Брусилов

ВЕРХОВНЫЙ ГЛАВНОКОМАНДУЮЩИЙ

Предчувствовал ли Брусилов приближение революции? Видимо, если и предчувствовал, то неосознанно, как наступление чего-то очень страшного, гибельного для армии и России. Не надо забывать о монархистских убеждениях генерала русской армии, и они, без сомнения, были искренними. Но в то же время от его внимательного и опытного взора не могли ускользнуть пороки царизма, так наглядно обнаружившиеся в годы войны и сказавшиеся на ее исходе. И все же Брусилов считал невозможным для генерала заниматься политикой. Не принадлежа ни к какой политической партии, он был поглощен лишь одной идеей — довести войну до победного конца, так как считал кайзеровскую Германию лютым и непримиримым врагом России и всего славянства.

Трудно предъявлять к генералу русской императорской армии Брусилову требование понять несправедливый, империалистический характер первой мировой войны. Такое понимание доступно было до марта 1917 года лишь немногим, в первую очередь В. И. Ленину и его последователям. Брусилов был убежден, что проигрыш войны неизбежно влечет за собой и гибель России. Поэтому он все силы отдавал армии, не уезжал с фронта даже и на день.

Из бесед с людьми самых разнообразных занятий, приезжавших на фронт и стремившихся встретиться с генералом Брусиловым, ему было известно, что в тылу господствовало страшное возбуждение против правительства, что повсюду — и в очередях за хлебом, и в салонах знати и буржуазии — шептались, говорили, кричали: так продолжаться не может. Особенно запомнилась Брусилову беседа с министром земледелия А. А. Риттихом, который признался, что попал в министры совершенно неожиданно для себя, что сознает бесполезность своего труда и не сомневается в скором снятии с должности.

Подобные сведения о полном развале дел наверху Брусилов получал ежедневно. «Беспорядок действительно ужасный, — писал он жене в феврале 1917 года, — угля нет, паровозы плохи, и их не хватает, вагонов тоже, вообще — полное расстройство жел. дор. хозяйства. Немудрено при частых сменах министров, не знающих притом, что им делать, и занимающихся всем, чем угодно, кроме своего дела, которого не знают. Тут общее расстройство управления государства по всем министерствам, а не только железнодорожного хозяйства».

Русскому дворянину и генералу, воспитанному на принципе верности самодержавию, трудно было смириться с мыслью, что Россию ведут к катастрофе. Поэтому он не только стремится укрепить армию, но и пытается обратить внимание самого царя на серьезность положения и необходимость принятия мер, которые, по мнению Брусилова, могли бы укрепить положение правительства.

Еще в начале октября 1916 года в разговоре с великим князем Георгием Михайловичем, прибывшим на фронт, Брусилов просил довести до сведения Николая II, что не следует обострять борьбу с Государственной думой и «общественным мнением», что необходимо создать так называемое «ответственное министерство» и прекратить вакханалию смены министров. Великий князь во всем согласился с Брусиловым, тут же написал подробное письмо с изложением разговора и отослал царю. Ответа не было, и, видимо, письмо это и послужило причиной сухого приема царем главкоюза на совещании в Ставке в декабре.

Позднее Брусилов написал министру двора Фредериксу. Изложив «положение России и возбуждение общественного мнения, которым пренебречь нельзя, в особенности в такое тяжелое время, я просил доложить, что для спасения России совершенно необходимо дать ранее обещанную конституцию и призвать все общественные силы для совокупной работы на пользу войны. Я добавлял, что секретные распоряжения — давить и сводить на нет деятельность всероссийских земского и городского союзов — преступно, так как оба эти общественные учреждения приносят с начала кампании неисчислимую пользу армии и облегчают ей исполнение ее бесконечно тяжелого долга…» Ответа на письмо также не последовало.

Наконец, уже в начале января 1917 года Брусилов беседовал с великим князем Михаилом Александровичем, который был назначен генерал-инспектором кавалерии и приехал проститься с главнокомандующим. Брусилов не стал кривить душой перед братом царя, напрямик, резко и твердо, охарактеризовал положение армии и России, просил великого князя передать царю, что жизнь требует реформ, иначе будет поздно, да, может, уже и поздно. Великий князь согласился с Брусиловым во многом и обещал передать разговор царю, но предупредил: это ни к чему не приведет, так как царь слушает только жену. На том и закончилась беседа.

Российская империя доживала последние недели, но на фронте, не предвидя этого, готовились к наступлению. Наконец было принято решение о плане кампании. В дело из Крыма вмешался Алексеев; решено было наносить главный удар Юго-Западным фронтом на Львовском направлении. Северный и Западный фронты наносили вспомогательные удары. Как видим, план учитывал опыт операций 1916 года. Наступление предполагали начать в апреле, не позже 1 мая. 24 января (6 февраля) царь утвердил план.

Брусилов немедленно собрал командующих армиями, чтобы распределить роли в будущей операции. На этот раз главный удар наносила 7-я армия, наступая в северо-западном направлении на Львов; 11-я армия также нацеливалась на Львов, но с востока. Особая и 3-я армии вновь должны были попытаться овладеть Владимир-Волынском и Ковелем. 8-й армии давалась вспомогательная задача.

И на этот раз Брусилов начал подготовку самым тщательным образом. Юго-Западному фронту выделялись н резервы, и необходимые средства: ранней весной ожидалось прибытие двух армейских корпусов, фронту придавалась тяжелая артиллерия особого назначения (ТАОН), снабжение снарядами резко улучшилось. Правда, многое в армейской жизни заставляло Брусилова тревожиться, но в целом он не колебался: «Я вполне был уверен, что при той же тщательной подготовке, которая велась в предыдущем году, и значительных средствах, которые отпускались, мы не могли не иметь и в 1917 году хорошего успеха».

Пока верховное командование обдумывало наступление, пока царское правительство принимало и осуществляло меры по подавлению революционного движения, пока русская буржуазия готовилась перехватить власть у закачавшегося самодержавия, — настоящий хозяин страны, русский народ, взялся за дело сам, и никакие репрессии правительства, никакие маневры думских деятелей не могли остановить развитие революционных событий.

Имеются свидетельства того, что в напряженные предреволюционные дни в Петрограде и Ставке подумывали об установлении диктатуры, намереваясь использовать для этого популярность Брусилова у солдатских масс. Флигель-адъютант Николая II герцог Лихтенбергский писал о тех днях: «Был момент, когда показалось, что положение может быть в значительной степени спасено, если послать в Петроград популярного генерала с фронта, хотя бы Брусилова, снабдив его диктаторскими полномочиями и дав вместе с тем возможность объявить народу, что государь согласен на образование ответственного министерства». Но никакие диктаторы не смогли бы остановить восставший народ, да и, кроме того, очень сомнительно, чтобы генерал Брусилов согласился подавлять восстание. А вот генерал Н. И. Иванов попытался было двинуться на Петроград с войсками и потерпел неудачу.

Ставку лихорадило. Каждый день оттуда на Юго-Западный фронт приходили подробные телеграммы о событиях в столице. Алексеев, к тому времени возвратившийся из Крыма, вызывал Брусилова к прямому проводу и разговаривал с ним, желая выяснить настроение главкоюза. Дело в том, что наштаверх вошел в тесный контакт с буржуазными кругами, в том числе с Родзянко, задумавшими устранить царя и тем смягчить кризис, попытаться воспрепятствовать развитию революции.

Но тут возникало опасение, как бы не произошло раскола в армии: что, если главнокомандующие, или хотя бы один из них, спасая царя, двинут войска и на Петроград и на Ставку? Надо было себя обезопасить, и 26 февраля (11 марта) 1917 года Родзянко, теперь уже председатель Временного комитета Государственной думы, обратился с шифрованной телеграммой к главнокомандующим фронтов, в которой, обрисовав революционную обстановку в стране и бессилие царского правительства восстановить порядок, предлагал передать власть «лицу, которому может верить вся страна и которому будет поручено составить правительство, пользующееся доверием всего населения».

Главнокомандующие фронтов не стали защищать последнего самодержца российского: они поддержали Родзянко. На следующий день в Ставку к Николаю II была препровождена телеграмма Родзянко со следующей припиской Брусилова: «Считаю себя обязанным доложить, что при наступившем грозном часе другого выхода не вижу. Смутное время совершенно необходимо закончить, чтобы не сыграть на руку внешним врагам. Это столь же необходимо и для сохранения армии в полном порядке и боеспособности. Не забудьте, что проигрыш войны повлечет за собой гибель России, а проигрыш неминуем, если не будет водворен быстро полный порядок усиленная плодотворная работа в государстве».

Брусилов не ограничивается этим: он обращается к царю с просьбой отречься от престола через Фредерикса, через Алексеева и Рузского.

Позиция главнокомандующих фронтов была одним из мотивов, побудивших царя отречься от престола в пользу Михаила Романова. Верховным главнокомандующим был назначен вновь Николай Николаевич.

Но никакие маневры русской буржуазии и генералов не могли спасти самодержавие. 26 февраля в столице по призыву большевиков началось вооруженное восстание, на следующий день оно охватило весь город, войска в массе переходили на сторону народа. Самодержавие рухнуло. «В несколько дней, — писал В. И. Ленин, — Россия превратилась в демократическую буржуазную республику, более свободную — в обстановке войны, — чем любая страна в мире»[26].

…11 марта 1917 года в Бердичеве войска присягали Временному правительству. На площади в каре выстроились части, их окружала огромная толпа народа. Над головами колыхались красные флаги и щиты с невиданными надписями: «Да здравствует свободная Россия!», «Да здравствует Государственная дума и народ!», «Боже, храни народ и армию!» В середине каре поместились высшие чины штаба и духовенство.

В 10 часов утра в автомобиле приехал Брусилов. Толпа, тотчас узнав его, приветствовала генерала криками «ура!». Выйдя на середину площади, Брусилов стал держать речь:

— Мы сознательно присягаем России и новому правительству, которое сменило старую власть, которое выведет нашу родину на светлый путь счастья и благополучия… Враг сильно надеется на раздоры и смуты внутри нашего государства, но мы не оправдаем его надежд и сплотимся воедино, забыв всякие партийные и национальные счеты…

Речь Брусилова не отличалась существенно от бесчисленного множества речей, произнесенных в мартовские и апрельские дни 1917 года, с той только разницей, что произносил ее генерал, к голосу которого склонна была прислушиваться вся Россия. Понимая это, Брусилов убеждал солдат поддерживать в армии порядок и боевой дух, слушать своих начальников. Когда будут назначены выборы в Учредительное собрание, говорил Брусилов, то армия получит возможность заявить свою волю, а пока она должна повиноваться командирам…

Закончил свое обращение Брусилов восклицанием:

— Да здравствует свободная Россия! Да здравствует могучая русская армия! Ура!..

Слова генерала были встречены многократным «ура!» войск и народа. Под открытым небом отслужили молебен, войска принесли присягу по выработанной Гучковым новой формуле. Затем они под музыку прошли церемониальным маршем.

Когда окончилась официальная часть, солдаты и горожане окружили Брусилова, подняли его на руки и понесли впереди процессии к зданию штаба; раздавались возгласы: «Да здравствует генерал Брусилов!», «Да здравствует свободная Россия!», «Ура народному герою!» Играла музыка, впереди процессии солдаты несли три огромных красных плаката с надписью; «Да здравствует народный герой генерал Брусилов! Тыл победил династию, фронт победит врага! Все для войны!»

На крыльце штаба Брусилов еще раз приветствовал войска и народ, призывал их охранять добытую с таким трудом свободу и немедля, не на словах, а на деле проявить свой патриотизм.

Мы намеренно, чтобы читатель почувствовал дух эпохи, рассказали подробно об этой церемонии. Она в высшей степени характерна для тех недель. Такая встреча со стороны народных масс могла вскружить голову кому угодно, даже и многоопытному русскому генералу, могла вселить в него уверенность в боевом духе войск. Но тем сильнее было наступившее вскоре разочарование…

Брусилов одним из первых среди крупных военачальников присягнул Временному правительству. Он надеялся, что правительство «деловых людей» положит корец развалу страны, станет энергично вести войну и добьется победы. Но уже в ближайшие недели Брусилову пришлось, во-первых, убедиться, что люди, сменившие у кормила государственной власти царских министров, вряд ли могут рассчитывать на успех в революционной России. Во-вторых, обнаружилось, что наряду с Временным правительством в Петрограде существует и распоряжается какой-то непонятный и крайне неприятный Совет рабочих и солдатских депутатов и что действия Временного правительства во многом в основном зависят от воли этого Совета.

Известно, что преобладающее влияние в Советах сразу после Февральской революции получили меньшевики и эсеры. Характеризуя это явление, В. И. Ленин писал: «Гигантская мелкобуржуазная волна захлестнула все, подавила сознательный пролетариат не только своей численностью, но и идейно, т. е. заразила, захватила очень широкие круги рабочих мелкобуржуазными взглядами на политику»[27].

Меньшевики и эсеры не мыслили о дальнейшем развитии революции, думали ограничиться установлением в стране буржуазно-парламентарного строя. Они вступили в сговор с Временным комитетом Государственной думы, и в результате 2(15) марта 1917 года было образовано Временное правительство во главе с князем Г. Е. Львовым. Военным министром стал А. И. Гучков.

Советскому читателю хорошо известны события 1917 года. Размах и характер этих событий поразительны и для нас сегодня, не говоря уж об их современниках, о Брусилове в том числе. Армия немедленно приняла участие в происходящем, и это-то больше всего огорчало Брусилова, так как солдаты сразу же окунулись в политику, примкнув поначалу в большинстве к эсерам. Но постепенно они поняли, что эсеры и меньшевики стоят за продолжение осточертевшей всем войны, что раздел помещичьей земли откладывается ими до созыва Учредительного собрания. Вот тогда солдаты стали все больше прислушиваться к речам большевиков. Офицеры же потеряли в солдатской среде всякий авторитет и даже непосредственную власть.

Положение командиров в армии с марта 1917 года сделалось в высшей степени сложным и необычным. Брусилов так характеризовал его: «Офицер в это время представлял собой весьма жалкое зрелище, ибо он в этом водовороте всяких страстей очень плохо разбирался и не мог понять, что ему делать. Его на митингах забивал любой оратор, умевший языком болтать и прочитавший несколько брошюр социалистического содержания. При выступлениях на эти темы офицер был совершенно безоружен, ничего в них не понимал. Ни о какой контрпропаганде и речи не могло быть. Их никто слушать не хотел. В некоторых частях дошли до того, что выгнали начальство, выбрали себе свое, новое, и объявили, что идут домой, ибо воевать больше не желают. Просто и ясно. В других частях арестовывали начальников и сплавляли в Петроград, в Совет рабочих и солдатских депутатов; наконец, нашлись и такие части, по преимуществу на Северном фронте, где начальников убивали.

При такой-то обстановке пришлось мне оставаться главнокомандующим Юго-Западного фронта, а потом стать верховным главнокомандующим. Видя этот полный развал армии и не имея ни сил, ни средств переменить ход событий, я поставил себе целью хоть временно сохранить относительную боеспособность армии и спасти офицеров от истребления».

В этом месте своих воспоминаний, относящихся к 1917 году, Брусилов не совсем искренен. Документы за его подписью, сохранившиеся от того времени, свидетельствуют, что он пытался сохранить в армии старую дисциплину и препятствовать распространению революционных идей. Так, 4 марта 1917 года он требовал предания военно-полевому суду делегаций от рабочих партий, появившихся в тылу фронта. Позднее он просил Временное правительство прислать на фронт своих комиссаров и делегатов Петроградского Совета для агитационной деятельности против большевиков, требовал признать большевистскую пропаганду государственной изменой и применять суровые наказания за нее не только в действующей армии, но и в тылу.

12(25) марта Брусилов доносил военному министру: «Чрезвычайно разноречивые сведения, сообщаемые различными путями, захватывают ныне не только тыл действующей армии, но доходят и до боевых линий. Бороться против огромного наплыва в войска всякого рода воззваний и проникновения антимилитаристской пропаганды очень трудно. Для ограждения армии от беспорядков нужны спешные неотложные меры…» В качестве такой меры Брусилов предполагал учредить при штабе фронта и в каждой из четырех армий комитеты «из общественных организаций», которые и вели бы пропаганду за войну «до победного конца». В заключение Брусилов сообщал, что им «принимаются все меры к сближению офицеров с солдатами».

Но не только недостижимое в тех условиях единство солдат и офицеров волновало тогда Брусилова. В беседе с корреспондентом «Русского слова» 9 марта Брусилов говорил:

— Вся русская армия перешла на сторону нового правительства и по-прежнему твердо стоит перед противником. Для того чтобы армия могла выполнить свой долг перед родиной, — успешно разбив врага, победоносно закончить войну, — необходимо совершенно не волновать ее дальнейшими гражданскими неурядицами и не затягивать политических раздоров. Армия должна знать только одно правительство. В ней до момента окончания войны не должно существовать никаких партийных и политических споров, которые неизбежно действуют на нее деморализующе…

Тут же генерал приводил примеры столь беспокоящей его «деморализации». Но отгородить армию от событий в стране, от ее бурной политической жизни было невозможно, и уже в ближайшие недели Брусилов убедился в этом.

Тем временем фигура выдающегося полководца привлекала внимание буржуазных политиканов, желавших использовать популярность Брусилова в своих целях. Гучков, став главой военного и морского ведомств, уволил и сместил с постов до 60 процентов лиц высшего командного состава армии. Это должно было обеспечить Временному правительству надежное руководство армией.

Временное правительство очень осторожно выбирало верховного главнокомандующего. Великий князь Николай Николаевич, покорно присягнувший новому правительству, не успел доехать с Кавказа до Ставки, как был смещен с поста. После некоторого колебания Временное правительство решило остановить свой выбор на М. В. Алексееве. Иного мнения держался Временный комитет Государственной думы. 18(31) марта Родзянко послал Гучкову письмо, в котором давался нелестный для Алексеева отзыв и выражалась уверенность в том, что он не подходит для поста верховного главнокомандующего.

Охарактеризовав восприятие армией событий Февральской революции, Родзянко заявлял: «Для меня совершенно ясно, что только Юго-Западный фронт оказался на высоте положения. Там, очевидно, царит дисциплина, чувствуется голова широкого полета мысли и ясного понимания дела, которая руководит всем этим движением. Я имею в виду генерала Брусилова, и я делаю из наблюдений моих при многочисленных своих поездках по фронту тот вывод, что единственный генерал, совмещающий в себе как блестящие стратегические дарования, так и широкое понимание политических задач России и способный быстро оценивать создавшееся положение, это именно генерал Брусилов». Вторым наиболее способным военным деятелем Родзянко считал А. А. Поливанова. «Эти два — выдающиеся государственные умы, поставленные во главе нашей доблестной армии, с придачей им тех помощников, которые ныне существуют, — умные, знающие и уважаемые генералы Клембовский и Лукомский, — и составили бы то ядро военного верховного командования, которое единственно, с моей точки зрения, способно вывести страну и армию из бедственного положения…»

На следующий день Временный комитет Государственной думы специально рассматривал вопрос о верховном главнокомандующем и постановил: «Признать:

1) что в интересах успешного ведения войны представляется мерой неотложною освобождение генерала Алексеева от обязанностей Верховного главнокомандующего;

2) что желательным кандидатом на должность Верховного главнокомандующего является генерал Брусилов…»

Но назначение Алексеева главковерхом все же состоялось. Гучков, чтобы заручиться поддержкой с мест, послал телеграмму в 18 адресов: четырем главнокомандующим фронтов и командующим всеми 14 армиями. В телеграмме говорилось: «Временное правительство, прежде чем окончательно решить вопрос об утверждении верховным главнокомандующим генерала Алексеева, обращается к Вам с просьбой сообщить вполне откровенно и незамедлительно Ваше мнение об этой кандидатуре».

Подавляющее большинство ответов, поступивших 21–22 марта (3–4 апреля), было благоприятно для Алексеева. Только командарм-5 М. А. Драгомиров отозвался скептически: «Вряд ли генерал Алексеев способен воодушевить армию, вызвать на лихорадочный подъем, использовать освободительное движение». Н. В. Рузский ответил уклончиво: «По моему мнению, выбор верховного должен быть сделан волею правительства». Брусилов же телеграфировал: «По своим знаниям подходит вполне, но обладает важным недостатком для военачальника — отсутствием силы воли и здоровья после перенесенной тяжелой болезни».

Брусилов уже и в первые недели после революции фигурировал в качестве кандидата на этот пост. Примечателен сам характер назначения. Он в значительной степени напоминает метод, который употребляли солдаты на митингах при выборах комитетов. Таким было положение в русской армии весной 1917 года.

Тем временем близился срок, избранный еще при старом режиме для начала военной кампании на фронте. Но думать о наступлении в ближайшие недели и не приходилось. 18(31) марта в Ставке было проведено совещание, которое пришло к выводу, что русская армия не сможет начать наступления в согласованный с союзниками срок — во второй половине апреля. Более того, высказывалось мнение о необходимости вообще отказаться от наступательных действий.

По этому поводу Ставка запросила мнения главнокомандующих фронтов. Главкосев Н. В. Рузский считал целесообразным ограничиться обороной, но главнокомандующие Западного и Юго-Западного фронтов были сторонниками активных действий. Они считали, трудно понять, на каком основании, что чем быстрее войска будут втянуты в боевую работу, «тем они скорее отвлекутся от политических увлечений». Брусилов телеграфировал в Ставку: «Сегодня на Военном совете всех командиров фронта под моим председательством единогласно решено: 1) Армии желают и могут наступать; 2) Наступление вполне возможно. Это наша обязанность перед союзниками, перед Россией и перед всем миром; 3) Это наступление избавит нас от неисчислимых последствий, которые могут быть вызваны неисполнением Россией ее обязательств, и попутно лишит противника свободы действий на других фронтах… 7) Армия имеет свое мнение, мнение Петрограда о ее состоянии и духе не может решать вопрос; мнение армии обязательно для России; настоящая ее сила здесь, на театре войны, а не в тылах».

В данном случае суждение Брусилова было, несомненно, ошибочным: именно ко мнению Петрограда прислушивалась с каждым днем не только страна, но и армия, и будущее России решалось в тот год не на фронте, а главным образом в тылу.

Через два дня (20 марта) Брусилов прислал в Ставку рапорт, в котором подробно мотивировал положение телеграммы. Не отрицая сложности операции, Брусилов все же полагал, что «нам не следует отказываться от принятого и уже проводимого в жизнь плана действий; мы должны атаковать противника, так как это единственный выход при создавшейся обстановке. При обороне мы будем непременно разбиты, ибо противник легко может прорвать наше расположение в любой точке, — и тогда мы все потеряли…» Мнение Гучкова о неустойчивости войск Брусилов считал преувеличением. Характеризуя настроение войск на своем фронте, он даже называл его «отличным» и утверждал, что «все хотят и ждут наступления».

Приходится признать, что здесь генерал Брусилов, при всем его знании русского солдата, принимал желаемое за действительное, и в ближайшем будущем его ждали суровые разочарования на этот счет. Пока же главкоюз полагал, что «пассивный образ действий убьет это настроение, разочарует, подорвет их веру в начальников, даст возможность широкого развития пропаганды и будет началом развала армии… Глубоко сознаю, что в настоящее время по общим соображениям нам более, чем когда-либо, необходима победа…» Но не таково было (и это мы знаем теперь доподлинно) мнение крестьян и рабочих России, одетых в серые солдатские шинели, только они в марте 1917 года не осмеливались еще высказывать это мнение открыто. Так начиналось для генерала Брусилова коренное расхождение с русским народом, расхождение столь трагическое и для Брусилова, и для немалого числа других русских офицеров, любивших русскую армию, русский народ, Россию и веривших, что служат ей, когда гонят солдат в бессмысленное наступление…

Мнение главнокомандующих и в этот раз повлияло на решение Алексеева: 30 марта (12 апреля) он отдал директиву о подготовке наступления. По-прежнему основной удар должны были наносить войска Юго-Западного фронта.

Но с самого начала при подготовке к наступлению командование на всех фронтах столкнулось с серьезным препятствием: нежеланием солдат воевать. Наступление было выгодно прежде всего русской буржуазии. Смысл и значение намеченного перехода в наступление глубоко раскрыл тогда же В. И. Ленин: «Вопрос о наступлении вовсе не как стратегический вопрос поставлен жизнью сейчас, а как политический, как вопрос перелома всей русской революции»[28]. И далее: «Наступление, при всех возможных исходах его с военной точки зрения, означает политическое укрепление духа империализма, настроений империализма, увлечения империализмом, укрепление старого, не смененного, командного состава армии… укрепление основных позиций контрреволюции»[29]. Партия большевиков повела кампанию против наступления на фронте, ленинские идеи постепенно все шире проникали в солдатские массы, и все чаще солдаты на фронте высказывали открыто свое нежелание не только наступать, но и вообще продолжать войну.

На протяжении апреля 1917 года эти настроения приобрели распространение и на Юго-Западном фронте. Брусилов, конечно, не мог сочувствовать подобным явлениям. Для него это был хаос, развал русской армии, которой была отдана вся жизнь. Но и в новой обстановке Брусилов не отгородился от солдат, как поступило немалое число офицеров. Он по-прежнему пытался понять чувства солдат, приспособиться к новым порядкам, как бы тяжело это ни давалось ему. Скрепя сердце он сотрудничает с комитетами, выступает на солдатских митингах, подолгу разговаривает с солдатскими делегациями. «В самом начале революции я твердо решил не отделяться от солдат и оставаться в армии, пока она будет существовать или же пока меня не сменят».

Но, пока Брусилов оставался активным сторонником политики доведения войны до победного конца, его интересы и действия вступали в решительное противоречие с интересами солдатских масс. 21 апреля (4 мая) на съезде представителей армий Юго-Западного фронта Брусилов жаловался на существующее у солдат «стремление заключить преждевременный мир, ослабление дисциплины в некоторых частях, дезертирство и замечающееся с Пасхи братание с противником».

Из всех армий и корпусов фронта поступали донесения в высшей степени красноречивые. Главкоюз имел возможность и лично неоднократно убедиться в настроениях солдат. 24 апреля (7 мая) он доносил Гучкову: «Посетив 21-го сего апреля боевое расположение 3-й Заамурской пехотной дивизии и ознакомившись с настроением некоторых частей ее, я лично убедился, что разрушительная пропаганда мира пустила глубокие корни и тлетворно отразилась на духе этой, прежде геройской, дивизии. Солдаты отрицают войну, не хотят и думать о наступлении и к офицерам относятся с явным недоверием, считая их представителями буржуазного начала. Такое состояние частей действует на соседей, как зараза, Является настоятельная необходимость скорейшего прибытия в части VII и XI армий, готовящихся к решительному удару, вдохновленных, горячо любящих родину членов Государственной думы и рабочих депутатов для самой искренней и горячей проповеди необходимости вести победоносную войну; необходимо, чтобы депутаты были демократичны и могли бы пробыть (в) частях более продолжительное время. Прошу указаний, возможно ли рассчитывать на командировку таких лиц…»

Не прошло и полутора месяцев, как оценка Брусиловым настроений на фронте резко изменилась. Он теперь готов искать помощи именно в Петрограде в надежде, что «горячо любящие родину» соглашатели-меньшевики и эсеры смогут уговорить его солдат идти в бой.

Но на Юго-Западном фронте положение, с точки зрения Ставки, было еще спокойным, если сравнивать с ситуацией на Северном, ближайшем к Петрограду, фронте. Это со всей определенностью выяснилось, когда 1(14) мая генералы собрались в Ставке и обменялись мнениями.

Брусилов выступал первым после вводного слова Алексеева. Процитируем несколько мест из этого пространного выступления.

— До Пасхи, — говорил Брусилов, — были у нас разные прорухи, так как на нас неожиданно свалилось много забот… Во время Пасхи развились братания, которые приняли повальный характер по всему фронту, после чего наступила сильная дезорганизация войск.

Лейтмотивом общественного настроения было следующее: «Немец ничего себе, человек недурной, воевать не хочет, в этом виноваты француз и англичанин. Наступать нам нечего, если объявлен мир без аннексий и контрибуций, то не для чего нам и кровь проливать». В частности, в одной из частей, совсем пропащей, 8-м Заамурском полку, мне говорили: «Зачем теперь мы будем умирать? Нам дана свобода, обещана земля, зачем же мы будем калечиться? Нам надо сохранить себя. И мы и семьи наши будут этим довольны. Нам нужей мир».

Брусилов не мог скрыть своего огорчения, когда рассказывал о дальнейшей беседе в Заамурском полку:

— Я много говорил им о неправильности их взгляда и о необходимости для нас наступления. Мне ничего не возразили и только попросили разрешения принести их резолюцию. Я согласился. Принесли и поставили большой красный плакат: «Долой войну, мир во что бы то ни стало». Хотели было они уйти с позиций, но удалось уговорить остаться. Я рассчитываю, что этот тяжелый и неприятный дух может измениться и мы к концу мая — началу июня сможем перейти в наступление, которое могло бы дать хорошие результаты, так как у нас теперь много сил и средств…

Отношение солдатских масс к правительству и Совету рабочих и солдатских депутатов следующее: на правительство они не надеются, для них все в Совете рабочих и солдатских депутатов. Если затронуть последний — это вызывает у них злобу и раздражение. Признание это, видимо, далось нелегко генералу Брусилову. Вот тут бы и задуматься ему: «А почему же солдаты так верят Совету и не иду ли я, генерал Брусилов, вопреки воле моих солдат, в конечном счете вопреки воле русского народа?» Понимание этого придет к Брусилову не скоро. Но оно придет!

— Офицеры к перевороту подготовлены не были. Пятнадцать-двадцать процентов их пошло к солдатам, некоторые подлаживались к ним, другие по своим убеждениям, некоторые же из желания добра общему делу, но таких мало. Большинство офицеров — до семидесяти пяти процентов — спряталось в свою скорлупу, считая себя обиженными событиями.

Среди солдат много было рабочих и людей, подготовленных к политической жизни, многие из солдат уже стали большевиками.

Главкоюз перечислил части, в которых эти, как он полагал, «зловредные идеи» укоренились сильнее других, и продолжал:

— Солдаты управляются лишь нравственным авторитетом Совета солдатских и рабочих депутатов, офицеры и начальники вообще для них не больше как буржуи, так как стоят за Временное правительство и против Совета. Последнее обстоятельство объясняет возникшую между солдатами и офицерами рознь, поэтому быстрое сцепление их вместе невозможно.

Офицеры в большинстве случаев говорить не могут, их всегда забьет словом «оратель» — большевик.

Я говорил уже, что при установившемся ныне перемирии наши войска на месте стоять могут, по если немцы ударят, последует отход, который при существующей дезорганизации поведет к катастрофе…

Брусилов подвел итог: в настоящее время его армии наступать не в состоянии, может быть, через месяц, полтора. К таким же выводам пришли другие главнокомандующие — генералы Гурко, Драгомиров, Щербачев и Алексеев. Удивительнее всего, что, наглядно и правильно представляя ситуацию на фронте, понимая, что наступление не может быть удачным, генералы все же объединились во мнении: наступать надо, хоть солдат и придется гнать в бой. Несомненно, решение это определялось узкоклассовыми интересами собравшихся. Но, не говоря уже о том, что высшие военачальники армии должны были представлять размер катастрофы, неизбежно последующей за неудачным наступлением, их решение было преступным и с нравственной точки зрения: гибнуть в бессмысленном наступлении предстояло девяткам тысяч русских солдат.

Брусилов на совещании выступил еще раз:

— Я очень близко знаком с армией, ежечасно принимая различные депутации с фронта, и хотя убежден в могуществе России и ее армии, но должен сознаться, что в настоящее время наша армия — не армия, а просто толпа солдат, с одной стороны, и офицеры — с другой. Конечно, в будущем они сольются вместе, но пока между ними существует рознь, основанная на различном отношении к Совету рабочих и солдатских депутатов…

— Я пользуюсь доверием солдатских масс, но я никогда не решился бы затронуть некоторых вопросов, иначе потеряю свой престиж…

— Я считаю, что наступивший порядок — хороший. Я стою на стороне Временного правительства, но сознаю, что двоевластие, анархия, надвигающаяся на Россию, может погубить Россию. Каждая страна переживает такой кризис, некоторые погибают. Но я верю, что Россия выйдет из создавшегося положения, только ценою чего? Движение само остановиться не может, его остановить можно только ценою крови. Максимум ее прольется при демобилизации. Солдаты уже теперь говорят о возвращении их с войны с оружием для захвата земли. Я верю в здравый смысл русского народа, и он после грядущих потрясений опять попросит палку, и тогда начнется успокоение…

Тут Брусилов сослался на пример французской революции и закончил:

— Но наша страна вернется не к старому, а к более благоразумному порядку вещей…

Таким образом, уже в начале мая 1917 года генерал Брусилов предвидел неминуемое приближение гражданской войны. Но если эта ужасная для всех времен и народов перспектива страшила и угнетала его, то из речей других присутствующих на совещании генералов, особенно Алексеева и Щербачева, становилось очевидным, что они не поколеблются развязать гражданскую войну, не постесняются силой оружия расправиться со взбунтовавшимся русским народом.

Совещание решило, что Алексеев и главнокомандующие фронтов должны поехать в Петроград, чтобы там попытаться договориться с Временным правительством о совместных действиях по подготовке наступления. Алексеев испросил у премьера — Г. Е. Львова разрешения прибыть в столицу. Выехали экстренным поездом.

Утром 3 мая прибыли в Петроград. Но на вокзале генералов ждал новый военный министр, Гучков ушел в отставку, и его заменил А. Ф. Керенский. Вместе с ним приехавших встречал и командующий Петроградским военным округом Л. Г. Корнилов. Увиденное в столице настроило Брусилова на еще более печальные мысли. Началось с того, что солдаты почетного караула, невзирая на команду «смирно!», продолжали стоять «вольно» и высовывались из рядов, чтобы получше видеть генералов. На приветствие Алексеева отвечали они вяло, как бы с усмешкой, и выражение это оставалось на их лицах до конца церемонии; мимо генералов прошли небрежно, как бы из снисхождения к такому незначительному лицу, как верховный главнокомандующий.

Еще более поразил Брусилова вид самого города, и котором он прожил так долго, но давно не бывал. Улицы, площади и здания были, конечно, прекрасны, как и прежде, но не это бросилось в глаза старому петербуржцу: поражало изменение атмосферы, разительное отличие публики. Не существовало более чиновного, строгого, казенного Петербурга. Вместо него кипел, шумел, волновался, спорил, агитировал, ораторствовал на всех перекрестках и площадях Петроград демократический, Петроград революционный. Он был своеобычен, этот город революций, но и пугающе грозен для генералов, прибывших с фронта.

Председатель Совета министров встретил генералов очень любезно, но и в поведении Львова чувствовалась некая неуверенность: он как раз вел переговоры с Советом рабочих и солдатских депутатов о создании нового правительства, в которое должны были войти эсеры и меньшевики.

Совещание началось в 4 часа на квартире Львова в доме на Театральной площади. Алексеев подробно описал военно-стратегическое положение, главнокомандующие фронтов дополнили его. Общий тон сообщений свидетельствовал, что положение в действующей армии, хотя и очень трудное, но не безнадежное. Генералы хотели одновременно и попугать Временное правительство и в то же время не доводить испуг до степени паники, чтобы побудить буржуазных политиков действовать более активно и решительно.

Обедали у Львова, затем продолжали обсуждение до 11 часов вечера. На следующий день в Мариинском дворце собрались послушать генералов министры, часть членов Государственной думы, депутаты Петроградского Совета. По выражению Брусилова, «говорено было много» — этим страдала в ту пору вся Россия, от края до края и от мала до велика. И, как обычно в таких случаях, толку от разговоров было немного. Содержание своего выступления перед меньшевистско-эсеровскими деятелями Совета Брусилов вкратце изложил так:

«Я говорил, что не понимаю смысла работы эмиссаров Совета рабочих и солдатских депутатов, старающихся углублять развал армии, якобы опасаясь контрреволюции, проводником которой якобы может быть корпус офицеров. Я считал необходимым заявить, что я лично и подавляющее число офицеров сами, без принуждения присоединились к революции, теперь мы все такие же революционеры, как и они. Никто не имеет права подозревать меня и офицеров в измене народу, а потому не только прошу, но настоятельно требую прекращения травли офицерского состава, который при подобных условиях не в состоянии выполнять своего назначения и продолжать вести военные действия. Я требовал доверия, в противном же случае просил уволить меня от командования войсками Юго-Западного фронта…»

Несомненно, Брусилов был искренен, когда говорил о своей преданности Временному правительству и «делу демократии». Но так же несомненно, во-первых, что совершенно напрасно ручался он за «подавляющее число» офицеров, среди них было немало и настроенных открыто контрреволюционно. Во-вторых, искренность намерений следует сопоставлять и проверять делами, о людях, как и о политических партиях, судят не по словам, а по делам. Не приходится сомневаться, что некоторые действия Брусилова (о них — ниже) лили воду на мельницу контрреволюции, хотя он, вероятнее всего, этого и не хотел и не понимал, что делает.

В Петрограде Брусилов впервые встретился с Керенским. Ловкий, удачливый и вследствие того популярный дореволюционный адвокат, обладавший недюжинным красноречием, скорее краснобайством, Керенский в первые послереволюционные месяцы стал кумиром мелкобуржуазных слоев города, интеллигенции. «Душка Керенский» умел производить впечатление — в основном на политических младенцев. Видимо, поначалу он понравился и Брусилову.

Совещание в целом закончилось безрезультатно. Поскольку все же наступать предполагалось, Брусилов просил Керенского приехать на Юго-Западный фронт, чтобы «воодушевить» войска изложением позиции Временного правительства. Керенский обещал.

Через день Брусилов снова был на фронте. 7 мая он выступал на заседании фронтового съезда. Приветствовали его очень горячо, и аплодисменты прекратились только по знаку самого Брусилова:

— От всего сердца благодарю вас, дорогие боевые товарищи и друзья, за эту горячую встречу, которую вы мне устроили…

Два часа на закрытом заседании съезда Брусилов говорил о положении в армии, о поездке в Петроград. Сообщил и о беседе с новым военным министром:

— Александр Федорович Керенский, — сказал Брусилов, — именно тот человек, который нужен России в настоящий момент на таком ответственном посту…

Брусилов еще не понимал — России нужны были совсем иные люди…

Керенский не замедлил выполнить обещание: 12 мая он пожаловал на Юго-Западный фронт. С ним приехал Альбер Тома — французский министр-«социалист» явился в Россию, чтобы убедиться в готовности ее продолжать войну. Теперь он разъезжал по стране, уговаривая русских рабочих в тылу и солдат на фронте «потрудиться» на благо войны, то есть во имя интересов французских и русских капиталистов.

Керенский выступил на съезде, а на следующий день он и Брусилов смотрели в Бучаче «батальон смерти». Тут необходимо объяснение.

На Юго-Западном фронте возникла мысль о создании особых, ударных частей, которые состояли бы из добровольцев, признававших дисциплину и готовых идти в бой по первому приказанию начальства. Инициаторами организации ударных батальонов были подполковник В. К. Манакин и капитан М. А. Муравьев, тот самый, что впоследствии, в октябре 1917 года, руководил боевыми действиями против войск Краснова — Керенского под Петроградом, а в июле 1918 года пытался поднять мятеж против Советской власти на Волге. Брусилов счел полезным формирование ударных батальонов. Один из таких батальонов и показали Керенскому. Военному министру понравились и батальон и сама идея. Брусилов получил согласие на дальнейшее формирование. 16(29) мая он телеграфировал Алексееву о разрешении Керенского и начале вербовки волонтеров. 24 мая он сообщал Керенскому о том, что «приступил к формированию революционных батальонов из волонтеров центра России».

Возможно, что основной идеей, которой руководствовался Брусилов при организации этих батальонов, было желание иметь в предстоящем наступлении под руками хоть некоторое количество надежных частей — разложение армии продолжалось стремительно.

Не менее очевидно и то, что с самого начала существовало намерение употребить эти батальоны и против тех фронтовых частей, которые откажутся выполнять распоряжения начальства и не пойдут в наступление. Главное же: Брусилов не мог гарантировать, что ударные батальоны не будут употреблены против революционного движения рабочих и крестьян в тылу. В дальнейшем так и произошло. Таким образом, может быть, и против своей, воли, не сознавая того, генерал Брусилов оказался споспешником контрреволюции.

Несколько дней Керенский и Брусилов объезжала войска фронта, побывали даже вблизи от передовой, и, хотя на позициях царствовала тишина, впоследствии Керенский не преминул принять предложенный ему подхалимами Георгиевский крест.

Повсюду солдаты встречали министра и главнокомандующего горячо, и повсюду Брусилов, на долю которого также выпало немало оваций, обращался к войскам с вопросом:

— Могу ли я от имени своих войск поручиться перед военным министром, что они честно исполнят свой долг перед родиной и народом, когда это потребуется, пойдут умирать за свободу?

Повсюду с энтузиазмом отвечали: «Да».

В Бучаче солдаты три версты сопровождали медленно двигавшуюся машину с Керенским и Брусиловым, сидящие в машине пожимали сотни тянущихся к ним солдатских рук…

Впоследствии Брусилов писал, что пригласил Керенского на фронт преимущественно для того, чтобы убедить Временное правительство в верности офицерского корпуса «демократии». Кроме того, это было последнее средство, могущее побудить к наступлению солдат. О солдатских обещаниях Керенскому главкоюз выразился так: «Солдатская масса встречала его восторженно, обещала все, что угодно, и нигде не исполнила своего обещания».

Лично для Брусилова близкое знакомство с Керенским имело важные последствия. Временное правительство было недовольно М. В. Алексеевым и подыскивало лишь повод для его снятия. Повод такой нашелся: 7(20) мая Алексеев, выступая на съезде офицеров армии и флота, назвал «утопической фразой» лозунг мира без аннексий и контрибуций. Это вызвало скандал. 22 мая (4 июня) 1917 года Алексеев был снят с поста верховного главнокомандующего, и на его место назначен Брусилов.

В канун наступления Временное правительство надеялось использовать в своих интересах имя популярного в армии и стране генерала. Львов и Керенский не сомневались, что Брусилов поддержит политику правительства; значит, его можно использовать в качестве послушного орудия. Так генерал Брусилов, хоть и ненадолго, всего на два месяца, удостоился высокой чести — занял высший в русской армии пост.

Вступая на этот пост, Брусилов, однако, руководствовался своими собственными соображениями. «Одно тут чрезвычайно тяжелое, — писал он брату Борису, — это грандиозная ответственность перед Россией. Ответственности вообще не боюсь, да и личных целей не имею и славы не ищу, но от всей души желаю и имею лишь одну цель — спасти Россию от развала, неминуемого в случае проигрыша войны… У меня глубокая внутренняя убежденность, что мы победим и с честью выйдем из титанической борьбы. В таком тяжелом положении Россия еще никогда не была, но чувствую, что мы выйдем из нее обновленными и крепкими и все устроится хорошо. Старое правительство действовало безумно и довело нас до края гибели, и это безумие ему простить нельзя. Затхлая и невыносимая гнусная атмосфера старого режима исчезла, нужно, чтобы путем революции народилась новая, свежая, свободная и разумная Россия с ее лучезарным будущим. Теперь же Россия больна, но этого пугаться не нужно, ибо ее здоровый организм вынесет эту болезнь, необходимую для ее развития».

Человека с такими мыслями, высказанными в личном письме и потому не предназначенными для обнародования, трудно представить в роли диктатора, вооруженной рукой подавляющего народное движение. В воспоминаниях, однако, Брусилов несколько по-другому характеризует свое настроение в это время: «Я понимал, что, в сущности, война кончена для нас, ибо не было, безусловно, никаких средств заставить войска воевать. Это была химера, которою могли убаюкиваться люди вроде Керенского, Соколова и тому подобные профаны, но не я». Думается, что в письме брату Брусилов был искреннее, в мае 1917 года он все еще верил в какое-то чудо, в эту самую «химеру». Отметим, что предложение занять должность верховного главнокомандующего Брусилов, по его словам, принял только потому, что «решил во всяком случае оставаться в России и служить русскому народу». «Во всяком случае» — запомним это!

24 мая (7 июня) в Каменец-Подольске Брусилов прощался с сослуживцами. От имени чинов штаба его приветствовал Сухомлин, поднес Брусилову образ…

— Я по натуре человек независтливый, — отвечал Брусилов. — Но бывают моменты, когда завидуешь тем, которые обладают даром красноречия. Для меня теперь настал такой момент. Я хотел бы всех вас поблагодарить так, как я это чувствую, но, к сожалению, не в состоянии сделать это.

Он вспомнил и о 1915 годе, и о приеме фронта в марте 1916 года…

По-прежнему он страстно и искренне продолжал мечтать о победе над Германией. В первом своем приказе новый верховный главнокомандующий призывал войска сплотиться вокруг красного стяга с девизом «Свобода, равенство и братство» и ринуться на врага. «Я смело, без колебания, принимаю на себя этот тяжелый пост служения народу для выполнения поставленной народом цели: довести нашего врага до согласия заключить с нами и нашими союзниками мир, почетный для нас и справедливый для всех». Обратите внимание, читатель: «довести врага», не разгромить, не уничтожить — об этом Брусилов, видимо, уже не мыслил.

28 мая (10 июня) в Ставку на совещание приехал Керенский. Договорились о сроке наступления: 10(23) июня для Юго-Западного фронта и 15(28) июня для остальных. Брусилов выехал на фронт для знакомства с обстановкой и уже 2(15) июня телеграфировал Керенскому: «На Северном фронте впечатление пестрое, на Западном тоже, но несколько лучше. Предполагаю атаковать на Юго-Западном фронте 12(25) июня. Раньше невозможно. В общем, считаю, что есть шансы на успех, размер которого теперь невозможно определить. Сообразно назначенным числам легко распределить ваши разъезды». Затем наступление было перенесено еще на четыре дня: Керенский намеревался посетить войска, которым предстояло нанести главные удары, и провести там митинги. Предполагалось, что это поднимет боевой дух частей до необходимого уровня.

Впечатления Брусилова от посещения Северного и Западного фронтов были более чем «пестрыми»: положение здесь оказалось еще серьезнее, чем на Юго-Западном. К примеру, Брусилову вместе с недавно назначенным главнокомандующим Западного фронта А. И. Деникиным пришлось успокаивать солдат только что сформированной 2-й Кавказской гренадерской дивизии. Солдаты выгнали всех начальников и грозили убить того из них, кто вздумает возвратиться, на митинге было постановлено ни больше ни меньше как идти домой!

Без колебаний Брусилов дал знать в дивизию, что едет в ее расположение, взял с собой Деникина и отправился на автомобиле: он полагал, что солдаты верили ему. Дивизия встретила генерала достаточно организованно, солдаты собрались без оружия. На приветствие Брусилова ответили дружно и с интересом слушали дискуссию главковерха с представителями солдат. В конце концов Брусилову удалось уговорить солдат принять офицеров обратно, но наступать они категорически отказались.

Такие случаи были отнюдь не единичными, и от Брусилова требовалась немалая энергия при подготовке наступления. Эсеро-меньшевистские комитеты фронтов и армий стремились помочь командованию; без их участия вряд ли бы удалось понудить солдат к активным действиям. Любопытный эпизод произошел на Западном фронте.

Исполком Западного фронта 4(17) июня специально рассмотрел вопрос о приезде Брусилова на фронт и постановил: «Послать телеграмму на имя генерала Брусилова через штаб фронта о том, что есть вопросы, которые желательно было бы комитету обсудить в присутствии В. главнокомандующего». Дальнейшее нам известно из воспоминаний большевика И. Е. Любимова — члена Исполкома Западного фронта.

Брусилов и Деникин приехали на заседание Исполкома: «Маленький, тщедушный Брусилов — «типичный рубака». Говорил он непривычные слова о революции, о свободе, и вылетали они неуклюже, отрывочно, как дурное и непривычное командование эскадрону.

— Как смотрит комитет на положение, о чем считает нужным заявить? — спрашивает он.

— Вот командование не дает нам автомобилей, не оказывает содействия в работе, — как-то некстати заявил председательствовавший товарищ председателя Исполкома эсер Полянский…

Вдруг поднимается здоровенная солдафонская фигура генерала и, стуча кулаком по столу, заявляет:

— Какое вам содействие! Вы скажите сначала, как вы смотрите на наступление и отменили ли вы пораженческие резолюции?»

Это не выдержал Деникин. Действительно, Исполком принимал, правда, половинчатые резолюции об отношении к войне. Полянский поспешил зачесть новую резолюцию, и Деникин выразил свое удовлетворение ею. Гармония, казалось, была достигнута, но поведение Деникина обидело эсеровских руководителей Исполкома, один из них поднялся и обратился к Брусилову:

«— Мы здесь собрались с представителями военного командования по меньшей мере как равные с равными. Поведение генерала Деникина грубо и недопустимо, и я предлагаю ему вести себя на нашем собрании более корректно, иначе мы вынуждены будем покинуть заседание.

Брусилов извиняется за Деникина, говорит, что не стерпело его русское сердце. Деникин сидит с налитым кровью лицом и злобно блестящими глазами….»

Эсеровско-меньшевистские комитеты на фронте с каждым днем теряли свое влияние на солдат, и, напротив, большевики становились реальной силой повсеместно. В такой обстановке перспективы предстоящего наступления выглядели достаточно мрачно. Ознакомившись с рапортом Деникина о положении на Западном фронте 11(24) июня, Брусилов наложил резолюцию: «При таком настроении стоит ли подготовлять тут удар?»

И все же он торопился с наступлением. Но начало его пришлось перенести еще раз: во-первых, Керенский непременно хотел заручиться одобрительной резолюцией I Всероссийского съезда Советов, заседавшего в Петрограде, и, во-вторых, военный министр намеревался выехать на фронт, чтобы своим словом «воодушевить» войска перед наступлением. Промедление явно нервировало Брусилова; 11(24) июня он сообщал Керенскому: «Отложить представляется возможным только на два дня. Дальнейшее промедление может слишком вредно отразиться на успехе операции. Противник уже ясно чувствует подготовку с нашей стороны и на главных направлениях, дабы помешать нам, начинает огневые нападения, а на фронте одной из ударных армий после артиллерийской подготовки сам делает попытки небольшого наступления. Вероятно, подтягивает и резервы…»

Прошло еще два дня, а резолюции съезда все не было. 12 июня Брусилов по прямому проводу вызвал Керенского, настаивая на немедленном приезде. Начальник кабинета военного министра (Керенский был занят — в Таврическом дворце уговаривал делегатов съезда) успокаивал Брусилова: «Резолюция будет вынесена сегодня или завтра… К нам уже прибывало немало делегаций с фронта от частей… Все они уехали в общем удовлетворенные, но это показывает, что для верности приезд туда на место самого министра с резолюцией солдат и рабочих… совершенно необходим».

Только прикрываясь авторитетом съезда, могло Временное правительство погнать солдат в наступление. Поскольку эсеры и меньшевики располагали на съезде значительным большинством, им удалось добиться угодной резолюции. Располагая ею, Керенский выехал на фронт.

Уже тот факт, что такой вопрос, как начало стратегической операции, безусловно требующий строжайшей тайны, обсуждался громогласно с трибуны и в печати, решался голосованием, уже сам этот факт предвещал мало хорошего. Теперь же Керенский посещал участки ударных армий, произносил громовые речи на митингах, и места этих посещений усердно и точно отмечались на разведывательных картах германского генерального штаба. О внезапности удара и говорить не приходилось.

За истекшие с момента назначения на пост военного министра полтора месяца Керенский разработал целую систему «оздоровления» армии путем выпуска воззваний, приказов и поездок с агитационными речами — на них бывший адвокат больше всего рассчитывал, и вся его военная деятельность, в сущности, к ним и свелась. Во время таких поездок Керенский говорил перед солдатами только на одну тему — о необходимости наступать. Мотивировалась эта необходимость обычно желанием помочь союзникам, а кое-где Керенский призывал солдат идти вперед, на проволочные заграждения, еще и потому, что «там нас ждет земля и воля…». Вся буржуазная печать пела дифирамбы Керенскому, не жалея эпитетов для этого «героя».

Меньшевикам и эсерам удалось помочь буржуазии и принудить войска к наступлению. В. И. Ленин писал, что «свою задачу правительство могло выполнить лишь потому, что ему поверила, за ним пошла армия. Пошла на смерть, веря, что жертвы ее приносятся во имя свободы, во имя революции, во имя скорейшего мира»[30].

16(29) июня артиллерия Юго-Западного фронта открыла огонь по позициям австро-венгерских войск. В тех же местах, где осенью 1916 года затухло наступление Брусилова, вновь началась серьезная операция. Она, пожалуй, превосходила прошлогоднюю по величине сил и, уж конечно, по количеству введенной в дело тяжелой артиллерии.

Наступало четыре армии (с севера на юг): Особая, 11, 7 и 8-я. Главный удар наносили 11-я и 7-я армии. Подготовка, казалось, была самой тщательной: в полосе протяженностью в 100 верст удалось сосредоточить 52 пехотные и 8 кавалерийских дивизий; их поддерживало 1114 орудий. Значительным было массирование сил и средств: до 2–2,5 дивизии и 30–35 орудий на версту фронта. Русская артиллерия выглядела грозной силой. Управление ею было полностью централизовано, при подготовке к наступлению применялись новейшие методы разведки. На участках прорыва русские войска превосходили противника по людям в три раза, по артиллерии — в два. Не было недостатка в боеприпасах — положение резко изменилось даже в сравнении с 1916 годом, не говоря уже о 1915 годе.

Брусилов, теперь верховный главнокомандующий, не был стеснен, как за год до того, указаниями Ставки, он, казалось бы, мог проявить всю мощь своего стратегического таланта. Но наступление было обречено на неудачу: никакое изобилие технических средств, никакие стратегические способности военачальников не могут привести к успеху войска, не желающие воевать.

18 июня (1 июля) 1917 года после двухдневной артподготовки, сровнявшей вражеские окопы с землей, 11-я и 7-я армии перешли в наступление. Первые два дня они имели тактический успех, были захвачены 2–3 линии окопов противника. Но вскоре продвижение замедлилось: войска стали обсуждать приказы и митинговать. Попытки возобновить наступление не дали результатов.

Но неожиданно для командования успех пришел в полосе 8-й армии, той самой, которой двадцать месяцев командовал Брусилов. Теперь ее возглавлял Л. Г. Корнилов. Начав наступление 23 июня (6 июля), ее войска прорвали оборону противника южнее Станислава, а через два дня — севернее этого города. Появились трофеи — 48 орудий и пленные — 7 тысяч человек. 27 июля был занят Галич, на следующий день — Калуш. 8-я армия наступала там же, где и три года назад, в августе 1914-го…

Главнокомандующий фронта А. Е. Гутор и Брусилов попытались использовать успех 8-й армии, решив укрепить ее соединениями 7-й армии, но для продолжения наступления боеспособных частей уже не было, они отказывались выходить на позиции.

Это обстоятельство побуждало Брусилова к действиям, которые с неизбежностью должны были привести его в лагерь контрреволюции. 24 июня он телеграфировал Львову об ухудшении состояния войск 5-й армии на Северном фронте, где «благодаря агитации, идущей с тыла и главным образом из Петрограда, многие части отказываются занимать позиции и категорически высказываются против наступления. Во многих частях настроение крайне возбужденное, а в некоторых полках открыто изъявляют, что для них, кроме Ленина, других авторитетов нет». Брусилов просил помощи для борьбы с «агитаторами ленинского направления» и заключал, что «оздоровление в армии может последовать только после оздоровления тыла, признания пропаганды большевиков и ленинцев преступной, караемой как за государственную измену, причем эта последняя мера должна быть проведена не только в районе действующей армии, но должна касаться и тыла…».

Однако верховный главнокомандующий не обладал реальной властью и возможностями. Когда 12-я и 13-я сибирские стрелковые дивизии 7-й армии отказались выступить на фронт и собрались уходить на отдых в тыл, расформировать их командование просто не могло, и главковерху пришлось увещевать солдат: «Я всегда считал 7-й Сибирский корпус выдающимся, отличным и чрезвычайно опечален, что он осрамил себя перед всей Россией. Неужели вы, офицеры и солдаты 12-й и 13-й стрелковых сибирских дивизий, оторвались совсем от ваших доблестных полков и более не хотите принадлежать к русской революционной армии? Неужели вы более не дорожите званием боевых товарищей? Неужели вы не дорожите свободой и замарали неповиновением ваши красные знамена и плюнули на великие слова: свобода, равенство и братство? Я, ваш старый и до сих пор любивший вас главнокомандующий, не могу и не хочу этому верить…»

Но чем мог грозить Брусилов неповиновавшимся сибирским стрелкам? Он писал о лишении их гражданских прав, прав участия в выборах, лишении земельных наделов. Эти угрозы имели малый вес по сравнению с овладевшим солдатами непреодолимым желанием: хватит войны, пора домой, делить помещичью землю!

Генерал Брусилов явно не сознавал, что путь, на котором он стоит, ведет к контрреволюции. 26 июня (9 июля) на заседании Совета, где присутствовали Керенский, Брусилов и Лукомский, один из членов Совета обратился к Брусилову:

— Вы залетная ласточка, которая своим присутствием у нас подчеркнула свою солидарность с нами. Но восемьдесят восемь процентов офицеров Ставки думают иначе, всячески мешают нашей работе, своими действиями создают опасность контрреволюционных проявлений.

На это Брусилов отвечал:

— В присутствии министра я, верховный главнокомандующий, принесший присягу служить русской армии, заявляю, что контрреволюции не может быть. Я этого не допущу…

Генерал Брусилов оказался политически близоруким — контрреволюция была совсем рядом.

Известие о неудаче наступления и тяжелых потерях армии всколыхнуло страну. Утром 3(16) июля солдаты 1-го пулеметного полка в Петрограде выступили с требованием свержения Временного правительства. 4 июля в столице произошла грандиозная антивоенная демонстрация. Но меньшевики и эсеры вступили в сговор с Временным правительством, в Петроград были стянуты верные ему войска. Репрессии обрушились на партию большевиков, В. И. Ленин был вынужден скрыться в подполье. Двоевластие кончилось. Вся власть теперь была в руках Временного правительства, и оно, это правительство, было контрреволюционным.

На Юго-Западном фронте тем временем продолжались попытки наступать на участке 8-й армии. Поскольку ее соседи справа не продвигались, Брусилов начал беспокоиться за правый фланг 8-й армии: ему грозила опасность со стороны Рогатина. Он неоднократно указывал главкоюзу, а тот Корнилову, на эту опасность и необходимость развивать главный удар на Рогатин. Но все указания оставлялись Корниловым без внимания, он не изменился с 1914 года, и неудачи мало чему научили его. Вскоре наступательный порыв 8-й армии стал угасать.

Противник тем временем не дремал. Прорыв русских войск на Калуш ставил австро-венгров в трудное положение, и против 8-й армии начали появляться германские дивизии. В свою очередь, германское командование, зная о будущем русском наступлении, заранее подготовило контрудар по правому флангу Юго-Западного фронта. Утром 6(19) июля после сокрушительной артподготовки немцы нанесли контрудар по войскам 11-й армии, и тут обнаружилось, что русские части сражаться не хотят: без разрешения они начали отходить. К концу дня фронт был прорван на участке шириной в 20 верст и глубиной в 15. Многие части, получив боевые приказы, обсуждали их сначала в комитетах, потом на митингах, тратили время, а то и вовсе отказывались исполнять приказы.

7(20) июля Брусилов писал главкоюзу Гутору, что войск на фронте у него более чем достаточно, но необходимо их заставить драться: «Не допускаю мысли, чтобы между сосредоточенными в районе прорыва частями не нашлось доблестных и верных долгу полков, которые не остановили бы небольшие части противника, наступающие только потому, что перед ними отходят. Приказываю не только принять все меры к тому, чтобы остановить наступление противника, но энергично перейти в контратаку и восстановить положение. Отхода 7-й армии не допускаю. Не допускаю и мысли, что развитие успеха противника может угрожать Тарнополю…

Но положение становилось хуже с каждым часом. В Ставку приехал Керенский. С 8 июля он возглавлял правительство, сохранив и пост военного министра, По приказу Керенского Брусилов выехал на Юго-Западный фронт для смены Гутора с поста главкоюза и водворения вместо него Корнилова (последнему покровительствовал комиссар 8-й армии Борис Савинков, имевший большое влияние на Керенского).

Брусилов не считал удачным как момент, выбранный для смены командования, так и кандидатуру Корнилова, но все же согласился. Приехав на Юго-Западный фронт, он был удивлен поведением Корнилова: тот соглашался заместить Гутора лишь при определенных условиях. «На это я ему ответил, — писал Брусилов, — что никаких его условий в данный момент я выслушивать не буду и не приму, и считаю, что высший командный состав подает в данном случае дурной пример отсутствия дисциплины, торгуясь при назначении в военное время чуть ли не на поле сражения. Тогда он сдался и без дальнейших возражений вступил в исполнение своих новых обязанностей».

Отступление русских войск продолжалось. 12(25) июля германцы заняли Тарнополь. После этого начали отходить войска 7-й и 8-й армий, и весь Юго-Западный фронт пришел в расстройство. Русские войска, не оказывая никакого сопротивления, бросали позиции и отходили на восток. Новый главкоюз, пытаясь их остановить, решил спасти положение, прибегнув к жестоким мерам. Корнилов сразу же отказался от «брусиловской системы уговаривания» (такое название она получила у генералов типа Деникина и Корнилова) и потребовал, учитывая серьезность положения, запретить всякие митинги в районе боевых действий, а в случае попыток их устраивать — стрелять в митингующих. Но ничего не помогало: обсуждение приказов в комитетах и на митингах продолжалось, и Юго-Западный фронт отступал.

Не спасла положения и атака Западного фронта. С утра 6(19) июля здесь началась мощная артиллерийская подготовка. Длилась она три дня; артиллерия практически уничтожила укрепления врага. Современные исследователи оценивают эту артиллерийскую подготовку как проведенную блестяще. Войска, поднявшись в атаку, почти не встретили сопротивления, прошли две-три линии окопов, побывали на неприятельских батареях, сняли прицелы с орудий и… вернулись назад. На следующий день боевые действия не возобновлялись.

Видимо, Брусилов понял неспособность русских войск к настойчивым атакам. 9(22) июля он телеграфировал главкозапу: «Повторные удары частями других корпусов могут расстроить и эти части, не дав ощутительного результата, почему ставлю первой вашей задачей сохранение боеспособности армии, чтобы отнюдь не повторилось происшествие на Юз-фронте, когда расстроенные атаками части бросили от незначительного удара со стороны противника позиции и начали неудержимо отступать…» Такие же указания последовали Северному и Румынскому фронтам. Верховный главнокомандующий наконец осознал, на что была пригодна его разложившаяся армия, и отказался от призрачной возможности наступать.

Июньское наступление дорого обошлось русской армии: было убито, ранено и попало в плен 1968 офицеров и 36361 солдат. Так закончилась последняя военная операция, которой руководил генерал Брусилов, закончилась не к его чести.

Репутация Брусилова в армии и стране, заработанная за долгие годы службы, серьезно пострадала в эти дни, и не только из-за неудачи наступления, но и потому, что с его фамилией оказалось связанным решение Временного правительства о восстановлении смертной казни на фронте. Инициаторами этого решения были Корнилов и Савинков, требовавшие восстановить полевые суды и смертную казнь и получившие в этом поддержку Керенского. Брусилов в воспоминаниях утверждает, что сознавал бесполезность и даже вредность этого приказа, но все же согласился с Керенским и Корниловым. 12(25) июля смертная казнь была восстановлена.

На эти несколько дней середины июля 1917 года, когда войска Юго-Западного фронта отступали, приходятся и другие приказы, бросающие пятно на политическую репутацию Брусилова. 9(22) июля за подписью Керенского и Брусилова главнокомандующим фронтов был разослан приказ о применении оружия за неисполнение распоряжений командования и революционную агитацию в войсках. 10 июля Брусилов отдал приказ о запрещении митингов и собраний в войсковых частях. 12 июля появился приказ Брусилова, требовавший применять самые решительные меры для восстановления дисциплины и запрещавший комитетам вмешиваться в оперативные распоряжения и боевые приказы. Впоследствии Брусилов писал, что некоторые из этих приказов появились под давлением извне, но это ни в коей мере не снимает ответственности главковерха за такие распоряжения. Так заканчивалось его пребывание на посту верховного главнокомандующего.

И все же Временное правительство, руководствовавшееся классовыми интересами буржуазии, не было довольно Брусиловым. Двоевластие кончилось, но для расправы с революционным движением требовалась «сильная» власть, необходим был диктатор. Годился ли для этой цели Брусилов? Позднее он вспоминал, что в последние недели пребывания на фронте ему задали приватно вопрос: будет ли он поддерживать Керенского, если тот найдет необходимым стать диктатором? Брусилов ответил:

— Нет, ни в коем случае, ибо считаю в принципе, что диктатура возможна лишь тогда, когда подавляющее большинство ее желает.

«Я знал, — писал Брусилов, — что, кроме кучки буржуазии, ее в то время никто не хотел, в особенности же ее не хотела вся солдатская масса на фронте, которая приняла бы это как контрреволюцию, следствием чего явилось бы непременно избиение офицерского состава. Это во-первых, а во-вторых, я считал Керенского по свойству его истерической натуры лицом для этого дела абсолютно неподходящим. Тогда мне был предложен вопрос: не соглашусь ли я сам взять на себя роль диктатора? На это я также ответил решительным отказом, мотивируя это простой логикой: кто же станет строить дамбу во время разлива реки — ведь ее снесут неминуемо прибывающие революционные волны. Ведь судя по ходу дела, зная русский народ, я видел ясно, что мы обязательно дойдем до большевизма. Я слишком люблю свой народ и давно знаю все его достоинства и недостатки. Я видел, что ни одна партия не обещает народу того, что сулят большевики: немедленно мир и немедленно дележ земли. Для меня было очевидно, что вся солдатская масса обязательно станет за большевиками и всякая попытка диктатуры только облегчит их торжество…».

Это высказывание Брусилова было сделано, впрочем, значительно позже июля 1917 года.

12(25) июля, в разгар тарнопольского разгрома, Керенский предложил собрать в Ставке совещание высшего командного состава. К этому времени до Брусилова частным порядком дошло известие: Керенский ведет переговоры в правительстве о смене верховного главнокомандующего. Но Брусилов уходить не хотел. «Ни одной секунды я не думал об уходе, — говорил он корреспонденту газеты неделю спустя, уже в Москве. — Я всегда считал себя не вправе уйти и не хотел уходить, а, напротив, думал, что мой боевой опыт и мое знание офицера и солдата и отношение армии ко мне послужат тем звеном, которое облегчит воскресение армии…»

Может быть, Брусилов еще некоторое время и оставался бы главковерхом, не случись перед совещанием в Ставке трагикомическое происшествие. Министр-председатель должен был прибыть в Ставку 16 июля в 14.30, а приехал на час раньше. Брусилов и наштаверх Лукомский в тот момент были заняты важными оперативными делами и, узнав о преждевременном прибытии Керенского, решили на вокзал не спешить — все равно опоздали — и поехать прямо на совещание. Но вскоре пожаловал адъютант Керенского с требованием немедленно следовать на вокзал. Генералы повиновались.

Выяснилось, что Керенский бушевал на вокзале, грозно кричал, что и генералы разбаловались, что их надо «подтянуть»… Министр-председатель к тому времени приобрел очень большое, непомерное мнение о своей персоне. Сохранив портфель военного министра, он уже подумывал о посте главковерха, чтобы непосредственно руководить операциями, наступать, наступать…

Да что главковерх, диктатором намеревался стать присяжный поверенный Александр Федорович Керенский, русским Наполеоном. Он уже и форму себе военного пошиба изобрел, и позы, смахивающие на наполеоновские, принимал, и не только на митингах, но и в повседневной обстановке. А тут — такое пренебрежение! Вот Керенский и кричал, что требует к себе внимания, ведь «прежних» генералы встречали, выстаивая часами в любую погоду на вокзалах… Поведение Керенского можно бы считать просто смешным, мелочным, если бы не жестокие бои на фронте, не отступление, не трагическое положение страны…

По приезде Брусилова, правда, Керенский своего недовольства не выказал, но принял генералов весьма сухо. Выслушав доклад о положении на фронте, согласился идти на совещание.

Нет необходимости подробно рассказывать об этом совещании, остановимся только на выступлении Брусилова. По предложению Керенского он доложил присутствующим о состоянии фронта, говорил о подготовке к наступлению, о том, что не менял основных распоряжений, сделанных его предшественником:

— Но произошла одна крупная перемена: войска, а главным образом пехота, стали к этому времени менее боеспособны, дисциплина, безусловно, пала настолько сильно, что нельзя было заставить войска ни обучаться, ни работать по укреплению позиций и плацдармов. Вследствие этого наступление мы начали не в мае, но значительно позже…

Рассказав о попытках подготовить наступление, Брусилов продолжил:

— Тем не менее дисциплина в войсках не восстановилась, а без дисциплины и авторитета начальников успеха в длительных боях достигнуть невозможно.

Там, где была сильная артиллерия, где была могучая подготовка, там был порыв, но затем он выдыхался, и войска при нажиме противника, и даже без него, возвращались на свои позиции.

Чтобы вернуть боеспособность армии, надо дать дисциплину войскам. Прежнюю дисциплину полностью восстановить нельзя, и теперь желательно обсудить меры, которые могли бы поднять дисциплину и авторитет начальников и сделать войска послушными. Ведь теперь надо сутки и более, чтобы уговорить части идти выручать товарищей. Во время последних боев войска торговались, митинговали целыми сутками и иногда выносили решения не идти на помощь соседним частям. В результате — полная неудача. Без всяких разговоров, при малейшем нажиме дивизии разбегались, не слушая ни уговоров, ни угроз. Все это происходит оттого, что начальники, от ротного командира до главнокомандующего, не имеют власти…

История указывает, что есть предел свободе армии, перейдя который армия превращается в скверную милицию, необученную, непослушную и выходящую из рук начальников…

В целом выступления Брусилова на совещании были выдержаны в деловом тоне. Но вот поднимается генерал Деникин, затем другие генералы — и атмосфера резко меняется. В разительном контрасте с высказываниями Брусилова, выступления большинства генералов, особенно Деникина и Алексеева, наполнены неприкрытой контрреволюционной настроенностью. Они без оглядки критикуют Временное правительство за его слабость, заявляя, что виноваты в разложении армии товарищи Керенского но правительству — эсеры и меньшевики. Настроения Алексеева и Деникина неудивительны — именно они (да Корнилов, которого не было на совещании) в ближайшее время станут столпами контрреволюции и «белого движения». Удивительнее, что министр-председатель, которому крепко досталось от Деникина, оправдывался перед контрреволюционными генералами в извиняющемся тоне, истерично взвизгивал и хватался за голову. Деникин тоже крайне взволновался, трагически размахивал руками и по окончании речи просил разрешения выйти, чтобы успокоиться. Керенский жал руку Деникину, благодарил за «откровенное» и «правдиво выраженное» мнение. В результате вышло не совещание, а «руготня», по выражению Брусилова. Никакого определенного решения принято не было.

Повторяем, выступление Брусилова и на этом, и на других совещаниях, его высказывания во время бесед с армейскими комитетами, сохранившиеся документы доказывают, что он относился к революционно настроенным солдатам с гораздо большей долей терпимости и либеральности, чем Деникин, Корнилов, Алексеев. По всей вероятности, это определялось большей близостью Брусилова к солдатской массе, желанием понять солдат, убежденностью, что он должен оставаться в России и служить ей в любом случае. Брусилов хотел служить русскому народу, Керенский, Корнилов, Деникин и им подобные — управлять народом.

В половине первого ночи 17 июля Керенский уехал из Ставки, а в 11 часов утра 19 июля Брусилов получил телеграмму: «Временное правительство постановило назначить вас в распоряжение Временного правительства. Верховным главнокомандующим назначен генерал Корнилов. Вам надлежит, не ожидая прибытия генерала Корнилова, сдать временное командование наштаверху. О времени выезда прошу телеграфировать. Министр-председатель, военный и морской министр Керенский».

Телеграмма чрезвычайно поразила Брусилова; больше всего была обидна та спешка, с которой ему предписывалось покинуть Ставку: вопреки обычаю он был лишен даже права передать преемнику на столь важном посту сведения и мысли о фронте. В штаб Брусилов уже не пошел. В Петроград он ответил, что уезжает, но просит разрешения выехать в Москву, где жила семья брата и где у Брусилова была квартира. Вечером в тот же день он покинул Ставку.

С тяжелым сердцем Брусилов покидал Могилев. Нет, печалила его не личная обида, личное унижение, сколь ни горьки они для каждого человека. Что станет с Россией, с русской армией? Куда поведут, точнее — куда заведут страну темные интриганы из Временного правительства?.. Ответа на этот и иные подобные вопросы старый генерал не находил. Но он твердо знал одно: его руками, его именем и авторитетом никто разваливать государство Российское не будет.

А там — там время покажет.

Пост верховного главнокомандующего занял Корнилов. Контрреволюция была не за горами.