Британия. Краткая история английского народа. Том II

Глава I АНГЛИЯ И РЕВОЛЮЦИЯ

Вступление Карла II в Уайтхолл отметило глубокую и прочную перемену в настроениях английского народа. С него началась современная история Англии. Влияния, до этого определявшие ее историю, — богословие Реформации, «новая монархия», феодализм средневековья, еще более древние предания и обычаи, — вдруг потеряли власть над умами людей. С момента Реставрации мы сразу оказываемся среди великих течений мысли и деятельности, с тех пор только становившихся шире и глубже.

Тогдашняя Англия выглядит совсем современной. Ее главными силами являлись промышленность и торговля, любовь народа к свободе и закону; она постоянно стремилась к более широкому общественному равенству и к справедливости, старалась как можно больше подчинить разные обычаи и предания религиозные, умственные и политические — оценке чистого разума.

Целая пропасть отделяет современную мысль, по крайней мере ее наиболее важные стороны, от мышления людей, живших до Реставрации. Политику наших дней было бы одинаково трудно обсуждать любой политический вопрос с лордом Берли или Оливером Кромвелем. Он не нашел бы никаких точек соприкосновения с их взглядами на народную жизнь и народное благосостояние, с их понятием о правительстве и его целях, с их отношением к экономическим и социальным вопросам. Такой пропасти нет между нами и людьми, жившими после Реставрации. Между тем временем и нашим существует согласие относительно главных основ политической, общественной, духовной и религиозной жизни, как бы ни были велики различия в вытекающих из них практических выводах. Пэли было бы нетрудно понимать Тиллотсона; Ньютон и сэр Гемфри Дэви могли бы беседовать, не чувствуя отчуждения; ничто не смогло бы помешать свободному обсуждению вопросов управления и права между Джоном Локком и Иеремией Бентамом.

Переход от старой Англии к новой так поразителен, что мы готовы считать его более внезапным, чем он был на самом деле, и внешний вид Реставрации только усиливает это впечатление. Цель пуритан заключалась в создании видимого царства Божьего на земле, и они достигли ее устранением политики Стюартов и Тюдоров. Со времени Генриха VIII и до Карла I церковь рассматривалась главным образом как орудие осуществления общественных и политических целей государства при помощи нравственных и религиозных средств. В свою очередь, при республике государство рассматривалось преимущественно как орудие достижения нравственных и религиозных целей церкви при помощи его социальной и политической власти. На взгляд пуритан, англичане были «народом Божьим», народом, связанным с Богом торжественным союзом и обязанным проводить Его волю. Для этой цели нужно было, чтобы как правители, так и народ, были «благочестивыми людьми». Благочестие стало первым условием получения общественной должности. Переустройство армии наполнило ее ряды «святыми».

Парламент решил использовать только таких людей, «в истинном благочестии которых Палата убеждена». «Ковенант», связавший народ с Богом, обязал его применять законы Божьи с еще большей строгостью, чем свои. Библия лежала на столе Палаты общин, а запрещение ею божбы, пьянства и распутства вошло в состав светского закона. Прелюбодеяние было объявлено уголовным преступлением для всех, не исключая духовенство. Картины, возмущавшие чувство приличия, было приказано сжигать; подобные статуи беспощадно уродовались.

Так относилось пуританство не только к общественной, но и к частной жизни. «Ковенант» привязал не только целый народ, но и всякого его члена к «богу ненависти», ненавидевшему всякое суеверие, которое лишало его принадлежавшего исключительно ему служения, ненавидевшему всякие развлечения и вольность, отвлекавшие человека от полной преданности служения Богу. Чуждые всяким поэзии и фантазии, пуритане осудили половину народных обычаев Англии как суеверия. Суевериями считалось праздновать Рождество, украшать дом остролистом и плющом, а танцевать вокруг «майского дерева» или есть пироги с мясом воспринималось как католичество. Грубые развлечения, веселье и шутки «веселой Англии» были неуместны в Англии, имевшей столь высокое призвание. Травля быков и медведей, лошадиные бега, петушиные бои, деревенские праздники, танцы под «майским деревом» преследовались с одинаковой суровостью. Долгая борьба пуритан с драматургами закончилась закрытием всех театров.

Реставрация привела Карла II в Уайтхолл, и тотчас вся Англия изменилась. Поток народной ненависти унес вместе с мелочностью и деспотизмом пуританства его самые лучшие и благородные черты. Пуритане превратили религию в орудие политического и общественного угнетения, и с их падением пала и она. Благочестие стало предметом презрения; приличия в одежде, речи, обращении осмеивались как признак ненавистного пуританства. В своем «Тедибрэсе» Бетлер осмеял прошлое с напыщенным шутовством, успех которого объяснялся не столько юмором, сколько общей ненавистью к пуританству. Архиепископ Шел дон в своем зале в Лэмбете слушал насмешливую проповедь кавалера, высмеивавшего язык и напыщенность пуритан. Чертами светского человека стали дуэли и распутство; важные духовные особы смотрели сквозь пальцы на шалости «порядочных малых», которые дрались, играли, божились, пьянствовали и заканчивали беспутный день ночью в канаве. Жизнь светских людей проходила между легкомыслием и распутством. В одной из комедий эпохи говорится, что «придворный должен хорошо одеваться, ловко танцевать, умело фехтовать, обладать талантом в любовных письмах и приятным голосом, быть влюбчивым и скромным, но не слишком постоянным».

С этими талантами распутники Реставрации соединяли невероятное бесстыдство и грубость. Лорд Рочестер был модным поэтом, но заглавия некоторых его произведений таковы, что теперь ни одно перо не может их повторить. Сэр Чарльз Седли был светским остряком, но непристойность его речи заставила даже привратников «Ковент-Гардена» сбросить его с балкона, когда он отважился к ним обратиться. Лучшим типом эпохи явился герцог Бекингем, а самым характерным событием в жизни герцога была дуэль, на которой он увенчал обольщение леди Шрусбери умерщвлением ее мужа, в то время как графиня в костюме пажа держала перед ним его лошадь и лицезрела убийство. Безнравственность сцены только отражала общую порочность эпохи. Комедия Реставрации заимствовала у французской комедии все, кроме поэзии, топкости и изящного вкуса, прикрывавших ее грубость. Обольщение, интриги, грубость, цинизм, распутство находили себе выражение в диалоге, отличавшемся изысканной и обдуманной непристойностью, которая вызывает отвращение, несмотря на все свое остроумие. Уичерли, главный драматург эпохи, остается грубейшим из всех писателей, которые создавали произведения для сцены, и ничто не внушает столь неблагоприятного суждения о его времени, как то, что он находил акте ров, повторявших его слова, и слушателей, их одобрявших. Люди, подобные Уичерли, послужили Мильтону образцами для «Белиала», его великой поэмы: «Никогда с неба не падал дух, более распутный и грубый, любящий порок ради порока». Драматург хвастался откровенностью и точностью, с которыми он изображал наблюдаемый им мир, — мир интриг и измен, оргий Вокзала и схваток с ночной стражей, лжи и двусмысленности, плутов и жертв, отцов, продававших своих дочерей, и жен, обманывавших своих мужей. Но цинизм Уичерли был не больше цинизма окружавших его людей; сам король превосходил всех своих подданных пристрастием к пошлости, презрением к добродетели, недоверием к чистоте и честности.

Однако легко преувеличить размеры этой реакции. Насколько можно судить по записям современников той поры, более резкие ее проявления, в сущности, ограничивались столицей и двором. Масса англичан довольствовалась восстановлением своих «майских деревьев» и мясных пирогов, а большая часть народа оставалась пуританской по жизни и вере, хотя и отказывалась от внешних признаков пуританства. Да и переворот в настроениях далеко не был таким внезапным, как казалось. Общественное влияние пуританства скоро должно было прекратиться, даже если бы его политическое значение осталось прежним. Молодое поколение, выросшее среди междоусобиц, не имело понятия о жестоком угнетении, придавшем вере их отцов пыл и огонь. Общественная и религиозная анархия, бесконечные споры и рассуждения того времени внушили им дух скептицизма, сомнения, свободного исследования. Как прежде религиозное воодушевление разрушило обаяние церковных традиций, так теперь крайности этого воодушевления разрушили его обаяние, и, разочаровавшись в нем, новое поколение начало подвергать формы политического управления и духовной жизни более холодной и безошибочной критике разума. Даже семьи главных пуритан были чуждыми пуританству. Старшие сыновья О. Кромвеля были не очень благочестивы. Сам О. Кромвель в позднейшие годы с горечью замечал, что пуританство потерпело неудачу.

Он видел, что принесенный им деспотизм оттолкнул от него поместное дворянство; но еще больше, может быть, его оттолкнуло появление религиозной свободы, к которой оно не было подготовлено, и оно прониклось любовью к старой церкви, с которой прежде боролось. Он видел, как росло упорное сопротивление в массе народа. Как и всегда, попытка одержать победу в духовной области при помощи материальной силы закончилась неудачей. Она разбилась о равнодушие и недовольство большинства народа, состоявшего из людей, которые не были ни врагами закона, ни энтузиастами, а держались старых преданий общественного строя; их характер и здравый смысл одинаково возмущались и свойственным пуританству односторонним пониманием жизни, и его стремлением навязать такое понимание народу при помощи закона. Неудача зависела также и от испорченности самих пуритан. Когда благочестие стало делом выгодным, оказалось невозможным отличить святого от лицемера. Даже среди искреннейших пуритан удача обнаружила гордость, корыстолюбие и жестокий эгоизм, не проявлявшиеся во времена преследования. Тон более поздних речей О. Кромвеля указывает на сознание им того, что у него колеблется почва под ногами. Он уже не говорил о пуританской Англии, о превращении всей нации в народ божий. Он возвращался к языку своей молодости, и «святые» снова становились «особым народом», обломком целой нации.

Но он едва ли мог оценить значение влияний, в действительности разрушавших его надежды и на глазах создававших новую Англию, от которой он отворачивался в отчаянии. Уже перед началом междоусобной войны в Грет-Тью вокруг лорда Фолкленда собралась небольшая кучка свободе мыслящих богословов. В тот самый год, как в Ноттингеме было поднято королевское знамя, Гоббс издал первый из своих политических трактатов. Едва сложил оружие последний роялист, как в Оксфорде вокруг Уилкинса собралась небольшая компания, впоследствии получившая название «Королевского общества». В этой группе научных наблюдателей скрывалась тайна грядущего поколения. Англию долго и напрасно тревожили спорные вопросы, политические и религиозные; теперь от них она обратилась к окружавшему ее физическому миру, к наблюдению его явлений, открытию управляющих им законов. Изучение физических наук стало страстью, и их способы исследования, наблюдения, сравнения и опыт преобразовали прежние методы исследования в других областях знаний. В религии и политике, в изучении человека и природы лозунгами наступающей эпохи должны были стать не вера, а разум, не предание, а исследование. Гнет прошлого вдруг был сброшен, и Англия, наконец, услышала и поняла призыв Фрэнсиса Бэкона.

Уже Бэкон настойчиво призывал людей к изучению естествознания, но в Англии, по крайней мере, он далеко опередил свой век. Первые шаги естествознания были здесь более медленными и робкими, чем в других странах Европы. До Реставрации исследования англичан дали только два действительно важных открытия: открытие Гилбертом в конце царствования Елизаветы земного магнетизма и затем великое открытие кровообращения, сделанное в царствование Якова I Гарви. За исключением этих славных имен, Англия принимала мало участия в научном движении материка; казалось, междоусобная война увлекала всю ее энергию в круговорот богословия и политики. Но война еще не закончилась, когда в Лондоне появилась небольшая группа ученых, «занимавшихся, — говорил один из них, естествознанием и другими отраслями человековедения, особенно тем, что называется новой философией, которая со времен Галилея во Флоренции и сэра Фрэнсиса Бэкона в Англии, усердно разрабатывалась в Италии, Франции, Германии и других странах, а также и у нас в Англии». Под влиянием тогдашней борьбы умы людей обратились к исследованию природы. «Они не могли, — замечал первый историк «Королевского общества» епископ Сирот, — сделать предметом своих частных занятий постоянное обсуждение известных богословских вопросов, увлечение которыми среди публики они порицали. Вечно раздумывать о гражданских делах и о бедствиях страны было слишком грустно. В таких условиях одна только природа могла доставить им приятное развлечение».

Среди них особенно выделялись доктора Уоллис и Уилкинс; удаление их в Оксфорд, недавно преобразованный пуританскими ревизорами, разбило маленькое общество на две группы. Более важная из них, оксфордская, устраивала свои собрания в квартире доктора Уилкинса, ставшего начальником Уодгемского колледжа; к числу ее членов присоединились замечательный математик доктор Уорд и первый английский экономист сэр Уильям Петти. «Мы оставили в стороне, — рассказывал Уоллис, — вопросы богословские и политические и занимались рассмотрением и обсуждением исследований по естество знанию и смежным с ним наукам, как то: по физике, анатомии, геометрии, астрономии, мореплаванию, статике, магнетизму, химии, механике и естественно-историческим опытам, знакомясь с состоянием этих наук дома и за границей. Затем мы рассматривали кровообращение, клапаны в venae lacteae, лимфатические сосуды, гипотезу Коперника, природу комет и новых звезд, спутников Юпитера, продолговатую форму Сатурна, пятна на Солнце и обращение его вокруг оси, изменение и вид Луны, различные фазы Венеры и Меркурия, улучшение телескопов, шлифование стекол для этой цели, вес воздуха, возможность или невозможность пустоты и отношение к ней природы, опыт Торричелли со ртутью, падение тяжелых тел, степень его ускорения и другие вопросы подобного рода».

Другая группа исследователей, оставшаяся в Лондоне, была рассеяна смутами второго протектората; но при Реставрации ее оживило возвращение в столицу более выдающихся членов оксфордской группы. Наука вдруг стала модной. Сам Карл I был хорошим химиком и относился с живым интересом к вопросам мореплавания. Герцог Бекингем разнообразил свои увлечения сочинением стихов, пьянством и игрой на скрипке, занятиями в своей лаборатории. К ученой компании, которой король в знак своей симпатии дал название «Королевского общества», присоединялись поэты, в том числе Драйден и Каули, придворные, среди которых сэры Роберт Меррей и Кенслм Дигби. Любопытные стеклянные игрушки, названные каплями принца Рупрехта, напоминали научные исследования, вместе с изучением гравирования занимавшие старость знаменитого партизана междоусобной войны. Остряки и франты собирались на заседания нового общества. Политические деятели вроде лорда Сомерса считали за честь избрание в его председатели. Окончательное устройство его в 1662 году обозначило начало века великих научных открытий в Англии.

Почти каждый год следующего полувека был свидетелем нового шага на пути к более широкому и прочному знанию. В Гринвиче была построена первая английская обсерватория, и длинный ряд астрономических наблюдений, обессмертивших имя Флэмстида, положил начало новой астрономии. Его преемник Галлей занялся исследованием прилива и отлива, комет и земного магнетизма. Гук усовершенствовал микроскоп и дал новый толчок микроскопическим исследованиям. Бойль воспользовался воздушным насосом для изучения свойств воздуха и стал создателем опытной химии. Своим «Планом всеобщего языка» Уилкинс проложил дорогу развитию филологии. Сиденхем ввел внимательное наблюдение явлений природы и тем произвел полный переворот в медицине. Физиологические исследования Уиллиса впервые пролили свет на строение мозга. Удворд создал минералогию. В издании «Орнитологии» Уиллоби и в своей собственной «Истории рыб» Джон Рэй впервые поднял зоологию до степени науки; первая научная классификация животных была опробована в его «Синопсисе четвероногих». Новая ботаника началась с его «Истории растений» и с исследований оксфордского профессора Роберта Моррисона; в то же время Гру разделил с Мальпиги славу создания «Физиологии растений». Как ни велики, без сомнения, некоторые из этих имен, они бледнеют перед именем Исаака Ньютона. Ньютон родился в Улсторпе (Линкольншир), в день Рождества того памятного года (1642), когда началась междоусобная война. В год Реставрации он поступил в Кембриджский университет, где преподавание Исаака Бэрроу пробудило его математический гений и метод Декарта заменил старые способы исследования. После окончания университета его жизнь стала рядом великих физических открытий. На 24-м году своей теорией бесконечно малых чисел он облегчил вычисление планетарных движений. Опыты с призмой при вели его к открытиям в оптике, которые он отчасти изложил в своих лекциях по математике, а затем объединил в теории света, изложенной им перед «Королевским обществом», когда он стал его членом. Закон всемирного тяготения он открыл уже в 1666 году, но принимавшееся тогда ошибочное определение диаметра Земли шестнадцать лет мешало обнародовать его, и только в 1687 году «Principia» («Начала») открыли миру его новую теорию Вселенной.

В перечне, вроде данного нами, можно только подчеркнуть поразительную деятельность чисто научной мысли, отличавшую век Реставрации. Но проявившееся в ней скептическое и опытное направление ума в то же время оказало влияние на все области современной жизни. В школе свободных мыслителей, развившейся из той группы, которая накануне междоусобной войны собралась вокруг лорда Фолкленда в Грет-Тью, мы видим попытку согласовать учение веры с данными разума и опыта. Какой приговор ни вынесла бы история политической деятельности Фолкленда, его имя навсегда останется в истории религиозной мысли. Воззрения людей, собравшихся вокруг него, положили начало новой эпохе в английском богословии. Их главным делом было отрицание власти традиций в вопросах веры, подобно тому как Ф. Бэкон отверг их в деле исследования природы, и признание в той и в другой областях верховенства разума как свидетельства истины.

«Все это не имеет значения», заметил Джон Гэлс, виндзорский каноник и друг Дода, об авторитете церкви, ее отцов и соборов. Он с пренебрежением отверг ссылку на всеобщее признание. «Всеобщность является таким доказательством истины, которого стыдится сама истина. Высшим человеческим авторитетом служат люди, наиболее мудрые и добродетельные, а они, на мой взгляд, не пользуются наибольшим признанием». Сначала принятие католицизма, а затем поспешный отказ от него показали Уильяму Чиллингворсу, человеку более широкого, если не более глубокого ума, непрочность всякой основы для веры, кроме личного мнения. В своей «Религии протестантов» он на место церковного предания или власти церкви поставил Библию, но Библию, истолковываемую человеческим разумом. Самым блестящим из английских проповедников был Иеремия Тайлор, подобно Чиллингворсу, пострадавший во время смут за преданность делу короля и за это награжденный при Реставрации епископством Даунским. Тайлор ограничил даже авторитет самого Писания. При толковании Библии он допускал использование только разума, но достоверность выводов, сделанных из Библии, зависит, согласно Тайлору, от свойств самого разума.

«Мы можем быть уверенными в безошибочности только простейших истин естественной религии. Выведение догматов из слов Писания приводит к неопределенности и ошибкам, проистекающим из бесконечного разнообразия человеческих умов, из трудностей, мешающих открытию истины, из влияний, затрудняющих ее понимание или справедливую оценку. Для такого мыслителя, как Чиллингворс, было ясно, что это отрицание авторитета, эта мысль о неспособности разума постигать абсолютную истину одинаково подрывает основы как протестантского догматизма, так и католической непогрешимости. «Если протестанты грешат в этом вопросе, то их ошибка заключается в требовании слишком большого авторитета. Они самоуверенно приписывают словам Бога человеческий смысл, придают общим выражениям Бога частное человеческое значение и навязывают его совести людей под страхом смерти и осуждения; они тщетно воображают, будто о делах Божьих мы можем говорить лучше, чем слова Бога; они обожествляют наши толкования и деспотично навязывают их другим; они отнимают у слова Божьего его широту и всеобщность, а у умов людей оставленную им Христом и Его апостолами свободу. Вот что было всегда и служит теперь единственной причиной всех церковных расколов и вот что делает их бессмертными».

В своей «Свободе пророчества» Тайлор защищал начала веротерпимости такими вескими доводами, которые для убедительности едва ли нуждались в торжестве индепепдентов и в битве при Нэсби. Но для Индепендента основой свободы совести служило личное общение человека с Богом, а для свободного мыслителя — слабость авторитета и несовершенство человеческого разума. Тайлор высказывается даже за анабаптистов и католиков. Он допускал вмешательство светской власти по отношению только к «тем религиям, начала которых подрывают правительство или которые, — если такие есть, учат плохой жизни». Гэлс открыто заявил, что он наутро же покинул бы церковь, если бы она потребовала от него веры в осуждение всех несогласных с ее учением. Чиллингворс пламенно обличал преследования. «Прекратите эти преследования, сожжение, проклятия, осуждение людей за то, что они не подчиняются словам людей, как словам Бога; требуйте от христиан только веры во Христа и признание Его одного Господом; пусть люди, не имеющие права на непогрешимость, откажутся от притязаний на нее, а те, которые отказываются от нее на словах, откажутся также и на деле… Нет извинения для протестантов, насилующих совесть других людей». От обличения нетерпимости эти мыслители легко перешли к мечте о всеобъемлющей церкви, мечте, со времени «Утопии» Мора увлекавшей все благородные умы.

Свою преданность английской церкви Гэлс объяснял тем, что это самая широкая и терпимая церковь в христианстве. Чиллингворс указывал на то, что предлагаемое рационалистическим богословием упрощение вероучения устраняет очень много препятствий ко всеобщему соглашению. Подобно Мору, он требовал «такого устройства общественного богослужения, чтобы всякий, кто верует в Писание и живет согласно с ним, мог участвовать в нем без колебаний, лицемерия или сопротивления». Подобно Чиллингворсу, Тайлор рассчитывал на примирение христиан посредством упрощения вероучения. Он допускал вероятность ошибок во всех символах и вероисповеданиях, принятых христианскими церквями. Такие своды вероисповеданий и статей, — говорил он, — должны приносить большой вред. «Раскольником скорее является тот, кто навязывает ненужные и неудобные условия, чем человек, не он не может поступать иначе, не подчиняющийся им, потому что оскорбляя своей совести». Единственным условием христианского единения, которое могла с некоторым правом предъявлять церковь, представлялось ему принятие апостольского символа в его буквальном смысле. Реставрация сразу выдвинула свободных мыслителей вперед. Скоро они стали отличаться от пуритан и высоких церковников тем, что восставали против догматизма, ставили разум выше библейского или церковного предания, полагали в основу веры естественное богословие, стремились скорее к праведной жизни, чем к правильному взгляду, защищали терпимость и примирение как основы единения христиан. Чиллингворс и Тайлор нашли преемников в Бернете — с его неутомимым здравомыслием, в Тиллотсоне — с его просвещенной набожностью, в епископе Бетлере — с его спокойной философией. В то время как они придавали новый толчок религиозному мышлению, ум, гораздо более глубокий и сильный, содействовал оживлению политических и социальных исследований.

Любимым секретарем Фрэнсиса Бэкона был Томас Гоббс. «Лорд любил его, — рассказывал Обри, — и заставлял его гулять в тенистых рощах, где лорд занимался размышлениями; когда у лорда в уме появлялась мысль, Гоббс записывал ее. Лорд обычно говорил, что Гоббс делает это лучше всех; часто, читая некоторые записи, Ф. Бэкон с трудом понимал написанное, потому что сами писавшие понимали его неясно». Долгая жизнь Гоббса относится к замечательному периоду английской истории: он родился в год победы над Армадой (1588 г.), а умер в 92 года, всего за 9 лет до второй революции (1679 г.). Его способности проявились рано; в свои молодые годы он был секретарем О. Бэкона и другом Бена Джонсона и лорда Герберта Чербери. Но его исследования стали известны миру в трактате «De cive» («О гражданине»), только когда ему минуло 54 года, и накануне великого возмущения он переехал во Францию. В Париже он примкнул к изгнанному двору и стал преподавать математику Карлу II, по-видимому, до конца относившемуся к нему с любовью и уважением. Но скоро издание «Левиафана» лишило его этого места; ему было запрещено появляться при дворе, он вернулся в Англию и, по-видимому, примирился с правлением О. Кромвеля. Реставрация предоставила ему пенсию, но оба его произведения были осуждены парламентом, и еще при жизни Гоббса слово «гоббизм» стало популярным обозначением неверия и безнравственности. Странным представляется такое суждение о писателе, доказывавшем необходимость спасения двух вещей веры в Христа и повиновения закону; но это суждение вытекало из неверного понимания того, какое влияние философия Гоббса должна была непременно оказывать на религию и понятия политической и общественной морали.

Гоббс был первым великим английским писателем, рассматривавшим науку о государстве с точки зрения не традиций, а разума. Всего однажды он столкнулся с распространенными взглядами, рассматривая человека на той ступени развития, которая, по его мнению, предшествовала образованию общества. По его теории, люди от природы были равны, и для них естественным отношением было военное положение. Из этого хаоса борющихся сил общество было выведено не какой-либо прирожденной добродетелью самого человека. Гоббс, обладавший резкой и узкой логикой, при рассмотрении всех стремлений и привычек людей сводил даже святейшие из них к проявлениям разумного эгоизма. Дружба была для него просто чувством взаимной общественной пользы. Так называемые законы природы, вроде благодарности или любви к ближнему, в сущности, противоречат естественным стремлениям человека и не в силах ограничивать их. Не спасла человека и религия вмешательством Божественной воли.

Безжалостная логика, с которой Гоббс напал на саму теорию откровения, лучше всего характеризует ту смелость, с которой новый скептицизм приступал к разрушению богословских учений прежнего времени. «Сказать, что Бог говорил с человеком во сне, — все равно, что сказать, будто человеку снилось, что с ним говорил Бог». «Сказать, что человек имел видение или слышал голос, — значит сказать, что он грезил между сном и бодрствованием». В сущности, религия была просто «страхом перед невидимыми силами»; и здесь, как во всех других отраслях человеческого знания, наука имеет дело со словами, а не с вещами. Общество создал для собственной пользы сам человек, отказавшись от некоторых из своих естественных прав и удержав за собой только право самосохранения.

Договор между людьми и создал первоначально «великого Левиафана, называемого государством; это просто искусственный человек, превосходящий большими ростом и силой естественного, для охраны и защиты которого он предназначается». Политическая теория давно отказалась от фикции такого «первоначального договора», но при первом своем появлении она произвела сильнейшее действие. Она была принята почти всеми, и это устранило те религиозные и патриархальные теории общества, на которых до того королевская власть основывала свое «божественное право», непререкаемое для всякого подданного. Но, разрушая старую основу королевского деспотизма, Гоббс заменял ее новой, более прочной. Он утверждал, что для создания общества масса народа должна была отказаться от всех прав, кроме права самосохранения, в пользу единого правителя, являющегося представителем всех. Такой правитель был не ограничен, так как ставить условия ему — значило ставить условия себе. Права передавались ему безвозвратно, и эта передача обязывала последующие поколения столько же, сколько и поколение, ее совершавшее. Как глава всего общества правитель решал все вопросы, устанавливал закон гражданского права и неправды, а также отличия религии от суеверия. Ему одному принадлежало «божественное право», так как он соединял в себе все права своих подданных.

Предупреждения тирании Гоббс ожидал не от конституционных преград, а от общего образования и ознакомления как подданных, так и государя с их настоящей целью и лучшим способом ее достижения; целью этой было благо всего общества. Смело указав на эту цель и положив в основу управления договор, Гоббс оказал сильное влияние на всех позднейших политических мыслителей. Джон Локк, главный политический теоретик Реставрации, подобно Гоббсу, выводил политическую власть из согласия подданных и признавал целью управления общее благо. Но практические условия эпохи придали новой теории такую форму, которая представляла странную противоположность с формой, данной ее первым творцом. В сущности, политическая философия Локка была просто формальным подтверждением выводов, вынесенных массой англичан из великой междоусобицы. В его теории народ остается пассивным обладателем власти, переданной им государю, и имеет право отнять ее, если ей пользуются в видах, не совместимых с целью, ради которой было создано общество. К двум великим положениям, Гоббса — о происхождении всякой власти от народа и о служении ее народному благу, — Локк прибавил право сопротивления, ответственность государей перед подданными за правильное пользование вверенной им властью и верховенство законодательных собраний как представителей самого народа. В этой измененной и расширенной форме новая политическая теория нашла всеобщее признание после революции 1688 года.

Глава II РЕСТАВРАЦИЯ (1660–1667 гг.)

Когда Карл II явился в Уайтхолл, дело Долгого парламента казалось уничтоженным. Монархия была не просто восстановлена, но, вопреки усилиям сэра Мэтью Гэла, восстановлена без письменного ограничения или условия со стороны народа, хотя и с подразумеваемыми условиями со стороны Карла I. До того монархию ограничивали две крупные силы — пуританство и наличие конституционной свободы; теперь первая из них возбудила ненависть к себе в массе народа, а вторая была подорвана исходом междоусобной войны. Но среди всех проявлений показной лояльности «Великая революция XVII века», как ее верно назвали, спокойно продвигалась вперед. Верховная власть постепенно переходила от короны к Палате общин. Шаг за шагом парламент приближался к решению политической задачи, на которую он так долго тратил свои силы, — задачи положить свою волю в основу административной работы, не беря последнюю на себя. Только внимательно следя за этим переходом власти и отмечая последовательные шаги к его осуществлению, мы можем понять сложную историю Реставрации и революции.

Первые действия нового правительства показали, что хотя народ и был настроен чрезвычайно лояльно, но лояльность эта вовсе не была слепой преданностью кавалеров. Главную роль в деле Реставрации, в сущности, играли пресвитериане, все еще сохранявшие силу, так как и магистратура, и вся местная власть оставались почти исключительно в их руках. Первое министерство, образованное Карлом II, носило на себе печать компромисса между этой могущественной партией и ее старыми противниками. Самым влиятельным его членом был сэр Эдуард Гайд, советник короля во время его изгнания, скоро сделавшийся графом Кларендоном и лорд-канцлером. Лорд Саутгемптон, ревностный роялист, получил место лорд-казначея; преданность Ормонда была вознаграждена герцогским титулом и званием обергофмейстера.

Собственно интересы парламента были представлены Монком, сохранившим командование армией с титулом герцога Элбемарля; хотя генерал-адмиралом был назначен брат короля Яков, герцог Йоркский, но на деле управление флотом находилось в руках одного из приверженцев О. Кромвеля Монтегю, нового графа Сэндвича. Хранителем тайной печати был назначен старый пуританин, лорд Сэй и Сил. Одни из видных членов той же партии, сэр Эшли Купер, был награжден за содействие осуществлению Реставрации сперва назначением в Тайный совет, а затем — титулом барона и должностью лорда казначейства. Из двух государственных секретарей один, Николэс, был ревностным роялистом, другой, Морис, — упорным пресвитерианином. Из тридцати членов Тайного совета двенадцать участвовали в борьбе против короля.

Очевидно, от подобного министерства трудно было ожидать следования чисто реакционной политике, и, таким образом, настроение нового правительства вполне отвечало настроению Конвента, когда он объявил себя парламентом и приступил к обсуждению мер, необходимых для умиротворения страны. Конвент был избран на основании правил, лишавших права голоса «неблагонамеренных» роялистов, и масса сто членов состояла из людей, сочувствовавших пресвитерианству, глубоко преданных монархии, но столь же враждебных деспотизму, как и сам Долгий парламент. Когда на одном из первых заседаний один из членов стал утверждать, что люди, сражавшиеся против короля, такие же преступники, как и его убийцы, он навлек на себя суровое порицание председателя. Уже первая мера, принятая Палатой, — закон о ненаказуемости и забвении всех проступков, совершенных во время последних смут, — доказывала умеренность Общин. В сущности, на наказании цареубийц пресвитерианин мог настаивать так же, как и кавалер. В первые дни после своего возвращения Карл II издал воззвание, в котором пообещал помилование всем судьям казненного короля, которые явятся на суд; но, несмотря на это, он настаивал на наказании людей, которых считал убийцами своего отца, и лорды оказывали ему в этом горячую поддержку. К чести Общин, нужно сказать, что они постоянно противились требованию казней. Согласно первоначальным постановлениям «Закона о безнаказанности и забвении», прощения лишались только семь из уцелевших цареубийц; этот закон обсуждался три месяца, в течение которых пыл роялистов возрос, что и заставило Палату привлечь к суду почти всех цареубийц; тем не менее, для казни тех, кто подчинился воззванию, требовалось особое постановление парламента, и это сохранило жизнь большинству из них.

В конце концов, к ответу перед нарочно для того составленным судом были привлечены 28 судей короля, но из них были казнены только тринадцать, из которых только один, генерал Гаррисон, играл сколько-нибудь заметную роль в возмущении. Двадцать других, выдвинувшихся в то время, которое теперь было принято называть «смутным», были лишены права занимать государственные должности; но перед окончательным принятием закона в него произвольно было введено постановление, лишавшее общего помилования сэра Гарри Вэна и генерала Ламберта, хотя они и не принимали участия в казни короля. Больше трудностей представляло для Конвента решение имущественных вопросов, вызванных конфискациями и передачей имений во время междоусобиц. Возвращение государству королевских земель не вызвало сопротивления, но Конвент пожелал защитить права владельцев церковных земель и частных имений, конфискованных Долгим парламентом или правительством. Однако подготовленные с этой целью проекты были задержаны уловками Гайда, и по окончании сессии епископы и изгнанные роялисты спокойно вступили во владение своими прежними имениями. Эта всеобщая конфискация далеко не удовлетворила роялистов. Штрафы и секвестр имений разорили всех ревностных сторонников роялизма и заставили многих из них поневоле продавать свои имения; теперь они потребовали вознаграждения за свои потери и уничтожение этих продаж. Без таких постановлений, говорили фанатики роялизма, закон только закрепит «безнаказанность врагов короля и забвение его друзей». Но тут Конвент упорно стоял на своем. Закон объявил действительными все земельные отчуждения и запретил требовать вознаграждения за убытки, причиненные секвестром имений.

Определив положение народа, Конвент перешел к выяснению отношений между народом и короной. Конституционная работа Долгого парламента вовсе не была уничтожена; напротив, наиболее важные его меры негласно были приняты за основу дальнейшего управления. Ни один голос не потребовал восстановления Звездной Палаты, монополий или суда Высокой комиссии; никто не оспаривал справедливости осуждения корабельной подати или подтверждения права парламента лишать корону субсидий. Правда, милиция была подчинена королю; зато армия была распущена, хотя Карлу II и было позволено сохранить несколько полков в качестве гвардии. Доход короны был определен в 1 миллион 200 тысяч фунтов, и сумма эта назначалась королю пожизненно; такое назначение могло бы оказаться опасным для свободы, если бы назначенные для его покрытия налоги не давали постоянно меньшего дохода, а текущие расходы короны даже в мирное время значительно не превышали его. Но и за это назначение Конвент потребовал дорогую цену. Власть короны над рыцарскими ленами, какими было большинство английских поместий, утратила особую денежную ценность, но косвенно оставалась источником значительного влияния. Право опеки и выдачи замуж давало государю полную возможность оказывать сильное давление на всех землевладельцев в их общественных и семейных отношениях. При Елизавете правом опеки пользовались для того, чтобы обеспечить воспитание в протестантской вере всех малолетних католиков; при Якове I и Карле I опека над малолетками жаловалась придворным фаворитам или открыто продавалась с торгов.

Но для короны в этих правах важнее всего было политическое влияние, которое она через их посредство могла оказывать на поместное дворянство. Помещик, естественно, старался заручиться расположением государя, который мог стать опекуном его дочери и управляющим его имения. Те же побуждения, какие заставляли корону держаться за эти права, побуждали парламент стремиться к их упразднению. Хлопоты парламентариев об этом при Якове I разбились об упорное сопротивление короля; но в течение смут эти права были забыты, и потому восстановление их при Реставрации оказалось почти невозможным. Одним из первых действий Конвента и было освобождение дворянства от притязаний короны на сбор средств при переходе имений на опеку, на поставку припасов и преимущественную покупку, а также превращение рыцарских ленов в земли, принадлежащие владельцам на основе общего права. Взамен этого Карл I получал ежегодную субсидию в 100 тысяч фунтов. Эту сумму предполагалось первоначально получать через обложение земель, освобожденных от феодальных повинностей, но потом ее получали менее справедливым путем общего обложения.

Вопросы политические Конвенту удалось разрешить удачно; меньше успеха было в деле переустройства церкви. В Бредской декларации Карл II обещал уважать свободу совести и принять все законы, которые для ее обеспечения представит ему парламент. Большинство членов Конвента были пресвитерианами; но скоро выяснилась невозможность сохранения чисто пресвитерианской системы. «Масса народа, — писал из Лондона проницательный наблюдатель шотландец Шари, — предана епископату и служебнику». Тем не менее Конвент еще надеялся на некоторое изменение епископского управления, которое позволило бы массе пуритан остаться членами церкви. Правда, значительная часть духовенства принадлежала к индепендентам, для которых всякое соглашение с епископатом было невозможным; но большинство его представителей были умеренными пресвитерианами, и «из опасения худшего» они готовы были принять предложенный архиепископом Эшером план церковного устройства, по которому епископ являлся только председателем епархиального совета пресвитеров, и допустить служебник с некоторыми исправлениями и опущением «суеверных обрядов». Сначала и сам король склонялся к подобному компромиссу, и на собрании обеих партий была прочитана королевская декларация, указывавшая на одобрение им требований пуритан, а вместе с ней — ходатайство индепендентов о даровании религиозной свободы. Король предлагал даровать свободу не только ииденендентам, но и всем христианам; но в вопросе терпимости к католикам и англиканцы, и пуритане были заодно и поэтому отвергли предложение, внесенное в Палату общин сэром Мэтью Гэлом, — превратить декларацию в закон. Было обещано новое совещание, но при бездействии парламента епископальная партия смело воспользовалась своими законными правами. Еще остававшиеся в живых изгнанные священники вернулись в свои приходы, епископы — в свои епархии, а роспуск Конвента уничтожил последнюю надежду на примирение с церковью.

В течение его сессии волна роялизма поднималась все выше, и влияние этого сказалось в позорном деле, совершенном по приказу самого Конвента. Тела О. Кромвеля, Брэдшо и Айретона были извлечены из могил и повешены на виселицах в Тайберне, а тела Пима и Блэка были перенесены из Вестминстерского аббатства на кладбище святой Маргариты. На выборах в новый парламент усердное служение церкви и королю устранило всякую надежду на умеренность и соглашение. «Злонамеренность» теперь перестала считаться преступлением, и в выборах снова приняли участие избиратели, давно не подававшие голосов, — священники, поместные дворяне, фермеры. Число пресвитериан в этом роялистском парламенте упало до 50 человек. Новая Палата общин состояла большей частью из молодых людей, сохранявших слабое воспоминание о тирании Стюартов, но живо помнивших деспотизм республики. Вся их деятельность представлялась ожесточенным восстанием против пуританского прошлого. Трезвому наблюдателю, Роджеру Пепису, они казались «безбожнейшими ребятами, проклятия которых ему когда-либо в жизни приходилось слышать». Сначала рвение парламента далеко опередило желания Карла II и его министров. Правда, он подтвердил прочие постановления Конвента, но добиться от него подтверждения «Закона об амнистии» стоило большого труда.

Общины настояли на преследовании Вэна. На стороне последнего были закон и обещание короля Конвенту не допускать казни Вэна, даже если он будет изобличен в измене. Теперь его привлекли к суду по обвинению в измене королю, «лишенному власти изменниками и мятежниками», и его горячая защита послужила предлогом для казни. «Он слишком опасный человек, чтобы оставить его в живых, если мы можем спокойно устранить его», — писал Карл II с отличавшим его хладнокровием. Церкви новые члены были преданы еще больше, чем королю. Общие страдания сблизили дворян и англиканское духовенство; в первый раз со времен Реформации английское дворянство выказывало преданность не одному королю, но церкви и королю. В начале своей сессии Общины приказали всем членам принять причастие и торжественно, через палача, сожгли в зале Вестминстера «Лигу» и «ковенант». Закон, исключавший епископов из Палаты лордов, был отменен. Совещание англиканцев с пресвитерианами только обострило их отношения, и в «Служебник» было внесено несколько изменений с целью скорее вызвать раздражение пуритан, чем примирить их с ним.

Впрочем, новый парламент руководствовался не только стремлением к мести: он желал также восстановить политическое устройство, насильственно нарушенное междоусобной войной; в этом деле руководителем роялистов являлся самый деятельный из конституционалистов, последовавших за Фолклендом в 1642 году, Гайд, теперь граф Кларендон и лорд-канцлер. На его взгляд, церковь и парламент составляли главные части правительственной системы Англии, через которую должна была проявляться власть короны. Под его руководством парламент обратился к проведению и в церкви, и в государстве того начала единообразия, на котором настаивал министр. Главными противниками подобной политики были пресвитериане, опору которых составляли городские корпорации, в сущности, избиравшие депутатов от городов. Поэтому была сделана попытка отнять у пресвитериан городские должности при помощи строгого «Закона о корпорациях», требовавшего раньше как допуска к муниципальным должностям принятия причастия по обрядам англиканской церкви, отказа от «Лиги» и «ковенанта» и признания того, что ни в коем случае непозволительно поднимать оружие против короля.

Еще более сильный удар был нанесен пуританам восстановлением «Закона о единообразии», не только предписывавшего употреблять во всяком общественном богослужении англиканский служебник, но и требовавшего от всякого служителя церкви полного согласия со всем его содержанием; тогда же, в первый раз со времени Реформации, были объявлены не имеющими силы все посвящения, кроме совершенных руками епископов. От духовенства потребовали того же, что и от корпораций, а также ручательства, что оно не будет стремиться к переменам в церкви или государстве. Напрасно Эшли горячо восставал против билля в Палате лордов; напрасно пэры требовали пенсий для смещаемых священников и освобождения школьных учителей от обязательной подписки; напрасно даже Кларендон, чувствуя, что речь идет о слове короля, настаивал на внесении в закон оговорок, позволявших короне освобождать от выполнения этих требований. Общины отвергли все примирительные предложения, и Карл II дал, наконец, свое согласие на билль, обещая в то же время силой своей власти задержать его применение.

Но англиканский парламент твердо намеревался провести закон, и в день святого Варфоломея 1662 года, последний из назначенных для выполнения его требований, около 2 тысяч священников, почти одна пятая всего духовенства Англии, были изгнаны из своих приходов. Такой коренной перемены в составе служителей церкви еще никогда не происходило. Преобразования Реформации произвели мало перемен в самом духовенстве. Даже строгости Высокой комиссии при Елизавете закончились изгнанием нескольких сотен священников. Очень заботился об устранении из духовенства пуритан Лод, но его рвение в большой степени парализовалось оговорками закона и усилением пуританских настроений во всем духовенстве. Больше перемен принесла междоусобная война, но перемены эти происходили постепенно и в большинстве случаев вызывались мотивами скорее политическими или нравственными, чем религиозными. Священников лишали мест за роялизм или непригодность к служению из-за лености, порочности или неумения проповедовать. Перемена, произведенная днем святого Варфоломея, носила чисто церковный характер и выделялась внезапностью и широтой.

Изгнанные священники были самыми учеными и деятельными членами своего класса. В их руках находилось большинство крупных приходов страны. Как лондонское духовенство, по общему мнению, стояло во главе духовенства всей Англии, так они стояли во главе духовенства Лондона. Они занимали высшие должности в обоих университетах. Ни один проповедник Англии, кроме Иеремии Тайлора, не мог соперничать с Гау. Ни один пастор не был таким знаменитым полемистом или неутомимым приходским священником, как Бакстер. А за ними стояла пятая часть всего духовенства, люди, своими рвением и трудом распространившие по всей стране невиданные прежде благочестие и религиозность. Но их изгнание было для англиканской церкви не просто потерей их личных услуг. Это было окончательным устранением сильной партии, со времен Реформации игравшей самую деятельную и широкую роль в жизни церкви. Таков был результат усилий, постоянно повторявшихся после восшествия Елизаветы на престол, — поставить английскую церковь в более тесные отношения с реформатскими вероисповеданиями материка и в большее согласие с религиозными стремлениями народа. С этого времени английская церковь заняла обособленное положение среди всех церквей христианского мира. Реформация безвозвратно отделила ее от церквей, еще сохранявших повиновение папе Римскому. «Закон о единообразии» отверг всякое посвящение, кроме епископского, и тем отделил ее, также безвозвратно, от общей массы протестантских церквей, как лютеранских, так и реформатских.

Отрезанная таким образом от всякого здорового общения с внешним миром, она впала в застой. Устранение пуританского духовенства вдруг приостановило всякие реформы, всякие стремления к преобразованию, всякое национальное развитие. С этого времени епископальная церковь была не в состоянии отвечать на изменяющиеся духовные нужды своих сторонников какими-либо изменениями в своем устройстве или богослужении. Среди всех церковных общин западного христианства она одна за последние двести лет не сумела придумать ни одного нового прошения, славословия. Но если следствия «Варфоломеевского дня» оказались пагубными для духовной жизни английской церкви, то на дело религиозной свободы он повлиял в высшей степени плодотворно. В эпоху Реставрации религиозная свобода оказалась снова утраченной. Только индепенденты и несколько презираемых сект, вроде квакеров, поддерживали право каждого человека служить Богу согласно велению своей совести. Масса пуритан с пресвитерианами во главе заодно со своими противниками добивалась единообразия если не веры, то богослужения во всей стране, и если бы две главные партии не разошлись, их влияние оказалось бы почти непреодолимым. К счастью, вели кий раскол «Варфоломеевского дня» изгнал пресвитериан из церкви, к которой они тяготели, и принудил их заключить союз с сектами, которые до того они ненавидели почти так же, как и епископов. Общие страдания скоро объединили их.

Гонения разбились о численность, богатство и политическое влияние новых сектантов, и в первый раз в своей истории церковь оказалась лицом к лицу с организованным союзом людей, стоявших вне ее. Невозможность сокрушить подобный союз заставила английских политиков впервые юридически признать свободу богослужения в «Законе о терпимости»; за первым шагом скоро последовали другие, и это постепенно лишило церковь почти всех исключительных преимуществ, которыми она пользовалась как религиозная корпорация, и теперь грозило остаткам ее официальной связи с государством. Но пока дальнейшие последствия нас еще не занимают. Здесь достаточно отметить, что с «Законом о единообразии» и устранением пуританского духовенства в церковной и политической истории Англии впервые возникло новое явление — раскол и влияния его толка.

Внезапный взрыв жестокого преследования превратил разочарование пресвитериан в отчаяние. Многие из них были за переезд в Голландию; другие предлагали бегство в Новую Англию и в американские колонии. Между тем Карл II хотел воспользоваться борьбой двух главных партий протестантов, чтобы обеспечить католикам терпимость и в то же время восстановить свое право — освобождать от выполнения законов. Воззвание короля, возвещавшее его намерение освобождать от назначаемых законом наказаний «тех, кто, живя мирно, не подчиняется ему по внушению смущенной совести, но скромно и без соблазна отправляет службу по-своему» пробудило новые надежды на защиту. Во исполнение обещания, данного еще в декларации, в 1663 году был внесен билль, дававший Карлу II власть освобождать не только от требований «Закона о единообразии», но и от наказаний, предусмотренных законами в отношении церковного согласия или церковных испытаний. Вожди пресвитериан согласились в Совете воспользоваться помощью декларации, но масса диссентеров не желала, чтобы их жалобами пользовались как средством для дарования обходным путем терпимости католикам или для восстановления произвольной власти, уничтоженной во время междоусобных войн.

Затем ненависть англиканцев к диссентерам возросла из-за подозрения, будто последние заключили с католиками тайный союз, в котором участвует и король; поэтому они оказали решительное сопротивление. Палаты сразу выступили против тех и других. Своим обращением к Карлу II они заставили его взять назад обещание терпимости. Затем они добились от него приказа, изгонявшего всех католических священников. За ним последовал (в 1664 г.) «Закон о собраниях», подвергавший сначала штрафу, потом заточению, а в третий раз — ссылке всех лиц, собиравшихся в числе более пяти для церковной службы не по англиканскому служебнику; возвращение или бегство из ссылки наказывались смертью. Через год «Закон о пяти милях» завершил кодекс преследования. И в силу его всякий священник, отставленный на основании «Закона о единообразии», был обязан присягнуть в том, что он считает незаконным под каким бы то ни было предлогом поднимать оружие против короля и не будет никогда «стремиться к каким-либо переменам в управлении церковью и государством». В случае отказа ему запрещалось приближаться на пять миль к тому городу или местечку, где он обычно служил. Так как большинство диссентеров принадлежали к городскому и промышленному классу, то целью этой меры было лишить их всякого религиозного наставления. Предложение распространить требуемую этим законом присягу на весь народ было отвергнуто на той же сессии большинством всего в шесть голосов.

Между тем страдания диссентеров не могли не повлиять на симпатии народа. Жажда мести, вызванная насилием пресвитериан в годину их торжества, была теперь удовлетворена их унижением. Вид благочестивых и ученых священников, изгоняемых из их жилищ и приходов, религиозных собраний, разгоняемых полицией, проповедников, сажаемых на скамью подсудимых бок о бок с ворами и отбросами общества, тюрем, наполненных честными энтузиастами, единственной виной которых являлось благочестие, — все это красноречивее всего говорило в пользу веротерпимости. О размерах преследования мы можем судить по тому, что известно о его влиянии на одну секту.

Своими странными обычаями и отказом носить оружие и приносить присягу квакеры возбудили тревогу, и против них был издан особый закон. Они составляли одну из самых мелких раскольнических общин, но скоро более 4 тысяч их были брошены в тюрьмы, из них 500 только в Лондоне. Через двенадцать лет декларация короля о терпимости возвратила свободу 1200 квакерам, заключенным в тюрьму.

О страданиях изгнанных священников нам сообщает один из их числа, Ричард Бакстер. «Несколько сот их со своими женами и детьми не имели ни приюта, ни хлеба… Их общины, кроме небольшой помощи, довольствовались освобождением из тюрьмы или содержанием их там. Несмотря на крайнюю бережливость, они с трудом могли существовать; некоторые питались почти только черным хлебом и водой; многим приходилось содержать семью на восемь фунтов в год, так что в течение шести недель у них на столе не бывало мяса; их средства едва позволяли им покупать хлеб и сыр. Один священник шесть дней пахал, а в воскресенье проповедовал; другой вынужден был для поддержания жизни заниматься резанием табака». Но нужда была для них еще не главной бедой. Над ними издевались комедианты; на улицах их воем встречала толпа. «Многие священники, не решаясь отказаться от сана, в который они были посвящены, проповедовали желавшим их слушать в полях и частных домах, пока их не хватали и не бросали в тюрьму, где многие из них погибали». Епископский суд отлучал их от церкви или подвергал штрафу за непосещение службы; появилась масса доносчиков, занимавшихся выслеживанием их ночных сборищ. Эдлекн, автор известного «Увещевания к необращенным», умер в 36 лет от страданий, перенесенных им в Таутонской тюрьме. Вэвесер Пауэл, апостол Уэльса, провел 11 лет, последовавших за Реставрацией, в тюрьмах Шрусбери, Саутси и Кардиффа, пока не погиб во Флите. Джон Бениан 12 лет просидел в Бедфордской тюрьме.

Мы уже знакомы с той атмосферой напряженности и беспокойства, в которой провел свою юность Бениан. С детства ему слышались голоса с неба и являлись видения; с детства он боролся и с подавляющим чувством греховности, только усилившимся впоследствии под влиянием болезни и избавления от смерти. Но, несмотря на упреки в свой адрес, он вел благочестивую жизнь, и принятие его на 17-м году жизни в «новое войско» доказывало чистоту и скромность его юности. Через два года война закончилась, и Бениан, едва достигший двадцати лет, оказался женатым на «благочестивой» девушке, столь же юной и бедной, как и он сам. Молодая пара была так бедна, что едва могла иметь ложку и тарелку, и эта домашняя бедность, может быть, только усиливала мрачное беспокойство и религиозную подавленность молодого медника. Жена делала все возможное, чтобы ободрить его: он позабыл знания, полученные в школе, и она снова научила его читать и писать, читала с ним две небольшие «божественные» книги, составлявшие его библиотеку.

Но мрак все сильнее охватывал его мечтательную душу. «Я пошел, — рассказывал он о том времени, — в соседний город, сел на уличную скамейку и глубоко задумался об ужасном состоянии, до которого довели меня мои грехи; после долгого размышления я поднял голову, и мне показалось, будто солнце, светившее с неба, отказывает мне в свете и будто сами камни на улице и черепицы на кровлях ополчаются на меня. Мне показалось, будто все они сговорились сжить меня со свету. Они отвергали меня, и я плакал о том, что мне приходится жить среди них, так как я согрешил против Спасителя. О, как счастливы были все твари надо мной! Они стояли прочно и сохраняли свои места, а я погиб и умер». Наконец, после более чем двухлетней борьбы, мрак рассеялся. Бениан почувствовал себя «обращенным» и избавленным от бремени своих грехов. Он присоединился к общине баптистов в Бедфорде и через несколько лет стал известным проповедником. Так как формально он не занимал места священника в общине, то его проповедь даже при протекторате была незаконной и, по его словам, «вызывала большое неудовольствие богословов и священников этого графства», но он продолжал ее без особенно сильных притеснений до Реставрации. Однако через шесть месяцев после возвращения короля он был заключен в Бедфордскую тюрьму по обвинению в проповеди на неразрешенных собраниях, и так как он отказался воздерживаться от проповеди, то его держали там 12 лет.

Тюрьма была наполнена такими же, как он, заключенными, среди которых он продолжал свое служение; пропитание он добывал себе плетением нитяных кружев с наконечниками, а некоторое утешение ему давали письменные принадлежности, которые ему было позволено иметь в тюрьме. Но он был в расцвете лет: ему было всего 32 года, когда его посадили в тюрьму; поэтому он с трудом переносил бездеятельность и разлуку с женой и маленькими детьми. «Разлука с женой и бедными детьми, — говорил он с трогательной простотой, — часто мучила меня там, как будто у меня сдирали мясо с костей, и это не только потому, что я, пожалуй, слишком был привязан к этим великим благам, но и потому, что я часто представлял себе массу лишений, бедствий и недостачи, какие должна была терпеть в мое отсутствие моя бедная семья, особенно бедный слепой ребенок, заботивший меня больше всех прочих. Мысли о тех страданиях, каким должен был подвергаться мой бедный слепец, разрывали мне сердце на куски. «Бедное дитя, — думал я, — что за горе будет твоим уделом на земле! Тебя будут бить, ты будешь нищенствовать, терпеть голод, холод, наготу и тысячу бед, а мне теперь трудно позволить ветру веять на тебя».

Но страдания не сломили его духа, и Бениан нашел в широкой литературной деятельности возмещение тесноте своей тюрьмы. Один за другим следовали его трактаты, полемические статьи, поэмы, размышления, а также «Полнота благодати» и «Святой град». В тюрьме же написал он первую и главную часть своего «Шествия паломника». Его издание в 1672 году было первым следствием освобождения автора по декларации о помиловании, а приобретенная им с самого начала популярность доказывает, что религиозные симпатии английского народа все еще оставались в основном пуританскими. До смерти Бениана в 1688 году было распродано уже десять изданий «Шествия паломника», и хотя век спустя даже Каупер из опасения вызвать насмешки у образованных современников едва решался сослаться на него, но в средних классах и у бедняков его популярность все росла вплоть до наших дней. Теперь это самая популярная и распространенная из всех английских книг. Ничто так ясно не показывает, какую массу новых образов внесло в английскую жизнь изучение Библии. Язык Бениана отличается большей простотой, чем речь любого из великих писателей Англии, но в то же время это язык Библии. Образы, встречающиеся в «Шествии паломника», заимствованы у пророков и евангелистов; для нежных излияний он брал стихи из «Песни песней», а Небесный град рисовал словами Апокалипсиса. Но Библия так полно слилась с жизнью Бениана, что ее обороты представляются естественным выражением его мыслей. Он так сжился с Библией, что ее слова стали его собственными. Он так сжился с ее видениями и небесными голосами, что утратил всякую мысль о возможности их нереальности. Его рассказ отличается такой естественностью, что аллегории становятся живыми существами: Болото отчаяния и Замок сомнения представляются нам столь же реальными, как и места, которые мы видим каждый день; фигуры господина Закона и господина Светского мудреца знакомы нам так, будто мы встречались с ними на улице.

В этой поразительной реальности олицетворения и проявляется по преимуществу творческий талант Бениана, но это далеко не единственное его достоинство. По содержанию, непосредственности, полной достоинства простоте, по легкости переходов от живого диалога к драматическому действию, от простого пафоса к страстной серьезности, по тонкости и нежности вкуса, часто отличающей его детские выражения, по капризному юмору и смелой обрисовке характеров, по ровности и уверенности переходов из мрачной Долины смерти в страну, «где обычно пребывают просветленные, так как она находится на границах неба», по своему светлому добродушию, не нарушаемому ни одним горьким словом «Шествие паломника» принадлежит к лучшим английским поэмам. Если пуританство впервые открыло поэтическое чувство, пробуждаемое в простейших душах соприкосновением с духовным миром, то Бениан первым из пуритан открыл эту поэзию внешнему миру. Путешествие Христиана из Града разрушения в Град Небесный — просто рассказ о жизни пуританина, подобного самому Бениану, рассказ, окрашенный мечтательным идеализмом, возвеличивающим и прославляющим мельчайшие происшествия. Сам Бениан являлся паломником, бежавшим из Града разрушения, взбиравшимся на Холм затруднения, боровшимся с Аполлионом, созерцавшим переход своих любимцев через Реку смерти по направлению к Небесному граду и то, как «они, приятно беседуя по пути, несутся в воздушном пространстве, так как холм, на котором расположен град, выше облаков».

Успех религиозного преследования зависел главным образом от поддержания мира; а между тем, в то время как Бениан томился в Бедфордской тюрьме и церковь продолжала жестоко преследовать отщепенцев, Англия терпела ряд горьких унижений и внешних потерь.

Формальный трактат 1662 года усыпил старое торговое соперничество голландцев и англичан, все еще проявлявшееся в мелких схватках на море; по затем оно снова оживилось вследствие уступки Бомбея, открывшей Англин доступ к прибыльной торговле с Индией и, вследствие учреждения в Лондоне Вест Индской компании, начавшей торговлю с Золотым Берегом Африки. Спор разгорелся в войну. Парламент единогласно назначил крупные субсидии; короля увлекли надежды разрушить пресвитерианское и республиканское правительство Голландии и желание отомстить за оскорбления, нанесенные ему голландцами во время изгнания. Началась страшная борьба на море. Упорная битва близ Лауэстофта закончилась победой английского флота; но в следующем, 1666, году в сражении с Рюйтером на высоте Северного Мыса только прибытие принца Рупрехта спасло от гибели Мойка и его флот после двухдневного боя. Упорный адмирал возобновил сражение, но оно снова закончилось в пользу Рюйтера, и англичане искали себе убежища на Темзе. Их флот был истреблен, но и потери неприятеля едва ли были меньше. «Английских матросов можно перебить, но нельзя победить», сказал де Витт, и это утверждение было верным для обеих сторон. Третья битва, столь же упорная, что и предшествовавшие, закончилась торжеством англичан, и их флот объехал берега Голландии, истребляя корабли и города. Но Голландия была так же непобедима, как и Англия, и голландский флот вскоре соединился на Ла-Манше с французским.

Между тем к бедствиям войны присоединилась внутренняя беда. За шесть месяцев предыдущего года сотня тысяч лондонцев умерла от заразы, развившейся на густонаселенных улицах столицы, а за заразой последовал пожар, начавшийся в центре Лондона и превративший в пепел всю часть города от Тауэра до Темпля. Он уничтожил 1300 домов и 90 церквей. Потери товаров и имущества были неисчислимы. Казна оказалась пуста, корабли и укрепления — без вооружения, когда голландский флот показался при Норе, без сопротивления поднялся по Темзе до Грэвзенда, прорвал цепи, защищавшие Медуэй, сжег три военных корабля, стоявших в реке на якорях и затем гордо, как властитель Ла-Манша, объехал южный берег Англии.

Глава III КАРЛ II (1667–1673 гг.)

Гром голландских пушек на Медуэе и Темзе вызвал в Англии чувство глубокого унижения. Увлечение лояльностью исчезло. «Теперь всякий, — говорил Пепис, — вспоминает О. Кромвеля и прославляет его за то, что он совершил великие подвиги и заставил всех соседних государей бояться себя». Но преемник О. Кромвеля хладнокровно смотрел на позор и недовольство народа, имея в виду только то, чтобы воспользоваться им для своей личной выгоды. Для Карла II унижение Англии было просто ходом в политической игре, которую он вел в такой тайне и с таким искусством, что она не только ввела в заблуждение лучших наблюдателей его времени, но и теперь еще обманывает историков. Подданные видели в своем короле веселого вельможу со смуглым лицом, игравшего со своими собачками, или рисовавшего карикатуры на своих министров, или бросавшего в парке печенье водоплавающим птицам. Внешне Карл II был исключительным лентяем. По словам одного из его придворных, его восхищало чарующее удовольствие, называемое гульбой. Деловитый Пепис скоро заметил, что «король думает только об удовольствиях и ненавидит самый вид и самую мысль о деле». Он только засмеялся, когда Том Киллигрю прямо сказал ему, что, как ни плохо идут дела, есть человек, искусство которого скоро может их поправить, — «это некий Карл II Стюарт, который теперь тратит свое время на болтовню при дворе и не имеет другого занятия». Никто не сомневался в том, что у Карла II были большие природные таланты.

Раньше, в пору поражений и опасностей, он выказал холодное мужество и присутствие духа, никогда не изменявшие ему в опасные минуты его царствования. Его характер отличался веселостью и общительностью, его манеры — изяществом, а его обращение — непринужденностью и любезностью, которые очаровывали всех сближавшихся с ним. Его образование было настолько небрежным, что он с трудом мог читать простую латинскую книгу; по его природные остроумие и понятливость сказывались в занятиях химией и анатомией и в интересе, с которым он следил за научными исследованиями «Королевского общества». Как и у Петра I, его любимым предметом было кораблестроение, и он гордился своим мастерством в этом деле. Он любил также искусство и поэзию и не был лишен музыкального вкуса. Всего более проявлялись его остроумие и живость в бесконечной болтовне. Он любил рассказывать истории и рассказывал их очень весело и остроумно. Юмор никогда не покидал его: даже на смертном одре он обратился к окружавшим его плакавшим придворным и шепотом попросил у них извинения за то, что так безбожно долго умирает. Он мог состязаться с остроумными людьми своего двора и в остроумной беседе не отставал от Седли или Бекингема. Даже Рочестер в своей беспощадной эпиграмме должен был признать, что Карл II «никогда не говорил глупостей». Он унаследовал от деда энергичную речь, которой его обычная ирония часто придавала забавный оттенок. Когда его брат, самый непопулярный человек в Англии, стал торжественно предостерегать его от покушений на его жизнь, Карл II насмешливо посоветовал ему отбросить всякие опасения. «Никогда не убьют они меня, Яков II, — сказал он, чтобы сделать тебя королем». Но и мужество, и остроумие, и таланты, казалось, были даны ему понапрасну. Он ненавидел работу. Наблюдатели не замечали в нем следов честолюбия.

Единственная вещь, которой он, казалось, интересовался серьезно, были чувственные удовольствия, и он предавался им с таким циничным бесстыдством, которое вызывало отвращение даже у его бесстыжих придворных. Одна любовница следовала за другой, а раздача титулов и имений познакомила мир с позором ряда порочных женщин. Побочные дети короля были введены в ряды английской знати. Фамилия герцогов Графтонов происходит от связи короля с Барбарой Палмер, которую он пожаловал герцогством Кливленд. Герцоги Сент-Олбанс обязаны своим происхождением его интриге с актрисой и куртизанкой Нелли Гвинн. Луиза Керуайль, любовница, присланная из Франции для привлечения Карла II на ее сторону, стала герцогиней Портсмут и родоначальницей дома Ричмондов. Одна из ранних любовниц, Люси Уолтерс, была матерью ребенка, которого король сделал герцогом Монмут и от которого ведут свой род герцоги Беклей; по есть серьезные основания сомневаться в том, что Карл II действительно был его отцом. Карл II не довольствовался этими признанными любовницами или одной этой формой самоуслаждения. Игра и попойки помогали ему заполнять свободные промежутки, когда он не болтал со своими фаворитками и не держал пари в Ньюмаркете. Его уму были совершенно чужды упреки совести или чувство стыда. Однажды он сказал, что «не может поверить, чтобы Бог делал человека несчастным только за получение небольшого лишнего удовольствия». От стыда его избавляло циничное неверие в добродетель человека. Он считал ее простой уловкой, при помощи которой искусные лицемеры проводят простаков. Мужская честь представлялась ему таким же притворством, как и женское целомудрие. У него не было чувства благодарности, так как единственным мотивом человеческих действий он считал эгоизм: солдаты умирали за него, женщины рисковали жизнью, а он «любил других так же мало, как мало считал себя ими любимым». Но, не питая благодарности за благодеяния, он не чувствовал и гнева за обиды. Он не был способен ни к любви, ни к ненависти. Единственным чувством, которое он сохранял к людям, было легкое пренебрежение.

Англичанам трудно было допустить, чтобы их свободе могла угрожать серьезная опасность со стороны такого лентяя и сластолюбца, каким был Карл II; но в этом и заключалась сила короля. В сущности, он не питал никакого пристрастия к деспотизму предшествовавших ему Стюартов. Его остроумие издевалось над устарелыми теориями деда; личное правление, увлекавшее его отца, тяготило беспечного сына. Он был слишком насмешлив, чтобы придавать значение пышности власти, и слишком добродушен, чтобы играть роль тирана. Но, подобно отцу и деду, он твердо верил в старые права короны и, подобно им, относился к парламенту подозрительно и ревниво. По словам Бернета, «он сказал лорду Эссексу, что не желает походить на султана, окруженного несколькими немыми и мешками шнурков для удушения людей, но и не считает себя королем, пока кучка молодцев следит за его действиями и контролирует его министров и его счета». По его мнению, «король, действия которого стеснены и министры которого привлекаются к отчету, является королем только на словах». Иначе говоря, у него не было определенного стремления к деспотизму, но он старался править, насколько возможно, самостоятельно и до конца царствования не переставал стремиться к достижению этой цели.

Шел он к ней разными путями, которые трудно было заметить и преградить. В случае сильного сопротивления он делал уступки. Когда общественное мнение требовало отставки министров, он соглашался. Когда оно восставало против декларации о помиловании, он отменял ее. Когда под влиянием паники, вызванной за говором католиков, потребовались жертвы, он давал их, пока паника не прошла. Карл II легко уступал и выжидал, и так же четко возвращался к своим планам, когда давление исчезало. Единственным твердым решением, бравшим в уме короля верх над всеми другими мыслями, было намерение не отправляться снова в свои странствия. Падение его отца было вызвано столкновением с парламентом, и Карл II намерен был поддерживать с ним хорошие отношения, пока у короны не будет возможности начать борьбу с надеждой на успех. В отношениях с лордами он выказывал любезную доверчивость, которая обезоруживала оппозицию. «Их прения забавляют меня», говорил он со свойственной ему беспечностью и, болтая, выдерживал огонь, когда пэры один за другим осыпали упреками его министров, и смеялся громче других, когда Шефтсбери осыпал грубейшими насмешками бездетную королеву. Придворным поручалось тайно воздействовать на Общины; непослушные дворяне приглашались в кабинет короля для целования его руки и выслушивания забавных рассказов о его бегстве после битвы при Уорчестере: еще более упрямых подкупали. Когда подкуп, лесть и воздействие не имели успеха, Карл II прибегал к уступкам и ожиданию лучших времен.

А между тем он продолжал терпеливо собирать уцелевшие остатки прежней королевской власти и пользоваться предоставлявшимися ему новыми средствами. Он не мог разрушить сделанного пуританством в Англии, но мог уничтожить то, что оно создало в Шотландии и Ирландии. До междоусобной войны эти королевства служили существенными ограничениями для английской свободы; теперь представлялось возможным снова воспользоваться ими для этого, просто признав юридически незаконным объединение, достигнутое Долгим парламентом и протектором. Отказывая союзу в признании, Карл II встречал поддержку в общественном мнении Англии, отчасти просто не любившем реформ, проведенных в эпоху «смут», отчасти опасавшемся того, что представители Шотландии составят в английском парламенте партию, всегда готовую к услугам короны. В Шотландии и Ирландии эта мера представлялась до некоторой степени восстановлением их независимости и потому была популярна. Но ее последствия скоро обнаружились. В Шотландии тотчас был отменен «ковенант». Новый шотландский парламент в Эдинбурге, прозванный Пьяным, проявил еще больший роялизм, чем английские кавалеры: одним решением он отменил все постановления своих предшественников за последние 28 лет. Эта мера лишила юридического основания все тогдашнее устройство шотландской церкви. Уже О. Кромвель запретил созывать общее собрание; теперь были уничтожены церковные соборы и съезды пресвитеров. Епископам Шотландии снова были возвращены духовное влияние и места в парламенте. Незаконное осуждение привело к казни маркиза Аргайла, единственного вельможи, который мог противиться воле короля. Управление страной было вверено кучке распутных политиков, а затем оно попало в руки графа Лоудердейля, самого способного и самого бессовестного из министров короля.

Их политика преследовала две цели — унижение пресвитерианства как единственной силы, которая могла вернуть свободу Шотландии, и образование армии, которая в случае нужды могла перейти границу и поддержать короля. В Ирландии отмена союза возвратила епископов в их епархии; но, как ни старался Карл II восстановить равновесие католиков и протестантов, как источник могущества короны, ему помешало упорное сопротивление протестантских поселенцев, восстававших против всякой мысли об отмене конфискаций О. Кромвеля. Пять лет упорной борьбы между ограбленными роялистами и новыми владельцами не поколебали позиций протестантов, и, несмотря на словесное возвращение старым владельцам трети отобранных имений, в руках католиков едва ли осталась шестая часть удобных земель острова. Притом требования герцога Ормонда вынудили предоставить ему управление, а его преданность была так умеренна и законна, что он не мог стать орудием планов деспотического управления, игравших большую роль в следующее царствование — при герцоге Тирконнелле. Но и само по себе отделение от Англии двух королевств было выигрышем для королевской власти, и Карл II спокойно обратился к созданию английской армии. Постоянное войско стало для массы народа, и больше всего для роялистов, раздавленных солдатами О. Кромвеля, предметом такой ненависти, что предлагать его учреждение было невозможно. А между тем, по мнению Карла II и его брата Якова II, гибель их отца объяснялась отсутствием организованной силы, которая могла бы подавить первые порывы национального сопротивления. Поэтому, распуская «новое войско», Карл II воспользовался тревогой, вызванной безумным восстанием в Лондоне кучки «людей пятой монархии» под командой старого солдата по фамилии Веннер, и удержал на службе под названием гвардии 5 тысяч конницы и пехоты. Таким образом, король постоянно имел наготове отряд «знатных людей и старых солдат, прекрасно одетых, обученных и на отличных конях», и, несмотря на возбуждаемый этим соблазн, он осторожно, но упорно продолжал постепенно увеличивать его численность. Через двадцать лет она возросла до 7 тысяч пехоты и 1 700 конницы с резервом из шести отличных полков, состоявших на службе у Соединенных провинций.

Но Карл II был слишком проницателен, чтобы, подобно своему брату Якову II, верить в возможность подавить свободу Англии при помощи одной королевской власти или нескольких тысяч солдат. Еще менее возможно было подавить такими средствами, как он хотел, английский протестантизм. Верен или нет рассказ о его отречении от протестантства во время его изгнания, но в душе Карл II давно перестал быть протестантом. Еще уцелевшее у него религиозное чувство было целиком на стороне католицизма; он поощрял переходы в него среди своих придворных, и последним его делом при жизни была просьба о формальном принятии его в лоно римской церкви. Но чувства его имели скорее политический, чем религиозный характер. В то время католики составляли в Англии гораздо большую часть населения, чем теперь; их богатства и местное влияние придавали им такое политическое значение, которое они с тех пор давно утратили; и чувство благодарности, и собственный интерес побуждали Карла II выполнить свое обещание и предоставить им свободу богослужения. Но он не ограничивался терпимостью, а уже заглядывал и вперед. Он понимал, что политическому деспотизму трудно уживаться со свободой исследования и действий в делах совести и что, по его собственным словам, «управлять вернее и легче там, где власть считается непогрешимой и где народ верит и покоряется безусловно».

Благодаря его долгому пребыванию в католических странах и его религиозному скептицизму, затруднения на пути к такому религиозному преобразованию, вероятно, представлялись ему небольшими. Уже через два года после Реставрации он направил агента в Рим определить условия примирения англиканской церкви с панством. Для успеха своих планов терпимости он сильно рассчитывал воспользоваться не согласием между англиканцами и диссентерами, но скоро заметил, что для осуществления своих политических и религиозных стремлений ему нужно искать средства вне Англии. В это время господствующей в Европе держа вой была Франция. Ее молодой король, Людовик XIV, всюду являлся поборником католицизма и деспотизма в их борьбе с политической и религиозной свободой. Франция была богатейшей из держав Европы, и ее субсидии могли уничтожить зависимость Карла II от парламента. Ее армия была лучшей в мире, и ее солдаты, казалось, могли сокрушить любое восстание английских патриотов. При помощи Людовика XIV только Карл II мог добиться своих целей, и он готов был заплатить цену, которую Людовик XIV требовал за свою помощь, содействовать выполнению его планов против Испании. Испания в это время не только перестала угрожать Европе: она сама боялась угроз Франции. Король Людовик XIV намеревался довершить ее ослабление, приобрести владения испанцев в Нидерландах и, наконец, обеспечить наследование испанского престола французским принцем. Но присутствие французов во Фландрии было одинаково нежелательным для Англии и Голландии, и потому в этой борьбе Испания могла рассчитывать на помощь как этих держав, так и империи.

Несколько лет Людовик XIV довольствовался тем, что совершенствовал свою армию и искусными переговорами мешал образованию против него союза великих держав. Первым его успехом в Англии был брак короля. Португалия только что сбросила с себя иго Испании и попала в полную зависимость от Франции; несмотря на протесты Испании, Карл II принял руку Катарины Браганцской и тем выразил свое согласие на союз с Людовиком XIV. Общественное мнение Англии заметило опасность такого шага и круто повернуло в сторону Испании. Уже в 1661 году лондонская чернь поддержала испанского посла в уличном споре с французским о первенстве. «Мы все от природы любим испанцев, — говорил Пепис, — и ненавидим французов». Брак с Катариной и продажа Франции Дюнкирхена, единственного плода побед О. Кромвеля, вызвали в народе сильное недовольство французским влиянием; одно время казалось, что война с Голландией закончится войной с Людовиком XIV. Голландская война сама по себе служила камнем преткновения для планов Франции. Помочь одной стороне — значило заставить другую искать содействия у Австрии и образовать союз, который помешал бы успехам Франции. Только мир мог удержать государства Европы в разъединении и позволить Людовику XIV осуществить план захвата Фландрии. Его попытка посредничества осталась без успеха; поражение при Лауэстофте заставило его предоставить помощь Голландии, и известие об этом пробудило в Англии надежду на войну. Когда Карл II объявил об этом Палатам, «они, — по словам Лувуа, — разразились громкими криками радости, вызванной надеждой на борьбу с нами». Но Людовик XIV был осторожен и ограничил свои усилия локализацией борьбы на море, а между тем Англия, страдая от внутренних и внешних бедствий, с трудом продолжала войну. В 1667 году за появлением голландского флота на Темзе внезапно последовало заключение Бредского мира, снова открывшего простор для дипломатических интриг Людовика XIV.

Во всей Англии господствовало сильное раздражение, целиком обрушившееся на одного Кларендона. Карл II был очень рассержен, когда в 1663 году его предложение предоставить короне право комментировать встретило явное сопротивление лорд-канцлера. И пресвитериане, представляемые Эшли, и католики, руководимые графом Бристолем, одинаково стремились низвергнуть его; при дворе его противником был Беннет, впоследствии граф Арлингтон, ставленник короля. Но Кларендон был все еще силен своим близким знакомством с делами короля, браком своей дочери Анны Гайд с герцогом Йоркским, своими деловыми способностями, но более всего — поддержкой церкви и доверием роялистов и англиканцев Палаты общин. Потерпев неудачу в своих усилиях сместить его, противники воспользовались завистью торгового класса, чтобы против воли вовлечь его в войну с Голландией, и скоро их расчеты оправдались, хотя канцлер, несмотря на протесты Этли, успел провести через Палаты «Закон о пяти милях». Война разрушила согласие Кларендона с парламентом. Парламент был раздражен его советом распустить Палаты и предложением набрать войско без парламентского разрешения, а также отказом допустить ревизию его счетов; в этом видели попытку восстановить ненавистную для народа постоянную армию. Карл II мог, наконец, избавиться от министра, такдолго ограничивавшего его в границах. Канцлер получил отставку и вынужден был искать убежища во Франции.

Вследствие изгнания Кларендона, смерти Саутгемптона и удаления Ормонда и Николаса, в Совете исчезла партия конституционных роялистов, а выделилась партия под руководством Эшли, первоначально представлявшая пресвитериан и не стеснявшаяся покупать терпимость ценой укрепления прав короны. До сих пор церковная политика Карла II не имела успеха из-за упорства парламента, влияния Кларендона и нежелания массы пресвитериан получить от короля «прощение» за признание католицизма, а также из за неприятия права короны освобождать от выполнения статутов парламента. Первые шаги нового министерства освобожде ние диссентеров, разрешение им вновь устраивать собрания, приостановка действия «Акта о единообразии» явное противоречие желаниям обеих Палат. Но когда в 1668 году Карл II снова предложил своим советникам установить всеобщую терпимость, он встретил с их стороны не больше поддержки, чем в 1663 году. Даже Эшли изменил свое мнение. Вместо терпимости они требовали объединения протестантов, которое совсем расстроило бы планы короля, и Палате общин был предложен проект примирения протестантов, одобренный умеренными богословами обеих сторон: Тиллотсоном и Стиллингфлитом — со стороны англиканцев, Мэнтоном и Бакстером — со стороны диссентеров. Несогласие с проектом также уже не могло вернуть Эшли и его партию к их прежним взглядам. Они все еще были за терпимость, но за такую, благодеяния которой не распространялись на католиков, «так как законы объявили начала римской церкви несовместимыми с безопасностью особы и правительства вашего величества».

В сущности, политика Совета определялась положением внешних дел. Людовик XIV скоро показал, почему на самом деле он так сильно настаивал на примирении Англии и Голландии. Нейтралитет императора он обеспечил себе тайным договором о разделе испанских владений между обоими монархами в случае, если король Испании умрет, не оставив наследника. Англия, на его взгляд, была в руках Карла II и, подобно Голландии, слишком истощена последней войной, чтобы вмешиваться в новую. Поэтому в самый день подписания договора он выставил свои притязания на Нидерланды, и его армия тотчас двинулась в поход. За два месяца были заняты большая часть Фландрии и шесть крепостей; Франш-Контэ захватили за 17 дней. Голландия протестовала и обратилась за помощью к Англии; но сначала ее призыв остался без ответа. На деле Англия тайно предлагала союз последовательно Голландии, Испании и Франции. От последней в награду за помощь против Голландии и, может быть, Испании она требовала участия в возможном разделе испанских владений и предоставления ей в таком случае земель Испании в Новом Свете. Но все ее предложения были одинаково отвергнуты. С каждым часом необходимость действовать становилась все яснее, и постепенно более широкие взгляды вытеснили мечты об исключительно национальных приобретениях.

Победы Людовика XIV, внезапное проявление могущества Франции вызывали страх перед католицизмом даже в наиболее терпимых умах. Люди инстинктивно чувствовали, что снова ставится на карту само существование протестантизма, а с ним — и гражданских свобод. Сам Арлингтон был женат на голландке и долго жил в Испании; несмотря на свою преданность католицизму, он больше имел в виду политические интересы Англии и неизменное со времен королевы Елизаветы стремление ее политиков не допускать французов во Фландрию. Заметив опасность, Людовик XIV старался успокоить общую тревогу предложением Испании мира и в то же время писал Тюренну: «Я занимаюсь планами далеко не невозможными и намерен во что бы то ни стало привести их в исполнение». Действительно, три армии готовы были напасть на Испанию, Германию и Фландрию, когда Арлингтон послал в Гаагу сэра Уильяма Темпля, и заключение в 1668 году Тройственного союза между Англией, Голландией и Швецией заставило Людовика XIV подчиниться предложенным им же самим условиям и подписать Аахенский мир.

Редкий договор пользовался такой популярностью как Тройственный союз. «Это единственный удачный шаг, сделанный со времени при бытия короля в Англию», — говорил Пепис. Даже Драйден, писавший с точки зрения тори, причислял разрыв этого союза к худшим злодеяниям Шефтсбери. Формально союз просто обязывал Людовика XIV принять предложенные им самим условия мира, и притом условия выгодные; но на деле он совсем расстраивал планы короля. Он осуществлял соглашение европейских держав, о которое, по смутному предчувствию Людовика XIV, должно было разбиться его честолюбие. Арлингтон стремился сделать союз ядром более крупной коалиции: он старался не только продлить его, но и включить в союз швейцарские кантоны, Империю и Австрийский дом. Старания его не имели успеха; но Тройственный союз носил в себе зародыши Великой коалиции, в конце концов спасшей Европу. Англии он тотчас вернул славу, утраченную ею после смерти О. Кромвеля, служил доказательством того, что Англия снова входит в общий поток европейской политики и принимает начало равновесия как главное условие благополучия всей Европы.

Но гордость Людовика XIV была задета вмешательством не столько Англии, сколько Голландии; по его выражению, «его задело за живое то, что его планы в самый момент их осуществления были расстроены народом лавочников». Людовик XIV применил это название к голландцам задолго до того, как Наполеон обозвал им англичан. Если он удержался от немедленного нападения, то только с целью вернее обеспечить себе мщение. В течение четырех лет, последовавших за Аахенским миром, его постоянной целью было изолировать Голландию, обеспечить себе при нападении на нее нейтралитет Империи, разрушить Тройственный союз, оторвав от него Швецию, и привлечь на свою сторону Карла II, — одним словом, оставить Голландию без помощи, кроме платонического расположения Бранденбурга и Испании. Его дипломатия всюду имела успех, но нигде он не был так полон, как в Англии. Успех Тройственного союза на минуту пробудил в Карле II гордость, но он никогда всерьез не отказывался от своей политики и, наконец, решился принять деятельное участие в ее осуществлении. Карл II понимал, что от новых министров он не может ожидать поддержки своих старых планов — предоставить католикам терпимость, что на деле министры стремятся к такому объединению протестантов, которое может стать роковым для его планов. С этого момента он решил искать себе помощи у Франции.

Едва был заключен Тройственный союз, как Карл II выразил Людовику XIV свое намерение вступить с ним в союз наступательный и оборонительный. Он сознавал, что во всем королевстве он один желает такого союза, но был намерен исполнить свое желание, что бы ни думали об этом его министры. Он рассчитывал или привлечь их на свою сторону, или перехитрить. Подобно королю, двое из них, Арлингтон и сэр Томас Клиффорд, были в душе католиками; Карл II пригласил их вместе с герцогом Йоркским, тайно принявшим католицизм, и двумя католическими вельможами на совещание. Обязав их к молчанию, он объявил себя католиком и просил указать средства к утверждению в королевстве католицизма. Было решено обратиться за помощью к Людовику XIV, и Карл II, по словам французского посланника, «стал просить у короля покровительства, надеясь, что его могучее влияние поможет ему в исполнении его плана — изменить к лучшему настоящее положение церкви в Англии и поставить свою власть так, чтобы можно было держать подданных в должном повиновении».

Поражение Голландии было необходимо для успеха планов и Карла II, и Людовика XIV, и едва высохли чернила, которыми был подписан Тройственный союз, как Карл II обещал свое содействие планам Людовика XIV, направленным на унижение Голландии и присоединение Фландрии. Он предложил объявить себя католиком и вместе с Францией напасть на Голландию, если Людовик XIV назначит ему ежегодную субсидию в один миллион. В случае, если король Испании умрет, не оставив сына, Карл II обязался поддерживать притязания Франции на Фландрию, а Людовик XIV обещал свое согласие на подчинение Англии испанских владений в Америке. Через год, в мае 1670 года, на этой основе был заключен тайный договор при свидании Карла II с его сестрой Генриеттой, герцогиней Орлеанской, в Дувре. По его условиям Карл II должен был объявить о своем обращении, а в случае, если этот шаг вызовет какие-либо беспорядки, его должны были поддержать субсидии и войско Франции. Обе державы должны были объявить Голландии войну, причем Англия выставляла небольшое сухопутное войско, но принимала на себя главную тяжесть борьбы на море за ежегодную субсидию в 300 тысяч фунтов.

Лучшим доказательством политической безнравственности века служит тот факт, что посредником при заключении Дуврского договора Карл II выбрал себе именно Арлингтона, виновника Тройственного союза; но для всех, кроме Арлингтона и Клиффорда, обращение короля и его политические планы оставались неизвестными. От партии, представлявшей в Королевском совете старых пресвитериан — Эшли, Лоудердейля или герцога Бекингема, было невозможно добиться согласия на Дуврский договор; но можно было получить одобрение войны с Голландией, играя на их стремлении добиться терпимости для диссентеров. Поэтому король отложил объявление о переходе в католичество и при посредстве Бекингема начал для виду переговоры, закончившиеся заключением подложного договора, который был сообщен Лоудердейлу и Эшли. О церковных преобразованиях и об обещании Франции помочь их осуществлению в нем вовсе не упоминалось, а говорилось только о совместной войне против голландцев. Такая война по форме не была нарушением Тройственного союза, целью которого была охрана владений Испании, и в 1671 году у Эшли и его товарищей удалось выманить согласие на нее обещанием терпимости на указанных ими условиях. Действительно, Карл II уступил в том пункте, на котором прежде настаивал, и по требованию Эшли обещал, что католики терпимостью не воспользуются.

После заключения сделки и обмана министров Карлу II оставалось только обмануть парламент. В 1670 году под предлогом поддержки Тройственного союза король потребовал большой субсидии для флота; парламент назначил ее, а весной его заседания были отсрочены. Противодействие народа планам короля было таким сильным, что он был вынужден как можно скорее начать военные действия. За нападением на голландский конвой тотчас последовало объявление войны. Новые средства для нее принесли закрытие казначейства и прекращение, по совету Клиффорда, уплаты капитала и процентов по займам, произведенным казной. Эта мера вынудила половину лондонских банкиров прекратить платежи, но объявление войны обеспечило Эшли и его товарищам так дорого купленную ими терпимость. В силу своей церковной власти король приказал (в 1672 г.) «прекратить с этого дня применение всякого рода уголовных законов против всех диссентеров или уклоняющихся» и предоставил свободу богослужения всем диссентерам, кроме католиков, которым было позволено служить мессу только в частных домах. Если что и могло оправдать сделку, при помощи которой Эшли и его товарищи купили терпимость, так это именно результаты «Декларации о терпимости». После долголетнего изгнания священники вернулись к своим очагам и своей пастве, молельни снова открылись, тюрьмы опустели. Бениан покинул свою Бедфордскую тюрьму; сотни квакеров, которые особенно пострадали от преследований, получили возможность отправлять богослужение по своему.

Но в массе диссентеров «Декларация» не вызвала выражений благодарности. Как ни дорожили они терпимостью, для них были еще дороже общие интересы религии; а теперь опасность грозила не только им, но и национальной свободе вообще. Сначала успех союзников представлялся полным. Армия французов перешла через Рейн, заняла без сопротивления три области и продвинула свои передовые отряды до самого Амстердама. Только искусство и отчаянная храбрость голландских моряков под командой Рюйтера помогли им в упорной битве с английским флотом под предводительством герцога Йоркского у берегов Суффолка. Торжество английского кабинета выразилось в возвышении вождей обеих его партий. Эшли был назначен канцлером и лордом Шефтсбери, Клиффорд лорд казначеем. Голландцев спасло их упорное мужество и раздражение непомерными требованиями победителя. Успех плана обоих дворов зависел от быстроты и неожиданности нападения; а между тем приближалась зима, когда военные действия прекращались. Смерть де Вигга, главы крупного купечества, поставила во главе республики Вильгельма, принца Оранского. Несмотря на свою молодость, он тотчас обнаружил холодное мужество и упорство своих предков. «Неужели вы не видите, что ваша родина погибла?» спросил его герцог Бекингем, посланный в Гаагу для переговоров. «Есть верное средство никогда не видеть ее гибели, отвечал Вильгельм, ото умереть в последнем рву».

Весной положение изменилось. Непоколебимая твердость Вильгельма спасла Голландию и отнимала у Франции одну область за другой. В Англии зимняя проволочка истощила так бессовестно собранные средства, а закрытие казначейства подорвало кредит и сделало невозможным новый заем. В 1673 году пришлось обратиться к Общинам, собравшимся в очень недоверчивом настроении. Несмотря на всю непопулярность войны, они оставили ее в стороне. Все прочие чувства заглушало смутное опасение, — как известно, оправдавшееся фактами, что существует бессовестный заговор против свободы и церкви. Появилось подозрение, что вся вооруженная сила страны находится в руках католиков. Герцога Йоркского считали тайным папистом, а он командовал флотом. Католики были офицерами в войске, набиравшемся для войны с Голландией. Любовница короля, леди Кастлмейн, открыто перешла в католицизм, и существовали сильные сомнения в протестантизме короля. Всюду носилось подозрение, что составлен заговор с целью утвердить католичество и деспотизм и что орудиями для него служат война и терпимость. Перемена в настроении Общин обнаружилась в образовании так называемой с того времени национальной партии с лордом Расселом, лордом Кэвендишем и сэром Уильямом Ковентри во главе; она сочувствовала стремлению диссентеров к религиозной терпимости, но считала своей главной обязанностью противодействовать планам двора. Относительно «Декларации о терпимости» все партии Палаты были единодушны. Общины постановили, «что действие уголовных законов по церковным вопросам может приостанавливаться только с согласия парламента», и отказали в субсидиях до отмены «Декларации». Король уступил, но, едва она была отменена, как через обе Палаты без сопротивления прошел «Акт об испытании» («Test Act»), требовавший от всех чиновников и офицеров присяги на подданство и верховенство короля, отречения от пресуществления и принятия причастия по обрядам англиканской церкви.

Было ясно, что протестантские диссиденты готовы отказаться от всех возражений против присяги и причастия и что таким образом закон лишит католиков всякого участия в управлении. Клиффорд тотчас предложил сопротивление; Бекингем имел смелость высказаться за движение армии на Лондон. Но субсидия все еще не была разрешена, и Арлингтон, видя, что исчезла всякая надежда на выполнение «великого плана», посоветовал Карлу II уступить. У короля оставалось одно средство — распустить парламент, но при таком настроении народа новый парламент мог оказаться еще более непримиримым, чем настоящий, и потому король неохотно уступил. Редкая мера вызывала когда-либо более поразительные последствия. Герцог Йоркский признал себя католиком и отказался от должности генерал-адмирала. Масса возбужденного народа собралась вокруг дома лорд-казначея, услышав, что и Клиффорд объявил себя католиком и оставил должность. За их отставкой последовали отставки сотен других офицеров и чиновников короны. Это произвело на общественное мнение удивительное действие. «Я не решаюсь сообщать все странные толки, ходящие в городе», — говорил Эвелин. Отставки считались доказательством существования тех опасностей, против которых был направлен «Акт об испытании». С этого момента исчезло всякое доверие к Карлу II. «Если бы король, — сказал с горечью Шефтсбери, — имел счастье родиться честным человеком, он, наверное, считался бы человеком с хорошими способностями, отлично воспитанным и добродушным; но как государь он поставил себя теперь в такое положение, что никто на свете, — ни мужчина, ни женщина, — не решается положиться на него или довериться его словам и дружбе».

Глава IV ДЭНБИ (1673–1678 гг.)

Вероломство короля больше всего потрясло в Англии канцлера, лорда Шефтсбери. Эшли Купер гордился своей проницательностью, с которой распознавал характеры людей, и политическим чутьем предстоявших перемен. Он отличался удивительной самоуверенностью. Еще в детстве он спас свое состояние от жадности опекунов смелым обращением к Ною, бывшему тогда генерал-прокурором. Еще будучи студентом, он организовал в Оксфорде восстание новичков против стеснительных обычаев, навязываемых им старшими членами колледжа, и добился их отмены. В 18 лет он был членом Короткого парламента. В начале междоусобной войны он принял сторону короля, «но среди успехов монарха предусмотрел гибель его дела, перешел на сторону парламента, связал свою участь с судьбой О. Кромвеля и стал членом Государственного совета. Но Эшли был строгим сторонником парламента, и установление деспотического правления отдалило его от О. Кромвеля, а временная опала в последние годы протектората только усилила его оппозицию, содействовавшую падению республики. Его жестокие нападки на умершего протектора, интриги с Монком и ревностное содействие в качестве члена Государственного совета после возвращения короля были награждены при Реставрации пэрством и назначением на одно из самых главных мест в Королевском совете. Эшли было тогда лет сорок. По пренебрежительному замечанию Драйдена, с точки зрения тори, он был при республике «громчайшей волынкой в фальшивящей толпе»; но едва он стал министром Карла II, как бросился в придворное беспутство с таким пылом, который удивлял даже его государя. «Вы — худший пес в Англии», — заметил Карл II, услышав непристойную шутку своего советника. «Из подданных, государь, я согласен», — был бесцеремонный ответ.

Но распутство Эшли было просто маской. На деле от природы и по привычке он отличался умеренностью, а его плохое здоровье делало большие излишества невозможными. Люди скоро заметили, что царедворец, болтавшийся в будуаре леди Кастлмейн или пивший и шутивший с Седли и Бекингемом, — трудолюбивый и способный делец. Через три года после Реставрации смущенный Пепис говорил о нем: «Это очень деловой человек, но в то же время преданный удовольствиям и развлечениям». Соперники одинаково завидовали как его ловкости и мастерству в разрешении финансовых вопросов, так и бойкому остроумию, располагавшему к нему короля. Даже в более поздние годы его деятельность поневоле вызывала у противников одобрение. Драйден признавал, что как канцлер он был «скор в решениях и легкодоступен», и удивлялся его неутомимой деятельности, «отказывавшей его старости в необходимых часах отдыха». Его деятельность представлялась тем более удивительной, что он был очень слаб здоровьем.

В молодости с ним произошел случай, вызвавший эту постоянную слабость; признаками ее служили морщины, бороздившие его бледное продолговатое лицо, хрупкость и нервная дрожь, потрясавшая его щуплую фигуру. «Крошечное тело доводилось до истощения обитавшей в нем пылкой душой». Но слабость и страдания не сопровождались у него мрачным настроением. Эшли подвергался более бессовестным нападкам, чем любой политический деятель, кроме Уолполя; но его недруг Бернет признавал, что в отзывах канцлера о противниках никогда не было ни горечи, ни злобы. Даже сокрушительное для них его остроумие обычно отличалось добродушием. «Когда вы перестанете проповедовать?» — ворчливо пробормотал один епископ во время речи лорда Шефтсбери в Палате пэров. «Когда стану епископом, сударь мой», — ответил тот насмешливо.

Как политический деятель Эшли сильно отличался от современников не только своими удивительными ловкостью и энергией, но и пренебрежением к личной выгоде. Его бескорыстие отмечал даже Драйден, старательно выискивавший в его характере слабости. Положение Эшли как политического вождя, на теперешний взгляд, было довольно неустойчивым. В деле веры он, в лучшем случае, был деистом, несколько странным образом думавшим, «что после смерти наши души живут в звездах». Но, несмотря на свой деизм, он оставался в Королевском совете представителем партии пресвитериан и диссентеров. Он постоянно и усердно защищал терпимость, но эта защита основывалась на чисто политических мотивах. Он видел, что диссентеров не удалось вернуть в церковь преследованием и что оно только внесло в страну раздор, позволявший короне ограничивать свободу народа и лишавший Англию всякого влияния на Европу. Примирить англиканцев и диссентеров можно было единственно при помощи терпимости, но при настроении, господствовавшем в Англии после Реставрации, добиться терпимости можно было только от короля. Поэтому, чтобы приобрести влияние на Карла II и обеспечить себе его содействие в борьбе против нетерпимости Кларендона, Эшли пользовался всевозможными средствами: остроумием, беспутством, быстротой в решении дел. Карл II, как известно, вел свою личную игру и имел свои основания поддерживать Эшли в его упорной, но бесплодной борьбе против актов об испытании и корпорациях, против «Закона о единообразии» и преследования диссентеров.

Наконец, фортуна наградила его за изворотливость, с которой он втянул Кларендона в тяжелую войну с Голландией и воспользовался неудовольствием парламента, чтобы добиться его отставки. При помощи еще более бессовестной сделки, ценой согласия на вторую войну с Голландией, Эшли рассчитывал добиться отмены «Декларации о терпимости», освобождения заключенных диссентеров, свободы богослужения для всех диссидентов. Многие считали его виновным во всем, и даже в том, в чем он нисколько не был повинен. Под натиском бури растущего недовольства, Эшли в минуту пьяной откровенности узнал тайну религии короля. Он признался другу, что «его тревожит темная туча, собирающаяся над Англией»; но, несмотря на свою тревогу, он все еще считал себя достаточно сильным для того, чтобы воспользоваться Карлом II в своих целях. Принятие канцлерства и графского титула, а также горячая защита войны при созыве парламента еще более связали его с политикой короля. Если верить утверждению французского посла, то Эшли узнал от Арлингтона тайну Дуврского договора только после созыва парламента. Было ли это так или у него, как и у массы народа, подозрение превратилось в уверенность, но Шефтсбери понял, что его обманули. К горечи этого открытия присоединялось сознание того, что он содействовал проведению ненавистных ему планов.

Он быстро изменил образ действий. В Королевском совете он стал настаивать на отмене «Декларации о терпимости»; в парламенте он с чрезвычайной горячностью Защищал «Акт об испытании». Смещение, в силу последнего, герцога Йоркского, Якова II и Клиффорда, на взгляд Шефтсбери, принесло ему преобладание в Королевском совете и породило надежду отомстить за пережитый обман, навязав королю свою политику. Он решил покончить с войной. Он мечтал помешать престолонаследию католика разводом короля с супругой и новым браком его с протестантской принцессой. В это время Карл II действительно оказался в беспомощном положении. Как он говорил Людовику XIV много раньше, он оказался одиноким в своем королевстве. «Акт об испытании» был принят обеими Палатами единогласно. Короля покинули даже диссентеры, предпочитавшие преследование поддержке его планов. Отставка офицеров католиков лишила его возможности прибегнуть к силе, если он когда-нибудь и имел это в виду; неудачный ход голландской войны отнял у него всякую надежду на помощь со стороны Франции. Твердость принца Оранского пробудила в его соотечественниках упорство. Завоевания французов на суше были понемногу возвращены; на море союзному флоту все не давали ходу ловкие маневры Рюйтера.

Не меньшими, чем на войне, были успехи Вильгельма Оранского в дипломатии. Опасность, грозившая Европе, наконец, заставила действовать дом Габсбургов, и союз его с Голландией положил основание Великой коалиции. Карл II настаивал на продолжении войны. Шефтсбери, как и парламент, требовал мира. Для его достижения он вступил в тесный союз с национальной партией в Палате общин и приветствовал возвращение в Королевский совет герцога Ормонда и принца Рупрехта, считавшихся главными сторонниками парламента. Влиянию Шефтсбери Карл приписывал выраженное общинами недовольство объявлением войны и их отказ в разрешении субсидий до предоставления новых церковных гарантий. По его просьбе обе Палаты представили послание, направленное против предполагавшегося брака Якова II с католической принцессой Марией Моденской. Но планы Шефтсбери были вдруг расстроены неожиданными действиями короля. Едва в ноябре 1673 года заседания Палат были отсрочены, как канцлер получил приказ отказаться от своей должности.

«Я только сниму мантию и опояшусь мечом», — говорят, ответил Шефтсбери на приказ короля. Слова эти имели довольно невинный характер, так как меч входил в состав обычного дворянского наряда, который он должен был снова надеть, сняв мантию канцлера, и, тем не менее, они были приняты за скрытую угрозу. Шефтсбери все еще намеревался навязать королю мир с Голландией. Но предстоявшие опасности внушали ему еще больше тревоги, чем настоящие. Наследник престола герцог Йоркский признал себя католиком, и почти все были согласны в том, что в случае его вступления на престол для национальной церкви необходимы гарантии. Но Шефтсбери понимал, и в этом заключалась его главная заслуга, что гарантии не имеют значения для короля, подобно Якову II, убежденного в своем божественном праве и увлекаемого религиозным пылом. С самого начала он задумал добиться от Карла II отстранения его брата от престола, и революция, в конце концов осуществившая план, доказала его справедливость. К несчастью, он намеревался бороться с Карлом II средствами, столь же низкими. Отставка Клиффорда, признание Яковом II своего обращения разрушили всякое доверие к честности политических деятелей. Появилась мания подозрений. Пошла глухая молва о католичестве самого Карла II. Появилось подозрение, что, вопреки «Акту об испытании», тайные католики занимают высшие должности в государстве, и как известно, что по отношению к Арлингтону это подозрение было справедливым. Шефтсбери воспользовался этой общей тревогой, еще более усиливавшейся от сознания невозможности предупредить обнаруживающиеся с каждым днем опасности, как средством для проведения своих планов.

Он начал усиливать панику слухами о близком восстании католиков в Лондоне, о пред стоящем возмущении Ирландии при поддержке французской армии. Чтобы избежать опасности заговора, задуманного, по его словам, с целью зарезать его, он переселился в свой дом в Сити. В то же время он быстро организовал в парламенте национальную партию и открыто стал во главе ее. При возобновлении заседаний Палат (1674 г.) он и его сторонники предъявили требование удаления министров, «зараженных католицизмом или вредных и опасных в других отношениях». Общины предложили королю отставить Лоудердейля, Бекингема и Арлингтона и распустить войска, набранные в 1664 году. Затем был внесен билль, запрещавший всем католикам доступ ко двору, другими словами, удалявший Якова II из Королевского совета. Еще важнее был «Билль о гарантиях протестантизма», поддержанный Шефтсбери, Галифаксом и Карлайлем, вождями новой оппозиции в Палате лордов: он отнимал право на престол у всякого принца крови в случае его брака с католичкой; этот билль, служивший первым проектом позднейшего «Закона об устранении», провести не удалось, но это только усилило волнение и тревогу Палат. Шефтсбери деятельно интриговал в Сити, переписывался с Вильгельмом Оранским, настаивал на войне с Францией. Карлу II удалось предупредить войну только обращением к Людовику XIV, который дал ему субсидию, позволившую отсрочить заседание парламента. Но король понял, что наступило время уступок. «Дела приняли плохой оборот, — сказал он Темплю в порыве необычайного раздражения, но, если бы мне хорошо служили, то я мог бы отлично этим воспользоваться». Уступки его, по обыкновению, были полными. Он отставил Бекингема и Арлингтона и заключил мир с Голландией (1674 г.).

Но Карл II был опаснее всего в минуту поражения; он уже успел наметить новую политику, которая могла парализовать усилия Шефтсбери. С самого начала своего царствования он держался политики равновесия, выдвигая англиканцев против диссентеров, Эшли против Кларендона, — отчасти для поддержания своей самостоятельности, отчасти с целью извлечь из политической борьбы некоторые выгоды для католиков. Настроение общин позволило Кларендону парализовать усилия короля. С его падением Карл II считал себя достаточно сильным, чтобы отказаться от поддержания политического равновесия, и попытался провести свои планы при поддержке одних диссентеров. Однако новая политика оказалась столь же неудачной, что и старая. Диссентеры отказались пожертвовать интересами протестантизма, и их вождь Шефтсбери предложил такие меры, которые разрушали надежды, внушенные католикам обращением Якова II. В таком положении Карл II решился привлечь к себе Палату общин, приняв ту политику, на которой она настаивала. Большинство ее составляли англиканцы-кавалеры, считавшие своим представителем в Королевском совете сэра Томаса Осборна, сторонника Арлингтона. Король уже пожаловал Осборна в графы Дэнби и назначил его на место Клиффорда лорд-казначеем. В 1674 году он открыто принял политику Дэнби и его партии в парламенте.

В общем, Дэнби следовал политике Кларендона. Как и Кларендон, он был привязан к церкви, ненавидел папство и диссентеров, имел высокое понятие о власти короля, умеряемой верой в парламент и закон. Первые меры его были направлены на ослабление общей паники и закрепление положения Якова II. Старшая дочь герцога и предполагаемая наследница короны Мария была по приказу короля конфирмована протестанткой. Насчет ее брака были начаты тайные переговоры с Вильгельмом Оранским, племянником короля, в случае устранения Якова II и его потомства ближе всего стоявшим к престолу. Такой брак избавлял Якова II от единственного соперника, опасного для его притязаний, и в то же время открывал Вильгельму Оранскому возможность после смерти тестя спокойно вступить на престол. Союз между церковью и короной был подтвержден на совещаниях Дэнби с епископами. Первый результат этого сказался в строгом применении «Закона против тайных собраний» и в удалении от двора всех католиков; в то же время созванному в 1675 году парламенту было дано ручательство в строгом соблюдении «Акта об испытании». Король изменил свою политику как раз вовремя. При данном положении дел помощь сосредоточивавшейся вокруг Дэнби партии кавалеров избавила Карла II от унизительной необходимости отозвать войска, все еще остававшиеся на французской службе. Чтобы добиться большинства в этом вопросе, Дэнби вынужден был прибегнуть к средству, с тех пор в течение почти ста лет игравшему большую роль в английской политике. Он широко использовал подкупы. Еще лучше удалось ему отвлечь большинство общин от союза с национальной партией, поддерживая дух религиозного преследования.

Он предложил распространить «испытание», введенное Кларендоном для городских выборных, на всех чиновников государства: взять со всех членов обеих Палат, со всех судей и чиновников обязательство никогда не поднимать оружия против короля и не «стремиться ни к каким преобразованиям протестантской религии, установленной теперь законом в английской церкви, или к переменам в управлении, установленном законом в церкви и государстве». Епископы и партия кавалеров провели билль через Палату лордов; принятию его общинами помешал только ловко раздутый Шефтсбери спор обеих Палат за преимущество. С другой стороны, у национальной партии осталось достаточно сил, чтобы обставить разрешение субсидий невозможными для короля условиями. Как ни были обрадованы общины обещанием Дэнби объявить войну Франции, они не могли доверять королю; и Дэнби скоро пришлось убедиться, каким основательным было их недоверие. Едва заседания Палат были отсрочены, как Карл II познакомил его с переговорами, которые он все это время вел с Людовиком XIV, и потребовал от министра подписать договор, при условии ежегодной пенсии со стороны Франции, обязывавший обоих государей не вступать в соглашение с другими державами и в случае восстания в их владениях оказывать друг другу поддержку. Подобный трактат не только ставил Англию в зависимость от Франции, но и избавлял короля от всякого контроля со стороны парламента. Напрасно Дэнби просил отсрочки и совещания с Советом. Карл II ответил на его просьбы собственноручным подписанием трактата.

Дэнби был так же обманут королем, как раньше Шефтсбери, но это только побудило его к новым планам с целью освободить Карла II от влияния Людовика XIV. Для этого нужно было прежде всего примирить короля с парламентом, собравшимся после 15-месячного перерыва. Этому примирению мешала национальная партия, но Дэнби решился сломить ее силу при помощи бессовестной придирки, повод к которой подала ошибка Шефтсбери. Последний потерял надежду создать устойчивую оппозицию короне в Палате общин, выбранной 15 лет назад, в пору церковной и политической реакции. Раньше он уже предлагал ходатайствовать о ее роспуске; теперь он стал доказывать, что, так как статут Эдуарда III предписал собирать парламенты «раз в год или, в случае нужды, чаще», то недавняя полуторагодовая отсрочка парламента юридически прекратила его дееспособность. «Закон о трехлетии» лишал этот довод всякого значения; но Дэнби увидел в нем неуважение к Палате, и по его указанию лорды отправили в Тауэр сторонников роспуска — Шефтсбери, Бекингема, Солсбери и Уартона. Этот удар смутил оппозицию, и Дэнби предложил меру, которая должна была восстановить доверие встревоженных англиканцев к короне. Билль о безопасности церкви гласил, что в случае вступления на престол короля, не принадлежащего к англиканской церкви, назначение епископов должно перейти к прелатам, а дети короля должны быть отданы под опеку архиепископа Кентерберийского.

Однако в Палате общин билль провалился, и Дэнби только широким подкупом добился разрешения субсидий. Ход внеш ней войны за границей настолько усилил в Англии панику, что Дэнби не мог ее ослабить. Новые успехи французского оружия во Фландрии и поражение принца Оранского при Касседе вызвали во всей стране требование войны. Обе Палаты отвечали на это требование обращением к короне, но Карл II отразил удар, запросив субсидий до объявления войны, и когда все еще подозрительно настроенная Палата отказала в них, он отсрочил созыв парламента. Новые крупные субсидии со стороны Франции позволили ему продлить эту отсрочку на семь месяцев. Но молчание парламента мало успокоило страну, и Дэнби воспользовался общим требованием войны, чтобы принудить короля к решительному шагу. Партия кавалеров так же сильно, как и пуритане, желала помешать успехам французов, а Дэнби хотел загладить свою неудачу внутри и объединить парламент на почве решительной внешней политики. По обыкновению, Карл II для видимости уступил. Он сам был недоволен появлением французов на Фландрском берегу и признавался, что, если покинет Фландрию, «ему не будет возможно жить в мире со своими подданными». Поэтому он позволил Дэнби указать обеим партиям на необходимость взаимных уступок и выявить новую политику Англии шагом, который должен был иметь важные последствия.

В Англию пригласили принца Оранского для помолвки с Марией, предполагаемой наследницей короны. Брак этот обещал в будущем более тесный политический союз с Голландией и, следовательно, противодействие честолюбию Франции. В стране он был популярен как брак с протестантом и как ручательство в протестантском престолонаследии. Но Людовик XIV был очень возмущен; он отверг предложенный Англией мир и снова выставил войска. Дэнби готов был принять вызов; за отзывом английского посла из Парижа последовал созыв парламента (1678 г.). На воинственную тронную речь Палата отвечала воинственным адресом, назначением налогов, набором войска. Но настоящее объявление войны все еще заставляло себя ждать. В то время как Дэнби угрожал Франции, Карл II старался обратить угрозы к своей выгоде и воспользоваться проволочкой для компрометировавших его переговоров. В награду за свое посредничество в переговорах он потребовал от Людовика XIV новой пенсии на ближайшие три года. Дэнби снизошел до предъявления этого требования, а Карл II прибавил: «Письмо это написано по моему приказу. К. К.». В Остенде высадился отряд из 3 тысяч английских солдат, но союз был уже подорван подозрением относительно настоящей политики короля, и за новую пенсию Карл II вскоре согласился отозвать свою бригаду. Едва сделка была заключена, как Людовик XIV взял назад предложенные им самим условия мира, в расчете на которые, по-видимому, Англия прекратила военные действия. Дэнби еще раз предложил союзникам помощь, но они потеряли всякое доверие к Англии. Державы одна за другой подчинялись новым требованиям Франции; правда, Голландия, первоначальная причина войны, была спасена, но Нимвегенский мир сделал Людовика XIV повелителем Европы.

Мир этот был позором для Англии, но он оставил в распоряжении Карла II около миллиона французских денег и войско в 20 тысяч человек, набранное для войны, которую он отказался объявить. Его поведение снова оживило старые подозрения насчет его вероломства и тайного соглашения с Людовиком XIV для подавления свободы и церкви в Англии. Что такое соглашение существовало, мы знаем; со времени заключения Дуврского договора надежды католической партии возрастали быстрее, чем паника протестантов. Поэтому католики были сильно огорчены отречением короля от его планов после безуспешной четырехлетней борьбы и его мнимым возвращением к политике Кларендона. Их гнев и отчаяние видны из писем английских иезуитов и переписки Колмэна. Последний, секретарь герцогини Йоркской и ловкий интриган, настолько ознакомился с настоящими планами короля и его брата, что решился просить у Людовика XIV денег для интриг в парламенте с целью охраны интересов католиков от враждебности Дэнби. Отрывок из одного письма Колмэна дает понятие о безумных мечтах, воодушевлявших более пылких католиков того времени. «Им предстоит великое дело. — писал он, не меньшее, чем обращение трех королевств, и через это, пожалуй, полное истребление зловредной ереси, так долго господствовавшей над большей частью северного мира. Успех этот нанесет протестантизму сильнейший удар из перенесенных им с самого его появления».

Смущавшие умы народа подо зрения перешли в тревогу, когда Нимвегенский мир, по-видимому, сделал Карла II хозяином положения; этим общим страхом и воспользовался, придумав для этого заговор католиков, один из тех низких обманщиков, которые всегда появляются в пору сильного общего брожения. Это был Тит Оте, баптистский священник до Реставрации, викарий и корабельный капеллан после нее; оставшись, благодаря своему низкому харак теру, без средств, он искал себе пропитания в обращении к католицизму и был принят в монастыри иезуитов в Вальядолиде и Сент-Омере. Во время своего пребывания в них он услышал о тайном собрании иезуитов в Лондоне; вероятно, это было обычное собрание ордена. Когда его прогнали за плохое поведение, его плодовитая фантазия превратила это единичное собрание в целый заговор с целью ниспровержения протестантизма и умерщвления короля. Донос был представлен Карлу II, встретившему его с холодным недоверием; но Отс в августе 1678 года подтвердил его истинность присягой перед лондонским сановником, сэром Эдмундсбери Годфри, и наконец добился вызова в Совет.

Там он объявил, что ему доверены письма, разоблачающие планы иезуитов. В Ирландии они возбуждали восстание, в Шотландии выступали под видом камеронцев, в Англии хотели умертвить короля и предоставить престол католику, герцогу Йоркскому. Однако представленные им отрывки из писем иезуитов указывали только на огорчение и злобу их авторов, но не доказывали существования преступного плана убийства. Поэтому донос Отса был бы отвергнут с презрением, не будь захвачена переписка Колмэна. Эти письма придали заговору новый оттенок и поколебали решимость самого Дэнби, думавшего было отвергнуть разоблачение Отса; убедившись в существовании у Карла II тайных замыслов, в которых он не решался себе признаться, Дэнби склонился к мысли воспользоваться разоблачениями для того, чтобы парализовать католическую политику короля. Но от роста паники уже выгадали более ловкие руки. За дело взялся Шефтсбери, освобожденный после долгого заключения и потерявший надежду расстроить политику короля другим способом. «Пусть канцлер, как ему угодно, восстает против католичества, — сказал он с насмешкой, — я буду кричать громче». Однако после того, как сэра Эдмундсбери Годфри, сановника, которому Отс изложил свой донос, нашли с мечом в груди в поле близ Лондона, народную ярость не нужно было подстрекать. Его смерть была принята за убийство, а убийство — за попытку иезуитов «задушить заговор». Торжественные похороны усилили общее волнение, и обе Палаты назначили комиссии для исследования предъявленных Отсом обвинений.

Главой этого следствия стал Шефтсбери. При всем своем честолюбии он преследовал цели, полезные для народа. Шефтсбери стремился принудить Карла II к роспуску парламента. Он хотел отставки Дэнби и образования такого министерства, которое устранило бы зависимость Карла II от Франции и придал бы его политике конституционный оборот. Он понимал, что никакие ручательства не устранят опасностей, связанных со вступлением на престол католика, и добивался устранения Якова II. Но, преследуя эти цели, он опирался главным образом на пресловутый заговор. Он усилил общую панику принятием без расследования новых показаний Отса, в которых тот приписывал участие в заговоре иезуитов пяти католических пэров. Пэры были отправлены в Тауэр, а 2 тысячи подозрительных лиц заключены в тюрьмы. Всем католикам прокламация предписала покинуть Лондон. Была призвана к оружию милиция, и по улицам расхаживали патрули для предупреждения предстоявшего, по словам Отса, восстания. Между тем Шефтсбери воспользовался паникой для политических целей и в 1678 году провел через парламент билль, лишавший католиков права заседать в обеих Палатах. Запрет этот сохранял силу в течение полутора столетий; в сущности, он был направлен против герцога Йоркского, но план Шефтсбери был расстроен внесением оговорки, освобождавшей Якова II от действия билля. Страх перед заговором, поддерживавшийся четыре месяца свидетельством одного Отса, начал ослабевать; но обещание награды вызвало донос некоего негодяя по имени Бедло, в сравнении с которым разоблачения Отса показались пустяками.

Низкое соперничество доводило теперь обоих доносчиков до все более чудовищных разоблачений. Бедло клятвенно признавал существование заговора, имевшего целью высадку католической армии и общее избиение протестантов. Отс превзошел разоблачения Бедло, обвинив перед Палатой лордов саму королеву в причастности к заговору против супруга. Как ни чудовищны были эти обвинения, они оживили ослабевавшую ярость народа и Палат. Арестованных пэров было приказано привлечь к суду. Новая прокламация предписала арест всех католиков королевства. Осуждением и казнью Колмэна начался ряд судебных убийств, о которых даже и теперь нельзя вспоминать без ужаса. Но если бы тревога основывалась только на клятвопреступлении, то она скоро выдохлась бы. Мнимый заговор находил себе подтверждение в существовании истинного. Письма Колмэна вызвали доверие к выдумкам Отса; новое открытие как будто подтвердило разоблачения Бедло. Поскольку давление общин и Дэнби поставило Карла II в кажущийся антагонизм к Франции, Людовик XIV решился добиться роспуска парламента, отставки министра и ликвидации армии, которую Дэнби все еще считал орудием против него. Для этой цели французский посланник вступил в переговоры с вождями национальной партии. Английский посол в Париже Ральф Монтегю поссорился с Дэнби, вернулся на родину и получил место в Палате общин. Несмотря на похищение его бумаг, он выложил на стол Палаты адресованную Людовику XIV депешу с требованием вознаградить короля Карла II за услуги, оказанные им Франции во время последних переговоров. Палата была поражена, как громом; хотя серьезные подозрения на этот счет действительно имели место, но факт зависимости Англии от чужеземной державы раньше не был доказан. Под депешей стояла подпись Дэнби, и против него тотчас было возбуждено обвинение в государственной измене. Но Шефтсбери больше хотелось добиться избрания нового парламента, чем наказания соперника, а Карл II хотел во что бы то ни стало избежать процесса, который не преминул бы раскрыть позорный секрет его внешней политики. Карл II оказался в руках Шефтсбери, и последний достиг, наконец, своей цели. В январе 1679 года, после самого продолжительного в истории Англии непрерывного существования, парламент 1661 года был, наконец, распущен.

Глава V ШЕФТСБЕРИ (1679–1682 гг.)

Выборы в новый парламент проходили при сильном национальном оживлении. Они обеспечили большинство англиканцам и поместным дворянам, разделявшим общую тревогу — еще до созыва в марте настроение парламентариев повлияло на политику короля. Карл II отправил Якова II в Брюссель, начал распускать армию, обещал скоро дать отставку Дэнби. В своей тронной речи он потребовал субсидий для поддержания протестантской политики своего правительства во внешних делах. Но отвратить падение Дэнби было невозможно: Общины настаивали перед Палатой лордов на его обвинении. Следовало лишить его должности казначея и образовать новое министерство. Президентом Совета стал Шефтсбери, а его членами — лорды Рассел и Кэвендиш, вожди национальной партии, вместе с лордами Голлсом и Робертсом, прежними представителями пресвитериан, выдвинувшиеся из оппозиции. Вслед за своим другом Шефтсбери вошел в министерство Сэвил, лорд Галифакс, до тех пор известный только как пламенный и ловкий оратор. Лорд Сандерленд был призван в Совет; лорды Эссекс и Кэпел, самые популярные вожди национальной партии, были назначены казначеями.

Приглашение сэра Уильяма Темпля, виновника Тройственного союза, тогдашнего посла в Гааге, на пост государственного секретаря предвещало такую внешнюю политику, которая должна была снова поднять престиж Англии среди европейских держав. Темпль принес с собой правительственный план, правда, не удавшийся, но имевший большое значение, так как он указывал на незаметно происходившие в Конституции изменения. Подобно многим современникам, он одинаково опасался верховенства и короны, и парламента. В моменты народного возбуждения сила Палат представлялась неотразимой. Они низвергли сначала Кларендона, затем Клиффорда с товарищами; они только что добились отставки Дэнби. Но, оказавшись достаточно сильными для отмщения за плохое управление, они не были столь сильны, чтобы обеспечивать достойное руководство или постоянно влиять на политику короны. В течение девятнадцати лет Карл II, несмотря на непрерывность заседаний парламента, проводил во внешней политике свою личную волю. Вопреки воле народа, он вел одну войну и отказался начать другую, когда народ ее потребовал. Все англичане ненавидели Францию, а Карл II поставил Англию в полную зависимость от французского короля. Впоследствии было найдено очень простое средство для устранения этого.

Под влиянием изменений, которые нам еще придется описывать, министерство превратилось в комитет чиновников, назначаемых большинством Палаты общин из числа главных его представителей в обеих Палатах для проведения его воли. Такой порядок, очевидно, делает правительство точным отражением народной воли до тех пор, пока большинство Палаты общин представляет сильнейший поток общественного мнения. Теперь этот порядок представляется вполне естественным; но до тех пор он не приходил в голову ни одному английскому политику. Даже Темплю единственным выходом из затруднения представлялось возвращение его прежних полномочий Королевскому совету. Учреждение это состояло из высших чинов двора, королевских секретарей (министров) и казначея, а также нескольких вельмож, приглашаемых в него государем. До конца царствования Елизаветы оно служило своего рода совещательным собранием, на рассмотрение которого король обычно выносил важнейшие административные вопросы; но рядом с этим издавна существовал обычай предварительно рассматривать их в более тесном собрании важнейших советников. При Якове I этот тайный комитет, известный под именем cabala или cabal, и вовсе заменял целый Совет. В широком Совете, образовавшемся после Реставрации из представителей разных партий, вся полнота власти принадлежала комитету: Кларендону, Саутгемптону, Ормонду, Монку и двум секретарям; после им наследовали Клиффорд, Арлингтон, Бекингем, Эшли и Лоудердейл. По чистой случайности первые буквы их имен составили слово cabal (коварство), навсегда сохранившее значение, которое ему снискала их негативная популярность.

Образование этих мелких комитетов, без сомнения, устранило те ограничения, которые налагала на корону большая численность Королевского совета. Собранию крупных вельмож и наследственных сановников невозможно было бы представить бессовестные планы, опозорившие в глазах англичан Клиффорда и его сторонников. Поэтому Темплю казалось, что преобразованный Совет может создать такие ограничения для чисто личного управления, каких не мог предложить парламент. С этой целью комитет, или кабинет, как теперь называют доверенное отделение Совета, был уничтожен, а число членов Совета ограничено тридцатью; их общий доход не должен был падать ниже 300 тысяч фунтов — суммы, немного уступавшей доходу всей Палаты общин. Темпль надеялся, что это собрание главных вельмож и землевладельцев, не слишком многочисленное для тайных совещаний и достаточно богатое для уравновешивания как общин, так и короны, составит оплот против насилия и захвата власти и будет ограничивать голый деспотизм.

Новый Совет и новое министерство подавали большие надежды на разумное и патриотичное управление, но затруднений предстояло еще много. Подозрительность и страх доводили народ до исступления. Выборы в парламент происходили среди страшного возбуждения, не оставлявшего места для кандидатов двора. Правда, образование нового министерства было встречено общей радостью; но вопрос о наследовании престола оттеснил все другие. В основе народной паники лежал страх перед королем-католиком, — страх, вполне оправданный позднейшей историей Якова II. Шефтсбери настаивал на устранении Якова II, но пока большинство Совета еще не решалось на это и поддерживало план Карла II, предлагавшего сохранить права герцога Йоркского, но ограничить его полномочия как монарха. Этот план предполагал отнять у него при вступлении на престол назначение на церковные должности. Последний парламент предыдущего короля должен был продолжать свои заседания, а назначение всех членов Совета, судей, наместников и флотских офицеров, пока на престоле оставался государь-католик, предоставлялось обеим Палатам. Размер этих ограничений показывает силу давления, испытанного Карлом II; но Шефтсбери был, без сомнения, прав, когда отверг этот план, признавая его недостаточным и невыполнимым. В Королевском совете он продолжал настаивать на устранении Якова II, а его сторонники внесли в Палату общин билль, лишавший герцога права на корону и передававший его ближайшему в порядке наследования протестанту. Билль был принят в Палате большинством; но было очевидно, что Карл II воспользуется своим влиянием на пэров, чтобы отвергнуть его, и потому Шефтсбери вернулся к тактике Пима. Общины составили смелое «представление», а город Лондон приготовил послание Палатам, в котором высказался в пользу билля. Единственное, что Карл II мог сделать, это выиграть время: сначала отсрочкой парламента, а затем (в мае) — его роспуском.

Но отсрочка оказалась бы бесполезной, если бы национальная партия осталась единодушной. Настроение народа и Палаты общин в пользу устранения герцога высказывалось с такой силой, что единодушие министров должно было наконец сделать это и тем самым избавить Англию от необходимости переворота 1688 года. Действительно, более благоразумные вожди национальной партии уже склонялись к перемене, осуществленной этой революцией. В случае устранения Якова II первое место в ряду наследников занимала его дочь Мария, супруга Вильгельма III Оранского; поэтому после неудачи с биллем о гарантиях лорды Темпль, Эссекс и Галифакс решились во время отсрочки парламента призвать Вильгельма III Оранского в Англию, ввести его в Совет и расчистить ему путь к престолу. К несчастью, у Шефтсбери были планы совсем другого рода. Он не доверял принцу Оранскому как родственнику королевского дома и противнику ослабления или ограничения королевской власти. Причину, по которой он стремился устранить притязания Вильгельма III Оранского, вероятно, нужно искать в приписываемом ему изречении: «Плохой закон создает хорошего короля». Каковы бы ни были его побуждения, он решил устранить притязания как Якова II и его детей, так и Вильгельма III Оранского и возвести на престол герцога Монмута. Монмут считался старшим из внебрачных детей короля; по характеру он был слабым и ничтожным распутником, но красотой и личной храбростью снискал любовь народа. И тут пошли слухи о тайном браке короля с его матерью. Шефтсбери посоветовал Карлу II поставить герцога во главе войск, посланных для подавления восстания крайних пресвитериан в Западной Шотландии, а по возвращении его оттуда убедил короля предоставить ему командование гвардией, что отдавало в руки Монмута единственную военную силу, бывшую в распоряжении короны.

Между тем лорды Сандерленд, Галифакс и Эссекс не только постоянно противодействовали планам Шефтсбери, но и видели в их успехе свою гибель. Они предложили королю распустить последний парламент, и гнев графа выразился в угрозах: люди, присоветовавшие роспуск, заплатят за это головами. Опасность выявилась, когда внезапная болезнь короля и отсутствие Якова II облегчили возможность вступления Монмута на престол.

Трое министров тотчас побудили Карла II вернуть герцога Йоркского, и хотя после выздоровления короля Яков II удалился в Шотландию, но Карл II лишил Монмута должности главнокомандующего войсками и велел ему, подобно Якову II, покинуть королевство. Оставшись в одиночестве из-за противодействия сторонников, Шефтсбери стал все шире пользоваться молвой о заговоре. Преследование его участников упорно продолжалось. В Лондоне были повешены трое католиков; в провинции казнили восьмерых священников. Сыщики и доносчики наводили ужас на все католические семьи. Шефтсбери рассчитывал при созыве парламента всеми этими ужасами повлиять на короля. Но Карл II уже заметил раскол, вызванный в национальной партии политикой графа; он видел, что Шефтсбери не поддерживает никто из его товарищей, кроме Рассела. Темпль, Эссекс, Галифакс считали возможным без насильственного переворота возвести на престол Марию: но отвергать нрава не только Якова II, но и его детей протестантов значило вызвать междоусобную войну. Поэтому Карл II в октябре 1679 года лишил Шефтсбери, при полном содействии его товарищей, должности президента Совета.

Эта отставка подала сигнал к борьбе, опасностей которой Карл II не скрывал от себя. До сих пор короля поддерживало его циничное мужество. Во время паники, вызванной заговором, люди «с удивлением видели его полное спокойствие среди таких смут и забот, говорил придворный Рересби, — но не в его характере было сильно тревожиться или задумываться надо чем-либо». Даже в разгар смуты, вызванной отставкой Шефтсбери, Карл II, по обыкновению, ловил рыбу и прогуливался по Виндзорскому парку. Но наблюдатели, более зоркие, чем Рересби, под покровом беспечности и беззаботности замечали сознание новой опасности. «С этого времени, — рассказывал Бернет, — его характер заметно изменился». Действительно, он стал «мрачен и задумчив; он видел, что ему приходится иметь дело со странным народом, который нельзя ни обмануть, ни испугать». Но Карл II встретил опасность с отличавшей его хладнокровной бесцеремонностью и возобновил тайные переговоры с Францией. Как и Карл II, Людовик XIV был встревожен воинственным настроением народа и хотел предупредить созыв парламента; но условия, на которых он предлагал субсидию, оказались слишком унизительными даже для податливого Карла II. Неудача заставила его созвать новый парламент; а страх, усердно поддерживаемый Шефтсбери при помощи новых сказок об избиениях и нашествиях, привел к избранию еще более тревожно настроенных представителей, чем члены только что распущенных палат. Масса ходатайств призывала короля позволить созыв парламента в начале 1680 года. Даже Совет был напуган предложением короля отсрочить его созыв до ноября, но Карл II настаивал на своем. Несмотря на свое одиночество, он твердо намерен был выиграть время, так как видел, что оно работает в его пользу.

Поток народных симпатий начал менять свое направление. Выдумки Отса показались, наконец, слишком невероятными даже легковерным присяжным, и оправдание четырех из его жертв показало, что паника начала спадать. Еще сильнее доказывали это неимоверные усилия Шефтсбери для ее поддержания. Он выдвинул новых доносчиков, клятвенно доказывавших существование заговора против самого графа и участие в нем герцога Йоркского и его единоверцев. В качестве доказательства новой опасности ссылались на бумагу, найденную в мучном ларе. По улицам Лондона проходили огромные шествия с факелами, и при диких криках громадной толпы было сожжено изображение папы Римского.

Шаги еще более смелые показали, как далеко готов был зайти Шефтсбери. Он вырос среди смут междоусобной войны и, несмотря на свою старость, начал с прежними пылом и рвением призывать народ к вооруженной борьбе. В начале 1680 года он организовал комитет для распространения агитации по всей стране; составленные им ходатайства насчет созыва парламента рассылались по всем городам и всем коллегиям присяжных (grand jury) и возвращались, испещренные тысячами подписей. По приглашению Шефтсбери и вопреки приказу короля Монмут вернулся в Лондон; смелый памфлет указал на него как на вождя народа в предстоящей борьбе «против католичества и деспотизма». Совет был так встревожен, что приказал гарнизонам всех крепостей быть готовыми к угрожающей войне. Но на деле опасность была не так сильна, как казалось. Настроения общества сильно изменились. Присяжные оправдывали одного обвиняемого за другим. За безжалостной яростью, раздутой Шефтсбери, наступила реакция ужаса и сожаления о той жестокости, которая приводила на виселицу множество жертв. Народ желал иметь своим государем протестанта, но чувство справедливости восставало в нем против несправедливости, угрожавшей протестантским детям Якова II, и всем дворянам королевства представлялась оскорбительной мысль об устранении Марии с целью возложить корону Англии на голову незаконного сына Карла II. К тому же еще свежа была память о междоусобной войне, и слух о предстоящем восстании заставлял людей все теснее примыкать к королю.

Ответом на массу ходатайств, доставленных Шефтсбери из графств, служила масса адресов от тысяч людей, высказывавших свое отвращение к планам, направленным против короны. Страна разделилась на две большие партии: «просителей» и «несогласных» (abhorrers), послуживших зародышами «вигов» и «тори», которые играли такую выдающуюся роль в политической истории Англии после «Билля об устранении». Таким оборотом дел тотчас воспользовался Карл II. Он вернул ко двору герцога Йоркского и принял отставки Рассела и Кэвендиша, а также графа Эссекса, наконец «всем сердцем» перешедшего на сторону Шефтсбери. Последний на вызов ответил вызовом. В сопровождении толпы приверженцев он выступил перед Обвинительной палатой Миддлсекса, обвиняя герцога Йоркского в принятии католицизма, а любовницу короля, герцогиню Портсмут, — во враждебных народу замыслах; в то же время Монмут объезжал страну и своими вкрадчивыми манерами всюду приобретал себе популярность. Но больше всего Шефтсбери полагался на настроение общин, выбранных в самый разгар паники и раздраженных долгой отсрочкой их созыва. Первым делом общин после созыва их в октябре было принятие заявления, что они должны заботиться «о подавлении католичества и устранении католического престолонаследия». Едва ли нужны были слухи о заговоре католиков в Ирландии, чтобы без помех провести через общины «Билль об устранении». Настроение нижней Палаты было настолько решительным, что необходимость билля признали теперь даже Темпль и Эссекс; к принятию его стал склоняться и сам Сандерленд. Решительно и успешно выступил против него в Палате лордов Галифакс, выдвинувшийся, благодаря присущим ему ловкости и красноречию; но он был только выразителем взглядов Вильгельма III Оранского. «Лорд Галифакс действует целиком в интересах принца Оранского», — писал своему государю французский посол Барильон; «высказываясь, по-видимому, за герцога Йоркского, он, в сущности, старается подготовить соглашение, выгодное принцу Оранскому». Когда «Билль об устранении» был отвергнут, Галифакс внес предложение о гарантиях протестантизма, отнимавшее у Якова II после его восшествия на престол право возражения на принятые обеими Палатами билли, право отношений с иностранными державами и назначения чиновников и офицеров без согласия парламента. Несомненно, и это предложение было выдвинуто принцем Оранским; его поддерживали Голландские Штаты, убеждавшие Карла II прийти к соглашению с народом, что позволило бы им остановить постоянные нападения Франции на соседей.

Но если лорды не принимали «Билль об устранении», то общины на таком же основании не пропускали «Билль о гарантиях». Как справедливо заметил один из депутатов от Лондона, они понимали, что такие гарантии окажутся недействительными как раз в то время, когда понадобятся. «Если когда-либо на престол вступит король-католик, его станут поддерживать другие силы, кроме сил Англии. Герцог правит Шотландией; за ним пойдут католики Ирландии и Англии; его будут слушаться назначенные королем чиновники — высшие и низшие, и он будет таким королем, каким пожелает». Но Шефтсбери далеко не ограничивался одним отрицательным отношением. Он сделал отчаянное усилие добиться устранения Якова II при помощи «Билля о разводе», дававшего Карлу II возможность развестись с королевой ввиду ее бездетности и вступить в новый брак, обещавший короне наследника протестанта. Граф, возможно, уже заметил перемену в настроениях общества и потому решил приостановить ее с помощью крупного политического процесса, который должен был оживить и укрепить общую веру в существование заговора. Со времени первого взрыва народной паники в Тауэре содержался лорд Стаффорд, по возрасту и положению считавшийся главой партии католиков. Теперь его привлекли к суду, и его процесс в декабре 1680 года вызвал появление массы свидетелей, доказывавших существование заговора католиков против короля и королевства. Доказательства были неубедительными, но процесс, как этого и ожидал Шефтсбери, очень оживил прежнюю панику, и за осуждением обвиняемого большинством пэров последовала его казнь. Удар этот подействовал на всех, кроме Карла II. Сандерленд снова стал побуждать короля к уступкам; но, покинутый министрами и даже любовницей, так как угрозы Шефтсбери побудили герцогиню Портсмут высказаться за устранение Якова II, Карл II продолжал сопротивляться. Когда парламент поставил разрешение субсидий в зависимость от своего участия в назначении офицеров королевских гарнизонов, Карл II отсрочил его заседания.

Настоящей причиной этого было возвращение короля к мысли о союзе с Францией. С отличавшей его хитростью он распустил парламент и в марте 1681 года созвал новый, но созвал только для видимости. Карл II просто хотел вызвать в стране страх перед междоусобицей, и созыв парламента в Оксфорде являлся апелляцией мятежной столицы к верной провинции и ловким приемом, оживлявшим воспоминания о междоусобной войне. С той же целью, под предлогом ожидаемых беспорядков, Карл II велел своей гвардии сопровождать его туда. Сам Шефтсбери был напуган планами двора и содействовал их выполнению, явившись с вооруженной свитой под предлогом самозащиты. Монмут возобновил свои поездки по стране. В Лондоне разразились беспорядки. Казалось, предстоит возмущение, и Карл II поторопился закончить свои тайные переговоры с Францией. На словах он обязался вести мирную политику — иначе говоря, отказаться от всякого участия в придуманном Вильгельмом III Оранским широком союзе, а Людовик XIV обещал ему небольшую субсидию, которая в соединении с естественным ростом королевских доходов могла в мирное время сделать Карла II независимым от парламента.

Еще больше помогала успеху планов короля резкость нового парламента. В Палату общин были выбраны члены только что распущенных парламентов, которые, естественно, были ожесточены роспусками. Они отвергли внесенный Галифаксом новый «ограничительный» билль, предоставлявший Якову II права короля, но отдававший настоящую правительственную власть принцу и принцессе Оранским, и это вызвало неудовольствие более умеренных и рассудительных членов национальной партии. Попытка нижней Палаты оживить панику обвинением перед Палатой лордов некоего доносчика по имени Фиц-Гаррис, вопреки основному закону, предписывавшему судить его через пэров в порядке обычного права, заставила общественное мнение еще больше склониться в сторону короны. Вся политика Шефтсбери была основана на предположениях, что скудность казны отдаст Карла II в его руки и что отказ в субсидиях заставит короля согласиться на устранение Якова II; но золото Франции освободило короля от такой зависимости, и он воспользовался парламентом только для того, чтобы показать, как парламент отвечает глумлением и насилием на примирительные попытки терпеливого монарха. Теперь эта цель была достигнута, и как только Карл II узнал о повторном внесении «Билля об исключении», он вдруг, через месяц после созыва, распустил парламент и обратился с воззванием к справедливости всего народа.

Это воззвание почти всюду было встречено выражениями преданности. Церковь стала на сторону короля, и его воззвание читалось со всех кафедр; университеты торжественно провозгласили, что «ни вера, ни закон, ни проступок, ни преступление» не могут лишить священного права престолонаследия. Арест Шефтсбери по обвинению в подкупе лжесвидетелей по делу о заговоре доказал усиление власти короны. Правда, Лондон оставался еще верен ему; обвинительная коллегия Миддлсекса не обратила внимания на обвинительный акт, а освобождение графа из Тауэра приветствовалось на всех улицах потешными огнями и колоколь ным звоном. Новый толчок преданности всего народа придало опубликование плана, говорят, найденного в его бума гах, проекта тайного общества для содействия устранению Якова И; его члены обязывались подчиняться приказам парламента даже после отсрочки или роспуска его короной. Реакция была настолько сильной, что Галифакс пред дожил созвать новый парламент в надежде, что он окажется преданным королю. Желая воспользоваться поворотом в делах и привязать Карла II к политике коалиции, Англию посетил Вильгельм III Оранский.

Но король отнесся уклончиво к советам и того, и другого и смело шел своим новым путем. Он обеспечил себе поддержку церкви возобновлением преследования диссентеров, удалившего Пенна из Англии и приведшего к заселению Пенсильвании как убежища для его единоверцев-квакеров. Скоро у короля оказалось достаточно сил для возвращения ко двору Якова II. Монмут, возобновивший свои поездки по стране с целью остановить усиление реакции, был арестован. Содействие лорд-мэра, принадлежавшего к тори, обеспечило назначение тори шерифами Лондона, а подобранные ими присяжные отдали во власть короне жизни всех противников Якова II. Заметив новую опасность, Шефтсбери с горсткой столь же отчаянных авантюристов стал устраивать безрассудные заговоры, укрылся в Сити, хвалился тем, что на его призыв всегда готовы явиться 10 тысяч добрых молодцев, наконец, стал побуждать своих друзей к вооруженному восстанию. Но их медлительность заставила его бежать, и через два месяца после прибытия его в Голландию, в январе 1683 года, со смертью великого борца, душа его наконец упокоилась. Он был велик своей громадной энергией и удивительной гибкостью ума; но и ум его, и энергия только погубили на время дело английской свободы, связав благороднейшую задачу ее защиты с гнуснейшим из преступлений.

Глава VI ВТОРАЯ ТИРАНИЯ СТЮАРТОВ (1682–1688 гг.)

Бегство Шефтсбсри подтвердило торжество короля. Удивительная проницательность подсказала графу, что пора борьбы прошла и что дальнейшее сопротивление бесполезно.

Но промедлившие со своевременным ответом на его призыв вожди национальной партии все еще считали оппозицию возможной; Монмут, лорд Эссекс, лорд Говард Эттрик, лорд Рассел, Хем идеи и лорд Элджернон Сидни собирались на совещания с целью основать общество, агитация которого принудила бы короля к созыву парламента. Люди более отчаянные, собравшиеся вокруг Шефтсбери, когда он скрывался в Сити, составили заговор с целью убить Карла II и его брата при их проезде через Райгауз, по пути из Лондона в Ньюмаркет. Оба заговора были раскрыты, и хотя они не имели между собой ничего общего, но жестокое остроумие юристов короны смешало их в один. Лорда Эссекса спасло от казни самоубийство в Тауэре. Лорд Рассел, осужденный за участие в Райгаузском заговоре, был обезглавлен на Иннфилде в Линкольне. Та же участь постигла и Элджернона Сидни. Монмут в страхе бежал за море, а многие его приверженцы подверглись преследованиям за мятежные замыслы. В 1683 году конституционная оппозиция, так долго державшая Карла II в руках, была сокрушена. Безумные выражения преданности, приветствовавшие его торжество, лыко могли бы увлечь более слабого человека к край нему деспотизму. В тот самый день, когда толпа, окружавшая эшафот Рассела, окунала свои платки в его кровь как кровь мученика, Оксфордский университет торжественно объявил, что учение о полном повиновении, даже наихудшему из государей, входит в число истин веры.

Но Карл II понимал, что на пути к чистому деспотизму еще лежат огромные препятствия. Великая партия тори, поддерживавшая его в борьбе против сторонников устранения, все еще стояла за парламентское и правовое управление. Церковь сохранила свое прежнее могущество, и оппозиция епископов заставила короля отказаться от мысли о восстановлении терпимости к диссентерам. Поэтому в течение немногих остававшихся ему лет Карл II тщательно избегал всего, что представлялось ему открытым нарушением Конституции. Он не отменял законов и не налагал податей в силу своей королевской власти. Обзор царствования Карла II лучше всего доказывает все величие деятельности Долгого парламента. По справедливому замечанию Галлама, «королю было возвращено только то, что за ним оставлял закон». Не было сделано ни одной попытки восстановить злоупотребления, устраненные патриотами 1641 года. Парламент постоянно созывался, и хотя он часто отказывал в субсидиях, но король никогда не пытался добывать себе средства незаконными путями. Несколько незаконных указов, изданных при Кларендоне, утратили силу с его падением. Не было сделано попытки восстановить Звездную Палату или суд Высокой комиссии, и если судьи выказывали раболепность, а присяжные иногда оказывались подтасованными, то все же не допускалось открытого вмешательства в деятельность суда. Примерно с 1641 года свобода даже сделала успехи в двух важных пунктах.

С тех пор как печать начала влиять на общественное мнение, она была подчинена системе разрешений. Постановления, изданные при Генрихе VIII, подчинили печать надзору Звездной Палаты; еще более строгий контроль вызвали при Елизавете памфлеты Мартина Марпрелэта. Давления на печать не ослабил даже Долгий парламент, и пуритане остались глухими к убедительным доводам Мильтона в «Ареопагитике». Но в 1679 году истекал срок действия «Закона о печати», изданного тотчас же после Реставрации, и настроение парламента делало безнадежной всякую попытку восстановить цензуру. «Закон о habeas corpus» присоединил к свободе печати новую гарантию личной свободы для каждого англичанина. Уже очень давно знаменитая статья Великой хартии представляла собой постановление, направленное против произвольных задержаний. Она запрещала держать свободного человека в тюрьме не иначе, чем по обвинению, или изобличению в преступлении или за долги; всякий заключенный по обвинению в уголовном преступлении, имел право требовать у суда «королевской скамьи» выдачи приказа «habeas corpus», обязывавшего тюремщика представить в суд заключенного вместе с предписанием, по которому он был заключен, для того чтобы суд мог определить, согласно ли с законом его заключение. Но в случаях заключения по предписанию Королевского совета судьи иногда считали выдачу приказа о представлении невозможной, и поэтому при Кларендоне встречались случаи заключения без судебного контроля.

Вскоре после его падения в парламент был внесен билль, обеспечивавший это право подданного и после продолжительной борьбы окончательно принятый в 1679 году под названием акта «Habeas corpus». Этот важный закон освободил старую процедуру от всех стеснений и ограничений. Он предоставил право всякому заключенному за любое преступление, кроме измены пли тягчайшей уголовщины (felony), требовать приказа, даже в вакационное время, и налагал крупные штрафы на судей или тюремщиков, мешавших ему воспользоваться этим правом. Всякое лицо, заключенное за тягчайшие преступления, имело право требовать освобождения после внесения за лога, если его дело не разбиралось в ближайшей сессии суда, и полного оправдания, если оно не слушалось в последующей. Наконец, были назначены строжайшие наказания за отправку заключен пых в какие либо местности или крепости за море.

Вскоре свобода печати и «Закон о habeas corpus» оказались для короны очень неудобными, но Карл II не делал попыток ограничить первую или нарушить второй. Стараясь не вызывать в народе сопротивления, он, тем не менее, хладнокровно и решительно шел вперед по пути к деспотизму. Напрасно Галифакс настаивал на решительном противодействии захватам Франции, возвращении Монмута, созыве нового парламента. Подобно всем другим английским политикам, он оказался одураченным: теперь, когда его дело было сделано, ему позволяли сохранить за собой должность, но ограничивали всякое влияние на дела. Во главе казначейства все еще оставался Гайд, возведенный в графы Рочестеры; но скоро Карл II стал оказывать больше доверия гибкому и проницательному Сандерленду. Вопреки «Закону о трехлетии», возобновленному после отмены, но без гарантий первоначальной редакции, парламент не созывался в последние годы царствования короля. Тайный союз с Францией доставлял Карлу II нужные ему средства, а быстрый рост пошлин вследствие расширения торговли Англии обещал обеспечить ему такой доход, который, в случае сохранения мира, избавлял его от необходимости обращаться к общинам. Всякое противодействие исчезло. Влияние национальной партии было подорвано разногласиями в ее среде относительно «Билля об устранении» и бегством или смертью ее выдающихся вождей. Она пользовалась еще некоторым влиянием в городах; но теперь по ним были разосланы королевские приказы «quo warranto», требовавшие доказательства того, что, злоупотребляя привилегиями, они не потеряли права на сохранение своих хартий. Несколько неблагоприятных приговоров короны вызвали общее отречение городов от их вольностей; тогда им были даны новые хартии, вводившие в состав городских советов только крайних роялистов, что отдало их представителей в руки короны.

Против проявлений недовольства Карл II постепенно принимал меры по укреплению своей гвардии. Вывод гарнизона из Танжера позволил ему довести ее состав до 9 тысяч хорошо вооруженных солдат и пополнить это войско, ядро теперешней постоянной армии Англии, резервом из шести полков, состоявших на службе Голландии пока они не понадобятся дома. Но как ни велика была действительная опасность, она заключалась не столько в отдельных деспотических мерах, сколько в характере и целях самого Карла II. Его смерть в самый момент торжества (1685 год) спасла свободу Англии, к королю вернулась прежняя популярность, и при известии о его болезни толпы народа наводнили церкви, моля Бога исцелить его, чтобы он мог быть отцом своих подданных. Но у Карла II была одна забота — умереть примиренным с католической церковью. Все вышли из его компасы, и некий священник по имени Геддестон, спасший ему жизнь после битвы при Уорчестере, исповедал и причастил его. Об этом обряде не было сказано ни слова, когда вельмож и епископов снова позвали в комнату короля. Вокруг его постели собрались все его незаконные дети, кроме Монмута. Карл II «благословил всех их одного за другим, привлекая их к своей постели; и тогда епископы попросили его как помазанника божьего и отца своего народа благословить также их и всех присутствующих, а в их лице — всю совокупность его подданных.

Затем, когда комната наполнилась людьми, все упали на колени, а он поднялся на постели и торжественно благословил их». Странная комедия, наконец, закончилась. Карл II умер так же, как жил — смело, шутливо, цинично, даже перед лицом смерти, оставаясь самим собой. Мучимый страданиями, он попросил присутствующих простить ему то, что он умирает так непростительно долго. Над его постелью склонилась в слезах одна из любовниц, герцогиня Портсмут, но его последняя мысль была обращена к другой, Нелли Гвинн. Перед тем как впасть в роковое беспамятство, он сказал шепотом своему преемнику: «Не дай умереть с голоду бедной Нелли!»

Первые слова Якова II по восшествии его на престол в феврале 1685 года заключали в себе обещание «поддерживать управление, установленное законом в церкви и государстве» и были встречены всей страной с восторгом. Казалось, исчезли все подозрения относительно государя-католика. «Нам дал слово король, — говорили всюду, — король, никогда своему слову не изменявший». Якова II выставляло в выгодном свете доказанное вероломство брата. Его считали человеком ограниченным, вспыльчивым, упрямым и крайне деспотичным, но даже враги не обвиняли его в лживости. Прежде всего его считали очень осторожным в щекотливом вопросе о чести родины и приписывали ему намерение избавить Англию от иноземного влияния. Необходимо было созвать парламент, так как со смертью Карла II поступления в казну прекратились; но выборы, проведенные под влиянием увлечения роялизмом, в том числе и городов, отданных новыми хартиями во власть короны, дали такую Палату общин, в которой немногие члены были Якову II не по сердцу. Намек на неудовольствие короля устранил вопрос о церковных гарантиях. Королю был назначен пожизненный доход почти в два миллиона. Мятежи на севере и под руководством Монмута на западе довели в народе преданность королю до фанатизма. Со времени Реставрации надежды шотландцев на свободу были связаны с домом Аргайла. По возвращении короля «великий маркиз» был казнен. Даже чрезвычайная осторожность и покорность не могли защитить его сына, графа Аргайла, от недоброжелательства низких политиков, управлявших тогда Шотландией. Наконец, в 1682 году, он был обвинен в измене на основании доказательств, пробуждавших в любом английском политике негодование. «Мы здесь не повесили бы и собаку, — заявил Галифакс, — на основании тех доказательств, по которым был приговорен к смерти лорд Аргайл».

Однако граф бежал в Голландию и спокойно прожил там последние годы царствования Карла II. Монмут тоже нашел себе убежище в Гааге, и расчет на намерение короля возвратить его обеспечил ему дружеский прием со стороны Вильгельма Оранского. Вступление Якова II на престол нанесло смертельный удар по надеждам герцога и побудило фанатичного Аргайла к попытке избавить Шотландию от власти короля католика. Оба вождя решились поднять оружие в Англии и на севере, и через несколько дней экспедиции одна за другой вышли в море. Попытка Аргайла скоро закончилась неудачей. При вы садке его в Кентайре клан Кэмпбеллов поднял восстание, но страна была занята от имени короля, а ссоры сопровождавших Аргайла изгнанников отняли у него всякую возможность успеха. Его отряд рассеялся без битвы; сам Аргайл был захвачен во время бегства и казнен как изменник. К Монмуту фортуна отнеслась более благосклонно. На западе он пользовался большой популярностью, и когда высадился в Лайме и потребовал настоящего парламентского управления и свободы бою служения для диссентеров протестантов, то, хотя дворянство держалось в стороне, под его знамя стеклись крестьяне и горожане Девоншира и Дорсета. Суконщики городов Сомерсета были преданы делу вигов, и при вступлении герцога в Таутон народный восторг выразился в украшении всех дверей цветами и в поднесении Монмуту группой молодых девушек Библии и знамени.

Его силы доходили теперь до 6 тысяч человек, но у него исчезла всякая надежда на успех, когда он принял титул короля. Палаты поддержали Якова II и объявили герцога вне закона. Все еще преданное делу Марии и Вильгельма Оранского дворянство держалось в стороне; между тем на место мятежа поспешила гвардия, а вокруг королевского знамени собралась милиция. После неудачных покушений на Бристоль и Бат Монмут отступил к Бриджуотеру и в ночь на 6 июля 1685 года напал на войска короля, расположенные лагерем на Седжмуре.

Нападение не удалось: пересекавший болото глубокий ров задержал движение следовавших за герцогом храбрых крестьян и рудокопов, и после короткого сопротивления они были разбиты конницей короля. Их вождь бежал с поля битвы и после тщетной попытки выбраться из страны был захвачен и безжалостно предан смерти.

Никогда Англия не выказывала большей преданности королю; но страшные казни, сопровождавшие победу при Седжмуре, превратили эту преданность в отвращение. Даже раболепный слуга короны Норт, лорд хранитель печати, протестовал против допущенных после битвы со стороны войска разнузданности и кровопролития; но на его протест не обратили внимания, и он с сокрушенным сердцем удалился от двора. На деле Яков II решил отомстить еще более безжалостно и послал главного судью Джеффриса, человека очень способного, но склонного к жестокости, заслужить себе должность хранителя печати рядом юридических убийств, сделавших его имя синонимом жестокости. 350 мятежников были повешены в «кровавом объезде» Джеффриса по Дорсету и Сомерсету; более 800 человек были проданы в рабство за море; еще большее число подверглось телесным наказаниям и заключению. Королева, фрейлины, придворные, даже сам судья бессовестно извлекали выгоды из продажи помилований. Особое сострадание пробуждали издевательства над женщинами. Некоторых из них секли от одного рыночного города до другого. В Уинчестере подверглась казни госпожа Лисли, жена одного из цареубийц, за то, что укрыла мятежника. В Тайберне была сожжена за такое же проявление милосердия Елизавета Гаунт.

Сострадание перешло в отвращение, когда оказалось, что подобные жестокости совершались с ведома и одобрения короля. Равнодушие, с которым Яков II отклонял все просьбы о помиловании, возмутило даже холодное сердце генерала Черчилля, энергии которого был обязан король победой при Седжмуре. «Этот мрамор, — воскликнул он, ударяя по доске камина, на которую опирался, — не тверже сердца короля!» Но скоро выяснилось, что мысль вызвать в народе страх этой резней входила в состав более широкого плана. Восстание должно было послужить предлогом для крупного увеличения постоянного войска. Как известно, Карл II осторожно и постепенно довел его численность до 10 тысяч человек; Яков II сразу увеличил его до 20 тысяч. Это войско должно было действовать внутри страны, а не вне ее: надежды на национальную политику во внешних делах уже исчезли. Яков II не мог ожидать согласия парламента на свои планы; его гордость возмущалась зависимостью от Франции, но он мог рассчитывать на постоянную покорность парламента, только располагая золотом и солдатами Франции. Поэтому через неделю после вступления на престол он уже уверял Людовика XIV в том, что вполне сходится с Карлом II в благодарности и преданности ему. «Передайте вашему государю, — сказал он французскому послу, — что без его поддержки я не могу сделать ничего. Он имеет право рассчитывать на то, что у него будут спрашивать совета, и я намерен советоваться с ним обо всем». Подтверждение зависимости было награждено обещанием субсидий, принятым с выражениями сильнейшего восторга и покорности.

Никогда раньше тайный союз с Францией не представлял такой опасности для английской церкви. Европа, долго трепетавшая перед честолюбием Людовика XIV, теперь дрожала перед его ханжеством. Нападением на Голландию он объявил войну политической свободе; теперь он объявил войну свободе религиозной отменой Нантского эдикта, которым Генрих IV после перехода в католицизм обеспечил своим протестантским подданным терпимость и свободное отправление богослужения. Даже после победы над гугенотами Ришелье продолжал соблюдать эдикт; Мазарини только слегка затронул его. Людовик XIV с начала своего царствования решился устранить эти ограничения, и отмена эдикта в 1685 году была только естественным завершением целой системы преследований. За отменой Нантского эдикта последовали насилия еще более жестокие, чем даже кровопролитие Альбы. По домам протестантов ставили драгун, выбрасывали из постелей на улицы боль пых женщин, вырывали детей из объятий матерей, чтобы воспитывать их в католичестве, ссылали священников на галеры. Вопреки королевским указам, запрещавшим жертвам этих страшных жестокостей даже бегство, за границу бежали сто тысяч протестантов, наводнивших Голландию, Швейцарию, Пфальц. Тысячи нашли себе убежище в Англии, и их трудолюбие положило начало шелковой промышленности Спитэлфилда к востоку от Лондона.

Англичане с ужасом смотрели на эти события; Якову II они внушали новые надежды. Вопреки закону, он назначал католиков в свои новые полки офицерами. Он удалил Галифакса из Тайного совета за несогласие на отмену «Акта об испытании». Он обратился к парламенту с высокомерным заявлением, что раздача должностей католикам, все равно, законна она или нет, не подлежит его обсуждению, и потребовал средств на содержание своих новых войск. Палаты были настроены очень покорно, но еще сильнее были их тревога за церковь и страх перед постоянным войском. Большинством в один голос общины отложили назначение субсидий до удовлетворения их жалоб и потребовали в своем обращении отмены незаконных назначений. Лорды заговорили смелее, а протест епископов против нарушения «Акта об испытании» был поддержан красноречием Галифакса. Король тотчас отсрочил заседание обеих Палат и решил добиться от судей того, в чем ему отказал парламент. Он преобразовал «скамью», отставив четырех судей, отказавшихся поддерживать его планы, а их преемники вынесли по делу одного католического офицера, сэра Эдуарда Гэлса, решение, что перед судом можно ссылаться на разрешение короля не выполнясь «Акт об испытании». Выставленное судьями требование давало королю право по своему усмотрению освобождать от выполнения уголовных законов, и Яков II стал нетерпеливо применять его без всякого стеснения и меры. Множество католиков были назначены на военные и гражданские должности; четыре католических пэра принесли присягу в качестве членов Тайного совета. Законы, запрещавшие католическим священ никам пребывание в стране и открытое отправление их богослужения, перестали соблюдаться. В Сент-Джеймском дворце для придворных богослужений была открыта пышная часовня; на улицах Лондона появились в своих облачениях кармелиты, бенедиктинцы, францисканцы; иезуиты организовали многолюдную школу в Савойском дворце.

Вызванный этими мерами быстрый рост недовольства побудил бы более рассудительного человека действовать осторожнее, но Яков II гордился своим непреклонным упорством. Когда при открытии новой католической часовни в Сити произошли беспорядки, он велел для устрашения столицы создать в Гаунслау лагерь на 13 тысяч человек. Политика, которой Яков II следовал в соседних королевствах, показывала, что он намеревался сделать в Англии. В Шотландии он поступал как настоящий деспот. Управление ею он отдал в руки двух лордов, принявших католичество, Мелфорта и Перта, а комендантом Эдинбургского замка назначил католика. Шотландский парламент все еще оставался простым орудием короны; но, несмотря на все раболепство его членов, еще была граница, на которой оно останавливалось. Когда Яков II прямо потребовал от них узаконения терпимости католиков, они отказались принять такой закон. Напрасно король добивался их согласия, предлагая свободную торговлю с Англией. «Неужели мы должны предать своего Бога?» — отвечали они с негодованием. Яков II тотчас приказал шотландским судьям считать не имеющими силы все законы против католиков, и его приказание было выполнено.

В Ирландии он даже не старался маскировать свою политику покровом закона. По приказу короля католики были допущены в Совет и к гражданским должностям. Во главе армии был постав лен католик, лорд Тирконнелл, немедленно приступивший к ее преобразованию: он отправил в отставку офицеров-протестантов и ввел в состав войска 2 тысячи туземных католиков. Между тем в Англии Яков II повел смелую и систематическую атаку на церковь. Свою власть над ней он считал орудием, данным ему провидением для уничтожения того, что было сделано его предшественниками. Генрих VIII и Елизавета I воспользовались властью для превращения английской церкви из католической в протестантскую; Яков II же хотел при помощи ее возвратить Англию из протестантизма к католицизму. Правда, закон Долгого парламента признал существование Высокой комиссии незаконным, и это было подтверждено парламентом Реставрации. Было признано возможным обойти этот закон, опустив в инструкциях, по которым действовала комиссия, чрезвычайные полномочия и судебные права, вызвавшие недовольство против ее предшественницы. С этой оговоркой в 1686 году для управления церковью были назначены семеро комиссаров с Джеффрисом во главе, и первый их удар был направлен на епископа Лондонского. Яков II запретил духовенству проповедовать против «религии короля» и велел епископу Комптону отрешить от церкви одного лондонского священника, нарушившего этот запрет. За отказ от этого епископ поплатился собственным отрешением. Но гнет комиссии только побудил духовенство к более смелому нарушению воли короля.

Со всех кафедр послышались проповеди против «суеверия», и два наиболее знаменитых богослова эпохи, Тиллотсон и Стиллингфлит, стали во главе массы полемистов, распространявших напечатанные во всех типографиях памфлеты и трактаты.

Напрасно масса католического дворянства держалась в стороне, предсказывая, что такая политика вызовет неизбежную реакцию; напрасно сам Рим советовал большую умеренность. Яков II был ослеплен кажущимся успехом своих мер. Встречаемое им сопротивление он приписывал высокорелигиозным тори, остававшимся во власти со времени реакции 1681 года, и потому решился их наказать. Глава этой партии в Шотландии, герцог Куинсбери, был лишен должности. Для противодействия Ормонду в Ирландии был назначен, как известно, Тирконнелл. В Англии Яков II решился показать всем, что для него ничего не значат даже теснейшие узы крови, если они сталкиваются с требованиями веры. Его первый брак с Анной Гайд, дочерью Кларендона, связал его с судьбой обоих сыновей канцлера. По вступлении на престол он послал своего старшего шурина, графа Кларендона, наместником Ирландии, а младшего, графа Рочестера, назначил лорд казначеем. Теперь Рочестеру было сказано, что король не может оставить такую важную должность за человеком, не разделяющим его религиозных взглядов, и когда граф отказался отречься от своей веры, он был лишен белого жезла. Та же участь постигла и его брата Кларендона. Первым лордом казначейства после отставки Рочестера, переданного управлению комиссии, стал католик, лорд Белласис; другой католик, лорд Эрендел, стал хранителем тайной печати; иезуит, отец Петри, был назначен в Тайный совет. Чиновники, отказывавшиеся содействовать отмене «Акта об испытании», один за другим получали отставку. Папский нунций, вопреки закону, был торжественно принят в Виндзоре. Но даже Якову II трудно было не заметить роста общественного недовольства. Знатные тори были преданы короне, но как истые англичане ненавидели голый деспотизм наравне с вигами.

Отправляясь к мессе, Яков II велел герцогу Норфолку нести перед собой символический государственный меч. Герцог остановился у двери часовни. «Ваш отец пошел бы дальше», — сказал король. «Отец Вашего величества был лучшим человеком, — возразил герцог, — а он не пошел бы так далеко». Молодому герцогу Сомерсету было приказано ввести нунция в залу аудиенций. «Мне сказали, — ответил тот, — что я, не нарушая закона, не могу исполнить приказа Вашего величества». «Разве Вы не знаете, что я выше закона?» — гневно спросил Яков II. «Ваше величество, может быть, и выше, но не я», — возразил герцог. Он был отстранен от должности, но дух сопротивления распространялся все шире. Вопреки приказу короля, управители Чартер Хауза, в числе которых было несколько знатнейших вельмож Англии, отказались принять в члены учреждения католика. Самые ревностные роялисты подняли ропот, когда в доказательство их преданности Яков II потребовал от них отступничества. Скоро ему пришлось отказаться от всякой надежды на подчинение церкви или тори его воле. Тогда он, как раньше это сделал Карл II, обратился к диссентерам и в 1687 году обнародовал «Декларацию о терпимости», приостанавливавшую действие уголовных законов против диссентеров и католиков и всех актов, требовавших для занятия должностей, церковных и гражданских, англиканского вероисповедания. Это предложение представлялось диссентерам очень соблазнительным, так как со времени отставки Шефтсбери они подвергались сильному преследованию; неудивительно поэтому, что диссентеры недолго колебались и что Якову II было представлено много благодарственных адресов. Но большинство диссентеров, в том числе наиболее почтенные, остались верны делу свободы. Бакстер, Гау, Бениан — все они отказались от терпимости, которую приходилось покупать ценой насильственного ниспровержения закона. Попытка Якова II разделить силы протестантов оказалась неудачной, и для достижения своей цели ему оставалось только добиваться отмены «Акта об испытании» парламентом.

Однако существующий парламент относился к плану короля совсем враждебно; поэтому Яков II распустил его и созвал новый. Но он знал, что свободно избранный парламент никогда не согласится на отмену этих законов. С лордами можно было еще сладить назначением большого числа новых пэров. «В Палату лордов, — сказал Черчиллю министр, лорд Сандерленд, — будет призвана ваша конница». Труднее было добиться покорности от Палаты общин. Лордам наместникам было предписано провести в городах такой «подбор» правящих собраний, который обеспечил бы выбор кандидатов, обещавших содействовать отмене «Акта об испытании», а также осведомиться об образе мыслей всех чиновников их графств. Половина наместников немедленно отказались от этого, и много крупных вельмож графы Оксфорд, Шрусбери, Дорсет, Дерби, Пемброк, Ретленд, Абергавенни, Тэнет и Эбингдон — были лишены своих наместничеств. Судьи на предложенные им вопросы ответили просто, что они будут голосовать по совести и выберут в парламент таких людей, которые будут защищать дело протестантизма. После повторных «подборов» оказалось невозможным образовать в городах такие собрания, которые выбрали бы представителей, послушных воле короля. Пришлось отказаться от всякой мысли о парламенте. Встретив такое упорное противодействие со стороны вельмож, дворянства и промышленных классов, даже самые фанатичные придворные стали советовать Якову II умеренность.

Но духовенство еще не решалось выказать явное сопротивление. Даже притеснения Высокой комиссии не вызывали явного недовольства в людях, каждое воскресенье проповедовавших беспрекословное повиновение наихудшему из государей. Но Якову II мало было пассивного подчинения. На его взгляд, отказ духовенства содействовать его планам освобождал его от обязательства поддерживать установленную законом церковь, и он решил напасть на нее в учреждениях, до сих пор служивших ей крепким оплотом. Подчинить университеты католицизму значило захватить единственные воспитательные учреждения, принадлежавшие духовенству. Правда, Кембридж легко избежал этого. Туда явился бенедиктинский монах с письмом короля, предлагавшего ему степень магистра искусств, но был отвергнут за отказ подписать вероисповедные «статьи», за что вице канцлер поплатился отставкой. Более сильное и упорное нападение было произведено на Оксфорд. Главе университетского колледжа, объявившему себя католиком, было позволено, вопреки закону, сохранить свою должность. В деканы колледжа Крист-Черч корона рекомендовала католика Мэсси. Богатейшим из колледжей Оксфорда был колледж святой Магдалины; в 1687 году на свободное место его главы Яков II рекомендовал некоего Фэрмера, католика, известного непристойным образом жизни и по уставу не имевшего даже нрава на должность.

Члены колледжа протестовали и, когда их протест был отвергнут, выбрали председателем человека из своей среды — Гокка. Церковная комиссия объявила выбор недействительным, и Яков II, устыдившись своего первого кандидата, указал на другого — Паркера, епископа Оксфордского, бывшего тайным католиком и покорнейшим из придворных. Но члены колледжа упорно стояли за законно избранного главу. Напрасно король посетил Оксфорд, призвал их к себе и, когда они явились, разбранил их, как школьников. «Я король, сказал он, и требую повиновения! Ступайте сейчас в вашу часовню и выберите епископа! Пусть несогласные поразмыслят: они испытают на себе всю тяжесть моей руки!» Всем было ясно, что отдать в руки католиков колледж святой Магдалины, как и Крист-Черч, — значило превратить Оксфорд в католическую семинарию, и потому угрозы короля не подействовали. Но скоро он привел их в исполнение. В университет явилась особая комиссия, низложила Гокка, отвергла его ссылку на закон и взломала двери дома председателя, чтобы водворить в нем Паркера. Члены колледжа отказались подчиниться ему и за это были лишены своих мест. За изгнанием членов последовало, по той же причине, изгнание студентов. Паркер умер вскоре после своего водворения; его преемником стал католический епископ in partibus Бонавентура Джиффард, в один день принявший в члены колледжа 12 католиков.

Между тем Яков II все еще надеялся обрести послушный парламент, от которого можно было бы добиться отмены «Акта об испытании». Ввиду упорного сопротивления страны, он отсрочил выборы и издал новую «Декларацию о терпимости» в форме обращения ко всему народу. В заключение ее он обещал созвать парламент в ноябре и приглашал избирателей прислать таких представителей, которые доведут начатое им дело до успешного конца. Он выражал намерение установить на будущее всеобщую свободу совести. Вследствие такого характера королевского обращения Яков II предписал всем священникам читать «Декларацию» во время церковной службы последовательно два воскресенья. На размышление давалось мало времени, но его немного и требовалось; духовенство почти целиком отказалось служить орудием своего собственного унижения. Декларация была прочитана только в четырех церквях Лондона, да и там при ее первых словах присутствовавшие разошлись. Почти все сельское духовенство отказалось последовать приказу короля. Епископы шли вместе с прочим духовенством.

За несколько дней до назначенного воскресенья архиепископ Сэнкрофт созвал подчиненных ему епископов и шестеро из них, имевшие возможность явиться в Лэмбет, подписали скромный протест, в котором отказывались от обнародования незаконной «Декларации». «Это призыв к бунту!» — воскликнул Яков II, когда примас представил ему бумагу. Едва он узнал о сопротивлении духовенства, как решился отомстить за него подписавшим протест прелатам. Он приказал церковной комиссии лишить их кафедр, но даже комиссары не решились его послушаться. Канцлер, лорд Джеффрис, чтобы скорее наказать их, посоветовал возбудить против них преследования за «пасквиль»; епископы отказались представить залог и были отправлены в Тауэр. Они ехали в тюрьму среди криков огромной толпы; когда они вошли в ворота замка, часовые, став на колени, приняли от них благословение; солдаты гарнизона пили за их здоровье. Настроение народа носило такой угрожающий характер, что министры убеждали Якова II уступить; но опасность только усиливала его упорство. «Уступчивость погубила моего отца», — сказал он, и 29 июня 1688 года епископы выступили в качестве подсудимых перед решеткой «королевской скамьи». Подтасовали присяжных, судьи были простыми орудиями короны, но и те, и другие были одинаково напуганы негодованием всего народа. Едва председатель присяжных произнес слова «не виновны», как толпа разразилась рукоплесканиями, и по всем дорогам поскакали всадники, разнося по стране весть об оправдании.

Глава VII ВИЛЬГЕЛЬМ ОРАНСКИЙ

Среди тревог, вызванных заговором католиков и «Биллем об устранении», более благоразумные политики Англии возлагали все свои надежды на переход престола к Марии, старшей дочери и наследнице Якова II. Деспотичное управление ее отца обратило к ней надежды всего английского народа. Но для Европы значение переворота, когда бы он ни произошел, заключалось не столько в переходе короны к Марии, сколько в усилении этим событием могущества ее супруга, Вильгельма Оранского. Действительно, мы подошли к моменту, когда борьба Англии с ее королем переплетается с более широкой борьбой Европы против Людовика XIV, и только беглый обзор политического положения всего материка поможет нам понять настоящий характер и последствия революции, лишившей Якова II престола.

В это время господствующей державой христианства была Франция.

Начавшиеся вместе с Реформацией религиозные войны ослабили могущество окружавших ее народов. Испания была уже не в состоянии продолжать борьбу за католицизм. Вестфальский мир предоставил самостоятельность немецким князьям и поддержал соперничество протестантских и католических держав Германии, что подорвало могущество империи. Немецкая ветвь дома Габсбургов была истощена продолжительной Тридцатилетней войной и всецело занята отражением нашествия турок из Венгрии на Вену. Швеция дорого заплатила за победы Густава Адольфа и его генералов истощением страны. Голландия едва ли считалась великой державой и была занята своей борьбой с Англией за владычество на море. От общего истощения выиграла только Франция. Умная политика Генриха IV обеспечила религиозный мир дарованием терпимости протестантам и тем устранила вредные последствия религиозных войн. Гугенотов было еще много к югу от Луары, но потеря крепостей обратила их энергию на промышленность и торговлю. Феодальные беспорядки были жестоко подавлены Ришелье, а его политика сосредоточения всей местной власти в руках короны, оказавшаяся, правда, впоследствии роковой для действительного блага Франции, доставила ей на время такие удобства благоустроенного управления и распоряжения естественными богатствами, какими не могла похвалиться никакая другая страна. Ее плодородные земли, природные живость и предприимчивость населения, быстрый рост торговли и мануфактур служили источниками такого крупного богатства, которого не могло подорвать даже тяжелое обложение налогами.

Во второй половине XVII века Франция считалась богатейшей державой Европы. Ежегодный доход французской короны вдвое превосходил доход Англии, и сам Людовик XIV полагался столько же на кредит своего казначейства, сколько и на славу своего оружия. «В конце концов, — сказал он, когда военная удача начала отворачиваться от него, — победить должен последний золотой!» Действительно, эти крупные средства позволили Франции выставить такие силы, каких никогда не видела Европа после падения Рима. В начале царствования Людовика XIV его войско доходило до 100 тысяч человек; во время Голландской войны оно увеличивалось почти до 200 тысяч, а в последней борьбе против Великой коалиции оно состояло почти из полумиллиона солдат. Но Франция не довольствовалась этим огромным сухопутным войском. С упадком Испании владычество над морями оспаривали друг у друга только флоты Голландии и Англии. При Ришелье и Мазарини Франция едва ли могла считаться мореходной державой; но уже в первые годы Людовика XIV был создан флот из ста военных кораблей, вскоре выступивший соперником флотов Англии и Голландии. Такое могущество представлялось бы грозным в любое время; оно было вдвойне опасным под руководством государственных людей, по знаниям и талантам не имевших себе соперников в Европе. Ни один дипломат не мог равняться с Лионном, военный министр — с Лувуа, финансист — с Кольбером.

Их молодой государь, Людовик XIV, при всех его ханжестве, ограниченности и пошлости, при отсутствии чести и храбрости, благодарности и жалости, при его безумной гордости, неутолимом тщеславии и грубом эгоизме, отличался все же многими достоинствами великого правителя: трудолюбием, терпением, решительностью, способностью находить талантливых людей и пользоваться ими, чрезвычайной самоуверенностью, вообще, характером, чуждым всякому истинному величию, но одаренным способностью представляться великим. В политике Людовику XIV пришлось просто собирать жатву, посеянную великими кардиналами, его предшественниками. Оба они воспользовались в интересах Франции истощением и раздорами, вызванными в Европе религиозными войнами. Своим союзом со Швецией, Голландией и протестантскими князьями Германии Ришелье подорвал могущество Габсбургов; а великие трактаты, которыми Мазарини закончил Тридцатилетнюю войну, — Вестфальский и Пиренейский, закрепили расстройство Империи и бессилие Испании. С этого времени Испания пришла к полному упадку. Независимость Голландии отняла у нее главный источник ее богатства, восстание Португалии ослабило ее изнутри; ее пехоту истребил Конде победой при Рокруа, ее флот уничтожили голландцы; ее лучшие силы были отвлечены в Индии. Подавление всякой свободы, гражданской и религиозной, подорвало энергию ее населения, а инквизиция подавила ее духовную жизнь; изгнание мавров, финансовый гнет и безумное управление колониями погубили ее промышленность. Таким образом, государство, при Филиппе II стремившееся к господству над миром, при Филиппе IV оказалось беспомощным и истощенным.

С 1661 года, когда Людовик XIV стал настоящим государем Франции, он стремился продолжать политику своих предшественников, и прежде всего завершить гибель Испании. Завоевание испанских владении в Нидерландах должно было продвинуть его границу до Шельды. Большие надежды сулило вероятное пресечение линии Габсбургов, которая теперь занимала испанский престол. Если бы удалось обеспечить унаследование его французским принцем, то ко владениям Франции присоединились бы не только Кастилия и Арагон с испанскими землями в Италии и Нидерландах, но и Испанская империя в Новом Свете. Ничто, кроме союза европейских держав, не могло сшил и Испанию, и долгие годы Людовик XIV стремился помешать его образованию путем переговоров. Возобновление старых союзов Франции с мелкими германскими князьями обеспечило невмешательство Империи. Союз с турками принес Австрии много хлопот на восточной границе.

Людовик XIV искусно поддерживал союз со Швецией и дружбу с Голландией. Англию привлекла на сторону Франции политика Карла II. Наконец, казалось, ожидаемый момент наступил, и подписание договора в Бреде дало повод к войне, которым Людовик XIV воспользовался в 1667 году. Но такие успехи французов вызвали общий страх, перед которым должна была отступить ловкая дипломатия Карла II. Появление французских войск на Рейне вызвало в Голландии опасение за свою независимость. Захват французами приморских городов Фландрии пробудил Англию ото сна. Вместе с двумя протестантскими державами Швеция составила Тройственный союз, и боязнь его расширения принудила Людовика XIV довольствоваться южной половиной Фландрии и обладанием рядом крепостей, что сделало его властелином Нидерландов.

Людовик XIV был раздражен неудачей. Он никогда не побил голландцев как протестантов и республиканцев; теперь он возненавидел их как помеху, которую нужно было устранить прежде чем возобновится война с Испанией. На подготовку решительного удара потребовалось четыре года. Французская армия постепенно была доведена до 180 тысяч человек. Кольбер создал флот, соперничавший с голландским по численности и снаряжению. Людовик XIV снова привлек на свою сторону Швецию и обеспечил себе Дуврским договором содействие Англии. Между гем Голландия была погружена в обманчивое спокойствие. Со времени Генриха IV она была постоянно в союзе с Францией; особенно дорожила этим союзом партия крупного купечества, захватившая власть после падения Оранского дома. Приближение французов к Рейну заставило, правда, главу этой партии Яна де Витта вступить в Тройственный союз, но он все еще держался за дружбу с Францией. Его доверие к ней исчезло только тогда, когда французская армия перешла в 1672 году голландскую границу и под степами Амстердама показались ее сторожевые огни. На время Голландия оказалась во власти Людовика XIV, но надменность победителя снова пробудила упорное мужество, отнявшее победу у Альбы и сокрушившее гордость Филиппа II. Де Витт был убит во время народного восстания, и его смерть поставила во главе республики Вильгельма, принца Оранского.

Новый правитель едва достиг зрелости, но тотчас обнаружил большие таланты. Его предшествовавшая жизнь приучила его к удивительному самообладанию. В раннем детстве он остался без отца и почти без друзей и вырос среди людей, считавших само его существование опасностью для государства, следивших за его словами, наблюдавших за его взглядами, ревностно отдалявших от него друзей. В такой атмосфере ребенок воспитал в себе молчаливость, осмотрительность, сдержанность, серьезность, холодное, резкое, даже отталкивающее обращение. С колыбели он отличался хилостью и болезненностью; зрелость принесла с собой удушье, сухотку и постоянный кашель; его лицо было мрачным, бескровным, изрезанным глубокими морщинами, говорившими о непрерывном страдании. Но под этой холодной и хилой оболочкой скрывались огненный и властный характер, непоколебимое мужество и первоклассный политический талант. Вильгельм Оранский был прирожденным политиком. Его воспитание отличалось небрежностью в других отношениях: он совсем не был знаком с литературой и искусством; но политике его заботливо обучал Ян де Витт. В своем первом обращении к Генеральным Штатам молодой правитель с таким знанием обрисовал общее положение дел и выказал такое холодное мужество при определении шансов борьбы, что тотчас обрел доверие своих соотечественников и скоро оправдал его. Непоколебимая решимость Вильгельма Оранского спасла Голландию и отнимала у французов одну провинцию за другой. Подобно своему великому предку Вильгельму Молчаливому, он не был удачливым полководцем; ни одному генералу не приходилось чаще терпеть поражения. Но он пользовался поражением так, как другие люди — победой. Его храбрость носила особенно благородный характер: она достигала высшей степени в минуты гибели и отчаяния. Хладнокровие, с которым молодой генерал в битве при Сенефе остановил свои разбитые эскадроны и отнял у Конде плоды победы, вызвало у его опытного противника справедливое восхищение. В такие минуты сквозь покров обычной сдержанности прорывался настоящий характер человека. Когда он попадал в огонь, его глаза сверкали особенным блеском, а среди ужаса и сумятицы поражения он выказывал спокойствие и веселость, очаровывавшие всех окружавших его солдат.

Политическое искусство Вильгельма Оранского сказалось в той ловкости, с которой он вовлек Испанию и дом Габсбургов в союз против Франции, союз, положивший основание Великой коалиции. Но Франция была еще непобедимой в войне, и значение ее побед усиливалось эгоизмом союзников, и больше всего предательской дипломатией Карла II. В 1678 году Вильгельм Оранский вынужден был согласиться на Нимвегенский мир, предоставивший Франции невиданное влияние на Европу. Правда, Голландия была спасена от мести Людовика XIV, но Испания вновь потеряла свои земли: возвращенный ей в конце предыдущей войны Франш-Контэ теперь остался за Францией. Но больше всего поразили французы Европу смелостью и успехом, с какими они одни, без союзников, боролись против широкой коалиции. Надменность Людовика XIV стала безграничной. Лотарингия была превращена в вассальное государство; Генуя подверглась бомбардировке, а ее дож вынужден был просить прощения в гостиных Версаля. Папа Римский был унижен продвижением войска на Рим для отмщения за обиду, нанесенную французскому послу. Империя была оскорблена бесцеремонным захватом имперских ленов в Эльзасе и других местах. Преследования протестантов, увенчавшиеся отменой Нантского эдикта, были вызовом всему протестантскому миру.

Для Людовика XIV мир означал ряд оскорблений соседних держав; но каждая такая обида помогала его хладнокровному и скрытному противнику, следившему за всем из Гааги, создавать великую общеевропейскую коалицию, от которой он только и ожидал действительного обуздания честолюбия Франции. Опыт последней войны показал Вильгельму Оранскому, что в состав такой коалиции должна входить Англия, и с этого времени он обратил свои усилия на то, чтобы обеспечить ее содействие. Для того чтобы освободить Карла II от подчинения Франции, необходимо было примирить короля с парламентом, и сначала Вильгельм Оранский попытался устроить такое примирение; но долгое время он терпел неудачу из-за упорства, с каким Карл II держался за державу, помощь которой была ему необходима для проведения задуманных им планов. Однако поворот в политике, последовавший за падением кабалы и переходом власти к Дэнби, внушил Вильгельму Оранскому новые надежды, а его брак с Марией нанес Людовику XIV удар, оказавшийся роковым. У Якова II не было сыновей, и брак с Марией, во всяком случае, обеспечивал Вильгельму Оранскому после смерти его тестя содействие Англии в его «великом предприятии».

Но ждать этого события было невозможно, и хотя принц воспользовался своим новым положением для того, чтобы побудить Карла II к более решительным действиям, его усилия остались безуспешными. Волнение, вызванное католическим заговором, осложнило его положение. В первых стадиях разработки «Билля об устранении», когда парламент, по-видимому, намеревался просто обойти Якова II в тотчас по смерти Карла II возвести на престол Марию, Вильгельм Оранский стоял в стороне от борьбы, исход которой представлялся ему сомнительным, хотя он и готов был воспользоваться ее удачным окончанием. Но роковая ошибка Шефтсбери, выдвинувшего на первый план притязания Монмута, заставила его вмешаться в дело. Чтобы сохранить право Марии на престол вместе со всеми связанными с этим великими последствиями, Вильгельму Оранскому не оставалось ничего другого, кроме как встать на сторону герцога Йоркского. Поэтому в разгар борьбы он изо всех сил вступился за Якова II. Красноречие Галифакса обеспечило отказ от принятия «Билля об устранении», а Галифакс был только выразителем взглядов Вильгельма Оранского.

В то время как заговор католиков и роялистская реакция волновали Англию, великая европейская война подходила все ближе. Беспрестанные нападки Людовика XIV истощили терпение Германии, и в 1686 году ее князья согласно договору в Аугсбурге обязались противиться всем дальнейшим действиям со стороны Франции. С этого момента война стала неизбежной, и Вильгельм Оранский с тревогой следил за политикой своего тестя. Его старания обеспечить помощь Англии закончились полной неудачей. Яков II возобновил тайный договор брата с Францией и вступил со своим народом в столкновение, которое уже само по себе должно было помешать деятельному участию во внешней войне. Принцу оставалось только молча смотреть на это, рассчитывая на то, что Якова II еще удастся склонить к более взвешенной политике. Он отказал во всякой поддержке вождям недовольных, уже приглашавшим его к вооруженному вмешательству. С другой стороны, он отказался содействовать королю в его планах насчет отмены «Акта об испытании». Если Вильгельм Оранский и питал еще надежды на примирение короля с народом, что позволило бы ему привлечь Англию к Великой коалиции, то они исчезли в 1687 году с появлением «Декларации о терпимости». В эту пору Яков пригласил его высказаться в пользу отмены уголовных законов и «Акта об испытании». Но одновременно с приглашением короля от главных вельмож. Англии пришли письма с предостережениями и обещаниями поддержки.

Одни, подобно Гайдам, просто уверяли принца в своей преданности. Епископ Лондонский присоединял к этому обещания помощи. Другие, подобно Девонширу, Ноттингему и Шрусбери, убеждали его не поддаваться требованию короля. Лорд Черчилль извещал о намерении сестры Марни Анны стоять на стороне протестантизма. Дэнби, вождь великой партии тори, слал свои настоятельные предостережения. Эти письма определили ответ Вильгельма Оранского. Он добросовестно заявил, что никто не питает к религиозным преследованиям такого отвращения, как он, но что под видом ослабления политической несправедливости Яков II приглашает его содействовать гибели его собственной веры. «Я не могу, говорил он в заключение, оказать Вашему величеству требуемое Вами содействие». Но Вильгельм Оранский все еще отступал перед мыслью о вооруженном вмешательстве. Общее недовольство было несомненным, но положение Якова II казалось довольно прочным. Он рассчитывал на помощь Франции и имел армию в 20 тысяч человек. Шотландия была приведена в уныние неудачей восстания Аргайла и не могла предоставить теперь такой помощи, какую она оказала Долгому парламенту. Ирландия была готова высадить на западный берег армию католиков. В самой Англии представлялся сомнительным переход от недовольства к настоящему восстанию. «Кровавые ассизы» навели ужас на вигов. Тори и крайних англиканцев, несмотря на все их раздражение, сдерживала теория беспрекословного повиновения. Поэтому Вильгельм Оранский намеревался отклонять все крайние советы и ограничиться организацией всеобщей оппозиции, которая при помощи законных средств должна была заставить Якова II примириться со страной, отказаться от своей внутренней и внешней политики и присоединиться к союзу против Франции.

Но в этот момент непредвиденное событие изменило весь ход политики Вильгельма Оранского. Терпение, как его, так и народа, основывалось на уверенности в наследовании престола Марией. Между тем в разгаре борьбы короля с церковью разнесся слух, что королева снова беременна. Известие было встречено общим недоверием, так как со времени последней беременности Марии Моденской прошло пять лет; но оно сразу вызвало перелом. Если бы, как это радостно предсказывали католики, ребенок оказался мальчиком, и если бы он, в чем не было сомнения, был воспитан в католичестве, то самым ярым тори пришлось бы решать, должна ли вечно продолжаться тирания, от которой страдала Англия. Колебаниям страны наступил конец. Дэнби, всего больше преданный церкви и неизменно ненавидевший подчинение Франции, ручался за тори; Комптон отвечал за сторонников «высокой церкви», доведенных, наконец, до восстания «Декларацией о терпимости». Граф Девоншир, бывший лордом Кэвендишем во время борьбы за устранение Якова II, ручался за диссентеров, удовлетворенных обещанием Вильгельма Оранского обеспечить им веротерпимость, а также за общую массу вигов. За известием о рождении принца Уэльского дней через десять последовало предложение Вильгельму Оранскому вмешаться с оружием ради восстановления свободы Англии и защиты протестантской веры. Приглашение это, подписанное представителями главных партий, объединенных общей опасностью, и некоторыми другими лицами, было доставлено в Гаагу Гербертом, самым популярным из английских моряков, лишенным командования за отказ высказаться против «Акта об испытании».

Приглашение призывало Вильгельма Оранского прибыть с войском достаточно сильным, чтобы оправдать вооруженное восстание лиц, его подписавших. Оно было послано из Лондона 30 июня, на другой день после оправдания епископов. Общее возбуждение, ликование на судах, покрывавших реку, праздничные огни на улицах — все это действительно показывало, что страна находится накануне восстания. Даже войско, на которое Яков II безусловно полагался, вдруг стало выказывать сочувствие народу. Яков II находился в Гаунслау, когда получил известие о приговоре; выезжая из лагеря, он услышал позади себя громкие радостные крики. «Что это такое?» — спросил он. «Ничего, — был ответ, — просто солдаты радуются оправданию епископов». «И вы называете это ничем?» — проворчал король. Эти крики показали ему, что он одинок в своем королевстве. Пэры и дворянство, епископы и духовенство, университеты, все юристы, торговцы и фермеры были против него; а теперь его покинули даже его солдаты. Самые ревностные католики склоняли его к уступкам; но уступить — значило для него изменить весь характер своего правления, при котором исчез всякий след законной власти. Назначенные короной вопреки парламентскому статуту шерифы, мэры, магистраты не были в глазах закона настоящими чиновниками. Даже в случае созыва Палат члены, избранные подобными ставленниками короны, не могли составить законного парламента. Едва ли был хотя бы один министр короны или член Тайного совета, пользовавшийся законной властью.

Яков II привел дела в такое положение, что восстановление законного порядка равнялось полному ниспровержению всего сделанного им; а он нисколько не желал этого. Опасность и противоречия вызывали у него еще большее упорство. Он упразднил лагерь в Гаунслау и расставил войска по отдельным стоянкам. Он отправил в отставку обоих судей, содействовавших оправданию епископов, и приказал канцлерам всех епархий представить списки священников, не читавших «Декларации о терпимости». Но его воля оказалась бессильной перед упорным сопротивлением, встреченным им со всех сторон. Ни один канцлер не представил списка в церковную комиссию, и последняя из-за настроения народа вынуждена была бездействовать. Когда судьи, проявившие раболепство перед короной, отправлялись в объезд, то дворянство отказывалось принимать их. Еще большее раздражение вызвало намерение короля заменить английские войска, настроение которых оказывалось непригодным для его целей, отрядами католической армии, набранной Тирконнеллом в Ирландии. Против этой меры высказались даже римско-католические пэры Тайного совета; в одном только полку шестеро офицеров подали в отставку, не желая принимать в число своих солдат ирландских рекрутов. По всей Англии распевали балладу о «Lillibullero», полную сатирических нападок на ирландских рекрутов.

Действительно, взрыв восстания был неизбежен. Напрягая все свои средства, Вильгельм собрал флот и войско, между тем как вельможи один за другим спешили в Гаагу. Граф Шрусбери предоставил 2 тысячи фунтов на расходы похода. За Эдуардом Расселом, представителем вигского графа Бедфорда, последовали представители крупных торийских фамилий — сыновья маркиза Уинчестера, лорда Дэнби, лорда Питерсборо и сторонник «высокой церкви» лорд Макклесфилд. На родине графы Дэнби и Девоншир вместе с лордом Лемли втайне готовили восстание на севере. Несмотря на глубокую тайну, в которой хранилось все это, тонкое чутье Сандерленда, унизившегося для сохранения своей должности до тайного перехода в католицизм, раскрыло ему приготовления Вильгельма Оранского, а сознание близости катастрофы побудило его выдать все тайны Якова II при условии прощения совершенных им преступлений. Один Яков II по-прежнему упорствовал и не замечал ничего. Он не боялся восстания, не поддерживаемого принцем Оранским, и думал, что опасность нападения французов на Голландию помешает отъезду Вильгельма Оранского. Но в сентябре началась давно ожидавшаяся война, и Людовик XIV допустил величайшую политическую ошибку: вместо Голландии он двинул свои войска на Германию. Голландцы тотчас почувствовали свою безопасность; Голландия выразила свое согласие в ответ на план Вильгельма Оранского, а снаряженный им флот поспешно собрался на Шельде.

Едва известие об этом достигло Англии, как короля охватил сильнейший страх. Призвав подкрепления из Шотландии и Ирландии, он собрал 40 тысяч человек, но их настроение было таким, что он не мог полагаться на них. О помощи Франции теперь нечего было и думать. Якову II оставалось только вернуться к прежней политике союза с торийской и церковной партиями. Он лично обратился за помощью к епископам, распустил церковную комиссию, восстановил магистратов, лишенных должностей, вернул городам их вольности. Канцлер торжественно отвез в Сити хартию Лондона. Епископ Уинчестерский был послан восстановить изгнанных членов колледжа Магдалины. Был отдан приказ запереть католические часовни и иезуитские школы. Сандерленд настаивал на немедленном созыве парламента, но Якову II это показалось изменой, и он отстранил Сандерленда от должности. В ответ на заявление принца Оранского, предоставлявшего парламенту решение вопроса о законности принца Уэльского, Яков II предоставил нахолившимся в Лондоне лордам доказательства рождения своего сына. Но доказательства и уступки появились слишком поздно. Задержанный встречным ветром, отнесенный назад сильной бурей, флот Вильгельма из 600 транспортных судов, сопровождаемых 50 военными кораблями, бросил 5 ноября якорь в Торбэе, и его армия численностью в 13 тысяч человек вступила в Эксетер, встреченная ликующими гражданами. На западе его прибытия не ожидали, и в течение недели к нему не присоединился ни один крупный землевладелец. Но скоро в его лагерь поспешили вельможи и дворяне, а присоединение Плимута обеспечило его тыл.

Тем временем вспыхнуло восстание в Шотландии. Дэнби во главе сотни всадников бросился на Йорк и тем подал знак к мятежу. Милиция встретила его призыв криками: «Свободный парламент и протестантская вера!» Под его знамена поспешили пэры и дворяне; а движение на Ноттингем соединило его силы с силами Девоншира, собравшего в Дерби крупных вельмож центральных и восточных графств. Восстание торжествовало всюду. Гарнизон Гелла высказался за свободный парламент. На рыночной площади Нориджа появился во главе трехсот дворян герцог Норфолк. В Оксфорде горожане и студенты встретили с чрезвычайным восторгом лорда Ловлеса. Бристоль открыл свои ворота принцу Оранскому, упорно продвигавшемуся к Солсбери, где собрал свои войска Яков II. Но армия короля, расстроенная несогласием и взаимным недоверием вождей, отступила в беспорядке; лорд Черчилль перешел к неприятелю, а за ним последовало столько других офицеров, что Яков II в отчаянии отказался от борьбы и бежал в Лондон. Там он услышал, что его дочь Анна покинула Сент-Джеймский дворец и отправилась в Ноттингем к Дэнби. «Боже, помоги мне, — воскликнул несчастный король, — меня покинули мои собственные дети!» Он совсем пал духом, и хотя обещал созвать Палаты и послал в Генгерфорд комиссаров для переговоров с Вильгельмом о созыве свободного парламента, но в душе решил бежать. Парламент, — сказал он немногим, еще державшим его сторону лицам, — потребует от него таких уступок, на какие он не может пойти. Он дождался только известия о бегстве жены и ребенка и тогда направился к острову Шиппи, где стоял корабль, подготовленный для перевозки его во Францию. Но его бегству помешали несколько рыбаков, принявших его за иезуита, и отряд телохранителей спокойно препроводил его обратно в Лондон. В интересах Вильгельма Оранского и его советников было содействовать бегству, устранявшему с их пути главное затруднение. Если бы Яков II остался, трудно было бы низложить его, было также опасно держать короля в плену. Вступление в Лондон голландских войск, молчание принца и приказ покинуть Сент-Джеймский дворец снова вызвали у короля страх. Он воспользовался средствами бегства, которые почти открыто были предоставлены в его распоряжение, покинул во второй раз Лондон и 23 декабря беспрепятственно отплыл во Францию.

Перед своим бегством Яков II сжег большую часть приказов о созыве нового парламента, распустил свою армию, расстроил, насколько мог, всю правительственную машину. В течение нескольких дней в Лондоне царило страшное смятение, совершались насилия, но скоро взяло верх стремление народа к порядку. Лорды, бывшие в это время в столице, в качестве членов Тайного совета решили собственной властью самые настоятельные административные дела, а затем, по прибытии Вильгельма Оранского, передали власть в его руки. Отсутствие лица, имевшего законное право созвать парламент, вызвало затруднение, которое было обойдено созывом Палаты пэров и образованием второй Палаты из всех членов, заседавших в общинах в царствование Карла II, вместе с эльдорменами и советниками городской общины Лондона. Оба собрания предложили Вильгельму Оранскому взять на себя временное управление страной и разослать циркулярные приглашения избирателям всех городов и графств — прислать представителей в конвент, собравшийся в январе 1689 года. Обе Палаты высказались против возвращения низверженного короля и каких-либо переговоров с ним. Так же единодушно вверили они временную власть принцу Оранскому. Но тут пришел конец их единодушию. Виги, составлявшие большинство в общинах, приняли постановление, которое, при всей своей нелогичности и несостоятельности, могло объединить все восставшие против Якова II партии: церковников, испуганных его ханжеством, тори, сомневавшихся в нраве народа низлагать своего короля, вигов, поддерживавших теорию договора короля с народом. Они постановили: «Поскольку король Яков II стремился ниспровергнуть Конституцию королевства нарушением первоначального договора между королем и народом; поскольку он по совету иезуитов и других негодяев нарушил основные законы и удалился из королевства, значит, он отказался от правления и тем сделал престол вакантным».

Но у лордов, где все еще преобладали тори, эта резолюция встретила горячие возражения. Архиепископ Сэнкрофт и крайние тори утверждали, что никакое преступление не может повлечь за собой потерю короны и что Яков II все еще остается королем, но что его тирания дает народу право лишить его пользования правительственной властью и доверить ее регентству. Умеренные тори с Дэнби в главе допускали, что Яков II перестал быть королем, но отрицали возможность вакантности престола, утверждая, что со времени отречения Якова II верховная власть перешла к его дочери Марии. Напрасно Галифакс поддерживал своим красноречием вигских пэров, защищавших первоначальную форму резолюции общин. План регентства был отвергнут с перевесом всего в один голос, предложение Дэнби было принято большинством. Но оба предложения тори неожиданно встретили сопротивление со стороны Вильгельма Оранского. Он отказался от регентства и объявил Дэнби, что не желает быть камердинером своей жены. С другой стороны, Мария отказалась принять корону иначе, чем вместе со своим супругом. Оба заявления положили конец спору. Было решено признать государями и Вильгельма, и Марию, но действительное правление предоставить одному Вильгельму Оранскому.

Парламентский комитет, самым деятельным членом которого был Джон Сомерс, молодой юрист, выдвинувшийся в процессе епископов и игравший важную роль в позднейшей истории, составил «Декларацию нрав», представленную 13 февраля обеими Палатами Вильгельму Оранскому и Марии II в банкетной зале Уайтхолла. «Декларация» говорила о злоупотреблениях Якова II, его отречении и решении лордов и общин охранять старинные права и вольности граждан Англии. Она объявляла незаконными учреждение Яковом II церковной комиссии и формирование армии без разрешения парламента. Она отвергала право короля приостанавливать применение законов или освобождать от них, а также взимать налоги без согласия парламента. Она подтверждала за подданными право ходатайствовать, свободно избирать представителей в парламент и пользоваться справедливым и милостивым судом. Она провозглашала права обеих Палат на свободу прений, требовала гарантий свободного исповедания религии всеми протестантами, обязывала нового государя поддерживать протестантскую веру, законы и вольности королевства. Вполне полагаясь на то, что эти начала будут приняты и поддерживаемы Вильгельмом и Марией II, она заканчивалась провозглашением принца и принцессы Оранских королем и королевой Англии. В заключение Галифакс от имени сословий королевства просил Вильгельма Оранского и Марию II принять корону. Вильгельм Оранский принял предложение за себя и за жену и выразил в краткой форме намерение обоих поддерживать законы и управлять страной в согласии с парламентом.

Глава VIII ВЕЛИКАЯ КОАЛИЦИЯ (1689–1697 гг.)

Ошибка, которую сделал Людовик XIV, избрав целью нападения Германию вместо Голландии, была почти блестяще заглажена успехами в начале войны. Скоро в его руках оказалась вся страна к западу от Рейна, его войска завладели Пфальцем и проникли даже в Вюртемберг. Его положение никогда не было таким блестящим, как вдруг прибытие в Сен-Жермен Якова II сразу все изменило. Людовик XIV должен был вернуться к оборонительной войне, а жестокие опустошения, сопровождавшие отступление его войск от Рейна, свидетельствовали о том, как трудно было его гордости подчиниться необходимости. Пфальц был превращен в пустыню. Величественный замок курфюрста в Гейдельберге, почтенные гробницы императоров в Шпейере, промышленные города и хижины виноделов все подверглось одинаковому опустошению. Принимая английскую корону, Вильгельм III руководствовался не столько личным честолюбием, сколько надеждой на тесный союз обеих великих протестантских держав, Англии и Голландии, флоты которых господствовали на море, как годом раньше при помощи договора в Аугсбурге ему удалось объединить всю Германию. Но переход от такого союза к образованию европейской коалиции против Франции был замедлен отказом обеих ветвей Габсбургского дома (в Испании и Германии) от союза с протестантскими державами против католического короля; к тому же Англия мало интересовалась участием в нападении на Францию с целью снасти свободу Европы. Но всякие колебания исчезли, когда при пятне Якова II с королевскими почестями в Сен-Жермене дало Англии справедливый повод к объявлению войны; ее примеру скоро последовала Голландия, и обе державы договорились помогать друг другу в борьбе против Франции.

Присоединение к этому соглашению в 1689 году Испании и Венского двора завершило задуманное Вильгельмом III образование Великой коалиции; а когда к союзникам присоединилась Савойя, Франция оказалась окруженной врагами со всех сторон (кроме Швейцарии). В европейский союз не вошли только скандинавские государства, но они благодаря своему нейтралитету были враждебны Франции. Людовик XIV остался безо всяких союзников, кроме турок; но энергия и быстрота движений, обусловленные сосредоточением сил Франции в одних руках, все еще поддерживали равновесие в борьбе. Империя была неповоротливой, Венский двор был отвлечен войной с турками, Испания — почти бессильной; только Голландия и Англия серьезно относились к борьбе, но пока что Англия не могла участвовать в ней. Правда, одна английская бригада, составленная из набранных Яковом II полков, присоединилась к голландской армии на Самбре и отличилась в жаркой схватке с неприятелем при Валькуре под командой Черчилля, награжденного за свою измену титулом графа Мальборо. Но пока у Вильгельма III было много дел и дома.

В Англии за Якова II не было обнажено ни одного меча. В Шотландии его тирания была еще сильнее, чем в Англии, и ее падение в низменной части страны столь же полным и быстрым. Едва он отозвал свои войска к югу для отражения нашествия Вильгельма III, как Эдинбург поднял восстание. Крестьяне запада тотчас взялись за оружие, и епископальное духовенство, со времени Реставрации постоянно служившее для Стюартов орудием угнетения, подверглось во всех приходах поруганию и изгнанию из своих домов. Известия об этих беспорядках заставили Вильгельма III действовать, хотя у него не было и тени законной власти над Шотландией. По совету находившихся в Лондоне шотландских лордов он решился созвать Конвент, подобный созванному в Англии, и своей ответственностью отменить законы, не допускавшие пресвитериан в Шотландский парламент. Конвент объявил, что своим плохим управлением Яков II утратил право на корону, и предложил ее Вильгельму III и Марии. Предложение сопровождалось «Просьбой о праве», составленной по образцу «Декларации о правах», на которую они изъявили согласие в Англии, но заканчивавшейся требованием упразднить епископство. И корона, и просьба были приняты, а прибытие шотландских полков, приведенных Вильгельмом III из Голландии, придало силу новому правительству.

Ему предстояло жестокое испытание. Джон Грэхем Клэверхауз, за свою жестокость при преследовании крайних пресвитериан запада награжденный высоким постом в шотландском войске и титулом виконта Денди, удалился с несколькими всадниками из Эдинбурга в горы и обратился с воззванием к кланам. В горах не имели понятия ни о правлении, ни о тирании короля, и революция представлялась горцам просто восстановлением дома Аргайла. Для многих кланов это равнялось возврату земель, пожалованных им после осуждения графа, и потому Макдональды, Мэклины, Кэмероны готовы были так же поддерживать Денди в его борьбе с Кэмпбеллами и поддерживавшим их правительством, как сорок лет назад они поддерживали в подобном случае Монтроза. Они скоро подняли оружие. Когда в июле 1689 года шотландские полки Вильгельма III под командованием генерала Мэккея поднялись на перевал Килликрэнки, Денди во главе 3 тысяч горцев напал на них и обратил их в стремительное бегство вниз по долине. Но его смерть в момент победы разрушила единственную связь, объединявшую горцев, и за несколько недель их войско, наводившее страх на низменность, растаяло. На следующее лето Мэккею удалось построить в самом центре недовольной области сильный форт Вильгельма III, а предложенные им деньги и помилование привели к подчинению кланов. Сэр Джон Дэлримпл, глава учреждения, в руках которого в это время находилось управление Шотландией, надеялся, что отказ от присяги на подданство послужит основанием для истребительной войны, которая навсегда избавит Шотландию от страха перед горцами.

Ожидая отказа, он отдал беспощадно суровые приказания. «Ваши войска, писал он командовавшему офицеру, подвергнут полному опустошению области Докэбер, Локиэл, Кепнок, Гленгарри и Гленко. У Вас будут достаточно широкие полномочия. Я надеюсь, что солдаты не будут обременять правительство пленными». Но его надежды были разрушены той поспешностью, с которой кланы приняли предложение правительства. Все подчинились своевременно, кроме Макдональдов из Гленко, из гордости промедливших с принятием присяги на шесть дней после назначенного воззванием срока. Обманувшись в надеждах на общее истребление, Далримпл жадно ухватился за предоставленный Макдональдами предлог и указ Вильгельма III об «истреблении этого разбой ни чьего рода», получив одобрение короля. «Дело должно быть сделано внезапно и втайне», писал Далримпл полковнику Гамильтону, поручая ему исполнение указа. Войска были набраны из Кэмпбеллов, смертельных врагов клана Гленко, и двенадцать дней они мирно простояли среди Макдональдов, пока не исчезло всякое подозрение. Потом на рассвете они напали на своих хозяев, и через несколько минут 30 горцев легли мертвыми на снегу. Прочие под прикрытием бури бежали в горы и большей частью погибли там от холода и голода. «Я жалею только о том, — сказал Дэлримпл, получив известие об уничтожении горцев, — что некоторые убежали». Впоследствии это кровопролитие возбудило сильное негодование, но тогда о нем, кроме Дэлримпла, знали немногие.

Примирение горных областей дало возможность спокойно продолжать преобразовательную работу в Эдинбурге. Приняв «Просьбу о праве», отвергавшую епископство, Вильгельм III, в сущности, восстановил пресвитерианскую церковь, а это сопровождалось возвратом пресвитерианскому вероисповеданию роли мерила веры и проведением закона, отменявшего патронат мирян. Зато Шотландский парламент упорно отклонял предложенный королем «Закон о терпимости»; но и король стоял на своем. Пока он царствует, заявил Вильгельм III в своих знаменательных словах, никто не будет преследуем за веру. «Мы никогда не допустим, чтобы насилие содействовало успеху истинной веры, и мы не намерены превращать нашу власть в орудие необузданных страстей какой-либо партии».

Яков II и Людовик XIV надеялись помешать успехам Вильгельма III не в Шотландии, а в Ирландии. В середине своего царствования Яков II больше всего заботился о том, чтобы не допустить преследования единоверцев-католиков кем-либо из своих преемников-протестантов. Поэтому, если верить утверждению французского посла, он решил поставить Ирландию в положение настолько независимое, чтобы она могла служить прибежищем для его католических подданных. С этой целью Яков II отнял наместничество у лорда Кларендона и передал его католику графу Тирконнелу, пожалованному в герцоги. Новый правитель энергично принялся за дело. Все англичане были лишены должностей. Все судьи, члены Тайного совета, мэры должны были быть католиками и ирландцами. Ирландская армия, доведенная до 50 тысяч человек и очищенная от солдат-протестантов, была вверена католическим офицерам. За несколько месяцев преобладание англичан было уничтожено, а их жизнь и имущество отданы во власть туземцев, со времени О. Кромвеля находившихся в угнетении. Бегство короля и вызванное этим среди туземцев брожение распространили страх по всему острову. Ожидали нового избиения англичан, и 1500 протестантских семей, главным образом с юга, в страхе бежали за море. С другой стороны, протестанты севера собрались в Эннискиллене и Лондондерри и приготовились к обороне. Однако взрыв на два месяца был задержан интригами Тирконнела с правительством Вильгельма III. Но Тирконнел просто старался выиграть время, а на самом деле приглашал Якова II вернуться в Ирландию, и когда он узнал о предстоящем прибытии короля с офицерами, военными запасами и субсидией, данной французским королем, то сбросил с себя маску. Над Дублинским замком был поднят флаг с вышитыми на нем словами: «Теперь или никогда». Этот сигнал призвал всех католиков к оружию. Разъяренные туземцы набросились на добычу, оставленную англичанами, и за несколько недель произвели такое опустошение, что, по словам французского посла, понадобились бы годы для его восполнения.

Между тем Яков II отплыл из Франции в Кипсэл. Он намеревался произвести вторжение в Англию с теми 50 тысячами человек, которые должны были находиться в распоряжении Тирконнелла; но его надежды были расстроены начавшейся племенной борьбой. Для Тирконнела и ирландских вождей планы короля были очень некстати. Они хотели, чтобы Ирландия принадлежала ирландцам, и первым их делом было изгнание англичан, еще державшихся в Ольстере. Поэтому половина армии Тирконнела была послана против Лондондерри, где масса беглецов нашла убежище за слабыми, с несколькими старыми пушками и не прикрытыми даже рвом, стенами; но их слабость восполнялась отчаянной храбростью защищавшихся за ними 7 тысяч англичан. Их вылазки были такими яростными, а отражение приступов — таким сокрушительным, что наконец генерал Якова II Гамильтон перешел от осады к блокаде. Протестанты умирали на улицах от голода или тифа, но лозунгом города все еще были слова «без сдачи». Осада продолжалась уже 105 дней, и в Лондондерри оставалось припасов всего на два дня, когда 28 июля один английский корабль прорвал преграждавшую реку цепь, и осаждавшие угрюмо отступили. Их отступление превратилось в бегство, когда жители Эннискиллена, переправившись через болото, напали при Ньютаун-Бетлере на вдвое превосходившее их численностью ирландское войско и погнали перед собой его пехоту и конницу.

Паника скоро охватила все войско Гамильтона, и побежденные солдаты отступили к Дублину, где нашли Якова II в полной власти им же созванного и разъяренного парламента, который состоял исключительно из ирландцев и католиков, стремившихся единственно к отмене многократных конфискаций, предоставивших земли английским поселенцам, и к возвращению Ирландии ирландцам. «Закон о поселении», служивший основой всех владельческих прав, вопреки желанию короля был немедленно отменен. Обширнейший из когда-либо виданных миром биллей об опале охватил 3 тысячи именитых и состоятельных протестантов. Несмотря на обещание Яковом II религиозной свободы, протестантские священники были изгнаны из своих приходов, а профессора и студенты — из коллегии святой Троицы; французский посол, граф Аво, решился даже предложить, в случае, если при высадке англичан протестанты, как того ожидали, поднимут восстание, ответить на него общим избиением протестантов, еще проживавших в подчиненных Якову II областях. К чести короля, он с ужасом отверг это предложение. «Я не могу быть настолько жесток, — сказал он, — чтобы перерезать им горло, в то время как они мирно живут под моей властью». «Милость к протестантам является жестокостью к католикам», — был холодный ответ.

Вильгельм III должен был в бездействии смотреть на долгую агонию Лондондерри и на кровавые меры нового ирландского правительства. Лучшие части армии, собранной в Гаунслау, были посланы с Мальборо на Самбру, а из-за многих политических затруднений Англия не могла выделить из оставшихся ни одного человека. Правда, великие пели революции, благодаря общему согласию и несмотря на замешательство и интриги, о которых нам еще придется говорить, были достигнуты. Теперь и виги и тори были согласны относительно главных вопросов гражданской свободы. Конвент, ставший парламентом, превратил «Декларацию о правах» в «Билль о правах», и это в 1689 году вернуло монархии характер, утраченный при Тюдорах и Стюартах. Теперь было установлено право народа в лице сто представителей низлагать короля, изменять порядок престолонаследия и возводить на престол, кого ему угодно. Избрание Вильгельма III и Марии формально устранило всякие притязания на божественное пли наследственное право, независимое от закона. С этого времени ни один английский государь не мог предъявлять на корону никаких иных притязаний, кроме основанных на особом постановлении парламентского закона. Вильгельм III, Мария и Анна были государями просто в силу «Билля о правах». Георг I и его преемники были государями в силу «Закона о престолонаследии». Английский монарх являлся теперь таким же созданием парламентского акта, как и мельчайший сборщик податей в его королевстве.

Но был не только восстановлен прежний характер королевской власти; была восстановлена и прежняя конституция. Горький опыт доказал Англии необходимость вернуть парламенту неограниченную власть над обложением налогами. В назначении пожизненного дохода заключалась тайна антинациональной политики двух последних королей, и первым делом нового парламента было ограничить назначение доходов королю четырехлетним сроком. Вильгельм III был очень оскорблен этим постановлением. «Английские дворяне, — сказал он, доверяли королю Якову II, бывшему врагом их религии и их законов, и не хотят доверять мне, спасителю той и других». Этот взрыв королевского гнева вызвал только одну перемену решение определять субсидии ежегодно, и, несмотря на незначительные изменения, внесенные в постановление ближайшим торийским парламентом, оно скоро стало неизменным правилом. Почти столь же важной переменой было установление контроля парламента над армией.

Ненависть к постоянному войску, появившаяся при О. Кромвеле, только усилилась при Якове II; но ввиду войны на материке существование армии было необходимостью. До сих пор оно было незаконным. Солдат был просто обычным подданным; не было законных средств наказывать за чисто военные проступки или поддерживать воинскую дисциплину, а присвоенное короной право размещать солдат на постой в частных домах было отменено законом.

Эти затруднения были устранены «Законом о мятеже». Парламент предоставил офицерам полномочия, необходимые для поддержания дисциплины в армии, и назначил средства на ее содержание; по и средства, и полномочия были назначены только на один год. «Закон о мятеже», подобно назначению субсидий, принимался со времени революции ежегодно; а так как государству невозможно существовать без налогов, а армии — без дисциплины и содержания, то ежегодный созыв парламента стал необходимым. Таким образом, величайшая конституционная реформа, известная в английской истории, была проведена косвенным образом, но вполне успешно. Гораздо менее удачным было предупреждение опасностей, которые, как показал недавний опыт, связаны с самим устройством парламента. При Карле II избранный под влиянием реакции парламент просуществовал без новых выборов 18 лет. Теперь при незначительной оппозиции был проведен закон, ограничивавший продолжительность работы парламента тремя годами, но он разбился о недовольство и вето Вильгельма III. Еще более трудной задачей оказалось противодействие тому влиянию, которое мог получить король, наполняя общины чиновниками. Билль, лишавший права заседать в парламенте всех состоявших на государственной службе лиц, был благоразумно отвергнут лордами. По-видимому, тогда еще никому не приходил в голову современный способ противодействия давлению со стороны короны или администрации — путем устранения всех мелких чиновников, но с сохранением влияния парламента на главных сановников через их допуск в его состав. Странно также и то, что, требуя для парламента права контроля над общественными доходами и войском, «Билль о правах» своим умолчанием о надзоре за торговлей оставил его за короной. Только несколько лет спустя, при обсуждении хартии, дарованной Ост-Индской компании, Палаты мимоходом потребовали и добились права регулировать английскую торговлю.

Религиозные последствия революции по важности едва ли уступали политическим. Мы видели, как в общей борьбе против католицизма англиканцы и диссентеры неожиданно оказались заодно и планы примирения вдруг стали популярными. Но с падением Якова II этот союз внезапно распался, а установление пресвитерианской церкви в Шотландии, наряду с изгнанием епископального духовенства из ее западных графств, оживило старую враждебность духовенства по отношению к диссентерам. Конвокация отвергла предложение свободомыслящих внести в англиканский служебник изменения, которые позволили бы диссентерам вернуться в церковь; а внесенный в парламент билль об объединении не успел пройти, несмотря на усердное содействие короля. Столь же бесплодной оказалась и попытка Вильгельма III предоставить, хотя бы отчасти, диссентерам гражданское равенство отменой «Закона о корпорациях»; но фактически свобода богослужения была установлена «Законом о терпимости», принятым в 1689 году. Каковы бы ни были религиозные последствия неудачи свободомыслящих, ее политический результат имел огромное значение. Никогда церковь не пользовалась такими могуществом и популярностью, как во время революции, а примирение с диссентерами удвоило бы ее силу. Неизвестно, повлияло ли бы это на отвращение ко всякой политической реформе, которое отличало церковь два последних века; но, несомненно, это чрезвычайно увеличило бы мощь сопротивления, которой она обладала. В данном случае «Закон о терпимости» устанавливал ряд религиозных общин, враждебных господствующей церкви, и эта вражда побуждала их поддерживать оспариваемые ею прогрессивные меры.

Ввиду противодействия религиозных сил между собой внутри страны, Англия избежала крупного затруднения, с которым приходилось считаться гем странам, где дело религии отождествлялось с интересами политической реакции. Еще больше ослабил церковь раскол в ее собственных рядах. Теория божественного права находила сильную поддержку в массе духовенства, хотя оно и должно было отказаться от другого излюбленного учения — о безусловном повиновении; поэтому требование от всех лиц, занимающих общественные должности, присяги на верность новым государям представлялось почти всем священникам неслыханной несправедливостью. Сэнкрофт, архиепископ Кентерберийский, несколько епископов и множество высших духовных особ решительно отказались от присяги, объявили раскольниками всех давших ее и, когда они были низложены по постановлению парламента, провозгласили себя и своих приверженцев, известных под названием «неприсяжников», единственными членами настоящей церкви Англии. Масса духовенства подчинилась необходимости, но ее ожесточение против нового правительства было доведено до высшей степени его церковной политикой, выразившейся в подтверждении верховенства парламента над церковью и в низложении епископов в силу законодательного акта.

Новые прелаты, вроде Тиллотсона, архиепископа Кентерберийского, и Бернета, епископа Солсберийского, были людьми учеными и набожными; но Вильгельм III и его преемники могли искать себе друзей в духовенстве только среди вигов и свободомыслящих, и преимущественно им они должны были вверять высшие церковные должности. Это вызвало отчуждение между высшими сановниками и массой духовенства и ослабило могущество церкви; вплоть до времени Георга III она вела сильнейшую борьбу в своих собственных рядах. Но недовольство мерой, вызвавшей этот спор, только усилило затруднения, с которыми уже приходилось считаться Вильгельму III.

Еще больше беспокоило его настроение парламента. Первым делом вигов, составлявших в общинах большинство, было вознаградить свою партию за те несправедливости, от которых она потерпела в течение двух последних царствований. «Билль об опале» против лорда Рассела и приговоры против Сидни, Корниша и Алисы Лисли были отменены. Вопреки мнению судей, объявивших осуждение Тита Отса незаконным, лорды отказались отменить его, но даже и Отс получил помилование и пенсию. Но виги требовали не только сглаживания несправедливостей, но и наказания лиц, их совершивших. Правда, тирания Якова II объединила вигов и тори; обе партии участвовали в революции, и Вильгельм III старался продлить их союз, привлекая вождей той и другой в свое первое министерство. Он назначил тори, графа Дэнби, лорд-президентом, вига, графа Шрусбери, — статс-секретарем, отдал тайную печать лорду Галифаксу, принадлежавшему к той и другой партиям. Но согласие между ними было возможно только в моменты общего угнетения или общей опасности. Виги требовали наказания тори, содействовавших незаконным мерам Карла II и Якова II, и отказались принять предложенный Вильгельмом III билль об общей амнистии. Со своей стороны, Вильгельм III решил не допускать после революции, возведшей его на престол, ни казней, ни опал. Он от природы не терпел преследований, не питал особенной любви ни к одной из борющихся партий, но прежде всего понимал, что внутренняя борьба помешает деятельному продолжению войны.

Между тем как заботы о новом престоле приковывали его к Англии, союз, руководителем которого он был, оказался слишком медлительным и непрочным, чтобы бороться с быстрыми и решительными действиями Франции. Армии Людовика XIV отступили к своим границам, но только для того, чтобы яростнее обратиться на врагов. Даже соединение английского и голландского флотов не могло обеспечить им господства на море. Сила английского флота парализовалась господствовавшей на государственной службе коррупцией, а также бездеятельностью и неспособностью его командира. Услуги адмирала Герберта делу революции были отмечены титулом графа Торрингтона и командованием флотом; но по своей беспечности он допустил атаки французских каперов, а в нерешительной схватке с французской эскадрой в заливе Бэнтри выказал свою неопытность в морском деле. Между тем Людовик XIV напрягал все силы, чтобы приобрести господство над Ла-Маншем. Французские верфи выпускали один корабль за другим, а для подкрепления флота в Бресте были приведены галеры из Средиземного моря.

Победа французов вблизи берегов Англии представляла бы серьезную политическую опасность, так как начавшаяся в пользу Якова II реакция народного чувства только усилилась под влиянием тягостей войны, налогов, смещения «неприсяжников» и недовольства духовенства, страха тори перед появившимся среди победоносных вигов стремлением к мщению, но больше всего из-за присутствия Якова II в Ирландии. Образовалась новая партия якобитов, или приверженцев короля Якова II; существовало опасение, что за появлением французского флота у берегов сразу же последует якобитское восстание. При таком положении дел Вильгельм III справедливо полагал, что уступить стремлению вигов к мести — значило бы погубить свое дело. Он распустил парламент, отказавшийся принять билль об амнистии за все политические преступления, и в марте 1690 года созвал новый. Результат выборов показал, что он верно понял настроение народа. Своими отказом принять амнистию и стремлением обеспечить себе влияние на городские корпорации виги раздражали горожан, а в графствах священники побуждали свою паству голосовать против вигов. В новом парламенте большинство членов оказалось торийским. Вильгельм III принял отставку своих советников из более ревностных вигов и поставил во главе управления Дэнби. В мае Палаты выразили согласие на «Закон о помиловании». При этой внезапной перемене дел король хотел не только пойти навстречу настроениям народа, но и утихомирить на время борьбу английских партий, что позволило бы ему подавить мятеж в Ирландии. Пока Яков II был королем в Дублине, нельзя было рассчитывать на искоренение измены в Англии; опасность была такой настоятельной, каждая минута при настоящем положении — такой дорогой, что скорое завершение дела Вильгельм III не мог доверить никому, кроме себя.

Осенью 1689 года в Ольстер с небольшим отрядом был послан герцог Шомберг, изгнанный гугенот, последовавший за Вильгельмом III в Англию; но его высадка только вызвала в Ирландии новое воодушевление. Ряды ирландского войска были немедленно пополнены, и Яков II получил возможность встретить герцога при Дрогеде с войском, вдвое более многочисленным. Войско Шомберга было целиком составлено из молодых рекрутов, на которых при таком неравенстве сил едва ли можно было полагаться в открытом поле, и он укрепился в лагере при Дендэлке, где, прежде чем зима разъединила противников, болезни скоро унесли половину его войска. В течение последующих шести месяцев Яков II старался пополнить свою истощенную казну чеканкой медной монеты, а его солдаты жили просто грабежом. Между тем по другую сторону Ла-Манша Вильгельм III прилагал все усилия для окончания ирландской войны. В течение зимы Шомберг получил подкрепление людьми и запасами, и с наступлением весны его силы достигли 30 тысяч человек. Людовик XIV также понимал важность предстоящей борьбы и послал на подкрепление армии Якова II 7 тысяч отборных французов под командой графа Лозена. Едва они прибыли, как Вильгельм III высадился при Кэррикфергюсе и быстро двинулся к югу. Его колонны скоро заметили ирландские войска, занявшие сильную позицию за Войной. «Я рад видеть вас, господа! — воскликнул Вильгельм III в порыве радости. — Если вы ускользнете от меня теперь, то виноват буду я». На другой день, рано утром, вся английская армия переправилась через реку. Ирландская пехота вдруг в страхе бросилась бежать, но конница оказала такое храброе сопротивление, что Шомберг пал, отражая ее атаку, и на время английский центр был задержан. Все решило прибытие Вильгельма III во главе левого фланга. Яков II, старавшийся скорее обеспечить отступление своим войскам, чем храбро встретить нападение Вильгельма III, покинул их, когда они стали отступать к Дублину, и из Кинсэла отплыл во Францию.

Преследование Вильгельма III заставило разбитое войско покинуть столицу, но оно все еще намерено было сражаться. Неспособность Якова II вызывала насмешки даже у его приверженцев. «Поменяемся королями, — предложил один ирландский офицер англичанину, осмеивавшему панику противников при Бойне, — и мы снова станем сражаться с вами». Они лучше воевали без короля. Правда, французы с насмешками покинули разбитую армию, когда она остановилась под стенами Лимерика. «Вы называете это укреплениями? — спросил насмешливо Лозен, — Англичанам не понадобятся пушки; они могут разбить эти стены печеными яблоками». Но там осталось 20 тысяч человек во главе с Сарсфилдом, храбрым и решительным офицером, служившим в Англии и за границей; он смело захватил обоз с припасами англичан, отразил отчаянную попытку штурмовать город, и это вместе с приближением зимы заставило Вильгельма III снять осаду.

Ход войны на материке вызвал его в Англию, и он передал свое дело человеку, постепенно ставшему мастером в военном искусстве. Для командования дивизией, высадившейся на юге Ирландии, из Фландрии был вызван Черчилль, теперь граф Мальборо. Оставалось всего несколько дней до прекращения военных действий, ввиду наступления зимы, но он отлично ими воспользовался. За 48 часов он взял Корк с находившимися за его стенами 5 тысячами человек. Через несколько дней участь Корка разделил Кинсэл. Однако наступление зимы оставило в руках ирландцев Коннаут и большую часть Мейстера; силы французов оставались еще нетронутыми, а прибытие нового французского генерала Сен-Рюта с оружием и припасами ободрило мятежников.

Но едва наступило лето 1691 года, как Джонкелл, новый вождь англичан, взял Этлон и принудил соединенные силы французов и ирландцев вступить при Огриме в битву, где Сен-Рют пал, а его армия была разбита наголову. Это поражение оставило Лимерик в одиночестве, и сам Сарсфилд признал сдачу необходимой. В октябре 1691 года ирландские и английские генералы заключили два договора. Первый из них определял, что в исповедании своей религии ирландские католики будут пользоваться такими правами, которые совместимы с законами или которыми они пользовались в царствование Карла II. Корона обязывалась также как можно скорее созвать парламент и позаботиться об обеспечении римским католикам безопасности «от всякого преследования за принадлежность к названной церкви». Военный договор разрешал всем желавшим того солдатам Сарсфилда следовать за ним во Францию, и 10 тысяч человек все его войско предпочли изгнание жизни на родине, утратившей всякую надежду на национальную свободу. Когда умолкли громкие крики женщин, присутствовавших при отплытии солдат, в Ирландии воцарилась смертельная тишина. В течение века страна оставалась спокойной, но это было спокойствием смерти. Победители отомстили за восстание при Тирконнеле ужасней шей юридической тиранией, какая только когда-нибудь угнетала народ. Побежденные, но полным горького презрения словам Свифта, сделались «дровосеками и водоносами» победителей. Местные восстания порабощенных постоянно распространяли страх среди английских поселенцев, но всякая мысль о национальном мятеже исчезла, и вплоть до французской революции Ирландия перестала служить для Англии источником политической опасности.

Несмотря на свою непродолжительность, ирландская война оказала Людовику XIV большую услугу: пока Вильгельм III был занят в Ирландии, ряд блестящих успехов восстановил славу Франции. Во Фландрии герцог Люксембург одержал победу при Флерюсе. В Италии маршал Катина разбил герцога Савойского. Успех еще более важный, последняя победа, которую Франции суждено было одержать на море, на время подверг опасности сам трон Вильгельма III. Никогда Вильгельм III не выказывал более холодного мужества, чем покидая Англию, в то время как якобиты ожидали только появления у своих берегов французского флота, чтобы поднять восстание. Едва он отправился в путь (30 июня 1690 г.), как в море вышел французский адмирал Турвилль со строгим приказом вступить в сражение. У Бичи Геда его встретил флот англичан и голландцев, и голландская эскадра тотчас завязала сражение. Несмотря на крайнее неравенство сил, она упорно держалась в надежде на помощь Герберта; но Герберт, не то из трусости, не то из за измены, бездеятельно смотрел на истребление своих союзников, а при наступлении ночи искал себе убежища в Темзе. Опасность была столь же велика, как и позор, так как победа Турвилля принесла ему господство над Ла-Маншем, а присутствие его у берега вызывало якобитов на восстание. Но каково бы ни было недовольство тори и «неприсяжииков» Вильгельмом III, с высадкой французов исчезли все его признаки. Когда моряки Турвилля сожгли Тегмут, то все прибрежные жители взялись за оружие; а известие о битве при Бойне положило конец всем мечтам о восстании в пользу Якова II.

Естественная реакция против партии, ожидавшей помощи от иностранцев, на время упрочила положение Вильгельма III в Англии; но неудачи все еще преследовали Великую коалицию. Присутствие Вильгельма III за границей было так необходимо, что он оставил свое дело в Ирландии незаконченным и переправился весной 1691 года во Фландрию. В первый раз со времени Генриха VIII появлялся на материке английский король во главе английской армии. Но медлительность союзников снова разрушила надежды Вильгельма III. Он вынужден был с небольшим войском смотреть на то, как 100 тысяч французов внезапно обложили Монс, сильнейшую крепость Нидерландов, и в присутствии Людовика XIV овладели ею. Это было унижением, на время ослабившим всякую веру в удачу Вильгельма III. На Англии этот удар отразился еще сильнее. Там снова оживились надежды якобитов, подавленные было негодованием по поводу высадки Турвилля. Руководители тори, лорд Кларендон и лорд Дортмут, вступили в отношения с Яковом II, и их примеру последовали некоторые из руково дителей вигов с графом Шрусбери во главе, возмущенные, как они считали, неблагодарностью Вильгельма III. Такое положение дел пробудило у лорда Мальборо надежду на двойную измену. Он намеревался вызвать восстание, которое должно было лишить Вильгельма III престола, не восстанавливая Якова II, и отдать корону его дочери Анне, а привязанность последней к жене Мальборо должна была отдать в его руки настоящее управление Англией.

Еще большую опасность представляла измена адмирала Рассела, заменившего Торрингтона в командовании флотом. Измена Рассела устраняла единственное препятствие, мешавшее новой попытке Якова II вернуть себе престол, попытке, которой Людовик XIV обещал свою поддержку. В начале 1692 года в Нормандии была подготовлена к высадке в Англию армия в 30 тысяч человек. Для их переправы были заготовлены транспортные суда, и Турвилль получил приказ прикрывать их с французским флотом в Бресте. У Рассела было вдвое больше кораблей, чем у его противника, но вера в его предательские замыслы была так сильна, что Людовик XIV приказал Турвиллю напасть на союзный флот даже при неблагоприятных условиях. Однако каковы бы ни были интриги Рассела, все же он не был Гербертом. «Не думайте, что я позволю французам победить нас в наших собственных водах, — предостерегал он переписывавшихся с ним якобитов. — Если я встречу их, я вступлю в сражение, даже если бы на борту был король Яков II». Когда союзный флот встретил французов у Барфлера, бурная атака доказала верность Рассела своему слову. 50 кораблей Турвилля не могли устоять против 90 судов союзников, и после упорного пятичасового боя французы вынуждены были бежать вдоль скалистого берега Котантева. 22 корабля достигли Сен- Мало, 13 во главе с Турвиллем бросили якорь в бухтах Шербура и Ла-Гога, но преследователи скоро настигли их, смело напали и на глазах у французской армии сожгли корабли один за другим. Это сразу устранило всякую боязнь вторжения, а раскрытие и подавление в Англии заговора якобитов, для поддержки которого предназначалась высадка, укрепили престол Вильгельма III. Но крушение надежд якобитов было не столь важным следствием победы при Шербуре и Ла-Гоге, как то, что с тех пор Франция перестала быть великой морской державой. Ее флот скоро был восстановлен, но уверенность ее моряков исчезла, и даже Турвилль не отваживался снова попытать счастья в морском сражении.

Затем у Великой коалиции появилась новая надежда. Впечатление непобедимости Франции исчезло. Правда, Намюр сдался Людовик XIV, а герцог Люксембург поддержал славу французского оружия, разбив Вильгельма III при Штейнкирке; но эта битва была бесплодной бойней, в которой победители потеряли столько же людей, сколько и побежденные. Громадность ее усилий вызвала во Франции уныние и истощение. Народ страшно обнищал. «Вся страна представляет собой обширный госпиталь», — откровенно писал Фенелон Людовику XIV. Поход Людовика XIV в Нидерланды в 1696 году оказался бесплодным, и Люксембургу едва удалось отбить бурную атаку Вильгельма III при Неервиндене. В первый раз в течение своего долгого и счастливого царствования Людовик XIV смирил свою гордость и попробовал купить мир ценой отказа от своих завоеваний; его старания не дали результатов, но они доказали, что король перестал увлекаться своими честолюбивыми замыслами и что, в сущности, Великая коалиция сделала свое дело.

Если судить по внешнему виду, революция 1688 года только отняла верховную власть у Якова II, передав ее Вильгельму III и Марии. В действительности она придала сильный и решительный толчок конституционному движению, переносившему верховенство с короля на Палату общин. С той норы как «Билль о правах» установил, что только она имеет право облагать народ налогами, а своим решением она ввела обычай разрешать короне субсидии всего на один год, Палата общин стала высшей властью в государстве. Невозможно было надолго отсрочивать ее заседание или долго противиться ее воле, так как и то, и другое оставляло правительство без средств, расстраивало войско и флот, нарушало ход управления. Но, несмотря на полноту конституционного переворота, правительственная машина далеко не была приспособлена к новым условиям политической жизни. Как ни важна была воля Палаты общин, она не имела никаких средств для непосредственного влияния на ход общественных дел. Министры служили не парламенту, а короне; они ожидали указаний от короля, считали себя ответственными перед ним. Путем обвинения или менее прямых средств общины могли заставить короля отставить министра, противодействовавшего их воле; но Конституция не давала им возможности заменить ушедшего деятеля министром, готовым проводить их волю. Вследствие этого в Нижней палате усилилось настроение, приводившее в отчаяние Вильгельма III и его министров. Она стала подкупной, алчущей власти, непостоянной в своих решениях, беспокойно настроенной, как это всегда бывает с собраниями, у которых сознание принадлежности им власти не умеряется сознанием практических трудностей или нравствен ной ответственности. Общины жаловались на военные неудачи, на бедствия купечества, на недовольство духовенства и во всем винили корону и ее министров; но трудно было определить, какие меры или политику они предпочитают. Вильгельм III горько жаловался на то, что их настроение меняется каждый час. В самом деле, у них не было ни руководства признанных вождей, ни точных сведений, ни той организации, при которой только и возможна определенная политика.

Ничто так не доказывает прирожденной политической талантливости английского ума, как то, что он тотчас нашел простой и удачный выход из этого затруднения. Честь этого принадлежит человеку, в смысле политической нравственности стоявшему чрезвычайно низко. Граф Роберт Сандерленд был министром в последние годы Карла II и оставался им в течение почти всего царствования Якова II. Под конец он сохранял должность, только подчиняясь сильнейшей тирании короля и перейдя притворно в католицизм. Но едва определилось, что Яков II должен пасть, как Сандерленд купил себе у Вильгельма III прощение и покровительство, предав государя, для которого он жертвовал совестью и честью. После революции граф старался только укрыться от внимания публики в сельском уединении, но и в это критическое время он тайком пришел на помощь королю со своей несравненной проницательностью. Он посоветовал признать на практике новую власть общин, выбирая министров короны исключительно из членов той партии, которая была сильнее всего в Нижней палате. До тех пор не существовало министерства в современном смысле слова. В теории всякий крупный сановник — казначей, статс-секретарь, хранитель Большой печати — был независим от своих товарищей, каждый из них был слугой короля и отвечал за исполнение своих обязанностей только перед ним. Время от времени над остальными мог возвышаться министр, подобно Кларендону, дававший общее направление всему ходу управления; но это верховенство было чисто личным и непостоянным.

Даже в этом случае находились соперники, готовые противодействовать затмевавшему их деятелю или прямо выступать против него. Король обычно назначал или отставлял таких министров, не сообщая об этом остальным. Сам Вильгельм III был так далек от мысли о едином министерстве, что стремился воспроизвести в кабинете отношения, существовавшие между партиями. Сандерленд предложил заменить этих независимых министров однородным министерством, набранным из одной партии, представляющим одно настроение и руководствовавшимся в своей общей деятельности сознанием ответственности и преданностью той партии, к которой оно принадлежит. Этот план не только обеспечивал невиданное до того единство в управлении, но и придавал Палате общин отсутствовавшую у нее организацию. Естественными руководителями Палаты стали министры, представляющие большинство ее членов. Мелкие партии слились в две крупные, поддерживавшие министерство или противодействовавшие ему. Но, прежде всего, этот план представлявшим самое простое решение вопроса, так долго мучившего короля и общины. Новые министры были слугами короля только по имени. В действительности они стали просто исполнительным комитетом, представляющим волю большинства Нижней палаты, а когда в ней центр тяжести перемещался от одной стороны к другой, его легко было устранить и заменить другим подобным комитетом.

Таким было происхождение системы представительного управления, существующей со времени Сандерленда до наших дней. Политический гении Вильгельма III проявился в том, что он понял и усвоил себе этот план, но проводить его на практике решался не иначе, как медленно постепенно. Несмотря на временную реакцию, Сандерленд думал, что политический перевес, в сущности, склоняется в сторону вигов. Они не только являлись естественными представителями начал революции и сторонниками войны, но и далеко превосходили своих противников парламентски ми и административными талантами. Во главе их стояла группа политических деятелей, тесно связанных единством мысли и действия, что и принесло им название юнтов. Самый выдающийся из них, Рассел, был победителем при Ла-Гоге; Джон Сомерс был адвокатом, приобретшим известность защитой семи епископов; лорд Уортон известен как самый искусный и бессовестный вождь партии, а Монтегю быстро приобрел репутацию искуснейшего финансиста Англии. Но, несмотря на все эти соображения, неизвестно, предался ли бы Вильгельм III в руки чисто вятского министерства, не высказывай тори такого отношения к войне. Несмотря на истощение Франции, война все еще продолжалась, и союзникам не удалось одержать ни одной победы. Между тем французские каперы почти уничтожили английскую торговлю, а народ изнемогал под тяжестью налогов. Тори, всегда слабо поддерживавшие Великую коалицию, теперь стали требовать мира. С другой стороны, виги продолжали решительно стоять за войну. Для Вильгельма III главным делом была борьба с Францией, это побудило его принять совет Сандерленда.

Для покрытия военных расходов Монтегью выдвинул план основания Национального банка, первоначально составленный шотландцем Уильямом Петерсоном. Как и обычный банк, это новое учреждение, названное английским банком, служило для доставки капиталов, но в действительности было орудием для заключения внутренних займов под прямым обязательством государства возвращать занятые деньги по требованию заемщиков. Была открыта общественная подписка на займ в 1 200 000 фунтов; подписчики на него составили привилегированную компанию, в руки которой были отданы переговоры обо всех последующих займах. Список подписчиков заполнился за десять дней. Открытие средств, предоставляемых народным богатством, обнаружило новый источник силы, а быстрый рост национального долга, как стали называть совокупность этих государственных займов, представил новую гарантию против возвращения Стюартов, первым делом которых было бы отвергнуть притязания «владельцев фондов». Доказательство общественного доверия усилило внешнее влияние Вильгельма III; между тем в Англии постепенное проведение указанной Сандерлендом реформы вызвало небывалое единство в действиях правительства. Торийские министры, уже поколебленные успехом Монтегю, один за другим были замещены членами юнтов. Рассел вошел в адмиралтейство; Сомерс был назначен хранителем печати, Шрусбери — государственным секретарем, а Монтегю канцлером казначейства. Влияние этой перемены стало заметным еще до ее завершения. Палата общин заговорила другим топом. Вигское большинство ее членов, объединенное и дисциплинированное, начало спокойно подчиняться руководству своих естественных вождей, вигских министров короны. Это дало возможность Вильгельму III перенести удар, нанесенный его положению смертью королевы Марии II в 1694 году.

Возобновление нападок тори показало, какие надежды пробудила в них изолированность Вильгельма III. Король только что привлек на свою сторону парламент, изъявив наконец согласие на «Билль о трехлетии», и Палаты упорно поддерживали министерство; их доверие было вознаграждено успехами во внешних делах. В 1695 году Великой коалиции удалось в первый раз одержать крупную победу над Францией при взятии Намюра. Король искусно воспользовался своей победой для созыва нового парламента, настроение которого тотчас проявилось в энергичной поддержке войны. Но Палаты вовсе не были простым орудием в руках Вильгельма III. Они принудили его вернуть щедрые земельные пожалования, сделанные им его голландским любимцам, и отставить его министров в Шотландии, содействовавших безумному плану устройства шотландской колонии на Дарьенском перешейке. Они потребовали права назначать членов нового Совета торговли, учрежденного для урегулирования коммерческих вопросов. Они отвергли предложение, с тех пор никогда не возобновлявшееся, — учредить над печатью цензуру. Но их оппозиция не отличалась придирчивостью. Министерство было настолько сильным, что, несмотря на всеобщую нужду, Монтегю имел возможность провести изменение находившейся в обороте монеты, которая, вследствие урезания, была низведена намного ниже номинальной ценности. Несмотря на вызванные реформой финансовые затруднения, Вильгельм III был в состоянии не давать ходу Франции.

Между тем война быстро подходила к концу. Людовик XIV продолжал борьбу просто с целью обеспечить себе более благоприятные условия; Вильгельм III полагал, что «с Францией можно договариваться, только держа меч в руках», но, тем не менее, так же желал мира, как и Людовик XIV. Отпадение Савойи сделало невозможным достижение первоначальной цели Великой коалиции — вернуть Францию к тому положению, которое она занимала во время заключения Вестфальского мира, а вопрос об испанском наследстве назревал с каждым днем. Противодействие примирению со стороны Испании и Империи было устранено частными переговорами между Вильгельмом III и Людовиком XIV, и в 1697 году был заключен Рисвикский мир. Несмотря на неудачи и поражения в битвах, политика Вильгельма III одержала верх. Перед лицом объединенной Европы победы Франции оказались бесплодными, и истощение сил заставило ее, впервые со времени Ришелье, согласиться на невыгодный мир. Со стороны Империи Франция отказалась от всех присоединений, совершенных ею после Нимвегенского мира, за исключением Страсбурга, да и тот был бы возвращен, если бы не медлительность немецких послов. Испании Людовик XIV вернул Люксембург и все завоевания, полученные в результате войны в Нидерландах. Герцог Лотарингский был восстановлен в своих владениях. Еще более важное условие договора обязало Людовика XIV отказаться от поддержки Стюартов и признать Вильгельма III королем Англии. Для Европы вообще Рисвикский мир значил немного больше, чем перемирие; но для Англии он являлся завершением долгой и упорной борьбы, началом новой эпохи в политической истории. Он окончательно и решительно разрушил тайный план, со времени Дуврского договора объединявший Людовика XIV и Стюартов, — превратить Англию в римско-католическую страну и поставить ее в зависимость от Франции. Но он имел даже еще большее значение: окончательно сделал Англию центром противодействия Европы всякой попытке нарушить равновесие ее сил.

Глава IX МАЛЬБОРО (1698–1712 гг.)

Согласиться на унизительные условия Рисвикского мира гордого Людовика XIV заставило не столько истощение Франции, сколько необходимость подготовиться к новой, более крупной борьбе. Было известно, что король Испании Карл II близок к смерти, а с ним заканчивалась мужская линия Габсбургского дома, два века занимавшая испанский престол. Войны Людовика XIV неплохо показали, как много потеряла Испания из своего прежнего влияния в Европе; но ее владения были такими обширными, а остававшиеся у нее средства — такими громадными, что при энергичном правителе она, на взгляд, как считали тогда, могла сразу вернуть себе прежнее значение. Ее государь все еще был властелином нескольких наилучших областей Старого и Нового Света, самой Испании, Милана, Неаполя и Сицилии, Нидерландов, Южной Америки, роскошных островов Вест-Индии. Присоединить такие владения к землям Людовика XIV или императора — значило бы одним ударом уничтожить созданную Вильгельмом III независимость Европы; чтобы предупредить любой из этих результатов, Вильгельм III и развязал себе руки Рисвикским миром. В это время было три претендента на испанское наследство: дофин, сын старшей сестры испанского короля; наследный принц Баварский, внук его младшей сестры, и император, сын тетки Карла II. Если бы существовал закон, действительно применимый к данному случаю, то строго юридически больше прав было у последнего претендента, так как притязания дофина устранялись прямым отречением от всякого права на наследование при вступлении его матери в брак с Людовиком XIV — отречением, подтвержденным Пиренейским миром[2]; подобное отречение оспаривало и притязания баварского претендента. Притязания императора были более отдаленными по родству, но им не мешало никакое отречение.

Тем не менее, в интересах Европы Вильгельм III намерен был отвергнуть притязания и императора, и Людовика XIV. Именно сознание неизбежности австрийского наследования, если война продолжится и Испания останется членом Великой коалиции, а также противником Франции и союзником императора, и заставило Вильгельма III внезапно заключить Рисвикский мир. Если бы Англия и Голландия разделяли взгляды Вильгельма III, то он настаивал бы на наследовании всех испанских владений принцем Баварским: но обе они были утомлены войной. В Англии после заключения мира тотчас последовало уменьшение войска, по требованию Палаты, общим числом до 14 тысяч человек, и появилось уже требование их роспуска. Необходимо было подачкой побудить обоих претендентов к отречению от их притязаний, и первый договор о разделе, заключенный в 1698 году между Англией, Голландией и Францией, признал наследником принца Баварского при условии, что Испания уступит свои итальянские владения его соперникам. Милан должен был перейти к императору, а Сицилия вместе с пограничной провинцией Гвипускоа к Франции. Но едва соглашение было заключено, как смерть принца Баварского превратила его в пустой лист бумаги. Австрия и Франция оказались лицом к лицу, и ужасная борьба, последствия которой, кто бы ни вышел из нее победителем, должны были стать роковыми для независимости Европы, оказалась неизбежной. Опасность была тем сильнее, что настроение Англии не давало Вильгельму III возможности поддерживать его политику оружием. Убытки, причиненные войной торговому классу, и обусловленный ею гнет долга и налогов с каждым днем вызывали в пароде все больший ропот, и это общее недовольство обрушивалось на Вильгельма III и партию, поддерживавшую его политику.

Естественное пристрастие короля к его голландским фаворитам, его доверие к Сандерленду, его холодное и нелюбезное обращение, его старания сохранить постоянную армию лишили его популярности. На выборах, проведенных в конце 1698 года, в Палату общин было избрано ручавшееся за мир торийское большинство. Юнты утратили всякое влияние на новый парламент. За увольнением Монтегю и Рассела последовала отставка вигского министерства. Сомерс и его друзья были заменены правительством, из умеренных тори, с лордами Рочестером и Годольфином в качестве руководящих членов. Еще остававшиеся в армии 14 тысяч человек были сведены до 7 тысяч. Настойчивая просьба Вильгельма III не могла заставить парламент отказаться от решения выслать из страны его голландскую гвардию. Флот, во время войны насчитывавший 40 тысяч матросов, был сведен до 8 тысяч. Насколько это миролюбивое настроение Англии связывало руки Вильгельму III, показал второй договор о разделе, заключенный в 1700 году между обеими морскими державами и Францией. Требование Людовика XIV отдать Нидерланды курфюрсту Баварскому, которого политическое положение делало игрушкой в руках французского короля, было отвергнуто. Испания, Нидерланды и Индия предназначались второму сыну императора, эрцгерцогу Карлу Австрийскому. Но все испанские земли в Италии теперь переходили к Франции; был оговорен обмен Милана на Лотарингию, герцог которой должен был немедленно перейти в новое герцогство. Если бы император продолжал отказываться от заключения договора, то доля его сына должна была перейти к другому, не названному, принцу — вероятно, герцогу Савойскому.

Император все еще протестовал, но его протест не имел значения, пока Людовик XIV и обе морские державы крепко держались друг за друга. Не больше значения имело и сильное раздражение Испании. Испанцев мало трогало то, какой принц, французский или австрийский, займет престол Карла II, но их гордость восставала против дробления монархии и потери итальянских владений. Даже умиравший король разделял негодование своих подданных, и партии, боровшиеся у его смертного одра, заставили его завещать всю испанскую монархию внуку Людовика XIV герцогу Анжуйскому, второму сыну дофина. Договор о разделе был заключен так недавно, а опасность принятия завещания была так велика, что Людовик XIV едва ли решился бы на ото, если бы не был уверен в том, что атмосфера в Англии непременно должна сделать противодействие Вильгельма III бесплодным. Действительно, ни когда Англия не была так настрое на против войны. Недовольство внешней политикой Вильгельма III было таким сильным, что многие открыто одобряли поступок Людовика XIV. Едва ли кто в Англии опасался вступления на престол мальчика, который, несмотря на свое французское происхождение, под влиянием естественного хода событий должен был вскоре превратиться в испанца. Вступление на престол герцога Анжуйского считалось, вообще, гораздо более выгодным, чем то усиление могущества, которое должна была извлечь Франция из уступок последнего договора о разделе; эти уступки, по общему мнению, должны были превратить Средиземное море во французское озеро, повредить торговле Англии с Левантом и Америкой, превратить Францию в грозную морскую державу. «Меня огорчает до глубины души, — с горечью писал Вильгельм III, что почти все довольны предпочтением, оказанным Францией завещанию перед договором». Он был удивлен и возмущен вероломством соперника, но не имел средств наказан, его за это. Герцог Анжуйский вступил в Мадрид, и Людовик XIV гордо заявил, что нет больше Пиренеев[3].

Дело жизни Вильгельма III казалось разрушенным. Он чувствовал близость смерти. Его непрерывно мучил кашель; его глаза впали и потухли, и он был так слаб физически, что с трудом мог сесть в карету.

Но никогда не выказывал он себя столь великим. Его мужество росло пропорционально его затруднениям. Его сильно раздражали наносимые ему английскими партиями личные оскорбления, но он подавлял свой гнев страшным усилием воли. Его проницательный ум за временными трудностями, причиняемыми французской дипломатией и борьбой английских партий, различал те крупные силы, которые, как он предвидел, должны были в конце концов определить весь ход европейской политики. И за границей, и внутри страны все, казалось, было против него. В это время у него не было ни одного союзника, кроме Голландии, так как Испания была теперь в союзе с Людовиком XIV, а поведение Баварии вносило рознь в Германию и сдерживало Австрийский дом. Курфюрст Баварский, который управлял Нидерландами и на которого рассчитывал Вильгельм III, с самого начала открыто встал на сторону Франции и провозгласил в Брюсселе герцога Анжуйского королем. В Англии новый парламент был наполнен тори — противниками войны. Торийское министерство настаивало на признании нового короля Испании, и так как его признала даже Голландия, то и Вильгельм III должен был согласиться на это. Он мог рассчитывать только на жадность Людовика XIV, и он не ошибся. Поступок Людовика XIV был одобрен, потому что он предоставлял Испанию испанцам под властью их нового короля. Тори и виги ожесточенно боролись между собой, но были два пункта, в которых они были согласны. Ни те, ни другие не хотели допускать занятия Нидерландов французами; ни те, ни другие не желали терпеть претензий Франции на установленное революцией 1688 года протестантское престолонаследие.

В своем высокомерии Людовик XIV не понял, что в пору удачи необходимо соблюдать умеренность. От имени своего внука он ввел французские войска в семь крепостей, известных под названием Голландского барьера, в Остенд и прибрежные города Фландрии. Даже мирный парламент тотчас присоединился к требованию Вильгельма III об удалении войск, уполномочил его заключить оборонительный союз с Голландией. Впрочем, политика короля была сильно порицаема, а его прежних министров — Сомерса, Рассела и Монтегю, ставших теперь пэрами, привлекли к суду за участие в заключении договоров. По вне Палаты общин народное чувство по мере выяснения планов Людовика XIV разгоралось. Он отказал в восстановлении Голландского барьера, а на Ла-Манше собрался сильный французский флот — как думали, для поддержки новой высадки якобитов, план которой был изложен министрами Якова II в письме, перехваченном и представленном парламенту. Это возмутило даже Палату общин. Число матросов было увеличено до 30 тысяч, а солдат — до 10 тысяч. Кент прислал представление против коварных приемов, которые тори использовали против политики короля, и попросил о замене адресов назначением субсидий. Эти доказательства перемены в настроении народа побудили Вильгельма III отправить английский отряд в Голландию и заключить с нею тайный договор об отнятии у Людовика XIV Нидерландов и о передаче их вместе с Миланом Австрийскому дому для уравновешивания вновь обретенного Францией могущества. Англия отчаянно надеялась на мир, когда неожиданный шаг Людовика XIV принудил ее к войне.

Согласно Риксвикскому миру, он признал Вильгельма III королем и обязался противодействовать всем нападкам на его престол. Но в сентябре 1701 года он прибыл в Сен-Жермен к умиравшему Якову II и обещал после его смерти признать его сына королем Англии, Шотландии и Ирландии. Это обещание, в сущности, равнялось объявлению войны, и вся Англия тотчас решила принять вызов. Людовик XIV затрагивал уже не интересы Европы; он поставил вопрос о разрушении дела революции и о восстановлении в Англии католицизма и деспотизма при помощи французского оружия. В подобном вопросе между тори и вигами не было разногласий. Когда в 1701 году, в связи со смертью последнего ребенка принцессы Анны[4], был издан новый «Закон о престолонаследии», ни один голос не высказался за Якова II или за его сына. Точно так же были обойдены вниманием потомки дочери Карла I, Генриетты Орлеанской, единственная дочь которой вышла замуж за католика, герцога Савойского[5]. Парламент вернулся к поколению Якова I. Его дочь Елизавета была замужем за курфюрстом Пфальцским, а ее единственная оставшаяся в живых дочь София была вдовой умершего и матерью тогдашнего курфюрста Ганноверского. Софии и ее преемникам и передал корону «Закон о престолонаследии». Было установлено, что всякий государь Англии должен принадлежать к установленной законом английской церкви. Всем будущим королям было запрещено без согласия парламента покидать Англию, а иностранцам — занимать какие бы то ни было общественные должности. Независимость судов была утверждена постановлением, запрещавшим отстранять судей от должности не иначе чем по ходатайству парламента перед короной. Оба принципа — что король действует только через своих министров и что последние ответственны перед парламентом были подтверждены требованием, чтобы все общественные дела решались в Тайном совете и все решения подписывались его членами.

Эти постановления придали законченность установленному «Биллем о правах» парламентскому устройству. Единодушие народа, уже выразившееся в этом действии торийского парламента, проявилось затем во встрече короля при возвращении его из Гааги, где его терпение и ловкость были увенчаны заключением новой Великой коалиции между Империей, Англией и Соединенными провинциями. К союзу скоро при соединились Дания, Швеция, Пфальц и большинство германских государств. Парламент 1702 года, в своем большинстве еще состоявший из тори, ответил на горячие призывы Вильгельма III набором для предстоящей войны 40 тысяч солдат и такого же количества матросов. Против нового претендента был принят «Билль об опале»; все члены обеих Палат и все лица, занимавшие общественные должности, были обязаны присягой поддерживать престолонаследие Ганноверского дома.

Король был уже слишком слабым, чтобы лично участвовать в походе; это заставило его доверить ведение войны в Нидерландах единственному англичанину, проявившему способности крупного полководца. Джон Черчилль, граф Мальборо, родился в 1650 году и был сыном девонширского кавалера, дочь которого после Реставрации стала любовницей герцога Йоркского. Позор Арабеллы, пожалуй, скорее, чем преданность отца, доставил ее брату место в королевской гвардии, и после пятилетней службы за границей под командой Тюренна молодой капитан стал командиром английского полка, состоявшего на службе у Франции. Он уже проявил некоторые достоинства прекрасного солдата: спокойное мужество, смелость и предприимчивость, умеряемые холодной и ясной рассудительностью, а также осторожность и никогда не покидавшую его способность переносить утомление. Позже он проводил в разведках целые дни, а при Бленгейме 15 часов оставался в седле. Но мужество и военные таланты оказались для Черчилля по возвращении его к английскому двору не столь важными, как его привлекательная внешность. Во французском лагере его называли «английским красавцем», а его обращение отличалось такой же привлекательностью, как и его внешность. Даже в старости он был почти непобедим: по словам Честерфилда, «он соединял в себе все прелести» и сохранял всегда то беззаботное очарование, которое принесло ему расположение леди Кастлмейн». Подарок в 5 тысяч фунтов от любовницы короля послужил основой его состояния, скоро разросшегося, так как с годами благоразумная предусмотрительность красивого молодого солдата переродилась в скупость. Но в деле своего возвышения Черчилль главным образом рассчитывал на герцога Йоркского, и он заслужил это той преданностью, с которой в качестве его придворного разделял судьбу герцога в тяжелые дни папистского заговора. Он сопровождал Якова II в Гаагу и в Эдинбург и по возвращении его оттуда был награжден пэрством и чином полковника лейб-гвардии. Услуга, оказанная им Якову II после его восшествия на престол и состоявшая в избавлении королевской армии от разгрома при Седжмуре, была бы оплачена еще блистательнее, не будь король таким ханжой. Несмотря на личное настояние государя, Черчилль остался верен протестантизму; но он слишком хорошо знал Якова II, чтобы рассчитывать на его дальнейшее расположение.

К счастью для себя, он нашел новую основу для своего возвышения в растущем влиянии своей жены на вторую дочь короля Анну, так как в момент революции переход Анны на сторону протестантизма представлял величайшую важность. Не питая к своему прежнему покровителю никакой благодарности, Черчилль вступил в переписку с принцем Оранским, обещал поддержку Анны попытке Вильгельма III и, когда войско короля выступило против мятежников, покинул его ряды. Его измена оказалась роковой для дела короля; но, как ни велика была оказанная им тут услуга, она была превзойдена второй. Убеждения его жены побудили Анну покинуть отца и удалиться в лагерь Дэнби. Как ни бессовестны были поступки Черчилля, оказанные им Вильгельму III услуги были слишком значительными, чтобы их можно было оставить без награды. Вильгельм III пожаловал его в графы Мальборо и поставил во главе войска, ведшего войну в Ирландии. Там его быстрые успехи обратили на него внимание Вильгельма III, и он получил командование над войском во Фландрии. Сознавая свое влияние на Анну, Мальборо от измены Якову II перешел к интригам против Вильгельма III. Несмотря на свое сильное корыстолюбие, он женился на красивой бесприданнице при дворе Карла II Саре Дженнингс, в которой вспыльчивый и злой характер странным образом сочетался со способностью внушать и сохранять любовь. Привязанность к ней Черчилля проходит золотой нитью по темной ткани его карьеры. Среди своих походов и даже с самого поля битвы он пишет жене одинаково страстные и нежные послания. Ни опасность, ни ненависть не могли подействовать на его настроение, а при мысли о холодности жены или при взрыве ее вспыльчивости он впадал в почти женское уныние. Он никогда не расставался с ней без горечи. «Я долгое время смотрел в подзорную трубу на скалы, надеясь еще раз увидеть тебя», — писал он ей однажды, отправившись в поход.

Неудивительно, что женщина, внушившая Мальборо подобную любовь, подчинила себе слабую и нежную натуру принцессы Анны. Обе подруги отказались от сословных различий и называли друг друга «госпожа Фримен» и «госпожа Морли». В своих интригах против Вильгельма III честолюбивый граф рассчитывал на власть жены над ее подругой. Поддерживая тори в их противодействии войне и доводя до бешенства ненависть англичан к иностранцам, он рассчитывал свергнуть короля с престола и возвести на него Анну. Разоблачение его замыслов вызвало у короля взрыв необычного гнева. «Если бы я и лорд Мальборо были частными людьми, — воскликнул Вильгельм III, — спор между нами решил бы меч». При данных условиях он мог только отнять у графа его должности и командование и удалить его жену из Сент-Джеймского дворца. Анна последовала за своей любимицей, и двор принцессы стал центром торийской оппозиции. В то же время Мальборо вступил в переписку с Яковом II, и его измена была настолько очевидной, что перед вторжением французов в 1692 году он был одним из первых подозрительных лиц, отправленных в Тауэр.

Смерть Марии II, заставила Вильгельма III вернуть Анну, ставшую теперь его наследницей, а с Анной вернулись ко двору и Мальборо. Король не мог возвратить графу свое доверие, но по мере приближения к смерти он начал считать его единственным человеком, который, при его блестящих талантах и несмотря на его низкие измены, был способен управлять Англией и руководить вместо него Великой коалицией. Поэтому он воспользовался Мальборо для заключения союзного договора с императором и поста вил его во главе войска во Фландрии. Но едва граф принял команду, как падение с лошади в мае 1702 года оказалось роковым для расшатанного организма короля. «Было время, когда я был бы рад избавиться от своих страданий, прошептал он, умирая, Портлэнду, — но теперь, признаться, я смотрю на дело иначе и хотел бы пожить еще немножко». Однако он сознавал, что его желание неосуществимо, и рекомендовал Анне Мальборо как человека, наиболее пригодного для руководства ее войсками и советниками. Но рвение Анны не нуждалось в поощрении. Через три дня после своего вступления на престол она назначила графа главнокомандующим войсками в Англии и за границей и вверила ему полное руководство войной. Его влияние на внутренние дела было обеспечено назначением торийского министерства с лордом Годольфином, близким другом Мальборо, во главе. Привязанность королевы к его жене обеспечила ему поддержку короны именно в то время, когда личная популярность Анны усилила влияние короны на народ. На время борьба партий в Англии прекратилась. Теперь, когда войну вел торийский генерал от имени торийской королевы, все тори, кроме крайних, выступали за войну; в то же время даже самые крайние виги готовы были поддерживать торийского генерала, который вел их войну. Но за границей смерть Вильгельма III потрясла Коалицию до основания; даже Голландия, опасаясь, что Англия покинет ее в предстоящей борьбе, стала колебаться.

Решительность Мальборо скоро устранила это недоверие. Он убедил Анну высказать с трона свое намерение энергично продолжать политику своего предшественника. Он побудил парламент одобрить принятие энергичных мер для продолжения войны. Новый генерал поспешил в Гаагу, принял начальство как над голландскими, так и над английскими войсками, привлек к союзу германские державы с такими ловкостью и искусством, которым мог позавидовать сам Вильгельм III. Никогда величие не встречало такого быстрого признания, как в случае с Мальборо. За несколько месяцев все признали его руководителем Великой коалиции; его советам беспрекословно подчинялись государи, своей завистью истощавшие терпение Вильгельма III. По своему характеру Мальборо особенно годился в главы крупного союза. Подобно Вильгельму III, он мало был обязан своим влиянием прежнему воспитанию. Его небрежное образование проявлялось до конца в нелюбви к письму. «Всего неприятнее для меня писать», — говорил он своей жене. Действительно, для него было гораздо труднее составить депешу, чем план кампании. Но природа одарила его достоинствами, которые у других людей происходят от воспитания. Он обладал громадной трудоспособностью. В течение ближайших десяти лет ему принадлежало общее руководство войной во Фландрии и Испании. Он вел все переговоры с союзными дворами и следил за переменами английской политики. Он то переплывал Ла-Манш, чтобы побудить королеву Анну к перемене кабинета, то спешил в Берлин и добивался от Бранденбургского курфюрста нужного количества войск. В одно и то же время он мирил императора с протестантами Венгрии, побуждал к восстанию кальвинистов в Севеннах, устраивал дела Португалии, заботился о защите герцога Савойского.

Но на его лице никогда не было видно следов усталости, поспешности или досады; он до конца сохранял беспечную грацию своей юности. Его природное достоинство никогда не нарушалось взрывом гнева. В пылу битвы солдаты видели, как их полководец, «не боясь опасности и нисколько не торопясь, отдает приказы со всем возможным спокойствием». В кабинете он был так же хладнокровен, как и на поле битвы. Он относился с одинаковой невозмутимостью к мелочности немецких князей, флегматичности голландцев, невежественной оппозиции офицеров, пасквилям политических противников. В простых приемах, при помощи которых он иногда разрешал задачи, смущавшие кабинеты, сказывался оттенок иронии. Одним из самых неудобных союзников из-за его щекотливой надменности был король прусский; но и с его стороны все затруднения исчезли, когда за парадным обедом Мальборо поднялся и подал ему салфетку. Отчасти, впрочем, спокойствие Черчилля основывалось на гордости, не допускавшей раскрытия его душевного состояния перед другими людьми. В тяжелые минуты, предшествовавшие его падению, он потребовал от Годольфина сожжения нескольких писем с жалобами, которые у него вынудили нападки противников. «Я хочу, чтобы свет ошибочно продолжал считать меня счастливым человеком, так как предпочитаю возбуждать скорее зависть, чем жалость». Но в значительной степени это хладнокровие объяснялось чисто рассудочным направлением его ума. Страсть к жене была единственным чувством, оживлявшим его холодный рассудок.

Ко всему прочему он не чувствовал ни любви, ни ненависти; он не знал ни сомнения, ни сожаления. В частной жизни он был человеком дружелюбным и сострадательным; но если того требовали его интересы, он мог предательски погубить англичан или, как при Мальплаке, повести свою армию на убой. Он не имел понятия о чести или о высших человеческих чувствах; от руководства делами Европы и блестящих побед он, не стесняясь, обращался к накоплению громадного состояния при помощи казнокрадства и грабежей. Он представляет собой, может быть, единственный пример действительно великого человека, любившего деньги ради денег. Высокие и низкие страсти, увлекавшие людей, его окружавших, служили для него просто элементами умственной задачи, которую следовало решить при помощи терпения. «Терпение преодолевает все, — постоянно писал он. — Я думаю, большинством вещей управляет судьба, и потому, испробовав все, мы должны терпеливо ей подчиняться».

Политический талант Мальборо признавали даже самые жестокие его враги. Болинброк говорил: «Он был человеком новым и честным, но своими достоинствами и ловкостью приобрел на союз более решительное влияние, чем то, которым пользовался король Вильгельм III, несмотря на его высокое происхождение, признанный авторитет и даже королевское достоинство». Но, великий на Совете, он был еще более велик на поле битвы. Среди мастеров военного искусства его личность стоит особняком: он начал одерживать победы в том возрасте, когда большинство людей заканчивают свое поприще. Он служил молодым офицером под начальством Тюренна, несколько месяцев воевал в Ирландии и Нидерландах, но до своего появления во Фландрии, на 52-м году жизни, он не был главнокомандующим. Интересен он также своей неизменной удачей. По замечанию Вольтера, ему никогда не приходилось отступать от стен осажденной крепости или же проигрывать начатое сражение. Ему приходилось бороться не столько с врагом, сколько с невежеством и робостью собственных союзников. Он ни разу не был разбит в сражении, но неспособность его офицеров и упорство голландцев отнимали у него одну победу за другой. Особенно поражали осторожных стратегов того времени энергия и смелость его планов. Несмотря на старость Мальборо, его замыслы были проникнуты всем пылом и смелостью молодости. Начиная кампанию 1702 года, он решил немедленно дать сражение в сердце Брабанта, но его план был расстроен робостью представителей Голландии. Однако храбрый переход через Маас отбросил французские войска от этой реки и позволил ему в ряде осад подчинить одну крепость за другой. Занятие Люттиха закончило кампанию, отрезавшую французов от Нижнего Рейна и освободившую Голландию от всякой опасности вторжения.

Положение дел на прочих театрах войны еще более оттеняло успехи Мальборо. В Италии австрийский генерал, принц Евгений Савойский, проявил, правда, свои способности в неожиданном нападении на французское войско под Кремоной, но не достиг настоящих успехов. Высадка англичан на берега Испании закончилась неудачей. В Германии баварцы соединились с французами и общими силами разбили имперские войска. Здесь решил попытать счастья Людовик XIV. Весной 1703 года свежая армия под командой маршала Виллара снова избавила курфюрста Баварского от гнета имперских войск, и только ссора между обоими главнокомандующими помешала движению соединенных армий на Вену. Между тем робость представителей Голландии оказала Людовику XIV большую услугу. Представители Генеральных Штатов снова расстроили планы Мальборо, за свои прошлогодние заслуги пожалованного в герцоги. Их отказ в содействии нападению на Антверпен и на французскую Фландрию вывел даже его из терпения, и только просьбы Годольфина и пенсионария[6] Гейнзие побудили его взять назад просьбу об отставке. Но, несмотря на победы на Дунае, ошибки его противников на Рейне и помощь восстания, внезапно вспыхнувшего в Венгрии, затруднения Людовика XIV росли с каждым часом. Присоединение Савойи к Великой коалиции грозило гибелью его войскам в Италии; присоединение Португалии давало союзникам повод для действий против Испании. Но вместе с затруднениями росла и энергия Людовика XIV. Против Португалии был послан герцог Бервик, побочный сын Якова II, три небольших войска окружили Савойю, а на Дунае цвет французских войск объединился с армией Баварии. Людовик XIV составил смелый план: решить исход войны победой на Дунае и под стенами Вены принудить Империю к миру.

Мастерский ход Людовика XIV вызвал со стороны Мальборо в начале 1704 года такой же ответ; но герцог так затаил свои смелые планы, что поразил и противников, и союзников. Французские генералы усмотрели в его походе на Майнц просто намерение перенести войну в Эльзас. У голландцев он выманил согласие на передвижение их войск из Фландрии до Кобленца предложением мнимой кампании на Мозеле. Настоящая цель движений Мальборо обнаружилась только тогда, когда он перешел реку Неккар и через середину Германии направился к Дунаю. Пройдя по холмистому Вюртембергу, он соединился с имперской армией под командой принца Баденского, взял штурмом высоты Донауверта, переправился через Дунай и Лех и проник в сердце Баварии. Это привлекло сюда обе армии, стоявшие одна против другой на Верхнем Рейне. Прибытие маршала Таллара с 30 тысячами французов избавило на время курфюрста Баварского от необходимости подчиниться, а соединение его противника, принца Евгения, с Мальборо снова восстановило равенство борющихся сил. После нескольких переходов они встретились на северном берегу Дуная, близ города Гохштедта и деревни Блиндгейм (или Бленгейм), давших свои названия одному из самых замечательных сражений в истории мира. В одном отношении произошедшая здесь битва была почти беспримерной: в странном смешении англичан, голландцев, ганноверцев, датчан, вюртембержцев и австрийцев, следовавших за Мальборо и Евгением, было представлено почти все тевтонское племя. Французы и баварцы, подобно противникам насчитывавшие в своих рядах около 50 тысяч человек, расположились за небольшой рекой, протекавшей по болотистой почве к Дунаю, и заняли сильную позицию: с фронта она была прикрыта болотом, справа — Дунаем, а слева — холмистой местностью, из которой вытекала река; более того: Таллар не только окопался, но и далеко превосходил противника артиллерией. Но на этот раз у Мальборо были развязаны руки. «Я имею веские основания надеяться, писал он домой, что все пойдет хорошо, так как, к удовольствию моему, все офицеры готовы повиноваться, не спрашивая других оснований, кроме моего желания; это совсем не то, что было во Фландрии, где я был обязан на все мной предпринимаемое испрашивать согласия военного совета».

Но препятствия были настолько грозными, что, хотя союзники двинулись с восходом солнца 13 августа, командовавшему правым флангом принцу Евгению удалось переправиться через реку не раньше полудня. На левом фланге английская пехота переправилась сразу и напала на деревню Бленгейм, где окопалась большая часть французской пехоты, но после жестокой борьбы нападение было отбито; столь же храброе сопротивление остановило принца Евгения на другом конце боевой линии. Главным пунктом своего нападения Мальборо выбрал центр, который французы считали неприступным; он устроил искусственную дорогу через болото, и это позволило ему направить свою восьмитысячную кавалерию на француз скую конницу, занимавшую эту позицию. Исход был решен двумя отчаянными атаками под личным руководством герцога. Французский центр был отброшен к Дунаю и вынужден был сдаться; левый фланг в беспорядке отступил к Гохштедту, а правый был отрезан, заперт в Бленгейме и попал в плен. Из разбитой армии спаслось только 20 тысяч человек; 12 тысяч было убито, 14 тысяч взято в плен. Германия была, наконец, освобождена от французов, и Мальборо, преследовавший остатки французского войска во время их бегства в Эльзас, скоро стал властителем Нижнего Мозеля. Но потери Франции нельзя было измерять числом людей пли крепостей. Сотня побед со времен Рокруа приучила мир считать французскую армию непобедимой; поражение при Бленгейме и пленение цвета французских войск разрушили очарование. С этого времени слава победы перешла на сторону союзников и имя «Мальбрук» стало страшилкой для всех французских детей.

В самой Англии победа при Бленгейме содействовала осуществлению крупной перемены в политическом положении дел. Тори, удалив диссентеров из городских собраний, выбиравших большинство членов от городов, решили создать в Общинах постоянное торийское большинство. Диссентеры-протестанты оставались в своих частных общинах, охраняемых теперь «Законом о терпимости», но получали право на занятие общественных должностей, причащаясь раз в год по англиканскому обряду. Против этого «случайного единообразия» (occasional conformity) тори предложили «Закон о присяге», устранявший диссентеров. Мальборо сначала поддерживал этот проект, но лорды упорно отвергали его при каждом повторном внесении, и скоро выяснилось, что их сопротивление втайне поддерживали Мальборо и Годольфин. Действительно, несмотря на свой торизм, Мальборо не хотел неограниченного господства тори, то есть возобновления религиозной борьбы, которое могло оказать роковое влияние на войну. Но он напрасно старался умиротворить свою партию, уговорив королеву превратить платившиеся до того духовенством короне десятины и аннаты в фонд помощи мелким приходам, до сих пор носящий название «щедрот королевы Анны». Общины выразили Мальборо свое неудовольствие его отказом присоединить денежное пожалование к пожалованию ему герцогского титула после первой кампании, а крайние тори с лордом Ноттингемом во главе начали выдвигать всевозможные препятствия продолжению войны. Наконец, в 1704 году, они отказались от должностей, и Мальборо заместил их сторонниками тори более умеренных взглядов, стоявшими еще за войну: Роберт Гарли был назначен государственным секретарем, а Генри Сент-Джон, человек блестящих талантов, — секретарем по военным делам.

Поход герцога в Германию, вовлекавший Англию в борьбу в глубине материка, еще более обострил политические разногласия. Крайние тори и якобиты грозили Мальборо в случае неудачи возвести его на эшафот, и только победа при Бленгейме спасла его от политической гибели. Медленно и против своей воли герцог перешел от своей партии к той, которая действительно поддерживала его политику. Он воспользовался восторгом народа по поводу победы при Бленгейме для роспуска парламента. Выборы 1705 года, как он и надеялся, дали большинство в пользу войны, и он постарался образовать союз между еще примыкавшими к нему умеренными тори и вигами; поддержка последних была куплена назначением вига, лорда Каупера, хранителем печати и отправкой лорда Сандерленда послом в Вену. Этот союз обессилил ожесточенные нападки партии мира, и Мальборо, наконец, почувствовал себя дома в безопасности. Но за границей ему приходилось переносить неприятности. Его план наступления по линии реки Мозель был расстроен отказом имперской армии присоединиться к нему. Когда он подошел к французским линиям за Дилем, голландские генералы увели свои войска назад; а его предложение напасть на герцога Вилльруа при Ватерлоо было отвергнуто на заседании военного совета представителями Штатов при криках — «бойня» и «резня». Этот удар возмутил даже хладнокровного Мальборо. «Будь у меня такая же власть, как в предыдущем году, — писал он домой, — я мог бы выиграть более крупную победу, чем при Бленгейме». По его жалобе Штаты отозвали своих представителей, но год был потерян; не больше успехов было достигнуто в Италии или на Рейне.

Мужество союзников поддерживалось только романтическими подвигами лорда Питерборо в Испании. Человек порочный, бессовестный и легкомысленный, он обладал военным талантом, захватил с горстью людей Барселону и признал старые вольности Арагона, что побудило эту область стать на сторону второго сына императора, которого союзники признали королем Испании под именем Карла III. Вскоре, подобно Арагону, высказались за Карла III Каталония и Валенсия[7]. Сам Мальборо потратил зиму 1705 года на переговоры в Вене, Берлине, Ганновере и Гааге и на подготовку к предстоящей кампании. Стремясь к свободе действий, недовольный имперскими генералами и голландцами, он задумал перейти через Альпы и воевать в Италии, и хотя его планы были расстроены сопротивлением союзников, но когда в 1706 году он снова появился во Фландрии, то не встретил там никаких помех. Как и Мальборо, маршал Вилльруа хотел сражения, и 23 мая обе армии встретились близ деревни Рамильи на холмистой равнине — высшей точке Брабанта. Выстроенные большим полукругом, французы были прикрыты с фронта болотами. После притворного нападения на их левый фланг Мальборо бросился на правый фланг у Рамильи, сломил его блестящей атакой, которой руководил лично, затем напал на прочие войска французов и обратил их в беспорядочное бегство, закончившееся только за стенами Лувена. За полтора часа французы потеряли 15 тысяч человек, обоз и артиллерию; добычей победителей стали линия Шельды, Брюссель, Антверпен и Брюгге. Для полного освобождения Фландрии понадобились только четыре удачные осады, последовавшие за битвой при Рамильи.

Еще более, чем победой при Рамильи, знаменателен этот год окончательным соединением Лиг лип с Шотландией. Как уничтожение прежнего их объединения было первым делом правительства Реставрации, так его восстановление было одной из главных целей правительства, последовавшего за революцией. Но выполнение плана долго задерживалось церковными и торговыми несогласиями. Шотландия отказывалась принять на себя часть английского долга, Англия не хотела отказаться от своего исключительного нрава торговать с колониями. Англиканское духовенство стремилось восстановить епископство в Шотландии; шотландские пресвитериане не хотели даже слышать о юридическом разрешении епископальной церкви. Но в 1703 году принятие шотландским парламентом «Закона о престолонаследии» показало, наконец, руководителям Англии, как опасно дальнейшее промедление. При обсуждении этой меры шотландские виги, заботившиеся только о независимости своей страны, шли рука об руку с шотландскими якобитами, стоявшими за интересы претендента. Якобиты исключили из закона имя принцессы Софии; виги ввели в него постановление, допускавшее признание английского короля государем Шотландии только при условии его ручательства за религию, свободу и торговлю шотландского народа. Подобная мера представляла большую опасность, так как после смерти королевы обещала признание Шотландией претендента, а это грозило войной между Шотландией и Англией. Тем не менее вопрос был решен только через три года, благодаря рассудительности и решительности лорда Сомерса. Он отверг предложенный шотландцами, скорее, федеративный, чем законодательный союз, а также коммерческие притязания английских купцов.

«Закон о союзе» установил соединение обоих королевств в одно, под названием Великобритания, и поставил передачу короны Соединенного королевства в зависимость от постановлений английского «Закона о престолонаследии». Шотландские церковь и право остались нетронутыми, но все торговые преимущества были распространены на шотландцев и была введена единообразная монетная система. Впредь Соединенное королевство должен был представлять один парламент; для этого к 513 английским членам Палаты общин было присоединено 45 депутатов Шотландии, а к 108 лордам, составлявшим Верхнюю палату Англии, было добавлено 16 пэров, представлявших Шотландию. Сопротивление шотландцев носило ожесточенный и почти всеобщий характер. Ответом на опасения пресвитериан служил «Закон о гарантиях», вошедший в состав договора о союзе и требовавший от каждого государя при его вступлении на престол обещания охранять пресвитерианскую церковь. Но никакие гарантии не могли удовлетворить восторженных патриотов или фанатичных камеронцев. Якобиты просили войск у Франции и сговаривались о восстановлении Стюартов. Патриоты толковали об отделении от Палат, высказавшихся за союз, и о созыве нового парламента.

Но здравый смысл и преданность торговых классов делу протестантского престолонаследия взяли верх. Шотландский парламент принял предложение, и в 1707 году договор о союзе стал законодательным актом, на который королева Анна выразила свое согласие в благородных словах. «Я желаю, — сказала она, — и ожидаю от моих подданных обеих наций, что впредь они будут относиться друг к другу со всеми возможными уважением и расположением, так, чтобы весь свет увидел, что они сердечно желают стать одним народом». Время более чем оправдало эти надежды. Оба народа, соединенные с тех пор, постоянно составляли единое целое. Для Англии представляло выгоду устранение постоянно грозивших измены и войны. Шотландии союз открыл новые источники богатства, которыми прекрасно воспользовалось ее энергичное население. Фермы Лотиана превратились в образцовые хозяйства. Рыбацкий город на Клайде разросся в богатый и многолюдный Глазго. Мир и образование превратили диких горцев в мирных пастухов и земледельцев. Перемена эта не сопровождалась утратой духа народности. Мир едва ли когда-нибудь видел более сильное и быстрое развитие национальной энергии, чем в Шотландии после заключения союза. Исчезла только зависть, со времени Эдуарда I разъединявшая два народа, которых общность происхождения и языка предназначила к объединению. Союз Шотландии и Англии оказался устойчивым и действенным только потому, что был просто законодательным признанием и проведением факта национальной жизни.

Поражение при Рамильи до последней степени ухудшило положение Франции. За утратой Фландрии после победы принца Евгения, освободившей Турин, последовала потеря Италии. Не только Питерборо удержался в Испании, но и Карл III с армией из англичан и португальцев вступил в Мадрид. Мальборо находился на вершине славы. Победа при Рамильи дала ему возможность принудить королеву Анну, несмотря на ее ненависть к вигам, допустить в министерство злейшего врага их партии лорда Сандерленда и таким образом выполнить свой договор с ними.

Но поддерживавшаяся им до тех пор система политического равновесия стала разрушаться. В конституционном отношении Мальборо сделал последнюю попытку управлять Англией не иначе, чем при помощи одной партии. То объединение партий, к которому он постоянно стремился со времени своего разрыва с крайними тори, скоро оказалось невозможным. Возраставшее противодействие тори войне заставляло герцога все больше опираться на вигов, дорого продававших свою поддержку. Сандерленд, унаследовавший от своего отца взгляды на партийное управление, намеревался восстановить вигское министерство и устранить из него умеренных тори, несмотря на желание Мальборо удержать их. Узнав о давлении, оказываемом на него вигами, герцог гневно писал домой: «Англия не погибнет от того, что несколько человек недовольны».

Раздражен был не только Мальборо. Предвидя, что ему грозит отставка, Харли начал интриговать при дворе против вигов и Мальборо при посредстве госпожи Мэшем, фрейлины королевы, отнявшей у герцогини расположение Анны. То же опасение побудило Сент-Джона, обязанного своим быстрым возвышением милости герцога, содействовать планам Харли. Мальборо попытался снова привлечь их обоих на свою сторону, но оказался в полной власти у единственной партии, упорно выступавшей за войну. Частное соглашение вигов с бывшими противниками вызвало у герцога необычайный взрыв гнева в парламенте, но достигло своей цели и убедило его в невозможности дальнейшего сопротивления. Однако королева противилась упорно и ожесточенно. Душой Анна принадлежала тори, и подчинение Мальборо требованиям вигов лишило его ее прежнего доверия. Только угрожая отставкой, он добился от нее допущения Сандерленда в министерство. Герцогиня навязала Анне волю своего супруга при помощи бурного взрыва гнева, и это превратило дружбу королевы с ней в жестокую вражду. Гнев королевы усилили новые уступки Мальборо требованиям вигов: за сочувствие к тори он отнял у Питерборо командование и вырвал у Анны согласие на отставку от должностей Харли и Сент-Джона, представителей умеренных тори.

Их отставка сопровождалась полным торжеством вигов: Сомерс стал президентом Совета, Уартон — наместником Ирландии, низшие должности были заняты людьми вроде молодого герцога Ньюкасла и Роберта Уолполя, которым предстояло сыграть большую роль в позднейшей истории Англии. Между тем великая борьба на материке продолжалась с переменным успехом. Франция чрезвычайно быстро оправилась от страшного поражения при Рамильи. Победа маршала Бервика при Альманце вернула Испанию Филиппу V. Вильяр одержал новые победы на Рейне; в то же время принц Евгений проник в Прованс, но был отброшен оттуда в Италию. Во Фландрии Мальборо рассчитывал воспользоваться своей победой, но его планы были расстроены искусством герцога Вандома и сопротивлением голландцев, начавших теперь склоняться в сторону мира. Однако во время кампании 1708 года Вандом, несмотря на превосходство его сил, был атакован и разбит при Уденарде, и хотя робость политиков Англии и Голландии помешала Мальборо проникнуть в глубь Франции, но он подчинил Лилль — сильнейшую из ее пограничных крепостей — на глазах у стотысячной армии, пришедшей к ней на выручку. Поражение и страшные бедствия Франции сломили, наконец, гордость Людовика XIV, и он предложил мир, уступая союзникам все то, за что они боролись. Он соглашался лишить своей помощи Филиппа V Испанского, отдать голландцам десять крепостей Фландрии, возвратить Империи все приобретения Франции со времен Вестфальского мира. Он обещал признать Анну, изгнать Претендента из своих владений и срыть укрепления Дюнкирхена, ненавистного англичанам как прибежище французских корсаров.

Мальборо считал теперь мир обеспеченным; но, несмотря на его советы, союзники и вигские министры Англии потребовали от Людовика XIV, чтобы он своими собственными войсками принудил внука отказаться от испанской короны. «Если я должен вести войну, — отвечал король, я скорее поведу ее против врагов, чем против своих детей». В полном отчаянии он обратился за помощью к Франции, и, несмотря на свое истощение, страна с восторгом отозвалась на его призыв. Это доказала кампания 1709 года. Страшная резня, известная под именем битвы при Мальплакте, обнаружила новое настроение французских солдат. Несмотря на голод, они в стремлении к бою бросали свои рационы, а по его окончании отступали такими сомкнутыми рядами, которых не могли прорвать никакие усилия Мальборо. Французы потеряли 12 тысяч человек, но захват их укрепленных линий стоил союзникам вдвое больших потерь. Отвращение к подобному кровопролитию усилило недовольство войной. Отказ от предложенных Людовиком XIV условий был несправедливо приписан желанию Мальборо затянуть войну, приносившую ему выгоды и власть.

Внезапно над вигами разразилась буря народного негодования. Повод к ней подача скучная и неуместная проповедь англиканского священника доктора Сэчверела, защищавшего в храме святого Павла учение о безусловном повиновении. Его смелость вызвала преследования, и, вопреки советам Мальборо и Сомерса, вигские министры решили обвинить его перед Палатой лордов. Процесс сразу получил характер крупного столкновения партий. Народ проявил горячее сочувствие к Сэчверелу и показал, какую ненависть возбудили против себя виги и война. На суде священника поддерживали самые выдающиеся сторонники англиканства, толпы народа сопровождали его в суд и обратно, улицы оглашались криками: «Церковь и доктор Сэчверел!» Пэры незначительным большинством признали проповедника виновным, но наложенное ими мягкое наказание, в сущности, было оправданием, и праздничные огни иллюминации приветствовали по всей стране это торжество тори.

Партия, которую виги стремились сокрушить, приобрела новую силу. Уход Харли и Сент-Джона из министерства дал тори более ловких и энергичных вождей, чем сторонники Высокой церкви, вышедшие в отставку в первые годы войны. Сент-Джон пустил в ход новое оружие политической борьбы, скоро давшее почувствовать свою силу. В «Обозревателе» и в ряде памфлетов и статей в газетах, последовавших за ним, юмор Прайора, злая ирония Свифта, блестящая софистика самого Сент-Джона изощрялись в высмеивании войны и ее руководителя. «Шесть миллионов субсидий и почти пятьдесят миллионов долга! — писал с горечью Свифт, — Высокие союзники разорили нас». Мальборо осмеивали и унижали, обвиняли в надменности, жестокости и властолюбии, в подкупности и жадности, выражали сомнения даже в его мужестве. Этот переворот в общественном мнении тотчас освободил Анну от угнетавшего ее ига, а между тем Харли своими интригами деятельно подкапывался под министерство. Виги знали, что союз герцога с ними был навязан ему только войной; их легко было убедить в том, что королева имеет в виду единственно унижение Мальборо, и они холодно отнеслись к отставке его зятя Сандерленда и сто друга Годольфина. Со своей стороны, герцог, надеясь на примирение с прежней старой партией, отнесся так же безразлично к отставке вигских министров и к назначению на их место торийского министерства с Харли и Сент-Джоном во главе.

Но тонкое предательство последнего затмило интриги Харли. Намереваясь лишить Мальборо командования, он поддерживал надежды герцога на примирение с тори, пока не выманил у него согласия на отставку его жены и обязательства поддерживать политику тори. Уверенность в примирении с ними побудила герцога согласиться на посылку войск, предназначавшихся для подкрепления его армии во Фландрии, в бесплодный поход против Канады, хотя это лишило его возможности выполнить задуманный им мастерский план вторжения в сердце Франции в начале 1711 года. Мальборо оказался не в состоянии даже дать сражение и ограничился захватом нескольких приморских городов. Сент-Джон тотчас воспользовался ничтожными результатами кампании как доводом в пользу заключения мира. Вопреки статье договора, обязывавшей членов Великой коалиции не вступать в отдельные переговоры с Францией, Сент-Джон, ставший уже лордом Болинброком, выдвинул мысль о тайном соглашении Англии с Францией. Из-за этих переговоров он и расстроил поход Мальборо. Когда раскрылось его вероломство, герцог понял, как жестоко его провели, и это заставило его порвать, наконец, с торийскими министрами. Он вернулся в Англию и побудил Палату лордов высказаться против задуманного мира; но поддержка общин, королевы и ненависть к войне народа дали Харли возможность преодолеть всякое сопротивление. В начале 1712 года вигское большинство Палаты лордов было сломлено назначением 12 торийских пэров. Мальборо был лишен командования, обвинен в казнокрадстве и признан виновным Палатой общин. Герцог немедленно удалился из Англии, и с его удалением исчезло всякое противодействие миру[8].

За бегством Мальборо последовало в 1713 году подписание в Утрехте договора между Францией, Англией и Голландией; покинутый своими союзниками, император должен был, наконец, заключить мир в Раштадте. Эти договоры оставляли нерешенной первоначальную задачу войны — помешать захвату Испании Бурбонским домом. Против опасности, которую он представлял для европейского равновесия, не было принято никаких мер, кроме постановления о том, что обе короны никогда не должны соединяться в одном лице и что Филипп V должен отказаться от всяких прав на наследование французского престола. В сущности, основами для этих договоров служили начала прежних договоров о разделе. Филипп V сохранял Испанию и Индию, но уступал свои владения в Италии и Нидерландах, вместе с островом Сардиния, эрцгерцогу Карлу VI, ставшему теперь императором, в возмещение его притязаний. В то же время он передавал Сицилию герцогу Савойскому, а Англии отдавал не только Минорку, но и Гибралтар, — два пункта, обеспечивавших ей господство на Средиземном море. Франция должна была согласиться на восстановление голландского барьера в больших размерах, успокоить раздражение англичан против французских каперов срытием стен Дюнкирхена и не только признать право королевы Анны на престол и протестантское наследование в Ганноверском доме, но и согласиться на изгнание из страны Претендента.

В связи с ухудшением здоровья королевы вопрос о престолонаследии стоял по-настоящему злободневным, превращавшим всю политику в партийную интригу. Виги были все еще сильны в общинах и доказали силу своей партии среди лордов тем, что отвергли торговый договор, которым Болинброк предвосхитил главный финансовый успех Уильяма Питта, обеспечив свободу торговли между Англией и Францией. Они горячо желали вступления на престол курфюрста; гори, в сущности, не имели в виду ничего другого. Но в вопросе о средствах достижения этого Харли и Болинброк сильно расходились. Харли склонялся к союзу умеренных тори с вигами. Болинброк хотел настолько усилить тори полным унижением их противников, чтобы можно было навязать курфюрсту торийскую политику, каковы бы ни были его личные симпатии. Чтобы сломить влияние своего соперника, он предложил билль о расколе, запрещавший всем диссентерам работать школьными пли домашними учителями; обостряя таким образом еще сильнее вражду тори и вигов, он расстраивал надежды Харли на примирение партий. Однако успех далеко превзошел его ожидания. Виги сочли билль первым шагом к якобитской реставрации. Он встревожил даже принцессу Софию, и ганноверский посланник потребовал, чтобы сын курфюрста, будущий Георг II, пожалованный в герцоги Кембриджа, был в качестве пэра приглашен в ближайший парламент с целью, в случае смерти королевы, обеспечить присутствие в Англии ганноверского принца. Болинброк раздул гнев королевы, который выразился в письме к принцессе, где Анна предупреждала ее, что «подобное поведение может повредить самому престолонаследию». В июле 1714 года Анну уговорили отставить Харли, теперь графа Оксфорда, и образовать единое сильное торийское министерство, готовое поддерживать ее сопротивление требованиям курфюрста.

По мере приближения кризиса обе партии стали готовиться к междоусобной войне. В начале 1714 года виги приготовились к восстанию после смерти королевы и пригласили из Фландрии Мальборо стать во главе, рассчитывая на то, что его имя привлечет на их сторону армию. С другой стороны, Болинброк старался усилить партию тори. Губернатором «Пяти портов», в округе которых должны были высадиться оба кандидата на престол, он назначил герцога Ормонда, известного своими симпатиями к Претенденту; управление Шотландией он отдал якобиту, графу Мару. Но события опередили его планы. Анну вдруг поразил удар. Тотчас собрался Тайный совет; узнав об этом и не дожидаясь приглашения, вигские герцоги Аргайл и Сомерсет вошли в его залу и заняли свои места за столом. Сделали они это по тайному соглашению с герцогом Шрусбери, президентом Совета в торийском министерстве, но соперником Болинброка и сторонником ганноверского престолонаследия. Этот шаг оказался решающим. Совет тотчас признал право Ганноверского дома и назначил Шрусбери лордказначеем; умирающая королева согласилась на это. Болинброк остался государственным секретарем, но сразу оказался без власти и в пренебрежении. Между тем Совет принял нужные меры: ожидая междоусобной войны, он призвал в столицу четыре полка. Но якобиты оказались неуверенными и неготовыми, и после смерти Анны, 10 августа, королем Англии без всякого сопротивления был провозглашен курфюрст Ганноверский Георг, ставший наследником престола.

Глава X УОЛПОЛЬ (1712–1742 гг.)

Вступление на престол Георга I сопровождалось переменой в отношении Англии к другим европейским государствам. Со времени Плантагенетов она только иногда приходила в соприкосновение с судьбами материка. Революция заставила ее присоединиться к Великой коалиции европейских народов, а Утрехтский мир, как ни позорны были некоторые из его условий, сделал Англию главной преградой честолюбию дома Бурбонов. Революция не только навсегда ввела Англию в круг европейских держав, но и указала ей среди них особое место. Целью Коалиции и войны было установить среди великих держав Европы равновесие сил, основывавшееся, в сущности, не столько на естественном равенстве сил, сколько на соглашении, заключенном боровшимися народами из за истощения их средств в страшной борьбе; если это равновесие будет признано и установлено, они рассчитывали на возможность приспосабливать его к меняющимся политическим условиям времени. Англия и стала главной хранительницей этого равновесия, как оно было признано и определено Утрехтским и последовавшими за ним договорами. Упрямая политика министров первых Георгов навсегда наложила свою печать на политику Англии. Она поддерживала мир и святость договоров, и хотя борьба преследовала своекорыстные цели, но Англия приобрела в ней наклонности, которых она потом никогда не утрачивала. Несмотря на воинственность и властность характера ее народа, она не могла освободиться от сознания того, что ее высшая задача заключается в обеспечении мира как для себя, так и для соседних народов и что лучшей гарантией мира служит признание, вопреки всем трудностям и искушениям, важности международных обязательств и святости договоров.

В самой Англии вступление на престол нового короля сопровождалось поразительными политическими последствиями. При Анне корона вернула себе часть прежнего влияния, утраченного из-за непопулярности Вильгельма III; но при двух следующих государях ее влияние решительно не проявлялось. Они были иностранцами, к которым никто не питал личной преданности, а их характеры отличались такой незначительностью, какая только возможна для людей. Оба они были честными и прямодушными людьми, добросовестно подчинявшимися всем неприятностям положения конституционных королей; но ни у одного из них не было достоинств, которые в глазах всего народа могли придать их честности привлекательность. Георг I был по характеру простым придворным, заботившимся единственно о добывании денег для себя и своих любимцев. Георг II был просто капралом, считавшим себя властелином своего королевства, тогда как на деле он только повторял слова своей жены, заимствовавшей их у министра. Остроумные мемуары эпохи достаточно знакомят нас с их двором; но как политические деятели оба Георга почти не появляются в истории Англии. Вильгельм III Оранский не только пользовался правом отвергать билли, принятые обеими Палатами, но и удерживал в своих руках контроль над внешней политикой. Анна никогда не уступала даже Мальборо своего исключительного права назначать на церковные должности и до конца председательствовала в Совете министров.

Со вступлением на престол Георгов эти ограничения исчезли. После смерти Анны ни один государь не появлялся в Совете министров и не решался отказывать в согласии на акт парламента. Правда, как курфюрст Ганноверский король все еще занимался материковыми делами; но его личное вмешательство вызывало все большее неудовольствие, в то же время оказывая очень слабое влияние на внешнюю политику его английских министров. Вскоре Англией стал управлять не король, а вигские министры короны. Вигам нечего было также опасаться сильного сопротивления со стороны их политических противников, «Торийская партия, — писал Болинброк после смерти Анны, — исчезла». И точно: в первой Палате общин, созванной новым королем, тори едва насчитывали 50 членов; одновременно роковое разделение ослабило их силы во всей стране. Наиболее горячие из них в отчаянии перешли на сторону претендента. Лорд Оксфорд был обвинен и заключен в Тауэр; Болинброк и герцог Ормонд бежали из Англии и поступили на службу к сыну короля Якова II. В Англии их усилия поддерживал сэр Уильям Уиндгем, создавший из остатков торийской партии партию якобитов. Выделение последних принесло мало пользы претенденту, но нанесло сильный удар по партии тори. Англия была все еще против возвращения Стюартов. Предполагаемое стремление к этому не только вызвало неприязнь к тори у промышленных классов, опасавшихся подрыва общественного кредита, вследствие непризнания якобитами государственного долга, но и ослабило рвение духовенства и дворянства; в то же время оно внушило новому государю глубокое недоверие ко всей партии тори. Корона обратилась теперь к вигам, тогда как церковь, до того служившая для их партии главным «камнем преткновения», утратила политическое влияние и перестала быть грозным противником.

Виги управляли Англией больше тридцати лет. Но их долгое господство зависело не только от поддержки короны или разделения тори; до некоторой степени они были им обязаны превосходной организацией своей партии. Силу их противников ослабляли принципиальные различия и отсутствие действительно выдающихся вождей; все виги как один человек стояли за начало революции 1688 года и подчинялись великим деятелям, проводившим их на деле. Они с удивительной дисциплиной следовали руководству нескольких выдающихся фамилий — Бентинков, Мэннерсов, Кэмпбеллов и Кэвендишей, Фитцроев и Ленноксов, Расселов и Гренвилей; эти фамилии приобрели себе право на власть своим сопротивлением Стюартам, участием в революции и в возведении на престол Ганноверского дома. Долгое господство вигов зависело еще больше от той заботливости, с какой они относились к приобретению и сохранению за собой влияния в Палате общин. Они обеспечили себе поддержку промышленных классов и крупных городов не только энергичной охраной общественного кредита, но и особенно внимательным отношением каждого министерства к торговым и финансовым вопросам. Мир и снижение поземельного налога привлекли на их сторону арендаторов и землевладельцев, а якобитские симпатии массы помещиков и последовательное уклонение их от всякого участия в политике отдали на время в руки вигов даже представительство графств. Несколько лет девять десятых депутатов от графств, составлявших менее многочисленную, но более важную группу Нижней палаты, принадлежали к родственникам и сторонникам крупных вигских фамилий. Но последние не пренебрегали и более низкими средствами для контроля над парламентом. Они широко пользовались своим богатством для обеспечения себе влияния на мелкие и коррумпированные корпорации, выбиравшие большую часть представителей местечек.

Еще бесцеремоннее тратились деньги на парламентские подкупы. Подкупы эти были старше Уолполя или вигского министерства и были обусловлены начавшимся со времен Реставрации переходом власти к Нижней палате. Теперь переход закончился, и общины стали во главе государства; но, освободившись от контроля короны, они еще не стали вполне ответственными перед народом. Член парламента чувствовал над собой давление общественного мнения только во время выборов. Прежде секретность совещаний была необходима парламенту как гарантия против вмешательства в прения короны; теперь она служила гарантией против вмешательства в них избирательных собраний. Это странное соединение огромной власти и полной свободы от ответственности вызывало в большинстве случаев естественный результат. Голос приобрел слишком большую цену, чтобы его можно было подавать без вознаграждения, и поддержку парламента приходилось покупать местами, пенсиями и подкупами за деньги. Но, какой бы ловкостью ни обладало руководство и как ни крепка была организация вигов, они были обязаны своим долгим господством над Англией более высоким достоинствам. Они оставались неуклонно верными началам, принесшим им власть, и их непрерывное управление превратило эти начала в общенародные привычки. До окончания их долгого правления англичане забыли и думать о возможности преследования за различие мнений или подавления свободы печати, воздействия на отправление правосудия или управления без содействия парламента.

Заслуга строгого усвоения и энергичного проведения этой политики принадлежит прежде всего талантливому Роберту Уолполю. Он родился в 1676 году и за два года до смерти Вильгельма III вступил в парламент молодым норфолкским землевладельцем; у него были хорошее состояние, приятная внешность и привычки того класса, к которому он принадлежал. Его крупная коренастая фигура и простое добродушное лицо напоминали обычного провинциала-помещика, и точно: в Уолполе за видимостью политического деятеля в действительности скрывался ограниченный помещик. Он был невеждой в литературе, «не любил ни писать, ни читать», питал некоторую слабость к искусству, но ценил по-настоящему только стол, бутылку и охоту. Он ездил верхом так же усердно, как и пил. Даже в моменты политической опасности он прежде всего вскрывал письма смотрителя за своей охотой. Характер норфолкского охотника за лисицами сказывался в упрямстве, замеченном Мальборо в его характере, в страшной самоуверенности, с которой он заявлял: «Не будь я первым министром, я был бы архиепископом Кентерберийским», в упорном мужестве, с которым он преодолевал неудачи своих первых ораторских попыток, или, наконец, в одиночку выдерживал ожесточенные нападки массы врагов.

Тот же характер проявлялся и в добродушном юморе, явившемся при нем новой силой в политике. Ни на кого никогда ораторы и писатели не нападали так ожесточенно, но он не вносил никаких ограничительных законов о печати; интриги его противников с претендентом отдали в его руки жизнь большинства из них, однако он мало пользовался своей властью над ними. Но сильнее всего сказывалось его деревенское воспитание в проницательности и узости ума, а также в добросовестности. У него был очень ясный взгляд, но видел он не далеко и не допускал для себя возможности не видеть. Он был вполне искренен и верен своим убеждениям, каковы бы они ни были. «Робин и я, мы оба — честные люди, — признавался впоследствии якобит Шиппен, противопоставляя его своим недобросовестным противникам, — он — за короля Георга, я — за короля Якова, а эти господа с длинными галстуками добиваются только мест: все равно, при короле Георге или при короле Якове». Уолполь осознавал значение политических приобретений революции и с редкой добросовестностью проводил свои «революционные начала» в течение ряда лет бесспорного преобладания. Но его прозаический здравый смысл заставлял его недоверчиво относиться к поэтическим и страстным человеческим чувствам. Обращение к более высоким и чистым мотивам он насмешливо называл «юношескими увлечениями». Молодым членам парламента, говорившим о политической честности или о патриотизме, он отвечал всегда одинаково добродушно: «Вы скоро отделаетесь от этого и поумнеете».

Сначала никто не мог предвидеть той важной роли, которую предстояло сыграть Уолполю. Правда, энергичное отстаивание интересов своей партии навлекло на него в последние годы правления Анны жестокую ненависть тори, а ложное обвинение в казнокрадстве послужило предлогом к устранению его из Палаты и заключению в Тауэр. Поэтому при восшествии на престол Георга I Уолполь далеко не занимал того высокого положения, которое он должен был вскоре получить. Первое Ганноверское министерство было набрано целиком из партии вигов, но при этом были одинаково обойдены как их вожди, так и Мальборо. Руководство делами было вверено новому государственному секретарю, лорду Тауншенду; его товарищем по секретарству был генерал Стэнгоп, пожалованный в пэры. В новом правительстве Уолполь последовательно занимал должности военного казначея, канцлера казначейства и первого лорда казначейства — скорее, в качестве зятя Тауншенда, чем в силу признания его настоящих способностей. Первым делом нового министерства было отражение отчаянной попытки претендента захватить престол. Настоящей надежды на успех у него не было, так как деятельных якобитов в Англии было немного, а тори были расстроены и повержены в уныние неудачей своих вождей. Смерть Людовика XIV отняла всякую надежду на помощь со стороны Франции: расчеты на содействие Швеции оказались столь же бесплодными.

И все-таки, вопреки советам Болинброка, Яков II Стюарт решился действовать один. Не уведомив своего нового министра, он приказал графу Мару подать сигнал к восстанию на севере. В Шотландии торжество вигов было равносильно сохранению власти за домом Аргайла, и враждебные ему кланы горцев были так же готовы бороться с Кэмпбеллами под командой Мара, как раньше готовы были на борьбу с ними под начальством Денди или Монтроза. Но Мар оказался вождем совсем другого порядка. Вокруг него собрались в Перте шесть тысяч горцев, но его трусость или плохое руководство держали его войско в бездействии, пока Аргайл не собрал свои силы и не столкнулся с нерешительным противником при Шерифмьюре. Претендент явился слишком поздно и оказался еще более неповоротливым и неспособным вождем, чем сам Мар. В конце 1715 года приближение свежих войск заставило Якова II вернуться за море, а кланы — рассеяться в их горах. В Англии опасность прошла, подобно сну. Вступление на престол нового короля сопровождалось кое-где взрывами недовольства, но при известии о восстании горцев и вторжении французов тори и виги сплотились вокруг трона; в то же время армия горячо высказалась в пользу короля Георга I. Приостановка акта habeas corpus и арест вождя якобитов сэра Уиндгема испугали их; ни один человек не тронулся на западе, когда у берега Девона явился Ормонд и призвал свою партию к восстанию. Беспокойство проявилось только в Оксфорде, где университет служил очагом якобитства, да в Нортумберленде, где восстало несколько католических помещиков под руководством лорда Дервентуотера и господина Форстера.

Прибытие 2 тысяч горцев, присланных Маром, побудило их двинуться в Ланкашир, где католическая партия была сильнее всего, но у Престона они были окружены и принуждены к сдаче. Министерство воспользовалось своим торжеством, чтобы отблагодарить диссентеров отменой законов о расколе и о случайном единообразии и предложить крупную конституционную реформу. В царствование Вильгельма III продолжительность работы парламента была ограничена тремя годами. Теперь, когда Нижняя палата стала руководящей властью в государстве, появилась необходимость продлить этот срок, чтобы обеспечить в политике последовательность и устойчивость. В 1716 году эта необходимость совпала с желанием вигов сохранить возможно дольше власть за чисто вигским парламентом. Поэтому «Семилетним биллем» продолжительность деятельности парламента была увеличена до семи лет. Еще более важную перемену вызвало восстание якобитов во внешней политике Англии. В то время как высадка Якова в Шотландии возбудила у короля Георга I опасение, что Франция прямо выскажется против него, политическое положение Европы вызвало необходимость заключения нового Тройственного союза между Францией, Англией и Голландией.

После смерти в 1715 году Людовика XIV Францией за малолетнего короля Людовика XV управлял в качестве регента герцог Орлеанский. Если бы Филипп V Испанский выполнил обещание, данное им в Утрехтском договоре, — отказаться от своих прав на французский престол, — то ближайшим наследником его явился бы герцог. Но было хорошо известно, что Филипп V и не думает выполнять это условие и что каждый испанец только и мечтает, что о возвращении всего потерянного Испанией. Отважиться на эту попытку — значило вооружить всю Европу. В самом деле, Савойя приобрела Сицилию, император владел Нидерландами, Неаполем и Миланом; Голландия считала барьер крепостей необходимым для своей безопасности; Англия упорно держалась за торговлю с Америкой. Но смелый кардинал Альберони, бывший в это время правителем Испании, рискнул на это, и в то время как Филипп V интриговал против регента во Франции, Альберони, чтобы предупредить противодействие Англии, обещал помощь якобитам. Прежде всего он попытался вернуть утраченные Филиппом V итальянские области, и невиданный Испанией в течение века военный флот в 1717 году подчинил Сардинию. Англия и Франция тотчас сблизились и вступили в соглашение, по которому Франция гарантировала наследование Ганноверским домом английского престола, а Англия, в случае смерти Людовика XV без наследников, — наследование французского престола Орлеанским домом. К этим державам, хоть и неохотно, присоединилась Голландия.

Когда летом 1718 года сильное испанское войско высадилось на Сицилии и завладело островом, в Мессинском проливе появилась английская эскадра и в произошедшем сражении почти уничтожила испанский флот. Альберони попробовал отплатить за удар снаряжением экспедиции под командой герцога Ормонда с целью поднять в Шотландии новое восстание якобитов; но его флот потерпел крушение в Бискайском заливе, а присоединение к Тройственному союзу Австрии и Савойи оставило Испанию в одиночестве перед лицом Европы. Наконец, движение французских войск на север Испании заставило Филиппа V уступить. Альберони был отрешен от должности, а испанские войска удалены из Сардинии и Сицилии. Последняя перешла теперь к императору, а герцог Савойский был вознагражден за ее потерю Сардинией и титулом короля; в то же время была достигнута цель Утрехтского договора отказом императора от его притязаний на испанскую корону и отказом Филиппа V от притязаний на Милан и обе Сицилии.

Однако борьба показала, какие затруднения должно было причинять Англии двойственное положение ее государя. В душе Георг I заботился гораздо больше об интересах своего Ганноверского курфюршества, чем о делах королевства. А в это время Ганноверу угрожал Карл XII, шведский король, раздраженный тем, что датский король уступил курфюрсту захваченные им во время пребывания Карла XII в Турции шведские города Бремен и Верден. Отправка английского флота в Балтийское море для устрашения Швеции доказала тождество политики Англии и Ганновера, и Карл XII отвечал на это сближением с Альберони и заключением союза с царем Петром I для восстановления Стюартов. К счастью для новой династии, смерть Карла XII при осаде Фридрихсгама положила конец его замыслам, но вызвавшая их политика уже привела к роспуску министерства.

Соглашаясь на договор о союзе с Ганновером против Швеции, оно руководствовалось тем соображением, что Бремен и Верден чрезвычайно важны не только для Ганновера, приходившего через них в соприкосновение с морем, но и для Англии, так как они отдавали в руки дружественного ей государства устья Эльбы и Везера, главных проводников английской торговли в Германию. Но проводить дальше политику Ганновера министерство отказывалось. Это вызвало неудовольствие короля, который воспользовался разногласиями между министрами, и в 1717 году Тауншенд и Уолполь вынуждены были отказаться от своих мест. Главами переустроенного кабинета остались лорды Сандерленд и Стэнгоп, поста вившие себе первой целью обеспечить власть за вигами посредством конституционной реформы.

Назначение Харли двенадцати пэров с целью обеспечить согласие лордов на Утрехтский договор показало, что у короны есть средство создать себе большинство в Палате пэров. Поэтому в 1720 году министерство предложило билль, как думали, внушенный Сандерлендом; целью его было обеспечить свободу Верхней палаты, ограничив право короны на назначение новых пэров. Устанавливалось навсегда число пэров, равное числу заседавших тогда в Палате; новые лорды могли назначаться только на свободные места; 16 выборных пэров Шотландии заменялись 25 наследственными. Билль этот вызвал сильное сопротивление со стороны Уолполя. Действительно, он сделал бы невозможным представительное управление. Последнее с каждым днем становилось все более управлением по воле Палаты общин, проводимым министерством, которое служило выразителем этой воли. Но принудить пэров к подчинению воле Нижней палаты в тех случаях, когда их мнение шло вразрез с ней, можно было только при помощи указанного права короны, применяя его по совету такого министерства. Предложение Сандерленда обрекло бы на бездействие и законодательство, и управление. Билль о пэрстве был отвергнут благодаря противодействию Уолполя, и его соперники вынуждены были допустить его и Тауншенда в министерство, хотя и на второстепенные места.

Но вскоре это привело к более естественному распределению мест. Внезапный рост английской торговли вызвал спекулятивную горячку. Со времени Елизаветы неизмеримые богатства испанской Америки всегда производили магическое действие на воображение англичан, и Харли оказал поддержку Южноокеанской компании, обещавшей за передачу ей монополии на испанскую торговлю уплатить часть государственного долга. Но Испания ревностно держалась старых запретов на всякую торговлю с иностранцами, и Утрехтский договор принес Англии только право участия в торговле неграми и посылки одного корабля к берегам испанской Америки. Несмотря на все это, снова появилась компания, предлагавшая за новые привилегии ежегодно выплачивать миллион государственного долга. Напрасно Уолполь предостерегал министерство и страну против этой «мечты». И то, и другая потеряли рассудок, и в 1720 году появился ряд дутых компаний, пока неизбежная реакция не повлекла за собой всеобщее разорение. Катастрофа свела Стэнтона в могилу. Из его товарищей многие оказались подкупленными Южноокеанской компанией для прикрытия ее плутней. Государственный секретарь Крэгc умер от страха перед следствием; канцлер казначейства Айлэби был заключен в Тауэр. Среди общего крушения своих соперников Уолполь снова обрел власть. В 1721 году он стал первым лордом казначейства, а Тауншеид вернулся на место государственного секретаря. Но их положение относительно друг друга теперь изменилось. Прежде во главе управления страной стоял Тауишенд; теперь Уолполь, согласно его характерному выражению, решил, что «фирма должна носить имя Уолполя и Тауншенда, а не Тауншенда и Уолполя».

Ни одному министру так сильно не доставалось от поэтов и историков; но немного таких министров, заслуги которых беспристрастнее признавали бы практические политики. Действительно, годы его управления представляются временем беспримерного в истории Англии политического застоя. Его долгое, более чем 20-летнее, господство почти не имеет истории. Казалось, с его вступлением в должность прекратилась всякая законодательная и политическая деятельность. Год проходил за годом без малейших перемен. Только на третий год его работы в качестве министра проявилось раздвоение в Палате общин. Торийских ее членов было так мало, что одно время они почти не интересовались присутствием на заседаниях Палаты; в 1722 году якобиты лишились единственного остававшегося у них вождя в лице Эттербери, епископа Рочестерского, изобличенного в переписке с Претендентом, лишенного своего сана и изгнанного по постановлению парламента. Единственной заботой Уолполя было поддержание спокойствия, примирявшего страну с системой, созданной революцией; но эта бездеятельность вполне соответствовала настроению всего народа. Она была популярна в том классе, который обычно стремится к политической деятельности. Активность торгового класса поглощалась быстрым расширением торговли и накоплением богатства. Пока страной управляли справедливо и умеренно, купцы и лавочники охотно оставляли управление в руках его руководителей. Все, чего они желали, это была возможность пользоваться своей свободой и развивать новые промыслы. Уолполь дал им эту возможность. Прогресс носил характер скорее материальный, чем политический, но достигал невиданных Англией размеров.

Задача поддержания в Англии спокойствия и обеспечения его в Европе была сама по себе высокой, а способ ее разрешения определяет место Уолполя среди политических деятелей Англии. Он был первым и самым удачливым из ее «министров мира». «Самое гибельное состояние для нашей страны война, — говорил он, — мы теряем в течение ее и не можем много выиграть при ее окончании». Это не значит, что честь или влияние Англии пострадали в его руках: твердой политикой и искусными переговорами он так же одерживал победы, как другие — оружием. Заслуга Уолполя заключается в том, что, несмотря на внешние осложнения и давление двора и оппозиции, он решительно сохранил в Англии мир; а сохранить его было нелегко. Император Карл VI издал «прагматичную санкцию», устанавливавшую безраздельный переход его наследственных владений к его дочери Марии Терезии, но еще ни одно европейское государство не согласилось гарантировать ей наследство. Испания стремилась вернуть свои утраченные владения и прежнюю монополию на торговлю с американскими колониями; она воспользовалась случаем, чтобы отвлечь императора от союза четырех держав, оставившего ее в одиночестве. Она обещала поддерживать «прагматичную санкцию» в обмен на обещание Карла VI помочь ей в возвращении от Англии Гибралтара и Минорки и в обеспечении испанскому принцу наследования Пармы, Пьяченцы и Тосканы.

Этот тайный союз был разоблачен дарованием огромнейших торговых преимуществ в американских владениях Испании торговой компании, учрежденной императором в Остенде, вопреки Вестфальскому миру и представлениям Англии и Голландии. Можно было опасаться присоединения к этому союзу России. На время опасность была предупреждена союзом Англии, Франции и Пруссии; но отделение последней снова приободрило союзников, и в 1727 году испанцы осадили Гибралтар, а Карл VI стал грозить нападением на Голландию. Только умеренность Уолполя предотвратила европейскую войну. Отправив английские эскадры в Балтийское море и к берегам Испании и Америки, он успел дипломатическим путем удержать императора в бездействии; наконец, в 1729 году Испания вынуждена была подписать Севильский мир и довольствоваться обещанием, что испанский принц унаследует герцогства Парма и Тоскана. Недовольство Карла VI этой уступкой было смягчено тем, что Англия в 1731 году гарантировала «прагматичную санкцию».

Уолполь был не только первым «министром мира» в Англии, но и первым ее финансистом. Он был далек от понимания истины, доказанной позднейшими деятелями, — важности здравого финансового руководства; по у него хватило ума понять то, чего не понимали его предшественники, — что при быстром росте народной промышленности и богатства для политического деятеля благоразумнее всего спокойно смотреть на это и предоставить дела их течению. В начале своего управления он объявил в тронной речи, что ничто не может так содействовать развитию торговли, «как возможно большее облегчение вывоза нашей продукции и ввоза идущего на их выработку сырья». Первым в его финансовых делах было освобождение от пошлин больше ста предметов вывоза и почти сорока — ввоза. В 1730 году он с той же рассудительностью отказался от предрассудка, допускавшего торговлю колоний только с метрополией, и позволил Джорджии и Каролинам прямо вывозить рис в любую страну Европы. Вследствие этого американский рис скоро вытеснил с рынка итальянский и египетский.

Его билль об акцизе, несмотря на все свои недостатки, был первой мерой, в которой английский министр обнаружил до некоторой степени правильное понимание начал налогообложения. Меры Уолполя сопровождались быстрым ростом благосостояния. В начале 18 века стоимость вывоза Англии достигала шести миллионов, а в середине его она возросла вдвое. Новые богатства принес Англии быстрый рост торговли колоний. В Манчестере и Бирмингеме, продукция которых теперь приобрела значение и спрос, население за 30 лет удвоилось. Еще большего процветания достиг Бристоль, главный центр торговли с Вест Индией. Ливерпуль, обязанный своим возвышением новой торговле с Западом, из маленького городка превратился в третий по значению порт королевства. Благодаря миру и безопасности, а также обусловленному ими богатству быстро возросли ценность земли и доходы всех землевладельцев. Но этот рост никогда не мешал Уолполю соблюдать строгую экономию, постоянно погашать государственный долг и понижать податное бремя. Еще перед смертью Георга I подати были снижены на двадцать миллионов.

Вступление в 1727 году на престол Георга II, казалось, наносило роковой удар по влиянию Уолполя, так как было известно, что новый король ненавидит его едва ли меньше, чем своего отца. Но какова бы ни была сто ненависть к Уолполю, король находился в полном подчинении у своей хитрой супруги, Каролины Аншпахской, решившей не допускать перемены министра. И точно: в последовавшие годы Уолполь достиг высочайшей силы.

Он приобрел такое же большое влияние на Георга II, как прежде на его отца. Его власть над Палатой общин осталась неприкосновенной. В стране господствовали спокойствие и благосостояние. Предрассудки поместного дворянства обезоруживались постоянным стремлением снизить поземельную подать. Церковь оставалась спокойной. У якобитов было слишком мало надежд, чтобы поднимать восстание. Через Палаты было незаметно проведено несколько мероприятий относительно торговли и общественных преобразований. Исследование положения тюрем показало, что общественная мысль не совсем замерла. Очень важен был билль, предписавший впредь вести всю процедуру в судах на английском языке. Только один раз Уолполь нарушил это спокойствие попыткой провести большую финансовую реформу. В Англии не было налога более ненавистного, чем акциз. Своим введением он был обязан Пиму и Долгому парламенту, обложившему налогом пиво и вина — яблочное и грушевое. Во время Реставрации этот налог приносил более 600 тысяч фунтов дохода. Война с Францией принесла с собой налог на солод и добавочные сборы со спиртных напитков, вин, табака и других продуктов.

Рост народного благосостояния был так велик, что к смерти Георга I доход от акциза доходил почти до 2,5 миллионов в год. Но это не уменьшило его непопулярности, и даже философы вроде Локка старались доказать, что казна должна добывать себе средства из прямых налогов на землю. С другой стороны, Уолполь видел в росте косвенных налогов средство привлечь на сторону новой династии поместное дворянство (освобождением земли от всяких повинностей). Контрабанда и утайки уменьшали доход на огромные суммы. На одном табаке потери доходили до трети всего налога. Билль об акцизе 1733 года предлагал для устранения этого построить для не оплаченных пошлиной товаров склады и взимать налоги с внутренних торговцев в виде акциза, а не пошлин. Первая мера превратила бы Лондон в свободный порт и удвоила бы размеры английской торговли; вторая без всякого ущерба для потребителя настолько повысила бы доход, что позволила бы Уолполю отменить поземельный налог. Было подсчитано, что при изменении способа взимания пошлины только чай и кофе давали бы дополнительные 100 тысяч фунтов в год. Жизненные припасы и сырье для фабрик, согласно плану Уолполя, должны были оставаться совсем без обложения. План этот основывался на началах, которыми финансисты Англии руководствовались потом, после торжества свободной торговли; но в 1733 году Уолполь слишком опередил свое время. Поднялось сильное волнение, беспорядки стали переходить почти в мятеж и, несмотря на желание королевы подавить сопротивление силой, Уолполь взял свой билль назад. «Я не желаю, — сказал он с благородным самообладанием, — вводить налоги ценой кровопролития».

Во время волнений предрассудки народа были раздуты горячностью так называемых «патриотов». При отсутствии сильной оппозиции и крупных поводов для воодушевления партия легко распадается на группы. Слабость тори в связи с застоем в политических делах вызвала раздоры среди вигов. Притом Уолполь ревностно относился к власти, и по мере того, как его ревность лишала должностей одного его сторонника за другим, они становились вождями партии, единственной целью которой было низвержение Уолполя. Жажда власти была единственной страстью, ослеплявшей его сильный здравый ум. В 1730 году получил отставку Тауншенд, в 1733 году — лорд Честерфилд; Уолполь начал свое правление с самыми способными людьми, какие только были в Англии, а через двадцать лет в его кабинете остался только один талантливый человек — канцлер лорд Гардвик. За исключением Тауншенда, уволенные им товарищи вошли в самую придирчивую и бессовестную оппозицию, когда-либо пятнавшую английскую политику.

Своим главой «патриоты», как они себя называли, считали Пелтни. Их поддерживала группа молодых вигов, — «мальчишек», как их называл Уолполь, — одинаково возмущавшихся его бездеятельной и циничной политикой и имевших своим оратором молодого корнета Уильяма Питта. Они сблизились с немногими тори, еще принимавшими участие в политике и следовавшими одно время злостному руководству Болинброка, которому Уолполь позволил вернуться из изгнания, но отказался возвратить место в Палате лордов. Однако неудача Уолполя с биллем об акцизе подорвала его влияние, и Болинброк, приведенный в отчаяние безуспешностью своих усилий, вернулся во Францию.

За границей первые признаки новой опасности появились в 1733 году, когда мир в Европе снова был нарушен спорами, вызванными выборами на польский престол. В спор были одинаково вовлечены и Австрия, и Франция; в Англии пробудилось недоверие к замыслам французов, усиливавшее стремление к войне. Новому королю также хотелось воевать; к участию в борьбе склонялась под влиянием своих немецких симпатий и Каролина. Но Уолполь твердо стоял за сохранение нейтралитета. «За этот год в Европе убито 50 тысяч человек, заметил он во время войны, но среди них ни одного англичанина».

Благодаря вмешательству Англии и Голландии в 1736 году удалось восстановить мир, но страна с горечью заметила, что он был куплен торжеством обеих ветвей Бурбонского дома. Уступка Обеих Сицилий испанскому принцу в обмен на отказ от права наследовать Парму и Тоскану создала за счет Австрии новую Бурбонскую монархию. С другой стороны, Лотарингия окончательно перешла в руки Франции[9]. Появление у Людовика XV сыновей решило все вопросы о престолонаследии во Франции и устранило все препятствия к преследованию Бурбонскими дворами общих целей под влиянием фамильных симпатий. Уже в 1733 году между Францией и Испанией было втайне заключено семейное соглашение, главной целью которого было уничтожить морское могущество Англии. Испания обязалась постепенно отнять у Англии ее торговые преимущества в американских владениях и передать их Франции. Последняя обещала за это поддерживать Испанию на море и помочь ей в возвращении Гибралтара. Осторожное уклонение Уолполя от польской войны помешало на время осуществлению этого соглашения, но оба Бурбонских двора не переставали ожидать выполнения его в будущем. Едва война закончилась, как Франция напрягла все силы для увеличения своего флота; в то же время Испания стала все сильнее ограничивать торговлю Англии с ее американскими колониями.

Торговля с испанской Америкой, в сущности, была незаконной, но за время продолжительного союза Англии и Испании против Франции она сильно возросла благодаря снисходительности испанских таможенных чиновников и в конце концов получила юридическое признание по Утрехтскому миру. Правда, она была поставлена в узкие границы, но эти пределы обходились при помощи широкой системы контрабанды, лишавшей остатки испанской монополии почти что всякого значения. Усилия Филиппа V ограничить английскую торговлю с его колониями ввозом негров и посылкой одного корабля, как это было оговорено Утрехтским договором, вызывали столкновения, затруднявшие сохранение мира. Недовольство торговых классов дошло до ярости в 1738 году, когда некий капитан купеческого корабля, по имени Дженкинс, рассказал у решетки Палаты общин сказку о том, как испанцы пытали его и отрезали ему ухо, насмехаясь над английским королем. Напрасно Уолполь старался удовлетворить обе стороны и упорно боролся против требования несправедливой и безрассудной войны. Тем временем приближалась смерть императора, и поэтому было чрезвычайно важно, чтобы Англия могла свободно пользоваться всеми средствами для сохранения европейского равновесия. Усилия Уолполя оказались тщетными. Успеху его переговоров помешали возбуждение одной страны и гордость другой. В Англии противники осыпали его жестокой бранью. Уличные певцы распевали перед толпой песенки об «английской дворняге и испанском лягаше». Его влияние было ослаблено смертью королевы и еще более открытой враждой к нему принца Уэльского. Перестала быть бесспорной и его власть над Палатой общин. В парламент постепенно возвращались тори. Открытое покровительство принца Фридриха усиливало численность и пыл «патриотов». Страна постепенно отворачивалась от Уолполя. Требование торговцев начать войну из коммерческих интересов лишило его поддержки торгового класса. Но Уолполь уступил и согласился на войну с Испанией только тогда, когда остался в полном одиночестве.

«Пусть они теперь звонят в колокола, — заметил с горечью великий министр, когда иллюминация и колокольный звон приветствовали его сдачу, — скоро им придется разводить руками». Это предсказание тотчас оправдалось. Едва адмирал Вернон появился с английским флотом у берегов Южной Америки и взял Порто-Белло, как Франция объявила, что не допустит утверждения Англии на материке Южной Америки, и отправила две эскадры в Вест-Индию. В этот критический момент смерть Карла VI в октябре 1740 года вызвала общеевропейскую войну, которой так боялся Уолполь. Франция увидела тут случай довершить начатое Генрихом II дело раздробления Империи на ряд государств, слишком слабых, чтобы противиться захватам Франции. Новый король Пруссии Фридрих II потребовал себе Силезию, а Бавария — австрийских герцогств, согласно «прагматичной санкции», перешедших вместе с другими наследственными владениями к венгерской королеве Марии-Терезии. Поэтому Франция вступила в союз с Испанией, добившейся присоединения Милана, и обещала свою помощь Пруссии и Баварии; в то же время к ней присоединились Швеция и Сардиния. Летом 1741 года в Германию вступили две французские армии, а курфюрст Баварский беспрепятственно дошел до Вены.

Никогда Габсбурги не подвергались такой опасности. Их противники рассчитывали на раздел их владений. Франция требовала себе Нидерланды, Испания — Милан, Бавария — королевство богемское, Фридрих II — Силезию. За Марией-Терезией оставались только Венгрия и герцогство Австрия. Уолполь все еще стоял за нее, но и он советовал ей купить помощь Фридриха II против Франции и ее союзников уступкой части Силезии. «Патриоты» обещанием помощи Англии побудили Марию Терезию к отказу, и Уолполь потерял последнюю надежду на спасение Австрии, а Фридрих II вынужден был заключить союз с Францией. Но королева не отчаивалась. Она купила себе помощь Венгрии восстановлением ее политических свобод, а субсидии Англии дали ей возможность двинуться во главе венгерской армии на освобождение Вены, занять Баварию и отразить весной 1742 года нападение Фридриха II на Моравию. Англия, однако, вела войну слабо и без успеха: адмирал Вернон был разбит под Картахеной. Уолполя обвиняли в том, что он всячески противодействует войне. Он с удивительным мужеством еще отражал нападки «патриотов», но в новом парламенте его большинство уменьшилось до шестнадцати голосов, и он потерял почти всякое влияние в своем собственном кабинете. В конце концов его покинуло даже спокойствие духа, сопровождавшее его в прежних бурях. «Прежде, — писал его сын, — он засыпал, как только его голова касалась подушки, а теперь он не может проспать больше часа, не пробуждаясь; прежде он всегда забывал за столом свои заботы и был веселее и беззаботнее всех, а теперь он сидит молча, по часу уставив глаза в одну точку». Действительно, конец был близок; при открытии сессии 1742 года большинство Уолполя упало до трех человек, и это принудило его к отставке.