Британия. Краткая история английского народа. Том II

Глава I УИЛЬЯМ ПИТТ (1742–1762 гг.)

Падение Уолполя обнаружило перемену в настроении Англии, которая с этого и до настоящего времени должна была оказывать влияние на ее социальную и политическую историю. На народную жизнь, наконец, начали действовать новые силы, желания и стремления, незаметно образовавшиеся под покровом бездействия. Подъем заметно проявился в религиозном возрождении, относящемся к последним годам министерства Уолполя. Никогда еще дело религии не было поставлено так плохо. Успехи свободного исследования, отвращение к богословским спорам, завещанное междоусобными войнами, открытие для человеческой энергии новых путей — политических и экономических, вызвали общее равнодушие ко всем вопросам религиозного мышления и религиозной жизни. Церковь, пользовавшаяся в эпоху революции преобладающим влиянием, утратила теперь политическое значение. Епископы, избираемые исключительно из небольшого числа вигских церковников, оказывались, благодаря отчуждению и ненависти духовенства, бессильными в политическом отношении; само духовенство, втайне увлекаясь симпатиями к якобитству, угрюмо уклонялось от деятельного вмешательства в политические дела. Благоразумие вигских политиков содействовало этому застою в церкви. Они старательно избегали всего того, что могло разбудить дремлющие силы ханжества и фанатизма. Когда диссентеры стали настаивать на отмене законов об испытании и о корпорациях, Уолполь открыто выразил опасение пробудить подобной мерой религиозную вражду и удовлетворил их, ежегодно проводя акт, освобождавший их от ответственности за нарушение этих уголовных законов. В то же время прекращение созыва Конвокации лишило духовенство естественного центра агитации и противодействия.

Это политическое бездействие не возмещалось никакой религиозной деятельностью. Большинство прелатов являлись сторонниками вигов просто в целях возвышения. Они заполоняли по утрам приемные министров. Один епископ Уэльса признавался, что он только раз видел свою епархию, а обычно проживал на озерах Вестморленда. Обычай совместительства содействовал абсентеизму самых богатых и ученых священ ников, а большинство их отличалось нерадивостью и бедностью и не пользовалось влиянием в обществе. Зоркий, хотя и предубежденный наблюдатель называл тогдашнее английское духовенство самым безжизненным в Европе, «чрезвычайно небрежным в своих частных трудах и наименее строгим в своей жизни». Против религии и церкви восставали оба крайних слоя английского общества. В высших кругах общества, по словам Монтескье, посетившего Англию, «как только заходит речь о религии, все смеются». Большинство выдающихся политиков эпохи относились с недоверием ко всем формам христианства и вели грубый и безнравственный образ жизни. Пьянство и бесстыдный разговор не подрывали доверия к Уолполю. Один из последующих первых министров, герцог Графтон, имел обыкновение являться в театр со своей любовницей. Целомудрие и верность брачному обету осмеивались как вещи старомодные; лорд Честерфилд в письмах к своему сыну дает ему уроки искусства обольщения как форме светского воспитания. На другом конце общественной лестницы стояли массы бедняков, отличавшиеся такими невежеством и грубостью, какие трудно себе представить, так как рост населения, последовавший за разрастанием городов и развитием торговли, не соответствовал заботам о религиозном и нравственном воспитании народа. Не было учреждено ни одного нового прихода.

Школ не было совсем, кроме латинских училищ времен Эдуарда I и Елизаветы и нескольких «подвижных школ», недавно учрежденных в Уэльсе для религиозного обучения. Сельское население, все более бедневшее, благодаря злоупотреблению законами о бедных, оставалось почти без всякого нравственного и религиозного воспитания. «В Чеддарском приходе, заметила много позже Анна Мор, мы видели только одну Библию, да и той пользовались для подпирания цветочного горшка». В городах дела обстояли еще хуже. Там не было настоящей полиции, и при больших беспорядках чернь Лондона или Бирмингема поджигала дома, разбивала тюрьмы, грабила и опустошала все, что ей было угодно. Класс преступников становился все смелее и многочисленнее, несмотря на жестокость законов, доказывавшую только страх общества; эти законы признавали уголовным преступлением порубку вишневого дерева и допускали повешение в одно утро двадцати молодых воров перед Ньюгэтом. Появление джина дало новый толчок пьянству. Одно время на улицах Лондона кабаки приглашали любого прохожего выпить за копейку или напиться до бесчувствия за две.

Но, несмотря на подобные сцены, Англия, в сущности, оставалась религиозной страной. В среднем классе неизменно сохранялся старый дух пуританства, и в конце управления Уолполя из этого класса вышли представители религиозного возрождения, изменившего со временем весь характер английского общества. К церкви вернулись жизнь и деятельность. Вера вдохнула в сердца народа новый дух нравственного рвения, очистила литературу и нравы.

Новая филантропия преобразовала тюрьмы, внесла в уголовные законы дух кротости и разума, упразднила торговлю рабами и дала первый толчок народному образованию. Возрождение началось в не большом кружке оксфордских студентов, выражавшем свое возмущение против религиозной спячки эпохи в аскетических правилах, восторжен ной набожности и методически регулярной жизни, принесшей им насмешливое прозвище «методистов». Когда в 1738 году эта группа появилась в Лондоне и своей пылкой и даже эксцентричной набожностью обратила на себя общее внимание, в ней выделялись три личности; каждая из них нашла себе особое дело в той общей задаче, к которой привлек их с самого начала дух нового движения, — внести веру и нравственность в массы населения, сосредоточенного в городах или вокруг рудников и угольных копей Корнуолла и севера. Главным проповедником «возрождения» явился Уайтфилд, стипендиат Пемброкского колледжа. Красноречие руководило политикой Англии; его религиозная сила сказалась тогда, когда боязнь «энтузиазма» закрыла перед новыми апостолами кафедры государственной церкви и заставила их проповедовать в открытых местах. Скоро их голоса стали раздаваться в самых диких и варварских углах страны: среди мрачных болот Нортумберленда, в трущобах Лондона, в длинных галереях, где в промежутках своей работы прислушивается к шуму моря корнуоллский рудокоп. Проповедь Уайтфилда носила прежде неслыханный в Англии характер; она отличалась театральностью, напыщенностью, часто вульгарностью, но обезоруживала всякую критику своим чрезвычайным реализмом, искренностью веры, глубоким сочувствием к греховности и горю человечества. Обычный энтузиаст не смог бы выманить денег у бережливого Франклина или возбудить удивление в пресыщенном Горасе Уолполе, он не мог бы с вершины зеленого холма в Кингсвуде смотреть на 20 тысяч грязных углекопов из Бристольских копей и видеть, как по мере его проповеди «слезы оставляли белые полосы на их почерневших щеках».

На грубые и невежественные массы, к которым обращались Уайтфилд и его товарищи, они производили сильное впечатление как в хорошем, так и в плохом смысле. Их проповеди вызывали сильную ненависть у противников. Их жизни часто грозила опасность; на них нападали толпами, их бросали в воду, били камнями, душили вонючим дымом. Но зато они вызывали такой же страстный энтузиазм. У женщин появлялись судороги; здоровые мужчины вдруг падали на землю; проповедь прерывалась взрывами истерического смеха или плача. Вообще их проповеди сопровождались всеми явлениями сильного духовного возбуждения, столь нередкими теперь, но для тех времен странными и непонятными; грозное сознание своей греховности, новый страх перед адом, новая надежда на небо принимали формы, одновременно и комичные, и возвышенные. Этому внезапному и поразительному просветлению Чарльз Уэсли, студент колледжа Крист-Черч, придал привлекательность. Он был «нежным певцом» движения. Его гимны выражали горячую веру обращенных в таких чистых и возвышенных стихах, что поневоле забывалась их крайняя напыщенность. Дикие взрывы истерического восторга перешли в страсть к пению гимнов, и в народе появилось новое стремление к музыке, постепенно изменившее характер общественного богослужения в Англии.

В старшем брате Чарльза Уэсли Джоне воплощались не та или другая стороны нового движения, а все оно целиком. Он считался главой группы методистов уже в Оксфорде, где был членом Линкольн колледжа, и, по возвращении из сумасбродного путешествия к индейцам Джорджии, снова взял на себя руководство маленьким обществом, переселившимся в Лондон. Как талантливый проповедник он стоял наряду с Уайтфилдом, а как составитель гимнов уступал только своему брату Чарльзу. Но, соединяя в себе до некоторой степени достоинства обоих, он обладал качествами, совершенно чуждыми им: неутомимой энергией, холодной рассудительностью, авторитетностью, организаторским талантом, удивительным сочетанием терпения и умеренности с сильнейшим честолюбием всеми свойствами, обеспечивавшими власть над людьми. Кроме того, больше всех других методистов он был ученым и искусным писателем; при начале движения он был старше всех своих товарищей и пережил их всех. Его жизнь охватывает почти весь век, и методистское движение прошло через все фазы своей истории, когда в 1791 году он умер в возрасте 88 лет.

Для Уэсли было бы невозможно пользоваться властью, если бы наряду с энтузиазмом своих учеников он не разделял также их увлечений и сумасбродства. В течение всей своей жизни он был аскетом монахом. Временами он питался одним хлебом и часто спал на голых досках. Он жил в мире чудес и вмешательств божества. Он считал чудом, если дождь переставал и это позволяло ему продолжать путь. Он считал карой неба, если над городом, оставшимся глухим к его проповеди, разражались буря с градом. По его словам, однажды, когда он устал, а его лошадь захромала, он подумал: «Неужели Бог не может чем-нибудь или без ничего исцелить человека или животное»? И тотчас прошли и его головная боль, и хромота лошади. С еще более ребяческим фанатизмом определял он свое поведение как в обычных случаях, так и в важные минуты жизни, метая жребий или читая тексты, на которых открывалась его Библия. Но при всем его суеверии Уэсли обладал чисто практическим, методичным и консервативным умом. Никогда еще во главе крупного переворота не стоял человек, столь враждебный революции. В молодые годы епископы вынуждены были порицать его за бездушие и нетерпимость в церковных делах. Когда Уайтфилд начал свои проповеди в открытом поле, Уэсли «сначала не мог примириться с этим странным приемом». Он осуждал допущение мирян к проповеди, боролся против него и в результате остался с проповедниками из одних мирян. До конца он был страстно привязан к английской церкви и считал основанную им общину просто светским обществом, находящимся с ней в тесной связи. Он порвал с «моравскими братьями», (религиозная секта в Богемии с 15 в.) прежде всех поддержавшими новое движение, когда их пренебрежение к религиозным формам оказалось опасным для прочного руководства им. Он порвал с Уайтфилдом, когда великий проповедник бросился в крайний кальвинизм.

Но тот же практический склад ума, который заставлял его отвергать все крайнее и с трудом принимать новое, помогал ему сохранять и организовывать принимаемое им новое. Он сам стал неутомимейшим проповедником в открытом поле, и в течение полувека его дневник является простым перечнем новых поездок и новых проповедей. Вынужденный в своей деятельности пользоваться содействием мирян, он превратил его в новую привлекательную особенность своей системы. От его прежнего аскетизма уцелели только нелюбовь к общественным увеселениям и отвращение к веселым и светлым сторонам жизни, что объединяет методизм с пуританством. Когда в зрелом возрасте исчезло его пылкое суеверие, он своим холодным здравым рассудком расхолаживал у своих последователей восторженные порывы, сопровождавшие начало «возрождения». Его силы были направлены на создание крупного религиозного общества, которое могло бы придать новому движению прочные и практичные формы. Методисты разделялись на группы, собиравшиеся на «трапезы любви» и слушавшие попеременно то оседлых, то странствующих проповедников; недостойные члены изгонялись. Все общество подчинялось неограниченной власти собора священников. Но при жизни Уэсли руководство новым религиозным обществом принадлежало ему одному. «Если под произвольной властью вы разумеете власть, которой я пользуюсь один, без товарищей, — отвечал он противникам с очаровательной простотой, — то вы, конечно, правы; но я не вижу в этом зла».

Основанное им таким образом крупное общество к моменту его смерти насчитывало сотни тысяч членов, а теперь их в Англии и Америке — миллионы. Но сам методизм был далеко не важнейшим результатом методистского возрождения. Его влияние на церковь прервало спячку духовенства, и «евангелическое» движение, нашедшее себе в государственной церкви таких представителей, как Ньютон и Сесиль, устранило, наконец, священников, охотившихся за лисицами или не живших в своих приходах. Во времена Уолполя английское духовенство было самым праздным и бездеятельным в мире; в наше время никакое другое духовенство не превосходит его благочестием и филантропической деятельностью и не пользуется большим уважением общества. Во всем народе появился новый нравственный подъем, нередко представлявшийся суровым и педантичным, но оказавший благодетельное влияние на общество; под его влиянием исчезло беспутство, со времени Реставрации позорившее высшие классы, и безнравственность, наводнявшая литературу. Еще более важным следствием религиозного возрождения явилось никогда с тех пор не исчезавшее упорное стремление ослабить преступность, невежество, физические страдания и общественную приниженность преступников и бедняков. Это филантропическое движение началось не раньше того, как сделало свое дело Уэслеянское возрождение. Началом народного просвещения явились воскресные школы, учрежденные в конце столетия мистером Рексом из Глостера. Анна Мор своими сочинениями и личным примером обратила внимание Англии на бедность и преступность сельских рабочих. Под влиянием сострадания к обездоленным и угнетенным воздвигались больницы, основывались богадельни, строились церкви, посылались миссионеры к язычникам, Бёрк вступался за индусов, а Клэрксон и Уильберфорс начинали свой «крестовый поход» против несправедливости работорговли. Среди массы филантропов, пожалуй, больше всего привлекают нравственным рыцарством своих стремлений деятельность и характер Джона Говарда. Воодушевлявшее всех сострадание к бедствиям человечества он перенес на бедствия худших и несчастнейших людей.

С удивительными пылом и постоянством он посвятил себя благу должников, воров и убийц. В 1774 году назначение главным шерифом Бедфордского графства обратило его внимание на состояние тюрем, переданных под его надзор, и с того времени мирный помещик, занимавшийся только чтением Библии и наблюдением за погодой, превратился в самого ревностного и энергичного реформатора. До истечения года он посетил почти все английские тюрьмы и почти всюду нашел в них ужасные злоупотребления, замеченные на полвека раньше, но оставленные без внимания парламентом. Тюремщики, покупавшие свои места, должны были жить взятками, и им позволяли вымогать все, что можно. Даже в случае оправдания людей нередко снова отправляли в тюрьму, так как у них не было средств заплатить суммы, которые они задолжали своим тюремщикам. Должники и преступники находились вместе в переполненных, согласно тогдашним жестоким законам, тюрьмах. Между различными полами не полагалось разделения, тюремная дисциплина не поддерживалась. Всякая тюрьма представляла собой смешение жестокости и гнуснейшей безнравственности, от которых заключенного могли избавить только голодная смерть или тюремная горячка, непрерывно гнездившаяся в этих притонах злополучия. Говард видел все своими глазами, испытал все бедствия на собственном опыте. В одной тюрьме он нашел камеру, настолько тесную и нездоровую, что живший в ней бедный малый просил как милости, чтобы его повесили. Говард заперся в ней и до тех пор терпел темноту и грязь, пока его натура не поддалась им.

При помощи подобных приемов и полученного таким путем точного изображения подобных сцен он и провел свою реформу. Книга, излагавшая его страшные опыты, и предложенные им планы исправления преступников сделали его, по крайней мере в Англии, отцом тюремной дисциплины. Но его деятельность далеко не ограничивалась Англией. В ряде поездок он посетил тюрьмы Голландии и Германии; затем стремление найти какие-либо средства, чтобы остановить роковые эпидемии чумы, побудило его к осмотру лазаретов Европы и Востока. Занятый этим делом милосердия, он умер в Херсоне в Южной России от злокачественной лихорадки и, согласно его желанию, «был похоронен самым скромным образом».

В то время как Уэслеянское возрождение глубоко взволновало Англию, ее политический застой не прерывался. Падение Уолполя не внесло никакой перемены ни во внутреннюю, ни во внешнюю политику. Большинство министров, боровшихся с ним в последние годы его правления, вернулись на свои места, просто приняв в свою среду некоторых более выдающихся членов оппозиции. Руководство внешними делами было вверено лорду Картерету, человеку очень энергичному и сведущему в делах материка, в общем следовавшему системе своего предшественника. Чтобы устранить влияние, приобретенное теперь Францией в Германии благодаря избранию ее орудия, Карла Баварского, в императоры, он считал необходимым добиться согласия Австрии и Пруссии. Давление Англии, а также победа Фридриха II при Хотузице, заставили Марию Терезию согласиться на план Уолполя и заключить в Бреславле мир с Пруссией при условии уступки Силезии. Этот мир позволил в конце 1742 года австрийскому войску прогнать французов из Богемии; в то же время один английский флот блокировал Кадис, другой бросил якорь в бухте Неаполя и угрозой бомбардировки столицы заставил дона Карлоса заключить договор о нейтралитете, а английские субсидии отвлекли Сардинию от союза с Францией. К несчастью, Картерет и Венский двор решили теперь не только утвердить «прагматичную санкцию», но и вернуть земли, захваченные Францией в 1736 году Неаполь и Сицилию нужно было отобрать у испанского короля, Эльзас и Лотарингию — у Франции, а императорское достоинство вернуть Австрийскому дому. Для выполнения этих планов австрийская армия весной 1743 года прогнала императора из Баварии, а Георг II, горячо поддерживавший политику Картерета, стал во главе войска в 40 000 человек, состоявшего в большинстве своем из англичан и ганноверцев, и двинулся из Нидерландов на Майн. Движение это остановилось, а потом превратилось в отступление, когда на южном берегу реки появился с превосходящими силами герцог Ноайль, переправивший через нее 31 000 человек и угрожавший королю захватом его войска. В произошедшей потом битве при Деттингене союзную армию спасли от гибели запальчивость французской конницы и стойкость англичан, упорно стоявших на месте и, наконец, заставивших противника вернуться за Майн. Как ни незначительна была эта победа, она сопровождалась поразительными результатами: французы очистили Германию, английское и австрийское войска появились на Рейне, а союз между Англией, Пруссией и венгерской королевой представлялся вполне достаточным для обеспечения уже полученных результатов.

Но расчеты на мир были разрушены честолюбием Австрийского дома. Весной 1744 года австрийская армия двинулась на Неаполь с целью передать его после завоевания Баварскому императору, от которого его родовые владения в Баварии в обмен должны были перейти к Марии Терезии. Но если после уступки Силезии Фридрих 11 и отказался от войны, то он готов был скорее снова поднять оружие, чем допустить такое значительное усиление Австрийского дома в Германии. Сначала его внезапный союз с Францией не изменил хода войны: хотя Фридриху II удалось захватить Прагу и отвлечь австрийскую армию от Рейна, но вскоре он был изгнан из Богемии, а смерть императора заставила Баварию сложить оружие и вступить в союз с Марией Терезией. В это время положение королевы было настолько блестящим, что она заключила тайный договор с Россией о разделе Прусской монархии. Но в 1745 году наступил перелом и выявились роковые последствия слабости Картерета, допустившего превращение оборонительной войны в наступательную. Французский король Людо вик XV повел армию в Нидерланды, Голландия отказалась выступить против него, а это возложило их защиту целиком на Англию. Общее недовольство этим расширением войны оказалось пагубным для Картерета, ставшего графом Гренвилем. Его властолюбие вооружило против него его окружение, и герцог Ньюкасл и его брат Генри Пелгэм отняли у него должность.

Главой преобразованного министерства стал Генри Пелгэм. По своему характеру, а также осознавая свое бессилие, он склонялся к примирительной политике, объединявшей всех вигов. В новом правительстве все нашли себе место: Честерфилд и виги, Питт и «мальчишки», даже некоторые тори. Масса вигов оставалась верной политике Уолполя, и Пелгэмы принудили Картерета к отставке именно с целью подготовить почву для примирения с Фридрихом II и окончания войны. Но сначала им пришлось обратить внимание на войну во Фландрии, где саксонский маршал утвердил превосходство французского войска своей победой над герцогом Кемберлендом. Направляясь с войском из англичан, ганноверцев и голландцев, — Голландия, наконец, была вовлечена в войну, — на выручку Турнэ; герцог встретил 31 мая 1745 года французов, прикрытых линией укрепленных деревень и редутов: единственный узкий проход между ними был только у деревушки Фонтенуа. Английские войска составили густую колонну и, несмотря на убийственный огонь, упорно ломились в этот проход; но в тот момент, когда сражение казалось выигранным, французы быстро сосредоточили перед фронтом свои пушки, разбили колонну на куски и принудили ее, хоть медленно и в порядке, отступить. За этим ударом в июне последовала победа Фридриха II при Гогенфридберге, вытеснившая австрийцев из Силезии, а в конце июля — высадка Стюарта на берегах Шотландии.

Война с Францией тотчас оживила надежды якобитов. Уже в 1744 году французское правительство поставило Карла Эдуарда, внука Якова II, во главе сильного флота; но буря, истребившая его флот, и отправка французских войск на войну во Фландрии помешали его предполагавшейся высадке в Шотландии. Однако в 1745 году молодой претендент снова сел на небольшой корабль всего с семью друзьями и высадился на одном из Гебридских островов. Три недели он оставался почти в одиночестве, но 29 августа кланы собрались под его знаменем в Гленфиннене, и Карл оказался во главе 1500 человек. На пути через Блер-Этол к Перту его отряд вырос в войско; он с торжеством вступил в Эдинбург и у «городского креста» был провозглашен Яковом VIII. 21 сентября при Престонненсе горцы первым своим натиском наголову разбили 2 тысячи англичан, высланных против них под командованием сэра Джона Копа. Победа сразу удвоила силы победителя, и принц оказался теперь во главе 6 тысяч человек, но это были все только горцы; жители низменности сторонились его знамени. Принцу стоило громадного труда побудить горцев к походу на юг; но, наконец, его энергия и такт преодолели все препятствия. Он искусно обошел собранную в Ньюкасле армию, двинулся через Ланкашир и 4 декабря дошел до Дерби. Но здесь исчезла всякая надежда на успех. Почти никто не присоединился к нему при движении через округа, слывшие твердыней якобитства. Народ стекался смотреть на его прохождение, как на зрелище. В Ланкашире было много католиков и тори, но только один помещик поднял оружие. Манчестер считался самым якобитским из городов Англии, но вся его по мощь ограничилась иллюминацией и 2 тысячами фунтов. От Карлайля до Дерби к принцу едва ли присоединилось 200 человек. Действительно, политика Уолполя оставила Англию за Ганноверским домом. Долгий мир, благосостояние страны и кротость управления сделали свое дело. Недавнее принятие тори в состав правительства окончательно обособило их партию от чистых якобитов. Как деятельная сила якобитство исчезло, и сам Карл Эдуард понял, что нельзя покорить Англию с 5 тысячами горцев. Вскоре он узнал также, что по обе стороны от него собираются войска, вдвое превосходящие его силы, и что третий корпус под командой короля и лорда Стара прикрывает Лондон.

В самой Шотландии с уходом горцев все низменные округа спокойно возобновили присягу Ганноверскому дому. Даже в горах маклеоды подняли оружие за короля Георга II, а гордоны отказались восстать, несмотря на подстрекательство небольшого французского отряда, высадившегося при Монтрозе. Двигаться дальше на юг было невозможно, и потому Карл поспешно отступил к Глазго; но найденное там подкрепление усилило его войско до 9 тысяч человек, и 23 января 1746 года он смело напал на английский отряд, под начальством генерала Гоули следовавший за ним при отступлении и расположившийся при Фалкирке. Бурный натиск горцев снова принес принцу победу, но она оказалась столь же роковой, как и поражение. Масса его войска рассеялась со своей добычей в горах, и Карл Эдуард стал печально отступать к северу навстречу герцогу Кемберленду. 16 апреля обе армии встретились при Келлоденском болоте, в нескольких милях к востоку от Инвернеса. Горцы все еще насчитывали 6 тысяч человек, но терпели недостаток и были в унынии; у Кемберленда было почти вдвое больше сил. Под пушками герцога горцы, как обычно, бросились на английский фронт, но были встречены губительным мушкетным огнем, и немногие, прорвавшиеся через первую линию, очутились перед второй.

За несколько минут все было кончено, и войско Стюарта превратилось в массу преследуемых беглецов. Сам Карл Эдуард после удивительных приключений бежал во Францию. В Англии пятьдесят его сторонников были повешены; три шотландских лорда — Ловэт, Балмерино и Килмарнок — сложили головы на плахе; сорок чиновных лиц постановлением парламента были объявлены вне закона. Более широкие репрессивные меры понадобились в горах. Феодальная зависимость была отменена, наследственное право суда выкуплено у вождей и передано короне, ношение тартана, одежды горцев, было запрещено законом. Эти меры вместе с общей амнистией достигли своей цели. Страх перед горцами исчез, и скоро приказы шерифа встречали в горах так же мало сопротивления, как и на улицах Эдинбурга.

Внешнее поражение и внутренняя опасность только усилили стремление пелгэмов положить конец войне с Пруссией: не время было ослаблять главную протестантскую державу Германии, когда Англии угрожал претендент-католик. Мария Терезия отказала в согласии на общее примирение, и в 1745 году Англия заключила с Пруссией Ганноверское соглашение и прекратила военные действия в Германии. Но в других странах война продолжалась. Победы Марии Терезии в Италии были уравновешены успехами французов в Нидерландах, где саксонский маршал нанес новое поражение англичанам и голландцам при Руку и Лауфельде. Опасное положение Голландии и истощение финансов Франции привели, наконец, в 1748 году к заключению Аахенского мира, по которому Англия отказалась от своих завоеваний на море, а Франция — на суше. Но мир этот был простым перемирием, в течение которого обе стороны надеялись собраться с силами для очевидно предстоявшей более серьезной борьбы. Действительно, война далеко выходила за пределы Германии или даже Европы и становилась мировым поединком, который должен был решить судьбы человечества. Франция уже потребовала себе долины Огайо и Миссисипи и поставила великий вопрос французы или англичане должны явиться руководителями судеб Нового Света? Точно так же французские авантюристы уже прогнали английских купцов из Мадраса и положили основание державе, которая, по их расчетам, должна была присоединить Индию к владениям Франции.

Первые отношения Англии с Индией не предвещали им широкого развития, которое ожидало впоследствии. Ост-Индская компания была учреждена в Лондоне только в конце царствования Елизаветы, через сто лет после того, как Васко да Гама обогнул мыс Доброй Надежды и основал на берегу Гоа португальское поселение. Несмотря на прибыльность, торговля оставалась скромной по размерам, и в течение последовавшего века компания только постепенно приобрела три первые фактории. Первая из них, Мадрас, состояла только из шести рыбацких хижин у подножия форта святого Георга; Бомбей был передан португальцами в составе приданого Катарины Браганцской; форт Уильям вместе с маленькой деревушкой, из которой потом выросла Калькутта, обязан своим происхождением царствованию Вильгельма III. Каждый из этих фортов был построен просто для защиты товарных складов компании и охранялся несколькими «сипаями», или наемными туземными солдатами; приказчики и купцы находились под руководством председателя и совета. В середине XVIII века одним из таких приказчиков был Роберт Клайв, сын мелкого землевладельца в Шропшире — бездельный молодой повеса, от которого его друзья рады были избавиться, отправив его в Мадрас писцом на службу компании. Первое время его пребывание там было полным неудач и отчаяния. Он был беден, гордость и застенчивость отдаляли его от товарищей, ему надоедали конторские занятия, мучила тоска по родине. Он дважды покушался на самоубийство, и только после неудачи второго покушения отбросил обманувший его пистолет в убеждении, что предназначен для более высоких дел.

Наконец наступил перелом в ходе войны. Как только началась война за австрийское наследство, превосходство их сил и влияния вызвало со стороны французов попытку прогнать англичан из Индии. Лабурдонне, губернатор французской колонии Маврикия, осадил в 1746 году Мадрас, разрушил его до основания, а его приказчиков и купцов увел пленниками в Пондишери. Среди этих пленных находился и Клайв, но, переодетый, он бежал; вернувшись в поселение, он отказался от места писца и поступил прапорщиком в поспешно набираемое компанией войско. Взятие Мадраса не только утвердило славу французского оружия, но и внушило Дюплексу, губернатору Пондишери, мысль основать в Индии Французскую империю. Когда во времена Елизаветы английские купцы привезли свои товары в Сурат, то монгольские императоры из дома Акбара впервые подчинили всю Индию, за исключением юга, единой сильной власти. Но со смертью Аурунгзеба, в царствование королевы Анны, империя быстро пришла в упадок. В Раджпутане приобрел независимость ряд вассальных князей. В Локнау и Хайдарабаде, в Карнатикии и в Бенгалии основали отдельные государства наместники императора. Долину Верхнего Инда заняло племя религиозных фанатиков, называвшихся сейками. Через Инд переходили шайки персов и афганцев, которым удалось даже разграбить столицу Великого Могола Дели. Наконец в Пуне и Гвалиоре основали независимые государства чисто разбойничьи племена, известные под названием мараттов, но, в сущности, бывшие туземцам и, которых долго держали в подчинении и которые спустились с гор вдоль западного берега и довели опустошения до Калькутты и Танхоры.

Дюплекс искусно воспользовался этим беспорядком. Он предложил императору свою помощь против мятежников и пришельцев, превративших его власть в простую тень: от имени императора он вмешался в распри государств Центральной и Юж ной Индии, стал настоящим повелителем Хайдарабадского двора и посадил своего ставленника на трон Карнатика. Единственный город, сопротивлявшийся этому набобу, — Тричинополи, — готов был сдаться, когда в 1751 году Клайв выступил со смелым планом его освобождения. С несколькими сотнями англичан и сипаев он неожиданно захватил во время бури Аркот, столицу набоба, окопался в ее огромном замке и пятьдесят дней защищал его против тысяч противников. Маратты никогда не думали, что англичане будут сражаться; пораженные его храбростью, они прервали осаду; но едва Клайв освободился от нее, как выказал такую же храбрость в открытом поле. Во главе молодых рекрутов, убегавших при первом ружейном выстреле, и сипаев, прятавшихся, как только пушки открывали огонь, он дважды напал на французов и их индийских союзников, разбил их, расстроил все планы Дюплекса и до основания разрушил высокую колонну, поставленную французским губернатором в честь его прежних побед.

Расстроенное здоровье заставило Клайва вернуться в Англию, и решение борьбы в Индии было отложено до лучших времен. Но, борясь за господство на Востоке, Франция с еще большим успехом стремилась к преобладанию над Новым Светом и на Западе. Несмотря на многолюдность, английские поселения в Америке все еще простирались в основном вдоль берега Атлантического океана; до Семилетней войны в Аллеганы проникло только несколько разведочных партий, и племена индейцев беспрепятственно бродили вдоль озер. Только в эпоху Аахенского мира притязания Франции обратили внимание колонистов и английских политиков на внутреннюю часть материка. Утвердившись в Луизиане и Канаде, Франция открыто потребовала в собственность всю страну к западу от Аллеган, и ее губернаторы предписали изгнание всех английских поселенцев и купцов из долин Огайо и Миссисипи, все еще находившихся в руках индейских племен. Эти притязания возмутили даже бездеятельного Пелгэма. Из Акадии, или Новой Шотландии, были изгнаны французские поселенцы, и английские колонисты основали поселение в Галифаксе. Образовалась Огайская компания, агенты которой проникли в долины этой реки и Кентукки; в то же время послы Вирджинии и Пенсильвании закрепили союз между своими колониями и индейскими племенами по ту сторону гор. Французы не замедлили принять вызов. Борьба началась в Акадии. На Онтарио появился военный корабль, Ниагара была превращена в форт. На Эри был послан отряд в 1200 человек; он прогнал кучку английских поселенцев из их небольшой колонии на разветвлении Огайо и основал там, на месте позднейшего Питтсбурга, форт Дюкен, сразу обеспечивший гарнизону господство над долиной реки. После неудачного нападения на него под командованием молодого вирджинца Джорджа Вашингтона колонисты вынуждены были удалиться за горы и оставить в руках французов весь запад страны.

Большинство индейских племен от Канады до Миссисипи стало на сторону Франции, и значение их помощи проявилось в 1755 году, когда генерал Брэддок с отрядом английских солдат и американской милиции произвел нападение на форт Дюкен. Его отряд был разбит наголову, и сам он был убит. Маркиз Монкальм, в 1756 году командовавший силами французов в Канаде, был одарен чрезвычайными административными талантами. Он преследовал завоевательные цели с еще большим усердием, чем его предшественник. Три форта — Дюкен на Огайо, Ниагара на реке Святого Лаврентия и Тикондерога на озере Чэмплен — были связаны между собой рядом меньших укреплений, отрезавших английским колонистам всякий доступ к западу. Поражение Брэддока уже обратило внимание Англии на грозившую ей опасность, так как было несомненно, что за войной в Америке последует война в Европе. Остановить Францию представлялось возможным единственно при помощи союза с Пруссией, но Фридрих II осторожно держался в стороне, и заискивание перед ним Англии только вызвало неудовольствие Марии Терезии, желавшей возвращения Силезии. Обе ветви Бурбонского дома все еще были связаны «фамильным соглашением»; уже в 1752 году Мария Терезия круто изменила свою политику и примкнула к их союзу. Ревнивое отношение России к появлению в Северной Германии сильной державы побудило императрицу Елизавету пообещать свое содействие планам венгерской королевы, и в 1755 году союз четырех великих держав и Саксонии стал свершившимся фактом. Переговоры эти велись в такой тайне, что оставались неизвестными Генри Пелгэму и его брату герцогу Ньюкаслу, после смерти первого ставшему во главе министерства. Но они с самого начала не ускользнули от зоркого глаза Фридриха II, увидевшего себя лицом к лицу со строем врагов, тянувшимся от Парижа до Петербурга.

Для Англии опасность была едва ли меньшей: Франция снова выступила на сцепу с такими энергией и смелостью, которые напомнили дни Людовика XIV. Слабость и испорченность ее правительства пока были прикрыты смелостью и широтой его планов, а также ловкостью агентов, избираемых для их осуществления. Напротив, в Англии господствовали нерешительность и неясность. Наконец, только в конце 1758 года договор с прусским королем был заключен. Этот договор Англии с Фридрихом II подал сигнал к Семилетней войне. Ни одна война не оказывала более сильного влияния на судьбы мира и не приносила Англии больших триумфов, но немногие начинались неудачнее. Ньюкасл был слишком слаб и невежествен, чтобы управлять без чужой помощи, но он и слишком ревниво относился к власти, чтобы купить себе содействие ее разделением с более способными людьми. О его приготовлениях к предстоявшей гигантской борьбе можно судить по тому факту, что в начале 1756 года в Англии было всего три пригодных к службе полка.

С другой стороны, Франция действовала решительно. Герцог Ришелье осадил и принудил к сдаче порт Мэгон на Минорке ключ к Средиземному морю. В довершение позора Англии флот, посланный на выручку порта под командованием адмирала Бинга, отступил перед французами. В Германии Фридрих II в начале войны захватил Дрезден и принудил саксонское войско к сдаче, а в 1757 году победа под Прагой отдала на время в его власть Богемию; но успехи Фридриха II были непродолжительны, и поражение при Коллине заставило его отойти в Саксонию. В том же году герцог Кембсрленд, расположившийся с армией в 50 тысяч человек на Везере для защиты Ганновера, отступил перед французами к устью Эльбы и обязался по Клостер-Севенской конвенции распустить свои войска. В Америке дела шли еще хуже, чем в Германии. Бездействие английских генералов представляло полную противоположность гениальной деятельности Монкальма. Поражение Брэддока уже принесло французам господство над Огайо; в 1756 году они прогнали английские гарнизоны из фортов, контролировавших территорию вокруг озер Онтарио и Чэмплен, и их власть распространилась на все обширное пространство от Луизианы до реки Святого Лаврентия. Самыми хладнокровными политиками овладело беспримерное в истории Англии уныние, и даже бесстрастный Честерфилд воскликнул в отчаянии: «Как нация мы больше не существуем!»

На деле народу, в будущности которого отчаивался Честерфилд, предстояли величайшие триумфы. Жалкая неспособность герцога Ньюкасла выдвинула вперед гениального Уильяма Питта. Питт был внуком богатого губернатора Мадраса; он вошел в парламент в 1735 году как представитель одного из «карманных местечек» своего отца и руководил молодыми патриотами в их нападках на Уолполя. Последний ответил на нападки отставкой его от службы, и это обратило всю энергию Питта на политику. Участие в правительстве, унаследовавшем Уолполю, смирило на время его бурный характер, но после смерти Генри Пелгэма властолюбие Ньюкасла снова отодвинуло его в оппозицию, и он лишился своего места. Когда в ноябре 1756 года военные неудачи вызвали отставку Ньюкасла, Питт стал государственным секретарем, но через четыре месяца враждебность короля и партии Ньюкасла принудили его к отставке. Однако в июле 1757 года оказалось необходимым снова призвать его. Неудача попытки Ньюкасла образовать министерство принудила герцога к соглашению с соперником; к счастью для страны, характер обоих политиков облегчал такое соглашение. У Ньюкасла не было ни способностей, ни склонности ко всему тому, чем интересовался Питт, — к руководству общественными делами, контролю над внешней политикой, ведению военных действий. С другой стороны, герцог не имел себе соперников в искусстве руководить парламентом. Он мало был знаком с прочим, но лучше кого бы то ни было знал цену каждому депутату и интриги каждого местечка. Он интересовался не контролем над делами, а распределением мест и техникой подкупа; Питт относился ко всему этому презрительно. «Господин Питт все делает, — писал Горас Уолполь, — герцог все раздает; пока они согласны с таким разделением труда, они могут делать все, что угодно». Из союза этих двух столь разнохарактерных руководителей и образовалось величайшее, но и последнее из чисто вигских министерств.

Но настоящая его сила с начала и до конца заключалась в самом Питте. Он не был богат его доход составлял немногим больше двухсот фунтов в год — и происходил из семьи, не пользовавшейся политическим значением; молодой кавалерийский офицер, молодостью и неопытностью вызывавший насмешки Уолполя, мог только с помощью гения захватить власть, которую со времени революции удерживали в своих руках вигские фамилии. Его честолюбие преследовало далеко не мелкие цели. «Я хочу, — сказал он, принимая должность, вывести Англию из состояния бессилия, при котором ее могут пугать 20 тысяч французов» Его призыв скоро получил ответ. Он тотчас вдохнул в народ, которому служил, возвышенный дух, а в людей, служивших ему, — некоторую долю величия. «Всякий, — сказал один тогдашний солдат, входивший в кабинет Питта, чувствовал себя при выходе из него храбрее, чем при входе». Его первые походы были плохо задуманы, он терпел много неудач, но в народе он вызвал настроение, которое делало поражение невозможным. «Англия долгое время мучилась, — воскликнул Фридрих II, признав в Питте величие, сходное со своим, — но, наконец, она произвела великого человека».

Это личное величие и поражает нас больше всего при взгляде на Уильяма Питта. Сам тон его речи, характер его деятельности находятся в полном противоречии с его временем. Питт стоит совсем одиноко среди общества критичного, воспитанного, равнодушного, простого до аффектации, остроумного и веселого, но чисто прозаичного, холодного сердцем и умом, не верившего в добродетель и воодушевление, а всего более в само себя. Глубина убеждения Питта, его страстная любовь ко всему, что казалось ему возвышенным и истинным, его поэтическая фантазия, его театральные приемы и риторика, его гордая самоуверенность, пышность и эксцентричность не больше поражали его современников, чем его доверчивое обращение к высшим чувствам людей, его презрительное отношение к подкупам, до того служившим в политике главным орудием, его непоколебимая вера в себя, величие своих целен, в возможность их достижения. «Я знаю, что могу снасти родину, — сказал он герцогу Девонширу при своем вступлении в министерство, — и знаю, что никто другой этого не может». Основную черту характера Питта составляла его напряженная, страстная гордость; но эта же гордость не позволяла ему опуститься до уровня людей, так долго руководивших судьбами Англии. Со времени Реставрации он был первым политическим деятелем, представлявшим пример чистого патриотизма. Несмотря на его сильное властолюбие, никто не отказывался так часто от власти и не принимал ее с таким строгим вниманием к исповедуемым им началам, как он. «Я не пойду ко двору, отвечал Питт на сделанное ему предложение, — если мне нельзя будет принести с собой Конституцию».

К господствовавшей вокруг него коррупции он не питал ничего, кроме презрения, предоставляя покупку голосов и мест Ньюкаслу. В начале его карьеры Пелгэм назначил его на самое доходное место в управлении — на место военного казначея; но эти доходы носили недозволенный характер, и, несмотря на свою бедность, Питт отказался брать копейкой больше своего жалованья. Нигде его гордость не проявлялась в таких высоких и благородных формах, как в его отношении ко всему народу. Ни один вождь никогда не пользовался более широкой популярностью, чем «великий представитель» (commoner), как называли Питта, но он всегда имел вид человека, не столько ищущего популярности, сколько внушающего ее. Он никогда не унижался до лести предрассудкам народа. Когда толпы черни громко высказывались за «Уилкса и свободу», он объявил Уилкса негодным распутником; когда вся Англия дошла до безумия в своей ненависти к шотландцам, Питт выразил свое уважение к народу, мужество которого он первым постарался привлечь на сторону короны. Его благородная фигура, его соколиные глаза, сверкавшие на небольшом худощавом лице, его внушительный голос, его пылкое и величавое красноречие обеспечили ему такое влияние на Палату общин, какого не мог дать никто другой из министров. Презрительным взглядом он мог заставить замолчать противника, одним словом усмирить всю Палату. Но он никогда не унижался до уловок, при помощи которых люди создают политические партии, и в эпоху наивысшего его влияния число его личных сторонников едва ли доходило до полудюжины депутатов.

Его настоящая сила заключалась не в парламенте, а во всем пароде. Его многозначительное прозвище «великий представитель» указывает на политический переворот. «Меня послал сюда народ», — говорил с гордым высокомерием Питт, когда вельможи кабинета противились его воле. Он первым заметил, что прекратилась долгая политическая бездеятельность общества, что развитие торговли и промышленности создало сильный средний класс, не находивший своих представителей в парламенте. «Вы научили меня, — сказал Георг II, когда Питт попытался спасти Бинга обращением к добрым чувствам парламента, — прислушиваться к голосу народа в других местах, а не в Палате общин». Этот средний класс и принес Питту власть. Во время борьбы с Ньюкаслом он находил поддержку в больших городах, выбиравших его в почетные граждане и выражавших ему свое доверие. «Целые недели, — смеялся Горас Уолполь, — сыпались дождем золотые футляры». Лондон стоял на стороне Питта и в светлые, и в мрачные дни; богатейший из английских купцов Бекфорд гордился ролью его политического адъютанта. Действительно, характер Питта вполне соответствовал характеру объединившейся вокруг него торговой Англии, ее энергии, самоуверенности, гордости, патриотизму, честности, нравственной серьезности. Купцы чувствовали естественное влечение к единственному политику их времени, преследовавшему бескорыстные цели, сохраняй тему руки чистыми, ведшему нравственную жизнь, питавшему нежную привязанность к жене и детям.

Но существовали более глубокие причины восторженного почитания и почтения, с каким Англия до сих пор относится к Питту. Он любил свою родину настоящей и страстной любовью. Он верил в ее могущество, ее славу, ее патриотизм, пока Англия не научилась верить в себя. Ее победы были его победами, ее поражения его поражениями. Ее опасности высоко поднимали его над всякой мыслью о себе или своей партии. «Будьте одним народом, говорил он партиям, стремившимся к его низвержению, забудьте все, кроме общего блага! Я подаю вам пример!» Его пылкий патриотизм и создал то обаяние, которое принесло ему власть над Англией. Сами недостатки его характера располагали к нему средние классы. У предшествовавших ему вигских политиков гордость находила себе выражение в изысканной простоте и отсутствии претензий. В характере Питта было нечто театральное. Он был актером и в кабинете, и в Палате, и даже в канцелярии. Он работал в полной форме со своими секретарями. Его письма к семье, как ни искренна была его любовь к ней, отличаются напыщенностью и неестественностью топа. Современным остроумным людям легко было смеяться над его аффектацией, его величавой походкой, его театральным появлением в важных случаях — закутанным во фланель и с костылем в руках. Уже раньше Уолполь смеялся над тем, что он переносит в Палату общин «сценические жесты и волнения». Но классы, к которым обращался Питт, не особенно смотрели на погрешности против изящного вкуса, не видели ничего смешного в политическом деятеле, которого, страдающего от подагры, приносили в переднюю Нижней палаты или в Палату лордов, где он при последнем издыхании протестовал против национального позора.

Питт обладал непреодолимой силой красноречия. Могущество политического красноречия проявилось в бурных прениях Долгого парламента, но выражению его тогда мешал юридический и богословский педантизм эпохи. Век революции отбросил этот педантизм, но в красноречии Сомерса и его противников мы видим больше искусства, чем таланта, больше знания, ясности выражения, определенности мысли, отчетливости защитника или дельца, чем ораторского порыва. Питт совсем не владел или в слабой степени обладал ясностью изложения. Он не был ловким бойцом, подобно Уолполю, или оратором заготовленных речей, подобно Честерфилду. Хуже всего выходили у него именно заготовленные речи: в них сразу проявлялись свойственные ему отсутствие вкуса, стремление к эффекту, избитость ссылок, преувеличенность образов. Если, несмотря на подобные недостатки, он был много выше всех ораторов своего времени, то это объясняется прежде всего глубиной его убеждений, серьезностью и искренностью их выражения. «Я должен еще сидеть, — прошептал он однажды другу, — если я встану, я скажу все, что у меня на уме». Но реализм его красноречия питался широкой поэтической фантазией и страстным пылом, не только ставившим его выше современников, но и выдвигающим его в ряд лучших ораторов мира. Холодная рассудительность, остроумие, здравый смысл эпохи уступили место блестящей смелости, сочувствию народным симпатиям, выдержанной величавости, возвышенному порыву, господству над всеми человеческими чувствами. От торжественного воззвания он без труда переходил к веселой шутке, от резкого сарказма — к мягчайшему пафосу.

Полное самосознание оратора усиливало значение каждого слова. Его речь всегда дышала авторитетностью. Он был первым оратором Англии, слова которого оказывали сильное влияние не только на парламент, но и на весь народ. Отчетов о прениях парламента тогда еще не существовало, и голос Питта переходил за стены собора святого Стефана только в отрывочных фразах и полусохранившихся выражениях. Но сила его красноречия и заключалась именно в этих внезапных порывах вдохновения, в этих коротких страстных обращениях. Дошедшие до нас немногие отрывочные слова вызывают в людях нашего времени ту же самую дрожь, которую они вызывали у его современников. По, несмотря на всю его страстность, красноречие Питта было красноречием государственного человека, а не ритора. Время оправдало почти все его главные пели: защиту свободы подданных против произвольного задержания по «общим приказам», защиту свободы печати против лорда Мэнсфилда, защиту прав избирательных собраний против Палаты общин, защиту конституционных нрав Америки против самой Англии. Его внешняя политика была направлена на сохранение Пруссии, и Пруссия оправдала его проницательность объединением Германии. Англия йогом приняла его план прямого коронного управления Индией, план, показавшийся безумным, когда Питт его предложил. Он первым указал на либеральный характер английской церкви, первым поднял вопрос о парламентской реформе. Великодушие и оригинальность его ума доказываются одной из самых ранних его мер. Он успокоил Шотландию, призвав якобитов на службу их родине и набрав полки горцев среди ее кланов. Назначение генералами Ульфа и Эмгерста доказало его пренебрежение к обычаям и прирожденное понимание людей.

Впрочем, победами, ознаменовавшим и начало его восхождения, Питт был обязан, скорее, счастью, чем своему гению. На Востоке смелость купеческого приказчика обеспечила компании английских купцов господство над Бенгалией и открыла ряд чудесных завоеваний, присоединивших полуостров Индостан, от Цейлона до Гималаев, к владениям британской короны. Уехав по причине расстроенного здоровья в Англию, Клайв в начале Семилетней войны вернулся оттуда и принес англичанам добычу, более значительную, чем верховенство над Карнатиком. Он провел только несколько месяцев в Мадрасе, когда ужасное злодеяние, еще живущее в памяти англичан, вызвало его в Бенгалию. Эта местность в дельте Ганга была богатейшей и плодороднейшей из всех областей Индии. Ее рис, сахар, шелк и другие ткани пользовались известностью на рынках Европы. Ее вице-короли, подобно их наместникам, на деле приобрели независимость от императора и присоединили к Бенгалии провинции Ориссу и Бегар. Сураджа Даула, властитель этого обширного государства, давно уже ревниво относился к предприимчивости и богатству английских купцов. Теперь, подстрекаемый французами, он появился перед фортом Уильям, захватил его жителей и посадил 150 человек в небольшую темницу, названную Калькуттской Черной пещерой.

Жара индийского лета оказала на них губительное действие. Несчастные пленники, обезумев от жажды, топтали друг друга ногами, и утром из них остались в живых только 23 человека. Узнав об этом. Клайв отплыл с тысячей англичан и двумя тысячами сипаев для отмщения за это злодеяние. Он был уже не молодым солдатом Арвота, и те такт и ловкость, с которыми он вел переговоры с Сураджа Даулой, старавшимся предотвратить столкновение, были запятнаны восточными лживостью и предательством. Но он сохранил мужество. Когда оба войска стали лицом к лицу на равнине Плесси, неравенство сил оказалось настолько значительным, что накануне сражения военный совет высказался за отступление. Клайв удалился в ближнюю рощу и после часового уединенного размышления подал сигнал к сражению. И точно: необходимо было только мужество. 50 тысяч пехоты и 14 тысяч конницы, занимавшие на рассвете 23 июня 1757 года равнину, были приведены английскими пушками в замешательство и перед нападением англичан пустились в стремительное бегство. Смерть Сураджа Даулы позволила компании возвести на трон Бенгалии своего сторонника, но скоро правление его стало чисто номинальным. В сущности, победа при Плесси положила начало господству Англии на Индостане.

В тот же год на Западе была одержана победа, пожалуй, не менее значительная, чем при Плесси. Правда, в военных предприятиях, ознаменовавших начало министерства Питта, было мало того, что оправдывало бы доверие к нему страны: деньги и кровь тратились на разбойничьи высадки на берегах Франции, причинявшие неприятелю мало вреда. Но подобные случаи почти не имели значения в общей политике министра. Величие его состоит в том, что он понял гений Фридриха II Великого и решил оказать ему деятельную поддержку. При своем вступлении в должность он отказался утвердить Клостер-Севенскую конвенцию, которая привела Фридриха II в отчаяние, открыв его королевство нападениям французов. Питт прикрыл фланг Фридриха II, собрав на Эльбе войско из англичан и ганноверцев, и поставив во главе его, по совету прусского короля, лучшего из его генералов принца Брауншвейгского; в то же время щедрые субсидии Англии пополняли истощенную казну Фридриха II. Доверие Питта было вознаграждено самым блестящим проявлением военного гения, какое только видел мир. Через два месяца после своего поражения при Коллине Фридрих II набросился на французскую армию, проникшую в сердце Германии, и уничтожил ее победой при Росбахе в ноябре 1757 года. До истечения следующего месяца он поспешил от Заалы к Одеру и еще более замечательной победой при Лейтене очистил от австрийцев Силезию. Победе при Росбахе суждено было изменить судьбы мира: она положила начало объединению Германии, а ее непосредственным следствием было отступление французской армии от Эльбы к Рейну. Там Фердинанд Брауншвейгский, подкрепленный 20 тысячами английских солдат, удерживал ее в течение лета, тогда как Фридрих II после своего неудачного нападения на Моравию победой при Цорндорфе оттеснил русских в Польшу. Но поражение, нанесенное ему австрийским генералом Дауном при Гохкирхе, оказалось первым в ряду страшных неудач, обрушившихся на него в 1759 году.

Новое наступление русской армии заставило короля в августе напасть на нее при Кунерсдорфе, что закончилось полным рассеянием его армии. На время все казалось потерянным: даже путь к Берлину был открыт победителю. Через несколько дней сдача Дрездена отдала австрийцам Саксонию, а в конце года со страшным уроном было отбито нападение на них при Плауэне. Но неукротимое мужество и настой чивость короля загладили все неудачи, и зима застала его обладателем Силезии и всей Саксонии, кроме земли, запятой лагерем Дауна. Год величайших несчастий Фридриха II был для Питта временем величайших удач, годом побед при Миндене, Кибероне и Квебеке. Франция замышляла высадку на берега Англии и завоевание Ганновера, а потому собрала в Бресте флот и сосредоточила на Везере 50 тысяч человек под командованием Контада и Брольп. Фердинанд встретил их 1 августа при Миндене меньше чем с 40 тысячами войска. Французы шли в атаку вдоль Везера, имея фланги, прикрытые этой рекой и впадавшим в нее ручьем, а в центре 10 тысяч конницы. Против нее в войске Фердинанда насчитывалось шесть английских полков; они не поняли приказа своего генерала и сразу двинулись на конницу сомкнутым строем, отражая мушкетными залпами один натиск конницы за другим, несмотря на стоявшие по флангам батареи. Через час французский центр был совсем уничтожен. «Я увидел, — рассказывал Контад, то, что всегда считал невозможным: как один пехотный строй прорывался сквозь три строя конницы, расположенные в боевом порядке, и уничтожал их». Только отказ лорда Джона Саквила завершить победу атакой предводимой им конницы спас французов от полного истребления, и они смогли отступить через Франкфурт на Рейн.

План вторжения в Англию сопровождался таким же успехом. 18 тысяч человек готовы были к посадке на французский флот, когда 20 ноября адмирал Гок заметил его у входа в Киберонский залив. Море сильно волновалось, а берег, у которого были расположены французские корабли, был так опасен своими мелями и гранитными рифами, что лоцман высказал возражение против мысли английского адмирала напасть на врага. «Этим возражением вы исполнили вашу обязанность, — холодно ответил Гок, — теперь подведите меня к кораблю французского адмирала». Два английских корабля погибли на мелях, но французский флот был истреблен, и это смыло позор отступления Бинга.

Год побед при Миндене и Кибероне прославил оружие Англии не только в Старом Свете. В Европе Питт благоразумно ограничил свои усилия поддержкой Пруссии, но пространство по ту сторону Атлантического океана принадлежало ему полностью, и едва он вступил в должность, как бесцельные набеги, только и предпринимавшиеся до того для отражения нашествия французов, были заменены широко задуманным наступательным планом. Приказав считать во время похода провинциальных офицеров наравне с королевскими, Питт обеспечил Англии симпатии колоний. По его приглашению они набрали 20 тысяч человек и для их содержания обложили себя тяжелыми податями. Одновременно против французских укреплений были направлены три экспедиции: одна — в долину Огайо, другая — против Тикондероги на озере Чэмплен, третья, под командой генерала Эмгерста и адмирала Босковена, отплыла к устью реки Святого Лаврентия. Последняя сопровождалась блестящим успехом. Несмотря на защиту гарнизоном из 5 тысяч человек, она захватила Луисбург вместе с находившимся в его гавани флотом и подчинила всю провинцию Кап-Бретон. Милиция американцев оказала поддержку английским войскам, энергично напавшим на форты. Монкальму с очень малыми силами удалось отразить генерала Эберкромби от Тикондероги, а войска Филадельфии и Вирджинии, руководимые Джорджем Вашингтоном и вдохновляемые его мужеством, овладели фортом Дюкен. Имя Питтсбурга, данное новому завоеванию, еще напоминает об уважении колонистов к великому министру, впервые открывшему им Запад. В следующем году французы при приближении Эмгерста оставили Тикондерогу, а англичане взяли форт Ниагару, разбив шедший к нему на выручку отряд индейцев. Взятие этих трех фортов лишило французов возможности преградить колонистам доступ в долину Миссисипи и предоставить в руки другого народа, а не англичан, судьбы Северной Америки. Но Питт решил не только расстроить честолюбивые замыслы Монкальма, но и совсем отнять у французов их владения в Америке. В то время как Эмгерст овладевал фортами, экспедиция под командованием генерала Ульфа вошла в реку Святого Лаврентия и бросила якорь под Квебеком. Ульф уже сражался при Деттингене, Фоитенуа и Лауфельде и играл главную роль при взятии Луисбурга.

За неуклюжей внешностью и временами хвастовством молодого 33 летнего солдата Питт увидел уникальный героизм и выбрал Ульфа для блестящего завершения войны; но некоторое время казалось, что он ошибся в своем выборе. Никакие усилия не могли оторвать Монкальма от длинной линии неприступных скал, в этом месте ограничивающих реку; шесть недель войско Ульфа оставалось в бездействии, а самого его мучили болезнь и отчаяние. Наконец он принял решение, и на длинном ряде лодок его войско спустилось по реке Святого Лаврентия до того места у подошвы Авраамовых высот, где была открыта ведшая наверх узкая тропинка. Ничто не нарушало ночной тишины, кроме голоса самого Ульфа, спокойно повторявшего стихи Грея «Элегия на сельском кладбище» и заметившего под конец: «Я предпочел бы быть автором этого стихотворения, а не брать Квебек». Но он был так же храбр, как и чувствителен: он первым выпрыгнул на берег и взобрался по узкой тропинке, где не могли пройти рядом два человека. Его солдаты последовали за ним и вскарабкались на вершину, цепляясь за кусты и скалы: на рассвете 12 сентября все войско уже стояло в полном порядке перед Квебеком. Монкальм поторопился напасть на него, хотя его отряд, составленный из молодых рекрутов, далеко уступал в выдержке англичанам; его нападение было встречено сильным огнем, и при первом натиске англичан солдаты отступили. Ульф руководил нападением, прорвавшим строй французов, но в момент победы пуля пронзила ему грудь. «Они бегут, — воскликнул офицер, державший умирающего на руках, — право, бегут!» У Ульфа хватило силы спросить, кто бежит. Ему ответили: «Французы», и он прошептал: «Теперь я умираю спокойно». Смерть Монкальма в момент его поражения завершила победу англичан, а подчинение Канады после взятия Монреаля Эмгерстом в 1760 году положило конец мечтам французов о господстве над Америкой.

Глава II НЕЗАВИСИМОСТЬ АМЕРИКИ (1761–1782 гг.)

Никогда Англия не играла такой важной роли в истории человечества, как в 1759 году. Это был год ее побед во всех частях света. В сентябре пришла весть о Миндене и о победе на высоте Лагоса, в октябре — о взятии Квебека, в ноябре — о поражении французов при Кибероне. «Мы должны каждое утро спрашивать, что за победа одержана, — говорил, смеясь, Горас Уолполь, — из опасения пропустить какую-нибудь». Но не столько число, сколько важность этих побед придали, и теперь еще придают, Семилетней войне ее несравненное значение. Можно без преувеличения сказать, что три главных ее победы определили на будущие времена судьбы всего человечества. Победа при Росбахе положила начало восстановлению Германии, возрождению ее политической и духовной жизни, долгому процессу ее объединения под руководством Пруссии и ее королей. После победы при Плесси впервые со времен Александра на народах Востока сказалось влияние Европы. Повторяя пышное выражение Бёрка, «мир увидел, как один из народов северо-запада вносит в сердце Азии новые обычаи, новые учения, новые учреждения». Победа Ульфа на Авраамовых высотах положила начало истории Соединенных Штатов. Питт прогнал неприятеля, страх перед которым привязывал колонистов к метрополии, разрушил преграду, отделявшую их от долины Миссисипи, и тем положил основание великой республики Запада. Не менее важными были эти победы для Британии. В ее национальной истории Семилетняя война явилась таким же поворотным пунктом, как и в истории мира. До того относительное значение европейских держав определялось их владениями в самой Европе. Но с конца этой войны уже неважным было большее или меньшее значение Англии среди окружавших ее государств. Она была уже не просто европейской державой, не просто соперницей Германии, России или Франции. Она овладела Северной Америкой, подготовила себе владычество в Индии, господствовать на морях; все это вдруг высоко вознесло Британию над другими странами, расположенными на одном материке и обреченными поэтому играть сравнительно незначительную роль в последующей истории мира.

И точно: едва закончилась война, как сознание судеб, предстоявших английскому народу, нашло себе выражение в той неутомимости, с которой его моряки стали проникать в отдаленные моря. Атлантический океан превратился в простой пролив между британскими владениями; но за ним к западу простирался обширный океан, где британский флаг был почти неизвестен. В год, последовавший за Парижским миром (1764), были посланы в разведывательное плавание к Магелланову проливу два английских корабля; через три года капитан Уоллис достиг коралловых рифов Таити, а в 1768 году капитан Кук из конца в конец проплыл Тихий океан, и везде, где он приставал в Новой Зеландии, в Австралии — он подчинял земли английской короне, открывал новый мир для распространения английской расы. Политики и народ чувствовали перемену в положении страны. По словам Бёрка, парламент Британии требовал себе «господствующего положения, при котором он, как с небесного трона, направлял бы все отдельные низшие законодательные собрания, руководил ими и контролировал их, не уничтожая ни одного». Английский народ, проникнутый коммерческим духом эпохи, видел в расширении своих внешних владений, обеспечивавшем ему монополию торговли с ними, источник неизмеримого богатства. Торговля Англии с одной только Америкой в 1772 году почти равнялась ее торговле со всем миром в начале века. Защита и сохранение столь обширных и прибыльных владений стали с этого времени не только целью политиков, но и стремлением народа.

С того времени как выселение пуритан присоединило к Мэриленду и Вирджинии четыре штата Новой Англии Массачусетс, Нью Хэмпшир, Коннектикут и Род Айленд, развитие английских поселений в Северной Америке происходило медленно, но никогда не прекращалось. Все еще появлялись поселенцы, хотя и в меньшем числе, и две новые колонии к югу от Вирджинии получили от Карла II название Каролин. Война с Голландией принесла Англии в 1664 году область от Гедеона до внутренних озер, на которую заявляли свои притязания голландцы; Карл II подарил эти земли своему брату, и они получили от него название Нью-Йорка. Скоро от этой обширной области отделились части, образовавшие колонии Пью Джерси и Делавэр. В 1682 году через Делавэр в глубь первобытных лесов последовала за Уильямом Пенном группа квакеров, образовавшая колонию, которая своим названием Пенсильвания — напоминала своего основателя и лесные дебри, среди которых она была расположена. Затем, через довольно большой промежуток времени, возникло новое поселение, получившее от царствовавшего тогда государя Георга II имя Джорджии; оно было обустроено на Саванне генералом Оглеторпом в качестве прибежища для английских должников и преследуемых протестантов Германии. Какими бы медленными ни представлялись эти успехи, но, в сущности, в колониях быстро росли численность населения и благосостояние. В середине XVIII века все их население доходило приблизительно до 1 200 000 белых и четверти миллиона негров и составляло почти четвертую часть населения метрополии.

Богатство колонистов возрастало еще быстрее, чем их численность. Пока более производительными оказывались южные колонии. Вирджиния славилась своими табачными плантациями, Джорджия и Каролины — своими урожаями риса, маиса и индиго, тогда как Нью-Йорк и Пенсильвания ограничивались ловлей китов и трески, торговлей зерновым хлебом и лесом. Притом различия между северными и южными колониями не ограничивались промышленностью. В южных штатах преобладание рабства вызывало аристократический дух и благоприятствовало образованию крупных имений; среди богатых плантаторов Вирджинии, таких, как Ферфаксы и Вашингтоны, были представлены многие старые английские фамилии, была введена даже система фидеикомиссов. С другой стороны, в Новой Англии оставались неизменными характерные особенности пуритан: их благочестие и нетерпимость, простота жизни, любовь к равенству и склонность к демократическим учреждениям. По отношению к образованию и политической деятельности Новая Англия далеко превосходила прочие колонии, так как за поселением пуритан тотчас последовало установление системы местных школ, до сих пор составляющей славу Америки. Было постановлено, что «каждая община, как только Бог доведет число ее хозяев до пятидесяти, должна назначить человека для обучения всех детей чтению и письму, а когда число семейств в общине дойдет до сотни, она должна учредить грамматическую школу».

Но как ни значительны были эти различия, как ни велико было в дальнейшем их влияние на историю Америки, пока они чувствовались слабо. В главных особенностях все колонии очень походили друг на друга. В церковном и гражданском отношении все они представляли резкую противоположность самой Англии. Невиданное разнообразие религиозных верований вызвало религиозную терпимость. Новая Англия все еще оставалась оплотом пуританства. Во всех южных колониях законом была установлена епископальная церковь, и масса поселенцев принадлежала к ней; но большую часть населения Мэриленда составляли римские католики. Пенсильвания была квакерским штатом. Нью-Джерси заселили пресвитериане и баптисты, бежавшие от контрольной присяги и преследований. Среди поселенцев Каролин и Джорджии было много лютеран и «моравских братьев» из Германии. В таком хаосе верований религиозное преследование стало невозможным. Те же внешнее разнообразие и внутреннее единство господствовали в политических устремлениях и устройстве штатов. Каким бы ни был характер колонии — демократическим, умеренным или олигархическим, форма правления была в ней почти одна и та же.

Первоначальные права владельца, основателя и концессионера во всех штатах, кроме Пенсильвании и Мэриленда, или исчезли, или пришли в забвение. Управление каждой колонией находилось в руках избираемого всем народом (и назначаемого губернатором) совета и губернатора, выборного или назначенного короной. Назначением этих губернаторов, в сущности, и ограничивалось административное вмешательство правительства метрополии. Счастливое пренебрежение предоставляло колонии самим себе. Впоследствии было остроумно замечено, что «господин Гренвиль потерял Америку потому, что стал читать депеши оттуда, чего никогда не делал ни один из его предшественников».

В сущности, для вмешательства в дела колоний было мало причин. Их привилегии были обеспечены королевскими грамотами. Право внутреннего обложения принадлежало только их собраниям, и они пользовались им очень умеренно. Уолполь, как и впоследствии Питт, резко отверг план обложить Америку акцизом. «Этой мерой, сказал он, я вооружил против себя Старую Англию; неужели вы думаете, я захочу повторить это с Новой?» Даже в вопросах торговли верховенство метрополии далеко не было стеснительным. Существовало несколько небольших пошлин на ввоз, но их обходили при помощи ловко устроенной системы контрабанды. Ограничение торговли колоний торговлей с Великобританией больше чем уравновешивалось теми торговыми преимуществами, которыми пользовались американцы как британские подданные. Таким образом, ничто пока не нарушало добрых отношений колонистов с метрополией, с которой их еще теснее сближала опасность нападений французов. Но какой сильной ни представлялась в конце войны привязанность американцев к Британии, Проницательные наблюдатели в самом торжестве Питта подметили опасность для будущего их союза. Присутствие французов в Канаде, их притязания на Запад заставляли колонии искать себе защиты у метрополии; с завоеванием Канады исчезла всякая нужда в такой защите. Англия заняла по отношению к своим далеким владениям положение простого владельца, и тогда снова выявились различия в характере, которые до этого необходимость в союзе отодвигала на задний план. Если торговые и финансовые вопросы вызывали ропот и споры, за ними скрывался страх перед усвоенными управлением и обществом колоний демократическими формами, перед преобладавшими там «уравнительными началами».

Обуздание этого республиканского духа, сокрушение всякой мысли об отделении, усиление единства Британской империи было одной из главных целей молодого государя, вступившего на престол после смерти своего деда в 1760 году. В первый и последний раз со времени появления Ганноверского дома в Англии, страна увидела короля, имевшего намерение играть роль в английской политике. И, несомненно, Георгу III удалось сыграть в ней заметную роль. За десять лет он превратил в тень правительство, превратил привязанность своих подданных в отвращение; за двадцать лет он принудил американские колонии к восстанию и отделению и, как казалось тогда, привел Англию на грань гибели. Подобные вещи делались иногда большими людьми, но чаще людьми плохими и порочными. Георг III не был ни порочным, ни великим человеком. Он был ограниченнее всех предшествовавших ему английских королей, за исключением Якова II, был плохо воспитан, обладал от природы очень слабыми способностями. Он не имел также того таланта использовать способности одаренных людей, которыми иные государи прикрывали свою слабость. Напротив, он относился к великим людям только с завистью и ненавистью и мечтал о том времени, когда «дряхлость или смерть» погубят Питта; даже когда смерть освободила его от этой «трубы возмущения», он назвал «лично для себя оскорбительной мерой» предложение поставить великому политику памятник. Несмотря на тупость и ограниченность, Георг III ясно сознавал свои цели и упорно преследовал их. Его целью было управлять. «Георг, — постоянно повторяла ему в детстве мать, принцесса Уэльская, — Георг, будь королем».

Он постоянно называл себя «вигом революции» и не имел желания переделывать дело, совершенное ею. Но он считал подчинение обоих своих предшественников воле их министров не частью дела революции, а захватом той власти, которую революция оставила за короной, и не намерен был подчиняться этому захвату. Он хотел править, править вопреки не закону, а просто управлять, оставаясь свободным от внушений партий и министров, — быть, в сущности, первым министром государства. Легко заметить, насколько подобная мечта несовместима с формой парламентского устройства страны, которую она получила от Сандерленда; но Георг III намерен был осуществить свою мечту. В этом ему помогали обстоятельства. Поражение Карла Эдуарда разрушило обаяние якобитства, а его позднейшая позорная жизнь уничтожила еще остававшуюся в духовенстве и дворянстве небольшую долю преданности. То и другое готовы были снова принять участие в политике, и вступление на престол короля, который, в отличие от двух своих предшественников, был не иностранцем, а англичанином, родился в Англии и говорил по-английски, предоставило им желанный случай. С начала его царствования тори стали постепенно снова появляться при дворе. Хотя в целом партия переходила к постоянной поддержке правительства очень медленно, но на характере английской политики это сказалось сразу. Удаление тори от общественных дел оставило их незатронутыми развитием политических идей со времени революции 1688 года, и когда они вернулись к политической жизни, они перенесли на нового государя все то благоговение, с которым относились прежде к Стюартам.

Таким образом, у Георга III скоро оказалась в распоряжении «королевская партия»; но он имел возможность усилить ее энергичным применением власти и влияния, которые еще оставались у короны. В распоряжении короля еще находились все назначения в церкви, повышения в армии, большое число мест в гражданском управлении и при дворе. Георг III вернул себе всю эту массу назначений, захваченную было министрами его предшественников, и крепко держался за нее. Характер Палаты общин делал это право, как мы видели, сильнейшим средством влияния на нее. У Георга III оказалось в руках одно из орудий Уолполя, и он воспользовался им с беззастенчивой энергией для уничтожения той партии, единство которой так долго поддерживал Уолполь. Король заметил, что мятежный дух, порождаемый долгим пользованием властью, вызывает среди вигов раздоры, что их ослабляет возрастающее пренебрежение, с которым вся страна смотрит на своекорыстие и подкупность своих представителей. Больше, чем тридцатью годами раньше, Гэй вывел на театральной сцепе главных политических деятелей эпохи под видом разбойников с большой дороги и карманных воришек. «Трудно определить, замечал остроумный драматург, светские ли господа подражают господам разбойникам или наоборот». Теперь, когда светские господа были представлены поседевшими торгашами вроде Ньюкасла, общество презирало их сильнее, чем когда-либо, и, утомленное интригами и подкупами партий, обращалось к молодому государю, изображавшему придуманный Болинброком характер «короля патриота».

Если бы Питт и Ньюкасл, один, опираясь на промышленные классы, а другой на вигские фамилии и на весь механизм парламентского влияния, — стояли заодно, Георгу III пришлось бы бороться напрасно; но в министерстве уже проявилось несогласие. Преданные миру по привычке, образовавшейся при Уолполе, недовольные огромными расходами, проникнутые гордостью правящей олигархии, виги втихомолку возмущались войной и верховенством «великого представителя». Вопреки их желанию, Питт отверг мирное предложение Франции, обеспечивавшее Англии все ее завоевания при условии отделения от Пруссии, и своей постоянной помощью дал возможность Фридриху II, несмотря на страшное истощение сил, продолжать неравную борьбу. Поход 1760 года был, действительно, одним из самых блестящих проявлений гения Фридриха II. После неудачного нападения на Дрезден он снова спас Силезию победой при Лигнице и остановил нападение Дауна победой при Торгау; в то же время Фердинанд Брауншвейгский по-прежнему держался на Везере. Но даже победы истощали силы Фридриха II. Он терпел нужду как в людях, так и в деньгах. Он не мог нанести нового крупного удара, и круг врагов все теснее смыкался вокруг него. У него оставалась одна надежда — на твердую поддержку Питта, а между тем, несмотря на все торжество своей политики, Питт был близок к падению.

Зависть его товарищей, их недовольство его нескрываемым превосходством нашли себе опору в молодом короле. В министерство был введен граф Бьют, придворный фаворит, по характеру и талантам — простой камердинер. Он считался выразителем мнений короля, и это тотчас вызвало образование партии мира, но Питт не выказывал признаков уступчивости. В 1761 году он предложил новое расширение войны. Он узнал о подписании договора, восстанавливавшего «фамильное соглашение» между Парижским и Мадридским дворами, и особой конвенции, обязывавшей Испанию объявить в конце года войну Англии. Питт предложил предупредить удар немедленным захватом флота с серебром, шедшего из Индии в Кадис, занятием Панамского перешейка и нападением на испанские владения в Новом Свете. Эти широкие и смелые планы напугали его товарищей, и сопротивление Ньюкасла нашло открытую поддержку в массе вигов и у короля. Напрасно Питт грозил отставкой, подкрепляя угрозу ссылкой на свою ответственность перед «народом»; его отставка в октябре изменила общее положение Европы.

«Питт в немилости! — писал французский философ. — Это стоит для нас двух побед!» С другой стороны, Фридрих II был доведен почти до отчаяния. Георг III увидел в отставке всемогущего министра начало осуществления давно задуманных им планов. Призыв Питта нашел отклик в народе. Когда он ехал в Гилдхолл, лондонцы хватались за колеса его кареты, обнимали его слуг, даже целовали его лошадей. Разрыв с Питтом оказался на деле смертельным ударом для вигов. Оказалось, что Ньюкасл только для того отделался от своего великого соперника, чтобы ряд намеренных унижений со стороны молодого короля принудил его к отставке; за ним последовали более влиятельные из его вигских товарищей. Георг III восторжествовал над обеими крупными силами, стеснявшими свободу короны, над «силой», по выражению Бёрка, «обусловленной популярностью и силой, основанной на политических связях». Победу короля ознаменовало назначение первым министром лорда Бьюта. Он вступил в должность просто в качестве исполнителя воли короля, а король хотел закончить войну. Весной 1762 года отказ Англии в субсидиях поставил на крап гибели Фридриха II, упорно боровшегося с судьбой; только его настойчивая решительность и внезапная перемена в политике России, последовавшая за смертью его врага, императрицы Елизаветы, позволили ему окончить борьбу Губертсбургским миром, не потеряв ни клочка земли.

Георг III и лорд Бьют уже купили было мир совсем другой ценой. Бессовестно — равнодушные к национальной чести, они не только покинули Фридриха II, но и предложили выхлопотать для него мир при условии уступки Марин Терезии Силезии, а Елизавете Восточной Пруссии. От подобного унижения Англию избавил исход борьбы с Испанией, через три недели после отставки Питта объявившей войну, что вполне оправдало предложенный им план немедленного нападения на нее. Победы 1762 года оправдали также уверенность Питта в исходе новой борьбы. В начале года была завоевана Мартиника, сильнейшее и богатейшее из владений французов в Вест-Индии, затем последовали Гренада, Санта-Луизия и Сен-Винсент. Летом занятие Гаваны принесло с собой приобретение богатой испанской колонии на Кубе. Затем сдались английскому флоту Филиппины, богатейшая из колоний испанцев в Тихом океане. Эти потери привели к Парижскому миру 1763 года. Бьюту так хотелось закончить войну, что он удовлетворился в Европе возвращением Минорки и вернул Мартинику Франции, а Кубу и Филиппины — Испании. Настоящие приобретения Британии были в Индии и Америке. В Индии французы отказались от всяких военных действий; из Америки они удалились совсем. Они уступили Англии Канаду, Новую Шотландию и Луизиану до Миссисипи и отказались от остальной части этой области в пользу Испании, чтобы вознаградить ее за уступку Флориды британской короне.

Стремление короля ко внешнему миру объяснялось главным образом тем, что он считал его необходимым условием для успешной борьбы за власть внутри страны. Пока продолжалась война, следовало постоянно опасаться возвращения Питта в министерство и объединения под его руководством всех вигов. Мир развязывал королю руки, и он мог рассчитывать на несогласие вигов, на новоявленную преданность тори, на значение захваченного им влияния короны. Но более всего он полагался на характер Палаты общин. Последняя, став всемогущей в государстве, в действительности совсем перестала быть сколько-нибудь представительным собранием. Уже во время междоусобных войн было признано, что естественные колебания населения и богатства со времен Эдуарда I требуют перемен в распределении мест; по реформы Долгого парламента были упразднены при Реставрации. Со времени Карла II до эпохи Георга III не было ни одной попытки устранения недостатков парламентской системы. Большие города, вроде Манчестера или Бирмингема, оставались без представителей, и в то же время в Палате все еще заседали депутаты от местечек, подобных Олд-Сарому, буквально исчезнувших с лица земли. Стремление государей из дома Тюдоров создать в Палате придворную партию посредством щедрой раздачи представительства местечкам, большая часть которых была в то время простыми казенными селами, привело к захвату этих мест соседними землевладельцами, покупавшими и продававшими их как свои собственные имения.

Даже в городах, имевших настоящее право на представительство, оно стало простой формальностью, благодаря ограничению, начиная с XIV века, числа обладателей муниципальных привилегий — небольшой горсти жителей — и передачи во многих случаях избирательных прав членам правящего Совета. Замещение таких мест зависело просто от кошелька или влияния политиков. Одни были «королевскими местечками», другие послушно выбирали кандидатов правящего министерства, третьи были «замкнутыми местечками» в руках таких торгашей, как герцог Ньюкасл, одно время выбиравший треть всех представителей местечек в Палате. Только о графствах и о больших торговых городах можно было сказать, что они действительно до некоторой степени пользовались избирательным правом, хотя величина расходов по задабриванию толпы избирателей, в сущности, отдавала их представительство в руки крупных местных фамилий. Но даже и в графствах избирательное право страдало от странных ограничений и неравномерности. Из восьми миллионов жителей избирателей было всего 160 тысяч. Насколько слабо подобная Палата представляла общественное мнение Англии видно из того факта, что в разгар своей популярности Питт с трудом мог найти себе в ней место. Для всхождения в парламент все более необходимым становился подкуп. Места открыто покупались и продавались, и иногда их цена доходила до 4 тысяч фунтов.

Не удивительно то, что сторонник реформы мог неопровержимо заявлять: «Эта Палата не представляет населения Великобритании. Она представляет фиктивные местечки, обнищавшие и развалившиеся города, знатные семьи, богатых людей, иноземных государей». На собрание, сформированное такими избирателями, благодаря тайне парламентских совещаний, обособленное от влияния общественного мнения и все-таки облеченное неограниченной властью, естественно, влияли самые низкие побуждения. Уолполь и Ньюкасл сделали основой своей власти подкупы и торговлю местечками. В свою очередь, Георг III положил их в основу той власти, которую хотел предоставить короне. Королевские доходы шли на покупку мест и голосов. День за днем Георг III сам рассматривал списки голосовавших в обеих Палатах и распределял награды и наказания сообразно тому, как голосовали члены, — согласно его воле или нет. «Друзьям короля» доставались повышения в гражданской службе, им оказывалось предпочтение в церкви, давались чины в армии. Чтобы повлиять на прения, король раздавал пенсии и придворные места. Подкупы практиковались в невиданных размерах. При Бьюте в казначействе было открыто особое отделение для подкупа депутатов, и, говорят, только в один день было растрачено 25 тысяч фунтов.

Влияние этих мер скоро сказалось на настроениях парламента. До того он подчинялся величию Питта; теперь, несмотря на его возражения, статьи Парижского мира были одобрены большинством пяти против одного. «Теперь мой сын — действительно, король!» — воскликнула вдовствующая принцесса. Но едва победа была одержана, как королю и министру пришлось бороться с такой бурей народного недовольства, какая никогда еще не разражалась над престолом после падения Стюартов. Однако, несмотря на силу и резкость, эта буря указывала только на пробуждение общественного мнения. Верховная власть принадлежала парламенту, в теории представлявшему весь английский парод. Но в действительности масса населения Англии оказывалась не в состоянии контролировать ход управления страной. В первый и в последний раз в английской истории парламент оказался непопулярным, и его противники были уверены в расположении к ним народа. Палата общин была подкупнее, чем когда-либо, и рабски подчинялась королю. Король все еще называл себя вигом, но стремился восстановить систему деспотизма, ставшую невозможной благодаря вигам. Его министром был простой фаворит, и в глазах англичан — иностранец. Массы видели это, но не имели возможности помочь делу. Они не могли повлиять на ненавидимое ими правительство ничем, кроме голого насилия. Поэтому начали проявляться их старая религиозная и национальная нетерпимость, давнее нерасположение к Ганноверскому двору, застарелые привычки к насилию и раздору, давнишняя ненависть к парламенту; других способов выражения этих чувств, кроме мятежа и бунта, у них не было. Бьют вдруг стал предметом всеобщей ненависти и в 1763 году, для смягчения бури народного негодования, вышел в отставку. Но король оказался упорнее министра. Допустив отставку своего фаворита, он продолжал считать его настоящим главой правительства.

Оставленное Бьютом министерство состояло только из более гибких его товарищей. Его номинальным главой был Джордж Гренвиль, но всеми действиями втайне продолжал руководить фаворит. Два способнейших вига, оставшиеся с Бьютом после отставки Ньюкасла, — Чарльз Тауншенд и герцог Бедфорд, — отказались теперь войти в министерство, и единственным способным человеком был в нем молодой ирландец, лорд Шелборн. В сущности, только несогласие противников позволяло ему сохранять почву под ногами. Тауншенд и Бедфорд сторонились главной массы вигов; в свою очередь, те и другие не сближались с Питтом. При образовании подобного министерства Георг III и рассчитывал на раздоры оппозиции, а слабое министерство нужно было ему для того, чтобы сделать его орудием своей воли. Но Гренвиль не желал быть игрушкой ни в руках короля, ни Бьюта, и скоро между королем и министром начались такие резкие столкновения, что король в отчаянии предложил Питту образовать министерство. Никогда Питт не проявлял большего патриотизма и самообладания, чем в ответе, данном им на это приглашение. Не обращая внимания на гнев, вызванный в нем участием в его ниспровержении Ньюкасла и вигов, он поставил условием своего возвращения к власти привлечение к ней всей партии вигов, за исключением Бедфорда. Однако король отказал в согласии на условие, расстраивавшее его планы, и потому Гренвиль стал теперь так же силен, как раньше был слаб. Бьют перестал оказывать политическое влияние. С другой стороны, Бедфорд со всей своей партией присоединился к Гренвилю, и, таким образом, министерство получило силу и устойчивость.

Единственной целью Гренвиля было навязать верховенство парламента как подданным, так и королю. Поэтому он энергично восстал против новой силы, только что доказавшей свое влияние в деле низвержения Бьюта. Когда общественное мнение обнаружило себя не представленным в парламенте, оно стало искать выражения в печати. Несмотря на упразднение после революции цензуры, печать медленно приобретала политическое влияние. При первых двух Георгах ее успехам мешали отсутствие важных предметов обсуждения, ничтожество ее представителей, а более всего — равнодушие общества к политике. В сущности, печать стала политической силой только со вступлением на престол Георга III, благодаря пробуждению национального духа Питтом и появлению более живого интереса к политике. Общество начало обращаться к ней с жалобами на парламент. Журналы стали выразителями взрыва народной ненависти, который принудил лорда Бьюта к отставке; начало этому положил в еженедельнике «Северный Британец» Джон Уилкс, с особенным ожесточением изобличавший кабинет и мир и отважившийся прямо критиковать ненавистного министра. Уилкс был негодным распутником, но обладал замечательной способностью привлекать на свою сторону сочувствие народа. По странной иронии судьбы, он оказался главным орудием при осуществлении трех важнейших улучшений, произведенных в Конституции Англии. Своей защитой прав избирательных собраний против деспотизма Палаты общин он вызвал в нации убеждение в необходимости парламентской реформы. Он стал во главе борьбы, положившей конец тайне парламентских совещаний. Он первым доказал право печати обсуждать общественные дела. Правда, в своих нападках на министерство лорда Бьюта он просто был выразителем общего недовольства, и все-таки его нападки больше, чем что другое, заставили Бьюта выйти в отставку.

Гренвиль был настойчивее придворного фаворита: едва преобразовав управление, он нанес удар по возрастающей оппозиции парламенту в лице ее вождя. В номере 45-м «Северного Британца» Уилкс подверг критике произнесенную при открытии парламента тронную речь, и государственный секретарь издал «общий приказ» против «авторов, печатников и издателей этого возмутительного пасквиля». На основании этого приказа было арестовано 49 человек, и сам Уилкс, несмотря на свои привилегии как члена парламента, был отправлен в Тауэр. Однако арест оказался настолько незаконным, что был тотчас отменен Судом общих дел; но Уилкса немедленно привлекли к суду за составление пасквиля. В то время как вызвавшая преследования статья находилась еще на рассмотрении суда, Палата общин объявила ее «лживым, оскорбительным и возмутительным пасквилем». Палата лордов, в свою очередь, обнаружила богохульство в памфлете, оказавшемся среди бумаг Уилкса, и предписала преследования против него. Уилкс бежал во Францию и в 1764 году был исключен из Палаты общин. Но присвоение обеими Палатами произвольной судебной власти и применение Гренвилем к печати системы террора, приведшей к изданию 120 приказов против различных журналов, вызвали бурю негодования по всей стране. На всех улицах раздавались крики: «Уилкс и свобода!» Скоро оказалось, что удар, нанесенный, скорее, общественному мнению, ожесточил, чем испугал его. Шесть лет спустя неудачное преследование анонимного журналиста «Юниуса» за письмо к королю установило право печати критиковать не только министров и парламент, но и самого государя.

Ту же узость взглядов, те же добрые намерения, то же упорство выказал Гренвиль и в еще более важном столкновении с американскими колониями. Питт вел войну с отличавшей его расточительностью и покрывал военные расходы огромными займами. Во время Парижского мира государственный долг доходил до 140 миллионов. Поэтому после заключения мира Бьюту прежде всего пришлось принять меры для уплаты долгов. Так как отчасти они были необходимы для защиты колоний, то среди англичан господствовало мнение, что часть их должна пасть на колонии. Бьют и король были согласны с этим мнением, но их планы шли дальше простого налогообложения. Новый министр намеревался настаивать на строгом выполнении законов о мореплавании, обеспечивавших метрополии монопольную торговлю с Америкой, на обложении колоний налогом для покрытия долга и, прежде всего, на внушении колонистам сознания их зависимости от Британии. До того прямой торговле между Америкой и французскими или испанскими островами Вест-Индии мешали запрещавшие пошлины, которые, впрочем, легко обходились при помощи широкой системы контрабанды. Теперь пошлины понизили, но их выплаты стали требовать строго, а для подавления тайной торговли с иностранцами к берегам Америки были посланы значительные морские силы. Ожидавшийся от этой меры доход намеревались пополнить штемпельным сбором со всех юридических документов в пределах колоний. С отставкой Бьюта его планы остались без выполнения. Но Гренвиль вполне разделял, по крайней мере, их финансовую сторону. Оказавшись теперь во главе сильного правительства, он приступил к выполнению планов, придуманных для обложения Америки внутренними и внешними сборами.

Одним из первых его шагов было подавление контрабандной торговли, развившейся между портами Америки и прилегавшими к ним испанскими островами, при помощи строило применения навигационных актов. Несмотря на суровость и неразумность этих мер, колонисты признавали их законность; недовольство выразилось только по поводу обязательства не пользоваться английскими товарами, пока не будут отменены эти ограничения. Но дальнейший план министра его предложение ввести налогообложение внутри самих колоний, вернувшись к проекту акциза или штемпельного сбора, благоразумно отвергнутому Уолполем, было совсем другого рода, чем планы подавления контрабандной торговли. В отличие от системы навигационных актов, оно вносило коренную перемену в весь строй тогдашних отношений Англии к ее колониям. Поэтому последние отнеслись к нему иначе. Они доказывали нераздельность обложения и представительства. Америка не имела своих представителей в британском парламенте.

Представители колоний на общих собраниях все, кроме пенсильванцев, энергично протестовали против вмешательства парламента в их право самообложения. Массачусетс точно определил свою позицию. «Запреты на торговлю несправедливы и неправильны; по право налогообложения составляет главный оплот британской свободы. Раз оно нарушено, все потеряно». Это определение было принято собраниями всех колоний, и они отправили с протестом в качестве своего агента в Англию Бенджамена Франклина, из положения типографского рабочего в Филадельфии выбившегося в знаменитые ученые-изобретатели. Но в Англии Франклин нашел мало людей, которые признавали установленное колонистами положение. Гренвиль не имел намерения менять свои планы, не получив от Франклина ручательства, которого тот дать не мог, что колонии согласятся на самообложение, и «Штемпельный акт» прошел в обеих Палатах с меньшим сопротивлением, чем «Билль о дорожном сборе».

Едва прошел «Штемпельный акт», как оскорбление, нанесенное вдовствующей принцессе отсутствием ее имени в «Законе о регентстве», обострило давно возраставшую вражду между министерством и королем. Георг III снова предложил власть Питту, но Питт был в полном одиночестве: единственный остававшийся у него друг, его зять лорд Темиль, отказался помочь ему в попытке образовать кабинет. Покинутый всеми, Питт чувствовал себя слишком слабым, чтобы удержать за собой место в министерстве, состоявшем из вигов. Король обратился за помощью к главной группе партии, руководимой в то время маркизом Роккингемом. Слабость министерства, образованного последним в июле 1765 года, сказалась в его медлительности по отношению к американским делам. Когда пресловутые законы были приняты, Франклин не видел для колоний иного выхода, кроме подчинения; по о нем колонисты думали меньше всего. При известии о прибытии гербовой бумаги поднялись беспорядки по всей Новой Англии, и испуганные сборщики стали отказываться от своих мест.

Новая опасность сблизила Северные и Южные штаты. Вирджинское собрание первым прямо отвергло право британского парламента вмешиваться во внутреннее налогообложение колоний и потребовало отмены только что принятых законов. Массачусетс не только поддержал вирджинцев, но и предложил созвать конгресс делегатов от всех колониальных собраний для установления общего плана действий; этот конгресс собрался в октябре 1765 года и повторил протест и ходатайство Вирджинии.

Известия об этом дошли до Англии в конце года, и когда Палаты собрались следующей весной, тотчас выступил Питт. Он еще в качестве министра отвергал подобный план обложения колоний. Когда обсуждался «Штемпельный акт», он отсутствовал по болезни на заседании парламента, но вполне разделял конституционные требования Америки. Он восхищался сопротивлением, которое в парламенте пазы вали возмутительным. «По моему мнению, говорил он, Англия не имеет права облагать колонии податью. Америка упорствует! Америка находится почти в полном восстании! Господа, я доволен сопротивлением Америки. Если бы три миллиона человек были до такой степени чужды чувствам свободы, чтобы добровольно подчиниться рабству, они могли бы стать орудием, пригодным для порабощения остальных».

Все желали возвращения Питта к власти, но переговоры о соглашении его с вигами закончились неудачей. Коренное различие между их политикой и политикой Питта было теперь выявлено самым проницательным политическим мыслителем эпохи. Эдмунд Бёрк прибыл в Лондон в 1750 году как бедный и безвестный ирландский авантюрист. Его ученость, тотчас обеспечившая ему дружбу Джонсона, и фантазия, позволявшая ему придавать своим идеям живую форму, обещали ему философ скую и литературную карьеру. Но Бёрка инстинктивно влекло к политике. Он стал секретарем лорда Роккннгема и при его поддержке вошел в 1765 году в парламент.

Его речи о штемпельных актах сразу принесли ему известность. Неуклюжая квакерская фигура, тощий парик, круглые очки, толстый сверток бумаги, наполнявший его карман все это мало предвещало великого оратора и еще менее характеризовало его красноречие его страстный пыл, поэтическую фантазию, поразительное богатство средств: блестящую смену иронии пафосом, нападок — нежностью, блестящей образности холодной аргументацией. Это было красноречие, неслыханное в Англии. Ясность суждений Уолполя, обращение Питта к чувствам оно заменило страстным выражением определенной политической философии. «От него я научился большему, чем из всех читанных мной книг!» воскликнул впоследствии Фокс в порыве великодушного удивления. Философская форма рассуждений Бёрка отнюдь не сопровождалась философским бесстрастием тона и изложения. Основа его натуры была чисто поэтической. Его блестящее и пылкое воображение придавало форму и колорит идеям, создаваемым его разумом. Нация представлялась ему огромным живым обществом с чрезвычайно сложными отношениями; его учреждения так переплетены со славными событиями прошлого, что грубое прикосновение к ним является святотатством. Строй общества представляет собой не искусственное создание правительства, а чудесное равновесие общественных сил, которое, в свою очередь, служит естественным результатом его истории и развития. Итак, Бёрк был консерватором по натуре, но его консерватизм вытекал не из любви к бездействию, а из сознания ценности общественного порядка и поэтического уважения ко всему сущему. Всякое учреждение освящалось в его глазах ясным пониманием его отношений к прошлому, его глубокой связи с общественным строем.

Бёрку представлялось, что затронуть даже что-то неправильное — значит рисковать гибелью сложного строя общественного порядка, для сооружения которого понадобились века. «Равновесие конституций, — говорил он, — есть нечто столь хруп кое, что его может расстроить малейшее перемещение». «Трудная и опасная вещь даже прикасаться к столь сложному механизму». Быть может, лучшим опровержением подобной теории может служить ее влияние на практическую политику Бёрка. Правда, в великом вопросе, с которым он встретился в парламенте, она оказала ему добрую услугу. Никто никогда глубже его не понимал действия естественных сил, которые создают общины или соединяют группы общин в государства; в настоящем положении американских колоний он видел результат действия сил, с которыми могут бороться только глупцы или педанты. Менее пригодна была теория Бёрка для внутренней политики Англии. Он смотрел на революцию 1688 года как на окончательное завершение английских учреждений. Его целью было сохранить Англию в том виде, в каком ее оставила революция, и под властью верных ей крупных вельмож. Он относился с сочувствием к бездействию вигов. Его идеалом был лорд Роккингем, почтенный человек, но плохой вождь партии.

Бёрк старался ослабить подкупность парламента биллем об ограничении гражданских расходов, но стал во главе противников реформы. Он был в Англии одним из немногих людей, которые вместе с Питтом понимали значение свободы промышленности, но упорно боролся против предложений молодого министра предоставить свободу ирландской промышленности и против торгового договора с Францией. Казалось, он поставил себе целью облечь в поэзию политику скромного довольства, которую виги считали наследием сэра Роберта Уолполя. Сама сила его веры в естественное развитие народа лишала его возможности понимать значение отдельных законов и специальных реформ. При данном кризисе настроение Бёрка соответствовало настроению партии вигов. Роккингем и его товарищи, желали они того или нет, вынуждены были принять предложенную Питтом политику; но они решили сопроводить отмену штемпельных актов формальным отрицанием начал колониальной свободы, которые изложил Питт. В Палату была внесена декларация, подтверждавшая верховную власть парламента над колониями «во всех возможных делах». За ее принятием последовало внесение «Билля об отмене штемпельных актов», и, несмотря на сопротивление «друзей короля», внушенное самим Георгом III, он был принят в феврале 1766 года значительным большинством.

С этого момента министерство не могло устоять против общего сознания того, что правителем страны должен быть ее первый человек, и как ни сильна была ненависть короля к Питту, но он вынужден был призвать его к власти. Питт все еще хотел объединить партию вигов, и (хотя лорд Темпль покинул его) в значительной степени ему удалось это сделать в министерстве, образованном летом 1766 года Роккингем холодно оставался в стороне, но некоторые из его товарищей приняли должности и были поддержаны немногими державшимися за Питта друзьями. Чтобы обеспечить себе более сильную поддержку парламента, Питт допустил к участию в управлении даже нескольких «друзей короля». Но главная сила министерства заключалась, в сущности, в самом Питте, в его громадной популярности, в той власти, которую давало ему над Палатой общин его красноречие. Принятие им титула графа Чатама перевело его в Палату лордов и разрушило на время доверие, которое принесла ему репутация бескорыстного человека. Но Питт отказался от своего титула «великого представителя» не из пошлого честолюбия. Он опасался бурных прений из сознания упадка сил, и через несколько месяцев это опасение превратилось в уверенность. Тяжелая подавляющая болезнь — следствие нервного расстройства — заставила его отдалиться от общественных дел, и его отдаление отняло у его товарищей энергию и согласие. Выдвинутые Чатамом планы по улучшению управления Ирландией, передаче Индии от компании короне, заключению союза с Пруссией и Россией для уравновешивания «фамильного соглашения» дома Бурбонов были отброшены. Единственной целью министерства, носившего его имя и считавшего теперь своим главой герцога Графтона, было просто сохранить существование. Но даже и это оказалось затруднительным, и Графтон вынужден был вступить в соглашение с образовавшейся вокруг герцога Бедфорда группой и назначить государственным секретарем торийского вельможу.

Сила общественного мнения, на которую опирался Питт, тотчас обратилась против министерства, так сильно уклонившегося от своих прежних планов. Выборы в новый парламент сопровождались еще большими подкупами, чем прежде. Насколько усилилось негодование общественности, показала поддержка, оказанная Уилксу. Он воспользовался случаем, предоставляемым выборами, вернулся из Франции и был выбран представителем графства Миддлсекс, где большое число избирателей делало выборы настоящим выражением общественного мнения. Избрание Уилкса было действительно публичным осуждением Палаты общин и образа действий министерства. Но министерство и Палата избегали борьбы с агитатором; желал ее только король. После десятилетней борьбы и многих разочарований Георг III почти достиг своей цели. Обе силы, до тех пор одолевавшие его, были парализованы. Среди вигов царил роковой раздор, а их вражда к Питту лишала их доверия страны. С другой стороны, Питт внезапно удалился со сцены. Министерство не пользовалось поддержкой страны и, чтобы обеспечить себе содействие парламента, вынуждено было все более опираться на содействие людей, руководствующихся указаниями короля. У общественного недовольства оставалась только одна форма выражения, и против нее король выступил энергичнее, чем когда-либо. «Я считаю очень важным уведомить вас, — писал он лорду Порту, — что удаление господина Уилкса представляется очень важным и должно быть осуществлено». Министры и Палата подчинились его воле. Своей неявкой в суд по обвинению в пасквилянтстве Уилкс поставил себя вне закона и был посажен в тюрьму.

В Лондоне и по всей стране начались беспорядки. Министерство раздирали разногласия. За заявлением лорда Шелборпа о его намерении отказаться от должности в 1768 году последовала отставка самого Чатама. Его удаление из кабинета, действовавшего под его именем, поставило министерство в полную зависимость от короля. В 1769 году Уилкс был привлечен к суду Палаты общин по обвинению в написании пасквиля, преступлении, подвластном обычным судам, и был исключен из парламента, но тотчас же вновь избран графством Миддлсекс. Как ни насильственен и деспотичен был образ действий Палаты общин, но пока она оставалась в пределах своего права, так как никто не оспаривал принадлежавшего ей права исключения. Но вызов Миддлсекса заставил ее пойти дальше. Она постановила: «Так как Уилкс в текущую сессию парламента был исключен из Палаты, то он не мог и не может быть выбран в члены настоящего парламента». Поэтому она предписала организовать новые выборы. На это дерзкое покушение ограничить свободу выборов Миддлсекс отвечал новым избранием Уилкса, и гнев увлек Палату к новым, еще более жестоким действиям. Она снова исключила представителя Миддлсекса, а когда он был в третий раз избран огромным большинством, она постановила, что избранным должен считаться побежденный им кандидат, полковник Летрелл, который является законным представителем Миддлсекса.

Своим произвольным решением Общины не только ограничили свободу избирателей, но и перенесли на себя их права, когда, вопреки обдуманному выбору Уилкса землевладельцами Миддлсекса, признали их представителем Летрелла. В стране тотчас поднялось негодование против такого нарушения конституционного закона, Уилкса выбрали в эльдормены Лондона; его мэр и именитые граждане (livery) ходатайствовали перед королем о роспуске парламента. В представлении Лондона и Вестминстера смело говорилось: «Бывает время, когда становится ясным, что люди перестают быть представителями народа. Такое время наступило теперь. Палата общин не представляет народа». Между тем с нападками на правительство выступил в своих письмах писатель, называвший себя Юниусом; несмотря на злобность и придирчивость их тона, они ясностью и изяществом изложения, отработанностью стиля и страшной силой своего сарказма придали печати того времени новое значение.

Но буря бессильно разбилась об упорство короля. Автор писем подвергся преследованию, ходатайства и представления жителей Лондона были высокомерно отвергнуты. В начале 1770 года перерыв в болезни, так долго удручавшей Чатама, позволил ему снова появиться в Палате лордов. Он тотчас начал протестовать против притязаний общин и предложил билль, объявлявший их незаконными. Но его гений позволил ему понять, что такого рода средств недостаточно для устранения зол, в действительности проистекавших из того, что Палата общин уже не представляла английского народа. Он предложил план ее преобразования путем увеличения числа представителей от графств, составлявших тогда наиболее независимую часть Палаты. Дальше идти он не мог, так как даже эти предложения почти не находили поддержки.

Тори и «друзья короля» не могли поддержать планы, которые ослабляли власть короля. Руководимые Роккингемом виги не сочувствовали парламентской реформе и с гордым презрением относились к народной агитации, в которой вынуждено было выражаться общественное мнение и которую благоразумно одобрял Чатам, осуждая ее крайности. Ко времени борьбы Палаты общин с Уилксом можно отнести начало влияния общественных собраний на политику Англии. Сходки поддерживавших Уилкса избирателей Миддлсекса послужили образцом для массовых собраний землевладельцев Йоркшира, впервые придавших значение вопросу о парламентской реформе; в этом движении к реформе и в учреждении по всей стране сообщающихся между собой комитетов впервые дала себя почувствовать сила политической агитации. В этих оживлении и организации общественного мнения сыграли свою роль политические общества и клубы, а споры и влияние, какое в это время начало оказывать появление большого числа людей, поддерживавших любое политическое движение, показали, что парламенту скоро придется считаться с чувствами всего народа.

Другое средство, более действенное, чем народная агитация, должно было вскоре обеспечить общественному мнению влияние на сам парламент. Известно, как сильно подкупность Палаты общин зависела от секретности совещаний парламента; чем больше пробуждался в народе интерес к общественным делам, тем труднее было ее сохранять. Со вступления на престол Георгов началось публикование неполных отчетов о более важных прениях, под названием «Сенат лилипутов», с вымышленными именами или простыми инициалами для обозначения ораторов. Получаемые тайком и часто записанные только по памяти, такие отчеты, естественно, страдали неточностью, чем охотно пользовались как предлогом для строгого применения правил, охранявших тайну совещаний парламента. В 1771 году общины издали прокламацию, запрещавшую публикацию их прений, и шестеро типографов, нарушивших ее, были вызваны к решетке Палаты. Один из них отказался явиться и был арестован ее посланцем, но этот арест тотчас втянул Палату в столкновение с магистратами Лондона, которые признали прокламацию вполне законной, выпустили типографов и посадили посланца в тюрьму за незаконный арест. Палата отправила лорд-мэра в Тауэр, но крики толпы, сопровождавшей его на пути, показали, что и на этот раз общественное мнение на стороне печати; когда при ближайшей отсрочке парламента мэра выпустили, попытка помешать публикованию парламентских прений была молча оставлена.

Немного столь важных перемен было произведено так тихо. Опубликование прений не только сделало представителей постоянно и действительно ответственными перед их избирателями, но и призвало саму нацию присутствовать при совещаниях ее представителей. Обсуждение всех важных для народа вопросов в Палатах и в печати вызвало в массах большой интерес к делам и дало им новые средства политического воспитания. Общественное мнение, выраженное и представленное со всех его сторон газетами и журналами, приобрело значение в практической политике, начало влиять на ход прений, внимательнее и постояннее, чем это мог сам парламент, следить за действиями правительства. Важность нового положения обеспечила печати такое влияние, какого она никогда прежде не имела. К этому времени относится появление первых больших английских газет: «Утренняя летопись», «Утренняя почта», «Утренний вестник», «Время». Все они появились в промежутке между первыми годами Американской войны и началом борьбы с Французской революцией. В этих газетах журналистика получила качества ответственности и интеллигентности. Наемных писак «Тробстрита» сменили публицисты высоконравственные и с литературным талантом; философы, вроде Колриджа, и политики, вроде Кэннинга, прибегали к печати, чтобы оказывать влияние на общественное мнение.

Но пока эти влияния чувствовались слабо, и Георг III презрительно отверг политику Чатама и вступил в еще более пагубное столкновение, чем борьба с печатью. Из всех событий последних лет более всего его возмущала мера, предупредившая войну между Англией и колониями. Для короля американцы были уже «мятежниками», а великий государственный человек, своим красноречием придавший непреодолимую силу их требованиям, представлялся ему «трубой возмущения». В своей переписке с министрами Георг III оплакивал отмену штемпельных актов. «Все чувствуют, — писал он, — что роковая уступчивость 1766 года только усилила притязания американцев на полную независимость». В самой Америке известие об отмене было встречено общей радостью и принято за окончание спора. Но с обеих сторон оставались гордость и раздражительность, которые мог смягчить только разумный образ действий, а он был невозможным при тогдашнем положении английской политики. Прошло всего несколько месяцев, и споры возобновились. Едва в 1767 году болезнь отстранила лорда Чатама от всякого участия в общественных делах, как жалкое правительство, носившее его имя, распустило Нью-Йоркское собрание за отказ в расквартировании английских войск и решило подтвердить верховенство Англии взиманием в американских портах небольших ввозных пошлин.

Собрание Массачусетса было распущено из-за пустячного столкновения с губернатором, а Бостон на время занят английскими солдатами. Однако представление законодательных собраний Массачусетса и Вирджинии, наряду с падением фондов, указали министерству на опасность пути, на который оно вступило, и в 1769 году войска были отозваны и все пошлины, кроме одной, отменены. Но король настоял на сохранении пошлины на чай, чего было достаточно, чтобы помешать полному восстановлению добрых чувств. Почти во всех колониях происходили мелкие столкновения между выборными собраниями и назначенными короной губернаторами, и колонисты упорствовали в своем решении ничего не ввозить из метрополии. Но пока все-таки можно было не опасаться серьезной борьбы. В Америке влияние Джорджа Вашингтона успокоило раздражение Вирджинии. Массачусетс ограничился спорами со своим губернатором и отказом покупать чай, пока взимается пошлина. В Англии даже Гренвиль, одобрявший сохранение названной пошлины, отказался от всякой мысли о дальнейшем обложении.

Но теперь все зависело от короля. Министерство окончательно подорвали нападки Чатама в 1770 году. Те из его сторонников, которые еще входили в кабинет, отказались от своих мест, и за ними последовал герцог Графтон. Все оставшиеся принадлежали к группе Бедфорда и приверженцам короля; под руководством бывшего канцлера казначейства, лорда Норта, они образовали министерство, которое в сущности, только прикрывало короля Георга III, направлявшего общественные дела. «Он не только руководит министром, — сообщал внимательный наблюдатель, — во всех важных вопросах внешней и внутренней политики, но и дает ему указания касательно руководства прениями парламента, диктует, какие предложения нужно вносить или отвергать, какие меры проводить. Он удерживает за собой все назначения, определяет весь строй управления, распределяет места и права министров, судей и сановников двора, назначает и повышает судей Англии и Шотландии, назначает и перемещает епископов и деканов и раздает другие церковные должности. Он располагает военным начальством, полками, офицерскими местами и сам распоряжается перемещением войск. Он раздает титулы, почести и пенсии и отказывает в них». Всей этой огромной массой средств король постоянно пользовался для создания и сохранения в обеих Палатах парламента большинства, руководимого им самим, и влияние короля было заметно в постоянном действии такого большинства. Еще более оно сказывалось в подчинении, до которого было доведено министерство во главе с Нортом. На деле за двенадцать лет его существования — с 1770 года и до конца англо-американской войны — министром был сам Георг III, и на него падает позор самой мрачной поры английской истории.

Король был твердо намерен воспользоваться первым же случаем для отступления от «роковой снисходительности 1766 года». Мелкие беспорядки дали ему искомый повод. В декабре 1773 года прибытие нескольких английских судов вызвало новое раздражение в Бостоне, где строго соблюдалось условие: ничего не ввозить из Англии. Чернь, переодетая индейцами, проникла на корабли и выбросила их груз в море. Это насилие было осуждено как друзьями Америки в Англии, так и ее руководящими деятелями; и Вашингтон, и Чатам готовы были поддерживать ожидаемое от правительства требование удовлетворения. Но мысль короля была направлена не на удовлетворение, а на подавление, и он грубо отверг примирительные предложения лорда Норта и его товарищей. Они уже отвергли как «вздорное и огорчающее» ходатайство собрания Массачусетса касательно отставки двух чиновников, которые в письмах на родину советовали отнять у колоний их свободное учреждение. Теперь министры воспользовались беспорядком как предлогом для строгих мер. В начале 1774 года в парламент был внесен билль, наказывавший Бостон закрытием его гавани для всякой торговли; другой билль наказал штат Массачусетс отнятием вольностей, которыми он пользовался со времени высадки на берег его «отцов пилигримов». Хартия его была изменена: выбор совета был перенесен от народа к короне, а назначение судей было передано губернатору. Постановление еще более оскорбительное предоставило губернатору право отсылать в Англию для суда всех лиц, обвиненных в участии в беспорядках. Для проведения этих репрессивных мер в Америку были посланы войска, и их главнокомандующий, генерал Гэдж, был назначен губернатором Массачусетса.

Восторг короля по поводу открывавшихся перед ним перспектив был беспредельным. «Жребий брошен, — он писал, ликуя, министру. — Колонии должны восторжествовать или подчиниться». Для вразумления американцев будет достаточно четырех полков. Они кажутся «львами только до тех пор, пока мы разыгрываем ягнят». «Если мы примем твердое решение, — торжественно заключал он, — они, несомненно, окажутся очень послушными». К несчастью, удар, нанесенный Массачусетсу, вовсе не был принят с послушанием. Сознание опасности, угрожавшей общим свободам, успокоило завистливое отношение штатов друг к другу. Если английский парламент мог упразднить хартию Массачусетса и разрушить торговлю Бостона, то он мог отменить хартии всех колоний и погубить торговлю всех портов от реки Святого Лаврентия до берега Джорджии. Поэтому все вступились за Массачусетс, и законодательные собрания всех штатов, кроме Джорджии, отправили уполномоченных на Конгресс, собравшийся 4 сентября в Филадельфии. Массачусетс поступил гораздо смелее. Ни один гражданин не захотел подчиниться новым законам. Вопреки воле губернатора, собрание штата сошлось, созвало милицию и снабдило ее оружием и снарядами. Но примирение все еще было возможным. Постановления Конгресса отличались умеренностью, так как среди штатов, приславших уполномоченных, самым богатым и влиятельным была Вирджиния, правда, решившая противиться новым мерам правительства, но все еще державшаяся за метрополию. В Англии купцы Лондона и Бристоля громко высказались за примирение, а в январе 1775 года снова выступил Чатам с целью предотвратить борьбу, которую однажды ему уже удалось предупредить. С отличавшей его широтой чувств он отверг все полумеры или предложения компромисса. «Америку нам может вернуть, — говорил он, — не уничтожение клочка пергамента; вы должны относиться с уважением к ее страхам и неудовольствиям». Внесенный им по соглашению с Франклином билль предлагал отмену последних законов и гарантирование колониальных хартий, отказывался от притязаний на налогообложение и предписывал отзыв войск. Предполагалось созвать в колониях собрание для определения способов, при помощи которых Америка может содействовать уплате государственного долга.

Предложение Чатама было пренебрежительно отвергнуто лордами, подобное же предложение Бёрка было отвергнуто общинами, ходатайство лондонской общины в пользу колоний — самим королем. С отказом от этих примирительных попыток началась великая борьба, закончившаяся восемь лет спустя отделением американских колоний от британской короны. Конгресс представителей законодательных собраний колоний тотчас принял меры для общей защиты, предписал набор армии и поставил во главе ее Джорджа Вашингтона. Никогда более благородный человек не стоял во главе народа. Вашингтон был серьезен и предупредителен в обращении, его манеры были простыми и непритязательными; его молчаливость и ясное спокойствие свидетельствовали о полном самообладании; но в его внешнем виде немногое указывало на то душевное величие, которое, при всей простоте античной статуи, возносило его над мелкими страстями и низкими побуждениями окружавшего его мира. Командование было поручено ему просто из-за его влияния среди вирджинских землевладельцев и того военного опыта, который он приобрел, участвуя в пограничных стычках с французами и индейцами, а также в неудачном походе Брэддока на форт Дюкен.

Только в течение долгой войны колонисты оценили величие своего вождя, ясность его суждений, его героическую настойчивость, молчаливость в затруднительных положениях, спокойствие в часы опасности или поражения, терпеливое выжидание, быстроту и силу действий, высокое и ясное сознание долга, никогда не уклонявшееся от своей цели ни из гнева, ни из зависти, никогда, ни в мирное время, ни на войне, не подчинявшееся мелкому честолюбию, не знавшее другой цели, кроме защиты свободы соотечественников, другого личного стремления, кроме желания, обеспечив их свободу, вернуться к своему домашнему очагу. Почти бессознательно люди привыкли относиться к Вашингтону с доверием и верой, которыми пользовались немногие другие люди, смотреть на него с таким почтением, какое при воспоминании о нем охватывает и нас. Даже Америка едва ли понимала все его величие, пока смерть не наложила своей печати на человека, бывшего «первым на войне, первым в мире и первым в сердцах своих сограждан». Больше, чем кто другой из колонистов, Вашингтон служил представителем привязанности вирджинских землевладельцев к метрополии, и принятие им командования показало, что даже самые умеренные из них полагаются только на оружие. Борьба началась в апреле 1775 года схваткой между английскими войсками и отрядом милиции при Лексингтоне, и через несколько дней перед Бостоном появилось 20 тысяч колонистов. Снова собравшийся Конгресс объявил представленные им штаты «Соединенными Колониями Америки» и взял на себя управление ими.

Между тем в Бостоне высадилось 10 000 свежего войска, но милиция колоний захватила перешеек, соединяющий город с материком, и хотя была изгнана с высот Бенкерс-Хилла, господствовавших над городом, но изгнана только после отчаянной борьбы, в которой ее мужество навсегда положило конец упрекам в трусости, прежде сыпавшимся на колонистов. «Так янки — трусы?» — кричали ополченцы Массачусетса, когда при первом нападении отраженные англичане спускались с холма. Еще большее мужество обнаружили неопытные ополченцы Вашингтона, число которых постепенно уменьшилось с 16 тысяч до десяти, когда, плохо содержащиеся и плохо вооруженные, всего с 45 патронами на человека, они целую зиму упорно держали в укреплениях Бостона отряд в 10 тысяч старых солдат. Весной 1776 года они вынудили эти войска отступить в Нью-Йорк, где под командой генерала Гау сосредоточилась вся британская армия, сильно подкрепленная наемными немцами. Между тем набег американского генерала Арнольда почти прогнал британские войска из Канады, и хотя его попытка закончилась неудачей под Квебеком, она показала, что всякая надежда на примирение исчезла. Действительно, в конце 1775 года изгнали своих губернаторов южные колонии, последними вступившие в борьбу, а в начале следующего года Массачусетс поручил своим уполномоченным поддерживать полное освобождение колоний от королевского управления; в то же время, вопреки законам о мореплавании, были открыты всем нациям американские порты. За этими решительными мерами последовал великий шаг, с которого начинается американская история, — принятие 4 июля 1776 года уполномоченными Конгресса Декларации независимости. «Мы, — торжественно гласила она, — представители Соединенных Штатов Америки, собравшись на Конгресс и свидетельствуя перед высшим судьей мира о прямоте наших намерений, торжественно объявляем и провозглашаем, что Соединенные Колонии являются и должны быть по праву свободными и независимыми Штатами».

За первыми успехами колонистов скоро последовали бедствия и поражения. В августе Гау, способный генерал во главе отличного английского войска, своей победой при Бруклине освободил Лонг-Айленд; армия Вашингтона была ослаблена бегством и поражением и приведена в уныние верноподданничеством штата, в котором она была расположена. Это заставило Вашингтона оставить Нью-Йорк и Нью-Джерси и отступить сначала на Гедеон, а затем — на Делавэр. Конгресс приготовился к бегству из Филадельфии, а общее отчаяние проявилось в требовании мира. Но хорошо подстроенное нападение и смелое движение в тылу армии Гау подняли дух ратников Вашингтона и заставили, в свою очередь, английского генерала отступить к Нью-Йорку. Поход 1777 года начался соединенным движением для подавления мятежа. Собранная в Канаде под командованием генерала Бергойна армия направилась по Озерному пути с целью захватить линию Гедеона и при помощи нью-йоркского войска отрезать Новую Англию от родственных ей провинций. Между тем Гау поднялся по Чизапику и двинулся на Филадельфию, временную столицу Соединенных Штатов и местопребывание Конгресса. Поражение его небольшого семитысячного войска заставило Вашингтона покинуть Филадельфию и после смелого, но неудачного нападения на победителей отступить на зимние квартиры. Несокрушимая твердость, с которой он убедил горсть своих разбитых и полуголодных войск выступить против армии Гау в ее лагере при Вэлли Фордже, представляется самой замечательной из его побед. Но на севере война приняла другой оборот. Когда Бергойн появился на Верхнем Гедеоне, он нашел, что путь к Олбани прегражден отрядом американцев под командованием генерала Гэтса.

По мере удаления войны от пределов Новой Англии пыл ее жителей ослабел, но известие о вторжении и о насилиях, совершаемых индейцами, которых Бергойн ввел в свои войска, снова оживило их. Милиция Штатов поспешила из городов и сел в лагерь, и после неудачного нападения на позиции американцев Бергойн оказался окруженным на высотах Саратоги. 17 октября он вынужден был сдаться. Известие об этом несчастье оправдало те слова, которые в это самое время приводил в защиту мира Чатам. «Вы не можете покорить Америку! — воскликнул он, когда другие хвалились успехами Гау, — Если бы я был американцем, как теперь англичанином, я никогда, никогда, никогда не сложил бы оружия, пока чужеземное войско остается на моей родине». Затем, в порыве красноречивого негодования, он напал на использование индейцев и их скальпировальных ножей в качестве союзников Англии против ее детей. Внесенные Чатамом предложения, пожалуй, все еще могли примирить Америку с метрополией. Он предлагал полное примирение и федеральный союз колоний с Великобританией, предоставлявший колониям полную власть во всех вопросах внутреннего управления и привязывавший их к метрополии только узами любви и преданности. Но эти предложения постигла та же судьба, что и прежние: их отвергли. Вскоре пришла весть о поражении при Саратоге и еще более печальное известие о том, что это поражение вызвало у Бурбонских дворов желание отомстить за унижения Семилетней войны. В феврале 1778 года Франция заключила союз со Штатами.

Лорд Норт попытался отвести удар, снова предложив примирение с обязательством навсегда отказаться от права прямого налогообложения колоний; но он чувствовал, что время для примирения прошло, и в то же время исчезла всякая надежда на подчинение Америки силой оружия. Король по-прежнему упорно выступал за войну, и страна, задетая за живое нападением Франции, страстно поддерживала упорство короля. Но, в противоположность Георгу III, она инстинктивно чувствовала, что если остается еще надежда на сохранение дружбы колоний и на отражение усилий Бурбонов, то она заключается в лорде Чатаме, и, несмотря на сопротивление короля, голос всей страны снова призвал его к власти. Но накануне его возвращения в министерство рука смерти подрезала эту последнюю надежду. Разбитого старостью и болезнью, графа принесли в Палату лордов, и он в нескольких отрывочных словах выразил свой протест на предложения отказаться от Америки. «Я рад, — пробормотал он, — что еще жив и могу подать свой голос против раздробления древней и славной монархии. Его величество унаследовал королевство, обширное по размерам и пользовавшееся незапятнанной репутацией. 17 лет назад наш народ был грозой мира». Он нетерпеливо выслушал возражения герцога Ричмонда и снова поднялся на ноги, но вдруг поднес руку к сердцу и упал в обморок. Его отнесли домой, где он и скончался.

После смерти Чатама Англия вступила в столкновение с врагами, круг которых все расширялся, пока она не оказалась в состоянии борьбы со всем миром. В конце 1778 года к союзу Франции и Америки присоединилась Испания, а в следующем году соединенные флоты обеих держав оказались господами Ла-Манша и даже грозили высадкой на берега Англии. Но, несмотря на смерть Чатама, его призыв пробудил в стране новую жизнь. «Неужели мы должны преклониться перед домом Бурбонов?» — воскликнул он при последнем издыхании, и раздоры, дробившие нацию в ее борьбе со свободой Америки, стихли перед опасностью, грозившей самому существованию Англии. Слабость министерства уравновешивалась энергией страны. В течение трех лет, с 1779 по 1782 годы, генерал Эллиот со своими войсками, несмотря на голод и бомбардировку, защищал скалистые твердыни Гибралтара. Спор из-за права осмотра судов вызвал принятие Голландией и северными державами вооруженного нейтралитета[10] и увеличил число противников Англии за счет голландского флота, но она сохранила за собой преобладание на море. Даже в Америке военное счастье, невидимому, отвернулось. После сдачи Бергойна английские генералы покинули Пенсильванию и направили все свои усилия на юг, где все еще существовала сильная партия роялистов. Взятие Чарльстона и успехи лорда Корнуолла в 1780 году оказались бесплодными из-за упорного сопротивления генерала Грина; но Штаты были ослаблены банкротством и надеждами на помощь со стороны Франции. Между тем Англия одерживала новые победы на Востоке.

Со времен победы при Плесси Индия стала быстро переходить в руки купеческой компании, члены которой всего несколькими годами раньше владели только тремя небольшими береговыми факториями. За победой, подчинившей Клайву Бенгалию, в 1760 году последовала победа при Уондвоше, где полковник Кут разбил Лалли[11], французского губернатора Пондишери, и установил верховенство Англии над Южной Индией. За завоеванием должна была начаться устроительная работа, так как тирания и подкупность купеческих приказчиков, вдруг оказавшихся правителями, быстро подрывали благосостояние Бенгалии. Хотя сам Клайв больше всякого другого воспользовался плодами победы, но и он понял, что пришло время, когда корыстолюбие должно уступить место сознанию ответственности, возлагаемой властью. В 1765 году он вернулся в Индию, и два года его управления были, в сущности, славнейшим временем его жизни. Несмотря на противодействие приказчиков и бунты в войске, он устранил частную торговлю служащих компании и запретил им принимать от туземцев подарки. Сам Клайв подал пример бескорыстия, пожертвовав на общеполезные цели имущество, оставленное ему князем, которого он возвел на престол Бенгалии, и вернулся, беднее прежнего, в Англию.

Там ему пришлось встретиться с бурей, вызванной его действиями среди тех, кто на родине был заинтересован в злоупотреблениях. Его беспощадные разоблачения вызвали, наконец, вмешательство лорда Норта, и когда финансовая нужда заставила компанию просить у правительства помощи, то эта помощь была оказана ей при условии административных реформ. «Регуляционный акт» 1773 года поставил во главе всех британских владений в Индии генерал губернатора и Высшую судебную палату, запретил судьям и членам Совета торговать и принимать от туземцев подарки и предписал директорам сообщать правительству обо всех своих действиях для их одобрения или отмены. Пробуждение нового интереса к Индии сказалось в исследовании комитетом Палаты общин вопроса об управлении ею. Прежние действия самого Клайва были рассмотрены с беспощадной строгостью. Его горькая жалоба в Палате лордов на то, что его, барона Плесси, обвиняют, как скотокрада, не помешала принятию резолюций, осуждавших подкупность и вероломство первых лет британского владычества в Индии. Но на этом правосудие Палаты завершилось. Когда от осуждения злоупотреблений обвинители перешли к осуждению самого Клайва, воспоминание о его великих делах вызвало у Палаты общин единодушное постановление: «В то же время Роберт, лорд Клайв, оказал своей Родине великие и достопамятные услуги».

Закон 1773 года назначил генерал-губернатором Бенгалии Уоррена Гастингса с правами высшего надзора и контроля за другими президентствами. Гастингс происходил из знатной, но давно обедневшей семьи, и бед ность заставила его в юности поступить на службу компании писцом. Проницательный взгляд Клайва заметил его способности; после Плесси он вовлек Гастингса в политическую жизнь, а выказанные им в последующий бурный период административные таланты шаг за шагом принесли ему место губернатора Бенгалии. Нельзя было найти человека, более пригодного для выполнения обязанностей новой должности, созданной правительством на месте без пони мания ее настоящей важности. Гастингс был одарен редкими талантами организатора и контролера. Первым делом его было установление в Бенгалии прямого управления компании путем упразднения власти туземных князей, которая, несмотря на номинальность, мешана всем планам успешной администрации. Набоб превратился в пенсионера, и новая провинция компании была жестоко, но умело организована.

Из окружавших его приказчиков и торговцев Гастингс образовал класс, который до сих пор остается лучшим результатом английского владычества в Индии. Придуманная им по необходимости система законов и финансов страдала поспешностью и несовершенством, но все-гаки была далеко выше всего виденного Индией раньше. Подкупность он преследовал также строго, как и Клайв, но обрел любовь как новых чиновников, так и индусов. Он поднял доходы Бенгалии и мог ежегодно отсылать компании в Англию излишек в полмиллиона, но сделал это, не налагая на туземцев новых тягот и не теряя их расположения. В своем управлении он руководствовался глубоким пониманием народа и симпатией к нему. В то время, когда язык индусов считался просто орудием деловых отношений, Гастингс был отлично знаком с его наречиями, с обычаями и чувствами туземцев. Поэтому едва ли можно удивляться, что он пользовался среди бенгальцев такой популярностью, как никто из позднейших правителей, что через столетие, полное великих событий, индусские женщины еще успокаивают своих детей именем Уоррена Гастингса.

Пока, несмотря на силу английского влияния на юге, непосредственно в руках англичан была одна Бенгалия. Гастингс увидел большую опасность для Англии в могуществе маратхов. Это были разбойники индусского происхождения, племена которых в течение века с гор западного берега совершали набеги в Индию и основали свои владения в Гуджерате, Мальве и Танхоре; слабая связь подчинения привязывала их к маратхскому вождю, царствовавшему в Пуне. Целью Гастингса было предупредить захват всей Индии маратхами и занятие ими положения, принадлежавшего прежде могольским императорам. Для этого договорами и субсидиями он привязал к себе туземных властителей, вроде Аудского или Бенарского, истребил, не колеблясь, роиллов, чтобы усилить своего союзника, набоба визиря Аудского, с неустанным вниманием следил за усилением даже таких отдаленных держав, как сейкская. Франция ревниво искала в маратхах противовеса могуществу Британии, и через их главу французские послы мог ли настраивать против английских президентств весь их союз. Гастингс встретил опасность с отличавшими его быстротой и решительностью. Его положение было очень сложным. В течение двух лет противодействие Мадрасского совета лишало его возможности действовать, а когда он избавился от этой помехи, компания беспрестанно требовала у него денег, а корона несколько раз намеревалась его отозвать. Его генерал, сэр Эйр Кут, был человеком скупым и капризным, с которым приходилось обращаться, как с ребенком. Каждый раз почта приносила выговоры и жалобы. Но Гастингса никогда не покидало самообладание. На его работе не было заметно и следа его затруднений. Войну с маратхами он вел с такой упорной настойчивостью, которую не могли поколебать ни промахи подчиненных, ни слабость его войска. Неудача следовала за не удачей, и едва ему удалось вырвать у судьбы успех, как с юга стала грозить новая страшная опасность. Некий военный авантюрист Гайдер Али из развалин прежних княжеств создал на Мизорском плоскогорье единое сильное царство.

Несмотря на его деспотизм, ничье управление в Индии не было таким справедливым, ничья политика — такой действенной. Он был достаточно проницателен, чтобы оценить действительное могущество Британии, и только жалкие промахи Мадрасского совета привели его к заключению, что с англичанами не так опасна война, как дружба. Несмотря на старость, он сохранил всю свою боевую энергию, и в 1780 году на равнину Карнатика спустилась дисциплинированная армия, прикрытая сильной конницей и поддерживаемая артиллерийским пар ком. Встретивший ее небольшой британский отряд был оттеснен к Мадрасу, которому тоже грозила опасность. Весть пришла к Гастингсу накануне его торжества над маратхами, но он тотчас отказался от него, поспешно заключил мир и двинул все силы к Мадрасу. Появление Эйра Кута остановило Гайдера, и после кампании, продолжавшейся несколько месяцев, он был оттеснен в твердыни Мизора. Индия была единственной страной, где Британия ничего не потеряла во время Американской войны. Захватом Бенареса, распространением британского господства вдоль Ганга, приведением в скрытую зависимость Ауда, продвижением английских войск в Центральную Индию и поражением Гайдера Али гений Гастингса положил основание Индийской империи.

В то время как Англия торжествовала на Востоке, в Америке страшное несчастье изменило ход войны. После покушения на Северную Каролину, не удавшегося вследствие в отказа в помощи со стороны другого генерала, сэра Генри Клинтона, лорд Корнуолл отступил в 1781 году в Вирджинию и окопался в укреплениях Йорктауна. Внезапное продвижение Вашингтона поставило его перед фронтом английских войск в тот момент, когда на море господствовал французский флот, и голод принудил армию Корнуолла к сдаче, столь же унизительной, как и Саратогская. Весть эта как громом поразила несчастного министра, до тех пор по приказу короля подавлявшего в себе убеждение в бесполезности дальнейшего кровопролития. Разводя руками и беспорядочно бегая по комнате, лорд Порт восклицал: «Все погибло!» и тотчас подал в отставку. И точно: казалось, Англия находится на краю гибели. В критический момент Американской войны против нее обратилась сама Ирландия. В 1779 году для защиты острова от французов там было набрано войско из 40 тысяч волонтеров, и угрозы вооруженного восстания поддерживали красноречие двух парламентских вождей Граттана и Флуда, которые требовали отмены закона Пойнингса, отнявшего у ирландского парламента всякое право законодательного почина, и признания высшей апелляционной инстанцией ирландской Палаты лордов.

В сущности, удовлетворение этих требований заключало в себе признание независимости Ирландии, но противиться им не было средств, так как Англия по могла противопоставить ирландским волонтерам ни одного солдата. Падение лорда Норта вернуло власть вигам с лордом Роккингемом во главе, на долю которого выпала двойная задача удовлетворить Ирландию и положить, во что бы то ни стало, конец войне с Соединенными Штагами. В обоих отношениях задача требовала унизительной уступчивости, и нужен был весь гнет нужды, чтобы побудить обе Палаты последовать советам Роккингема. Формальным статутом английский парламент отказался от верховенства, каким он до тех пор пользовался над ирландским; с Америкой и ее союзниками были начаты переговоры. Затруднительное положение Англии пробудило надежды у ее врагов. Испания отказалась приостановить военные действия не иначе, чем при уступке ей Гибралтара; Франция потребовала уступки всех английских владений в Индии, кроме Бенгалии. Но настоящей основой мирового могущества Англии служило ее преобладание на море, снова подтвержденное в тот момент. В январе 1780 года адмирал Родни, величайший из английских моряков после Нельсона и Блэка, встретился у мыса Сен-Винсент с испанским флотом, и только четыре корабля из него ускользнули в Кадис. Два года спустя победы французского адмирала де Грасса вызвали Родни в Вест-Индию, и в апреле 1782 года при помощи впервые введенного им маневра он прорвал неприятельский строй и прогнал разбитый французский флот из Атлантического океана. В сентябре Эллиот геройски отразил нападение союзных войск на Гибралтар. Америка не желала дольше ожидать удовлетворения своих союзников. В ноябре ее комиссары подписали предварительные условия мира, но которым Британия сохраняла за собой на материке Америки только Канаду и остров Ньюфаундленд и, безусловно, признавала независимость Соединенных Штатов. За мирным договором с ними последовали трактаты с Бурбонскими державами. Франция не приобрела ничего; Испания получила только Флориду и Минорку. С другой стороны, Англия утвердила за собой Индию и сохранила Канаду; ее Вест-Индские острова остались нетронутыми, и она закрепила за собой господство над морями. Но в конце войны меньше думали о том, что она сохранила, чем об утраченном. Безвозвратно были утеряны американские колонии. Неудивительно, что под первым впечатлением такой потери Англия сочла себя на краю гибели, а Бурбонские дворы сочли ее положение в качестве мировой державы, в сущности, утраченным. Насколько неосновательным был такой взгляд, должны были показать ближайшие годы.

Глава III ПИТТ МЛАДШИЙ (1783–1793 гг.)

По-видимому, ни одному из европейских политиков не приходило в то время в голову, что основание Соединенных Штатов составляет поворотный пункт во всемирной истории, Больше всего поражало людей то, что страшное поражение вовсе не погубило Англию. Наоборот, она стала сильнее и энергичнее, чем прежде. Никогда не выказывала она большей энергии, чем в борьбе против Франции, начавшейся всего через десять лет после утраты Америки: никогда не занимала она такого высокого положения среди других держав, как в дни Ватерлоо. Но ее настоящее величие нужно искать не в Старом Свете, а в Новом. С этого времени она стала матерью народов. В Америке она создала великий народ, и ее корабли с переселенцами должны были продолжать передвижение тевтонского племени, из которого вышла она сама. Задачей Англии должна была стать колонизация. Ее поселенцам пред стояло оспаривать Африку у кафров и готтентотов; им суждено было основать на водах Тихого океана поселения столь же крупные, как утраченные в Америке.

Созданным ею нациям Англия должна была передать не только свои кровь и язык, но и приобретенную ею свободу. Мысль об этом придает величие даже мельчайшим подробностям ее истории. История Франции имеет мало значения вне ее самой. История Германии или Италии не оказывает прямого влияния за пределами той или другой.

Англия представляет собой только небольшую долю результатов английской истории. Ее более крупных последствий нужно ждать не в тесных пределах родного острова, а в грядущих судьбах народов. Борьба ее патриотов, мудрость государственных мужей, постоянная любовь всего парода к свободе и закону создавали в пределах небольшого острова будущее человечества.

Между тем быстрое развитие промышленности начинало оказывать влияние на ход английской политики. Торп и «друзья короля» теперь образовали сплоченную группу в 150 человек; но виги, составлявшие министерство под главенством лорда Роккингема, превосходили противников численностью и политическим искусством, особенно теперь, когда присоединение группы Бедфорда к основной массе ее партии и упорная оппозиция Американской войне вернули партии большую долю ее прежней сплоченности. Но это присоединение только усилило ее исключительно аристократические устремления, выявило все возраставшее несогласие по вопросам парламентской реформы между массой вигов и той небольшой их группой, которая оставалась верной более популярным симпатиям Чатама. Во главе ее стоял лорд Шелборн, и в тот момент укрепило избрание в парламент второго сына Чатама. Уильяму Питту едва минуло 22 года, но он покинул университет со знаниями зрелого ученого, а его находчивое и звучное красноречие созрело под влиянием наставлений отца. «Он будет одним из первых людей в парламенте», — сказал один депутат вождю вигов Чарльзу Фоксу после первой речи У. Питта в Палате общин. «Да он уже и есть такой», — ответил Фокс. Гордая самоуверенность нового политика сказывалась в каждом движении его высокой худощавой фигуры, в резких чертах лица, на котором только его ближайшие друзья видели улыбку, в его холодном и отталкивающем обращении, в его неизменной серьезности и обычно повелительном взгляде. Никто не знал, какие великие таланты скрывались под этим внешним высокомерием; никто не догадывался, что скоро этот «мальчик», как его насмешливо называли соперники, сокрушит всех противников и подчинит своей воле Англию.

У. Питт отказался от всех незначительных мест в министерстве Роккингема, требуя немедленно, в случае своего допуска туда, места в самом кабинете. Но, в сущности, он совсем не хотел этого. Ему, как и Чатаму, главным уроком войны представлялась необходимость положить конец тем злоупотреблениям в парламенте, которые позволили Георгу III ввязать страну в войну. Осуществить это можно было только посредством коренной реформы Палаты общин, и с этой целью У. Питт предложил билль, основывавшийся на планах Чатама. Но большинство вигов не могло решиться на пожертвование собственностью и влиянием, чего требовала от них подобная реформа. Билль У. Питта был отвергнут, а вместо него министерство попыталось ослабить средства пагубного влияния, которыми бесцеремонно пользовался король. Оно предложило лишить права заседать в парламенте лиц, связанных с правительством контрактами, отнять избирательное право у финансовых чиновников, что ослабило влияние короны в 70 местечках, но прежде всего уменьшить расходы на содержание двора, пенсии и на секретный фонд; последнее предложение было внесено Бёрком. Эти меры действительно в значительной степени ослабили влияние короны на парламент; замечательны они еще и тем, что прекратился прямой подкуп депутатов. Но они не могли сделать Палату общин действительной представительницей английского народа или ответственной перед ним. Завистливое отношение массы вигов к группе Чатама и к ее планам выразилось более явственно после смерти Роккингема в июле 1782 года. Едва во главе министерства был поставлен Шелборн, как подали в отставку действовавший по личным мотивам Фокс и большинство сторонников Роккингема. С другой стороны, У. Питт получил место канцлера казначейства.

Министерство Шелборна просуществовало только до заключения окончательного мира с Соединенными Штатами; в начале 1783 года оно было низвергнуто самой бессовестной коалицией, какая только известна в истории Англии, — соглашением вигских сторонников Фокса с торийскими приверженцами лорда Норта. Ничто так ясно не обнаруживало необходимости парламентской реформы, как эта коалиция. Она показала, что общественное мнение не в силах остановить даже самые бессовестные интриги в парламенте и что меры Бёрка и Роккингема, ослабив влияние короля, обратились на пользу не народа, а торговцев местечками, присвоивших себе представительство. Снова внесенное У. Питтом предложение парламентской реформы было отвергнуто большинством двух против одного. Уверенные в своем парламентском большинстве и пренебрегая силой общественного мнения вне стен нижней палаты, новые министры смело взялись за такую важную задачу, какой еще не приходилось разрешать организаторскому таланту английских политиков. Было очевидно, что нельзя оставлять под контролем простой торговой компании государство, основанное Уорреном Гастингсом в Индии, и Фокс предложил отнять у директоров компании политическое руководство им и передать его комитету из семи комиссаров. Назначение их в первом случае принадлежало парламенту, а затем — короне; назначались они на пять лет, но могли быть отстав лены и раньше, по просьбе той или другой палат парламента. Предложение это тотчас вызвало бурное противодействие. План был, действительно, не из удачных: новые комиссары не могли быть настолько практически знакомыми с Индией, как представители компании, а отсутствие всякой непосредственной связи между ними и министерством мешало бы парламенту действительно контролировать их.

Но народное недовольство почти не обратило внимания на настоящие недостатки этого «Индийского билля». Купечество возмущалось ударом, наносимым крупнейшей торговой компании королевства; городские корпорации опасались отмены своих привилегий; король считал эту меру простой уловкой для передачи надзора над Индией вигам. Для большинства народа главный недостаток билля заключался в характере предложившего его министерства. Передать существующей Палате общин управление Индией и надзор над нею — значило отдать огромную власть в руки собрания, грубейшим образом злоупотреблявшего своим влиянием. Зная о таком настроении народа, король решился воспользоваться своим личным влиянием, чтобы добиться отказа от этой меры лордами, и тогда велел министрам вернуть печати. В декабре 1783 года У. Питт занял место первого лорда казначейства; но его положение оказалось бы невозможным, если бы страна была заодно со своими номинальными представителями. Он несколько раз был побежден большинством в общинах; но это большинство убывало по мере того как ряд посланий отовсюду — от торийского университета Оксфорда до вигского совета Лондона — показал, что общественное мнение находится на стороне министра, а не Палаты. Общее сознание этого оправдало ту твердость, с какой У. Питт, несмотря на послания, требовавшие его отстранения от должности, пять месяцев откладывал роспуск парламента и, таким образом, дал время созреть тому настроению в народе, в котором он нуждался для своего успеха. Когда наступили выборы 1784 года, исход борьбы определился сразу. Общественное настроение приобрело такую силу, что устранило пагубные влияния, обычно руководившие его представительством. Все крупные избирательные собрания выбрали сторонников У. Питта; из большинства, раньше побеждавшего его в общинах, потеряли свои места 160 человек; спаслась только горстка вигов, благодаря их влиянию на «гнилые» местечки.

Когда парламент собрался после низвержения Коалиции, то 25-летний премьер оказался таким повелителем Англии, каким раньше не был ни один министр. Его влиянию подчинился даже король: отчасти из благодарности за торжество над вигами, отчасти осознавая надвигающееся сумасшествие, но еще более — постепенно понимая, что победа, одержанная им над его политическими соперниками, обращается на пользу не только короны, но и всей нации. Виги были разбиты, непопулярны, не имели плана действий, в то время как тори примкнули к министру, «спасшему короля». Но, в сущности, молодого министра поддерживала новая политическая сила. Внезапный рост английской промышленности выдвинул вперед мануфактурщиков. Все, что промышленные классы любили в Чатаме, — благородство характера, сознание силы, патриотизм, симпатию к жизни, более широкой, чем жизнь собственно парламентская, — все это они находили в его сыне. Однако ему были мало свойственны поэтичность и фантазия гения Чатама, быстрое определение возможного и справедливого, широкие планы национальной политики, предвидение судеб мира. Громкие «общие места» У. Питта звучат глухо по сравнению с отрывочными фразами, еще и теперь воскрешающими для англичан красноречие его отца.

С другой стороны, он обладал некоторыми качествами, совершенно отсутствовавшими у Чатама. Его от природы пылкий и чувствительный характер был подчинен гордому самообладанию. Простота и изящный вкус избавляли Питта-младшего от хвастливости и театральности его отца. Его речи представляются растянутыми «общими местами», но эти недостатки, с их ясностью и здравомыслием, приноравливали их к понятиям средних классов, которые У. Питт считал своей настоящей аудиторией. Любовью к миру, огромной энергией и быстротой в делах, искусством в прениях и знанием финансов он напоминал сэра Роберта Уолполя; но у него были таланты, которыми никогда не обладал Уолполь, и он был свободен от его недостатков. У. Питт не заботился о личной выгоде и был слишком горд, чтобы править посредством подкупа. Его высокое мнение о себе не оставляло места для зависти к подчиненным. Он был великодушным в оценке достоинств молодежи, и собранные им вокруг себя «мальчики», вроде Кэннинга и лорда Уэллесли (Wellesly), отплатили ему за великодушие преданностью, пережившей даже его смерть. К циничному бездействию Уолполя У. Питт не питал никаких симпатий. Его политика с самого начала была руководимой стремлением к широким реформам, и он смело брался за все задачи — финансовые, конституционные, церковные, перед которыми отступал Уолполь.

Но самое главное — он никогда не презирал людей, что было присуще Уолполю. Благороднейшей его чертой была человечность. Его любовь к Англии носила такой же глубокий и личный характер, как и у его отца, но у него не было и следа симпатии к страстям и предрассудкам англичан, которая составляла и силу, и слабость Чатама. Когда Фокс упрекнул его в том, что он забыл ненависть отца к Франции и его веру в то, что она является естественным врагом Англии, У. Питт со свойственным ему благородством ответил: «Предполагать, что один народ может быть неизменно врагом другого, — слабость и ребячество». Настроение эпохи — широта симпатий человека к человеку, особенно отличавшая XVIII век как поворотный пункт в истории человечества, — всюду выдвигало новое поколение государственных людей, вроде Тюрго и Иосифа II; их отличали любовь к человечеству и вера в то, что как благо личности обусловливается благосостоянием общества, к которому она принадлежит, так благополучие отдельных народов зависит от благополучия всего мира. К ним принадлежал и У. Питт, но он далеко превосходил прочих широкими познаниями и практической силой, которую он проявлял при осуществлении своих планов.

Сильнее всего У. Питт был в финансах; он выдвинулся в то время, когда рост богатства Англии сделал знакомство с ним необходимым для великого министра. Развитие нации шло чрезвычайно быстро. Население в течение XVIII века более чем удвоилось; богатство возрастало еще быстрее. Война увеличила государственный долг на 100 миллионов, но бремя его едва чувствовалось. Утрата Америки только активизировала торговлю с ней, и в промышленности началось широкое развитие, которому предстояло превратить Британию во всемирную мастерскую. Хотя при вступлении на престол Георга III Англия уже была первой в ряду торговых государств, но ее промышленная жизнь носила по преимуществу земледельческий характер. В Норфолке, в западном округе Йоркшира и в графствах юго-запада постепенно развивалась шерстяная промышленность; в то же время обработка хлопка почти ограничивалась Манчестером и Болтоном и оставалась настолько незначительной, что в середине XVIII века стоимость вывозимых изделий из него едва достигала пятидесяти тысяч фунтов в год. Так же медленно и постоянно развивались льняная промышленность Белфаста и Денди и шелковая — Спитэлфилда. Способы обработки были слишком грубыми, чтобы допускать широкий рост производства. Строить мастерскую для обработки шерсти можно было только там, где вода могла вращать мельничное колесо. Хлопок обрабатывался пока вручную в хижинах, где женщины сидели с прялками вокруг ручного ткацкого станка. Но даже если бы способы обработки были совершеннее, они не имели бы значения при недостатке дешевых и удобных способов передвижения.

Старые большие дороги, просуществовавшие в течение средних веков, вследствие развития отношений и увеличения числа экипажей и телег стали непроезжими. Повью торговые пути часто проходили по тропинкам, прежде служившим только для проезда верхом. Поэтому многие шерстяные товары приходилось перевозить при помощи длинного ряда вьючных лошадей; перевозка более тяжелых товаров, вроде каменного угля, была почти невозможной и только по большим рекам или в округах, доступных с моря. Положение изменилось, когда в 1767 году гениальный инженер Бриндли соединил Манчестер с его гаванью Ливерпулем при помощи канала, пересекавшего Ируэл по высокому водопроводу. Успех этой попытки скоро привел ко всеобщему пользованию водными перевозками, и Великобритания была прорезана по всем направлениям судоходными каналами общей длиной в 3 тысячи миль. В то же время новое значение получил каменный уголь, залегающий под землей Англии. Расположенные рядом с его залежами в северных графствах месторождения железной руды оставались без разработки из-за недостатка леса, который тогда считался единственным топливом для ее плавления. В середине XVIII века оказалось, что железную руду можно плавить на каменном угле, и это тотчас изменило положение железорудной промышленности.

Железу предстояло стать главным материалом новой промышленности, и производство его больше, чем что другое, поставило Англию во главе промышленной Европы. Ценность угля как средства получения механической силы обнаружилась благодаря открытию, при помощи которого Уатт в 1765 году превратил паровую машину из простой игрушки в удивительнейшее орудие, когда-либо бывшее в распоряжении промышленности. Это изобретение появилось как раз тогда, когда ручной труд уже не мог удовлетворять требования фабрикантов. Последовательное изобретение в течение двенадцати лет трех различных прядильных машин — в 1764 году ткачом Харгривсом, в 1768 году цирюльником Аркрайтом и в 1776 году ткачом Кромптоном — сопровождалось изобретением ткацкого станка. Но все эти открытия принесли бы сравнительно мало пользы, если бы не была найдена новая неистощимая рабочая сила в виде паровой машины. Сочетание этой силы со средствами ее применения и дало возможность Британии в тяжелые годы ее борьбы с Францией и Наполеоном почти монополизировать шерстяную и хлопчатобумажную промышленность и обрести положение величайшей промышленной страны, какую только знал мир.

Для разумного пользования таким успехом требовалось знание законов экономической жизни, прежде бывшее невозможным и ставшее достижимым в дни У. Питта. Если оценивать значение книг по влиянию, которое они оказали на судьбы человечества, то «богатство народов» должно занять между ними одно из первых мест. Его автором был Адам Смит, оксфордский ученый и профессор в Глазго. Он утверждал, что единственным источником богатства является труд и что лучше всего можно содействовать обогащению народа освобождением труда, разрешением работнику преследовать свой личный интерес, как ему угодно. Всякая попытка поставить труд в искусственные рамки, определить законами ход торговли, выдвинуть в отдельных странах особые отрасли промышленности или определить характер отношений одной страны с другой является не только несправедливостью относительно рабочего или купца, но и прямо вредит благосостоянию государства. Книга эта вышла в 1776 году, в начале Американской войны, и У. Питт изучил ее, когда был студентом в Кембридже. С этого времени он признавал Адама Смита своим учителем. Едва став министром, он положил в основу своей политики начала «Богатства народов». Первые десять лет его управления явились новой эпохой в английской политике. У. Питт был первым министром Англии, действительно понимавшим ту роль, которую должна играть промышленность в развитии мирового благосостояния. Он был не только министром мира и финансистом, как Уолполь, но и понимал, что лучшая гарантия мира заключается в свободе и расширении торговых отношений между народами, что финансовая бережливость не только уменьшает бремя повинностей, но и приносит промышленности лишний капитал и что из простого орудия взимания доходов финансы могут быть превращены в могучее средство политического и общественного прогресса.

То, что сам У. Питт немного сделал для осуществления этих начал, объясняется отчасти массой невежества и предрассудков, с которой ему приходилось бороться, а еще больше тем расстройством, которое внезапно внесла в его планы Французская революция. Его влияние опиралось главным образом на торговые классы, а они все еще были убеждены в том, что богатство заключается в золоте и серебре и что лучше всего помогают развитию торговли монополии. Только при помощи терпения и ловкости он мог добиться согласия на предложенные им перемены у массы торговцев и поместных дворян, поддерживавших его в Палате общин. Каким слабым было его влияние, когда ему приходилось бороться с предрассудками окружающих, показала неудача первой предложенной им значительной меры. Выдвинутый впервые во время Американской войны вопрос о парламентской реформе постоянно привлекал к себе внимание. Чатам высказался за увеличение числа членов от графств, составлявших тогда наиболее независимую часть нижней палаты. Герцог Ричмонд предлагал всеобщее избирательное право, равенство выборных округов и ежегодное избрание парламента. Уилкс предвосхитил позднейший «Билль о реформе» предложением отнять избирательное право у «гнилых» местечек и передать их места графствам и более многолюдным и богатым городам.

Уильям Питт занялся этим вопросом при своем первом присутствии в Палате, представив свое предложение о реформе; одной из первых его мер в качестве министра было внесение в 1785 году билля, предусматривавшего постепенное устранение захудалых местечек, тотчас отнимавшего представителей у 36 из них и передававшего их места графствам. Он побудил короля воздержаться от противодействия и попытался подкупить торговцев местечками, как называли их владельцев, предложив вознаградить их за утрачиваемые места суммой в размере их рыночной стоимости. Но большинство его собственной партии и партии вигов оказало биллю упорное сопротивление. Правда, более резкие злоупотребления в самом парламенте, вызвавшие вмешательство Чатама и Уилкса, в основном исчезли. Подкуп депутатов прекратился. Билль Бёрка об экономической реформе только что нанес сильный удар по влиянию короля упразднением массы бесполезных мест, придворных, судебных и дипломатических должностей, сохранявшихся только для подкупа. Но, самое главное, торжество общественного мнения, которому У. Питт был обязан своей властью, сильно уменьшило страх перед тем противодействием, которое до того парламент оказывал голосу нации. По словам Уильберфорса, У. Питт был «страшно разочарован и поражен» отказом от этой меры; но настроение Палаты и народа против нее было очевидным, и хотя У. Питт остался при своем мнении, но он никогда не выдвигал ее вновь.

Неудача его конституционной реформы была более чем уравновешена успехом финансовых мер. Когда он вступил в должность, то государственный кредит был чрезвычайно низок. Американская война удвоила долг, но большая его часть еще оставалась без обеспечения, в то время как доходы снижались из-за широкой системы контрабанды, превращавшей каждый прибрежный город в разбойничье гнездо. На первых порах дефицит был устранен новыми налогами, а выигранное таким образом время было использовано на коренное преобразование финансов. Первая из финансовых мер У. Питта — план постепенной выплаты долга из фонда погашения — была несомненной ошибкой; но при ее помощи удалось восстановить государственный кредит. Для ослабления контрабанды У. Питт снизил пошлины, что сделало занятие ею малоприбыльным. Он восстановил план акциза Уолноля. Между тем государственные расходы были снижены, для введения экономии во все отрасли управления назначались комиссия за комиссией. Уже отмеченное быстрое развитие национальной промышленности, без сомнения, помогло успеху этих мер. Кредит был восстановлен, контрабанда значительно ограничена. Через два года появился избыток в миллион, и хотя отменялись пошлина за пошлиной, но с каждым понижением налогов доход все возрастал. Между тем У. Питт показал политическое значение новой финансовой системы на более широком поприще. Ирландия, как и теперь, всегда была больным местом Англии. Деспотическое управление, которому она была подчинена со времени битвы при Бойне, естественно, принесло свои плоды. Несчастную страну раздирали политические распри, церковные споры и заговоры крестьян. Во время Американской войны управлявшая ею протестантская партия заняла столь угрожающее положение, что заставила английский парламент отказаться от контроля над парламентом в Дублине.

У. Питт понял, что в значительной степени нищета и мятежи Ирландии зависели от ее бедности. Население ее быстро возрастало, в то время как культура оставалась на прежнем уровне, а торговля погибала. Эта бедность во многом была результатом несправедливых законов. Ирландия была страной пастбищ, но для защиты интересов английских скотоводов вывоз ее скота в Англию был запрещен. Для защиты интересов английских суконщиков и ткачей ирландские фабрикаты были обложены высокими пошлинами. На устранение этой несправедливости была направлена первая финансовая мера У. Питта. Внесенный им в 1785 году билль устранил все препятствия для свободной торговли между Англией и Ирландией. Мера эта, на его взгляд, должна была сблизить «оставшиеся части раздробленной империи» и созданием преданной благоденствующей Ирландии отчасти вознаградить Англию за потерю Америки. Хотя ему пришлось почти одному бороться с сильной оппозицией вигов и купцов Манчестера, он провел билль через английский парламент, но внесенные в него поправки вызвали неприятие его парламентом Ирландии. Это поражение только вызвало со стороны У. Питта новые усилия в другом направлении. Франция считалась естественным врагом Англии, но в 1787 году он заключил с ней торговый договор, позволявший подданным обеих стран проживать и путешествовать в каждой из них без особого разрешения или паспорта, устранявший все торговые ограничения и понижавший все ввозные пошлины.

Индия обязана У. Питту формой правления, которая сохранилась без перемен до наших дней. Внесенный им в 1784 году «Индийский билль» сохранил по виду политические и торговые полномочия директоров, но создал Контрольную палату, состав ленную из членов Тайного совета, для одобрения или отмены их актов. На практике полномочия совета директоров перешли к тайному комитету из грех членов, выбранных из его состава; им билль подчинил все более важные административные дела, тогда как в Контрольной палате дела, в сущности, решались ее президентом. Поскольку на деле этот президент был новым государственным секретарем по индийским делам и стал важным членом всякого министерства, подобно товарищам, ответственным за свои действия перед парламентом, то управление Индией вошло в состав общей системы английского управления. В то же время тайный комитет восполнял опыт в индийских делах, который мог отсутствовать у министра. Между тем на отношение Англии к ее далеким владениям повлияло новое настроение, овладевшее английским народом. Обсуждение различных планов управления Индией пробудило сознание национальной ответственности за хорошее руководство; появилось общее стремление предоставить беднейшему индусу такую же охрану от несправедливости и притеснений, какой пользовался и беднейший англичанин. Это стремление выразилось в процессе Уоррена Гастингса. По окончании войны Гастингс вернулся из Индии, ожидая таких же щедрых наград, что и Клайв. Он спас все приобретения Клайва; он заложил основание Великой империи на Востоке; он выказал редкие административные способности, предусмотрительность, мужество и уверенность, отличающие прирожденного руководителя. Но мудрость и слава его управления не могли скрыть его страшной жестокости.

Его обвиняли в том, что за большую сумму он содействовал британским войскам в истреблении свободных племен роиллов, что посредством насилия он отнял полмиллиона у раджи Бенареса и что при помощи пыток и голода он добился получения более миллиона монет от принцесс Аудских. Его обвиняли в сохранении за собой власти при помощи столь же бессовестных мер и в умерщвлении одного противившегося ему туземца через злоупотребления формами английского права. По всем этим обвинениям более спокойное суждение позднейших следователей оправдало Гастингса. Почти не может быть сомнения в том, что лично он много сделал для обеспечения новым подданным Британии справедливого и мирного управления. Самые суровые и жестокие его поступки являлись просто применением административной системы, которая господствовала в Индии до него. Но подобная система противоречила новым, гуманным, стремлениям англичан, и немногие осмелились оправдывать Гастингса, когда Бёрк в порыве страстного красноречия предложил возбудить против него преследование. Этот важный процесс тянулся ряд лет, и впоследствии Гастингс добился оправдания. Но цель преследования, в сущности, была достигнута. Оно обратило внимание и симпатии англичан на чуждое им и отделенное от них широкими морями племя; крестьянин Корнуолла и Кемберленда научился сочувствовать бедствиям крестьян Бенгалии.

Еще во время процесса Гастингса гуманность англичан дата себя почувствовать в более широком значении. В год, последовавший за установлением свободной торговли с Францией, новые филантропы вместе с созданным Уэсли религиозным движением выступили с критикой работорговли. Одной из выгод, обеспеченных Англии победами Мальборо, было право исключительной торговли рабами между Африкой и испанскими владениями. Англия же ввела рабство в свои американские колонии и на острова Вест-Индии. Теперь люди стати глубоко понимать ужасы и несправедливость работорговли, то пагубное и унижающее влияние, которое она оказывала на Африку. «После беседы с Питтом Младшим на открытом воздухе у подножия старого дерева, как раз над крутым спуском в долину Кестона» его друг Уильям Уильберфорс решил в 1788 году предложить билль об уничтожении работорговли. Положение Уильберфорса как представителя «евангелической партии» придавало особый вес его заступничеству в этом деле; но билль разбился о противодействие работорговцев Ливерпуля и равнодушие Палаты общин. Воодушевлявшему У. Питта духу гуманности приходилось бороться с затруднениями внутренними и внешними; его старания подорвать вражду одной нации к другой при помощи более свободных отношений встретили в том самом движении, из которого вытекали, врага еще более опасного, чем предрассудки англичан. За Ла-Маншем это движение начало переходить в революцию, которой суждено было изменить положение всего мира.

В Англии XVII века сопротивление пуритан успело, наконец, остановить общее стремление эпохи к религиозному и политическому деспотизму. Со времени революции 1688 года там на практике установились свобода совести и право народа управлять собой через своих представителей в парламенте. Много раньше там утвердилось общественное равенство. Каждый, от высшего до низшего, был подчинен одному и тому же закону, который и охранял его. Английская аристократия оказывала сильное влияние на управление, но не пользовалась большими гражданскими преимуществами, а установившееся в силу закона и обычая причисление всех членов знатного дома, кроме старшего сына, к простому народу помешало образованию в народе обособленного класса. Дворянство не отделялось непроходимой преградой от промышленных классов, а последние, в свою очередь, не имели таких преимуществ, которые могли бы обособлять их от низших классов общества. После непродолжительной борьбы господствующим началом английского управления явилось общественное мнение — общий взгляд образованных англичан. Во всех прочих крупных государствах Европы религиозные войны оставили только тень свободы. Правительства стремились к чистому деспотизму. В церкви, в государстве, в обществе господствовали привилегии. Само общество опиралось на строгое отделение одного класса от другого, отказывавшее массе народа в юридическом или промышленном равноправии.

Мы уже видели, насколько подобное понимание национальной жизни противоречило идеям, которые распространяло по всей Европе широкое развитие просвещения в XVIII веке. Почти во всех странах просвещенные правители старались при помощи административных реформ до некоторой степени удовлетворить чувствовавшееся сознание несправедливости. С попытками государей, вроде Фридриха II Великого в Пруссии и Иосифа II в Австрии и Нидерландах, соперничали усилия государственных людей, вроде Тюрго во Франции. Действительно, во Франции резче всего чувствовалось противоречие между настоящим положением общества и новыми идеями общественного строя. Нигде корона не одерживала более полной победы. Аристократия была лишена всякого участия в общественных делах; она пользовалась социальными привилегиями и была свободной от всех государственных повинностей, но не имела того сознания общественных обязанностей, которое до известной степени всегда присутствует у правящего класса. Цеха и монополии стесняли деятельность промышленника и торговца и отделяли их от рабочего класса, равно как значение, придававшееся знатному происхождению, отделяло тех и других от аристократии.

Но политическое положение Франции сравнительно с положением большинства окружавших ее стран было значительно лучше. Ее управление было менее деспотичным, богатство было крупнее и равномернее распределено, судебное устройство было лучше, общественный порядок — обеспеченнее. Крестьянство Франции представлялось англичанам бедным, но было гораздо богаче немецкого или испанского. Ее средний класс был самым деятельным и образованным в Европе. При Людовике XV на деле господствовала свобода мнений и образовался класс писателей, чрезвычайно талантливых и энергичных, посвятивших себя популяризации идей общественной и политической справедливости, с которыми они познакомились у английских литераторов, а Монтескье и Вольтер — путем личного соприкосновения с жизнью Англии. Нравственные понятия эпохи, ее любовь к человечеству, сознание братства людей, ненависть к деспотизму, сострадание к преступникам и беднякам, стремление к высшему и лучшему укладу жизни и деятельности находили у массы писателей, особенно у Руссо, такое пылкое и красноречивое выражение, что проникали в сердца народа. Но эта новая сила резко сталкивалась с теми общественными формами, которые она встречала на каждом шагу. Философ обличал деспотизм духовенства. Крестьянин роптал на право помещика судить его своим судом и требовать от него феодальных повинностей. Купец возмущался торговыми ограничениями и тяжелыми налогами. Поместное дворянство восставало против своего отдаления от общественной жизни и от управления страной.

Невозможность проведения внутренних реформ обращала всю эту новую энергию на сочувствие внешней борьбе против угнетения. Общественное мнение вызвало союз Франции с боровшейся за свободу Америкой, и к армии Вашингтона присоединились французские добровольцы с маркизом Лафайетом во главе. Американская война содействовала более широкому распространению во всем народе стремления к свободе и в то же время усилила финансовые затруднения правительства, от которых оно могло освободиться только путем обращения ко всей стране. Людовик XVI решил созвать Генеральные Штаты, не собиравшиеся со времени Ришелье, и пригласить знать к отказу от ее податных изъятий. Его решение сильно обострило стремления и желания, кипевшие в сердцах народа, и едва в мае 1789 года Генеральные Штаты собрались в Версале, как система деспотизма и привилегий поколебалась. Произошедшее в Париже восстание разрушило Бастилию, и взятие ее было принято за начало новой эры конституционной свободы во Франции и во всей Европе. Даже в Англии весть о падении Бастилии вызвала у людей чрезвычайную радость. «Это величайшее событие, когда-либо случавшееся в мире, воскликнул Фокс в порыве восторга, и притом самое лучшее!»

У. Питт смотрел на стремление французов к свободе, которой уже давно пользовались англичане, более холодно, но без недоверия. Но в это время его внимание было отв лечено припадком безумия, овладевшим королем в 1788 году, и требованием регентства, сразу же выдвинутым принцем Уэльским. Принц принадлежал к партии вигов, и Фокс, путешествовавший по Италии, поспешил на родину для поддержания его требований в полной уверенности, что за регентством принца последует и его возвращение к власти. У. Питт с успехом восстал против этого на том основании, что в подобном случае право выбора временного регента с особыми ограничениями принадлежит парламенту, и, согласно с этим, билль, передававший регентство принцу, уже проходил через Палаты, когда выздоровление короля положило конец долгому спору. К тому же внимание У. Питта поглощали внешние проблемы. При Екатерине II Россия приобрела большое значение, а Екатерина II с самого начала поставила своей целью присоединение Польши, изгнание турок из Европы и утверждение русского престола в Константинополе. Достигнуть первой цели ей пока помешал Фридрих II. Она, в сущности, уже стала повелительницей всей Польши, ее войска занимали королевство, и она посадила на его престол своего кандидата, когда Фридрих II в союзе с императором Иосифом II принудил ее допустить Пруссию и Австрию к участию в разделе добычи. Раздел 1773 года продвинул русскую границу на запад, до Верхней Двины и Днепра, но отдал Галицию Марии Терезии, а Западную Пруссию самому Фридриху II.

Не достигнув первой цели, Екатерина II для осуществления второй выждала время, когда сопротивление Пруссии планам Иосифа II присоединить Баварию разрушило союз обеих германских держав, а смерть Фридриха II устранила самого бдительного ее врага. Тогда в 1788 году Иосиф II и императрица уговорились разделить Турецкую империю. Но Пруссия все еще была настороже, а Англию уже не стесняли, как в 1773 году, разногласия с Америкой. Установленная Чатамом дружба обеих стран была прервана изменой Бьюта и почти разрушена образованием союза северных нейтральных держав; теперь, содействуя преемнику Фридриха II в восстановлении голландского штатгальтерства, в 1789 году У. Питт возобновил их дружбу. Ее значение сказалось в союзе Англии, Пруссии и Голландии для сохранения Турецкой империи[12]. Казалось, предстояла великая европейская война, в которой сочувствие и помощь Франции представляли величайшую важность; но названный договор устранил эту опасность. Весной 1790 года умер Иосиф II, огорченный неудачей своих планов и восстанием Нидерландов против его нововведений, и Австрия отказалась от деятельного участия в войне с турками.

Между тем во Франции события шли быстрым ходом. Генеральные штаты устранили разделение между различными сословиями и превратились в Национальное собрание, уничтожившее привилегии провинциальных парламентов[13], знати и церкви. В октябре парижская чернь пошла на Версаль и принудила короля вернуться с ней в столицу. Вместо прежней деспотической власти Людовик XVI принял поспешно составленную Конституцию. Смуты и беспорядки, сопровождавшие эти крупные перемены, представлялись У. Питту преходящими явлениями. Еще в январе 1790 года он верил, что «настоящие потрясения во Франции должны рано или поздно увенчаться общей гармонией и стройным порядком» и что, установив свою свободу, «Франция явится одной из самых блестящих держав Европы». Но нация совсем не разделяла спокойного благожелательного взгляда У. Питта на революцию. Осторожный здравый смысл англичан, их любовь к порядку и закону, их отвращение к насильственным переменам и отвлеченным теориям, а также их уважение к прошлому быстро вызвали во всей стране предубеждение к революционным переменам, следовавшим одна за другой по ту сторону Ла-Манша. И политическое сознание, и политические предрассудки нации были воспламенены предостережениями Эдмунда Бёрка. Взволновавший Фокса восторг падения Бастилии вызвал у Бёрка лишь недоверие. «Раз между свободой и справедливостью устанавливается разделение, — писал он несколько недель спустя, — ни за одну из них нельзя ручаться». Ночь 4 августа, когда были отменены привилегии всех классов, внушила ему отвращение. Он увидел в этом — и справедливо — критический момент, обнаруживший характер революции, и тотчас принял решение. «Французы, — воскликнул он в январе, когда У. Питт предсказывал новой Конституции блестящее будущее, — французы показали себя наилучшими разрушителями, которые когда-либо были на свете. За короткий промежуток времени они ниспровергли свою армию, свой флот, свою торговлю, свои искусства и свои фабрики».

Но в парламенте Бёрка не поддержали. Виги, хотя и недоверчиво, следовали за Фоксом, одобрявшим революцию. Тори еще более недоверчиво последовали за У. Питтом, выражавшим горячее сочувствие конституционному управлению Франции. В тот момент революционная партия представила яркое доказательство своей дружбы с Англией. Испания была раздражена поселением англичан на Нотка-Зунде в Калифорнии и, согласно «семейному соглашению», обратилась за помощью к Франции. Французское министерство, опираясь на партию, которая считала сделанное достаточным, высказалось за войну как за лучшее средство задержать развитие революции и восстановить власть короны. Революционная партия, естественно, воспротивилась этому намерению. После жестокой борьбы у короля было отнято право объявлять войну не иначе, чем с согласия собрания, и всякая опасность враждебных действий исчезла. «Французское правительство, — утверждал У. Питт, — склонно поддерживать с Англией самую неограниченную дружбу». Он не видел в происходивших там революционных переменах причин, по которым Британия не должна отвечать Франции дружбой. Он был убежден, что только совместные действия Франции и Англии положат конец смутам в Восточной Европе. Его вмешательство на время расстроило новую попытку Пруссии отнять у Польши Данциг и Торн. Хотя Россия еще сильно теснила Турцию, но война с русскими была в Англии так непопулярна, что враждебное голосование парламента вынудило У. Питта прекратить вооружение армии; новый союз Австрии и Пруссии, обещавший привести к концу турецкую войну, также предвещал новое покушение на независимость Польши.

В то время как У. Питт высказывался за дружбу между странами, Бёрк стремился сделать ее невозможной. Правда, он уже давно утратил всякое влияние на Палату общин. Его красноречие в прениях о штемпельных законах, соперничавшее с красноречием Чатама, перестало нравиться большинству депутатов. Его длинные речи, глубокий философский характер доказательств, блеск и часто эксцентричность иллюстраций, страстная серьезность и отсутствие спокойствия и сдержанности все это поражало и утомляло окружавших его помещиков и купцов. В конце концов его стали называть «обеденным колоколом Палаты», так быстро пустели ее скамьи, когда он вставал, чтобы говорить. На время его энергия нашла себе выход в обвинении Гастингса, и его величавые обращения к справедливости Англии заглушили злословие. Но с окончанием обвинения его репутация снова упала, и приближение старости ему было тогда за 60 лет, по-видимому, предписывало ему удаление из собрания, где он был одинок и не пользовался популярностью. Но и возраст, и разочарование, и одиночество все было забыто, когда Бёрк увидел за Ла-Маншем воплощение всего того, что он ненавидел: революцию, основанную на пренебрежении к прошлому и грозившую гибелью всему общественному строю, созданному им; крушение строгого порядка классов и рангов под влиянием учения об общественном равенстве; грубое разрушение и перестройку государства; упразднение в одну ночь церкви и знати. Против увлечения тем, что он справедливо считал новой политической религией, он задумал поднять увлечение старой.

Он был одновременно и великим оратором, и великим писателем; теперь, когда Палата перестала его слушать, он письменно обратился к стране. «Размышления о Французской революции», изданные им в октябре 1790 года, обличали не только необдуманные и насильственные действия, запятнавшие великий переворот во Франции, но и сами начала, из которых он вытекал. Бёрк глубоко понимал необходимость общественного порядка и ценность той непрерывности в деятельности людей, «без которой они становятся похожими на летних мух», но это скрывало от него все прочее, оставляло ему только веру в простой мятеж и еще более простодушную веру в стремление к новизне, мешало ему видеть действительное благородство целей и характера даже у самых пылких революционеров. Он не хотел видеть никаких злоупотреблений в ушедшем прошлом и ничего, кроме разрушения, в будущем. Он проповедовал «крестовый поход» против людей, которых считал врагами религии и цивилизации, и призывал войска Европы к подавлению революции, начало которой грозило гибелью всем государствам.

Главным препятствием к такому походу являлся У. Питт, и одно из самых сильных мест «Размышлений» заканчивалось горькой насмешкой над политикой министра. «Век рыцарства прошел! — восклицал Бёрк. — Наступил век софистов, экономистов и счетчиков, и слава Европы угасла навсегда». Но ни насмешки, ни нападки не заставили У. Питта сойти с намеченного пути. В момент выхода «Размышлений» он дал Франции новые заверения в том, что не намерен иметь ничего общего с «крестовым походом» против революции. «По отношению к внутренним несогласиям Франции, — писал он, — Англия намерена сохранять нейтралитет, которого она добросовестно держалась до сих пор; она отступит от него только в том случае, если поведение Франции заставит ее прибегнуть к самозащите». Действительно, он был настолько далек от увлечения распространявшейся вокруг него реакционной паникой, что выбрал это время для поддержки предложенного Фоксом «Закона о диффамации»; этот закон переносил от судей к присяжным решение вопроса о том, что считать в произведении диффамацией, и, таким образом, укреплял свободу печати. Сам У. Питт провел в 1791 году билль, являющийся одним из благороднейших его дел, хотя он был мало замечен в бурях эпохи. Он смело преодолел пробужденное Американской войной опасение, что дарование колониям самоуправления только послужит шагом к отделению их от метрополии, и учредил в обеих Канадах собрание из двух Палат. «Я убежден, — сказал Фокс, расходившийся, правда, с У. Питтом в вопросе о характере необходимой для Канады Конституции, — что единственное средство с успехом сохранить за нами далекие колонии заключается в предоставлении им самоуправления». Позднейшая история английских владений оправдала политику У. Питта и проницательность Фокса.

Не больше успеха имел Бёрк в своей собственной партии. Фокс остался горячим поклонником революции и с необыкновенным пылом отвечал на новые нападки Бёрка. До сих пор их обоих связывала тесная дружба; теперь фанатичный Бёрк объявил ей конец. «Наша дружба не погибла!» — воскликнул Фокс, вдруг залившись слезами. «Нет, — возразил Бёрк, — я знаю цену своим действиям. Нашей дружбе пришел конец». В парламенте Бёрк не имел поддержки. В июне 1791 года его «Обращению от новых вигов к старым» не удалось отвлечь от Фокса ни одного сторонника. У. Питт холодно посоветовал ему лучше восхвалять английскую Конституцию, чем поносить французскую. «Выражением своих взглядов, — печально писал Бёрк французским принцам, покинувшим родину и собиравшим войска в Кобленце, — я приобрел себе много врагов и мало друзей». Но мнение народа понемногу склонялось на его сторону. Продажа 30 тысяч экземпляров показала, что «Размышления» отражают общее настроение англичан. Действительно, настроения Англии в этот момент не благоприятствовали сколько-нибудь справедливой оценке революции. Внимание страны было направлено в основном на промышленность; люди, много работавшие и быстро богатевшие, разделявшие узкие практические воззрения дельцов, с неудовольствием смотрели на это внезапное нарушение порядка, на эту неутомимую, но колеблющуюся деятельность, на эти риторические обращения к чувству человечности, на эти отвлеченные и часто пустые теории. В Англии это было время политического довольства и общественного благосостояния, быстрого экономического развития и сильного религиозного движения. Свойственная островитянам слабость интереса к другим народам мешала людям понять, что на материке отсутствуют все элементы этого довольства, порядка, мирного и гармонического развития, примирения общества с религией. Насильственность законодательных перемен революции и рост анархии в стране уничтожили симпатии, которые революция поначалу вызвала у англичан. Скоро эти симпатии, в сущности, ограничились немногими группами реформаторов, которые собирались в «конституционных клубах» и неосторожные языки которых только усиливали национальную реакцию. Но, несмотря на призывы Бёрка и возгласы вельмож, бежавших из Франции и желавших одного выступить против своей родины, Европа сторонилась войны, а У. Питт сохранял нейтральное положение, хотя, по-видимому, и неохотно.

Положение дел на Востоке заставляло У. Питта сильно желать восстановления спокойствия во Франции; поэтому он расстроил составленный знатными эмигрантами план высадки на ее берега и прямо объявил в Вене о том, что, если между Францией и императором начнутся военные действия, то Англия сохранит полный нейтралитет. Но император так же, как и сам Питт, не хотел войны. Екатерина II, закончив свою войну с Турцией, думала впутать обе немецкие державы в борьбу с революцией, так как это позволило бы ей одной завладеть Полыней, но ни Австрия, ни Пруссия не желали связывать себе руки. Бегство Людовика XVI из Парижа в июне 1791 году поставило на минуту Европу перед войной; но он был перехвачен и возвращен, и на время опасность склонила, по-видимому, революционеров Франции к большей умеренности. Людовик XVI не только принял Конституцию, но и серьезно предостерегал императора против всякого вооруженного вмешательства, так как оно могло погубить его престол. Поэтому на конференции в Пильнице император Леопольд II и прусский король довольствовались неопределенной декларацией, призывавшей европейские державы содействовать восстановлению нормальной формы правления во Франции, воспользовались нейтралитетом Англии, чтобы отказать французским принцам во всякой военной помощи, и просто занялись делами Польши.

Но вскоре мир, которого они желали, стал невозможным. Конституционные роялисты во Франции воспользовались раздражением, вызванным Пильницкой декларацией, и снова выдвинули требование войны, которая, на их взгляд, должна была придать силу престолу. Более крайние революционеры, якобинцы, вопреки сопротивлению своего вождя Робеспьера, тоже высказались за войну с императором. Сделали они это под влиянием «жирондистов», или депутатов Южной Франции, которые стремились к республике и видели в великой национальной войне средство ниспровержения монархии. Обе партии потребовали роспуска войска, образованного эмигрантами на Рейне, и хотя Леопольд II принял это требование, но в апреле 1792 года Франция объявила его преемнику императору Францу II войну.

Ошибочно предполагая увлечение революцией в Англии, французы рассчитывали на ее содействие в этой войне и были удивлены и возмущены решением У. Питта держаться в стороне. Напрасно У. Питт старался сгладить это раздражение, ограничивая свои требования неприкосновенностью Голландии и обещая нейтралитет даже в случае занятия Бельгии французской армией. Напрасно подкреплял он эти обещания сокращением военных сил и установлением мирного бюджета, основывавшегося на сильном снижении налогов. Революционеры все еще не теряли надежды на помощь Англии в деле освобождения Европы; но теперь они пришли к мысли, что прежде чем эта помощь будет оказана, нужно освободить саму Англию. Поэтому своей первой задачей они считали совершить в Англии революцию, которая освободит народ от аристократии, угнетающей как его, так, по их мнению, и целые народы вне пределов Англии. Необходимым условием установления свободы в Англии стало восстание Индии и Ирландии для их освобождения от английского гнета. С этого момента агенты Франции стали повсюду «сеять семена революции». В Ирландии они вступили в отношения с «Соединенными ирландцами». В Индии они появились при дворах туземных князей. В самой Англии они старались при помощи «конституционных клубов» вызвать то же настроение, что и во Франции. Французский посланник Шовелен горячо протестовал против прокламации, объявлявшей эти отношения мятежными.

Воздействовие этих усилий революционеров на друзей революции сказалось в вынужденном ими у Фокса заявлении, что в подобный момент неудобно даже обсуждение парламентской реформы. Между тем Бёрк усиленно старался распространить по всей Европе тревогу сочинениями, в которых натянутость стиля возмещалась напряженностью чувств. С самого начала он побуждал эмигрантов взяться за оружие и послал к ним в Кобленц своего сына. «Бейте тревогу, — писал он им, — сейте ужас». Но посеянный роялистами террор вызвал в самой Франции террор революционный. Когда императору стала грозить война, оба германских двора сблизились, неохотно отказавшись от всякой надежды на мир с Францией. Они собрали войско в 80 тысяч человек под командованием герцога Брауншвейгского и в августе медленно двинули его на Маас. Хотя Франция и вызвала борьбу, но сама оказалась почти беззащитной; се войска в Бельгии при первом же столкновении обратились в позорное бегство; от армии паника распространилась на весь парод и приняла ужасные насильственные формы.

При первом известии о приближении союзников 10 августа парижская чернь ворвалась в Тюильри, и по ее требованию Людовик XVI, искавший себе убежища в собрании, был лишен сана и заключен в Тампль. В сентябре генерал Дюмурье, благодаря смелости и ловким переговорам, остановил движение союзников в Аргонских теснинах; в это время шайки наемных убийц перебили роялистов, заполнявших тюрьмы Парижа[14], с целью повлиять на выборы в новый Конвент, собравшийся для отмены королевской власти. Отступление прусской армии, численность которой была настолько ослаблена болезнями, что поход на Париж стал невозможным, и блестящая победа Дюмурье при Жемаппе, подчинившая ему Нидерланды, превратили панику французов в безумную самоуверенность. В ноябре Конвент объявил, что Франция предлагает помощь своих солдат всем народам, которые желают бороться за свободу. «Все правительства наши враги, сказал его президент, все народы наши союзники». Несмотря на договоры, заключенные всего на два года раньше, и на условия, поставленные Англией, когда она обязалась соблюдать нейтралитет, французское правительство решилось напасть на Голландию и приказало своим генералам при помощи оружия завладеть устьем Шельды.

Это значило — навязать Англии войну. Общественное мнение с каждым днем все сильнее оказывало давление на У. Питта. Ужасные сентябрьские убийства, гнусный деспотизм парижской черни сильнее отвратили Англию от революции, чем все красноречие Бёрка. Но, даже отзывая после заточения французского короля своего посла из Парижа, У. Питт упорно сохранял надежду на мир. Он надеялся через посредничество Англии положить конец войне и обеспечить Франции возможность устраивать ее внутренние дела, как ей угодно. В жизни У. Питта не было поры столь высокой, чем та, когда он один в Англии отказывался подчиниться растущему стремлению нации к войне. Даже известие о сентябрьских убийствах только вызвало в нем надежду, что Франция воздержится от всякой завоевательной войны и избежит общественной анархии. В октябре французский агент в Англии доносил, что У. Питт готов признать республику. В начале ноября он еще настаивал перед Голландией на строгом нейтралитете. Франция, а не Англия, вырвала у него, наконец, из рук мир, за который он так отчаянно держался. Постановление Конвента и нападение на голландцев не оставили ему другого выбора, кроме войны, так как Англия не могла терпеть французский флот в Антверпене, или покинуть таких союзников, как Соединенные провинции. Но даже в декабре при известии о предстоящем разделе Польши У. Питт сделал последнюю попытку сохранить мир. Он предложил Австрии помочь ей приобрести Баварию, если она примирится с Францией, и обещал последней не начинать войны, если эта держава перестанет нарушать независимость соседних государств. Но за Ла-Маншем его умеренность приняли за трусость, а в Англии общая скорбь при известии о казни короля указала на возросшее стремление к войне. Непринятие последних предложений У. Питта действительно сделало ее неизбежной. Обе стороны прекратили дипломатические отношения, и в феврале 1793 года Франция объявила Англии войну.

Глава IV ВОЙНА С ФРАНЦИЕЙ (1793–1815 гг.)

С того момента как Франция объявила Англии войну, власти У. Питта пришел конец. Гордость, непоколебимая твердость и общее доверие нации еще удерживали министра при делах; но его деятельность едва ли не ограничивалась тем, что он следовал потоку народного чувства, которого никогда не понимал до конца. Сами достоинства его характера делали его непригодным для ведения войны. Он был, в сущности, министром мира; его втянули в войну паника и энтузиазм, которые он разделял в очень слабой степени, и у него не было способности его отца сразу проникаться симпатиями и страстями окружающих и, наоборот, возбуждать в них страсти и симпатии. Страной овладел припадок возбуждения и тревоги, не уступавших возбуждению и панике во Франции. Вера французов в их иллюзии касательно настроения Англии на время обманула самих англичан. В сущности, число сторонников республики ограничивалось несколькими кучками людей, которые, ребячески подражая происходившему за Ла-Маншем, созывали конвенты и величали себя гражданами и патриотами. Но в массе англичан страх перед революцией переходил в панику. Даже большинство вигов покинуло Фокса, все еще сохранявшего веру во Францию и революцию. «Старые виги», как они себя называли, с герцогом Портлендом, графами Спенсером, Фиц Уильямом и Уиндгемом во главе, последовали за Бёрком и присоединились к правительству. Сам У. Питт был мало тронут господствовавшей политической реакцией, но его потрясла мысль об опасности социальной, и он поверил в существование «тысяч бандитов», готовых восстать против престола, перебить всех землевладельцев и ограбить Лондон. «Пэн не дурак, — сказал он племяннице, указавшей ему на фрагмент текста в «Правах человека», где писатель защищал начала революции, — он, пожалуй, прав; но если бы я сделал то, чего он желает, наутро у меня оказались бы на руках тысячи бандитов и сожженный Лондон».

Эта мысль о социальной опасности только и мирила его с войной. Как ни неприятна была для него необходимость борьбы, навязанной Англии, но он примирялся с нею тем легче, что, на его взгляд, война должна была остановить развитие «французских начал» в самой Англии. Худшим результатом этой паники был ряд законодательных мер, в которых она нашла себе выражение. Действие акта habeas corpus было приостановлено, билль против мятежных сборищ ограничил свободу общественных собраний, действию «Закона об измене» был предоставлен больший простор. На печать обрушился ряд преследований; некоторые диссидентские священники были привлечены к суду за мятежные проповеди; сходки почитателей Франции грубо разгонялись. Наихудшие крайности вызвала эта паника в Шотландии, где были приговорены к ссылке молодые виги, единственной виной которых было заступничество за парламентскую реформу и где грубый судья открыто выразил свое сожаление о том, что обычай пытки в случае мятежа вышел из употребления. Паника скоро прошла из-за недостатка материала для ее поддержания. В 1794 году были привлечены к суду по обвинению в государственной измене главы «Корреспондентского общества», выказывавшего симпатии к Франции, но их оправдание показало, что всякий страх исчез. За исключением случайных бунтов, вызывавшихся просто недостатком хлеба у бедняков, Англию в течение 20 лет войны не волновали никакие общественные беспорядки. Но слепое отвращение ко всяким реформам сохранилось даже тогда, когда паника была забыта. В продолжение почти четверти века трудно было привлечь сочувствие к какой-либо мере, грозившей изменить существующее учреждение, какой бы благотворительной ни была перемена. Страх перед революцией остановил и ограничил даже филантропическое движение, составлявшее благородную особенность эпохи.

Сначала, казалось, все шло плохо для Франции. Она была окружена кольцом врагов; против нее заключили военный союз Империя, Австрия, Пруссия, Сардиния, Испания, Англия; им помогала междоусобная война. Крестьяне Пуату и Бретани подняли восстание против парижского правительства; жестокие правители, завладевшие властью в столице, вызвали мятежи в Марселе и Лионе. Французские войска уже были вытеснены из Нидерландов, когда в 1793 году к австрийцам во Фландрии присоединились 10 тысяч английских солдат под командованием герцога Йорка. Но жадность обеих германских держав упустила случай подавить революцию. Как и предвидел У. Питт, Россия получила теперь возможность осуществить свои планы на Востоке, и Австрия с Пруссией оказались вынужденными, в интересах равновесия сил, принять участие в ее приобретениях за счет Польши. Но этот новый раздел последней стал бы невозможным, если бы восстановление монархии позволило Франции снова занять ее естественное место в Европе и принять союз, который в этом случае предложил бы ей У. Питт. Поэтому германские дворы старались продлить анархию, позволявшую им раздробить Польшу, и союзные войска, которые могли идти на Париж, были намеренно разделены для осад в Нидерландах и на Рейне.

Подобная политика дала Франции время оправиться от ее поражений. Каковы бы ни были преступления и деспотизм ее вождей, Франция оценила значение революции и восторженно выступила на ее защиту. Мятежи на западе и юге были подавлены, вторжение испанцев было остановлено у подножия Пиренеев, а пьемонтцы были изгнаны из Пиццы и Савойи. Важный Тулонский порт, призвавший на помощь против парижского правительства иноземцев и допустивший в свои стены английский гарнизон, был вынужден к сдаче мерами, указанными молодым артиллерийским офицером с острова Корсика Наполеоном Бонапартом. В начале 1794 года победа при Флерюсе снова подчинила французам Нидерланды и указала на перемену удачи. Прекращение террора и тирании якобинцев объединило Францию изнутри; в то же время победы сопровождались гигантским вооружением, с каким она встретила коалицию. Испания попросила мира; Пруссия удалила свои войска с Рейна; сардинцы были изгнаны из Приморских Альп; Рейнские земли были отняты у австрийцев, и до окончания года была завоевана Голландия. Пишегрю в середине зимы перешел со значительно превосходящими силами через Ваал, и жалкие остатки 10 тысяч чело век, которые последовали за Фридрихом Августом, герцогом Йорком (2-й сын Георга III) в Нидерланды, ослабленные болезнями и трудностями отступления, вернулись в Англию.

Победы Франции разрушили коалицию, грозившую ей гибелью. Учрежденная Пишегрю после завоевания Голландии Батавская республика стала союзницей Франции. Пруссия купила себе мир уступкой своих владений к западу от Рейна. Четом был заключен мир с Испанией, а Швеция и протестантские кантоны Швейцарии признали республику. В самой Франции почти исчезли разногласия. Новые строгости против крайних республиканцев, последовавшие за учреждением Директории, доказали умеренный характер нового правительства. Сам У. Питт был утомлен войной и воспользовался этой переменой в настроении правителей Франции как предлогом для мира. Англия, правда, сохранила за собой господство на море. Победы ее моряков представляли странную противоположность ее слабости на суше. В начале войны, в 1794 году, лорд Гау одержал над французским флотом на широте Бреста победу, получившую название дня когда она была одержана, 1 июня. Колониальные приобретения тоже были значительны. К британской короне перешли большая часть островов Вест Индии, принадлежавших Франции, и еще более ценные поселения голландцев, мыс Доброй Надежды, Цейлон, знаменитые Пряные острова и Ява. Но у У. Питта не было средств вести войну. Армия отличалась малочисленностью и неопытностью, а ее вожди — полной недееспособностью. «У нас нет генерала, — писал лорд Гренвиль, — а есть некая старая баба с красной лентой». Как плохо ни велась война, она уже стоила огромных сумм. У Англии не было солдат, но были деньги, и У. Питт вынужден был превратить эти деньги в орудие войны. Он стал казначеем коалиции, и на его субсидии содержались войска союзников. Но вызывавшиеся этим огромные займы и быстрый рост расходов расстроили все его финансовые реформы. Налогообложение, опустившееся до низшего уровня в мирное управление У. Питта, достигло невиданной прежде высоты. Государственный долг быстро возрос: за три года он увеличился почти на 80 миллионов.

Но, хотя неудача финансовых планов и ясное понимание опасностей, которые представляло для Европы продолжение войны, и заставляли У. Питта серьезно желать окончания борьбы с революцией, но он со своим стремлением к миру был одинок. Народ в своей массе все еще был за войну, и этот пыл был поддержан Бёрком в «Письмах о мире с цареубийцами», — последнем вопле фанатизма, который так сильно помог возникновению в мире кровавых войн. Франция желала войны не меньше Англии. В то время как У. Питт старался начать переговоры (1796), победы французов внушили им надежды на новые завоевания, и хотя генерал Моро был остановлен в своем походе на Вену, но удивительные успехи Наполеона Бонапарта, принявшего теперь командование над альпийской армией, подчинили ему Пьемонт. Скоро в руках французов оказалась Ломбардия; они ограбили герцогства к югу от По и заставили папу римского купить у них перемирие. Новые победы позволили Бонапарту вынудить у Австрии мир по договору в Кампоформио (октябрь 1797 г.). Франция не только получила Ионические острова, часть прежних владений Венеции, а также Нидерланды и весь левый берег Рейна, но и объединила Ломбардию, герцогства к югу от По и Папскую область до Рубикона в Цизальпинскую республику, находившуюся всецело под ее контролем. Примирение с Австрией оставило Францию без врагов, а Англию — без союзников на материке. Бедствия войны становились с каждым днем все тяжелее. Слух о высадке французов в Ирландии сопровождался прекращением платежей звонкой монетой со стороны банка. С трудом был подавлен мятеж на флоте.

В эту мрачнейшую пору войны скончался Бёрк, до конца протестуя против мира, который У. Питт, несмотря на свою прежнюю неудачу, пытался заключить в Лилле. Мир казался ему более, чем когда либо, необходимым: морскому первенству Британии угрожала коалиция, вроде той, которая почти уничтожила его в Американскую войну. Флоты Голландии и Испании снова соединились с флотом Франции, и если бы им удалось овладеть Ла-Маншем, Франция могла послать превосходящие силы на помощь задуманному в Ирландии восстанию. Но едва опасность появилась, как была устранена двумя крупными победами. Когда в 1797 году испанский флот вышел в море, адмирал Джервис напал на него близ мыса Сен-Винсент и прогнал в Кадис, разбив четыре лучших корабля противника. Между тем голландский флот из Тесселя должен был оберегать войско французов при его высадке в Ирландии, но встретился с намного сильнейшим флотом под командованием адмирала Денкэна и был почти уничтожен при Кэмпердауне после упорной битвы, показав, что голландцы еще достойны их прежней славы. Это сражение погубило надежды ирландцев и вызвало в стране отчаянное восстание; но мятеж был подавлен после поражения мятежников при Винигэр-Хилле в мае и сдачи генерала Эмбера, высадившегося с французским войском, в августе 1798 года. Из трех нападений, на которые рассчитывала Директория, два были теперь отбиты. Англия еще господствовала на море; восстание в Ирландии закончилось неудачей.

В следующем году была одержана решительная победа у Нила. Гениальный Бонапарт планировал поднять восстание в Индии, где Типпо-Саиб, преемник Гайдера-Али в Мизоре, поклялся прогнать англичан с юга. Бонапарт предложил Директории план завоевания Египта для подготовки похода в Южную Индию. В 1798 году он высадился в Египте и быстро завоевал его. Но адмирал Нельсон нашел тридцать военных судов, сопровождавших его экспедицию, расположенными в Абукирской бухте, близко к берегу, в одну линию и охраняемыми с обоих концов канонерскими лодками и батареями. Он решил вклинить свои корабли между французскими судами и берегом; его флагманский корабль указывал путь, и после ужасного 12-часового боя (1 августа 1798 г.) девять французских кораблей были захвачены, два сожжены и 5 тысяч французов убиты или взяты в плен. Всякое сообщение между Францией и армией Бонапарта было прервано, и одним ударом был разрушен его план сделать Египет точкой опоры для завоевания Индии.

Освободившись от опасностей, угрожавших ее власти в Ирландии и в Индии и господствуя над морями, Англия могла перейти к нападению на Францию; в данный момент этому содействовали настроения европейских держав и постоянные захватнические действия Франции. Россия вступила с Австрией в тесный союз, и с новыми надеждами У. Питт осыпал субсидиями обеих союзниц. Соединенные армии России и Австрии снова оттеснили французов за Альпы и Рейн; но упорство генерала Массены позволило его солдатам удержаться в Швейцарии, а попытка соединенного войска русских и англичан отнять у французов Голландию была с успехом отражена. На Востоке Англия действовала удачнее. После провала своих мечтаний завоевать Индию Бонапарт задумал покорить Сирию и образовать из ее воинственных горцев армию, с которой можно было бы идти на Константинополь или Индию. Но турки упорно защищали Акру, ключ к Сирии; артиллерийский парк французов был перехвачен на море английским капитаном сэром Сидни Смитом, его моряки помогали туркам защищать крепость, и осаждавшие вынуждены были отступить в Египет. Отчаявшись в успехе, Бонапарт покинул свою армию и вернулся во Францию.

Вскоре после его прибытия в Париж, 10 ноября 1799 года, была ниспровержена Директория. Ее заменили три консула; но, в сущности, единственным правителем страны под именем первого консула стал Бонапарт. Его энергия сразу изменила положение дел в Европе. Он сделал мирные предложения Англии и Австрии, имея в виду просто расшатать Коалицию и выиграть время для устройства нового войска, тайно собиравшегося в Дижоне, тогда как Моро с рейнской армией снова двигался вдоль Дуная. В 1800 году первый консул перешел через Сен-Бернар, и победа при Маренго принудила австрийцев покинуть Ломбардию; только перемирие остановило поход Моро, взявшего Мюнхен и двигавшегося на Вену. По возобновлении войны осенью австрийцы были оттеснены к Вене, и Моро разбил их армию на Изаре при Гогенлиндене. В февратле 1801 года Люневильский мир внезапно положил конец войне на материке.

Всего за несколько месяцев до окончания войны У. Питт заключил союз Ирландии с Англией. История Ирландии в течение пятидесяти лет, последовавших за ее завоеванием Вильгельмом III, носит такой характер, что никто из англичан не может вспоминать ее без стыда. После сдачи Лимерика все ирландские католики, а их приходилось пятеро на одного протестанта, стали считаться чужестранцами на своей собственной земле. Для католиков были закрыты Палата лордов, Палата общин, магистратура, все муниципальные должности, все места в армии, в судах, адвокатуре, во всей администрации, в юстиции. У католиков отрицали даже право выбирать своих представителен в парламент. Широкие конфискации, сопровождавшие частые восстания на острове, оставили земли у немногих католиков, а суровые законы вынуждали даже и этих немногих, за редкими исключениями, исповедовать протестантизм. Необходимость заставляла, правда, терпеть их религию и богослужение; но во всех общественных и политических отношениях туземные католики — другими словами, огромное большинство населения Ирландии — представлялись своим протестантским властителям простыми дровосеками и водоносами.

Сами протестанты считали себя колонистами, хвалились своим происхождением из Шотландии или Англии и считали для себя имя «ирландец» оскорблением. Как мало ни было в Ирландии протестантов, но половина их в политическом отношении была немногим грамотнее католиков: закон закрывал доступ ко всем гражданским, военным и муниципальным должностям пресвитерианам, составлявшим массу населения Ольстера. Управление страной и ее правосудие, таким образом, тщательно удерживались в руках членов государственной церкви, совокупность которых составляла приблизительно одну двенадцатую часть населения острова; но наделе им управляли крупные землевладельцы из протестантов. «Гнилые» местечки, созданные первоначально с целью поставить ирландский парламент в зависимость от короны, попали под влияние соседних лендлордов, которые таким образом лично входя в состав Палаты пэров, стали хозяевами и Палаты общин. В течение первой половины XVIII века две трети Палаты общин, в сущности, назначались небольшой группой вельмож, бывших признанными «парламентскими антрепренерами» и руководивших парламентом по своему усмотрению. Для этих людей ирландская политика представлялась просто поводом для ограбления казны; за услуги их награждали пенсиями, должностями и чистыми деньгами; они же были советниками каждого наместника и настоящими правителями страны. Единственная узда для притеснений этой своекорыстной и подкупной олигархии заключалась в связи Ирландии с Англией и в подчинении ирландского парламента английскому Тайному совету.

Ирландский парламент не имел права законодательного или финансового почина и мог только принимать или отвергать меры, предлагаемые ему Тайным советом Англии. Притом английский парламент присвоил себе право издавать для Ирландии постановления, столь же обязательные, что и для Англии, а один из его статутов объявил английскую Палату лордов апелляционной инстанцией для ирландских пэров. Но как бы в вознаграждение за свое покровительство Англия сделала все возможное, чтобы подорвать торговлю Ирландии и погубить ее земледелие. Законы, порожденные завистью английских землевладельцев, запрещали ввоз в порты Англии ирландских коров и овец. Был запрещен также вывоз шерсти, так как он мог повредить английский скотоводам. Так к бедствиям плохого управления присоединилась бедность, усиливавшаяся с быстрым ростом туземного населения, пока голод не превратил страну в чистый ад.

Горький опыт последнего завоевания долго подавлял среди туземцев всякую мысль о возмущении, и восстания, время от времени вызывавшиеся общими нищетой и недовольством, носили чисто социальный характер и грубо подавлялись правящим классом. Когда, наконец, появилась опасность политического восстания, то она исходила из среды самого правящего класса. В самом начале царствования Георга III ирландский парламент заявил о своих притязаниях на исключительное право контроля над денежными назначениями и потребовал устранения наложенных на его независимость ограничений. Но это требование оказалось политической опасностью не меньше Американской войны, опасностью столь значительной, что Англия вынуждена была уступить. С конца войны, когда ирландские волонтеры отвоевали у министерства Роккингема законодательную независимость, связь между Англией и Ирландией поддерживалась только тем, что государь одного острова был также государем и другого. В течение ближайших 18 лет Ирландия была независимой; но ее независимость была простым прикрытием бесконтрольного хозяйничанья нескольких знатных семей и ирландской администрации, опиравшейся на поддержку английского правительства. Вся система монополий и патроната была доведена до такой степени, что во времена союза более 60 депутатских мест находились в руках всего трех семей, — Гиллей, Понсонби и Бересфорд, а преобладающее влияние в парламенте принадлежало «казначейским местечкам», бывшим в полном подчинении у правительства. Победа волонтеров тотчас вызвала появление мер, принятых в пользу католиков и пресвитериан. Для пресвитериан, составлявших добрую половину их войска, волонтеры уже в 1780 году добились полной политической свободы, благодаря отмене обязательного причащения; а в 1782 году ирландский парламент сразу устранил последние жалобы диссидентов. Католики за свое содействие были вознаграждены отменой наиболее стеснявших их уголовных законов.

Но когда Граттон, опираясь на большинство ирландской партии, потребовал парламентской реформы и предоставления католикам равных прав, то он был жестоко разбит небольшой группой владельцев местечек, которые (но преимуществу) руководили правительством и парламентом. Правящий класс находил управление делом, слишком выгодным, чтобы делиться им с другими владельцами. Только при помощи грубого подкупа могли английские вице короли обеспечивать себе его содействие для самых простых правительственных мер. «Если и была когда либо страна, неспособная к самоуправлению, — говорил лорд Гетчинсон, так это Ирландия с ее развращенной аристократией, грубым простонародьем, плохим правительством и разрозненным населением». В глазах Питта главная опасность для Ирландии заключалась в нищете ее населения. Хотя ирландских католиков и сдерживала грубая сила их протестантских правителей, но Питт понимал, что их недовольство быстро может перейти в возмущение и что одной из причин их недовольства была, во всяком случае, нищета Ирландии, усиленная, если не первоначально вызванная, ревностным удалением ирландских продуктов с рынков Англии. В 1779 году лорд Порт предоставил Ирландии большие послабления во внешней торговле; но тяжелые пошлины, наложенные на все ирландские продукты, кроме льняной и шерстяной пряжи, все еще не допускали их в Англию. Одна из первых коммерческих мер У. Питта имела целью положить конец этой ненормальности при помощи билля, устанавливавшего между обоими островами свободную торговлю. Его первые предложения были приняты ирландским парламентом; но опасения и зависть английских фермеров и фабрикантов внесли в билль поправки, предоставлявшие британскому парламенту надзор над ирландскими мореходством и торговлей, и так как это нарушало недавно приобретенную независимость, то билль в его новой форме был отвергнут Ирландией.

Начало борьбы с революцией и усилия французских революционеров, приложенные, чтобы вызвать среди ирландцев восстание, побудили У. Питта к новым примирительным и преобразовательным мерам. В 1793 году он заставил ирландскую администрацию отказаться от сопротивления, которое годом раньше расстроило его планы, и ирландский парламент принял без оппозиции предложение о допуске католиков в пределах острова к избирательному праву и к гражданским и военным должностям. Это обещало открыть новую эру религиозной свободы, но обещание появилось слишком поздно. Быстро поднимавшаяся волна религиозных и социальных страстей погубила надежду на примирение. Общество «Соединенных ирландцев», основанное в 1791 году в Белфасте Ульфом Тоном с целью объединения католиков и протестантов в интересах парламентской реформы, увлеклось отношениями с Францией и планами восстания. Вести из Франции также вызвали волнение среди крестьян, роптавших на свою бедность и приниженность; их недовольство выражалось в насилии тайных обществ, порождавших панику среди правящих классов. Положение ухудшалось схватками протестантов и католиков, начавшимися еще до Французской революции. Католики образовали союз «Защитников» против насилия «Детей рассвета» — тайного общества, состоявшего преимущественно из самых фанатичных пресвитериан. Впоследствии эти партии образовали более широкие союзы — «Соединенных ирландцев» и «Оранжистов».

Наконец, тлеющие недовольство и ненависть превратились в пламя. Паника, вызванная в 1796 году попыткой французов под командованием Гоша вторгнуться в Ирландию, пробудила такие страсти, которые превратили страну в ад. Повсюду бродили солдаты и колонисты, подвергавшие пыткам и истязаниям «бритых», как называли в насмешку ирландских крестьян за их коротко остриженные волосы, — все грабили и опустошали, всех убивали. Это насилие было одобрено землевладельцами, составлявшими ирландский парламент, в особом «Законе об амнистии» и защищено на будущее «Законом о восстании». Между тем «Соединенные ирландцы» подготовили восстание, задержанное неуда чей французских экспедиций, на поддержку которых они рассчитывали, и более всего победой при Кэмпердауне. Когда, наконец, в 1798 году мятеж разразился, его жестокость явилась ответом на жестокость протестантов. Теперь их подвергали пыткам и истязаниям, беспощадно избивали всех взятых в плен солдат. Но едва мятежники собрали 14 тысяч человек в лагере на Винегэр-Хилле близ Эннискорти, как лагерь был взят английскими войсками и мятеж подавлен. Это случилось как раз вовремя, чтобы предупредить большие несчастья. Через несколько недель в Мейо высадились 900 французских солдат под командой генерала Эмбера: они разбили при Кэслбаре втрое превосходившие их силы и сдались только тогда, когда навстречу им вышел наместник, лорд Корнуолл, с 30 тысячами человек.

Недовольство У. Питта «слепой яростью ирландских протестантов» помогло Корнуоллу остановить неистовства войска и «Оранжистов»; но обнаружившаяся при этом отвратительная жестокость вызвала твердое решение: положить конец шутовской независимости, оставлявшей Ирландию беспомощной. Поведение ирландского парламента во время споров о регентстве убедило политиков Англии в необходимости союза обоих островов. В то время, когда Англия отвергла притязания принца Уэльского на регентство, Ирландия признала их; а так как связью между обоими народами оставалось только подчинение их одному правителю, то такой шаг, понятно, мог привести к их полному обособлению. Сознание этой опасности обеспечило в Англии радушный прием предложению У. Питта соединить оба парламента. Торгаши ирландскими местечками, конечно, оказали упорное и решительное сопротивление; но для них это был просто денежный вопрос, и их согласие было куплено за миллион деньгами и за щедрую раздачу пенсий и пэрских титулов. Как ни низки и позорны были такие средства, но У. Питт справедливо полагал, что только так и можно было провести «Билль о союзе». Когда в июне 1800 года вопрос был окончательно улажен, сто ирландских депутатов вошли в состав Палаты общин в Вестминстере, а 28 светских и четыре духовных пэра, избираемые для каждого парламента их товарищами, заняли места в Палате лордов. Торговля между обеими странами была освобождена от всех ограничений, и все торговые преимущества одной страны были перенесены на другую, а налоги были распределены между обоими народами пропорционально.

Широкое пожалование пэрства, составлявшее часть вознаграждения за ирландский союз, произвело важную перемену в Конституции Англии. В немногих собраниях число членов менялось так сильно, как в Палате лордов. В конце «войны Роз» светских лордов оставалось 52; в царствование Елизаветы их было только 60; щедрые пожалования Стюартов подняли их число до 176. Это число оставалось неизменным в царствование двух первых Георгов, и, как известно, только упорное сопротивление Уолполя помешало лорду Стэнтону ограничить число пэров существовавшим тогда. Как ни пагубна была бы подобная мера, она, во всяком случае, помешала бы щедрому назначению пэров, в котором Георг III в начале своего царствования видел одно из средств для подрыва ограничивавшего его партийного управления. Но то, что было для короля простым средством подкупа, стало для У. Питта средством поставить пэрство в более тесную связь с землевладением и богатством, сделать корону независимой от партийных соглашений пэров. Сам У. Питт относился к наследственным почестям пренебрежительно, но ни один министр так не расточал их. В первые пять лет своего правления он назначил 48 новых пэров, а в два последующих, 1796—97 годы, 35. До 1801 года число пэрств, служивших вознаграждением за союз с Ирландией, возросло до 140.

Преемники У. Питта так ретиво следовали его примеру, что в конце царствования Георга III число наследственных пэров вдвое превышало число, бывшее в его начале. Характер Палаты лордов совершенно изменился. Раньше она была небольшим собранием крупных вельмож, связанных фамильными или партийными узами в особое политическое целое. Теперь Верхняя палата стала опорой собственности, представительницей крупных имений и состояний, появившихся благодаря неуклонному росту богатства в Англии. Впервые также она стала чисто консервативным элементом Конституции. Все значение реформ У. Питта должно было раскрыться только потом, но в некоторых отношениях их следствия уже ясно обозначились. Хотя увеличение числа пэров было вызвано волей короны, но на деле оно освободило Палату от всякого влияния, которое могла оказывать на нее корона раздачей титулов. Так как на практике власть короны перешла к Палате общин, это сильно затруднило примирение свободной деятельности лордов с правильным ходом конституционного правления. С другой стороны, увеличение числа ее членов повысило ответственность Палаты перед общественным мнением (поскольку оно высказывается резко), а политический такт, отличающий аристократические собрания, до сих пор мешал доводить столкновения с нижней палатой до непримиримого спора.

Но законодательное объединение обеих стран составляло только часть плана, придуманного У. Питтом для умиротворения Ирландии. С заключением союза осуществились его планы свободной торговли между обеими странами, расстроенные несколькими годами раньше. Несмотря на недостаток капиталов и общественное замешательство, торговля, судоходство и промышленность Ирландии с того времени и до настоящего момента непрерывно развивались. За подчинением Ирландии общему парламенту последовали постепенный пересмотр притеснявших ее законов и улучшения в ее администрации; были снижены подати и положено слабое начало народному просвещению. Но, по мнению У. Питта, главным средством примирения служило предоставление религиозного равноправия. Предлагая английскому парламенту союз обеих стран, он указывал на то, что соединение с протестантской страной, вроде Англии, в сущности, устранит всякую опасность преобладания католиков в Ирландии, даже если будут отменены наложенные на католиков ограничения, и что в этом случае «действительное и достаточное обеспечение католического духовенства» послужит гарантией его преданности. Его слова укрепили надежды на «эмансипацию католиков», то есть на отмену остававшихся ограничений их гражданских прав. В самой Ирландии эти надежды поддерживал вице-король лорд Кэслри, считая это средством устранения всякого противодействия проекту союза со стороны католиков. Все понимали, что их противодействие вызовет неудачу плана; но католики сопротивления не оказали.

После принятия билля У. Питт подготовил меру, которая должна была обеспечить католикам полное равенство гражданских прав. Он предложил отменить все религиозные испытания, ограничивавшие пользование избирательным правом или требовавшиеся для допуска в парламент, в магистратуру, адвокатуру, на городские должности или на военную и гражданскую службу. Церковную присягу он предлагал заменить присягой на подданство и верность Конституции. В то же время преданность католического и диссидентского духовенства обеспечивалась назначением ему со стороны государства некоторого содержания. Для задабривания епископальной церкви были предложены меры, усиливавшие ее дисциплинарные средства и повышавшие содержание ее беднейших служителей. Выкуп десятины должен был устранить постоянный источник вражды между протестантским духовенством и ирландским народом. План был слишком грандиозен и политичен, чтобы можно было ожидать немедленного принятия его кабинетом; прежде чем это случилось, проект, из-за измены канцлера, лорда Локборо, был раскрыт Георгу III. «Я считаю своим личным врагом человека, предлагающего подобную меру», — гневно сказал король Дендасу. В ответ на эту вспышку У. Питт представил королю весь свой план. «Политические условия, в которых появились исключительные законы, писал он, — заключались в борьбе враждебных и почти равносильных сект из опасения, что наследницей престола станет королева-католичка, что престолонаследие будет оспариваться претендентом-иноземцем и что вся Европа будет разделена на католические и протестантские державы; эти условия к настоящему положению дел неприменимы». Но доводы не действовали на Георга III. Несмотря на мнение опрошенных им юристов, он считал себя обязанным клятвой при коронации охранять церковные присяги. В этом пункте он сходился с массой своих подданных, разделяя также их политическое недоверие к католикам и ирландцам. Его упорство усиливалось сознанием того, что его отказ должен повести к отставке У. Питта. В феврале 1801 года, через месяц после заключения Люневильского мира, У. Питт действительно подал в отставку; его заменил спикер Палаты общин Эддингтон — человек слабый, ограниченный и столь же фанатичный, как и король. Лорд Гоксбери, принявший от лорда Гренвиля заведование иностранными делами, был совсем неизвестен вне Палаты общин.

Англия с тревогой смотрела на то, что подобным людям вверено руководство ею в то время, когда каждый час приносил все более мрачные вести. Недостаток хлеба приводил к голоду. Были введены новые налоги, и все-таки в год приходилось занимать до 25 миллионов. Англия была совсем одна; между тем Люневильский мир обезопасил Францию от всех нападений на материке. Скоро выяснилось, что этот мир только первый шаг в повой политике первого консула. Мир только развязал ему руки для решительной борьбы с Британией как мировой державой и средоточием богатства. Англия была и посредницей в европейской торговле, и центром европейской промышленности. Ее рудники, ткацкие станки и паровые машины почти монополизировали в ее руках промышленное производство; транзитная торговля Франции и Голландии тоже перешла к британскому флагу, а завоевание во время войны богатейших владений отдало в руки англичан торговлю с колония ми всего мира. Своим гигантским проектом «континентальной системы» Бонапарт хотел подорвать торговлю Англии, закрыв ее кораблям порты Европы. При помощи союза северных держав он пытался отнять у нее господство над морем. Дания и Швеция были недовольны суровостью, с какой Британия применяла право обыска, вызвавшее уже в конце Американской войны образование «вооруженного нейтралитета»; теперь они составили союз нейтральных держав, который, в сущности, был направлен против Англии и к которому готова была присоединиться Пруссия. Император Павел I, со своей стороны, видел в могуществе Британии главную помеху своим планам против Турции. Спор из-за Мальты, отнятой Бонапартом у ордена иоаннитов по пути в Египет и с того времени бывшей в постоянной блокаде у английских судов, на обладание которой претендовал император Павел I, так как был избран в гроссмейстеры ордена, послужил ему предлогом для разрыва с Англией.

Павел I открыто готовился к войне, и было ясно, что как только весной вскроется Балтийское море, флоты России, Швеции и Дании станут действовать вместе с флотами Франции и Испании. Но ловко задуманный план был сокрушен одним ударом. В апреле 1801 года перед Копенгагеном появился британский флот, после отчаянной борьбы он заставил замолчать датские батареи, захватил шесть датских кораблей и принудил Данию заключить перемирие, обеспечившее английским судам проход в Балтийское море. Притом смерть императора[15] вызвала распад Северного союза. В июне Англия и Россия заключили соглашение, решавшее спорные вопросы о праве обыска и о военной контрабанде, и это соглашение было принято Швецией и Данией. Между тем в самый момент нападения на Копенгаген столь же решительный удар был нанесен и планам Бонапарта на Востоке. Занятие Мальты подчинило Англии Средиземное море, и с Мальты она выступила против Египта. Отряд в 15 тысяч человек под командованием генерала Эберкромби высадился в Абукирской бухте. Французские войска, оставленные Бонапартом в Египте, поспешно сосредоточились, и 21 марта их генерал напал на англичан. После упорной битвы, в которой Эберкромби пал смертельно раненным, французы отступили с тяжелыми потерями, а в конце июня капитуляция 13 тысяч оставшихся солдат положила конец господству французов над Египтом.

Наконец, обе стороны пожелали прекратить войну. В конце 1801 года Бонапарт начал мирные переговоры с целью выиграть время для такой организации Франции и ее средств, которая позволила бы ему возобновить борьбу с большей надеждой на успех. Английское правительство приняло его предложения, и в марте 1802 года был заключен Амьенский мир. Условия его были простыми, так как Англия не имела желания вмешиваться в переустройство дел на материке. Франция обещала покинуть Южную Италию и предоставить самим себе республики, учрежденные ею вдоль ее границ в Голландии, Швейцарии и Пьемонте. Англия признала французское правительство и свободную республику Ионических островов, вернула недавно завоеванные ею колонии, кроме Цейлона и Тринидада, и обязалась вернуть иоаннитам остров Мальту. Окончание долгой борьбы вызвало всеобщее чувство облегчения, и когда в Лондон прибыл новый французский посол, его с торжеством провели по улицам. Но проницательные наблюдатели понимали опасности, которыми грозило честолюбие первого консула. Каковы бы ни были ошибки французских революционеров, даже крайние нарушения ими самостоятельности соседних стран прикрывались тайной мыслью об освобождении народов от ига их повелителей. Бонапарт преследовал цели обычного завоевателя. Он решил стать властелином западного мира, не тревожась никакими мыслями о народной свободе или сознанием национального права. В его распоряжении были огромные средства. Его военный деспотизм подорвал, правда, политическую жизнь революции, но отмена ею привилегий и создание нового среднего класса на месте духовенства и дворянства придали Франции новую социальную энергию, еще сохранившуюся. Политика первого консула — восстановление им церкви как религиозного учреждения, вызов изгнанников, бережливость и благоразумие, отличавшие его правление, — утихомирили разногласия, раздиравшие Францию, а централизация, перешедшая от монархии к революции и от революции к Бонапарту, позволила ему воспользоваться этой национальной энергией в интересах своего деспотизма.

Тирания стала возможной вследствие разрушения блестящих надежд, пробужденных революцией, под влиянием стремления к общественному порядку, военного энтузиазма и жажды новой славы, вызванной чудесными победами французов. В руках Бонапарта эту тиранию поддерживали тайная полиция, подавление печати и всякой свободы мнения, но прежде всего — железная воля и чрезвычайная ловкость первого консула. Однажды выбранный пожизненным консулом, он почувствовал себя в безопасности дома и обратился к постоянным нападениям на соседей. Обещания, данные в Амьене, остались без выполнения: учрежденные на границах Франции республики были поставлены в полную зависимость от воли Бонапарта, Пьемонт и Парма были присоединены к Франции, Швейцария была занята французским войском. На скромные протесты английского правительства Бонапарт отвечал требованием высылки французских изгнанников, проживавших в Англии со времени революции, и выдачи Мальты, задержанной в ожидании ручательства в том, что остров вновь не будет захвачен французским флотом. Очевидно, предстояла неизбежная борьба; в портах Франции происходило вооружение судов; в гаванях Испании также было заметно оживление. В мае 1803 года британское правительство предупредило нападение Бонапарта объявлением войны.

Разрыв только усилил желание Бонапарта воевать на земле врага. К предстоявшим затруднениям он относился пренебрежительно. «15 миллионов человек, — говорил он, намекая на несоответствие между населением Англии и Франции, — должны подчиниться 40 миллионам», и он задумал исполинское вторжение в Англию. В Булони был устроен лагерь на 100 тысяч человек и была собрана масса плоскодонных судов для переправы их через Ла-Манш. Опасность, грозившая нации, вызвала отставку Эддингтона и вернула власть У. Питту. Его здоровье было расшатано, и с течением времени он стал выглядеть таким страшным и подавленным, что, очевидно, приближался к могиле. Но, несмотря на это, народ выказывал ему прежнее доверие. Он все еще был представителем национального единства и предложил включить в свое новое министерство Фокса и главных вигов, но этому помешало упорство короля. Отказ лорда Гренвиля и Уиндгема принять должности без Фокса, а также поздняя отставка его лучшего помощника Дендаса, оставили его почти без сторонников; но, несмотря на свое одиночество, он мужественно встретил затруднения и опасности. Когда Бонапарт, принявший в это время титул императора Наполеона, появился в Булонском лагере, вторжение казалось неминуемым. «Дайте нам на шесть часов власть над Ла-Маншем, — говорят, сказал он, — и мы овладеем миром». Был составлен искусный план разделения английского флота, в то время как все корабли французов будут сосредоточены вместе, но его выполнение было отсрочено смертью адмирала, назначенного для этого. Однако союз с Испанией отдал ее флот в распоряжение Наполеона, и в 1805 году он задумал соединить его с французским, уничтожить эскадру, блокировавшую порты Ла-Манша, прежде чем на ее поддержку подойдут английские суда, следившие за испанским флотом, и переправить к берегам Англии защищенный таким образом огромный флот.

Для отражения предстоявшего нападения в Англии было собрано 300 тысяч волонтеров, но они, вероятно, оказали бы слабое сопротивление ветеранам великой армии, если бы те переправились через Ла-Манш. Но У. Питт уже успел отвлечь Францию в другую сторону. Присоединение Наполеоном Генуи довело до высшей степени тревогу континентальных держав, субсидии У. Питта устранили последнее препятствие, мешавшее Коалиции, поэтому Россия, Австрия и Швеция заключили союз с целью отнять у императора французов Италию и Нидерланды. Между тем Наполеон тщетно поджидал большой флот, который должен был собраться на Ла-Манше. Адмирал Вильнев присоединил испанские корабли к своей тулонской эскадре, увлек преследовавшего его Нельсона в Вест-Индию, а затем внезапно вернулся в Кадис, поспешил соединиться с французской эскадрой в Бресте, чтобы истребить английский флот на Ла-Манше. Но Нельсон стремительно преследовал его и настиг раньше окончания маневра; оба флота встретились 21 октября 1805 года у мыса Трафальгар. «Англия, — гласил знаменитый приказ Нельсона, — ожидает от каждого выполнения его долга», и хотя сам он пал в момент победы, но 20 французских кораблей спустили свои флаги до захода солнца.

«Англия спасла себя своим мужеством, — сказал У. Питт, и это оказалось его последней публичной речью; — она спасет Европу своим примером». Но уже до Трафальгара Наполеон отказался от мысли о вторжении в Англию и напал на Коалицию с тыла. Переправив свои войска на Дунай, он за три дня до битвы при Трафальгаре принудил в Ульме австрийскую армию к сдаче. Из Ульма он пошел на Вену и разбил соединенные силы Австрии и России в битве при Аустерлице. «Аустерлиц убил Питта», заметил Уильберфорс в своем дневнике. Хотя тому было всего 47 лет, но глухой голос и исхудавшая фигура великого министра уже давно говорили о близости его смерти, и крушение его надежд оказалось для него роковым. «Сверните эту карту, — сказал он, указывая на каргу Европы, висевшую на стене, — через десять лет она не понадобится». Только раз он пришел в сознание, и люди, склонившиеся над ним, уловили его слабый шепот: «О родина! Какой я ее покидаю!» Он скончался 23 января 1806 года и был погребен в Вестминстерском аббатстве, в гробнице Чатама. «Какая гробница, — воскликнул лорд Уэллесли, — вмещает в себя подобного отца и подобного сына! Какой гроб заключает в себе останки таких человеческих талантов и славы!»

Потеря представлялась такой громадной, что заполнить пустоту, оставленную его смертью, мог только союз партий, к которому У. Питт напрасно стремился при жизни. В новом министерстве аристократические виги лорда Гренвиля и тори лорда Сидмута сошлись с небольшой группой популярных вигов Фокса, склонявшейся к миру и внутренним реформам. В сущности, все внутренние вопросы подчинялись необходимости спасти Европу от честолюбия Франции, и в этом пункте намерения Фокса были столь же твердыми, что и у У. Питта. Надежд на мир у него было, правда, больше, но они были расстроены уклончивым ответом Наполеона на его предложение и предпринятой французами новой войной против Пруссии — единственной державы, которая, казалось, могла противиться его оружию. 14 октября 1806 года решительная победа при Йене отдала в руки Наполеона Северную Германию. Смерть (всего месяцем раньше) помешала Фоксу увидеть крушение его надежд, и эта утрата ослабила кабинет Гренвиля в начале новой, еще более отчаянной борьбы с Францией. Первая попытка Наполеона провести континентальную систему не удалась из-за крушения Северного союза; теперь в своем господстве над Европой он увидел более действенное средство осуществления этой цели. Предлог для нового нападения ему удалось найти в образе действий самой Англии. Сильно преувеличивая свои права в качестве борющейся державы, она объявила блокаду всех берегов, занятых Францией и ее союзниками, от Данцига до Триеста. Даже с огромными средствами, бывшими у нее в распоряжении, невозможно было осуществить подобную «бумажную блокаду». Наполеон воспользовался случаем, чтобы отплатить Англии полным прекращением ее торговли с материком, ожидая, что это положит конец войне, разорив английских фабрикантов.

В Берлине он издал декрет, объявлявший Британские острова в блокаде, хотя для ее выполнения не было ни одного корабля. Запрещались всякие торговля или сообщение с ними; все английские товары или фабрикаты, находящиеся на территории Франции или ее союзников, объявлялись подлежащими конфискации, а гавани материка — закрытыми не только для британских судов, но и для иностранных, заходивших в порты Англии. Попытке провести подобную меру помешали широкое развитие контрабанды, нежелание Голландии содействовать своему разорению, поблажки чиновников на берегах Пруссии и России и, наконец, сила вещей. Сам Наполеон не мог обойтись без товаров, которые он хотел устранить: широкая система разрешений скоро парализовала действие его декрета, и шедшая на Эйлау французская армия была одета в шинели, изготовленные в Лидсе, и обута в обувь, сделанную в Нортгемптоне. Но если блокада не успела подорвать промышленность Британии, то гораздо сильнее она повлияла на ее торговлю. Транзит начал избегать английских судов, постоянно подвергавшихся конфискациям, и переходить в руки нейтральных держав, особенно Американских Штатов. Торговый класс просил помощи у правительства, и оно ответило на эту просьбу в январе 1807 года приказом Совета, объявлявшим о блокаде всех портов Франции и ее союзников, а все торгующие с ними нейтральные суда подлежащими захвату. Подобный шаг далеко не удовлетворил торговцев Британии, но они не могли уже обращаться к лорду Гренвилю. Его министерство пало жертвой тех же сил невежества и ханжества, которые когда-то оказались сильнее самого Питта. Свою важнейшую меру — отмену работорговли — оно провело в феврале, несмотря на сильное сопротивление тори и купцов Ливерпуля; а когда в марте оно выразило желание возбудить вопрос о религиозном равноправии и позволить офицерам-католикам служить в армии, король в ответ на это потребовал обещания не затрагивать вопроса. Министерство не согласилось и получило отставку.

Его падение положило конец союзу партий, обусловленному опасностью французского вторжения; с этого времени и до конца войны Англией управляли исключительно тори. Номинальным главой министерства был герцог Портленд, а его главным руководителем — министр иностранных дел Джордж Кэннинг, молодой и ревностный приверженец У. Питта; его блестящее красноречие обеспечило ему влияние на Палату общин, а энергия и широта взглядов придали новое развитие войне. Никогда раньше сопротивление Наполеону не казалось таким безнадежным. Из Берлина император направился в глубь Польши, и хотя зимой в упорной битве при Эйлау русские войска задержали его, но победа при Фридланде принудила императора Александра I летом 1807 года заключить в Тильзите мир. Из врагов императоры Восточной и Западной Европы стали друзьями, и надежда на помощь Франции при завоевании Турции увлекла Александра I к тесному союзу с Наполеоном. Россия не только приняла Берлинские декреты против британской торговли, но и принудила Швецию — единственного союзника, еще остававшегося у Англии на материке, отказаться от союза с ней.

Таким образом, флоты русский и шведский оказались к услугам Франции, и оба императора рассчитывали заручиться поддержкой флота Дании, чтобы снова выступить против морского могущества, составлявшего опору Англии. Но эта надежда была разрушена появлением в июле 1807 года при Эльсиноре экспедиции, поспешно и втайне снаряженной Кэннингом и потребовавшей передачи в руки Англии датского флота с обязательством возвратить его по окончании войны. Датчане отказали, и требование было подкреплено бомбардировкой Копенгагена, после чего весь датский флот вместе с огромной массой корабельных запасов был отведен в английские порты. Так же решительно и беспощадно выступил Кэннинг и против «континентальной системы» Наполеона. В ноябре он издал новые приказы Совета, объявлявшие блокаде Франции и всех государств материка, не допускавших к себе британские суда; все корабли, направлявшиеся в их гавани, считались подлежащими захвату, если они заходили в британский порт. На эти приказы Наполеон тотчас отвечал новым декретом, изданным в декабре в Милане и объявлявшим все суда какой бы то ни было нации, если они шли из Британии, ее колоний или направлялись туда, утратившими нейтральный характер и подлежащими захвату.

Между тем континентальная система принуждала Наполеона все к новым захватам с целью поддержать материальное единство Европы против Британии. Он был полным властелином Западной Европы, и весь вид ее изменился, как по мановению волшебника. Пруссия была занята французскими войсками. Голландия обычным декретом императора французов была превращена в монархию; ее корону получил брат Наполеона Людовик. Другой его брат, Иероним, стал королем Вестфалии — королевства, образованного из курфюршеств Гессен и Ганновер. Третий брат, Иосиф, был сделан королем Неаполя, а остальная часть Италии, и даже сам Рим, была присоединена к Французской империи. Надежда действительно сокрушить мировое могущество Британии привела Наполеона к худшему из его действий. Действовал он со своей обычной хитростью. В октябре 1807 года Франция и Испания договорились разделить между собой Португалию. Когда их войска подошли, то царствовавший в ней Браганцский дом без сопротивления бежал из Лиссабона в Бразилию.

Но захват Португалии служил только подготовкой к подчинению Испании. В это время мятеж в столице привел Карла IV к отречению. Вместе с сыном Фердинандом VII в мае 1808 года он был вызван в Байонну и принужден к отречению от испанской короны; в то же время французская армия вступила в Мадрид и провозгласила королем Испании Иосифа Бонапарта. Но едва свершился этот наглый захват, как против чужеземца поднялась вся Испания. Хоть и мало надежд подавало это восстание, весть о нем была принята в Англии с восторженной радостью. «До сих пор, воскликнул вождь вигской оппозиции Шеридан, — Бонапарт боролся с государями без достоинства, с войсками без воодушевления, с народами без патриотизма. Теперь ему придется узнать, что значит бороться с пародом, воодушевленным одним чувством!» Тори и виги одинаково полагали, что «никогда еще не предоставлялось Британии такого удобного случая сильным ударом содействовать освобождению мира», и Кэннинг тотчас решил заменить систему бесцельных высадок в колониях и на островах энергичной войной на полуострове. Восставшим испанцам были посланы щедрые пособия, а для войны на полуострове были образованы две небольшие армии под командованием сэра Джона Мура и сэра Артура Уэллесли. В июле 1808 года сдача при Байлене французского отряда, вторгшегося в Андалусию, нанесла по могуществу Наполеона первый удар, за которым последовал второй, почти столь же жестокий. Высадившись в Мондегу (Португалия) с 15 тысячами человек, сэр Артур Уэллесли прогнал французскую армию с поля битвы при Вимиеро и принудил ее к сдаче по Цинтрской конвенции 30 августа. Но скоро счастье изменило ему. В Испании появился Наполеон с армией в 200 тысяч человек, и Мур, продвинувшийся из Лиссабона к Саламанке для поддержки испанских войск, нашел их разбитыми на Эбро и был вынужден поспешно отступить к берегу. Его войско спасло свою честь в битве перед Ла-Коруньей; это позволило ему безопасно сесть на корабли. Но в других местах все казалось погибшим. Вся Северная и Центральная Испания была занята французскими войсками, и даже Сарагоса, однажды уже геройски отразившая их, подчинилась после нового, столь же отчаянного сопротивления.

Прибытие остатков армии Мура и известие о поражениях в Испании превратили величайшие надежды Англии в глубочайшее отчаяние, но Кэннинг оставался непоколебим. В день очищения Ла-Коруньи он подписал союзный договор с испанцами в Кадисе, и английское войско в Лиссабоне, уже готовившееся покинуть Португалию, было подкреплено свежим отрядом в 13 тысяч человек и поставлено под командование сэра Артура Уэллесли. «Португалию, — писал он спокойно, — можно защищать против любого войска, которое пошлют на нее французы». В этот критический момент лучшие французские войска и сам император были отвлечены из Испании на Дунай, так как испанское восстание побудило Австрию, равно как и Англию, к возобновлению войны. Поэтому, когда маршал Сульт стал угрожать Лиссабону с севера, Уэллесли смело двинулся против него, вынудил его к бедственному отступлению от Опорто и, внезапно изменив направление своих действий, поспешил с 20 тысячами человек через Абрантес на Мадрид. На пути к нему присоединилось испанское войско в 30 тысяч человек, и кровавая битва с равносильной французской армией при Талавере в июле 1809 года восстановила славу английского оружия. С обеих сторон потери были громадными, и в конце сражения французы отступили; но победа не дала результатов из-за внезапного появления Сульта на линии наступления англичан, что принудило Уэллесли поспешно отступить к Бадахозу. Его неудача была отягчена еще тяжелейшими поражениями в других местах. Победа Наполеона при Ваграме заставила Австрию просить мира, а 40-тысячное английское войско, посланное против Антверпена, вернулось домой разбитым, потеряв половину своего состава в болотах Вальхерна.

Неудача при Вальхерне привлекла к падению министерства Портленда. Кэннинг приписал это поражение недееспособности лорда Кэслри, ирландского пэра (игравшего главную роль в деле объединения Англии и Ирландии), назначенного военным министром; ссора между ними закончилась дуэлью и отставкой. Вместе с Кэннингом ушел и Портленд. Образовалось новое обоюдное министерство — из более строгих тори последнего кабинета под руководством Спенсера Персеваля — трудолюбивой, но крайне узкой посредственности; министром иностранных дел стал маркиз Уэллесли, брат главнокомандующего в Испании. Но если у Персеваля и его товарищей было мало политических талантов, то они обладали особенностью, неоценимой при тогдашнем положении Англии: у них была твердая решимость продолжать войну. В массе народа порыв восторга сменился полосой отчаяния, и лондонский Сити даже представил ходатайство об удалении английских войск с полуострова. Наполеон казался непобедимым, и теперь, когда была повержена Австрия и ему противилась одна Англия, он решил энергичным продолжением войны в Испании положить ей конец. В начале 1810 года французы вторглись в Андалусию, единственную провинцию, которая оставалась независимой, и подчинили ее, за исключением Кадиса; в то же время маршал Массена с прекрасной 80-тысячной армией двинулся на Лиссабон.

Даже Персеваль из-за этих новых усилий отказался от всякой надежды удержаться на полуострове и свалил на Уэллесли, после Талаверы пожалованного в пэры с титулом лорда Веллингтона, ответственность за решение вопроса: оставаться там или нет. Отличавшие последнего рассудительность и твердый характер позволили ему взять на себя ответственность, перед которой отступили бы более слабые люди. Он отвечал: «Я полагаю, что честь и интересы Англии требуют, чтобы мы держались здесь как можно дольше, и с божьей помощью я продержусь здесь, пока буду в состоянии». Его армия была в это время доведена до 50 тысяч человек через присоединение португальских войск, обученных британскими офицерами; и, хотя слабость сил заставила его безучастно смотреть на подчинение Массеной пограничных крепостей Сиудад-Родриго и Альмейды, но он причинил ему тяжелые потери на высотах Бузако и, наконец, в октябре 1810 года, отступил к трем оборонительным линиям, тайно сооруженным им при Торрес-Ведрасе, вдоль цепи горных высот, увенчанных редутами и вооруженных пушками. Позиция была неприступной и, несмотря на свои таланты и упорство, Массена вынужден был после месяца бесплодных усилий совершить мастерское отступление. Но при возвращении по опустошенной стране французская армия перенесла такие страшные лишения, что весной 1811 года он достиг Сиудад-Родриго только с 40 тысячами человек. Подкрепленный свежими войсками, Массена неистово бросился на выручку осажденной Веллингтоном Альмейды; но, несмотря на упорное двухдневное сражение в мае 1811 года, он не смог прогнать англичан с их позиций при Фуэнтес — д’Оноре и отступил к Саламанке, отказавшись от мысли вытеснить Веллингтона из Португалии.

Хотя победа при Торрес-Ведрасе вдохновила англичан и оживила во всей Европе надежды на сопротивление деспотизму Наполеона, но непосредственным ее результатом было почти одно только освобождение Португалии. Французы оставались господами всей Испании, кроме Кадиса и восточных областей, и даже восточный берег в 1811 году был подчинен энергичным генералом Сюше. В то время как Англия напрасно старалась освободить Испанию от Наполеона, ей вдруг пришлось лицом к лицу столкнуться с результатами ее собственной политики в Америке. С Америкой скоро вышли серьезные затруднения из-за приказов Совета, с помощью которых Кэннинг пытался помешать переходу транзитной торговли от английских судов к нейтральным, принуждая все корабли на пути в блокированные порты заходить в английские гавани. Во время долгой борьбы между Францией и Англией Америке уже пришлось многое перенести от обеих стран, особенно от Британии.

Английское правительство не только пользовалось своим правом обыска, но и заявляло притязания на захват английских моряков на американских судах, и так как трудно было отличить английских моряков от американских, то матросам Мэна пли Массачусетса часто приходилось служить в британском флоте. Подобные обиды сильно возмущали Америку, но ее глубокое отвращение к войне и выгоды, извлекаемые ею из нейтрального положения, мешали ей отомстить за них. Приказы Совета и Миланский эдикт заставили ее действовать, и она тотчас ответила на них запретом на торговлю с Европой. Но через год поддерживать этот запрет оказалось невозможным, и в начале 1809 года она ограничила его торговлей с Францией и Англией. Но и эта мера тоже оказалась неосуществимой. Американское правительство не имело никаких средств применить ее на сухопутной границе и имело мало возможностей провести ее на море. Ежедневно суда отправлялись в британские порты, и, наконец, запрет был отменен совсем. Единственным, на чем Америка продолжала настаивать, это запретить американскую торговлю с той страной, соперница которой отменит свои указы. Наполеон ухватился за это предложение, пообещал отменить Берлинский и Миланский декреты и призвал Америку исполнить ее обещание. Поэтому в феврале 1811 года Соединенные Штаты объявили о прекращении всякой торговли с Великобританией и ее колониями. Под влиянием этой меры английский вывоз уменьшился за год на одну треть. Напрасно Британия указывала на то, что Наполеон не выполняет своих обещаний и что запрет на торговлю с Англией является мерой несправедливой и враждебной. Гнет американской политики, а также известие о появлении в Соединенных Штатах воинственного настроения делали подчинение неизбежным: промышленность Англии переживала в это время такой кризис, что подвергать ее новым ударам — значило идти на верную гибель, которой так желал Наполеон.

Действительно, в первые годы войны богатство росло чрезвычайно быстро. Англия была единственной властительницей морей. Война принесла ей обладание колониями Испании, Голландии и Франции; ее торговля была на время стеснена Берлинским декретом, но вскоре усилия Наполеона были расстроены широкой системой контрабанды, развившейся вдоль берегов Южной Европы и Северной Германии. С начала века английский вывоз почти удвоился. Фабрики воспользовались изобретениями Уатта и Аркрайта; потребление хлопка-сырца на фабриках Ланкашира за тот же период возросло с 50 миллионов фунтов до 100. Сильное накопление капитала, наряду с быстрым ростом населения, оказали влияние на землевладение и принесли сельским хозяевам до безобразия огромный доход. Цены на пшеницу поднялись до уровня голодных лет, и соответственно повысились цены на землю. Крупное землевладение расширялось страшно быстро; доходы землевладельцев удвоились; фермеры получили возможность вводить новейшие способы обработки земли, совсем изменившие вид страны. Но если богатство росло очень быстро, то его распределение было крайне неравномерным. За пятнадцать лет, предшествовавших Ватерлоо, количество населения с 10 миллионов возросло до 13, что повлекло за собой понижение заработной платы, которая иначе могла бы повыситься в соответствии с возрастанием народного богатства.

Даже фабрики, впоследствии оказавшиеся благодетельными для рабочих классов, сначала, казалось, скорее ухудшили их положение: первыми последствиями введения машин были гибель множества мелких промыслов, осуществлявшихся на дому, и обеднение семейств, живших ими. Зимой 1811 года страшный гнет этого перехода от ручного труда к машинному сказался в беспорядках, разразившихся в северных и центральных графствах и направленных на разрушение машин; выступления были подавлены военной силой. В то время как труд был таким образом выбит из своей колеи, а быстрый рост населения искусственно снижал уровень заработной платы, рост цен на пшеницу, обогащавший землевладельца и фермера, приводил бедняка к голоду и смерти, так как война отрезала Англию от обширных нив материка и Америки, теперь своими излишками ослаблявших последствия плохой жатвы в Англии. Дороговизна сопровождалась страшным обеднением рабочих классов. Налог в пользу бедных возрос на 50 процентов; обнищание людей сопровождалось неизменным следствием — ростом преступности.

Таким образом, особые условия времени нарушили естественные отношения промышленности и торговли с общим благосостоянием народа. Война обогащала землевладельца, фермера, купца, фабриканта, но доводила до нищеты бедняка. Действительно, от роковых лет, прошедших между Люневильским миром и Ватерлоо, ведут свое начало та классовая борьба, то социальное обособление предпринимателей и рабочих, которые до сих пор составляют главные трудности английской политики. Но к тем годам относится также возобновление прогрессивного движения в политике, прерванного в начале войны. Появление в 1802 году «Эдинбургского обозрения», издававшегося кружком молодых юристов в Эдинбурге, указывает на возрождение политики конституционных и административных реформ, от которой так неохотно отказался Уильям Питт. Иеремия Бентам придал новую энергию политическому мышлению защитой теории утилитаризма и указанием на «наибольшее счастье для наибольшего числа людей» как цель политической деятельности. В 1809 году сэр Фрэнсис Бердет снова поднял вопрос о парламентской реформе. Его предложение поддержали только пятнадцать депутатов, а за намек на Палату общин в изданном позже памфлете как на «часть подданных одного с нами государя, подобранную при помощи способов, которые нечего описывать», он поплатился заключением в Тауэр, где и оставался до отсрочки заседаний парламента.

Гораздо больше влияния оказывало постоянство, с которым Кэннинг год за годом возвращался к вопросу об эмансипации католиков. При жизни Персеваля стремления к реформе оставались одинаково тщетными; но когда власть перешла к лорду Ливерпулю, то усиление либеральных стремлений в народе сказалось в политике «умеренных уступок», усвоенной новым министерством. Эмансипация католиков была поставлена в порядок дня в самом кабинете, принята в 1812 году огромным большинством в Палате общин, но отвергнута лордами.

Ввиду таких социальных и политических неурядиц, даже торийские политики не желали брать на себя тяжкой ответственности за гибель английской промышленности, которую мог повлечь за собой союз Америки с Наполеоном. Они, в сущности, готовились отменить приказы Совета, когда их планы были расстроены отставкой министерства Персеваля. Его положение с самого начала было неустойчивым. Возврат душевной болезни короля заставил в начале 1811 года передать, согласно постановлению парламента, регентство принцу Уэльскому, вигские симпатии которого грозили кабинету Персеваля отставкой. Непрочность его положения отразилась на ведении войны: видимая бездеятельность Веллингтона в 1811 году, в сущности, зависела от колебаний и робости министров. В мае 1812 года убийство Персеваля неким фанатиком по имени Бэллингем вызвало падение министерства, и регент сделал новую попытку отдать власть вигам, но взаимное недоверие помешало этому. Было восстановлено старое министерство под главенством лорда Ливерпуля, человека не очень способного, но умеренного, знающего и обладавшего замечательным искусством примирять несогласных товарищей. Самым уважаемым из них был лорд Кэслри, ставший министром иностранных дел. Его первым делом стало устранение опасности, которую навлек на страну своими светскими приказами Кэннинг. В начале 1812 года, отчаявшись в их отмене, Америка решилась на войну; Конгресс постановил усилить армию и флот и наложил арест на все суда, стоявшие в американских гаванях. Настоящую войну еще можно было предупредить отменой приказов, за что высказался английский кабинет, но в суматохе, последовавшей за смертью Персеваля, время было упущено. 23 июня, всего через 12 дней после образования министерства, приказы были отменены; но когда известие об этом пришло в Америку, было уже поздно: 18 июня Конгресс объявил Великобритании войну.

Момент, когда Америка вмешалась в мировую борьбу, был критическим в истории человечества. Через шесть дней после подтверждения президентом Мэдисоном объявления войны Наполеон перешел через Неман на своем пути к Москве. Его политике не только удалось вызвать войну между Англией и Америкой; не менее успешными были его старания расстроить союз, заключенный им с императором Александром I в Тильзите, и навязать России войну. С одной стороны, Наполеон был раздражен отказом России прекратить торговлю с Англией, так как подобная мера могла разорить русских землевладельцев. С другой стороны, император Александр I смотрел с возрастающим беспокойством на новые присоединения, вызванные желанием Наполеона провести свою систему с помощью захвата северных берегов. В 1811 году к Французской империи были последовательно присоединены Голландия, Ганзейские города, часть Вестфалии и герцогство Ольденбург; захват грозил и герцогству Мекленбург. Решительное требование Наполеона совершенно прекратить торговлю с Англией обострило спор до крайности, и обе стороны занялись приготовлениями к исполинской борьбе. Из Испании были вызваны на польскую границу лучшие французские войска; этим воспользовался Веллингтон, армия которого увеличилась до 40 тысяч англичан и 20 тысяч португальцев, чтобы от оборонительной войны перейти к наступательной. Весной 1812 года он штурмом взял Сиудад-Родриго и Бадахоз и за три дня до перехода Наполеона через Неман на пути в Москву перешел через Агуэду на своем пути к Саламанке. После ряда мастерских маневров с обеих сторон Мармон с северной армией французов напал на англичан, расположившихся на холмах близ этого города.

В то время как он обходил позицию англичан справа, его левый фланг остался в стороне, и со словами «Мармон погиб!» Веллингтон двинул на него свои главные силы, разбил и прогнал всю армию с поля сражения. С обеих сторон потерн были почти одинаковыми, но неудача привела французов в уныние, и их отступление принудило Иосифа Бонапарта покинуть Мадрид, а Сульта очистить Андалузию и сосредоточить свою южную армию на восточном берегу. В то время, когда Наполеон еще медленно двигался по обширным равнинам Польши, Веллингтон вступил в августе в Мадрид и начал осаду Бургоса. Но город мужественно держался в течение месяца, пока приближение обеих французских армий, сосредоточившихся теперь на севере и юге Испании, не принудило Веллингтона в октябре поспешно отступить к португальской границе. Если он в этой кампании и подорвал господство французов в Испании, то его конечная неудача показала, насколько прочно было еще в ней их положение. Но неудача была скоро забыта под влиянием последующих известий. Когда английские войска отступали от Бургоса, началось отступление «Великой армии» от Москвы. Победив в битве при Бородино, Наполеон с торжеством вступил в древнюю столицу России и нетерпеливо ожидал мирных предложений Александра I, когда пожар от рук собственных жителей, превратил город в пепел. Французская армия вынуждена была отступать среди ужасов русской зимы. Из 400 тысяч солдат, составлявших «Великую армию» в начале похода[16], только несколько тысяч перешли через Неман в декабре.

Несмотря на гигантские усилия Наполеона по возмещению потерь своей армии, отступление от Москвы разрушило обаяние, которым он пользовался в Европе. Когда весной 1813 года русские перешли через Неман, против Наполеона восстала Пруссия, и войска, занимавшие ее, были тотчас отброшены к Эльбе. В этой крайности во всем блеске обнаружился военный гений Наполеона. Со свежей армией в 200 тысяч человек, собранной в Майнце, он двинулся в мае на соединенные силы России и Пруссии, победой над ними при Лютцене очистил Саксонию и новой победой при Бауцене оттеснил их к Одеру. Смущенные поражениями и нейтралитетом, который еще соблюдала Австрия, обе державы в июне согласились на перемирие и начали переговоры о мире. Австрия не желала, правда, полной гибели Франции в пользу ее великой соперницы на востоке, но так же, как и обе союзницы, была твердо намерена отнять у Наполеона его верховенство над Европой; а когда выяснилось, что он просто играет своими предложениями, известие о вытеснении его армии из Испании побудило Австрию действовать. Веллингтон оставил в мае Португалию с армией, доведенной до 90 тысяч человек; застигнув отступавших французов при Виттории, он нанес им поражение, заставившее их в беспорядке отступить за Пиренеи. Мадрид был тотчас очищен, и Клозель отошел от Сарагосы во Францию. Победа не только освободила Испанию от пришельцев, но и восстановила мужество союзников. Окончание перемирия сопровождалось союзом Австрии с Пруссией и Россией, а в октябре окончательное поражение Наполеона при Лейпциге заставило французов в беспорядке отступить за Рейн. Теперь война пошла к концу. Задержанный на время осадой Сан-Себастьяна и Пампелуны, а также упорной защитой Пиренеев, Веллингтон успел одновременно с битвой под Лейпцигом одержать победу на Бидассоа, позволившую ему вступить во Францию. За ним вскоре последовали союзники. Их войска переправились через Рейн 31 декабря 1813 года, и треть Франции без сопротивления перешла в их руки. Еще два месяца Наполеон с горстью рекрутов всем на удивление выдерживал борьбу против превосходящих его сил. В это время Сульт, вытесненный из своего укрепленного лагеря близ Байонны и разбитый при Ортезе, отступал перед Веллингтоном к Тулузе. Здесь в апреле между двумя армиями произошло упорное, но ничего не решавшее сражение. Однако, хотя этого не знал ни один из вождей, война уже была завершена. Борьба самого Наполеона закончилась в конце марта сдачей Парижа, а за этим тотчас последовали отречение императора и возвращение Бурбонов.

Торжество Англии над великим врагом было приуменьшено сомнительными успехами в борьбе за Атлантическим океаном. Объявление Америкой войны представлялось чистым безумием, так как ее флот состоял из нескольких фрегатов и шлюпок, а армия представляла массу полуобученных и полувооруженных рекрутов; наконец, сами Штаты расходились в вопросе о войне, и Коннектикут с Массачусетсом отказались предоставить деньги или людей. Три попытки проникнуть в Канаду в течение лета и осени были отражены с тяжелыми потерями. Но эти неудачи были более чем возмещены неожиданными успехами на море; в двух последовательных сражениях английские фрегаты вынуждены были спустить свои флаги перед американскими. Впечатление, произведенное этими победами, совсем не соответствовало их настоящему значению: это были первые тяжелые удары по господству Англии над морями. В 1813 году за морскими победами Америки последовали более энергичные усилия на суше. Ее войска освободили озеро Онтарио, взяли Торонто, уничтожили британскую флотилию на озере Эри и завладели Верхней Канадой.

Однако нападение на Нижнюю Канаду было с успехом отбито, а новое наступление британских и канадских сил в середине зимы вернуло Англии и Верхнюю Канаду. Неудача придала новую силу той партии в Соединенных Штатах, которая все время противилась войне. Ее сопротивление стало еще больше из-за страшной нужды, вызванной блокадой и упадком американской торговли. Появились требования отделения Штатов, а Массачусетс имел смелость назначить уполномоченных для совещания с представителями прочих Штатов Новой Англии «по поводу их жалоб и общих дел». Однако в 1814 году война возобновилась с большей энергией чем когда-либо, и американцы снова вторглись в Верхнюю Канаду. В июле они нанесли сильное поражение британским войскам в битве при Чиппеве, но через несколько недель в столь же упорном сражении были сами разбиты и оттеснены к своей границе. В это время падение Наполеона позволило правительству Англии обратить всю свою силу на борьбу с врагом, которым оно перестало пренебрегать. Генерал Росс с отрядом в 4 тысячи человек появился на Потомаке, взял Вашингтон и, прежде чем очистить его, сжег все общественные здания. В истории Англии мало упоминается поступков, более позорных; этот тем позорнее, что был совершен по строгому приказу правительства. Но целью набега на Вашингтон было просто навести страх на американский народ; главное значение в войне придавалось двум экспедициям, задачей которых было проникнуть в Штаты с севера и с юга. Обе они закончились полной неудачей. Отряд в 9 тысяч ветеранов испанской войны, отправленный в сентябре против Платтсбурга на озере Чэмплен, вынужден был отступить из-за поражения сопровождавшей его флотилии. Второй отряд, под командованием генерала Пэкенгэма, появился в декабре в устье Миссисипи и напал на Новый Орлеан, но был отражен (с потерей половины своего состава) генералом Джексоном. Между тем мир был уже заключен. Если окончание войны с Францией не затронуло причин борьбы, то оно обратило внимание Соединенных Штатов на опасность ее продолжения. Сама Британия желала мира, и притязания как Англии, так и Америки были обойдены молчанием в новом договоре 1814 года.

Окончание войны с Америкой развязало руки Англии в тот момент, когда возвращение Наполеона в Париж побудило ее на новую, окончательную борьбу с Францией. Договор с союзными державами позволил Наполеону удержать за собой остаток его прежней империи — остров Эльба у берега Тосканы. Оттуда он следил за спорами, возникшими между его победителями, когда они собрались в Вене для решения судеб Европы. Самые сильные споры были вызваны притязаниями Пруссии на присоединение к ней Саксонии и желанием России завладеть Польшей. Их союз с этими целями вызвал в противовес появление союза Англии и Австрии с их старым врагом — Францией; посол последней, Талейран, энергично старался довести дело до вооруженного столкновения. Но в тот момент, когда, казалось, близка была война между обоими союзами, Наполеон покинул Эльбу, высадился 1 марта 1815 года близ Каинов и в сопровождении только тысячи своих гвардейцев направился через горы Дофине на Гренобль и Лион.

Он рассчитывал, и рассчитывал справедливо, на равнодушие Франции к ее новым Бурбонским правителям, на стремление армии к новой войне, которая должна была восстановить ее славу, но прежде всего — на значение своего имени для солдат, которых он так часто приводил к победе. Через двадцать дней он без сопротивления вступил в Тюильри, откуда Людовик XVIII беспомощно бежал в Гент. Но какие бы надежды ни возлагал он на несогласие союзных держав, решительные действия союзников при известии о высадке его во Франции сразу разрушили их. Сознание общей опасности утихомирило их споры и восстановило их прежнее согласие. На попытки Наполеона вступить с державами в переговоры они отвечали обязательством снарядить для войны миллион солдат и возвратить свои войска на Рейн. Англия предоставила субсидии в размере 11 миллионов и поспешила выставить армию на границе Нидерландов. Лучшие войска, ведшие войну в Испании, находились еще за Атлантическим океаном, и из собранных Веллингтоном 80 000 человек только около половины были англичане, а остальные — большей частью рекруты из Бельгии и Ганновера. Герцог рассчитывал вступить в соединение со 150 000 пруссаков, шедших под командованием фельдмаршала Блюхера к Нижнему Рейну, и через Монс и Намюр вступить во Францию, когда войска Австрии и России через Бельфор и Эльзас направятся к Парижу.

Но Наполеон отказался от всякой мысли о чисто оборонительной войне. За несколько месяцев после своего прибытия в Париж он страшными усилиями собрал армию в 250 000 человек и в начале июня сосредоточил 120 000 французов на Самбре при Шарлеруа. В это время войска Веллингтона еще были расположены на стоянках по линии Шельды, от Ата до Нивелли, а войска Блюхера — по Маасу, от Нивелли до Люттиха. Обе союзные армии поспешили соединиться при Катр-Бра, но их соединение стало уже невозможным. 16 июня Наполеон напал при Линьи на 80-тысячное войско Блюхера и после отчаянной битвы оттеснил его (с большими потерями) к Вавру. В тот же день Ней с 20 тысячами человек и с таким же отрядом де Эрлона в резерве появился перед Кагр-Бра, где было только 10 000 англичан и столько же бельгийцев. Последние отступили перед атаками французской конницы; но упорное сопротивление английской пехоты дало Веллингтону время подтянуть свои корпуса один за другим, пока на исходе дня Ней не увидел перед собой превосходящие силы и не отступил, расстроенный, с поля битвы. С каждой стороны в этой горячей схватке пало около 5000 человек; но, как ни тяжелы были потери Веллингтона, стойкость английской армии очень помешала Наполеону прорвать линию союзников. Тем не менее, отступление Блюхера оставило английский фланг без прикрытия, и на следующий день, в то время как пруссаки отступали к Вавру, Веллингтон почти с 70 000 человек — теперь собралась вся его армия — в полном порядке отступил к Ватерлоо, преследуемый массой французских войск под командованием самого императора. Маршала Груши с 30 000 человек Наполеон отправил беспокоить с тыла разбитых пруссаков, а сам с 80 000 человек решился принудить Веллингтона к битве.

Обе армии стали лицом к лицу утром 18 июня 1815 года на поле при Ватерлоо, перед лесом Суаньи, на большой дороге в Брюссель. Наполеон боялся только непрерывного отступления. «Они у меня в руках!» — воскликнул он, увидев англичан выстроенными на небольшой возвышенности, идущей через дорогу от замка Гугомон (направо от нее до фермы и налево до разбросанной деревушки Лаге Сент). Он имел некоторые основания верить в успех. С обеих сторон войска насчитывали от 70 до 80 000 человек, но у французов были сильнее артиллерия и конница, а большая часть войск Веллингтона состояла из бельгийских рекрутов, которые смешались и бежали в начале битвы. Сражение началось в 11 часов бурным натиском на Гугомон, но не раньше полудня корпус де Эрлона придвинулся к центру близ Лаге-Сент, где с этого времени в основном сосредоточилась борьба. Ни в каком сражении противники не выказывали большего мужества и в нападении, и в обороне, чем при Ватерлоо. Колонны де Эрлона, отраженные английской пехотой, были отброшены в беспорядке атакой «серых шотландцев»; в свою очередь, последние были разбиты французскими кирасирами. Масса французской конницы, в количестве 12 000, совершала на английский фронт одно нападение за другим, увозила пушки англичан и с отчаянной храбростью носилась вокруг несокрушимых каре, огонь которых разреживал ее ряды. Почти с такой же храбростью двинулись снова вперед французские колонны центра, отняли, наконец, у противников ферму Лаге-Сент под командой Нея и бурно, но безуспешно бросились на стоявшие за ней войска. Между тем положение Наполеона с каждым часом становилось все хуже. Чтобы выиграть битву, ему нужно было разбить англичан до присоединения к ним Блюхера, а англичане все еще держались.

Как ни страшны были их потери — многие из их полков были сведены до простой кучки людей, — но Веллингтон упорно удерживал за собой позицию, в то время как пруссаки, направляясь от Вавра по скрытым и грязным лесным дорогам, медленно приближались на помощь к нему, не обращая внимания на нападения с тыла, которыми Груши старался отвлечь их от поля битвы. Наконец, в половине пятого, их передовой отряд выбрался из лесу; но главные силы были далеко позади, и Наполеон все еще мог сражаться против них, пока их численность не заставила его решиться на отчаянную атаку английского фронта. В 7 часов императорская гвардия — его единственный резерв, до тех пор не принимавший участия в битве, была построена к атаке в две плотные колонны. Первая, с самим Неем во главе, смела все перед собой, поднимаясь на холм рядом с Лаге-Сент, где еще держалась поредевшая линия англичан, и почти дошла до их фронта, когда была встречена страшным мушкетным огнем, разорвавшим ее и принудившим отступить. Вторая, в 3000 человек, с такой же отвагой поднялась по склону близ Гугомопа и, в свою очередь, была отражена и расстроена. Когда эти массы медленно и угрюмо спускались по роковому склону, пруссаки напали на правый фланг Наполеона, их пушки очистили дорогу к Шарлеруа, а Веллингтон воспользовался моментом для общего наступления. Теперь все было потеряно. В общем крушении французской армии устояла только старая гвардия; хотя темнота и усталость помешали англичанам преследовать бежавших с поля битвы противников, но их всю ночь гнала прусская конница. Только 40 000 французов и каких-нибудь тридцать пушек вернулись за Самбру; сам Наполеон поспешно бежал в Париж. За вторым его отречением последовало торжественное вступление в столицу Франции английских и прусских войск. Долгая война закончилась изгнанием Наполеона на остров Святой Елены и возвращением Людовика XVIII на трон Бурбонов.

ЭПИЛОГ

Победа при Ватерлоо подводит нас ко времени, которое еще помнили некоторые из наших современников, к началу новейшего периода истории Англии, периода, пожалуй, наиболее важного и интересного, но, может быть, еще слишком близкого к нам, чтобы возможно было его спокойное, чисто историческое описание. Во всяком случае, в труде, подобном настоящему, уместно будет ограничиться с этих пор коротким перечислением наиболее замечательных событий политической истории Англии.

Мир, закончивший великую борьбу с Наполеоном, оставил Британию в состоянии возбуждения и истощения. Из своих завоеваний на море она удержала только Мальту, прежний владелец которой, орден иоаннитов, прекратил свое существование, голландские колонии на Цейлоне и на мысе Доброй Надежды, французскую колонию на Маврикии и несколько островов в Вест Индии. С другой стороны, гнет тяжелых налогов и государственного долга, достигшего теперь 800 миллионов, усиливался общей нуждой, которая царила в стране.

Быстрое развитие английской промышленности на время обогнало мировой спрос; внутренние и внешние рынки были завалены не продающимися с рук товарами, фабрики должны были прекратить работу. Дороговизна, вызванная рядом неурожаев, усиливалась своекорыстными мерами землевладельцев, заседавших в парламенте. Сознавая, что процветание английского земледелия носит искусственный характер и основывается на вызванных войной высоких ценах на хлеб, эти землевладельцы провели в 1815 году закон, запрещавший ввоз иностранного хлеба, пока цены на пшеницу не дойдут до уровня голодных лет. Притом общественный порядок был нарушен резкой переменой деятельности людей, вызванной внезапным возвращением к миру после 20-летней войны и роспуском огромных войск, сражавшихся на море и суше. Движение против машинного производства, подавленное в 1812 году, воскресло в грозных бунтах, а нищета сельского населения вызвала быстрый рост преступности.

Далее, упорное противодействие правительства, где преобладало влияние лорда Кэслри, всем планам политической реформы вызвало опасное раздражение, выдвинувшее людей, которые требовали радикальной реформы английских учреждений, за что и получили название радикалов; наиболее рьяные агитаторы доходили до преступного недовольства и безумных заговоров. Непопулярность правительства возросла в 1819 году вследствие разгона военной силой митинга, созванного в Манчестере для защиты парламентской реформы. Несколько отчаянных людей во главе с Артуром Тистльвудом организовали заговор, чтобы перебить всех министров, известный под именем заговора Катоновой улицы и указавший на ожесточение, до которого дошли крайние противники правительства. Смерть Георга III в 1820 году и вступление на престол его сына, принца-регента под именем Георга IV, только усилили общее смятение в умах. Новый король уже давно разошелся с женой и обвинял ее в неверности; первым его делом после вступления на престол стало возобновление этих обвинений и предложений парламенту билля о расторжении брака. Вызванное этим общественное волнение заставило министерство отказаться от билля, но позор королевской семьи и непопулярность короля только усилили общее недовольство в стране.

Однако главная опасность для общественного порядка заключалась в слепом противодействии всякой политической реформе, которое смешивало умеренные и разумные планы преобразования с революционными замыслами; конец политике сопротивления положило в 1822 году самоубийство лорда Кэслри, маркиза Лондондерри, бывшего главной ее опорой. Вместо него министром иностранных дел стал Каннинг, и с ним вернулась прежняя прогрессивная политика Уильяма Питта. Первым его делом во внешней политике было порвать с так называемым Священным союзом, созданным после низвержения Наполеона континентальными дворами для подавления революционных или либеральных движений в их государствах и вызвавшим своим деспотизмом восстания в Неаполе, Испании и Португалии. Каннинг предложил принцип невмешательства во внутренние дела чужеземных государств и подкрепил его отправкой в 1826 году войск для защиты Португалии от испанского вмешательства; в то же время он признал независимыми государствами восставшие колонии Испании в Южной Америке и Мексике.

На родине его влияние сказалось в усиленном внимании к вопросу об эмансипации католиков и в проведении в 1825 году через Палату общин билля, приносившего католикам облегчение. В 1823 году, со вступлением на должность его друга Гескисона, было положено начало новой торговой политике, основанной на убеждении в пользе свободы торговли и позже вызвавшей отмену хлебных законов. Новое направление в политике вызвало в министерстве раздор, сказавшийся после смерти лорда Ливерпуля в 1827 году. Кэннииг стал первым лордом казначейства, но герцог Веллингтон, канцлер лорд Элдон и министр внутренних дел Пиль отказались ему подчиняться, и через четыре месяца после образования министерства Кэннинга оно распалось со смертью его главы. Временное министерство, образованное лордом Годеричем на началах Кэннинга, было ослаблено положением внешних дел. В то время, несмотря на усилия Кэннинга восстановить мир, уже несколько лет продолжалось восстание греков против турок, и посылка египетской экспедиции с приказом опустошить Морею и обратить в рабство ее жителей вызвала вмешательство Англии, Франции и России.

В 1827 году их соединенный флот под командованием адмирала Кодрингтона напал в Наварив скоп бухте на флот египтян и истребил его; но поражение турок не было одобрено общественным мнением Англии, и министерство, уже не пользовавшееся поддержкой парламента, вынуждено было подать в отставку.

Образование чисто торийского министерства герцога Веллингтона с Пилем в качестве его главной опоры в общинах, по мнению многих, обещало крайнее сопротивление всякой дальнейшей реформе. Но Ирландия, где образованная Даниилом О’Коннелем «католическая ассоциация» поддерживала агитацию, дошла до такого состояния, что английскому министерству приходилось выбирать между уступками и междоусобицами. Герцог уступил и внес билль, который, подобно предложенному У. Питтом, допускал католиков в парламент и ко всем должностям государственной службы, гражданским и военным, кроме нескольких самых высших. Проведение этого билля в 1829 году при помощи вигов привело партию тори в смущение. В то же время революция во Франции, устранившая с престола Карла X и провозгласившая конституционным королем его родственника Луи Филиппа, герцога Орлеанского, вдруг оживила в Англии с невиданной силой стремление к парламентской реформе. Вильгельм IV, после смерти своего брата Георга IV унаследовавший корону, благоприятствовал требованию реформы, но Веллингтон отказался от всяких уступок.

Этот отказ принудил его к отставке, и в первый раз за 20 лет виги снова получили власть под началом графа Грея. В 1831 году парламенту был предложен «Билль о реформе»; он отнимал право представительства у 56 захудалых, или «гнилых», местечек, предоставлял 143 выигранных места графствам пли крупным городам, еще не посылавшим представителей в парламент, в городах давал право голоса владельцам домов с доходом в 10 фунтов и распространял избирательное право в графствах на арендаторов. Когда билль был отвергнут, министерство обратилось к стране. Новая Палата общин тотчас приняла билль, но его отвергли лорды; это вызвало такое страшное волнение, что при новом внесении противившиеся ему пэры устранились и допустили его превращение в закон (1 июня 1832 г.). Собравшийся в 1833 году преобразованный парламент вследствие запальчивости и неопытности многих новых членов, и особенно поведения О’Коннела, содействовал пробуждению в стране реакционного настроения. После отставки лорда Грея в 1834 году во главе министерства стал виконт Мельбурн. Король, симпатии которого склонялись на сторону тори, скоро отправил этот кабинет в отставку; ему на короткое время наследовало министерство сэра Роберта Пиля, но общие выборы опять дали вигский парламент и вернули власть Мельбурну.

Ни одно министерство не производило более важных и благодетельных реформ, чем вигский кабинет во главе с лордами Греем и Мельбурном за 10 лет своего существования (1831–1841), хотя его влияние было ослаблено усиливающейся переменой в политическом настроении страны. В 1833 году было отменено рабство, несмотря на запрещение работорговли, еще существовавшее в британских колониях, с уплатой владельцам 20 миллионов, была уничтожена торговая монополия Ост-Индской компании, и всем купцам разрешена торговля с Востоком. В 1834 году издание «Закона о бедных» поставило преграду росту пауперизма (нищенства). В 1835 году «Городское положение» вернуло жителям городов права на самоуправление, которых они были лишены с XIV века. В 1836 году был принят «Закон о ведении метрических книг»; в то же время «Закон о выкупе десятины» устранил постоянные споры из-за нее, а введением гражданского брака была удовлетворена одна из жалоб диссидентов. В 1834 году назначением небольшой ежегодной суммы на сооружение школ было положено начало системе народного образования, развитой в 1839 году учреждением в Тайном совете комиссии по делам просвещения и постоянным увеличением сумм на него.

Несмотря на важность этих мер, затруднения вигского министерства с каждым годом возрастали. В Ирландии О’Коннел поддерживал непрерывную агитацию в пользу отмены союза, и ее можно было сдерживать только исключительными законами. Несмотря на толчок, данный торговле системой парового передвижения, получившей начало, открытием железной дороги между Ливерпулем и Манчестером в 1830 году, народ все еще страдал от нужды, и недовольство низших классов привело в 1839 году к бурному требованию «Народной хартии», заключавшей в себе всеобщее избирательное право, тайное голосование, ежегодность парламента, равенство избирательных округов, отмену имущественного ценза для депутатов, оплату их услуг. В Канаде правительство своей неловкостью допустило превращение спора между обеими областями в грозное восстание. Общее недовольство возбудил лорд Пальмерстон, ученик Кэннинга, своим энергичным, но заносчивым проведением иностранной политики учителя. Он поддерживал против претендентов с более деспотическими стремлениями в Португалии королеву Марию, а в Испании — королеву Изабеллу (при помощи «Четверного союза» с Францией и обеими державами полуострова) и заставил бомбардировкой Акры в 1840 году египетского пашу Мехмет-Али отказаться от нападения на Турцию. В то же время общественное мнение было возмущено войной с Китаем из за его отказа допустить ввоз опиума в свои владения. Более тяжелый удар был нанесен по министерству событиями в Индии, где занятие Кабула в 1839 году закончилось общим восстанием афганцев и гибелью британской армии в Хейберском проходе.

В 1837 году сила правительства была на время восстановлена смертью Вильгельма IV и вступлением на престол Виктории, дочери его брата Эдуарда, герцога Кента. С этого времени перестал существовать союз Англии и Ганновера под властью одного государя, и Ганновер перешел к ближайшему мужскому наследнику Эрнсту, герцогу Кемберленду. Но виги все больше теряли свое влияние на Палату общин, и выборы 1841 года принесли их противникам, получившим название консерваторов, большинство почти в сто голосов. Общее доверие, которым пользовался сэр Роберт Пиль, ставший вместо лорда Мельбурна во главе министерства, позволило ему энергично взяться за две задачи, более всего затруднявшие его предшественников. Он укрепил финансы отменой массы стесняющих и бесполезных пошлин и введением подоходного налога. В Ирландии О’Коннел был осужден по обвинению в мятеже, и хотя после апелляции к Палате лордов его выпустили из тюрьмы, но его влиянию был нанесен удар, от которого он никогда не смог оправиться. С Китаем был заключен мир, открывший некоторые его порты торговцам всех наций. В Индии экспедиция под командованием генерала Поллока отомстила за Кабульское поражение, победоносно захватив в 1842 году столицу Афганистана, а провинция Синда была присоединена к британским владениям. Это вызвало, однако, новую борьбу с туземцами, особенно с сикхами, разбитыми в трех больших битвах.

Несмотря на успешность внешней политики, консервативное правительство встретило неожиданные затруднения внутри страны. Со времени издания в 1815 году хлебных законов шел постоянный спор между людьми, защищавшими эту и подобные меры покровительства туземной промышленности, и людьми, считавшими их обычным налогом на потребителя в пользу производителя и требовавшими полной свободы торговли. В 1839 году для проведения взглядов сторонников свободной торговли образована «Лига против хлебных законов»; тревога, вызванная ее действия ми среди фермеров и землевладельцев, прежде всего и побудила их оказать такую энергичную поддержку сэру Роберту Пилю. По, хотя Пиль при своем вступлении в должность и обязался поддерживать охранительные меры, однако сам он постепенно убедился в их бесполезности, и в 1846 году плохой урожай картофеля в Ирландии и хлеба в Англии принудил его внести «Билль об отмене хлебных законов». Билль прошел, но недовольство его собственной партии вынудило Пиля к отставке; его сменило вигское министерство лорда Джона Рассела, сохранявшее власть до 1852 года. Первым его делом было распространение начал свободной торговли на все отрасли торговли Англии; с этого времени и до настоящего момента основой английской торговой политики стало правило Лиги: «Покупать на самом дешевом рынке, продавать на самом дорогом». Других событий было немного. Общее крушение монархий материка во время революции 1848 года нашло слабый отголосок в небольшом восстании ирландцев под руководством Смита О’Брайена, легко подавленном несколькими полицейскими, и в демонстрации чартистов в Лондоне, прошедшей без дальнейших беспорядков. Новая война с сикхами закончилась победой при Гуджерате и присоединением Пенджаба в 1849 году.

Долгий мир, поддерживавшийся между европейскими державами со времени подписания трактатов 1815 года, подходил к концу. В 1852 году консерваторы с лордом Дерби во главе сменили министерство Рассела; но в конце года союз вигов с приверженцами Пиля, защищавшими свободу торговли, вернул власть либералам. Главе нового министерства лорду Эбердину пришлось тотчас выступить против России, желавшей навязать Турции унизительный трактат. В 1854 году Англия, чтобы помешать занятию Дунайских княжеств русской армией, заключила союз с Людовиком Наполеоном, уже провозгласившим себя императором французов. Русские удалились оттуда; но в сентябре союзные войска высадились на берегах Крыма и после победы на речке Алме осадили Севастополь. Вскоре гарнизон оказался равносильным с осаждающими, и когда в Крым пришли свежие русские войска, сами союзники оказались, в свою очередь, осажденными. Нападение на позиции англичан при Инкермане 5 ноября было отражено с помощью французской дивизии; но зима оказалась страшнее русского оружия, и английское войско сильно пострадало от холода и болезней[17]. Его невзгоды вызвали в Англии негодование, и в начале 1855 года министерство Эбердина вынуждено было уйти в отставку. Главой министерства, включавшего членов предыдущего, которые считались ревностнейшими сторонниками продолжения войны, стал лорд Пальмерстон. После почти годичной осады союзники в сентябре, наконец, овладели Севастополем, и истощенная войной Россия в 1856 году согласилась на Парижский мир. Война глубоко уронила военную репутацию Англии, и этой причине можно отчасти приписать мятеж туземных войск в Бенгалии, разразившийся в 1857 году.

Кроме того, причинами этого взрыва, все еще остающегося таинственным, называли интриги русских, фанатизм мусульман, недовольство присоединением королевства Аудского лордом Дальгузи и фанатичную уверенность индусов в том, что английское правительство намерено обратить их в христианство и принудить к отказу от кастового устройства. За мятежом в Мируте в мае последовал захват Дели, где туземный государь был провозглашен императором Индостана, новый мятеж и избиение европейцев в Коуппорфе, восстание Ауда и осада резиденции в Локнау. Число английских войск в Индии было незначительным, и какое-то время весь Восточный и Центральный Индостан считался потерянным; но Мадрас, Бомбей и Пенджаб остались нетронутыми, а в Бенгалии и Ауде англичане не только удержались, но и двинулись на Дели и в сентябре взяли город штурмом. Через два месяца прибыли подкрепления под командованием сэра Колина Кэмпбелла, которые освободили Локнау, до тех пор державшегося благодаря геройскому движению сэра Генри Гэвлока с кучкой войска, а также очистили от мятежников Ауд. За подавлением мятежа последовало в 1858 году преобразование управления Индией, перешедшего от компании к короне; королева была провозглашена ее государыней, а генерал-губернатор стал вице-королем.

Доверие, приобретенное лордом Пальмерстоном в течение войны с Россией и с сипаями, было поколеблено, когда в 1858 году под влиянием покушения на Наполеона III, говорят, задуманного на земле Англии, он предложил изменить закон касательно заговоров. Запальчивый язык французской армии вызвал образование войска волонтеров, скоро достигшего 150 тысяч человек; раздражение было таким сильным, что билль, внесенный, по-видимому, из внимания к требованиям Франции, был отвергнут Палатой общин. Первым министром снова стал на несколько месяцев лорд Дерби, но новые выборы в 1859 году вернули власть Пальмерстону, министерство которого просуществовало до его смерти в 1865 году. Внутри страны он следовал политике полного бездействия; вся его энергия была направлена на сохранение нейтралитета Англии в пяти великих войнах, потрясавших не только Европу, но и Новый Свет: в войне 1869 года между Францией и Австрией, закончившейся образованием королевства Италия, в междоусобной Американской войне, начавшейся отделением Южных Штатов в 1861 году и закончившейся четыре года спустя их подчинением, в польском восстании 1863 года, в нападении Франции на Мексику; и Пруссии с Австрией на Данию в 1864 году. Американская война, ввиду ее отношения к поставке хлопка, довела до нужды Ланкашир; в то же время снаряжение в английских гаванях каперских крейсеров от имени Южных Штатов дало Америке справедливые основания для неудовольствия, устраненного намного позже. Но мир был успешно сохранен, а после смерти Пальмерстона его политику невмешательства продолжал его преемник лорд Рассел, сохранивший нейтралитет во время короткого, но решительного столкновения между Австрией и Пруссией в 1866 году, передавшего Пруссии главенство над Германией.

Со смертью Пальмерстона закончился период политического бездействия, отличавшего его управление. Лорд Рассел давно старался провести новую парламентскую реформу; с этой целью он в 1866 году предложил Палате общин билль, который был отвергнут, и министерство вышло в отставку. Премьер министром снова стал лорд Дерби, с Дизраэ ли в качестве вождя Палаты общин, но они оказались вынужденными внести в 1867 году «Билль о реформе» с гораздо более решительным характером, чем тот, который был отвергнут при Расселле. Этот билль, принятый в августе, распространил избирательное право в городах на всех плательщиков налогов, а также на квартирантов, занимающих помещение с годовой платой в 10 фунтов; в графствах ценз был определен в 12 фунтов; у английских городов было отнято 33 места, из которых 25 было отдано английским графствам, а остальные разделены между Шотландией и Ирландией. Таким образом, в состав избирателей была введена масса рабочих, городских и сельских, и косвенный результат этой важной меры сказался в энергичной политике парламента, собравшегося после новых выборов в 1868 году. Дизраэли, ставший после удаления лорда Дерби премьер министром, спокойно ушел в отставку, найдя, что в Палату общин выбрано либеральное большинство больше, чем в сотню голосов; его место занял Гладстон во главе министерства, в которое впервые вошли все группы либеральной партии. Сила и энергия нового правительства обнаружились в ряде важных реформ. Его первым делом была попытка устранить хроническое недовольство Ирландии отнятием у протестантской церкви ее государственного характера и доходов в 1869 году и проведением поземельного закона, установившего в 1870 году особое арендное право во всей стране.

Требования диссидентов были удовлетворены в 1868 году отменой обязательных церковных взносов и в 1871 году упразднением всяких церковных присяг для допуска к должностям или университетским степеням. Далее были предприняты важные реформы в управлении флотом и осуществлен план полного преобразования армии после отмены приобретения офицерских мест покупкой. В 1870 году биллем, предписавшим учреждение в каждом округе школьного совета и содержание его на местные налоги, продвинуто дело народного образования. В 1872 году сделан новый шаг в деле преобразования парламента через тайную подачу голосов избирателями путем баллотировки. Важность и быстрота этих реформ вызвали, однако, в настроении избирателей быструю реакцию, и когда был отвергнут Билль об организации высшего образования в Ирландии, то Гладстон счел своей обязанностью распустить парламент и обратиться к общественному мнению. Выборы принесли консерваторам большинство почти в 70 голосов, что неизбежно вызвало отставку кабинета; первым министром короны снова стал Дизраэли.