Бродяга. Путь ветра

Стаи оборотней-йорга, высасывающих жизнь, закружились в бешеном танце, стремясь прорваться к ним – и рассыпались пылью в налетевшем ледовом вихре. Спасибо, Мари…

Харракуты, стервятники Сероземья, пружинисто переступая на суставчатых лапах, тяжелыми жвалами долбили окружившую их невидимую броню…

Лиловые молнии снова и снова били то сверху, то из воды, перемежаясь каменным градом и еще невесть чем, для чего не было имен ни в одном языке, живом или мертвом. И все это гасло, исчезало, рушилось, ткнувшись в сферу Силы, созданную Яном… и унося частицу этой силы с собой.

В какой-то миг Ян ощутил, что его уже не хватает, что натиск врага вот-вот прорвет оболочку. Он не успел ни сказать ничего, ни сделать. Просто, пошатнувшись, почувствовал, как Мари подхватила его – закрыв собою.

Всего на миг потускнела одна из граней шара.

Но и этого мига хватило.

Темное щупальце коснулось сознания Яна.

Лес, берег, река разом исчезли. Он повис над бездной, девичье тело на руках налилось свинцом – удержал, не выпустил; обернулось холодным огнем, обжигая до костей – не поддался…

Он ощутил пустоту, сплав боли, голода и жажды… вот, значит, что ты чувствуешь, бывший?

А рядом, так близко – чашей родниковой воды, олененком, вышедшим навстречу волку – она… «Мне не будет больно...» Ей – не будет… Вычерпай ее до дна… и тебе тоже… станет легче… может, ты даже одолеешь меня в этот раз… иначе не будет тебя. Смерть, тлен, вечное одиночество и пустота…

– Ах ты мразь! – выдохнул Ян, разбивая чужую волю и изгоняя из сознания наведенный ею морок. – Сгинь!

И хлынул поток белого пламени – чистого, ярого, неудержимого. И Тень, омерзительно исказившись, исчезла…

Ян, выпустив Мари, пораженно посмотрел на руки.

Аль-Г’эхт, «Истинный гнев», или же – «гнев Настоящего».

Пламя, положившее конец Битве Вэйлэ и вместе с нею канувшее в легенду. Вырвавшееся через тысячу шестьсот с лишним лет из рук – уст, воли? – безвестного бродяги, волшебника-недоучки…

Почему? Как?

Над притихшей поляной прошелестели слова древнего языка: «Крепкое вино – из динвальских долин; острые клинки – из кузниц Гефара; но острей и крепче их...»

Наверное, это был ответ.

Но Голос умолк прежде, чем прозвучало последнее слово.

* * *

– Ты – герой?

Ян привык к одиночеству и видениям – там не было нужды в словах. Беседа была для него делом хоть и не новым, но непривычным. Мари, напротив, говорить любила и умела, порой задавая весьма неожиданные вопросы… вот как этот.

– Ты странствуешь по миру, помогая тем, кто в беде. Не боишься боя. Обладаешь Силой, – продолжала Мари, отмечая каждую точку плавным, но энергичным взмахом тонкой кисти. – Не ищешь выгоды – значит, не наемник. Я о таких читала – в детстве.

– В Шессере, что ли? – недоверчиво поднял брови Ян.

– А ты думал, нас там только некромантией пичкали? – усмехнулась Мари и нараспев произнесла: «Слушайте, почтенные жители Кэйм-Батала, города девяти ворот!..»

Ян вздрогнул – запев легенды живо напомнил ему сводчатые, залитые солнцем залы библиотеки Торинга (солнечно там было всегда – даже в самые темные зимние ночи). Уходящие вдаль ряды стеллажей – книги, свитки, кристаллы. И он, совсем еще мальчишка, потерявшийся во времени и пространстве, с замершим сердцем – над книгой о Зеленых Звездах, о Вэйлэ, Бывших Прежде… о героях – настоящих, смотревших в лицо смерти и остававшихся самими собой, превозмогая боль и страх… спасавших прекрасных дев – и не только дев, и в любви бывших такими же неистовыми, как в битве.

– Нет, Мари. Я не герой, – ответил он наконец. – Я скорее мастеровой. Иногда – лекарь. Иногда – чаще, чем хотел бы – золотарь. Мир этот искорежен, болен, и людям в нем тяжко. А Дорога помогает исправить его… изменить.

– Изменить мир… ты в это веришь? Хватит ли на это тебя? И потом – разве при всем этом не меняешься прежде всего ты сам? Прости, я, наверное, задаю слишком много вопросов сразу…

«Много… – подумал Бродяга. – Сразу. Причем тех, о которых думать не больно хочется».

– А почему не хочется? – звонко спросила Мари, и Ян понял, что думал вслух.

– Не знаю. Возможно, поэтому я и не герой, – попытался отшутиться он, и понял, что получилось коряво. Ему внезапно захотелось разозлиться – то ли на нее, то ли – на себя самого…

Но он не успел: из-за пригорка показался Дом.

* * *

Дом ждал их.

Ян понял это, как только вошел.

Здесь всегда был порядок – но сейчас Дом блестел, как никогда прежде.

Две стопки чистого белья – две, не одна – лежали на скамье у двери, из-за которой валили клубы ароматного пара.

Два табурета стояли у стола.

Два кресла – у очага.

А у порога обнаружилось нечто такое, что он не успел и рассмотреть – Мари, тонко вскрикнув, сгребла это в охапку и прижала к щеке.

– Ты придумал? – спросила она, протянув ему пару новеньких шлепанцев, сперва показавшихся Яну варежками. Шлепанцы были мохнатые, похожие на котят, с пушистыми ушками и черными камешками-глазками на каждом.

Ян замешкался с ответом. Мари свободной рукой обняла его за шею, чмокнула в щеку и скрылась за дверью купальни, по пути подхватив одежду.

Ян привычно двинул плечом, сбросив и мешок, и плащ; сделал шаг к креслу… После чего – влекомый странным, подобным вине чувством – шагнул обратно, поднял упавшие вещи и аккуратно пристроил их на вешалку.

«Я же дома…» – попытался возмутиться Бродяга.

Безуспешно.

Подойдя наконец к креслу, сел и глубоко задумался.

Из-за двери слышался плеск и негромкое пение.

Приходя сюда прежде, Ян обычно падал в кресло, где и отдыхал с полчаса. Потом – к столу… Бродяге редко доводится поесть так неторопливо – и так вкусно. До купели добирался в последнюю очередь – перед сном. А у Мари все – с ног на голову… или все же – с головы на ноги?

Шлепанцы еще эти… Не помнил он – воображал ли за последнее время что-либо подобное. Одно точно – о Мари думал часто, и с каждым днем – чаще.

– Ян, купаться будешь? Там воды еще на четверых…

Мари стояла в проеме двери – появившись, как всегда, бесшумно.

С перекинутым через руку полотенцем, в алом халатике с золотым драконом по вороту – и тех самых шлепанцах.

Одновременно загадочная – и по-домашнему уютная.

Скользнула мимо, чуть тронув плечо:

– Иди, я пока стол накрою.

И кто, спрашивается, у кого в гостях?..

«Вы оба – дома», – беззвучно ответил Дом.

Вода была горячей – в меру, как всегда. Полотенце и халат – любимого Янова цвета – серо-зеленого с оттенком синевы, цвета свежей сосновой хвои. Странно: он никогда прежде не обращал внимания на цвет халата. Но вот что зеркало в купальне появилось только сейчас – Ян был уверен твердо. Как и в том, что до этого вечера ему и в голову не пришло бы приводить ее же – голову – в порядок после купания…

* * *

В чаше подобно опалу,

на языке – меду,

в крови – огню.

Надпись на бутыли лондейярского белого

Свечи наполняют комнату легким ароматом и – нет, не показалось! – пением невидимых струн. Серебро и хрусталь сменили на столе дерево и глину, и тонкая кружевная скатерть выглядит, как отражение облаков в зеркальной глади озера…

В тонких пальцах – стебель бокала, увенчанный цветком-чашечкой. Огоньки свечей и очага преломляются в нем золотистыми искрами; тот же рисунок искр, но на черном и чуть дальше – в глазах, за неровной занавесью челки.

И кажется: не очаг, а костер; не платье – плащ, не свечи – звезды…

Ян стряхнул наваждение, но мягко, осторожно, не до конца.

Так все же – привычнее. Проще.

Второй бокал – в протянутой навстречу руке.

Ожог мимолетного касания – такого неожиданного и долгожданного одновременно…

Беседа – словно ручей, где воедино сливаются слова и смех, взгляды и прикосновения…

* * *

Аромат можжевельника и трав – запах дома, запах безопасности. Отчего же сон бежит от тебя, Бродяга, словно тень – от лунного сияния?

Мари спит спокойно… как всегда. Голова – на левом плече Яна, отросшие волосы спадают на подушку лаково-черной волной. Она долго искала Дом – и, кажется, нашла его. Хорошая сказка обязана хорошо и закончиться. Что же гнетет тебя?

Пройдут дни, месяцы, годы… не пройдут – пролетят: вы ведь, наверное, будете счастливы вместе… по крайней мере, вы можете дать друг другу счастье. Вырастут дети, за ними – внуки, вы состаритесь, не заметив того, и однажды о вас скажут: «Они жили долго и умерли в один день». Опять-таки, как в сказке.

И уж вовсе сказочной станет Дорога – растворится в мареве южных пустынь и снеговеях Севера, уйдет в те дали, где ты был когда-то – и те, где уже никогда не будешь…

Готов ли ты к такому?

Сможешь ли?

* * *

В Доме есть все.

А то, чего не хватает – появляется, когда нужно.

Но бумага и перо в то утро так и не нашлись, и записку пришлось оставить на стене – углем из прогоревшего очага:

«Этот Дом – твой.

Оставайся сколько хочешь – здесь ты в безопасности.

Меня не ищи. Не получится – да и не стóит.

Я очень хотел бы остаться с тобой.

Хотел бы быть твоим героем.

Хотел бы… но не смогу.

Прости».

Часть 3

Двери

Едва проснувшись, Мари откинула одеяло и поднялась. Запахнула теплый халат, не глядя, ступила в меховые шлепанцы. Так же, как и в то, давнее утро.

За окнами Дома серебрилась занавесь тумана, легкого, весеннего. А раньше там играло робкое солнце, выглядывая из-за снежных шапок на вершинах вековых сосен. А еще раньше – свинцовое небо плакало промозглыми осенними дождями.

С тех пор, как ушел Ян, дожди успели смениться снегопадами, а теперь те вновь готовились уступить место ливням.

Дом вел себя так, словно чувствовал вину за прежнего хозяина и пытался ее загладить: вернувшись на третьи сутки из безуспешных поисков, Мари почти против воли ощутила себя дома. Освоилась. Привыкла к уюту и безопасности. К тому, что есть уголок, который можно назвать своим.

Но теперь из Дома надо уходить, уходить быстро и далеко – в полный ловушек мир, к тем самым людям, которые раз за разом пытались лишить ее жизни.

Мари подошла к окну, взяла с подоконника кружку орехового напитка, любимого с детства, и булочку … неужели с корицей?

Запах показался неожиданно острым. Голова закружилась, и мысли вихрем снежинок – или тумана – помчались в место и время, отдаленное от Дома сотнями миль и дней… В место, которого больше нет.

* * *

Существование острова Хьор в Мглистом Море не было ни доказано, ни опровергнуто. Согласно источникам, проверке не подлежащим, орден Тени регулярно проводил там отборочные испытания для учеников храмовых школ. Произошедший в 1461 году выброс неконтролируемой Силы побудил Светлый Совет отправить к предполагаемому местоположению острова тайную экспедицию.

Кроме рассеянной в воздухе остаточной Силы, разведчики не обнаружили ничего.

Из лекций по истории Ордена Тени,

прочитанных в школе Торинга

* * *

– Стойте! Да стойте же! Мы убиваем друг друга!..

Голос был тонким, отчаянным, надорванным. Он смолк, потом еще раз пронесся над бухтой, ударился о скалы, повторив то же. Стало очень тихо. Затем в воздухе что-то коротко свистнуло. Голос превратился в стон и умолк.

Мариэль приподнялась на руках и осторожно осмотрелась. Затянутый туманом берег казался пустым. До зарослей колючек, из-за которых слышался голос, было дюжины три шагов, но их пришлось бы сделать по открытой полосе пляжа. А те, кто охотится на нее, могли заметить ее и в предутренней мгле.

«Будь осторожна, – вспомнила она слова Наставницы. – Не верь никому и ничему. Полагайся только на себя. Ты будешь там одна, помочь некому. Таковы условия Испытания...»

Одна против семерых врагов. Никто не знает, каковы они – звери, нежить, колдовские мороки ... может быть, люди. Такие же, как она сама...

Мариэль мотнула головой, отгоняя эту мысль. Задумываться и сомневаться сейчас нельзя. Не для этого ее восемь лет учили тому, что неведомо обычному человеку. Учили наносить и врачевать смертельные раны, понимать языки зверей и птиц и беззвучный говор растений, разбираться в переплетении ветров, морских течений и дорог этого мира. Учили видеть скрытое за пределами видимого и слышать то, что недоступно слуху. Ломали слабую человеческую волю, переплавляя ее во что-то куда более твердое – вначале ей казалось, слишком твердое и даже чужое для девчонки ее лет, но теперь это уже стало частью ее самой, и без него она жизни не мыслила.

Слева ощущались шаги. Кто-то крался без малейшего шума, но Мариэль уловила движение и затаилась, готовясь к броску. Легкий клинок шевельнулся в ладони, и медальон чуть замерцал в полутьме: кто-то был близко, хотя и не слишком, и – невероятно, но… этот кто-то тоже обладал Силой.

* * *

– ...Сила даст вам все, чего вы хотите от жизни – власть, богатство, долголетие, – все, что угодно. Но и вам надо посвятить себя Силе полностью...

Гулко отдавались под сводами пещерного зала слова человека в алой мантии. Лица его не было видно под капюшоном – только гладко выбритый подбородок. Света в огромном зале было немного – несколько свечей на столе, за которым сидел жрец, да факелы безмолвных стражей, которые привели в этот зал толпу перепуганных детей. Мариэль почти не помнила детства, но этот день – день, когда ее отдали в один из храмов Кай-Харуда – запомнила навсегда.

Было жутковато, голова кружилась от голода, усталости и непонятных ароматов, влекущих и отталкивающих одновременно. Потом с ней долго беседовала главная жрица храма – молодая, красивая. Имя ее было Эннис. Руки и лицо ее были очень светлыми, почти белыми; темные блестящие волосы – заплетены в тяжелую косу. Но все это Мариэль заметила позже. Как только их взгляды встретились, она утонула в глазах жрицы, похожих на бездонные темно-фиолетовые колодцы.

Когда Эннис улыбалась, в них, казалось, зажигались звезды – далекие, загадочные и немножко холодные. До этого никто так долго не говорил с Мариэль, никто так внимательно ее не слушал. Эннис было интересно все: то, о чем Мариэль давно хотела рассказать, но некому было выслушать; равно как и то, о чем она никому говорить не собиралась, но почему-то рассказала именно ей.

Через несколько минут (часов? лет? время летело так незаметно!) Эннис знала о ней больше, чем кто-либо. Больше, чем знала о себе она сама. Мариэль не помнила последнего вопроса – помнила только, что, отвечая, она расплакалась, и ей стало стыдно и страшно, а Эннис, обняв за плечи, подвела ее к большому тусклому зеркалу, висевшему рядом. Зеркало обрело прозрачность, и Мариэль увидела себя такой, какой она была, и заплакала еще горше.

– Не плачь, – мягко прозвучал голос Эннис откуда-то сзади. – Если захочешь, ты станешь такой же, как я.

– Такой же? – отозвалась Мариэль, вглядываясь в зеркало.

Жрица встала за нею, сбросив алый плащ. Руки ее сверкнули в полусвете комнаты – под плащом была короткая куртка без рукавов, перехваченная в талии широким кожаным поясом, и облегающие мягкие брюки. Она повернула светильник так, чтобы Мариэль лучше видела ее в зеркале. Лицо Эннис, ее фигура, даже волосы – все, казалось, говорило об одном и том же: о силе, власти, уверенности и еще о чем-то, чего Мариэль тогда не понимала.

– Такой же? – вновь спросила Мариэль и отвернулась, чтобы не видеть больше себя теперешнюю. Она почему-то сразу поверила жрице. Может, ей просто очень хотелось верить...

– Да, – уверенно подтвердила Эннис, вновь оглядев ее долгим властным взглядом. – Не сразу, конечно, – я тоже когда-то была такой, как ты... маленькой, слабой и некрасивой. Но Сила исправит тебя, сделает тебя намного лучше, чем ты могла бы мечтать...

Многоголосое пение возникло ниоткуда, нарастая до громового рокота, и в нем почти потерялся короткий вопрос, – вопрос, на который Мари ответила «да».

И невидимая рука коснулась ее шеи у самых ключиц, и короткая острая вспышка боли ослепила ее, погасив все вокруг, – и в этой вспышке ей на миг привиделась черная, подобная престолу скала, и темная фигура на троне, поднимающая голову, чтобы встретить ее взгляд...

* * *

Ленивый xод времени, равнодушного в своей неуязвимости. Призрачная, завораживающая пляска тумана в вихрях струящейся Силы. Враг – а в том, что это был именно враг, сомневаться не приходилось – шел незаметно, мягко, стремительно… и, судя по потокам его Силы, мимо. Значит, еще не уловил ее присутствия. Значит, есть шанс. Значит, надо затаиться и напасть тогда, когда этого будут ждать меньше всего. Если надо – ударить в спину.

«Лучше – в спину», – вспомнила Мари слова наставницы. И сразу – непонятно почему – ей стало донельзя противно. За прошедшие два дня ей довелось драться несколько раз – со стаей песчаных гьяссов-выползней, окруживших ее почти сразу же, и со старым, ветвистым кустом гвалиса, который затаился в прибрежной роще, раскинув ловчие побеги по песчаному откосу; в одной из лощин, где она укрылась, водились неправильные тени – они сползались отовсюду, почуяв живое и желая поглотить жизнь, и лишь звериное чутье на опасность и сила звериного же тела помогли Мари вырваться. Но ни разу – с самого начала – ей не встречались люди. Ни разу – до этого момента.

* * *

Странно, но Мариэль не могла вспомнить, когда последний раз мечтала. Ей было не до того – обучение занимало больше времени, чем помещалось в обычный день, и ночами ей приходилось сидеть в храмовой библиотеке, заучивая наизусть страницы древних, тронутых пылью и плесенью книг.

Эннис стала ее Наставницей. У каждого ученика и ученицы в храме был свой Наставник, жрец или жрица. Наставники определяли все: сколько ученик ест и спит, что читает, сколько и над чем работает, что должен запомнить и чему должен научиться. Разговаривали они теперь каждую неделю, но словами при этом пользовались редко – в них и не было нужды. Мариэль научилась понимать взгляд Наставницы – но лишь то, что Эннис хотела ей сказать. Проникнуть в ее мысли глубже она не могла, да и страшилась. Мариэль не знала даже, насколько глубоко известны Эннис ее помыслы.

С другими учениками она сталкивалась нечасто. Общения в школе не было – каждый был слишком погружен в свою жизнь, в свои беды и успехи. Последних, кстати, становилось все больше. Мариэль с удивлением открывала в себе новые и новые свойства разума и тела, неведомую ранее остроту чувств. Ради этого ежедневно, по много часов, проводила она в упражнениях, изнуряла себя недоеданием и нагрузками, которых как раз хватало, чтобы полностью исчерпывать ее растущие способности.

Но больше всего изменяло ее саму и ее жизнь то, что она делала каждое утро. Рано, еще до рассвета, она покидала свою крохотную комнатку в храме и шла на гору Шессер. Никто не видел Мариэль, никто не встречался на пути, ничто не мешало ей, быстро взбегая по почти отвесным тропам, достигать укромной площадки у самой вершины. Там, скрестив ноги, усаживалась она прямо на камень и подолгу сидела, повторяя таинственное, данное Наставницей слово, старательно забывая о земле и солнце, воздухе и море, о пространстве и времени, жизни и смерти, о самой себе и о своей старательности...

Ее сознание полностью растворялось, как легкое облако в бескрайней чаше неба, и в это самое время неведомая Сила переливалась в ту, что звалась когда-то Мариэль, наполняла ее, поглощала и делала совсем другой... Иногда Сила отпускала ее только к вечеру; однажды – ей так сказали, она и не заметила этого – Мариэль провела на горе целых три дня, внимая непередаваемой музыке и наблюдая краски неземного мира. Она встречала там других и говорила с ними; ее хранили и вели, поддерживали и направляли.

После подобных переживаний Мариэль возвращалась в храм спокойной и уверенной в себе, готовой идти дальше – просто идти, не думая более о цели, пути и средствах…

* * *

Мариэль чувствовала чужое присутствие все острее. Валуны, среди которых она пряталась, были достаточно велики, чтобы служить надежным укрытием, да и нависшее дерево давало тень – ведь первые лучи солнца уже тронули небо, умножив тем самым опасность. Но птицы не пели – наверное, на острове их просто не осталось. Это ведь явно не первое Испытание, проходящее здесь...

Враг осторожно пробирался вдоль берега слева от нее. Сердце Мариэль забилось чаще от импульса нетерпения и страха, который был ею тут же подавлен. Бояться нечего – ученики храмовой школы не умирают. Они лишь соединяются с Кай-Харудом, Не Именуемым. Так ее учили. Так говорили ей и те, кого она встречала в мире своих видений. Лишь один человек сказал ей обратное. Но сейчас не время и не место вспоминать о нем, пускать в сердце сомнения.

Враг подобрался к краю зарослей. Теперь, чтобы пройти дальше, ему придется выйти на свет. Мариэль полностью замерла – остановила дыхание, мысли, до предела замедлила ритм сердца. Казалось, это уже было с ней – где-то, когда-то…

* * *

…В то утро, возвращаясь с горы, она услышала за спиной свист. Не оборачиваясь, не ускоряя шаг, она прислушалась. Ее догоняли двое. Один – обычный, ничем не приметный человек. От второго же веяло холодом, по которому она теперь легко узнавала учеников и наставников Храма. Они шли быстрее, чем она, и были уже совсем рядом. Отчего-то захотелось бежать.

– Стой, тебе говорю! Да, ты!

В извилистом подгорном проулке и так никого не было – ясно, что слова обращены именно к ней. Она замедлила шаг и обернулась, на всякий случай готовясь к защите.

Преследователи тоже остановились. Оба они были одеты как горожане – простые темные плащи поверх кожаных курток, на ногах – тяжелые башмаки с медными пряжками. Один – тот самый, от которого тянуло холодом – держался ровно, смотрел прямо на нее; другой, оставаясь чуть позади, сутулился и явно пытался укрыться. Ни один не показался ей знакомым. Но тот, что повыше, опасливо прошептал:

– Да, господин – это она.

– Сам вижу. Вот, возьми – и проваливай, – повелительно произнес другой, бросив ему кошель. Второй раз повторять не пришлось – съежившись, тот отступил и растворился в тени. Мариэль еще некоторое время слышала торопливые шаги, затем превратившиеся в бег и вскоре стихшие вдали.

– Твое имя Мариэль, ты из учениц третьего года, и Наставница твоя – Эннис…

Слова звучали не как вопрос – размеренный негромкий голос словно читал строки из книги. Но Мариэль непроизвольно кивнула.

В следующий миг она почувствовала, что теряет опору. Сопротивляться было поздно – Сила оставила ее как раз тогда, когда она больше всего в ней нуждалась. Сознание, обостренное до передела, успело запечатлеть лицо чужака, отметив, что в нем нет ненависти – лишь некоторое любопытство. Глаза, глядящие не на нее, а сквозь нее; морщины, выдающие возраст – или скрывающие возраст чудовищно древний…

Потом нахлынула боль, леденистая, острая, отовсюду сразу; а с ней – густо-алая, быстро темнеющая пелена забвения. «Вот и все», – подумала она напоследок и удивилась: смерть была совсем не такой, как ее учили…

* * *

Тогда смерть оказалась ненастоящей. Но чутье подсказывало ей, что сейчас по берегу крадется смерть подлинная, бесповоротная... Смерть, от которой хочется бежать куда глаза глядят, а ноги – не несут. А ведь сперва все казалось чуть ли не игрой: управься с семью врагами, добудь семь частей пояса, приложи к той, что есть у тебя и надень… и все. Конец испытания, конец учебы, последний Обряд – и начало той жизни, к которой она так стремилась. К которой, наверное, стремился каждый из учеников Школы – хотя одним из первых правил ее было отречение от всяческих стремлений.

Тень скользнула по песку – и этого было достаточно. Бросок, взмах клинка, каскад движений столь быстрых, что глаз не уловил бы их – движений, отработанных за долгие годы. Но противник был не менее умелым, чем она сама…

* * *

«…решил, видно, что она мертва – и, боюсь, ненамного ошибся…»

«… опасно. Но ты прав – ее нельзя было там оставить…»

«Не шумите, ребята. Она очнулась».

Голоса оборвались, и Мариэль, которая только-только начала прислушиваться к ним, поняла: говорили о ней. Как долго она пробыла без памяти, что с ней происходило, где она была сейчас – все это еще предстояло выяснить. Но самое главное: она была жива.

Туман перед глазами и в мыслях рассеивался медленно. Сначала сквозь него проступило одно лицо – внимательное, настороженное, без страха и злобы… но не такое, как то, в проулке. Мужчина – высокий, худой, сероглазый, щеки впалые, на правой шрам, – чем-то походил на морехода. Может быть, взглядом, одновременно сосредоточенным и нацеленным куда-то вдаль. Ему, скорее всего, принадлежал второй голос – глубокий, звучный, чуть усталый; голос человека, привыкшего, что его слушают. Другой – коротко стриженый подросток с резкими чертами смуглого лица и глазами разного цвета – наверное, говорил вначале.

Третий голос звучал совсем иначе. «Женщина, – подумала Мариэль. – Лет тридцати. Таким голосом хорошо говорить с детьми». Приложив немалое усилие, повернула голову. И очень удивилась.

Говорившая выглядела ее ровесницей – и полной противоположностью. Миловидное лицо, аккуратный, чуть вздернутый носик, приятная округлость щек, щедро припорошенных веснушками («поцелуями лета» называли их на севере, и девушки дорисовывали их настоем трав, – но у Третьей веснушки были свои, очень естественные… как, впрочем, и она сама).

– Спасибо на добром слове, хоть и не сказанном, – проговорила Третья и, смешно фыркнув, сдула упавшую на глаза густую каштановую челку. – Только не надо называть меня Третьей. Я – Гленна.

Сказать, что Мари опешила – мало. Потеряла дар речи? Так он к ней еще и не вернулся. Нет, ее удивила не легкость, с которой девушка прочла ее мысли... Но назвать свое истинное Имя кому попало?

– Уж кому попало, тому попало, – согласилась Гленна, подмигнув. – Кто другой после такого и не выжил бы.

Привстав, она наклонилась над ней, взяла за руку, чуть сжав запястье. Рука была мягкой; взгляд глубоких, словно море, глаз – тоже.

– Лежи спокойно и ничего не говори, – сказала Гленна. – Тут ты в безопасности.

И словно в ответ – или в насмешку – снизу послышался стук, уверенный, гулкий. И такой же голос пророкотал:

– Властью Кай-Харуда, отворите.

Мари замерла: голос был тот самый – из проулка.

– Зар-раза, хвоста не заметил, – парень досадливо дернул плечом, одним движением поднялся на ноги и, чуть пригнувшись, шагнул к ступеням. Красиво шагнул, быстро, плавно. Мари не успела определить, какая школа боя выработала такую походку – невесть как опередив парня, у двери уже стоял Второй.

– Тот, кто лишен Имени, здесь не имеет власти, – ответил он, не повышая голоса.

И, прислушавшись к ошеломленной тишине за дверью, добавил:

– Хаш-фа эйн каи-т'Аль…

«Уходи, во имя Настоящего», – перевела про себя Мари, глядя, как Второй спокойно поднялся по лестнице и отхлебнул воды прямо из стоявшего на столике кувшина, не наливая в чашку.

За дверью затихали, удаляясь, шаги. И сама дверь исчезала, таяла льдинкой на солнце, обращаясь в глухую стену.

Все произошедшее заняло считанные мгновения – никто не успел даже испугаться. «Xотя, – подумала Мари, скользнув взглядом по лицам, – они и не испугались бы».

– Опять вперед меня поспел... – сокрушался тем временем паренек, с размаху шлепнувшись обратно на скамейку. – Как?

– Не спешил, вот и поспел, – усмехнулся Второй, садясь рядом. – А если сильно спешить, и оплошать недолго... Дверь, например, не убранной оставить...

Он улыбнулся. Эта улыбка оказалась последним, что Мари увидела, прежде чем уснуть. То ли благодаря улыбке, то ли – гибким сильным пальцам Гленны, сумевшим распутать последние нити гибельных чар и спетой ею же колыбельной, спала Мари крепко и спокойно.

* * *

Пляска двух вихрей, двойное плетение смертельных узоров – так выглядит бой мастеров меча... но если речь идет о магах – добавьте к этому еще и постоянное напряжение Силы, готовой и ударить, и укрыться. Добавьте скорость движений, нарушающую привычные законы мира, уберите – или хотя бы ослабьте – силу тяготения, и увидите приблизительно то, что творилось ранним утром на западном берегу острова Хьор.

Само время вело себя так, словно клинки сражающихся могли его ранить: то сворачивалось тугим клубком, то растягивалось почти на разрыв... И вдруг застыло, обрывая схватку и сменив шум боя тишиной. Слышалось лишь тяжелое дыхание и скрежет металла о металл: клинки, столкнувшись в противоборстве, замерли. Сталь на сталь, воля против воли, сила – на силу, и никто не двинется первым, не рискнув при этом жизнью.

Глаза в глаза: кажется, взгляды тоже высекают искры. Напротив – ледяная голубизна, безжизненное спокойствие разума, устремленного в никуда, растворенного в океане Силы. Где она видела этот взгляд прежде?

– А ты вспомни, маленькая дрянь...

Вспышкой:

Голос и глаза – те же, что в проулке…

Этого просто не может быть…

Слишком молод…

Родство…

Сын?

Но ведь у уртаров не бывает детей!

– Из всякого правила есть исключения… – прошелестел насмешливый голос. – Ты, по-своему, – исключение… но и я – тоже.

Короткое обманное движение – и выпад, второй, третий. Мари ускользала, едва успевая. Вдали мелькнуло прояснившееся небо, деревья, море – синее с зеленью, как глаза Гленны...

* * *

Мари проснулась на следующий день. В комнате никого не было, дверь в коридор была приоткрыта, и оттуда пахло булочками с корицей – резко, до боли в желудке, внезапно ощутившем собственную пустоту. Покинув комнату, Мари пошла на запах и оказалась в кухне, где, что-то тихо напевая, орудовала Гленна. Мари неожиданно залюбовалась: хозяйка двигалась легко и ловко, и в то же время – с мягкостью, совсем не такой, как у грозной Эннис.

Усадив в печь очередную порцию булочек, Гленна вытерла руки узорным полотенцем и сказала, не оборачиваясь:

– Заходи, поможешь – если, конечно, хочешь.

Мари осторожно, словно кошка, прошла в кухню и стала рядом с печью. Посмотрела в глаза Гленны:

– Ты назвала свое Имя. Не боишься? Ты ведь видела, кто я.

И, вскинув голову, рванула ворот рубашки, открывая шею – и знак.

– Ох, горюшко, – в глазах хозяйки мелькнула озорная искра. – Видела. И что теперь? Назвать твое? Тебе легче будет?

Мари уставилась на высокую статную девушку – все же старше она, чем кажется, и держится со взрослой уверенностью…

И поняла: может.

Запросто.

– А чтоб ты не слишком ломала голову... – задумчиво протянула Гленна. – Заставь меня чихнуть, что ли?

Девочка-ведунья облизнула губы.

Зная Имя, умереть – и то заставить можно. А уж чихнуть…

Произнеся про себя: «Гленна», Мари всмотрелась в невидимое глазу сияние, именуемое в магических книгах аурой. Аура у Гленны была странная, волнующаяся, цвета морской воды. Потянулась простеньким, первогодническим наговором, годящимся для несложных безобидных шалостей.

Наговор коснулся ауры – и растворился в ней.

Как крупинка соли в море.

Озадаченная Мари нахмурилась и попробовала снова.

С тем же результатом… то есть – без.

Потом еще раз, более настойчиво…

И наконец – в полную, натренированную за два года учения Силу.

И тут же чихнула сама – от души, даже уши заложило.

– Будь здорова! – так же от души пожелала Гленна.

– Это… как? – выдохнула Мари, взъерошенным воробьем опускаясь на скамейку.

– Да вот так, – совсем не обидно улыбнулась Гленна и уверенным движением пригладила ей волосы. Поставила на стол кружку напитка из орехов кэлла и поднос с булочками первой выпечки, уже остывшими. Скинув припорошенный мукой передник, села рядом и, одобрительно глядя на жующую Мари, заговорила:

– Мы, как видишь, не подчинены привычным для тебя законам Сил.

«Кто вы?» – спросила Мари одним взглядом, и Гленна ответила:

– Мы – Идущие по Дороге. Нас еще называют Бродягами – может, слышала, а может, и нет. Но мы – есть. Мужа моего – ты его Вторым прозвала – зовут Линн. А паренек с разными глазами, который тебя принес – это Тьери. Он с Архипелага. Точнее, с Кехата.

Мари поперхнулась, и Гленна аккуратно хлопнула ее по спине. Точно, несильно, и, главное, к месту.

– Значит, вы – Бродяги… а он… Всадник? – прошептала девочка, отдышавшись. – Из тех, которые на драконах?

О Всадниках, живущих на острове Кехат, ходили легенды – но, помимо легенд, известно о них было очень мало. Сам остров разные карты показывали в разных местах, и в какое бы из них ты ни прибыл – всегда был шанс, что Кехат будет не там… или что его вообще не будет. Многие из искавших его не возвращались, и поди пойми отчего – то ли сгинули в море, то ли, попав на остров, не смогли с него выбраться… а может – не захотели…

– И да, и нет, – послышалось от двери. Малыш Тьери стоял, привалившись к косяку, и карий его глаз улыбался, а в зеленом, кроме улыбки, ясно читалось: «Люблю хорошую компанию, разговоры и сладкое».

– Поверь, усидеть на летящем драконе – дело не по человеческим силам. Всадник – это человек, уживающийся с драконом в одном теле. Точнее – в теле, которое может становиться драконьим, – продолжил он серьезным тоном, не вязавшимся ни с его возрастом, ни с внешностью. – Но и тогда им управляет Всадник-человек …

Мари слушала, уже не удивляясь. За последнее время на нее свалилось столько неожиданного, что она, наконец, научилась воспринимать происходящее как есть. Паренек шагнул в кухню, ловким пинком подогнал к столу табурет и, дождавшись одобрительного кивка Гленны, сел поближе к подносу.

– Показывать не буду – разворочу кухню, Гленна обидится… и больше меня кормить не будет… – умильно-жалобным тоном произнес Тьери, глядя на смеющуюся хозяйку.

– То есть ты можешь становиться драконом? Настоящим? – переспросила Мари опасливо.

– Ага. Только девушек не ем, не бойся. Предпочитаю булочки, – дурашливо улыбнулся Тьери. – Особенно эти, Гленне они просто чудо как удаются!

И снова потянулся к подносу.

Мари сидела, привалившись к плечу Гленны – мягкому, округлому, уютному, и впервые за долгое время ощущала себя ребенком, мало того – ребенком, попавшим в сказку. Перед ней на табурете, уплетая булочки, восседал улыбающийся дракон – в обличье белобрысого смуглокожего парня. Рядом, обнимая ее – намного мягче, чем это делала Эннис, – сидела ни много ни мало Дающая Имена, способная читать мысли, играть Словами и отражать заклятия, не отрываясь от готовки. Ну, а ее муж, в четыре слова заставивший уйти жреца Бездны – Мари наконец вспомнила, где видела лицо из проулка… Кто они, эти Бродяги? И где она, собственно, находится?

– В Убежище, – откликнулась на ее мысль Гленна. – Или в Приюте, назови, как хочешь. Мы бываем здесь иногда – между Дорогами.

* * *

… промелькнуло и исчезло из виду.

– Помнишь обещание? – продолжал говорить ее враг, юноша с глазами старика. Он играл клинком, отбивая ее выпады с легкостью, свидетельствующей о недетском опыте. И в такт ударам на груди его вспыхивали искрами талисманы – семь продолговатых медальонов.

– Да, ты – восьмая, последняя, кого мне надо было найти. Последняя преграда на пути к поясу… не слишком серьезная, но преграда.

Мари молчала, уходя от его жалящих одиночных ударов, чутко отслеживая вихри Силы – не пропустить бы заклинание, успеть закрыться… И все же голос непонятного противника не проходил мимо ее сознания – и вспомнилось, где она слышала его прежде.

– «Сила даст вам все»…– повторил тот, глядя ей в глаза. И добавил: – Это правда, точнее, половина правды: у всего есть цена. И я не слишком спешу платить ее – сливаться с Неназываемым, да будет он властен над всем миром…

– Ты… сын Йеннара? – Мари вспомнила наконец именование – не Имя! – настоятеля храма Бездны, бывшего Великим жрецом в год, когда ее привели в школу.

– Я – тот, кого ты зовешь Йеннаром. Плоть от плоти, кровь от крови, – усмехнулся юноша. – Я – это он. И когда старое тело одряхлеет, я полностью перетеку сюда… чтобы снова жить. Есть. Пить. Властвовать… жаль, что тебя придется убить, я бы нашел тебе применение поприятней… тебе просто не повезло...

Не злиться. Разозлишься – проиграешь. Проиграешь – погибнешь…

Скольжение влево – нырок – выпад... Почти достала. Почти...

Темп боя вновь нарастал, и Йеннар-младший перешел на мыслеречь:

– Ты оказалась сильной – неожиданно сильной, единственной, кто мог стать на моем пути. Убрать тебя раньше почему-то не получилось... Придется – теперь.

«Почему-то...» Мариэль вспомнила прикосновение тонких, похожих на девичьи рук Тьери – она сперва не могла понять, как маленький, ростом не выше нее паренек смог поднять ее и принести в Убежище. Пока, застав его в скверном настроении, не увидела, как его пальцы раскалывают мелкие камни, словно орехи.

Вспомнила переполох, поднятый в храме Ночи после ее возвращения – нет, не из-за нее: один из храмовых служек был найден мертвым в своей келье. Когда его выносили, Мари удалось заметить – и узнать – лицо: кошель из храма Бездны не пошел ему впрок…

Усыпанный крючковатыми шипами голубой шар, сорвавшись с пальцев мага, вспорол воздух над ухом Мари и исчез за скалами. Глэйсса б'хэкт, «летящая боль». Он вернется, обязательно, – знала Мари, – вернется, чтобы ударить в спину…

Лезвие легкого меча расщепилось на семь: разноцветных, сверкающих, без помощи рук взявших Йеннара в кольцо. Достать не достанут, так хоть отвлекут.

«Не всегда стоит противостоять злу силой, – вспомнились слова Гленны. – И не всегда наших сил хватит для этого... Зло – путь саморазрушения, потери имен и сути. Иногда нужно просто уйти с его дороги – оно уничтожит себя само».

Почувствовав затылком возвращение б'хэкта, Мари упала, перекатилась, уходя от удара – и так подправила его полет, что он полоснул врага по лицу.

Йеннар взвыл, вскинув руки. Мощь его выросла многократно – скидывая личину, Настоятель Бездны полностью перетек в свое новое тело. Молнии, сорвавшись с нависших туч, оплели его и были поглощены, став Силой. Стена Силы – искажение воздуха – подхватила Мари и больно ударила оземь.

Враг стоял, возвышаясь над ней – как тогда, в проулке. Лицо его было страшным – перекошенным, залитым кровью, полным ярости… и уже не юношеским.

Он не подошел. Боялся, хотя голос его прозвучал уверенно, со злобным торжеством:

– Игры закончились. Мне известно твое Имя. Истлей, Мариэль!

Для такого удара не нужны ни движения, ни слова. Просто мысль – и, конечно, знание Имени. Потому-то и используется он крайне редко – свои истинные Имена маги берегут пуще зеницы ока. И уж конечно – не сообщают их соперникам перед Испытанием.

От него нет защиты – почти нет, особенно когда лежишь навзничь, и руки заняты бесполезным оружием...

Поднялся ветер, подхватывая серое облако, множеством изодранных клочьев взвившееся над головой Йеннара. Сладковато запахло гниющей плотью – как на уроках некромагии.

Вихрь метнул серые клочья в лицо Мари, легко смяв наспех сплетенный щит.

А потом произошло невозможное: обдав могильным холодом ее лицо, ветер тлена ринулся обратно, к ее врагу, обволакивая и поглощая его.

– Не-ет! Не меня!.. Ее!.. Я приказываю! – донеслось из облака. Потом голос сменился воем, сорвавшимся в стон и хрип.

Послышался шум падения тела – точнее, костей, обтянутых остатками плоти.

Мари судорожно сглотнула, отворачиваясь – то, во что превращало человека тление заживо, видеть не хотелось.

Почему так вышло?

Он ведь верно назвал ее Имя…

Времени на размышления ей не дали. Весь Остров неуловимо сместился, небо померкло – языки темного пламени, веющего не жаром, но ледяным холодом, вздымались вокруг, образуя огромный купольный зал. Вместо мокрого песка и прибоя – черные мраморные плиты пола, исчерченного багровыми знаками и письменами. Место, на котором стояла Мари, было девятигранной площадкой, приподнятой над полом. Одна из граней примыкала к невесть как оказавшемуся здесь береговому утесу, который заметно вырос и потемнел. На остальных гранях стояли алые и черные свечи в причудливых подсвечниках. «Жертвенник», – похолодела Мари. Она много читала и слышала об обряде, знала, что и за чем будет происходить – и все же ей захотелось оказаться где-нибудь очень и очень далеко...

* * *

– Ты вольна уйти, когда пожелаешь: не в наших обычаях принуждать кого бы то ни было. Даже врага – хотя мы с тобой и не враги… пока. Я просто прошу тебя: задержись еще на пару минут. Можно?

Эти слова прозвучали за спиной у Мари, когда она, готовясь выскользнуть из Убежища, коснулась дверной ручки. Оглянулась: в коридоре стояли все трое – Линн, Гленна и встрепанный спросонья Тьери. Мари почувствовала себя виноватой.

– Я… – начала неуверенно, не зная, что говорить дальше.

– Мы знаем, – махнула рукой Гленна, успокаивая. – Жаль, ничем помочь не можем.

Она не хотела уходить. Но знак – странное кружево хищных линий меж ключиц – не давал ей покоя. Сначала возникла тупая тянущая боль, потом – жжение, через несколько дней ставшее просто невыносимым.

– Твой хозяин недоволен, – развел руками Линн. – А пока ты ему принадлежишь, мы можем для тебя сделать только одно. Отпустить.

– Иди – куда и когда хочешь, главное – после того момента, когда ты вошла сюда, точнее – когда Тьери тебя принес, – пояснила Гленна.

– Он... Ну, тот, кто проложил вашу Дорогу – он что, настолько властен над временем? – поразилась девочка.

– Он вообще-то его создал, – спокойно ответил Линн. – Как и все остальное…

Дверь отворилась – прямо на вечнотенистую площадь перед ее Храмом. Вдали замирали отголоски прощальных гонгов – только что завершился обряд проводов ночи, который Мари всегда пропускала, уходя на гору…

Мари очень хотелось поскорее добраться до безопасности, до своей кельи... Потому, попрощавшись, она быстро шагнула в дверь – и не слышала, как Линн говорил Гленне:

– Вижу, ты немножко поменяла ее Имя…

– Ты ведь не против? – лукаво улыбнулась та.

– Уверен: ей это не повредило, – подтвердил он.

– На одном из утерянных языков ее имя значило «горькое море», – задумчиво произнесла Гленна.

– А теперь будут в нем и Альма – «душа», и Риэль – «владычица»…

Линн и Тьери вслушались, поймав отголоски далеких наречий – упавшая капля морской воды и серебряный звон листвы небывалых деревьев…

– … и Аль – «Настоящий», – помолчав, кивнул Линн.

– Это уж – как она сама выберет, – вздохнула Гленна.

– Хей-йох! – Тьери прошелся колесом по коридору и вспорхнул на ступеньки. Сверху долетел его голос:

– Хотел бы я посмотреть на рожу Безликого, когда он попробует отнять у нее такое Имя... Эка беда: у него и рожи-то нету!

– Шут чешуйчатый! – покачал головой Линн, пряча улыбку. – Не поминал бы его от нечего делать…

И добавил серьезнее:

– А посмотреть… Посмотреть хотелось бы. Если Проложивший Дорогу даст оказаться здесь вовремя...

* * *

Свечи на гранях алтаря вспыхивали одна за другой, и слышались голоса:

– Безысходность… – и лицо Жреца, выхваченное мертвенным колдовским пламенем, сверкнуло из-под капюшона – лицо худощавое, острое, изрезанное морщинами...

– Хаос… – голос был негромким, а лицо Жрицы – нарочито невзрачным, но в безумных черных глазах жила свирепая, необузданная сила, а отголоски слова разнеслись эхом по всему залу.

– Страсть пожирающая… – Жрица этого храма больше всего напоминала старую жабу. Не верилось, что когда-то она была одной из тех самых служительниц мистерий страсти, чьи пляски сводят зрителей с ума...

– Боль Вездесущая… – красная, потная рожа, искаженная гримасой постоянного страдания.

– Смерть Всеприемлющая… – бледная личина, подобная маске.

– Ночь Первозданная… – фиолетовый взгляд Эннис, полный гордости за себя и за свой Храм.

– Забвение… – бесцветный голос; равнодушный, тут же стершийся из памяти образ – ни пола, ни возраста...

И знакомым шипящим говором, искаженным не до конца унятой болью:

– Бездна…

Показалось – или на левой щеке старого Йеннара действительно багровеет свежий шрам?

Голос, звучавший первым, загремел снова, отражаясь от сводчатого потолка:

– Завершается Испытание, и Тень готова принять избранную, победившую остальных в трехдневной битве…

– Ни одного из них она не лишила жизни сама! – возразил Йеннар. Заметно измотанный, он едва стоял, опираясь на плечи раболепно согнувшихся слуг.

– Испытание есть испытание. Безликому виднее, – парировал настоятель храма Безысходности, бывший в этот год Великим жрецом. – Насколько мне известно, последний ее противник – ученик твоей школы – использовал Силу, доступную лишь уртарам… и, кажется, даже назвал ее Имя?

Выдержав язвительную паузу, Великий заключил:

– Не нам решать. Подождем знака!

И, с глубоким поклоном обращаясь к скале, возгласил:

– Наш повелитель и владыка, яви свою волю!

Алтарь пошатнулся – Мари, не ждавшая этого, упала ничком. Ее талисман, оборвав цепочку, покатился туда, где прежде лежало тело врага – а теперь веером рассыпались упавшие талисманы. Семь продолговатых пластин на вороненых цепочках. Семь оборванных жизней...

Медальоны ожили. Алые искры бежали по темному металлу, очерчивая на каждом из них ту самую руну. Срываясь с цепочек, словно переспелые сливы, медальоны обретали подобие жизни, причудливо вытягиваясь, изгибаясь, сплетаясь и сцепляясь вместе.

– Знак Безымянного! – воскликнули наставники хором, в котором слышалось и торжество, и страх, и – в одном, до дрожи знакомом – нескрываемая ненависть.

Но голос Великого оставался бесстрастен:

– Мариэль из Храма Первозданной Ночи, встань! Пояс уртара – твой. Прими его – и да будет с тобой Сила и наш повелитель!

Под звуки грозного и мощного пения, в котором угадывалось куда больше восьми голосов, живой пояс лег в руки Мари. Сияние сменило цвет, наливаясь пурпуром. Черная глыба обрела очертания трона с сидящей на нем фигурой – человеческой и в то же время не вполне. Замирая, Мари поняла, в чем дело: у сидящего на престоле не было лица, только тьма, подобная грозовой туче. И такой же тучей показалась, появившись ниоткуда, его свита – ждущие за престолом. Воздев и опустив руку – в отблесках света выглядевшую, как оживший базальт – Безликий проговорил:

– Возьми часть моей Силы – и отдай мне свое Имя и свое тело. Надень пояс!

Голоса взмыли вверх, оглашая зал пронзительной ритмичной мелодией. Пояс в руках девушки отозвался нетерпеливой дрожью. Мариэль мутило. Не было ни радости, ни облегчения – только усталость и страх. Она с трудом оторвала взгляд от сидящего на троне, чтобы поглядеть на пояс. И отшатнулась, увидев невидимое прежде.

Пояс был пропитан кровью.

Кровью тех, кого не приняли на учебу – в каждом из восьми храмов ежегодно освобождалось лишь одно место. Остальных принесли в жертву – Кай-Харуду и тому, кто был избран. То есть – ей.

Кровью семи несчастных, погибших в борьбе за пояс, названной Испытанием.

Кровью, которую она прольет в будущем, став уртаром – боевым магом, грозой южан, одним из множества пальцев на руке Кай-Харуда, протянутой в этот мир.

Кровь – и Сила – стекали по ее рукам, не иссякая. «Здесь хватит на всю твою жизнь – и много больше, ведь ты – избрана!» – послышалось ей, но ни мысли о силе, ни избранность не нашли отклика в бешено колотящемся сердце.

И – впервые за всю историю Восьми Храмов – Обряд прервали слова:

– Я его не надену.

Пояс забился в руке, словно выброшенная на берег рыба.

Гимн умолк, рассыпавшись горстью фальшивых нот.

Кто-то сдавленно ахнул, кто-то выругался полушепотом.

Великий, побелев, вцепился в алтарь и опрокинул подсвечник. Свеча угасла, ядовито зашипев.

«Зачем?» – неожиданно тонким голосом выкрикнула Эннис.

Но все звуки перекрыл раздавшийся с трона рев:

– Отвергнута и проклята!

Темная фигура встала в полный рост, возглашая:

– Не получив Силы, отступница, опозорившая свой Храм и своих учителей, лишается имени, сущности и жизни!

И, вслед простертой черной длани, мириады бесформенных, безликих, ненасытных, стоявших за троном, ринулись к ней.

Но откуда-то возникла уверенность: это еще не конец.

Словно на плечо снова легла рука Гленны, или Тьери, раскинув невидимые крылья, заслонил ее собой. На деле не было ни того, ни другого – просто текучая тьма, хлынув к алтарю, вдруг остановилась и отпрянула, ослепленная яростной вспышкой белого пламени, а ее господин бессильно упал на трон, закрывая руками голову.

И Голос, не слышанный ею прежде, но смутно знакомый, ровно и четко произнес: «Нет».

Вопль из тысячи глоток сотряс зал, вопль ужаса и бессилия, и за спинами жрецов расцвели неровные круги порталов – совет Шессергарда бежал, спасаясь...

* * *

Трое стояли у окна в Убежище – трое, собравшиеся там ради этой минуты. Казалось, пять лет ничего не изменили – то же место, и люди – почти те же. Высокий мужчина, виски которого заметно тронула седина, ссутулился, хищной птицей вглядываясь в прорезанную редкими огоньками тьму за окном. Пальцы лежащей на подоконнике руки выстукивали тревожную дробь.

Над плечом его стояла женщина – стройная, гибкая; длинные каштановые волосы ее были собраны зеленой, расшитой серебром повязкой. Ее до сих пор можно было принять за девушку – несмотря на пережитые нелегкие времена и долгие странствия; несмотря на то, что ее старшая дочь уже была достаточно взрослой, чтобы присмотреть за малышом – ведь папа, мама и смешной дядя Тьери отлучились лишь на минутку.

Тьери изменился меньше всех: Всадник достигает зрелости медленно, и старость – такая же неспешная – придет к нему лет через семьсот. Пока же, устремив взгляд на трон и жертвенник посреди темного зала, у окна стоял, приплясывая от напряжения, нескладный худощавый юноша, и на плотно сжатых кулаках его пробивался странный узор, напоминающий чешую.

«Нет», – послышалось из-за окна, и они встрепенулись: голос Говорившего был для них родным и привычным, как и взорвавшее тьму сияние. Отпрянувшие мороки, бегущий в ужасе совет, скрючившийся, словно от удара, Безликий…

Тьери сухо хохотнул, но запнулся, услышав встревоженный голос Линна:

– Скорее, надо открывать... Сейчас там будет жарко!

Гленна переплела тонкие пальцы и с хрустом потянулась:

– Будет. Но мы успеем.

И исподлобья посмотрела на стену, рисуя на ней дверь…

* * *

Отголоски вопля ударили в темное пламя, разрушая своды зала. Фигуры людей и нелюдей замерцали, дрогнули – и сгинули, словно наваждение. Мари вновь стояла на том же берегу, и солнце за нависшими облаками близилось к полудню, и тело Йеннара, жреца Бездны, исчезло... точнее, исчезло его новое тело.

Потому что сам жрец, единственный из восьми, не вернулся в свой храм из распавшегося тронного зала. Он стоял в полусотне шагов – нет, уже не стоял, а мчался к ней, превращаясь на лету в комок хищных щупалец, пожирающих и плоть, и душу.

Мари замерла от ужаса. Она не могла надеяться на Силу, только что отвергнув ее. Не полагалась на выучку – превзойти Наставника было нереально, и она это знала.

Хотелось позвать мать. Но Мари ее не помнила, и вместо нее представила Гленну – с горящим взором, разметанной ветром рыжей гривой, разлитым по щекам румянцем. Она куда-то шла, бежала – и Мари поняла вдруг, что Гленна спешит к ней, и еще поняла, что та говорит: «Не стой! Делай что-то!»

Она сделала единственное, что могла – широко шагнув и замахнувшись, метнула пояс, который до сих пор сжимала в руках.

В слепящей вспышке исчез и пояс, и жуткий комок щупалец. Сила, заключенная в сплетенных талисманах, лишила жреца плоти – теперь уже окончательно. Только тень, издав леденящий душу вой, исчезла вдали…

Но Мари было не до нее.

Сила, выплеснутая поясом, спасла ей жизнь – но надолго ли?

Вырвавшись, обретя свободу, грозная мощь собралась в пульсирующий вихревой столб, оплетенный сетью тонких едких молний. Он рос, ввинчиваясь в серый песок и седое небо, озаряя небосвод багровыми зарницами – готовясь лопнуть, сметая на своем пути все.

Мари оказалась единственной из уртаров, кому довелось в одночасье увидеть всю Силу, ей отпущенную. Силу пролитой крови. Силу боли и страданий. Силу, от которой она отреклась – и которая сейчас ее погубит… Не из мести. Просто потому, что не может иначе.

И бежать некуда, да и некогда...

– Время! – бронзовым гонгом ударил голос Линна, перекрыв и прибой, и ветер, и рев вихря. И время, удивленно оглянувшись, застыло на миг, прежде чем восстановить ход и тронуться дальше.

– Держу… скорее! – раздался звенящий от напряжения голос Гленны, и в небе, прорвав облака, отворилась знакомая Дверь.

– Хай-йииии!.. – в створе мелькнул размытый силуэт Тьери, и вот уже видны сияющие разноцветные глаза – да не на человечьем лице, а под причудливо изогнутыми бровями дракона; и размах золотых крыльев – вполнеба; и когтистые пальцы огромной лапы бережно подхватывают Мари, еле верящую в то, что с ней происходит...

Рывок гибкого чешуйчатого тела, почти невозможный поворот – словно молния, раздумав бить в землю, вернулась в облако...

А позади разгорается зарево – кровавым багрянцем, золотым жаром, и, наконец, белым сиянием с оттенком мертвой голубизны…

Выучка все же пригодилась – кубарем влетев в дверной проем, Мари почти не ушиблась, машинально сложив тело так, как учили. Даже успела, вскочив, подхватить вкатившегося следом Тьери – уже человека…

…увидеть, как Линн и Гленна в четыре руки захлопнули Дверь, тут же ставшую стеной…

…как Линн согнулся, прижимая к груди обожженную ладонь – стена налилась жаром, но Дверь была уже убрана.

– Успели… – выдохнул Линн, и голос его был шершавым, как наждак.

– Не спешили, – улыбнулся Тьери, неохотно отрываясь от плеча Мариэль. И ошарашено умолк, оглянувшись на остальных.

Уставшая донельзя Гленна привалилась к стене, закрыв глаза. От руки Линна шел пар – на ладони и пальцах вздулись кровавые волдыри. И ни один из троих Бродяг не оставил себе достаточно Силы, чтобы хоть что-то сделать.

Мари, не задумываясь, потянулась – и смахнула ожог с ладони Линна. Она была так рада, что может хоть чем-то помочь, что и не подумала: откуда Сила?

* * *

Они сидели у холодного камина, в той самой комнате, где Мари очнулась, впервые попав в Убежище. Сидели перед дорогой – а внизу ожидала Дверь, прорисованная на стене наново, Дверь, которая каждого выведет туда, куда он сам пожелает.

Тьери молчал, играя ставнями на окне – каждый раз, когда он открывал их, в окне виднелся другой пейзаж, но Всадник все никак не мог увидеть что-то нужное ему, и закрывал их снова.

Мариэль сжалась комочком в кресле. Ей было худо. После прерванного Обряда знак просто взбесился, мучая ее тупой, давящей болью. Гленна придерживала ее за плечи и полушепотом что-то напевала. Рядом, глубоко задумавшись, стоял Линн.

– Даже не знаю, как все это понять, – сказал он, потирая запястьем переносицу. – Силу Безликого – как и дар Света – я улавливаю безошибочно. Но ты...

Он тронул пальцами ладонь, где не осталось ни волдырей, ни даже шрама.

– Я сказал бы, что ты – одна из нас. Но что делать с твоим знаком – ума не приложу, и как его объяснить – тоже.

Гленна провела рукой по шее Мари, едва касаясь кончиками пальцев, и уняла боль – точнее, заморозила ее, укутав покровом щекотных игольчатых снежинок. Вздохнула:

– Жаль, но это ненадолго. Этот знак просто не выдерживает Убежища. И скорее всего – не выдерживает нас. А снять я его не могу... Мы не можем, – поправилась она. – Только ты сама – когда-нибудь...

– Мы можем многое, но не все, – извиняющимся тоном произнес Тьери. И встрепенулся, вновь открыв окно: – Вот, смотрите! То, что я искал!

Мари, повернувшись, увидела:

Свет смягченного летящими облаками солнца. Пляска волн, увенчанных белоснежной пеной. Огромные – в размах вытянутых рук – цветы всех оттенков пламени, обращенные навстречу утру. А над ними...

…радуга, обернувшаяся росчерками чешуйчатых крыльев по бледно-лазоревому небу…

…торжественный танец без слышимой музыки, с ритмом и плавностью, способной очаровать кого угодно – даже неподвластного чарам дракона...

…Золотые луга на морском берегу,

Под шатром неоглядного неба…

Может быть, я когда-то вернуться смогу

В те края, где я отроду не был, –

проговорила Мариэль в такт еле слышному прибою за окном.

Гленна вздохнула:

– Говорят, бард Йаариль так и не побывал на Кехате...

– А я обязательно буду там! – неведомо с кем споря, заявил Тьери. – Чего бы это ни стоило. Ведь это – мой дом! Мой настоящий дом...

Мари по-новому ощутила то, что говорила Гленна: здесь – убежище. Приют. Но не Дом. Дом еще предстоит найти. Вот только где его искать?

– Ищи. И обязательно найдешь, – сияющие глаза Тьери оказались совсем рядом, тонкие губы легко коснулись ее лба.

– Доброй дороги, сестренка! Высокого неба и вам, друзья, – и добрых дорог! – сказал он, и, порывисто обняв Гленну и Линна, шагнул в Дверь.

– Мы уходим сейчас, оставляя тебя наедине с Дверью – чтобы никто из нас не знал, куда и когда ты вышла, – сказал Линн. – Так будет сложнее для тех, кто вздумает тебя искать. И, значит, лучше для тебя. Если ты когда-нибудь захочешь найти нас – спроси Настоящего. Он знает. А пока – добрых Дорог всем нам...

Линн и Гленна, держась за руки, встали перед Дверью. Гленна оглянулась и проговорила нараспев:

– Аи рэ майри, Альмариэль, – «Может быть, мы еще встретимся».

* * *

Убежище, обезлюдев, стало бесприютным. И в то же время – чувства пустоты не было.

Была Дверь, в которую надо выйти. Причем выйти – подальше…

Слишком далеко на Юг – нельзя. Ордену Света лучше не попадаться…

Север – вотчина Тени, для которой она теперь тоже чужая.

Сероземье на востоке – место Последней битвы, кошмарные сны, ставшие явью... Туда идти незачем – умереть можно и проще.

Западный Архипелаг, Айдан-Гасс, М’хэнимотару – края, манящие неизвестностью…. Но выбирать их как начало пути?

Ах да…

Подальше и во времени. Чтобы все улеглось. Подальше – это сколько?

Год? Десять?

Век?

Мари стало холодно от одной мысли. Все, кого она знала, давно уйдут – разве что, может, Тьери…

Лет десять – половина ее жизни, даже чуть больше. Десять весен и зим. Неужели этого недостаточно? Неужели ее и тогда будут преследовать, не поверив, что она сгинула при крушении Острова?

А может, хватит и года?

– Года будет мало, – послышалось неожиданно. Девушка оглянулась, но никого не увидела.

– Кто здесь? – спросила она, пытаясь разглядеть говорящего. Ни обычное зрение, ни Сила не помогали: Убежище казалось пустым. Но только казалось.

– Я, – отозвался Голос, и Мари вспомнила темный зал и Силу, которая заставила отшатнуться владыку тьмы. Знак, окатив ее очередной волной боли, дернулся – и неожиданно затих, как паук, сбитый со своей паутины.

– Ты сделала один выбор – там, в зале, вне пределов мира, – продолжил Говорящий. – Ты не выбрала тьму. И теперь я могу предложить тебе второй.

Проем раскрылся. За ним виднелась улочка незнакомого города, затянутая туманом. Дверь ближнего дома была открыта, и, перевесившись через порог, на ступеньках лежала восково-белая тонкая рука. «Бледная немочь», – вздрогнула Мари, узнавая.

И тут же, словно на экзамене, вспомнила: «Настой крылолиста, лунный корень, леммифадский бальзам»... И даже не удивилась, увидев, как сумка со снадобьями сама собою возникла у двери.

– Ей ты уже не поможешь, – проговорил Голос, и звучала в нем очень человеческая, живая печаль. – Но, оказавшись там, спасешь многих. А главное – выберешь путь. Нелегкий – но и не бесцельный. А из тех дорог, что сейчас перед тобою, – лучший.

– А если я откажусь? – вопрос показался ей самой неуместным... Но не задать его она не могла. Никто и никогда больше не будет вести ее вслепую!

– Судьбы многих людей сложатся иначе, – проговорил спокойно ее невидимый собеседник. – У каждого – своя Дорога. Ты пойдешь, куда захочешь сама. И если ты сможешь позвать меня когда-то потом – я, вероятно, откликнусь. Вот только сможешь ли позвать – и услышишь ли отклик? А город… не думай, что мне некого туда направить. Идущих по Дороге немало, и среди них есть те, кому я смог дать больше сил, чем тебе... Мне просто не все равно, что случится с тобой, Альмариэль. Веришь?

– Верю, – ответила Мари, и, стараясь не дать себе времени передумать, шагнула в Дверь...

* * *

Воспоминания промчались перед ней так быстро, что напиток в тяжелой глиняной кружке даже не успел остыть… только запах его казался теперь неприятным, да и вкус булочки исказился настолько, что к горлу подступил тяжелый липкий ком. Ощущение это было почти привычным – в последние несколько недель подобное случалось с ней все чаще.

Переборов тошноту, Мари напомнила себе: уходить надо быстро. Пока, погрузившись в уют Дома, она не осталась здесь еще на день... на два... на неделю... Пока не стало слишком поздно, и ее тело, меняющееся ради новой, зародившейся в нем жизни, не отяжелело настолько, что путь станет невозможен.

Оставив на столе неоконченный завтрак, Мари бережно открыла дверь в прихожую, словно боясь разбудить спящий Дом. Но он и не спал.

На вешалке ее ждала длинная куртка и плотные брюки, подшитые кожей; под вешалкой – мягкие, но прочные сапоги, заплечная сумка и легкий, удобный для дальней дороги посох. Болотно-зеленая накидка сама легла ей на плечи, безмолвно обещая хранить от холода, сырости и недоброго глаза.

Переодевшись, Мари на минуту присела у порога. Погладив пушистые шлепанцы, аккуратно поставила их под вешалку. Встала одним движением, подхватывая сумку и посох, и шагнула за порог, шепнув:

– До свидания, Дом, и спасибо…

«Прощай», – вздохнул Дом, закрывая за нею дверь.

Часть 4

Дорога домой

* * *

Это никогда не будет написано … и все же представим:

Ночь. Оплывшие свечи в тяжелом бронзовом канделябре. Скрипит, скользя по бледно-желтому листу, перо; скрипят и мысли-образы в усталой голове, нехотя дробясь на слова:

«Доводилось ли вам видеть сражающегося Бродягу?..»

Нет, не так…

«Доводилось ли вам видеть Бродягу, которому пришлось драться?»

Поверьте, это красиво. Только не все успевают рассмотреть:

«Зыбкая тень, которой неохотно касается оружие даже в самой умелой руке. Плавные движения, кажущаяся медлительность – однако ни метательные клинки-хэкья, ни арбалетные болты-молнии не поспевают за ним, поражая лишь сгустившийся воздух, угасая в полах плаща…»

Ах, да:

«…Плащ – тот самый, по которому Бродягу можно узнать где угодно…»

Опять не то.

«… По которому Бродягу узнают только тогда, когда он ушел – оставив врага обессиленным, разбитым, едва способным дышать; но почти всегда – живым».

Почти всегда.

* * *

Ян огляделся.

Разбойники-ургаши, тела которых вповалку лежали на обочине, были не худшими среди местного лихого люда – впрочем, и не лучшими. Кряжистый вожак в обитой железом кожанке третьего дня вырезал всю семью проезжего торговца – без жалости и без злобы, просто так, чтоб не мешали делить добычу. Тем самым кривым отточенным ножом, рукоять которого торчала теперь у него же под левым ухом.

Да и подельники его – ныне покойные – были не чище… Кто, в конце концов, просил нападать скопом на одинокого путника?

Ян вины не чувствовал и, казалось бы, не пытался оправдываться.

Беда была в ином: он убил там, где вполне мог без этого обойтись – без смысла и необходимости. И не первый раз.

И еще одно: дорога – которую так же, без смысла и необходимости, топтали его сапоги – перестала быть Дорогой. Перестала уже давно.

Наскоро схоронив убитых, Ян вышел на большак и с минуту раздумывал – куда идти? И какая, собственно, разница?

Потом, словно вспомнив что-то, зашагал на запад, к городу.

Туда, откуда пришел.

* * *

Дорога, не имеющая конца, лишена и смысла.

Альват-Ран Вэйле

По вечерам проспект Золотых Львов был почти таким же, как полтора столетия назад, когда Эмми Тамр еще был империей, а Кэйм-Батал – ее столицей. Фонари заливали мостовую мягким теплым светом, игравшим на серебре пряжек, эфесах мечей и кирасах стражи, на застежках плащей местных гуляк – и граждан вполне солидных, которые просто возвращались домой в сумерках и зашли по дороге в «Изобильную Лозу», пропустить по стаканчику динвальского и вспомнить добрые старые времена. Времена, когда народу в таверне было вдвое больше, когда вместе с вином душу грели свирель, скрипка и бронзовокожие танцовщицы из Лэлим-Дэйна… да и вино тогда было – не чета нынешнему…

Но Яну там было бы нечего делать даже тогда.

Очередной патруль миновал его, в упор не заметив. Почему-то последнее время Бродягу это не радовало – напротив, создавало острое и очень неприятное ощущение собственного отсутствия.

Поправив суму, Ян направился к вывеске в виде щита, стебельчатая вязь на котором складывалась в три слова: «Клинки и кольчуги».

Остановившись перед узкой кованой дверью, он потянулся было к молотку, но заметил: не заперто. Более того – меж дверью и косяком оставалась тонкая, с волосок, щель.

Дверная ручка, выкованная наподобие рукояти меча, удобно и, как всегда, непривычно легла в ладонь, оказавшись неожиданно теплой. Из-за двери послышалось:

– Заходи, Йиссен.

Йиссен – «Ветер» – его называли только двое: Линн Квелль, лучший оружейник столицы, и его брат Антар, мастер Школы Торинга – наставник Яна, отдавший за ученика жизнь.

Линн сильно изменился за эти годы. Волосы, которые он подстригал не так часто, как стоило бы, стали заметно реже, а седина в них – намного гуще. Тонкое осунувшееся лицо изрезали морщины. Он, как и прежде, брился каждое утро, но к полудню щетина пробивалась вновь – жесткая, поблескивающая серебристой проволокой. На руках четче проступило переплетение жил. Только рост да ширина плеч напоминали прежнего Линна, да еще глаза – за толстыми стеклами громоздких очков – оставались теми же: молодыми, небесно-синими.

Он не удивился – как не удивлялся и сам Ян тому, что заблаговременно открывала ему Дорога. Не сказал ни слова – лишь улыбнулся и жестом пригласил пройти.

– Как ты? – спросил он тихо, проводив Бродягу в уютную маленькую кухню.

– Неплохо, – отозвался Бродяга чуть торопливо. – Садма, Сероземье, Тиндевальское нагорье…

«Война, проклятие Вэйлэ, моровые поветрия», – повторило шепотом эхо, невесть как приютившееся в кухоньке, где и двоим-то было тесно. Ян прислушался и грустно улыбнулся:

– Все как обычно, Мастер… как обычно, Линн. Только устал я очень. Долгая выдалась Дорога.

Линн поднял кустистые седые брови. На огне запел закопченный чайник. Хозяин, опережая гостя, шагнул к столу и смахнул крошки в ладонь. Улыбнулся:

– Я нынче один на хозяйстве. Перекусим, чем есть. Гленна уехала дочери помогать – я дед… со вчерашнего дня.

На столе появились две узорчатых пиалы, хлеб, мед в глиняной миске. Повеяло домом. Молча сели за стол, в тишине посидели минуту, прежде чем приступить к трапезе – тоже молчаливой. И только когда оба допили до половины ароматный травяной настой, Линн проговорил:

– Дорога меряется не ногами – да и не головой, пусть на ней и серебряный обруч. Сердцем ее меряют, Йиссен. А ты свое словно оставил где-то... Тяжело, поди, без сердца?

И тогда заговорил Ян – да так, что уже не мог остановиться.

Хозяин слушал молча – только время от времени наполнял пиалу Бродяги.

– Я ушел… Не знаю, почему, – закончил Ян. – Тогда я думал, что возвращаюсь на Дорогу. А оказалось – Дорога оставила меня с того самого утра… Горько мне, Линн. Горько и пусто.

Линн молчал. Тени – светильники в углах комнаты зажглись сами – сделали морщины на лице оружейника резче. За окном стихал гомон толпы, замирали шаги – город, устав от себя, засыпал.

– Какая она? – неожиданно спросил Линн.

– Нежная – и сильная, – тихо проговорил Ян. – Красивая – и иногда страшная. Похожая на ветер – и на пламя. И еще… еще – на летнее солнце…

Эхо, клубочком свернувшееся в углу под светильником, вздохнуло – за миг до того, как это же сделал Линн.

– Возможно, ты тогда пришел к повороту, Йиссен. Там могла начаться новая страница твоей истории – написанная не только тобой. И Дорога твоя стала бы иною. Скажи… ты выбрал то, что больше ценил? Или – просто отказался выбирать?

Ян задумался. Потом промолвил, не отрывая взгляда от пиалы:

– Я выбрал то, к чему привык. И ушел от того, чего испугался.

– «Дорога, не имеющая конца…» – произнес тихо Линн.

– «…лишена и смысла», – продолжил без запинки Бродяга, лишь потом поняв, что сказал.

– Вспомни, Антар говорил тебе: обруч не сделает тебя волшебником. Он вообще не может тебя сделать кем-то. Только ты сам. Кто ты сейчас, Ян?

И привиделось Бродяге:

Зеркало.

Рама – черная, строгая, остроугольная – странно похожа на очертания Врат.

Стекло – волнующийся туман… или нет его?

А в зеркале – воин.

Закованный в сверкающий панцирь.

С огненным клинком в правой руке и щитом из вечного льда – в левой.

Неуязвим и самодостаточен.

Мечта? Или… кошмар?

Ведь где-то там, за непроницаемой броней – он сам.

Словно призрак, блуждающий по огромному пустому замку, неспособный найти в нем себя самого.

Сквозь пелену видения донесся спокойный голос Линна:

– Ты не найдешь, прежде не утратив. Не наполнишься, пока не опустеешь до дна. Не испытаешь счастья, не пережив прежде боли – сполна.

Крепкие мозолистые ладони легли на плечи Бродяги.

– Я оставлю тебя. Спи крепко. Надо отдохнуть… ведь завтра – начало новой Дороги.

* * *

«Даже если уходишь насовсем, не сжигай за собой мосты. Пусть лучше пройдет по ним еще чья-то Дорога. И потом – никогда ведь не знаешь наверное, куда придется идти тебе самому…»

Ян не мог вспомнить, кто именно сказал это и когда. Но кто бы это ни был, он оказался прав. Еще совсем недавно он и подумать бы не мог, что лодка, укрытая давным-давно в приречном ольшанике, вновь ему пригодится.

Сизой лентой в обрамлении сумрачных лесистых берегов уходит за горизонт река Вельта, что на языке поселенцев Рэль-Итана, Древесного пояса, означает «Тихая». Неслышной тенью скользит по ней челнок – и не заметишь сразу, что против течения. Дремлет на корме, завернувшись в плащ, усталый Бродяга. Дремлет ли?

Треснула ветка на дальнем берегу – но еще раньше Ян рывком бросил челнок влево. Стрела тяжелого лука прошила воду там, где только что была его голова. Вслед первой стреле полетели новые, не находя цели – весло в руках Бродяги почти одновременно касалось воды по обе стороны челнока, разгоняя лодку по невероятной, самой на себя заплетенной линии.

Поймать бы такую стрелу, рассмотреть поближе… Видно только, что наконечники – иззубренные, попадет – не вытащишь; что древка – длинные, а перья – черные… неприятно выглядят, хищно. И напоминают о чем-то смутно знакомом... то ли ему самому, то ли кому-то из носивших обруч прежде.

Укрывшись за поворотом русла, Ян отдышался минуту, но грести не переставал. И не зря: вскоре из-за поворота вынырнула узкая черная лодка, за ней – вторая, третья. Такие лодки-однодревки называли душегубками, и сейчас это название подходило лучше некуда. Снова запели стрелы; с передней лодки хлестнул огненный луч, с шипением лизнув воду слева от бродяжьего челнока. Остальные лодки пошли в охват, отрезая от берегов. В каждой лодке по двое, итого шестеро; приходилось справляться и с большим числом, но здесь один – маг, и рисковать не стоит…

Проблеск обруча, взмах плаща – и нет на реке челнока.

Словно и не было.

Замерли гребцы в душегубках.

Застыли, натянув тетивы до самого уха, душегубы-лучники.

Чернокрылая фигура в головной лодке – тонкая, со слишком бледной для обычного человека кожей – ощупывала речную гладь и взглядом, и Силой, да впустую. Гортанные, гулкие слова долетели до Яна, в тень нависшей над рекой ивы. Шесс-радат, наречие Севера. Вот, значит, откуда гости пожаловали: Орден Тени добрался и до этого глухого лесного края. Зачем?

Вспомнив Знак на шее Мари, Ян вздрогнул.

Не привести бы их на хвосте к Дому…

Что ж, пусть река остается им: доброй вам дороги, недобрые люди…

Бродяга пойдет посуху.

* * *

До Дома остался день пути – да только вот день этот давно уже превратился в вечер, а тот грозил вылиться в еще одну бессонную бродяжью ночь. Третью кряду.

«Привал надо устроить, – сказал себе Ян. – Что тут у нас лежит? Сосновый комель, вывернутый, с задранными корнями? К нему, значит, и привалимся…

Костер? И без него плащ согреет, а обруч – обережет…

Ужин? Он же обед и завтрак (родниковая вода да ягоды лесные не в счет)… Да, перекусить не мешало бы».

Рука привычно потянулась к котомке. Точнее – к неистощимым кладовым Дома.

Как всегда, сами собою развязались тесемки.

И пальцы погрузились в золу.

Горячую.

Совсем свежую.

* * *

Поперек звериных троп, через болото и чащу – напрямик. Ветви хлещут по лицу, ноги путаются в корнях и едва попадают на кочки – неважно. Шум распугал лесную живность до самых предгорий – и это не важно… пока что.

Дом был уже совсем близко – вместе с ночной темнотой расступился лес, и одетые туманом древесные стволы попадались реже. У тумана появился явственный привкус гари. И в какой-то миг Бродяга, резко замедлив ход, тенью скользнул в сторону. У последнего дерева, сбивая росу, опустился в высокую траву и осмотрелся.

Косые лучи восходящего солнца окрасили руины Дома алым – потрескавшиеся камни казались углями, дерево обратилось в золу. Огонь явно питался Силой – даже в утренней сырости деревья по краю поляны продолжали тлеть, а травы не осталось вовсе: черная щетка, местами – проплешины остекленевшей земли.

Перед одной из них лежали пятеро, одинаково выбросив перед собой левые руки с остатками луков. Они успели выпустить лишь по паре стрел – видать, тех самых, черноперых, знакомых по речной встрече…

Ян поднялся, сделал шаг и замер, прислушиваясь. Тишина. Даже обостренные обручем чувства не улавливали ничего живого – одна надежда, что Мари в доме не было. Странно: ни тревоги, ни боли утраты… неужели и правда – сердца нет?

Подойдя, Ян перевернул тело одного из лучников. Огонь стер черты того, что когда-то было лицом. Но под курткой сохранилась бледная кожа северянина, а на шее, на оплавленной цепочке, висел амулет-пропуск охранника Шессерского храма.

На берегу у разбитых лодок угадывались еще два тела. Именно туда были направлены стрелы – очевидно, сгинувшие в огненном вихре. Ян шел по пожарищу, словно сквозь сон. Дом – каким он его знал, каким помнил и чувствовал его до сих пор – не вязался с обгорелыми развалинами…

Первого – точнее, первой – из лежавших здесь огонь не коснулся. Ни лица, ни рук, ни темной хламиды, скрывшей все остальное. Ураган пламени, что разрушил Дом и перехватил в полете стрелы, не стал преградой для женщины-мага – стремительной, смертоносной, и даже в смерти – прекрасной. Лицо без возраста, жутковатые темно-фиолетовые глаза – мертвые, но странно осмысленные. Отблеск незаданного вопроса – и ответа, который никогда не будет получен. Она лежала навзничь, раскинув руки, устремив в небо застывший сосредоточенный взгляд. «Имя камня», гордость боевой школы Торинга: необратимое, мгновенное превращение, которое способен вызвать один из сотни волшебников – как, впрочем, и огненный вихрь «тэйна фьоррэ». Что делала здесь шессеритка-чернокнижница? И кого искал – и успел ли найти? – ее противник, боевой маг Света? Очевидно, заклинания ударили одновременно и были равно смертельными…

Второй был одет не как волшебник: плотная куртка, брюки, изобилующие карманами, и легкие сапоги из оленьей кожи делали его похожим на лесовика-поселенца. Только посох не вписывался в образ, и, видно, при жизни хозяин его прятал; теперь же, вырвавшись из-под его власти, тот обрел настоящий облик: серебристая ветвь дерева эммирэль, покрытая узором рун. Вглядевшись в их рисунок, Ян услышал слабый отзвук речи:

«Помоги мне … нет Силы…»

Голос был знаком с детства – и неприятен.

Взяв лежащего за плечи, Ян осторожно перевернул его лицом вверх и присмотрелся.

– Энтви? – прошептал ошеломленно.

И лишенные ресниц веки дрогнули.

* * *

– Глиняные пальцы, хваткие, хоть и хрупкие… тянут в землю… удар… колокол на башне пробил десять… пробила защиту, насквозь… бить мертвым ветром – ниже достоинства мастера, даже чернокнижника… ниже пояса, ниже колена…. не выйдет… не выйдешь, не одолеешь… околеешь…

Голос слабел, перемежался стонами – но не затихал.

– Нет, приятель. Не околеешь, – пробормотал Ян, вслушиваясь. – Не околеешь, не сдохнешь и даже не помрешь. Не дам.

Из нескольких ветвей и простенького полотнища Силы Бродяга соорудил подобие навеса: утренняя мгла стала мелкой противной моросью, обращая пепел в грязь. Поправил мешок под головой Энтви. Сел рядом – лицом к реке, спиной к пожарищу. Тронул жилу на шее лежащего, ощутив вялую нить пульса. Поморщился: предстоявшее дело трудно было назвать приятным. Потом, взяв Энтви за виски, большими пальцами оттянул его веки и наклонился, вглядываясь в незрячие глаза бывшего однокашника.

Сила хлынула через взгляд и руки, наполняя иссушенное мертвым ветром тело. Энтви вздрогнул раз, другой, выгнулся дугой и закричал – надсадным ором дикой, невыносимой муки. Прямое переливание Силы не приносило удовольствия ни дающему, ни принимающему, однако такого Ян не ждал... Впрочем, разомкнуть связь уже нельзя – это стоило бы жизни обоим. Крик вскоре стих, захлебнувшись сухим, болезненным кашлем.

Ян успел заметить, как взгляд Энтви стал осмысленным и острым, и без труда отбил руки, метившие вцепиться в горло. Жестом остановил посох, покатившийся было к хозяину. Вода выплеснулась из каменной плошки, чудом найденной среди развалин. Влив остатки сквозь сжатые зубы мага, Ян выпрямился и очень тихо сказал:

– Привет, Отпрыск. У нас мало времени... Говори.

Посмотрев в глаза Бродяги – стальные, сосредоточенные, слишком спокойные – Энтви понял: отмолчаться не выйдет.

* * *

– ... В общем, след твой я взял давно, – давя очередной приступ кашля, хрипел Энтви. – Что и было-то не особо трудно. За эти годы ты, смотрю, во многом поднаторел. А вот следы заметать так и не научился. Причем все – одинаковые: нарушенное Равновесие. Утихшие до срока бури, погасшие слишком рано пожары, поспешно отступивший мор, нежданно скорый конец межусобицы в Садме… Думаешь, благое дело совершил? Зря: перестав резать глотки друг другу, селяне начали роптать на Орден… мне же и пришлось их усмирять.

Яна передернуло. Слышал он о таких усмирениях – от тех, у кого хватило везения выжить и ума – бежать подальше от родных мест.

– В Форисе ты меня, признаюсь, удивил. Словно и не твой почерк. Ты ведь муравейника даром не порушишь, а тут – взял и разогнал целый город. Зачем, а?.. – Энтви дернулся вперед, жадно впившись взглядом в лицо Бродяги.

Ян молчал.

– Не скажешь?... ну и ладно… – разочарованно протянул чародей и тоже умолк, но не выдержал тишины и вскоре продолжил:

– Потом… Потом я вновь потерял тебя, надолго. Наконец, вышел на поляну у реки, где тебя чуть не сграбастала Тень… Не думал, что Обручу подвластен Аль-Г'эхт. Ты даже представить себе не способен, что это значит для настоящего волшебника… Потом меня отозвали – может, слышал о заварушке с «черными клинками»? – но я вернулся и прошел до конца… и увидел, что тебя ищем не только мы.

«Не меня», – чуть было не сказал Ян, но сдержался, не желая перебивать.

Ухмыльнувшись, Энтви продолжил:

– Дом этот тоже… непрост, ох как непрост. Хотя рассмотреть его толком я не успел. Построен не тобой, без вопросов – слишком древняя Сила тут ощущается. Я даже удивился, когда он вспыхнул от фьорре. Может, оттого, что был в это время пуст? Не было обитающего в нем обычно … пустышки?

Вся-таки – пуст! Облегчение хлынуло летним дождем, пробилось глупой, не подходящей случаю улыбкой.

Энтви, пристально следивший за лицом Бродяги, понял ее по-своему.

– Вижу, самому смешно, да? В Совете мучаются, головы ломают – где же бродит по Альверону неведомый маг, носитель Силы, неподвластной Равновесию… Меня вот который год гоняют по всем вероятным и невероятным твоим следам... А тебя ведь нет… Просто – нет. Есть Обруч, и есть пустышка – бездарь, хорошо научившийся им пользоваться…

Смех у него был еще гаже голоса – даже когда не срывался, как сейчас, на надсадный сухой кашель.

Ян слушал, дивясь собственному спокойствию. Ведь Энтви нарочно пытается его разозлить. Словно хочет, чтобы его ударили. Почему?

– Зря стараешься, – обронил он наконец, мгновенно почувствовав облегчение. И продолжил:

– Я не стану тебя отсюда вытаскивать – но и добивать не буду. До ближайшей деревни неделя ходу; добравшись, попрошу кого-нибудь тебя подобрать.

– Зачем? – хрипло произнес Энтви, не глядя в глаза Бродяги. – Убить было бы… гораздо целесообразнее…

– Кто как привык, светлый воин, кто как привык, – не удержался от насмешки Ян. Теперь он мог даже смеяться – пусть Дом погиб, пусть цель не достигнута – но…

– В любом случае, ты поправишься и сможешь преследовать меня дальше разве что через месяц-два. А за это время – уж будь уверен – я постараюсь предоставить тебе как можно больше места для поисков. Тем более что теперь я знаю: ты меня ищешь. Только не найдешь…

– Ты должен пойти со мной! – голос Энтви обретал былую твердость. – Вернись на Торинг. Предстань перед Советом…

– …И его Светлость мастер Гэйнар милостиво позволит мне жить дальше, – без улыбки подхватил Ян. – Может, даже отведет место в виварии – между харракутами и гьяссами… так? Хотя нет, как же: обруч-то надо снять с моей… пустой головы?

– Я не могу ничего обещать, но… Поступить иначе – значит совершить ошибку! – Энтви приподнялся, опираясь на локти, глядя Яну прямо в глаза. И Бродяга понял: верит. Энтви слепо верит в то, что говорит.

– А я и не прошу у тебя обещаний. Даже совета не спрашиваю, – вздохнул Ян. – И так знаю, что, как ни глянь, окажусь неправ. С точки зрения Ордена – потому, что не иду с тобой… туда, где меня дважды приговорили к смерти, ни разу не выслушав. А с точки зрения здравого смысла – потому, что оставляю живым подосланного убийцу. Но это – мой выбор.

– Ну тогда… у меня выбора не остается… – Энтви, вздохнув, откинулся на спину.

– Уж извини, – пожал плечами Бродяга.

Шагнув к душегубке, где были сложены припасы северян, Ян переложил сумки под навес.

– Вместе с твоими – на месяц, может – и больше…

Ответа не было.

Вскинувшись, Ян увидел тускнеющие глаза волшебника.

Метнулся к нему – и тут же отпрянул, цепенея от догадки.

* * *

Мир искажен, и всякое благо в нем – жертва. Но не всякая жертва – во благо…

Вайнис из Леммифада

Это не смерть – пока нет.

Это – Последнее Слово.

Заклинание, которому маг отдает все, что у него было – «весь внутренний Свет», как сказал бы Ар Гиллиас, будь он жив.

Это может быть что угодно – жертвуя собой, маг придает огромную, неодолимую Силу даже самым простым чарам.

Раньше Ян видел такое лишь однажды, в детстве, когда бродячий волшебник таким Словом остановил землетрясение, погубившее его родителей.

Теперь вот довелось снова.

Но если там, в Приморье, волшебник по имени Гэлвэн отдал свою жизнь, чтобы спасти чужие, – здесь жизнь была отдана ради смерти.

Его, Яна, смерти.

* * *

День выцвел, вмиг превращаясь в сумерки. Пепел заскрипел на зубах. Запах гари, усилившийся после дождя, стал еще острее – повеяло погребальными кострами Лаор-Тэйи, послышался отдаленный удар колокола. Багровая мгла, сухая и жгучая, возникла ниоткуда, окутывая со всех сторон. Сгустилась, обдавая жаром; заплясала вокруг, сошлась над головой куполом, отрезав небо и весь остальной мир.

«Как глупо», – успел подумать Бродяга. И еще: «Как не вовремя».

Непройденной осталась Дорога, ненайденной – Мари, нерешенной – загадка...

«Не время», – мысль эта становилась яснее неба, ярче пламени, напиравшего уже отовсюду, облизывая сотнями языков истончающийся покров Силы, которой укутал его напоследок обруч...

И вдруг вспыхнула жгучей холодной звездой.

«Не время».

И плевать, что умноженные Последним словом чары тэйна лаора, «огненного погребения», считаются непреодолимыми.

И Голос – так давно, со времен Дороги, не слышанный Яном – тихо подтвердил: «Не время».

Кокон Силы лопнул.

Плащ вобрал огонь, мгновение побыл им, не успев обжечь – и перестал быть вовсе, растворившись в воздухе.

Не осталось ни пепла, ни дыма, ни колдовской мглы.

Только человек, на котором вдруг истлела одежда.

* * *

Одна из тех картинок, что занозой остаются в памяти помимо воли смотрящего: глаза Энтви, выкатившиеся из орбит в предсмертной судороге и диком, невыразимом удивлении: как мог Ян выжить? Как сумел? И как смел?

И его губы, вместе с розовой пеной выталкивающие пустое, ничего уже не значащее слово:

«Еретик».

* * *

Счастлив тот, в ком не гаснет свет

Старых сказок и детских снов,

Кто не сделает зла в ответ

И не скажет жестоких слов,

Кто сумеет сдержать удар,

Даже если нет сил терпеть...

Только я слишком молод –

И слишком стар,

Чтобы это когда-то суметь...

Трактат «Третий путь», эпиграф;

последние три строки добавлены в рукопись позже

Что-то еле слышно тенькнуло, ударившись о сплавленную землю. Наклонившись над Энтви, Ян взял из холодеющиx пальцев неприметное колечко-оберег. «Не уберегло», – подумалось с неожиданной грустью. Выбросить? Негоже разбрасываться даже такими мелочами, мало ли кто найдет…

Колечко сделано из цельного куска матово-зеленого камня; вырезано, или скорее – выжжено колдовским пламенем. Сработано тонко, видны завитки папоротниковых листьев. Не верится, что Энтви взял с собой красивую вещь просто из-за того, что она красива.

Ага, вот оно что: на колечко заплетены чары. И, конечно же, именно «Зеркало возмездия» – наговор простой, сильный и почти безотказный. Мог догадаться и сам: недаром Энтви так напрашивался на удар, надеясь отразить и вернуть его сторицей.

Берёг, получается, до последнего: не использовал, чтобы отбить мертвый ветер, чуть не погиб, дожидаясь встречи с Бродягой... Не много ли чести для «пустого места»?

Ян никогда не пользовался амулетами – если, конечно, не считать обруча. Но сейчас, глядя на колечко, подумал: может, оставить? Тем более что Энтви явно готовили и снаряжали лучшие маги Совета...

Он долго смотрел на кольцо, любуясь переплетением резной листвы – и не сразу заметил, что узор складывается в надпись. А заметив, аккуратно надел кольцо на палец бывшего врага. Так он его и похоронил – рядом с руинами, поставив в изголовье обгорелый камень. Уходя, обернулся: на опушке примерещилась худенькая фигурка с грустными рыжими глазами. И представилось, как огненное перо в тонких пальцах выводило на кольце:

«Береги себя. Жду.

Твоя Лиу».

* * *

Привычную одежду начинаешь по-настоящему ценить, когда приходится надевать чужую. Когда куртка становится коробом, запястья нелепо торчат из рукавов, а брюки, висящие мешком, заканчиваются задолго до того, как начались ботинки. Когда все это надевается прямо на тело, потому что исподнее с трупов снимать оказалось донельзя противно.

И даже когда, добравшись до селения, Ян раздобыл одежду привычного размера, осталось ощущение наготы. Потому что куртка – даже из самой лучшей энгвальтской кожи – не укроет от стрелы, не откликнется на зов, не прильнет к ране, останавливая кровь…

И еще – потому что за спиной не осталось Дома.

* * *

Я думал, что умею – и люблю – спасать и хранить. В этом видел я смысл своей Дороги. А нынче доводится разве что спасаться. Да еще – хоронить... хорошо, что не друзей.

Аль, Настоящий, скажи: почему?

Тишина – только сонный всплеск речной воды…

* * *

Когда Бродяга достиг деревни – единственной в этой глуши и оттого безымянной – солнце только-только перевалило за полдень. Впрочем, жары не было – лишь мягкое тепло осени; березы и клены, посаженные вокруг деревни поселянами, грели глаз оттенками живого золота. Поля и огороды, раскорчеванные в лесной глуби, были уже убраны. Кто-то из жителей деревни ловил рыбу, кто-то – отправился на охоту. Но встретить Бродягу было кому, и поговорить с ним – тоже.

А теперь, после многих бесед и обеда в доме Лэтта, деревенского кузнеца (заодно – старосты, травника, книгочея и совсем немножко – волшебника), солнце клонилось к закату.

Мари в деревню, по всеобщему мнению, не заходила – то есть ее здесь не видели. Что, впрочем, еще ничего не значило: если она не захотела быть видимой, ее мало кто мог заметить. Разве что...

Перед одним из деревенских домов жгла костер стайка ребятишек – трое мальчиков лет по одиннадцать и крохотная глазастая девчушка, командовавшая парнями направо и налево. «Тебя-то мне и надо», – подумал Ян, подходя поближе.

Резко мотнув головой – мелкие золотые косички перепорхнули с плеча на плечо, – она повернулась навстречу, подняв перепачканную сажей мордашку. Улыбнулась, полыхнув зеленью глаз:

– Привет, дядя Ян. Папа говорил, что ты придешь. Я тебе с березы махала-махала, а ты даже не обернулся! Ты что, правда не видел?

Узловатая береза росла у самого дома старосты, с любопытством прильнув к резным окнам верхнего жилья. С нее в свое время и началось знакомство Яна с дочуркой старосты: трехлетняя малышка расшиблась, упав чуть не с самого верха, и жива осталась лишь чудом. Чудом этим – или просто очередным поворотом Дороги – было появление в деревне Яна. После этого из нечастого в Деревне гостя он превратился в «брата» для Лэтта-коваля и «дядю Яна» для малышки Руты, его последней и любимой дочурки. А девочка, одолев страх, научилась лазить по березе вверх и вниз не хуже белки.

– Здравствуй, Рутка, – кивнул он, присаживаясь рядом.

– А мы картошку печем, будешь? – жизнерадостно сообщила она Бродяге. И добавила, присмотревшись: – Старый ты стал. Немножко. И плащ где-то потерял.

– Ага, – Ян вздохнул. – Плащ сгорел. И Дом тоже.

– У-у, плохо, – покачала она головой. – Это те люди, что по речке плыли? Недобрые они какие-то были…

– И они тоже, Рута, – вздохнул Ян. – Там... там было много народу. Всякого.

Девочка сморщила носик и подбросила в костер сосновую шишку. Сосняк начинался шагов за полсотни от края деревни, вверх по реке – туда, видимо, и сходили за топливом не по годам самостоятельные детки.

Проследив взгляд Яна, Рута продолжила на одном дыхании:

– А до тебя оттуда тетенька пришла. Только она не злая. Она мне яблоко дала. Вку-усное.

– Какая тетенька? – спросил Ян, затаив дыхание.

– Красивая. Высокая – вот такая. – Рута встала и подняла руку чуть выше плеча стоящего Яна. – Волосы черные-черные, длинные, как у лэйамми-ночепляски. И глаза – темные, но очень добрые.

– Придумала ты все, Рутка, – сердито отозвался один из мальцов, до того молча слушавших. – Она нам все время сказки рассказывает, как маленьким! Не видел никто никакой... тетеньки. А яблоки такие у старого Жиляги в саду растут…

– Ага, растут, – она резко дернула подбородком. – Летом. А она тут весной проходила. А то яблоко было – свежее!

– Расскажи, пожалуйста, – проговорил Ян, глядя в пламя.

За три минуты он узнал больше, чем за предшествующих полдня. Мари в самом деле проходила мимо деревни, и в самом деле не хотела никому попадаться на глаза – и не попалась бы, если бы не передавшаяся Руте от отца способность видеть. Сам отец-староста видел меньше шустрой дочери, умудрявшейся оказаться сразу в двух-трех местах, ни в одном из которых ее не ждали.

Не ожидала такой встречи и Мари. Проходила по берегу реки, вниз по течению, деревню обходила полями – ступая легко и осторожно, не оставляя следов на талом весеннем снегу. Будучи твердо – и напрасно – уверена, что видящих рядом нет.

Поступок Рутки, наверное, не мог быть примером для других детей: мало ли кем окажется встречная? В местах более людных и малыши знали, что чужаку да бродяге веры нет – что, кстати сказать, вовсе не облегчало жизнь Яну. Но в рэль-итанских лесах врагом мог быть разве что зверь, да и то не всякий. Так что Рута, увидев незнакомку в болотно-зеленой накидке, просто подошла и поздоровалась.

– И тебе высокого неба, маленькая, – серьезно отозвалась та.

Улыбнулась и, достав из широкого рукава большое золотистое яблоко, протянула девочке:

– Вот, возьми.

Руте еще только предстояло усвоить заповедь «Никогда не ешь из чужих рук», – ведь здесь, в Лесном поясе, она обычно не годилась: человек – значит, свой. Яблоко так и притягивало глаз, и Рута сама не могла вспомнить, как и когда оно покинуло тонкие пальцы незнакомки и оказалось в ее собственной ручонке, показавшейся до смешного маленькой.

– Расти здоровой и красивой.

Рутка хотела было расспросить незнакомку и пригласить ее в дом, как было принято в селениях Рэль-Итана – да забыла о своем желании, увлекшись яблоком.

Оно было обычным, безо всяких чар – и в то же время просто сказочным: золотисто-белым, сочным и ароматным, сладким, как мед, с еле заметной кислинкой у кожуры. Яблоко было съедено вчистую, с семечками вместе. Было очень вкусно, но, подняв глаза, Рутка увидела лишь исчезающий вдали силуэт незнакомки…

Тихо было у костра: мальчишки давно разошлись, оставив любителя сказок дослушивать выдумки взбалмошной сестренки. Ян продолжал вглядываться в пламя, пытаясь уловить мелькнувшее было видение: тонкая темная фигурка, уходящая в ночь.

– Я-ан... – шевельнулась рядом малышка.

– Что, Рута?

– Ты приходить сюда будешь?

«Конечно, буду!» – слова с готовностью прыгнули на язык, да так там и остались. Вместо этого ответил тихо:

– Не знаю. Хотел бы.

Рутка шмыгнула носом и ухватила обеими ручонками большую ладонь Бродяги.

– Приходи, ладно?

* * *

Мари ушла вниз по реке.

Это могло значить – куда угодно.

Вельта впадает в Ринен у Клойтского моста, Ринен – в Тавэлин, а тот – прямо в Леатта Иммэнари, величайшую реку населенной части мира. По ее широкому руслу груженые кверги поднимаются от динвальской бухты до самой столицы. Берега Иммэнари усеяны деревнями, поселками, замками, большими и малыми городами...

…И куда ни глянь – пути, дороги, тропы.

«Ищи ветра в поле», – сказали бы тут крестьяне с южных равнин. «В море», – поправили бы их рыбаки Прибрежья или мореходы Островов. «В пуще», – поглаживая бороду, прищурился бы лесовик.

И те, и другие, и третьи вспоминают иногда вполголоса иное присловье: «Ищи Бродягу на дорогах...»

Не найдешь вовек.

Да только Ян и сам – Бродяга.

И он же – ветер.

* * *

Спустившись по рекам до Радомы, Ян направился на север. Оставляя по правую руку невысокие горы Шесс-Атара, а по левую – вершины Закатного вала, сменившие к зиме снеговые шапки на шубы, он ступил на земли, почитавшиеся на юге вражьими.

Люди здесь жили замкнуто, общинами, пришлецов не жаловали, а чуть что – посылали за храмовой стражей, благо молчаливым воинам в вороненых доспехах неведомы ни страх, ни усталость. Да и устанешь ли – никому не разрешали селиться дальше часового перехода от местной сторожевой башни… Кто не разрешал? Да ясно кто – Восьмеро, в Шессергарде которые, не к ночи бы их поминать...

Ни расспросить кого, ни на ночлег попроситься – живи в лесу, питайся чем придется; костерок, если озяб, разводи с оглядкой, едва ли не такой же, как где-нибудь в гиблом Сероземье. Не раз и не два вспомнил Ян и сгоревший плащ, и суму, оставленную в приречной деревне («Не выбрасывай ее, дядя Ян, лучше мне отдай... Ну и что, что пепел...»). Лэтт, конечно, снабдил его и едой, – сухарными коржами и порошком из сушеного мяса с ягодами, любимым (пусть не самым вкусным) дорожным пайком лесовиков; и одеждой – теплой, добротной, удобной. Но ночевать под деревом в зимнем лесу даже в рэль-итанской одежде было неуютно, а еды на всю дорогу хватить просто не могло. Тем более кто его знает, когда она окончится, эта дорога.

Северный лес замирал на зиму, собирать, кроме редких промороженных ягод, было нечего, охотиться – почти не на кого. Да и не любил Ян охоту – от вида тихо гаснущей жизни в беспомощных звериных глазах кусок не лез в горло.

Для мага, переливающего в Силу собственную жизнь, подобное оказалось бы воистину гибельным. Но Иллэнквэллис продолжал исправно наполнять Яна силой, часть которой шла на обогрев и борьбу с усталостью, а часть – на добывание пищи.

Ян широкой дугой обходил Шессерские равнины, избегая городов и в особенности – храмов, приглядываясь к селениям издали. Не раз и не два ночами, особенно лунными, равнина казалась поверхностью полированной мраморной плиты, напоминая о полузабытом видении. «Не на месте», – слышались сквозь вой метели слова Рава Халиа. Становилось все холоднее, и огни окон дразнили Бродягу лживым обещанием тепла и уюта.

Не мог он войти в деревню, не мог попросить приюта, не мог, как делал это на Юге, затеряться среди толпы, став на время ее частью…

Но смотреть – мог, и делал это, до предела напрягая способности, развитые в классе Наблюдателя. А там, где мастерства созерцания оказывалось мало, в ход снова шла Сила и подаренное когда-то Лэссаном умение договариваться с лесными обитателями и прочей живностью. Красногрудые снегири, шустрые воробьи, галки, даже дворовые псы и домашние кошки – все готовы были одолжить ему глаза и память.

Да только толку от этого было мало.

Нигде ни следа. Обойдя весь Шессер, потратив две полные луны дней на поиск и переполошив, при всей осторожности, местных жителей, Ян убедился лишь в одном: Мари здесь нет и, скорее всего, не было очень давно.

Вечерело. Бродяга сидел прямо на снегу, не чувствуя холода. Сила тонким ручейком вытекала из обруча, становясь теплом и укрывая от ветра – а заодно и от любопытного взгляда, что в последнее время было намного важнее. На Бродягу началась охота.

Патрули храмовой стражи прочесывали леса и овраги, рыскали вдоль границ, перекрывая все мало-мальски проходимые тракты и тропы. Мало того – почуяв Силу чужака, к стражникам присоединились уртары, опоясанные маги-воины, прошедшие все ступени храмовых школ. То есть невидимость могла и не помочь...

Обруч, наверное, позволил бы прорваться с боем через любой заслон – но это означало новую полосу убийств. От них и так тошнило...

Впрочем, один путь явно оставался свободным – западный. Немногие перевалы в Рубежных горах – они же Закатный вал – зимой охранять было некому, да и незачем – ветер и снег, заставив отступить горные гарнизоны, заменили собой самую бдительную стражу. Воистину – «птица не пролетит».

Или – пролетит?

Впрочем, какая разница…

Ян вгляделся в солнце над дальними горами – усталое багровое око над черным драконьим хребтом, и облака – словно опухшие от недосыпа веки. Потом подхватил котомку и зашагал на запад.

* * *

Несколькими днями позже и намного западнее совсем другой путник смотрел на солнце над теми же горами – только солнце было не закатным, а только что взошедшим. Это был плечистый длиннорукий мужчина средних лет в кожаной куртке на меху, плотных брюках, заправленных в тяжелые сапоги из шкуры нарвала, и окованной железом шапке. Меч с широким прямым клинком и короткий посох, предназначенный явно не для ходьбы, были хитро приторочены к ремням, крест-накрест перехватившим широченную спину. Кошели и толстостенные склянки из небьющегося стекла свисали с пояса, не путаясь и не мешая шагу; все они были под рукой – он мог не глядя достать любую из них. Длинные, соломенного цвета волосы и такая же борода были заплетены замысловатым узором: плетением волос здесь сообщают о своем роде и ремесле, расположении духа и цели пути. Местный житель о многом рассказал бы, раз глянув на путника; а в любом ином краю, завидев его, сказали бы только: «Свартанец!»

И насторожено затихли бы.

Фьорды Свартана, «самой северной южной земли», врезаются в берег Мглистого моря у границ Шессера. Свартанская вольница вцепилась стенами крепостей и городков в западные предгорья хребта, который шессериты зовут Закатным валом, а остальной мир – Рубежом ночи.

Здесь нет вычурных замков южного дворянства – как нет и самих дворян.

Но каждый, кто живет тут, сызмальства приучен защищать свою жизнь и честь – хоть словом, хоть сталью.

Здесь – порубежье, край тревожный и свободный, где сильный и прав, и сыт, и, что еще более ценно, – жив впридачу.

Мужчина, взбиравшийся по горной тропе, был явно жив, очевидно – сыт, и, судя по уверенному шагу, прав. Или, по меньшей мере, – уверен в своей правоте.

Он покинул дом рано и шел долго, что при его росте и широте шага означало – пройден далекий путь. Однако усталости видно не было. Судя по тому, как легко он перемахивал через осыпи, сил хватило бы еще на целый день.

Узкий, врезанный в каменную толщу залив остался позади и внизу, и малохоженная горная тропа повела его по краю постепенно сходящегося ущелья.

Странная песня – в такт пружинистому, чуть танцующему шагу, вполовину голоса, для пения в принципе малопригодного – мерным прибоем ударяла в скалы и откатывалась назад, раскачивая невидимый маятник:

Хэйо-лолэ-Лой-лэло,

Хэйо-лолэ-Лой…

И то ли чудилось, то ли в самом деле – откликались на нее и скалы, и небо, отвечая на зов: «Ты – наш; ты из этих мест; возьми, возьми у нас твердости, силы, света!»

Он остановился у поворота тропы, под скалой. Проверил, легко ли вынимается из ножен меч. Хитрым движением перебросил посох из руки в руку, прочертив в воздухе искрящийся радужный след; поморщился, всмотревшись в искры; отхлебнул из темно-зеленой бутыли и повторил трюк с посохом. В этот раз искр не было. Удовлетворенно кивнул и убрал посох за спину, после чего лег, припав к скале ухом, и замер, ожидая.

Теперь, уже и вовсе не разбираясь в плетении волос, можно было бы понять: «Маг, светлый Мастер, готов к бою».

Нет, свартанцы не воевали с шессеритами – и та, и другая сторона накрепко усвоила, что противника трогать не стоит. По крайней мере, до открытых стычек доходило редко – раза два-три в год.

А вот грролфы все чаще плодились в ущельях... Зимой эта напасть обычно притихала – морозы и ветер мешали камню оживать, норовя, напротив, обратить в камень все живое. Но в этот проклятый всеми богами год, и так изобиловавший несчастьями, отчего-то было иначе. Каменные громилы рушили перевальные башни, наведывались к пастушьим хижинам на горных пастбищах – благо еще, что зимой там ни человека, ни овцы не сыщешь… и с каждым днем все ближе продвигались к селениям.

Маг отследил их легко. Излишних трудностей ждать не доводилось – лишь необходимая, рутинная, привычная чуть ли не с детства работа… которая очень скоро перестала быть рутиной.

Стая оказалась слитой, слаженной, как пальцы одной руки. Да если б еще одной: когда маг, выждав за поворотом, метнулся наперерез и развалил переднего, самого рослого грролфа ударом посоха, сзади заворочались осыпи, выбрасывая памятные еще по Школе столбы грунта. Но страшнее всего было другое.

Глаза.

Мелкие, как им и положено, зенки чудищ не были привычно тупыми.

Кроме ярости и жажды разрушения в них светилась хитрость и почти человеческая уверенность в победе.

Меч в руке здоровяка прочертил замысловатую кривую, отсекая ближней твари лапу. Жаль, не голову – лап осталось три, и это не считая ног. Да и грролф не один…

Было их, конечно, больше, намного больше… Считать некогда, но меч уже иззубрен, а заговоренный посох от ударов потускнел почти до цвета старого дуба, и силы были на исходе, и места, чтоб уворачиваться, было все меньше: оттеснили, пожертвовав половиной своих, к обрыву.

И теперь не отступить. Некуда. И не сожрут ведь – просто порвут, не питаются грролфы человечиной, байки это, они ничем не питаются, и не живут даже…

Впору творить последнюю волшбу…

Из-за спины, с той стороны ущелья, донесся вопль. Протяжный, низкий, раскатистый, не человеку предназначенный и не человеком воспринятый, диковинный – и знакомый со школьных лет. Белесой поволокой безумия затянулись глаза чудищ, и, забыв о бое, они со стремительностью лавины бросились напрямик – туда, откуда услышали зов.

Не глядя.

Прямо в ущелье с бурлящей внизу рекой.

Маг шагнул к обрыву, опуская занесенные для удара меч и посох. Заглянул за край: река приняла грролфов чуть ли не ласково. Распахнула навстречу струящиеся объятия, погрузила в себя, поглощая, растворяя тяжкие земляные туши.

Даже запруды не получилось: в извечном противоборстве стихий вновь победила вода, грохотом пенного потока возвещая об этом всей долине.

– Вот и все, – проговорил волшебник, непонятно к кому обращаясь, и понял, что произносил эти слова одновременно с изможденным странником, глядевшим на него с другой стороны. Тот стоял, привалившись к холодной скале… нет, уже не стоял, а медленно сползал по ней наземь.

– Погодь. Я щас... – выдохнул маг еле слышно. И увидел, что незнакомец кивнул, закрывая глаза.

– Услыхал, видать, – удивился мастер. Наскоро заговорив раны, затянул напев, от которого опустевшее тело вновь наливалось Силой – и поспешил на ту сторону.

…лэло-Хэй-йо-Лой,

лэло-Хэй, лолэ-Лой…

В отличие от грролфов, Иггар Лангаттар, уроженец Свартана, умел ходить по воздуху.

* * *

Ян думал, что любит горы.

Оказалось – их легко любить, любуясь ими с равнины, когда они залиты полуденным светом. Или рассветным.

Легко любить их, проходя предгорья… даже шагая горными тропами, если летом; особенно, зная, что можно спрямить дорогу, уложив в шаг – сотню.

Но когда ветер буквально валит с ног, взяв в союзники усталость и голод…

Когда шагнуть вперед не на сотню – на обычный шаг уже опасно, а на два – почти смертельно, потому что за метелью не видно, где скала, где тропка, а где – прóпасть…

Когда на самом деле эта тропка существует только на полузабытой карте, виденной не тобою; а в реальном мире возникает лишь благодаря твоим же усилиям, и тут же исчезает за спиной, начисто занесенная вьюгой…

Тогда любить горы становилось трудно.

Да и не нужно.

Их нужно было пройти…

* * *

Тепло. Мягко. Безопасно. Глаза открываются нехотя: «Как долго я проспал?»

Потолок – удивительно чистый, без малейших следов копоти.

С резной балки свисают пучки лечебных зелий и косы ядреного золотистого лука. (Десятой дорогой обойдет этот дом и скорбут, и прочая хворь. А что запах изо рта – так мы люди привычные. Да ежели еще всем семейством есть, то никому и вонять не будет...)

Никакой кровати – длинношерстные овечьи шкуры, уложенные на пол поверх вороха душистого летнего сена.

Шаги. Мужик идет, тяжелый, как медведь, и такой же ловкий – мягко ступает, перетекая с ноги на ногу. Пол прогибается, но не скрипит – добротно, на долгие годы сделан.

Открылась дверь.

Ян на всякий случай притворился спящим.

Вошедший стал у ложа. Не открывая глаз, Бродяга представил себе большие босые ступни, неуверенное шевеление пальцев.

Нарочито шумно выдохнув, мужчина сел рядом. Послышался басовитый голос:

– Открывай глаза, чего уж. Мне малой доложил – проснулся, мол, гость-то.

Гость. Это, стало быть, Ян.

А пришедший, значит, хозяин. В чистой рубахе и холщовых портах, с расчесанной бородой и волосами. Без плетения. Как бы говоря: «И кто его знает, чего ждать от тебя; однако ж посмотрим…»

А главное – без меча и посоха.

Поймав то ли взгляд, то ли мысль, Иггар усмехнулся одними глазами:

– Отвоевал я с тобой, Бродяга. Не тот возраст, и голова на плечах, слава Свету, уж не та.

Добавил, подумав:

– Не крикни ты тогда, стоптали бы меня грролфы. Как есть стоптали бы.

И, помолчав еще немного, заключил:

– Ты лежи. Поправляйся. После поговорим.

Поднявшись одним движением, вышел за порог.

А Ян снова провалился в сон, где властвовали вьюга и холод.

* * *

…За первым перевалом ветер стал вовсе невыносимым. Он словно обзавелся характером – пакостным и мелочным, как у измученного скукой школяра, гоняющего муравья по скомканному листу, снова и снова отбрасывая его назад.

После третьей безуспешной попытки выбраться из-за покинутой башни, до крыши заметенной снегом, Ян решился. Воспользовавшись минутным затишьем, шагнул в снег и поднял руки, сбрасывая защитный покров. Серебряный обруч сразу покрылся изморозью. Ветер, ликуя, обрушился на путника всей своей мощью – и озадачено стих, пройдя насквозь.

Ян по большей части вынес свое тело за пределы мира – оставшись призрачным силуэтом, выцветшим, словно вековая пыль. Слух отказал почти полностью, захлебнувшись внезапно нахлынувшей тишиной, да и другие чувства работали в лучшем случае в четверть силы – едва достаточно для того, чтобы не потерять направление окончательно.

Ян двинулся вперед, пропуская сквозь себя и снег, и ветер, и небольшие скалы. Все это отдавалось внутри колючими злыми искрами – ощущение само по себе отвратительное, но...

Труднее было другое. Оказавшись вне привычного, плотного мира, он открылся для мира незнакомого и чуждого.

Мира, где время идет иначе и не всегда – в ту же сторону.

Где можно увидеть и тех, кого хотел бы встретить, да не можешь, – и тех, кого встречать совсем не хочешь…

Ему виделись глаза Энтви – только уже не выкаченные, а грустные, полуприкрытые. При жизни он таким не был.

Жрица-шессеритка, которую он схоронил на поляне у Вельты, без звука шевелила губами, силясь что-то спросить – или рассказать?