Бродяга. Путь ветра

Вдали показалось тонкое лицо, но ненадолго, мельком. Так и не поняв, была это Мари или Лиу, он обернулся и сделал шаг в ту сторону – и мир, еле-еле державшийся на оси выбранного им прежде направления, сорвался и покатился в пропасть, смешивая верх и низ, левое и правое. Желудок прыгнул к горлу, зубы с неожиданной силой – до крови – закусили губу. Ужас, растерянность и свойственное отчаянию сосредоточение сменили друг друга со скоростью спиц в бешено крутящемся колесе.

А потом послышался Голос. Как ни странно, четкий и куда более звучный, чем в видениях.

– Ты рискуешь, выходя сюда. Тропа через горы скоро закончится, но конец твоей Дороги еще далек. Не ищи опасностей сверх неизбежного.

Среди утративших плотность снежных вихрей и призрачных скал показалось нечто куда более вещественное – силуэт человека. Он шел уверенно и твердо, и вокруг него мир становился на место, и видно было, что идет он в ту же сторону, что и Ян, на несколько шагов опережая его. Он казался то ближе, то дальше, уловить его очертания было трудно… И в то же время из всего, что окружало Бродягу, именно он выглядел – и был – действительно настоящим. И ветер, и снег, и камень, сливаясь в мутно-серую мглу, уступали ему без сопротивления, словно признавая за ним право идти, куда он сам пожелает.

– Кто ты? – задал Ян вопрос. Путник молча поднял руку и чуть шевельнул пальцами, приглашая идти за собою; и лишь после первого шага Бродяги ответил:

– Я – Тот, кто на самом деле есть.

И хотя слова его звучали, как на загадки из темных легенд, Ян почувствовал, что это – настоящее Имя. Или – одно из Имен.

– Ты ведешь меня по Дороге? – спросил он, ощутив, что движется куда быстрее и… иначе, чем шел до этого. Идущий впереди ответил, не оборачиваясь:

– Я открываю Дорогу перед тобой. Делаю ее возможной. Путь выбираешь ты сам.

Голос постепенно становился тише, а окружающий мир – менее размытым. Таинственный спутник – вернее, проводник – ускорил шаг и исчез вдали, так и не обернувшись.

– Куда я иду? – крикнул вдогонку Ян, борясь с ощущением падения – такое бывает иногда перед тем, как внезапно обрывается сон.

– Увидишь, когда придешь, – затихающим эхом донеслось издали; и то, что казалось снегом, рассеялось; и гранитная глыба, постепенно обретая плотность, вытолкнула Бродягу наружу, к воздуху и свету, на площадку у края ущелья. На дно его, в реку, вышедшее из-за гор солнце только что уронило густую тень. Вдали сквозь звонкий от чистоты воздух сияла бирюзовая полоса моря, ясно говорившая: горы позади.

«Забыл поблагодарить», – зарницей сверкнула мысль, которую тут же вытеснила схваченная взглядом картина: на противоположном берегу ущелья, на самом краю, полудюжина грролфов забивала человека. И хотя он еще крепко держал и меч, и посох, усталость его была очевидной, а участь – почти неизбежной.

И это «почти» привычной тяжестью легло в руки Бродяги.

Ян набрал воздуха полную грудь, до боли, – и, сосредоточившись, выбросил его в отчаянном, рвущем душу вопле...

* * *

Голова слегка кружилась от слабости и долгого лежания, ноги несли плохо – но все же несли. Из комнаты, где была его постель – в светелку (стекло было здесь дорогим, так что оконные проемы закрывали добротно сотканные полотнища Силы – и от стужи, и от лихого человека, если он, вконец свихнувшись, надумает вломиться в дом чародея).

Оттуда – в сени, безоконные, но удивительно светлые, полные свежего, напоенного травами воздуха. И дальше – на крыльцо-террасу, на звук, привычный… но не совсем.

Во дворе рубили дрова. Топливо нужно было только для кухни – дома в этой деревне обогревали подземные источники. Но старая ветвистая яблоня, поваленная зимними ветрами, так или иначе была обузой для подворья…

Рубили, видать, на всю деревню – хоть и велика семья у Иггара, не верится, что сноровистой Ривве с дочерьми понадобится так много дров на готовку…

Рубили голыми руками, шумно выдыхая в такт – и чурбаки распадались надвое, и только мастер мог заметить в момент удара голубую вспышку шинда г'фари, «бесплотного лезвия».

Происходящее здорово напоминало одну из тренировок Эльды на Торинге. Только вот ученики были постарше, было их всего трое, да и Торинг был отсюда в сотнях морских вьёрр – или в паре месяцев пути сушей… хотя кто ж так меряет расстояние до острова?

Иггар вышел из кухонных дверей, потянулся и, мягко переступая, подошел к одному из дровосеков. Понаблюдал, одобрительно кивнул, и, от души хлопнув по плечу, пошел к другому, белобрысому здоровяку, который никак не мог справиться со своим чурбаном и даже ушиб кисть от усердия.

– Заставь дурня… – вздохнул Иггар почти ласково. – Который раз показываю: не в силе дело, а в мягкости. Смотри…

Подбросив чурбачок в воздух, мастер взмахнул руками, словно стряхивая с пальцев воду – и на тронутую изморозью почву лег ворох аккуратных душистых лучинок.

– Здорово, – искренне похвалил Ян.

Иггар обернулся, довольно усмехаясь.

Детина тем временем подтащил другое бревно – немалое, сучковатое, с торчащей веткой – и сунул его в руки Бродяге.

– Может, наш гость пожелает силу показать? – простодушно осведомился он.

– Думай, что говоришь, Бьёрн! – взъярился хозяин. – Сегодня только встал, неделю отлежав, а ты ему – «силу покажи»!

– Говорят, он тебе жизнь спас, – сконфуженно забормотал парень. – Слухи ходят – великий мастер! Только ж рукой махнуть…

– Ежели кому тут помахать руками и надо, то это тебе, – буркнул Иггар сердито и добавил:

– Бревно забери, олух!

Бьёрн обескуражено пожал плечами и подхватил чурбан из рук Яна – да тут и присел, разинув рот: на мертвой ветке появились нежные зеленые листья.

– Пока земля прогреется, держите в тепле, в воду поставив, – проговорил Бродяга, поправляя куртку. – Будет вам новая яблонька. А насчет удара – слушай, Бьёрн, мастера Иггара. Да повнимательней слушай…

И неловко пошатнулся, чувствуя: прав был Иггар, рано фокусы показывать…

Иггар оказался рядом. Чуть пригнулся, поймав Яна плечом.

– Давай-ка, приятель, пойдем присядем. Поговорим… Опирайся, не боись – я тебя на этом плече от самого ущелья сюды донес, ужо до дома дотащу как-нибудь...

* * *

– …Ну, а что было делать? Ждать, пока грролфы нас в море скинут? Или пока в Шессергарде додумаются до чего похлеще?..

Ян молчал, слушая рассуждения однокашника. Вырос Иггар, заматерел… но в чем-то оставался тем самым запальчивым подростком, что когда-то влез в драку, заступившись за Бездаря.

– Я ж на письма им, – продолжал тем временем Иггар, имея в виду уже явно не Шессер, – пергамента извел – три шкуры. В ответ – ни гу-гу. Послал кристалл, прямым броском – неделю после того пластом лежал... В аккурат через неделю и удостоили ответа. Мол, все понимаем, но прислать никого не можем, самим потребны. «Для нужд Ордена»!

Ян вспомнил обгорелую поляну у реки. Не там был нужен Энтви, ох не там!

– Ну, и начал я советовать. Тому одно, тому другое. Потом староста и говорит: «Мастер, сын мой старший на гроллфов с рогатиной ходит, беспокойно мне за него. Подучить бы...» Так и начал... кхм... подучивать. На Острове, пожалуй, не сильно порадовались бы...

Сказано это было очень и очень мягко. Если бы слух о самовольном учительстве Иггара достиг Торинг-Фора, это, скорее всего, сочли бы мятежом. И уж тогда у Ордена нашлись бы два-три боевых мага для отправки в Свартан. Только Иггар точно не порадовался бы прибытию коллег...

– Не о том беспокойся, дружище, – Ян пристально посмотрел в прищуренные глаза хозяина. – За то, что меня приютил да выходил, не то что посох – голову потерять можно. Знаешь?

– А то, – хитро улыбнулся Иггар. – Как и то, что за твою голову – точнее, то, что на ней надето – не только прощение выпросить можно, а и право основать тут филиал Школы... Только я ни чужой жизнью, ни своей совестью сроду не торговал. И торговать – не буду! – закончил свартанец неожиданно резко, хлопнув ладонью по колену.

– Спасибо… спасибо, друг, – ответил, помедлив, Ян. – Думаю, я смогу остаться у тебя на время – и помочь, чем сумею.

* * *

Иггар быстро смекнул, что Обруч использует Силу не так, как их учили в школе, и что Ян при всем желании не смог бы поделиться этими способами. Но Бродяга оказался далеко не бесполезен. Ученики Лангаттара по двое-трое поднимались с ним в горы, где учились зову грролфов. От селений отходили подальше: вначале – чтобы не вызывать смеха и нареканий безуспешными пробами. А потом, когда получаться стало куда лучше – чтобы не накликать беду в случае успеха. Быстрые воды Риввы и Гинтари, двух близлежащих рек, набравшись сил с весною, исправно топили сыпавшихся с обрыва земляных чудищ. Бьёрн, незадачливый дроворуб, оказался одним из самых способных к зову и, в свою очередь, учил Яна местным песням, коих знал великое множество.

Возвращались обычно к вечеру. Ривва Лангаттар, силой и бурной деятельностью похожая на реку, разделившую с ней имя, извлекала из печи да из кладовых все, что могло подкрепить тело и поднять настроение – а по этой части она была настоящей мастерицей. И, несмотря на скудость послезимья, обеды в доме эйгаборского чародея не уступали вкусом и питательностью трапезным Торинга. Яну они казались даже более вкусными – с каждым днем он учился радоваться спокойной жизни, простой еде... простоте и покою во всем.

Дети, вначале избегавшие слишком тихого пришельца, вскоре собирались гурьбой у очага в Общем Доме, расспрашивая его вечера напролет о городах и дорогах, диковинных цветах и животных, в Свартане не виданных. И Ян, позабыв о природной молчаливости, говорил, говорил, прерываясь лишь для того, чтобы отхлебнуть местного пива – не слишком хмельного и отлично освежающего… и думал при этом: а ведь для обитателей Лондейяра или Айдан-Гасса эти большеглазые ребята, живущие меж Мглистым морем и Шессером, пасущие овец на лугах, окаймленных обрывами да скальными стенами, и лазающие за диким медом по ущельям – и сами часть невероятной сказки, жуткой и радостной одновременно, пряной от опасности и свободы...

Ян вписывался в эту сказку все больше – но не пускал корней, и это Иггар видел тоже. Сердце Бродяги было устремлено дальше. Несколько раз, собравшись с духом, Иггар подходил к Яну с предложением поселиться в Эйгаборе насовсем. И всякий раз тот улыбался, благодаря искренне, но не отвечая ни да, ни нет…

* * *

– Значит, не останешься, – глубоко вздохнул Иггар, досадливо дернув косичку на краю бороды – знак прощания. Облако пара зависло над обрывом, оранжево-розовое в лучах только что выглянувшего из-за гор солнца.

Ян бросил взгляд на деревушку внизу, вновь подумал о том, как уютно она примостилась на склоне, и каким родным стал за это время приземистый, крытый тонкими каменными пластинами дом... Потом глянул на дорогу, точнее – извилистую тропку, что вела к берегу и дальше. Встретил взгляд бывшего приятеля, ставшего другом.

– Не могу, Иггар. Буду жив – постараюсь прийти снова. Если примешь.

Тот, помедлив, кивнул.

– Доброй Дороги, куда бы ты ни пошел, – проговорил он тихо.

– И тебе, – отозвался Ян, коснувшись его плеча.

Оба знали, что Иггар – плоть от плоти свартанских гор – никогда не оборвет корни, не оставит семью и дом и не отправится странствовать дальше Сварре-Руйла, до которого на хорошей лошади – три дня пути пути. Но настоящая Дорога – это ведь необязательно путешествие. Среди самых заядлых бродяг были и те, кто за всю жизнь не покинул родных мест. И это Иггар знал тоже.

– И мне, – повторил он, провожая взглядом удаляющийся силуэт Бродяги.

Иггар был отличным бойцом, средней руки волшебником, а предсказателем – и вовсе никаким. Но весь тот день его не покидала навязчивая и неприятная мысль: не успев обрести друга, он теряет его.

Ян прощался насовсем.

* * *

Позади осталась весна, и с нею – Прибрежье, родной и так давно покинутый край; гавани Гефара и Сварре-Ральта, особенно оживленные ранним летом, перед месяцем Xалейви, когда ни один корабль не покидает порта.

Этот месяц, пору штормов и бурь, он провел в широкиx долинах Лондейяра, где дозревали, готовясь стать вином, молочно-белые плоды ллейтры. «Вкусен, как ллейтра» – говорят на Юге. И там же говорят: «Смердит, как гнилая ллейтра». Человеку, бросившему гнилушку в чужое окно, полагалось двести ударов солеными розгами. Причем следы от ударов проходили раньше, чем хозяин злополучного дома мог снова в нем поселиться...

– Нет, не видели, – снова и снова звучал привычный ответ из разных уст и в самых разных местах. – Не проходила… Не было… Не знаю...

И, ответив, южане минуту спустя забывали о неприметном незнакомце и его вопросах – забывали всерьез, так, что никакими чарами или, упаси небо, пытками воспоминания эти вернуть уже не удалось бы...

Ян слишком хорошо помнил Энтви и следов оставлять не собирался.

* * *

На пересечении Посольского тракта (именуемого в народе Говяжьим) и реки Твайлин расположился богатый город Зингвэтан, столица Энгвальта – края торговцев зерном, скотом и мраморным сыром; края, в котором отнюдь не бедствуют также портные, кожевенники и ювелиры. Количеством – и качеством – трактиров и лавок Зингвэтан мог бы поспорить (в свойственной этому городу манере – вежливо, но твердо) с Динвалем и даже, возможно, с самим Кэйм-Баталом. А торговая площадь города, вымощенная коровьими зубами, считалась одной из достопримечательностей Альверона.

Гостиница «Зеленый Капитан» – добротное двухэтажное здание под замысловато изломанной черепичной крышей – стояла чуть в стороне от главной улицы, не страдая, однако, от недостатка посетителей. Дурной славой не пользовалась – хотя и поговаривали, что в самой чистой обеденной зале частенько сиживает атаман зингвэтанских воров «со товарищи». Заезжие дворяне и негоцианты из Кэйм-Батала и Динваля предпочитали селиться у «Толстой Тэсс» или в «Трёх нобилях», где яства – пряные, белье – шелковое, а послеобеденный сон способствовал пищеварению и приятному течению мыслей. Здесь же останавливались не очень богатые путешественники, ремесленники и средней руки торговцы. Кормили тут просто и недорого, селили в чистоте и уюте и, что подчас было еще важнее, никогда не задавали лишних вопросов...

Посетитель, ступивший на порог гостиницы сонным предосенним вечером, был ей под стать: не внушал особого доверия – но и подозрений тоже не вызывал. Простенькая куртка, свернутый в скатку плащ, далеко не переполненный заплечный мешок, запыленные легкие сапоги. Склонив голову набок, содержатель гостиницы мягко, но настойчиво потребовал плату вперед.

Три тяжелых серебряных семигранника столичной чеканки легли на стойку без звона.

– Комнату на два дня; сейчас – бадью горячей воды, ужин, и не беспокоить, – невыразительно, но отчетливо произнес усталый голос.

– Багаж? – осведомился мигом подскочивший слуга.

– Все с собой, – посетитель без труда приподнял висевший на плече мешок, подцепив его за ремень большим пальцем.

Поднявшись по лестнице – в меру крутой и скрипучей – хозяин и постоялец свернули в короткий коридор и оказались перед темной дубовой дверью. Комната за ней была меньше обеденного зала, но ненамного; а на кровати, громоздившейся в алькове горой алого бархата, можно было спать хоть вдоль, хоть поперек. В углу возвышался резной шкаф в виде вздыбленного медведя – в натуральную медвежью величину. Между окон, в камине, ожидали огня кленовые поленья – протапливать комнату заранее не стали, лето еще не кончилось, но вечера уже бывали зябкими. Пахло мятой, лимоном и распаренным деревом: бадью наполняли горячей водой, и это было здорово...

«Как же я устал...»

– Желает ли почтенный путник, чтобы при омовении ему прислуживала девушка? – спросил ставший донельзя учтивым содержатель. Смазливая служанка, уложив на кровать огромное, как ковер, мохнатое полотенце, подмигнула постояльцу.

– Нет, благодарю, – сдержано ответил тот, даже не глянув в ее сторону. Девушка картинно вздохнула и вышла.

– Мальчика? – невозмутимо переспросил трактирщик.

От взгляда гостя его мигом вынесло за дверь.

Плохо, подумал Ян, глядя на поспешно, но в то же время тихо закрывшиеся створки.

Зверею. Или попросту – дичаю. Еще немного – и кто знает, что случилось бы с не в меру услужливым трактирщиком?

Тот, кстати, был бы весьма удивлен, доведись ему заглянуть в замочную скважину. Постоялец с действительно звериной осторожностью обошел комнату, тронул ладонью шкаф, но открывать не стал; особенно тщательно осмотрел окно и кровать, а бадью только что не обнюхал. Удостоверившись, что комната не таит подвоха, Бродяга скинул одежду и аккуратно сложил ее на кровати.

Вода была не слишком горячей, и Ян, не теряя времени, влез в бадью – с привычной ловкостью, без всплеска. Расслабился, всем телом впитывая покой и тепло; погрузился с головой, позволяя воде вымыть из волос пыль, а из мыслей – лишнюю тревогу.

И, конечно, именно тогда в дверь постучали.

– Я же сказал: никого и ничего не надо, – раздраженно ответил Бродяга, выныривая.

– Прошено передать, – с занудной настойчивостью прогнусил детский голос.

Завернувшись в полотенце, Ян сторожко приблизился к двери. Засады не почуял. Боевых чар – тоже.

Мальчик, ждавший его в коридоре, был, очевидно, из кухонной прислуги. Сонное лицо, заболоченные глаза, в протянутой руке – плошка с тусклыми синими кубиками соли для ванн.

– Прошено передать... – повторил еще раз мальчик, ткнув плошку в руки Бродяги – и удалился, противно шаркая грязными босыми ступнями. «Где они такого откопали-то?» – недоумевал Ян, возвращаясь в комнату. Рука с плошкой потянулась к бадье – и тут самый большой кристаллик сверкнул голубизной и озарился нервным, дребезжащим светом.

– Привет. Надеюсь, ты здесь не по мою душу? – проговорил он приглушенным, но вполне узнаваемым голосом.

– Кайт Кэмми, – почти без удивления проговорил Бродяга, опускаясь на край кровати. – Верно, это ведь твой город. Здравствуй.

– Не надо имен! – взмолился кристаллик, протестующе вспыхнув.

– Страшно? – усмехнулся Ян, ставя плошку на прикроватный столик и укутываясь полотенцем, как плащом.

– Да, страшно, – вздохнув, согласился его невидимый собеседник. – Сам я к тебе нипочем не пришел бы. Тебя боюсь, Ордена боюсь, страха собственного – тоже боюсь. Задрало все...

Ян словно наяву увидел, как тот, прежний Кайт, ерошит рыжую шевелюру.

– Однако ж вот говорим, причем ты – первый, – ситуация забавляла Яна все больше. – Что ж, признавайся, зачем вытащил меня из ванны. Кроме того самого страха – кстати, напрасного. Как видишь, я и думать о тебе забыл. Уж не обижайся, приятель!

– Мне ли на тебя обижаться, – примирительно произнес Кайт. – Расстались мы нехорошо, а Орден, консулом которого я имею мороку быть здесь, за тобой охотится. Ты ведь в курсе?

– В курсе, – напрягся Ян. И добавил, прощупывая собеседника: – Что ж, консул Кэмми, ежели охота – можем устроить поединок… да хоть сейчас. Дай только тело обтереть да в портки облачиться...

– Кончай шутить, бродяжья душа, – серьезно ответил тот. – Кстати, если ты очень хочешь повоевать – через два дня в городе будет тесно от моих собратьев по Ордену. Депутация Торинга к императору. По большей части – кабинетные щелкоперы, но Гэйнар и Вальм там тоже будут.

– М-м-м… – Ян задумался всерьез: если Кайт не врал, из гостиницы надо будет убираться, причем даже скорее, чем он полагал. От язвы Бродяга, однако, не удержался: – Ну и каково оно – подставлять свой Орден?

– Время черно-белых идеалов прошло, Ян, – без обиды и без смеха отозвался Кайт. – Тогда я был молод и глуп; сейчас чувствую себя старше, но... не то чтоб намного умнее. Если тебе это о чем-то скажет – я знаю о затее Иггара. Тебе говорю без опаски – ты-то вряд ли кинешься доносить в Торинг-Фор. Испоганилось там что-то, на острове. То ли и было оно не больно хорошо…

Ян понимал, что Кайт рискнул посохом и, в конечном счете, шкурой тоже, и что сделал он это не ради пустых разговоров – и даже не столько ради того, чтоб поскорее сплавить опасного Бродягу из города. Нет, рыжий сын ювелира хотел сказать что-то важное. Хотел, но не спешил.

– Помнишь стих на щите в библиотеке – ты же часто сидел там? – говорил тем временем Кайт. – «Тем и другим изобильны…» Я давно чуял: что-то с ним не так. И только через пару лет после Школы выяснил: Йаариль не хотел браться за этот заказ, он вообще не писал заказного. Тогдашний Верховный нажал на него – совсем чуток. Но на бардов и немного жать себе дороже. Йаариль заказ выполнил, даже плату не взял, а вышло – посмеялся он над Орденом, ох посмеялся… И прав ведь был. Хватает на Острове и хилых умников, и здоровых дурней. Как, впрочем, и всюду...

Ян молча слушал. Сияние кристаллика постепенно тускнело – заклятье передачи слабело со временем. Казалось, Кайт об этом забыл.

– Я ведь не о том, – спохватился он наконец. – Мне был о тебе сон.

Ян хмыкнул – совсем так же, как это делал когда-то Антар. Снам и видениям, кроме собственных, некогда бывших привычными, он не особенно верил.

– Ну и зря, – угадал его мысли Кайт. – При том, как тщательно ты нынче прячешься, я нашел тебя только благодаря этому самому сну...

Бродяга вздрогнул: в Зингвэтан, город шумный и многолюдный, он пришел всего часа три тому, наследить нигде не успел ни делами, ни расспросами. Но Кайт доставил кристалл прямо в его комнату. Возможно, в этом сне что-то есть. Возможно...

– Что ты увидел? – спросил Бродяга, стараясь, чтобы голос остался спокойным. – Говори.

– Скажу, сейчас скажу! – взахлеб затараторил Кайт. – Только… пообещай мне одну вещь.

– Ну конечно, – усмехнулся Ян. – Без торговли ты бы не был самим собой. Чего ты хочешь?

– Покинь город как можно скорее. Лучше – сейчас. По крайней мере, прежде, чем здесь будет Гэйнар. Пожалуйста.

– Хваленое энгвальтское гостеприимство, – вздохнул Бродяга, пожав плечами. – Хорошо. Это все? Тогда говори.

– Ты чего-то ищешь, – сосредоточено, словно вспоминая, произнес Кайт. – Ищешь, рискуя жизнью и теряя то, что есть у тебя сейчас. Но не остановишься, пока не найдешь. Сначала, увидев тебя на пути сюда, я испугался – из волшебников Ордена сейчас тут только я и есть. Думал, ты собрался мстить. Энтви упоминал на совете, что напал на твой след. Напал, да и пропал… не буду спрашивать, что с ним сталось, что он тебе сделал – не мое дело. Но суть не в том.

– В чем же? Пока что ты не сказал мне ничего нового, – сухо ответил Ян.

– Ты найдешь ответ там, где все началось, – прозвучало еле слышно. Кристаллик едва мерцал, голос заглушался треском и шорохами.

– Где? – Ян обтер ладонь о полотенце, осторожно взял кристалл пальцами и плеснул в него Силы.

– Тебе виднее, – тихо, медленно и внятно ответил Кайт. – Нет, я вправду не знаю. Понял одно: «Там, где все началось»… Все, Ян. Надеюсь, больше не столкнемся. Прощай.

Вот, значит, как.

Говорливый рыжий Кайт. Быстрые зеленые глаза, озорной вихор, обезоруживающая улыбка...

Наверное, к лучшему, что Ян не увидит его таким, каким он стал теперь.

Бродяга задумался так глубоко, что не сразу услышал шепот:

– Да, и еще просьба… ну, ты, наверное, и сам понял. Раствори...

Кристалл вспыхнул в последний раз и погас. Ян поднялся с кровати, взял плошку и шагнул к бадье. Сунул руку в воду и тихо ругнулся: остыла.

* * *

Осень в Ак-Торанских предгорьях наступила рано, тихо соскользнув с гор. Миновала луга и пастбища, влажной ладонью тумана тронула леса, и, прежде чем добраться до вечно неспокойной границы меж Садмой и Роттаром, спустилась в котловину, где гнездился Крофтон. Город этот – скорее, впрочем, поселок – не заботился даже о том, чтобы огородиться стеной. Тяжелая копоть над месторождениями горной смолы защищала его с одной стороны, давние и крепкие связи местного цеха смолокуров со всеми владетелями Юга – с другой. Войска удельных княжеств, медленно, но верно добивающихся независимости и королевского герба, хранили в арсеналах «торанскую смесь» как последнее, крайнее средство, оставляющее за собой мертвую выжженную пустошь. Поэтому против всякого, кто пожелал бы единолично властвовать над смолокурнями Крофтона, немедленно поднялись бы все остальные, забыв на время межусобную грызню.

Горная смола, источник благополучия и богатства Крофтона, была и неотъемлемой частью его повседневной жизни. Улицы городка не были вымощены – их покрывала смесь мелкого щебня и переваренной смолы. Перегонкой той же смолы получали масло для уличных фонарей и воск, из которого лили свечи. Жители предгорий говорили полушутя, что в Крофтоне той же смолой и питаются – шутки шутками, а в лабораториях Торинга время от времени бродили идеи о превращении густой маслянистой жидкости в съестное.

Пока же обитатели Крофтона с удовольствием насыщались хлебом, мясом и овощами, купленными за «смоляное золото». Своих полей и пастбищ у города не было, как не было рядом и деревень: прокопченные, промасленные песчаные поля окружали котловину, и лишь постоянный приток свежего воздуха сверху, с перевала Джейрат, спасал жителей Крофтона от удушья.

Трактир «Смоляная бочка» – место, где заключались и щедро обмывались сделки самого разного уровня – считался, наряду с управой и цеховым домом гильдии смолокуров, средоточием крофтонской жизни. «Управа – наш мозг, гильдия – сердце, – говаривали крофтонцы, добавляя задорно: А «Смоляная бочка» – печень!» Наряду с винами Юга, роттарским элем и горькими настойками Рэль-Итана, здесь подавали «горную слезу» – прозрачный и невероятно крепкий напиток, секрет изготовления которого гильдия смолокуров хранила чуть ли не ревностнее рецепта пресловутой «торанской смеси». Вместо вывески над дверью висел бочонок – просмоленный, естественно, и окованный узорными обручами. Потолок зала, в который приходилось спускаться по вытертым каменным ступеням, был сводчатым – и свод был вымощен огромными дубовыми клепками, напоминая, опять-таки, внутренность здоровенной бочки. Само собой, столы в этом заведении были сделаны из бочек – стильно, но не весьма удобно. Табуретами служили бочонки, столь мастерски раскрашенные под смолу, что приезжие, впервые попав сюда, опасались прилипнуть, сев на них.

У окна, занавешенного неожиданно чистой шторкой, трапезничали смолокуры: трое старых, носящих черный с багровым цеховой плащ с небрежным изяществом, и юнец, только что испытавший пробную партию смеси и тем доказавший свое право на куцую черно-алую накидку, место за праздничным столом рядом с бывшим наставником и слово «мастер» перед именем.

– Жахнуло-то как, а?! – возгласил он, осушив очередную (и явно лишнюю) кружку. Старший из смолокуров досадливо поморщился. Другой – лысый, но с широкой густой бородой смоляного цвета, отметил, ни к кому особо не обращаясь:

– Не так, как могло бы. Смесью каменные ядра начиняют, для требушетов – и осколки убойные, и грохоту поболе.

– Дорог нынче камень, вот и льем в глиняные, – примирительно отметил третий, меланхоличного вида носатый мастер. – В Предгорьях нелады. Под горой живем, а, поди ж ты, камень тесаный купить негде.

– Раньше наверху, в Форисе, отменные ядра тесали – подтвердил, почесывая бороду, лысый. – А ща там – ни души. Был город – и нету.

«Чё ж так?» – одними глазами спросил юнец. Рот его в это время был занят куском ветчины – и к лучшему, наверное.

– Ведьма прокляла, – скорбно поднял брови носач. – Жечь ее собрались. У меня же и смолу купили, три бочонка. Да вот не сожгли…

– Ведьма – не ведьма, – нахмурился лысый, сердито зыркнув на коллегу. – Бургомистр тамошний сам был гадом похлеще любой ведьмы… Сквалыга.

И добавил еще пару слов, емко и метко описав переехавшего в Динваль бывшего бургомистра. Носатый миротворец поморщился:

– Не крыл бы его так. Сына, говорят, потерял…

– Сын отца стоил. Сам, поди, и нарвался... – не сдавался чернобородый.

– Жив его выползок, – промолвил весомо старший, молчавший доселе смолокур. Сотрапезники заинтриговано воззрились на него. Тот выдержал паузу, щелчком поправил висевший на толстой золотой цепи медальон совета гильдии и вполголоса повторил:

– Жив. Только вот внуков у Ронго Шагмара точно никогда не будет!

Смолокуры на секунду умолкли, переваривая услышанное, затем – разразились громовым гоготом…

После того некоторое время ели молча.

– Мутное это дело, братцы, – нарушил сосредоточенное жевание носатый. – Вот взять хотя бы: магичка молоденькая, которую в гильдии вчера привечали. Чем не ведьма? А поди ж ты, не проклинать – снимать подрядилась…

– Чего она снимать будет? – оживленно осведомился недавний подмастерье, подымая от тарелки бледную рожу с алыми пятнами носа и скул.

– Да проклятье же, каменная твоя башка! Спи себе, коллега, и не встревай, – посоветовал ему сидевший рядом бородач. Совет сопровождался дружеским подзатыльником, способным расколоть средней толщины кувшин из тех, в кои заливали торанскую смесь. Но голова новоиспеченного мастера была, видать, и впрямь каменной: впечатавшись щекой в салат из овощей с мясным фаршем, тот громко засопел и вскоре, последовав совету старшего товарища, погрузился в крепчайший сон. За столиком воцарился мир, и посетители трактира, обернувшиеся было в сторону окна, вновь занялись своими делами – едой, беседами да торгом. Никто из них не вспомнил человека, сидевшего в углу у двери. Тот, услышав все, что ему было нужно, встал, расплатился и вышел.

Покинув Крофтон через верхние ворота, он сошел с главного тракта и направился в горы по недавно пришедшей в упадок тупиковой дороге – туда, где стоял когда-то Форис.

Впрочем, стоял-то он и поныне. Только не жил в нем никто.

Дорога была неблизкой.

День пути пешком, часа четыре верхом…

Часа полтора, если идти так, как ходит Бродяга, когда его никто не видит.

* * *

Ворота распахнуты настежь. В этот раз нет нужды укрываться в переулках – можно спокойно, не спеша пройти по главной улице. Как в прошлый раз, когда он нес на руках Мари – только в обратную сторону.

Дома сохранились на удивление хорошо – не разрушенные и не разграбленные. Впрочем, людей здесь не было, а значит, грабить и рушить – некому. Пожаров не случалось: весь огонь в городе угас в одночасье, и с тех пор не зажигался ни разу. А лес, потянувшийся к стенам молодой порослью, только начинал свою неспешную работу

«Зеленое пламя – сильное, но тихое... – говорил когда-то Лэссан. – Город, оставленный людьми, природа поглотит за столетие». Но прошло всего чуть больше года, и пока выпадающие из стен камни были редкостью – лишь трава густой щеткой пробилась меж брусчаткой. Отчего-то больше всего ее было на площади перед ратушей – каждый камень мостовой казался лишенным зрачка глазом в обрамлении густых зеленых ресниц. Заметив на одном из них удивительно правильной формы «соринку», Бродяга наклонился – и, подняв, невольно залюбовался находкой.

На ладони его лежало звено цепи – выкованное старательно, на совесть, за тринадцать месяцев не тронутое ржой. По дороге к центру площади ему попались еще несколько таких же: отдельные, а главное – цельные, неразорванные, словно они и не были никогда единой цепью. Ян подбросил пару звеньев на ладони – и, не глядя, бросил их в стену. Железки со звоном отскочили. И земля, просев, ушла из-под ног, крепко сомкнувшись вокруг лодыжек.

– Стой смирно, я не хочу причинить тебе боль! – напряженно проговорил тонкий, смутно знакомый голос.

Ка-айа-кеташ, «земляная пригоршня»: камни, трава, почва вздыбились гротескным подобием пальцев, грозя раздавить или, осыпавшись, похоронить под собой. Простое и действенное средство внезапной поимки всякого, кто не умеет противостоять магии быстро и сильно.

Только не Бродяги, который это умеет – и это, и многое другое…

Просочиться сквозь каменно-земляные пальцы, уйдя в туманный мир? Можно, хотя и рискованно – недаром Голос в Рубежных горах предостерегал против этого. Взорвать пригоршню изнутри, словно айдан-гасская петарда-шутиха? Можно и это, но незадачливому волшебнику – точнее, волшебнице – попросту оторвет руки.

Ян присмотрелся к застывшим в напряжении земляным пальцам – были они тонкие, с едва заметными узелками суставов, изящные, несмотря на огромный размер, – и поступил иначе.

– Отпусти меня, – сказал он спокойно. – Сколь бы сильной ты ни была, держать это заклинание тяжело. Я обещаю, что не сделаю тебе зла и не сбегу.

– Клянись! – требовательно прозвучало из пустоты впереди.

– Чем? – горько усмехнулся Бродяга. – Ни Светом, ни Тьмою не поклянусь – я не принадлежу и не служу им; Равновесие я нарушаю, и нарушать буду, пока жив. Впрочем... Клянусь Дорогой и тем настоящим, что было у нас с тобой. Клянусь нашим местом на ступенях Обители, слева от входа, и всем, что с ним связано. Лиу, я не причиню тебе вреда.

Каменная хватка ослабела, земляные пальцы осторожно отпустили его ноги и опали, вновь став брусчаткой.

– Можешь идти, – странно дрогнул голос волшебницы.

Невидимость рассеялась, словно зыбкий утренний туман – она стояла прямо перед Яном, в дюжине шагов. Спустя полтора десятка лет Лиу оставалась стройной, даже слишком – но угловатость и беззащитность остались в детстве, сменившись отточенностью движений и скрытой силой тонких рук. Плечи чуть опущены – словно под привычной, хоть и невидимой, тяжестью. Кудрей нету, и, похоже, уже давно: короткая жесткая стрижка смотрится уместно, намного лучше соответствуя новому образу. И огонь в глубине прищуренных светло-карих глаз горит иначе, спокойнее и глубже, чем в юности.

– Что ты делаешь в этом городе? – требовательно спросила волшебница.

– Ищу Дорогу, – ответил Бродяга, по привычке сказав правду так, чтобы собеседница не слишком много поняла.– Мне сказали, что она может начаться здесь.

Лиу, как ни странно, не удивилась. Продолжая держать посох между собой и Бродягой, она окинула его настороженным взглядом и проговорила:

– Тебе... небезопасно заходить так далеко на Юг.

– Знаю. Встретил Энтви, – ответил Ян быстро, и тут же понял, что сказал это зря. Лиу сделала единственный возможный вывод.

– Ты!.. – вскрикнула она, обеими руками перехватывая серебристое древко.

– Не я! – попытался возразить Ян.

Но Лиу уже не слушала. Она двигалась с невероятной скоростью, и средних способностей воин умер бы, не успев понять, что с ним произошло.

Но против Яна – а точнее, против обруча – шансов у нее не было.

Шипучая голубая молния расколола камень там, где Бродяги уже не было.

Посох, мелькнув в воздухе, ударился о мостовую и отлетел прочь.

Руки Бродяги, равно хорошо умевшие убивать и исцелять, перехватили запястья волшебницы, показавшиеся стальными – и поглотили силу несостоявшегося удара.

Дальше был взгляд. Глаза в глаза. Пламя встретилось с лазурью, жар гнева – с прохладной глубиной терпения… и терпение одолело гнев.

А потом Ян открыл для нее свою память – от самой стычки с шессеритами на Вельте. Открылся перед ней почти полностью.

Почти, но не совсем – потому что часть его сознания оставалась в стороне, напряженно ожидая удара... и укрывая от Лиу чужие секреты: встречу с Иггаром, беседу с Кайтом... И еще – другие воспоминания, связанные вовсе не с Энтви.

Они стояли так минуту, две.

На третьей минуте Лиу обмякла.

Вздохнула и ткнулась в плечо Бродяги. Молча, без звука. И лишь потом, подняв красные от слез глаза, спросила:

– Зачем он это сделал?

Столько горечи и боли было в ее голосе, что захотелось оправдываться – или огрызаться. Ян не сделал ни того, ни другого. Просто легонько провел ладонью по рыжему ежику, оказавшемуся неожиданно мягким. И лишь потом заговорил.

– Он считал, что прав. Спасал Равновесие. Пытался уничтожить то, что считал угрозой для Ордена, – Ян сам удивлялся тому, с какой легкостью для Энтви находилось оправдание.

– А я? – отозвалась Лиу.

Эти два коротких слова прозвучали так, что у Бродяги не нашлось ответа. Да он и не был нужен.

– У нас должна была родиться дочь... – продолжала волшебница, задумчиво теребя широкий воротник плаща. – Холодно жить в Хэйданском замке, вокруг – мертвый камень и студеное море, ни деревьев, ни цветов. Недоброе место для того, чтобы выносить девочку – из поколения в поколение у княгинь Хэйдана рождались только мальчики. Даже я не смогла уберечь ее – одна. А Энтви…

– Энтви был слишком занят делами Ордена, – кивнул Ян.

– Энтви в это время выслеживал тебя, – эхом откликнулась Лиу, и оба долго молчали после этого.

Молчание объединяло действеннее слов. Солнце почти опустилось, и по безжизненному городу бродили холодные сырые сквозняки. Ян прикидывал, как бы развести костерок из дров, так и не послуживших чьей-либо смерти. Зимовали они под снегом, однако смоляная пропитка сохранила их сухими, а что подмокло – высохло за лето. Перехватив взгляд Бродяги, Лиу безнадежно махнула рукой:

– Можешь и не пробовать.

– Гаснет? – приподнял брови Ян.

– Даже не загорается, – ответила Лиу. – Смотри.

Пущенный ею шар огня был невелик, но сделан толково и полон Силы. Тяжелые вязанки дров разметало шагов на десять в стороны, но пламя, едва коснувшись их, угасло. Ни огонька, ни дыма, ни подпалин. Ничего.

– Вальма бы сюда… – тоскливо прокомментировала Лиу.

Ян не стал швыряться огнем – увиденное было достаточно убедительным. Потянувшись к вязанке, упавшей ближе прочих, мыслью, он ощутил нечто, поглощающее огонь. Нечто, показавшееся одновременно чуждым, родным и абсолютно неодолимым. Даже для него. Не потому, что не хватало Силы, нет... Просто возникло ощущение, что он всерьез попытался побороть одной рукой другую – свою же.

– В домах огонь тоже не горит, – рассказывала тем временем Лиу. – Больше того, там зависло что-то вроде живого тумана: каждому, кто пробудет под крышей хотя бы минуту, начинает мерещиться то, чего он до смерти боится.

Умолкнув на мгновение, она добавила:

– Я выдержала три...

Холод стал ощутимее, побуждая сесть поближе, укутаться плащами и говорить как можно тише. Или вообще – молчать, вслушиваясь в унылую песню ветра на покинутых улицах.

– Интересно, почему наша встреча случилась именно здесь… – нарушила тишину волшебница. – Ты ищешь свою дорогу…

Ян кивнул.

– А я взялась снять с города проклятие, – продолжила она.

– Заплатят хоть хорошо? – спросил Ян.

– Не в оплате дело. Не люблю, когда… – Лиу поискала слово, а потом молча взмахнула рукой, охватив пустую площадь и безжизненные дома, и заключила: – Когда вот так.

Она замерла, прислушиваясь.

– Странно. Я так и не чувствую здесь следа волшбы. По результату – здесь должно быть навязано чар в шесть слоев с перебором. А их просто нету…

– Не было чар – таких, какие мы изучали в Школе, – ответил Бродяга, тщательно подбирая слова. – Был разовый выброс Силы. Точнее, два – на гашение огня и на разгон толпы. Всё...

– Ты? – полуудивленно, полуутвердительно спросила Лиу.

– Я, – коротко ответил Ян.

И не добавил того, что вертелось на языке: «Энтви об этом знал».

– А за что ты их... так? – осторожно поинтересовалась волшебница.

– Так получилось, – ответил Ян чуть виновато, добавив тут же: – Скорей уж не «за что», а «зачем»... Не убивать же их было. Я не думал тогда, что получится настолько сильно – и так надолго.

– Надолго... – Лиу поежилась, а потом, замерев на мгновение, вскинула голову: – Можно попросить тебя о помощи?

– Попросить – всегда можно... – осторожно ответил он. – Но о какой?

– Вспомни, как это было. Пожалуйста. Так я смогу понять, что можно сделать здесь – и можно ли вообще.

Хрустальный шарик, вынырнув из рукава волшебницы, блеснул в лунном свете.

– Смотри сюда и вспоминай...

Знакомое ощущение горячей волны, прокатившейся по телу; вспышка голубого пламени под плотно сомкнутыми веками – и мир наполнила звонкая, морозная тишина…

– Ого... – донесся откуда-то голос Лиу. – Ничего себе! Тебя недаром боятся...

… Шаг. Еще один. И еще – осторожно, словно боясь расплескать Силу…

– Впечатляет, но – не то... – Лиу явно пришла в себя и теперь деловито скомандовала:

– Дальше...

Мимо брошенных алебард и шлемов, расплющенных тяжко упавшим на них взглядом…

– Дальше...

Мимо опрокинутой винной бочки и плавающей в луже палки… кажется, когда-то она была факелом…

Сквозь завал просмоленных дров, бросившихся врассыпную при его приближении…

– А вот тут помедленнее, пожалуйста, – волшебница приподняла шар до уровня глаз, всматриваясь во что-то, видимое только ей.

...Цепь разлетелась, брызнув кольцами по брусчатке – «да не будет откована заново»…

– Вот! – выдохнула Лиу, откинувшись. – Вот оно... – и добавила расстроено: – Зар-раза...

– Что? – переспросил Бродяга, преодолевая головокружение. – Что – «оно»?

Воспоминания о событиях того вечера были яркими, даже слишком – то ли место помогло, то ли хрустальный шарик Лиу, неизвестно, но Ян чувствовал себя так, словно только что пережил все заново.

– Когда ты разрушил цепь – даже не разорвал, ведь все звенья целы! – ты высказал пожелание. Высказал с Силой, выплеснув туда свою волю. И тем самым закрепил сделанное.

Лиу смахнула шар с ладони и продолжила:

– Здесь не смогут жить люди, не будет огня, пока целы звенья, на которых осела твоя воля. А они останутся целыми, пока ты сам их не разрушишь – ни природа, ни время, ни молот их не возьмут. Мне придется вернуться в Крофтон и извиниться перед гильдией – вижу теперь, что здесь ничего не сделаю. Только ты.

– Я помогу, – помолчав, ответил Ян.

– Нет, скорее – это я тебе помогать буду, – ответила Лиу, поднимаясь. – Спасибо. За то, что согласен... и за то, что не оторвал мне руки. Никогда больше не буду ловить Бродяг пригоршней!

Улыбка у Лиу вышла почти настоящей – светлой и беззаботной. Слишком беззаботной. Но в расширившихся на мгновение зрачках мелькнуло знакомое еще по Школе выражение. И теперь Ян знал, как его назвать.

Страх...

– Лучше просто: «Не буду ловить Бродяг», – ответил он тихо и наклонился, подбирая первые звенья.

Всего их было двести семьдесят девять, и рассеялись они не только по площади – некоторые пришлось полночи искать по близлежащим улочкам. Словно все эти месяцы Сила продолжала разгонять кусочки заговоренного металла, накрывая все большую площадь города. Тяжелые, холодные – слишком холодные даже для ранней осени, даже для гор – звенья были аккуратно сложены горкой у покосившегося столба, и видно было, что лежать так они не хотят. Металлический холмик дрожал от напряжения, звенья стремились рассеяться снова. Что с ними делать… и как?

– Прислушайся к себе, – прошелестел ветер. – Ты знаешь.

Лиу повернулась к Бродяге, сложив перед собой кисти вытянутых рук. Глаза сияли расплавом золота, плащ соскользнул с плеч – собирая Силу, маг не способен замерзнуть даже в вековых льдах Шесс-Вирдана. Холодно ей станет минуту спустя – когда Сила будет отдана.

– Бери и делай, как знаешь, – прозвучало чуть слышно, и пушистый шарик живого тепла лег в руки Яна, соединившись с бело-голубым огнем обруча. Несколько жгучих от холода звеньев бывшей цепи лежали на ладони, ожидая...

Ян зажмурился, пытаясь понять: чего именно?

И увидел – просто, ясно и четко...

Металл подавался под пальцами. Разрывались звенья, слепляясь в шипастый стебель; другие, истончаясь, расплывались изящными лепестками или обрастали по краю зубчатой каймой, становясь листьями.

В руках Бродяги разомкнутая цепь перерождалась, становясь цветком.

Стальной розой.

На излете, тратя последние капли отданной на это дело Силы, Ян воткнул цветок в стену ратуши. Сталь вошла в камень, словно в масло, и лунный луч посеребрил лепестки.

– Красивая, – вздохнула Лиу, зачарованно разглядывая розу.

– Ты тоже, – улыбнулся в ответ Ян...

Костерок – маленький, живой, задорный – был в этом городе первым за год. И хотя теперь можно было бы заночевать в любом доме, с площади уходить не хотелось. Потрескивала смола, отдавая тепло; отступала, пятясь от пляшущих языков пламени, темнота, и живым золотом переливался металл диковинной розы. На стенах домов танцевали тени – дрожащая косая полоса столба, размытые узоры решетчатой ограды... И две фигуры – они сидели, обнявшись, у самого костра, и их силуэты без стеснения заняли весь фасад ратуши.

Оба устали – так, как устает человек, целый день занимавшийся нелегкой, но любимой работой. Их согревало тепло огня – и осознание успеха. И сами собой забылись Орден и обруч, долг и Дорога – остался лишь человек, находящийся рядом, и чувство тихой радости.

Щека коснулась щеки.

Почти нашли друг друга губы, ничего не забывшие за шестнадцать лет.

Почти.

Ян и Лиу отстранились одновременно, ничего не сказав друг другу.

«Не будет откована заново», – вспомнил Ян, и показалось, что Лиу подумала о том же.

– Ничего уже не вернуть, – промолвила она, не отрывая взгляда от пламени.

«Не вернуть», – молча подтвердила дорога, что наутро повела Бродягу прочь из оживающего Рой-Фориса. Погони он не опасался.

Даже немного жалел, что, обернувшись, не встретит огненно-рыжего взгляда.

* * *

Ян не любил осень. Ночные холода, солнце за плотным одеялом облаков, затяжные промозглые дожди, обращающие всякий путь, кроме редких мостовых, в чавкающую голодную грязь... Не в радость все это человеку, живущему Дорогой. Но есть в самом начале осени пора, когда лето, уже шагнув за дверь, оглядывается, и под его взглядом увядание выглядит зрелостью, а ржавчина опавшей листвы – позолотой.

Он сидел, привалившись к стволу липы на самом краю поляны. Листва, лишь самую малость тронутая желтизной, просеивала солнечные лучи, роняя их на травяной пятачок, уже принявший первые увядшие листья. Алые жуки-солдатики деловито сновали меж стеблей, занимаясь чем-то, лишь им самим понятным. Куда-то спешили, что-то искали...

По крайней мере, они, кажется, находили.

А Ян – нет, хотя и перебирал одно за другим места, где «все началось». Такие, как эта поляна, где так давно (и так недавно) Бродяга остановился, чтобы осмотреть спасенную от костра ведунью... Где впервые услышал ее Имя, с тех пор не дающее покоя даже во сне.

Куда дальше?

Поляна, где они впервые встретились с Тенью – и где Мари впервые поблагодарила его?

Берег реки, где с Тенью было покончено?

Или… пепелище Дома?

Вспоминая одно место за другим, Бродяга не мог отделаться от ощущения: он ничего не найдет и там. Что тогда?

В Сероземье? На Архипелаг? В Айдан-Гасс, на ту сторону Моря Семи Ветров?

Сон накрыл его легким, как веяние ветра, покрывалом, отогнав назойливые мысли раньше, чем они переросли в отчаяние.

* * *

Пробуждение было быстрым, но на удивление спокойным.

На поляне кто-то появился.

Обруч не поднимал тревоги – вновь прибывший врагом не был. Просто сообщил Бродяге, что одиночество его нарушено.

Ян приоткрыл глаза, глядя сквозь ресницы – и увидел шагах в трех человека.

Тот был молод – или очень моложав. Странная поза, на вид весьма неудобная – полуприсев, одна нога чуть впереди, – вовсе не отягощала его, и руки готовы были взметнуться в небо крыльями. Тонкие губы – в чуть лукавой, но беззлобной улыбке. Странно только, что глаза не улыбались вовсе – улыбка гасла, не достигнув их. И это было даже заметнее того, что они разного цвета: карий и зеленый…

– Чутко спишь, Бродяга, – уважительно отметил он, опуская руки и выпрямляясь, и Ян понял: не взлетать собрался странный незнакомец – напротив, только что опустился.

– Привет... Тьери? – слова Яна были вопросом лишь наполовину: Линн упоминал о знакомом Всаднике, причем только об одном.

– Привет, Ян, – вновь прибывший закончил движение и сел на траву напротив, подобрав под себя ноги. – Раз мы друг друга узнали, знакомиться незачем, и можно сразу – о деле. Линн просил найти тебя. Просил передать два слова: «Мари нашлась».

Поляна поплыла перед глазами – то ли от неожиданной вести, то ли от резкого подъема.

– От себя добавлю: ты сберег бы кучу сил и времени, назови ты Линну ее Имя – или хотя бы просто имя. Он – да и я – знаем ее давно… – говорил в это время Тьери. Словно только заметив движение Бродяги, он поднял руку и добавил другим тоном: – Да сядь ты, сядь… Сейчас бежать никуда не надо.

Ян послушно сел, переводя дыхание. Всадник продолжил с прежней неспешностью:

– Где-то через неделю после начала твоего поиска я навестил Линна и Гленну. Мы очень редко виделись последнее время, и новостей накопилось много. Кузнец очень любит тебя, Ян, – не меньше, чем родных сына и дочь. Так что и о тебе я услышал немало. Это – вдобавок к легендам, которые прорастают по твоим следам, как грибы. Только ведь не все становится частью легенды, верно?

Тьери сорвал сухой стебель и сунул его меж зубов. Повеяло горелой травой. Ян не отвечал – слова куда-то пропали, их не хватало даже на самые простые вопросы. Собеседник его смотрел в небо, продолжая:

– Нигде не слышал о том, чтобы у Бродяги-с-Обручем была спутница. Ты всегда один, приходишь ниоткуда, уходишь в никуда, и серый плащ заметает твой след... Кстати, плащ бродяжий мне знаком с детства. А у тебя его сейчас, вижу, нету…

– Где Мари сейчас? Что с ней? – перебил гостя Ян, мало заботясь о вежливости.

– У Гленны и Линна дома, – с видимой неохотой проговорил Всадник. – Мы встретили ее через пару недель после того, как ты ушел. В самом Кэйм-Батале. Линн пытался связаться с тобой – не нашел и следа. Прости, но я не могу рассказать много – она просила меня... Хочет поговорить с тобой сама.

«Друг моего друга – мой друг», – говорят в Айдан-Гассе, и говорят не зря. Отчего ж в голосе Тьери, друга друзей Бродяги, слышен такой холод? Ян встретил и удержал взгляд немигающих разноцветных глаз: улыбки там не было. А что было?

Не враждебность, нет.

Отчуждение.

Тьери развел руками:

– Не мне тебя судить… не до конца ведь понимаю. Если б считал подлецом – скрывать не стал бы. Вызвал бы на поединок. Хотя и знаю, что даже Всаднику против Бродяги пришлось бы туго.

Глубоко вздохнув, Тьери добавил с чувством, странно напомнившим обиду:

– Я бы от нее не ушел.

Ян промолчал…

Попрощались сухо, так и не подав друг другу руки. Яну хотелось поблагодарить Всадника за добрую весть – и в то же время не хотелось говорить вообще. Тьери шагнул с обрыва, раскинув руки, на ходу ставшие крыльями. Золотом сверкнула чешуя резко вытянувшегося тела – тела, которое никакие крылья не подняли бы в небо без легендарной драконьей магии.

Ни слова, ни брошенного назад взгляда. Пришел – исполнил порученное – ушел, не оглядываясь. Яну не хотелось так расставаться, и, зачерпнув памяти у обруча, он начал искать подходящие слова. То ли благодарность, то ли – пожелание...

«Живи счастливо и умри человеком, Всадник!» – вспомнив, наконец, принятое на Кехате прощание, Ян потянулся мыслью к плывущей далеко на небосводе золотистой точке.

«Тебе того же, Бродяга!» – долетело из-под облаков.

Вспоминая эти слова впоследствии, Ян все яснее понимал, что смысл их куда глубже простой вежливости.

«Тебе того же…»

* * *

Ян пробирался через еловый лес, осторожно отгибая мохнатые нижние ветви. В лесу царил полумрак, и трава под елями не росла, а на слежавшейся хвое бродяжьи сапоги не оставляли следа. Шел он, на первый взгляд, совсем не туда, куда нужно было: столица осталась далеко на северо-западе. Месяц ходу, а по осеннему мокропутью – и того больше. А разгоняться так, как Бродяга любит и умеет, можно далеко не всегда и не везде. Поэтому сейчас Ян искал не дорогу.

Ему нужна была река.

И через ельник до нее было ближе всего.

Еще три шага – и под ногами похрустывает камень. Давно лежавший здесь, обласканный водой и солнцем… Морская галька подошла бы больше, да и сама река – излучина потока, сбежавшего с гор, но уже остепенившегося и готового притвориться добропорядочной равнинной рекой – была мало похожа на привычный Яну пляж на южном берегу Торинга. Но выбирать не приходилось.

Наклонившись, Ян поднял обточенный плоский голыш.

И, примерившись к речной глади, метнул – сначала камень, а потом, вслед за ним – самого себя. Только галька, отскакивая, летела над водой, а Ян – над миром, едва касаясь его.

Каждое прикосновение камня к голубому зеркалу – короткая вспышка образов вокруг Бродяги: предгорный лес; сереющая осенняя степь; снова лес, но уже широколиственный, сбросивший листву к зиме; и, наконец, широкая, похожая на озеро река – Леатта Имменари.

Камень достиг другого берега и, звонко цокнув, лег среди галечника.

Бродяжьи сапоги, мягко спружинив, замерли на знакомой брусчатке у ворот Кэйм-Батала – если быть совсем точным, ворот, именуемых Речными, потому что в стене Кэйм-Батала их восемь… Хоть и называют этот город девятивратным. Почему – история другая, но разве до историй сейчас Бродяге?

Ворота остались позади, и, привычно вписывая свой путь в хитросплетение улиц Малого Порта, Бродяга поспешил на проспект Золотых Львов. Он шел, минуя дома и лавки, мастерские и трактиры, и, среди прочих, неприметное здание с известной по всему Альверону вывеской: сияющий шар в протянутой руке и надпись «Имеющий Свет да поделится». Чем-то знакомым повеяло от полукруглых каменных ступеней – и Ян, остановившись на мгновение, обернулся.

Здесь был след, который он так долго искал, след явный и ясный, несмотря на многомесячную давность – но уже ненужный.

Так или иначе, Бродяга трижды подумал бы, прежде чем ступить на территорию Ордена Света, пусть даже это не консулат, а просто лечебница, в которой помогают всем и никогда не задают ненужных вопросов. Знать бы еще, зачем Мари заходила сюда... Где-то под ложечкой шевельнулось запоздалое беспокойство, и Ян ускорил шаги.

* * *

Боль, чуть приглушенная Силой целителей, но не менее острая...

Крик...

Усилие, способное, наверное, зажечь звезду – или выпустить в мир новую жизнь.

Плач – тонкий, тихий и в то же время мелодичный, как самая лучшая на свете песня.

«Девочка у тебя... Дочь. Велли, давай полотно...»

Слезы застилают глаза, мешая видеть – только слезы уже не от боли, а от сумасшедшей радости, отголоски которой не погаснут еще несколько часов, лишая сна.

И крохотное тельце ребенка в руках сестер Света выглядит самым совершенным из всего, что есть в мире; и Мари не замечает, что седоголовая старшая целительница смотрит вовсе не на дитя...

...Взгляд ее сосредоточено изучал ямку у основания шеи роженицы, меж ключиц.

* * *

Светильники в коридоре пригашены на ночь, но не до конца: их свет разгоняет не только тьму, но и заразу; поэтому перед палатой крестьянина, заболевшего ропотухой, свет горит в полную силу, чтобы хворь не расползлась по всей лечебнице. И точно так же ярко – хотя и по обратной причине – горит светильник у палаты, в которой находятся ведунья и ее дочь: ничто худое не должно проникнуть сюда; ничто не должно угрожать жизни, которая только началась. Жизнь есть свет, и материнство – свято. Это истины, в которых не позволит себе усомниться ни один светлый маг – будь он воином, целителем, учителем или одним из тех, кому приходится совмещать первое, второе, третье и еще очень многое. Это – понятно, привычно, естественно. Иное дело, когда речь идет о непривычном, мало того – небывалом. И даже не речь, а самый что ни на есть спор.

Именно это происходило в келье старшей целительницы, и, хотя комната ее была в дальнем конце коридора, Мари слышала каждое слово.

Голос – девичий, резковатый, дрожащий от гремучей смеси страха и азарта:

– У нее же знак!..

Мари узнала этот голос. Так говорит Велли, большеглазая девушка-фэннийка, недавно поступившая в ученицы к хозяйке приюта Лайэ.

– Я его тоже видела, – звучит ответ, и в нем – холодок предостережения. Но Велли не может остановиться, не выпустив пар:

– Она – из этих… с севера. Маг-убийца, проклятая и обреченная на бездетность… «ардар».

– Их называют уртарами, Велли, – спокойно поправила Лайэ. – И значит это на шесс-радате всего лишь – «опоясанный». Кстати, пояса-то у нее и не было, заметила?

Велли обескуражено кивнула. Наставница продолжила тем же размеренным тоном:

– Ты, однако, права: детей у них не бывает. А эти роды мы принимали вместе.

– И… что теперь? – осторожно спросила девушка.

– Значит, она – не уртар, – пожала плечами Лайэ. – Успокойся. Консулу я сообщу. Если нужно, старшие ее найдут. А мы… Света ради, позволим ей пожить здесь три недели – как всем. Потом ей придется уйти.

Лицо молодой целительницы приобрело озадаченное выражение, сменившееся отрешено-серьезным, неожиданно жестким. Зеленовато-карие глаза прищурились:

– А если попробовать… задержать? Или…

Лайэ, покачав коротко стриженой седой головой, нахмурилась:

– Она не уртар. Если она нечто меньшее – мы согрешим против Света, проявив жестокость. А если нечто большее… Велли, мы с тобой – целители. Не бойцы…

Целительница встала, завершая разговор. Отвернулась к окну, ловя серебристое сияние луны и стремясь восстановить внутренний покой и сосредоточенность… Только мысли в голове толпились совсем другие – о странной женщине с севера и ее новорожденной дочери, о только что отзвучавшем разговоре, о Велли и о выражении, мелькнувшем в ее глазах. Проглядели что-то ребята при распределении, ох проглядели: да, конечно, девочка – хороший, сильный маг…

Явно не боец… но и не целитель. Точно не целитель.

Еще раз представив себе прищур зеленовато-карих глаз, Лайэ попыталась придумать подходящее дело для своей помощницы – и тут же поняла.

Дознаватель.

Говорить ей об этом пока не стоит, а вот на остров надо сообщить, и срочно. Если еще не сообщила сама Велли.

Тонкие пальцы хозяйки приюта потянулись за пергаментом.

«Три недели – много. Слишком долго. Пойдут слухи, поползут страхи… Как только смогу встать – надо бежать отсюда. Только как же найти Гленну?» – думала Мари, проваливаясь в неглубокий рваный сон – без сновидений, но и без покоя. Она уже не видела, как Лайэ, отправив послание, зашла в ее палату. Не почувствовала, как сильные заботливые руки поправили сбившееся одеяло. Не видела, как округлились глаза целительницы, когда та услышала ее шепот во сне. И не слышала ни торопливых шагов по коридору до порога, ни уж тем более обрывочного разговора полушепотом, казавшегося односторонним:

«Ты в Торсале?.. Жаль. Тебе было бы интересно… У роженицы знак Шессера… Да, родила нормально, девочку… А, еще: засыпая, она, кажется, произнесла твое имя… Будешь послезавтра? Хорошо, жду…»

* * *

Вдаль и вверх, теряясь в предрассветной дымке, убегает Улица Золотых Львов. Шаги – частые, широкие, как всегда, почти бесшумные – догоняют беглянку, и витрины дорогих лавок и магических консультариев, кофеен-кэллави и разномастных мастерских мелькают по сторонам обрывками сновидения...

«Почему Бродяги не ездят верхом? – А вы ж покажите мне такую лошадь, чтоб смогла хотя бы догнать Бродягу!..»

...зябко, и каждый выдох надолго повисает в воздухе облаком белесого пара, но Ян не чувствует холода: быстрая ходьба – возможно, слишком быстрая – согрела даже больше, чем хотелось бы.

Но вот и дверь.

Кованый узор на стальном полотнище даже в безлунную ночь зовет полюбоваться переплетением листьев-мечей и стеблей-бердышей, кольчужными волнами моря, диковинными жуками в крохотных гефарских кирасах и свирепыми воинами, чьи доспехи – размером чуть больше панциря жука, а на лицах видны и ярость, и ужас, и упоение боем... И всякий раз взгляду открывается что-то новое, словно знаменитая «голубая» сталь оживает, чуть заметно меняя узор....

Но стоять и смотреть некогда – вперед, скорее!

Прикосновение к металлу рукояти, как всегда, теплому – и дверь распахивается, открывая узкий коридор со ступенчатым полом... В который раз?

Неужели только третий? Пожалуй. Или четвертый. Бродяга нигде не бывает часто – слишком велик мир, слишком длинна дорога, и маковым зерном на ней – серая фигурка в долгополом плаще... Но нет: плащ давно развеялся пеплом, и Дорога уже не зовет, как прежде, но это, на самом деле, неважно: описав широкий, в полмира, круг, потеряв многое из того, что привык считать своим, он, наконец, пришел.

Или?..

Нет ни радости обретенной цели, ни хотя бы покоя от того, что завершен поиск – лишь тоскливый холод предчувствия да навязчивая, горчащая мысль: что-то не так.

Только вот что?

Семь шагов по вытертым каменным плитам коридора. Поворот направо и еще один шаг – через порог, в огромную комнату с камином, перестроенную Линном под торговый зал. Путь, прописавшийся в памяти с первого раза, ноги проходят без участия головы, оставляя ей множество возможностей – думать, вспоминать, представлять...

Лицо Ян помнил лучше всего – и отрешенно-сосредоточенное, каким оно было на площади Рой-Фориса, и солнечно-теплое – когда его согревала улыбка. Как живые, сияли глаза – а они ведь и были очень живые, каре-черные, искристые. Ян вспомнил мягкие, нежные прикосновения тонких пальцев, плавные движения кистей при разговоре, неслышный шаг легких ног. Вспомнил голос – и в песне, и в речи бывший звонким и чистым, полным радости или печали, но никогда – бесцветным. Вспомнил многие ночи у костра в дороге и первый вечер в Доме – он же и единственный.

Хватило нескольких мгновений, чтоб все это возникло в памяти – и всего одного шага, чтобы увиденное за дверью сбило мысль, заставив застыть и сжаться. Торговый зал оружейни производил странное впечатление: что-то было неправильно. Словно комнату подменили очень похожей, но ненастоящей. Не опасной, нет – обруч молчал, но непривычной и не совсем приятной.

Даже свет из зависших в углах шаров-светильников лился неправильно, косо, отбрасывая темные пятна теней туда, где их отродясь не было. Ян всмотрелся в одно такое пятно, за прилавком – и, разглядев, одним прыжком пересек зал.

Линн сидел, точнее – лежал, уронив голову на сложенные ладони. Плетеный ремешок съехал набок, и редкие седые волосы, рассыпавшись, закрыли лицо.

Ян помедлил мгновение-другое, боясь коснуться мастера, боясь почувствовать ставший неприятно привычным холод мертвой плоти.

Ни крови, ни яда в воздухе не ощущалось, не было и вовсе неощутимого, но очень знакомого Бродяге запаха недавней смерти. И все же...

Коря себя за упущенные мгновения, Ян осторожно тронул запястье Линна.

Рука оказалась теплой на ощупь. Еще теплой? Нет: меж кожей и костью – чуть слышно, размеренной дрожью паутинной нити – пульсировала жизнь.

Ян рванул мастера за плечи, поднимая голову, – каким он оказался легким! – и взгляд Линна-кузнеца, беспомощный без оставшихся на столе очков, сосредоточился на лице Бродяги.

– Привет, Йиссен, – пробормотал оружейник хрипловатым спросонья голосом.

Откашлялся, пару раз моргнул, и, окончательно проснувшись, смущенно улыбнулся:

– Прости, напугал... Да кто меня, старика, убивать вздумает? Очень хотел встретить, когда придешь, да задремал под утро. Присядь с дороги... есть будешь?

Ян мотнул головой, то ли отказываясь от еды, то ли – пытаясь утрясти мысли и впечатления. Вдохнул, выдохнул, почувствовал себя чуть спокойнее.

– Спасибо, Линн, – и добавил, замерев от тянущего ощущения под ложечкой: – Мари спит?

Линн еле слышно вздохнул:

– Она ждет. Наверху.

Недоговоренность повисла в воздухе столь явственно, что хотелось пригнуться.

– Мари было очень худо, когда она попала к нам, – продолжил Линн. – Гленна лечила ее – так, как она умеет. Иногда заходила в ее сны, и однажды увидела там тебя. Что именно увидела, не говорит – знаю только, что потом Гленна ушла в комнату и плакала. А когда я попросил Тьери отыскать тебя, Мари была... Сначала она была против.

Линн умолк и отвернулся, протирая очки.

И ни слова больше. Ни взгляда – Ян только и успел заметить в глазах старого мастера влажный блеск.

И лестница-винт с полированным столбом посредине показалась куда длиннее – Ян не взлетел по ней, как хотелось вначале.

Взошел.

* * *

Встреча...

Сколько раз думал о ней – не о встрече, о Мари. Надежда и природное упрямство не давали усомниться ни на миг – они увидятся. А как, где, когда – не думалось. И уж точно не думалось, что все будет именно так.

Горница в доме Квеллей – стены мягкого бежевого цвета, окна, выходящие на юго-восток, первые лучи утренней зари на полупрозрачной шторе. Шандалы со свечами – длинными, витыми, горящими тревожно и неровно. И тяжелый ясеневый стол – поперек. Словно граница.

Его ждали здесь без радости. Даже без обиды или гнева.

Просто понимая, что эта встреча, этот разговор – неизбежны, пусть и неприятны.

Такого лица Ян еще не видел. И не хотел бы видеть – будто выцветшее, равнодушное, спокойное, почти скучающее. Тени под глазами – теми же, глубокими, темно-карими – до черноты.

И сами глаза – которые смотрят куда угодно, но не на него. Словно его и нету.

– Не надо было приходить, Ян. Но раз уж ты здесь...

Движение руки в сторону тут же подъехавшего кресла:

– Садись. Мне пока трудно разговаривать стоя.

Мари чуть шатнулась, опускаясь в кресло, и Ян на миг заглянул в ее глаза – и увидел там не себя. В зрачке мелькнула, тут же исчезнув, улица...

* * *

...кривая, заплеванная улица Кэйм-Батальской окраины.

Щербатая брусчатка больно бьет по ногам, обутым в мягкие лесные сапожки.

До ворот осталось совсем немного...

Топот десятков ног, крики и улюлюканье за спиной.

Камень мелькнул у виска безобидной тенью – мимо...

Обжигающая боль в сорванном горле и в легких, где не второе – десятое дыхание успело и открыться, и закрыться снова. Боль в руках, бережно прижавших к груди драгоценный живой комочек. Жгучие слезы, так и оставшиеся в глазах – нельзя сейчас плакать, потом, когда-нибудь...

И вдруг все кончилось.

Касание теплой руки, шорох мягкой ткани.

– Чем это вы заняты, почтенные горожане? – звучит над головой глубокий женский голос.

Сказано это было так, что каждое слово – включая два последних – показались вылитым на головы ведром холодной воды.

Толпа заворочалась, словно утроба несытого зверя.

Вперед протолкался один из зачинщиков – то ли ремесленник, то ли торговец: худой, сутулый, глаза бегают… Из тех, кто по жизни привык прятаться за чужую спину, но сейчас, в толпе, ощутил себя героем. Распрямив узкие плечи, он подбоченился и изрек:

– Ведьма это. Негоже ей в городе жить. С выплодком она, вишьте… Убивать не будем...

И добавил, оглянувшись на остальных:

– Но выгнать – выгоним!

Толпа поддержала его радостно-буйным шумом. Правое дело. Чистота стольного города Кэйм-Батала, да пребудут его врата закрытыми для скверны…

– Еще и с ребенком, – вздохнула женщина. – Стыдоба. Как рука-то поднялась? Шли бы лучше домой, почтенные, заждались вас там, поди…

Сказанного хватило, чтобы на время сковать толпу недоумением.

– Эт-та кто? – ошалело пялясь, спросил наконец один.

– Откуда мне эту кур… – взвинченным до визга голосом ответил другой, да осекся, услышав сбоку осторожный шепот:

– Язык-то попридержи, сосед, не укоротили бы! Это Гленна Квелль, целительница…

– Муж ейный…. того… оружейник... – с опасливым уважением добавил еще кто-то.

– А хоть и сам… ампиратор!.. – выплеснув остатки куража из-за спины соседа, тут же и заткнулся визгливый, сам себя испугавшись.

Гленна спокойно прислушивалась к летавшим туда-сюда клочьям фраз. Человек сорок, сосчитала она без труда, отстраненно. Нет, уже меньше – примкнувшие позже разбегаются, скрываясь в подворотнях и за углами… Она чувствовала каждого из них – страх и ярость, колебание и гнев, не от большого ума сочтенный праведным.

А ей гневаться негоже – слишком много Силы собрано в ее руках, и невидимые шустрые искры, щекочущие кончики пальцев, могут не только исцелять...

– Сказано вам, люди добрые, идите домой… Здоровыми вернетесь! – дружелюбно произнес щуплый неказистый парень, шагнув откуда-то из-за спины Гленны.

И широко улыбнулся.

Очень широко.

Обернувшиеся посмотреть на него побежали первыми, подорвав и остальных – а потом божились кто кем привык, что зубов у парня было не тридцать два, а цельная сотня, то ли в два, то ли в три ряда, и что были они похожи на клыки или кинжалы – но уж явно не на нормальные, человечьи...

Им не верили, но кому было до этого дело?

Точно не Гленне, которая склонилась над девушкой, касаясь одной ей ведомых точек на обмякшем, почти бесчувственном теле.

Не Тьери, неумело державшему на руках спеленутый, еле слышно дышащий сверток...

...И не Яну, которого в то время не было рядом.

* * *

– Иди своей Дорогой, Бродяга, если найдешь ее. Мы – люди взрослые. Жили друг без друга раньше, проживем и сейчас.

Оглянулась на плотно прикрытую дверь за спиной и добавила:

– И дочь выращу. Не брошу.

Он слушал молча, и слова, каждое – камнем, ложились на душу, словно на чашу и без того перекошенных весов.

Заслужено? Глупое слово. Слова вообще оказались глупыми, пустыми, шелухой без содержимого. А содержание не находило выхода в словах – из самого дна, из сумеречных глубин души прорастал, прорываясь наружу, беззвучный отчаянный крик, словно дракон, пытающийся скинуть всадника. Голубым огнем полыхнули глаза Бродяги – жутким, страшным даже для него самого. Одного слова, движения, даже мысли хватило бы, чтоб исчез и разделивший их стол, и запертая дверь – даже вместе со стеной.

Но ведь на его пути стояли не только стол и стена...

И наступил момент – миг озарения, когда все становится кристально ясным и на всякую мысль находится время. Бродяга ощутил, что ему по плечу и эта, незримая преграда. Да, трудно, почти невозможно – заставить человека переломить решение, принудить стержень-волю прогнуться, подчинив своему желанию... Но именно сейчас, на накале отчаяния и боли, невозможное стало возможным. И ладонь почему-то ощутила рукоять того самого меча из Кузницы Ордена, а души коснулся взгляд безликой фигуры из тени. Понимающий, почти сочувствующий:

«Попробуй, может, у тебя получится? Я ее сломать не смог...»

«Берегись, Йиссен: душа – не стол, разрубишь – назад не сложишь», – проговорил другой, давно умолкший голос, и Ян дернулся, словно от ожога, и вцепился в загривок рвущегося наружу зверя – не пуская, подчиняя, успокаивая.

Удалось.

Схлынувшее отчаяние – будто его и не было – сменилось пустотой, и очень захотелось спать. Лечь, провалиться в сон и никогда уже не проснуться.

– Я так долго тебя искал… – вздохнул он, остро чувствуя бесполезность собственных слов.

– Понимаю, – спокойно ответила ведунья. – Я тоже искала тебя… когда-то.

Ян молчал. Плавная речь Мари текла, как ледник в горах Ак-Торана, безо всякой магии замораживая сердце.

– Наверное, это… нормально, – закончила она, чуть задумавшись, прежде чем выбрать слово. – Наверное, так и должно было быть.

– Наверное, – эхом отозвался Ян, тщетно пытаясь поймать ее взгляд.

Встал, и, не оглядываясь, вышел из комнаты.

Сделал несколько шагов вниз по лестнице, ощущая, как тело ноет, отходя от напряжения невыплеснутой Силы...

Остановился, привалившись лбом к холодному полированному дереву колонны – обруч глухо стукнул о дерево.

Поднял глаза, мазнув по стенам рассеянным взглядом. И только тогда понял, в чем была странность.

Cо стен исчезло оружие. Всё.

Кольчуги и панцири, щиты и латные рукавицы были на месте, и в углу по-прежнему зевал поднятым забралом полный гефарский доспех. Но ни одного клинка – хоть плохонького... Хотя найти плохой клинок в мастерской Линна Квелля и так было бы сложно.

Ян обернулся к Линну с немым вопросом – неужели его здесь боятся?

И прочел в глазах ответ: зная, о чем будет разговор, они боялись – и его…

И еще больше – за него.

Но от этого почему-то не стало легче, только в глазах больно защипало, как тогда, на пепелище у реки.

Он не плакал давно, очень давно.

И не мог допустить этого здесь – хотя знал, что в этом доме его примут любым.

А может быть – именно поэтому...

* * *

Дверь на входе в оружейню была скорее украшением, признаком мастерства создателя, дополнением и подтверждением вывески, чем настоящей защитой. Имя и репутация мастера оберегали его жилище куда надежнее, чем кованая им же «голубая» сталь и хитроумные замки, вскрыть которые могли бы всего три человека во всем Альвероне... Да нет, уже, пожалуй, только два: нынешний Оружейник Торинга был куда слабее покойного Антара.

Даже те из воровской братии, кто не знал о мастере Квелле почти ничего, относились к нему с непонятным уважением; а те, кто знал больше – просто обходили мастерскую по другой стороне улицы.

Посетителей было много – дверь издали улавливала зуд-жажду коллекционеров, азарт юнцов-дружинников, пришедших купить первое настоящее оружие гефарской ковки; спокойный интерес воинов бывалых, видавших многое; восхищение и зависть других мастеров. Даже эмиссар Внутренней охраны, перед которым сами собою открывались любые двери по всей империи, замер на несколько мгновений, прежде чем потянуться к дверному молотку. Этот гость задержался надолго, учтиво и обстоятельно побеседовал с хозяином и ушел с поклоном, оставив заказ на уникальные гибкие – «живые» – доспехи, точно по мерке его императорского величества Хэккара Девятого.

После этого визита положение мастера Квелля в столице упрочилось окончательно. Дверь же чувствовала собственную бесполезность и откровенно скучала, лениво играя узорами.

Это утро, однако, выдалось на редкость полным событий. Вот и сейчас: кто-то шел, точнее – несся вихрем, скатывался по узкой лестнице коридора, перескакивая ступени.

И человек этот не был врагом. Он не был вором, стянувшим со стойки стилет с украшенной самоцветами рукоятью.

Даже – не покупателем, раздосадованным неуступчивостью мастера.

Дверь впускала и выпускала его прежде, более того – сегодня. Его голос, касание его руки заставили бы дверь открыться в любое время «от полуночи до полуночи» – так наказал кузнец.

И так было.

А сейчас даже у двери не оставалось сомнений: он уходит насовсем. И Мастер этому не рад.

Выпустить?..

Остановить?..

А получится ли?..

По недолгом размышлении дверь сделала лучшее, что могла: испуганно отлетела, едва не задев подходившего снаружи человека.

Ян выбежал наружу, извинился, не глядя, потом взглянул...

Узнав, резко отвернулся и, срываясь на бег, поспешил прочь.

Во взгляде, которым Тьери проводил удаляющегося Бродягу, не было ни злобы, ни злорадства.

Всадник смотрел с жалостью и облегчением.

* * *

С той самой поры легенды о Бродяге-с-обручем утратили всякое подобие достоверности, растворившись во множестве сказаний и баек, носившихся по Альверону. Вскоре они тихо угасли, осев в немногочисленных книгах и аккуратно подшитых отчетах наблюдателей Светлого Ордена.

Но даже они – терпеливые подмастерья Рава Халиа, которые, склонившись над хрустальными сферами, процеживают каждую весточку в поисках намека на след – вот уже много месяцев кряду молчат...

* * *

…Это ли – свобода? Таков ли я на самом деле?

Как и было мне сказано, я потерял все – даже то, что искал.

Но нет в моем сердце радости, и истина осталась скрытой…

Из ненаписанного дневника Бродяги

Предрассветная тьма чернее полуночной.

Альват-Ран Вэйле

Добротный серый плащ – плата за чей-то вправленный позвоночник – грел не хуже утраченного и от дождя и снега укрывал исправно… хотя, конечно, не был тем, прежним.

Дом кузнеца в глухой энгвальтской деревне – пахнущий невкусным дымом каменного угля, перегретым железом и гарью – тоже мало напоминал тот, стоявший некогда на поляне у Вельты. Но зиму прожить помог.

Прожить.

Он теперь не выживал, не переживал, не рвался из последних сил, стремясь чего-то достичь.

Просто – жил, ничего от собственной жизни не ожидая. И это было непривычно, больно и пусто – хотя дел хватало для того, чтобы заполнить любой день до самой полуночи.

Местный кузнец – седобородый крепкий старик – все еще называл его учеником, хотя сам теперь брался за молот куда реже, чем за кружку с пивом; притом пьяницей дядюшка Витан сроду не был. Сельчане быстро смекнули, что пришлый мастер кует не хуже, а напротив – много лучше местного, лишь на словах принявшего его в ученики. Ножи и заступы, рала и топоры, кочерги и подсвечники – спрос на ковку был достаточен для того, чтобы Бродяге хватало на хлеб, молоко, сыр и даже изредка – на мясо. Ян работал на совесть, не стремясь создавать шедевры, – но гефарская школа сказывалась сама собою, а сделать что-то хуже, чем умел, Бродяга просто брезговал.

Ян спохватился, когда молва о мастере-кузнеце разнеслась по всей округе. Это было из рук вон плохо и значило, что скоро надо будет уходить и отсюда. Вот только растает снег, да реки вернутся в берега, а птицы – в леса Альверонского севера… И даже если Дорога так и не позовет его, Ян снова отправится в путь.

Куда угодно.

Лишь бы идти.

А пока что…

У местного пива – густого, пенного, сладковатого – было всего два недостатка. От первого Ян был защищен надежней некуда: иллэнквэллис числил спирт среди ядов и не позволял ему накапливаться в крови, не давая забыться, но при этом – спасая от дурного хмеля, утренней головной боли и жажды. Однако запах перегара, отвратный, как бессмысленность пустой жизни, оставался. И Ян спозаранку яростно полоскал рот и горло, молча проклиная безделье и тягучую лень, которые охватывали деревню в конце каждой недели.

Вот и в этот раз он привычно дошел до ручейной запруды, из которой собрался зачерпнуть воды, наклонился – и поморщился, не обнаружив в вымощенном камнями крохотном бассейне своего отражения.

Он не любил зеркал, а оказавшись рядом с водой – старался в ней себя не рассматривать. Обруч, будто понимая эту причуду, подчас делал Бродягу «неотразимым». Это было удобно, особенно когда приходилось красться и прятаться, однако неприятно: в легендах отражений не имели только нежить да нечисть, и Ян мог подтвердить – не только в легендах. Заглядывая изредка в пустые зеркала и зияющие небом озера, Ян все чаще вспоминал Тень – тоже не имевшую ни отражения, ни Имени… ни смысла существования.

Бродяга мотнул головой, отгоняя тоскливые мысли.

Моргнул и облегченно вздохнул: в воде появилось отражение, и он его, вопреки обыкновению, разглядел.

Лицо как лицо: рот широковат, тонкий нос с горбинкой, высокий лоб… за последние несколько лет он стал слишком высоким, и морщины наперегонки побежали над бровями – глупая привычка глядеть на мир исподлобья не прошла даром. Шрам на левой щеке, едва заметный – со Школы. Виски подернулись серым – кто придумал сравнивать седину с серебром? Пыль это, серая дорожная пыль…

Ян не хотел встречаться взглядом с самим собою, потому в глаза глянул в последнюю очередь. И оторопел, не заметив в отраженном взгляде ни скуки, ни усталости, ни, коль уж на то пошло, даже той же оторопи.

Серо-синие глаза отражения непонятным образом сочетали в себе серьезность и улыбку, спокойствие – и тень озабоченности срочным делом.

Час от часу…

Ян присел, не теряя странное отражение из виду.

– Ты кто? – спросил тихо, враз охрипшим голосом – видно, всерьез считая, что вопрос задан не зря.

И почти не удивился, услыхав ответ.

* * *

Давным-давно, в городе на другом берегу Моря Семи ветров, стоял дом – давно не беленый, со щербатой трубой и окнами, заставленными цветами в горшках настолько, что в занавесках просто не было нужды. На второй этаж – если так можно назвать неотапливаемый и оттого лишь летом жилой чердак – вела деревянная лестница, ступени которой не скрипели, кроме трех. И босые ноги девочки лет тринадцати – легкой, шустрой, сероглазой – старательно переступили через них. Не нарушить бы раньше времени задумчивую тишину, в которой, кажется, можно угадать не только шорох пера по бумаге, но и беззвучный шелест мыслей – как листьев в вековом лесу. Да и не только: если прислушаться, можно различить тихое-тихое бормотание – то ли песню, то ли стих, то ли детскую считалку-лэммидари.

Дверь наверху была приоткрыта – как всегда. Как раз настолько, чтобы в проем вместилось востроносое, не больно красивое, но удивительно живое личико. Девчушка, показавшаяся в дверях, набрала как можно больше воздуха и выпалила:

– Учитель, а может живой человек увидеть лицо Настоящего?

И только после этого открыла полыхнувшие серебром глаза.

Напевное бормотание стихло.

Рука, державшая перо, замерла в воздухе.

От стола, погребенного под ворохом исписанных вдоль и поперек желтовато-белых листов, оторвался плотный коренастый мужчина лет... одному времени ведомо, скольки: волосы вокруг давно перемахнувшего макушку лба были седыми и не больно частыми, но ровно лежать отказывались, словно вспоминая ветер; глаза укрылись в тени кустистых бровей да в близоруком прищуре, исчертившем лицо сетью морщин – но были неожиданно молодыми, яркими, и очень часто – удивленными... Самые удачные из портретов – в книгах и на стенах библиотек – именно те, на которых удалось сохранить этот взгляд.

– Не кличь меня учителем, Званка, сколько говорить? – проворчал он тем бесполезно-грозным тоном, каким взрослые пытаются утихомирить совсем маленьких детей. И подмигнул.

– Ну, Де-е-еда… – Званка, убедившись, что гнать ее не собираются, шагнула внутрь и стала у двери, опершись плечом о косяк.

– Увидеть… – старик неопределенно хмыкнул, вытирая невесть откуда добытой тряпицей капли чернил, плеснувшие на стол с пера. Оглянулся на внучку, словно впервые разглядев ее. Помолчал и, наконец, изрек:

– Ты, постреленок, книги читай пока. Во-он их сколько!

Книг на полках у стен было и правда без счету – но ответы в них давались далеко не на все вопросы.

Званка знала это отлично – читала она с трех лет, причем все, до чего дотягивались ручонки и любопытные острые глаза.

– А если совсем невтерпеж – в зеркало загляни, – продолжил Деда. Именно так звали его дома, и крайне редко – по имени, известному нынче на всех трех материках и пяти архипелагах.

– Эт зачем … в зеркало?— ожидая подвоха, вскинулась девчушка.

– А затем, – прищурился дед. – Вон уж какая барышня вымахала, меня того гляди перерастешь… а на голове словно стая драконят передралась…

Девчонка обижено засопела, без особого успеха пытаясь пригладить встрепанную русую шевелюру. И дед смягчился. Внезапно изменив тон – и, кажется, даже сам голос, – он добавил:

– Лови строчку: «Образ образа Его – в отражении зеркальном». Может, прорастет когда – ты ведь, внученька, немало сможешь…

Через много лет Звана рэй Далмир, внучка и единственная ученица Вайниса Леммифадского, вырастила из этой строки знаменитую «Поэму отражений». А еще через два века ее нашел в библиотеке Торинга школяр по имени Ян.

Нашел, прочел, полюбил и отложил в сердце – и в памяти.

Надолго – до этого самого дня.

* * *

Наверное, надо было поклониться. Или – преклонить колени. Ритуалы придуманы недаром – среди прочего, они помогают избавиться от неловкости и незнания, что делать и куда себя девать, столкнувшись вот так – лицом к Лицу. Но когда появляется ритуал, часто исчезает общение как таковое.

Здесь ритуалам не было места, и не всегда оставалось время для слов: вопросы и ответы облекались в образы, чувства и мысли текли прямо и быстро, подчас опережая друг друга. Ян сел наземь, не думая о приличиях и не ощущая холода, и, безотрывно глядя в воду, говорил – и слушал.

Многие вопросы, казавшиеся прежде важными, забылись; другие же – и среди них те, которые он клялся не задавать даже себе самому – оказались важнее всех.

– Где она сейчас? – спросил он вслух.

– Во Внемирье, – голосом же ответили ему. – И в большой опасности.

– Как она попала туда? – вскинулся Ян, готовый бежать – знать бы только, куда и как...

И, увидев ответ, воочию убедился, что Кэйм-Батал не зря назван Девятивратным.

Речные и Царские, Двузубые и Драконьи, Садовые и Мудрые (они же Мажьи), Копейные, и, наконец, Малые, или Соляные – любой житель столицы наперечет знает названия всех ворот, а кто посмышленей – помянет и связанные с ними легенды. Но спросите кэйм-батальца: «Отчего Девятивратный?» И большинство недоуменно пожмет плечами. Разве только кто из Старого квартала, что у Драконьих ворот, сможет рассказать, где в Кэйм-Батале были врата девятые – непростые…

Место это – пологий холм в восточной части города. Деревья избегают расти на нем, а у самой вершины исчезает и трава. Именно здесь, по наущению Вэйле, стихийный маг Альтемир возвел Врата – те самые, ныне ушедшие за пределы мира. Давно сгинул и сам создатель врат, и его творение: Альверон оказался для них тесен. Холм со временем оброс домами – жавшимися, впрочем, к подножию. На самом верху планировали построить храм, потом школу, потом парк, который даже попытались насадить… В конце концов поставили беседку и одинокий до нелепости столб с фонарем, имевшим обыкновение в безлунные ночи, в самую темень – гаснуть.

Именно такой была эта ночь, и сторожа, которые обходили спящие улицы, увидели фигуру в темной накидке, только когда та уже достигла вершины. Окликнули – и, не получив ответа, неохотно поспешили наверх. Как раз тогда фонарь погас, а когда вспыхнул вновь – на холме уже никого не было. Только мелькнул на фоне звезд силуэт разомкнутой стрельчатой арки...

* * *

– Зачем? – выдохнул Бродяга.

Ответом вновь было видение – без слов.

Комната, уютная и светлая – знакомая горница в доме Квеллей.

Гленна замерла у стены в напряженной, сосредоточенной позе: левая рука прижала к груди плачущего младенца, правая – выброшена вперед, ладонь вскинута щитом, и стены еще отражают сказанное ею слово.

Ян его не слышит – но знает, каким оно было.

Имя.

Видение смещается, плывет, открывая противоположный угол комнаты.

Мари.

Сжавшаяся в комок, припавшая к полу, и судорога волной проходит по телу, только что снова ставшему человеческим.

В глазах – боль и ужас, такие знакомые Бродяге.

– Я больше так не могу, – шепчут прокушенные губы, и капля рубиново-алой крови пятнает белую блузку. – Не могу.

– Я рядом, маленькая, – тихо отвечает целительница, одним касанием ладони успокоив ребенка. – И, сколько Аль позволит, буду рядом.

– Однажды можешь не успеть даже ты, – грустно ответила Мари, поднимаясь.

Тонкие пальцы впились в багровеющий знак меж ключиц.

– Мне надо снять его, Гленна. Надо…

И то ли странной клятвой, то ли заклинанием прозвучали слова, на мгновение затуманившие взгляд:

– Как приняла, так и отрекусь. Где согласилась, там и откажусь.

Большие глаза цвета морской волны стали на миг еще больше: Гленна поняла. Уложив малышку в колыбель, она подошла к ведунье и обняла ее, взъерошив густые черные волосы:

– Пусть будет так, как ты сказала, доченька. Только бы силы хватило…

* * *

– Я не могу войти туда, – ответил Собеседник, уловив незаданный вопрос Бродяги. – Пока не могу. Настанет время – я буду там, и со мной придут все, прошедшие Дорогу. Но тогда Внемирье перестанет быть внемирьем, и не так уж много останется от Мира этого, нынешнего. Будет новый.

Бродягу пробрала дрожь – вот так, в нескольких словах, он услышал краткое изложение Лэммир Таллари, книги Последних Видений.

– Сейчас не до книг, Ян, – тихо проговорил Аль – или его образ? – Если ты согласен, идти надо немедля. Только помни: пока ты мнишь себя моим орудием, моей рукой – войти не сможешь и ты. Только – сам. Своей волей.

Вопросов больше не было, и в ответах не было нужды.

Ян встал и на минуту закрыл глаза.

А открыв, сказал:

– Я готов идти. Ты покажешь дорогу?

– Иди, Ветер, – прозвучал ответ, и мир исчез после первого его шага.

* * *

Яну доводилось и прежде бывать вне пределов мира.

Впервые – у Врат, в месте, где нет ничего, кроме них самих, неутихающего ветра, вечно пурпурного неба и алого солнца, которое никак не может оторваться от горизонта…

Горизонта там, к слову, тоже нет.

Но Привратье – это еще не Внемирье.

Он выдавливал себя из Альверона в мир тонкий и туманный; в мир, где нет направлений и странно течет время, где сгинуть – просто, а выжить – трудно даже мастеру. Это уже больше походило на Внемирье – но все же было лишь самой его окраиной, на грани реального.

Он выпадал из мира, пересекая огромные пространства одним броском прыгающего камня – и между отскоками камня мира вокруг просто не было, и вот это напоминало Внемирье больше всего, потому что в небытии – его суть.

Здесь свет так и не стал светом, и тьма без него была не вполне тьмою; Внемирье вместило сущности, недослышавшие Слова Творения и не получившие бытия. Здесь же, если верить слухам, ютятся кошмары, страхи и мороки. Верить приходилось, потому что проверить не удалось бы все равно: как проверишь несуществующее?

Бродяга знал это – и школьным, выученным знанием, и взятым из чужого опыта ведением Обруча.

Но сейчас из всего разнообразия знаний важным было лишь одно.

Он знал, что темный престол Кай-Харуда тоже находится во Внемирье.

Шагнув сюда, он задохнулся пустотой – и желание жить вызвало из небытия воздух, тяжелый и затхлый, но пригодный для дыхания.

Он захотел видеть – но свет не озарил Внемирье; вместо этого тени обрели полупрозрачную, зыбкую четкость, ощутимую не взглядом. Глаза его, как оказалось, оставались крепко зажмуренными, но он и без них воспринимал рассеянные осколки мира – или миров? Никогда не обременявшие лона земли горы… Деревья с переплетением оголенных корней, никогда не знавшие влажного тепла почвы и света солнца... Озера, лишенные дна и берегов… Призрачные камни изменчивых форм и размеров… Все это зависло в застывшем не-пространстве и времени, которое не умело течь, заставляя остро почувствовать собственную неуместность в этом месте, местом на самом деле не бывшем. Открыв глаза, Бродяга не ощутил никакой перемены.

– Где престол? Где же этот … престол? – выдохнул он, так и не найдя достаточно скверного слова для трона Владыки небытия.

И осколки несбывшихся миров пришли в движение, оплывая по краям, сливаясь в гротескные подобия кресел, стульев, тронов – от крохотных до гигантских.

Нельзя думать вслух, – понял Ян, остановив мысль. Жадные до бытия шинду, бесплотные недо-сущности, готовы были стать чем угодно, лишь бы – стать. Зависшие вокруг престолы – особенно впечатлял один из них, с зеркалом застывшего озера вместо спинки и поручнями из деревьев небывалого охвата – лениво рассеялись. Но среди бесформенной податливости, годной лишь вечно тешить, никогда не утешая, раненую гордыню Кай-Харуда, он ощутил вдруг нечто неподатливое, настоящее, живое.

Мало того – родное.

И было: мысль Бродяги устремилась вперед, и чувства его объяли и то, что уже произошло у черного трона, и то, что делалось в тот миг безвременья... И, наверное, то, что еще только должно было случиться.

* * *

Он был красив – простой, человеческой красотой, без налета потустороннего. Шелковистые вьющиеся волосы волной спадали на плечи; глаза, с ласковым укором смотревшие на нее из-под густых ресниц, были в меру большими и в меру ясными, а подбородок – не слишком твердым и тяжелым. Все было чересчур гармонично и соразмерно. И именно по этому Мари могла бы догадаться: это лицо – ненастоящее. Могла бы – но ей и не пришлось: за тщательно вылепленными чертами она видела, ощущала знакомую безликость темного Владыки. И голос, которому были приданы и мягкость, и радушие, и даже тень ласки – голос все равно обжигал душу ледяным холодом.

– Ты стала дерзкой, беглянка, – произнес он, поднявшись ей навстречу.

Восемь граней-ступеней вели к трону, и Безымянный шагнул вниз – на одну. Мари оставалась у подножия.

– Столько лет ты уходила от меня, а сейчас – вернулась, и даже не поклонилась? Впрочем, зачем мне твои поклоны теперь…

Еще один шаг вниз.

– Не кланяться пришла. Отдать тебе твое, вернуть себе – себя, – вскинула подбородок Мари, и взгляд ее, направленный в зрачки ненастоящих зеленых глаз, оказался слишком пристальным: собеседник опустил голову.

– Не спеши, – просительный тон был чужд голосу, привыкшему повелевать. – Отказаться успеешь. У тебя это получается отменно. Прошу тебя, выслушай.

«Не слушай!..» – донеслось издали. Но голос, вкрадчивый, мягкий, ласкал слух и проникал в самую душу.

– Не буду рассказывать о твоем детстве. О родителях, отказавшихся от лишнего – девятого – рта в семье. О приюте, откуда было три дороги – в прислугу, на плантации гвалиса или – будь ты хоть чуть смазливее – в Залы Дозволенных Удовольствий.

Еще шаг. Еще ближе – журчащий, чарующий голос, который так хочется слышать, хотя говорит он такое, о чем жутко даже вспоминать.

– Таких, как ты – десятки в одном Шессергарде. Думаешь, случайно именно ты была взята в Храм? Прошла через все годы учебы? Выжила на Испытании?

Голос Кай-Харуда наливался силой, и печаль, зазвеневшая в нем далее, казалась неожиданной:

– Я видел тебя давно – задолго до рождения. Я ждал тебя так долго... Раз в эпоху рождается человек, способный принять всю власть мира. Сорвать плод, за который веками дрались мнившие себя «сильными мира сего», не способные до него дотянуться. Тот, кто может объединить и повести за собой. Тот, за кого будут умирать, не жалея об этом, почитая служение большим счастьем, чем жизнь.

Ты была этим человеком, Мариэль. Ты могла стать владычицей мира – и шагнуть за его пределы, когда в мире станет тесно и скучно. Я вел бы тебя, наставлял и направлял твои шаги. Ты разделила бы мой престол и обладала бы всем – просто пожелав. А что принес тебе твой выбор? Страх, лишения, боль, жизнь бродяги... Да что там, бродяга твой – и тот от тебя отказался.

Последние слова оказались ошибкой. Тряхнув головой – отросшие черные волосы рассыпались по плечам, – Мари наградила собеседника такой силы взглядом, что у того поплыло, смещаясь, лицо. Но он справился и поспешил продолжить, пока наваждение голоса не рассеялось полностью:

– Слушай и решай. Посвяти свое дитя мне – и его ждет будущее лишь чуть менее великое, чем отвергнутое тобой. Твоя дочь будет владеть душами живущих в Альвероне. Да и тебе, несмотря на отступничество, достанется тень ее власти. Я не могу сейчас назвать тебя по Имени – оно стало другим и неведомо даже мне. Но если ты откроешь его мне, многое еще можно исправить…

Мари вдохнула, и губы ее приоткрылись. Пальцы ведуньи вцепились в кожу у основания шеи.

– Мне не нужна твоя власть. Я хочу жить своей жизнью – и буду!

Резкое движение руки – и знак падает на ступени трона.

Больно.

Мари знала, что боль будет, но что такая….

С трудом удержала равновесие. Прижала рукой рану – кровь не текла, лишь проступила тонкой струйкой меж сжатых пальцев.

Не говоря больше ни слова, повернулась спиной и шагнула вниз – прочь от Владыки тьмы.

Она не видела, как приятное лицо – точнее, личина – ее недавнего собеседника исказилось и слетело в сторону, рассеявшись серой дымкой.

Как потекли, меняясь, очертания внезапно разросшегося тела, на глазах облекаясь тяжким живым мраком.

Как взлетела в повелевающем жесте рука, уже мало похожая на человечью.

Как вспух знак, впитав из окружавшей пустоты серую призрачную плоть, и, перекинувшись тварью, подобной то ли пауку, то ли спруту, скользнул по ступеням ей вслед.

Она успела почуять его за миг до удара – но ни остановить, ни увернуться уже не смогла. Суставчатые щупальца-сочленения оплели ее и застыли, приковав к камню.

* * *

Ян пел.

Чуть ли не впервые в жизни – вслух, мало того – во весь голос, рассекая застоявшуюся, безжизненную тишину.

Слова песни, слетая с уст, становились камнем – узким мостиком над бездной. Он шел – и каждый шаг приближал его к цели, преодолевая то, что так и не стало пространством и временем; а за спиной мост вновь рушился, рассыпаясь отголосками пения – там, где никто не пел прежде и где сами слова «там» и «прежде» не имеют смысла.

Он пел – и сквозь песню эту слышался не только его голос: рокот прибоя и шепот леса, трели птиц и шорохи ветра, деревенские колыбельные и гимны боевых отрядов Юга….

Он шел – и знал, что успеет.

* * *

– Зря говорят, что справедливость – дело Света, – ровным, бесстрастным был голос Кай-Харуда, но Внемирье всколыхнулось, слыша его, и скала с прикованной к ней Мари вздрогнула, чуть повернулась и всплыла, оказавшись вровень с бездонной чернотой, заменявшей темному гиганту лицо.

– Свету свойственна милость. Я же – справедлив.

Взгляд – ледяной, неотвратимый, мертвый – остановился на ней надолго.

– Ты красива, – обронил он наконец. И добавил: – Но красивой тебя сделал мой храм. И я возвращу тебе – твое, сполна... и еще добавлю от себя.

Черты лица и фигуры девушки исказились почти неуловимо – на ту самую малость, которая отделяет красоту от уродства. Пустота напротив нее соткалась в зеркальную поверхность, отразившую все до мелочей, – и, видя себя в ней, Мари едва сдержала крик.

Но все же – сдержала.

– Ты молода, – продолжил Кай-Харуд, помолчав еще вечность.

– Но эта молодость – лишь вопрос времени, над которым я здесь властен.

И пустота вокруг Мари стала временем, быстрым и жадным. Седина опалила волосы, кожа желтела и покрывалась морщинами, на руках синей сетью проступали вены, суставы вспухали налитыми болью узлами, и лишь жесткие узы знака не дали телу сгорбиться…

Но Мари молчала и теперь: ее глаза оставались теми же – ясными, яркими и полными решимости и желания жить. Взглянув в них, Безликий вынужден был признать:

– Ты сильна… Но если бы не я, у тебя не было бы и способности к Силе. Итак, я лишаю тебя ее.

Ничего не изменилось – почти. Только Мари почувствовала, что разорвать узы не сможет никогда и никак. И отчаяние холодным потоком хлынуло в сердце.

– Я не отниму у тебя последнее – жизнь. Даже если ты об этом попросишь. Более того – ты будешь здесь, пока не вырастет твоя дочь и пока я не исполню над ней все то, что сказал. И ты будешь видеть это, и не сможешь ни отвести глаза, ни закрыть их... И ты всегда будешь видеть себя. Такую, какой ты стала. И будешь ненавидеть свою дочь, ее юность, ее силу, ее саму.

И, став Владычицей, твоя дочь ступит на подножие этого трона, чтобы предстать передо мной – и, может быть, заметит тебя. А если нет – я укажу ей сам.

И она спросит: кто это? И я отвечу: безумная, которой могло принадлежать все, чем теперь владеешь ты – а сейчас неподвластно даже ее тело.

И, может быть, она захочет забрать то, что останется от твоей души. И я позволю ей это, и ты перестанешь быть. Но я буду еще более доволен, если она оставит тебя в этой пустоте навсегда – и ты будешь завидовать шинду. Таков мой суд, и некому оспорить его!

Голос Безликого проникал до костей, отзываясь невыносимой болью; пропитывал душу горьким ядом безысходности; змеиными кольцами давил волю к жизни. Но убить до конца не мог – в сердце бывшей ведуньи не гас упрямый, невесть каким чудом теплящийся свет. Она хотела ответить – и хотя пересохшее старушечье горло отказалось служить ей, слова эти прозвучали.

Прозвучали оттуда, откуда ни она, ни Кай-Харуд не ожидали их услышать.

* * *

– Ты слишком много на себя берешь, Лишенный Лица. И то, что ты берешь – не твое. Отнять навсегда данное не тобою – не в твоей власти, даже здесь. А всевластным ты не был и не будешь. Никогда.

Сделав последний шаг по мосту, Ян ступил на скалу, служившую основой темного престола.

– Кто ты такой, чтобы говорить мне это?

Ожившей горой развернулся Кай-Харуд к Бродяге – был он гневен и грозен, и туча, полная испепеляющих молний, была его лицом. Ничто живое не могло бы выдержать такой взгляд, не захлебнувшись леденящим, несовместимым с жизнью ужасом. Но страх Яна умер раньше него – сгорел на пепелище Дома, пылью рассеялся по Дороге, вымерз в горах Закатного вала. И теперь перед Владыкой Тьмы он стоял, как равный – Сила перед Силой, лицом к лицу, точнее, ликом к безликости.

И даже прежде, чем он ответил, Безымянный узнал его.

Того, кто должен был погибнуть в землетрясении, ради этого посланном, – но выжил, и отправился на Торинг.

Того, кого должны были поглотить Молчаливые-шинду, – но сгинули, проложив вместо этого дорогу к Вратам.

Одного из тех, ненавистных, чьи дела снова и снова нарушали столь привычное и удобное равновесие.

Тех, в ком ощущалась Сила, такая знакомая – и такая жуткая…

– Волей Настоящего и по моему выбору, я – тот, кто я есть, – ответил Бродяга спокойно. – Я пришел за ней. Она больше тебе не принадлежит. И ты отдашь мне ее, бывший.

Тяжкая длань Кай-Харуда взлетела в замахе.

Вихрь праха взвился над престолом, накренился, обретая вес и мощь, – и бессильно опал, не долетев до Бродяги. Тот, не оборачиваясь, шагнул к пропасти, за которой виднелась скала с оплетенной знаком Мари.

– Посмотри на нее, – пророкотал великан, подавив гнев и внезапно возникший, непривычный страх. – Зачем она тебе? Или тебя привлекает дряхлость? Что ж... То, что вы назвали извращениями, я понимаю и принимаю... Эй, куда ты? Хочешь полюбоваться вблизи?

Ян не обернулся.

Шаг в никуда – и пустота под ногой становится ступенью.

Еще шаг – еще ступенька.

И еще.

Почти как тогда, на площади Фориса.

Только там Сила казалась живым огнем, который нужно было донести в пригоршне, не расплескав. А теперь она текучим панцирем окружала Яна, он чувствовал ее, словно собственное тело, он был ею. Когда скала, все еще послушная воле Кай-Харуда, тронулась прочь, скрываясь в сминающейся полупустоте, Ян протянул – руку? Силу? – и приказал ей остановиться, ни на миг не усомнившись, что так будет.

Так стало.

И владыка, чьей власти был брошен вызов, покинул трон.

Чернотой полыхнуло среди серого тумана Внемирья: Кай-Харуд встал во весь рост, вскинув руки, и мрак взвихрился позади него, став то ли плащом, то ли – крыльями. Беззвучно, словно угольно-черные псы-убийцы Тамир Шада, мчался он наперерез Бродяге – и тот со скоростью ураганного ветра бросился навстречу. Пространство между ними опрокинулось огромным полем, грязно-серым, рыхлым, как подтаявший снег, и зыбучим, как песок; потянулось щупальцами, пытаясь опутать ноги. Оттолкнувшись последний раз, Ян взмыл над полем, очерчивая сложную вихревую петлю – и не теряя из виду Кай-Харуда.

Он летел, и тело его пело от давно забытого боевого задора, потому что враг был настоящим врагом, и бой был верным – независимо от исхода. С каждым мгновением гигант словно усыхал, уменьшаясь до размеров обычного человека, а, может, сам Ян, набирая силу, рос?

Нахлынуло и закружило, подхватив, ощущение распыленности. Тысячи лиц с глазами, горящими одинаковым серо-голубым огнем; тысячи рук, так привычно сжимающих оружие; тысячи...

«Вспомни, это уже было с тобой! Было! Не поддавайся!..»

Ян вспомнил.

Содрогнулся.

Представил себе голос и ладонь Настоящего – и, как тогда, вновь собрался, стал единым, целым.

Вовремя. Мгновением позже на полдороге меж скалой и престолом столкнулись двое.

Равных – но лишь по силе; по воле и цели – противоположных.

Это не было поединком мастеров клинка, подобным танцу, – слишком разным был их стиль, да и не сталь была здесь оружием.

Впрочем, и не огневые шары, и не молнии – зрелищное, но простое волшебство магических поединков. Не командование когортами вызванных или сотворенных существ. Даже не свойственные редким мастерам игры чистой, невидимой Силой.

То был бой один на один – но в этом бою свободу обретала мощь, способная испарять моря и полосовать само пространство и время.

Черная рука, ударившая коротко, без замаха, несла безусловную и быструю смерть.

Не донесла, расплескав хаос небытия черными брызгами.

Клинок иссиня-белого света, взметнувшийся в невозможном косом ударе, вспыхнул – и погас, испарив черноту.

И там, где они столкнулись, возникло новое.

Сочетание черного и белого цветов невообразимой чистоты и четкости. Сначала это была точка, затем – круг размером с монету, блюдо, щит, колесо повозки…

Ни ударить, ни укрыться – противники замерли, почти касаясь друг друга. Застыло и все, что окружало их – и оплыло отгоревшей свечкой. Лишь то, что родилось от соударения сил, становилось все более и более четким: символ Равновесия, черно-белый круг, точнее – вихрь, вращался неспешным жерновом, вовлекая в себя все большую и большую часть Внемирья. Вот его край задел скалу с престолом, и в пустоту улетела нижняя ступенька, оставив гладкий, зеркальный срез.

Злорадством сверкнул взгляд врага. Ян не проследил – ощутил его цель: серое, медленно вращающееся лезвие приближалось к утесу, оплетенному знаком.

Вихревой круг замер.

Остановилось само течение событий, заменявшее здесь время.

Исчезло все, что видели и чего не видели глаза, и неведомо откуда хлынул багровый свет закатного солнца...

* * *

...Вечером накануне выпуска старших школяров собрали в башне. Завтра, на восходе, в присутствии сановитых гостей, избранного числа горожан Эмми Торинга во главе с бургомистром, всех школяров и, конечно, замирающих от запоздалого волнения родственников, их плащи переменят с синих на серебристые и вручат посохи – знак Силы. Затем проводят к Текучей лестнице, ведущей на пристань: лишь ученик, еще не начавший обучение, способен подняться по ней; лишь зрелый Мастер сумеет сойти. А в Береговом Приюте, куда гостей доставит один шаг сквозь портал, уже готово будет угощение, и до утренней зари не утихнет праздник, и голоса лучших менестрелей нашего времени и времен былых наполнят зал, и польются ручьем и вино, и слезы; зазвучат речи, подобные тостам, и тосты, длинные, как речи…

Но это будет завтра.

А сейчас перед ними лишь трое Мастеров: Вальм Огневед, недавно избранная Предсказательницей Рэйана Тал и Гэйнар, подмастерье покойного Ар Гиллиаса, до времени – по праву ученика – заменивший главу Совета. Светильники в Зале не горели – через западное окно его освещало заходящее солнце, ярое, словно жар плавильной печи. Окно раздалось почти во всю ширь стены, и почему-то не было в нем ни города, ни гавани – только солнце в обрамлении расступившихся в стороны облаков… и море.

Мастера стояли под окном – лицом к ученикам, спиной – к свету, и лиц их не было видно, только силуэты, окруженные сиянием. Тишина, в которую осторожно вплетается – не нарушив, лишь отодвинув, – голос Рэйаны:

– Свет порождает сущее – и в Свет оно уходит. День измеряется по солнцу: начавшись рассветом, завершается закатом, и они – подобны. Так же меряется и жизнь. Вы наполнены Силой. Поступайте мудро, следуя учению, – и закат ваш наступит еще не скоро. Но если Свет, сердце и разум подскажут вам дело, стоящее жизни, – сумейте отдать себя до конца.

Солнечный свет померк, словно приглушенный мягкой занавесью. Одновременно шагнув вперед, Вальм и Гэйнар оказались рядом с Рэйаной. Вскинули руки – и огненной вязью привычных букв-стебельков альвери, даже не рун Высшего искусства, перед ними явилось Слово.

Всего одно, знакомое, повседневное.

Яна, конечно, не было в Зале в то время.

Но что с того?..

* * *

…Чего стоит Последнее Слово бездари?

Того же, чего и Слово самого даровитого мага: жизни.

Только, в отличие от волшебников Ордена, Ян мог облечь Силу не в выверенные формулы, но как привык – в образы и желания. Так проще... Но легче ли? Даже когда эти желания – четкие и острые, как лезвие меча, нелегок выбор, повисший на его острие.

– Решать тебе, – Голос был спокоен, но не безразличен.

– Мне, – откликнулся Ян, и неясно было – рад ли он такой свободе.

Помолчал, решаясь, и прошептал:

– Отдаю.

Обруч коротко вспыхнул и исчез.

Взгляд врага – лишенного лица и глаз, но все же способного видеть, – замер, как замерло все вокруг. И взгляд этот наполнен был напряжением, злобой и болью.

Знакомое сияние заливало Внемирье – вотчину вещественных теней и призрачных вещей. И источником этого света был он сам – Бродяга, обратившийся пламенем.

Нет, не пламенем – Пламенем.

Аль-Г'эхт, гнев Настоящего, истинная ярость наполнила его, и он стал…. Кем?

Инструментом?

– Нет.

Слугой?

– Тоже не верно.

Мастером?

– Возможно.

Наверное, просто самим собой.

Смех, сила, любовь, полнота бытия. Ты уже никогда не будешь лишним и никуда не опоздаешь. Нет преград, способных удержать тебя, и запретов, что перечили бы твоей воле. Ты отдал – и поэтому приобрел, отпустил – и принял новое, и даже сейчас, когда бой еще не закончен, есть место для радости, а повод... Да разве он нужен?

Взмах руки, ставшей потоком живого огня, пришелся поперек вихря «равновесия» – и смел преграду, не оставив ни пыли, ни пепла.

Второй удар хлестнул по базальтовой лапе, пальцы которой потянулись к Мари, – и Внемирье огласил вопль невыразимой боли.

Кай-Харуд вихрем низринулся в бездну, и Ян не стал его преследовать.

Незачем, чувствовал он.

Да и не время – его ждало дело куда более важное.

Мари оказалась намного ближе, чем думалось – всего шаг, и вот уже огонь, бывший когда-то руками Бродяги, рвет призрачную плоть Знака, словно гнилые веревки.

«Не обжечь бы», – мысль мелькнула и исчезла: Ян заметил, что пламя, касаясь Мари, стирало морщины, и тело, теряя ветхость, вновь становилась молодым и здоровым. Вспомнилась строка из Альват-Ран: «Гнев Его и Его любовь – одно».

Он обнял Мари пламенем, на миг слившись с нею, – а отпустив, увидел ту самую девушку, которая так давно и так недавно лежала на расстеленном плаще на поляне у Фориса. Увидел жизнь, красоту – спящую, и сон ее был прекрасен, как и она сама.

– Йиссен... – прошептали в полуулыбке губы.

– Мари, – отозвалось, утихая, пламя.

* * *

Ян стоял во Вратах, осознавая: этот раз – последний. Но не было ни ощущения утраты, ни скорби, ни боли – только покой и свобода, тепло и радость пройденного пути.

Шаг.

Комната – небольшая, но опрятная и светлая, обставленная без роскоши, но с любовью и вкусом. Легкая занавеска чуть колышется, хотя окно и закрыто.