Броненосец «Потёмкин»

Глава I Встреча в Констанце

«Потёмкин» бросил якорь в Констанце вечером 25 июня. За одну ночь эта весть облетела всю Румынию. Поутру в Констанцу начали прибывать поезда. Со всех концов страны стекались сюда люди.

Специальным поездом прибыли из Бухареста иностранные дипломаты и корреспонденты румынской и зарубежной печати.

За этим поездом с его падкими до сенсации пассажирами потянулись другие составы. Их вагоны заполняли рабочие, студенты и представители прогрессивной интеллигенции. Они спешили в Констанцу, чтобы выразить свою солидарность с героической командой броненосца и прийти ей на помощь, если королевское правительство вздумает вероломно нарушить своё слово.

Случилось так, что в этот день в префектуре[47]. Констанцы чествовали премьер-министра Румынии Кантакузена. Банкет уже кончился, но премьер-министр и гости не расходились. Вместе с примчавшимися из Бухареста дипломатами они ждали окончания высадки матросов, чтобы совершить экскурсию по палубам и каютам исторического корабля.

Десятки тысяч румынских трудящихся выстроились на набережной, чтобы приветствовать его героический экипаж.

С балкона префектуры ясно были видны эти толпы. К любопытству знати стала примешиваться тревога.

Префект приказал вызвать войска.

Потёмкинская комиссия сдавала броненосец румынским властям по частям, регистрируя инвентарь корабля. Только в полдень приступили к посадке матросов на шлюпки и катера.

И тотчас же вся территория порта огласилась криками и аплодисментами многотысячной толпы: румынские трудящиеся приветствовали героев «Потёмкина». Матросы высаживались группами. Шлюпки и катера следовали друг за другом.

Внезапно приветственный гул затих. Его сменили дробь барабана и ритмичный шаг нескольких пехотных рот. Раздалась команда, и солдаты, вклинившись между народом и потёмкинцами, окружили матросов.

Неожиданное появление солдат вызвало всеобщее возмущение. Потёмкинцы решили, что их обманули. Обещали неприкосновенность, пока в их руках были пушки броненосца, а теперь под охраной штыков поведут на русскую границу.

В это время на «Потёмкине» наряду с румынскими властями находились представители румынской социалистической партии и русский эмигрант, старый народоволец Арборе, который эмигрировал из России в Румынию в 80-х годах. Они образовали «комитет защиты» потёмкинцев. Сигнальщики броненосца, наблюдавшие за берегом, известили «комитет защиты» о появлении войск. Румынские социалисты немедленно отплыли на берег. Они потребовали объяснений от командира румынского полка.

— Войска прибыли лишь для охраны матросов от покушений злоумышленных лиц, — заявил офицер. — Под их охраной матросы пройдут в город, где для них заготовлены казармы.

Румынские социалисты поняли, в чём дело. Под «злоумышленными лицами» подразумевались, конечно, румынские трудящиеся. Под «покушениями» — братание их с потёмкинцами.

Объяснение командира, а больше всего присутствие нескольких тысяч рабочих, устроивших потёмкинцам такую тёплую встречу, ободрило матросов.

По договорённости с комиссией, Денисенко должен был отбыть с броненосца с последней шлюпкой. Ему предстояло увезти с собой судовую кассу для распределения среди потёмкинцев корабельных сумм. «Потёмкин» был уже занят румынским караулом. У денежного ящика стоял часовой с примкнутым штыком. Денисенко попросил его посторониться. Румын не знал русского языка. Он не понял Денисенко, но на всякий случай сделал угрожающий выпад штыком. Денисенко не знал румынского языка, но он знал, как нужны товарищам эти деньги. Он отвёл рукой штык, подошёл к денежному ящику, извлёк оттуда шкатулку с деньгами и пошёл к трапу, не взглянув даже на остолбеневшего от изумления часового.

На корабле остался один только машинный унтер-офицер Кошугин. Ему поручено было передать по описи машины корабля румынским механикам. Но они почему-то не появлялись. А с берега доносились приветственные крики толпы. Денисенко между тем беспрепятственно достиг берега. Там у пролётки извозчика его поджидал Матюшенко. Обо всём этом они договорились заранее с «комитетом защиты».

«Мы уселись и поехали, — рассказывает Денисенко в одном из своих писем. — День был ясный, и народу было так много, что ничего, кроме голов, не было видно. Извозчик вёз нас очень тихо. Из толпы слышались выкрики: «Матюшенко! Матюшенко!» — как будто знали его. Лицо его то бледнело, то краснело.

Так мы доехали до назначенного («комитетом защиты». — К. Ф.) места, где нас встречал один румынский социалист и офицер порта. Мы сдали им деньги.

Деньги эти были поровну разделены между всеми товарищами, по 84 франка на каждого». Высадка потёмкинцев закончилась. Окружённых солдатской цепью, их повели в город. Тяжело переживали матросы расставание с любимым кораблём. Только теперь, удаляясь от него, они осознали эту потерю. До сих пор они были гордыми солдатами революции, за действиями которых следил весь мир. Теперь они стали бездомными скитальцами. Вместе с «Потёмкиным» они теряли родину. «Потёмкин» был последним куском родной земли.

Матросы шли привычным военным шагом.

— Левой... левой... раз... два!.. — командовал Дымченко, желая подбодрить товарищей.

И действительно, каждому становилось легче от ритмичной поступи семисот своих товарищей. Почти полный флотский экипаж. Они шагают по чужой земле, их будущее закрыто завесой, но пока они ещё крепко спаянный коллектив. Сохранить бы его!.. Жить одной семьёй, чувствовать локоть товарища, чего только тогда не одолеешь!

Позади матросской колонны, впереди и по флангам её двигались толпы румынских трудящихся. Они не переставали выражать потёмкинцам своё сочувствие: забрасывали их цветами, то и дело прорывались к потёмкинцам через солдатские цепи, пожимали их руки, говорили им ласковые слова.

Глава II Судьба «Потёмкина»

Простые люди Румынии понимали чувства потёмкинцев. Собравшимся же в префектуре не было никакого дела до них. Дамы и кавалеры с нетерпением ждали ухода матросов. Как только колонна их удалилась, были поданы катера. Под предводительством премьера экскурсанты бросились на штурм «Потёмкина». В несколько минут тут всё было предано разграблению.

Матросы «Потёмкина» не тронули ни одной вещи из корабельного имущества. Даже в офицерских каютах все вещи лежали на своих местах так, как их оставили арестованные офицеры.

Но туристам, хлынувшим на обозрение «Потёмкина», нужны были сувениры. Без малейшего стеснения они стали набивать ими свои карманы, сумки. Всё, что можно было унести с собой, расхищалось самым бесцеремонным образом: морские бинокли, подзорные трубы, корабельные приборы, салфетки с инициалами броненосца, скатерти, графины, рюмки, стаканы, стенные часы, книги, ключи. Очистив адмиральскую и кают-компанию, они принялись за офицерские каюты. Часы, безделушки, вазы, фотографии родных, личные альбомы — всё годилось в качестве сувениров. Потом наступила очередь боевой рубки и ма-шинного отделения. «Гости» отвинчивали залитые маслом мелкие детали машин и механизмов. Трудно представить себе тот беспорядок, который царил на корабле после ухо-да этой шайки великосветских громил. Всё было захламлено и перевёрнуто вверх дном на броненосце: опрокинутые столы и диваны, расколотые ящики, груды бумаг валялись на палубах и в помещениях всегда блиставшего безукоризненной чистотой корабля. И среди всего этого разгрома бродил растерянный и не знавший, что предпринять, машинный унтер-офицер Кошугин. Самое благоразумное было бы сойти с корабля и присоединиться к товарищам. Но какое-то внутреннее чувство не позволяло ему это сделать. Подвергшийся поруганию броненосец стал ему особенно близким и дорогим. Он знал, что завтра с рассветом придёт за «Потёмкиным» эскадра из Севастополя.

«Если адмирал застанет меня здесь, я пропал», — думал Кошугин.

А всё же не мог покинуть корабль русский матрос, машинный унтер-офицер Кошугин. Всю ночь провозился он с румынскими механиками, составляя подробную опись машин и порчи, причинённой великосветским сбродом. А на утро на горизонте показались дымки русской эскадры. Так и не удалось уйти от каторжных работ матросу Феодосию Кошугину.

Посещение высокопоставленных гостей не прошло даром для «Потёмкина». Сувениры, унесённые ими, привели в негодность машины броненосца. Своим ходом он не мог уже идти в Севастополь. Его взяли на буксир, и, как раненную насмерть птицу, тащили славный броненосец по волнам Чёрного моря. Это было его последнее плавание. В Севастополе «Потёмкин» переименовали в броненосец «Святой Пантелеймон». Царь не верил донесениям адмирала Чухнина о благонадёжности команды «Святого Пантелеймона». Он приказал снять с пушек броненосца ударники. Их свезли в артиллерийские склады. Пушки без ударников — пустые игрушки. Броненосец без пушек — плавающее корыто, лайба.

И всё же, когда в ноябре 1905 года в Севастополе вспыхнуло новое матросское восстание, команда броненосца присоединилась к нему, и «Святой Пантелеймон» снова обернулся «Потёмкиным».

После Октябрьской революции «Потёмкин» разобрали, и его мощную броню переплавили в сталь. Молодая Советская республика нуждалась в металле. В последний раз послужил русской революции славный корабль. Он сгорел в её огне.

Глава III Расправа

Восстание на «Пруте» происходило под руководством большевика Петрова. В движении отсутствовали черты бунтарства. Петров приказал арестовать офицеров, но не убивать. «Их будет судить народ, а не мы», — заявил он матросам.

Когда миноносцы окружили «Прут», Петров приказал освободить офицеров. Обрадованные благополучным для них исходом восстания офицеры обещали прутовцам просить начальство предать забвению «проступок команды». Они сдержали слово: им не хотелось вызвать против себя новый взрыв ненависти. Чухнин согласился с ними. Он тоже опасался обострять ещё сильнее обстановку в Севастополе.

Петербург распорядился иначе. Царь приказал строго наказать «мятежников». Начались аресты. Следствие производилось с головокружительной быстротой. 21 июля 1905 года сорок два матроса «Прута» предстали перед военно-морским судом.

Суд происходил за городом, в Киллен-бухте. Кругом на расстоянии версты от места суда всё было оцеплено солдатами. Матросам охрана не доверялась. Вход в Киллен-бухту охранялся двумя миноносцами. Судей из зала суда на Графскую пристань доставляли на катере под охраной миноносцев.

В этом суде не было скамьи подсудимых. По царскому военно-морскому уставу нижние чины не имели права сидеть в присутствии офицеров. За судебным столом блистали офицерские мундиры. Суд длился десять дней, и матросы вынуждены были выстоять всё это время. Стоя слушали они чтение обвинительного акта, стоя отвечали на вопросы, стоя выслушивали показания свидетелей и речи товарищей, прокурора и защитников. К моральной пытке прибавляли физическую.

За несколько дней до суда руководитель восстания на «Пруте» Петров послал в Севастопольский социал-демократический комитет письмо, в котором просил директив о том, как ему держаться на суде, и спрашивал, сказать ли о своей принадлежности к партии. Письмо это не дошло до комитета, и Петров вынужден был на суде выступить без директив. Он не уронил своего достоинства революционера, не просил пощады. Он старался выгородить товарищей, принимая на себя всю ответственность за восстание. Впоследствии это письмо стало известно комитету. Петров рассказывал в нём, что начальство упорно уговаривало его выдать других участников и руководителей организации («Централки»). Ему обещали за это помилование, обещали даже провести в Государственную думу. Петров ответил презрительным отказом.

30 июля был объявлен приговор. Матросы Александр Петров, Иван Чёрный, Дмитрий Титов и Иван Адаменко были присуждены к расстрелу, остальных приговорили к каторжным работам в общей сложности на сто восемь лет. Судьи поздравили защитников. Они считали этот приговор чрезвычайно мягким!

Александр Петров спокойно ждал казни. По словам защитника, Петров «мало интересовался казнью, его больше занимало, какой отзвук нашло в стране потёмкинское восстание».

В ожидании казни Петров пишет из тюрьмы свои замечательные письма. Он размышляет о причинах неудачи «Потёмкина», он стремится вооружить накопленным опытом участников грядущего восстания, в неизбежность которого он глубоко верил. Он жил будущим. Смерть оборвала его дыхание, но она бессильна была остановить историю, в которую вошёл уже тогда этот вдохновенный большевик с чистой и благородной душой солдата своего класса.

Вот как описывает смерть этих замечательных людей один из очевидцев:

«Над Севастополем стояла тёмная южная ночь. Звёздное небо отражалось в тихих водах рейда, где стояли броненосцы Черноморской эскадры.

Послышался перезвон: колокола на всех судах пробили один за другим два часа. Спокойствие было нарушено. На судах зашевелились, задвигались; то на одной мачте, то на другой начали вспыхивать сигнальные электрические огоньки; послышались слова команды.

Через некоторое время от каждого стоявшего на рейде корабля тихо начали отваливать катера и шлюпки, развозившие матросов, командированных для присутствия при казни, приблизительно по сорок человек от каждого судна...

Приведение смертного приговора в исполнение происходило в Севастополе, около Михайловской крепости. Здесь были вбиты в землю четыре столба на некотором расстоянии один от другого...

Время приближалось к рассвету. Приехало начальство, командиры судов. На месте казни, прямо против столбов, выстроилась рота матросов с «Чесмы», а позади неё для наблюдения за порядком — три батальона Брестского полка...

Было около половины шестого утра, когда привели приговорённых к смертной казни матросов. На приговорённых надели особые холщовые рубашки, вроде мешков, совершенно закрывающие головы, и привязали каждого из них к столбу.

Командовавший офицер махнул платком, грянул залп.

Как подкошенные, сползли к земле тела осуждённых.

Тотчас подъехали две телеги, на каждой из которых находился простой деревянный ящик-гроб, куда казнённых сложили по двое.

Печальная процессия тронулась к Брестскому кладбищу. Телеги, проезжая, оставляли на дороге кровавый след».

29 августа судили семьдесят пять матросов с «Георгия Победоносца». Из них двое — матросы Денига и Кошуба — были приговорены к расстрелу, девятнадцать — к каторжным работам в общей сложности на сто восемьдесят пять лет, тридцать четыре были отправлены в арестантские роты и двадцать оправданы.

На суде Кошуба произнёс четырёхчасовую речь. Он называл себя социал-демократом. «Я горжусь принадлежностью к партии, которая стремится освободить от гнёта капитала все трудящееся человечество», — начал он свою речь.

Кошуба вскрыл в своей речи все преступные ошибки русского морского командования во время русско-японской войны. Над залом суда нависла мёртвая тишина. Судьи сидели с опущенными головами. Рука председателя неоднократно тянулась к звонку. «Этот маленький матрос в буквальном смысле слова загипнотизировал зал», — рассказывал о нём защитник Александров. Все переместилось в зале. Кошуба превратился в обвинителя, судьи — в обвиняемых.

— Мы прозевали в этом матросе русского Нельсона, — обмолвился после суда в разговоре с защитником военно-морской прокурор Кетриц.

Прокурор принадлежал к семье балтийских баронов, презирал все русское, в том числе и прославленных русских флотоводцев.

Защитники Кошубы и Дениги от своего имени послали царю телеграмму с просьбой даровать жизнь приговорённым к смерти матросам. На их телеграмме Николай II написал собственноручно: «Привести приговор в исполнение перед городом и эскадрой».

17 сентября 1905 года Кошуба и Денига были казнены. По приказу царя их расстреляли матросы. За взводом матросов стояла армейская рота. Ей было приказано расстрелять матросский взвод, если он откажется открыть огонь.

Суд над потёмкинцами состоялся значительно позже — в конце января 1906 года. Процесс откладывали в ожидании подсудимых. Из семисот шестидесяти трёх человек экипажа «Потёмкина» только сорок восемь матросов отказались высадиться в Румынии. Это были шептуны. Правительство знало, что делали на «Потёмкине» шептуны. Но суд над потёмкинцами должен был состояться. На худой конец и шептуны могли фигурировать в качестве подсудимых.

Царское правительство хлопотало о выдаче ему экипажа «Потёмкина», «обвиняемого в совершении убийств и грабежей».

Румынское правительство отказалось выполнить требование царя. Оно боялось гнева своего народа, который с подлинным энтузиазмом встретил высадившихся потёмкинцев. Царское правительство не прекращало своих усилий.

Засланные в Румынию тайные агенты охранки предприняли настоящую охоту за потёмкинцами. Они знакомились с матросами, соблазняли их посулами «царской милости», а то и просто заманивали их на русскую границу. Таким образом удалось выловить ещё с полсотни потёмкинцев. Теперь можно было начать массовый процесс.

Главную группу подсудимых составляли захваченные в Феодосии матросы Заулошнев, Мартьянов, Задорожный и Горбач. Их всех обвиняли в принадлежности к социал-демократической партии. То же обвинение предъявили матросам Луцаеву, Гузю и Кошугину.

Матросы Луцаев и Гузь не были активными участниками восстания. Вопреки утверждениям обвинительного акта они не входили в состав потёмкинской комиссии. Они никогда не выступали ни на комиссии, ни перед командой с революционными заявлениями. В Констанце, во время сдачи корабля румынам, Луцаев припрятал сигнальные шифрованные книги русского флота. Он понимал, что русский военный код не должен попасть в руки иностранного правительства. Он отнёс сигнальные книги в русское консульство. Но и здесь он согласился передать их в руки консула лишь в присутствии капитана Банова, командира русской канонерки, стоявшей в Констанце. Консул и Банов благодарили Луцаева, поздравляли его, уговорили его вернуться в Россию, гарантировали ему не только свободу, но и награду правительства за «патриотический поступок». Банов сам отвёл Луцаева на «Потёмкин». Здесь уже командовал контр-адмирал Писаревский. Адмирал приказал взять Луцаева под стражу, а правительство наградило его каторжными работами. Луцаев получил высшую меру наказания: его приговорили к смертной казни, но по амнистии, вырванной у царя октябрьской забастовкой, казнь ему, как и матросам Мартьянову и Заулошневу, была заменена пятнадцатилетней каторгой. Унтер-офицер Кошугин был приговорён к двенадцати годам каторжных работ с заменой, на основании амнистии, шестью годами. Матрос Гузь получил десять лет с применением амнистии. Один из самых активных участников восстания, комендор Иван Задорожный, был приговорён всего лишь к трём годам каторги: следствие не добыло материалов о партийности Задорожного.

В общей сложности эти семь матросов получили шестьдесят пять лет каторги. Матросы Фотин, Неупокоев и Гусеников, ходившие в почётном карауле провожать тело Вакуленчука, были посланы в арестантские роты. Это был один из самых тяжёлых видов наказания в царской России. На работу в арестантских ротах были осуждены также писарь Сопрыкин и весёлый боцман Журавлёв.

На суде Алексеев объявил себя спасителем броненосцев «Ростислав» и «Три Святителя».

— Боцман Мурзак сказал мне, — показывал на суде Алексеев, — что он слышал от Матюшенко, что тот предполагал ударить «Ростислав» тараном, а «Три Святителя» взорвать миной. Узнав о таком плане, я решил помешать исполнению его и для этого дал телеграфом в машинное отделение приказание: «Левой машине полный вперёд, а правой назад». Этим манёвром я изменил направление судна, и оно прошло между броненосцами «Двенадцать Апостолов» и «Георгий Победоносец».

Алексеев врал суду. Он не только не мешал манёвру Костенко и Мурзака, но вполне одобрил его.

Во время встречи с эскадрой он был заложником потёмкинцев, теперь на суде он стал заложником Мурзака. Одного слова Мурзака было достаточно, чтобы подвести Алексеева под расстрел.

Верный себе Алексеев всячески выгораживал Мурзака. Мурзак отделался лишением чинов и увольнением из флота.

Суд отпустил Мурзака на свободу, но жандармы зорко следили за ним. Они включили его в чёрный список. После увольнения Мурзак пытался устроиться на службу в торговом флоте. Он был отличным моряком, желанным боцманом, но все частные пароходства получили уже извещение охранки. Ему всюду отказывали. У Мурзака была большая семья, а работы не было. В 1907 году ему удалось с помощью друзей поступить объездчиком в лесничество. Охранка немедленно вмешалась, и Мурзака уволили. Бедственное положение не сломило энергичную натуру Мурзака. Потёмкинские дни дали новое направление его жизни. Преследования правительства лишь закалили его решимость идти по новому пути. Он стал искать сближения с социал-демократами. Революция 1917 года застаёт его в рядах большевиков. После Октября он трудится над созданием в Крыму советской власти. В 1919 году в Феодосию ворвались белые. В числе захваченных большевиков оказался и Мурзак. Случилось так, что в Феодосию зашёл в этот час пассажирский пароход, где штурманом служил Алексеев. Пароход пришёл из Одессы, которая находилась тогда в советской зоне. Белые тотчас же арестовали всю команду парохода. Прихватили и Алексеева. Увидев в тюрьме Мурзака, Алексеев рассказал белым о деятельности Мурзака на «Потёмкине». На этот раз его показания обвиняли Мурзака. Алексеев думал убить двух зайцев: избавиться от опасного свидетеля собственной слабости и заработать прощение белых. Он заработал себе смерть. Белые ненавидели самое слово «Потёмкин». Алексеев назвал себя его командиром. Белые не стали разбираться в его деятельности. Его расстреляли даже раньше Мурзака.

Мурзак умер смертью храбрых, мужественно глядя в лицо смерти, как человек, знающий, за какое великое дело он отдаёт свою жизнь.

В том же 1919 году в Крыму был схвачен и расстрелян белыми другой герой «Потёмкина», матрос Тихон Мартьянов. Мартьянову было всего двадцать три года, когда он пошёл на каторгу. Там он пробыл двенадцать лет. Страшен был каторжный режим, но велико было революционное мужество Тихона Мартьянова. Он вышел оттуда зрелым борцом, большевиком и сражался за торжество Октябрьской революции с той же беззаветной отвагой, с какой бился с царём в славные дни потёмкинского восстания.

Глава IV Скитания и казнь Матюшенко

Командир румынского полка, окружившего потёмкинцев, когда они сошли на берег, сказал правду. Как только потёмкинцев довели до приготовленной для них казармы, полк ушёл. Матросам была предоставлена свобода. Трудящееся население и студенчество радушно встретили потёмкинцев: помогали им найти квартиры, старались устроить на работу.

Обеспокоенное тёплым приёмом, оказанным в Констанце румынскими трудящимися, королевское правительство решило разбить матросский коллектив и расселило потёмкинцев по разным городам.

Матюшенко по настоянию румынских социалистов уехал в Швейцарию. Они считали опасным для него пребывание в Румынии. Агенты царского правительства фабриковали материалы, с помощью которых можно было бы объявить Матюшенко уголовным преступником и потребовать выдачи его России.

Вместе с Матюшенко выехали из Констанцы Кирилл и инженер-механик Коваленко: Кирилл — в Вену, Коваленко — в Париж.

Потёмкинцы были отправлены в Бухарест, в Плоешти, в Бузаэу, в Браилу, в Кымпин.

Команда «Потёмкина» перестала существовать. Сохранить весь коллектив было невозможно. Разъезжались компактными группами, в сто — двести человек каждая.

Основавшись на новых местах, эти группы оформляли своё коллективное существование в виде потёмкинских комитетов. В групповой комитет г. Констанцы входили матросы Денисенко, Кулик, Самойлов. Комитетом в г. Галаце руководили матросы Дымченко, Курилов; секретарём коммуны потёмкинцев в г. Кымпине был избран матрос И. Лычёв.

Комитеты эти заботились не только о быте потёмкинцев. За время восстания все матросы, даже самые отсталые, заинтересовались политической жизнью России. Теперь конец эмигрантской жизни со всеми её страданиями зависел от развития революционного движения в России. Появилась тяга к политическим занятиям, к науке, к знаниям, к литературе. Потёмкинские комитеты устраивали для матросов лекции, беседы. Некоторые из них, как, па-пример, бухарестский и кымпинский, создавали даже школы, где потёмкинцы занимались по программе среднего учебного заведения, изучали математику, грамматику, географию и т. п.. Большую помощь в работе по самообразованию оказывала потёмкинцам семья народовольца Арборе, встретившего потёмкинцев в Констанце. Каждый потёмкинец находил в этой семье радушный приём и помощь в нужде.

Иногда потёмкинские комитеты перерастали в коммуны. В кымпинской коммуне всё было общее — жильё, столовые, вещевые и продовольственные склады. Коммуна объединяла около восьмидесяти потёмкинцев. Все члены коммуны вносили в её кассу свой заработок и жили в одном большом, арендованном коммуной доме. Всё же коммуны часто распадались. Заводы в Румынии то расширяли своё производство, то сокращали его. И занятость потёмкинцев часто сменялась безработицей. Члены коммуны разбредались по городам и сёлам Румынии. Коммуна распадалась. Но как бы ни разбрасывала жизнь потёмкинцев, они всегда собирались, когда надо было постоять за товарищей.

Наиболее ярко эта солидарность потёмкинцев проявилась в дни ареста Матюшенко, приехавшего из Женевы в Бухарест вместе с князем Хилковым.

Революционное воодушевление никогда не покидало Матюшенко. Мысль об упущенных возможностях «Потёмкина» постоянно грызла его. Человек бунтарского темперамента, он презирал теорию и вместе с нею и партии, которых разделяли «программная и всякая другая теоретическая чепуха». Его тянуло к анархизму. Весь строй его жизни, одинокое детство в подвале, где Матюшенко до самой юности тачал сапоги, чтобы прокормить многочисленную семью, располагали его к идеям анархизма.

Революция рисовалась ему как ряд боевых вспышек. Он начал искать сближения с «энергичными людьми», которые помогли бы ему создать и вооружить отряд для вторжения в Россию. Однажды он вступил в переговоры с князем Хилковым.

Это был богатый русский аристократ, высланный из России за принадлежность к одной религиозной секте. Из России князь Хилков был выслан личным приказом царя. Князь обозлился и стал носиться с планами военного переворота. Он мечтал во главе вооружённого отряда въехать в Петербург на белом коне, свергнуть обидчика-царя и, кто знает, может быть, самому провозгласить себя императором. Ему нужны были люди, и Матюшенко с потёмкинцами были для Хилкова весьма желанными помощниками. Матюшенко не вникал в замыслы князя, а Хилкова не интересовали цели, которые преследовал Матюшенко. Хилков искал людей для осуществления своего плана, а Матюшенко искал денег для вооружения отряда. У Хилкова были деньги, Матюшенко рассчитывал на потёмкинцев. Договорившись, оба они примчались в Констанцу и ввалились к Денисенко.

Князь стал излагать свой проект. Он доставит потёмкинцам оружие и поведёт их на Петербург. По дороге они будут арестовывать офицеров, обрастать отрядами присоединившихся войск. Так дойдут они до столицы, арестуют правительство и царя...

Денисенко впервые разговаривал с князем. Он с любопытством разглядывал выхоленное лицо Хилкова.

Князь ожидал ответа. Ждал его и Матюшенко.

— От границы до Петербурга не десять, а две тысячи вёрст, — ответил Денисенко Хилкову. — Царя нынче не любят, это верно. Но тысяч сто верноподданных войск уж он как-нибудь да соберёт. Вот и всей сказке конец.

Вся эта история чуть не кончилась весьма драматически для Матюшенко. Румынская полиция, узнав о приезде Матюшенко, арестовала его и препроводила в Бухарест. Русская агентура к тому времени располагала рядом фальшивых документов о якобы уголовных преступлениях Матюшенко. Его обвиняли в попытке присвоения кассы броненосца «Георгий».

Потёмкинский комитет Констанцы немедленно разослал всем другим потёмкинским комитетам приглашение прислать в Бухарест представителей для делегации протеста. Через несколько дней из разных городов прибыли сто матросов. Рискуя потерять работу за самовольную отлучку, они примчались в Бухарест, чтобы спасти товарища. Делегаты построились в два ряда и отправились в городское управление. Часовой не пропустил их всех. После долгих переговоров в управление впустили Денисенко, Кулика и Дымченко. Остальные ждали на улице, продолжая стоять в военном строю. Вокруг собирались любопытствующие. Толпа увеличивалась. Все сочувствовали потёмкинцам. Получилась довольно внушительная демонстрация. Правда, не было ни знамён, ни криков. Потёмкинцы стояли молчаливые и решительные. Они готовы были так простоять день, два и больше, пока не освободят их товарища.

Наконец появились Денисенко, Кулик и Дымченко. Они сообщили, что Матюшенко освобождён и выслан в Америку. Тревога матросов, однако, не рассеялась. Накануне в одной румынской газете было напечатано заявление какой-то румынской дамы. Эта особа обращалась к правительству с просьбой сдать ей Матюшенко на поруки. Она бралась за свой счёт переправить его в Америку... через Константинополь. Последние слова выдавали её с головой, как агента царского правительства. Теперь матросы опасались, что Матюшенко попал в руки этой дамы. В Бухаресте у них был верный друг — русский политэмигрант Арборе. Прямо из городского управления они отправились к нему. Арборе успокоил их. У тюремных ворот Матюшенко поджидали румынские товарищи. Они отправили его с надёжным провожатым в Нью-Йорк.

В Нью-Йорке он прожил недолго. Его тянуло в Россию. Несмотря на все уговоры Денисенко, жившего тогда тоже в Нью-Йорке, Матюшенко вскоре отправился в Париж. Здесь он раздобыл паспорт и деньги, необходимые для возвращения на родину.

Через месяц Матюшенко был арестован в Николаеве. Его отправили в Одессу. В камере полицейского управления, куда посадили Матюшенко, «случайно» оказался один из потёмкинских шептунов. «Да ведь это Матюшенко!» — вскричал предатель.

Арест и угроза казни не сломили Матюшенко. Его показания проникнуты бесстрашием настоящего революционера.

Описав в нескольких строках восстание «Потёмкина» и свою роль в кем, Матюшенко переходит к рассказу о своей жизни за границей после восстания.

«Зарабатывал на пропитание личным трудом. Жил в Бухаресте, Комнане[48] и Констанце, а в июне прошлого года переехал в Америку, где зарабатывал 5 рублей 5 копеек в день на фабрике Зингера. Потом был в Париже, и 28 июня этого года приехал в Одессу, а 29-го поехал в Николаев, где пробыл три или четыре дня и был арестован. Деньги в сумме 146 рублей — мои собственные. Браунинг и патроны приобрёл за границей; там же купил паспорт на имя Мякотина и бланк.

Больше показать ничего не имею.

И присовокупляю, что знакомых в Одессе не имею.

Крестьянин Афанасий Николаев Матюшенко».

И как геройски принял он смерть! Об этом рассказывает его товарищ по заключению, вернувшийся нелегально из Румынии и заключённый в севастопольской тюрьме матрос Е. Бредихин.

«1907 год, 27 октября. Дорогой друг, сообщаю скорбную весть о казни дорогого товарища Матюшенко. 3 июля в Николаеве он провокаторски был предан, а из Севастополя офицеры ездили устанавливать личность. Узнали и доставили в одесскую тюрьму. 10 октября взят на миноносец, а 11-го доставлен в Севастополь. Когда вели в морскую тюрьму, его сопровождало шестьдесят человек конвоя и семь офицеров.

У дверей его камеры — часовой и под окном — усиленная охрана. Как только привезли, оставили без постельных вещей и горячей пищи на пять суток за то, что не вставал на поверку. На прогулку вывели один раз за всё время. 16 октября получил обвинительный акт. 17-го суд. Около ста человек конвоя водило его на суд. После суда разрешили табак курить. С 18-го на 19-е мы не спали всю ночь: думали, что его возьмут. 19-го в восемь часов вечера привезли гроб и столб — готовую виселицу. Тут мы узнали, что его вешать будут здесь, во дворе, чего ещё не было.

В начале пятого часа утра стали вводить войска всех частей. Половина шестого утра входят в мою камеру и заявляют, что Матюшенко желает проститься со мной. Меня повели в караульное помещение, которое было наполнено офицерами разного ранга. Двери открыты. Он стоит, правым плечом опершись о стенку, и смотрит на эту свору, собравшуюся смотреть на его смерть. Мы обнялись, и я зарыдал. Он сказал: «Не стоит плакать!» Оставил мне медальончик и вещи, и когда я хотел у него спросить, кому это передать, то меня схватили и вывели.

На другой день мне товарищи передали следующее: во время чтения приговора он ходил взад и вперёд перед фронтом. Кончили читать приговор, и он сказал: «Прощайте, товарищи!» И ещё что-то хотел сказать, но тут командир «Потёмкина» Акимов[49] закричал: «Замолчи!», а он ответил: «Чего орёшь?» И повели его к виселице. Он стал сам на стол и на столе сказал: «Вешайте, трусы, но придёт время, и вас перевешают на фонарных столбах». Палач, как видно, был профессиональный, — стал на табуретку, руками набросил петлю, а ногой выбил стол. Забил барабан.

Похоронили его за Корабельным кладбищем.

Вот последние слова его предсмертной записки:

«Сегодня приговор будет исполнен. Умираю за правду с гордостью, как подобает революционеру; передай последний мой привет товарищам. Прощай!»

Так погиб наш товарищ и показал нам пример того, как нужно бороться и умирать за великое дело освобождения народа».

Казнь Матюшенко была вопиющим беззаконием. По манифесту, вырванному у царя революцией 1905 года, смертная казнь должна была быть заменена ему пятнадцатилетней каторгой.

Чтобы обойти закон, царские крючкотворы вынесли Матюшенко смертный приговор за преступление, совершённое в феврале 1906 года. Это «преступление» заключалось в том, что Матюшенко написал в это время воззвание к офицерам армии и флота и отправил его почтой адъютанту третьего флотского экипажа штабс-капитану Данилову, с «целью побудить этого офицера нарушить долг службы и совместно с другими, в числе более восьми человек, перейти к восстанию против начальства».

Царь жаждал мести, и Матюшенко должен был погибнуть.

Глава V Встреча в Швейцарии

Весною 1906 года, проживая в Лозанне (Швейцария), я получил письмо примерно такого содержания.

«Потёмкинские друзья шлют привет из Цюриха «Студенту». Желательно повидаться. Нам выехать нельзя: работаем, да и грошей на всех нас треба много. Коли есть охота, приезжай, желательно воскресенье: Денисенко, Дымченко, Кулик, Резниченко...» и ещё пять-шесть подписей.

В ближайшее воскресенье я выехал в Цюрих. Путешествие из Лозанны в Цюрих длится всего пять часов. Было ещё утро, когда я разыскал на окраине дом, где жили потёмкинцы. Взбегаю по крутой винтовой лестнице. Точно на спардек взбираюсь. На лестнице полумрак, как в батарейной палубе «Потёмкина». Нарочно, что ли, выбрали такой домишко — узкий и высокий, как корабль. Во всём Цюрихе второго такого не сыщешь.

Наверху кто-то приоткрыл дверь. На площадке появилась статная фигура. Ну, конечно, он, степной лирик, Кулик! Немного странно видеть их в штатском. Но белизна крахмальных воротничков, безукоризненная складка на старательно выутюженных, хоть и дешёвых брюках, чисто выбритые лица выдают выработанную годами матросской службы привычку к опрятности. В большой комнате, служившей столовой, всё блистало чистотой. На белоснежной скатерти был приготовлен утренний завтрак. Матросы жили коммуной. Выпили традиционную морскую чарку и сели за стол.

— Как же вы попали сюда, ребята?

— А вот его молитвами, — ответил Дымченко, указывая на Денисенко.

Конечно, потребовалось вмешательство Кулика, чтобы Денисенко наконец заговорил.

Арборе вызвал к себе в Бухарест Денисенко. Это было через несколько дней после высылки Матюшенко из Румынии. Старый народоволец был взволнован. Румынские товарищи предупредили его о новых кознях царской агентуры в Румынии. После неудачной попытки схватить Матюшенко русское правительство добивалось выдачи Денисенко. Царские агенты утверждали, что машины броненосца были испорчены Денисенко уже после того, как все матросы высадились. Этот акт, якобы совершённый Денисенко, расценивался царским правительством как уголовное преступление, совершённое на русской территории. А посему румынское правительство может выдать Денисенко русским властям, не навлекая на себя упрёка в нарушении слова.

Арборе приготовил для Денисенко заграничный паспорт и посоветовал ему немедленно покинуть Румынию.

Нелегко было Денисенко расстаться с боевыми товарищами. Но советом Арборе пренебрегать не приходилось. Денисенко выехал в Цюрих. Денег у него едва хватило на дорогу. Вопрос о работе встал перед ним чуть ли не в день приезда в Швейцарию. Утром следующего дня Денисенко подошёл к воротам какого-то цюрихского завода. По-немецки он не знал ни слова, но он обладал сильными и искусными руками. Они-то выручили Денисенко. Он бесцеремонно отшвырнул табельщика в проходной будке и прошёл на территорию завода. Пока табельщик давал звонки сторожам, Денисенко вошёл уже в один из цехов завода. Оглядевшись, он подошёл к группе станков. У каждого станка стоял рабочий. Денисенко оттолкнул от станков одного за другим четырёх рабочих. Возмущённые рабочие приготовились основательно проучить «неучтивого» пришельца, как вдруг застыли от удивления. Этот с виду неуклюжий великан начал управлять работой четырёх станков. Его руки двигались с непостижимой быстротой и точностью. Он успевал и поворачивать изделие, и снимать стружку, и регулировать ход шпинделей, и устанавливать новое изделие взамен отточенного. Одним словом, Денисенко один исполнял работу нескольких токарей. Вокруг него собралась толпа; все с напряжённым вниманием следили, долго ли выдержит такой темп странный незнакомец. Подошёл мастер. Он взял в руки обточенное изделие, посмотрел сначала на него, потом на Денисенко и, ничего не сказав, ушёл куда-то.

Денисенко было очень неловко перед рабочими, которых он отстранил от станков. «Может быть, они совсем потеряют работу? — думал он. — Ну нет, на такое не согласен; уволят их, и я не останусь».

Вдруг раздались аплодисменты. На одно мгновение Денисенко оторвался от своего дела. Он поднял глаза: аплодировали рабочие, станки которых он отвоевал. Они дружески улыбались. У Денисенко отлегло от сердца. Впоследствии он узнал, что строительство железной дороги через Сен-Готард обеспечило завод заказами на целый год. Завод остро нуждался в рабочих-специалистах.

Снова подошёл мастер, на этот раз не один. За ним важно шествовало начальство во главе с хозяином предприятия. Всем хотелось взглянуть на работу этого чудо-мастера. Нашлись и переводчики: на заводе работали трое русских эмигрантов. Денисенко приняли на работу. Он осмелел, спросил, не может ли выписать из Румынии нескольких своих товарищей. Он не ручается, что они сумеют работать на многих станках, но дело своё они знают. Хозяин согласился, даже приказал выдать аванс на переезд. Денисенко был несказанно обрадован. В первую очередь надо было выручать Дымченко и Кулика. За ними тоже охотились царские агенты. Они являлись ближайшими кандидатами на арест. Труднее всего было устроить на работу Дымченко. Он не знал ни слесарного, ни токарного дела. Денисенко пристроил его своим подсобным. Ему пришлось для этого взять ещё добавочный станок. Было трудно, но он всё же справлялся.

Затем пошли рассказы о жизни потёмкинцев, об аресте Матюшенко в Бухаресте. Нелегко жилось матросам на чужбине. Но потёмкинские комитеты сплачивали черноморцев и помогали им переносить невзгоды и лишения эмигрантской жизни. Потёмкинцев можно было встретить всюду на территории маленькой Румынии. Немало работало их в крупных имениях, где применялись сельскохозяйственные машины. Там нуждались в искусных руках потёмкинских механиков и слесарей. Некоторые из потёмкинцев, женившись на румынских крестьянках, осели на земле. Они выпадали из коллектива. Хозяйственные тяготы малоземельного румынского крестьянства целиком поглотили их.

Работа потёмкинских комитетов сказалась и па моих собеседниках. Выросли люди. Они следили за политической жизнью в России. Мечтали о свиданиях с Лениным. Копили деньги на поездку к нему.

Время далеко перевалило за полдень, когда мы спустились к Цюрихскому озеру. Достали большую лодку. На вёсла сели по-военному, каждый на одно весло. Получилась настоящая восьмёрка. Наша лодка птицей неслась по озеру.

На броненосце Кулик и Дымченко просили Кирилла и меня обучить матросов революционным песням. Мы не могли этого сделать. Мы хорошо знали тексты этих песен, но оба не умели петь. Не знали этих песен даже лучшие матросские певцы. И на корабле, где часто пели хором народные и матросские песни, никогда не раздавались чудесные мелодии, созданные русскими революционерами.

Эти песни потёмкинцы разучили в Бухаресте, в домике Арборе, где собирались русские политические эмигранты.

И теперь, выплыв на широкие просторы озера, друзья бросили вёсла и затянули сперва «Дубинушку», а потом другие революционные песни. Пели дружно и хорошо.

— Научились? — спросил я.

— Многому научились, — вздохнув, ответил Дымченко. — Если бы в ту пору столько знали, не упустили бы «Потёмкина».

Глубокая грусть звучала в его голосе.

Это было первое за всё время нашей встречи воспоминание о «Потёмкине».

Кулик мгновенно перевёл разговор. Видно, до сих пор они тяжело переживали ошибки потёмкинского восстания.

Через два месяца они уехали в Америку. Денисенко с несколькими матросами — в Канаду, а Кулик и Дымченко — в Южную Америку. В Аргентине и пропали следы двух этих героев «Потёмкина». В поисках работы они с группой товарищей шли пешком из одного города в другой. Под вечер на них налетели тучи комаров. Все бросились в, реку. Дымченко почему-то избрал другой путь спасения. Обессилев от голода и не надеясь переплыть реку, он стал собирать хворост для костра. Прежде чем Дымченко успел разжечь его, он был весь искусан комарами. Ослабевший от голода и скитаний организм не сумел справиться с заражением крови. Вернувшиеся за ним поутру товарищи нашли только мёртвое тело у потухшего костра.

Кулик похоронил верного друга, товарища по борьбе и скитаниям. Где-то в степи под знойным небом чужой страны затерялась могила строевого унтер-офицера Дымченко, беззаветно служившего своей родине. Кулик известил об этом потёмкинцев. Вскоре исчез в тех же степях и след самого Кулика, бесстрашного революционера с поэтической душой.

Глава VI Восстание румынских крестьян

Весною 1907 года по всей Румынии вспыхнули крестьянские восстания.

В движении участвовали сотни тысяч крестьян. Они требовали, чтобы бояре и посредники[50] вернули им отчуж-денные у них земли. Восставшие захватывали имения помещиков, изгоняли посредников, сжигали экономии[51], уводили скот.

Целый месяц длилась война правительства со своим народом. Это бросало тень на государственный строй страны. Румынские правители решили найти виновников. Проще всего было объявить, что это — зараза, внесённая в страну извне. Тут-то вспомнили о потёмкинцах.

О потёмкинцах вспомнили через несколько недель после того, как восстание было подавлено. В один и тот же день газеты консерваторов и либералов объявили потёмкинцев зачинщиками беспорядков. Очевидно, по этому вопросу договорились лидеры обеих партий. «Мы дали потёмкинцам убежище, — вопили газеты, — а они возмутили всю страну».

Это было вступление к репрессиям против потёмкинцев.

На другой же день было арестовано несколько членов потёмкинских комитетов — Бредихин, Солохин, Савотченко, Овчаров и другие. А дня через два в Кымпин и Плоешти, то есть в города, где жила основная масса потёмкинцев, нагнали войска с артиллерией. В Кымпине при выходе с завода во время обеденного перерыва были схвачены сорок три потёмкинца. Без вещей, даже не дав возможности сообщить об этом своим семьям, их отправили в Плоешти и посадили под замок в тюремные конюшни. Здесь уже находились двадцать три потёмкинца, арестованных в Плоешти. Каждый день прибывали всё новые партии арестованных матросов. Условия заключения были тяжёлыми. В душных и тёмных конюшнях помещалось более ста потёмкинцев. Спать приходилось на истоптанной соломе. Арестованным объявили, что часовым приказано стрелять при малейшем проявлении протеста. Обвинений никаких не предъявляли.

Многие потёмкинцы успели обзавестись семьями в Румынии. Их жёны стали съезжаться в Плоешти. Женщины с ребятами на руках подняли настоящий бунт. Они ходили к прокурору, выстаивали часами на улице возле тюрьмы, собирая вокруг себя толпы народа. Мужественно борясь за освобождение своих мужей, женщины втягивали в борьбу рабочих, студентов и прогрессивную интеллигенцию Румынии. По всей стране начались митинги протеста. «Потёмкинцам грозит высылка в Россию». Эта весть облетела все европейские страны. Из Парижа, из Лондона, из Рима, из Берлина посыпались в адрес румынского правительства требования трудящихся освободить потёмкинцев. В Бурбонском дворце[52] с протестом выступил Жан Жорес, основатель «Юманите» — впоследствии центрального органа Французской коммунистической партии. Каждая фраза этого народного трибуна громовым раскатом носилась над миром.

Румынское правительство отступило. Потёмкинцев освободили с условием, чтобы они не вмешивались в политические дела Румынии, не нарушали тишины и спокойствия. «Под страхом выдачи России», — гласило правительственное заявление. Кроме того, освобождённые потёмкинцы были отданы под надзор полиции города Плоешти. Это означало, что им запрещено было жительство в других городах. Плоешти — небольшой город. Он не мог предоставить работу такому количеству потёмкинцев. Им и их семьям грозила голодная смерть. Высылать их из страны после скандального ареста, о котором шумела вся прогрессивная Европа, было неудобно. Поэтому румынское правительство поставило потёмкинцев в такие условия, чтобы они добровольно и по собственной инициативе покинули страну. Возможно, что за кулисами действовало царское правительство.

Королевское правительство добилось своего. Загнанные в Плоешти потёмкинцы обратились к правительству с просьбой выдать им бесплатные паспорта и вспомоществование для переезда в другую страну.

Румынское правительство согласилось приобрести для потёмкинцев проездные билеты... до австрийской границы и выдать каждому по 50 франков.

На эти деньги можно было добраться только до Болгарии или Австро-Венгрии. Но болгарский царь Фердинанд выдавал потёмкинцев русскому царю, а в империи Габсбургов свирепствовала тогда безработица.

Среди русских эмигрантских колоний в Женеве, в Париже и других городах начался сбор денег в пользу потёмкинцев. Русские политические эмигранты сами находились тогда в бедственном положении. Но люди отдавали последние гроши, чтобы как-нибудь помочь потёмкинцам.

В Париж, где я тогда проживал, прибыли два высланных из Румынии потёмкинца. Фамилии их точно не помню. Кажется, это были Костенко и Солохин. Я направил их в Лондон с письмом к вдове знаменитого народовольца Кравчинского (Степняка)[53].

Мария Павловна Кравчинская обладала обширными знакомствами среди прогрессивных кругов Лондона. Она энергично взялась за сбор денег в пользу потёмкинцев. В короткое время ей удалось собрать триста фунтов стерлингов. По тому времени это была довольно значительная сумма. На эти деньги удалось выписать в Лондон и отправить в Америку ещё десять потёмкинцев с их семьями. Перед отъездом потёмкинцев лондонские рабочие устроили в их честь митинг, в котором приняли участие около десяти тысяч лондонцев.

Глава VII Денисенко в Канаде

Денисенко в это время находился в Канаде. Приехал он сюда прямо из Швейцарии. Поселился сначала в Монреале. Здесь его застало письмо из Нью-Йорка.

«Ну чего застрял там? — писал ему Матюшенко. — Приезжай в Нью-Йорк, будем делать революцию».

В Нью-Йорке Денисенко работал вместе с Матюшенко на заводе швейных машин Зингер. Вскоре после отъезда Матюшенко в Париж Денисенко вместе с несколькими потёмкинцами переехал в город Бетлехем. У Денисенко возникла мысль основать потёмкинскую сельскохозяйственную коммуну в Канаде. Товарищи поддержали его. Накопив немного денег, «бетлехемские» потёмкинцы послали двух ходоков в Канаду. Близ Монреаля была ими куплена за пять тысяч долларов ферма в двести акров земли с хорошей постройкой, с лошадьми и сельскохозяйственными машинами. Малую часть денег потёмкинцы уплатили наличными, остальную сумму внёс за них банк. Коммунаров было семь человек (Бородин, Лычёв и др.).

Денисенко тотчас же написал в Румынию, чтобы ехали к нему потёмкинцы. Он уже знал об их плачевном положении и надеялся по приезде потёмкинцев прикупить ещё земли и устроить наконец на прочной основе их жизнь.

Увы, купленная в кредит земля оказалась довольно зыбкой основой. Банк безжалостно требовал уплаты в срок по выданным ссудам. Приходилось залезать в новые долги, уплачивая большие проценты. Началось обычное для малоимущих фермеров хождение по мукам. Долги росли, как снежный ком. Коммунары мужественно боролись. Для пополнения кассы коммуны часть их уходила на заработки в Монреаль. И всё же коммунарам удалось продержаться только год. Банк отобрал землю и инвентарь, а коммунарам пришлось разъехаться в поисках работы.

Денисенко не хотелось возвращаться в США, куда двинулось большинство коммунаров. Вместе с потёмкинцем Бородиным он подался в канадскую провинцию Саскачеван. Он знал, что в сельском хозяйстве там широко применялись машины. А там, где машины, нужны механики. Здесь и осел Денисенко, здесь и пропал его след.

После Октябрьской революции он прислал два письма своим русским друзьям. В одном из них он извещал о гибели Бородина, ноги которого попали в цилиндр молотилки.

В другом письме он писал, что его «корабль» застрял в Канаде. «Но машина ещё сильна, и мы в скором времени будем сниматься с якоря».

Неизвестно, что помешало Денисенко вернуться на родину. Возможно, что он погиб, как и многие другие потёмкинцы.

Глава VIII Каторга

Всеобщая октябрьская забастовка 1905 года вырвала у царя «манифест 17 октября». Манифест этот провозгласил весьма куцую амнистию для политических заключённых. По манифесту значительному большинству революционных узников суждено было и дальше оставаться в темницах. Царь не дал им свободу, но их освободил народ.

С утра 18 октября к воротам российских тюрем стали стекаться толпы трудящихся. Они требовали освобождения всех политических заключённых. Тюремное начальство перепугалось. Царская полиция всегда терялась, когда народ проявлял свою волю и силу. Без малейшего сопротивления тюремщики выпускали на волю всех политических узников, независимо от того, попали они под манифест или нет.

Так случилось и в Москве. Администрация Бутырской тюрьмы освобождала заключённых по списку, составленному старостами тюрьмы. Освобождённых узников встречали восторженными криками и революционными песнями.

Этот радостный гул донёсся и до камер московской пересыльной тюрьмы. Там находились осуждённые на каторгу матросы-прутовцы. Их привезли сюда накануне. Заключенные не знали об их появлении в тюрьме. Староста политических заключённых не внёс их в свои списки. Администрация не сочла, конечно, нужным напомнить о них.

Матросы с замиранием сердца ждали своего освобождения. Внезапно гул стал стихать. Песни и крики доносились уже издалека. Всё стихло. В тюрьме наступила тишина кладбища. Рухнули надежды.

«О нас забыли», — с горечью думали матросы.

В ноябрьском выпуске 1905 года еженедельника «Право» появилось письмо заключённых прутовцев. Вот текст этого скорбного человеческого документа:

«Записка матросов, заключённых в московской тюрьме:

Товарищи! Мы, нижеподписавшиеся, бывшие матросы, находящиеся в настоящее время в московской центральной пересыльной тюрьме для следования в каторжные работы, слёзно просим вас, товарищи, и свободных граждан обновлённой России о нижеследующем:

Мы почти ежедневно читаем газету «Русское слово»; мы следили с тревожным чувством за теми волнениями русского общества, какие происходили в памятные для всех борцов за свободу дни октября месяца. Мы с радостью в сердце прочитали манифест от 17 октября с. г., дарующий полную свободу гражданам многострадальной нашей матушки-России. Но вместе с тем мы глубоко страдали, видя и слыша то радостное волнение г. Москвы, которое происходило 18 октября перед стенами нашей тюрьмы-могилы, когда товарищи-граждане пришли освободить своих товарищей, попавших в несчастную тюрьму в борьбе за свободу. Мы глубоко страдали, у нас у каждого слёзы на глазах стояли, но принять участие или разделить то радостное волнение, которое охватило всех находившихся около стен тюрьмы при освобождении товарищей, мы не могли. Одна радость в октябрьские дни была у нас, хотя и недолго. Мы думали, что при амнистии несчастным страдальцам за правду не забудут и нас. Но надежды наши не оправдались: не сбылись наши глубокие думы о свободе. ...Описать горе, которое охватило нас, никакими словами, никаким пером невозможно. Все надежды рухнули, как сражённый бурею дуб. Все, все наши мечты, заветные мечты и думы разлетелись, как дым, невозвратно. Спрашивается, где же правда? Где её искать? К кому обратиться за нею? Ответа на это мы всю долгую службу не получали и не получим, думаем, и теперь. Горько писать эти строки, но ещё мучительнее всё это переносить. У нас у всех сердце кровью обливается, руки опустились. Мы люди тёмные и несведущие, не знаем, куда идти, к кому обратиться за помощью. И вот по неизъяснимому влечению мы решили обратиться к вам, товарищи, в надежде на вашу помощь, чтобы на ближайшем митинге вы напомнили о нас, прочитав эту записку, и тем помогли бы нам материально и нравственно.

Вместе с тем мы просим вас, чтобы вы напомнили, что в общем движении революционных партий флот сыграл немаловажную роль: он первым из всех категорий военных поднял открыто знамя восстания. Мы первые с оружием в руках поднялись против существующего деспотизма, хотя и с некоторыми своими требованиями, но сводящимися к одному девизу — свобода. И последствия этих восстаний, мы думаем, вам известны: некоторые наши товарищи расстреляны, многие уже томятся в Сибири; нас тут сидит тридцать пять человек, а сколько ещё впереди жертв из Кронштадта и с «Потёмкина».

Где же эта столь прославленная у нас правда? Где же, скажите, куда обратить свои взоры за помощью? Не сон ли это? О нет! Это горькая, мучительная действительность. Кандалы, побрякивая на ногах, напоминают ясно об этом.

Товарищи, простите нас за всё вышеизложенное. Это стон наболевшего сердца, стон измученных страдальцев за святое дело родной земли. Но довольно об этом. Мы хотели бы через вас, товарищи, напомнить о себе всем своим свободным гражданам.

Затем до свидания. Остаёмся с уважением к вам моряки-страдальцы: Николай Хинц, Иван Егоров, Константин Волоснухин, Шамсуд Хабибулин, Иван Фомин, Иван Токарев, Владимир Петров, Степан Лудков, Леонид Котиков, Гавриил Колёсников, Сергей Ткачёв, Иван Орлов, Яков Иванов, Григорий Оболенев, Николай Рынков, Яков Смирнов, Иван Субботин, Андрей Анненков, Алексей Комков, Михаил Темнов и др.»[54].

Партийные комитеты, военные ячейки, революционный Красный Крест спохватились и начали искать путей к бутырским пленникам. Но момент был упущен, и то, что легко могло совершиться вчера, сегодня оказалось немыслимым: реакция оскалила зубы.

Матросов поспешили увезти из Москвы раньше, чем к ним подоспела товарищеская помощь.

Москва не успела освободить прутовцев; это сделала Чита. Пятнадцать матросов-прутовцев перевели из Москвы в акатуйскую каторжную тюрьму. В Чите в это время образовался Совет рабочих и солдатских депутатов. Узнав о прибытии прутовцев в Акатуй, Совет постановил освободить их. Во главе читинского Совета находился Виктор Курнатовский, испытанный революционер, один из старейших русских марксистов. Взяв с собой пять солдат и требование об освобождении матросов, Курнатовский отправился в Акатуй.

Под начальством смотрителя акатуйской каторги Фищева было семьдесят казаков и тюремные надзиратели. От Акатуя до Читы было около трёхсот вёрст плохой дороги. Если бы Фищев арестовал Курнатовского и пять сопровождающих его солдат, то не скоро пришла бы матросам помощь из Читы. Но Курнатовский предъявил требование с печатью Совета. Это была бумага. Бумага с печатью — закон для всех царских бюрократов, и Фищев освободил прутовцев.

Читинский Совет помог им покинуть Забайкалье. Несколько матросов вернулись к родным в свои деревни. Их, конечно, снова арестовали и сослали на каторгу. Но большинство освобождённых прутовцев скрылись.

Как известно, реакция, наступившая в 1907 году, начала устанавливать в каторжных тюрьмах небывалый по своей жестокости режим. По приказу царя тюремный режим политических преступников уравняли с положением уголовных заключённых. Администрации было приказано обращаться к политическим на «ты», заставлять их вставать при появлении начальства, на них распространялось наказание розгами.

Особенно тяжело было положение каторжан из матросов.

Но ничто не могло, однако, поколебать их мужество.

Матросы участвовали во всех протестах и бунтах политических против жестокостей администрации. Многие из них — Воробьёв, Денисов, Киримов, Симоненко и другие — погибли в рудниках от жестоких наказаний за бунт и неповиновение.

Черноморский матрос Симоненко в течение трёх лет бойкотировал начальника шлиссельбургской каторжной тюрьмы: не разговаривал с ним, не вставал при поверке, не принимал из тюремной конторы даже писем из дому, не являлся по вызову начальства. Почти все эти три года Симоненко провёл в карцере. Его перевели в знаменитый по своей жестокости Орловский каторжный централ. Но и здесь Симоненко не смирился, показывая всем узникам пример борьбы за звание революционера. К нему применили наказание розгами. Это было величайшее унижение. Симоненко в знак протеста уморил себя голодом.

Великая Октябрьская социалистическая революция открыла перед матросами двери тюрем и границы СССР.

Но немногие потёмкинцы сумели воспользоваться этим счастьем. Многие погибли на чужбине от голода, болезней и увечий, полученных на работе. Некоторые обзавелись семьями, окончательно осели в чужих странах. Многие из них умерли: с тех пор прошло пятьдесят лет.

В настоящее время в Румынии проживает ещё около восьмидесяти потёмкинцев. Большинство из них работают на заводах Плоешти и Констанцы. Все они — персональные пенсионеры, но продолжают участвовать в строительстве социализма в Румынской Народной Республике. Потёмкинцы Василий Бягин, Иван Гиблинов, Василий Пучин, Захар Куликов и другие являются членами Румынской рабочей партии. Бывший комендор Захар Куликов стал коммунистом, когда партия находилась ещё в подполье. Матрос Иван Шеблыкин при народной власти получил землю и стал сельским активистом.

Советское правительство высоко оценило революционный подвиг матросов броненосца «Потёмкин», наградив их в связи с пятидесятилетием со дня восстания правительственными орденами.