожидаемым взрывом негодования для получения крупной субсидии. Карл I созвал так называемый (за его непродолжительность) Короткий парламент, а Уэнтворт поспешил в Ирландию набирать войско. В две недели он добился от своего раболепного парламента денег и войска и, гордый своим успехом, вернулся как раз ко времени собрания палат в Вестминстере (апрель 1640 г.).

Но урок пропал даром. Все члены общин сознавали, что Шотландия борется за свободу Англии, и надежды побудить их к выступлению против шотландцев оказались тщетными. Перехваченные письма были спокойно отложены в сторону, и общины по-прежнему объявляли, что назначению субсидий должно предшествовать устранение злоупотреблений. Нельзя было разрешать никаких субсидий до получения ручательств за веру, собственность и вольности парламента. Общины не отступили от своего решения, даже когда король предложил отказаться от корабельной подати, и после трехнедельной сессии парламент был распущен. «Прежде чем поправиться, дела должны пойти еще хуже», — холодно заметил один из вождей патриотов Сент-Джон. В стране было страшное волнение. «Такого раздражения, — писал лорд Нортумберленд, — не было слыхано на памяти людей». Один Страффорд оставался непоколебимым. Он доказывал, что своим отказом удовлетворить требования короля парламент освободил Карла I от всех ограничений и дал ему право поступать по своему усмотрению. Граф стоял за войну и принял начальство над королевской армией, снова двинувшейся на север. Но шотландцы приготовились перейти границу; на глазах отряда англичан они переправились через Тайн, заняли Ньюкасл и оттуда прислали свои мирные предложения. Они просили короля рассмотреть их жалобы и «по совету и соглашению с собранными в парламенте сословиями Англии установить прочный и желанный мир».

Просьба была подкреплена приготовлениями к походу на Йорк, где Карл I уже предался отчаянию. Войска Страффорда оказались чистым сбродом; ни просьбами, ни угрозами их нельзя было принудить к повиновению, и граф должен был сознаться, что понадобится месяца два, чтобы подготовить их к делу. Напрасно Карл I заключал перемирие. В тылу у него готова была восстать вся Англия. Лондонские подмастерья напали на Лода в Ламбете и прервали заседание Высокой комиссии у собора святого Павла. Войну повсюду называли «войной за епископов»; во вновь набранных войсках убивали офицеров, заподозренных в папизме, ломали алтарные решетки во всех церквях, мимо которых проходили, и расходились по домам. Два пэра, лорды Уортон и Говард, решились представить самому королю ходатайство о примирении с шотландцами, и хотя Страффорд арестовал их и предложил расстрелять как мятежников, но английский совет не решился на крайние меры. Карл I все еще старался избежать унизительного созыва парламента. Он созвал в Йорке «Великий совет пэров»; но его план не удался, вследствие общего осуждения его вельможами. Тогда, со злобой и стыдом в душе, Карлу I пришлось снова созвать палаты в Вестминстере.

Глава VI ДОЛГИЙ ПАРЛАМЕНТ (1640–1644 гг.)

Если Страффорд воплощал дух деспотизма, то Пим, глава общин первого заседания новых палат в Вестминстере, постоянно представляется воплощением права. Сомерсетширский помещик из хорошей семьи и с крупным состоянием, он выступил общественным деятелем в парламенте 1614 года и за свой патриотизм после его роспуска поплатился тюрьмой. В парламенте 1620 года он был вождем и одним из «двенадцати послов», для которых Яков I велел поставить кресла в Уайтхолле. Он почти одни уцелел из кучки патриотов, с которыми вел конституционную борьбу против раннего деспотизма Карла I. Кок умер от старости, сердце Коттона было сокрушено преследованием, Элиот погиб в Тауэре, Уэнтворт изменил. Оставался один Пим, по прежнему решительный и терпеливый. За одиннадцать лет жестокого деспотизма сознание его величия постепенно росло, и надежда и вера в лучшее будущее почти неразрывно слились с именем человека, никогда не сомневавшегося в конечном торжестве свободы и права. В конце этого периода, но словам Кларендона, еще более замечательным по просвечивающей в них сильной ненависти, «он был из всех, когда либо живших, человеком самым популярным и наиболее способным принести вред». Сначала он выявил свое умение выжидать, а когда эта пора прошла, — умение действовать.

Накануне созыва Долгого парламента он объехал всю Англию, чтобы возбудить в избирателях внимание к наступившему наконец кризису; а когда общины собрались, он оказался не простым членом от Тавистока, а их признанным главой. Из числа провинциальных дворян, составлявших большинство общин, немногие заседали в прежних палатах, но никто из них не был таким выдающимся представителем парламентского племени, вокруг которого могла сосредоточиться предстоявшая борьба. По смелости и оригинальности красноречия Пим уступал Элиоту и Уэнтворту, но взвешенность и логичность делали его более подходящим для убеждения и руководства большой партией; поддержкой ему служили хладнокровие, ловкость и порядок в ведении общественных дел, практичность в руководстве прениями, придавшая деятельности парламента невиданный прежде методический порядок. Но как ни ценны были эти достоинства, у Пима была еще более важная особенность, делавшая его не только первым по времени, но и величайшим из парламентских вождей.

Из пятисот человек, заседавших вместе с ним у святого Стефана, он один ясно предвидел предстоявшие затруднения и отчетливо представлял, как устранить их. Было несомненно, что парламент будет втянут в борьбу с короной. Было вероятно, что в этой борьбе Палата общин, как это бывало и прежде, встретит противодействие со стороны Палаты лордов. Юристы старой конституционной школы оказывались беспомощными перед подобным столкновением соподчиненных властей, которого не предусматривал закон и которое слабо и неясно разрешалось прецедентами. Пим был знаком с прецедентами так же хорошо, как и юристы, но далеко превосходил их пониманием основных начал Конституции. Первый из английских политиков, он открыл и применил к данным политическим условиям то, что можно назвать теорией соотношения властей. Он заметил, что в качестве элемента конституционной жизни парламент имеет большее значение, чем корона, и что в самом парламенте главной составной частью является Палата общин. На этих двух положениях он основал весь свой образ действий в наступавшей борьбе. Когда Карл I отказался действовать вместе с парламентом, Пим объявил этот отказ временным отречением государя от своей власти, отдававшим ее до создания новых учреждений в руки обеих палат. Когда лорды стали противодействовать общинам, Пим предупредил их, что это противодействие только заставит общины «взять на них одних спасение королевства».

В то время эти начала представлялись революционными, но впоследствии оба они были признаны основами английской Конституции. Первое из них было подтверждено «Конвенантом» и парламентом, собравшимся после бегства Якова II; второе — всеобщим признанием со времени принятия «Билля о реформах» 1832 года того, что правление страной, в сущности, находится в руках Палаты общин и что вести его могут только министры, представляющие ее большинство. По своему характеру Пим был полной противоположностью революционеру. Мало было когда-либо натур, отличавшихся большей широтой интересов и занятий. При всей серьезности его целей он был веселым и любезным: от нападок на Страффорда он легко переходил к болтовне с леди Карлайл; эти веселость и любезность обращения послужили поводом к распространению среди ярых роялистов множества нелепых слухов даже тогда, когда заботы и бремя общественных дел сводили его в могилу. Поразительное сочетание в его натуре природной ловкости и большой физической силы с момента его прихода к власти выставило его прирожденным руководителем.

Он оказался одновременно и тончайшим дипломатом, и величайшим демагогом. Он с одинаковым искусством распутывал тонкие интриги роялистов и возбуждал пламенными речами страсти в народе. По-настоящему он начал свою деятельность, уже прожив полжизни: он родился в 1584 году, за четыре года до Армады; тем не менее, на первом же заседании Долгого парламента он обнаружил таланты организатора и администратора, огромную работоспособность, терпение, такт, способность внушать доверие всем, с кем он соприкасался, спокойствие и умеренность в удачах и неудачах, несокрушимое мужество и железную волю. Никто из правителей Англии не выказывал более благородного характера и более широких административных талантов, чем этот сомерсетширский помещик, и вдохновленные ненавистью враги довольно верно называли его «королем Пимом».

Ему едва ли нужно было вместе с Хемпденом объезжать Англию накануне выборов: созыв парламента сразу вызвал в стране оживление. Выселение пуритан в Новую Англию вдруг почти совсем приостанови лось. «Перемена, заметил Уинтроп, побудила всех в ожидании лучшего оставаться в Англии». Общественное недовольство нашло выражение в проповедях пуритан и во внезапно появившихся памфлетах первой части из тех тридцати тысяч, которые были изданы в ближайшие двадцать лет и превратили всю Англию в школу политических споров. Решительные взгляды политиков, собравшихся в Вестминстере, представляли полный контраст с нерешительными речами короля. Каждый депутат привез с собой из города или графства перечень жалоб, и каждый день толпы горожан пли крестьян представляли новые ходатайства. Для их рассмотрения и доклада было выбрано сорок комиссий, деятельность которых послужила основой для будущих общин. Принц и его товарищи по «мученичеству» были освобождены из своих темниц и с торжеством вступили в Лондон под крики огромной толпы, усыпавшей лаврами их путь.

С агентами короля общины обошлись сурово. В каждом графстве приказано было составить и представить Палате списки «преступников», то есть чиновников, приводивших в исполнение планы правительства. Но первый удар поразил руководящих министров короля. Даже Лод не возбуждал такой всеобщей и сильной ненависти, как граф Страффорд. Страффорд не был послушным орудием деспотизма; он был, если употребить грозные слова, которыми лорд Дигби закончил свою обвинительную речь, «великим изменником общего блага, который не должен ожидать прощения на этом свете, пока его не отправят на тот». Страффорд осознавал грозившую ему опасность, но Карл I заставил его явиться ко двору, и он, с отличавшей его смелостью, решил предупредить нападение, обвинив вождей парламента в предательской переписке с шотландцами. В то самое время, как он излагал Карлу I свой план, пришло известие о том, что Пим явился в Палату лордов для обвинения Страффорда в измене. «Он поспешно отправился в палату, — писал очевидец, — громко постучал в дверь и с суровым и гордым видом направился к своему месту у верхнего конца стола; по тут многие потребовали, чтобы он удалился из Палаты, и это заставило его в смущении вернуться к дверям и ждать, пока его позовут». Его позвали только для того, чтобы отправить в Тауэр. Он все еще намеревался обратить обвинение в измене против своих врагов и «попросил слова, но ему велели немедленно уйти». Пристав «черного жезла», арестовывая его, потребовал у него меч. «После этого он прошел сквозь толпу народа к своему экипажу, и никто не поклонился человеку, перед которым еще утром стояли с непокрытыми головами знатнейшие вельможи».

За первым ударом скоро последовали другие. Уиндебэнк, государственный секретарь, был обвинен в подкупе диссидентами и бежал во Францию; Финч, хранитель печати, спасся от обвинения бегством за море. Сам Лод был посажен в тюрьму. Смутное предчувствие будущего проглядывает на страницах его дневника и придает суровому человеку странную мягкость. «Я остановился в Ламбете до вечера, — писал архиепископ, — чтобы избежать внимания народа, и пошел на вечернюю молитву в мою капеллу. Псалмы этого дня и 50-я глава Исайи доставили мне большое утешение. Да сотворит меня Бог достойным его и способным воспринять его. Когда я прошел к моей барке, там стояли сотни моих бедных соседей и молились за мою безопасность и возвращение домой; за это я благословляю Бога и их». Карл I вынужден был безучастно смотреть на крушение своей системы: шотландская армия все еще стояла на севере, а парламент вовсе не спешил выделить средства, необходимые для ее удаления, так как видел в присутствии шотландцев ручательство против своего роспуска. «Мы не можем обойтись без них, — откровенно признался Строд, — филистимляне еще слишком сильны для нас». Неправильные действия Карла I одно за другим были устранены. Корабельная подать была объявлена незаконной, приговор по делу Хемпдена отменен, один из судей посажен в тюрьму. Особый статут подтвердил «старое право подданных нашего королевства, по которому никакой товар, вывозимый или ввозимый подданными или иностранцами, не должен и не может быть без общего согласия в парламенте обложен субсидиями, пошлинами, налогами или какими бы ни было сборами», и тем самым навсегда положил конец всяким притязаниям короны на произвольное обложение. Новый билль постановил созывать палаты каждые три года и обязал чиновников приступать к выборам даже без приглашения к тому короля. Для рассмотрения вопроса о церковной реформе была выбрана комиссия, по докладу которой общины провели билль, удалявший епископов из Палаты лордов.

Король не проявлял признаков сопротивления. Все знали, что он решительно выступает против упразднения епископата, но он не сделал попытки помешать удалению епископов из Верхней палаты. Он намеревался спасти жизнь Страффорда, но ничего не противопоставил его обвинению. 22 марта 1641 года в зале Вестминстера начался процесс по делу графа, и для поддержки обвинения явилась вся Палата общин. Насколько дело возбуждало страсти, видно было из громких криков сочувствия или ненависти, раздававшихся с переполненных скамей. Две недели с замечательными энергией и ловкостью защищался Страффорд против предъявленных ему обвинений и пафосом защиты доводил слушателей до слез; но вдруг процесс приостановился. Граф был вполне изобличен в превышении власти и злоупотреблениях, но с формальной стороны обвинение в измене было обосновано слабо. Говоря словами Галлама, «английский закон не говорил о замыслах против себя»; статут Эдуарда III ограничил понятие измены ведением войны против короля и покушением на его жизнь. Общины старались подкрепить свои доказательства ссылкой на заметки о заседании Тайного совета, на котором Страффорд убеждал воспользоваться ирландскими войсками «для подчинения этого королевства»; но лорды готовы были допустить это доказательство только при условии полного пересмотра процесса. Пим и Хемпден продолжали считать обвинение доказанным, но общины не согласились с ними и, руководимые Сент-Джоном и Генри Мартеном, решили отказаться от этой судебной процедуры и вернуться к «Биллю об опале» (attainder).

Их прием вызвал суровое порицание авторов, мнение которых в этом вопросе заслуживает внимания. Хотя дело Страффорда и нельзя было подвести под статут об изменах, состав преступления все же имел ся. Формально в законе не всегда можно предусмотреть все крупные опасности, которые могут угрожать национальной свободе. Даже в наше время министр может воспользоваться настроением парламента, избранного в момент народного страха, и, когда народ образумится, все таки управлять вопреки его воле, отказываясь от обращения к стране. Формально подобный прием был бы правильным, но на деле такой министр все-таки был бы преступником. Деятельность Страффорда, можно ли было подвести ее под закон об изменах или нет, с начала и до конца была направлена против свободы всего парода. Как последнее средство нация сохраняла за собой право самозащиты, и «Билль об опале» служил применением такого нрава к наказанию общественного врага, вина которого не подходит под писаный закон. Для спасения Страффорда и епископата Карл I готов был согласиться на предложение предоставить высшие должности вождям парламента с графом Бедфордом в качестве лорд-казначея; условиями он ставил только сохранение епископата и избавление от казни Страффорда. Но переговоры об этом были прерваны смертью Бедфорда и обнаружением того, что Карл I все время руководствовался советами лиц, предлагавших ему достичь той же цели, побудив войско двинуться на Лондон, захватить Тауэр, освободить Страффорда и избавить короля от опеки парламента.

Раскрытие военного заговора решило участь Страффорда. Лондонцы пришли в неистовое возбуждение, и когда пэры собрались в Вестминстере, толпы народа с криками: «Правосудия!» окружили палату; 8 мая лорды приняли «Билль об опале». Графу оставалось надеяться только на короля, но через два дня Карл I дал на билль свое согласие и предоставил бывшего министра его судьбе. Страффорд умер так же, как и жил. Друзья предостерегали его, что перед Тауэром собралась огромная толпа, чтобы присутствовать при его смерти. «Я умею смотреть в лицо как смерти, так и народу, — гордо ответил он им, — благодаря Богу я не боюсь смерти и теперь снимаю свой камзол так же спокойно, как делал это, отправляясь спать». Когда топор упал, общий радостный крик прервал молчание огромной толпы. Улицы осветились потешными огнями; на всех колокольнях звонили в колокола. «Многие, — говорил очевидец, — придя в столицу посмотреть на казнь, вернулись назад, с торжеством размахивая шляпами, и радостно кричали в каждом городе, через который проходили: «Ему отрубили голову! Ему отрубили голову!»

Неудача попытки создать парламентское министерство, раскрытие военного заговора и казнь Страффорда были поворотными пунктами в истории Долгого парламента. До мая еще были надежды на соглашение между общинами и короной, которое могло положить приобретенную свободу в основу новой системы правления; но с мая таких надежд осталось немного. С одной стороны, со времени военного заговора воздух был насыщен слухами и опасениями; скрип нескольких столов оживил воспоминания о «пороховом заговоре», и депутаты кинулись из Палаты общин в полной уверенности, что под нее заложена мина. С другой стороны, Карл I полагал, что согласие на новые меры было вырвано у него силой и потому при случае может быть взято назад. В своем страхе обе палаты принесли присягу защищать протестантизм и общественные вольности; затем этой присяги потребовали от всех гражданских чиновников, и масса народа охотно ее приняла.

Тот же страх перед контрреволюцией побудил Гайда и «умеренных» членов Палаты общин принять билль, постановлявший, что настоящий парламент может быть распущен только с его собственного согласия. Из всех требований парламента это впервые можно было назвать чисто революционным. Согласиться на него — значило создать власть, постоянно соперничающую с короной. Карл I подписал билль без возражений, но он уже нашел средство сломить сопротивление парламента. До того его сдерживало присутствие шотландской армии; теперь нельзя было больше откладывать ее оплаты и отступления, и между обеими странами было заключено соглашение. Палаты поспешили закончить свою преобразовательную работу. У Северного совета и суда уэльских окраин была отнята присвоенная ими судебная власть; затем был целиком упразднен суд по гражданским и уголовным делам Звездной палаты и Высокой комиссии, последних чрезвычайных судилищ, служивших опорой Тюдоровской монархии. Работа велась быстро, так как нужно было спешить. Обе армии были распущены, но едва шотландцы отправились домой, как король решился вернуть их назад. Несмотря на просьбы парламента, он отправился из Лондона в Эдинбург, принял все требования собора и сословий Шотландии, присутствовал при пресвитерском богослужении, осыпал титулами и милостями графа Аргайла и двух вождей и в несколько месяцев приобрел популярность, вызвавшую опасения английского парламента.

Страх перед планами короля усилился, когда оказалось, что он все время плел интриги с графом Монтрозом, отделившимся от партии патриотов и за то наказанным заключением в Эдинбургский замок, и тогда Гамильтон и Аргайл внезапно покинули столицу, обвиняя короля в намерении предательски захватить их и выслать из страны. Страх превратился в бешенство при известиях, внезапно пришедших из Ирландии, где падение Страффорда положило конец всякому подобию порядка. Распущенные солдаты его войска рассеялись по стране и раздули тлевшее недовольство в целое пламя. В Ольстере, где не забыли еще конфискаций заселения, в октябре 1641 года в результате заговора, устроенного с замечательными искусством и тайной, разразился мятеж, охвативший с быстротой молнии середину и запад острова. Чистая случайность спасла Дублин, но вне городов для мятежников не было помех. За несколько дней погибли тысячи англичан, а молва удвоила и утроила число жертв. День за днем из Ирландии приходили рассказы об ужасах и насилии, подобно поражавшим Англию в наше время вестям из Каунпора. Очевидцы передавали, как мятежники разрубали на куски мужей в присутствии их жен, у них на глазах разбивали головы их детям, насиловали и выгоняли голыми замерзать в лесах их дочерей. «Одних, говорил Мэй, — нарочно сжигали, других, для потехи или развлечения, топили, и если те всплывали, шестами мешали им приставать, или расстреливали и убивали их в воде; многих хоронили заживо или закапывали в землю по грудь и оставляли умирать от голода». Во всем этом многое было простым преувеличением из страха.

От прежних восстаний новое отличалось своим религиозным характером. Это была борьба не кельтов с саксами, как прежде, а католиков с протестантами. Паписты «Палисада» действовали тут рука об руку с ирландскими разбойниками. Мятежники называли себя «католическим союзом», имевшим целью защищать «публичное и свободное исповедание истинной католической римской веры». Ужас в Англии еще более усилился, когда оказалось, что они считают себя действующими по приказу короля и в интересах его власти. Они утверждали, что стоят за Карла I и его наследников и против всех тех, кто «прямо или косвенно стремится уничтожить их королевские права». Они показывали грамоту, составленную будто бы по приказу короля в Эдинбурге, и называли себя «королевским войском». Грамота была подделкой, но вера в нее поддерживалась тем равнодушием, с которым Карл I относился к национальной чести. Он смотрел на восстание как на удобное средство сдерживать своих противников. «Я надеюсь, — хладнокровно писал он, получив известия, — что плохие слухи из Ирландии помешают сделать в Англии много таких глупостей». Прежде всего это должно было вызвать образование войска, распоряжаясь которым король мог снова стать повелителем парламента. Со своей стороны, парламент считал восстание ирландцев проявлением широко задуманной контрреволюции, в намерения которой входили удаление шотландской армии, примирение с Шотландией, интриги в Эдинбурге. Страх среди членов парламента был доведен до ужаса ликованием роялистов при возвращении короля и появлением роялистской партии в самой Палате.

Новая партия была втайне организована Гайдом, будущим лордом Кларендоном. Его соратником являлся лорд Фолкленд (Falkland), человек широкой учености, лидер свободнейших мыслителей эпохи, смелый и ловкий оратор; он страстно желал свободы религиозной мысли, которой теперь угрожал догматизм эпохи, и это отдалило его от парламента; в то же время боязнь столкновения с короной, страстное стремление к миру, симпатия к побежденным побудили его встать на сторону короля, которому он не доверял, и умереть за дело, бывшее ему чуждым. Вокруг Фолкленда и Гайда скоро собралось большое число сторонников благородных солдат вроде сэра Эдмунда Верни («я тридцать лет ел хлеб короля и служил ему, и теперь я не сделаю такой низости, не покину его»), а также людей, напуганных быстрым ходом событий и опасностями, грозившими епископату и церкви, сторонников двора и оппортунистов, ожидавших нового торжества короны. Ввиду разделения парламента и усиления внешних опасностей Пим решился обратиться за помощью к нации. В ноябре 1641 года он предложил Палате «Великое представление» (Remonstrance) подробный отчет о деятельности парламента, о встреченных им затруднениях, о предстоявших ему новых опасностях. Парламент обвиняли в намерении упразднить епископат; представление доказывало, что он имеет в виду просто ограничение власти епископов. В политическом отношении оно отвергало упрек в революционных стремлениях. Оно требовало только соблюдения существующих законов против диссидентов, правильного отправления суда, назначения министрами лиц, пользовавшихся доверием парламента.

Новая партия короля боролась упорно: речь следовала за речью, заседание затянулось до того, что понадобилось принести свечи, и, наконец, только в полночь представление было принято большинством в одиннадцать голосов. Попытка меньшинства выразить протест против принятого решения обнародовать документ вызвала взрыв долго дремавших страстей: «Одни махали своими шляпами над головами, другие отстегнули от поясов свои мечи в ножнах и, держа их рукояти в руках, поставили их концами в пол». Только хладнокровие и такт Хемпдена предотвратили стычку. Обе стороны считали представление переломом в борьбе. «Будь оно отвергнуто, — сказал О. Кромвель при выходе из палаты, — я наутро же продал бы все свое имущество и оставил бы Англию навсегда». Враждебно принятое королем представление снова подняло дух народа. Лондонцы поклялись жить и умереть вместе с парламентом; в каждом графстве образовались общества для защиты палат; а когда король удалил стражу, выпрошенную общинами под страхом военного заговора, на ее месте у Вестминстера столпился народ.

Больше всего повредил единодушию парламента церковный вопрос. В необходимости реформы были убеждены все, и одним из первых действий парламента был выбор особой комиссии для рассмотрения этого вопроса. Масса членов Палаты общин, как и лордов, сначала была против всяких коренных преобразований в устройстве или учении церкви; но и внутри, и вне палат общее мнение было в пользу ослабления как могущества и богатства прелатов, так и полномочий церковных судов. Даже среди самих епископов наиболее выдающиеся понимали необходимость согласия на упразднение капитулов и епископских судов, а также на избрание в каждой епархии совета священников, который, по мысли архиепископа Эшера (Usher), должен был ограничивать произвол епископов. С этой целью Уильямс, епископ Линкольнский, составил особый проект, но он далеко не соответствовал желаниям огромного большинства общин. Помимо этих перемен, Пим и лорд Фолкленд требовали отстранения духовенства от всех светских должностей и удаления епископов из Палаты лордов.

Последняя мера представлялась необходимой для восстановления независимости пэров: численность и раболепство епископов обычно были настолько сильны, что мешали всякому противодействию короне. Одновременно усиливалась партия, настаивавшая на полном упразднении епископата. Преследования Лода принесли популярность теориям Картрайта, и пресвитерианство встало теперь между средними классами грозной силой. Средоточием его служили восточные графства и Лондон, где несколько священников, в том числе Келэмп и Маршалл, организовали общество для его распространения; в Палате лордов оно было представлено лордом Мендевилем и некоторыми другими. В Палате общин сэр Гарри Вэн представлял крайнюю партию преобразователей, будущих индепендентов; к пресвитерианству они относились не менее враждебно, чем к епископату, но пока действовали вместе с пресвитерианами и составляли часть партии, известной как «партия корней и ветвей», ввиду того, что она требовала полного искоренения епископата. Отношение Шотландии к великой борьбе против деспотизма и политические выгоды религиозного объединения обоих королевств, а также желание теснее привязать Англию к протестантизму вообще, придали новую силу партии пресвитериан. Написав «Лицида», Мильтон провел год в заграничном путешествии и по возвращении домой включился в богословскую борьбу. Он считал «делом несправедливым, что английская церковь отличается от всех реформатских церквей».

Несмотря на такое давление и подписанное 15 тысячами лондонцев ходатайство о том же, церковная комиссия высказалась в пользу умеренных реформ, предложенных Фолклендом и Пимом, и билль об удалении епископов из Палаты пэров прошел через общины почти единогласно. Лорды отвергли его перед отъездом короля в Шотландию, а по его возвращении он был внесен снова. Пим и его товарищи, желая прекратить раздоры в своих рядах и положить конец настояниям ревнителей пресвитерианства и опасениям церковной партии, остановились на полумере, предложенной церковной комиссией весной. Но, несмотря на усиленные представления общин, пэры все еще не решались принять билль. Задержка раздражила собравшуюся вокруг Уайтхолла толпу лондонцев; она стала останавливать экипажи епископов, ехавших в Палату, и оскорблять самих прелатов. Оскорбленная гордость побудила Уильямса и десять других епископов объявить, что им мешают посещать парламент и что все решения, принятые в их отсутствие, не имеют ни силы ни значения. На протест пэры ответили немедленным заточением в Тауэр подписавших его епископов; но это столкновение оказало большое содействие планам короля. Придворные стали открыто говорить, что оскорбление епископов доказывает несвободу парламента, и старались вызвать новые столкновения: они составляли отряды из офицеров и наемных солдат, ожидавших отправления на войну в Ирландию, и направляли их на толпы, окружавшие Уайтхолл.

Стычки обеих партий, давших друг другу насмешливые прозвища «круглоголовых» и «кавалеров», вызвали новое беспокойство в парламенте, но Карл I упорно отказывал ему в охране. Он обязался «честью короля» защищать их от насилия «так же, как своих детей», но едва он дал это обещание, как его прокурор появился у ворот Палаты лордов с обвинением Хемпдена, Пима, Голлса, Строда и Гэселрига в изменнической переписке с шотландцами. В Палату общин явился герольд и потребовал выдачи пяти ее членов. Если Карл I считал себя действующим на законных основаниях, то общины в обвинении, исходившем лично от короля, пренебрегавшего самыми ценными правами парламента и вызывавшего подсудимых в судилище, не имевшее права судить их, видели просто проявление насилия и произвола. Они обещали принять требование к сведению и снова попросили об охране. «Я отвечу утром», — сказал король. Наутро, 4 января 1642 года, он пригласил бродивших вокруг Уайтхолла дворян последовать за ним и, обняв королеву, пообещал ей вернуться через час хозяином своего королевства. Толпа «кавалеров» присоединилась к нему при выходе его из дворца и осталась в Вестминстерском зале, когда Карл I в сопровождении своего племянника, курфюрста Пфальцского, вошел в Палату общин. «Господин спикер, — сказал он, — я должен на некоторое время занять ваше кресло!» Когда его взгляд упал на пустое место, где обычно сидел Пим, он вдруг смутился и замолчал: при известии о его приближении Палата велела пяти своим членам удалиться. «Господа, медленно начал король отрывистыми фраза ми, — я сожалею, что мне пришлось прийти к вам по этому случаю. Вчера я присылал пристава по важному делу — взять нескольких лиц, обвиненных по моему приказу в измене; я ожидал повиновения, а не послания». «Измена, — продолжал он, — лишает привилегий, и потому я пришел узнать, нет ли здесь кого-либо из обвиняемых».

Воцарилась мертвая тишина, которую прерывали только повторяемые им слова: «Я должен взять их, где бы я их ни нашел». Он снова замолчал, но тишина не прерывалась. Тогда он воскликнул: «Пим здесь?» Ответа не было, и Карл I, обратившись к спикеру, спросил его, здесь ли пять членов. Лентол упал на колени и сказал: «Здесь у меня нет ни глаз, чтобы видеть, ни языка, чтобы говорить, ибо я повинуюсь Палате». «Хорошо, хорошо, — сердито сказал Карл I, — это неважно; я думаю, мои глаза не хуже других». Снова надолго воцарилось молчание, во время которого он внимательно разглядывал ряды членов Палаты. «Я вижу, — сказал он наконец, — что все птицы улетели, и надеюсь, что вы пришлете их ко мне по возвращении их сюда». «В противном случае, — прибавил он, — я сам отыщу их». Наконец он покинул Палату, по словам очевидца, «в более недовольном и сердитом настроении, чем то, в каком он пришел, заявляя, что никогда не имел в виду насилия».

Только отсутствие пяти членов Палаты и спокойное достоинство общин помешали оскорбительному шагу короля закончиться кровопролитием. «Все думали, — говорил свидетель сцены Уайтлок, — что если бы король нашел их тут и велел своим стражам схватить их, члены Палаты попытались бы защищать их, что могло бы окончиться большим горем и несчастьем». Пятьсот лучших дворян Англии едва ли стали бы спокойно смотреть на то, как бандиты Уайтхолла в парламенте хватают их вождей. Но Карл I и не подозревал опасности своего шага. Пять членов нашли себе убежище в городе (city), и на другой день сам король потребовал в Гилдхолле от эльдорменов их выдачи. Когда он возвращался, на улицах вокруг раздавались возгласы: «Привилегия!» Шерифы не обратили внимания на разосланные приказы об аресте, а воззвание, выпущенное через четыре дня и объявлявшее пятерых членов Палаты изменниками, прошло незамеченным. Страх прогнал «кавалеров» из Уайтхолла, и Карл I остался совершенно одиноким, так как его поступок на время отдалил от него его новых друзей в парламенте и избранных из их числа министров Фолкленда и Колпеппера.

Но при всем своем одиночестве Карл I решился на войну. Графа Ньюкасла он отправил на север собирать войско, и 10 января, узнав, что пять членов готовы с торжеством вернуться в Вестминстер, он покинул Уайтхолл и удалился в Хемптонкорт и Виндзор. В то же время милиция Лондона и Саутуорка по суше и лондонские лодочники — по реке сопровождали Пима и его товарищей к Палате общин, поклявшись «охранять парламент, королевство и короля». Обе стороны готовились к предстоявшей борьбе. Королева отплыла из Дувра с коронными бриллиантами для обмена их на военные снаряды. Вокруг короля снова собрались «кавалеры», а роялистская печать наводнила страну политическими брошюрами, составленными Гайдом. С другой стороны, общины решили обезопасить главные арсеналы королевства: Гелл, Портсмут и Тауэр. А через Лондон проходили толпы конных крестьян Бекингемшира и Кента, направляясь к святому Стефану и обещая жить и умереть с парламентом. Пим смело определил новое положение Палаты общин, и это заставило лордов отказаться от их политики сопротивления. «Общинам, — сказал он, — будет приятно пользоваться вашими содействием и помощью при спасении королевства; но если таковых не окажется, то это не помешает им выполнить их обязанность. Уцелеет ли королевство или же погибнет — общинам будет тяжело, но история настоящего парламента расскажет потомству, как в такой страшной опасности и крайности Палата общин вынуждена была одна спасать королевство».

Результатом слов Пима было принятие билля, исключавшего епископов из Палаты лордов. Но важнее всего было обеспечить себе вооруженную помощь всей нации, и для обеих сторон это было нелегко. До изменений, введенных Тюдорами и уже поколебленных общинами в прениях о наборе солдат, король сам по себе не имел права призывать подданных к оружию, иначе как для восстановления порядка или отражения внешних врагов. С другой стороны, никто и не утверждал, что такое право когда-либо принадлежало обеим палатам без короля, а Карл I постоянно отказывал в согласии на принятие закона о милиции, предоставлявшего в каждом графстве командование народным ополчением людям, преданным интересам парламента. Поэтому обе стороны нарушили конституционную практику: парламент назначил лордов-наместников командовать милицией по поручению палат, а Карл I поручил набор войска королевским комиссарам. Труднее для короля было запастись оружием, и вот 23 апреля он внезапно появился перед Гедлом, арсеналом севера, и потребовал допуска в него. Новый губернатор, сэр Джон Готэм, упал на колени, но отказался открыть ворота города, а после одобрения его поступка парламентом роялисты покинули свои места в Вестминстере. Фолкленд, Колпеппер и Гайд с 32 пэрами и 60 членами Палаты общин присоединились к Карлу I в Йорке; за ними последовал с Большой печатью лорд-хранитель Литтелтон.

Они хотели помешать воинственным планам короля, и их усилия поддерживались общим сопротивлением страны. Созванное Карлом I на Геворт-Муре большое собрание землевладельцев Йоркшира обратилось к нему с ходатайством о примирении с парламентом, и, несмотря на пожертвование университетами и вельможами его партии серебряной посуды, вновь набранным им войскам все еще недоставало оружия и денег. С другой стороны, удаление роялистов вернуло обеим палатам их единодушие и энергию. Они быстро собрали милицию, назначили начальником флота лорда Уорвика и произвели в Сити заем, для которого женщины жертвовали даже свои обручальные кольца. Угроза силы только увеличила притязания палат: их последние предложения потребовали права назначать и смещать министров короля, назначать опекунов его детей и действительно контролировать военные, гражданские и церковные дела. «Если бы я согласился на ваши требования, — возразил Карл I, — я стал бы не больше, чем тенью короля».

Глава VII МЕЖДОУСОБНАЯ ВОЙНА (июль 1642 — август 1646 гг.)

После прекращения переговоров обе стороны начали готовиться к немедленной войне. Хемпден, Пим и Голлс стали руководителями комитета общественной безопасности, выбранного парламентом в качестве его административного органа. Из Нидерландов были вызваны английские и шотландские офицеры, а лорд Эссекс назначен командиром армии, вскоре доведенной до 20 тысяч пехоты и 4 тысяч конницы. Сторонники парламента питали большие надежды; мы все думали, что одна битва решит вопрос», — признавался Бэкстер после первой стычки. Действительно, король был почти без денег и оружия, а его ревностные хлопоты о наборе войска парализовались нежели пнем его сторонников начинать борьбу. Тем не менее, он решился начать военные действия и «утром очень бурного дня» (22 августа) развернул свое знамя в Ноттингеме, но страна не ответила на его призыв. В то же время, при возгласах огромной толпы, Эссекс покинул Лондон, получив от парламента приказ следовать за королем «и силой или иным способом освободить его от вероломных советников и вернуть парламенту», и сосредоточил свое войско при Нортгемптоне. У Карла I была только горстка людей, и натиск нескольких полков кавалерии закончил бы войну, но Эссекс отступил перед решительным ударом, рассчитывая привести короля к покорности просто демонстрацией своих сил. Когда Карл I отступил к Шрусбери, Эссекс тоже передвинулся к западу и занял Уорчестср. Но вдруг положение изменилось. Католики и роялисты поспешно собрались под знамя короля, и их смелый марш на Лондон заставил Эссекса двинуться из Уорчестера на защиту столицы.

Оба войска встретились 23 октября на Эджгилском поле близ Бэнбери. Встреча была неожиданной, и последовавшее за ней сражение больше походило на беспорядочную схватку кавалерии. В начале ее войска парламента были приведены в беспорядок изменой сэра Фортескью, который командовал целым полком, а конница короля на флангах прогнала неприятельскую кавалерию с поля битвы; но пехотинцы лорда Эссекса прорвали пехоту, занимавшую середину позиций короля, и хотя его племянник, принц Рупрехт, вернулся со своими эскадронами как раз вовремя, чтобы избавить Карла I от плена или бегства, но с наступлением ночи сражение осталось незаконченным. Впрочем, моральный перевес оказался на стороне короля. Эссекс убедился, что его конница не может устоять перед «кавалерами», и отступил к Уорвику, открывая путь к столице. Рупрехт настаивал на немедленном продвижении к Лондону, но сто предложение встретило упорное сопротивление со стороны умеренных роялистов, опасавшихся как полного торжества Карла I, так и сто поражения. Поэтому на время король остановился в Оксфорде, где его приняли с шумным восторгом; но когда трусость гарнизона отдала Ридинг коннице Рупрехта, а смелое взятие им Брентфорда привело поддерживавшую его армию короля почти к стенам столицы, страх лондонцев уже прошел, и соединение их милиции с войском Эссекса заставило Карла I снова вернуться на его прежние квартиры. Хотя парламент скоро оправился от неудачи при Эджгиле, но война, по мере расширения театра ее действий зимой, шла все время в пользу короля. Укрепления Оксфорда обеспечили ему прочное влияние в средних графствах; в то же время поход на Йорк графа Ньюкасла с войском, собранным им в Нортумберленде, нарушил равновесие обеих партий на севере. Лорд Ферфакс, вождь парламента в этом графстве, был оттеснен к фабричным городам западного округа, служившим опорой пуританства.

Прибытие в феврале 1643 года из Голландии королевы с оружием приободрило королевскую армию; она переправила через Трент свои передовые отряды и стала угрожать восточным графствам, упорно стоявшим за парламент. Активность палат служила доказательством важности войны. Продолжавшиеся до весны переговоры были прерваны старым требованием, чтобы король вернулся к своему парламенту. Лондон был укреплен, а на округа, принявшие сторону парламента, была наложена ежегодная подать в два миллиона. Войско Эссекса было заново снаряжено, и он получил приказ двинуться на Оксфорд; но, хотя сам король и готов был отступить на запад, однако граф не решился со своим неопытным войском дать новое сражение, а ограничился возвращением Ридинга и месяц простоял, не двигаясь, вокруг Брилла. В то время как болезни опустошали ряды парламентского войска, а роялисты нападали на его квартиры, война принимала все более благоприятный для короля оборот. Бездействие Эссекса позволило Карлу I послать часть его солдат для поддержки восстания роялистов на запад.

Нигде роялизм не приобрел таких доблестных и благородных форм, как среди жителей Корнуолла. Корнуолл стоял в стороне от общей жизни Англии, отдаленный от нее не только отличиями и происхождения, и языка, но и феодальными устремлениями своего народа, с кельтской верностью преданного местным вождям и уважавшего их преданность роялизму. Пока он только не допускал войны в свои пределы, но движение небольшого отряда сторонников парламента под командой лорда Стэмфорда на Лончестон заставило корнуоллцев действовать. В мае 1643 года вокруг рыцарственного сэра Бевила Гринвилла сплотился небольшой отряд; «припасов у него было так мало, что высшие офицеры получали в день только по сухарю», и на все войско была только горсть пороха. Но несмотря на свою нужду и малочисленность, они с мечами в руках взобрались на крутые высоты Страттон-Хилла и отбросили Стэмфорда, потерявшего две тысячи человек, артиллерию и обоз, к Эксетеру. Лучший из роялистских генералов, сэр Ралф Гоптон, принял на себя команду над корнуоллской армией, когда она вступила в Сомерсет, и перенес центр тяжести войны на запад.

Чтобы остановить его движение, Эссекс послал сильный отряд под командованием сэра Уильяма Уоллера; но прежде чем последний достиг Бата, Сомерсет был уже потерян, и корнуоллцы взяли под огнем пушек его сильную позицию на Лэнсдаун-Хилле. Упорное сражение лишило победителей их вождей: Гоптон был ранен, а Гринвилл убит; затем, при осаде Бристоля, пали еще два героя маленькой армии: сэр Николай Слэннинг и сэр Джон Тревэниен, «оба молодые, не старше 28 лет, очень дружные между собой и с сэром Бевилом Гринвиллом». Несмотря на поражение, Уоллер преследовал ослабленного неприятеля, когда тот двинулся на помощь к Оксфорду, и успел запереть пехоту в Дивайзе. Но конница пробилась и, соединившись с отрядом, посланным Карлом I на выручку, вернулась назад и в новом сражении разбила наголову войско Уоллера (июль 1643 г.). Восстание Корнуолла, казалось, определило исход войны. От северной армии королева привела подкрепление, что побудило Карла I снова двинуться на Лондон.

В это время Рупрехт в смелом набеге на армию парламента встретился с отрядом конницы под командой Хемпдена. Схватка закончилась успехом роялистов, и еще до ее окончания Хемпден, «чего он никогда не делал», поскакал с поля, голова его склонилась, а руки упали на шею его коня. Он был смертельно ранен, и его смерть, казалось, предвещала гибель дорогого ему дела. Поражение следовало за поражением. Эссекс, все более желавший мира, отступил к Эксбриджу, а трусливая сдача Бристоля принцу Рупрехту принесла Карлу I второй город королевства и господство на западе. Известие об этом поразило парламент, «как смертный приговор». Лорды только и рассуждали о мирных предложениях. В самом Лондоне появились разногласия: «Большая толпа жен состоятельных граждан» потребовала у дверей Палаты общин мира; наконец, бегство в лагерь при Оксфорде шести из немногих, остававшихся еще в Вестминстере, пэров показало, что никто не рассчитывает на успех парламента.

Однако с этого времени твердость вождей парламента начала понемногу менять ход войны. Хемпден погиб, но оставался Пим. Настроение Палаты общин было достойно ее великого вождя. Уоллер при возвращении был принят так, «как будто привел с собой пленником короля». Чтобы остановить успехи Ньюкасла на севере, под команду лорда Манчестера дали новое войско. Больше всего была опасность на западе. Принц Мориц продолжал успешные действия своего брата Рупрехта и занял Барнстепл и Эксетер, что обеспечило Девон для короля. Только Глостер мешал сообщениям его войск в Бристоле и на севере, и Карл I двинулся на него, рассчитывая на скорую сдачу противника. Но храбрая защита города привлекла на выручку к нему Эссекса. Когда приближение графа заставило Карла I снять осаду, в Глостере оставался всего один бочонок пороха. После нерешительной стычки при Ньюбери, где с возгласом: «Мир, мир!» — пал лорд Фолкленд, а милиция Лондона жестоко отразила своими копьями конницу Рупрехта, пуританское войско медленно отступило к Лондону. При таком поло женин дел спасти короля могла только крупная победа, так как день победоносного возвращения графа Эссекса, 25 сентября, был также днем торжественного принятия «Ковенанта».

Пим, наконец, решился бросить на чашу весов меч Шотландии, и в минуту тяжелейшего положения парламента в Эдинбург был направлен сэр Гарри Вэн для определения условий, на которых можно было получить помощь Шотландии. Первым из них было требование «религиозного единства», — другими словами, принятие английской церковью пресвитерианского устройства. Со времени первых прений в Палате общин о церковном правлении события происходили так быстро, что соглашение этого рода сделалось необходимостью. Все до одного епископы и масса духовенства, преданная англиканству, встали на сторону короля и за свое «преступление» лишились приходов. Религиозные нужды страны настоятельно требовали введения повой системы церковного устройства, и хотя по своим взглядам Пим и другие политики все еще умеренно относились к епископам, но рост влияния пресвитериан и еще более — военные потребности заставили их принять шотландское устройство. Со своей стороны, Шотландия считала торжество парламента необходимым для своей безопасности, а препятствия, еще задерживавшие быстрый ход переговоров Вэна, были устранены политикой самого короля.

В то время как парламент искал себе помощи на севере, Карл I добивался содействия мятежников Ирландии. Кровопролитное восстание сделало их предметом никогда прежде невиданной в Англии ненависти, но для Карла I они были просто пешками в его политической игре. Заключение перемирия с «католическим союзом» предоставило в распоряжение короля для Службы в Англии войско под командой лорда Ормонда, до сих пор усмирявшее восстание ирландцев. При содействии католиков Карл I считал себя настолько сильным, чтобы нанести удар Шотландии; поэтому вскоре он начал переговоры с католиками Ирландии о том, чтобы своей высадкой в графстве Аргайл они поддержали восстание горцев с Монтрозом во главе. Ни один план короля не повредил его делу так, как этот. Когда распространился слух о его намерениях, офицеры его войска один за другим стали слагать с себя свои обязанности, бежавшие в Оксфорд пэры вернулись в Лондон, а начавшийся в самом парламенте поворот в пользу роялизма вдруг остановился.

Озабоченная своей безопасностью, Шотландия поторопилась подписать «Ковенант», а общины присягнули в церкви святой Маргариты, «с поднятыми руками», соблюдать его. Он обязались «привести церкви божьи в трех королевствах в теснейшую связь и единообразие в делах религии, исповедания веры, церковного управления, отправления богослужения и обучения вере так, чтобы мы, а за нами — наши потомки могли жить братьями по вере и любви и чтобы Господь мог радоваться, живя среди нас»; затем они обещали искоренять папство, прелатство, суеверие, раскол и нечестивость, «охранять права и привилегии парламента и вольности королевства», наказывать злоумышленников и противников преобразования церкви и государства, «объединить на все времена оба королевства прочным миром и согласием». Заканчивался «Ковенант» торжественным исповеданием грехов народа и обещанием исправиться. «Наши истинные и непритворные намерения, желания и стремления по отношению к нам самим и ко всем прочим, состоящим под нашими властью и попечением, в делах общественных и частных и во всех наших обязанностях относительно бога и человека заключаются в том, чтобы исправить нашу жизнь и служить друг другу примером настоящего исправления».

Заключение союза с Шотландией было последним делом Пима. «Комитет обоих королевств», которому после смерти Пима в декабре 1643 года было поручено ведение войны и иностранных отношений, сделал все возможное для выполнения составленных им на следующий год планов. Широта этих планов свидетельствует о необыкновенной талантливости Пима. Для предстоящего похода были набраны три армии, составившие войско в 50 тысяч чело век. Графу Эссексу с армией центра поручено было наблюдать за королем в Оксфорде. Уоллер с другой армией должен был сдерживать принца Морица на западе. Отряд в 14 тысяч человек, который был набран усердием восточных графств и в котором начал выдвигаться в качестве вождя Кромвель, составил третью армию под командой лорда Манчестера, готовую содействовать в Йоркшире сэру Томасу Ферфаксу. В январе 1644 года, «при сильном холоде и снеге», шотландская армия с Александром Лесли лордом Левном — во главе перешла границу, что заставило Ньюкасла поспешить на север для остановки наступления. Его уход развязал руки Ферфаксу; он бросился на высадившиеся в Честере из Ирландии английские войска, разбил их наголову и так же быстро двинулся на Селби. Опасность в тылу вернула назад Ньюкасла, который после встречи с шотландцами при Дергэме бросился в Йорк и был там осажден Ферфэксам и шотландцами.

Планы Пима быстро разворачивались. Манчестер с войском соединенных графств двинулся на соединение с силами Ферфакса и Левна под стенами Йорка, а Уоллер и Эссекс сосредоточили свои войска вокруг Оксфорда. Карл I должен был ограничиться обороной. Ирландские войска, на которые он рассчитывал, были наголову разбиты Ферфаксом и Уоллером, и король казался совсем разбитым на севере и на юге; но он не отчаивался. На требование помощи Ньюкаслом он уже ответил присылкой из Оксфорда принца Рупрехта для собирания войска на границе Уэльса; блестящий партизан заставил снять осаду с Ньюарка и Лэтомхауза, пробрался через горы Ланкашира в Йоркшир, ускользнул от армии парламента и без помех прибыл в Йорк. Успех этой попытки побудил его на новый смелый шаг: он отважился на решительное сражение. Обе армии встретились 2 июля 1644 года при Марстон-Муре, и с наступлением вечера ружейная перестрелка привела к беспорядочной схватке. На одном фланге конница короля прорвала ряды неприятеля; на другом бригада О. Кромвеля также очевидно взяла верх над кавалерией Рупрехта. «Бог сделал их как бы жатвой для наших мечей», писал генерал под конец дня; но в пылу победы он удержал своих людей от преследования, чтобы поддержать нападение Манчестера на пехоту роялистов и разбить другой фланг их конницы, утомленной погоней за шотландцами.

Нигде сражение не было таким упорным. Один молодой пуританин, умирая на поле битвы, сказал склонившемуся над ним О. Кромвелю, что его мучит одно. «Я спросил его, что это, — записал впоследствии О. Кромвель. Он сказал мне, что Бог не позволил ему убить больше его врагов». С наступлением ночи все было копчено; дело роялизма на севере погибло с одного удара. Ньюкасл бежал за море, Йорк сдался, а Рупрехт с 6 тысячами конницы направился на юг, к Оксфорду. Удар был тем тяжелее, что обрушился на Карла I в тот момент, когда ряд блестящих и неожиданных успехов превратил в торжество грозившую ему на юге опасность. После одномесячной осады король, преследуемый Эссексом и Уоллером, покинул Оксфорд, выждал, пока Эссекс отправится в наступление на принца Морица при Лайме, и тогда, быстро повернув на отряды Уоллера, разбил и оттеснил их к Лондону за два дня до битвы при Марстон-Муре. Своим успехом Карл I воспользовался для преследования Эссекса, надеясь раздавить его между войсками, своими и Морица. По роковой ошибке, граф Эссекс углубился во враждебный ему Корнуолл, где король окружил его и так стеснил в горах, что вся пехота вынуждена была сдаться на милость победителей, в то время как конница пробилась сквозь горный массив. Но сам Эссекс бежал морем в Лондон. День сдачи ознаменовался торжеством роялистов в Шотландии, обещавшим разрушить то, что было достигнуто при Марстон Муре. Ирландские католики выполнили обещание, данное Карлу I, и высадили в Аргайле свой отряд; тогда, как давно было условлено, Монтроз бросился в горы и призвал кланы к оружию. Свое новое войско он повел на «ковенантеров» и при Типпермуре одержал победу, позволившую ему занять Перт, разграбить Эбердин и навести страх на Эдинбург.

Известия об этом побудили Карла I по возвращении с запада двинуться на Лондон, но хотя шотландцы были задержаны возле Ньюкасла, прочие победители при Марстон-Муре преградили ему 27 октября путь при Ньюбери; их войско было укреплено солдатами, сдавшимися в Корнуолле, но теперь снова выведенными на поле боя. Нападениям роялистов не удалось прорвать конницу парламента, а солдаты Эссекса смыли с себя позор поражения, бросившись на потерянные ими пушки и с торжеством вернув их в свои ряды. О. Кромвель мог бы воспользоваться этой минутой для победы, если бы темнота не помешала ему напасть со своей бригадой. Несмотря на просьбы его офицеров, Манчестер отказался от нападения. Подобно Эссексу, он опасался решительной победы над королем. Карл I получил возможность увести свою армию к Оксфорду и снова без помех явиться на место своего поражения.

Ссоре О. Кромвеля с Манчестером при Ньюбери было суждено придать войне новые окраску и направление. Едва Пим был погребен в Вестминстерском аббатстве, как Англия инстинктивно признала О. Кромвеля еще более гениальным преемником победителя при Марстон-Муре. Он родился в последние годы царствования Елизаветы, был сыном Гинчинбрука, представителя младшей линии знатного дома Кромвелей, и по женской линии приходился родственником Хемпдену и Сент-Джону. Смерть отца вызвала его, после короткого пребывания в Кембридже, в небольшое родовое имение в Гентингдоне, которое он променял на ферму в Сент-Ивсе. Мы уже знаем о настроениях в годы личного королевского правления, когда его среди «ожидания» и «мрака» преследовали мысли о смерти, а бездеятельное время поддерживало меланхолию, составлявшую основу его характера. Но, когда прошла пора угнетения, тотчас дала себя почувствовать его энергия. Отец Оливера вместе с тремя его дядями заседал в последних парламентах при Елизавете. Сам он был избран в палату 1628 года, а город Кембридж послал его своим представителем в Короткий и Долгий парламенты.

Один из придворных, сэр Филипп Уорвик, дал описание его внешнего вида, когда он был членом Долгого парламента. «Однажды утром, тщательно одевшись, я пришел в Палату и увидел говорящим неизвестного мне господина, одетого очень просто: на нем было платье из простого сукна, сшитое, по-видимому, плохим деревенским портным. Белье на нем было простое и не очень чистое; я помню одно или два кровяных пятна на его манишке, которая была немного шире его ворота. На шляпе у него не было ленты. Он был высокого роста; меч плотно висел у него на боку; у него были одутловатое и красноватое лицо, резкий и неприятный голос, а его красноречие было исполнено пыла». «Его уже охотно слушали», но его сила должна была проявиться на деле, а не на словах. Современники отличали его от всех других прозвищем «Железный бок». При Эджгиле он появился во главе набранного им самим отряда; зорким глазом прирожденного солдата он сразу заметил слабую сторону армии Эссекса. «Кучка половых и подмастерьев, — сказал он Хемпдену, — никогда не сможет сражаться с людьми, воодушевленными честью»; и он указал на религиозный энтузиазм как на единственное оружие против рыцарства «кавалеров». Даже Хемпдену эта мысль показалась неосуществимой, но полк в тысячу человек, набранный О. Кромвелем для «союза восточных графств», был составлен исключительно из «набожных людей».

На поставленную себе задачу он истратил все свое состояние. «Дело это… стоило мне деньгами 1100–1200 фунтов; поэтому своими личными средствами я могу немногое сделать для общего блага… у меня осталось немного денег для моих солдат». Это был «прекрасный отряд», говорил он друзьям с гордостью солдата. В рядах его не допускалось ни богохульства, ни пьянства, ни распутства, ни бесчестия: «Кто божится, тот платит 12 пенсов». Нововведения Кромвеля в его полку не ограничивались одним подбором «набожных людей». Он не обращал внимания на старый обычай, доверявший командование только знатным людям. «Быть может, — писал он в ответ на жалобы комитета союза, — вы возмущаетесь, видя назначение таких простых людей начальниками конницы. Было бы хорошо, если бы эти места занимали люди почтенные и знатные, но отчего же они не появляются? Дело должно идти, и для этого лучше иметь простых людей, чем никаких; а лучше всего иметь людей, терпеливых в нужде, надежных, осознающих свои обязанности, и я рассчитываю, что эти окажутся таковыми». Эти слова точно обрисовывают характер Кромвеля: он — скорее практичный солдат, чем реформатор; но он уже начинал отказываться от аристократических и консервативных симпатий и понимать суть того общественного переворота, к которому вела война. «Мне приятнее было, — заметил он однажды нетерпеливо, — иметь дело с простым, грубо одетым капитаном, который знает, за что он сражается, и любит то, что знает, чем с вашим джентльменом, ничего большего за себя не имеющим; но настоящего джентльмена я все-таки уважаю!» — прибавил он, вдруг возвращаясь к своему обычному настроению.

Тот же практицизм выразился в еще более необычном нововведении. При сильной ненависти к епископату и страстном стремлении к преобразованию церковного управления О. Кромвель, как и большинство членов парламента, по-видимому, был доволен новым пресвитерианством, а пресвитериане были более чем довольны им. Лорд Манчестер «позволил ему распоряжаться войском по его усмотрению». «Этот Кромвель, — пишет шотландец Бальи, — очень умная и дельная голова; все любят его за набожность и стойкость». Но к людям, не принимавшим их церковной системы, пресвитериане относились так же нетерпимо, как и сам Лод; а между тем, как мы увидим, число диссидентов росло так быстро, что требования ими терпимости и свободы богослужения становились вопросами эпохи. Кромвель отнесся к этому с отличавшей его практичностью. Ему нужны были хорошие солдаты и хорошие люди, и если ими оказывались индепенденты, баптисты, левеллеры — все они находили доступ в его войска. «Вы стали бы уважать их, если бы их увидели», — ответил он напуганным пресвитерианам, обвинявшим их в анабаптизме и революционных замыслах; «это не анабаптисты; это честные, искренние христиане; они ждут, чтобы с ними обращались как с людьми». Скоро он должен был прийти, — как в указанном раньше социальном вопросе, — к гораздо более широкой и высокой точке зрения; а пока он был больше занят своим новым полком, чем теориями церковными и политическими, и как только его конница вступила в дело, она показала себя еще невиданным на войне войском. «В сущности, она ни разу не была разбита», — гордо заметил ее вождь в конце войны. При Нэсби она напала «с пением псалмов», очистила от кавалеров Линкольншир и освободила восточные графства от всякой опасности со стороны сторонников Ньюкасла. При Марстон-Муре она встретила и разбила кавалерию Рупрехта. При Ньюбери только сопротивление Манчестера помешало ей победить Карла I.

Свой организаторский талант О. Кромвель показал при образовании своего полка; его военный гений обнаружился при Марстон-Муре; Ньюбери впервые сделал его политическим деятелем. «Если мы не станем вести войну быстрее, энергичнее и успешнее, — сказал он общинам после ссоры с Манчестером, — и не откажемся от всяких замедляющих приемов, которыми, подобно заморским авантюристам, мы затягиваем воину, то мы надоедим королевству и заставим его возненавидеть само название парламента». Но при тех вождях, которые вели ее тогда, нельзя было рассчитывать на энергию. По резкому выражению Кромвеля, «они боялись победить». Они желали не сокрушить Карла I, а вернуть его в положение конституционного короля, оставив за ним все, что возможно, из его прежней власти. Притом их действиям мешала старая лояльность; их пугало пятно измены. «Если король будет разбит, утверждал Манчестер при Ньюбери, он все-таки останется королем; но если он разобьет нас, он перевешает всех как изменников». Подобного человека пугало отношение О. Кромвеля. «Если я встречу короля в битве, ответил генерал, как рассказывали позже, я направлю на него свой пистолет, как и на другого». Притом, как он давно заметил при Эджгиле, с такой армией нельзя было победить.

Он доказывал, что «нельзя ожидать успеха ни в каком предприятии», пока все войско не будет преобразовано и подчинено более строгой дисциплине. Но первым шагом к такому преобразованию должна была служить смена офицеров. Начальниками и офицерами армии являлись члены обеих палат, и «Акт самоотречения», внесенный О. Кромвелем и Вэном, объявлял занятие военных и гражданских должностей несовместимым с заседанием в той или другой палатах. Прежде чем эта мера была принята в измененной форме, она встретила долгое и сильное сопротивление, приведшее к политическим последствиям, которыми сопровождался разрыв связи, до того соединявшей армию с парламентом. Но общественное мнение высказалось слишком ясно, чтобы ему можно было противиться. Принятие закона вызвало отставку Эссекса, Манчестера и Уоллера, и преобразование армии при новом главнокомандующем, сэре Томасе Ферфаксе, герое долгой борьбы в Йоркшире, прославившегося храбростью и победой при Нантвиче и Марстон-Муре, быстро пошло вперед. Но за Ферфаксом стоял О. Кромвель, и начала, на которых последний образовал свою бригаду, были применены в более широких масштабах к «новому войску».

Главной целью было подобрать 20 тысяч «порядочных» людей. «Относитесь внимательно, — писал Кромвель, — к выбору начальников конницы и всадников. Несколько порядочных людей — лучше целой массы. Если вы выберете в начальники конницы богобоязненных, почтенных людей, за ними последуют порядочные люди». В результате появилась любопытная смесь людей разного положения среди офицеров «нового войска». Большинство главных начальников осталась людьми знатного или благородного происхождения: Монтегю, Пикеринги, Фортескью, Шеффилды, Сидни и др. Но в числе офицеров были также Юэр, бывший слуга; Оки — прежний извозчик; Ренсборо — бывший матрос. Едва ли менее замечательным следствием была молодость офицеров. Среди высших начальников было немного людей, подобно О. Кромвелю, перешедших за половину жизни. Ферфаксу было 33 года, а большинство его полковников были еще моложе. Столь же странным было смешение в рядах войска людей разного вероисповедания: большая часть пехоты состояла из набранных рекрутов, а большинство конницы, — из строгих пуритан, и в этой части армии диссиденты всякого рода пустили особенно прочные корни.

О политическом и религиозном настроениях «нового войска» мы расскажем позже; пока что его решимость была направлена исключительно на «быстрое и энергичное продолжение войны». Едва Ферфакс приготовился к действиям, как политика короля помогла политике О. Кромвеля. С тех пор как при Ньюбери произошел разрыв между партиями войны и мира в парламенте, шотландские комиссары и масса общин стали считать новые переговоры с Карлом I единственной возможностью помешать, как они полагали, перевороту в церкви и государстве. Уполномоченные для заключения договора встретились в Эксбридже; но поддерживавшиеся Карлом I надежды на уступки весной исчезли. Армия парламента казалась ему вполне разрушенной ее преобразованием, а в это время из Шотландии пришли новые известия об успехах Монтроза, о поражении им войск маркиза Аргайла при Инверлоки. «До конца лета, — писал победитель, — я буду в состоянии с храброй армией прийти на помощь вашему величеству». Партия войны получила перевес, и в мае король начал поход маршем на север. Он взял Лестер, освободил от осады Честер и стал грозить восточным графствам, когда Ферфакс, против своей воли задержанный осадой Оксфорда, наконец поспешил за ним.

Вопреки закону палата позволила О. Кромвелю сохранить на несколько дней командование, и он присоединился к Ферфаксу, когда тот нагнал короля; войска приветствовали его прибытие громкими криками. Обе армии встретились 14 июня 1645 года близ Нэсби, к северо-западу от Нортгемптона. Король желал сражения. «Никогда мои дела не были в таком хорошем положении!» — воскликнул он. Принц Рупрехт разделял нетерпение своего дяди. С другой стороны, как солдат, даже О. Кромвель сомневался в успехе вновь обученных войск, хотя религиозный энтузиазм заставлял его верить в победу. «Я могу сказать о Нэсби, писал он вскоре, — что когда я увидел неприятеля, строящимся и в полном порядке идущим на нас, а мы, кучка бедных, неопытных людей, старались построиться в боевой порядок, и генерал поручил мне начальство над всей конницей, то я, отправляясь один на свое место и веря в победу, мог только обратиться к богу с хвалой, так как слабым людям он доставляет победу над сильными. Я был в этом абсолютно уверен, и Бог совершил это». Битва началась яростным нападением Рупрехта на высоты, и противопоставленный ему под командой Айретона фланг обратился в бегство; в то же время пехота короля после одного залпа обернула мушкеты и напала на центр под началом Ферфакса с такой силой, что заставила его медленно, но верно отступать. Однако на левом фланге победу одержала бригада О. Кромвеля. Одно нападение рассеяло северную конницу, уже бежавшую перед этой бригадой при Марстон-Муре, и, удержав свои войска от преследования, О. Кромвель напал с ними на пехоту короля в тот самый момент, когда она ждала победы. Генералу способствовали паника королевского резерва и его бегство с поля битвы. Напрасно Рупрехт вернулся с отрядом, истощенным преследованием, напрасно в порыве отчаяния Карл I требовал от своей конницы «еще одного нападения».

Сражение было проиграно; артиллерия, обоз и даже бумаги короля попали в руки победителей; 5 тысяч человек сдались, и только 2 тысячи последовали за королем в его поспешном бегстве. Война была закончена одним ударом. В то время как Карл I беспомощно блуждал вдоль границы Уэльса в поисках новых сил, Ферфакс быстро двинулся в Сомерсетшир и разбил войска короля при Лэнгпорте. Победа при Килсите, отдавшая на время Шотландию Монтрозу, придала мимолетный блеск ухудшившемуся положению Карла I. Но затем последовали сдача Бристоля армии парламента и рассеяние последнего войска, собранного Карлом I, при попытке выручить Честер, а также и пришло известие об окончательном поражении «великого маркиза» при Филиппо (сентябрь 1645 г.). При этом крушении монархии мы остановимся на минуту на случае, который лучше всего выявляет характер обеих сторон.

О. Кромвель «провел много времени в молитве» перед штурмом Бэзингхауза, где в течение всей войны упорно держал сторону короля маркиз Уинчестер. Штурм положил конец его сопротивлению, и старый храбрец-роялист был взят в плен среди руин пылавшего дома. Он «разразился проклятиями, — согласно очевидцу-пуританину, — и сказал, что если бы у короля не было в Англии земли, кроме Бэзинг хауза, он поступил бы так же и держался бы в нем до последней крайности», утешаясь тем, «что Бэзингхауз называли Верностью». Та кой верности Карл I совсем не заслуживал. Едва захват его бумаг при Нэсби раскрыл прежние его интриги с ирландскими католиками, как парламент получил возможность сообщить Англии новый его договор с ними, посредством которого он, соглашаясь на все предъявленные ими требования, покупал уже не нейтралитет, а помощь. Низость эта оказалась бесполезной: всякая помощь, какую только могла доставить ему Ирландия, являлась слишком поздно. Весной 1646 года немногие войска, стоявшие еще за Карла I, были окружены и разбиты при Сто. «Вы теперь сделали свое дело, — сердито сказал своим победителям их вождь сэр Яков Эстли, — и можете радоваться, если только не рассоритесь друг с другом».

Глава VIII АРМИЯ И ПАРЛАМЕНТ (1646–1649 гг.)

С окончанием междоусобной войны началась эпоха запутанных столкновений, эпоха, скучная и неинтересная по ее внешним событиям, но более важная, чем сама война, по влиянию на последующую историю страны. Новая Англия, та, мысли и чувства которой нам так знакомы, обрисовалась, хотя и смутно, со времени победы при Нэсби. Старые порядки незаметно исчезли. Когда Эстли отдал победителям свой меч, «дело» поколений, защищавших протестантизм против католицизма, политическую свободу — против деспотического управления, употребляя его резкое выражение, было «сделано». По отношению к этим спорам, как ни старались их оживить Стюарты, Англия могла быть спокойной. Но с окончанием прежней работы началась новая. В годы, прошедшие после окончания междоусобной войны и до смерти короля, на первый план в качестве предметов общенародного обсуждения выступили конституционные и церковные вопросы, в той или иной форме еще беспокоящие современных англичан. В эпоху борьбы между армией и парламентом образовались первые великие партии, с тех пор постоянно господствовавшие в общественной, политической и религиозной жизни Англии, будь то индепенденты и пресвитериане, виги и тори, консерваторы и либералы. Тогда в первый раз началась далеко еще не закончившаяся борьба между политическими традициями и политической реформой, началами религиозного единообразия и религиозной свободы.

Религиозная борьба повлекла за собой политическую. Мы уже видели появление при Елизавете сект, не стремившихся, подобно пресвитерианам, к изменению устройства церкви, но отвергавших понятия о национальной церкви вообще и требовавших для каждой общины полной независимости в делах веры и богослужения. Но в конце царствования королевы эти «браунисты» исчезли почти совсем. Некоторые диссиденты, как это было с замечательной общиной, из которой вышли «отцы пилигримы», нашли себе убежище в Голландии; но большинство из них заставили снова присоединиться к господствующей церкви. «Что до так называемых браунистов, говорил Ф. Бэкон, — то в самое лучшее для них время их было очень не много необразованных простых людей, рассеянных то здесь, то там по закоулкам; а теперь, благодаря богу и примененным к делу добрым средствам, они подавлены и искоренены, так что о них почти ничего не слышно». Но, как только приматство Эббота посулило более мягкое отношение, изгнанные «отщепенцы» начали понемногу возвращаться в Англию. Во время своего пребывания в Голландии большинство их довольствовалось свободным развитием своей системы независимых общин, из которых каждая составляла целую церковь; впоследствии их называли индепендентами. Но меньшинство сильнее обособилось от господствующей церкви, особенно в учении о необходимости крещения взрослых, отчего их скромная община в Лейдене получила название «баптистов». В середине царствования Якова I каждая из этих сект образовала общину в Лондоне, но ревностные преследования Лода помешали распространению их мнений при Карле I. Только в связи с внезапным увеличением их числа в эпоху Долгого парламента, благодаря возвращению горстки переселенцев из Новой Англии с Хьюго Питерсом во главе, общины индепендентов начали обращать на себя внимание.

Лильборн и Бертон скоро объявили себя сторонниками так называемого новоанглийского направления; а через год в одном только Лондоне возникло «восемьдесят общин различных сектантов, руководителями которых», по пренебрежительному замечанию епископа Голла, «являлись люди, к тому пригодные, — башмачники, портные, валяльщики и тому подобный сброд». Но, в сущности, это движение пока не имело религиозного значения. Бакстер в то время еще не знал о сущест вовании индепендентов. В ранних памфлетах Мильтона также незаметно следов их влияния. Из 105 священников, заседавших на Вестминстерском соборе, только пять сочувствовали индепендентам, и все они были изгнанниками, вернувшимися из Голландии. Из 120 священников Лондона в 1643 году только трое подозревались в склонности к сектантству.

Борьба с Карлом I сначала создавала только новые помехи на пути к религиозной свободе. Пим и его товарищи в это время руководствовались в вопросах церковных и политических строго охранительными задачами. Их признанной целью было вернуть церковь к тому положению, которое она занимала при Елизавете, и освободить ее от «новшеств», которые были введены Лодом и его единомышленниками. «Сильное» большинство парламента было против всяких изменений в устройстве или учении церкви. Только отказ епископов от ограничения их власти и доходов, усиление партии, враждебной епископскому управлению, необходимость купить помощь шотландцев установлением церковного и политического единства, но прежде всего — настоятельная нужда в каком бы то ни было новом церковном устройстве вместо старой организации, ставшей невозможной ввиду положения, занятого епископами, — только это заставило Палаты принять «ковенант».

Однако для большинства англичан принятие церковью пресвитерианской системы управления казалось неважным. Учение о необходимости епископата признавалось немногими, и вообще реформа была встречена с одобрением, так как сближала английскую церковь с шотландской и с реформатскими церквями материка. Но, как бы ни было преобразовано ее управление, никто не ожидал, что она перестанет быть английской церковью или что она утратит право требовать от всего народа единообразия в богослужении. Тюдоровскую теорию об отношении церкви к государству, об обязанности всех англичан входить в ее состав и о ее праве определять верования и обряды богослужения не затронул никто из выдающихся людей.

Сами чувства, на которых главным образом основывалась подобная теория, — сила исторического предания, опасность диссидентства для государства, сильная любовь англичан к порядку и столь же сильное отвращение к «новшествам», а также отвращение к безразличию относительно вопросов религии только усилились под влиянием событий, ознаменовавших начало борьбы с королем. Поэтому среди бурь войны парламент настойчиво проводил новую систему церковного управления. В 1643 году в Вестминстере был созван Духовный собор, заседавший в течение пяти лет в Иерусалимской Палате; ему было поручено пересмотреть «статьи», составить исповедание веры и руководство общественным богослужением. Все эти работы вместе с планом церковного управления были одобрены палатами и изложены в ряде указов. От шотландского это церковное устройство отличалось тем, что надо всеми церковными судами и собраниями стоял высший апелляционный суд из мирян, назначаемый парламентом.

Если бы эта реформа была проведена, когда общины «с поднятыми руками» присягали в церкви святой Маргариты «ковенанту», она, вероятно, была бы принята всей страной; но появившись в конце войны, она встретила совсем иной прием. Хотя парламент несколько раз постановлял ввести ее, но чистое пресвитерианство пустило корни только в Лондоне и Ланкашире. В то время как богословы составляли в Иерусалимской Палате новый свод церковного учения и богослужения, диссидентство превратилось в религиозную силу. В страшных тревогах борьбы против Карла I личное убеждение взяло верх над религиозными преданиями. Под влиянием духа времени богословское умозрение приобрело необыкновенную смелость. В 1646 году пораженный ужасом памфлетист насчитал шестнадцать религиозных сект, существовавших вопреки закону; как сильно ни отличались они между собой, все они одинаково отвергали всякое право церкви или ее духовенства контролировать веру или богослужение. Сам Мильтон отверг пресвитерианскую точку зрения и заметил, что «новый пресвитер — просто другое название старого попа».

Вопрос о сектантстве скоро получил практическую важность по отношению его к войне, так как для успеха в борьбе парламент должен был обратиться к усердию и энергии именно того класса, который был особенно заражен новым духом религиозной свободы. Мы видели преобладание этого духа среди фермеров, из которых О. Кромвель набрал свою конницу, и этот набор сектантов явился первым прямым нарушением старой системы религиозного единообразия. Но сам О. Кромвель не разделял чувств этих фермеров. Он подписал «ковенант», и нет оснований приписывать ему нерасположение к пресвитерианству как системе церковного учения или устройства. Первый шаг был чисто практическим, он диктовался военными соображениями и оправдывался в его глазах симпатиями к «честным» людям, а также усиливавшейся, но все еще неясной мыслью о братстве христиан, возвышающемся над внешним единообразием учения и богослужения. Но скоро тревога и возражения пресвитериан увлекли его ум дальше по пути веротерпимости. «Выбирая людей для службы себе, — писал О. Кромвель перед битвой у Марстон-Мура, — государство не обращает внимания на эти мнения. Для него достаточно, если люди соглашаются верно служить ему». Марстон-Мур побудил его указать парламенту на необходимость хотя бы терпимости к диссидентам, и ему удалось добиться назначения общинами комиссии для изыскания средств к осуществлению этого. Но его усилия в конце концов возмутили консервативно настроенную массу пуритан. «Мы ненавидим и проклинаем, — писало в 1645 году лондонское духовенство, — столь восхваляемую терпимость». Власти Лондона ходатайствовали перед парламентом о беспощадном подавлении всех сект. Сам парламент всегда стоял на стороне охранителей. Но ход войны благоприятствовал делу религиозной свободы. Граф Эссекс и его пресвитериане терпели поражение за поражением. При преобразовании армии Палата общин отвергла предъявленное лордами требование того, чтобы кроме «ковенанта» офицеры и солдаты подчинялись также «форме церковного управления, принятой обеими палатами». Победа при Нэсби выдвинула вопрос уже не об одной только терпимости. «В этом деле честные люди сослужили вам верную службу», — писал О. Кромвель с поля боя спикеру Палаты общин. «Они исполнены надежды, сэр; я умоляю вас, во имя Бога, не отталкивать их. Человек, рискующий своей жизнью ради свободы страны, надеюсь, может ожидать от Бога свободы для своей совести».

Взятие Бристоля побудило его провозгласить новые начала еще яснее. «Пресвитериане и индепенденты, — все они проникнуты здесь одним духом веры и молитвы, смотрят и говорят одинаково. Здесь они единодушны и не носят различных имен; жаль, если где-либо будет иначе. Все верующие имеют настоящее единство, самое славное, так как это единство внутреннее и духовное, охватывающее человека с головы до ног. Что до единства внешнего, называемого обычно единообразием, то всякий христианин будет стараться подойти к нему, насколько позволит ему его совесть».

Возраставшая твердость речи О. Кромвеля объяснялась усиливавшимся раздражением его противников. С каждым днем обе партии проявлялись все яснее. Пресвитерианские духовные особы жаловались на распространение сектантства и указывали на фактическую, вопреки закону, веротерпимость. Шотландия, войско которой все еще стояло перед Ньюарком, настаивала на выполнении «ковенанта» и общем проведении церковного единообразия. С другой стороны, сэр Гарри Вэн старался склонить парламент к менее строгим мерам, введя в него 230 новых членов, занявших места ушедших роялистов, из которых более выдающиеся, вроде Айретона и Элджернона Сидни, склонялись к поддержке индепендентов. Но только давление «нового войска» и представление его глашатая — О. Кромвеля — помешали попыткам преследования. Среди своих неудач Карл I деятельно вел интриги с обеими партиями: Вэну и индепендентам он обещал свободу богослужения, и одновременно договаривался с парламентом и шотландцами. Эти переговоры были ускорены движением Ферфакса на Оксфорд.

Изгнанный из своего последнего убежища король после ряда бесцельных блужданий в мае 1646 года появился в лагере шотландцев. Лорд Левен со своей царственной добычей тотчас отступил к Ньюкаслу. Новое положение дел грозило гибелью партии религиозной свободы. Их уже ненавидели шотландцы, лорды, город Лондон; теперь кажущееся соглашение Карла I с их противниками расстраивало их расчеты на Палату общин, где ожидание скорого мира на пресвитерианских условиях усиливало противящееся большинство. Обе палаты предложили королю условия мира, совсем не ожидая сопротивления от человека, казалось, поставленного в полную от них зависимость. Они требовали для парламента распоряжения войском и флотом на двадцать лет, лишения всех «недоброжелателей», то есть роялистов, принимавших участие в войне, гражданских и военных должностей, упразднения епископата, установления пресвитерианской церкви. О веротерпимости или свободе совести они не говорили ни слова. Шотландцы «со слезами» просили короля принять эти условия, на том же настаивали его друзья и даже королева.

Но целью Карла I была просто отсрочка. Он думал, что за него действуют время и несогласие его врагов. «Я не теряю надежды, — холодно писал он, — что мне удастся привлечь на свою сторону пресвитериан или индепендентов, чтобы при помощи одних уничтожить других и снова стать настоящим королем». Отклонение условий, предложенных палатами, было жестоким поражением для пресвитериан. «Что будет с нами теперь, — спросил один из них, когда король отверг наши предложения?» «Что было бы с нами, возразил один из индепендентов, если бы он их принял?» Тогда Голлс и вожди консерваторов в парламенте решились на более смелый шаг. Политика короля заключалась в противопоставлении армии парламенту, и, пока армия шотландцев стояла в Ньюкасле, палаты не могли настаивать на роспуске своих войск. Только удаление шотландцев из Англии и передача ими особы короля в руки парламента могла освободить их от давления своих солдат, благодаря роспуску «нового войска». Шотландская армия, не рассчитывая на успех переговоров с королем и не имея возможности привезли его в Шотландию ввиду отказа общего собрания принять государя, который не соглашался подтвердить «ковенант», получила в удовлетворение своих требований 400 тысяч фунтов, передала Карла I Комитету палат и перешла за границу.

Завладев королем, вожди пресвитериан тотчас повели смелую атаку на «новое войско» и сектантов. Они постановили распустить армию, а для подавления восстания ирландцев набрать новую, под командой офицеров из пресвитериан. Напрасно солдаты протестовали против удаления «любимых ими офицеров»; напрасно совет офицеров старался выиграть время, указывая парламенту на опасность мятежа. Голлс и его товарищи оставались непоколебимыми, а их церковные законы указывали на цель их стремлений. Прямое проведение единообразия было невозможным до роспуска «нового войска»; а пока парламент торопился придумать средства для принятия единообразия, когда армия разойдется. Одно решение за другим предписывало учреждение пресвитерианства по всей стране, и первыми плодами этих усилий явились пресвитерианская организация Лондона и первое собрание ее синода у собора святого Павла. Даже офицерам штаба Ферфакса было приказано принять «ковенант».

Но все зависело от роспуска войска, а оно не выказывало никакого желания разойтись. Оценить справедливо его поведение можно, только припомнив, кем, в сущности, было большинство победителей при Нэсби. По положению и характеру они сильно отличались от солдат всякого другого войска. В большинстве это были молодые фермеры и мелкие ремесленники, содержавшиеся за свой счет, так как жалованье им не было уплачено за год. Всадники многих полков были, как на подбор, «честными» или набожными людьми, и, каковы бы ни были их энтузиазм или фанатизм, даже враги признавали, что в их лагере царили порядок и благочестие. Они смотрели на себя не как на солдат, нанимаемых и прогоняемых по желанию нанимателя, но как на людей, покинувших фермы и мастерские по призыву Бога. Им было велено совершить великое дело, и призыв обязывал их дождаться его окончания. Ловкая политика, по мнению Карла I, еще могла вернуть деспотизму его власть. Еще сильнейшая опасность грозила свободе совести, которая представлялась солдатам «причиной спора и за которую много их друзей пожертвовало жизнью, а сами они пролили столько крови». Они хотели повременить с роспуском, пока эти свободы не будут обеспечены, и в случае нужды готовы были выступить снова на их защиту.

Это решение вытекало не из гордости, данной им силой меча. Напротив, они настойчиво доказывали Общинам, что, «сделавшись солдатами, они не перестали быть гражданами». Их стремления и предложения имели чисто гражданский характер, и, раз их цель была достигнута, они готовы были мирно разойтись по домам. Размышления и обсуждения превратили армию в огромный парламент, считавший себя таким же представителем «благочестивых» людей, как и парламент в Вестминстере, и с каждым днем все больше убеждавшийся в превосходстве своего политического воззрения над мнениями соперника. Айретон, руководитель «нового войска», не имел себе равных среди политиков, заседавших у святого Стефана, а широкие и глубокие предложения армии нельзя было сравнивать с близорукой и узкой политикой Палат. Каковы бы ни были средства, которыми армия добивалась своих целей, но, чтобы быть справедливыми, не следует забывать, что по отношению к этим целям армия была вполне права. В течение последних двух веков Англия почти только и делала, что медленно и постепенно осуществляла широкий план политических и церковных реформ, предложенный армией в конце междоусобной войны.

Только когда предложения офицеров были отвергнуты и осталось мало надежд на примирение, армия приступила к действиям, но к действиям быстрым и решительным. Она упразднила совет офицеров по всем политическим делам и выбрала новый совет агитаторов, или агентов, по двое от каждого полка; последние созвали армию на общее собрание в Триплосской роще, и там предложения парламента о жалованье и роспуске были отвергнуты под крики: «Справедливость!». В то время как войско собиралось, агитаторы предприняли шаги, устранившие вопрос о подчинении. Слухи о том, что короля переведут в Лондон, наберут новую армию и возобновят междоусобную войну, привели солдат в ярость. В июне 1647 года пятьсот всадников вдруг появились перед Голмбихаузом, где под охраной комиссаров парламента пребывал король, и устранили его стражей. «Где ваши полномочия на это?» — спросил король командовавшего ими корнета. «Они за мной», — сказал Джейс, указывая на своих солдат. «Они написаны очень красивыми и четкими буквами», — шутливо заметил король. На деле Карл I и агитаторы уговорились заранее насчет захвата. «Я охотно отправлюсь, — сказал он Джейсу, — если солдаты подтвердят все то, что вы мне обещали. Вы не потребуете от меня ничего оскорбительного для моих совести и чести». «Мы не имеем привычки насиловать совесть кого-либо, а тем более — нашего короля», — ответил корнет.

Известия об этом вызвали в парламенте новый взрыв страха и яростное нападение на О. Кромвеля, отказавшегося от командования, покинувшего армию перед окончанием войны и с тех пор служившего посредником между двумя партиями. Энергичным протестом он опроверг обвинение в возбуждении мятежа, но был вынужден искать убежища в армии, а 25 июня она уже шла на Лондон. Ее требования были выражены с полной ясностью в «покорнейшем представлении», предъявленном Палатам. «Мы желаем укрепления мира в стране и вольностей подданных, согласно решениям и заявлениям парламента. Мы не желаем перемен в гражданском управлении, а также не желаем мешать установлению пресвитерианского управления или как либо вмешиваться в него». Они требовали терпимости, но «не для того, чтобы под предлогом предоставления свободы совести предоставить простор распущенной жизни; как и всегда, мы признаем, что раз государство установило что-либо в этих вопросах, нам остается не возражать, но подчиняться и терпеть». Имея в виду такое соглашение, они требовали исключения из Палаты общин одиннадцати членов с Голлсом во главе, которого солдаты обвиняли в возбуждении несогласия между армией и парламентом и в намерении возобновить междоусобную войну. После бесплодных переговоров страх лондонцев заставил указанных членов удалиться, и Палаты назначили для обсуждения этих вопросов комиссаров.

Хотя О. Кромвель и Ферфакс вынуждены были из посредников стать ревностными сторонниками армии, но политическое руководство ею принадлежало в то время зятю О. Кромвеля Генри Айретону, ожидавшему окончательного решения не от парламента, а от короля. «Должно же быть какое-нибудь различие между победителями и побежденными», — повторял он упорно; но условия, предложенные им Карлу I, отличались обдуманной умеренностью. В них незаметно было той мстительности, которую парламент выказал к роялистам и церкви; армия довольствовалась изгнанием семи главных «преступников» и требовала общей амнистии для остальных, отнятия у духовенства всякой принудительной власти, предоставления на десять лет парламенту права контроля над сухопутными и морскими силами и назначения высших сановников государства. Но за этими требованиями следовал мастерский широкий план политических реформ, уже намеченный армией в «покорнейшем представлении», которым она начала свое движение на Лондон. Все должны были пользоваться свободой веры и богослужения. Законы, предписывавшие пользование служебником, посещение церкви, принятие «ковенанта» подлежали отмене. Даже католики, какие бы другие ограничения на них ни накладывались, освобождались от обязательного посещения англиканской службы.

Парламент должен был созываться каждые три года; Палата общин подлежала преобразованию посредством более справедливого распределения мест и избирательных прав; обложение налогами подвергалось упорядочению, судопроизводство — упрощению, а масса политических, торговых и судебных привилегий — упразднению. По словам госпожи Гетчинсон, Айретон рассчитывал «поставить Карла I в такое положение, чтобы он, не имея возможности дальше проводить личную волю, стал содействовать общему благу своего народа». Но Карл I не оценил ни умеренности, ни мудрости этих важных предложений. Он увидел в кризисе только средство воспользоваться одной партией против другой и думал, что армия больше нуждается в его помощи, чем он — в ее содействии. «Вы не можете обойтись без меня; если я не поддержу вас, то вы погибли», — сказал он Айретону, когда тот стал настаивать на своих предложениях. «Вы намерены быть посредником между нами и парламентом, — спокойно возразил Айретон, — а мы думаем быть им между парламентом и Вашим величеством».

Причины сопротивления короля скоро выяснились. Толпа лондонцев ворвалась в Палату общин и заставила ее членов вернуть одиннадцать исключенных. Четырнадцать пэров и сотня депутатов бежали к армии, а оставшиеся в Вестминстере стали готовиться к открытой борьбе с ней и пригласили Карла I вернуться в Лондон. Едва известия об этом дошли до лагеря, как армия снова выступила в поход. «Через два дня, — холодно заметил О. Кромвель, — столица будет в наших руках». 6 августа армия с торжеством вступила в Лондон и восстановила бежавших членов; «одиннадцать» были снова отозваны, а вожди армии возобновили переговоры с королем. Негодование солдат на его отсрочки и интриги делало переговоры с каждым часом все более трудными; но О. Кромвель, содействовавший теперь Айретону всем своим влиянием, с непоколебимым упорством держался за надежду на соглашение. Его ум, консервативный, но практичный, понимал, что упразднение монархии вызовет большие политические затруднения, и потому, несмотря на увертки короля, он настаивал на переговорах с ним.

Однако О. Кромвель был почти одинок: парламент отказывался принять условия Айретона как основания для мира, Карл I продолжал увертываться, в армии росли беспокойство и подозрительность. Появились требования широких реформ упразднения Палаты пэров, создания новой Палаты общин, а агитаторы созвали совет офицеров для обсуждения вопроса об отмене самой монархии. О. Кромвель никогда не выказывал такой храбрости, как в своем сопротивлении готовив шейся буре: он запретил обсуждение вопроса, отсрочил собрание и разослал офицеров по их полкам. Но положение было слишком натянутым, чтобы продолжаться долго, а Карл I все еще стремился «продол жать свою игру». В его переговорах с О. Кромвелем и Айретоном на деле было мало серьезного, и в то время как они рисковали для него своей жизнью, он притворно вел переговоры с парламентом, поддержи вал недовольство в Лондоне, подготавливал новое восстание роялистов и вмешательство шотландцев в свою пользу. «Скоро между двумя народами начнется война», весело писал он. Для успеха этих планов ему нужно было только выйти на свободу, и надеявшиеся на соглашение вожди армии с удивлением узнали, что они обмануты и что король бежал (ноябрь 1647 г.).

Это довело возбуждение войска до бешенства, и только мужество О. Кромвеля предупредило открытое возмущение на собрании в Уэре. Но даже О. Кромвель был не в состоянии изменить настроение, овладевшее теперь солдатами, так как вероломство короля поставило его в беспомощное положение. «Король, — сказал он, — человек с большими талантами и сильным умом, но в то же время — такой притворщик и лжец, что на него нельзя положиться». Впрочем, опасность, которой грозило бегство короля, скоро исчезла. По странной случайности из Хемптонкорта Карл I отправился на остров Уайт, быть может, несколько рассчитывая на сочувствие полковника Гэммонда, коменданта замка Кернсбрук, и снова оказался пленником. После неудачной попытки стать во главе новой междоусобной войны, он принялся подготавливать следующую из своего заключения, возобновил притворные переговоры с парламентом и в то же время подписал тайный договор с шотландцами о вторжении в Англию. Фактическая приостановка «ковенанта» и торжество партии религиозной свободы вызвали в Шотландии сильное недовольство. Вокруг герцога Гамильтона сосредоточилась умеренная партия, которая и провела выборы в ущерб Аргайлу и церковным ревнителям; получив от короля согласие на восстановление в Англии пресвитерианства, она для его поддержки произвела набор войска.

В Англии на сторону короля склонялась вся консервативная партия с многими выдающимися членами Долгого парламента во главе, возможно, из страха перед предстоявшими церковными и политическими переменами; а вести из Шотландии почти повсюду вызывали восстание. Только сила удержала от него Лондон. Прежние парламентские офицеры подняли в Южном Уэльсе королевское знамя и захватили Пемброк. Захват Бервика и Карлайля открыл путь вторжению шотландцев. Поднялись Кент, Эссекс и Гертфорд. Флот в Даунах высадил своих капитанов на берег, поднял королевский флаг и заградил вход в Темзу. «Для парламента наступило время снасти королевство и править им в одиночку», — воскликнул О. Кромвель; но парламент старался воспользоваться переломом только для выражения своей преданности монархии, возобновления прерванных с королем переговоров и нанесения по религиозной свободе сильнейшего из когда-либо постигавших ее ударов. Пресвитериане поспешно вернулись на свои места и большинством приняли «Закон о преследовании богохульства и ересей», против которого долго возражали Вэн и О. Кромвель. «Всякий, — гласил этот грозный статут, — кто отрицает учение о Троице, божественности Христа, боговдохновенности книг Священного Писания, воскресении тела, о Страшном Суде и отказывается на суде отречься от своей ереси, должен подвергнуться смертной казни». Всякий, кто утверждает, «что человек под влиянием естественной свободы воли может обратиться к Богу», что существует Чистилище, что почитание икон позволительно, а крещение детей неправильно, всякий, кто отрицает обязательность соблюдения воскресного дня или утверждает, «что управление церковью через пресвитеров противоречит христианству или незаконно», должен «быть посажен в тюрьму», если не откажется от своих заблуждений.

Было ясно, что пресвитериане ожидали успеха короля, чтобы возобновить свою политику единообразия, и если бы Карл I был на свободе или же армия была распущена, то их надежды, вероятно, осуществились бы. Но Карл I все еще находился под стражей в Кернсбруке, и войско смело встретило грозившую ему опасность. Самовольное возобновление войны посреди общего стремления к миру устранило всякую мысль о примирении с королем. Твердое решение снова объединило, наконец, солдат и генералов. Накануне выступления против мятежников все они сошлись на торжественное молитвенное собрание и приняли «вполне ясное общее решение». «Если господь когда-либо снова вернет нам мир, мы обязаны потребовать у Карла Стюарта отчета за кровь, им пролитую, и вред, по мере сил причиненный им делу Бога и нашего бедного народа». За несколько дней Ферфакс подавил восстание Кента и запер мятежников восточных графств в стенах Колчестера, а О. Кромвель загнал уэльских повстанцев в стены Пемброка. Но оба города держались упорно, и хотя восстание лорда Голлэнда близ Лондона было легко подавлено, но не оставалось войска для отражения нашествия шотландцев, перешедших границу в количестве около 20 тысяч человек. К счастью, в эту критическую минуту Пемброк сдался, и это развязало руки О. Кромвелю, который с 5 тысячами человек быстро бросился на север.

Там он присоединил к себе отряд Ламберта, храбро нападавший на шотландцев сбоку, и через холмы Йоркшира проник в долину Сибблы, где герцог Гамильтон, подкрепленный тремя тысячами роялистов севера, уже дошел до Престона. С войском, состоявшим теперь из 10 тысяч человек, О. Кромвель бросился на растянувшуюся армию герцога, напал на шотландцев, отступавших за Сибблу, перешел вместе с ними реку, разбил их арьергард, пробился сквозь теснины Уоррингтона, где бегущий неприятель сделал последнюю отчаянную попытку остановить его, и в то время как Ламберт преследовал Гамильтона и конницу, сам он принудил к сдаче пехоту (17 августа 1648 г.). Тотчас после победы англичане перешли границу по направлению к Эдинбургу, разогнали партию роялистов и снова вернули власть Аргайлу, в то время как поселяне Айршира и запада подняли «восстание виггаморов», примечательное как первый случай упоминания названия «виги»; быть может, последнее соответствует английскому «whey» (сыворотка) и заключает в себе насмешку над кислыми лицами фанатичных поселян Айршира.

Аргайл встретил О. Кромвеля как освободителя; но едва победоносный генерал вступил в Эдинбург, как тревожные вести снова отозвали его на юг. Мы видели, что парламент отнесся к восстанию роялистов совсем иначе, чем армия. Он вернул изгнанных членов и провел закон против ереси. В момент победы при Престоне лорды обсуждали предъявленное О. Кромвелю обвинение в измене; в то же время, несмотря на сопротивление индепендентов, для переговоров с королем на остров Уайт снова были посланы комиссары. Роялисты и пресвитериане одинаково убеждали Карла I принять предлагаемые ему теперь льготные условия. Но едва разбились его надежды на Шотландию, как он задался мыслью начать новую войну при помощи армии, вызванной из Ирландии, и комиссары потратили время на бесплодные прения. «Мои планы ни в чем не изменятся», — писал Карл I своим друзьям. Но сдача Колчестера в августе и соглашение О. Кромвеля с Аргайлом развязали армии руки, и тотчас ходатайства ее полков потребовали «суда над королем». Новое представление совета офицеров потребовало избрания нового парламента, проведения избирательной реформы, признания верховенства Палат «во всех делах», превращения королевской власти в случае, если она будет сохранена, в должность, замещаемую парламентом и лишенную права протестовать против его решений. Но прежде всего они требовали, «чтобы был привлечен к особому суду за измену, кровопролития и вред, в которых он провинился, главный виновник наших смут; по его поручениям, согласно его приказам и полномочиям, ради его интересов, по его желанию и власти происходили все наши войны и смуты со всеми сопровождавшими их бедствиями».

Требование это привело Палаты в отчаяние, и они ответили на него, приняв за основание мира уступки короля, несмотря на их незначительность. Солдаты приняли этот шаг как вызов. 30 ноября отряд конницы снова захватил Карла I и отвез его в замок Герст; в то же время Ферфакс сообщил письмом о движении своей армии на Лондон. «Мы узнаем теперь, кто на стороне короля и кто на стороне парламента», — сказал Вэн, когда войска обступили Палаты парламента. Но среди его членов страх, внушаемый армией, оказался слабее остатков лояльности, стремившейся спасти монархию и церковь, и большинство обеих Палат высказалось за принятие предложенных Карлом I условий. На следующее утро (16 декабря) у дверей Палаты общин появился полковник Прайд со списком сорока членов большинства в руках. Совет офицеров решил исключить их, и каждый из них, по мере своего появления, подвергался аресту и заключению. «По какому праву вы так поступаете?» — спросил один из членов. «По праву меча», — как говорили, ответил Хьюго Питерс. Палата все еще упорствовала, но на следующее утро были исключены еще сорок членов, и тогда оставшиеся уступили.

Меч решил вопрос, и вдруг перед ним исчезли обе силы, ведшие ожесточенную войну, — парламент и монархия. С изгнанием 140 членов, то есть большинства тогдашней Палаты, они сохранили только одно название. Оставшиеся их члены шли рука об руку с армией и уже не были представителями воли страны; употребляя грубое народное выражение, они составляли только «хвост» (rump) парламента. От Палаты общин осталась одна тень, а Палата лордов совершенно исчезла. Под влиянием «Прайдова очищения» «хвост» парламента постановил судить Карла I и для этого образовать судилище из 150 человек под председательством известного юриста Джона Брэдшо. Немногие оставшиеся пэры отвергли это предложение, и тогда уцелевшие члены Нижней Палаты объявили, «что источником всякой законной власти служит, после Бога, народ; что Общины Англии, собранные в парламенте, избранные народом и представляющие его, пользуются высшей властью в стране; и что все постановленное и объявленное Общинами законом имеет силу такового для всех членов нации, хотя бы в этом не принимали участия и на это не давали согласия король и Палата пэров».

Карл I выступил перед судом Брэдшо только для того, чтобы отвергнуть его компетенцию и отказаться от защиты. Для успокоения совести судей было допрошено 32 свидетеля, и только на пятый день суда король как тиран, изменник, убийца и враг своей страны был приговорен к смерти. В течение процесса народное возбуждение выражалось в криках: «Правосудия!», или: «Бог да спасет Ваше величество!» Но когда Карла I повели на казнь, стихло все, кроме громких криков солдат. Перед лицом смерти (30 января 1649 года) к нему вернулось достоинство, которое он не всегда сохранял в долгих пререканиях с Брэдшо и судьями. При жизни он делал много ошибок и глупостей, но «в эти роковые минуты не совершил ничего низкого или недостойного». Когда король поднялся на эшафот, устроенный перед одним из окон банкетной залы Уайтхолла, его встретили два замаскированных палача; улицы и крыши были усеяны зрителями; внизу был построен отряд войска. Голова Карла I упала с первого удара, и когда палач поднял ее перед глазами всех, то у молчаливой толпы вырвался крик сострадания и ужаса.

Глава IX РЕСПУБЛИКА (1649–1653 гг.)

Известие о казни английского короля было встречено в Европе с трепетом ужаса. Русский царь прогнал английского посла от своего двора. После провозглашения республики Франция отозвала своего посланника. Протестантские державы материка, казалось, больше других старались отречься от всякой связи с протестантским народом, возведшим своего короля на эшафот. Как только известие о казни дошло до Гааги, Голландия первой начала враждебные действия против новой державы. Генеральные штаты торжественно встретили принца Уэльского, принявшего титул Карла II, признали его «величеством» и в то же время отказали в приеме английским послам. Их наместник (штатгальтер), принц Оранский, зять Карла I, при сочувствии народа оказал претенденту помощь и содействие. Одиннадцати судам английского флота, со времени их возмущения против парламента и нашедшим себе прибежище в Гааге, было позволено отплыть под командой Рупрехта для нападения в море на английских купцов.

Внутренняя опасность была еще сильнее. В Шотландии Аргайл и его партия провозгласили Карла II королем и направили в Гаагу посольство с приглашением вступить на престол. В Ирландии Ормонду удалось, наконец, до некоторой степени объединить партии, со времени восстания раздиравшие страну на части: староирландских католиков, или партию туземцев с Оуэном Роэ О’Нейлом во главе, английских католиков, роялистов англиканцев и роялистов пресвитериан севера; а затем он пригласил Карла II немедля прибыть в страну, где он найдет на своей стороне три четверти населения. Ослабленный парламент, оставшийся единственным представителем законной власти, отнесся ко внешней опасности нерешительно и вяло. Общины приступили к своему новому делу, колеблясь и медля. После казни короля прошло шесть недель, прежде чем формально была упразднена монархия, а для управления государством был учрежден Государственный совет, состоявший из 41 члена Палаты общин и получивший исполнительную власть по всем внутренним и внешним делам. Прошло еще два месяца, и 19 мая появился достопамятный закон, гласивший, «что народ Англии и всех принадлежащих ей владений и земель провозглашается составляющим республику, или свободное государство, и что как таковой он должен впредь управляться верховной властью народа, его представителями в парламенте и назначаемыми ими для блага на рода чиновниками и министрами, и притом без участия короля или Палаты лордов».

Из опасностей, грозивших новой республике, многие были больше кажущимися, чем действительными. И Франция, и Испания добивались ее дружбы, и их соперничество защищало ее от враждебности крупнейших держав материка; а недоброжелательство Голландии можно было если не устранить, то ослабить при помощи переговоров. Прежде чем признать формально Карла I своим королем, Шотландия требовала от него принятия «ковенанта», и только необходимость могла заставить его согласиться на такое требование. Опасность со стороны Ирландии была сильнее, и потому для продолжения ирландской войны было собрано войско из 12 тысяч человек. Но серьезнее всего были внутренние опасности. Смерть Карла I придала роялизму новую силу, и вновь пробудившаяся лояльность была доведена до восторженности изданием «Царского образа» («Eikon basilike»). Это произведение с удивительным искусством изображало надежды, страдания и благочестие царственного «мученика» и считалось составленным самим королем в последние часы его плена, хотя на деле принадлежало талантливому пресвитерианскому священ нику, доктору Гаудену. Надежды на восстание были сразу разрушены казнью герцога Гамильтона и лордов Голлэнда и Кэпела, до тех пор содержавшихся в Тауэре; но народное недовольство сказывалось даже в Государственном совете.

Большинство его членов отклонили присягу, предложенную им на первом заседании и заключавшую в себе одобрение казни короля и установление республики. Половина судей отказались от своих мест. Требование присяги на верность республике, предъявленное всем штатным духовным и общественным чиновникам, вызвало тысячи отказов. В Лондоне Совет решился провозгласить республику не раньше мая, да и то при недовольстве граждан. Но армия и не думала об установлении чисто военного управления. Еще меньше она думала предоставлять ведение дел небольшой группе членов, называвшей себя Палатой общин; в ней едва было сто человек, а собиралось обычно немного более пятидесяти. Превратив Палату, при помощи «Прайдовой очистки», в простую тень, армия и не собиралась сохранять ее в виде постоянного учреждения; на деле условием даже временного ее сохранения она поставила выработку закона о созыве нового парламента. Предложенный советом офицеров план интересен как основа многих позднейших проектов парламентской реформы. Он предлагал распустить весной «хвост» Палаты и каждые два года собирать новый парламент, состоящий из 400 членов; выбирать их должны были все домохозяева, вносящие налог на бедных; новое распределение мест должно было предоставить право представительства всем крупным поселениям. В выборах не участвовали офицеры и чиновники, получавшие жалованье. План, по-видимому, был принят общинами, и основанный на нем законопроект неоднократно обсуждался; но можно было подозревать, что Палата серьезно не думает о своем роспуске. Общественное недовольство нашло себе выразителя в Джоне Лильборне, храбром и горячем солдате; а возбуждение армии вдруг проявилось в мае в страшном мятеже. «Мы должны изрубить их в куски, — воскликнул О. Кромвель в Государственном совете, — или они изрубят нас!» Он поспешно прошел 50 миль до Берфорда, и это позволило ему в полночь напасть на мятежные полки и подавить восстание. Но, решительно восставая против беспорядка, О. Кромвель вполне разделял требование армии насчет нового парламента. Он верил в намерение Палаты разойтись и в своей речи, обращенной к мятежникам, ручался за это. Но в Палате кучка энергичных политиков намеревалась продлить ее существование, и вскоре Генри Мартин в своем остроумном пересказе истории Моисея представил республику слабым новорожденным ребенком и намекнул на то, что «лучше всего может воспитать его произведшая его на свет мать». А пока Палата держала свои намерения в тайне, и, несмотря на задержку с проектом нового представительного собрания, О. Кромвель еще не питал серьезных подозрении насчет планов парламента. В это время, в августе 1649 года, ряд успехов роялистов, оставивших в руках парламентских войск только Дублин, вызвал его в Ирландию.

Так как Шотландия грозила войной, а на море предстояла борьба с Голландией, то войско должно было поскорее покончить с Ирландией. О. Кромвель и его солдаты жаждали мести: ужасы ирландского восстания были еще живы в сердцах всех англичан, и новый мятеж считался продолжением прежнего. «Мы пришли, — сказал О. Кромвель при высадке, — потребовать отчета за пролитую невинную кровь и попытаемся привлечь к ответу всех тех, кто, явившись вооруженным, подаст для этого основания». Вылазка из Дублина уже заставила Ормонда снять со столицы осаду. Чувствуя себя не в силах сопротивляться новому войску, маркиз поставил свои лучшие силы, 3 тысячи англичан под командой сэра Артура Эстона, гарнизоном в Дрогеду. Взятие ее О. Кромвелем (сентябрь 1649 года) было первым в ряду ужасных избиений. Гарнизон храбро отбивался и отразил первое нападение, но второе заставило Эстона и его отряд отступить к Миллмаунту.

«Когда наши солдаты взбирались на него, — гласила грозная депеша О. Кромвеля, — я приказал им предавать всех смерти; а в пылу боя я запретил им щадить в городе вооруженных людей. Я думаю, в эту ночь они предали смерти около 2 тысяч человек». Немногие бежали в церковь святого Петра, «почему я и приказал зажечь колокольню, и слышно было, как один из них кричал в пламени: «Бог осуждает меня, я горю, я горю». «В самой церкви мечу было предано около тысячи человек. Я думаю, вместе с ними были перебиты все их монахи, кроме двух»; но это было единственное исключение из правила умерщвлять только солдат. Тогда О. Кромвель требовал от своих противников указать со времени его прибытия в Ирландию хотя бы один случай умерщвления, разорения или изгнания безоружного человека; но для солдат, отказывавшихся сдаться, пощады не было. Когда наконец голод принудил уцелевших к сдаче, «их офицеры были перебиты, из солдат казнен каждый десятый, а прочие сосланы на Барбадос». «Я убежден, — говорил он, — что это праведный суд Божий над безбожными злодеями, обагрившими свои руки кровью невинных, и думаю, что это предупредит пролитие крови в будущем».

Для освобождения Дерри и успокоения Ольстера достаточно было одного отряда, а затем О. Кромвель обратился к югу, где упорная оборона Уэксфорда вызвала столь же страшное кровопролитие. Новый успех при Россе привел его к Уотерфорду, но город оказал упорное сопротивление; армия таяла от болезней, не пощадивших почти ни одного офицера; пострадал от них и сам генерал. Наконец сильная непогода заставила его, не закончив дел, занять в Корке зимние квартиры. Зима прошла крайне тревожно. Парламент выказывал все меньше охоты к роспуску и отвечал на рост недовольства более строгой цензурой печати и бесплодным преследованием Джона Лильборна. Английская торговля терпела большой ущерб от нападений флота Рупрехта, стоявшего на якоре у Кинсэла для поддержки восстания роялистов в Ирландии. Правда, Вэн уже создал новый флот, эскадры которого были посланы в Британские моря, в Средиземное море и Левант; во главе флота, отогнавшего Рупрехта от берега Ирландии и, наконец, запершего его в устье Тахо, был поставлен полковник Блэк, отличившийся во время войны геройской защитой Таунтона. Но опасность со стороны шотландцев сломила даже энергию Вэна. «Я должен идти и умереть там — воскликнул молодой король при вести о поражении Ормонда под Дублином! — Жить в другом месте — для меня позор».

Но по мере того как О. Кромвель шел от победы к победе, стремление Карла II к походу в Ирландию остывало, и с острова Джерси, который из всех его южных владений только и сохранил ему верность, он возобновил переговоры с Шотландией, прерванные было его надеждами на Ирландию. На время их приостановило предложение Монтроза напасть на правительство, с которым его государь вел переговоры; но неудача и смерть маркиза весной 1650 года вынудила Карла II принять условия пресвитериан. Известия об этих переговорах испугали правителей Англии: Шотландия набирала войско, а Ферфакс был согласен защищать Англию от нашествия шотландцев, но не решался первым вторгаться в Шотландию. Тогда Совет вызвал О. Кромвеля из Ирландии, но он рассудил, что времени для подчинения запада хватит. В течение зимы он деятельно готовится к новому походу, и только после взятия Клонмела и поражения ирландцев под командой Гюга О’Нейла отплыл назад в Англию.

О. Кромвель вступил в Лондон при криках огромной толпы, и через месяц после высадки Карла I на берегах Шотландии английская армия двинулась на север. В составе 15 тысяч человек она перешла Твид; но ее вождь своей жестокостью в Ирландии возбудил ужас, страна по мере его продвижения пустела, и он вынужден был обращаться за припасами к флоту, плывшему вдоль берега. Давид Лесли, несмотря на превосходство своих сил, отказывался от сражения и упорно оставался на своих позициях, между Эдинбургом и Литом. У склонов Пентленда английская армия обошла его позицию, но это только заставило шотландцев переменить фронт; а когда обманутый О. Кромвель стал отступать к Денбару, Лесли расположился на высотах над городом и, захватив Кокбернспэт, преградил англичанам отступление вдоль берега. Его позиция была почти неприступной, а солдаты О. Кромвеля страдали от болезней и голода; генерал уже думал посадить свои войска на суда, когда 3 сентября в утреннем сумраке он заметил признаки движения в лагере шотландцев. Пыл проповедников, наконец, взял верх над осторожностью Лесли, и его армия стала спускаться на равнину между холмом, на котором стояла лагерем, и небольшим ручьем, прикрывавшим фронт англичан.

Конница Лесли далеко опередила главные силы и едва спустилась на равнину, как О. Кромвель в густом сумраке двинул на нее все свои силы. «Бегут, право, бегут!» — воскликнул он, когда после отчаянного сопротивления шотландская конница подалась и привела в смятение спешившую к ней на помощь пехоту. Затем, когда над утренними облаками поднялось солнце, он произнес более высокие слова: «Да восстанет Бог и рассеются враги его! Как исчезает мрак, так прогонишь Ты их!» Менее чем за час была одержана полная победа. Пораженные пустились в бегство; в плен было взято 10 тысяч человек с обозом и артиллерией, было убито 3 тысячи воинов, тогда как победители почти не понесли потерь. Лесли вернулся в Эдинбург полководцем без армии. Победа при Денбаре тотчас сказалась на отношениях материковых держав. Испания поспешила признать республику, Голландия предложила ей союз. Но Кромвель с тревогой следил за рос том недовольства в стране. Требуемые Айретоном общая амнистия и закон о роспуске парламента все еще не были приняты; реформа судов, на которой настаивала армия, была задержана возражениями, выставленными против нее юристами Палаты общин. «Помогите угнетенным, — писал О. Кромвель из Денбара, — услышьте стоны бедных заключенных. Постарайтесь устранить злоупотребления во всех видах. Республике неприлично допускать разорение массы для обогащения немногих».

Но Палата старалась направить поток общественного мнения в пользу своего сохранения при помощи крупного дипломатического торжества. Она тайно приняла дикий план заключить союз между Англией и Голландией и воспользовалась победой О. Кромвеля для отправки в Гаагу Оливера Сент-Джона с пышным посольством. Он отверг предложенные голландцами союз и торговый договор и, со своей стороны, предложил объединить Англию с Голландией, но тотчас получил отказ. Послы вернулись раздраженными и приписали свою неудачу положению дел в Шотландии, где Карл II подготавливал новый поход. Со времени его прибытия в Северное королевство ему приходилось переносить одно унижение за другим. Он должен был подписать «Ковенант», выслушать проповеди и упреки пресвитеров; наконец, его пригласили подписать заявление, подтверждавшее тиранию его отца и идолопоклонство матери. Несмотря на свои равнодушие и беззастенчивость, молодой король с минуту поколебался. «Подписав такую бумагу, — воскликнул он, — я не смогу смотреть в глаза своей матери», но все-таки подписал заявление. Пока, впрочем, он был королем только по имени: его не допускали ни в Совет, ни в армию, его друзья не принимали никакого участия ни в управлении, ни в войне. Поражение при Денбаре сразу освободило его от зависимости. «Я думаю, теперь король встанет на свои ноги», — писал О. Кромвель после победы. Поражение Лесли уничтожило влияние Аргайла и руководимых им строгих пресвитериан. Гамильтон, брат и преемник герцога, взятого в плен при Престоне, привел роялистов назад в лагерь, и Карл II настоял на его допуске в Совет и на свое коронование в Сконе.

Овладев Эдинбургом, но потерпев неудачу в нападении на Стирлинг, О. Кромвель выжидал зиму и долгую весну, пока внутренние раздоры не подействовали на враждебный народ, а возвращение «недоброжелателей», то есть роялистов прежней войны, в ряды королевской армии заставило строгих пуритан с неудовольствием покинуть ее. С началом лета поход возобновился, но Лесли снова вернулся к своей системе крепких позиций, и О. Кромвель, найдя лагерь шотландцев при Стирлинге неприступным, перешел в Файф и оставил открытой дорогу к югу. Уловка подействовала. Вопреки советам Лесли, Карл II решил вторгнуться в Англию и скоро уже шел через Ланкашир к Северну; английская конница под командой Ламберта беспокоила его тыл, а английская пехота спешила через Йорк и Ковентри преградить ему дорогу к Лондону. «Мы действовали в силу нашего разумения, возражал Кромвель в ответ на сердитые упреки напуганного парламента. — Если не положить этому конец, понадобится еще один зимний поход». В Ковентри он узнал, где находится Карл II, и через Ившем поспешил к Уорчестеру, где расположились лагерем шотландцы. В годовщину своей победы при Денбаре (3 сентября 1651 года) О. Кромвель переправил половину своего войска через реку и с двух сторон напал на город. Он лично вел авангард и «первым вступил на занятую неприятелем землю». Когда Карл II спустился с соборной башни, чтобы броситься на восточное крыло, Кромвель поспешил назад через Северн и скоро снова «разъезжал в огне». 4–5 часов «продолжалось самое жестокое, какое я только видел, сражение», сообщал он парламенту; шотландцы оказались в меньшинстве и были изгнаны в город, но на предложения пощады отвечали выстрелами. Битва закончилась только с наступлением ночи. Победители, по обыкновению, потеряли немного, а побежденные — 6 тысяч человек, а также весь обоз и артиллерию. Лесли оказался среди пленных, Гамильтон — в числе убитых. Сам Карл II бежал с поля битвы и после долгих скитаний удалился во Францию.

«Теперь, когда король мертв, а его сын разбит, — серьезно заявил О. Кромвель парламенту, — я считаю необходимым приступить к закреплению нашего устройства». Но это закрепление, обещанное после Нэсби, было так же далеко и после Уорчестера. Билль о роспуске настоящего парламента, несмотря на личные настояния О. Кромвеля, прошел при сильном сопротивлении, большинством всего в два голоса, и даже этот успех был куплен уступкой, позволившей Палате заседать еще три года. Внутренние дела находились почти в полном застое. Парламент назначил комиссии для выработки планов судебных и церковных реформ, но не сделал ничего для их проведения. Он был подавлен массой дел, навязанных ему смутами войны, — конфискациями, запретами, замещением гражданских и военных должностей в сущности, всем государственным управлением; бывали времена, когда ему на несколько недель приходилось отказываться от разбора частных дел, чтобы несколько продвинуть вперед дела общественные. Эти путаница и беспорядок еще усиливались неизбежно возникавшими злоупотреблениями; членов Палаты обвиняли в казнокрадстве и подкупе, и некоторые из них, подобно Гэселригу, действительно пользовались властью в своих личных интересах.

Единственным средством против всего этого служил, по мнению армии, созыв нового и полного парламента вместо «хвоста» старого; но Палата была настроена решительно против этой меры. Вэн возбудил в ней новую деятельность. После долгих совещаний она приняла «Билль об амнистии». Для обсуждения юридических реформ была образована главная комиссия с сэром Мэтью Гэлом во главе. Был серьезно поднят вопрос о союзе с Шотландией. Восемь английских комиссаров созвали в Эдинбурге делегатов от ее графств и городов и, несмотря на упорное сопротивление, добились решения в пользу союза. В Палату был внесен билль, подтверждавший объединение и допускавший представителей Шотландии в ближайший парламент. Подобный план был предложен и для объединения с Ирландией. Но цель Вэна было не только доказать действенность парламента, но и освободить его от контроля армии. Он намеревался выдвинуть флот как силу, преданную Палате, и затмить блеск Денбара и Уорчестера еще большими победами на море. С этой целью он старательно поддерживал ссору с Голландией. «Навигационный акт» запретил иностранным судам ввозить в Англию товары других стран, и тем самым нанес роковой удар по торговому посредничеству, обогащавшему голландцев.

Новый спор вызвало требование англичан салюта от всех судов, плававших по Ла-Маншу. При встрече обоих флотов перед Дувром Блэк потребовал от голландцев спуска флага, на что их адмирал, Ван Тромп, ответил пальбой. Генеральные штаты приписали столкновение случайности и предложили отозвать адмирала; но требования англичан в переговорах все повышались, и война стала неизбежной. Для понимания новой политики Палаты армия едва ли нуждалась в принятии билля о ее роспуске. Знаменательным было уже то, что, принимая билль о своем роспуске, Палата еще не выработала плана для следующего за ней собрания. Едва была объявлена война Голландии, как армия вышла из выжидательного положения, которое занимала со времени объявления республики, и потребовала не только реформ в церкви и государстве, но и заявления о том, что Палата прекратит свою деятельность.

Ходатайство армии заставило Палату заняться обсуждением «Билля о новом представительстве», но при этом скоро выяснилось намерение действующих членов войти в состав будущего парламента без перевыборов. Раздраженные такими притязаниями, офицеры на ряде совещаний требовали немедленного роспуска, в чем Палата так же упорно отказывала. О. Кромвель поддерживал требования армии в выражениях, заключавших в себе угрозу: «Что до членов этой Палаты, то они начинают возбуждать в армии недовольство; я желал бы, чтобы оно имело меньше оснований». Он утверждал, что это недовольство вполне оправдывается своекорыстным захватом в свою пользу домов и земель, безнравственной жизнью многих членов, их пристрастностью в роли судей, их вмешательством по личным мотивам в обычный ход правосудия, задержкой юридических реформ, но более всего — их очевидным намерением сохранить за собой власть. Он закончил повторением своей главной мысли: «От таких людей трудно ожидать обновления государства».

На время военные действия задержали наступление кризиса. Страшная буря разогнала оба флота, когда они готовились вступить в сражение у Оркнейских островов; но Рюйтер и Блэк снова встретились на Ла-Манше, и после упорной борьбы голландцы вынуждены были отступить под прикрытием ночи. С упадком Испании Голландия стала главной морской державой в мире, и первое поражение сильно подняло дух нации. Для укрепления голландского флота были сделаны огромные усилия, и во главе его был поставлен ветеран Ван Тромп, явившийся на Ла-Манш с 73 военными кораблями. У Блэка было вдвое меньше судов, но он смело принял вызов, и первый бой продолжался до наступления ночи, кот да разбитый флот англичан отступил на Темзу. Тромп с торжеством прошел Ла-Манш с метлой на вершине мачты, и поражение любимого общинами флота заставило их сбавить тон. Обе партии, по-видимому, пришли к соглашению: снова был внесен билль, устанавливавший новое представительство, и парламент обещал разойтись в следующем ноябре, а О. Кромвель не противился роспуску части армии.

Новый поворот событий повысил отвагу Палаты. Энергичные усилия Блэка позволили ему через несколько месяцев после поражения снова выйти в море, и четырехдневный бой закончился, наконец, победой англичан, хотя искусные маневры Тромпа и спасли сопровождаемый им флот. Тогда Палата стала настаивать на сохранении за нею власти. Действующие члены должны были не только войти в состав нового парламента, лишая представляемые ими местечки права выбора представителей, но и образовать ревизионную комиссию для определения полномочности каждого избрания и пригодности вновь избранных членов. Между руководителями общин и офицерами армии было проведено совещание, на котором последние решительно потребовали не только устранить эти притязания, но и немедленно распустить парламент и поручить проведение новых выборов государственному совету. «Мы не можем никому передавать наших обязанностей», возразил Гэселриг.

Совещание было отложено до следующего утра при условии не делать решительных шагов; но едва оно возобновилось, как отсутствие главных членов подтвердило слух, будто бы Вэн спешит провести через Палату «Билль о новом представительстве». «Это противоречит честности!» воскликнул с гневом О. Кромвель и, выйдя из Уайтхолла, велел отряду мушкетеров следовать за ним до дверей Палаты общин. «Одетый в простое серое платье и серые шерстяные чулки», он спокойно сел на свое место и стал слушать горячие доводы Вэна. «Я пришел сюда сделать нечто такое, что мучает меня до глубины души», сказал он своему соседу, Сент-Джону, но оставался спокойным, пока Вэн не предложил Палате отказаться от обычных форм и тотчас принять билль. «Минута настала», — сказал он Гаррисону. «Подумайте хорошенько, — возразил тот, это вещь опасная!», и О. Кромвель слушал еще четверть часа. Наконец, когда прозвучал вопрос, проходит ли билль, он встал и громко повторил свои прежние обвинения в несправедливости, своекорыстии и медлительности. «Ваш час настал, — закончил он, — Господь покончил с вами!» Многие члены вскочили на ноги, бурно протестуя. «Да, да, — отвечал Кромвель, — довольно с нас этого». — Затем, выйдя на середину залы, он надел на голову шляпу и воскликнул: «Я положу конец вашей болтовне!» Это вызвало страшный шум, среди которого слышались произносимые им отрывочные фразы: «Не следует вам заседать здесь больше! Вы должны уступить место лучшим людям! Вы не парламент».

По знаку генерала в залу вступили тридцать мушкетеров, и пятьдесят присутствовавших членов столпились у дверей. «Пьяница!» — воскликнул О. Кромвель, когда мимо него проходил Уэнтворт; еще более грубое прозвище досталось Мартину. Бесстрашный до конца, Вэн сказал ему, что его поступок «идет вразрез со всяким правом и всякой честью». «Ах, сэр Гарри Вэн, сэр Гарри Вэн! — воскликнул О. Кромвель, сильно негодуя на сыгранную с ним шутку! — Вы могли предупредить все это, но Вы обманщик и не имеете понятия о честности! Господь да избавит меня от сэра Гарри Вэна!»

Спикер отказывался покинуть свое место, пока Гаррисон не предложил «помочь ему сойти». Затем О. Кромвель поднял со стола его жезл. «Что нам делать с этой игрушкой?» — спросил он. «Уберите ее прочь!» Наконец двери Палаты были заперты, а через несколько часов после разгона парламента последовал роспуск его исполнительного комитета — Государственного совета. Сам О. Кромвель пригласил его разойтись. «Мы слышали, — ответил его председатель Джон Брэдшо, — что сделали Вы этим утром в Палате, а через несколько часов об этом услышит вся Англия. Но Вы ошибаетесь, сэр, считая парламент распущенным. Никакая власть на земле не может распустить парламент, кроме него самого, будьте в этом уверены!»

Глава X ПАДЕНИЕ ПУРИТАНСТВА (1653–1660 гг.)

Роспуск парламента и Государственного совета оставил Англию без правительства, так как полномочия всех чиновников прекращались вместе с учреждением, даровавшим их. Как главный начальник войск О. Кромвель, в сущности, вынужден был признать себя ответственным за поддержание общественного порядка. Но в действиях генерала и армии нельзя было заметить стремления к военному деспотизму. На деле и тот, и другая были далеки от признания своего положения революционным. С формальной стороны их действия со времени установления республики не допускали оправдания; но по существу они заключались в защите прав народа на представительство и самоуправление, и общественное мнение было целиком на стороне армии, когда она требовала полного и настоящего представительного собрания и противилась закону, с помощью которого парламент хотел лишить половину Англии избирательного права. Только когда не оказалось других средств предупредить это, солдаты прогнали злоумышленников. «Вы сами принудили меня к этому! — воскликнул О. Кромвель, изгоняя членов из Палаты. — Я день и ночь просил Господа, чтобы он скорее умертвил меня, чем заставил делать это».

Его поступок был насилием над членами Палаты, но то, что он хотел предупредить, было нарушением с их стороны конституционных прав целой нации. Народ действительно «в каждом углу королевства был недоволен» положением общественных дел, и единодушное согласие одобрило разгон парламента. «Ни одна собака не залаяла при их уходе», — сказал протектор несколько лет спустя. Как ни сильны были опасения насчет того, как воспользуется своим влиянием армия, они в значительной степени были развеяны заявлением офицеров. Их единственной заботой было «не захватывать власти и не оставлять ее в руках войска хотя бы на один день», а их обещание «призвать к управлению людей испытанной верности и честности» было до некоторой степени выполнено учреждением временного Государственного совета, состоявшего из восьми высших офицеров и четырех штатских лиц с О. Кромвелем во главе. Место в нем было предложено, хотя и безуспешно, Вэну.

Первыми делами этого учреждения были, очевидно, созыв нового парламента и передача в его руки вверенной ему власти; но разгон «хвоста» сделал бесполезным «Билль о парламентской реформе», и, как нежелательно было совету созывать новый парламент по старой системе, он не решился взять на себя ответственность за такое коренное преобразование, как создание своей властью нового закона о выборах. Это затруднение было преодолено созывом учредительного конвента. Несколько лет спустя О. Кромвель с забавной откровенностью рассказал историю того неудачного собрания. «Я хочу рассказать вам случай, свидетельствующий о моих слабости и безумии. И притом это было сделано по простоте, я это могу утверждать… Тогда полагали, что люди наших взглядов, участвовавшие в войнах и согласные в этом отношении, непременно попадут в точку и сделают все так, как только можно желать! Так именно мы и думали, и я так думал; тем хуже для меня!» Для этой цели из списков, составленных индепендентскими церквями, государственный совет выбрал 16 человек, «надежных, богобоязненных, ненавидящих корысть». Большинство из них были, подобно Эшли Куперу, людьми благородными и состоятельными; число горожан, вроде торговца кожами Хвали Бога Бэрбона, именем которого воспользовались как прозвищем для всего собрания, было, по-видимому, почти таким же, как и в прежних парламентах.

Но на настроение его членов оказали роковое влияние обстоятельства его избрания. Сам О. Кромвель в порыве бурного красноречия, с которым он приветствовал открытие конвента, увлекся странным энтузиазмом. «Убедите народ, — сказал он, — что, как люди, боящиеся Бога, избавили его от ига королевской власти, так теперь они же будут управлять им в страхе Божьем… Вы призваны Богом, призваны поистине чудесно и неожиданно… Никогда верховная власть в такой степени не признавала Бога и не была Им признаваема». Еще больше восторженности проявилось в действиях самого конвента. Передача в его руки О. Кромвелем и советом их полномочий сделало его высшей властью в государстве; но в созывавшей его инструкции было указано, что в течение 15 месяцев эта власть должна быть передана другому собранию, избранному согласно его указаниям. Таким образом, задача конвента как учредительного собрания, в сущности, заключалась в созыве парламента на действительно национальной основе; но он понял свое предназначение в самом широком смысле и смело взялся за дело всесторонних конституционных реформ. Он учредил комиссии для рассмотрения нужд церкви и народа. Одушевлявший собрание дух бережливости и честности сказался в устранении неравенства налогообложения и вкравшейся в гражданскую службу расточительности. С замечательной энергией он наметил ряд реформ, проведения которых Англии пришлось ожидать до наших дней.

Долгий парламент не решился преобразовать канцлерский суд, где ожидали своего решения 23 тысячи дел; конвент предложил его упразднить. При Долгом парламенте комиссия с сэром Мэтью Гэлом во главе начала работать над созданием единого свода законов; конвент снова выдвинул эту задачу. Эти смелые меры вызвали страшную тревогу среди юристов, к которым скоро присоединилось духовенство, заметившее, что установление гражданского брака и предложение заменить уплату десятины добровольными взносами общин угрожают его благосостоянию. Землевладельцы тоже восстали против поддерживаемого конвентом проекта об уничтожении патроната мирян, предсказывая наступление конфискаций. «Бэрбонский парламент», как в насмешку прозвали собрание, обвиняли в намерении разрушить собственность, церковь и закон, во вражде к инакомыслящим, в слепом и невежественном фанатизме. Сам О. Кромвель разделял общее недовольство его деятельностью. У него был ум скорее администратора, чем государственного человека, отличавшийся консерватизмом, чрезвычайной практичностью и некоторой близорукостью. Он видел необходимость административных реформ и в церкви, и в государстве, но совсем не сочувствовал носившимся в воздухе разрушительным теориям. Он желал «закрепить» положение, как можно меньше нарушая прежний порядок отношений. Правда, монархия исчезла в смутах войны; но опыт с Долгим парламентом только укрепил в нем убеждение, что в интересах гражданской свободы необходимо рядом с законодательной властью поставить, независимую от нее, власть исполнительную. Своим мечом он завоевал «свободу совести»; но при страстной привязанности к ней он все еще стоял за государственную церковь, приходскую систему и содержание духовенства на десятину.

В социальном отношении он вполне разделял стремления того класса, к которому принадлежал. «По происхождению я был дворянином», — сказал он позже в парламенте, и потому считал очень выгодным и важным для нации сохранить старое разделение общества на вельмож, дворян и крестьян. Он ненавидел «начало уравнения», стремившееся поставить всех в одинаковое положение. «Что за цель у него, — спрашивал он с забавной наивностью, — как не поставить арендатора по состоянию наравне с землевладельцем? Если этого удастся добиться, я не думаю, чтобы такое положение сохранялось долго: люди, добившись своих целей, станут упорно защищать собственность и доход».

Для такого практического ума теоретические реформы конвента были столь же неприятны, как и для юристов и духовных лиц, интересы которых они затрагивали. «Эти люди думали только о разрушении», — заметил О. Кромвель. Из затруднения его вывели несогласия внутри самого собрания. Через день после отмены десятины (в декабре 1653 года) более консервативные члены хитростью добились принятия постановления, гласившего, «что дальнейшее существование нынешнего парламента не принесет пользы государству и что следует вернуть главнокомандующему полученные от него полномочия». Спикер передал это заявление О. Кромвелю, и потом оно было подтверждено согласием большинства членов. Роспуск конвента вернул дела в то положение, в котором их застал его созыв; сохранилось и прежнее стремление — заменить господство меча законным управлением. В течение своей сессии конвент учредил новый Государственный совет, и это собрание тотчас подготовило так называемое орудие управления — замечательную Конституцию, принятую советом офицеров.

Необходимость заставила их сделать то, на что они не решались раньше — созвать парламент на основе нового представительства, хотя оно и не было подтверждено законом. Парламент должен был состоять из 400 членов от Англии, 30 — от Шотландии и 30 — от Ирландии. Места, принадлежавшие прежде мелким захудалым местечкам, были переданы более крупным округам, по большей части сельским. Все прежние преимущества при выборе членов были отменены и заменены одинаковым правом голоса, основывавшимся на владении недвижимым или движимым имуществом, стоившим 200 фунтов. Католики и «недоброжелатели», как называли людей, сражавшихся за короля, на время были лишены права голоса. По закону дальнейшее устройство управления следовало предоставить целиком новому собранию; но опасения беспорядков во время выборов, а также желание упрочить положение побудили Совет закончить свою работу передачей О, Кромвелю должности протектора» — опекуна. «Они заявили мне, что если я не возьму на себя управления, то, по их мнению, дела едва ли придут в порядок, и по прежнему будут царить кровопролитие и смятение». По его собственному утверждению, когда он принимал должность, ему прямо указали, что принятие протектората ограничивает власть его как главнокомандующего и «обязывает его до созыва парламента ничего не делать без согласия Совета».

Действительно, полномочия нового протектора были строго ограничены. Правда, первоначально члены Совета назначались им, но удаление каждого из членов зависело от согласия остальных. Одобрение Совета требовалось во всех внешних делах, в вопросах мира и войны, при назначении высших сановников государства и распоряжении властью, военной и гражданской. Притом этому собранию принадлежал выбор всех будущих протекторов. К контролю Совета в административных делах присоединялся контроль парламента в политических вопросах. Между созывом двух парламентов могло пройти самое большее три года. Только он своей властью мог издавать законы и налагать подати; принятые им статуты через двадцать дней становились законами, даже если протектор не давал согласия на них. Новая Конституция, несомненно, пользовалась популярностью, а обещание созвать через несколько месяцев настоящий парламент прикрывало незаконный характер нового правительства. Вообще его считали временным и думали, что оно может приобрести законную власть только при его утверждении в предстоявшей сессии. Среди членов нового парламента, собравшегося осенью в Вестминстере, господствовало желание поставить правительство на законные основания.

Немногие парламенты были более замечательным или верным представительством английского народа. В парламенте 1654 года члены от Шотландии и Ирландии впервые заседали рядом с представителями Англии, как заседают и в настоящее время. Членов от «гнилых и карманных местечек» в нем не было. Несмотря на исключение из избирательных списков имен католиков и роялистов, а также немногих крайних республиканцев, Палата больше, чем какая-либо из заседавших прежде, имела право на название «свободного парламента». Свобода избирателей в пользовании правом голоса способствовало избранию большого числа пресвитериан, а также Гэселрига и Брэдшо, как и многих членов Долгого парламента, в том числе лорда Герберта и сэра Гарри Вэна-старшего. Первым делом Палаты было, конечно, рассмотрение вопроса об управлении. Гэселриг вместе с ярыми республиканцами тотчас стал отрицать законность как Совета, так и протектората на том основании, что Долгий парламент никогда не был распускаемым. Однако этот довод говорил столько же против правительства, сколько и против парламента, в котором они заседали, поэтому собрание довольствовалось признанием за Конституцией и протекторатом только временного значения и тотчас приступило к формированию законного правительства.

За основу новой Конституции было принято «орудие управления», обсуждавшееся статья за статьей. Единогласно было постановлено, что О. Кромвель, в качестве протектора, должен сохранить за собой власть; напротив, вопрос о праве вето или совместной с парламентом законодательной власти вызвал горячие прения, хотя страстные речи Гэселрига мало нарушали умеренность общего тона. Но тут внезапно вмешался Кромвель. Он взял на себя обязанности протектора, полагая, что недостаточная законность его власти более чем уравновешивается согласием народа. «Бог и народ — свидетели того, что я не сам занял это место», утверждал он. Его власть была признана Лондоном, армией, торжественным решенном судей, адресами всех графств, на конец, появлением членов парламента в ответ на его призыв. «Почему я не могу поставить этот акт провидения наравне с любым наследственным интересом?» — спрашивал он. В этом одобрении народа он видел призыв Бога, божественное право высшего порядка, чем право предшествовавших королей.

Но было и другое основание для того беспокойства, с которым он следил за действиями Общин. В промежутке перед созывом парламента он под влиянием своей страсти все устраивать далеко не ограничился чисто временными мерами. Стремление к упорядочению поддерживалось в нем не только направлением общественного мнения, но и настоятельными потребностями дня; а предоставленное ему «орудием управления» право издавать временные распоряжения «впредь до издания парламентом по этим вопросам дальнейших приказов» предоставляло его деятельности простор, которым он и поспешил воспользоваться. За девять месяцев до созыва парламента было издано 64 указа. С Голландией был заключен мир, в церкви восстановлен порядок, правосудие урегулировано до мельчайших подробностей, заключен союз с Шотландией. О. Кромвель вовсе не ожидал, что возникнет вопрос относительно этих мер или проводившей их власти, и думал, что парламент просто закончит его работу. «Великая задача вашего собрания, — сказал он на нервом заседании, — заключается во врачевании зол и успокоении страны». Сам он сделал многое, но, как добавил он, «остается сделать еще больше». Нужно было заключить мир с Португалией и союз с Испанией.

Палате были предложены билли о составлении свода законов. Предстояло закончить заселение и умиротворение Ирландии. Он был рассержен отвлечением от этих планов ради конституционных вопросов, на его взгляд, решенных волей Бога; но еще больше его раздражало то, что парламент снова выдвинул притязания на нераздельную законодательную власть. Тяжелые последствия, вызванные сосредоточением в руках Долгого парламента законодательной и исполнительной власти, убедили О. Кромвеля в его опасности для общественной свободы. Единственное ручательство того, «что парламенты не станут постоянными» или что они не будут пользоваться своей властью во вред народу, он видел в совокупном правлении «единого лица и парламента». Как бы ни были сильны доводы протектора, но тот прием, с помощью которого он попробовал провести их на деле, оказался роковым для свободы, а затем и для пуританства. «Если я призван Богом и признан народом, — закончил он, — то власть у меня могут отнять только Бог и народ; сам я не откажусь от нее». Затем он объявил, что вход в Палату будет позволен только тем членам, которые подпишут обязательство «не менять правительства, составленного из единого лица и парламента».

Ни один шаг Стюартов не был таким смелым нарушением конституционного права, и шаг этот был не только незаконным, но и ненужным. Только сотня членов отказалась взять на себя обязательство, и подписи трех четвертей членов Палаты доказали, что решение парламента легко могло предоставить О. Кромвелю желательное ручательство. Оставшиеся члены с прежней твердостью вернулись к конституционному вопросу. Свое право на участие в управлении они доказали тем, что поручили комиссии пересмотреть указы протектора и превратить их в законы. «Орудие управления» было превращено в билль, подвергнутый обсуждению и после некоторых изменений прочитанный в третий раз. Денежные назначения, как и в прежних парламентах, были отсрочены до удовлетворения «жалоб». Но тут О. Кромвель вмешался еще раз. Снова заволновались роялисты, и оживление их надежд он приписывал враждебному, на его взгляд, отношению к нему парламента. Армия, во время отсрочки субсидий не получавшая жалованья, была исполнена недовольства. «По-видимому, — сказал протектор, — парламент заботился больше о поиске поводов для спора, чем об умиротворении страны. Судите сами, было ли полезным для блага народа тратить время на оспаривание мер, принятых правительством». В январе 1655 года, с горькими упреками, он объявил парламент распущенным.

С роспуском парламента 1654 года исчезла всякая тень конституционного управления, и протекторат, лишившись по своей вине возможности законного признания, превратился в обычную тиранию. Правда, О. Кромвель объявлял себя связанным «орудием управления»; но единственное серьезное ограничение, наложенное на его власть «орудием», — невозможность собирать налоги без согласия парламента, — было устранено под предлогом необходимости. «Народ предпочтет формам действительную безопасность», — заметил протектор в духе Страффорда. Опасность роялистского восстания и так существовала, но ее еще усиливало общее недовольство. С этого времени, как говорил Уайтлок, «многие трезвые и честные патриоты потеряли надежду на общественную свободу и стали склоняться к восстановлению монархии». В массе населения перелом произошел еще быстрее. «На одного вашего сторонника, — писал одному из министров корреспондент из Чешира, — приходится в прилегающих графствах 500 сторонников Карла Стюарта».

Однако даже всеобщее недовольство было бессильным перед подавляющей силой войска. Самого грозного восстания роялистов ожидали в Йоркшире, но он совсем не решился восстать. Восстания произошли в Девоне, Дорсете и уэльских окраинах, но они были скоро подавлены, а их вожди казнены. Но как легко ни был подавлен мятеж, страх правительства проявился в энергичных мерах, к которым прибег О. Кромвель с целью обеспечить спокойствие. Страна была разделена на десять военных округов, и во главе каждого был поставлен генерал-майор, имевший право обезоруживать всех католиков и роялистов и задерживать подозрительных лиц. Средством для поддержания этого военного деспотизма послужил указ Государственного совета, постановлявший, что все лица, когда-либо сражавшиеся за короля, обязаны, несмотря на закон об амнистии, ежегодно платить десятую часть своего дохода в наказание за свой роялизм. Деспотизм генерал-майоров находил себе поддержку в старых приемах угнетения. Восстание находило ревностных сторонников в отставленных от должности священниках, которым было запрещено выступать в качестве домашних священников и учителей. Печать была подчинена строгой цензуре. Взимание налогов, назначаемых властью одного протектора, достигалось арестом имущества; а когда у сборщика податей требовали удовлетворения по суду, то преследовавший его адвокат заключался в Тауэр.

Если можно вообще оправдывать деспотизм, то оправданием для О. Кромвеля могут служить искусство и успех, с которыми он пользовался захваченной им властью. Из главных планов Долгого парламента самым важным было объединение трех королевств. Союз Шотландии с Англией был подписан в самом конце его деятельности при помощи ловкости и энергии сэра Гарри Вэна; но проведение его на деле выпало на долю О. Кромвеля. После упорной четырехмесячной борьбы генерал Монк установил в горах спокойствие, а присутствие восьмитысячной армии, опиравшейся на ряд крепостей, поддерживало порядок среди самых беспокойных кланов. Умиротворение страны было осуществлено умным и умеренным преемником Монка генералом Дином. Вмешательство в пресвитерианское устройство ограничилось упразднением Общего собрания; но Дин решительно защищал религиозную свободу. Он отважился даже вступаться за несчастных, которых шотландские ханжи предавали пыткам и сожжению по обвинению в колдовстве. Сами строгие роялисты признавали справедливость управления и удивительную дисциплину войск. «Мы всегда признаем эти восемь лет зависимости временем полного мира и благосостояния», — говорил впоследствии Бернет.

Труднее было добиться настоящего объединения Ирландии с прочими королевствами. Дело завоевания продолжал Айретон, а после его смерти оно было закончено так же беспощадно, как и начато, генералом Ледло. Тысячи ирландцев погибли от голода или мечей. Один транспорт покоренных за другим отправляли за океан для продажи на каторжные работы на Ямайке и в Вест-Индии. Более чем 40 тысячам разгромленных католиков было позволено вступить в иностранную службу, и они нашли себе прибежище в изгнании, под знаменами Франции и Испании. Дело умиротворения, предпринятое Генрихом Кромвелем, младшим и способнейшим из сыновей протектора, оказалось еще пагубнее завоевания. За образец он взял заселение Ольстера — роковую меру, унесшую всякую надежду на объединение Ирландии и неизбежно повлекшую за собой восстание и войну. Ирландцы были разделены на разряды по степени их предполагаемой вины. Все изобличенные судом как участники избиения англичан приговаривались к изгнанию или смерти.

Общая амнистия, избавлявшая «более мелких преступников» от следствия по другим делам, не распространялась на землевладельцев. Католические собственники, выказавшие недоброжелательное отношение к парламенту, даже если они не принимали участия в войне, наказывались лишением трети их земель. Все поднимавшие оружие лишались всего и изгонялись в Коннаут, где для них из земель туземных кланов нарезались новые участки. В новые времена ни один народ не постигала такая тяжелая судьба, как ирландцев при этом «умиротворении». Среди тяжелых воспоминаний, отчуждающих Ирландию от Англии, самым горьким остается воспоминание о кровопролитии и конфискациях, произведенных пуританами; худшим прозвищем, которым может назвать своего врага ирландский крестьянин, остается имя О. Кромвеля. При всей своей беспощадности политика протектора все же достигла намеченных ею целей. Туземное население было доведено до полного бессилия. Мир и порядок были восстановлены в Ирландии, а сильный приток протестантских поселенцев из Англии и Шотландии принес разоренной стране благосостояние. Но важнее всего было распространение на Ирландию законодательного объединения, уже проведенного в Шотландии: в общем парламенте ее представителям было отведено тридцать мест.

В Англии с роялистами О. Кромвель обращался как с непримиримыми врагами, но во всех других отношениях он добросовестно выполнял свое обещание «врачевать и умиротворять». Ряд административных реформ, задуманных конвентом, был отчасти осуществлен до созыва парламента 1654 года: после роспуска Палаты работа продолжалась с еще большей энергией. Примерами деятельности правительства служат около сотни указов. Полиция, общественные заведения, дороги, финансы, положение тюрем, заключение должников вот некоторые вещи, обращавшие на себя внимание О. Кромвеля. Указ более чем из пятидесяти статей преобрази вал канцлерски и суд. Ряд разумных и умеренных мер по переустройству церкви положил конец анархии, царившей в ней с того времени, как был упразднен епископат, а пресвитерству не удалось занять его место. Права патроната были оставлены нетронутыми; но для рассмотрения пригодности кандидатов на священнические места была учреждена «испытательная комиссия», на четверть состоявшая из мирян, а в каждом графстве из дворян и духовных лиц была образована церковная комиссия — для наблюдения за церковными делами и для выслеживания и удаления вызывавших подозрения и непригодных священников.

По признанию даже противников О. Кромвеля, реформа прижилась прекрасно. Она доставила стране? «способных и серьезных проповедников, — говорил Бакстер, — ведших благочестивую жизнь, как бы ни различались они своими мнениями»; а так как, по желанию патронов, на места назначались и пресвитериане, и индепенденты, то, поскольку это зависело от практики, достигалось религиозное объединение пуритан на почве широкого разнообразия христианских верований. У преобразованной таким образом церкви было отнято всякое право вмешательства в дела других вероисповеданий. Кроме своего отношения к епископам, которых он считал политическими врагами, О. Кромвель всюду оставался верен началам религиозной свободы. Даже квакеры, отвергавшиеся всеми другими христианскими общинами как анархисты и богохульники, нашли у протектора сочувствие и защиту. Евреи не допускались в Англию со времени царствования Эдуарда I; теперь они представили просьбу о разрешении вернуться, но комиссия из купцов и духовных особ, которой протектор поручил рассмотреть этот вопрос, ответила отказом. О. Кромвель не обратил на это внимания и сам разрешил нескольким евреям поселиться в Лондоне и Оксфорде, что было понято в смысле, не допускавшем ничьего вмешательства.

Нигде не сказываются с такой ясностью и сильные, и слабые стороны ума О. Кромвеля, как в его отношении ко внешним делам. Пока Англия была занята долгой и упорной борьбой за свою свободу, изменилось положение окружавшего ее мира. Тридцатилетняя война закончилась. Победы Густава-Адольфа и последовавших за ним шведских генералов были поддержаны политикой Ришелье и вмешательством Франции. Протестантизму Германии уже не угрожали ханжество и властолюбие дома Габсбургов; Вестфальский мир провел надежную границу между землями сторонников старой и новой веры. Великая католическая династия, со времени Карла V постоянно угрожавшая свободе Европы, не представляла теперь уже опасности. Отчаянная борьба с турками за обладание Венгрией и безопасность Австрии отвлекала немецкую ветвь Габсбургов от мыслей о завоеваниях на западе. Испания пришла в состояние неслыханной расслабленности. Она уже не могла мечтать о господстве над Европой и скоро стала почти беспомощной добычей Франции.

Теперь главной державой Европы сделалась Франция, хотя ее положение еще не было господствующим, как позже, при Людовике XIV. После прекращения религиозных войн на ее единой плодородной территории установились мир и порядок, предоставлявшие полный простор для живого и деятельного характера народа; а централизованное правление Генриха IV, Ришелье и Мазарини отдали почти в полное распоряжение короны богатства и энергию населения. При этих трех великих правителях стремления Франции постоянно направлялись к одной цели — земельного расширения. Правда, пока оно еще ограничивалось присоединением испанских и имперских областей, отделявших границы страны от Пиренеев, Альп и Рейна; но проницательный политик уже мог различить начало великой борьбы за главенство во всей Европе, борьбы, решенной только гением Мальборо и победами Великой коалиции. Консерватизм и практичность, а также сильное религиозное воодушевление сформировали у О. Кромвеля ошибочный взгляд на европейскую политику. Он, по-видимому, совсем не заметил произошедшей в мире перемены.

В Европу эпохи Мазарини он перенес те надежды и идеи, которыми Англия была охвачена в годы его юности, в начале Тридцатилетней войны. Испания все еще была для него «представительницей интересов папства» внутри и вне страны. «Католики Англии, — сказал он парламенту 1656 года, — всегда считались сторонниками Испании; они никогда не обращались к Франции или к другой католической державе, а только к Испании». В Кромвеле еще живы были старая ненависть англичан к Испании и их возмущение той позорной ролью, какую, по милости Якова I и Карла I, Англии пришлось играть в великой немецкой войне, и эти чувства только усиливались под влиянием религиозного воодушевления, вызванного успехом пуританства. «Сам Господь, — писал он своим адмиралам, когда они отправлялись в Вест Индию, — ведет борьбу с вашими врагами, особенно с этим римским Вавилоном, главной опорой которого служит Испания. В этом отношении мы воюем на стороне Бога». Согласно О. Кромвелю, Англия могла стать теперь тем, чем Швеция была при Густаве Адольфе, главой великого союза протестантов в их борьбе с нашествием католиков. «На ваших плечах лежит благо всех христианских народов мира, объявил он парламенту 1654 года. Я желал бы, чтобы в наших сердцах внедрилось усердие к этому благу».

Первым шагом в такой борьбе должно было служить взаимное сближение протестантских держав, и прежде всего старания О. Кромвеля направились на окончание разорительной и нерешительной борьбы с Голландией. Ее ожесточенность возрастала с каждым столкновением, но надежды Голландии рассеялись со смертью ее адмирала Ван Тромпа, раненного в то время, когда ему удалось прорвать строй англичан, а его искусный и энергичный преемник Рюйтер напрасно старался вернуть утраченную удачу. Голландию спас разгон Долгого парламента, настаивавшего на своем требовании политического объединения обеих стран, и новая политика О. Кромвеля сказалась в заключении мира (1654 г.). Соединенные Провинции признали верховенство английского флага в британских морях и подчинились «акту мореплавания»; в то же время Голландия обязалась лишить власти Оранский дом и таким образом избавить Англию от опасения, что Стюарты будут восстановлены в правах при помощи голландцев. За миром с Голландией последовало заключение подобных договоров со Швецией и Данией. По прибытии шведского посла с предложением дружеского союза О. Кром вель попытался ввести в союз протестантских держав Голландию, Бранденбург и Данию. Однако непрерывные усилия его в этом направлении оставались безуспешными, и он решился выполнить свои планы в одиночку. Вследствие поражения Голландии Англия стала главной морской державой в мире, и перед роспуском парламента в море были посланы два флота с тайными приказами. Первый, под командованием Блэка, вошел в Средиземное море, добился от Тосканы вознаграждения за ущерб, причиненный английской торговле, бомбардировал Алжир и уничтожил флот, с которым в царствование Карла I пираты осмеливались тревожить берега Англии. Пуритане верили, что гром пушек Блэка слышен в замке Святого ангела и что сам Рим должен будет преклониться перед величием О. Кромвеля. Но настоящей целью обеих экспедиций было нападение на Испанию, хотя ей и не была объявлена война. Нападение оказалось чрезвычайно неудачным. Блэк отправился к берегам Испании, но ему не удалось перехватить флот и забрать из Америки казну; а вторая экспедиция, направившаяся в Вест-Индию, была отражена при высадке на Сан-Доминго.

Большое значение, правда, имело завоевание Ямайки, так как оно разрушало монополию на юге Нового Света, которой пользовалась Испания; но в то время оно представлялось скудным вознаграждением за крупные жертвы людьми и деньгами. Вожди по возвращении были посажены в Тауэр; но О. Кромвель оказался в состоянии войны с Испанией и должен был, хотел он того или нет, обратиться за помощью к правителю Франции Мазарини и заключить с ним союз.

Расходы на неудачные экспедиции заставили О. Кромвеля снова созвать парламент; но он уже не полагался, как прежде, на свободу выборов. Шестьдесят членов, присланных Шотландией и Ирландией на основании указов о союзе, были просто назначены правительством, которое воспользовалось всем своим влиянием, чтобы обеспечить выбор более выдающихся членов Государственного совета. Однако выяснилось, что половина избранных членов связана с правительством выгодой или положением. О. Кромвель был недоволен. Перед допуском в Палату от каждого члена требовалось удостоверение Совета, и таким путем, на основании политической или церковной неблагонадежности, была исключена четверть от всего числа избранных — сто человек с Гэселригом во главе. К этим произволу и насилию Палата отнеслась с чрезвычайными умеренностью и благоразумием. С самого начала она отказалась от всякого противодействия правительству. Одним из первых ее шагов было позаботиться о личной безопасности О. Кромвеля, жизни которого постоянно угрожали заговоры. Она поддержала его воинственную политику и назначила для продолжения войны необыкновенно крупные субсидии. Эти действия и придали особую силу упорному отказу Палаты узаконить деспотичную систему, в сущности, поставившую Англию в осадное положение.

В своей вступительной речи О. Кромвель смело встал на защиту деспотизма генерал-майоров. «Сильнее, чем что-либо за последние 50 лет, это содействовало устранению порока и упорядочению церкви. Я буду держаться этого, заявил он с чрезвычайной энергией, несмотря на зависть и клевету безумных людей. Я готов за это рисковать жизнью, так же, как и за все другое, что я когда либо предпринимал. Если бы это нужно было сделать снова, я повторил бы это». Но, едва в парламент был внесен билль, узаконивший деятельность генерал майоров, как настроение Общин обнаружилось в долгих прениях. Они готовы были принять протекторат, но в то же время хотели сделать его правительством на законном основании. То же имели в виду и разумнейшие сторонники О. Кромвеля. «Я опасаюсь принятия этого закона, писал один из них его сыну Генриху, потому что это сделает силу главной основой правления его высочества и еще более удалит его от того естественного основания, на которое желают поставить его власть представители парода в парламенте, ожидая, что в таком случае протектор станет к ним ближе, чем теперь». Билль был отвергнут, О. Кромвель подчинился воле нации и отнял у генерал майоров их полномочия.

Но поражение военного деспотизма служило только подготовкой к еще более смелой попытке восстановить господство закона. Не обычный педантизм и не пошлая лесть побудили парламент предложить О. Кромвелю принять титул короля. Опыт последних лет доказал народу ценность обычных форм, под прикрытием которых выросли его свободы. Власть короля ограничивалась конституционными законами. «Права короля, как было справедливо замечено, — подчинены судам и ограничены так же, как любое поле или другая собственность человека». С другой стороны, протекторат был новостью в истории Англии, и для ограничения его власти не существовало никаких обычных средств. «Один сан по природе является законным, — сказал Глинн, — знакомым народу, самим по себе определенным, ограниченным и упорядоченным законом, а другой нет вот главная причина, почему парламент так сильно настаивал на этом сане и титуле». На деле под названием монархии партии, руководимые офицерами и юристами Палаты, понимали восстановление конституционного и законного правления.

Предложение было принято подавляющим большинством голосов, но в бесконечных совещаниях между парламентом и протектором прошел месяц. В каждом совещании сквозь туманные выражения О. Кромвеля пробивались его здравый смысл, понимание общенародного настроения и искреннее желание установить такой строй, который обеспечивал бы цели, преследуемые пуританством, — свободу политическую и религиозную. Но при этом ему главным образом приходилось считаться с настроением армии. О. Кромвель хорошо понимал, что его власть основывается на силе меча и что недовольство солдат может разрушить все его могущество. Он колебался между сознанием политических выгод такого решения и сознанием его невозможности ввиду настроения армии. «Его солдаты, — говорил он, — не простые воины. Они люди богобоязненные, люди, которых, пока они соблюдают чистоту, не может поработить дух мира и плоти». Общий их голос он считал голосом Бога. «Это честные и надежные люди, — утверждал он, — преданные великим целям правительства. И хотя, в сущности, доказательством их превосходства не служит нежелание подчиняться затрагивающим их постановлениям парламента, я считаю своей нравственной обязанностью просить вас не предлагать им таких тяжелых блюд, которых они не могут переварить. Я думаю, Бог не благословит такой меры, которая вызовет с их стороны справедливое недовольство».

Настроение армии скоро определилось. Ее вожди с Ламбертом, Флитвудом и Десборо во главе вручили О. Кромвелю заявления о своих отставках. Офицеры обратились к парламенту с ходатайством взять назад предложение о восстановлении монархии «во имя старого дела, за которое они проливали кровь». О. Кромвель тотчас предупредил прения об этом ходатайстве, которые могли привести к открытому разрыву между армией и Общинами, и отказался от короны. «Я не могу взять на себя управление с титулом короля, — сказал он, — вот мой ответ на этот великий и важный вопрос». Несмотря на неудачу, парламент с удивительным самообладанием обратился к другим способам осуществления своей цели. Предложение короны было связано с условием принять Конституцию, которая была видоизменением «орудия управления», принятого парламентом 1654 года. О. Кромвель горячо одобрял эту Конституцию. «Постановления этого закона, — объявил он, — обеспечивают вольности народа Божьего так, как никогда прежде». Теперь этот «акт об управлении» стал законом, с заменой только титула короля названием протектора. Торжественное провозглашение протектората парламентом было, в сущности, со стороны О. Кромвеля признанием незаконности его прежнего управления. От имени Общин спикер надел на генерала мантию правителя, дал ему в руки скипетр и опоясал его мечом справедливости.

Новая Конституция позволила О. Кромвелю назначить себе преемника, но затем сан должен был стать избирательным. Во всех других отношениях были тщательно восстановлены формы старой Конституции. Парламент снова состоял из двух палат, причем 70 членов Второй Палаты назначались протектором. Общины вернули свое старое право решать вопрос о правильности выборов. Выбор членов Совета, сановников и офицеров был поставлен в зависимость от парламента. Протектору были выделены определенные средства и было установлено, что подати могут собираться только с согласия парламента. Свобода богослужения была обеспечена всем, кроме католиков, епископалов, социниан и отрицателей боговдохновенности Писания; свобода совести — всем без исключения.

Отсрочка Палаты после узаконения протектората оставила О. Кромвеля на вершине могущества. Казалось, он получил, наконец, для своего управления законные национальные основания. Блеск славы затмил неудачи его первых внешних предприятий. Накануне созыва парламента одному из капитанов Блэка удалось перехватить часть испанского флота с золотом. В конце 1656 года протектор, по-видимому, нашел повод к осуществлению своего плана возобновить во всей Европе религиозную войну. Герцог Савойский поссорился со своими протестантскими подданными, жившими в долинах Пьемонта, и беспощадное их истребление войсками герцога вызвало во всей Англии страшное раздражение, которое дышит в благороднейших сонетах Мильтона. В то время как поэт просил Бога отомстить за «убитых святых, кости которых рассеяны по холодным склонам Альп», О. Кромвель уже был занят земельным мщением. При дворе герцога появился английский посол и грозно потребовал удовлетворения. Отказ в нем немедленно вызвал бы войну, так как протестантские кантоны Швейцарии обещали выставить отряд в 10 тысяч человек для нападения на Савойю. План этот был расстроен ловкой дипломатией Мазарини, заставившего герцога принять требования О. Кромвеля; но призрачный успех протектора возвысил его славу внутри и вне страны.

Весной 1657 года Блэк одержал величайшую и последнюю из своих побед. Он нашел испанский флот с серебром под охраной талионов в сильно укрепленной гавани Санта-Крус, пробился в нее и сжег или потопил все стоявшие в ней суда. Торжество на море сопровождалось победой на суше. Требование О. Кромвеля о сдаче Дюнкирхена, долго мешавшее принятию предлагаемой им помощи, было, наконец, принято, и отряд пуританской армии присоединился к французским войскам под командой Тюренна. Свои мужество и дисциплину англичане выказали при взятии Мардика и еще более — в битве на Дюнах, заставившей города Фландрии открыть свои ворота французам и уступить Дюнкирхен О. Кромвелю.

Никогда правители Англии не достигали большей славы; но рука смерти готовилась поразить протектора среди побед. Он давно был утомлен своей деятельностью. «Богу известно, — объявил он парламенту годом раньше, — что я предпочел бы жизнь на своей лесной стороне и охрану стада овец делам управления страной». Теперь к утомлению властью присоединились слабость и лихорадочная нетерпимость к болезни. Несмотря на его видимые живость и энергию, его здоровье было далеко не таким крепким, как сила воли. Победоносно сражаясь в Шотландии и Ирландии, он заболел перемежающейся лихорадкой и в течение последнего года страдал от ее приступов. «Я несколько нездоров», — заметил он дважды в своей речи при возобновлении заседаний парламента после шестимесячного перерыва, и его болезненная раздражительность еще более усиливалась общественными неурядицами. Субсидий назначено не было, жалованье армии сильно задерживалось, а ее настроение с изданием новой Конституции и оживлением роялистских интриг становилось все более мрачным. Под прикрытием новой Конституции члены, исключенные в предыдущем году, снова заняли свои места в Палате.

Настроение народа отражалось в придирчивом и задиристом тоне Общин. Они все еще медлили с назначением субсидий, а между тем поспешность протектора, предоставившего своим ставленникам во Второй Палате, как он их называл, титул «лордов», вызвала между Палатами конфликт, усиленно раздувавшийся Гэселригом и другими противниками правительства. Появилось мнение, будто по повой Конституции «Вторая Палата» имеет только судебные, а не законодательные полномочия. Такой спор подрывал усилия С). Кромвеля восстановить старые политические формы английской жизни. Возобновление парламентской борьбы довело его, наконец, по замечанию наблюдателя его двора, «до бурной ярости, походившей на бешенство». Опасность возрастала, обусловленная укреплением партии роялистов и подготовкой ими нового восстания. Карл II, чтобы воспользоваться им, приблизился к берегу Фландрии с большим отрядом испанских войск. Больше всего поддерживали его надежды несогласия среди Общин и очевидное недовольство их протекторатом. Это побудило О. Кромвеля действовать. Под влиянием внезапного порыва он сел в свой экипаж и в сопровождении нескольких телохранителей отправился в Вестминстер; там, несмотря на представление Флитвуда, он призвал к себе обе палаты и закончил свою речь, полную горьких упреков, словами: «Я распускаю этот парламент и ставлю Бога судьей между вами и мной».

Шаг был роковым, но сначала все шло хорошо. Удар, нанесенный противникам армии, успокоил ее, а немногие недовольные были устранены из ее рядов. Офицеры торжественно обещали жить и умереть с его высочеством. Масса одобрительных посланий от графств устранила опасность восстания роялистов. Благоприятные вести пришли также из за границы, где победа во Фландрии и уступка Дюнкирхепа закрепили славу О. Кромвеля. Но изнурительная лихорадка все продолжалась, и он показался близким к смерти квакеру Фоксу, встретившему его верхом в Гэмптон корте ком парке. «Я еще не подошел к нему, говорил тот, — когда он ехал во главе своих телохранителей, как увидел и почувствовал, что от него веет духом смерти; а когда я подошел к нему, он показался мне похожим на мертвеца». Среди всех успехов сердце О. Кромвеля угнетало сознание неудачи. У него не было желания разыгрывать тирана, да он и не верил в прочность чистого деспотизма. Он отчаянно держался за мысль привлечь страну на свою сторону. Едва он распустил один парламент, как задумал созвать другой и был огорчен несогласием Совета на его план. «Я хочу сам принимать решения, — сердито сказал он окружающим, — я не могу спокойно относиться к утрате сочувствия всех честных партий и самого народа».

Но для осуществления планов протектора к нему должны были вернуться силы. Он слишком ясно видел, в какой хаос его смерть погрузит Англию, чтобы умирать охотно. «Не воображайте, что я умру, — кричал он с лихорадочной энергией окружавшим его врачам, — не говорите, будто я утратил рассудок. Я говорю вам правду. Я знаю ее из лучшего источника, чем ваши Гален и Гиппократ. Это ответ самого Бога на наши молитвы!» Действительно, всюду воссылались молитвы о его выздоровлении, но смерть приближалась, и наконец сам О. Кромвель почувствовал, что час его пробил. «Хотелось бы мне пожить, — пробормотал он, умирая, — чтобы еще послужить Богу и его народу, но мое дело сделано! Однако Бог останется со своим народом!» Буря, срывавшая крыши с домов и ломавшая в каждом лесу высокие деревья, казалась достойным предвестием смерти этого могучего человека. Через три дня, 3 сентября 1658 года, в день, видевший его победы при Денбаре и Уорчестере, Оливер Кромвель спокойно скончался.

Власть его над умами людей даже после его смерти была настолько всемогущей, что, к удивлению возмущенных роялистов, для обеспечения спокойного наследования его сына, Ричарда Кромвеля, оказалось достаточно его сомнительного назначения отцом на смертном одре. Многие из отвергавших власть его отца спокойно подчинились новому протектору. Руководившие ими мотивы были выяснены Бакстером, самым выдающимся из пресвитериан священников, в послании, возвещавшем его подчинение. «Я вижу, — говорил он, — что народ вообще радуется мирному началу Вашего правления. Многие убеждены, что Вы для того тщательно воздерживались от участия в наших недавних кровавых распрях, чтобы Бог мог сделать Вас примирителем наших раздоров и поручить Вам постройку храма, которую нельзя было доверить самому Давиду, хотя он имел ее в виду, так как проливал много крови и вел большие войны». Новый протектор был слабым и ничтожным человеком, но масса народа была довольна тем, что ею, во всяком случае, управляет не солдат, не пуританин и не революционер. Ричард был известен своим мягким и «мирским» характером и считался в душе консерватором и даже роялистом. Его реакционность дала себя знать даже в Совете. Первейшим его делом было упразднить одну из величайших реформ О. Кромвеля и вернуться при созыве нового парламента (январь 1659 г.) к старой избирательной системе.

Еще сильнее почувствовалась она в тоне новой Палаты общин. Руководимые Вэном республиканцы при ловкой поддержке тайных роялистов горячо напали на систему О. Кромвеля. Самое жестокое нападение было произведено сэром Эшли Купером, дорсетширским дворянином, в междоусобной войне переходившим со стороны на сторону: он сражался сначала за короля, а потом за парламент, был членом Совета О. Кромвеля и недавно вышел из него. За ядовитым нападением на «его высочество плачевной памяти, при жизни отнявшего у вас свободу, а при смерти завещавшего вам рабство», последовали столь же яростные нападки на армию. «Она подчинила себе не только своих врагов, — сказал Купер, — но и хозяев, возвысивших и содержавших ее! Она покорила не только Шотландию и Ирландию, но и мятежную Англию, где раздавила враждебную ей партию сановников и законов». Армия не замедлила с ответом. Она уже потребовала назначения ее начальником солдата на место нового протектора, принявшего командование ею.

Тон совета офицеров стал теперь таким угрожающим, что Общины предписали отставить всех офицеров, которые не дадут обязательства не нарушать и не прерывать свободных заседании парламента». Ричард Кромвель приказал совету офицеров разойтись. Они ответили на на это требованием распустить парламент, и Ричард Кромвель вынужден был подчинится ему. Но целью армии все еще было обеспечить хорошее управление; поэтому она устранила нового протек юра, слабость которого теперь обнаружилась, решила примириться с партией республиканцев и вернуть «хвост» Общин, разогнанный ею в 1653 году. Из 160 членов, продолжавших заседать после смерти короля, вернулись на свои места и взялись за управление делами около 90; но продолжавшееся исключение членов, устраненных из Палаты в 1648 году, доказывало отсутствие настоящего намерения восстановить законное правление. Палата скоро пришла в столкновение с армией. Несмотря на Советы Вана она предложила преобразовать офицерский корпус, и хотя восстание роялистов в Чешире (август 1659 г.) на время сблизило враждовавших, но, как только опасность миновала, вражда возобновилась. Между тем в сердцах людей появилась новая надежда. Не только народ был утомлен военным господством, но наконец выявились признаки несогласия в армии, остававшейся непобедимой, пока она сохраняла единодушие. Войска, стоявшие в Ирландии и Шотландии, протестовали против действий своих товарищей в Англин, и Монк, начальник шотландской армии, грозил идти на Лондон и освободить парламент от их гнета.

Эти несогласия внушили Гэселригу и его единомышленникам смелую мысль потребовать лишения у Флитвуда и Ламберта их мест. Войска отвечали на это новым изгнанием парламента из Вестминстера и походом на север, навстречу армии Мойка. Переговоры дали последнему время собрать Конвент в Эдинбурге и запастись средствами и людьми. Его образ действий вызвал движение в Англии. Во всей стране произошел такой быстрый подъем духа, что армия была вынуждена отказаться от своего шага и снова созвать «хвост» Общин. Между тем Монк быстро приблизился к Колдстриму и перешел границу. По всей стране, подобно искре, пролетело требование «свободного парламента». Требование это было подхвачено не только Ферфаксом, поднявшим оружие в Йоркшире, но и флотом на Темзе и чернью, наполнявшей улицы Лондона; а Монк, одновременно расточавший «хвосту» заявления о своей преданности и принимав шип ходатайства о «свободном парламенте», вступил в Лондон без сопротивления. С этого момента восстановление Стюартов стало неизбежным. Армия все еще продолжала настаивать на сохранении своего «дела», но она была обманута лживыми заявлениями Монка и обессилена ловким рассеянием войска по стране.

По внушению Эшли Купера уцелевшие из членов, исключенных в 1648 году, вернулись в парламент и тотчас постановили распустить его и созвать новую Палату общин. Едва успела новая Палата, носившая название Конвента, принять «Лигу» и «ковенант», которые выявляли ее пресвитерианские устремления, а ее вожди только начали вырабатывать условия, на которых можно было допустить восстановление короля, как оказалось, что Монк ведет переговоры с изгнанным двором. Предъявление каких бы то ни было условий стало теперь невозможным, и взрыв народного восторга встретил Бредскую декларацию, в которой Карл II обещал всеобщее прощение, религиозную терпимость и удовлетворение армии. Конвент торжественно провозгласил, «что, согласно древним и основным законам королевства, управление находится и должно находиться в руках короля, лордов и Общин», и тем восстановил старую Конституцию. Короля тотчас пригласили вернуться в королевство; он высадился в Дувре и при криках огромной толпы прибыл в мае 1660 года в Уайтхолл. «Я сам виноват, заметил он с отличавшей его иронией, что не вернулся раньше: здесь все говорят, что всегда желали моего возвращения».

Пуританство, казалось, пало безвозвратно. Как политический опыт оно привело к полной неудаче и вызывало отвращение. Как религиозная система народной жизни оно породило сильнейший взрыв нравственного возмущения, когда-либо виданный Англией. И все-таки пуританство далеко не умерло; страдание и поражение только облагородили его. Лучше всего знакомит нас с настоящим характером пуританского влияния со времени падения пуританства рассмотрение двух великих произведений, от поколения к поколению передававших его лучшие и благороднейшие черты. С того времени и до настоящего самой популярной из всех духовных книг в Англии остается пуританская аллегория «Шествие паломника». Самой популярной из всех английских поэм всегда был пуританский эпос «Потерянный рай». В течение междоусобной войны Мильтон вел борьбу с пресвитерианами и роялистами, защищая свободу политическую и религиозную, свободу общественной жизни, свободу печати. Позже он стал секретарем протектора по иностранной переписке, несмотря на слепоту, вызванную непрестанными занятиями. При Реставрации он оказался предметом сильнейшей ненависти роялистов как автор «Защиты английского народа», оправдывавшей перед Европой казнь короля. Парламент приказал сжечь его книгу через палача, а сам Мильтон одно время содержался в тюрьме, и даже после освобождения фанатики-кавалеры постоянно грозили убить его. К неудаче его общественных стремлений присоединились личные несчастья: обанкротился нотариус, хранивший большую часть его состояния; затем лондонский пожар лишил его почти всего остального. Под старость он оказался совсем не богатым человеком и, чтобы существовать, вынужден был продать свою библиотеку.

Даже среди сектантов, разделявших его политические взгляды, Мильтон в религиозном отношении был одинок, так как постепенно отдалился от всех принятых форм веры, принял арианство и перестал посещать какие бы то ни было богослужения. И в семье он не был счастлив. Привлекательная веселость его молодости исчезла среди трудов ученой жизни и полемических нападок. В старости он стал строгим и требовательным. Его дочерям приходилось читать слепому отцу на языках, которых они не могли понять, и они сильно восставали против этой повинности. Но в уединении и несчастьях только резче выразилось внутреннее величие Мильтона. В более поздние годы его жизнь отличалась величавой простотой. Каждое утро он прослушивал главу из еврейской Библии и, подумав некоторое время, продолжал свои занятия до полудня. Затем он посвящал час физическим упражнениям, еще час играл на органе или альте и снова возвращался к своим занятиям. Вечер проходил в беседе с посетителями и друзьями.

Несмотря на его уединение и непопулярность, у Мильтона была одна черта, делавшая его дом в Бенгилфилдсе целью паломничества для остроумных людей эпохи Реставрации. Он был последним из «елизаветинцев». Он, может быть, видел Шекспира, когда тот приезжал в Лондон после своего отъезда в Стратфорд и приходил на Бред-стрит посостязаться в остроумии в «Таверне сирены». Он был современником Уэббера и Мэссинджера, Геррика и Крэшо. Его «Ком» и «Аркадяне» соперничали с «Масками» Бена Джонсона. С почтением, внушаемым подобными мыслями, люди смотрели на слепого поэта, одетого в черное и сидевшего в комнате, увешанной старыми зелеными коврами; его красивые черные волосы, как прежде, ниспадали на спокойное и ясное лицо, еще сохранявшее многое из юношеской красоты; его щеки были нежно-румяного цвета, а в ясных серых глазах не было заметно и следа слепоты. Как ни прославляли Мильтона его прозаические сочинения, но за пятнадцать лет только несколько сонетов прервали молчание поэта. Теперь, при слепоте и старости, когда его лучшие стремления уничтожались людьми столь же низкими, что и чернь в «Коме», гений Мильтона искал себе убежище в великой поэме, над которой работало его воображение в годы молчания.

По возвращении из своих странствий по Италии Мильтон сказал, что он задумал «произведение, вызванное не пылом юности и не винными парами, подобно тем, что текут потоком с пера иного пошлого певца любви или рождены хмельным капризом рифмоплета-попрошайки; его можно создать не обращением к госпоже Памяти и ее дочерям-сиренам, а искренней молитвой к тому вечному духу, который может одарить выражением и знанием и который посылает своих серафимов с освященным огнем своего алтаря, и они касаются и освящают им уста, чьи ему угодно». Наконец, огонь коснулся его уст. В тихом уединении он в годы преследования и одиночества обдумывал свое великое произведение. В 1667 году появился его «Потерянный рай», а четыре года спустя — «Возвращенный рай» и «Самсон-борец»; в строгих величавых стихах последнего мы видим, как, подобно Самсону, поэт, «окруженный мраком и опасностью, становится добычей черных дней и злых языков». Как ни замечательны два этих последних произведения, но их славу затмил их великий предшественник. В «Потерянном рае» проявился весь гений Мильтона. В этом рассказе «о первом ослушании человека и о плоде запретного дерева, смертоносное вкушение которого внесло в мир смерть и все наше горе», слились романтика, пышная фантазия и смелое воображение, общие у Мильтона с поэтами века Елизаветы, со свободной, но правильной красотой формы, взятой им из литературы греков и римлян, и с возвышенностью замысла и величием выражения. Только рассматривая разнородные элементы, входящие в состав поэмы, мы начинаем понимать силу гения, слившего их в совершенное целое. Бледный контур еврейской легенды исчезает в блеске и звучности стихов Мильтона. Суровый идеализм облекается в пышные одежды Возрождения. Иногда ему не хватает свободной игры Спенсеровой фантазии и еще больше — мечтательного восхищения, которое придает чудесную жизненность поэзии ранних драматургов; зато мы имеем лучший в английской литературе образец величавой правильности классической формы.

Впрочем, мы хотим подчеркнуть не литературные достоинства «Потерянного рая». Его историческое значение состоит в том, что он служит эпосом пуританства. Его предметом является вопрос, мучивший пуританина в часы мрачной тревоги, — вопрос о грехе и искуплении, о мировой борьбе добра и зла. Нравственная сосредоточенность пуританина придала почти телесный вид духовным ассоциациям, раньше, чем Мильтон придал жизнь образам Греха и Смерти. Идеей Мильтонова Сатаны мы обязаны склонности пуритан объединять различные формы человеческой испорченности в одно широкое олицетворение греха и под влиянием страстной ненависти преувеличивать их значение и силу. Величие цели, преследовавшейся пуританством в его долгой и трудной борьбе за правду, закон и высшее благо, развитая борьбой возвышенность характера, колоссальные формы представителей добра и зла, прения, заговоры и битвы, в течение двадцати лет наполнявшие жизнь людей, могучее красноречие и еще более сильное честолюбие, вызванные войной, — все это отразилось в «Потерянном рае». Высшие и лучшие стороны характера пуритан сказались в благородстве и возвышенности поэмы, в чистоте ее тона, величии ее замысла, в правильном и равномерном осуществлении великой цели. Даже в самых смелых порывах Мильтон сохранял спокойствие и самообладание. Он всегда творил уверенно. Переходил ли он в описании с неба в ад или из залы совета Сатаны к нежному разговору Адама и Евы, он делал это твердо и уверенно.

Но, выражая высшие свойства пуританского характера, поэма выявляет и его недостатки. Отсутствие нежных и тонких чувств, широкой и веселой человечности, понимание духовных тайн почти болезненно поражают нас на каждом шагу. Имея дело с самыми грозными и таинственными предметами, которые когда-либо выбирал поэт, Мильтон никогда не мучился упорными сомнениями насчет непостижимых вещей, тревожившими воображение Шекспира. Мы напрасно ищем у него на заднем плане, как у Эсхила, великого неизвестного. «Ослушание человека» и план его искупления излагаются с такими же ясностью и простотой, как и в пуританской проповеди. В подобных случаях даже Бог-Отец, употребляя насмешливое выражение попа, «превращается в схоласта-богослова». В своих ранних поэмах Мильтон вносил порядок и стройность в природу; в «Потерянном рае» он сделал то же с небом и адом. Самые могучие образы: ангела или архангела, Сатаны или Белиала — выступают у него в колоссальных, но ясных очертаниях. Так же мало у него широкой симпатии ко всему человеческому, столь пленительной у Чосера и Шекспира. Напротив, нигде пуританская личность не достигает такого величия, как у Мильтона. Он налагал резкую печать на все свои создания. В каждой строке поэмы мы слышим его голос. Господствующие в ней холодное и строгое представление нравственной добродетели, рассудочное изображение красоты (красота Евы не может привлекать смертного человека) — вполне свойственны Мильтону. Его личный характер отразился на стоическом самообладании, придающем достоинство его образам. У Адама при изгнании из рая не вырывается ни единого стона. Сатана переносит свои страдания в вызывающем молчании. Этой напряженной сосредоточенности мы должны приписать странное отсутствие юмора, общее у Мильтона с пуританами; от этого временами возвышенность его поэмы странным образом превращается в смехотворность. Но, прежде всего, это пуританское отсутствие симпатии к людям мы должны приписывать удивительному отсутствию у поэта драматического таланта. Никогда великий творец не обладал в меньшей степени способностью создавать тысячу разных характеров, наделять каждый из них соответствующими словами и действиями так сказать, растворяться в своих собственных созданиях.

Поэма Мильтона была эпосом побежденной партии. Само ее название говорило об утрате надежд при виде исчезновения «царства святых», подобно мечте. Рай был еще раз утрачен, когда сложило оружие «новое войско», воплощавшее мужество и надежду пуританства. На пути к столице Карл I произвел смотр армии, собранной на Блэкгите. Ее обманул генерал, покинули вожди, окружал вооруженный парод, и все таки ее угрюмое молчание наводило страх даже на беззаботного короля. Ни одна из побед «нового войска» не была такой славной, как это преодоление самого себя. Эти земледельцы и ремесленники разбили кавалерию Рупрехта при Нэсби, рассеяли при Уорчестере «войско иноземцев» и обратили в бегство государя, явившегося «вступить во владение своим наследством», восстановили за морем славу Кресси и Азенкура, подчинили себе парламент, привлекли к суду и казнили короля, издавали законы Англии, держали в страхе самого О. Кромвеля. Теперь, спокойно и без борьбы, как люди, подчинившиеся неисповедимой воле Бога, они снова стали земледельцами и ремесленниками, ничем не отличавшимися от своих собратьев, кроме большой умеренности и трудолюбия. Вместе с ними сложило оружие пуританство. Оно отказалось от долгих стараний создать царство Божье с помощью оружия и насилия и вернулось к более плодотворной работе — к созданию царства справедливости в сердцах и совести людей.

Настоящая победа наступила для пуританства в момент его кажущейся гибели. Едва прошло дикое опьянение эпохи Реставрации, как люди заметили, что все действительно ценное в пуританстве уцелело. Пиры Уайтхолла, скептицизм и распутство придворных, подкуп государственных чиновников не затрагивали массы англичан, и они оставались такими, какими их сделало пуританство, — серьезными, строгими, умеренными в жизни и в поведении, твердыми в своей любви к протестантству и свободе. Во время революции 1688 года пуританство сделало для гражданской свободы то, что ему не удалось в 1642 году. При посредстве Уэсли и возрождения XVIII века оно осуществило религиозную реформу, только отодвинутую на столетие его первыми усилиями. Медленно, но непрестанно вносило оно в английское общество, литературу и политику серьезность и чистоту. Вся история развития Англии со времен эпохи Реставрации с точки зрения нравственности и духовности была историей пуританства.