Будаг — мой современник

РАФИ

Стояла осень 1919 года. Горадизский базар был многолюден. На верблюдах, ослах, лошадях и волах сюда съехалось множество жителей из окрестных сел и скотоводов-кочевников, проделавших путь издалека.

В крытых фургонах привезли на продажу зерно молокане. Кочевники продавали сыр мотал, коровье и буйволиное масло, другие — курдючных баранов и овец. Приближалось время, когда во всех домах делали заготовки на зиму, Все старались купить барана или овцу с большим курдюком; баранье мясо пережаривалось и плотно укладывалось в большие глиняные кувшины, а потом заливалось растопленным бараньим жиром. Приготовленное таким образом мясо держалось всю зиму.

Торг шел и в рядах с зерном, где продавали пшеницу, ячмень, рис, просо. Деньгами почти никто не расплачивался, да и брали их неохотно. Старались совершить выгодный обмен: за ячмень и пшеницу отдавали баранов. И так везде.

Я тоже ждал покупателя, с тоской глядя на снующих мимо меня, спорящих и торгующихся людей. Я предлагал свои дешевые, но отнюдь не крепкие руки. Сидя на корточках у изгороди, окружавшей базар, я терял всякую надежду устроиться к кому-нибудь на работу. Мое исхудалое лицо, старая изодранная одежда не привлекали внимания ищущих рабочую силу.

День близился к вечеру. Последний кусок чурека я доел еще рано утром, желудок давал знать о голоде. Я уже подумывал о том, что мне осталось только забраться в чужой сарай и там провести ночь, если не решусь обратиться с просьбой к молле Эхсану приютить меня. Но я гнал от себя эту мысль. Я помнил лицо его жены, когда отдавал ей пустую посуду. Да и в чужие сараи путь преграждают злые собаки, к которым у меня еще с Вюгарлы сохранилось чувство недоверия.

С площади, на которой был разбросан горадизский базар, выехал последний фургон молокан.

Я устал ждать. Становилось холоднее.

Только там, в самом дальнем верхнем конце села, было место, где лежали родные мне люди. Других близких в селе у меня нет.

Безучастно наблюдал я за тем, как замирает на базаре жизнь. Вдруг против меня остановил своего коня-трехлетка усатый мужчина.

— Кого ждешь, парень?

Что ему ответить? Кого я ждал?

А всадник не отставал:

— Ты что, язык проглотил? Кого ждешь, спрашиваю?

Я мрачно ответил:

— Хотел наняться на работу…

— Какую работу можешь делать?

— Любую. — Голос мой прозвучал хрипло.

— Хорошо, что любую. А откуда ты родом?

— Зангезурец я.

— Из какого села?

— Вюгарлы.

— Из чьих ты?

Я назвал имя отца.

— А где отец? Где мать?

Я ответил. Он задумался, отпустил поводья и, не глядя на меня, тихо сказал:

— Поедем со мной.

Каурый конь шел мелкой рысцой, но я, как ни старался, не поспевал за ним. Новый знакомый крикнул мне через плечо:

— Не можешь бежать побыстрее?

Я ответил ему, что недавно болел да к тому почти ничего не ел.

— Поэтому ноги у тебя склеились, что ли? — грубо пошутил он, но натянул поводья и придержал коня. — Садись на круп! — И помог взобраться на коня.

Конь шел мягкой рысью, голова моя раскачивалась в такт. Я не заметил как задремал… Когда открыл глаза, то с удивлением увидел и справа и слева всадников. Они переговаривались между собой, смеялись, шутили, рассказывали друг другу об удачных сделках. Уже было довольно темно, но мне удалось рассмотреть вблизи мужчину, который вез меня. Когда он почесал правой рукой голову, я увидел, что большой палец у него наполовину срезан. Он неожиданно повернул ко мне голову, и я заметил шрам на его верхней губе, прикрытой длинными усами. На голове огромная черная папаха.

С Аракса дул сильный ветер, но я был надежно укрыт за широкой спиной. Ногами упирался в крепкие гнезда хурджина, прихваченные веревками, чтобы из них ничего не вывалилось. Я снова закрыл глаза, равномерное покачивание убаюкивало, мысли роем кружились в голове.

Да, ни разу в жизни ни отец, ни мать не знали, что такое отдых. Каждый день — труд. Каждый день — заботы о маленьких, а потом и больших детях. Они подняли на ноги дочерей, плохо ли, хорошо ли, но увидели их замужними. Дождались внуков. Вот только не пришлось им сыграть свадьбу сына.

«Как только представится возможность, — думал я, — пойду к ним на могилы. Правильно ли я делаю, что еду с незнакомым человеком? Может, надо было сразу податься в Чайлар? Или в Учгардаш, где недалеко устроились Абдул и Яхши с детьми? Но я сбежал оттуда… Сбежать, а потом вернуться — тоже не дело… И к кому обратиться на первых порах? И потом — как одолеть этот длинный, тяжкий путь? Всего вернее: заработать денег, а потом и решать — куда идти».

Закрыв глаза, я покачивался на крупе коня, и мне казалось, что все случившееся со мной в последние месяцы и дни — дурной сон, и что стоит только открыть глаза, как окажусь на дороге, ведущей из Вюгарлы в Горис, и что везет меня на крупе своего коня Чавуш Бабаш прямо в караван-сарай Мешади Даргяха, который должен отдать мне деньги, присланные отцом из Баку.

Вдруг лошади замедлили бег. Я открыл глаза. Мы поднимались на довольно высокий, ровно уходящий вверх насыпной холм. Один из наших спутников обратился к человеку, сидевшему впереди меня:

— Черный Рафи! Не знаешь, когда построят железную дорогу?

Только что взошла луна, и я увидел, что по обеим сторонам насыпи высятся сложенные штабелями тяжелые, толстые брусья одинаковой длины, густо смазанные черной маслянистой жидкостью. За насыпью блестел и извивался змеей Аракс. Вдалеке, словно зубы гигантского дракона, вздымались синие горы.

Мы проехали еще немного и остановились. Две большие серые собаки закружились вокруг коня, виляя хвостами и повизгивая от радости. Рафи прикрикнул на них, и мы спешились. В наступившей тишине я услышал дальний вой шакалов.

Из кибитки вышла высокая женщина с тонкой талией. Следом появились два мальчика.

— Кого ты привез, Рафи? — спросила женщина, увидев меня.

— Привез парня, который будет тебе помощником, Айна.

Один из мальчиков, очень похожий на мать, смерил меня взглядом и, улыбаясь, сказал:

— У нас будет работник? А как его зовут?

Рафи подтолкнул меня вперед:

— Говори, как тебя зовут!

Я ответил. Женщина недовольно посмотрела на меня, сняла с коня хурджин. Старший мальчик держал коня под уздцы. Рафи снял седло, прикрыл коня попоной и отвел в конюшню.

— Парень рослый, но очень ослаб, голодать ему пришлось.

Вошли в кибитку. В центре пылал очаг. На треножнике что-то варилось в казане.

Хозяйка протянула мне ковш с водой:

— Полей хозяину, пусть умоется.

Пока я сливал хозяину на руки, серые псы кружили вокруг меня, скаля клыки, и повизгивали.

— Не бойся, — сказал мне младший мальчик. — Своих они не трогают. Уже через два-три дня они будут тебя знать. — Он улыбнулся. — А меня зовут Саттар.

ПРОСЯНЫЕ ЛЕПЕШКИ

Старшего сына Рафи и Айны звали Масум, а младшего — Саттар. Оба мальчика, как и сам Рафи, были настроены ко мне дружески, чего нельзя сказать о самой хозяйке. С первой минуты невзлюбила меня она.

В казане, стоявшем на треножнике, варился молочный плов. Когда он был готов, Айна достала две миски и наполнила их иловом; из одной миски она ела вместе с мужем, из другой — оба мальчика. Медную кружку ополоснула водой и, наполнив ее до половины, протянула мне. Заварила чай, но налила только четыре стакана — для своих. Меня как будто не было.

После еды начали укладываться спать. Айна вспомнила обо мне, когда сыновья и муж забрались под одеяла. Она показала мне на старую попону и вьючное седло:

— Сегодня поспишь у очага, а завтра я покажу тебе твое место.

Положив седло под голову и закутавшись попоной, я лег на земляной пол.

Лампу погасили. Угли в очаге присыпали золой. В кибитке стало совсем темно.

Через какое-то время послышалось мерное дыхание мальчиков, захрапел Рафи и посапывала хозяйка. Только мне не спалось на новом месте. Из сосновых лесов на берегу Аракса слышался вой лисиц и шакалов. Злобно лаяли в ответ собаки в кочевье, заставляя меня содрогаться.

Я проснулся оттого, что дверь в кибитку была приоткрыта и с пола тянуло холодом. Услышал приглушенные голоса.

— Это как раз то, что ты хотела, — говорил Рафи. — У него никого нет, и он согласен работать за кусок хлеба.

— Мне он что-то не нравится… Ты видел, как он смотрел на меня, когда я его кормила. Такие, как только набьют брюхо, самого аллаха не признают!

— Не до того ему теперь. И потом, — Рафи рассмеялся, — пока у тебя набьешь брюхо, много времени пройдет…

— Если работник будет сыт да еще и прилично одет, обязательно у хозяина дочь украдет! Таково их нутро.

— Пока у нас дочери нет, некого и красть. Ты только первые дни не нагружай его тяжелой работой, пусть немного окрепнет. А там делай как знаешь.

— Щенка дрессируют палкой, а работника — едой. Так что в мои дела не вмешивайся, — ворчливо и недовольно отрезала Айна. И разговор оборвался.

В кибитке было холодно. Попона не спасала от ветра, который врывался в приоткрытую дверь. Ледяные щупальца проникали сквозь рваную одежду, я весь сжался. Сон не приходил, и я с нетерпением ждал утра, когда мне наконец дадут стакан горячего чая, чтобы я мог хоть немного отогреться.

Утром. Рафи спросил меня:

— Ну что, парень, как спалось? Не замерз?

— Да пошлет вам аллах долгую жизнь, — ответил я, — разве человек может замерзнуть под попоной? — И отнес к стене седло и попону.

Рафи посмотрел на жену, а хозяйка смерила меня хмурым взглядом. Я задумался. Мне было ясно, в какой дом я попал и какая жизнь мне предстоит. И тут добром помянул и Алимардан-бека, и Вели-бека.

С первого дня Айна не давала мне ни минуты передыху. С Аракса в кувшинах, которые я устанавливал в гнезда хурджина, навьюченного на осла, привозил воду: идти к реке приходилось раза два, а то и три в день. На арбе ездил за сухой лакрицей и ивовыми прутьями. В зарослях нарезал сухого камыша и тащил несколько вязанок на плечах. Я понимал, что хозяйке вовсе не нужно такое количество топлива, но она решила поучить меня уму-разуму. В довершение всего — в течение дня меня ни разу не позвали поесть. Только поздним вечером Айна протянула мне тарелку, на которой лежала горсть сухого сыра и черствая просяная лепешка. Я был готов ко всему, но ее жадность меня поразила.

Хозяйка показала мне постоянное место для ночлега — я должен был спать теперь в хлеву, рядом с коровой. И все же мне повезло: в хлеву тепло, стены плотно заделаны, законопачены, снаружи не доносилось ни ветерка, ни звука.

Отныне я не слышал хозяйских разговоров, воя шакалов и лисиц, а, голодный и усталый, спал непробудным сном под мерное дыхание коров и телят.

Перед сном я думал об отце и матери. «Хорошо, что они не знают, как живет их сын в работниках!.. И спит в хлеву!.. Жестокие люди, — говорил я в душе хозяйке. — Вы думаете, всегда будет по-вашему? Ни тебе закона, ни тебе ответа? Все так же будут тянуться мои черные дни? Вся наша земля, все дороги полны такими, как я. Не может не найтись человек, который бы не протянул руку помощи задавленным, не позаботился бы о нас».

Ахмедалылар не было похоже ни на одно другое кочевье, где мне приходилось бывать раньше. Здесь жили богатые, прижимистые люди.

Времена были тяжелые, тревожные. Набеги разбойников с той стороны Аракса ввергали соседние кочевья в горе и страх, а жители Ахмедалылара умели постоять за себя. В соседних кочевьях грабители угоняли и уносили все, что только могли взять. А с тех пор как местный парень по имени Сулейман с группой других восстал против царя Николая, то ли из-за боязни перед местными молодцами, то ли еще почему, но набегов на Ахмедалылар больше не было, грабители обходили его стороной. В каждой кибитке было по две-три винтовки, многие бесстрашные парни без промаха попадали в цель на скаку.

Каждая семья владела большим количеством скота: отарами овец, стадами коров и буйволиц, табунами лошадей.

С началом весны огромные стада начинали свой путь в поисках пастбищ, добирались до высокогорных эйлагов. Но и на дорогах ни один любитель поживиться за чужой счет не подходил близко к караванам ахмедалыларцев. К тому же кочевники не понимали и не любили шуток, поэтому и поговорить просто с ними никто не отваживался.

И еще: они не брали жен со стороны. Уважая Сулеймана, они не могли ему простить лишь одно: у него было две жены, и обе — с того берега Аракса.

Однажды Рафи принес весть, которая обрадовала всех жителей кочевья. Дело в том, что у Рафи был еще третий сын, Абульфаз, от первой жены, которая умерла через несколько месяцев после родов. Вскоре Рафи женился на Айне. Но молодая жена не захотела, чтобы мальчик оставался с нею. Не смог Рафи в то время настоять, чтобы мальчик жил с ними, и отправил его в селение Кочахмедли, лежащее на полпути между Молоканом и Горадизом, на берегу реки Гозлы, где жил отец покойной жены и ее многочисленные братья. Чтобы иметь возможность чаще навещать сына, Рафи держал в окрестностях Кочахмедли большую отару овец.

Через несколько дней после моего появления в Ахмедалыларе Рафи вернулся домой раньше, чем предполагал. На крупе лошади сидел стройный смуглый мальчик, похожий на Рафи так, словно был его братом. Жители кочевья обрадовались приезду Абульфаза, но Айну его возвращение привело в крайнее негодование.

Рафи рассказывал Айне:

— Через два дня сюда пригонят мою отару из Кочахмедли, туда не сегодня завтра придут большевики. Они все возьмут в свои руки, как это было на Мугани.

Вечером в кибитке Рафи собрались аксакалы кочевья, чтобы обсудить новости.

Приезд пасынка возмутил покой Айны. Она настроила своих сыновей против мальчика, а заодно и против меня. Теперь они при Абульфазе отдавали мне распоряжения по хозяйству презрительными, капризными голосами. Для меня же приезд старшего сына Рафи был подарком судьбы.

Абульфаз был сдержанный, молчаливый, спокойный четырнадцатилетний парень с твердым характером. Он не обращал внимания на поведение своих сводных братьев и много времени проводил, помогая мне.

Но мачехе это не нравилось. Однажды вечером Айна заговорила при нас с мужем, нисколько не стесняясь в выражениях:

— Послушай, Рафи, если мы так богаты и у нас много хлеба, то не лучше ли завести еще одну, а то и двух собак, чтобы помогали тебе стеречь стадо?

Рафи удивленно посмотрел на жену.

— Что ты так на меня смотришь? — продолжала Айна. — После того как появился Абульфаз, какой смысл нам держать работника? Неужели такой взрослый парень не сможет привезти два кувшина воды или пойти в лес за двумя охапками прутьев?

— Послушай, женщина! — зло сказал Рафи. — Прежде чем говорить, подумай!..

Айна хотела прервать мужа, но Рафи сжал кулаки.

— Сто раз говорил тебе, не прерывай меня! Всего два дня, как Абульфаз здесь, и уже тебе мешает… Так вот запомни: Абульфаз — старший сын в этом доме! А Будаг — работник! Чем тебя не устраивает его работа? Молчишь? Сначала пережуй все во рту, а потом выкладывай!

Айна промолчала: такого отпора она, видимо, не ожидала.

На следующее утро я отправился пасти скот. Вечером надо было принести большую охапку лакрицы — высохшие плети дикого бобовника.

Я был деревенским парнем и почти всю свою жизнь пас скот, но ни разу не видел, чтобы кто-нибудь пас коров вместе с лошадьми. Айна велела мне вместе с коровами и буйволицами пасти кобылицу с только что родившимися жеребятами и двух жеребцов-двухлеток.

Кобылицу с жеребятами вместе с двенадцатью коровами и буйволицами я погнал к берегу Аракса. Животные паслись, а я орудовал секачом в лакричнике. Карагач рос ближе к дому, но хозяйка хотела, чтобы дрова сразу загорались. В высохших стручках шуршали бобы лакрицы.

Вернувшись, я сложил топливо у кибитки, а потом загнал скот. Хозяйка собралась доить коров, а меня снова послала на берег Аракса — теперь уже за водой. Я навьючил на осла хурджин, поставил в гнезда кувшины и, не говоря ни слова, спустился на берег Аракса.

Абульфаз помог снять с осла хурджин, вынул из него кувшины с водой и внес в кибитку.

Сели ужинать, но у меня, как и раньше, на тарелке лежали две просяные лепешки и горсть несоленого сыра. Я каждый день читал надпись, высеченную по краю медной тарелки: «Айна, дочь Абдуллы, 1870. Мастер Салех». И каждый раз еле сдерживался, чтоб не спросить, где этот мастер.

Мне ужасно опротивели просяные лепешки, но я терпел. «Терпи, плохие дни недолговечны», — часто говорила мать. Вспоминая эти слова, я молча протягивал руку к лепешкам. Когда пытался отломить кусочек, лепешка крошилась. Я собирал крошки и бросал в рот, не глядя, что едят хозяева. Правоверные мусульмане перед едой и после нее возносят хвалу аллаху за то, что он даровал им пищу. Я давно уже, садясь есть, ничего не говорил.

Мою ненависть к жадности и недобросердечию хозяев, вернее — Айны, не мог остудить и ветер, дувший с Аракса.

Небо усеяно яркими крупными звездами. Говорят, у каждого есть своя звезда. Но, как видно, одни звезды бывают счастливыми, а другие — несчастными. В полном звезд небе я не видел ни одной, которая бы дарила мне счастье.

Я отправился в хлев. Животные привыкли ко мне. Здесь, в хлеву, я чувствовал себя спокойнее, чем где бы то ни было. Клянусь аллахом, животные казались мне умнее, чем моя хозяйка. Но в эту ночь голод не давал мне уснуть. Часа через два я не выдержал и вышел из хлева, стараясь не скрипнуть, дверью.

Серые псы подбежали ко мне и завиляли хвостами. Я взял ивовый прут, один из тех, что принес в первый день (он был длинный и прочный), и, подойдя к кибитке, прислушался. Сквозь камышовые стены, прикрытые для тепла войлоком, доносилось дыхание и храп спящих. Я обошел кибитку, осторожно раздвинул камыши и края двух кусков войлока. Все это я сделал в той части стены, где хозяйка обычно ставила таз, в котором хранила хлеб. Ивовым прутом я нащупал то, что искал, и, сильным ударом проткнув лепешку насквозь, вытащил ее наружу. Я еще дважды нацеливался и протыкал очередную лепешку. Но тут голос хозяйки прервал мое неблаговидное занятие:

— Послушай, Рафи, у нас, кажется, завелись мыши. Наверно, они забрались в таз с хлебом.

Я замер, а когда голоса в кибитке стихли, бесшумно проскользнул в хлев.

Никогда еще в жизни я не ел, такого вкусного хлеба, словно впервые в жизни познал вкус пшеничного хлеба! Не было сил остановиться, лепешки были съедены в один присест.

Постель моя была тесна и неудобна, и весь я пропах хлевом, но в тот раз я заснул сладким сном.

Сытый сон долог, и я проспал. Айна накричала на меня (очевидно, ее с рассвета обуяла лютая злоба), когда обнаружила пропажу трех лепешек. Не отвечая, я взял веревку и секач для дров и погнал стадо к ельнику.

Настроение у меня было прекрасное. Мне казалось, что и руки мои обрели былую силу. Всего три лепешки!.. А мне думалось, что я буду ими сыт еще долго. Но к вечеру, когда я нарубил дрова и собирался домой, мне снова захотелось есть. Вспомнив, что меня опять будут кормить сухими и безвкусными просяными лепешками, я решил, что молчать больше нельзя, я обязательно поговорю с Рафи. И сегодня же!

Надо сказать, что у Рафи было три брата: один старше, а двое, моложе его. Из-за характера Айны все три брата не общались с семьей Рафи, а жены не разговаривали с Айной. Но, конечно, были в курсе всего, что творилось у нас.

Изо дня в день мой путь пролегал мимо кибитки младшего брата Рафи. Как раз в тот день, когда я возвращался с пастбища, миловидная и приветливая жена младшего брата, Нэнэгыз, пекла в тендыре чурек. Хлебный дух распространялся далеко по округе, я учуял его еще задолго до появления кибитки. Хлопотавшая возле тендыра Нэнэгыз, имя которой мне было особенно приятно произносить, потому что оно напоминало мать, подняла голову и приветливо улыбнулась мне.

— Послушай, Будаг! — крикнула она. — Ты приехал сюда худым, но сейчас ты стал еще худей, словно растаявшая свеча из бараньего жира.

Я смутился и ничего не ответил, продолжая свой путь. Но женщина протянула мне горячий свежий чурек:

— Вот… возьми.

Я пробормотал, что сыт, но Нэнэгыз звонко рассмеялась:

— Как же! У моей невестки Айны сытыми бывают только мухи. Они ведь не ждут, когда их покормят.

Она разломила чурек пополам и сунула в мою пастушью суму. Я съел горячий чурек по дороге, мне хотелось думать, что мать видела, как я ем.

Когда я пригнал стадо домой, от меня разило свежим хлебом. Айна сразу догадалась, что кто-то меня подкормил. Она не поленилась и прошла по кочевью, чтобы узнать, кто сегодня пек хлеб.

Вечером, когда вся семья собралась у очага и я снимал с осла кувшины с водой, Айна пожаловалась на меня Рафи:

— Этот бездельник потерял всякий стыд, он попрошайничает! Я поставил кувшины. Что ж, пора и мне высказать что накипело в душе.

— Хорошо, что хозяйка первая заговорила, — как можно спокойнее сказал я. — Но настал черед сказать и мне: я больше не буду у вас жить.

— В чем дело? Чем ты недоволен? — внимательно глядя на меня, спросил Рафи.

— Еще одна такая неделя, и я протяну ноги. То, что мне дают, не насытит и мышь! За все время, что я у вас живу, кроме просяных лепешек, которые стоят у меня поперек горла, я ничего ни разу не получил. Пасу скот, а не выпил даже капли молока! И в хлеву я спать не могу! И жена твоя что ни день ругает моего отца!

— Если ты голоден, скажи сначала мне, — притворно заботливым голосом сказала Айна. — А кто будет клянчить хлеб у моего врага, у того я обругаю и мать, и отца.

— Послушай, женщина, — обратился Рафи к жене, — уж не хочешь ли ты сделать меня посмешищем для всего кочевья? Корми парня как следует! А просяных лепешек… чтоб я больше о них и не слышал!

— А что я буду делать с целым мешком просяной муки? — заворчала Айна.

— Приготовь болтушку собакам.

— Ишь чего захотел! Разве станут собаки есть просяную болтушку?

— Пусть трижды перевернется в могиле тот, кто навязал мне тебя в жены! Ну что за ядовитый язык у тебя? Делай, как сказано!

Однако, несмотря на приказание Рафи, ничто не изменилось. По-прежнему единственной моей пищей были просяные лепешки и горсточка сыру в день. Голод неотступно преследовал меня. Иногда так хотелось хоть попробовать масла или накрошить в молоко пшеничный чурек… Но каждый день — просяные лепешки, сухие, как щепа, и безвкусные, как земля.

Одну из отар Рафи, ту, что раньше была в Кочахмедли, пас чабан родом из села Баркушад. После прихода в кочевье Ахмедалылар этот краснощекий и крепкий человек похудел и осунулся: Айна и его морила голодом. Однажды он расспросил Абульфаза, с которым был дружен, обо мне, и Абульфаз сказал, что я из беженцев.

Я укладывался спать, когда в хлев вошел этот самый чабан и обратился ко мне:

— Вроде я тебя где-то видел… Откуда ты родом?

— Из Зангезура.

— Зангезур большой.

— Село Вюгарлы знаешь?

— А как же. Мимо него не раз поднимались в горы на эйлаги. Только в самом селе у меня знакомых не было. Вероятно, я спутал тебя с кем-то. А где твои родители?

Я ответил.

— Скажи, парень, тебе тоже дают просяные лепешки?

— А чем еще кормят работников в этом доме?

— Пока я пас отару в Кочахмедли, меня хорошо кормили, а тут подохнешь с голоду. Если это продлится еще день-два, я уйду отсюда.

— Куда?

— Какая разница? Хуже, чем здесь, не будет! — отрезал и ушел…

Мысль об уходе не давала и мне покоя. Я стал подумывать вернуться в Учгардаш и разыскать сестру с семьей. Но пускаться в дорогу было опасно и необдуманно: у меня нет ни копейки, одежда изорвалась до дыр.

После долгих и горестных раздумий я решил повременить с уходом и, сжав зубы, дотерпеть до весны. Когда кочевье двинется в поисках пастбищ в горы, кто-нибудь из знакомых или близких встретится мне…

Не прошло и недели, как чабан из Кочахмедли ушел — голодный и полураздетый. Он не получил никакой платы за свой труд и не стал спорить: Айну разве переговоришь? Даже сам Рафи спасался от языкастой Айны!

Пасли и ухаживали за скотом работники, сам Рафи больше торговал продуктами скотоводства. Часто отлучался из кочевья и поэтому не знал всего, что происходило у него в доме. Абульфаз не жаловался отцу и чаще молчал.

Но однажды Рафи вернулся из очередной отлучки в благодушном настроении человека, который после тяжелых трудов пришел наконец домой. Очевидно, он совершил выгодную сделку. И, сидя у пылающего очага, он спросил младшего сына:

— Ну, как у тебя дела? Ладишь с братьями?

Мальчик лукаво взглянул на Абульфаза.

— Я не дерусь, — сказал он, — а вот Абульфаз подрался с мамой, и она надрала ему уши!

Рафи внимательно взглянул на Абульфаза, но тот, опустив голову, молчал. Вот бы и Айне набрать в рот воды; но не таков был норов у этой женщины: она разразилась бранью по адресу своего пасынка, проклиная и оговаривая его.

Рафи пытался урезонить жену, прикрикнул на нее, но та продолжала буйствовать.

И тогда Рафи, выведенный из себя, послал меня за родственниками Айны — теткой и двоюродным братом.

Когда я вернулся, выполнив поручение Рафи, Айна все еще ругалась, но, увидев на пороге родственников, замолчала.

— Или образумьте ее, или забирайте совсем из моей кибитки, — сказал Рафи, не глядя на пришедших. — Если я подниму на нее руку, прольется кровь.

Словно в пылающий очаг бросили кусок бараньего жира!

— Из-за своего щенка ты готов выгнать жену из дома! Если бы я не берегла твое добро, то Абульфаз сделал бы тебя нищим! То сыр выкрадет и отдаст соседской девчонке, то чурек скормит вот этому нищему, — она кивнула в мою сторону.

И тут заговорила тетка Айны, прекрасно знавшая характер своей племянницы:

— У женщины душа должна быть доброй, Айна. Разве можно обижать данных аллахом детей?

Не успела Айна заговорить, как начал ее двоюродный брат.

— Можешь обижаться, сестра, а я все равно скажу. Только Рафи и терпит твои проделки! Такую жену я бы и дня не держал в своем доме! — Он похлопал толстой ладонью по голенищу сапога. — Но и тебе, брат, скажу… Нашим приходом сюда ты дело не поправишь. Надо взять хорошую плеть и высечь жену так, чтобы она и рта не могла раскрыть! — При этом он резко взмахнул рукой, и я словно воочию увидел, как у себя в кибитке он решает все недоразумения.

Да, хорошая семейка — что брат, что сестра!..

Дольше оставаться с хозяевами я не мог и ушел к себе в хлев, но наутро Абульфаз сказал, что теперь мачеха будет как шелковая. Из этого я сделал вывод, что Рафи последует совету родича Айны (или уже последовал!).

И в самом деле, день или два хозяйка не только была ласкова с Абульфазом, но и меня кормила досыта. Однако стоило Рафи вновь отлучиться, как жена тут же сошла с пути, предначертанного аллахом, и снова принялась изливать свою желчь на Абульфаза, а змеиный яд на меня.

И Абульфаз, как и в прошлые разы, не жаловался отцу, молча снося обиды. Однажды, тайком вынеся мне свежий чурек, густо намазанный маслом, он сказал:

— Пока есть время, думай, как дальше жить… Лучше с восхода и до заката таскать тяжелые камни, чем жить, глядя в руки Айны.

НЕИЗВЕСТНЫЕ ГОСТИ

В тот день, когда пронизывающие, холодные ветры девятьсот девятнадцатого года встретились с морозами двадцатого, пошел сильный снег. Скот не выгоняли из хлева. Сена у Рафи было достаточно. А сухой лакрицы, которой я набрал в погожие осенние дни, хватило бы на две зимы.

Именно в эти дни к нам приехали незваные гости. Рафи не было дома. И хоть Айна не любила гостей, но, зная, что Рафи вот-вот должен вернуться, сдержалась и не нагрубила им. Двое приехавших расседлали лошадей, мальчики отвели их в конюшню.

Гостей позвали к очагу. Не успели они вымолвить и слова, как в кибитку вошел Рафи.

Старший из гостей был высоким, младший — небольшим крепышом. Они внимательно оглядывали убранство кибитки, мешки с мукой и зерном, сложенную в одном углу постель всех обитателей кибитки.

После еды и чая старший из гостей обратился к Рафи:

— Что ж ты не спрашиваешь, Рафи, зачем к тебе пожаловали гости в такую неподходящую погоду?

— А я гостям рад в любое время года, — улыбнулся Рафи. — И хорошо, что приехали: добро пожаловать!

— Мы пришли с тобой посоветоваться. Точнее, кочахмедлинская ячейка прислала нас к тебе, чтобы ты помог организовать такую же здесь, в Ахмедалыларе.

— Что за ячейка?

— Самая обыкновенная, разве не слышал? Партийная. Надо принять в эту ячейку наиболее сознательных бедных кочевников. Что ты об этом думаешь?

— А каких кочевников вы считаете бедными?

— Это тебе должно быть виднее, кто у вас бедный, а кто богатый.

Мне показалось странным, что гости обратились к Рафи: уж его никак нельзя было назвать бедным. Бедняком среди бедняков был я. Наверно, у меня было такое возбужденное лицо, что Айна, боясь, что я не сдержусь и скажу что-нибудь неприятное для них, показала мне глазами на дверь. Но я сделал вид, что не заметил ее знаков.

— У нас говорят: прийти в дом — дело гостя, а как его встретить и проводить — дело хозяина, — начал Рафи. — Дайте мне недельный срок. Подумаю сам, поговорю с людьми, а потом отвечу. А сейчас ничего не могу сказать…

К сожалению, гости поблагодарили хозяев за гостеприимство, отказались от ночевки и уехали. Я так и не смог с ними перекинуться хоть парой слов. А мне хотелось рассказать им об отце.

Стояли сильные морозы: по ночам в кувшине замерзала вода. Из событий зимы в моей памяти остались два: сыграли свадьбу средней дочери Сулеймана, того самого, который восстал против царя Николая. Второе касалось меня: совсем расползлись чарыхи, которые еще в Вюгарлы сшил мне отец, и пришли в негодность шерстяные носки, связанные мамой. Сквозь носки и чарыхи торчали голые пальцы ног, их обжигал холод.

Рафи поручил жене, чтобы она дала мне теплые носки, но Айна упрямо делала вид, что не слышала его. Когда Рафи вернулся из очередной поездки, он снова увидел мои необутые ноги.

— А разве хозяйка тебе не дала новые носки? — удивился он. — Ну, хорошо, я сам тебе сошью чарыхи…

Да, и ему неохота связываться с женой. Он достал кусок буйволиной кожи, намочил его и положил на землю под свой тюфяк, а жене сказал, чтобы она тут же принялась за носки. Наутро Рафи вырезал из кожи два круга, нарезал длинные, узкие, как шнур, ремни и принялся за шитье чарыхов. А жену прямо-таки заставил связать носки. Вечером, когда я вернулся домой, все было готово. Я не знал, как и благодарить хозяина. Ногам было тепло, и я меньше мерз.

Вечером я услышал у одной из кибиток песню. Забота хозяев подняла мне настроение. Ноги сами повели меня туда, где пели песню. Молодежь собралась у кибитки старшего брата Рафи. Сам хозяин играл на зурне, его сыновья пели. Я присоединился к семейному хору: мне нравилось петь. Я услышал, как кто-то сказал, что у меня сильный и приятный голос. Я принялся подпевать с еще большим усердием. До глубокой ночи мы развлекали собравшуюся вокруг нас молодежь.

Наутро Айна выругала меня, сказав, что я поздно ложусь и поздно встаю.

— Пусть поют ашуги, а пастухам пасти скот.

Но я не обратил внимания на ее слова. Сегодня ей не удастся испортить мне хорошее настроение. И петь я буду. И в самом деле, до каких пор мне и днем и ночью быть с лошадьми, коровами и телятами?! Не для того создал аллах человека, чтобы он всю жизнь либо пас скот, либо горевал о своей погубленной жизни!

Вскоре у кибитки Рафи снова появились гости из Кочахмедли. Рафи вышел гостям навстречу. Я был в хлеву и хорошо слышал их короткий разговор. Рафи сказал, что говорил со многими, но пока только девять кочевников согласились вступить в ячейку.

— Кто именно? — спросил тот из гостей, что был помоложе.

Рафи ответил не сразу.

— Зачем называть имена людей, которые пока еще не дали твердого слова? — сказал он наконец. — Лучше дайте мне еще месяц, а тогда приезжайте. Время тяжелое, вот люди и колеблются.

Приехавшие не сказали больше ни слова и вскочили на своих коней. Айна выглянула из кибитки.

— Как ты думаешь, — спросила она, — гости уехали довольные?

— Женщине не пристало вмешиваться не в свои дела! — прикрикнул Рафи на жену.

Наступил серый месяц март. Ветры, дувшие с Аракса, ослабели. Опять, как в семнадцатом году, поползли слухи один страшнее другого. Говорили, что в Шуше снова была резня и половина города сгорела; что подстрекаемые дашнаками два головореза из Гориса направились в Гадрут, чтобы учинить расправу над мусульманами; что в Шекинском, Гянджинском, Ленкоранском и Кубинском уездах местные крестьяне избивают государственных чиновников и выгоняют их из деревень, а во многих имениях жители окрестных сел жгут бекские дома. А еще говорили, что дорога на эйлаги через Учтепе закрыта: там столкнулись отряды дашнаков и мусаватистов.

Одно известие следовало за другим, а приспело время гнать скот и отары на горные пастбища. Решили, что в этом году придется избрать другой путь. Кочевья стали сниматься с мест и двигались в сторону лесов.

Наконец двинулись и мы.

Какими радостными глазами я смотрел на мир, когда получил возможность расстаться с хлевом, который мне надоел за долгую зиму. Есть особое, ни с чем не сравнимое удовольствие в жизни на пастбище! Жаль только, что Айна по-прежнему отравляла мне жизнь своими постоянными придирками и желанием так нагрузить меня работой, чтобы и минуты свободного времени не оставалось. Каждый день я должен был сбивать на сыр пять бурдюков кислого молока, раза четыре ходить за водой, заготавливать дрова и кизяк для костра. Я до того был занят, что не успевал заметить, когда всходило и заходило солнце. Только темной ночью, когда прохладный воздух был моим одеялом, а вместо тюфяка подо мной расстилалась трава, жизнь казалась прекрасной!

Мы делали в день по пять-шесть верст. Через три дня мы миновали Горадиз, но я даже не успел заглянуть на кладбище, чтобы поклониться родным могилам.

Кочевье остановилось на окраине села Пирахмедли, на берегу красивой реки Гозлу. Река здесь значительно мельче, чем в Горадизе, зато вода чище и прохладнее.

Чабаны стригли овец, Айна стирала белье, а мы с Абульфазом мыли шерсть. Было жарко. Много часов подряд мы мяли ступнями шерсть и поливали ее водой из медных кувшинов. К реке приходилось спускаться каждые пять — десять минут. Наконец Айна сказала, что шерсть уже достаточно чистая, и мы разложили ее сушиться на склоне берега. Тогда хозяйка заставила меня потереть песком и вымыть посуду. И тут я услышал, как какой-то рыжебородый мужчина говорит собравшимся вокруг него крестьянам:

— Сегодня об этом мы сообщаем шепотом, а завтра известие прогремит над всеми и кое-кто оглохнет! А что! Такого большого Николая свалили, а не справятся с каким-нибудь недомерком?

Высушенную шерсть мы с Абульфазом набили в мешки, навьючили на ослов и отвезли в село Манды, где у Рафи жили родственники со стороны первой жены, а затем вернулись обратно. Под вечер, когда отара была уже во временном загоне, а скот улегся у кибиток, пережевывая жвачку, кочевники собрались вокруг Рафи, который с укоризной покачивал головой:

— Успех говорящего зависит от внимания слушающего. Если бы вы раньше послушали меня, были бы мы сейчас в седле. А мы теперь в стороне, на обочине дороги! Кочахмедлинцы ведь предлагали! Что бы нам хоть пять человек записать в эту ячейку! Сейчас один аллах ведает, как все сложится для нас.

Прошло немного времени, и я понял смысл этих разговоров: уже в открытую говорили о том, что правительство мусавата пало, в Баку победила Советская власть.

КОЧЕВЬЕ ПОДНИМАЕТСЯ В ГОРЫ

В конце мая мы двинулись в путь. Оставляя в стороне долину Хонашен, мы наконец добрались до склонов горы Марзили. Потом переправились через реку Каркарчай, миновали селения Аскеран, Ходжалы, Ханкенди, перебрались через перевал Господский мост и оставили позади Шушу.

Эти места мы когда-то проходили ночью с отцом и матерью; мне казалось, что я вижу на каменистой тропе отпечатки чарыхов отца и матери, и сердце сжималось от боли.

Иногда я пел горестные пастушьи песни. Мой голос эхом отдавался в горах.

Если дорога проходила через село, то кочевники стремились пройти его как можно скорее. Тысячи животных поднимают густую пыль, так что нетрудно угнать несколько баранов, а потом… ищи пропажу!

На нашем пути оказалось село Алигулу, брошенное когда-то жителями при приближении отрядов дашнаков. Но вюгарлинцы так и не поселились в брошенных домах. Когда же мы вступили в Алхаслы, сердце мое готово было разорваться. В этом селе я болел и был при смерти, а отец и мать выхаживали меня. Здесь мы расстались с сестрами и их семьями.

Наверно, я остановился и задумался, потому что очнулся от громкого голоса Айны, прозвучавшего над самым ухом:

— Ты что это разинул рот? Куда смотришь? Торопись! Еще немного — и сядет солнце, а мы с утра в рот ничего не брали.

Без остановки миновали мы Алхаслы и остановились возле Агбулага. Я тут же пошел собрать дров, чтобы Айна могла вскипятить воду.

Теперь наш путь лежал в Минкенд, где на кладбище похоронена моя Гюллюгыз. Сколько времени с тех пор прошло! Два длинных года! И сколько утрат!..

Мы обошли Минкенд и поднялись на северные склоны Ишыглы над самым Минкендом. Здесь мне повезло, мы оставались в этих краях целый месяц.

Однажды, улучив момент, я спустился к кладбищу. Долго искал могилу Гюллюгыз среди других и наконец нашел. Все кладбище заросло травой и цветами. Не помню, сколько часов провел я рядом с могилой, еле сдерживая рыдания. Я пел баяты — те, которым Гюллю когда-то учила меня.

БЕЗ ПРАВ, БЕЗ НАДЕЖД

Я вернулся в кочевье под вечер. Айна так кричала на меня, что слышно было далеко вокруг. Но неожиданно хозяйка отвлеклась: она увидела, как один из чабанов отделил от отары трех дойных овец, подогнал их к своей кибитке и собирается подоить. Какой тут поднялся вопль!.. Айна бранилась и проклинала чабана, совсем забыв про меня. Но через несколько минут она приказала мне:

— Сегодня будешь ночевать в загоне для овец. Только следи, чтобы сосунки ягнята не сосали молоко!

Я наскоро поужинал и направился к загону, где уже была отара. Начал моросить мелкий дождик. Сбившись в кучу, блеяли овцы, иногда подавали голос ягнята. Они стремились к своим маткам. Чуть ли не всю ночь я отгонял ягнят от овец. Уже светало, когда я почувствовал, что не в силах больше бороться со сном. Подстелив под себя рогожный мешок, я завернулся в сухую попону, которую взял в кибитке, улегся и заснул.

Страшный ор разбудил меня: это кричала Айна, кляня на чем свет стоит и меня, и моих родителей, которые вырастили такого бездельника и лентяя.

Дождь не переставал, надвинулся густой туман, сквозь пелену трудно было разглядеть людей, кибитки, животных.

Я ничего не ответил Айне, скинул с себя отяжелевшую от сырости попону и направился к кибитке, не обращая внимания на ругань рассвирепевшей женщины. Рафи не спал, но лежал еще в постели. Намерение мое было твердое.

— Я прослужил у вас целый год, — сказал я Рафи. — Ни уважения у вас за свой труд не заслужил, ни сытной еды, ни денег. Все это время я сносил унижения, но сегодня пришел конец моему терпению. Я ухожу от вас. Если я сейчас не получу от вас все, что мне положено за этот год тяжкой работы, я буду жаловаться новым властям!

Рафи набросил на плечи пиджак и стал меня уговаривать:

— Сынок, даже родная мать, когда сердится, ругает своего ребенка. И ты, и я — оба мы знаем несдержанный язык Айны…

Но тут в кибитку влетела Айна:

— Он вздумал на меня жаловаться, этот ублюдок! Убирайся отсюда! Хватит есть чужой хлеб! Чтоб ты исчез и смололся, как зерно в мельнице! Если ты не сгинешь сию же минуту!..

Я не стал ждать, что еще она собирается мне сказать, и вышел из кибитки.

Быстрее и быстрее вниз по склону, подальше от этой бесноватой и ее мужа!

Я шел в Минкенд, где, как я узнал накануне, была уже Советская власть.

ЧТО Я УВИДЕЛ В МИНКЕНДЕ

У мельниц, что стоят на реке Минкендчай, я встретил знакомого вюгарлинца. Он узнал меня только после того, как я назвал себя. Он удивился тому, как я вырос и возмужал.

Я рассказал о своих горестях и потерях и спросил, кого из вюгарлинцев я могу увидеть в Минкенде. Он мне сообщил приятную весть: оказывается, один из моих двоюродных братьев — Гочали Ахмедли (сын одного из отцовских братьев) — представитель новой, Советской власти в Минкенде.

Радуясь удачному для себя известию, я быстро зашагал к большому двухэтажному дому под красной железной крышей, который находился в нижнем конце села.

У ограды стояло много народу, но люди с винтовками никого во двор не пропускали. Я остановился, чтобы послушать, что говорят в толпе. Люди шарахались от меня, такой грязной и рваной была моя одежда.

В толпе я видел вюгарлинцев, но никто меня не узнавал. Я назвался и разговорился с одним нашим односельчанином и от него узнал, что в Минкенде живет еще одна моя двоюродная сестра — дочь другого отцовского брата, Сона. Я так обрадовался, так воспрял духом! Сона всегда помогала моим сестрам (она же устроила и похищение бедняжки Гюльсехэр покойным Махмудом). Как, должно быть, сейчас расстроится Сона, узнав о вторичном похищении моей сестры!.. Я знал: если бы Сона услышала, что я здесь, она бы выбежала мне навстречу.

Земляк показал мне дом, где жила Сона. Не медля ни минуты, я направился к ней.

Сона не сразу узнала в оборванце с длинными лохматыми волосами и рыжей щетиной на лице прежнего Будага. Только услышав мой голос, Сона расплакалась. Когда же я рассказал ей, что произошло за эти два года, горю ее не было границ.

Солнце стояло в зените. Но здесь, в горах, всегда дует свежий ветерок, поэтому не жарко.

В тендыре пылал огонь; когда он отгорит, будут печь чуреки. На душе моей стало спокойно.

— Ты останешься жить у меня, — твердо заявила Сона. — Я никуда тебя не отпущу.

Она согрела воды, а когда я вымылся, дала мне новое белье и одежду, выбросив все, что было раньше на мне.

Нельзя сказать, что жизнь Соны сложилась счастливо. Она была всеобщей любимицей в семье. Добрая, веселая и отзывчивая, она в семейной жизни оказалась неудачницей: у нее не было детей.

Первый муж развелся с ней, еще когда мы все жили в Вюгарлы. А второй муж; местный учитель, скоропостижно скончался всего месяц назад. В Минкенде Сона жила с того времени, как мы бежали из Вюгарлы: жила у братьев мужа.

Мы пили чай со свежим чуреком, и тут я рассказал Соне о вторичном похищении Гюльсехэр. Она расплакалась и тоже сообщила горестную весть. Я обомлел: по дороге в Карабах умерли и Гюльянаг, и ее муж. О Яхши Сона ничего не знает. Слыхала лишь, что она с Абдулом поехала вслед за нами, а где они теперь — неизвестно.

Горе за горем! Слезам моим никогда не кончиться.

Сона сказала, что в первую минуту не хотела ничего мне говорить, а потом все же решилась: лучше уж все сразу.

Она постелила мне на веранде, и я тут же заснул, как только голова моя коснулась подушки. Сказывалась усталость последнего года: еще ни разу я не спал так спокойно.

Проспал я много часов подряд. Когда открыл глаза, было темно и тихо, вокруг — глубокая ночь. Я перевернулся на другой бок и снова заснул, а когда проснулся снова, солнце уже поднялось над горизонтом.

На веранде сидел приглашенный Соной брадобрей. Его руки коснулись моей головы, и я замер: я стал похожим на себя прежнего, волосы обрели настоящий цвет, лицо осунулось, но уже не было таким черным.

Я сказал Соне, что собираюсь пойти в Совет к нашему общему двоюродному брату. Она поскучнела.

— Иди, но я не верю, что он что-нибудь сделает для тебя. От него еще никто никакой пользы не видел.

Быть этого не может, чтоб Гочали Ахмедли мне не помог! У входа в Совет я попросил караульного позвать «начальника» (и назвал Гочали), мол, пришел двоюродный брат, который хочет его видеть.

Караульный спросил мое имя, я ответил.

Он отсутствовал недолго.

— Товарищ Ахмедли сказал, что у него нет двоюродного брата с таким именем, — с довольным видом сообщил караульный. И добавил: — А если и есть, сказал товарищ Ахмедли, то у него нет времени, чтобы с ним встречаться.

В растерянности я отступил в сторону. Сона оказалась права. Что мне делать?

Видно, караульный пожалел меня, он наклонился к самому моему уху:

— Если дело у тебя серьезное, то лучше пойти к Азизу Ахмедову. Настоящий начальник здесь он.

Я решил последовать его совету и уговорил караульного:

— Скажи ему, что я был батраком у кочевников целый год, а они не кормили меня и ни копейки не заплатили.

Тот снова поднялся наверх и быстро вернулся, открыл ворота и впустил меня. Я поднялся по лестнице на второй этаж.

В большой комнате за длинным столом, покрытым красной скатертью, сидел молодой мужчина с коротко подстриженными усами. У него было лицо человека, долго жившего в горах, — медное от загара. Когда я вошел, мужчина что-то говорил в трубку, которую держал в руках. А потом положил трубку на рычаг и сказал мне, показав на трубку:

— Телефон. Видел когда-нибудь?

Я мотнул головой:

— Не видел, но в школе рассказывали.

— Ты учился в школе? А откуда ты?

— Зангезурец я.

— Зангезур большой.

— Из Вюгарлы.

— На что жалуешься?

Я повторил то, что рассказал караульному.

— А где ты сейчас живешь?

Я объяснил.

— После обеда за тобой заедут, покажешь дорогу к кочевью. Мы никому не позволим обижать батрака! Советская власть — это власть таких, как ты, бедняков и батраков.

— У меня к вам еще одна просьба!

— Какая?

— Пошлите меня учиться!

— Через месяц придешь ко мне. Будешь учиться! — Он поднялся с места и, подойдя ко мне, пожал мне руку. — Иди домой и жди наших товарищей.

Я ушел от него окрыленный. Да, прав был мой отец, когда боролся за Советскую власть. Именно о такой власти он мечтал. Как жаль, что ни он, ни мать не дожили до этих дней. Если бы это случилось годом раньше! Как бы все иначе обернулось!.. Я точно проснулся от долгого и тяжелого сна.

Когда я рассказал Соне о результатах посещения Совета, она всплеснула руками:

— Пусть аллах сделает все их начинания удачными… — А потом с жаром добавила: — Пусть отсохнут руки у тех, кто издевался над Будагом, пусть отсохнет язык у тех, кто говорил о нем плохо!

После обеда к дому подъехали четыре всадника. Я сел к одному из милиционеров на круп коня, и мы поехали. Милиционеры пели, шутили, а я всю дорогу думал о планах на будущее.

«Продам на базаре баранов, которых получу у Рафи. Часть денег отдам Соне на хранение, а на остальные как-нибудь проживу до осени. А осенью пойду в школу. Если будут какие-нибудь затруднения, обращусь прямо к Азизу Ахмедову. Какой замечательный человек!.. Большой начальник, а пожал мне руку как равному… Да, Советская власть — моя власть! Если за моей спиной стоит такая сила, кто осмелится нарушить мои права?»

Мы все выше поднимались в горы, а навстречу с вершины Ишыглы полз туман. Скоро горы скрылись в его густой пелене, посыпался мелкий дождь. Я был укрыт широкой спиной, а милиционерам приходилось туго. После долгого трудного пути, уже под вечер, мы добрались до места, где еще два дня назад стояла кибитка и загоны для скота. Кочевье ушло, здесь не было ни души. Только сгоревшая трава и кучи золы виднелись там, где разводили костры, да темнела земля на тех местах, где недавно стояли кибитки.

Милиционеры решили, что следует подняться чуть выше, авось кочевье ушло недалеко. Вскоре мы увидели несколько кибиток, откуда на нас бросились, злобно рыча и оскаливаясь, черные псы.

Но это оказалось другое кочевье. Парни, выбежавшие из кибиток, чтобы унять псов, не знали, когда и куда ушло кочевье, располагавшееся ниже.

— Мы не можем вернуться к товарищу Ахмедову с пустыми руками, — повернулся ко мне один из милиционеров. — Как ты думаешь, куда мог перекочевать твой хозяин?

Я пожал плечами.

— Переночуем в каком-нибудь селе, а рано утром продолжим поиски, — решил он.

Мы свернули на тропу, чтобы спуститься по более пологому склону.

Туман рассеивался, дождь прекратился. Всадники стряхнули с папах воду и повеселели.

И мои думы потекли по новому руслу.

«Наверно, Рафи найти будет трудно. Стоит ли мучить и утомлять милиционеров? Лучше вернуться обратно. До осени придется мне подождать, а потом пойду учиться. Азиз меня пошлет… Правда, Сона в доме не хозяйка, живет в доме братьев мужа. Захотят, ли они держать нахлебника? И ей жизнь испорчу, и сам ничего не добьюсь. Лучше всего наняться в работники. Как-нибудь дотяну до осени, а там посмотрю, что к чему. Раз Советская власть — власть бедняков, горевать мне не придется…»

Мы прибыли в село, в котором я раньше никогда не бывал. Видимо, милиционеров здесь знали: в одном из домов, как только мы въехали во двор и спешились, к нам подбежал парень (это был сын хозяина), взял повод из рук милиционера, который, как я понял во время пути, был старшим.

Хозяин позвал всех в дом. Приглядевшись ко мне при свете десятилинейной лампы, он вдруг кинулся меня обнимать. Оказалось, что он вюгарлинец и живет здесь после бегства из нашей деревни.

У хозяина была огромная семья: помимо жены, пятерых сыновей, двух дочерей и тещи — вдова его умершего брата с двумя детьми, мальчиком и девочкой, младший брат хозяина, двоюродная сестра хозяйки. Прошло довольно много времени, прежде чем я запомнил, кого как зовут и кто кому какой родней приходится.

У меня на роду, верно, было записано остаться в этом селе. Узнав, что родители и сестры у меня умерли и что я с милиционерами ищу бывшего своего хозяина, который обидел меня, мой земляк стал уговаривать меня остаться у него. В его большом хозяйстве был необходим помощник.

Я поразмыслил и решил согласиться: лучшего хозяина мне не найти, а идти с пустыми руками в дом к Соне я не мог.

И милиционеры обрадовались: им не хотелось докладывать Азизу Ахмедову, что поездка оказалась безрезультатной. Одного из милиционеров я попросил заехать к Соне и рассказать ей обо всем: когда, мол, представится возможность, я оповещу ее о своем житье-бытье.

В КАРАДЖАЛЛЫ

Мой новый хозяин считался в Вюгарлы зажиточным человеком. Сейчас в его хозяйстве было семь дойных коров. Четыре чабана пасли его две большие отары овец. Двое пастухов присматривали за восемью кобылицами, двумя жеребцами, шестью быками и тремя ослами. Конечно же это было намного меньше того, чем владел мой прежний хозяин Рафи. Но здесь не жалели для работника куска хлеба. И пастухи и чабаны ели то, что и хозяева.

Я проводил утром милиционеров и поднялся на скалы. Внизу раскинулось село, напоминавшее мое родное Вюгарлы. И тут вдали поднималась гора Ишыглы, которая была видна от нас.

Приняли меня приветливо. Если к этому добавить, что работа была мне знакома, то легко понять, как я был доволен.

Рано утром я выгонял из загона телят, приносил в кувшинах воду, собирал топливо, сбивал простоквашу в бурдюках на сыр. Так как я был сыт, то делал работу с удовольствием. Не надо забывать, что я прошел школу у Айны. Теперь я часто слышал: «Да наградит аллах твоих родителей милостью своей и в миру ином, — какого сына воспитали!»

Советская власть делала все возможное, чтобы облегчить тяжелое положение крестьян, оказавшихся в трудных условиях.

Из Шуши отправлялись караваны с мануфактурой и мукой, керосином и сахаром, мылом и зерном.

Однако не проходило и дня, чтобы на караваны не нападали грабители. Бывшие хозяева — беки со своими помощниками, вооруженными и беспощадными, нападали на селения, угоняли скот, убивали людей, помогавших Советской власти, сжигали дома, и склады.

Новая власть тоже нуждалась в помощи: обращаясь к беднякам и батракам, укрепляя в них сознание хозяев своей судьбы и призывая к борьбе с бандитами.

Все, кто приезжал в село из волости или уезда, обращались к нам не иначе, как «товарищ». Не раз называлось имя Ленина.

Я бывал на таких собраниях редко, но когда мне случалось слушать представителей новой власти, то старался не пропустить ни одного слова. Если раньше из села в село ползли слухи, что большевики не смогут удержаться и власть снова захватят беки, то в последнее время конные отряды навели порядок на дорогах, и люди стали верить, что Советская власть вовсе не собирается отдавать свои завоевания бекам.

Власти из волости решили открыть школу в Караджаллы. Приехал и учитель, только никак не могли найти подходящее помещение. Решили занять под класс комнату у одного из богачей. Но ни одному хозяину не хотелось, чтобы класс был в его доме, поэтому при приближении школьной комиссии хозяин дома прятался.

Наконец выбор пал на дом нашего соседа, самый большой в Караджаллы. Хозяин узнал о приближении комиссии слишком поздно и не успел спрятаться вне дома. Он залез под тюфяки и одеяла, сложенные одно на другое возле стены в большой комнате.

Жена хозяина сказала, что муж в соседнем селе и она ничего не может сказать комиссии. Все двинулись к двери, и тут председатель сельсовета заметил ноги, торчащие из-под груды одеял. Делая вид, что он ничего не заметил, председатель задержал комиссию и внезапно начал говорить, как разместить в комнате столы для учеников:

— Вот здесь мы поставим первый ряд, здесь — второй, а учительский стол и доска будут стоять здесь. — Он сапогами наступил на торчащие ступни хозяина. Тот взвыл от боли. Хозяину дома ничего не оставалось, как вылезти, отдуваясь и краснея, из своего убежища.

И школа начала работать. Но без меня: караджаллинские ребята учились, а я пас скот. Впрочем, если бы у меня и было время, делать в этой школе мне нечего: здесь начинали с изучения алфавита.

Все бы хорошо, если бы не приставания двоюродной сестры хозяйки дома. Она сделала мою жизнь просто невыносимой. Вначале она просто обхаживала меня, заискивающе улыбалась, а в последнее время норовила обхватить меня руками или, подкравшись сзади, ударить меня шутливо по голове, так что папаха съезжала мне на глаза.

Я как-то пожаловался на нее хозяйке. Но сама хозяйка, ничего не ответив мне, почему-то рассмеялась и внимательно посмотрела на меня.

Тогда я сам решил проучить свою мучительницу. Каждый день, возвращаясь с пастбища с телятами, я приносил две-три охапки сухого терновника. Сложив их возле очага, я подсаживался поближе к огню, чтобы отогреться после целого дня на морозном воздухе. В тот день, собирая дрова, я запасся длинными и острыми, как кинжалы, колючками. Перед тем как зайти домой, я снял папаху и воткнул в нее с внутренней стороны больше трех десятков колючек. Пригнав телят домой, я, как обычно, внес дрова в дом и, сложив возле очага, присел к огню погреться. И тут же услышал быстрые шаги. Не успел я и глазом моргнуть, как двоюродная сестра хозяйки, едва дотронувшись до моей папахи, с диким воплем отпрянула от меня. Сдвинув с глаз папаху, я оглянулся и тут же пожалел о содеянном: с удивлением и страхом рассматривала она свои окровавленные ладони.

В эту ночь я так и не заснул, размышляя, что мне делать дальше. Я никак не мог понять, отчего все так получилось, и вдруг неожиданно мне на ум пришли слова хозяина в самый первый мой день в Караджаллы: «Чем чужой придет и будет есть у нас, лучше ты ешь наш хлеб, как собственное дитя, да и живи с нами вместе». Теперь я понял ухмылку хозяйки, когда пожаловался на ее двоюродную сестру.

Но в мои планы вовсе не входила женитьба! И более того: чабаны и пастухи кроме еды получали деньги за свой труд, а я на правах будущего родственника не видел еще ни одной копейки и, как понял сегодня, никогда не увижу. Уйду ли я сегодня, уйду ли через месяц — в моем кармане будет так же пусто, как и в первый день. А если я заболею?

Я еще сам не знал, что намереваюсь сделать, когда руки откинули попону, которой я был укрыт, и принялись зашнуровывать чарыхи.

Холодным морозным утром я оставил Караджаллы и вышел на тянувшуюся вдоль Аракса дорогу. Эти места мне были хорошо знакомы. Полтора года назад, еще при жизни матери, в Горадизе, по этой равнине я направлялся в Чайлар. Теперь я шел к Горадизу.

Сильные ветры с Аракса забили снегом ущелья, засыпали дороги. Я проваливался в сугробы, скользил по ледяной корке, которая покрывала снежные поля, падал, вставал и продолжал идти упорно вперед.

Этот тяжелый и непривычный для меня путь по снежным равнинам не казался мне трудным. Я знал, что вытерплю все, чего бы это мне ни стоило.

Как я узнал в последние дни, в Учгардаше жила моя единственная теперь сестра. Там я найду и кров, и пропитание. Там я найду и работу, а осенью, если улыбнется мне счастье, пойду учиться.

Раньше я никогда не бывал в кочевье Кавдар, хотя слышал о нем достаточно, ибо здесь жили родственники матери — мои двоюродные братья и сестры.

Кавдарцы — кочевники, каждую весну они покидают свои места в поисках пригодных пастбищ и возвращаются, когда наливаются жиром бараньи курдюки. Двоюродных сестер выдали в Кавдар замуж за местных парней, а двоюродные братья перебрались сюда, когда бежали от войск дашнаков.

Кочевье лежало на моем пути, и я решил зайти в Кавдар и разыскать родичей. Если удастся, думал я, пережду холодные дни, и кто знает, авось кто из родственников положит мне в карман какую-нибудь мелочь и еду в мешочек. Я шел по заснеженной равнине Геян, и мысль о родичах, которые мне помогут, согревала меня.

ДВОЮРОДНЫЙ БРАТ

А дороге не было конца. С каждым шагом труднее идти. Я учащенно дышал, спина взмокла от пота.

Солнце поднялось высоко, мороз спал, а снег слепил глаза. Геянскую низину будто окутали саваном, белые-белые поля простирались до самого горизонта. Лишь чернели южные отроги гор и отвесные скалы.

Сначала была отчетливо видна протоптанная людьми и скотом тропа на снегу, а потом она стала менее заметна, пока вовсе не исчезла. Я шел наугад, а когда увидел следы каких-то зверей, остановился. Возможность встречи с четвероногим хищником ужаснула меня. Я огляделся по сторонам, но решил, что направление выбрал правильное.

Путь казался бесконечным, найти человеческое жилье — недосягаемой мечтой, а увидеть родичей — и вовсе недостижимой целью.

Быстро вечерело. Холод снова давал о себе знать. На равнине сталкивались ветры, дувшие с Аракса, с теми, что низвергались со склонов гор. Буранные завывания тревожили душу. Когда ночь надвинулась на меня, впереди показались огни деревни.

В первом же доме я спросил про кочевье Кавдар. Хозяин дома успокоил, что это близко, и показал, как идти.

Теперь дорога шла по берегу реки, то и дело пересекая ее. Трудно было ступать по скользким мокрым камням. Уже в полной темноте я подошел к первой кибитке; на мое счастье, она оказалась той, которую я искал: здесь жили мои родственники.

Три моих двоюродных брата сидели возле очага, а невестка, жена старшего из них, раскладывала по тарелкам рисовую кашу с бараниной.

Первым увидел меня старший брат, тот самый, который работал вместе с отцом на промыслах в Баку. По его хмурому взгляду я сразу понял, что мой приход его вовсе не обрадовал. Зато младшие братья с радостью кинулись мне на шею, а невестка заплакала от радости. И я не сдержал слез, но плакал от обиды.

Я валился с ног от усталости и поэтому сел, не обращая внимания на недовольство, промелькнувшее в глазах двоюродного брата.

Невестка протянула мне полную тарелку каши с кусками жирной баранины. Я быстро и жадно все съел и сильно вспотел.

За все это время старший брат не проронил ни слова, сидел как немой. Он угрюмо слушал мои ответы на вопросы жены и младших братьев. Я рассказал им о матери и отце, о сестрах.

Наконец-то старший двоюродный брат обрел дар речи.

— Что ты думаешь делать? К кому собираешься устраиваться на работу? — спросил он у меня явно недружелюбно.

Я растерялся.

— А что случилось? — попыталась жена урезонить своего мужа. — Разве горит? Пусть настанет утро, тогда поговорите… Что за спешка?

А один из младших братьев просительно обратился к старшему:

— Пусть Будаг поспит сегодня со мной!

Второй поддержал его:

— Брат, прошу тебя, разреши эту ночь провести у нас!

Жена брата начала сердиться:

— Сегодня ночью Будаг никуда не пойдет! Где это видано выгонять брата из дома?! Пусть сегодня отдохнет, посмотри, как он устал!

Я был в полной растерянности. Двоюродный брат не раз говорил матери и отцу, что готов все сделать для нашей семьи, в память того, что отец когда-то помог ему на первых порах в Баку.

И вот, когда в минуту крайней нужды я пришел к нему, когда от усталости я валюсь с ног, он отказывает мне в пристанище! Откуда такая черствость? Эта неблагодарность?! Я ждал, что он скажет.

— Занимайтесь своими делами и помалкивайте! Сам знаю, что делать!

Я не сдержался.

— Родственник! — сказал я ему. — Я прибыл сюда не слугой наниматься, а в дом к брату. Если ты мне советуешь уйти, то я уже сам решу, куда мне пойти! Не волнуйся!

И все же я остался здесь, ибо идти было некуда. Работал как все и с полным правом рассчитывал на ночлег и еду.

Старший брат был нем: хмурился и молчал. Младшие в его присутствии затихали, но стоило нам остаться одним, как показывали мне свое расположение. И жена старшего брата, довольная, что муж угомонился, тихо радовалась, но внешне держалась со мной сухо, чтоб не злить мужа…

Прошли недели, и однажды я двинулся в путь.

О дороги!.. Полные опасностей и неожиданностей!.. Нас было трое, идущих здесь два года назад. В те дни справа от меня шел отец, слева — мать. А сейчас в сердце боль, и сам я согнулся под тяжестью дум. Будто ветви мои сломала буря, а зимний ветер сорвал листья. Смогу ли и вновь воспрянуть духом? Я устал от дорог, а дороги устали от меня.

Говоря сам с собой, я коротал время, а между тем чувствовалось, что уходит серый месяц март, такой свирепый в этом году, — погода улучшилась, а вскоре зазеленеют поля, овеет весенними ветрами карабахскую землю.

Миновав Хонашен, я ступил на низины Марзли. Еще идти и идти. Еще топтать эту липкую грязь. Как люди, так и природа словно хотят испытать мои силы и терпение.

На низинах уже чувствовалось приближение весны: светло-зеленые луга радовали сердце, по бархатистому ковру были разбросаны цветы.

Я думал о том, что никак не найду себе постоянное пристанище. С тех самых пор как мы покинули Вюгарлы, я все время иду и иду по дорогам, из села в село, с кочевья на кочевье. Мое сердце тянулось к единственной родной душе, которая осталась у меня на земле, — к моей сестре. Я только не знал, как осмелюсь сказать ей о смерти родителей и сестер, когда она спросит меня о них.

Надо идти, чтобы поскорее добраться до заветного дома, где живет сестра.

Я убыстрил шаг, усталости как не бывало. Дойдя до реки Каркар, я остановился пораженный, меня охватил ужас: река стремительно несла свои мутные воды, с ревом грабастая все, что попадалось на пути.

И лижут, и лижут, расширяя русло и отхватывая новые клочья от берега, быстрые грозные волны.

И в том, что река Каркар раньше обычного разлилась мутным потоком, были повинны дожди, обильно выпавшие у ее истоков.

УСТАЛЫЙ ПУТНИК

Понимая немыслимость затеи перебраться на тот берег, я пошел, оглушенный ревом реки, в близлежащее село и постучал в первый же дом, так как валился с ног от усталости. Мне открыл пожилой человек, который сразу пригласил меня внутрь. В доме за накрытой скатертью сидели еще трое мужчин.

Хозяин угощал гостей пловом. Он тут же наполнил и для меня тарелку.

Как я узнал из беседы присутствующих, хозяин писал стихи и подписывал их — «Багбани» что значит «Садовник».

Я, оказывается, прервал чтение. Не глядя на меня, он продекламировал, и я запомнил две строки, поразившие меня:

Как будто обо мне эти стихи: «…дни, полные ужаса».

Я молча сидел, прислушиваясь к разговору взрослых. Оказывается, старший сын Багбани был большевиком и, занимая высокий пост, жил в столице. Сам Багбани, как я уловил, не очень любил рассказывать о сыне. Когда я спросил о нем, он только махнул рукой, а потом из разговоров я узнал, в чем дело: сын недавно приезжал с большим начальником из столицы и при всем народе вырвал из рук отца Коран и бросил его в костер со словами: «Долой невежество!»

Хоть глаза у меня слипались от усталости, я с большим вниманием слушал все, о чем говорили эти интересные люди.

Я переночевал в доме Багбани, а утром сел на арбу, отправлявшуюся в Агдам, и волы перетащили нас на другой берег Каркара.

У села Мурадбейли я сошел и отсюда пошел пешком. В стороне осталось Эйвазханбейли.

Я миновал Чеменли, сердце мое сжималось от горестных дум: по этой дороге мы бежали с отцом и матерью от Алимардан-бека из Эйвазханбейли. От тоски я неожиданно запел пастушью песню о том, как люди спешат всегда к себе домой и только бездомному путнику некуда спешить.

Голос мой разливался по долине, но донесся ли он до Учгардаша?..

А вот и колодцы — и тот, с которого я гнал голубей. И не они ли взлетели, завидев меня? Этот колодец вырыл отец Керима.

А вот и Эшгабдальские луга, где мы с Керимом пасли скот… Ничто не изменилось, все такое же, каким было, когда мы оставили эти места. Будто не было ни зимних вьюг и метелей, не было горя и смертей.

Изменился только я. А еще появились могилы моих родителей, над которыми прошумела ветрами зима. И одежда моя истлела на мне. Новой была только белая рубашка, которую дала мне Сона, да еще новые, из разноцветных ниток, шерстяные носки, связанные ее руками.

Я подошел к Бекскому колодцу и остановился, чтобы отдышаться.

И при виде человека, идущего ко мне навстречу, я не поверил глазам: это был Абдул, мой зять и двоюродный брат!

Когда и он, вглядевшись, узнал меня, — ахнул вдруг и разрыдался. Это плакал Абдул!.. Сердитый и неприветливый, которого я так страшился в детстве!.. Он плакал навзрыд, обнимая меня.

— Брат мой, наконец-то ты вернулся! Когда твоя сестра узнает о твоем возвращении, даже песок над ее могилой воспламенится! Почему ты так поздно пришел? Она так ждала тебя!.. До самого последнего своего вздоха!.. Больше недели она боролась с болезнью и все время спрашивала про тебя, отца и мать.

Он наполнил медный кувшин водой, и мы пошли к нему в дом. Племянницы бросились мне на шею; я обнимал их и думал о том, как скажу о смерти отца и матери.

…Долго в тот вечер мы говорили с Абдулом. Я видел, что и сам он тяжело болен. Вместо крепкого, здорового мужчины, каким он был в Вюгарлы, я видел тощего, ссутулившегося старика, на котором болталась одежда.

Как часто горцы заболевают на низинах от недостатка чистого целебного воздуха! Да, он сильно исхудал и кашлял. О том, чтобы вернуться в Вюгарлы, не могло быть и речи: так плох был Абдул. Оставалось одно: снова идти в услужение к беку.

В тот же вечер я вошел во двор Вели-бека, и первым, кого я увидел, был, как и в первый наш приход в этот дом, Мирза Алыш. Он искренне обрадовался моему возвращению и сказал, что тут же доложит беку обо мне.

Меня позвали наверх. Когда я вошел, бек читал газету. Увидев меня, отложил ее в сторону.

— Да, очень ты вырос, — сказал он мне. А потом спросил: — Где умерли твои отец и мать?

— В Горадизе.

Бек повернул голову, и тут только я заметил, что в комнате была и ханум.

— А ты помнишь Горадиз? — обратился он к ней.

— Нет, — покачала ханум головой.

— А Ункутлу?

— Ункутлу помню.

— А чуть ниже — большое село, это и есть Горадиз. Теперь вспомнила?

Они переглянулись. Очевидно, что-то очень личное было у них связано с Горадизом.

— Надо одеть Будага, — сказала ханум Мирзе Алышу. — Он будет работать на кухне. Найди что-нибудь для него в кладовой. — Потом повернулась ко мне: — Иди отдохни, а с завтрашнего дня пойдешь помогать Имрану.

Мирза Алыш принес мне старую одежду. Я вымылся и переоделся.

Долго не мог заснуть я этой ночью. Вспоминал, как мы жили здесь втроем, как ушли отсюда и чем закончились наши скитания.

Я встал задолго до рассвета, поднялся наверх и начал убирать кухню: выгреб золу из плиты, принес воды, дрова, разжег огонь, вскипятил воду и перемыл всю посуду. Когда Имран появился на кухне, он явно огорчился, но не показал виду, а, хлопнув меня по плечу в знак приветствия, произнес:

— Раз появился Будаг, здесь всегда будет чистота! Сколько раз я говорил беку, что в доме, где служат Мирза Алыш и Будаг, никакая зараза не появится, оба они такие чистюли!

Слушая Имрана, я думал: «Когда же кончится для меня жизнь в услужении?» Слова повара жалили словно осы.

О ЧЕМ ГОВОРИЛ ВЕЛИ-БЕК

В карабахских селах уже отпраздновали первую годовщину победы Советской власти, но быт беков существенно не изменился. Правда, большую часть земель и скота у них отобрали, но оставалось у них еще предостаточно всего, чтобы вести безбедную жизнь.

Как и раньше, в доме у Вели-бека работали двенадцать человек. По-прежнему раз в неделю в доме устраивались для гостей приемы.

На пятый день после моего возвращения в Учгардаш сюда прикатил на фаэтоне Гани-бек, живший теперь в доме своего тестя. Перед обедом они с Вели-беком играли в нарды. Двери в гостиную открыты настежь, и все, о чем говорится в комнате, хорошо слышно.

— Вот видишь, Вели-бек, теперь уж ты не возразишь, согласишься со мной! Я и раньше говорил, что Советская власть рано или поздно исправит ошибки, допущенные в отношении бекского сословия. Ты качал головой и не верил мне. Надо уметь быть дальновидным!

Вели-бек отвечает Гани-беку:

— Я и сейчас это говорю: надо быть дальновидным. Ты что думаешь, Ленин вводит этот твой нэп для того, чтобы ты мог и дальше жить, ни о чем не заботясь? Ошибаешься! И запомни: эта власть не бекская, а батраков!

— Вели-бек, — расхохотался Гани-бек, — ни ты меня не понимаешь, ни я тебя понять не могу! Ленин увидел, что никак не остановить голод и дороговизну, и поэтому фабрики, заводы и промыслы возвращают бывшим владельцам, чтобы они дали людям работу!

— Гани-бек, не будь наивным, — в свою очередь стал Вели-бек учить Гани-бека. — Все не так просто, как ты думаешь! Открыв дорогу нэпу, Ленин преследует две цели. Он, во-первых, восстановит и пустит в ход фабрики и заводы, а во-вторых, узнает, что осталось в карманах хозяев!

— А мне кажется, что ты не прав. Просто Советская власть отступила от своих первоначальных планов.

— Только время покажет, кто из нас прав, Гани-бек. А пока обращайся с людьми поласковей. Никого не обижай, не восстанавливай против себя, пусть будут довольны тобой.

Гани-бек долго молчал, слышно было лишь, как катятся по доске игральные кости и стучат фишки. Когда он снова заговорил, в голосе его слышалось смятение:

— В таком случае, чем же все кончится, Вели-бек?

— Дела наши плохи, Гани-бек, если я не ошибаюсь… — И некоторое время из комнаты не доносилось ни звука, лишь шуршали страницы перелистываемых газет.

Имран зашел в гостиную и забрал со стола нарды. Потом постелил скатерть.

Молча и чинно господа поели, а как только я убрал со стола, Гани-бек заговорил снова:

— Вели-бек, честно скажи, а ты абсолютно уверен, что Советская власть удержится?

— Видишь ли, Гани-бек… Для меня не было бы большей радости узнать, что я ошибаюсь. Но мы должны смотреть на вещи реально. Советская власть существует уже год и день ото дня крепнет. Нет никаких оснований считать, что она не удержится. В прошлом году османский генерал Нури-паша захватил Шушу. Где он сейчас? Осенью дашнаки подняли голову в Зангезуре. Где их войска и где они сами? Вот уже полгода как Советская власть победила в Армении, и целых два месяца как грузинские вожди переменили свой тифлисский адрес на парижский!

— И когда все это кончится?

— Все очень грустно, Гани-бек. И от нас, к сожалению, ничего не зависит. Надо только обуздывать свой характер и язык!

Гани-бек вышел на балкон и долго расхаживал по нему. Он был задумчив и опечален.

— Короче говоря, — вернулся он в гостиную, — надо надеть на голову женские платки… Мужчин уже нет в этой стране!

Вели-бек рассмеялся:

— Ты забыл, что большевики все время говорят о равноправии женщин и мужчин.

— Ты прав, Вели-бек, ох как прав! Те, у кого головы покрыты платками, отталкивают тех, у кого папаха на голове. Странное время! Счастлив тот, кто вовремя умер и не увидел этого позора.

— Не могу и не хочу тебя успокаивать, Гани-бек. Большевики только стали устраиваться, а когда укрепятся, возьмутся за нас. По их программе и земля, и вода, и леса, и фабрики, и заводы, и промыслы — все должно принадлежать народу, который трудится. Перепел — господин в поле, пока не уберут просо!

— Что ж, остается надеяться на милосердие аллаха и его всемогущество. — Гани-бек повернулся к жене: — Вставай… пойдем, уравненная со мной в правах и возможностях! Пойдем и подумаем, как жить дальше.

Был уже вечер, когда фаэтон Гани-бека выезжал за ворота.

Вершины гор заволокли тучи, далеко грохотал гром, и сверкнула яркой вспышкой молния. Вихрился сильный ветер. «Будет ливень», — подумал я.

СНОВА БАХШАЛИ

От Абдула я уже знал, что сразу после установления Советской власти в Карабахе Бахшали стал председателем комитета бедноты, и все его теперь называли «комбед Бахшали». Комитет обосновался в двух реквизированных комнатах дома Надир-бека. Их называли «домом Бахшали», а то и просто «комбедом».

Я хорошо помнил Бахшали и поэтому обрадовался, узнав, что он в Учгардаше. Наверно, он поможет мне, если скажу, что хочу учиться. Но я был занят целыми днями в бекском доме и никак не мог выбрать время, чтобы пойти и поговорить с Бахшали.

Но он сам появился на бекском дворе. Правда, пришел не ко мне, а к беку.

Он пересек двор своей быстрой и легкой походкой и поднялся на второй этаж. Увидев Бахшали, Мирза Алыш насупился и что-то недовольно пробурчал.

«А как же, — подумал я, — и будешь кусать локти!» Ведь еще совсем недавно Мирза Алыш был над Бахшали, а тот отчитывался перед ним — доверенным лицом бека, как визирь у шаха (позже я узнал, что Мирза Алыш вместе с Джалалом интригуют против Бахшали, пытаясь рассорить Вели-бека с Бахшали).

Мирза Алыш до сих пор не был женат, так как всегда был занят делами бекской семьи. И он, и Джалал громогласно заявляли, что готовы стать «щитом», если возникнет угроза для Вели-бека со стороны Советской власти, и отдадут жизнь для спасения бекского рода. Все эти дни они о чем-то шушукались.

Увидев председателя комитета бедноты, Имран тотчас сказал мне:

— Поставь самовар да завари чай покрепче! Сейчас бек позовет!

Это мне не понравилось. «Неужели Бахшали ладит с Вели-беком, — подумал я. — Но почему? Или он остерегается своего бывшего хозяина?»

Поставив на поднос два стакана, блюдца, сахарницу и вазочку с вареньем, я вошел в комнату.

Имран знал привычки Вели-бека. После обеда тот или прогуливался по двору, или верхом скакал к мельницам, или же, приказав запрячь фаэтон, отправлялся к кому-нибудь в гости. Если же никуда не хотелось двигаться с места, то пил чай, просматривая журналы и газеты или читая книгу.

Вели-бек, как мне рассказал Мирза Алыш, учился в Петербурге и окончил два факультета: был и филологом и юристом. Он выписывал из России и читал много газет и журналов на русском языке.

Когда я внес в комнату к беку поднос, у него сидел Бахшали. Он сразу узнал меня.

— Я рад, что ты здесь, Будаг. — Он приветливо улыбнулся мне. — Как-нибудь зайди ко мне, поговорим.

Он повернулся к беку, а я тянул время: очень мне хотелось узнать, о чем будут говорить Бахшали и Вели-бек…

— Я много лет работал у тебя, бек, — продолжил прерванный разговор Бахшали. — А сейчас служу власти бедняков, и для тебя не является тайной, что я большевик. Сам знаешь, не может быть дружбы между беком и большевиком. Но я помню твой хлеб и, ты это знаешь, не раз уже выручал тебя. Поэтому я предупреждаю тебя: укороти языки своим псам!

Меня поразило, как смело Бахшали говорил с Вели-беком.

— Я тебя не вполне понимаю, Бахшали. Ты начал ясно, а перешел к иносказаниям. О каких псах ты говоришь? — удивился Вели-бек.

— Если бы Мирза Алыш и Джалал говорили всюду и везде, где они появляются, гадости только обо мне, я бы стерпел, но они распускают вздорные слухи о Советской власти, о том, что дни ее сочтены. — Бахшали недобро улыбнулся. — Ты умный человек и должен понять, что если ими заинтересуются, то у товарищей сразу же возникнет вопрос: «Чье задание они выполняют?»

Бек побледнел, потом густо покраснел. Он вытащил носовой платок и вытер шею и лицо.

— Бахшали, ты выдвигаешь против меня серьезные обвинения. Есть ли у тебя доказательства?

— Пока эти обвинения не против тебя, бек, а против твоих людей. Вызови Мирзу Алыша и Джалала и сам спроси у них, о чем они говорят в бекских домах, где стали частыми гостями, и в крестьянских дворах.

— И ты сможешь сказать им в лицо, что говорил мне о них? — вскинул брови бек.

Бахшали усмехнулся:

— И даже больше, бек!

Я выскользнул из комнаты. На кухне Имран готовил на ужин плов, он снимал пену и боялся отвлечься хоть на секунду. В кухню вошел Джалал:

— Бек не спит?

— Он занят. У него там человек, — ответил Имран, не глядя на Джалала.

— А кто?

— Комбед Бахшали.

— Когда он пришел?

Имран пожал плечами. И Джалал тут же отправился в комнату к Мирзе Алышу.

Прошло совсем немного времени, и бек кликнул меня:

— Найди Мирзу Алыша и Джалала и позови их сюда!

Я постучал в комнату Мирзы Алыша и сказал, что бек зовет обоих.

— Ну вот, как я и говорил! — воскликнул Мирза Алыш.

— Мало ли что он насочиняет, неужели бек ему поверит?

— Ты что, не знаешь характера бека… Я изучил его и знаю как свои пять пальцев, Джалал. Он поверит первому, кто убедит его!

Мирза Алыш и Джалал вошли к беку и вежливо поздоровались с ним. Я вошел следом. Бек молча кивнул обоим.

Не предложив им сесть, сразу начал с вопросов:

— Мирза Алыш, ты всегда слыл послушным рабом аллаха. Поэтому во имя всевышнего прошу тебя честно ответить мне…

Бледные щеки Мирзы Алыша побагровели, и он, глядя себе под ноги и не осмеливаясь поднять глаза, промолвил:

— Да не пойдет мне впрок хлеб, который я ел в вашем доме, если скажу неправду.

— Тогда ответь, почему вы с Джалалом то там, то сям распускаете всякие сплетни против новой власти?

Мирза Алыш и Джалал мгновенно переглянулись, и я заметил насмешку в их взглядах.

— Да отсохнет язык у того, кто это говорил! — вмешался Джалал. — Очевидно, это сказал Бахшали… Но с каких пор Бахшали стал Советской властью?

— Говори яснее, я не понял! — заметил Вели-бек.

— Да, я признаюсь, мы иногда перемываем кости Бахшали, не нравится он мне, но с каких это пор говорить о самом Бахшали — это то же, что и говорить о новой власти?

— Бек, — Бахшали поплотнее уселся на стуле, — я хочу напомнить Мирзе Алышу и Джалалу кое о чем.

Мирза Алыш достал из кармана платок а вытер лоб. А Джалал не спускал своих выпуклых глаз с лица бека, пытаясь разгадать, знает ли тот, о чем пойдет речь.

И Бахшали начал:

— Вы все помните, что в год установления в Карабахе Советской власти Красная Армия пришла в наше село. И Вели-бек, спешно собрав вещи и драгоценности, на двух фаэтонах с семьей собрался бежать в Иран. Вот этот храбрец Джалал залез в бурты с зерном, а Мирза Алыш, надев женское платье, спрятался на женской половине.

Бек опустил глаза, Джалал закашлялся, как будто ему не хватало воздуха, а у Мирзы Алыша побелели губы.

— Да, Вели-бек бежал в Иран. Он забыл про своих слуг и батраков, про землю отцов и отправился в чужую страну к неизвестным людям. Искал защиты от рабоче-крестьянской власти у жестокого иранского шаха!

Беку стоило больших усилий не проронить ни слова. Но Бахшали уже перешел к управляющему.

— А Джалал, который клялся в верности беку, знать ничего не желал о судьбе бека! Не знал и о том, что не удалось Вели-беку пересечь границу, ибо его вместе со всей семьей задержали в Молокане и арестовали, и о том, кто и как освободил бека! Не знал потому, что прятался в зернохранилище, а по ночам его выводили погулять, чтоб не сгнил вместе с зерном. И снова прятали на день!.. Так или не так, Джалал?

Никто не смел раскрыть рта. Звучал лишь голос Бахшали:

— А тем временем племянник Джалала по его наущению взломал двери бекских комнат и занялся грабежом. Если ты внимательно посмотришь на стены своего дома, бек, то, вероятно, заметишь, что у тебя стало меньше дорогих ковров. Их бы не было совсем, если бы я не опечатал дом!

Бек с гневом посмотрел на Джалала. У Мирзы Алыша, я сам видел, дрожали руки и ноги.

— А теперь я скажу о Мирзе Алыше! — продолжал Бахшали. — В то самое время, когда большевик Бахшали вел переговоры в шушинской Чека об освобождении Вели-бека и его семьи из тюрьмы, Мирза Алыш в женском платье, затесавшись в толпе, слал проклятья по адресу Вели-бека, а потом, когда узнал, что бек сидит в тюрьме, вскричал: «Да пошлет аллах кару на голову кровопийце беку!» А сам тем временем принялся похищать и сбывать через своих людей добро, оставленное беком под его присмотром. И что же теперь? Теперь, когда Советская власть отмечает свою первую годовщину, кто-то смеет говорить, что Бахшали плох! Зато Мирза Алыш и Джалал очень хороши!.. — Бахшали умолк, а спустя минуту добавил: — Пока они служат тебе, бек, и пытаются опорочить Советскую власть и людей, которые ей служат, у Советской власти веры в тебя, хоть ты и раскаялся в Чека, нет и не будет! Подумай, Вели-бек! — И Бахшали поднялся, чтобы идти. Нетронутый стакан с чаем остыл на столе.

Я тотчас выбежал за ним следом и у лестницы тронул его за рукав.

— А… это ты! — сказал он мне, продолжая спускаться. — Приходи в комбед, поговорим!

Я вернулся в комнату, но остановился у двери. Стояла гнетущая тишина. Но вот раздался глухой от волнения голос бека:

— Сгиньте с глаз моих, мерзавцы!

Мирза Алыш с красным лицом выскочил из комнаты бека и бросился на постель в своей комнате, даже не закрыв дверь на балкон. Джалал, тяжело ступая на своих чуть согнутых ногах, спустился по лестнице, бормоча проклятья по адресу Бахшали. Он выбежал из ворот и чуть не угодил под колеса проезжавшей телеги.

Немного погодя на балкон вышел бек. Заложив руки за спину, он широкими шагами прошелся из конца в конец балкона и заглянул в раскрытую дверь комнаты Мирзы Алыша, покачал в раздумье головой и ушел к себе. Снова вышел и, облокотившись на перила, уставился во двор.

Ханум не было дома. Близилось время обеда. Бек окликнул меня и велел, чтобы я полил ему на руки. Он любил иногда так умываться. Вымыл руки, лицо и шею. Я протянул ему мягкое, пахнущее чем-то приятным полотенце, он насухо вытерся и, встав перед зеркалом, пригладил свою лысую голову.

Перед самым обедом зазвенели колокольчики, и фаэтон, на котором уезжала ханум, вкатил во двор. И только ступила ханум на балкон, как увидела, что Мирза Алыш плачет.

— Бек, — спросила она мужа, — что с Мирзой? Или ты его ругал?

Не отвечая, он прошел в комнату.

— Почему ты не ответил? — удивилась ханум.

Бек сел в кресло и предложил сесть жене:

— Сядь…

Увидев, что и я, и Имран стоим на пороге комнаты, ханум нетерпеливо воскликнула:

— Входите же!

— Можно ли принести обед? — спросил Имран.

Ханум кивнула головой и снова обратилась к Вели-беку:

— Ты мне так и не ответил. У тебя кто-то был за время моего отсутствия?

— Был.

— Кто?

— Бахшали.

— Я так и думала! Что ж, не будем портить аппетита перед обедом, поговорим после!

Господский обед прошел в молчании.

Я начал убирать посуду со стола, ханум встала и пошла к Мирзе Алышу. Она пробыла там недолго. И тут же зазвенел ее голос:

— Что с тобой произошло, Вели? Или действительно весь мир перевернулся? Как ты мог?!

— Ты права, что мир уже совсем не тот, каким был раньше, — устало поддакнул Вели-бек. — И я давно не хозяин Карабаха. Хозяевами стали такие, как Бахшали… Вспомни о тех днях, которые мы провели в шушинской Чека!

— Будь прокляты эти люди из Чека, которые забыли, что они холопы. Но ты послушал Бахшали и обидел самых верных твоих слуг!

— Можно ли обидеть людей, которые давно забыли про совесть? Была бы ты здесь, услышала бы, что говорил Бахшали! И они, эти твои верные слуги, не могли ему возразить! А он уличил их в обмане, подлости и воровстве!.. Ладно, оставим этот разговор…

В гостиной наступила пауза. Имран, как и я, внимательно прислушивался к каждому слову, доносившемуся до нас.

Ханум кликнула меня и велела позвать Мирзу Алыша.

— Зачем? — Вели-бек поморщился. — Что дадут эти разговоры?

Ханум отмахнулась от слов бека, словно от мухи, и прикрикнула, на меня:

— Иди делай, что тебе сказано!

К моему удивлению, войдя в комнату Мирзы Алыша, я увидел, что он спит. Я растолкал его и передал приказание ханум. Лицо Мирзы Алыша сразу вытянулось:

— О аллах! Защити своего раба.

Он поднялся и, не забыв бросить взгляд в зеркало, торопливо направился в столовую.

Ханум выпрямилась на своем стуле и с благосклонной улыбкой взирала на Мирзу Алыша.

— Я узнала, что тут был неприятный разговор, — начала она. — Я хочу знать правду.

— Да, ханум, — еле слышно произнес Мирза Алыш.

— Ты служишь у нас чуть ли не двадцать пять лет, — мягко продолжила ханум. — Я, как ты знаешь, всегда доверяла тебе и до сих пор в этом не раскаиваюсь. Ответь мне только на один вопрос. Ответь как благочестивый мусульманин, который боится гнева аллаха и его пророка. В гостиной над тахтой висел большой персидский ковер. Когда мы с Вели-беком вернулись из Шуши, этого ковра на месте не оказалось! Где он?

Пот крупными каплями покрыл лоб Мирзы Алыша, лицо его в оспинах было свекольным. Он беззвучно пошевелил губами.

— Я ничего не слышу, говори громче.

Наступило долгое молчание. Ханум не сводила с Мирзы Алыша холодного, чуть брезгливого взгляда. А Мирза Алыш смотрел себе под ноги, лишь на миг метнув в мою сторону полный ненависти взгляд (не нравилось, что я здесь и слушаю). Наконец он решился вымолвить то, что от него ждали:

— Я… Я продал его.

— Хорошо, — сказала холодно ханум, — можешь идти.

В комнате повисло молчание. Вели-бек болезненно морщил в продолжение всего разговора лоб, а тут встал, прошелся по комнате и остановился перед женой.

— Теперь ты сама убедилась… — сказал он.

— О аллах! Нет предела человеческой неблагодарности!

— Не надо отчаиваться. Есть на земле благородные люди. Один из них — Бахшали. Он не забыл добро, которое видел в этом доме. Он вызволил нас из тюрьмы и спас то, что еще оставалось в доме. А здесь хозяйничали наши с тобой, так сказать, преданные слуги.

— Как же мы обманулись?.. — сокрушалась ханум.

— Я полагаю, что теперь нам незачем держать ни секретаря, ни управляющего.

— Но, Вели… — воспротивилась жена. — Это принято, чтобы у бека были управляющие и секретари!

— Дорогая, а слышала ты раньше о стране без шаха? Теперь ты сама живешь в такой стране!

Они помолчали.

— Уедем отсюда! — взмолилась вдруг ханум.

— Куда? Как оставить край отцов и дедов?

— Тогда уедем к твоей сестре, в Союкбулаг!

Вели-бек не ответил. Имран, присутствовавший во время всей сцены в гостиной, бесшумно выскользнул за дверь. Я хотел последовать за ним, но ханум остановила меня:

— Подожди!.. — И ненадолго отлучилась из комнаты. Она вынесла ношеные рубашки своей дочери и протянула мне: — Это твоим племянницам. Я их видела сегодня, они же в лохмотьях!

Я поблагодарил ее и вышел. Уже в дверях услышал голос бека:

— В Союкбулаг — это хорошо. Но только не теперь. Когда потеплеет… возможно, в конце мая и уедем.

ЗНАКОМЫЙ ДВОР

Господская усадьба, которую оглядывал бек, облокотившись на перила, была мне хорошо знакома. Двор даже казался родным. Наверно, потому, что здесь я часто слышал голоса отца и матери.

Да, до боли знакомый мне родной двор. Он был широким и ухоженным. Но рука времени коснулась и его.

В былые дни Мирза Алыш строго следил за тем, чтобы вся усадьба, ее дворы, балконы чисто подметались. Садовник поддерживал порядок в саду. За оградой бекского сада размещалось нечто вроде фабрики, где обжигали кирпичи. В тот год, когда мы, беженцы, нашли здесь приют, на этой небольшой принадлежащей беку фабрике работало шесть мужчин, выходцев из Южного Азербайджана, которые перешли на этот берег Аракса в поисках заработков и нанялись к Вели-беку резать из глиняной массы кирпич и обжигать в специально построенных ими печах. В пасмурную погоду хорошо было видно, как полыхал огонь в печах. Мне всегда хотелось подойти поближе, чтобы почувствовать обжигающее тепло пламени.

Готовые красные кирпичи затем погружали на арбу и везли в села Карабаха, принадлежащие Вели-беку.

Сейчас на заднем дворе запустение. Не работает и кирпичная фабрика, не действует печь, рабочие ушли. В сараях бекской усадьбы ржавеют и портятся металлические части диковинной машины, привезенной беком из Петербурга, куда он выписал ее из-за границы. В былые времена она вызывала восхищение всего рода беков Назаровых.

Хлопок, взращенный и собранный батраками Вели-бека, складывался на одном из участков обширного хозяйского двора, и оттуда механик заполнял им ненасытную утробу машины. Машина очищала хлопок и уминала его в тюки. Потом эти тюки отправляли на хлопкопрядильные фабрики.

Управляющий бека Джалал был грозой для батраков: кто провинится — бил, кто ослушается — наказывал. Теперь его времена прошли, но нет ни рабочих, ни машины: она ржавеет в сарае.

В конце усадьбы протекал арык, в водах которого купали свои длинные ветви ивы; в их тени я иногда отдыхал, когда пас бекских коров и буйволиц. Бедная мама беспокоилась, что я могу простудиться, и набрасывала на мои плечи одеяло.

Иногда буйволицы ложились в арык, перегораживая поток. Вода переливалась через края арыка и заливала все вокруг. Мирза Алыш тотчас поднимал истошный крик. Тогда я забирался в арык и, стоя по колено в воде, выгонял буйволиц. Случалось, мама ранним утром набирала воду из арыка для стирки, а потом говорила мне: «Хоть и прозрачная вода в нем, но не по душе мне — я видела в ней лягушек!»

Да, некогда огромной была усадьба Вели-бека, и шумела жизнь в ее дворах и садах. Когда-то всю усадьбу обнесли забором. Возводили его беженцы из Магавыза, их называли курдами, хотя курдского языка они не знали. Они батрачили на бека за жалкую мзду.

Гнев заполнял мою душу, когда я слышал, как Мирза Алыш ругает курдов: «Ваш скот такой же нахальный, как и вы сами! Делайте ограду на совесть, чтобы ее не могли свалить коровы и буйволы!» Он боялся, что скот затопчет посевы хлопчатника.

Батраки жили в шатрах за оградой, боялись и ненавидели Мирзу Алыша и Джалала.

Некогда цветущий бекский сад, в котором любила отдыхать вместе с детьми ханум, тоже пришел в запустение. Деревья вырублены, кое-где стоят сложенные поленницы дров.

Когда мы впервые приехали сюда и я забрел в бекский сад, мне показалось, что я попал в лес. Некогда из страха перед Джалалом никто не смел ступить ногой в сад. Но как только Вели-бек покинул усадьбу, крестьяне в поисках дров для отопления повалили ограду, а потом ринулись с топорами в сад.

Мирза Алыш и Джалал занимались грабежом в бекском доме, и им было на руку самоуправство крестьян.

Думал ли обо всем этом Вели-бек, оглядывая обширные своя владения?

Весь хлеб, который шел на господский стол и которым кормили и слуг, пекли тут же в доме. Мне казалось, что сейчас моя мама выйдет из комнаты и, засучив рукава и повязав волосы платком, возьмется за чугунный щит, на котором пекли чуреки и лаваш, очистит от золы печь под ним, наложит в нее дров, принесенных и нарубленных отцом. А отец непременно спросит: «Принести еще или достаточно, Нэнэгыз?» Потом мать разведет в печи огонь…

Со слов Абдула я узнал, что и моя сестра Яхши, когда они пришли в Учгардаш, тоже нанялась печь хлеб в бекский дом. И пекла его на том же самом чугунном листе…

Я помнил, как в специальном загоне два раза в году Вели-беку показывали коров или лошадей, привезенных на продажу. Когда бек хотел увидеть скаковые качества покупаемого коня, Бахшали, считавшийся хорошим наездником, вскакивал на неоседланного коня, пытаясь обуздать его, а конь норовил сбросить всадника.

По вечерам Джалал самолично пересчитывал весь скот и лошадей на скотном дворе и в хлеву. Вели-бек строго следил за порядком в хозяйстве. Он тщательно осматривал, в каком Состоянии находятся хлев и сараи, конюшни и овчарни. Особенным его вниманием пользовались только что рожденные жеребята и телята, и он наказывал батракам ухаживать за ними и не спускать с них глаз.

Бек часто посылал мою мать на птичник, где содержалось множество кур. Она собирала яйца и приносила на кухню, не смея взять себе хоть одно.

Неподалеку от высокой шелковицы разводили костры, разогревали металлические бруски, которыми клеймили бекский скот. На брусках было всего две буквы — «В» и «Н» — Вели-бек Назаров.

Коровы и буйволицы мычали, кони ржали и вырывались, бараны и овцы зализывали свои раны. Я вспомнил, как кто-то сказал: «Если бы люди не ссорились, не было бы нужды клеймить животных».

Дом Назаровых в Учгардаше был покрыт красной черепицей; тогда мне казалось, что железная крыша на доме Агаяр-бека богаче.

Как говорили, Вели-бек и госпожа не любили дом в Учгардаше. В Шуше у них был большой дом и прекрасная усадьба с огромным садом. Еще один дом находился в Союкбулаге, рядом с домом родной сестры Вели-бека. Думал ли Вели-бек о том, что больше ему не владеть всем этим богатством, я не знал. Жалел ли он о том, что его мечтам никогда не сбыться? Наверно.

Не находил себе покоя и Мирза Алыш, от которого бек и ханум теперь отвернулись. Как он жаждал служить и нравиться своим хозяевам! Он снова хотел бы исполнять все их желания и слышать слова благодарности. И всему — крах.

Мирза Алыш слег.

В Учгардаше жила двоюродная сестра Мирзы Алыша, некрасивая, с темными пятнами на лице, которые ей никак не удавалось вывести, с чуть косящими глазами. Сколько белил и румян перевела несчастная женщина, но не делалась от этого красивее. Наоборот, только виднее становился кривой нос да толстые синие губы. К тому же она еще и курила, и оттого голос у нее был хриплым и грубым.

Когда-то их родители заключили между своими детьми брак у моллы, совершенный по всем законам шариата. Но нелюбовь к уродливой двоюродной сестре выгнала Мирзу Алыша из дома в два этажа. Он переселился в бекский дом и с тех пор служил верой и правдой семье Вели-бека. Когда знакомые, советовали Мирзе Алышу жениться снова, он с притворным ужасом говорил: «Не приведи аллах встретить такую же, как Гюльсум! — Так звали двоюродную сестру Мирзы Алыша, с которой у него был брачный договор. — Уж лучше сразу сесть писать завещание!»

Долгие годы, пока Мирза Алыш работал в бекском доме, Гюльсум не оставляла мечту вернуть мужа. А теперь, когда его прогнали из дома Вели-бека, она и думать забыла о Мирзе Алыше.

Люди говорили, что после прихода новой власти она часто называла его «псом у бекских ворот». Мало того: она свела дружбу с самим Бахшали! Помогала ему вести дела комбеда. А однажды стало известно, что подала заявление о приеме в партию. Когда Мирза Алыш увидел Гюльсум в одном фаэтоне с Бахшали, то в негодовании топнул ногой по балкону. «Бесстыдница! — возмущался он. — Так-то ты опозорила честь нашего рода!»

А Гюльсум, как стала вникать во все дела комбеда и часто выступала на заседаниях и собраниях, словно помолодела и похорошела. А Мирза Алыш, лишенный бекского доверия, напоминал увядший осенний лист.

ПРОСЬБА

Через несколько дней, отпросившись у Вели-бека, я пошел навестить Бахшали. Когда я вошел в комбед, Бахшали с кем-то разговаривал по телефону, тень озабоченности не сходила с его лица. Положив трубку, он некоторое время теребил пальцами усы. Взглянул на меня и в сердцах кого-то проклял. Я удивился, он и объяснил:

— Мусаватисты снова орудуют в Гянджабасаре! Да… убили восемь представителей Советской власти!.. На что они рассчитывают? Достаточно увидеть человека в одном деле, чтобы понять, каким он будет и в остальных!.. Запугивают людей, грозя им гневом аллаха. — Он махнул рукой. — Знаю, знаю, зачем ты пришел: судьба племянниц не дает тебе покоя! Угадал?.. Знаешь что: давай пошлем девочек в сиротский приют в Шуше, а? Там им будет хорошо.

Я обиделся на Бахшали, — получается, что я хочу избавиться от дочек сестры.

— У них что же, нет отца и дяди, что ты хочешь отправить их в сиротский приют?! Пока он жив и я работаю, мы не допустим, чтобы девочки чувствовали себя сиротами! Если можешь, помоги с одеждой и обувью, а нет, то и на том спасибо! Пока я жив, буду помогать им встать на ноги. — Я поднялся.

— Послушай, Будаг, ну присядь, — остановил он меня. — Смотри, каким гордым стал! Твой покойный отец был терпеливей, а ты чуть что — обиделся!

— Вовсе я не гордый, меня повар ждет. А вечером надо к девочкам зайти.

Бахшали взял в руки маленький колокольчик, стоявший на столе, и позвонил. Тотчас в комнату вошла девушка.

— Позови сюда Зарбали. — Когда она вышла, он объяснил: — Сейчас напишем письмо в Агдам, может быть, что-нибудь и пришлют девочкам.

Вошел совсем молодой парень, не старше меня. Это и оказался Зарбали, секретарь комитета бедноты. Молодой, а какой важный пост занимает!..

Бахшали продиктовал ему письмо, в котором просил о помощи внучкам старого большевика Деде-киши. Зарбали писал, а я через его плечо видел ровные и красивые буквы, выходившие из-под его пера. Такой почерк мог мне только присниться. И снова давнее желание заставило меня посетовать на судьбу: другим дала возможность учиться, а меня держит вечно в батраках! А теперь ко всем моим несчастьям прибавилась ответственность за судьбу дочек Яхши.

Вернулся я в бекский дом как раз вовремя, чтобы помочь Имрану с обедом. К вечеру, получив у Имрана чурек и кувшинчик молока, я пошел к Абдулу.

Страшный кашель готов был разорвать тщедушную грудь Абдула, но он сразу же спросил, удалось ли поговорить с Бахшали. Я рассказал. Прижимая к губам покрытый багровыми пятнами платок, он глухо проговорил:

— Боюсь, что если мы еще и на этот год останемся на низине, то сгорим… Надо бы подняться в горы, но у меня нет на это сил.

Да, Абдула и девочек надо отправить в горы (и младшая племянница нехорошо кашляет по ночам, и ее маленькое тельце к утру покрывается потом). Но что я мог сделать? Проклятая нищета! Безденежье! Чтобы отвезти их в горы, нужны немалые деньги, нечем даже заплатить вознице! Надо работать, до учебы ли теперь?! И так горько от этих дум!..

Абдул, казалось, прочитал мои мысли.

— Будаг, дождаться бы мне дня, когда ты станешь ученым, выйдешь в люди!

Подумать только, о чем мечтает Абдул, который прежде награждал меня тумаками и незаслуженными оскорблениями! До возвращения в Учгардаш мне казалось, что я никогда не захочу с ним разговаривать. А теперь мы с ним как одно целое: я опора ему, а он — мне. И самый близкий мне, человек на свете.

Он горевал, что стал таким беспомощным и зависит от других. Всякий раз, когда своей маленькой семьей мы садились за стол, он воздевал руки к небу и молил всевышнего даровать мне здоровье.

Я осмелился обратиться к Вели-беку:

— Если дети сестры останутся здесь и на этот год, то они погибнут. Помогите мне перевезти их в горы. Всю жизнь я буду молить аллаха, чтобы он ниспослал вам благоденствие.

Вели-бек с удивлением посмотрел на меня. Видимо, к нему не рисковали обращаться с такими просьбами. Но он не рассердился, а только сказал:

— На днях мы поедем в Союкбулаг. Ты поедешь с нами. Когда устроимся там, вернешься за девочками и заберешь их с собой.

Вечером я рассказал об этом обещании Абдулу. Он недоверчиво отнесся к словам Вели-бека.

— Однажды лисице сказали, что она будет пасти кур. Лисица горько заплакала. «О чем ты плачешь, лисица?» — спросили ее, а она и говорит: «Боюсь, как бы обещание не оказалось ложью!»

Я промолчал. Чем я мог возразить?

А тем временем в доме готовились к отъезду: запаковывали посуду, ковры, книги. Длинный ряд заколоченных ящиков выстроился на балконе. Был назначен день отъезда. А накануне вечером меня вызвали к воротам. Там стоял Бахшали.

— Из Агдама прибыл ответ на наше письмо, — сказал он. — В посылке прислали девочкам хорошие вещи. Зайди утром за ними.

— Утром я с господами уезжаю в Союкбулаг. Скажу Абдулу, чтобы он сам зашел к тебе за вещами. Очень тебя прошу, дядя Бахшали, не забывай о девочках, пока меня здесь нет!

— Будь спокоен, — заверил он меня.

Но утром наш отъезд был отменен: ночью бандиты напали на паровую мельницу, принадлежавшую Вели-беку, убили мельника и его помощника, вывезли четыре арбы муки и зерна. Они собирались погрузить мешки с зерном еще в несколько телег, но в этот момент на дороге показались два милиционера верхом. Милиционеры так бы и проехали мимо, если бы сами бандиты не начали стрельбу. На помощь к милиционерам прибежали вооруженные крестьяне из близлежащей деревни, завязалась перестрелка, есть убитые и раненые.

Бахшали связался с Агдамом, и оттуда сообщили, что в Учгардаш выехал конный отряд по борьбе с бандитизмом.

Бандиты, занявшие мельницу, поняли, что в осаде им не удержаться против хорошо вооруженного отряда, подожгли мельницу и под прикрытием пламени и дыма скрылись в неизвестном направлении. Отряд принял участие в тушении пожара. То, что не смогли увезти, уничтожил пожар.

Два дня, что длилась осада мельницы и шла перестрелка, Вели-бек не промолвил и слова. Когда пожар потушили, к Вели-беку собрались все Назаровы. Беки выражали своему аксакалу соболезнования.

— Дело не в убытках, — прервал их Вели-бек. — Этот поджог — сигнал для нас, предупреждение: мол, как свергнута трехсотлетняя династия Романовых, так и карабахское бекство обречено на гибель, ищите возможность спастись! И вот кое-кому из вас мой совет: пусть нэп не сбивает вас с толку, это явление временное. Я завтра уезжаю в Союкбулаг. С помощью аллаха, если будем живы, через месяц поднимусь в Шушу. Может быть, останусь там навсегда.

— Не все ли равно — Учгардаш, Союкбулаг или Шуша, — вставил Агаяр-бек, шурин Вели-бека. — Всюду эти большевики, от которых нам проходу нет!

— Пока такие, как Бахшали, у власти, нам не останется ничего, кроме смерти, — мрачно заявил Гани-бек.

— Если бы вместо Бахшали был кто другой, — отозвался Вели-бек, — молла уже читал бы на наших могилах заупокойную молитву.

— Помнишь, Вели-бек, мы как-то говорили с тобой, что настало время мужчинам сменить папаху на женский платок. Мне начинает казаться, что в первую очередь это относится к тебе. Ты так испугался Бахшали, что сдался ему без борьбы!

— Мужчине не подобает зря трепать языком! — вспылил Вели-бек. — Бахшали слишком мелкая сошка, чтобы решать нашу судьбу. Если бы дело было в Бахшали!

— Здесь Советская власть — он! — не унимался Гани-бек.

— Но у Бахшали есть голова на плечах, и он человек чести. На сегодняшний день он никого из нас не тронул, и тебя, между прочим, тоже.

— Дайте мне рубашку Бахшали, я на ней совершу намаз! — съязвил Гани-бек.

— Полить бы твой колючий язык змеиным ядом, — зло отрезал Вели-бек. — Вынь вату из ушей, Гани-бек! Если до конца года ты продержишься в беках — горы рассыплются! Помяни мои слова: твоя власть над слугами скоро кончится!

— Чем сто дней быть курицей, — упрямо гнул свое Гани-бек, — и прятаться в сарай при каждом шорохе, лучше один день быть петухом, хлопать крыльями и во весь голос кукарекать!

— Не показывай лишний раз свое невежество, Гани-бек. И не уподобляйся петуху. Сейчас не время для подобных шуток. Я не советую вам сидеть здесь и попусту ворошить прошлое. Завтра я уезжаю, и вот вам мой совет: поменьше болтайте, особенно это относится к Гани-беку. Бекство сейчас подобно снегу, лежащему на солнечной стороне горы. Он растает если не сегодня, так завтра. В нынешние времена окажется умным тот, кто сумеет невредимым исчезнуть, спасая хоть часть своего имущества.

Все подошли к Вели-беку и его жене прощаться.

Признание Вели-бека придало мне силы. Но я понял и то, что Вели-беку теперь не до моих племянниц и что Абдул как в воду глядел, когда говорил: у бека свои печали и слезы, а у нас — свои.

Этим вечером господа даже забыли про чай. Ханум спешила к матери и сестре, жившим в доме ее брата — Агаяр-бека. Она хотела взять с собой в Союкбулаг, а потом и в Шушу старшую дочь сестры — Гюльджахан. Сама Мелек-ханум с матерью и братом пока оставались в Учгардаше.

И все же надежда не покидала меня. А укладываясь спать, я успокаивал себя тем, что обязательно вернусь дня через два из Союкбулага за Абдулом и девочками.

СЕЛО СОЮКБУЛАГ

Прежде чем рассказать, что нас ждало в Союкбулаге, я должен еще раз вспомнить, что прощание мое с Абдулом было горестным. Мы обнялись, и он мне шепнул: «О нас не думай, наша песня спета… Нет, нет, я знаю, не возражай!.. Постарайся получше устроить свою судьбу!»

И вот мы переехали в Союкбулаг.

Я видел много бекских домов: и очень бедных, ничем почти не отличающихся от крестьянских, и богатых. Но дом сестры Вели-бека Салатын-ханум (она была женой бывшего шушинского уездного предводителя) отличался среди всех роскошью и богатством. Шахгулу-бек Мурадов, хозяин дома, был одним из самых ярых сторонников мусаватского правительства. Крах мусавата явился для него ударом. Но он, как и его бывший начальник — генерал-губернатор Карабаха Хосров-бек Султанов, не только не примирился с падением правительства мусавата, но с первых дней Советской власти стал убежденным ее противником, организуя и направляя удары бандитских банд.

Части Одиннадцатой Красной Армии, которые пришли на помощь трудовому народу, успешно боролись и с этими бандами. И к весне Шахгулу-бек вдруг с удивлением обнаружил, что его сторонники рассеяны, а вокруг него пустота. Шахгулу-бек решил спрятаться от народной власти в имении жены, полученном ею в качестве приданого, — в Союкбулаге. Но в нынешние времена, когда повсеместно люди переходят на сторону Советской власти, пребывание в имении небезопасно. И действительно, скоро стало известно, что бывший уездный предводитель прячется в доме жены. За ним пришли, но хозяйка заявила, что муж уехал накануне. Вооруженным всадникам и в голову не пришло обыскать дом и допросить слуг: они поверили в искренность Салатын-ханум. С тех пор Шахгулу-беку устроили тайник на сеновале, о котором знала лишь сама госпожа. Ни слуги, ни домашние и домочадцы не знали, где прячется хозяин.

Это произошло за несколько дней до нашего приезда, и я узнал о месте, где прячется Шахгулу-бек из случайно оброненной Вели-беком фразы, произнесенной в моем присутствии. Если бы он знал, к каким последствиям это приведет, предпочел бы промолчать.

В Союкбулаге у меня были такие же обязанности, как и в Учгардаше: помогать Имрану на кухне, убирать хозяйские комнаты, приносить воду из родника.

На третий или четвертый день после нашего приезда, утром, как всегда, я отправился с большим медным кувшином и ведром к роднику. Не успел я набрать воду, как к роднику подошел человек в бараньем полушубке (несмотря на теплую погоду), в высоких сапогах и солдатской шапке. Не поздоровавшись, даже не кивнув мне, он бесцеремонно спросил:

— Ты чей слуга?

Я с неодобрением посмотрел на него, но скрывать мне было нечего, и я ответил:

— Вели-бека.

— Одной легавой стало больше! — сердито произнес он, продолжая меня хмуро разглядывать. — Когда вы приехали?

— Три дня назад.

— Скажи мне, кто моложе — Шахгулу-бек или Вели-бек? — неожиданно спросил он.

Я удивленно посмотрел на него.

— Откуда мне знать? Шахгулу-бека я и в глаза не видел.

— Почему?

— А где я мог увидеть?

— Как где? Дома!

— Он дома не живет.

— Разве? — усмехнулся он.

— Толком не знаю. Кажется, на сеновале… — растерянно ответил я и тут же сообразил, что проговорился.

Человек внимательно посмотрел мне в лицо и, ничего не сказав, вдруг присел на корточки и уставился в зеркало озерка, в которое вливалась вода из родника. Перевернутое отражение его слегка колыхалось. Мне ясно было видно его смуглое лицо, большой нос, торчащие из-под шапки уши и пышные усы.

Только я подумал, что это он высматривает в воде, как неожиданно встретился с ним глазами и понял, что он разглядывает меня. Мы оба улыбнулись своей догадке.

— Где твои родители? — Он отвернулся от воды и смотрел прямо на меня.

— Умерли.

— Из близких кто-нибудь остался? Сестры, братья?

— Сестры тоже умерли, остались две маленькие племянницы и зять, муж одной из сестер… — И почему-то поспешно добавил: — Только у него чахотка.

— А где они?

— В Учгардаше.

— Плохо дело, — сказал он. И в моей груди затеплилось доброе чувство к этому человеку.

— А вы здешний? — поинтересовался я.

— Зачем тебе?

— Так просто. А кто в Агдаме главный?

— А это тебе зачем?

— Хочу послать письмо.

— Жалобу на Вели-бека?

— Нет, не жалобу. Хочу попросить, чтоб помогли моему больному зятю и племянницам.

Он не ответил мне, а снова стал задавать вопросы:

— Воду ты носишь сколько раз в день?

— Это зависит от количества гостей.

— У вас каждый день бывают гости?

— Нет.

— Ну что заладил: «да», «нет», как будто с беком говоришь! Не нравишься ты мне! — И ушел от меня широким размашистым шагом.

«Что за странный человек?» — подумал я и медленно побрел домой.

Имран сразу спросил у меня:

— Почему тебя так долго не было?

Я ничего не ответил, но вид мой не понравился Имрану.

— Ты чем-то встревожен?

Я молчал.

— Ну, выкладывай, что у тебя произошло.

И я не удержался, рассказал ему о встрече у родника.

— Вот что, не будь дураком второй раз, сейчас же пойди к Салатын-ханум и все ей расскажи! А если боишься, то давай я пойду.

Я отказался идти к ханум, и пошел Имран.

В доме началась суета. Салатын-ханум тут же побежала на сеновал и увела оттуда Шахгулу-бека в глубину своего огромного сада. Только она вернулась, как в ворота постучали. Впереди шел тот самый человек, с которым я беседовал у колодца. Салатын-ханум вышла к пришедшим. Они поздоровались, и Рашид — так звали этого человека — сказал:

— Есть решение осмотреть все хозяйственные постройки.

Салатын-ханум ничем не выдала своего волнения.

— Пожалуйста, Рашид-киши, можете все осмотреть, ваше право!

Люди сразу прошли на сеновал, покрутились там, но ничего не нашли. Уходя, Рашид увидел меня, и на его лице я прочел негодование.

— Вы все закончили или еще придете завтра? — безмятежным голосом спросила Салатын-ханум.

Не глядя на хозяйку, Рашид нехотя проговорил:

— Придем, когда будет нужно. Сами увидите.

Ворота за незваными гостями закрылись, хозяйка и Вели-бек поблагодарили меня, а Салатын-ханум подарила мне ношеную рубаху мужа.

— Будем живы, — сказала она мне, — я отблагодарю тебя!

Меня благодарили, а я и сам не понимал, для чего я спас бека. Наверно, только потому, что невольно проговорился о его местопребывании.

А в доме Салатын-ханум негде было повернуться от гостей. Сама хозяйка занимала только одну комнату на втором этаже. Рядом с ее кроватью стояла другая, всегда аккуратно застеленная канаусовым покрывалом. Это была кровать хозяина.

Рядом с комнатой хозяйки жили Вели-бек с нашей ханум, тоже в одной комнате. В третьей — приехавшая из Баку, где она училась, дочь Вели-бека от первого брака, а также племянница нашей ханум и их с Вели-беком дочь. В соседней поселили сыновей Вели-бека. В крайнюю комнату въехали Гани-бек с женой, которую звали Танзиле-беим. Вели-бек рассердился, увидев фаэтон Гани-бека, въезжавший в ворота. Но как он мог отказать двоюродному брату?

В нижнем этаже жил вместе со своей семьей механик паровой мельницы, построенной Вели-беком неподалеку от Союкбулага. Там же, за стеной, жили старая кормилица детей Салатын-ханум, несколько девушек-служанок и целая орава слуг.

Я не мог точно сказать, чем занимались слуги в течение всего дня. Как ни странно, в этом доме больше всех работала сама хозяйка. С восхода и до темноты она на ногах. И часто, вместо того чтобы приказать слуге, она берется за дело сама. Глядя на нее, можно подумать, что она родилась в крестьянском доме: за что ни возьмется — все у нее ладится. От работы руки у нее почернели и погрубели, и родственники часто называли ее в шутку «черной Салатын». Она была образованной и умной женщиной с независимой манерой поведения. Вели-бек считался с мнением сестры и часто советовался с ней по важным для себя вопросам.

Все бы хорошо, и Салатын-ханум уже свыклась с положением жены, постоянно прячущей мужа, если бы ее не огорчали три человека: известный всем неуживчивостью Гани-бек, повар Имран и племянник, да еще ее огорчало, что старший брат — Вели-бек так не вовремя построил паровую мельницу.

Зафар, племянник Салатын-ханум, сын ее и Вели-бека сестры, примкнул к большевикам и разъезжал по селам и городам Карабаха с представителями новой власти, и это огорчало всех членов семьи Назаровых.

Что же касается паровой мельницы, то Салатын-ханум советовала брату избавиться от нее как можно скорей. Вели-бек и сам рад был продать мельницу, но кому? Это следовало сделать, пока существует нэп, а с изменением политики, как он понимал лучше других, мельницу просто отберут.

За дело взялась Салатын-ханум. Как только местные зажиточные крестьяне прослышали о продаже мельницы, к Салатын-ханум стали наведываться покупатели. Но всех отпугивала цена, которую она называла. Проходили дни за днями, но Салатын-ханум не сбавляла цену ни на одну копейку. И все-таки она дождалась. Самый настойчивый покупатель, долго торговавшийся с нею, не выдержал и сдался — купил мельницу! Салатын-ханум поспешила обрадовать брата удачной сделкой.

Но с другими огорчениями Салатын-ханум дело обстояло сложнее. Умная, энергичная женщина, она совершенно терялась, сталкиваясь с шумным и самодовольным двоюродным братом. Гани-бек держал себя в Союкбулаге так, будто имение принадлежало ему. Во все вмешивался, отдавал распоряжения, кричал на слуг, своих и чужих, поучал всех и вся.

Гани-бек страдал бессонницей и поднимался на ноги раньше всех в доме. И уже с восхода солнца в доме слышался его грубый и резкий голос, от которого звенели стекла в окнах.

Салатын-ханум пыталась урезонить двоюродного брата, но безуспешно. Тогда она обратилась за помощью к Вели-беку. Едва Вели-бек захотел тихо и спокойно посоветовать Гани-беку уняться, как тот начал кричать в своей обычной манере:

— Может быть, я должен ждать твоего соизволения на то, чтобы утром открывать глаза? Или чтоб ты разрешил мне отругать своего батрака?!

Вели-бек болезненно поморщился:

— Человек должен страшиться гнева всевышнего, а у тебя ни страха перед аллахом, ни почтения к старшим. Ты ведешь себя не как человек, получивший бекское воспитание, а как последний аробщик! Ты так кричишь и ругаешься, будто здесь все глухие. Я за тебя краснею. Стыдись, Гани-бек!

— Мне нечего и некого стыдиться! — раздраженно бросил Гани-бек.

— Словно нарочно, чем тише я говорю, тем громче ты кричишь. Умерь свой пыл! И не забывай, что не к лицу нам ссориться, наши жизни висят на волоске, я тебе не раз об этом говорил. Мы живем в такое время, когда наибольшие шансы выжить у тех, что тише и незаметнее других!

— Раз я всем в тягость, я уеду отсюда! — решительно отрезал Гани-бек, ожидая в душе, что, по законам гостеприимства, его начнут уговаривать остаться. Но его никто не уговаривал.

Гани-бек никуда не уехал. Несколько дней ходил надутый, потом накричал на собственную жену, та обиделась и весь день просидела, запершись, в своей комнате.

Когда вечером все собрались на ужин, Гани-бек, не стесняясь присутствующих и обозленный тем, что весь день ему пришлось провести на виду у всех — в кресле под большой шелковицей, сказал жене:

— Ты словно восемнадцатилетняя девица, что ссорится с женихом и тут же мирится. Быстро же ты испугалась!..

Обычно робкая и немногословная Танзиле-беим, никогда прежде не перечившая мужу, не сдержала возмущения:

— С Салатын ты разругался, это тебе мало, с Вели-беком рассорился, этого тебе тоже показалось мало, теперь взялся за меня! Стараешься побольнее уколоть.

Гани-бек не ожидал от жены отпора. Он изумленно раскрыл глаза, и в них вспыхнул гнев:

— Как? И ты с приходом Советской власти осмелела, свой голос обрела?! И ты думаешь, я это потерплю?!

Свидетели семейной сцены по одному покидали столовую. Танзиле-беим прикрыла за последним дверь и тихо сказала:

— Вели-бек ушел к себе, остальные тоже, перестань шуметь, а то выгонят тебя из дома!

— До чего я дожил! — Гани-бек изумленно таращил глаза на жену. — Да, поистине наступил конец света, если стали верховодить женщины! Лучше умереть, чем видеть такое! Да рухнет дом, где царствует равноправие мужчины и женщины! Да провалится в ад страна, где начали властвовать батраки и слуги! Кому нужен наш хваленый Карабахский край, если здесь не осталось ни почитания именитых, ни почтения к знатным людям нации! Лучше покинуть страну, чем терпеть подобное унижение.

— Нас прогонят, если мы будем так себя вести! — невольно вырвалось у Танзиле-беим.

— И ты с ними? Запугиваешь меня?! — взорвался Гани-бек. — С тех пор как мы кладем головы рядом на подушку, я такого от тебя не слышал!.. — И, чуть поостынув, добавил: — Я тебя и не виню, времена такие наступили, все идет прахом!..

— А я за всю свою жизнь не слышала столько упреков и оскорблений! — Танзиле-беим расплакалась.

Слезы отрезвили Гани-бека. Он подошел к ней и погладил по голове.

Сильный стук в ворота заставил всех насторожиться. Имран уже давно предупредил меня, чтобы я не открывал никому ворота.

Салатын-ханум собиралась в новый тайник — отнести мужу еду: горячее, чурек, зелень, соль и перец. Услышав стук, она оставила приготовленное на столе и сделала вид, что собралась сама обедать, а Гани-бека попросила открыть.

И снова проверка. Впереди, как и в те разы, шел Рашид.

Салатын-ханум и на сей раз встретила непрошеных гостей весьма приветливо:

— Пришли с проверкой?

— Да, — хмуро ответил Рашид, скосив на меня неодобрительный взгляд.

На этот раз представители власти пробыли дольше обычного: осмотрели и дом, и надворные постройки, но так ничего и не нашли. О новом тайнике не знал и я.

Я ЕДУ В АГДАМ

Что ж, выходило, что я верно служу беку.

Если бы я был предоставлен самому себе и ни за кого не был в ответе, я бы ни минуты здесь не оставался. Но мне нужно заработать деньги, чтобы помочь Абдулу и племянницам. Я надеялся, что Вели-бек мне заплатит и я перевезу своих сюда.

Я был сыт, обут и одет. Правда, все на мне с бекского плеча, но что из того? Хлеб застревал у меня в горле, когда я думал о детях и больном зяте. Сколько мне еще батрачить? Я не мог набраться храбрости, чтобы напомнить Вели-беку о его обещании. Но, как говорится, у него свои дела, а у меня свои…

Я считал дни, когда мы поедем в Шушу. Начнут готовиться к переезду, и я смогу напомнить о своей просьбе. Кроме того, Шуша — большой город, там другие возможности, а вдруг мне повезет? Где в Союкбулаге могут обосноваться мои? Салатын-ханум не впустит, ни знакомых здесь, ни родственников, где они могли бы остановиться.

С недавних пор к нам в Союкбулаг зачастили сваты — Вели-бек собирался выдать замуж свою старшую дочь Дарьякамаллы, которая училась в Баку и раза два приезжала в Учгардаш на побывку, еще когда мы с отцом и матерью только пришли в дом к Вели-беку. Предстоящая свадьба и приготовления к ней оттеснили все другие события.

Один из сватов, молодой учитель, рассказал, что в Шуше открыли новую учительскую семинарию. Юноши, поступившие в семинарию, на пять лет обеспечены жильем, питанием и одеждой. Только учись, а после окончания становишься учителем.

Рассказ этот смутил мой покой, выбил из колеи. Я слушал и не верил собственным ушам: бесплатная учеба, еда, одежда! И жилье на все пять лет! Я был бы первым учеником семинарии, старался бы больше всех!

Шли разговоры, что вскоре после свадьбы Вели-бек переедет в Шушу. Возьмет ли он меня с собой? А если не возьмет, то как мне быть? Отправиться в Шушу одному на свой страх и риск и обратиться за помощью к Советской власти? Просить, чтобы меня приняли в семинарию? Я мог им обещать, что буду там первым учеником.

А между тем уже была достигнута договоренность о приданом, дне свадьбы и свадебных торжествах. Сваты уехали.

На другой день меня вызвала наша ханум.

— Завтра рано утром пойдешь в Агдам, найдешь лавку менялы Гуммета. Скажешь, что пришел от меня, и передашь ему эту монету, — жена Вели-бека протянула мне золотую десятку. — На деньги, которые ты получишь у Гуммета, купишь вещи по этому списку.

Я завернул монету в платок и спрятал в боковой карман пиджака, а бумагу со списком положил в наружный карман.

Стояло теплое карабахское утро. Солнца еще не было. Идти легко, не то что в зимнюю стужу.

Вскоре я достиг берега реки Каркар. И вспомнил, какой страшной и бурной была река, когда я пытался переправиться через нее по дороге в Учгардаш. А сейчас она неторопливо, с тихим журчанием несла свои прозрачные воды. Я снял чувяки и носки, завернул до колен брюки и, осторожно ступая по скользким камням, перешел реку.

Добрался до Мурадбейли, и тут из-за холмов появилось солнце. Знакомые картины разбередили не заживающие в душе раны.

Сколько лет прошло, как я впервые вместе с отцом и матерью пришел в Агдам! Сколько споров было о том, идти ли туда или остаться вместе с сестрами… Мы с ними расстались, а потом, усталые и измученные, сбросили поклажу у мельниц Кара-бека. Здесь отец распростился с ружьем и патронами. Нас называли нищими, беженцами, курдами. Чем мы только не занимались! Прошло четыре года… За эти длинные и нескончаемые годы я потерял своих близких, самых родных мне людей: отца, мать, сестер. И вот я снова здесь — пришел в этот город, пришел таким же нищим и таким же курдом, каким был, каким меня все считали.

Тут я опомнился и заспешил. Сегодня базарный день, и мне предстоит много дел: найти менялу, разменять золотую десятку, купить заказанные вещи и еще успеть вернуться к вечеру в Союкбулаг.

Я прошел мимо городского сада. Оттуда слышалась песня. С завистью заглянул и увидел группу молодежи, но не вошел внутрь, а только ускорил шаг, чтобы не смотреть на них и не отвлекаться.

С большим трудом разыскал менялу, которого мне назвала хозяйка. Тучный, на первый взгляд не очень подвижный человек сидел на коврике в полутемной лавке. Развязав платок, я достал монету и, протянув меняле, сказал, что меня послала жена Вели-бека.

Тот ловким, быстрым движением опустил монету на чашечку небольших весов, специально предназначенных для взвешивания драгоценных камней и золота. Взвесил и тут же, не раздумывая, сказал, что золотая монета чуть легче, чем ей надлежало быть. Я удивился; мне казалось, что государственные монеты должны быть одинакового веса, но меняла не стал меня слушать. Он бросил монету в ящик, который стоял рядом с ним, и я даже не заметил, откуда и как он достал пачку денег и отсчитал мне несколько бумажек.

Уходя от менялы, я заметил напротив лавку мануфактурщика, за ней шла лавчонка чувячника, а потом жестянщика. Многие мастера сидели на улице перед лавками, пили чай, разговаривали, шутили, а некоторые тут же и работали.

Я стоял со списком в руках, не зная, куда направиться в первую очередь. Базар кишел людьми, я даже растерялся. Но потом решил двигаться вдоль рядов, чтобы на месте выбрать то, что понадобилось ханум. Каждый продавец хвалил свой товар и зазывал покупателей так, что хотелось купить именно у него.

СВАДЬБА

Я выполнил поручение, купил что заказывали. И только к вечеру, усталый и потный, добрался до Союкбулага и снял хурджин с плеча.

Во дворе стояли три фаэтона. Имран мне сказал, что приехали почетные гости из Шуши, всего девять человек. Сегодня обручение Дарьякамаллы с сыном Джаббар-бека, который в Шуше был самым известным доктором. Гости привезли с собой музыкантов, певца и поэта, который будет читать стихи.

Поздним вечером Вели-бек устроил обручение своей дочери. Стол ломился от кушаний и напитков. Имран и повар Салатын-ханум еле успевали к назначенному часу.

Знаменитого шушинского поэта попросили прочитать стихи, и он тут же поднялся, красуясь своим дорогим архалуком, поверх которого была надета чоха из тонкого, отливающего шелком сукна. Заложив палец за блестящую пряжку тонкого серебряного пояса, обхватывавшего архалук, он гордо вскинул голову. Его едкие сатиры славились по всему Карабаху, но на сей раз прочитанное им явно не понравилось Вели-беку: поэт клеймил новые власти Шуши, мол, именитые прежде люди низведены до подметальщиков базара, каждому дали в руки метлу, а бывшие подметальщики правят. В некогда богатом краю царят голод, нужда и дороговизна: нет мяса, масла, без керосина гаснут лампы, и нечем их наполнить.

Я, честно говоря, не понял, что это — стихи.

Вели-бек как человек воспитанный, похвалил поэта, заявив, правда, при этом, что в политику не вмешивается.

Один из гостей, продолжая развивать мысли, изложенные поэтом, тоже говорил о несовершенстве «власти нищих», как он назвал новую власть, разрухе и хаосе. Вспомнил при этом какие-то сплетни из жизни шушинского Совета, но Вели-бек тут же перевел разговор на детали обручения и предстоящей свадьбы: мол, это сегодня самое важное.

Потом гостей пригласили к столу.

Поздно ночью фаэтоны увезли сватов и гостей.

По договоренности, свадьба была назначена на следующую пятницу. А после свадьбы невеста насовсем покинет родительский кров и переедет в дом жениха.

У нас родительский дом для девушки называют «временным жилищем», а дом мужа — «постоянным».

На долю старшей дочери Вели-бека Дарьякамаллы выпало тяжелое детство: в двухлетнем возрасте она потеряла мать. И с этого времени не знала ни тепла материнских рук, ни отцовской ласки, Вели-бек вскоре вторично женился, и все его мысли были заняты молодой женой, а потом уже — младшими детьми от нового брака. Властная и не очень ласковая, мачеха не наказывала Дарьякамаллы — не попрекнет, не отругает, но мачеха есть мачеха.

А девочка росла, достойная своего имени — Океан мудрости. Умная, сообразительная, ласковая и приветливая, она пользовалась всеобщей любовью окружающих. Никто не слышал от нее жалоб, всем она готова была прийти на помощь.

За то время, что она жила вместе с нами в доме Салатын-ханум, все увидели, что выросла она не бекской дочкой-неумехой, а привычной и способной к любой работе. Она часто стирала и просила меня принести ей воду. Наклонившись над луженым медным тазом, она терла и терла своими ручками белье. Я по ее просьбе привязывал веревку на балконе, и она развешивала белье. И я же помогал снимать высохшие, приятно пахнущие цветочным мылом вещи, Дарьякамаллы складывала их стопкой. Потом наполнял жаркими углями утюг, и она гладила и тихо напевала известные мне народные песни. Иногда, если она забывала слова, я приходил на помощь. Я молил судьбу, чтобы ей попался достойный муж.

В день свадьбы я увидел жениха и обрадовался: он выглядел мужественным и красивым парнем. Но, как известно, достоинство мужчины не в красоте, а в уме и благородстве. Обладает ли Мехмандар-бек этими качествами, покажет время…

Готовились к свадьбе недолго. Все мы, и я в том числе, то и дело разъезжали по окрестным базарам, чтобы купить все необходимое для свадьбы.

Комната невесты была завалена покупками, которые в день свадьбы преподнесут в подарок близким и родным жениха: так велит обычай.

Были приглашены три группы музыкантов. Среди них расхаживал стройный молодой человек с черными бровями, светлыми глазами и копной волос на голове. Это был знаменитый, несмотря на свою молодость, певец Исфандияр, которого в округе называли Ханом Шушинским, хотя по происхождению он вовсе им не был. Хан здесь — в смысле высокой степени мастерства: его так прозвали за прекрасный, чарующий голос.

«Поет, будто соловьи в окрестностях Шуши», — говорили о нем приехавшие на свадьбу шушинцы.

В саду соорудили огромный шатер, где усядутся мужчины; женщины собрались в самой большой комнате дома.

Трое поваров сбивались с ног, несмотря на помощь многочисленных слуг. Щедрый стол, словно нет ни разрухи, ни голода, будто не бродят еще по дорогам тысячи беженцев, не успевшие вернуться в родные места. Гости ели с аппетитом, но еда не убывала, слуги несли все новые и новые блюда.

Один ансамбль музыкантов сменялся другим. Не успеет кончить петь ашуг о злоключениях несчастной любви, излагая знаменитое народное предание, как другой выходит на середину шатра и, ударив по струнам саза, начинает петь героическую песнь об удальстве молодого воина.

Потом на возвышение поднялся Хан Шушинский, и понеслись над Союкбулагом карабахские лирические песни. Его голос переливался и звенел, приковывая к себе слушателей.

Веселье лилось рекой. Начались танцы.

«Шабаш! Шабаш!» — кричали танцующие, и зрители доставали из карманов деньги и давали их тем, кто танцевал (это и есть шабаш). На специальном подносе, стоявшем на столе около музыкантов, росла горка денег.

Гости из Учгардаша отличались своими круговыми танцами — взявшись за руки, они шли в хороводе, удивляя ловкостью зрителей.

После некоторой суеты и переговоров учгардашцы привели за руки невесту, ее сопровождали Салатын-ханум и моя хозяйка.

Зазвучала мелодия свадебного танца жениха и невесты, и Дарьякамаллы и Мехмандар-бек вышли в круг. Сначала музыка вела их за собой медленными, плавными шагами, но потом темп убыстрился, и присутствующие залюбовались удивительно красивой парой, словно специально созданной всевышним друг для друга. Когда танец закончился, молодых засыпали деньгами: шабаш что надо! Музыканты были с лихвой вознаграждены за свою игру.

«Если бы хоть малая часть этих денег была у нас в тяжкие для нашей семьи дни, — с горечью думал я, — и отца бы вылечили, и мать спасли. И сейчас я бы смог помочь несчастному Абдулу и девочкам…»

А потом при виде Салатын-ханум я вспомнил ее мужа, прячущегося где-то в дальнем конце усадьбы. Каково ему сейчас? Доносятся ли до него звуки свадебного веселья?

Салатын-ханум сбилась с ног, следя за тем, чтобы всего было вдосталь и все шло по заранее намеченному плану, но тут я заметил, как она наполнила тарелку пловом, прикрыла ее салфеткой и, воспользовавшись суматохой после танца, когда гости торопились занять за столом свои места, поспешно выскользнула из дома. Прячась, она направилась в сторону камышей.

Я с другими слугами менял тарелки у гостей, грязные относил на кухню и мыл. Досада брала меня: не всех ашугов мне удалось послушать, а такая возможность представляется редко.

Но как чуток был Имран в этот день!.. Я вдруг поймал на себе его внимательный взгляд и не успел опустить в таз с горячей водой тарелки, как он наклонился ко мне и шепнул:

— Иди в шатер, иди послушай! Я знаю, ты это любишь.

Я не заставил его повторять и тут же побежал в шатер. У входа толпились слуги, но я решил протиснуться вперед. Я оттер какого-то человека плечом, он обернулся, рассерженный, и только я хотел извиниться, как он поздоровался со мной. Это был один из учгардашских слуг Вели-бека.

— Тебе говорили уже? — спросил он меня как-то неопределенно.

— Что говорили? — Я похолодел от страха.

— Ты прости, но я должен сообщить тебе горестную весть, — шепнул он мне, — младшая дочка Абдула тяжело больна.

Я отпрянул:

— Жива?!

— Да, ты не волнуйся, — успокоил он меня. — Но просили передать, если увижу тебя, чтоб ты обязательно приехал, она хочет тебя видеть.

ГОРЕСТНАЯ ВЕСТЬ

Глаза мои застлала пелена. «Что за жестокая судьба досталась моим близким! Неужели мало было жертв, что ангел смерти Азраил захотел и ее увести?.. Умерли мать, дед, бабушка этой маленькой девочки, что же еще надо всевышнему?» — возроптал я.

В тупом отчаянии, никого не видя, натыкаясь на людей, я вернулся на кухню. Удивленный Имран воззрился на меня:

— Почему ты пришел? Что случилось?

Я рассказал ему о сообщенной мне вести.

— Я должен немедля идти в Учгардаш!

— И напрасно, — сухо оборвал он меня, — что ты можешь сделать? Ты же не доктор! Сегодня особенный день для Вели-бека, тебе нельзя отлучаться.

Ну и странный человек! Все его помыслы — о благополучии своего бека, ради него он готов на все. И чтоб с такой черствостью откликаться на мою беду?!

Я вошел в комнату, где веселились женщины, и отозвал в сторону нашу ханум. Она с удивлением и непониманием слушала меня. Тогда я решительно сказал, что хочу тут же идти в Учгардаш. Она кивнула мне, не проронив ни слова и не предложив денег на расходы. Что за люди?! Ведь я верой и правдой служу им! Работаю не покладая рук! И вот вам!..

Вдруг я почувствовал, что кто-то взял меня за локоть. Я оглянулся — это была Салатын-ханум.

— Что случилось? Куда ты собираешься идти?

Я рассказал ей обо всем без утайки и о том, что обижен на Вели-бека. Салатын-ханум потянула цепочку, которая вилась вокруг ее шеи, и в руках у нее оказался длинный бархатный кошелек, прикрепленный к цепочке; открыла кошелек я достала из него деньги.

— Вот тебе, — протянула их мне, — молись всю дорогу за моего мужа!

Я поблагодарил Салатын-ханум и вышел из дома.

Весь двор и сад были ярко освещены, звучала музыка, слышались веселые голоса. Не оглядываясь, я поспешно вышел за ворота.

Темень ослепила меня, хотя дорога была мне знакома, я шел на ощупь, то и дело спотыкаясь и проваливаясь в выбоины.

До реки Каркар было трудно идти, но как только я вброд перешел реку по скользким камням, дорога показалась мне более легкой. Когда я был в Карадаглы, взошла луна.

Я вошел в Учгардаш с первыми лучами солнца. Открыв дверь в комнату Абдула, я в тот же миг понял, что опоздал: старшая девочка плакала над сестренкой. Она сидела возле укутанного в черный материнский платок маленького тельца, которое лежало на коврике посредине комнаты. Девочка взглянула на меня старушечьими глазами: в них была недетская скорбь. В ее плаче я слышал укор себе, что не увез их вовремя в горы, возможно, она бы тогда не умерла.

Абдул, еще более похудевший, неподвижно сидел в углу комнаты и молчал, глядя на меня тусклыми глазами.

Немногие заходили к Абдулу, чтобы сказать ему слова сочувствия; чаще это были равнодушные, безучастные люди, которые заходили на плач из любопытства — узнать, что произошло.

Мне казалось, что я слышу голос матери: «Что же ты, сынок, не сумел уберечь нашу малышку?..»

Изо всей нашей огромной семьи остались лишь я, Абдул и его старшая дочка.

Надо позаботиться о похоронах. И устроить поминки, без этого нельзя!.. Меня мучила мысль, что если и эта девочка останется с отцом — тоже непременно заболеет. Как об этом сказать Абдулу, чтоб не обидеть его?

Я отправился к Бахшали. Он сказал, что всегда рад меня видеть, но только не по такому грустному поводу; послал кого-то на кладбище, чтобы вырыли могилу, а секретаря комбеда попросил, чтоб приготовили поминальную халву.

Бахшали сочувственно смотрел на меня, не зная, что еще сделать. Потом обнял меня за плечи:

— Пойдем к ним.

Когда Бахшали вошел в полутемную комнату Абдула и увидел плачущую и причитающую, как старушка, девочку, он вдруг, неожиданно для меня, приложил платок к глазам, и плечи его начали вздрагивать. И у меня на глазах выступили слезы. Абдул раскачивался в углу, сидя на корточках.

— Горе, большое горе, — шептали его обескровленные губы. — Мы сгорим, мы все сгорим…

Бахшали сказал Абдулу несколько сочувственных слов, выразил, как и подобает, соболезнование, а потом вышел со мной во двор. Некоторое время мы молча стояли, потом он стал расспрашивать о жизни в Союкбулаге и тамошних порядках; о Шахгулу-беке не спрашивал: или сам не знал, что его разыскивают, или думал, что мне об этом ничего не известно. Я рассказывал обо всех, кем он интересовался, а о Шахгулу-беке промолчал. Впрочем, промолчал бы и в том случае, если бы Бахшали о нем спросил. Бек был мне безразличен, но доверие Салатын-ханум я не мог обмануть.

— А этот скорпион со змеиным жалом тоже там? — спросил Бахшали. Я понял, что он имеет в виду Гани-бека.

Я рассказал и о Гани-беке, и о его жене, и о тех скандалах, которые возникают по вине Гани-бека. Наконец разговор зашел и обо мне.

— Скажи мне, Будаг, — спросил он, — долго ты еще собираешься служить Вели-беку? Почему не уйдешь от них? Ты что же, не можешь распроститься с его семьей? Или тебе нравится быть батраком?

— Как хорошо, что ты первый заговорил об этом, дядя Бахшали. Я многое хотел тебе сказать. Ты спрашиваешь, долго ли буду батрачить на Вели-бека и его семью… А как мне оставить работу, если я не могу иначе помочь несчастному Абдулу? Если бы не они, я был бы сам себе хозяин и с радостью бы пошел учиться! Я узнал, что в Шуше открыли учительскую пятигодичную семинарию для детей бедняков. Там и учат бесплатно, и кормят, и одевают, к тому же все пять лет семинарист живет в специальном доме при семинарии! Но кто меня туда примет? Кто скажет за меня доброе слово представителям Советской власти в Шуше?

— Об этом надо подумать, — сказал Бахшали. — А в отношении Абдула и девочки… Может быть, все-таки отдать ее в сиротский приют?

— Абдул на это никогда не согласится! — твердо заявил я. — А вот если бы ты распорядился, чтоб ему дали дойную корову а немного зерна или муки… И немного одежды и обуви… Если возможно, конечна.

И тут Бахшали сказал, к моей радости:

— Кое-что я сделать для них смогу даже сегодня: приведем корову с теленком. С зерном и мукой у нас сложности, но выделить мешок муки из запасов комбеда можно… После похорон поручу секретарю, он привезет мешок муки и выгрузит прямо у дверей. К сожалению, одежды и обуви комбед не имеет. Придется писать в Агдам. Если уездный комбед выделит, обеспечим и одеждой. И все-таки девочку надо отделить от больного. Может быть, тебе удастся убедить Абдула?

— Сейчас не смогу, он убит смертью девочки. Может, со временем… — И умолк. Я сомневался: Абдул ни за что не согласится на разлуку с единственной теперь дочерью.

Мы вернулись в дом.

Тело обмыли, завернули в саван, затем в домотканый ковер, который был еще в приданом Яхши, и понесли на кладбище. Путь был долгим. Девочку похоронили у Эшгабдальского святилища. Могилу вырыли в ногах ее матери, похороненной тут же. В изголовье поставили небольшое надгробье. Кто-то из комбеда принес поминальную халву, которую раздали тем, кто пришел с нами на кладбище.

Вечером, как и обещал Бахшали, к дому пригнали корову с теленком. Привезли мешок муки.

Прощаясь с Абдулом, я отдал ему деньги, которые получил у Салатын-ханум.

— Следите друг за другом. Как только я устроюсь получше, возьму вас к себе. Если что — сообщите мне в Союкбулаг. Если мы переедем в Шушу, посылайте весть или в дом Вели-бека, или в дом Джаббар-бека.

Я поцеловал двоюродного брата в щеку, а племянницу в глаза. Обнял ее… Еле сдерживая слезы, вышел за дверь.

И снова дорога. Я шел в Союкбулаг, внутри у меня все горело от горя.

Вели-бек и ханум еще не проснулись, когда я ранним прохладным утром поднялся на балкон второго этажа большого дома Салатын-ханум.

Имран был уже на кухне. Он сразу же загрузил меня работой, не спрашивая, застал ли я племянницу в живых. Не было сил даже на упреки. Что ж, не всем быть заботливыми. Но черствость и безразличие Имрана ко мне причиняли боль. Обида комом стояла в горле.

ПОЕЗДКА В ШУШУ

Я вернулся вовремя. На утро следующего дня был назначен переезд в Шушу. Уже приготовлены два фаэтона и три арбы. Арбы доверху нагрузили ящиками, которые стояли нераспакованными после приезда из Учгардаша. Поверх ящиков поместили постель и съестные припасы. Решили, что в фаэтонах поедут бек с ханум и детьми, повара, кормилицы и даже кое-кто из слуг.

Салатын-ханум должна была выехать через несколько дней.

А мне снова идти пешком. На мое попечение отдали рыжую корову с теленком. Не ожидая, когда фаэтоны и арбы двинутся в путь, я погнал скот по очень мне знакомой теперь дороге.

В какой уже раз я перешел вброд Каркар, добрался до Мурадбейли и, оставляя Агдам в стороне, направился вверх по дороге. Слева показалась мельница Кара-бека, возле которой мы провели несколько дней с отцом и матерью (здесь отец продал винтовку и нашего осла). Я подумал: если бы отец в тот день послушался мать и мы бы остались в доме Кара-бека, может, избежали бы тех бед, которые настигли нас. Я вспомнил, что отец все время торопился, хотел успеть что-то важное сделать, но ничего не успел. Но что сейчас обо всем этом думать? Только лишнее расстройство!..

Когда я очнулся от дум, то увидел, что куда-то исчез теленок: корова паслась на обочине, а его нигде не видно. Погоняя корову, я поспешил вперед, расспрашивая встречных, не видел ли кто рыжего теленка (и снова вспомнил погоню отца за нашим теленком).

Навстречу шли люди, проезжали телеги и арбы, проносились всадники. Каждый куда-то спешит по своим делам, лишь я занят поисками чужого теленка, бреду по дорогам за чужой коровой, вообще работаю на кого-то. От злости я гнал корову почти бегом. Мне встретился кочевник-скотовод, его зоркий взгляд обратил внимание на рыжего теленка, и он сказал, что теленок идет следом за белой арбой. Еще быстрее я погнал корову вперед, с нее клочьями падала пена. И вдруг увидел теленка: он мирно пасся на обочине дороги, как будто ждал нас.

Я так устал, что отогнал корову и теленка подальше от дороги на пастбище и пустил попастись, а сам прилег отдохнуть.

Все живое вокруг тянулось к солнцу: травинки, цветы, только мне жизнь была в тягость!

Корова и теленок долго паслись. Брюхо рыжей раздулось, иногда теленок принимался сосать материнское вымя, но я лениво отгонял его прочь: надо сохранить молоко для семьи Вели-бека.

Животные насытились и улеглись в тени.

И снова в путь. Корова шла, раскачивая тяжелым выменем. Теленок все норовил ткнуться к матери под брюхо, пососать молоко. Я ему не мешал теперь — пусть!..

Чем выше в горы дорога, тем воздух прохладнее. На противоположном берегу реки Каркар зеленели леса. Далеко внизу девушки стирали белье на речных камнях, и эхо доносило до меня их голоса.

С мощеной дороги я свернул на проселочную, изрытую колесами нагруженных арб, которые с трудом одолевали крутой подъем. Вершины гор были окутаны туманом, но ясно были видны дома Шуши.

Я миновал селение Ходжалы, которое недавно отстроилось заново после кровавой резни, где армяне дружно жили рядом с азербайджанцами.

Село Ханкенди лежало в распадке горного кряжа по обеим берегам реки, через которую был переброшен мост Ага.

Я решил здесь отдохнуть, потому что дальше начинался непрерывный крутой подъем к Шуше.

Пригнал корову и теленка к берегу реки, напоил их, отогнал на удобное пастбище и привязал на длинной бечеве к кустам, росшим недалеко. А сам пошел к чайхане, в которой всегда многолюдно. Отсюда по округе разносились звуки музыки. Увидел музыкантов, которые были на свадьбе Дарьякамаллы в Союкбулаге. Они аккомпанировали певцу, который с чувством пел народные песни. Я прислушался, меня удивили слова: «Шалон идет», — пел он, переиначив слово «эшелон» (песня о событиях последнего времени, когда эшелоны демобилизованных с фронтов мировой войны возвращались в Гянджу).

Присутствующие притихли, внимательно слушая певца, а хозяева чайханы трудились не покладая рук: ею владели три брата, старший подавал чай и еду, средний был поваром, а младший убирал со столов и мыл посуду. Эти люди с самого раннего утра и до поздней ночи не присаживались ни на минуту и никогда не произносили слово «устал», что же жаловаться мне?

Я решил, что достаточно отдохнул, и вышел из чайханы. Был полдень. Солнце в зените. Корова и теленок наелись до отвала, и я снова погнал их перед собой.

Дорога поднималась вверх, петляя и выбирая чуть более пологий склон горы. Ветерок доносил ароматы цветущих лугов, в лесах по обеим сторонам дороги пели птицы. Мы миновали развалины двух сел — Киркиджана и Гебели, сожженных несколько лет назад во время армяно-азербайджанских столкновений.

В Ханкенди в то время стояли войска, и местные жители называли село «Штабом».

Усталость давала знать, хотелось спать. Корова упиралась, не хотела идти. Как только мы останавливались, рыжий теленок тут же стоя засыпал.

Верстах в двух от Шуши я увидел на обочине дороги большую толпу, собравшуюся вокруг фаэтонов и арб. Плакали женщины. Приблизившись, я увидел семью Вели-бека. Тут же и семья Джаббар-бека, нового родственника моего хозяина, еще какие-то господа.

Печальной вестью встречали Вели-бека шушинцы: прошлой ночью Шахгулу-бек Мурадов, муж Салатын-ханум, умер от разрыва сердца. Рассказывали, что в бытность свою в Шуше Шахгулу-бек не раз показывал это место над Шушой и завещал похоронить его именно здесь. Ему возражали: ведь могилы всех его близких были в Союкбулаге. Но он упорствовал: будучи уездным начальником, он много раз любовался отсюда своими владениями. Отсюда был виден весь Карабах и любимая им Шуша, где воздух самый чистый в целом мире.

Здесь же я узнал, что Шахгулу-бека, главу знатнейшего в Карабахе рода, переодели, оказывается, в женское платье и под видом свахи Дарьякамаллы вместе со всем свадебным поездом увезли в Шушу.

Вот почему, подумал я, в последний день моего пребывания в Союкбулаге меня поразило, что Салатын-ханум стала как-то спокойнее и уже не убегала в дальний конец сада, неся свой неизменный поднос, на котором под крахмальной белой салфеткой пряталась еда для Шахгулу-бека.

Как стало позже известно, уже после отъезда Вели-бека в дом к Салатын-ханум снова пришел в сопровождении вооруженных людей Рашид, но сколько они ни обыскивали дом, надворные постройки и сад, не нашли Шахгулу-бека. Рашид пригрозил, что отныне они будут обыскивать все фаэтоны, приезжающие во двор и выезжающие из него, на что Салатын-ханум смеясь ответила:

— Откуда вырасти камышу, если дождь не пойдет?

Салатын-ханум была еще у себя в Союкбулаге и ничего не знала о смерти мужа.

Родственники Шахгулу-бека, исполняя его волю, приказали вырыть могилу на том месте, которое он указал.

По обычаям мусульман, покойника надо побыстрее предать земле, ибо он уже не принадлежит живущим на ней. Могила была уже готова, а тело еще из города не привезли. Вели-бек настаивал на том, чтобы дождались приезда Салатын-ханум, ее сына и дочери.

— Пока Салатын не приедет, хоронить нельзя, — говорил он. — Надо отложить похороны!.. Несчастная, муж скончался в Шуше, а она не ведает в Союкбулаге о постигшем ее горе.

Быстро темнело, солнце вот-вот скроется за горами. Все заторопились.

Я не стал ждать, чем все кончится, и погнал дальше скот.

На дороге, ведущей от моста Ага в Ханкенди, ни одного путника или арбы. В селениях Шушикенд и Кешишкенд замерцали огоньки.

Дом Вели-бека Назарова был построен в живописном месте Шуши. С балкона дома город был как на ладони — весь целиком. Купола церквей и башни минаретов, бесчисленное множество плоских крыш прятались в зелени густых садов, между ними белели ниточки дорог.

Справа от дома Вели-бека расстилалась Джыдыр дюзю — Долина скачек, с одной стороны словно срезанная высокой отвесной скалой, на которой высился дворец Ибрагим-хана, повелителя Карабаха, который правил Шушой в середине восемнадцатого века.

Хотя ужин в тот вечер не готовили, Имран тут же послал меня за водой, чтобы приготовить беку чай. Слегка перекусив дорожными припасами, бек и ханум с детьми пошли спать.

ЖЕНИХ ДЛЯ ГЮЛЬДЖАХАН

Семья бека легла поздно, поэтому и утром поднялась, когда солнце стояло уже в зените. Едва Вели-бек сел завтракать, как во дворе появился человек лет сорока или сорока пяти с кустистыми, с проседью усами и бровями. Он был нарядно одет: черный из дорогого сукна архалук подхвачен ремнем с золотой пряжкой, на ногах блестящие хромовые сапоги, на обоих мизинцах сверкают толстые золотые кольца.

— Скажи Вели-беку, что пришел Кербелаи Аждар. — Я сразу сообразил, что этот человек был паломником в священной Кербеле, за что и получил приставку к своему имени — Кербелаи.

Только услышав имя пришедшего, ханум тут же пригласила его в дом. Я провел гостя в столовую. Вели-бек и ханум вышли к нему навстречу из-за стола, осведомились о его здоровье и успехах. В свою очередь Кербелаи Аждар расспросил о детях и родственниках бека и ханум. После слов приветствий он попросил бека выйти с ним на балкон. И здесь он рассказал, что ночью неизвестные засыпали могилу, вырытую вчера для покойного Шахгулу-бека. А возле приготовленного надгробного камня оставили записку, в которой написали следующее… — Гость повременил чуть и продолжил. Голос его звучал громко, я весь дом замер, слушая, что написано в оставленной записке: — «В этой могиле мы зарыли поганого пса. Если положите в эту яму Шахгулу-бека, то мы разроем и бросим туда, чтобы беку не было скучно, еще пару псов».

Было от чего взволноваться Вели-беку!..

Он тут же послал за родственниками и друзьями Шахгулу-бека, за мужем старшей дочери, Мехмандар-беком, и его отцом.

Они совещались недолго и решили, что тело Шахгулу обмоют, завернут в саван и сегодня же отвезут в Союкбулаг, тем более что Салатын-ханум пока еще там. Были отданы распоряжения, договорились, кто поедет на похороны. Все торопились.

Когда с минарета мечети Гехар-ага раздался призыв к полуденной молитве, тело, завернутое в саван, погрузили на фаэтон, в который впрягли четверку лошадей. За ним следовали шесть фаэтонов с родными и близкими умершего. Им предстояла грустная дорога в Союкбулаг.

Отъезд хозяев, а потом и подготовка к поминальным дням — третьему и седьмому, как заведено у мусульман, — позволили мне походить по улицам Шуши и познакомиться с городом, который делился на две части — армянскую и азербайджанскую. Во время беспорядков здесь было подожжено и разрушено немало домов. С горечью я смотрел на развалины и в той, и в другой частях города.

Кербелаи Аждар часто навещал наш дом и в свои приходы не раз рассказывал мне историю города. Оказывается, мусульманская часть Шуши состояла из семнадцати кварталов. В каждом квартале — своя мечеть, баня, колодец или родник. Мало того: в городе действовал старинный водопровод, единственный в своем роде. Он был построен в девятнадцатом веке дочерью карабахского хана, знаменитой поэтессой Хуршидбану Натаван, которую в народе называли Хан-кызы, Дочь хана. Она не пожалела денег, чтобы в город, страдавший от безводья, провели воду. Многие красивые здания в мусульманской части Шуши были построены в ее времена и не без ее участия.

Я удивлялся, что Кербелаи Аждар любит и знает замечательных людей Карабаха, живших в не столь близкие времена, и не задумывался над тем, почему он так часто посещает наш дом и с удовольствием рассказывает мне случаи из истории родного города.

Когда он приходил, в доме начиналась суматоха: тут же накрывали стол к чаю, Имран готовил какое-нибудь специальное блюдо, любимое Кербелаи Аждаром. А он, как стало известно, был очень привередлив в еде. Ноги мои не знали отдыха, я носился по поручениям Имрана, надеясь, что в конце обеда со мной поговорит Кербелаи Аждар.

Недели через две-три мне стало ясно, почему он так зачастил в наш дом и хозяева оказывают ему знаки внимания как близкому родственнику.

Наша госпожа увезла с собой из Учгардаша свою племянницу Гюльджахан, дочь своей сестры Мелек, которая овдовела несколько лет назад и жила в доме брата Агаяр-бека вместе с матерью. Так вот красавица Гюльджахан приглянулась Кербелаи Аждару!..

А будущий жених — один из самых богатых и известных купцов в Шуше из рода Гаджи Гуламали. Многие поколения рода жили в Шуше, в квартале Гуйлуг. Отец четверых детей, Кербелаи Аждар несколько лет назад похоронил жену. И вот теперь снова искал невесту, чтобы прислать к ней сватов по всем законам шариата. Он высматривал невест во всех мусульманских кварталах города, бывал во многих домах у знакомых, но пока ни на ком не мог остановиться. Он мечтал, как любил часто повторять, «сварить такой плов, чтобы вкус его никогда не исчезал изо рта и чтоб обоняние долго хранило его аромат…».

Увидев Гюльджахан, он решил: вот невеста! И красива, и статна, и хороша собой. Желанный гость во всех домах, куда приводила его мечта о новой женитьбе, он был дорогим гостем и в доме Вели-бека.

А Вели-бек и ханум, взявшие на себя попечение над Гюльджахан, не могли и мечтать о лучшем женихе для девушки. Они знали о богатстве Кербелаи Аждара, о его влиянии на торговую жизнь города. Ханум часто повторяла девушке, что ей, сироте без отца, счастье само идет в руки.

В отличие от Дарьякамаллы, которая закончила в Баку гимназию, Гюльджахан нигде не училась. Вот и решили бек и ханум подыскать девушке учителя.

МИРЗА ГУЛУШ

Когда утихли волнения и заботы, связанные с похоронами и поминальными днями, ханум занялась поисками учителя. Ей рекомендовали молодого человека, который в свое время собирался стать моллой, но после установления Советской власти давал уроки в богатых домах.

С некоторого времени Мирза Гулуш стал ежедневно появляться в доме Вели-бека. Он занимался с Гюльджахан: один час они читали суры Корана, а второй — Мирза Гулуш учил Гюльджахан писать. Двери в комнату, где шли занятия, были всегда открыты, и я слышал, как новоявленный учитель ведет уроки. И вскоре с удивлением обнаружил, что Мирза Гулуш сам-то не очень силен в чтении: читал Коран с ошибками, неправильно толкуя значение арабских слов. Да и писал он с ошибками: выполняя его задания, Гюльджахан часто обращалась ко мне за помощью, так как знала, что я учился в моллахане и в русской школе.

Больше всего меня удивляла сама хозяйка: ведь во время урока она сидела в той же комнате, слушая Мирзу Гулуша! И не вмешивалась в его дела, а, наоборот, была довольна уроками!..

За то время, что я помогал девушке, мы с ней подружились. Когда же в доме все настойчивей стали говорить о предстоящем сватовстве Кербелаи Аждара, девушка призналась мне, что знать ничего не желает об этом «старике» и что в имении ее матери есть человек, которому она дала слово верности в любви и мечтает только о нем.

Я тоже рассказал Гюльджахан о своей несчастной любви и о смерти моей Гюллюгыз. Девушка даже всплакнула от жалости к так рано умершей моей подруге. Разумеется, никто, кроме меня, не знал, что творится в душе Гюльджахан.

Кербелаи Аждар начал переговоры с жены Вели-бека и сразу понял, что она на его стороне. Но как человек современный, он хотел получить согласие и убедиться в благосклонности самой Гюльджахан. И все чаще появлялся за бекским столом.

Кончился май, началась сильная жара. И вот однажды Гюльджахан не вышла к завтраку, сославшись на то, что ей нездоровится. Она не пришла и на урок, когда ее позвали к Мирзе Гулушу. Так продолжалось довольно долго. Кербелаи Аждар осунулся и побледнел от расстройства. В доме не было слышно гнусавого голоса учителя, Кербелаи Аждар вел теперь беседы только с ханум.

Никто в доме, кроме меня, не знал, что у Гюльджахан теперь прекрасное настроение и ест она не меньше, чем раньше. Притворившись больной, она скрывалась от ненавистного ей жениха и глупого учителя.

Первое время наша ханум ничего не подозревала об обмане, но наконец догадалась об уловке и начала уговаривать племянницу:

— Аллах сжалился над тобой и открывает перед тобой дверь, войти в которую мечтает каждая девушка. Ты попадешь в богатый и изобильный дом, и если всю жизнь будешь горстями разбрасывать деньги, то и тогда они у тебя не иссякнут! Знаешь ли ты, что Кербелаи Аждар самый богатый купец в Шуше? Его даже называют миллионером! Образумься, встань с постели, детка. Кербелаи Аждар хочет завтра вечером поговорить с тобой. И учти: он ведь не за твои красивые глаза хочет тебя взять в жены! Сколько здесь молодых девушек, есть и покрасивее тебя!.. Любая охотно пойдет за него и будет за это благодарить аллаха. Он хочет породниться именно с нами, ведь мы — беки!

Гюльджахан сидела на своей постели, закутавшись в одеяло, и плакала, по ее щекам катились крупные слезы. Она кляла себя за то, что не осталась в Учгардаше с матерью и бабушкой.

Я забыл про свои несчастья и беды и думал, как ей помочь. Но что я мог?.. «Что ж, — вздохнул я, — видел тысячу и одну беду, пусть это будет тысяча вторая… Но ведь кончится когда-нибудь эта неустроенность людских судеб!..»

Придя с очередным визитом, Кербелаи Аждар принес дорогой подарок жене Вели-бека — бриллиантовое кольцо, почти уверенный, что дарит его своей будущей родственнице. Ханум не могла налюбоваться на игру камней и старалась почаще поднимать левую руку, на средний палец которой было надето кольцо.

НЕЗАБЫВАЕМОЕ ВЫСТУПЛЕНИЕ

В Шуше Имран загружал меня работой, и у меня не было свободной минуты. Если я не мыл посуду — приносил воду, перебирал рис, чистил овощи, наводил блеск на столовом серебре или ставил самовар, разжигал угли, накрывал на стол, убирал в столовой.

Мы с Имраном поднимались в доме раньше всех, когда господа и большинство домочадцев еще спали и видели сны. Имран диктовал мне список необходимых для сегодняшнего дня продуктов и выдавал деньги. Захватив корзины, я отправлялся либо на Шайтан-базар, либо на Крытый базар. В эти ранние часы улицы Шуши были пустынны. Свежий воздух приятно холодил лицо. Я покупал все, что наказывал Имран, и возвращался домой.

Когда я переступал порог кухни, Имран тут же забирал у меня корзины, аккуратно разбирал мои покупки, пересчитывал сдачу, — цены на базаре были сравнительно постоянными, так что сделать необходимый подсчет истраченного не составляло труда. Подсчитает, и — новое мне поручение. Боялся, что разленюсь.

В тот памятный день я пошел на Крытый базар. Путь туда лежал мимо мечети Гехар-ага, но улица, на которой возвышалась мечеть, была перекрыта. Я остановился в недоумении среди других людей, тоже спешащих на базар.

Подметальщик объяснял, что сегодня из Баку должен приехать большой начальник, который будет в мечети держать речь перед карабахцами. К его приезду наводят в мечети порядок, украшают прилегающие улицы. Человек двадцать подметали двор мечети, выносили мусор, накопившийся, казалось, за десятилетия.

Я вспомнил выступление в Вюгарлы представителя мусаватского правительства, споры с ним отца. И как я ходил по домам вюгарлинцев с вопросником. Но я ни разу не слышал выступления настоящего представителя Советской власти из самого Баку. Вот бы пойти на это собрание! Может, он скажет что-нибудь о том, когда смогут батраки пойти учиться? К тому же мне очень хотелось побывать в самой почитаемой и красивой мечети Шуши.

Окольными путями пройдя на базар и купив все необходимое, я быстро вернулся домой. «Как же отпроситься?» — думал я. А Имран сразу заметил, что я взволнован и работа валится у меня из рук.

— Что опять с тобой случилось? Скверный сон приснился? Или снова вести дурные тебе сообщили?

Я знал, что на собрание Имран меня ни за что не отпустит, поэтому соврал:

— На базаре я встретил Мехмандар-бека, и он сказал: «Пусть братец Имран сегодня отпустит тебя к нам. Ты нужен Дарьякамаллы». — В доме Вели-бека ни одна просьба Дарьякамаллы не получала отказа, это я знал точно.

— Считается, что у меня есть помощник, — недовольно заворчал Имран. — А где он, помощник?.. Вертись тут целый день в этой жаре!.. — Он посмотрел на меня. — Что же ты стоишь? Раз зовут — иди!

Я кинулся бежать, прихватив с собой ломоть чурека и кусок сыра.

В мечеть еще не пускали, на площади толпились люди. Из близлежащих переулков и улиц подходили опоздавшие. Наконец мечеть открыли и толпа хлынула внутрь.

Я шел со всеми, стараясь протиснуться к месту, с которого было бы хорошо видно и слышно.

Просторная мечеть заполнилась до отказа. Люди стояли и в углублениях ниш, и у самой кафедры. Двери открыли настежь — во дворе толпились те, кто не смог попасть внутрь. Мечеть и двор заполнили почти исключительно мужчины, среди огромной толпы было только восемь или девять женщин. Но узнать, кто они — мусульманки или армянки, — было невозможно.

Я уселся на ковре перед самой кафедрой. Впереди меня в первом ряду сидели моллы, уважаемые люди города и представители новой власти. Знакомых лиц среди них не было.

Но человека, который оказался моим соседом, я знал. Это был местный водонос Мамедали. С утра и до позднего вечера он наполнял бурдюки то у одного, то у другого источника, разносил по домам воду, этим зарабатывая себе на пропитание. Родом водонос был с той стороны Аракса и более двадцати лет назад перебрался с семьей на этот берег. Продажей воды не разбогатеешь, но Мамедали благодарил аллаха денно и нощно за то, что он дает ему постоянный кусок хлеба. Иногда Мамедали заходил и в дом Вели-бека, был словоохотлив и набожен. Сидя рядом со мной, он тихонько поведал мне, что ему снился имам Гусейн, убитый в седьмом веке и похороненный в Кербеле. Имам Гусейн будто бы призывал водоноса к себе.

— Этой осенью, как только управлюсь с делами, присоединюсь к паломникам и направлюсь в священный город, — сказал он мне.

Я не стал спрашивать Мамедали, на какие деньги он собирается совершить это паломничество, а только прошептал, так как в мечети вдруг наступила тишина:

— Ты не знаешь, кто этот большой начальник, который приехал из Баку?

Водонос молча покачал головой.

Я разглядывал мечеть и сидевших в ней людей. Купол мечети был значительно выше, чем в вюгарлинской. По стенам развешаны тридцатилинейные керосиновые лампы. Скука вдруг напала на меня, я пожалел, что пришел сюда, но выйти из мечети невозможно, так тесно люди заполнили все свободное пространство.

Одни в нетерпении перебирали четки, другие пытались изменить положение, чтобы дать отдых уставшим коленям. Моллы, сидевшие передо мной, бормотали молитвы, покачиваясь в такт словам из стороны в сторону, и перед моими глазами ритмично качались белые кисти из шелковых нитей, прикрепленные к белой чалме в знак того, что их обладатель является ахундом — высшим духовным лицом.

Я вспомнил старого Абдулали из нашего Вюгарлы, который учил нас молитвам и чтению Корана. Когда он рассказывал о мученической гибели имамов, бил себя кулаком в грудь и искренне плакал, и мы плакали вместе с ним. Потом я почему-то вспомнил канатоходцев, которые выступали на деревенской площади рядом с мечетью. Счастливое было время в Вюгарлы!.. Я так размечтался, что не заметил, как на кафедру поднялся коренастый, плотный человек с чисто выбритым лицом. Люди инстинктивно поднялись со своих мест, некоторые зааплодировали. А он улыбался, его глаза как будто кого-то отыскивали в толпе: он переводил внимательный взгляд с одного лица на другое неторопливо, словно стараясь запомнить всех. Белая рубашка под черный европейским костюмом еще более подчеркивала бледность его одухотворенного лица.

Кто-то крикнул из задних рядов:

— Да здравствует Ленин!

Большинство присутствующих неистово аплодировало.

Мужчина, сидевший неподалеку от меня и до того читавший книгу, неожиданно зычным голосом пророкотал:

— Да здравствует товарищ Нариманов!..

И снова все рукоплескали гостю.

Прошло несколько минут, прежде чем люди успокоились и расселись по местам. Кто-то стоявший рядом с человеком, приехавшим из Баку, то поднимал руку, то звенел в колокольчик, но никто не обращал на него внимания.

Когда народ успокоился, человек этот все-таки сказал свое слово:

— Жителям Шуши выпало большое счастье принимать у себя такого уважаемого всеми человека, как Нариман Нариманов! Вождь Востока приехал в Карабах повидаться с нами, шушинцами!.. — И начал хлопать в ладоши, и снова мечеть взорвалась аплодисментами.

Потом начал говорить Нариман Нариманов. Его речь звучала негромко, неторопливо; сказав что-нибудь, с его точки зрения не совсем понятное слушателям, он повторял сказанное, но уже другими словами. Он так интересно говорил о том, что волновало меня, что в какой-то момент мне показалось, что мы с ним одни и что говорит он специально для меня. Меня поражало, откуда он догадался о том, что меня мучает и на что я сам не мог дать ответа?

Он говорил о том, что ханы и беки еще пользуются отсталостью и невежеством трудящихся, их слепым поклонением власти беков и молл, религиозными предрассудками. Но Советская власть давно заявила, что ни один человек не может присваивать себе труд другого человека, и если Советская власть сейчас пошла на то, чтобы разрешить предпринимателям открывать небольшие фабрики и заводы, то это временная мера, имеющая целью скорейшее восстановление промышленности, разрушенной войной и междоусобицей. Первейшая забота новой власти — интересы трудящихся!

Нариманов говорил уже больше двух часов. Он чуть наклонился вперед над кафедрой, обводил взглядом присутствующих и на какой-то миг, как мне показалось, встретился со мной глазами.

— Никто не позволит, чтобы трудящийся человек был угнетен и унижен, ибо наш строй — самый справедливый строй. У нас главными чертами человека стали честность, любовь к своей стране, добросовестность в труде! — И снова обвел глазами сидящих. — Смотрите, как странно получается, оглянитесь вокруг, и вы увидите, что в этой огромной мечети всего несколько женщин… А если вспомнить, кто построил эту замечательную мечеть Гехар-ага, которой вправе гордиться Шуша? Женщина построила! А кто провел в ваш город воду с гор Сары-баба? Снова женщина! И какая! Сама Хуршидбану Натаван, наша славная поэтесса, чье имя на устах у всего нашего народа!.. — И еще говорил он: — Будет трудно, может быть, и вообще невозможно укрепить нашу народную власть, если женщины, наши матери и жены, сестры и дочери не будут полноправными членами общества, не начнут работать рука об руку с мужчинами. А сегодня они намного отстали в своем развитии от нас, мужчин. Хочу поговорить с вами не только как представитель Советской власти, а и как врач по образованию, как писатель. Люди, лишенные солнечного света и свободы действия, обречены на медленное увядание. Давайте пожалеем их и вспомним, что женщины — это более половины всех живущих на земле людей! Я убежден, что женщины вашего города, в котором жили и творили такие выдающиеся деятели нашей культуры, как Молла Панах Вагиф, Касум-бек Закир, Хуршидбану Натаван, Мир Мохсун Навваб, — я бы мог назвать еще многих, но и этих имен, думаю, достаточно, — в скором будущем обрадуют нас своей общественной деятельностью на благо своего, народа!.. — Нариманов немного помолчал, быть может желая, чтобы его слова получше отложились в наших сердцах, и продолжил: — Проходя по вашему городу, я видел сожженные дома, покинутые очаги, развалины целых кварталов… Проклятьем истории будут заклеймены палачи, убившие невинных людей, поджигавшие их дома. Те, кто сеял рознь между армянами и мусульманами, кто надеялся удержать в руках власть ценой кровопролитной вражды между народами-братьями, народами-соседями, и есть подлинные предатели, злейшие враги, родной земли, своего народа! Будущие поколения заклеймят их ненавистью и позором. И с горячей благодарностью потомки воздадут должное партии коммунистов и ее великому вождю Ленину, благодаря которым все народы в нашей стране стали братьями, идут одной дорогой.

Каждое слово на всю жизнь отпечаталось в моей памяти.

А Нариманов все говорил:

— И вот что самое важное: в нашем обществе каждый народ свободен. И у каждого народа есть свой язык, своя культура. Зачем далеко ходить? Возьмем Шушу, которая славится как знаменитый культурный центр нашей республики. Независимо от численности народа, велик он или мал, — все нации вовлечены сегодня в полезный труд. По моему глубокому убеждению, человек, не уважающий другой народ, не может оценить и свое достоинство. Умным и культурным я назову тот народ, который использует преимущества, данные ему Советской властью, не покладая рук возрождает свой край, с уважением и чуткостью относится к народам-соседям, считая их друзьями и братьями.

Нариманов говорил, а мне казалось, что он видел, как бежали мы из нашего Вюгарлы в страхе перед беспорядками. Так же, как и мой отец, он призывал дружить с соседями-армянами. Когда он говорил о женщинах, мне вспомнилась бедняжка Гюльджахан, которую стараются выдать замуж за немилого ей человека… Я был несказанно рад, что мне удалось услышать Нариманова, и всю жизнь часто вспоминал его слова.

ГЮЛЬДЖАХАН В РАЗДУМЬЕ

Я осторожно вошел в дом Вели-бека, поднялся на балкон. Было уже за полдень, и в доме шли приготовления к обеду.

Имран даже не посмотрел в мою сторону, по всему было видно, что его разморило от жары и кухонного чада. Не ожидая окрика, я стал помогать ему накрывать на стол. Он тяжело опустился в кресло и вытер фартуком лицо и шею.

— Ради всех святых, — взмолился он, — дай мне глоток воды. — Он учащенно дышал.

Я бросился на кухню и из большого глиняного кувшина, что стоял в углу всегда прикрытый, налил полную кружку холодной воды и отнес повару. Он жадно припал к кружке и выпил до последней капли.

— Да вознаградит небо твоих отца и мать! — сказал он благодарно. И я понял, что сердиться на меня за отсутствие он не будет.

Вернувшись на кухню, я принялся мыть посуду, оставшуюся после завтрака. Имран не задавал мне вопросов, что я делал в доме Дарьякамаллы. И сам я не лез с разговорами. Спроси он меня, был ли я в мечети, я бы ему признался, но он молчал.

Чайную посуду убрал в шкафы, а потом начал готовить стол к обеду: проверил солонку и перечницу, достал из глиняной банки маринованные баклажаны и перец, перемыл зелень, нарезал хлеб, разложил салфетки, наполнил графин свежей водой. Я злился, что занимаюсь никому не нужным делом, когда люди строят новую жизнь.

Обед был уже готов, стол накрыт, но хозяев не видно. Я вышел на балкон и прошел его из конца в конец, заглядывая во все комнаты. Нигде никого.

Закончив приготовления к обеду, усталый Имран задремал на сундуке, стоявшем в углу, кухни. Я спустился вниз, где услышал голоса Гюльджахан и горничной хозяйки — Гюльбешекер. Гюльджахан что-то шила, а Гюльбешекер была в саду.

— Где твоя тетка? — спросил я.

— Пошла к Дарьякамаллы.

«Вот тебе раз! — подумал я. — Если Имран сказал, что я там, то ханум рассердится, когда узнает, что я не только не приходил, но и что меня сегодня не видел Мехмандар-бек».

— А где Вели-бек?

— Не знаю, — пожала плечами Гюльджахан. — Говорят, что а мечети какое-то собрание, и его туда пригласили.

«Ну и ну! — разволновался я. — Значит, он меня там мог видеть! Что ж, тем лучше! Он тоже слушал, о чем говорил Нариманов, и сам теперь знает, за кого стоит Советская власть. Пусть только попробует упрекнуть меня!..»

Но все-таки мне было не по себе, когда я представлял, что говорят обо мне Вели-бек и ханум. С недавнего времени она взяла в привычку обращаться ко мне с иронией: «Товарищ пролетарий всех стран, повтори, пожалуйста, что ты хочешь сказать?» И все вокруг начинали хохотать; меня от ее слов коробило, но я молчал; теперь, надеюсь, Вели-бек посоветует ей быть осторожнее.

— О чем ты задумался, Будаг? — спросила меня Гюльджахан.

Я хотел рассказать ей о выступлении Нариманова, особенно о том месте, где он говорил о правах женщин. Но здесь нам могли помешать Имран, вздремнувший после обеда, или Гюльбешекер. И тотчас донесут ханум. Поэтому я приложил палец к губам, а потом поманил Гюльджахан за собой на второй этаж.

Она поднялась по лестнице, прошла в свою комнату, оставив дверь открытой, и села на тахту. Убедившись, что Имран спит, а Гюльбешекер все еще в саду, я подошел к двери в комнату Гюльджахан и остановился на самом пороге, — войти в комнату, где находилась одна Гюльджахан, я не осмелился, чтобы не вызвать нареканий.

И рассказал все, что слышал: и о том, что девушек продают мужчинам, которые им в отцы годятся, и что женщины отныне должны сами решать свою судьбу.

Девушка слушала меня внимательно, и только побледневшее лицо и плотно сжатые губы выдавали ее волнение. Я кончил говорить, а она не произнесла ни слова.

— Слушай! — разозлился я. — Почему ты молчишь? Ты мне вот что скажи: тебе хоть немножечко нравится этот Кербелаи Аждар?

Готовая расплакаться, она отрицательно покачала головой.

— А ты хоть раз сказала тетке, что не хочешь за него выходить?

Она замотала головой и тихо заплакала.

— Теперь другие времена, — стал успокаивать я ее, — если ты не согласна, никто не имеет права тебя неволить! Ты слышишь, никто!

Она глубоко вздохнула, всхлипнула.

— Нам даже говорить с тобой долго нельзя, — проговорила она обреченно, — и тебе стоять тут тоже. Начнут болтать глупости… Вот-вот тебя позовет Имран или сюда поднимется Гюльбешекер.

— Хочешь, — не сдавался я, — отвезу тебя к твоему парню, а? Или куда скажешь!.. Прошу тебя, только не плачь! Ты мне как сестра! Я ведь знаю, за что Кербелаи Аждар приносит ханум драгоценности!.. Это же настоящая сделка! Он хочет купить тебя!

Плечи девушки дрожали, она уткнулась носом в подушку и расплакалась. А я продолжал:

— Теперь все зависит от тебя! Сегодня же заяви тетке, что ты не согласна и не пойдешь за него!

Сквозь всхлипывания до меня донеслось:

— Я сама не знаю, как мне поступить.

— Я же сказал тебе, что делать! Соберись с силами. Тебе решительности не хватает — надо только сказать, что ты не согласна, и все!

Наступила тишина. Я прислушался к тому, что делается во дворе. «Пусть подумает», — решил я, не убежденный, однако, что она послушается моего совета. Бек и ханум могли вернуться в любую минуту, и я вышел на балкон, прислонился к перилам. Отсюда было видно, как Гюльбешекер сидит на скамье и что-то напевает тоненьким голоском. И ее тоже ханум хочет пристроить — замуж за Имрана выдать, чтобы и повар и служанка всегда были при ней.

Солнце стояло еще высоко. Раскидистые деревья в саду отбрасывали прохладную тень. Было время, когда только-только стали поспевать слива и вишня, а с шелковицы уже недели две как сняли урожай. В листве прятались наливающиеся соком яблоки и груши.

Я спустился во двор и вышел за ворота, где сразу же начиналась Джыдыр дюзю — Долина скачек. Я медленно побрел по траве. Как приятно пахли дикие цветы!.. Меня могли хватиться в любую минуту, поэтому я вскоре вернулся. Вот во двор вошел Вели-бек и упругим шагом поднялся на балкон второго этажа. Почти следом за ним вкатил фаэтон ханум.

Бек, как всегда, переоделся перед обедом и вышел на балкон умыться. Я приготовил холодную воду. На балконе был умывальник, но Вели-бек любил умываться, когда ему сливали воду. И сейчас он попросил меня, чтоб я полил, потом насухо вытерся полотенцем и прошел в столовую, где уже сидела ханум. Он опустился на стул рядом с нею во главе стола.

Имран выкладывал приготовленное на блюда, а я относил в столовую. Когда я поставил очередное блюдо на стол перед беком, он тихо сказал мне:

— А ты на самом почетном месте сидел!

«Ну вот, видел!» — пронеслось в голове.

Съев куриный бульон, бек спросил у ханум:

— Скажи, пожалуйста, почему в последнее время Гюльджахан не обедает с нами? Может быть, ты ее обидела? Мне показалось, что она чем-то опечалена и расстроена.

— Как будто ты не знаешь, бек, чем больна Гюльджахан, — заулыбалась ханум. — Как увидела, что Кербелаи Аждар из-за нее приходит чуть ли не каждый день к нам, и стала капризничать! Еще бы! Такая удача! Возможно, она стесняется показать тебе свою радость, поэтому избегает тебя.

Не знаю, поверил ли бек объяснению жены, а я, негодуя, унес тарелки из-под бульона на кухню и вскоре внес только что снятую со сковороды яичницу с зеленью и простоквашу с чесноком, которой поливают готовую яичницу.

Вели-бек неожиданно нахмурился, внимательно оглядев жену, у которой в ушах и на пальцах сверкали драгоценности, подаренные Кербелаи Аждаром. Раньше ему все было недосуг поинтересоваться, о чем толкуют ханум и Кербелаи Аждар, когда остаются в комнате вдвоем. А сегодня он решил, что пора поговорить с женой.

— Жениться или выходить замуж, — начал он как бы издалека, в упор глядя на свою жену, — значит, отдать себя другому человеку до своего судного дня. Тут нельзя насиловать чью-либо волю. Заклинаю тебя своей жизнью, не принуждай Гюльджахан выходить замуж, если она этого не хочет! Я с уважением отношусь к Кербелаи Аждару, но мне кажется, что он не пара ей. И потом… я слышал, что аксакалы рода Гаджи Гуламали противятся этому браку. Они не хотят, чтобы Кербелаи Аждар нарушал традицию их купеческого сословия.

Ханум ела яичницу, отделяя вилкой небольшие кусочки и обмакивая в простоквашу с чесноком. Прожевав очередной кусочек, она подняла на Вели-бека невинные глаза:

— Послушай, Вели! Ведь ты сам прекрасно знаешь, что со стороны покойного отца у Гюльджахан такие родственники, что от них не дождешься дельного совета. Ни ума у них на это, ни смекалки!

— И что дальше? — спросил Вели-бек. — К чему ты клонишь?

— А я о том, что кому, как не нам, позаботиться о Гюльджахан? И что она сама понимает, что ей в радость? Разве можно обращать внимание на то, чего хочется или не хочется этой глупой девчонке?

— Да рухнет его дом, ему же много лет!

— Не советую тебе вспоминать, сколько кому лет! Я ведь тоже вышла замуж не за молодого, а вот не жалею!

Вели-бек тяжелым взглядом смерил разнаряженную жену, всю в драгоценных камнях и золоте.

— Почему ты всех сравниваешь с собой?.. — Голос Вели-бека звучал глухо.

— Если она моя племянница, то пусть слушается меня! — нашлась ханум. — Если она вообще думает о замужестве, то пусть держится за Кербелаи Аждара. А нам не следует верить всему, что говорят о семействе Гаджи Гуламали. Все в руках самого Кербелаи Аждара: как он захочет, так и будет.

— Послушай, Джевдана! Давай заниматься своими детьми, а не чужими. У нас есть сыновья, есть дочь, старшую мы уже выдали, думай больше о них, чем о семейных планах, Кербелаи Аждара!

— Ты сам прекрасно знаешь, бек, — настойчиво продолжала ханум тему старого мужа и молодой жены, — что жена может омолодить старого мужа и, наоборот, молодого сделать стариком… Если у нашей Гюльджахан хватит ума, она сможет превратить Кербелаи Аждара в юношу!

Вели-бек, не отвечая жене, вышел на балкон, походил из конца в конец, а потом зашел к себе. Вскоре снова вышел, — никак не может успокоиться.

Ханум улыбаясь тоже вышла на балкон, подошла к беку и прижалась к нему.

— Кербелаи Аждар в ближайшее воскресенье хочет угостить нас шашлыком из молодого барашка. Я ничего не сказала ему, не зная, согласишься ли ты. Он скоро должен прийти. Что мне ему ответить?

— О чем твой вопрос, о свадьбе или о шашлыке?

Ханум деланно рассмеялась:

— Догадливому достаточно и намека!

Бек нахмурился, немного помолчал и неожиданно сказал!

— Если ты этого так хочешь, то я готов поздравить с помолвкой Гюльджахан!

Ханум развеселилась:

— Только человек поживший понимает человеческую душу и умеет ценить свою жену. Девушки, мечтающие о молодых парнях, не имеют понятия, что такое жизнь. Ну что в молодом? Ты ему слово, — он тебе два!

Я убирал со стола и слышал весь их разговор. По правде говоря, я не ожидал, что дело повернется таким образом, но еще больше меня удивило, что у бека внезапно улучшилось настроение. Он вернулся к себе и улегся на тахту с книгой в руках. А ханум, довольная достигнутой победой, запела какую-то песню об уточке, ищущей на озере селезня. Мне даже послышалось, что она вставила в песню имена «Аждар» и «Гюльджахан». Напевая, она открыла дверь в комнату племянницы.

Я спустился вниз, съел остывший бульон, остатки яичницы и начал мыть посуду.

Вдруг дверь открылась, и я увидел Гюльджахан. Она была похожа на человека, у которого отняли последнюю надежду: лицо осунулось, глаза покраснели. Мне стало ее жаль. Я сразу понял, что произошло. Они ее принудили дать согласие! Ее погубило безволие и рабская покорность. Но смею ли я осуждать ее?! А я сам? Кто мне объяснит, почему я до сих пор в этом доме?.. Я непременно уйду с бекского двора! Дождусь сентября и уйду!

Гюльджахан еле слышно прошептала:

— Я не смогла отказать тете. Не в силах перечить Вели-беку. Своей волей я бросаюсь в огонь.

Я ответил резко:

— Каждый сам знает, что ему делать!

Она зарыдала.

— Будаг, клянусь аллахом, я не могу забыть хлеб, которым меня здесь кормили. Если бы я могла, я ни минуты бы здесь не оставалась. Но мне некуда идти, понимаешь, некуда!.. Мама сама живет из милости у дяди, а куда мне идти? Я не могу…

— А ты сообщила тому, кому слово дала, что выходишь замуж? Он ведь не сводит глаз с дороги, ждет тебя!

Гюльджахан не успела ответить — мимо двери прошла Гюльбешекер и подозрительно посмотрела на нас, волосы ее были взлохмачены, на щеках горел яркий румянец. «Где она была? — подумал я. — Уж не у Имрана ли?»

Часа через полтора на кухне появилась ханум. Она подошла ко мне вплотную, внимательно глядя, выпалила:

— Поздравляю, Будаг! Говорят, тебя берет к себе на работу сам Нариман Нариманов?

Имран растерянно посмотрел сначала на ханум, а потом на меня. Ханум села на стул.

— Бек говорит, что среди тех, кто ест наш хлеб, нет и быть не может недовольных. А я ему отвечала всегда, что он ошибается. И вот пожалуйста! Посмотрите только, до чего дело дошло! Этот сопляк идет на собрание в мечеть, сидит в первом ряду и слушает речь Нариманова!

— Когда это было, ханум? — спросил Имран.

— А ты спроси у него! — И снова обратилась ко мне: — Я не ожидала от тебя такой наглости! Разве ты не видел, что в мечети собрались аксакалы города? Ты не постеснялся присутствовать на том собрании, где находится твой бек, чей хлеб ты ешь!

Я понял, что если я не отвечу сейчас же, то уже потом не смогу на это решиться.

— Ханум, сначала бы узнали, для кого было это собрание: для беков или для таких, как я, а потом уже и ругайте!

Хозяйка явно не ожидала отпора и закричала на меня еще громче:

— Без моего разрешения или разрешения Имрана не смей отлучаться из дома! — Она явно хотела привлечь Имрана на свою сторону и заставить его тоже наброситься на меня. Но на сей раз Имран молчал, хотя и был зол. — Уйдешь — больше не возвращайся! Ты, как я теперь понимаю, весь в своего отца! И отец твой был таким же неблагодарным! И зять твой похож на овода! Слава аллаху, он уже несет свое наказание!

Я не сдержался:

— Ханум, говорите обо мне, а зятя оставьте в покое!

— Нет, вы только на него посмотрите! — всплеснула руками ханум. — Каков наглец! Он уже кричит на меня! — И еще и еще какие-то слова она обрушивала на мою голову. Я хотел возразить, но Имран дернул меня за рукав: «Не перечь!»

— Вот мое окончательное слово: твои дороги — базар и родник! И будь послушным! Не брыкайся, как норовистый конь! Только с моего разрешения ты можешь покинуть дом! — Она собралась уходить и, громко вздохнув, раздраженно проговорила: — Надо было мне помнить, что тот, кто держит в доме шелудивого пса, никогда добра от него не увидит!

Хоть я дал себе слово молчать, но тут не сдержался:

— Когда хозяин с палкой идет на собаку, та может укусить и хозяина!

Хозяйка зашлась в крике:

— Советская власть научила тебя говорить! Нахал! Обрел дар речи!

«Говорить так говорить», — решил я.

— Ханум, если бы я действовал так, как велит мне Советская власть, то давно должен был бы потребовать у вас все, что положено мне за мои труды.

Она вдруг отступила:

— А ты разве договаривался со мной о плате?

— При Советской власти ни один человек не может присвоить труд другого человека! — выпалил я.

— Смотрите, какой он грамотный! Если ты еще хоть раз посмеешь говорить со мной таким тоном, то мы с тобой больше не сможем находиться в одном доме!

— Подумаешь! Прошли времена, когда этим можно было меня напугать, ханум! Для чего же мне тогда две руки, если они не смогут прокормить одну голову?!

— У тебя так развязался язык… очевидно, ты нашел себе новое место. Да?

— Если бы у меня было место, я и минуты бы не оставался в этом доме! — вырвалось у меня.

— Тогда прикуси язык и сиди смирно! — С этими словами ханум ушла.

Теперь за меня принялся Имран. Но я не хотел с ним ссориться.

— Имран, — перебил я его, — ханум уже сказала все, что хотела! Но она — хозяйка, а ты кто такой? Ты такой же слуга бека, как и я, так что не лезь в душу со своими советами! Или ты думаешь, что стал важным человеком? Ты варишь, а я ставлю на стол — вот и вся разница между нами.

Наверно, Имран понял, что со мной лучше не связываться. Мы оба молча занялись своими делами.

Я вынес на балкон самовар, наполнил его водой и разжег угли, приладил кривую дымоходную трубу.

Было время готовить чай, отбирать для хозяев фрукты, накрывать на стол.

Я выбрал самые спелые сливы, отложил в сторону чуть примятые или со щербинками, взял самые красивые груши, вымыл и уложил в большую вазу. Наколол мелкими кусочками сахар от большой головы, наполнил вазочки только что сваренным вишневым и ежевичным вареньем, разложил чайные салфетки.

«Столько я для них делаю, и вместо благодарности еще и упрекают!.. Совести у них нет!» — думал я, протирая стаканы и блюдца, прежде чем налить в них чай.

Имран часто выглядывал на балкон, чтобы увидеть Гюльбешекер, которая с хозяйскими детьми была в саду. Дочь ханум пошла в гости к своей сводной сестре — Дарьякамаллы.

Бек только что встал и умылся после дневного отдыха, когда во двор вошел Кербелаи Аждар в сопровождении грузчика-амбала, который нес в могучих руках дары гостя: огромную корзину с фруктами и десяток цыплят. Имран спустился вниз, молча взял подарки гостя. Амбал ушел.

Вели-бек пригласил Кербелаи Аждара к чаю. Гость был молчалив и сдержан, полагая, что именно сегодня состоится главный разговор и его следует вести не за столом и не в присутствии слуг.

После чая и фруктов Вели-бек пригласил Кербелаи Аждара к себе. Ханум тут же направилась к Гюльджахан.

Приближалось время ужина, но Имран не торопился. Из комнаты Вели-бека слышались сдержанные голоса, изредка прерываемые раскатистым смехом хозяина. О чем говорили Вели-бек и Кербелаи Аждар — неизвестно, но то, что Имран медлил, давало мне возможность немного отдохнуть.

С балкона хорошо была видна Долина скачек. Оттуда дул свежий ветерок, даже в самое теплое время года здесь не жарко, и по вечерам сюда собиралась местная публика: прогуливались, слышались звуки тара, саза, бубна.

На вершине холма открылись два магазина, где продавали чай и какао, именно оттуда и неслась музыка. Вдруг, одолев все расстояния, оттуда донесся сильный голос певца, который пел на свадьбе Дарьякамаллы. Это был знаменитый на весь Карабах Хан из Шуши.

В чадрах женщины, а в папахах из серого, коричневого, золотистого и черного каракуля — мужчины, длиннополые черные чохи и короткополые архалуки которых были подхвачены серебряными поясами. Можно встретить и семинаристов в одинаковой форменной одежде. Все выходили на Джыдыр дюзю послушать Хана.

Если сказать правду, то нет в Карабахе человека, который бы не славился сильным голосом. Говорят, что шушинская вода и воздух способствуют этому. Старики, которым за восемьдесят, и пятилетние малыши — все неплохо поют. И с некоторых пор подражают пению Хана. Конечно, голоса подражателей рядом с голосом Хана звучали как кукареканье петуха, соревнующегося с трелями соловья.

Вели-бек с Кербелаи Аждаром тоже спустились вниз и вышли на Джыдыр дюзю. И тут открылась дверь комнаты Гюльджахан, и мы услышали ханум, которая уговаривала Гюльджахан таким елейным голосом, что становилось противно ее слушать:

— Ты же видишь, он не скупится ни на какие расходы, приходя к нам! Когда поедем в Дашалты, надень свое красное бархатное платье, а к нему — подаренные им ожерелье, серьги, браслет и кольца. Не забудь про красные туфли на каблуке и красную шаль! В таком наряде ты словно лебедь. И Кербелаи Аждар, взглянув на тебя, не будет знать, чем еще тебя одарить — парчой или золотом! Но если говорить откровенно, аллах всемогущий дал тебе такую красоту, все тебе идет, что ни наденешь: и в грубом платке ты хороша, и в шелковой шали! — Она тараторила, будто трещал мельничный жернов, дробя твердую пшеницу. — Тебе очень повезло, девочка! Сама будешь как сыр в масле кататься, и твоим близким кое-что перепадет. Дай аллах тебе счастья! Как только сыграем свадьбу, дадим знать твоей матери — пусть приезжает сюда со всеми детьми!

Гюльджахан молчала, ни словом не давая понять, о чем она думает. Уж не о своем ли любимом? А ее тетка тем временем продолжала:

— Не слушай сплетни болтунов, отговаривающих тебя от замужества со стариком. Старый, молодой — не в этом счастье! Вот я, родная сестра твоей матери, разве не вышла замуж за человека, который намного старше меня? А что я потеряла? У меня муж, который исполняет любое мое желание, и дети, в которых он души не чает, и дом — полная чаша. И ты будешь такой же счастливой и довольной, если проявишь ум! Веди себя так, чтобы друзья твои радовались, а враги были в трауре!

Я был так расстроен, что отошел от двери — не хотелось слышать уговоров хозяйки!

Ласковое шушинское солнце не торопилось садиться. Но пришел и его час, и оно закатилось.

В ущелье — между двух гор — сгустился мрак. Узкая лента реки еще долго поблескивала где-то снизу, а потом и она утонула во тьме. На Джыдыр дюзю стало тихо, но на улице города еще долго слышались разговоры и смех. Никто не спешил покинуть оживленные улицы города и уйти домой.

Вели-бека и Кербелаи Аждара еще нет, и ханум проявляет беспокойство. Опершись на перила балкона напротив дверей в комнату Гюльджахан, она внимательно смотрит в сторону Джыдыр дюзю. И Гюльджахан и Гюльбешекер выглядели утомленными и обессиленными, у обеих покраснели глаза. Но никто не спросит их, какая печаль гложет им душу?

Не вернулась и дочь ханум от сводной сестры. Хозяйка уже несколько раз обращалась с вопросом к Имрану:

— Куда же запропастился бек?

Имран молча пожимал плечами.

— Пойди на Джыдыр дюзю, — сказала мне ханум, — поищи там Вели-бека и Кербелаи Аждара, узнай, что их так задержало…

Только я выбежал за ворота, как увидел медленно идущих к дому трех мужчин. Это были Вели-бек, Кербелаи Аждар и еще Мирза Гулуш, которого в первое мгновенье я не узнал в темноте.

Все трое поднялись наверх и, вымыв руки, уселись за стол, накрытый на сей раз на балконе по случаю очень теплого вечера. Они ели, продолжая, очевидно, ранее начатый разговор. Речь шла, по всей видимости, о выступлении Наримана Нариманова в мечети. Всех троих возмутил призыв Нариманова к женщинам сбросить чадру и заняться делами общества. Мирза Гулуш, с недавнего времени преподававший в советской школе родной язык, называл женщин, сбросивших чадру, безнравственными и бессовестными и советовал попросту бить тех девушек, которые осмелятся ослушаться родителей и сбросят чадру, пока греховные мысли окончательно не свили гнезда в их глупых головах.

Кербелаи Аждар предпочитал в этот вечер помалкивать и лишь иногда кивал головой и приговаривал одно и то же: «Совершенно справедливо, совершенно справедливо…»

Вели-бек был человеком дальновидным и придавал большое значение выступлению Нариманова, понимая, что оно непременно приведет, и очень скоро, к серьезным последствиям.

— После того как многотысячное население услышало это выступление, трудно будет сладить с женщинами. Все девушки захотят пойти учиться в школы. Как мы все видели, у него огромный авторитет в народе.

Каждое слово этого разговора слышали все в доме, в том числе Гюльджахан и Гюльбешекер. Имран, стоя у кухонного стола, неожиданно разговорился:

— Нет у людей другого дела, не знают, чем еще заняться?! Какое дело правительству и его начальникам, кто на ком хочет жениться? Почему они должны давать советы, заключать брачный договор или не заключать?! Не думал, что доживу до такого времени, когда разрешение на женитьбу придется брать у человека по имени Женотдел! Никогда раньше о таком не слышал, а теперь он появился откуда-то и принимает жалобы от всех женщин.

Выпили чай, ужин закончился, хозяин и гости пожелали поиграть в нарды. Стук костей и выкрики играющих гулким эхом раздавались во дворе. Кербелаи Аждар проиграл подряд три партии, и Мирза Гулуш неуклюже шутил:

— Кербелаи Аждар, когда человеку не везет, он проигрывает во всех делах, придется раскошелиться на угощение!

— Ошибаешься, дорогой Мирза, — с улыбкой вмешался Вели-бек, — Кербелаи Аждар будет нас угощать не один, а по крайней мере четыре раза, включая сюда и сегодняшний проигрыш!

Кербелаи Аждар говорил нарочно громко, чтобы и в комнатах было слышно:

— Мои деньги, все мое богатство, как и свою жизнь, я с радостью принесу в жертву прекрасной семье Вели-бека! Разве есть такие расходы, которые могли бы меня испугать? — хвастал он. — Будем здоровы, и вы поймете, какой человек Аждар! Видно, вы еще плохо меня знаете!..

Гости собрались уходить, ханум отозвала Мирзу Гулуша и договорилась с ним, чтобы он с завтрашнего дня возобновил свои занятия с Гюльджахан. А Вели-бек попросил Кербелаи Аждара пригласить в Дашалты на шашлык Хана и его музыкантов.

Кербелаи Аждар приложил правую ладонь к правому глазу, что означало: дескать, он с радостью исполнит пожелание бека.

Наступила ночь.

Имран отправился спать, поручив мне все убрать.

Я мыл посуду горячей водой, тер казаны и кастрюли, вычищал золу из самовара, протер мокрой тряпкой пол на кухне, принес дрова на завтрашнее утро. Глаза мои слипались, я чуть не заснул тут же на кухне.

УГОЩЕНИЕ В ДАШАЛТЫ

День, назначенный Кербелаи Аждаром, выдался теплым и солнечным.

Шесть фаэтонов следовали один за другим. Мы двигались медленно, любуясь картинами, которые сменяли друг друга: небольшие рощи, нависшие над дорогой скалы, поляны с высокой травой.

С больших валунов на нас внимательно смотрели неподвижные и большие зеленые ящерицы. Их можно было и не заметить, если бы не раздувавшаяся при каждом вдохе кургузая шея. Бугристыми зелеными спинами, уродливыми лапами и короткими хвостами они напоминали обломки горных пород. Местные жители называют этих ящериц «быками, живущими на камнях».

В одном из фаэтонов ехали две группы музыкантов, они пели и играли весь путь от Шуши до Дашалты. За ними следовал фаэтон, в котором были Вели-бек, Кербелаи Аждар и Мирза Гулуш.

Гюльджахан и Гюльбешекер сели в фаэтон к Дарьякамаллы и Мехмандар-беку, которые, тесно прижавшись друг к другу, тихо о чем-то шептались всю дорогу.

Кербелаи Аждар сидел так, чтобы в поле его зрения была Гюльджахан. Мирза Гулуш перебирал четки. В отдельном фаэтоне ехала ханум с дочерью и сыновьями.

Неподалеку от Дашалты, в большой тутовой роще, фаэтоны остановились. Все вышли на большую лужайку, а фаэтонщики распрягли лошадей. Здесь по сравнению с городом было жарче. К одной из шелковиц были привязаны два молодых барашка — один черный, другой рыжеватый. Их заранее пригнал к месту пиршества человек Кербелаи Аждара. При виде шумной толпы барашки жалобно заблеяли. Наверно, только мне их было отчего-то жаль. Но у нашего Имрана сердце не дрогнуло. За свою жизнь он прирезал и освежевал сотни таких ягнят. Поэтому и сейчас не прошло и минуты, как все было кончено, а еще спустя некоторое время две освежеванные тушки свисали с ветки шелковицы без головы и ножек. В отдельный таз выли выпотрошены внутренности.

Пока Имран разделывал мясо для шашлыка, я очищал от ненужного внутренности, предназначенные для жарки. Из них должны были приготовить угощение в первую очередь.

Мужчины — сам Кербелаи Аждар, его племянники, Мирза Гулуш, кое-кто из музыкантов и слуг — собирали дрова и хворост для костра.

И вот уже на огромной медной сковороде шипят и трещат кусочки печени, почек, сердца, легких, поджариваемых в курдючном сале, любимое блюдо всех присутствующих — джыз-быз. Даже в самом названии слышится, как жарятся на сковороде внутренности.

На большой скатерти мы с Имраном расставляем тарелки с соленьями и свежей зеленью, собранной только что на берегу реки: здесь щавель, мята, майоран и чебрец. В стороне — две большие корзины с бутылками вина.

Гости расположились вокруг скатерти, расстеленной прямо на траве. Кербелаи Аждар снова сел так, чтобы видеть Гюльджахан, — на сей раз напротив. Не стесняясь присутствия Вели-бека и Джевданы-ханум, он не спускает с нее глаз. Тамадой избирают Мирзу Гулуша. От его слов гостям совсем не хочется смеяться, и Мехмандар-бек с разрешения Вели-бека просит музыкантов сыграть что-нибудь.

Жалобный стон пастушьей свирели долетел до окрестных скал и эхом вернулся назад. Все примолкли.

Слуга Мехмандар-бека, Мемиш, помогал мне убирать со стола грязную посуду. Мы спешили, чтобы еда не остыла. Но вот джыз-быз уже съеден, и гости поднялись из-за скатерти.

Женщины по камням перебрались на противоположный берег и там собирают и едят ежевику. Мужчины дошли до бурлящего родника и с удовольствием напились.

Имран затачивает ивовые прутья, готовя из них шампуры для шашлыка. Я сложил сухие дрова, стоит поднести спичку — и костер тотчас запылает. В нескольких тазах пряталось мясо, приготовленное Имраном.

Мы втроем спустились к реке, чтобы умыться и немножко остыть. Вода была до того прозрачная, что на дне ясно видны мелкие камни и песок.

Скала на противоположном берегу отбрасывала густую тень, и постепенно все перебрались по камням туда. И вновь зазвучала музыка, на этот раз — тар и бубен, они аккомпанировали Хану. Чистый и сильный голос пел песню о влюбленных:

Мне, как и всем, наверно, казалось, что Хан поет специально для Гюльджахан. Но она сидела молча, не поднимая головы. Она еще никогда не была такой красивой, как в этот день. Ей очень к лицу был наряд, во всех подробностях продуманный ханум. От яркого красного бархатного платья отсвет падал на щеки. От волнения ли, от воздуха ли или от пения несравненного певца, грудь ее часто вздымалась.

Когда Хан кончил петь, Мехмандар-бек попросил музыкантов сыграть какой-нибудь танец. И сам вышел в круг, увлекая за собой Дарьякамаллы. В танце они незаметно приблизились к Гюльджахан и заставили ее подняться. Тут же им на помощь ринулся Кербелаи Аждар. Мехмандар-бек и Дарьякамаллы отступили, в сторону, а Гюльджахан осталась одна напротив Кербелаи Аждара. Он, словно хищная птица, кружил вокруг девушки, а она еле переступала ногами, совсем забыв поднять руки. Я подумал, что она вот-вот упадет, стоит только подуть посильнее ветру.

Со словами: «Да будет тебе в жертву весь мой род!» — Кербелаи Аждар попытался обхватить девушку за талию, но она вывернулась и бросилась к кустам ежевики. Из вежливости присутствующие одобрили танец аплодисментами. Кербелаи Аждар несколько раз галантно поклонился хлопавшим и, довольный, подошел к Мирзе Гулушу.

Имран дал мне знак, и мы втроем вернулись на лужайку. Пока гости по камням перебирались на этот берег реки и рассаживались вокруг скатерти кому где хотелось, у нас уже пылал костер, языки пламени вздымались все выше. Имран заканчивал нанизывать мясо на шампуры, мы с Мемишем нарезали помидоры и лук, расставили тарелки со свежим лавашем, принесли воды из родника.

Тамада Мирза Гулуш предложил наполнить бокалы. Все, кроме женщин и Хана, налили себе вина, и Мирза Гулуш поднял тост за Кербелаи Аждара, хозяина сегодняшнего пиршества.

Не успели все выпить, как мы понесли шампуры с шашлыком к скатерти. Нежное мясо таяло во рту. И дело вовсе не в том, что ягнята были молодые, а в умении разделать тушу на удачные куски и в нужное время снять с углей (Имран это умел). Не было бы ему цены, если бы не его желчный, злой язык.

Все хвалили мастерство Имрана, а он млел от удовольствия.

А потом долю говорил Мехмандар-бек: и о верности, и о настоящей дружбе, и о том, что друзья нужны для того, чтобы в нужный час помочь в беде… И все это говорилось для того, чтобы воспеть потом виновника сегодняшнего пира — Кербелаи Аждара.

— Если бы Кербелаи Аждар не устроил такое угощение, не пригласил бы нас сюда, в это дивное, сказочное место на берегу реки, если бы он не взял на себя такие большие расходы, где бы могли без помех послушать карабахские песни в исполнении нашего Хана?.. — Поощренный всеобщим вниманием, Мехмандар-бек продолжил: — Когда человек готов все сделать ради друзей, когда он делится с ними теми богатствами, которыми обладает, нельзя не помочь такому человеку! Можно ли остаться равнодушным к его надеждам, к его мечтам?.. Я думаю, что выражу общее мнение, если скажу, что мы де можем не помочь такому человеку!

— Надо помочь! — закричали присутствующие.

Мехмандар-бек посмотрел преданными глазами на Кербелаи Аждара, а у хозяина сегодняшнего-веселья удовольствие было разлито на лице.

— Кербелаи Аждар готов в тяжелую минуту протянуть любому из нас руку помощи, — уверенно продолжал тем временем Мехмандар-бек. — Но сегодня он сам оказался в затруднительном положении. Можем ли мы спокойно взирать на то, как пропадает этот благородный человек? Нет, не можем! За этой скатертью сидят люди, от которых зависит счастье нашего дорогого друга… — И посмотрел на Дарьякамаллы.

Но все присутствующие и без того поняли, куда клонит Мехмандар-бек. Ах, хитрая лиса, и он туда же!.. Как же терпит это Дарьякамаллы? Этого я от нее не ожидал: сидит, опустив голову, и ни слова не скажет!

А Мехмандар-бек, считающий себя образованным, благородным человеком, продолжал:

— Да, дом его холоден, его не греет тепло семейного очага, тоска одиночества гложет ему душу, хотя, казалось бы, нет никаких препятствий для счастья нашего друга! Понимающие — да уразумеют, не знающие — пусть узнают! — И тут же обратил свой взор к Вели-беку и его жене: — Так давайте попросим Джевдану-ханум и моего любимого тестя Вели-бека не тянуть с делом Кербелаи Аждара. Хорошо бы в ближайшее время они пригласили нас на обручение Кербелаи Аждара с нашей сестрой Гюльджахан, а там уже и не за горами свадьба, угодное аллаху благое дело!

Все молчали, ожидая, что скажет Вели-бек. Кербелаи Аждар наклонился к Мирзе Гулушу и что-то шепнул ему на ухо. Мирза согласно закивал головой. Наконец раздался голос Вели-бека:

— Все ты правильно сказал, сын мой. Как это в Коране: «Будь проклят тот, кто разрушает, и милосердие аллаха тому, кто воздвигает!» Я думаю так же, как и ты. Это доброе дело не терпит отлагательства. В ближайший четверг прошу всех присутствующих пожаловать в наш дом, мы проведем обручение и назначим день свадьбы!

Как только Вели-бек кончил говорить, Кербелаи Аждар подтолкнул Мирзу Гулуша, и тот поднялся:

— Прошу всех выпить за здоровье нашего признанного карабахского аксакала Вели-бека Назарова! Да будет аллах всемогущий к нему милостив, и мы дождемся тех дней, когда будем справлять свадьбы его сыновей и дочери!

Все громко зааплодировали. Кербелаи Аждар дал знак музыкантам, и они заиграли. Мирза Гулуш повернулся к Хану:

— Да будет жизнь моя тебе жертвой, начинай, дорогой!

И молодой певец запел, но песнь его была нерадостной. Голос его — задушевный и печальный — говорил на сей раз не о надеждах и радости. Хан, как и я, догадался о свершившейся на наших глазах сделке. Грустная песня тревожила сердца.

пел Хан.

Вдруг, как это часто бывает в горах, откуда ни возьмись над нами появились черные тучи.

Небо мгновенно заволокло. Сгустились облака. Поднялся ветер, стремительно гнавший на нас туман. Словно наступила внезапная ночь.

Постоянно живущие в этих горных краях фаэтонщики тотчас вскочили и кинулись запрягать лошадей.

Слуги собирали вещи, мы с Имраном упаковали посуду и оставшиеся после пиршества продукты.

Не успели все усесться в фаэтоны и выехать на основную дорогу, как пошел сильный дождь. Крупные капли, а потом и градины величиной с горох ударялись о поднятый верх фаэтона, выбивая на нем дробь.

Когда мы медленно ехали по дороге, хлынул ливень.

СНОВА ЧЕРНАЯ ВЕСТЬ

Дождь так же неожиданно стих, как и начался. Когда мы въехали в Шушу — небо уже чистое, светит солнце. Только где-то далеко-далеко, у самого горизонта, темнеют тучи, ветер гонит их от нас.

Не успел я войти в дом, как увидел, что в двери торчит какай-то бумага. Развернул — ничего понять не могу. Еще раз прочел, и у меня потемнело в глазах. Я сам не знаю, как это случилось, но я, по всей видимости, потерял сознание. Когда очнулся, то сквозь сомкнутые веки увидел вокруг себя людей.

— Что с ним случилась? — спрашивал голос ханум.

Имран и Гюльбешекер подняли меня с пола и усадили.

Бумагу в руках держала Джевдана-ханум. Она громко прочла:

И снова боль сдавила мне сердце. Ханум, ничего не говоря, ушла вместе с Вели-беком. А я думал о том, что же мне теперь делать? Как забрать девочку к себе? А если я поступлю в семинарию, где будет она жить? Но чем я могу помочь ей? И как вообще устроится ее будущее?

Уже давно в доме все спали, утомленные поездкой, а я никак не мог освободиться от мучивших меня дум.

Снова полил дождь, наверно, его равномерный шорох усыпил меня. Когда я проснулся, сияло солнце. Блестели вымытые дождем крыши домов, листва на деревьях. Но ничто не радовало меня. Племянница! Надо ее срочно увидеть! Но как уехать? И чем утешить ее? Куда забрать?.. К тому же у, меня прибавилось дел в доме бека.

После возвращения из Дашалты Джевдана-ханум начала деятельно готовиться к предстоящему обручению и свадьбе Гюльджахан. И меня чаще, чем обычно, посылали с поручениями в город и на базар.

Однажды я встретил слугу Мехмандар-бека — Мемиша, с котором мы подружились во время шашлычного пира в Дашалты.

Мы поговорили о том о сем, и вдруг он мне сказал, что с первого сентября начинает учиться в учительской семинарии.

— Но как тебе это удалось? — вскричал я. Обида душила меня: я был грамотнее Мемиша, но учиться будет он, а не я!

— Меня устроил туда Мехмандар-бек, — поспешил с ответом Мемиш.

Вот оно что! Значит, всякий, кто поступает в семинарию, должен иметь покровителя! Как же мне найти человека, который бы поручился за меня?! А может, и мне обратиться за помощью к Мехмандар-беку? Правда, после того как он ратовал за женитьбу Кербелаи Аждара на Гюльджахан, он был мне ненавистен. И все же я решил обратиться к нему за содействием.

Когда он явился в очередной раз в наш дом, я улучил момент и заговорил с ним. И тут же перешел к главному, что меня волновало:

— Очень вас прошу помочь мне в устройстве в семинарию. Не откажите и мне в том добре, которое вы сделали для вашего Мемиша. Если вы поможете мне поступить учиться, я всю жизнь буду за вас благодарить аллаха!

Всегдашнюю приветливость Мехмандар-бека как рукой сняло, он поскучнел и наморщил лоб, словно прогоняя какую-то неприятную мысль.

— Я помогу тебе, но только с одним условием: если ты получишь на это согласие Джевданы-ханум.

Я чуть не рассмеялся от его непонятливости: ведь не собираюсь же я до конца своих дней прислуживать ханум!

— Мехмандар-бек, Советская власть вот уже больше двух лет как дала всем свободу! Неужели вы думаете, что мне нужно разрешение ханум для того, чтобы пойти учиться?

Мехмандар-бек ничего не сказал мне в ответ. А я не знал, что мне еще такое сказать ему, чтобы убедить. Конечно же для него мнение ханум значит больше, чем мое…

Но прошло несколько дней, и однажды, когда Дарьякамаллы и Мехмандар-бек обедали у нас, за столом зашел разговор о двух предстоящих свадьбах: оказывается, решилась и участь горничной Гюльбешекер — ее выдавали за Имрана. Я представил себе, как рад наш повар.

Мехмандар-бек с улыбкой говорил:

— Да, в этом году все в этом доме расправляют крылья и улетают из гнезда. Гюльджахан и Гюльбешекер, да будет над ними благословение аллаха, выходят замуж. И Будаг, которому я тоже желаю счастья и здоровья, поступает в семинарию.

Джевдана-ханум, которая вечно старается чем-нибудь мне напакостить, вытаращила от злобы и удивления глаза:

— Как, Будаг идет в семинарию?! А кто ему это разрешил?

Мехмандар-бек осекся, Дарьякамаллы покраснела и опустил глаза, а Вели-бек, как он делал это всегда, желая уклониться от участия в неприятном разговоре, вышел на балкон и стал прохаживаться там.

Имран, услышав слова Мехмандар-бека, расстроился: после моего ухода ему будет еще труднее в этом доме; но его огорчение я, по крайней мере, понимал.

Ханум перевела свой негодующий взгляд на меня, но я решил опередить ее.

— Простите, ханум, — сказал я, машинально вытирая посудным полотенцем руки, — я не совсем понял, о каком разрешении вы говорите?

Она со злостью выпалила, глядя мне прямо в глаза:

— Если ты еще не уразумел, то повторю тебе: ты у кого спросил разрешения поступать в семинарию?

— Разрешение, ханум, я получил от Советской власти. Неужели вы и теперь не захотите мне помочь? — Я как ни в чем не бывало улыбнулся.

Джевдана-ханум смерила меня презрительным взглядом, а я вернулся на кухню и занялся своими делами. Когда я выходил, то увидел расстроенное лицо Мехмандар-бека. Наверно, он решил таким образом попробовать начать разговор с Вели-беком и ханум, и вот как это закончилось. И Дарьякамаллы была растерянна. Но сам я был доволен, что сумел-таки сказать свое решительное слово: наступила ясность, и я дал понять, что умею постоять за себя.

Однако я сильно сомневался в том, смогу ли я попасть в учительскую семинарию?

ТЕАТР

Случилось так, что на другой день после разговора о семинарии в ближайших водоемах иссякла вода, и я отправился к бане, принадлежащей отцу Мехмандар-бека, куда от реки был протянут водопровод.

Дом Мехмандар-бека рядом с баней, и я заглянул во двор, чтобы поздороваться и узнать, как дела у Мемиша. Каково же было мое удивление, когда я увидел, как Мехмандар-бек занимается с Мемишем! Как же мне не позавидовать ему?

Мемиш был подготовлен к семинарии значительно хуже, чем я. Он и арабским алфавитом владел плохо, а о русском языке и говорить нечего.

Я стоял молча рядом и слушал, как идет урок. В перерыве Мемиш похвалился, что сегодня вечером Мехмандар-бек берет его в театр. Само слово «театр» я слышал впервые, поэтому спросил:

— А что это такое?

Мехмандар-бек ответил:

— Это представление — наподобие того, какое дают бродячие циркачи, канатоходцы и клоуны. Ты, наверно, видел их где-нибудь в деревне в дни базара. Только в театре артисты разыгрывают какую-нибудь грустную или веселую историю. — Мехмандар-бек улыбнулся. — Попроси разрешения у хозяйки, и пойдешь с нами.

Опять разрешение!..

Я, честно говоря, не очень понял объяснения Мехмандар-бека, но мне хотелось во что бы то ни стало попасть в театр. Не помню, как я вышел из дома Мехмандар-бека, как наполнил кувшин водой и, поставив его на плечо, отнес домой. Солнце в тот день никак не садилось, терпению моему пришел конец. Я никак не мог забыть — «театр», «артисты»… Эти слова все время вертелись у меня на языке.

Наконец наступил долгожданный вечер. Никому не говоря ни слова, ни у кого не прося разрешения (будь что будет!), я надел чистую рубашку и брюки и бегом сбежал по склону.

Мехмандар-бек и Мемиш уже ждали меня. Пройдя несколько кварталов, мы вошли в здание, что напротив дома Гаджи Дадаша, и остановились у двери, над которой было написано «Касса». Мехмандар-бек с кем-то поговорил и вернулся к нам. Мы вошли в широкую дверь и поднялись на второй этаж. Всюду было очень чисто, на стенах коридоров висели портреты каких-то людей. Казалось, они следили за мной суровым взглядом. Мехмандар-бек открыл какую-то дверь, и мы вошли в большой зал, уставленный рядами стульев. Бек показал нам места в пятом ряду и, усадив нас, сказал:

— Когда представление окончится, пойдете домой. Я с вами не останусь, у меня есть дела.

Как только Мехмандар-бек ушел, Мемиш сказал, мне, что это и есть семинария. И тут я узнал, что отец Мехмандар-бека Джаббар-бек служит доктором в этой семинарии — помимо других многочисленных должностей, которые он занимает в Шуше. И сам Мехмандар-бек работает здесь же фельдшером.

Я огляделся. Зал, в котором мы сидели, был очень высоким и просторным. Я подсчитал: двадцать пять рядов по пятнадцать стульев в каждом! Почти четыреста человек могло разместиться в этом зале!

А пока в зале было немного людей. Один за одним входили семинаристы в одинаковой форменной одежде: черные рубашки со стоячими воротничками, из-под которых выглядывал краешек белого, подпоясанные широким ремнем с пряжкой, на которой были две буквы «ШС» — «Шушинская семинария», в крепких черных ботинках. Я глянул на свои залатанные чувяки.

Семинаристы рассаживались и тихо переговаривались друг с другом, но все равно шума в зале не было.

В первом ряду сидели музыканты, прямо перед ними с потолка во всю ширину зала висел занавес из красного бархата. Он иногда колыхался, и из-за него выглядывали чьи-то головы.

Вдруг раздался звонок. Те, кто еще не занял свои места в зале, заторопились. Опять раздался звонок, за ним последовал еще один. Семинаристы стали хлопать, мы с Мемишем присоединились к ним. Потом все стихло. Не все стулья были еще заняты, сквозь широко распахнутые двери опоздавшие продолжили входить и занимать свои места. Но вот двери закрыли, и перед красным занавесом появился высокий худощавый парень.

— Учащиеся Шушинской семинарии сегодня вечером покажут вам отрывки из сатирической музыкальной комедии Кязимовского «Молла Джаби» и музыкальной комедии Узеира Гаджибекова «Аршин мал алан».

Потом парень назвал имена тех, кто принимает участие в представлении, упомянул о музыкантах и, скрылся за занавесом.

И тут же занавес неровными толчками раздвинулся в стороны.

Занавес! Это открылся не занавес в зале семинарской школы, а черная завеса, которая до того момента закрывала мои глаза!.. В этот вечер я как будто заново родился.

Если бы мне, да и не только мне, но и Мемишу, отрезали палец, мы бы ничего не почувствовали, так нас захватило все происходящее на сцене: проходимец Молла Джаби со своим приятелем обманывали крестьян, чтобы выудить у них побольше денег. Мы не думали, что перед нами актеры, так жизненно было все, что мы видели.

Мы покатывались со смеху, когда Молла Джаби, вместо того чтобы читать молитву, нараспев горевал о том, что прорвался бурдюк, из которого вытекает простокваша, предназначенная для приготовления сыра. Он причитал, а глупые крестьяне били себя руками по головам и горько рыдали.

Я так увлекся происходящим на сцене, что, увидев, как молодая крестьянка пришла к молле с просьбой написать ей заклинание от сглаза (а молла решил воспользоваться ее неопытностью и покушался на ее честь), не выдержал и громко закричал:

— Пусть убьет тебя Коран, который ты читал!

Выступающие никак не отреагировали на мой выкрик, а соседи по залу оборачивались — на одних лицах я видел улыбку, другие укоризненно качали головами. А кто-то, сидевший неподалеку от нас, довольно громко произнес:

— Дикарь!

Мемиш ткнул меня локтем в бок и прошептал, что во время представления разговаривать нельзя, а то могут вывести из зала.

Только тут я пришел в себя. Молла Джаби напоминал мне Мирзу Гулуша своими манерами и походкой. Возможно, семинарист, который изображал Моллу Джаби, где-то видел Мирзу Гулуша и подражал ему.

Я вспомнил, что и к нам в Вюгарлы являлись подобные проходимцы. Невежественные и хитрые, они обманывали крестьян, обещая написать заговоры и заклинания против сглаза, гадали, глядя в таз с водой. Однажды я из любопытства прочел молитву, написанную таким моллой для какой-то бедной женщины. На сложенной треугольником бумажке было написано по-русски: «Лошад бижит бистро». Оказывается, составитель «молитв» выпрашивал у детей, учившихся в начальной русской школе, тетради, и когда его просили написать молитву или заклинание, не особенно утруждал себя, а вырывал из тетрадки очередной лист, складывал его треугольником и вручал просителю. Чаще всего это были женщины, которые за «хорошую молитву» несли ему кто курицу, кто масло, а кто чай и соль.

Занавес закрылся. Публика громко аплодировала. А я хлопал громче всех. Многие вышли в коридор прогуляться, но я и Мемиш не вставали со своих мест. Нам казалось, что если покинем зал, то обратно нас не пустят.

К нам подошел семинарист, на рукаве которого была широкая красная повязка. Наклонившись ко мне, он негромко сказал:

— Когда идет представление, разговаривать нельзя, товарищ. А уж выкрикивать что-либо совсем нехорошо! Это может сбить с толку артистов, тем более самодеятельных.

Я покраснел от смущения. Увидев это, Мемиш толкнул меня слегка локтем:

— Ничего, не обращай внимания! Это с каждым может быть.

Прошло немного времени, и снова прозвенел звонок. И снова открылся занавес.

Аскер и тетушка Джахан говорят о женитьбе Аскера. Он не прочь жениться, но при условии, чтобы обязательно до сватовства ему показали невесту. Слуга Вели стоит в дверях и с удивлением посматривает на хозяев: где это видано, чтобы невесту показывали жениху?!

Обращаются за советом к многоопытному другу семьи Сулейману, и он находит хитроумный ход: Аскер под видом купца, торгующего вразнос тканями, предназначенными для женских платьев, обходит дома шушинцев, имеющих дочерей, и выбирает себе невесту по вкусу.

Все так и происходит. Невеста найдена. И не только для Аскера, но и для его слуги Вели, а также для самого Сулеймана!.. Устраивается судьба и тетушки Аскера — она приглянулась вдовствующему отцу невесты. И разом играются четыре свадьбы.

Я не сводил глаз со сцены. Не знаю, что больше всего мне понравилось?.. То ли игра актеров, то ли замечательная музыка…

Позднее отец Мехмандар-бека, Джаббар-бек, рассказал нам, что Узеир Гаджибеков — уроженец Шуши и что «Аршин мал алан» (что значит «Кто купит аршинный товар?») написан о действительной истории, имевшей место здесь, в Шуше. И даже имена Аскера и Сулеймана не изменены.

Я не сводил глаз со сцены; мне казалось, что мы являемся свидетелями именно сейчас происходящего в жизни. Только иногда я отвлекался из-за какого-то слова, сказанного неподалеку от меня. И тогда я понимал, где нахожусь.

«Никогда мне не стать таким, как эти семинаристы», — думал я с грустью. Но тут же дерзкая мысль впервые пришла мне в голову: «Смогу ли я когда-нибудь сам написать о своей жизни, чтобы рассказать людям, что видел, что пережил?..»

Мне стало жарко от неправдоподобности задуманного. И только благодарность к Мехмандар-беку, приведшему меня сюда, переполняла мое сердце.

Спектакль окончился. Вместе со всеми мы вышли на улицу.

Я попрощался с Мемишем, но домой не спешил. Мне хотелось вновь и вновь вспоминать картины представления, слова и фразы, которые неслись со сцены. Я позавидовал той легкости, с которой держались семинаристы, выступавшие перед зрителями. Во мне росла уверенность, что если я покину бекский дом, то не пропаду. Раньше мне думалось, что надо жить, прислонившись к кому-то сильному, тогда не умрешь с голода. Теперь я уверовал, что новая власть не позволит остаться мне навсегда батраком.

Неторопливыми шагами я взбирался вверх по нашей улице. С Джыдыр дюзю дул теплый ветерок, но мысль, что я снова возвращаюсь в опротивевший мне дом, наливала непомерной тяжестью мои ноги. Я остановился и подставил лицо ветру.

Когда я пришел, то увидел, что Имран и Гюльбешекер о чем-то горячо спорят. Не обращая на них внимания, я прошел к себе. Тут же голос ханум позвал Имрана. Я вышел к господам. Они играли в нарды. Ханум с неприязнью спросила меня:

— Где ты был? Почему только сейчас пришел?

— Мехмандар-бек водил меня и Мемиша в театр.

Ханум обратилась к беку, но в голосе ее звучала издевка по моему адресу:

— Поздравляю тебя, Вели-бек: наша кошка котенка родила, назвала его Будагом. Теперь этот котенок ходит в театр.

Я промолчал. Где были мои мысли, а где — ее!.. Я спросил только, зачем она позвала Имрана. Ханум с раздражением буркнула:

— Скажи ему, чтобы накрыл на стол!

Когда я выходил из комнаты, то услышал, как ханум со злобой сказала беку:

— От него нам следует избавиться! Отправь его обратно в Учгардаш. Не хочу видеть его противную морду!

Вели-бек, как всегда, промолчал, собирая кости и складывая нарды.

Ханум словно хотела ужалить меня, но не тут-то было! Я и сам рвался из бекского дома, как птица из клетки!

Имран стал готовить, ворча себе под нос, что господа впервые за долгие годы вдруг решили поздней ночью поесть. Он вынул из духовки сковороду и кастрюлю, чтоб переложить еду на тарелки.

— Отнеси! — сказал он мне.

И я впервые за время моего батрачества наотрез отказался:

— Сам неси, я не пойду!

Имран не стал спорить: во-первых, время было неподходящее, а во-вторых, понял по моему лицу, что это сегодня бесполезно.

Про себя я твердо решил, что наступили последние дни моего пребывания в доме Вели-бека. Сам вид Джевданы-ханум мне был отвратителен. Ненависть бушевала во мне. Как понимал я сейчас моего отца!… Только бы мне поступить в семинарию! И дня не останусь в этом доме, а сейчас… А сейчас мне надо потерпеть. «Терпел два года, — говорил я себе, — потерпи и два месяца!»

Но однажды утром я отказался идти и на базар за покупками. Имран уже понимал, что со мной лучше не спорить, поэтому попросил готовить завтрак, а сам взял корзины и отправился на базар.

Неожиданно на кухню зашла Гюльджахан. Она постояла молча минуту-две; не дождавшись от меня ни слова, начала сама:

— Ты совсем не разговариваешь в последнее время со мной, Будаг. — Она говорила так, как если бы продолжала давно начавшуюся беседу. — Все, что ты говорил о Кербелаи Аждаре, правда! Я знаю, что меня не ждет в жизни с ним ничего хорошего. Но я не могу спорить с тетей и не слушать Вели-бека… Прошу тебя, не напоминай мне ни о чем. Достаточно того, что меня выдают замуж, как вдову, с одной молитвой… Из-за того, что Салатын-ханум в трауре, решили не делать пышной свадьбы и никому о ней не сообщать, даже маме…

Я молча пожал плечами. Что я мог сказать? Что посоветовать? У меня хватало своего горя и своих забот.

А Гюльджахан прерывистым шепотом продолжала:

— Прошу тебя, Будаг. Сделай так, чтобы в дни свадьбы ты был еще здесь, не спорь с тетей, не зли ее, не то отошлет…

Я оглянулся и увидел, что слезы катятся по ее щекам. Мне стало жаль ее, и все злые слова тотчас улетучились из моей головы. Чтобы переменить тему, я спросил:

— Это правда, что вам с Гюльбешекер играют свадьбы в один день?

— Да.

— А Гюльбешекер в самом деле любит Имрана?

Гюльджахан с тоской вздохнула:

— Пусть Гюльбешекер благодарит аллаха, что Имран берет ее за себя! Ей бы следовало каждый день раздавать нищим хлеб, чтобы и они молили за нее всевышнего…

— Дай аллах вам обеим счастья!

— Если бы люди не помешали, может быть, аллах и сделал меня счастливой, а так и она и я в один день станем несчастными. — Гюльджахан опустила голову.

— При Советской власти никого нельзя выдать замуж насильно! Это сказал сам Нариман Нариманов.

— Будаг, я же просила тебя не напоминать мне о моей беде!

Но я все-таки не удержался и спросил:

— Гюльджахан, а если мне случится увидеть твоего парня, что ему сказать?

— Зачем ты сорвал корку с моей раны?..

— Ну, а все же? — пристал я.

— Скажешь… — И задумалась. А потом, побледнев, произнесла: — Если умру, буду принадлежать черной земле, а если останусь жива — только ему!

Я усмехнулся:

— Чему верить, Гюльджахан, тому ли, что ты сказала прежде, или твоим словам, которые ты говоришь теперь? Нельзя бросать обещания на ветер!

Она не успела ответить — Имран вернулся с базара. Плита горела жарким огнем, утренний завтрак был уже готов, и я все прикрыл крышками, чтобы не остыло. Зашумел самовар.

Солнце, поднявшись над башнями крепости, заливало Шушу своими лучами. Истаяла предутренняя роса с железных крыш домов, поднялись головки цветов. Фруктовые деревья в саду Вели-бека, кусты жимолости и боярышника, омытые росой, сверкали на солнце. Над цветами жужжали пчелы, собирая нектар. Все в природе тянулось к солнцу, к жизни. Не мог я примириться с тем, что полная сил, красивая и умная девушка сама бросает себя в пучину бед, отказывается от права решать свою судьбу. Проливать горькие слезы и изнывать от тоски — это одно дело, а решиться на протест — совсем другое! Но что я мог сказать?!

В тот день семья Вели-бека не смогла, как всегда, предаваться отдыху и удовольствиям: вечером предстояло обручение Гюльджахан.

А еще через несколько дней два прекрасных журавля должны были покинуть свое гнездо.

Наступил день свадьбы.

Имран и я заранее приготовили все, что было нужно для праздничного ужина. На широком и длинном балконе второго этажа были накрыты столы для мужчин. Для женщин постелена огромная скатерть на ковре в столовой.

По традиции, замужество молодой девушки со вдовцом не отмечается пышно и шумно, но в тот день в доме было довольно много гостей. Были приглашены старейшины рода Гаджи Гуламали и другие родственники Кербелаи Аждара.

Только Имран не пригласил никого из своих близких.

Застолье продолжалось ненамного дольше обычного ужина, произносились тосты за молодых, желали им здоровья и счастья, благословляли на добрую жизнь.

Аксакалы Гаджи Гуламали увезли Гюльджахан в дом Кербелаи Аждара, а Имран с Гюльбешекер спустились на первый этаж в приготовленную для них свадебную комнату.

На следующий день я не мог узнать молодоженов — Имрана и Гюльбешекер. Они не были похожи на тех людей, кого вчера вечером поздравляли гости и хозяева. Словно прошедшая ночь изменила их обоих.

Но что со мной?.. Я ушел к себе в комнату, и мне вдруг стало тоскливо… Два года мы с Имраном, как бы то ни было, всегда были рядом, в этой комнате… Или мне грустно, что прежних отношений между нами уже не будет? Мало мне было его ядовитых замечаний?

Я никак не мог понять, что же произошло с Имраном и Гюльбешекер за прошедшую ночь… Смешливая и болтливая Гюльбешекер стала слишком уж серьезной и молчаливой. Имран побледнел и даже постарел за ночь. Я спешно вымыл посуду, оставшуюся со вчерашнего дня: вечером, когда ушли гости, я опасался разбудить хозяев.

И всегда не слишком словоохотливый, Имран вообще перестал говорить. Когда ханум давала ему распоряжения относительно обеда, он хмуро смотрел себе под ноги и ничего не говорил.

«Наверно, — решил я, — и Гюльджахан с Кербелаи так же изменились. Гюльджахан теперь не станет и говорить со мной».

Я заметил, что Имран теперь проявлял значительно меньше усердия к своим обязанностям и делал все нехотя. Теперь на меня падала бо́льшая часть работы на кухне. Должен сказать, что Гюльбешекер старалась не попадаться на глаза господам и все возилась в своей комнате.

Жизнь входила в привычную колею, если не считать постоянно дурного настроения у Имрана.

Однажды во время очередной прогулки по Джыдыр дюзю Вели-бек встретил Джаббар-бека. Они вместе прошли к живописному роднику Иса-булаг и вернулись домой, где к тому времени их ждал Мехмандар-бек.

И я снова подошел к Мехмандар-беку, чтобы напомнить ему о своей просьбе.

— Я что, — ответил он, — мне все равно, но Джевдана-ханум упорствует! Так что на меня не обижайся!

Я огорчился, и Мехмандар-бек добавил, чтобы утешить меня:

— Между прочим, директор семинарии из ваших краев. Он славный человек. Пойди к нему, может быть, он что-нибудь придумает. Но не опоздай! Там уже много заявлений подано. Завтра же напиши о своей просьбе и отдай в руки самому директору. Ты сможешь написать?

— Написать я смогу, только что в нем писать?

Мехмандар-бек улыбнулся и объяснил, о чем я должен просить в своем заявлении.

На следующий день по дороге на базар я с заявлением в руках завернул в семинарию. Директора на месте не оказалось, и я отдал свою бумагу секретарю.

Через два дня, вернувшись с базара, я увидел письмо, брошенное у ворот нашего дома. Я поднял его. Оно предназначалось мне. Меня приглашали на завтра к директору семинарии.

В назначенный час я уже стоял на пороге директорского кабинета. Толстогубый, светловолосый человек с дымящейся папиросой в зубах поздоровался со мной и тут же стал проверять мою грамотность и знание русского языка.

На все заданные вопросы я дал ответы, и он, улыбнувшись, пожал мне руку и сказал, что с первого сентября в семинарии начинаются занятия. Но прибыть в семинарию я должен тридцатого августа, чтобы получить место в общежитии и форменную одежду семинариста.

Я был безмерно счастлив. Но судьба решила распорядиться по-своему.

СМЕРТЬ ПЛЕМЯННИЦЫ

Я считал дни. Рано утром мечтал, чтоб скорее наступил вечер. Не успевало взойти солнце, как я ждал, когда оно сядет. Вот и пришло тридцатое августа.

Чтоб никто не узнал, что я покидаю дом, я постарался поскорее управиться с покупками на базаре. Когда вернулся, надеясь сразу после завтрака уйти в семинарию, то увидел письмо, брошенное, как и первое, за ворота. Я с опаской поднял его. Недоброе предчувствие меня не обмануло: письмо от Бахшали! Не успел развернуть, как в глаза бросились слова: «…тяжело больна». Кто-то под диктовку Бахшали писал:

Я почти не сомневался, что девочка уже умерла. Какой-то злой рок витает над нашей семьей. Надо срочно достать деньги. В тот раз меня выручила Салатын-ханум. К кому мне сейчас обратиться?

Я поднялся на балкон и, увидев хозяйку, протянул ей письмо. Джевдана-ханум и бровью не повела. А Вели-бек сразу же ушел к себе в комнату — подальше от любых разговоров. Я стоял и ждал, но, как оказалось, напрасно.

Что ж, уйду ни с чем. Но что-то следовало предпринять Я решил обратиться за помощью к Дарьякамаллы; конечно, она уже не живет в этом доме, но душа у нее добрая.

Едва только Дарьякамаллы узнала о моем горе, она дала мне тридцать рублей. В тот день в Агдам уезжал племянник Мехмандар-бека, и Дарьякамаллы попросила его уплатить за меня фаэтонщику.

В Агдам мы приехали, когда солнце стояло в зените. Такой испепеляющей жары я давно не испытывал. От пыли и зноя горело нутро. Я зашел в чайхану и выпил подряд три стакана чаю. Немного отдохнул в тенистом саду, который примыкал к чайхане, зашел в магазин за чаем и сахаром и поспешил в Учгардаш.

Племянница была еще жива, но часто впадала в беспамятство, бредила и тихо постанывала. Я не смог удержать слез и заплакал, сидя у ее изголовья. Так я провел ночь.

На следующее утро я отправился во врачебный пункт. Бахшали дал мне арбу, и я смог пригласить доктора к девочке.

Доктор долго ее осматривал и выслушивал. Когда он вышел от больной и я сливал ему воду на руки, он с укоризной сказал:

— Всякую болезнь надо лечить в самом начале, а не тогда, когда у больного уже нет никаких сил. Девочка очень слаба, и вряд ли ей осталось долго жить. С этим надо смириться. К сожалению, у меня нет средств, чтобы помочь ей.

Он тщательно мыл руки с мылом, избегая смотреть на меня, понимая, наверно, мое состояние. Деньги взять за свой приезд он категорически отказался. Молча сел на арбу, аробщик взмахнул кнутом, и доктор уехал.

Я снова пошел к больной. Она гулко кашляла, волосы разметались по подушке. Силы оставляли ее. Ей все труднее становилось дышать. Жизнь едва теплилась в худеньком тельце.

Я укорял себя, что совсем забыл о ней в Шуше, не взял ее наперекор Джевдане-ханум. Может быть, тогда бы она не заболела… Во всем виноват я сам: ловил журавля в небе, а родного человека потерял. Обида душила меня: человек уходит из жизни, и никто не в состоянии ему помочь, задержать его уход.

В эти дни вся семья Бахшали помогала мне — и он сам, и его жена, и его невестка. Они приносили еду, заставляли и меня есть.

Прошло первое сентября… наступило шестое. Я часто думал о том, что в семинарии уже начались занятия. Ждут ли меня там? Или, может, уже взяли на мое место другого?

Состояние девочки резко ухудшилось. Дыхание с трудом вырывалось из ее запекшихся губ. Я смачивал ее губы водой, чтобы хоть немного облегчить страдания. Перед самым концом она ненадолго пришла в себя и сразу же узнала меня. Еле слышно шепнула:

— Дядя Будаг, как я ждала тебя… Прошу тебя, похорони меня рядом с отцом и матерью, я хочу быть с ними… А ты хоть изредка приходи к нам на могилы.

И ее не стало.

Семья Бахшали помогла мне провести поминки, как положено в мусульманской семье. На третий поминальный день мне стало неожиданно плохо: сильно болела голова, появилась резь в глазах, я не мог глубоко вдохнуть, казалось, что в грудь мне вонзается острый гвоздь.

Бахшали на арбе сам поехал во врачебный пункт и привез того же самого доктора, который приезжал к моей умирающей племяннице.

Доктор внимательно выслушал меня своей трубкой, прикладывая холодную воронку к спине и лопаткам, потом долго щупал пульс и, чем-то встревоженный, предложил немедленно поместить меня в агдамскую больницу.

Бахшали так и сделал. Он усадил меня на арбу — сам я уже не в силах был сделать и шага — и повез в больницу.

И я шестнадцать дней пролежал там…

Несколько дней я был в беспамятстве. Сквозь какую-то пелену я видел лица, склоненные ко мне, чувствовал, как чьи-то руки переодевали меня, поили водой. Наверно, молодость и крепкое сердце помогли мне выкарабкаться из болезни, да еще неусыпный уход врачей…

Кризис миновал, и я стал постепенно выздоравливать. Когда я впервые вспомнил о семинарии, мне сказали, что сегодня двенадцатое сентября. Все пропало! Кто же будет ждать моего возвращения?! Конечно же мое место в семинарии занято другим человеком!..

Выйдя из больницы на шестнадцатый день, я все еще еле держался на ногах и поэтому решил, что сразу до Шуши мне не добраться.

Поехал в Союкбулаг, помня доброту Салатын-ханум.

Хозяйка Союкбулага встретила меня приветливо и расспросила о моем житье-бытье. Когда я рассказывал ей о бедах, свалившихся на мою голову, она только охала и ахала. Очень интересовалась она подробностями сватовства Гюльджахан. И когда услышала, как не хотелось племяннице Джевданы-ханум идти за Кербелаи Аждара, горестно вздохнула:

— Да, жаль девушку!.. Не ожидала я, что мой брат согласится на этот брак!

Известие, что Имран женился на Гюльбешекер, ее развеселило:

— Что ж, известное дело: лучшая груша в лесу достается не хозяину, а медведю! — И звонко захохотала, а потом спросила: — А что Джевдана говорит по этому поводу? Довольна она теперь?

Я не задумывался над этим вопросом раньше, и ничего путного не мог сообщить Салатын-ханум.

Хозяйка Союкбулага оставила меня у себя, чтобы я хоть немного окреп. Неделю я жил у нее и оправился после болезни, жил, можно сказать, не батраком, а гостем. А в начале октября вернулся в Шушу.

И Вели-бек, и Джевдана-ханум встретили меня холодно. Зато Имран искренно обрадовался, увидев меня.

И снова потянулись дни моей холопской жизни.

Но каждый раз, проходя мимо двухэтажного дома семинарии, я жалел, что не попал сюда, и сердце сжимала горькая обида. Но я успокаивал себя: потерплю еще год, а в будущем обязательно поступлю. Даже во сне я видел себя в форменной одежде семинариста: в черной рубашке, опоясанной широким ремнем с блестящей медной пряжкой, на которой четко вырисовывались две буквы: «ШС».

А однажды я встретил Мемиша, гордого и счастливого. Увидев меня, он даже расстроился от обиды за мое невезение, но тут же перешел к рассказам о занятиях, о своих педагогах.

— Ты знаешь, — вдруг спохватился он, — а ведь директор до десятого сентября держал для тебя место. Но так как никто не знал, почему ты не явился, приняли другого человека.

— Вели-бек и Джевдана-ханум знали, что у меня смертельно больна племянница… Наверно, и Мехмандар-бек знал об этом. И о том, что я тяжело заболел. Кажется, Салатын-ханум им сообщала…

— Так или иначе, директору о тебе никто ничего не говорил. Ты сам должен был ему написать!

— О чем ты говоришь? Да я в сознание пришел только двенадцатого сентября, так что все равно было поздно.

Чтобы хоть как-то развеять мою печаль, Мемиш сказал, что в семинарии каждую неделю теперь будут театральные представления, и пообещал брать меня с собой.

Да, опять рухнули мои надежды — с утра и до позднего вечера мне стоять у раскаленной плиты, вдыхая запахи кухни и слушая злобные попреки Джевданы-ханум.

Никому в доме не было дела до меня и до того, что после болезни я еще слаб. Только Имран, не в пример другим и себе самому прежнему, жалел меня. За те недели, что я его не видел, он очень изменился: постарел, похудел, глаза ввалились, в них видно было страдание. Я не совсем понимал, отчего он так горюет, кажется, совсем недавно мечтал о женитьбе, а теперь…

Потянулись дни, привычные, монотонные, скучные.

И снова пришло письмо.

Однажды утром, возвращаясь с базара, я увидел у ворот бумагу. Я даже вздрогнул: неужели зловещие вести не оставят меня в покое? Но письмо было не мне, а Джевдане-ханум. Писал ее брат из Учгардаша. Он сообщал сестре и зятю, что мать Джевданы-ханум при смерти, и просил срочно приехать.

Господа еще не вставали, и я передал письмо Гюльбешекер. Горничная постучала в спальню ханум и отдала письмо. И почти тут же из спальни раздался страшный крик. На голос ханум на балкон выбежал Вели-бек. Рыдания и крики ханум были слышны во всех уголках дома. Гюльбешекер побежала к Дарьякамаллы и Мехмандар-беку сообщить тревожную весть, по дороге она зашла и к Гюльджахан.

Вскоре пришли все, за кем посылали. После предварительного совещания меня послали заказать фаэтоны, чтобы не позднее чем через час выехать из города.

Когда я вернулся, мне сообщили окончательное решение хозяев: вся семья выезжает в имение сестры Джевданы-ханум — Мелек-ханум. Господа брали с собой Имрана и Гюльбешекер. Мне было приказано остаться в Шуше стеречь дом.

Я вздохнул с облегчением: на несколько дней предоставлен самому себе!

Когда Гюльджахан и Кербелаи отправились за своими вещами, я мельком увидел ее на балконе. Мне показалось, что глаза ее радостно и возбужденно блестят.

СЛУХИ

Господа закрыли все комнаты в доме, кроме той, в которой я спал, оставили мне на несколько дней еду и уехали.

И я остался один.

Хозяева надеялись вернуться через несколько дней, но отсутствовали долго.

И в один из первых дней моей вольной жизни я встретил на улице Мемиша.

— Я слышал, — сказал он мне, — что в верхней части города, в здании бывшего реального училища открыта партийная школа. Почему бы тебе не учиться там? Говорят, туда принимают в первую очередь таких, как ты и я, батраков.

— Наверно, и там уже начались занятия. Ведь прошло уже почти два месяца!

— А ты попытайся, авось примут! — настойчиво уговаривал меня Мемиш.

Я вернулся домой. Как всегда, проверил все окна и двери, обошел дом вокруг. Все на своих местах, в полном порядке. Я надел чистую сатиновую рубаху, обул чувяки и вышел. Только собрался запереть ворота, как ко мне подошел знакомый Вели-бека, в старое время занимавшийся торговлей мануфактурой. Он с натугой дышал.

— Бек дома? — спросил он, не поздоровавшись.

Я рассказал о поспешном отъезде всей семьи Вели-бека. Юсиф-киши задумался, потом оглянулся по сторонам и, словно соблюдая строжайшую тайну, заговорил доверительно:

— Понимаешь, я хотел предупредить бека об опасности, нависшей над всеми нами. Дело в том, что послезавтра начинается ежегодный траур, который нам, мусульманам, велено держать великим пророком. Но Советская власть хочет помешать народу и вызвала сюда войска из штаба. В эти дни небезопасно спускаться в город. Ты тоже будь начеку и никуда не ходи.

Озираясь по сторонам и убедившись, что нас никто не слышит, Юсиф-киши засеменил прочь.

В то время в Шуше выходила газета под названием «Карабахская беднота». В каждом номере печатались статьи, призывавшие народ не принимать участия в традиционных траурных мистериях, сопровождавшихся страшным самоистязанием (тех, кто плакал о погибшем имаме Гусейне и его сподвижниках). Люди били себя цепями по оголенным спинам, голове, рвали на себе одежду, царапали лица. Лилась кровь. Каждый старался нанести себе побольше увечий, чтобы окружающие могли по достоинству оценить его приверженность мусульманству.

Самым удивительным было то, что статьи в газетах чаще всего писали предводители мусульман-шиитов и мусульман-суннитов — моллы и кази.

Газеты я иногда читал, поэтому сообщение Юсифа-киши ввергло меня в смущение. Может быть, и в самом деле Советская власть, увидев, что статьи не помогают, решила вызвать войска?..

Я забыл, что собирался пойти во вновь открытую школу, и пошел искать Мемиша, к которому относился с большим уважением, особенно после того, как он стал учиться в семинарии. Я рассказал ему о Юсифе-киши.

Мемиш рассмеялся:

— Не обращай внимания на слухи, которые распускают враги Советской власти!

— Если он враг, то почему его куда-нибудь не упрячут?

— Не торопись, время придет, и нас не станут спрашивать.

Но я все-таки решил разузнать, что к чему. Попрощавшись с Мемишем, пошел к мечети. Правоверные по пять раз на дню приходили в мечеть совершать намаз. Во время молитвы гул голосов поднимался под купол мечети и отдавался в ее стенах. Люди склонялись в непрестанных поклонах, касались всем телом пола мечети, вздымали руки вверх. От молящихся я вряд ли бы что узнал, поэтому повернул к базару. На улицах, прилегающих к мечети, было спокойно, на прибазарных — тоже. Я успокоился и отправился восвояси.

Не успел пересечь площадь, как на улице, ведущей к ней, с агдамской дороги свернули четыре фаэтона. В первом я увидел Вели-бека и Джевдану-ханум. Я понял, что закончилась моя привольная жизнь, и сел в фаэтон, который вез Имрана и Гюльбешекер, и вместе с ними доехал до нашего дома.

На следующий день знакомые и незнакомые приходили к нам выразить соболезнование в связи со смертью матери Джевданы-ханум. Работы у нас было по горло. Имран послал меня на базар за покупками, и там я услышал крик глашатая:

— Эй, люди! Сегодня вечером в мечети Гехар-ага будет собрание, кто интересуется — может прийти!

Когда я вернулся домой, то увидел, что у хозяина в гостях Юсиф-киши. Наверно, он уже рассказал о том, что сообщил и мне накануне, а теперь разъяснял «новые» планы Советской власти:

— Скоро снесут все мечети, а на их месте будут строить женские клубы. У кого сын или дочь не запишутся в комсомол — сошлют в Сибирь. Будут взимать большие налоги с муэдзинов, зовущих правоверных с минаретов мечети к молитвам, а также со всех, кто совершает намаз или читает Коран. А тем мужчинам, чьи жены не сняли чадру и не носят короткие юбки, будут Ставить клеймо на правую щеку.

От этих новостей у меня закружилась голова. Не знаю, что думали бек и ханум, но я твердо решил пойти на собрание. Со мной отважился пойти Имран. Как только мы вошли, тут же увидели Мехмандар-бека и Юсифа-киши. Оба приготовились слушать председателя уездного исполнительного комитета.

— Некоторые бездельники, — начал он, — люди с темным прошлым и враги Советской власти, распускают вздорные, нелепые слухи… — При этих словах Юсиф-киши втянул голову в плечи. А председатель продолжал: — Не верьте болтовне проходимцев! Как стало известно властям, кто-то распустил вредный слух, что государство запрещает мусульманам отмечать праздничные и траурные дни, согласно мусульманскому календарю. И если, мол, люди не подчинятся запрету, то в город войдут войска и станут расстреливать народ. Знайте, люди, те, кто сочиняет небылицы, ведут нечистую игру! Они наши заклятые враги!..

Народ зашумел.

— Спокойно, товарищи!.. — Говорящий поднял руку, и зал затих. — Советское правительство считает, что народ должен сам положить конец дикой традиции самоистязания человека во имя памяти некоего лица, убитого тысячу четыреста лет назад. Мы вели и будем вести разъяснительную работу, чтобы народ не превратился в посмешище для цивилизованных стран и народов. Дико и нелепо поступают люди, в фанатическом исступлении нанося себе раны, нередко кончающиеся смертью истязающего себя человека.

И снова гул пошел по рядам.

— И вместе с тем, — перекричал оратор зал, — правительство выделило необходимое количество белого холста для всех, кто захочет принять участие в траурном шествии. Мы это делаем не потому, что Советская власть поддерживает вредный и чудовищный обычай. И не потому, что мы складываем руки перед необходимостью вести разъяснительные беседы, а только для того, чтобы рассеять вражеские слухи! Кроме того, власти отпустили сахар, чтобы все могли сделать шербет. Белый холст и сахар совершенно бесплатно могут получить в городском Совете представители кварталов!.. — Народ внимательно слушал оратора. Голос его охрип от напряжения, он вытер со лба пот и продолжил: — А что касается армии… Советская власть держит армию для того, чтобы защищать свои завоевания от посягательств врагов. Мы вовсе не собираемся натравливать армию против народа. В ней служат ваши дети, и никто их не пошлет против отцов… — Он помолчал, глядя в лица людей, сидящих перед ним. — Советская власть — власть рабочих и крестьян. Не верьте, что говорят наши враги, а помните, что превыше всего для нее интересы трудового народа. Разоблачайте всегда и всюду тех, кто сочиняет вздорные слухи! Об этих людях сообщайте властям!..

Мы молча шли с Имраном домой, обдумывая услышанное. Когда Имран рассказал Вели-беку и ханум о том, что говорил председатель, бек раздраженно сказал:

— Время покажет, кто из них прав — председатель Совета или Юсиф-киши. Мы переживаем тревожные дни, и меня уже трудно чем-либо удивить.

— Ну подумай, для чего такому уважаемому и пожилому человеку, как Юсиф-киши, говорить неправду? — бросила Джевдана-ханум мужу. — Наверно, он что-то знает! Не станет же зря болтать!

— Ну… не уверен, — засмеялся бек. — Он ведь не работает в Гепеу, чтобы знать такие вещи… — Ханум обиженно поджала губы. Бек в задумчивости прошелся по комнате. — Да, сейчас не очень-то разберешься, кому и чему верить. И все же надо быть осторожным… Советская власть настолько хитра, что может поймать зайца, не слезая с арбы. И потом, Джевдана-ханум, запомни: времена сейчас не наши, а таких бедняков, как Будаг и ему подобные! Ты же сама читала в газете их лозунг: «Пролетарии и беднота всех стран мира, соединяйтесь!» К тому же завтра ашура, траурный день, посмотрим, кто говорит правду, а кто сочиняет, тот ли, кто выступал в мечети, или Юсиф…

АШУРА

И наступил день ашуры — траурный день у шиитов в месяц мухаррам по мусульманскому летосчислению.

Народ с рассвета стал стекаться на площадь. Женщины и дети поднялись на плоские крыши домов и расселись там, чтобы получше разглядеть траурную церемонию ашуры — ежегодно отмечаемую годовщину убийства имама Гусейна и его семьи в Кербеле, которого называют еще и мучеником Кербелы.

Когда мне было лет восемь, я впервые увидел мистерию в день ашуры, которую отмечали в каждом шиитском селении. Однако я мало что помнил с тех пор. Кербелаи Аждар, который был у нас накануне, рассказывал Вели-беку и Джевдане-ханум, что даже в самой Кербеле день ашуры не сопровождается такими церемониями, как в Шуше.

— А в этом году, — говорил Кербелаи Аждар, — ашура пройдет особенно с большим шумом из-за слухов, что большевики собираются ее запретить. Моллы и их помощники тщательно готовят свои кварталы к этому дню. Им деятельно помогают и те, кто якобы представляет новые власти: учитель Мирза Гулуш вместе с заведующим отделом народного образования и милиционером Мердинли без устали бегают по площади и показывают, кто где должен стоять.

С минарета мечети Гехар-ага муэдзин призвал народ приготовиться к началу мистерии. Во всех кварталах города руководители религиозных процессий сзывали участников.

В караван-сарае, находившемся в верхней части Шайтан-базара, ворота были наглухо закрыты. Здесь переодевались и гримировались основные герои — артисты: будущий имам Гусейн, Хазрат Аббас, воинский начальник шиитов, и тут же их религиозные противники — Шумр и Езид, и даже человек, которому предстояло сыграть роль коня имама Гусейна, — Зюльджахан. За плотно закрытыми воротами караван-сарая тихо ржали лошади, на которых будут выезжать участники мистерии, звенели мечи, которыми они будут биться.

И вот из разных кварталов города, в которых жили мусульмане, вышли колонны, предводительствуемые белорубашечниками, вооруженными кинжалами и связками цепей. Белорубашечники почти сразу же стали в фанатической истерии плакать и наносить себе раны кинжалами.

Окровавленные одежды подогревали их исступленность, и они еще больше усердствовали, чтобы показать свое мужество окружающим. В идущих за ними колоннах слышались подбадривающие вопли приверженцев шиитской ветви ислама: «Али — незапятнанный! Али — чистый! Али — лев!»

Сколько самозабвенной уверенности было на лицах истязающих себя людей!.. Верилось, что так было на самом деле в те далекие времена.

Прибывали все новые и новые отряды из кварталов Гуйлуг, Мамси, Гаджиюсифли, Кочарли и Нового квартала.

Зрители тесно прижались к домам, чтобы не мешать шествию. Специальные люди раздавали приготовленный из отпущенного властью сахара шербет.

Каждый, кто подносил стакан с шербетом ко рту, произносил традиционное: «Здоровья имаму! Проклятье Езиду!»

Молодые люди в белых рубахах, высоко подняв свои окровавленные головы, с неистовством кричали: «Вай Гасан! Вай Гусейн!» — и потрясали кинжалами.

Те, кто шли в колоннах, тоже ухитрялись получить у разносчиков шербета стакан-другой и тут же выпивали.

Было много желающих полакомиться прохладным и сладким (а главное, бесплатным) напитком. Старались заполучить стакан то у одного, то у другого разносчика.

В непосредственной близости от мечети были воздвигнуты шатры, в которых «томились» пойманные суннитами шииты, которым была уготована «скорая смерть».

Слышны крики и плач несчастных женщин; только дети, участвующие в мистерии и не понимающие смысла происходящего, смеялись, вызывая окрики и негодование взрослых.

Сторонники Езида отличались тем, что голова и шея у них были повязаны, красными платками, символизирующими пролитую ими кровь. Те, кто олицетворял собой мучеников-шиитов, по-настоящему колотили себя цепями по спине. Причем, размахнувшись, они могли ударить и стоявшего рядом человека, не вызывая его нареканий.

Окровавленные тела, кровоточащие раны, разбитые головы, губы, руки и ноги — все это делалось в память имама, которого более тысячи лет назад одержимые фанатизмом люди убили в песчаной аравийской пустыне.

И все эти люди искренно желали искупить своей кровью страдания погибших единоверцев.

Солнце стояло в зените, когда развернулись основные события, разыгрываемые в мистерии. Присутствующие наблюдали «смерть» грудного младенца, которому Езид собственноручно проткнул горло стрелой, и Алиакбера — старшего сына Гусейна. А потом имаму Хазрат Аббасу «отрубали» руки — сначала одну, а потом другую.

Долго длилась сцена боя между Езидом и имамом Гусейном, Шумром и Хазрат Аббасом. Собравшиеся ликовали, слыша мудрые и смелые ответы имама Гусейна на вопросы арабов, которые встретились ему в пустыне.

Красочное зрелище, несмотря на жестокость и грубость сцен, привлекло внимание не только простой темной толпы, но представителей власти. Сам председатель укома вместе с работниками местного Совета наблюдал за происходящим, сидя на балконе столовой, здесь же, на площади. Причем «убитый» сторонник имама не сходил со сцены, продолжал размахивать мечом.

Так ли было на самом деле, какова последовательность действа — никто не знал.

В сцене сражения Хазрат Аббаса с Шумром человек, представлявший Хазрат Аббаса, ловким движением выбил меч из рук Шумра, что не было предусмотрено представлением. Стоявший рядом Юсиф-киши поднял меч и протянул его Шумру, желая, чтобы действие не прекращалось. Но толпа уже не видела разницы между действительным Шумром и мнимым. Все ополчились на несчастного Юсифа-киши, который был таким же правоверным шиитом, как и они сами, за то, что тот осмелился помогать Шумру. Белорубашечники завопили: «Он помогает Шумру!», «Предатель!», «Он хочет смерти Хазрат Аббаса!» — и тут же накинулись на Юсифа-киши. С большим трудом ему удалось вырваться из рук фанатиков и спрятаться за спинами соседей и знакомых.

Сцены сопровождались плачем, криками и причитаниями зрителей; у некоторых женщин слезы непрестанно текли из глаз, они сидя раскачивались и били себя по коленям. Воображение зрителей, досконально знавших историю убиения имама Гусейна и его близких, дорисовывало своей фантазией все то, чего не могли изобразить участники мистерии.

До самого захода солнца длилось траурное представление.

Первоначальный накал страстей постепенно остыл, высыхали слезы на глазах, у белорубашечников затягивались раны, кровь запеклась на головах и спинах. Они уже не думали о тех, кто, отрубив голову имаму Гусейну, угоняет всех его родных в плен по пустынным низинам Кербелы. Осматривая свои окровавленные одеяния, они прикидывали, нельзя ли из этого полотна сшить себе рубаху для ежедневной носки…

Возвращались домой бакалейщики, у которых вздулись животы от выпитого дарового шербета.

ШУШИНСКАЯ ПАРТИЙНАЯ ШКОЛА

На следующее утро после ашуры я встал и ушел из дома, когда все еще спали. Двери партийной школы были закрыты, и я сел на камень, прямо против входа.

Только рассвело, но еще долгое время внутри здания было тихо. Когда взошло солнце, двери школы открылись, и мимо меня стали сновать люди. Я вошел внутрь и спросил директора. В одной из комнат, на которую мне указали, увидел невысокого молодого человека в очках, судя по произношению — нахичеванца. Он и оказался директором. Вместе с ним в комнате были еще двое — приветливый, улыбающийся человек, которого присутствующие называли Гюльмали Джуварлинский, и Али Гусейнов, которому на вид было лет сорок — сорок пять.

Я почему-то подумал в этот момент, что Джуварлинский человека называют потому, что он из села Джуварлы Джебраильского уезда.

Все ждали, что я скажу. Я объяснил свое положение и попросил принять меня в партийную школу.

Директор и все остальные молча слушали меня.

— Понимаешь ли, — заговорил директор, — тебя в школу можно было бы принять, но есть два препятствия. Во-первых, сейчас уже слишком поздно, занятия идут уже два месяца, и вряд ли ты нагонишь своих товарищей. И второе. Чтобы поступить в нашу школу, нужно направление уездной партийной организации. Честно говоря, место у нас есть. Попытайся получить направление в укоме партии.

Я стал просить директора принять меня без направления; но он был непреклонен. Джуварлинский и Гусейнов неожиданно решили меня поддержать. Они обратились к директору, называя его Муслимом Алиевым, но и на их просьбы он не обратил внимания.

Делать было нечего. Я спросил, где находится уездный комитет партии и к кому там следует обратиться.

Я был уже у двери, когда Муслим Алиев спросил у меня:

— Да, кстати, какая у тебя подготовка? Умеешь ли ты писать и читать?

— Продиктуйте мне — я напишу, дайте книгу — прочту!

Директор протянул мне газету «Карабахская беднота» и ткнул пальцем:

— Читай!

Я пробежал глазами текст и быстро прочел.

Гюльмали Джуварлинский и Али Гусейнов переглянулись и оба разом взглянули на директора. Гюльмали положил руку мне на плечо:

— Вот бумага, пиши заявление на имя директора школы.

Я попросил перьевую ручку и арабским алфавитом написал заявление. Признаюсь честно, очень старался. Гюльмали Джуварлинский заглянул через мое плечо и сказал улыбаясь:

— Муслим, он грамотнее нас с тобой!

Али Гусейнов прочел заявление.

— Молодец, сынок! Если тебя не примут в эту школу, я устрою тебя в другую. Не горюй! А сейчас беги в уком партии и проси у них направление.

И снова не успел я дойти до двери, как Гюльмали остановил меня:

— А кто твои родители?

— У меня все умерли.

— А с кем ты живешь?

— Один.

— Но где же твой дом?

— Я батрачил в доме Вели-бека, но сегодня утром я ушел оттуда навсегда.

Все трое переглянулись. Я старался не смотреть им в глаза, чтобы не видеть их смущения.

Муслим Алиев куда-то вышел, но через минуту прямо в директорский кабинет мне принесли стакан сладкого чаю, чурек и сыр. Я ел, а мужчины говорили о чем-то вполголоса, не глядя на меня.

Разыскивать уездный комитет партии долго не пришлось: он, оказывается, соседствовал с партийной школой.

Заведующий отделом агитации и пропаганды, к которому меня послали, был где-то в городе. Мне пришлось довольно долго ждать. Но это меня не смущало. С того момента, как меня поили чаем в кабинете директора партийной школы, в горле у меня стоял ком, я готов был от счастья разрыдаться. И думал о том, как много на свете хороших людей, но почему они раньше не встретились на моем пути и я столько времени потратил на работу в бекском доме! Почему до сих пор я не мог избавиться от Джевданы-ханум?!

Заведующий отделом пришел, когда солнце перевалило на вторую половину дня. Я сразу же рассказал, кто я и откуда, и, понимая, что это важно подчеркнуть, сказал, что уже много лет батрачу: сначала на кочевников батрачил, а теперь на бека.

Заведующий поинтересовался, почему я хочу учиться и откуда знаю грамоту. А под конец заговорил со мной по-русски. Мои ответы удовлетворили его, и он попросил секретаршу написать направление в партийную школу. Потом позвонил по телефону директору:

— Товарищ Муслим Алиев, к вам придет с направлением Будаг Деде-киши оглы, его надо принять в партийную школу.

От радости я не знал, что говорить. Заведующий протянул мне конверт; я молча вертел его в руках, благодарно глядя на человека, который за несколько минут решил мою судьбу.

Я бегом взбежал по лестнице и остановился у кабинета директора партшколы. Сидевший перед его дверью старик исподлобья посмотрел на меня и сказал, что директор вышел, так что не надо рваться к нему.

— Откуда ты знаешь директора, сынок? — спросил он.

— Утром был у него.

— Зачем?

— Хочу поступить сюда учиться.

— А откуда ты родом?

— Шушинец я, — почему-то вырвалось у меня, а старик вдруг оживился:

— Да? А из чьих ты?

— Вряд ли вы знаете… — неопределенно промямлил я.

— Чтобы я да не знал шушинцев?! — изумился собеседник.

Пришлось признаться, что я не коренной шушинец.

— Ты меня не проведешь! — усмехнулся старик. — Ты вылитый шушинец!..

Я подумал, что странный старик собирается меня доконать своими вопросами, поэтому перебил его:

— А куда ушел товарищ Муслим Алиев?

— Сейчас придет, не торопись… Но ты не сказал мне, из чьих ты будешь…

— Лучше мне промолчать, — сказал я, — не то придется причинить вам огорчение.

— Это почему же? Может быть, не дай аллах, с кем-нибудь из твоих беда какая приключилась? Ты не таись, скажи мне!

— Если бы только одна беда, — вздохнул я, — подряд сплошные горести и беды.

— Можешь не говорить, если не хочешь. — Старик вздохнул и задумался.

В этот миг на пороге появился директор партшколы. Он взял из моих рук конверт, вынул из него направление уездного комитета партии, проверил, все ли верно написали, и, довольный, сказал:

— Ну вот, теперь другое дело! Тут уж ни к чему не придерешься. Отныне ты слушатель нашей школы. Прямо от меня иди на склад, там тебе выдадут одежду, белье, обувь. А потом иди в баню.

Если бы не боязнь показаться смешным, я бы на радостях заплясал-тут же на месте. Но я теперь был учеником партийной школы и должен вести себя подобающим образом.

Заведующий складом партийной школы подобрал по росту и размеру белье, костюм, рубашку и ботинки. Дал обмотки, кожаный пояс и фуражку, кусок мыла завернул в два полотенца и протянул мне:

— Иди в пресноводную баню за базарной площадью и скажи, что ты наш слушатель. Хорошенько вымойся и возвращайся сюда. Я покажу тебе место в общежитии, где ты теперь будешь жить.

…Я долго и тщательно мылся в теплой воде. А когда посмотрел на себя в зеркало, то в первую минуту с трудом себя узнал. Костюм, которого у меня никогда в жизни еще не было, сидел на мне как влитой, словно его шили специально для меня. Проклятая штука одежда: хоть на кого ее надень — будет выглядеть беком!

Неожиданно шальная мысль пришла мне в голову, вот в таком виде явиться в дом к Вели-беку и Джевдане-ханум!.. Узнали бы они меня сейчас? Чем я хуже тех гостей, которые приходили к ним в дорогих каракулевых папахах и одеждах, затянутых золотыми поясами?!

Но разве в доме Вели-бека и Джевданы-ханум кого-нибудь интересует, что главное в человеке не его одежда и не деньги в кармане, а чистое и доброе сердце? Для них самое важное — богатство, возможность носить дорогую каракулевую папаху, хромовые или шевровые сапоги, золотые часы и драгоценности. А какая голова под той дорогой папахой — имеет разве значение? Главного они так и не увидели во мне! Не пойду я к ним в дом красоваться в своем новом костюме и ботинках! Даст аллах, встретимся как-нибудь. Но я не буду стесняться своего трудового прошлого, тех лет, которые провел батраком в их доме.

Не заметил, как от бани добежал до дверей партшколы. Теперь начинается моя новая жизнь.

Я вспоминаю с благодарностью годы, проведенные в этих стенах. Здесь я научился по-новому смотреть на многие вещи, по-настоящему меня научили постигать взаимоотношения людей. Еще отец говорил мне, что новая власть будет властью рабочих. Теперь я на деле убедился в этом.

В партшколе я осознал всем сердцем, что Советской власти надо служить честно, не щадя своих сил.

Как отец мой, как мать моя, Советская власть — самое дорогое для меня в жизни!

ЗАБОТЛИВЫЕ УЧИТЕЛЯ

От своих учителей я узнал, что не только в Шуше, но и в Гяндже, Шеки, Кубе, Ленкорани тоже открыты партийные школы. Руководство школ подчинялось Баку — Центральному Комитету партии. И работников присылали оттуда, и за успехами учеников наблюдали бакинские товарищи.

Учащимися шушинской партийной школы были самые разные люди: рабочие и крестьяне, служащие различных организаций новой власти, бывшие батраки, члены партии и беспартийные, вроде меня. Среди слушателей было даже три сеида — прямые потомки пророка Мухаммеда, которые очень почитаются у мусульман. Не всегда сеиды становятся священнослужителями, но люди верят в их принадлежность к роду пророка.

В школе учились выходцы из Курдистана, шушинцы, агдашцы, жители Джебраильского уезда и уроженцы многих сел. Одни свободно читали и писали, пользуясь арабским алфавитом, другие отличались хорошим знанием русского языка, так как учились в русской школе. А третьи едва разбирали буквы. В школе учили читать и писать на родном языке, были занятия по русскому языку и арифметике. Большое значение придавалось изучению истории большевистской партии, политэкономии и государственного права. Все занятия проходили интересно, мы боялись пропустить хоть слово из объяснений учителей.

Гюльмали Джуварлинский, встречая меня, неизменно заводил разговор о комсомоле, удивляясь тому, что я мало знал об организации молодежи. Но однажды он повел меня с собой в кабинет и долго рассказывал о задачах молодых сподвижников большевиков. Я узнал от него о культурной революции, проводимой в нашей стране, об участии комсомольцев во всех делах и начинаниях партии.

— Наша школа партийная. Те, кто окончат в ней полный курс, будут партийными или комсомольскими работниками. Но ими смогут стать лишь члены партии и комсомольцы. Если ты хочешь быть в наших рядах, поступай в комсомол, — закончил он.

Конечно же в нашей школе были и партийная и комсомольская ячейки, но мне раньше не приходило в голову, что я смогу вступить в отряд коммунистической молодежи так скоро. Мне казалось, что для этого я обязан совершить что-то необыкновенное. Но Гюльмали Джуварлинский убедил меня, что именно в рядах комсомольцев я смогу лучше зарекомендовать себя.

Я узнал, что нужно для того, чтобы вступить в комсомол. Написал заявление, заполнил анкету.

Особенно трудно мне было писать свою биографию: я не знал, что главное, а что второстепенное. Мои товарищи дали мне рекомендации. И вот наступил день собрания, на котором должен был рассматриваться мой вопрос.

Меня подробно попросили рассказать о своей жизни до поступления в партийную школу. Когда я кончил говорить, слово взял Новруз, такой же слушатель, как и я. Он был родом из села Джуварлы Джебраильского уезда и приходился двоюродным братом учителю Гюльмали Джуварлинскому.

— Я за то, чтобы товарища приняли в комсомол, — сказал Новруз. — Все мы знаем, что у нас в школе нет слушателя прилежнее, чем он. Мы все уважаем его за это. Он знающий товарищ и грамотнее многих из нас. Но я не могу не сказать об отставании товарища Будага Деде-киши оглы во взглядах на религию. Те, кто говорил с ним, знают, что стоит ему услышать имя пророка Мухаммеда или имама Гусейна, как он, вторя завзятым святошам, начинает читать молитвы! Всех нас воспитывали в таком же духе, но мы смогли отказаться от навязанных нам чуждых духу комсомола идей!..

Новруз говорил так складно и убедительно, что у меня все похолодело внутри. «Ну вот, — думал я, — и здесь мне не повезло!» А он между тем продолжал:

— Пусть Будаг на этом собрании пообещает нам, что после вступления в комсомол он изменит свои взгляды и откажется от вредных догматов религии.

Я взмок и покраснел. Как так взять и отказаться?! И отец и мать не начинали ни одного дела без молитвы, направленной к милосердному аллаху или его пророку Мухаммеду. С его именем они прощались со мной, покидая этот свет, его просили оберегать меня от бед и горестей. Когда во время ашуры правоверные мусульмане оплакивали убиенных в Кербеле имама Гусейна и его близких, сердце мое сжимали боль и сострадание, в тот миг я вспоминал мучения моих бедных родителей и сестер. На аллаха и его пророка уповал я, когда терпению моему приходил конец, и я готов был во всеуслышание проклясть Джевдану-ханум.

Как же теперь отказаться?! Но что мне ответить на призыв Новруза? Я ненавидел ложь, поэтому не мог никого обмануть и сказать: «Да, я с сегодняшнего дня перестаю верить во всемогущего аллаха, в его милосердного пророка и правоверных имамов!..»

Если хотят принять меня в комсомол, пусть мирятся с тем, что я не могу их забыть! А нет — так нет! Пусть не впутывают в комсомольские дела ни аллаха, ни его пророка!.. Так думал я, но тут один из сеидов — прямых потомков пророка на земле, учившийся вместе с нами, крикнул с места:

— Что, вам больше не о чем говорить с ним?!

А парень из Агдаша, который всегда был мне симпатичен, пробурчал:

— Мы приехали сюда учиться, а не отказываться от того, что завещано нам отцами!

— Я вас не понимаю, — негодовал Новруз. — Если вы пришли учиться в партийную школу, пора отбросить отсталые взгляды и привычки!

В зале поднялся шум, одни рьяно поддерживали Новруза, другие — тех, кто ратовал за меня.

Председатель комсомольского собрания, чтобы прекратить споры, решил поставить вопрос на голосование, но его опередил директор школы:

— И все-таки я предлагаю принять Будага в комсомол. Споры, возникшие здесь, говорят о том, что не только он не может расстаться с тем, о чем слышал с самого раннего детства, а и другие наши товарищи. Давайте вместе, сообща избавляться от тяжелого наследия прошлого. А те, кто сегодня защищал Будага, и он сам пусть сделают выводы из сегодняшнего разговора.

Началось голосование. Самым странным было то, что первым за принятие меня в комсомол поднял руку сам Новруз Джуварлинский!

Через неделю бюро уездного комсомола утвердило решение комсомольского собрания партшколы, а через месяц я получил свой комсомольский билет.

Не могу сказать, что собрание поколебало мою незыблемую веру во всемогущего аллаха и его пророка. Даже наоборот: не с его ли помощью, думал я, меня все-таки приняли, хотя дела мои после выступления Новруза складывались не лучшим образом…

Я по-прежнему был твердо убежден, что мечеть — святое место, где не может быть совершено неугодное аллаху дело.

Я верил, что тот, кто солжет, положа руку на Коран, непременно умрет. Если говорить честно, то одним из моих тайных желаний было посещение одной из мусульманских святынь, например могилы имама Гусейна в Кербеле. Мне казалось, что именно там моя душа приблизится к ушедшим от меня навсегда отцу и матери.

Надо сказать, что Новруз Джуварлинский со дня собрания настойчиво и терпеливо вел со мной беседы на антирелигиозные темы. Ему пригодился опыт бесед с крестьянами в родном селе. Я вежливо выслушивал его, не споря и не прерывая. Не знаю, удалось ли ему переубедить своих односельчан, но мне его назойливость надоедала.

Директор часто собирал общие собрания учащихся партийной школы. На каждом таком собрании выступали учителя, он сам или кто-нибудь из приезжих. Главной темой собраний была религия и борьба с ней. Нам рассказывали о том, что моллы, ахунды, кази обманывают народ, что, пользуясь его невежеством, грабят и обирают его.

После таких бесед я с возмущением думал о бессовестных священнослужителях, — и как они не боятся гнева аллаха?

А сомневаться в самих законах аллаха я не мог.

МОИ ПЕРВЫЕ СТИХИ

Но собрания приносили пользу. Мы учились спорить, выступать с трибуны, не бояться устремленных на тебя глаз. Надо было говорить так, чтобы тебя понимали, чтобы ты мог убедить.

Я тоже любил выступать.

Со временем в партийной школе были созданы кружки самодеятельности: пения, музыки, декламации, театральный.

Я разрывался на части: я очень любил петь, многие хвалили мой сильный верный голос; к тому же я любил сочинять стихи к мелодиям знакомых старых песен; а еще меня очень привлекал драматический кружок — я все не мог забыть выступление самодеятельных артистов в учительской семинарии.

Уроки игры на таре давал нам старый учитель Микаил Велиханлы. Он же был руководителем драматического кружка, учил нас исполнять женские роли, — ведь в старое время женщинам было запрещено участвовать в представлениях, и женские роли играли мужчины. Он показывал характерные черточки, напоминающие мимику женщин; наставлял, как перенять легкую женскую походку, как говорить более высоким голосом. Для исполнения женских ролей слушатели-шушинцы выпрашивали у своих сестер и матерей женскую одежду.

Кружком пения руководил наш директор Муслим Алиев. Однажды он предложил нам испробовать свои силы в написании собственной песни, чтоб она стала гимном нашей партийной школы.

Три дня уже я сочинял небольшое стихотворение «Союз молодежи», к которому подобрал знакомую мелодию. Когда мы собрались на очередное собрание кружка, я протянул листок с песней Муслиму Алиеву. Он внимательно прочел и предложил мне спеть ее перед товарищами.

— Пусть ребята послушают и сами решат, нравится им песня или нет.

И я спел:

Ребята зааплодировали, а вместе с ними и сам директор. Все наперебой хвалили меня. Потом попробовали спеть вместе, и получилось неплохо.

С тех пор, выходя в город строем, мы всегда пели эту песню.

Первый успех придал мне уверенности, и я отважился написать сатирические стихи.

Дело в том, что театральному кружку уездный отдел культуры обещал прислать костюмы, грим, парики для наших представлений. Но время шло, а обещания оставались обещаниями. Вот тогда я и написал фельетон в стихах и отнес его в газету «Карабахская беднота».

Каково же было мое удивление, когда газета поместила на своих страницах фельетон «Не верим вашим обещаньям», который заканчивался так:

И снова товарищи по школе поздравляли меня, а кое-кто говорил о «рождении нового поэта».

Наша партийная школа помещалась в двух зданиях, раньше принадлежавших городскому реальному училищу. В одном здании мы учились, в другом помещалось общежитие для слушателей и столовая.

На третьем этаже учебного здания был зрительный зал со сценой и бархатным занавесом. Если бы не стулья грубой работы местных шушинских мастеров, ни к чему бы нельзя было придраться. В школе было удобно учиться, жить и отдыхать. Только одно доставляло нам немало неудобств: в зданиях было холодно.

В Шуше осень туманная и сырая, а зима холодная, морозная. Местное население, живущее здесь постоянно, летом запасается топливом. Наш директор был человеком нездешним; никто его не предупредил о суровостях здешней зимы, поэтому запастись топливом забыли.

В школьном хозяйстве основной тягловой силой были два осла. Дежурные навьючивали на спины ослов корзины и отправлялись за топливом для школы. В их обязанности кроме того входила еще и доставка хлеба из пекарни.

Когда дежурство выпало на мою долю, напарником моим в тот день оказался паренек по имени Эйваз. Мы быстро доставили в школу дрова и отправились в пекарню за хлебом. На дверях пекарни нас ожидало объявление: «Сегодня хлеба не будет, так как в пекарню не завезли дрова».

Возвращаться в школу без хлеба нельзя. И тут мне в голову пришла неожиданная мысль. Один из бывших вюгарлинцев, Мешади Аскер, держал на базаре большую хлебную лавку. При лавке был хороший тендыр, в котором удачливый хозяин выпекал на продажу домашние чуреки. Их расхватывали покупатели. Я часто покупал у него хлеб для дома Вели-бека, который особенно ценил хорошие чуреки.

Эйваз сразу понял меня. И мы отправились на базар. Мешади Аскер приветливо со мной поздоровался, мы обменялись новостями о знакомых земляках, о жизни, а потом я сказал:

— Меня послал директор партийной школы договориться о ежедневной покупке хлеба для нашей столовой. Я не хотел, чтобы такой выгодный заказ попал в чужие руки. Что ты думаешь по этому поводу?

Мешади Аскер обрадовался и возблагодарил аллаха, что у него такие верные друзья.

Прежде чем заключить деловую сделку с нами, он послал подручного в соседнюю лавку купить сыру и принести из чайханы три стакана хорошего чая. Мы пили чай, и Мешади Аскер поинтересовался, какое количество хлеба требуется школе.

Мы с Эйвазом стали подсчитывать: тридцать пять слушателей; учителей и других работников школы — пятнадцать человек; всего — пятьдесят; а если каждый в день съедает по два чурека, значит, сто чуреков.

Мы аккуратно сложили чуреки в корзины, нагрузили на ослов, а хозяин пекарни все крутился около нас, не решаясь спросить, и перед самым нашим уходом все же решился.

— Да буду я жертвой твоей, — спросил он застенчиво, — а где же деньги?

Но я не смутился:

— Под вечер к вам заедет наш школьный счетовод и рассчитается с вами, а заодно договорится о необходимом количестве и о цене.

Мы погнали ослов по дороге к школе. Эйваз всю дорогу веселился, вспоминая, как я говорил с пекарем.

Когда мы привезли и выгрузили свежие чуреки, золотившиеся оттого, что были щедро смазаны сметаной и яичным желтком и посыпаны густо маком, сытный запах хлеба разнесся по всей школе.

Директор похвалил нас, и Гюльмали Джуварлинский тоже. Но об уплате Мешади Аскеру никто и не вспомнил. И я отгонял о нем мысли, как назойливую муху, но чувствовал, что перестарался с обещаниями.

«Ничего, не обнищает, — решил я про себя, — стольких он обманывал на своем веку, не грех однажды и его обмануть. К тому же не чужой я ему, а земляк!..»

Я столько думал о Мешади Аскере, что стихи о нем сложились у меня в голове сами собой:

Когда я прочел эти стихи Эйвазу, он долго смеялся:

— Ну и пройдоха ты, Будаг! Ну и хитрец!

Но мне от его слов становилось стыдно, я уже не думал, что поступил хорошо.

Вообще-то с питанием у нас было неважно. Чаще всего на завтрак мы ели пшенную или ячневую кашу, заправленную небольшим количеством бараньего сала. На обед нам давали суп из баранины. Ужин ничем не отличался от завтрака.

В больших жестяных бидонах кипятили воду, которую только закрашивали чаем, а потом так называемый чай разливали по чайникам и расставляли по столам, а там уж мы сами хозяйничали. Горячие края жестяной кружки жгли губы, кружку трудно было держать в руках — чай в ней никак не остывал, пили его без сахара.

Неделю мы готовились к празднованию пятой годовщины Октябрьской революции. Маршировали в колонне под сочиненную мною песню. Самый рослый и сильный из нас нес впереди красное знамя, он ухитрялся нести его так высоко, что каждый в колонне видел алое полотнище.

Драматический кружок репетировал пьесу местного самодеятельного автора, и называлась она «Права батрака».

ЧЕТКИЕ ШАГИ

Осень в Шуше сырая и мглистая, а в день седьмого ноября ветер разогнал над городом тучи, туман рассеялся, и над головой засияло солнце.

Директор осмотрел придирчивым взглядом нашу колонну и остался доволен: мы были в одинаковой форме — в пиджаках, брюках, ботинках, на голове у каждого — шапка.

По его команде мы двинулись к центру города. На большой базарной площади заранее сколотили трибуну. К площади шли демонстранты-горожане, в руках они несли портреты Ленина и Нариманова.

С трибуны перед демонстрантами выступил с речью председатель уездного исполнительного комитета. Потом на трибуну поднялся директор нашей партийной школы Муслим Алиев. Чуть ли не каждая фраза ораторов, особенно нашего директора, прерывалась аплодисментами. Демонстрация продолжалась до полудня.

Кроме горожан в празднике принимали участие крестьяне окрестных сел, которые специально приехали к этому дню в Шушу и готовились к скачкам на Джыдыр дюзю.

После демонстрации мы вернулись в школу, где повар уже приготовил в честь праздника плов. Все давно мечтали о плове, но сварить его было не из чего. Поэтому мы заранее собрали деньги, у кого сколько было, купили на базаре баранину и масло и все это отдали повару.

Давно так сытно и вкусно, как в этот день, мы не обедали.

А вечером в зале школы состоялось торжественное собрание. Вступительное слово Муслима Алиева было коротким. После директора выступил Гюльмали Джуварлинский, который рассказал о том, как Ленин и большевики готовили Октябрьскую революцию.

Незаметно пролетел небольшой перерыв, и началось представление нашего драмкружка.

В пьесе «Права батрака» было занято шесть человек. Единственную женскую роль должен был исполнять я.

Речь шла о том, что сын батрака Мансур полюбил дочь Агалар-бека красавицу Симузар. Агалар-бек и его жена Лале, роль которой играл я, противятся браку дочери с Мансуром. Подговариваемые беком, староста села и управляющий бекским имением притесняют Мансура и его отца Тахмаза.

Бедняк Тахмаз не в силах бороться с теми, у кого в руках власть. Он уговаривает Мансура отказаться от своей любви, но Мансур непреклонен.

Несмотря на все трудности, которые встают на его пути, Мансур выходит победителем в этой борьбе…

Свою роль я вызубрил назубок, чего нельзя было сказать о других участниках спектакля. Поэтому было договорено, что наш руководитель Микаил Велиханлы будет подсказывать тем, кто не знает хорошо своей роли. Накануне праздника Микаил Велиханлы неожиданно заболел, поэтому мы попросили одного из наших сеидов, который был грамотнее других, взять на себя обязанности суфлера.

Занавес открылся, и все увидели на сцене Агалар-бека, который сердито расхаживал из угла в угол. Конечно же он забыл все слова от волнения и бросал быстрые взгляды в сторону нашего суфлера.

Наш сеид хоть и умел хорошо читать, но совсем не различал в тексте пьесы — что должны произносить актеры, а какие заметки имеют отношение только к режиссеру спектакля, поэтому он читал все подряд.

«Агалар-бек сердито расхаживает по сцене», — прочел он.

Агалар-бек продолжал сердито расхаживать по сцене, бросал красноречивые взгляды на бестолкового сеида. Но тот упорно твердил: «Агалар-бек сердито расхаживает по сцене».

Это продолжалось довольно долго, наконец парень, исполнявший роль Агалар-бека, разозлившись, топнул ногой и громко сказал:

— Слушай, хватит ему расхаживать по сцене! Пусть лучше скажет, чего он так расстроен!

Репетиции шли давно, поэтому многие присутствующие знали содержание пьесы. В зале стоял хохот. Актеры тоже еле сдерживались, чтобы не рассмеяться.

В одной из сцен комичная ситуация создалась у меня. Лале-ханум, жена Агалар-бека, вначале хотела по-хорошему уговорить Мансура отказаться от ее дочери. Но Мансур гордо отвечает ханум: «Лучше умереть, чем отказаться от Симузар. Я обязательно женюсь на ней!»

Разгневанная Лале-ханум бьет Мансура по голове. Оскорбленный батрак бросает шапку под ноги госпоже и уходит. Все шло хорошо, но только до того момента, как, размахнувшись, Лале-ханум ударила батрака по голове. Я так вошел в образ, что стукнул Ахмеда, исполнявшего эту роль, изо всей силы по голове. Он, охнув от боли, схватился за голову и во всеуслышание завопил:

— Эй, ты что, сошел с ума?! Бьешь совсем по-настоящему!

Чтобы хоть как-то выкрутиться, я быстро нашел ответ:

— Батрак должен знать свое место! Если будешь перечить хозяйке, будет еще хуже!

Ахмед зло посмотрел на меня и, сняв папаху, швырнул ее в суфлера со словами:

— Если вы лопнете от злости, я не откажусь от Симузар!

Но тут произошло непредвиденное. Папаха, брошенная в нашего суфлера, попала в керосиновую лампу, стоявшую около него. Лампа опрокинулась, керосин разлился, и язычки пламени побежали по сцене. Я еще думал, что можно спасти наш спектакль, и голосом Лале-ханум закричал:

— О люди! Враги наши подожгли наш дом! Несите воду! Несите воду!

Зрителей не пришлось просить дважды, они уже обо всем догадались. Весь зал принял участие в тушении пожара. Многие побежали за ведрами, принесли старые ковры и набросили на очаги огня. Водой залили всю сцену. Но все-таки некоторые костюмы обгорели, и на ковре, покрывавшем пол в бекском доме, остались большие черные пятна.

Спектакль так и не закончили. Когда волнение и возбуждение, вызванное пожаром, улеглось, Новруз Джуварлинский смеясь сказал:

— Что хорошего можно ждать от спектакля, где женскую роль исполняет Будаг, а суфлером пригласили сеида Али? Надо было с самого, начала вызвать пожарную команду! — А потом обратился к сеиду: — Слушай, Али, а как у вас, сеидов, отнесутся к тому, что ты играл на сцене?

Сеид не остался в долгу перед Новрузом:

— А может быть, я правильно все сделал, за что же меня должны осуждать мои братья?

Но тут вмешались музыканты, аккомпанировавшие в нужных местах. Один из них желчно спросил:

— Не понимаю, зачем было нас приглашать, если едва лишь мы начинали играть, как ваш руководитель тут же прерывал нас?!

Муслим Алиев, стоявший тут же, удивился:

— Как это — прерывал?

— Ну да, как только мы начинали играть, он стучал карандашом об пол и вынуждал нас остановиться!

Все повернулись к «суфлеру». Он тут же перешел к трудностям своего задания:

— Во-первых, вы все готовились целый месяц, а мне велели читать сразу же! И во-вторых, я не знал, что ваши музыканты такие тупые. У меня привычка, я всегда стучу карандашом, едва слышу музыку. Когда я стучал, я вовсе не думал прерывать их игру, — наоборот, только удивлялся тому, что они ни одной песни не доиграли до конца!

— Почему ты нас не предупредил, что, у тебя такая привычка? — возмутился Новруз.

— Как я могу в себе осуждать то, что заложено во мне по воле всемогущего аллаха? И не тебе, безбожнику, делать мне замечания! Неужели ты не боишься гнева аллаха?

— Хватит тебе надеяться на милосердие аллаха, сеид! Подумай лучше о той, чтобы вступить в комсомол! Когда ты возьмешься за ум, несчастный? С помощью своего предка ты далеко не уедешь!

Али смолчал. Мне показалось, что он все-таки побаивается и директора школы, и Новруза, и не всегда уповает на силы своего святого предка.

Если говорить откровенно, я все чаще задумывался над тем, отчего Новруз, все время наскакивающий на основы шариата и на святых мучеников, до сих пор не наказан за богохульство. Я был совершенно уверен, что за насмешки и надругательства над священными именами, которые мы беспрестанно слышали от него, он давно должен превратиться в камень или сгореть в аду. А он день ото дня становился все напористей и веселей. Мне все время хотелось его одернуть: «Поступил в школу, так учись, и нечего цепляться к другим! Можешь сам не верить, если не страшишься гнева пророка, но другим не мешай!» Но вслух я этих слов не произносил.

Религиозные споры в школе шли постоянно; думаю, что не один я не спал ночами и раздумывал над доводами, которые приводили противники религии.

Однажды учитель Гюльмали Джуварлинский дал мне небольшую книжку:

— Возьми, прочитай. А потом поговорим!

На обложке стояло имя автора — Мамед Сеид Ордубады. Я знал, что он известный поэт и писатель. Книга называлась «События в Кербеле».

Это было именно то, что меня интересовало больше всего. Я едва смог дождаться момента, когда начну читать. После обеда пришел к себе в комнату, сел на кровать и открыл книгу.

Только недавно, во время ашуры, я вспоминал тех несчастных, кто подвергся гонениям и смерти в Кербеле много веков назад. Вместе со всеми я оплакивал имама Гусейна и его сподвижников, твердо веря в их святую миссию.

А в книге эти события рассматривались как политическая и религиозная борьба за власть представителей разных направлений ислама. Об имаме Гусейне в ней говорилось как об обыкновенном предводителе племени, который хотел властвовать над другими. Но имам Гусейн оказался побежденным своими противниками, потому что у него было меньше оружия, и сторонники его оказались в меньшинстве. Автор убеждал, что имам Гусейн был обыкновенным рядовым человеком.

Я закрыл книгу и положил под подушку. Противоречивые думы обуревали меня. Я понимал, что даже само чтение такой книги — святотатство. Но и не читать ее я не мог.

Читал со страхом, боязнью. Перед моими глазами снова оживали картины, о которых я думал с детских лет. Сирийская пустыня, река Евфрат, город Кербела… Здесь произошла кровавая битва, натягивалась тетива луков, летели копья и стрелы, ржали в страхе кони, во имя аллаха и его пророка сражались и умирали соратники праведного имама Гусейна. Их жены и дети, подгоняемые плетьми, брели по страшным, полыхающим от жара, дорогам на Дамаск…

Я не мог прийти в себя долгое время от растерянности и удивления. Мне с детства втолковывали, что за пророка и его имамов не жаль отдать жизнь, что поступки их и слова священны для каждого мусульманина, что и в мыслях не может быть сомнения в их правоте и всемогуществе. А тут в книге напечатано обратное всему этому, и автора за это не покарал аллах, и меня, читавшего греховную книгу, не тронули имамы.

Когда меня встретил Гюльмали, он не стал расспрашивать о моих впечатлениях от прочитанной книги, а попросил выступить на уроке и пересказать содержание книги.

В начале урока учитель шутливо сказал:

— Пусть сын высоких гор расскажет нам о событиях, происходивших в Кербеле.

Я рассказал о том, что младший брат имама Гасана — имам Гусейн, живший при Муавии в изгнании в Медине, откликнулся на зов сторонников своей семьи. Покинув Медину, он двинулся к Куфе, чтобы соединиться с ними. Имама Гусейна преследовали омейядские всадники, которые окружили преследуемого у Кербелы. Десять дней Гусейн, сопровождаемый небольшим, плохо вооруженным отрядом своих сторонников, надеялся, что случай выручит его. Командующий халифским войском хотел вынудить отряд Гусейна сдаться без боя. Но они упорствовали. Завязался бой четырехтысячного войска халифа с маленьким отрядом Гусейна. Весь отряд во главе со своим предводителем был разбит наголову.

Гюльмали Джуварлинский поблагодарил меня и сказал, обращаясь ко всем:

— Не стану что-либо добавлять к рассказу Будага. Подумайте сами над тем, что услышали, а ты, Будаг, — над тем, что прочел.

Когда же я хотел вернуть учителю книгу, он сказал, что дарит ее мне.

В школе постоянно ощущался недостаток продуктов. Муслим Алиев очень рассчитывал на то, что бакинские товарищи не оставят нас в беде, и поехал в Баку просить о помощи.

Эта поездка коренным образом изменила положение дел в школе. Увеличилась норма хлеба для слушателей, наладили снабжение мясом и маслом. Кроме того, школе выделили пятьдесят овец. Руководство школы решило, что лучше всего нанять чабана, который бы неотлучно был при отаре. И знали бы вы, кто пришел наниматься на работу к нам! Мой старый друг Керим, с которым мы подружились еще в Эйвазханбейли, а потом пасли вместе скот и в Учгардаше!..

Не было предела нашей радости. Мы обнялись и расцеловались, как братья. Керим рад был за меня, но ему тоже не терпелось начать учиться. Я сказал об этом Гюльмали Джуварлинскому.

— Послушай, Керим, если ты будешь хорошим чабаном для нашей небольшой отары и овцы доживут до весны, то я засчитаю тебе это за вступительный экзамен в нашу школу, — пошутил он.

Керим серьезно отнесся к словам учителя. Днем он пас овец на тех склонах гор, где еще сохранилась трава; ночью же загонял их во двор соседнего дома, разрушенного во время распрей между армянами и мусульманами.

В комнатах брошенного дома Керим устроил нечто вроде загона для овец, а в одной из комнат занимался сам, готовясь к поступлению в нашу школу. Когда выпадала свободная минута, я забегал к Кериму, чтобы помочь ему.

И в партийной школе дела пошли на лад. Из Баку Муслим Алиев привез любопытную новость: успешно окончившие шушинскую партийную школу будут направлены в Баку, в Центральную тюркскую партийно-советскую школу. Я не сомневался, что окончу школу одним из лучших. Мечты о том времени, когда поеду в Баку учиться, не давали мне покоя! Скорей бы!

Начало 1923 года в Шуше ознаменовалось сильными морозами и снегопадами. Три дня подряд валил снег. Замело все дороги в округе. Казалось, что нас отрезало от остального мира. Даже до овчарни, устроенной Керимом в соседнем доме, не так-то просто было добраться. Несколько часов подряд, выйдя с лопатами на улицу, мы прокладывали путь в нижнюю часть города, чтобы привезти оттуда хлеб. Вот когда мы добрым словом вспомнили бакинских товарищей, которые выделили для нас полсотни овец. Если бы не овцы, нам пришлось бы затянуть потуже ремни. А так через день повар резал одну овцу и готовил нам вкусные, сытные обеды.

Ежедневно-дежурные расчищали дорогу в центральную часть города. Несмотря на сильные морозы и недостаток топлива, занятия в школе шли своим чередом. Программа занятий была очень насыщенной, многим не хватало подготовки, поэтому мы занимались с утра и до вечера, боясь потерять хоть час драгоценного времени.

Особенные трудности у многих вызывала подготовка к урокам по теории марксизма. После этих занятий мы сами понимали, что наш кругозор расширяется день ото дня. Среди нас не было ленивых, каждый понимал необходимость того, чем мы занимаемся, каждый стремился узнать побольше.

ЖЕНСКИЙ КЛУБ

Уже к концу февраля руководство уездного комитета партии и директор школы решили, что мы вполне готовы к чтению лекций среди населения. Меня направили в женский городской клуб, заранее оговорив, что я буду касаться вопросов женского равноправия, а также положения женщины в семье. Говоря честно, я не очень представлял себе, о чем конкретно буду вести речь. Но приближался Международный женский день, и выступление мое было не за горами.

Женский клуб помещался в одном из зданий, расположенных в центре города. Меня встретил полнеющий мужчина с холеным лицом, на котором читалось самодовольство. Он пригласил меня в переполненный зал. Множество женских лиц было открыто, но были и такие, кто прятал лицо под чадрой.

Директор клуба спросил, кто я такой и о чем буду говорить. У меня похолодело внутри, но делать было нечего — я шагнул к трибуне и посмотрел а зал. На меня глядело множество глаз. Как они смотрели! В них можно было увидеть и боль, и удивление, что вот, осмелились прийти сюда, и интерес к необычности происходящего, и приветливость, вообще свойственная женщине, если, конечно, она не такая, как Джевдана-ханум. Некоторые глаза сверкали из-под чадры, надвинутой по самые брови и прикрывающей рот и подбородок.

В первое мгновенье я совершенно позабыл, о чем хотел говорить раньше, и начал с истории нашей страны, называя имена известных и замечательных дочерей своего народа. Я хорошо помнил, как выступал Нариман Нариманов, и многое, взял из его, выступления. Я не боялся, что моим слушательницам будет неинтересно, — на том собрании в зале было от силы восемь-девять женщин. А сейчас на меня смотрели сотни глаз.

Я рассказал о храброй и гордой Хаджар, жене и сподвижнице легендарного Гачага Наби, о строительнице мечети Гехар-ага, о Хуршидбану Натаван, поэтессе и создательнице поэтического меджлиса в Шуше, где обсуждались произведения не только самой Натаван, но и других поэтов. Именно Хуршидбану Натаван, заботясь о благе жителей Шуши, провела в город водопровод, которым пользуются и поныне.

Женщины слушали меня с радостным изумлением, ловили каждое мое слово, внимали мне так, словно хотели все запомнить наизусть.

Внимание к моему выступлению вдохновило меня. Я уже мечтал о той минуте, когда, переубежденные моими словами, женщины скинут с головы чадру и откроют свои лица солнцу.

И тогда я перешел к вопросу о «варварском, унизительном пережитке» закрывать лица. Я с воодушевлением говорил о том, что веками попиралось человеческое достоинство женщины. Мне казалось, что мое первое публичное выступление проходит с успехом. Все новые и новые сравнения приходили мне в голову: «Как тучи заслоняют луну, как туман окутывает горы, так и чадра закрывает прекрасные женские лица…»

Свое выступление я закончил обращением, в котором повторил слова, сказанные несколько месяцев назад Нариманом Наримановым:

— Разве не настала пора собрать в один узел все те платки, которые закрывают человеческие лица, и сжечь их? Поймите, что чадра — самая настоящая тюрьма для женщины!

К моему удивлению, не многие из женщин аплодировали мне. Я сел к маленькому столику, стоявшему на сцене, а директор клуба с постным выражением на лице спросил слушательниц:

— У кого будут вопросы к выступавшему?

В задних рядах послышался старушечий голос:

— Что нового сообщил нам выступавший здесь юнец? Стоило ли собирать стольких женщин для того, чтобы выслушивать всякую ерунду?

Директор клуба смерил меня презрительным взглядом и предоставил слово женщине в третьем ряду, чье лицо скрывала чадра.

— Говорят, что сейчас женщин призывают снять не только чадру, но и укоротить юбки! Какой стыд! Неужели какой-нибудь уважающий себя мужчина захочет, чтобы его сестра или мать ходила с открытым лицом, на высоких каблуках?! Просим тех, от кого это зависит, в следующий раз присылать к нам в клуб пожилых людей, а у этого еще молоко на губах не обсохло, и он смеет нас учить жизни!

В зале стало шумно и тревожно.

— Края моей чадры украшает не один ряд золотых монет! — выкрикнула еще одна в чадре. — Если мой муж когда-нибудь услышит о таких разговорах, которые осмелился вести здесь этот молокосос, он свернет ему шею!

К сцене подошла молодая светлолицая женщина.

— Как говорится, всякий по-своему солнце видит, а еще говорят: «Ардебиль — большой город, и каждый в нем хозяин сам себе». — Она помолчала. — Что вы напали на этого паренька? Сами ничего решить не можете, уж лучше бросать камни в человека, который ничего плохого вам не сделал! — Она окинула взглядом зал и медленно пошла к своему месту, высокая, спокойная.

Директор клуба постарался закрыть собрание и выпроводить всех женщин домой. Я вышел вслед за ним и увидел, что в комнатке за сценой сидит работник уездного отдела молодежи, веселый энергичный парень. Он подмигнул мне:

— Говорят, ты тут вел недозволенные речи? Что, если об этом услышат в уездном комитете комсомола?

— Присылают тут всяких! — зло бросил директор клуба.

Я покраснел. А парень из отдела молодежи неожиданно сказал спокойно:

— Доклад был очень интересным и содержательным. Все слушали его с большим вниманием.

— Особенно в том месте, когда докладчик предложил забрать и сжечь чадру у каждой женщины! — съязвил директор клуба.

Я решил не остаться в долгу.

— Наверно, у товарища директора женского клуба собственная жена спрятана под чадрой, поэтому ему не понравилось мое выступление, — сказал я.

Представитель укома расхохотался.

— Действительно, из ста собравшихся в клубе женщин лишь три-четыре рьяно защищали чадру, — поддержал он меня. — Задача директора клуба заключается в том, чтобы в нужный момент прийти на помощь выступающему, а не вставлять ему палки в колеса. К тому же, уважаемый, до нас дошли сведения, что в собственной семье вы соблюдаете то положение, с которым призван бороться женский клуб! К лицу ли это директору? Не знаю, как на это другие смотрят, но думаю, что найдется человек, который напишет о ваших замашках в газету «Карабахская беднота». — Представитель укома при этом выразительно глянул в мою сторону.

«Неужели, — подумал я, — он знает о моем фельетоне в газете?»

Директор надулся от злости, но спорить с нами не стал.

Вернувшись в партийную школу, я зашел к директору, чтобы рассказать, как прошла моя лекция. Но, к моему удивлению, Муслим Алиев не очень одобрил резкость и категоричность моего выступления.

— В таких вопросах, Будаг, надо быть более терпеливым и не рубить сплеча.

Но на заседании отдела пропаганды уездного комитета партии, созванного назавтра, чтобы подвести итоги лекционной работы слушателей партшколы, он поддержал меня. Здесь присутствовали педагоги партийной школы, секретарь нашей партийной ячейки, руководители тех организаций, где проводились лекции, в том числе и директор женского клуба. Он косо посматривал на меня. Слушатели сидели рядком на диване, чуть в стороне ото всех.

Первым выступил секретарь уездного комитета комсомола и рассказал о выступлениях слушателей. В самом конце он говорил о том недовольстве, которое возникло в связи с моим выступлением в женском клубе.

За ним слово взял директор женского клуба, который начал с нападок на меня, дескать, это заметили и женщины, присутствовавшие на собрании: мол, лектор «слишком молод и неопытен», «резок в своих суждениях».

Вот тут-то и выступил наш Муслим Алиев:

— Если с самого начала доклады слушателей партийной школы будут приниматься в штыки, к тому же без всяких на то оснований, никто впредь не согласится выступать. Как известно, молодой перец сильнее жжет, но еда без перца кажется пресной!

Следом за ним поднялся представитель укома, присутствовавший на собрании:

— Будаг Деде-киши оглы — знающий комсомолец! Я сам с интересом слушал его выступление! Просто он задел больное место директора клуба, не пустившего собственную жену и сестру на это собрание!

Его поддержал заведующий отделом пропаганды:

— Активно вмешиваться в жизнь, в ее переустройство — вот истинная цель будущих выпускников партийной школы! Я еще раз порадовался тому, что учиться в партшколу пришли такие люди, как Будаг, что мы с товарищем Муслимом Алиевым не ошиблись, когда принимали его. Здесь раздавались голоса, что лектор был резок в своем выступлении, в своих призывах к женщинам. Нам кажется, что Будаг некоторым образом растерялся после выступлений и нападок отсталой части женского собрания. Ему следовало тут же ответить тем, кто обвинял его в молодости и неосведомленности. Как известно, молодость — быстро проходящий недостаток. А знания у Будага есть, и он доказал это! — Он помолчал немного, а потом продолжил, уже обращаясь непосредственно к директору клуба: — Я бы хотел посоветовать товарищам запомнить следующее: партия громогласно объявила, что в нашей стране мужчины и женщины равноправны, и мы — работники партии — будем претворять это решение в жизнь каждый день, в каждом своем деле и поступках. Кто этого не понимает, тот не с нами! — Он снова обвел взглядом присутствующих. — Не кажется ли вам, товарищи, что дела женского клуба пойдут на лад, если им будет руководить женщина? Кто лучше женщины знает и понимает нужды и заботы женщин? Как получилось, что в таком большом городе, как Шуша, не нашлось ни одной активистки, могущей стать во главе клуба? По-моему, это наша недоработка, товарищи!

Присутствующие зашевелились, заулыбались смущенно. Заведующий женским отделом газеты «Карабахская беднота» что-то пытался сказать заведующему отделом просвещения, но тут с места бросил реплику секретарь уездного комитета комсомола:

— А может быть, поручить эту работу одной из наших учительниц? Они, несомненно, представляют самую передовую часть наших женщин.

— Вот об этом мы и говорили с завотделом «Карабахской бедноты»!

— Да, надо продумать это предложение, — сказал председательствующий и объявил совещание закрытым.

Пока мы совещались, туман, окутывавший горы, рассеялся, небо прояснилось. Словно приблизились к нам покрытые снегом вершины.

Прошло несколько дней горячей поры наших занятий. Зимние дни становились короче, снег осел и темнел под кронами деревьев, из-под снегового покрова вытекали ручейки.

Уездное начальство выделило школе двух старых буйволов и корову (вдобавок к уменьшающейся с каждым днем отаре). Кериму прибавилось хлопот.

После одного из занятий в драматическом кружке меня встретил в коридоре Новруз Джуварлинский.

— Надо было тебе сказать женщинам на том злополучном собрании, что ты играл Лале-ханум, — может быть, они бы и пожалели тебя!

— А меня не надо жалеть!

Новруз огляделся по сторонам и наклонился к самому моему уху:

— Напрасно ты так думаешь. Очень хорошо, когда тебя жалеют женщины… Вот бы мне на твое место!

Я обошел его стороной:

— Какую чепуху ты городишь, Джуварлинский! — А про себя подумал: «Не так плохи мои дела, если мне завидует Новруз Джуварлинский!»

Да, впервые в жизни мне кто-то позавидовал.

НОВЫЕ НАДЕЖДЫ

Я опять должен был играть женскую роль в новом спектакле «Кто виноват?», поставленном нашим драмкружком. Мужскую роль исполнял парень на полголовы ниже меня. Первую неделю наш режиссер не знал, как быть. А по размышлении решил, что со сцены это будет выглядеть очень смешно, и успокоился.

Я думаю, это даже к лучшему: все будут смеяться и не заметят наших огрехов.

На этот раз все прошло хорошо. «Артисты» выучили свои роли, играли с воодушевлением, слаженно, так что спектакль удался. Зрители нам бурно аплодировали, а в конце многократно вызывали на сцену.

И тут Новруз не оставил меня в покое:

— Мать должна была Будага родить девочкой! Играл так правдоподобно — не догадаешься, что перед нами мужчина!

Ребята расхохотались, но я не обиделся на Новруза; знал, что он по-настоящему мне друг. Это и есть студенческая жизнь — пошутить, посмеяться от души, не вызывая в том, над кем подшучиваешь, обиды или злобы. А иногда и поделишься с товарищем, а в ответ и его вызовешь на откровенность. Если все это уживается вместе, тогда и возникает большая дружба.

«Если бы Новруз не пришел учиться в партийную школу, не обратил бы на меня внимания, как бы я подружился с ним? — думал я часто. — Как здорово, что он выбрал именно меня в друзья! Разве можно на него обижаться?»

О том, что мне удаются женские роли, говорил не только Новруз, но и другие товарищи. Однажды во время репетиции ко мне подошел Микаил Велиханлы, наш руководитель, и, улыбаясь, сказал:

— Ты очень меня радуешь, Будаг! Лучше тебя никто с женской ролью справиться не может. Пожалуй, я поручу тебе роль в новом спектакле. Будешь играть Телли в «Аршин мал алане». — И, помолчав, добавил: — Честно признаюсь, я считал, что лучше меня никто не может исполнять женские роли! А увидев твою игру, Будаг, я понял, что ошибаюсь.

Слов не было выразить мою радость и гордость похвалой Микаила Велиханлы.

В тот день я решил, что театр — именно мое призвание! Я мечтал о том времени, когда буду играть на сцене настоящего театра. Почему-то я видел себя в женских ролях. Мне тогда не приходило в голову, что настанет момент, когда женщины сами будут превосходно играть свои роли. Я ратовал за равноправие женщин, но не связывал его с возможностью прихода женщины в театр.

Прошло совсем немного времени, и я уже не так уверенно говорил о будущей своей специальности.

Как-то я наблюдал за тем, как Мехмандар-бек осматривает слушателей в кабинете доктора и я тут же подумал, что хорошо бы, стать врачом, исцелять людей от недугов, спасать больных от смерти.

С другой стороны, когда перед слушателями с лекциями выступали Муслим Алиев или Гюльмали Джуварлинский, я надеялся, что из меня со временем получится способный педагог. А на уроках арифметики я завидовал учителю и думал, что нет ничего лучше, чем быть математиком.

Мечты и надежды переполняли мою душу, и я не знал, чему отдать предпочтение. Наверно, многие в молодости так мечутся в поисках того главного, которое в будущем составит существо жизни.

С каждым днем приближалась весна. Солнечные лучи растопили снега на равнинах Карабаха и подбирались к заснеженным склонам все ближе и ближе. И вот уже и со склонов Аскерана сошел снег.

В горах шумели дожди, смывая остатки зимы мутными и бурными потоками, которые неслись к руслу Каркара. На низинах весна уже была в полном разгаре.

Еще долгое время вода в горных реках была мутной и пенистой. Но в Шушу пришло тепло. На солнечной стороне улиц у заборов и у стен домов стала пробиваться молодая крапива.

На Джыдыр дюзю зацвели первые весенние цветы. Это была первая весна моей счастливой жизни.

Ушли навечно те дни, когда я проклинал сиротскую долю и ожидал новых ударов судьбы. Новая жизнь влекла меня к себе целеустремленной направленностью всего, что мы делали в партийной школе. Теперь бы я не смог отказаться от нее хоть на миг и боролся бы за нее, не жалея сил и жизни.

МЕЧТЫ И ОКРЫЛЕННОСТЬ

Апрель начался проливными дождями, но к середине месяца установилась сухая, теплая погода. С ясного, безоблачного неба ярко светило солнце. Но вскоре наступила жара, преждевременная в этом году. Она порождала беспокойство: если весна такая жаркая и сухая, то каким же будет лето?

Несмотря на эти тревоги, мы тщательно готовились к празднованию третьей годовщины установления Советской власти в Азербайджане, который отмечается двадцать восьмого апреля.

Местный автор, уроженец шушинского квартала Мамаи, писал небольшие пьесы, одну из которых Микаил Велиханлы репетировал с нами к празднику. У меня роли в этом спектакле не было, но я ходил на все репетиции. Это была пьеса об историческом братстве азербайджанского и армянского народов. В спектакле участвовали двое слушателей-армян, учившихся в нашей школе и прекрасно говоривших на нашем языке.

Уездный комитет партии и работники исполкома придавали большое значение этому спектаклю. Решено было показать его не только для слушателей партийной школы, но и для всех желающих. Для представления выбрали зал неполной средней школы.

Назавтра после спектакля появилась статья в газете «Карабахская беднота», в которой хвалили слушателей нашей школы за мастерскую игру, воодушевление и энтузиазм. Автор статьи придавал большое значение тому, что в пьесе воспевается дружба двух братских народов.

Было решено приближающийся Первомай провести вместе с горожанами на демонстрации. В городе бесплатно раздавали бутерброды с маслом, вареные яйца, вкусные котлеты. Ели прямо в колонне демонстрантов, радуясь солнцу, весне, хорошему настроению. Все пели, танцевали и веселились. Только поздним вечером закончилось празднество.

А на следующий день слушатели партшколы отправились к источнику Иса-булаг, повар зарезал и освежевал двух последних овец из нашей отары. Кто собирал хворост и дрова для костра, кто затачивал из ивовых прутьев шампуры, другие помогали повару нанизывать мясо.

После шашлыка мы начали петь. Наши школьные музыканты знали множество песен — народных и сочиненных в последнее время. Пели и мою. Неподалеку, на той же поляне, веселились семинаристы.

Потом начались танцы. Каждый показывал все, что умел. Когда все устали, я предложил сыграть в игру, которой меня когда-то научила покойная Гюллюгыз: кто-нибудь говорил одну строку, другой придумывал к ней рифму-продолжение. Игра всех увлекла, никто не мог и вообразить, как много у нас оказалось способных «поэтов».

Только на одно мгновенье мне взгрустнулось. Я вспомнил праздничный шашлык, который устроил для семьи своей будущей жены Кербелаи Аждар.

Тот день оказался днем помолвки для бедной девушки. Я так и не смог ей помочь, хотя обещал. Тогда Гюльджахан впервые танцевала с Кербелаи Аждаром и в страхе от него убежала…

Один из слушателей предложил играть в «города». Не могу сказать, что многие из нас могли похвастаться знанием географии. Как всегда, самым находчивым оказался Новруз. Он называл города, о которых я впервые слышал, — а он их придумывал тут же, говоря, что они находятся в Джебраильском уезде. Все от души смеялись, когда находился человек, разоблачавший лгуна.

Неожиданно Новруз обратился к одному из наших школьных сеидов:

— Заклинаю тебя именем великого пророка, говори правду: хочешь ли ты жениться?

Сеид застенчиво опустил голову, но взгляд его карих глаз говорил о том, что для него вопрос Новруза не является таким уж неожиданным.

— Если откровенно, Новруз, то скажу тебе: неведение — благо, но быть незнающим — все равно что сидеть в темном тесном ящике.

— Ай да сеид! Ты прав! Перед знающим незнающий — слепец!

Так в шутках и разговорах незаметно пролетело время. Солнце давно село. Мы собрали посуду и погрузили все на ослов, привели себя в порядок и направились в город.

Неярко светила луна. Воздух был чистым и прозрачным. Из леса слышны были крики сов, пряно пахло цветами и травами; ноги легко несли нас по дороге, мы летели словно на крыльях.

На следующий день, в пятницу, в школе не проводились занятия. В те годы воскресенье не считали общим днем отдыха, и по старинке пятница была нерабочим днем. Веселье, начатое накануне, продолжалось в школе. К нам присоединились наши, учителя. Мы пели, танцевали, шутили до самой ночи.

Всем так понравилась маевка у Иса-булага, что к концу мая мы снова отправились за город, на этот раз в Дашалты. В складчину купили баранину, зелень, тендырные чуреки и лаваш. И хоть с Дашалты у меня были связаны не очень приятные воспоминания, я был рад снова оказаться здесь. Высокая трава, разросшиеся шелковицы, кусты ежевики — все было ярко-зеленым, блестящим, вымытым утренней росой.

В тот день мы много играли в лапту. Каждый старался отличиться своим искусством: те, кто родился в Магавызе, хорошо бегали, уроженцы Кубатлы точно попадали в цель камнем, джебраильцы во главе с самим Гюльмали Джуварлинским ловко бросали и ловили на лету мяч.

От беготни и стремления отличиться мы довольно быстро устали. Конечно, давали себя знать усердные занятия в школе и трудности прошедшей зимы.

Мы перешли к спокойным играм. Здесь показали себя акдашцы, которые знали множество прибауток, присказок, загадок.

Мы так увлеклись, что не обратили внимания на исчезновение «родственников пророка». Они вернулись уже под вечер изрядно пьяными. Оказалось, что они тайком купили у крестьян-армян две бутылки тутовой чачи, которую распили в лесной чащобе.

Слушателя, который первым обнаружил, что они пьяны, сеиды долго уговаривали не выдавать их. Но такое разве утаишь? Все собрались вокруг провинившихся, а они с тупой настойчивостью, свойственной пьяным, утверждали, что очень нас всех любят и что выпили самую малость.

Кто-то посоветовал затолкать их в реку; чтобы хмель выветрился. Вода в реке была еще очень холодной, но нашлись охотники искупаться и окунуть туда пьяных. Когда их вывели под руки из реки, у них зуб на зуб не попадал, но выглядели они много лучше, чем в первый момент, и уже не заверяли всех в своей любви.

Наш повар, который влез в реку вместе со всеми, пробыл в воде дольше всех. За привязанность к воде его в школе давно прозвали «водяной птицей».

Он особенно негодовал на сеидов:

— Ашуг говорит: «Жажду праздника, чтобы я мог спеть!» Молла больше всего надеется на поминки, на которых за чтение молитв по усопшему ему положена мзда. А сеид во все дома в округе заглянет в поисках своей доли, которую ему обязан отдать каждый правоверный мусульманин.

Все смеялись, а сеиды на сей раз смолчали: возразить нечего.

Уже поздно вечером мы вернулись в Шушу. Заметно похолодало. С гор тянуло сыростью. Ребята разбрелись по дороге: одни уже у самой школы, а другие — лишь добравшись до окраины.

Повар с Керимом гнали ослов, нагруженных посудой, по большой дороге, стараясь не отставать от слушателей. Я добежал до школы быстрее всех, казалось — ноги мои в этот день не знали усталости, мог бы идти хоть на край света!

ПЕРВЫЕ ЭКЗАМЕНЫ

В начале июня нам сообщили, что к концу месяца закончатся занятия и из Баку приедет специальная комиссия экзаменовать нас. Выдержавшие экзамены, как снова заверили нас, поедут в Баку, в Центральную тюркскую партийно-советскую школу. А кто не сдаст экзамены, будет направлен на работу в свою деревню.

Все заволновались. Не жалея сил и энергии, мы занимались с утра и до вечера. Наши учителя помогали нам, проводили дополнительные занятия, устраивали опросы, напоминавшие будущие экзамены. Мысль о строгости бакинской комиссии приводила нас в трепет.

Наступили жаркие дни. С рассветом мы поднимались с постелей, чтобы, пока еще прохладно, успеть позаниматься до завтрака. А потом забирались на склоны близлежащих гор, ложились на траву и начинали повторять все то, что учили весь год. Иногда забывали про обед и ужин. Только вечерняя прохлада прогоняла нас в школу. Ложились спать в эти дни мы в два-три часа ночи. Некоторые от усталости засыпали за столами с книгами и тетрадями.

И вот двадцать пятого июня прибыла долгожданная комиссия. В ней было три человека. Двадцать восьмого июня начались экзамены, которые продолжались и в первые дни июля. Страхи наши оказались напрасными. Все слушатели партийной школы сдали экзамены и получили свидетельства об окончании партшколы. Мы поздравляли друг друга, радовались, что закончились наши предэкзаменационные мучения, печалились, что расстаемся на лето.

За день до своего отъезда в Баку Муслим Алиев вызвал меня к себе.

— Я договорился с членами комиссии и с уездным комитетом партии, чтобы до отъезда в Баку ты оставался и жил в партшколе. Принимая во внимание, что ты круглый сирота и что тебе некуда ехать, все расходы на твое содержание в летние месяцы берет на себя партийная школа. Уездный комитет выделил школе двадцать пять овец, поэтому Керим тоже останется, здесь, будет пасти наше стадо и готовиться к поступлению в школу. Вместе с ним будете караулить здание. Договорились?

Лучшего я и желать не мог. Он пожал мне руку, и мы простились.

Через несколько дней на летние каникулы разъехались учителя и слушатели. И мы остались с Керимом одни. Днем Керим пас овец, ослов, корову и двух буйволов, а я уходил в городскую библиотеку, где читал подряд все книги русских и турецких классиков литературы. Не хочу хвастаться, что все мне было понятно, но русские романы я читал с неослабевающим интересом.

Вечерами я занимался с Керимом.

В ОВЕЧЬЕЙ ШКУРЕ

Однажды утром мы получили письмо за подписью, управляющего делами уездного комитета партии:

Мы прочли письмо. Керим смотрел на меня, а я, на Керима. Распоряжение было каким-то непонятным. Если овец надлежало перегнать на эйлаг, почему это не поручили Кериму? Но приказ есть приказ. На обороте письма мы попросили расписаться человека, которого прислал управляющий отделом кадров. Керим помог выгнать овец из овчарни.

Прошло только два дня, как мы получили новое письмо:

И снова мы не знали, что думать. Овец в школе нет, но есть два старых буйвола, корова и два осла. Кто же будет ухаживать за ними? Мы оба расстроились. Но вскоре я принял решение:

— Все остается по-прежнему. Ты пасешь то, что осталось. А продукты, оставленные на мою долю, будем делить пополам. И я буду с тобой заниматься, как и раньше.

Керим в ответ не сказал ни слова. Его молчание я понял так, что он не может принять одолжение даже от меня. Гордость не позволяла ему оставаться в школе после того, как его должность упразднили. Дело в том, что все заработанные деньги Керим отправлял своим сестрам и не оставлял себе ни гроша. Поэтому без школьной зарплаты он бы пропал.

Прошла неделя, и Керим сказал мне, что на три дня поедет к сестрам. Обещал скоро вернуться.

Я кормил животных, вспоминая с грустью свое пастушество. Потом шел в библиотеку и занимался до вечера. Иногда оставался в школьном здании и тогда подходил к роялю и одним пальцем подбирал незамысловатые мелодии. Днем на улице было оживленно и шумно, а по вечерам жуткая тишина и темнота окутывали дом. Я запирал двери на все замки и засовы, но страх иногда заставлял цепенеть. Шаги мои отдавались гулким эхом в коридорах большого пустого здания.

Я с нетерпением ждал конца каникулярного времени, чтобы поскорее поехать в Баку.

Однажды ранним утром меня разбудил громкий стук в ворота школьного двора. Я обрадовался, что кто-то вернулся в школу, и помчался вприпрыжку открывать ворота. Не успел я их приоткрыть, как меня оттерли четверо всадников и стали загонять на школьный двор отару овец: их было с полсотни. На одной лошади было навьючено четыре мешка с рисом.

Когда я попытался узнать, кто они такие, один из всадников указал плеткой назад. Я оглянулся и увидел Джабира, нашего секретаря школьной партийной ячейки.

Гостеприимство прежде всего. И я бросился ставить чайник на плиту, которую не разжигал с самого отъезда директора школы. Потом из оставшихся продуктов приготовил еду, не думая о том, что буду есть в последующие дни.

А потом, после некоторого колебания, я все-таки спросил Джабира, что привело его в Шушу. То, что я узнал, потрясло меня: оказывается, они приехали сюда по торговым делам, собираются кому-то перепродать отару овец и мешки с рисом!.. Джабир занялся куплей-продажей, — кто бы только мог подумать?!

Но я не стал ничего ему говорить, только поднялся, чтобы уйти из кухни.

— В чем дело? — удивился Джабир и обнял меня за плечи.

Я молча снял его руку с моего плеча и до конца завтрака не проронил ни слова.

А Джабир и его дружки как ни в чем не бывало погнали овец на базар, туда же повели и навьюченную лошадь.

Я не мог успокоиться. Пытался понять, как мог человек, проучившийся рядом с нами целый год в партийной школе — и бывший к тому же секретарем ячейки! — забыть все то, чему нас учили на уроках марксистской теории, и заняться торговлей? Неужели его грудь не жжет партийный билет, лежащий в кармане? Быстро же он отрекся от всего, что дорого и свято!.. Я вспомнил, какие речи он держал перед товарищами, принятыми в партию, наставлял их на правильный путь!

Только вечером удачливые торговцы вернулись в школу. И овец и рис перепродали с хорошей прибылью для себя. Хотели переночевать в школе, чтобы на рассвете уехать из Шуши. Из разговоров я понял, что через десять дней они собираются пригнать в Шушу новую отару.

Джабир по старой памяти ночевал в одной комнате со мной, а не с остальными. Он расхаживал по комнате, обдумывая, как расположить меня к себе.

— Я вижу, ты недоволен, Будаг. Но не тужи. В этот раз я не могу поделиться с тобой выручкой, но в другой — обязательно позабочусь, чтоб и тебе что-нибудь перепало, и твоя доля будет! Вот с этими деньгами, — он похлопал себя по карманам, — которые мы выручили сегодня, в следующий раз мы заработаем в четыре раза больше!

Слова Джабира ужаснули меня.

— Неужели тебя учили в нашей школе торговать? Я уже не говорю о том, что ты был секретарем партячейки! Собираешься ехать в Баку, заграбастав толстые пачки денег?!

— Слушай, Будаг, почему тебе всегда больше всех надо? Что ты суешь нос туда, где тебе не рады?

— Не знаешь разве?

— Нет! — И расхохотался. — Не строй из себя кисейную барышню. Подумаешь, нас не учили торговать! Но если в селе, где я живу, овцы продаются по одной цене, а здесь по другой, только дурак этим не воспользуется. И горожанам хорошо. Всегда на базаре свежее мясо.

— Ну, молодец! Придумал себе легкий заработок, идешь по пути купцов и торговцев, с которыми борется Советская власть!

— Слушай! Если сам не умеешь, отойди в сторону, не мешай другим! При чем здесь партия и партийные установки?! Я кого-нибудь обманываю? Приношу кому-нибудь вред? Обкрадываю?

— Не говори глупостей! Сам знаешь, о чем я толкую!

— Сразу видно, что ты начитался всяких книг за время каникул и совсем перестал соображать. Это жизнь! И надо ее принимать такой, какая она есть. Можно подумать, что ты сам никогда не ходил на базар и не знаешь, что там торгуют не одни только купцы и торговцы. Крестьяне тоже привозят свой товар на базар!

— Но ты занимаешься спекуляцией, Джабир!

— Если тебе хочется покрасоваться знаниями и новыми словами, найди кого-нибудь другого для беседы! А мне пора спать. — Он разделся и залез под одеяло. — Я устал, а на рассвете нам надо отправляться в путь. Дай мне немного отдохнуть.

Я рассвирепел:

— Если ты еще раз приедешь с такими же делами в Шушу, советую тебе не приближаться к партийной школе! Я не пущу тебя, слышишь? Не загрязняй двор школы своим поганым грузом! И не спи на школьной постели, торгаш и спекулянт! Ясно тебе?!

Откинув одеяло, он вдруг вскочил как ужаленный.

— Ты мне надоел! — Он стал собирать простыни и одеяло. — Не прикидывайся простачком! Я тоже в курсе твоих дел! Лучше скажи, где овцы, которых ты должен был с Керимом беречь как зеницу ока?

Я коротко ответил, что по распоряжению управляющего делами уездного комитета партии мы передали их присланному за ними человеку.

— Не знаю, по чьей записке и кому вы передали овец, а то, что их пригнали в наше село, я сам видел! А еще говорили, что их купили в Шуше!

— Не болтай попусту чего не знаешь! — крикнул я и достал бумаги, которые хранил под подушкой.

Джабир внимательно прочел письмо управделами и посмотрел расписку с обратной стороны письма.

— Расписка никем не заверена. Неужели ты думаешь, что найдется человек, который поверит вам?

— Надеюсь, найдется!

— Я иногда думаю, какой несчастной женщине ты достанешься в мужья, сколько горьких слез ей придется пролить, бедняжке! Ты ясный день способен превратить в черную ночь, Будаг. Испортил мне и сегодняшний вечер, так хорошо начатый.

Я молча погасил лампу. Джабир еще долго возился в темноте, расстилая простыни и укладываясь поудобнее.

Когда на рассвете он поднялся, я сделал вид, что сплю. Он одевался, а я думал: «Я комсомолец, а Джабир коммунист, почему же мы думаем по-разному, хотя учили нас одному и тому же?» Неожиданно Джабир наклонился ко мне и поцеловал в щеку. Я не успел что-нибудь сообразить, как он сказал:

— Ничего, когда повзрослеешь, поймешь свою ошибку. — И вышел из комнаты.

Когда стих во дворе шум, я вышел и запер ворота на засов. Поднявшись наверх, снова лег в постель. Тяжелые мысли не оставляли меня. Но с каждой минутой я все более убеждался в том, что правда на моей стороне.

Часа через два неожиданно вернулся Керим. Он привез зерно, масло, фасоль, мед, — теперь нам голод был не страшен!

Я рассказал Кериму о том, что произошло. Он помрачнел и расстроился из-за овец. Но изменить уже ничего было нельзя. Мы решили, что единственно разумное — заниматься. Нельзя упускать возможность для поступления Керима в партийную школу. Мы понимали, что если Муслим Алиев и Гюльмали Джуварлинский останутся в партшколе, они не забудут обещания, данного Кериму. А если в партшколе сменится руководство, то Кериму надо быть подготовленным не» хуже других.

Время от времени я вспоминал Джабира и удивлялся: когда у него могла появиться страсть к легкой наживе? В школе нам еды хватало, только иногда мы позволяли себе такое излишество, как шашлык у родника, не больше. А оказывается, Джабиру этого было мало…

Но мысли о наживе коснулись и нас.

В тот год фруктовые деревья в школьном саду принесли богатый урожай, и на грядках вызрели помидоры, баклажаны, стручковый перец, лук и фасоль. Если бы не каникулы, все эти богатства дополняли бы то, что нам выделяли власти из продуктов. Но школа пустовала, и было бы обидно, если бы поспевающие овощи и фрукты пропали.

И мы решили с Керимом собирать их и отвозить на базар. Так мы и сделали. Каждый день заполняли корзины, относили на базар, узнавали рыночные цены и продавали.

Когда накопилось довольно много денег, я спросил Керима:

— Что будем делать с деньгами? Не делить же их пополам?

Керим удивленно посмотрел на меня:

— Ты, надеюсь, пошутил, Будаг? Партийная школа сделала для нас так много, как такое может прийти тебе в голову? Это деньги школы.

— Ведь нам не по счету сдавали фрукты на деревьях и овощи на грядках, — решил я испытать Керима. — Никто и не вспомнит о плодах осенью.

Керим не на шутку взволновался:

— А разве надо перед кем-то отчитываться, чтобы не брать того, что тебе не принадлежит?! Ты как хочешь, а я не возьму из этих денег ни копейки. Да и тебе не советую!

Я прижал его к груди.

— Если бы ты сейчас согласился разделить со мной деньги, не знаю, как бы я жил дальше! Страшно думать, если такие, как Джабир, не одиноки! А тебя, Керим, я люблю, как брата! Давай будем назваными братьями!

— А мы уже давно с тобой братья, Будаг!

Мы сцепили мизинцы в знак братания — таков давний обычай у нас.

— А куда мы денем деньги? — тут же спросил Керим.

— Пока управляющий делами, который обманом вынудил нас сдать овец, сидит в уездном комитете, ему относить деньги нельзя. Если он отослал наших овец в свое село, кто ему запретит положить наши деньги в карман? Я помню, что директор всегда получал деньги для школы в уездном финотделе. Попробуем сдать их туда на счет партийной школы.

Керим одобрил мое предложение и заметно повеселел:

— Пойдем туда сейчас же!

Да, золотой парень этот Керим. Он не изучал с нами ни политическую экономию, ни основы марксистской теории, не читал книг Маркса и Ленина, а неплохо разбирался во многих главных вопросах жизни. Он был предельно правдивым и честным, никогда не кривил душой, говорил всегда что думает.

В финотделе без долгих проволочек у нас приняли деньги и сказали, что мы поступили совершенно правильно.

Но когда эти, сведения дошли до управляющего делами, он срочно прислал в школу комиссию из пяти человек. «Комиссия» собственноручно собрала оставшиеся на грядках овощи, забрала собранные нами накануне фрукты, навьючила на ослов и буйволов и увезла в уездный комитет партии. Один из них увел и корову.

Мы с Керимом просили дать нам расписку, но члены «комиссии» только отмахнулись.

Больше всего беспокоили Керима животные, отданные ему директором партшколы под опеку. Да, пастух остался без стада.

На следующее утро мы отправились в уездный комитет партии, чтобы рассказать о случившемся. Самого управляющего на месте не оказалось: сказали, что он уехал в село. Тогда мы зашли в бухгалтерию комитета партии.

Бухгалтер по имени Мурсал внимательно выслушал нас и сказал в сердцах:

— Мы давно догадывались, что он протягивает руки к тому, что ему не принадлежит. Но такого беззастенчивого грабежа даже я от него не ожидал! Приходите завтра, когда он вернется, — разберемся.

Понурые и огорченные, мы вернулись в школу.

— Подумай только, Будаг, наверно, он хочет свалить на нас пропажу школьного стада. Что будем делать?

— Как что? Бороться!.. Не волнуйся, так просто мы не сдадимся.

На следующее утро снова были в уездном комитете партии. Бухгалтер Мурсал первым зашел в кабинет управляющего делами, потом пригласил нас. Управделами сразу же набросился на меня:

— Кто ты такой, что намереваешься стать владельцем имущества партшколы?

— Я не собираюсь становиться владельцем, но хотел бы узнать, почему вы увели у нас сначала овец, а потом забрали все остальное?

— Я управляющий делами уездного комитета партии, и не мне перед вами, молокососами, отчитываться!

— А я слушатель партийной школы! И на мне лежит ответственность за сохранность имущества партийной школы!

Он сердито оглядел нас с Керимом:

— Если ты такой умный, так почему ведешь секретные разговоры при посторонних?

— А Керим не посторонний! К тому же именно он отвечает за всех угнанных вами животных!

— Так пусть он и говорит!

— Говорить будем мы оба, а вы напишите нам расписку в том, что угнали животных и присвоили овощи и фрукты, выращенные нашими руками!

— Да как ты смеешь так разговаривать со старшими?!

— Смею!

Управделами, наверно, понял, что просто от нас не отделается, что-то быстро написал на листке бумаги и протянул ее мне:

— На, бери!

Я вернул ему бумагу:

— Это отписка! Дайте официальную бумагу с печатью и подписью. И чтобы в ней было все перечислено по списку!

Он вытаращил на меня глаза; казалось, еще минута — и он закричит. Керим молча улыбался. Но я не отводил взгляда от выпученных глаз управделами. Тогда он начал писать список того, что забрал у нас, сердито вздыхая и охая.

Когда мы вышли на улицу, Керим остановился и посмотрел на меня с любовью.

— Теперь я знаю, что ты способен выдержать битву со львом! Ни за что бы не поверил, что эта лисица даст нам расписку. Ты молодец, брат!

Мне было важно это признание. Я молча улыбнулся, обнял его за плечи, и мы зашагали домой, в школу.

В начале августа, когда я был в городской библиотеке, в ворота постучали, и на вопрос Керима: «Кто это?» — последовал ответ: «Друзья Будага». Это был Джабир со своей компанией.

Людей, сославшихся на меня, Керим встретил гостеприимно. Поставил самовар, лошадей отвел туда, где раньше содержался наш скот, овец загнал в овчарню. Возы с мешками риса оставил во дворе школы.

К моему возвращению гости уже расположились на отдых. Джабир встретил меня во дворе. Я сразу все понял.

— Зачем ты приехал?

— А ты разве не знаешь?

— Я тебя предупреждал, чтобы ты близко не приближался к партийной школе со своими овцами и рисом.

— В конце концов, что ты так раскомандовался? Ты не директор этой школы! — Он тут же поспешил переменить тему разговора. — Керима нельзя узнать, как он вырос!.. И взгляд какой умный!..

— Деньги так затуманили тебе глаза, что не можешь узнать парня, которого не видел два месяца! — сказал я с издевкой.

— Разве в прошлый раз мы не договорились с тобой? Что же ты снова цепляешься ко мне, правдолюб?

— Ты притворился, что не узнаешь Керима, а на самом деле невозможно узнать именно тебя! Партиец, который выступал с пламенными речами перед слушателями, призывал их строить новую жизнь, ты сам заводишь батраков и ведешь прибыльную торговлю!

Он засунул руки в карманы галифе и посмотрел на меня снисходительно.

— Руководитель Советского правительства, вождь Коммунистической партии большевиков Владимир Ильич Ленин сам разрешил капиталистам и фабрикантам открыть фабрики и заводы. Он дал право бекам пользоваться своими землями, мельницами, оросительными арыками и колодцами, чтобы все приносило пользу нашему государству. А какой-то безвестный Будаг Деде-киши оглы запрещает все это! Кому же нам повиноваться? Кого слушать? За кем следовать? Уж не за тобой ли?

Я сразу вспомнил Вели-бека Назарова и как он объяснял Гани-беку политику нэпа. Но Джабир не стал слушать моих возражений и продолжал орать на меня:

— Ты сидишь здесь, не высовывая носа на улицу. Закопался в книгах и не знаешь, что творится в мире. Уже давно перестало быть зазорным желание разбогатеть и жить получше. Все стараются заработать побольше денег, и только ты сегодня проснулся! Нечего меня учить! И хорошее слово хорошо один раз!

— Недаром говорят, что полезному делу надо учиться три года, а для плохого и дня хватит!

Услышав наш спор, из дома вышел Керим. Мы замолчали. Керим, словно не замечая, что я зол, предложил пойти на Джыдыр дюзю, куда мы давно собирались.

Взошла луна и все осветила вокруг. Мы вышли за ворота. Когда были уже в самом конце спуска с нашей улицы, нас догнал Джабир и пошел рядом.

На Джыдыр дюзю легкий ветерок едва шевелил листья на деревьях. Одуряюще пахли цветы и травы, нагретые днем солнечными лучами, их пряный аромат даже слегка кружил голову. Несмотря на поздний час, на Джыдыр дюзю было, как всегда, много народу.

Я не мог понять, почему Джабир пошел вместе с нами. То ли ему было все-таки неловко за все, что он делал и говорил, то ли думал меня в чем-то переубедить.

Я был сердит на Джабира, но окончательно отталкивать его мне не хотелось. Может быть, он хочет найти путь к примирению? Что ж, я противиться не буду, если он осознает ошибки. Но он молчал.

— Братец Джабир, — неожиданно обратился к нему Керим, — хоть ты и старше меня, но я должен все же сказать тебе несколько слов. Ты не обижайся, но ты ведешь себя так, словно не нашего мира человек.

— Много себе позволяешь, чабан! О чем ты болтаешь? Что я такого натворил?

— Сейчас скажу тебе, не торопись. Тебе бы быть благодарным Будагу, что он остерегает тебя от совершения непростительных для партийца ошибок, а ты с ним споришь и ругаешься. Хорошо, что никто из посторонних этого не знает!

— Эй, ты, деревня! С каких это пор яйцо курицу учит?

— С тех самых, как я узнал, что такое коммунист.

Джабир хотел еще что-то сказать, но Керим остановил его взмахом руки:

— Коммунист должен быть светлее луны, ярче солнца. В жизни всегда так: плохое дело не останется безнаказанным. Так и тебя когда-нибудь прижмут к стене и спросят, чем ты занимался. Что тогда станешь говорить?

Джабир вспыхнул как спичка:

— Ну и ну! Любой невежда теперь учит! Что нового ты можешь сообщить мне, если еще не переступал порога школы, которую я уже окончил?!

— Жаль, что ты скоро забыл, чему нас учили в школе, — не выдержал я.

Мы вернулись домой и стали укладываться спать Джабир обратился ко мне с просьбой — он явно хотел помириться:

— Если ты и Керим не против, то мы и завтра переночуем здесь.

— Джабир-ага! — резко ответил я ему. — Чем скорее ты покинешь этот дом, тем лучше!

Он усмехнулся:

— Как говорится, вода в новом кувшине всегда кажется вкуснее. По всему видно, Керим тебе дороже, чем старый друг!

Я смолчал.

УЧИТЕЛЬСКИЕ КУРСЫ

Утром я постарался не встречаться с Джабиром и ушел из школы. Спустился в город не обычным (самым коротким) путем, а мимо базарной площади — по улице, ведущей к мечети Гехар-ага, и мимоходом заглянул во двор мечети. Там возле длинного низкого здания, где раньше помещались кельи учеников медресе, я увидел толпу молодых людей. Судя по виду, это были вовсе не будущие священнослужители. Тем более что медресе при мечети Гехар-ага власти давно закрыли.

Я поинтересовался, что это за люди, и мне сказали, что в здании бывшего медресе открылись летние курсы повышения квалификации для учителей карабахских сел.

Строго говоря, учителями этих молодых людей называть было нельзя. Они окончили трехклассные школы — наподобие той, в которой я когда-то учился в Вюгарлы, или посещали моллахану при местных мечетях.

Но после установления Советской власти в Азербайджане повсеместно стали открываться школы для детей крестьян и рабочих. Учителей не хватало. Поэтому этих малограмотных людей послали учителями в сельские школы.

Чтобы хоть как-то повысить уровень их знаний, нарком просвещения республики Дадаш Буниатзаде распорядился в летние месяцы проводить с ними занятия.

Кто-то окликнул меня. Я оглянулся — Ильдрым, мой дальний родственник и соученик по моллахане. Не виделись мы с ним с тех пор, как бежали от дашнаков по дороге, ведущей из Гориса в Нахичевань.

Теперь большинство вюгарлинцев вернулось к родным очагам. И только мне было не к кому возвращаться в Вюгарлы.

От радости мы с Ильдрымом не могли наговориться, вспоминали детство, близких, расспрашивали о родных и знакомых.

Часть курсантов жила в бывших кельях, а некоторых расселили по частным квартирам, которые снял для курсов отдел просвещения исполкома. Ильдрым тоже жил на частной квартире: в комнате жили десять курсантов.

Мы вышли в город и пошли по направлению к Джыдыр дюзю. Когда я рассказал Ильдрыму, что закончил партийную школу, сдал экзамены в Центральную тюркскую партийно-советскую школу и скоро уеду в Баку, он воскликнул:

— Советская власть — для таких, как мы с тобой, Будаг! Где бы мы были сейчас, если бы не новая власть? Умерли бы с голоду, не иначе!

Да, Ильдрым был прав.

Я пошел с ним к дому, где он квартировал. Там познакомился с новыми слушателями, все они были молодыми, безусыми юнцами, лет по восемнадцать — двадцать. На квартире в основном жили приехавшие из Курдистана; парни не робкого десятка, из тех, кто за словом в карман не полезет.

Они надеялись в самое короткое время научиться всему тому, что необходимо знать учителю начальной школы в деревне. И верили, что научатся. Занимались они по пять-шесть часов в день. На уроках вели себя примерно, как подобает солидным мужчинам.

Почти все окончили моллахану и начальную русскую школу и учительствовали в своих селах.

Сегодня пятница, поэтому слушатели были свободны. Узнав, кто я, молодые учителя обрадовались, стали выказывать мне знаки внимания, порывались повезти куда-нибудь на шашлык.

Надо сказать, что учителям, работавшим в Курдистане, в то время платили двойную зарплату по сравнению со всеми остальными, поэтому возможность зайти в чайхану или питихану была им по карману, чего нельзя сказать о слушателях нашей партшколы. Они обещали обязательно повезти меня на шашлык на Иса-булаг или Дашалты, а сегодня мы все вместе отправились в Чанах-калу, где в крепости размещалась чайхана.

В Чанах-кале выступал Хан. Он пел народные песни и мугамы, слушать его собирались любители со всей Шуши. Да и шашлык в чайхане был очень нежный и вкусный. Мы допоздна засиделись там. Сговорились в ближайшую пятницу поехать погулять и повеселиться в Дашалты.

Я пошел в партшколу, а они на свою квартиру.

СЕРДЕЧНЫЕ СЛОВА

Было темно, когда я вернулся домой. Стараясь не разбудить Керима, я на цыпочках прошел по двору и бесшумно открыл дверь.

— Не старайся, я все равно не сплю. Знал бы ты, как я беспокоился! Где ты был до сих пор?

Я объяснил. А потом спросил про Джабира и его дружков.

— Они как ушли утром, так и не возвращались. На прощание Джабир оставил мне мешок риса и просил передать тебе.

— Смотри, какой добрый! Не пожалел одного мешка из восьми!

Он не обратил внимания на иронию, прозвучавшую в моем голосе, и грустно промолвил:

— И месяца не пройдет, как ты уедешь, Будаг. Не представляю, как я останусь здесь без тебя?

— Приедут новые ребята, вернутся учителя, которых ты знаешь. Ты будешь окружен друзьями, Керим.

— Никто мне не заменит тебя, Будаг, — глухо ответил он.

Сердце залила жаркая волна: я понимал, что для Керима я самый близкий человек, роднее родного.

— Будем с тобой переписываться, Керим! И знаешь, надо писать друг другу все, без утайки! А на следующее лето куда-нибудь с тобой вместе поедем. Будем живы, как говорится, и на свадьбе друг у друга будем самыми почетными и желанными гостями, как родные братья!.. Правда, не знаю, как ты, но я еще не намерен обзаводиться семьей. Сначала — учеба! Когда получим специальность, укрепим положение, тогда можно и жениться!

— О какой женитьбе ты толкуешь, брат? — улыбнулся Керим. — Сначала надо обуться, одеться, обзавестись жильем… А то ни кола ни двора!

— Окончишь партшколу, тоже приедешь в Баку. В Центральной партшколе получим среднее и высшее образование, а потом уж… А ты как думаешь? Согласен со мной?

— Мне бы только поступить сюда!

— А о будущем не мечтаешь?

— Мечтаю, а как же! Конечно, поеду в Баку! Отец мне говорил, чтобы я непременно, если представится возможность, учился или на доктора, или на инженера.

— Скажу тебе по секрету, Керим, мне совсем расхотелось быть учителем.

— Да что ты, Будаг, у тебя просто учительский дар. За два месяца ликвидировал неграмотность у такого пустоголового, как я!

— Не прибедняйся! Усердного ученика учитель любит больше родного сына! — возразили.

— Когда я стану доктором или инженером, — сказал он мечтательно, — вернусь сюда и женюсь на простой крестьянке. Хочу, чтобы семья моя обязательно жила в этих краях.

— Но почему на простой крестьянке? Если станешь доктором или инженером, мне что-то не верится, что женишься на неграмотной крестьянке!

— Почему неграмотной? К тому времени все в селе будут грамотными, всюду ликвидируют неграмотность — и в городе, и в селе! — Тут он неожиданно расхохотался. — Ну и ну, размечтался!.. Еще не сеяли, не жали, не мололи пшеницу, а уже едим горячие чуреки!

— Все будет так, как ты говоришь, Керим! А помечтать никогда не мешает! К тому же кому, как не нам, думать о том, чтобы на нашей земле не осталось темных и неграмотных людей? И о женщинах мы должны позаботиться в первую очередь. И у тебя, и у меня сестры не знали счастливой жизни, будем заботиться о чужих сестрах… — Я неожиданно вспомнил, как выступал перед женщинами в клубе и чем это кончилось.

— Чему ты улыбаешься? — спросил меня Керим.

— Помнишь, как я выступал в женском клубе? До сих пор уши горят, как подумаю о том, как опростоволосился!

ТЫ МЕЧТАЕШЬ ОБ ОДНОМ, А СУДЬБА ГОТОВИТ ТЕБЕ ДРУГОЕ

Да, я мечтал о своем, но рок готовил новые беды.

Утром я проснулся позже обычного и с трудом заставил себя встать с постели. Я не мог понять, отчего так ломит и ноет во всем теле, будто меня избили. Превозмогая дурноту, я, как всегда, направился к городской библиотеке. Но идти не мог — ноги не держали. Тяжелая усталость навалилась на меня, я остановился передохнуть недалеко от базарной площади.

На заборе, к которому я прислонился, висели объявления и афиши. В здании той самой школы, где мы выступали со спектаклем «Права батрака» теперь показывали «Аршин мал алан» и совсем неизвестные мне пьесы: «Ага Керим хан Ардебильский», «Коварство женщины» и «Храпун».

«Хорошо бы как-нибудь выкроить время и пойти на спектакли», — подумал я. Но мысль эта не удержалась в голове — меня взволновало мое состояние: что со мной?

В висках гулко стучало, голова раскалывалась от боли, ломило поясницу, жар волнами подкатывал к сердцу.

Я понял, что надо попытаться, пока не поздно, вернуться домой.

Не помню, как я переступил порог школы, как разделся и лег в постель. Дремота навалилась на меня, от жара горело лицо.

— Ты, наверно, заболел! — с тревогой сказал Керим. — Чем тебе помочь?

— Если бы ты помассажировал меня, может, тогда стало бы немного легче.

Керим откинул одеяло с моей спины и стал энергично мять мои плечи, спину, поясницу, даже ноги. Он прошел вдоль всего позвоночника, разминая каждую мышцу своими сильными руками. Потом укутал меня, принес горячего супа и кормил, как маленького, с ложки. Заставив меня съесть полную тарелку, немного подождал, пока я не вспотею. А потом мягкой сухой тряпкой вытер и растер меня и снова укутал.

Я то проваливался в сон, то просыпался, чувствуя во рту горечь. И так до самого утра.

А утром попытался встать с постели, но не смог: не было сил. И снова задремал. Когда днем захотел поднять голову от подушки, у меня все поплыло перед глазами.

Керим неотлучно был со мной: то вытирал испарину со лба, то приносил еду или питье, то укутывал меня поплотнее, чтобы я пропотел.

Вечером в четверг я вспомнил, что на завтрашний день молодые учителя из Курдистана пригласили меня в Дашалты на шашлык. Не желая выглядеть обманщиком или неженкой в их глазах, я заставил себя встать. Мне показалось, что болезнь отступила. «Может, это была обыкновенная простуда?» — упорно уговаривал я себя. И действительно почувствовал улучшение и поднялся. Меня тянуло назад в постель, но я решил себя перебороть.

Керим уговаривал не идти.

— Ты простужен, — твердил он, — отлежись день-два, а шашлык от тебя никуда не уйдет!

— Дело не в шашлыке, Керим, ребята будут ждать меня, я должен идти, — упорствовал я.

Он проводил меня до дома, где квартировали мои новые друзья и, как я его ни уговаривал, вернулся в школу.

Когда фаэтоны выехали из города, я почувствовал, что снова горю. Снял пиджак, чтобы ветром чуть остудило, лицо.

Въехали в лес, и повеяло прохладой.

Фаэтоны остановились неподалеку от родника. Молодые приятели Ильдрыма взяли с собой двух ягнят. Пока они свежевали их, разделывали на шашлык и нанизывали на шампуры, прошло часа три.

Я почувствовал, что мне с каждой минутой становится хуже: ломило поясницу, появилась противная сухость во рту, от жара готова была расплавиться рубаха. Но я убеждал себя: «Не раскисай, возьми себя в руки, не порть ребятам веселье!» И усиленно показывал, что мне очень весело, что и я способен шутить и смеяться.

Задымился костер, шампуры с мясом дымились над жаром раскаленных углей. Началось пиршество.

БОЛЕЗНЬ

Я очень люблю шашлык, но ел в тот раз мало. Почувствовав сильную жажду, спустился к роднику и припал губами к холодной струе. И вдруг хворь, которая несколько минут назад не давала о себе знать, словно на время затаилась, вновь напомнила о себе. Я чувствовал, что жар, одолевавший меня несколько дней, снова охватил меня. Я словно горел в огне! И тут я пожалел, что зря не послушался Керима! Напрасно возомнил, что, если захочу, смогу прогнать болезнь из своего тела.

Я с трудом вернулся к костру и, наклонившись к Ильдрыму, сказал ему на ухо, что заболел. Он только приложил руку к моему лбу, как тут же вскочил на ноги. Я отошел в сторону, не в силах вдыхать запахи дыма и шашлыка. Словно туман застлал все вокруг и ватой заложило уши.

Очнулся я в фаэтоне, но кто был рядом со мной, как далеко мы были от города — не знал. Помню только, что всполошился Керим, когда фаэтон въехал в ворота партшколы. Я потерял сознание, а когда пришел в себя, то увидел над собой лицо Керима.

В эти дни то и дело я проваливался в сумрак сновидений, потом вдруг наступала ясность. Я кричал во сне и просыпался от своего крика, спасался от бегущих за мной собак и пробуждался, как только одна из них хватала меня за ноги.

Я бредил, и мне казалось, что кто-то душит меня, мой язык был тяжелым и не ворочался во рту. Иногда я шел над пропастью и едва сдерживал дыхание, боясь упасть.

Керим побежал за врачом, которому объяснил, кто я такой и что со мной происходит. Врач тотчас явился.

И снова меня взяла в плен болезнь. Сколько их уже было в моей жизни! И как в прежние разы, она свалилась на меня в самый неподходящий момент — накануне поездки в Баку!

Задумавшись над тем, отчего это все происходит, я обнаружил странную закономерность: чаще всего я заболевал в конце августа. Начало осени для меня — самый трудный период.

В больнице, куда меня направил врач, внимательно отнеслись к моим суждениям о регулярности повторения болезни, на сломе лета и осени. После осмотра врачи все записали и долго совещались по этому поводу.

Но так или иначе, лишь семнадцатого октября я начал ходить по застекленной веранде больницы.

А жизнь шла своим чередом. Закончились занятия на курсах повышения знаний для учителей сельских школ. Ко мне пришли Ильдрым и его приятели, с которыми мы пировали у Дашалты. Они попрощались со мной и пожелали здоровья. Чем еще они могли помочь мне?

Потом я начал получать письма от Керима из Ханкенди, куда теперь перевели нашу тушинскую партийную школу. С недавнего времени перестал существовать Шушинский уезд, главным городом уезда стал Ханкенди, расположенный в десяти километрах от Шуши, по дороге на Агдам. Раньше в Ханкенди располагался штаб русских войск, квартировавших на Кавказе, а потом штаб Красной Армии. Вскоре Ханкенди (его еще называли Штабом) переименовали в Степанакерт — в честь борца бакинской коммуны Степана Шаумяна; уезд вместе с близлежащими селениями и городками выделили в особую Нагорно-Карабахскую автономную область со столицей в Степанакерте.

Я радовался за Керима. А что занятия в Центральной тюркской партийно-советской школе идут без меня, наполняло мое сердце тоской и горечью.

«Как будет дальше?» — эта мысль не оставляла меня ни на минуту.

Однажды, когда я уже гулял не только по застекленной веранде, но и в больничном саду, ко мне пришли Имран и Гюльбешекер. Мехмандар-бек, который работал в этой больнице, сказал Дарьякамаллы, что я болею, и она рассказала Гюльбешекер.

Имран заметно постарел. Одежда болталась на нем, взгляд тусклый. Гюльбешекер тоже изменилась, но к лучшему: пополнела, похорошела, движения ее были плавными, медлительными. Она рассказала мне новости: у Дарьякамаллы родился сын, а Гюльджахан ожидает ребенка. О Вели-беке и Джевдане-ханум ничего не рассказывала, а я не спрашивал.

Имран с женой принесли мне небольшой казан, накрытый тарелкой, в котором был плов с цыплятами. В отдельной салфетке завернута зелень, в бумажных кулечках соль и перец. В чистом полотенце — чурек, свежий, горячий, только что из тендыра.

Я очень обрадовался, когда увидел Имрана: столько лет мы были рядом! Да и все, что они принесли, было как нельзя кстати: я выздоравливал, а больничной еды мне не хватало.

Гюльбешекер еще несколько раз навещала меня и каждый раз приносила вкусную, горячую еду: то голубцы, то жареного цыпленка, то еще что-нибудь.

Иногда я задумывался над тем, куда я денусь после больницы. В Шуше мне теперь негде жить, ибо школа переехала, Имран жил в доме Вели-бека… Он, вероятно, приютил бы меня на короткое время, если бы у него была вторая комната… К Гюльджахан или к Дарьякамаллы я не хотел обращаться с просьбой. Как бы обе они хорошо ко мне ни относились, не хотелось идти на поклон в дом купца или бека.

В одном из последних писем Керим прислал мне немного денег. После некоторого раздумья я решил отправиться сразу же в Степанакерт. Расстояние от Шуши до Степанакерта небольшое, в прошлом я не раз одолевал этот путь пешком, но я вынужден был взять фаэтон — за время болезни сильно исхудал и ослаб.

Десять километров по горной извилистой дороге пролетели незаметно. Вот и знаменитый мост, а вскоре фаэтон остановился у здания партийной школы.

Слушатели были на занятиях. Мне пришлось немного подождать, пока не объявят перерыв.

Не передать словами, как мне обрадовался Керим, мы обнялись и расцеловались. Я был счастлив, что вижу его.

— Ты, наверно, хочешь есть? — спросил меня Керим. — Прежде всего давай…

— Нет, Керим, прежде всего надо решить, где я буду сегодня ночевать, а потом уже все остальное.

— Но сначала скажи, что говорили врачи, провожая тебя.

— Знаешь, меня сразу осматривали три врача. Один приободрил меня напоследок: уверил, что со мной все в полном порядке. Другой предупредил, чтобы недели две я оставался в Шуше, а еще велел мне остерегаться чрезмерного перегрева и резкого охлаждения. Третий коротко отрезал: «Тебе нужно оберегать легкие!»

НОВАЯ ПОЕЗДКА

— Теперь, брат, не беспокойся! Главное ты сделал — нашел партийную школу, а в ней меня. Больше всего на свете я хочу, чтобы ты был здоров! — Глаза Керима сияли от доброты и счастья.

В прошлые времена в Ханкенди было много караван-сараев, и при каждом непременно чайхана, в которой обыкновенно готовили пити.

— Сегодня я угощу тебя в чайхане! — сказал мне Керим. — Пойдем!

И мы пошли в ближайшую чайхану. Пока ели пити, а потом пили вкусный чай (каждый по два стакана), Керим рассказывал о своем житье-бытье.

Вышли, и вдруг Керим оживленно проговорил:

— У меня появилась мысль! Я отпрошусь у директора на несколько дней и повезу тебя к сестрам!.. Ты подожди меня здесь, я сейчас вернусь!

Ждать мне пришлось недолго. Минут через двадцать он вернулся довольный.

— Не будем здесь терять времени! Меня отпустили на пять дней, если выедем сейчас, у нас не пропадет ни дня!

В караван-сарае можно было взять напрокат лошадей. Так мы и сделали. Говорят, что «конь — крылья джигита», но, к сожалению, я давно уже не садился на коня, поэтому боялся опозориться перед Керимом. Но едва я опустился в седло, как забыл о всех своих хворях. Стройная гнедая лошадь, доставшаяся мне, была послушна моей руке. Я любовался тонкими ногами и небольшой вытянутой головой с полуприкрытыми большими темными глазами.

Мы предоставили лошадям самим выбирать, с какой скоростью спускаться со склонов, не подстегивали их на подъемах, не одергивали, когда они переходили на галоп.

Дул сильный ветер, он гнал пожелтевшие, пожухлые листья по дороге. Когда проезжали мимо лесных зарослей, ноги коней утопали в желтой листве. На оголенных ветвях деревьев висели налившиеся соком груши-дички, желтела перезревшая, почти прозрачная алыча.

В ущельях ветер ослабевал, было тепло и тихо, но на перевале он дул резко, пронизывая до костей.

Багровое солнце скрылось за вершиной Сорочьей горы, но еще долго алел горизонт над тем местом, куда упало солнце.

Мы продолжали путь по горным тропам и наконец добрались до небольшой деревушки, состоящей из полутора десятков домов. Яростным лаем встретили нас окрестные собаки, но выбежавшие из дома женщины прикрикнули на собак, и те примолкли. Это были сестры Керима. Женщины бросились целовать брата.

Собаки виновато завиляли хвостами. Керим назвал меня, и сестры радостно заохали: знали по рассказам и письмам Керима.

Я порядком замерз и надеялся, что нас сразу же поведут в дом, но женщины продолжали стоять на холодном осеннем ветру и, казалось, чего-то ждали. Вдруг из темноты к нам двинулся невысокий плотный молодой человек с черным бараном на плечах. Подойдя к нам, он, не произнеся ни слова, бросил к моим ногам связанного барана, выхватил из-за пояса нож и тут же его зарезал. Что ж, обычай… Такой чести в наших селах удостаивают человека, которого считают самым почетным гостем, дорогим и желанным для хозяев дома. Иногда барана режут у ног хозяина, когда он живым и невредимым возвращается из дальних странствий.

Ритуал жертвоприношения был завершен, и старшая сестра Керима, Гюльсум, пригласила нас к себе в дом. В центре горел очаг, дым от него уходил сквозь округлое отверстие в покрытии крыши. Окон в доме не было, свет проникал сквозь отворенную дверь и верхнюю отдушину.

Пока мужчины пили чай, женщины готовили мясо для шашлыка, тушили жаркое из баранины, жарили внутренности.

Агакерим, муж старшей сестры, тот, кто повалил барана у моих ног, был симпатичен мне. Он угощал нас с щедростью гостеприимного хозяина, одно кушанье сменяло другое, но самым замечательным был шашлык. После нескольких шампуров шашлыка мы съели еще по тарелке жаркого, потом пили кислое молоко, а после всего — чай с медом. Я даже не представлял, сколько могло в меня поместиться разнообразной еды.

Ночевать нас уложили в этом же доме. Здесь не было кроватей: на полу расстелили войлок, поверх положили толстые тюфяки. И тюфяки, и толстые легкие одеяла были набиты чистой шерстью и простеганы руками сестер Керима. Мы закутались в одеяла, и не успела голова коснуться подушки, как сон навалился на нас.

Утром я почувствовал небывалую легкость во всем теле, будто не я, а кто-то другой лежал в больнице всего несколько дней назад.

К завтраку на скатерть выставили кувшин со сливками, коровье масло, жареных цыплят, кормили нас так, точно боялись, что мы можем остаться голодными.

К обеду хозяин снова зарезал у наших ног барана. Но прежде чем это сделать, он обошел с ним на плечах вокруг каждого из нас, чтобы (такая примета) отогнать от нас беды, болезни и несчастья!

К вечеру нас пригласили в дом младшей сестры Керима и ее мужа — Оруджа.

Как и в доме старшей сестры, здесь тоже обе сестры были постоянно рядом с нами, старались угадать любое наше желание, предвосхитить любую возможную просьбу. Они все время что-то готовили, жарили, варили, стараясь поразнообразнее накормить.

Еще в те времена, когда я служил у Вели-бека, посылая меня на базар за молочными продуктами, Имран неизменно говорил мне: «Сливки и масло покупай только зарыслинские!»

Вот тогда я впервые услышал о селе Зарыслы. Мне тогда почему-то казалось, что Зарыслы большое село, наподобие нашего Вюгарлы. Но я ошибался. Если в моем родном Вюгарлы было пятьсот, а может быть, и семьсот домов, то в Зарыслы их было десять — пятнадцать. По большей части дома топились по-черному, так, как, это было в доме сестры Керима: в них было мало света, горящий очаг освещал лишь середину. Но местоположение села заставляло сердце биться сильней: со всех сторон поднимались пологие склоны гор, густо поросшие лесами, то тут, то там зеленели прекрасные пастбища с душистыми целебными травами, делавшими молоко коров особенно вкусным и жирным.

Люди здесь жили по старинке, новости доходили нескоро. Только в семье сестер Керима был человек, который учился в городе.

И утром следующего дня мне показалось, что я совсем здоров.

На третий день нашего пребывания в Зарыслы Керим сказал сестрам, что нам пора уезжать. Они никак не хотели нас отпускать, даже дети уговаривали меня: «Дядя, поживите еще у нас, погостите!»

Но, несмотря на уговоры, около полудня мы оседлали лошадей и покинули Зарыслы. Каждый из нас увозил по два хурджина, доверху набитые дарами добросердечных и щедрых сестер Керима.

К вечеру были уже в Степанакерте, подъехали к караван-сараю и вернули лошадей хозяину, а потом, перекинув хурджины через плечо, пошли к зданию партийной школы.

Керим освободил свой чемодан от вещей и начал укладывать в него большую часть того, что нам дали с собой в дорогу его сестры, только два кувшина меда и кувшин с жареной и залитой курдючным салом бараниной поставил в корзину, туда же уложил четыре вареных курицы. А мешок с чуреками и лавашем — в чемодан. Он отдал мне и две пары шерстяных носков с красивым цветным узором, связанных для него сестрами.

— Почему ты все это мне отдаешь? — с укором спросил я.

— Мне недолго съездить домой, — ответил он, — а где ты будешь это искать в Баку?

Когда все уложили, Керим пошел к фаэтонщику. Из Степанакерта до Евлаха регулярно отправлялись частные фаэтоны. Мы договорились, что завтра я поеду с ним, и внесли задаток.

Уже засыпая, Керим сонным голосом спросил:

— Говорят, что есть машина, которая летает, как птица. Аэроплан называется. Садишься и летишь куда захочешь… Врут, наверно.

— Есть, есть такая машина, — отозвался я. — Нам рассказывали о ней в школе. Когда-нибудь и мы с тобой сядем в аэроплан и полетим к твоим сестрам в Зарыслы!

— Нет, брат. — Мне казалось, что Керим улыбается, говоря это. — Зарыслы неподходящее место для аэроплана, там всюду горы, и барану негде разбежаться.

Ранним утром я покидал Степанакерт. Керим нес в руке чемодан, а я корзину. В караван-сарае фаэтонщик готовил фаэтон к дороге. Он взял из рук Керима чемодан и привязал его позади сидений. С нами в Евлах отправлялись еще двое. Мы расцеловались с Керимом, фаэтонщик взмахнул кнутом, и мы вылетели за ворота караван-сарая. В последнее мгновенье Керим сунул в карман фаэтонщику деньги и показал на меня: «Это за него вдобавок к задатку!»

Первая остановка была в Гарвенде: нужно было дать лошадям отдохнуть.

Чинары теряли свои последние листья. Ветер относил желтые листья, похожие на гусиные лапы, в сторону арыка, они плыли поверху, иногда цепляясь за корни деревьев, спускающиеся к самому берегу. Толстые ветви чинар сиротливо тянулись к холодному небу. Недаром говорят: деревом любуйся летом, а скот покупай осенью.

Фаэтонщик запряг лошадей. Мы уселись. Обтянутые резиновыми шинами ободья колес быстро вертелись, и фаэтон нес нас по мощеной дороге мимо незнакомых сел, пастбищ и лесов, все дальше и дальше.

А вот и Барда. Мы миновали этот небольшой старинный городок.

И река Тертер осталась где-то справа от нас. Солнце клонилось к закату. Постепенно наступали сумерки.

Рядом с дорогой бежали верстовые столбы. Потом впереди загорелось множество огней. Кто-то из моих спутников сказал: «Евлах!»

Радостно забилось сердце: мы приближались к цели нашего путешествия. Я неожиданно вспомнил, что отец называл Евлах «Караогланом». Почему так — я не знал. Волнения и радость сплелись воедино.

Все ярче горели огни впереди. Лошади замедлили бег, мы въехали в город; улица, по которой пролегал наш путь, была освещена электрическими фонарями. Я впервые в жизни видел электрический свет.

Фаэтон подвозит нас к вокзалу. Мне кажется, что он весь залит светом. Я благодарю фаэтонщика и направляюсь вместе с одним из попутчиков к билетной кассе. Я сую руку в карман, чтобы достать деньги, отложенные на дорогу, и обнаруживаю перевязанный веревкой пакет, а в нем сто пятьдесят рублей! Кто, кроме Керима, мог продумать так хорошо все детали моего путешествия?

Керим, Керим!..

ГОРОД, О КОТОРОМ Я ТАК МНОГО СЛЫШАЛ

В билетной кассе мы узнали, что до прихода поезда остается еще три часа. Попутчик кажется мне человеком опытным, осведомленным во многих вопросах. Он, видимо, не раз бывал в Баку. Мне льстит, что он оказывает мне внимание, а я, в свою очередь, проявляю свое уважение к нему.

Мы зашли в привокзальную чайхану, и впервые в жизни я угощал другого человека. Не беда, что за счет моего доброго Керима. Мы заказываем люля-кебаб и чай.

Оставив свои вещи на попечение хозяина чайханы, мы выходим прогуляться на перрон, где кроме нас много разного народа. Здесь, наверно, в обычае прогулка в ожидании поезда около поездных путей.

Я вспомнил отца и подумал, как бы радовался он моей поездке в Баку!..

Неожиданно послышался звон колокола со стороны, откуда должен был прибыть поезд. Я кинулся в чайхану, схватил свои вещи и выбежал на платформу. К моему удивлению, попутчик не проявлял никакого беспокойства.

— Не торопись, нам еще придется долго ждать, — сказал он. — Этим звонком ожидающим дали знать, что поезд вышел с соседней станции.

Сколько нового я узнал за сегодняшний день, теперь вот и это!..

Сердце замирало от предвкушения необычайности поездки на поезде. Впервые в жизни сяду в поезд, и он повезет меня в Баку.

«Если доеду благополучно, дам деньги первому же нищему, которого встречу!» — дал себе обет. А потом подумал: «А разве есть в Баку нищие? Неужели они там могут быть?!»

Мои мысли были прерваны попутчиком:

— Я смотрю, ты очень задумался… О чем же? К добру ли?

Я промолчал. Но он не отставал от меня:

— Как говорится в наших краях, найди себе сначала спутника, а потом ищи дорогу. Волею аллаха мы оказались с тобою спутниками, и ехать нам предстоит ночь и день. Поэтому не годится отмалчиваться! Скажи, что тебя гложет или беспокоит?

Я не был расположен к откровенному разговору, потому что сильно волновался, но он так пристал, что я обещал поделиться с ним, когда мы сядем в поезд.

— Не обижайся на меня, я с детства неразговорчив. Может быть, позже, в поезде…

— Что ж, я буду рад, если ты мне объяснишь причину своей задумчивости.

Но разговор наш был прерван страшным гулом, мне почудилось, что перрон под нашими ногами задрожал. Из темноты на нас надвигались два светящихся шара: со свистом и шипением, гудя и пыхтя, к платформе подошел поезд. Я остолбенел от неожиданности. А вокруг меня засуетились, забегали пассажиры, подтаскивая поближе вещи, кто-то кому-то что-то кричал, поднялась кутерьма и суматоха. Я тоже схватился за свой чемодан и корзину, но мой новый знакомый остановил меня:

— Не следует спешить, пусть вперед бегут нетерпеливые. Поезд без нас не уйдет.

Так и вышло: когда народ угомонился, мы прошли в вагон и заняли свои места. Вскоре послышались три удара в колокол, потом свисток, вагон дернулся и медленно начал свой разбег.

Привокзальная суета осталась позади, и хоть по перрону бегало много людей, наш вагон оказался полупустым. Мы оказались в купе вдвоем. Была уже ночь. За весь длинный тревожный день, полный новизны и неизвестности, я очень устал. Я лег на полку и попытался уснуть, надеясь, что мерное постукивание колес и покачивание вагона не помешают мне. Но возбуждение не проходило, в голову лезли всякие мысли, о сне не могло быть и речи. Я встал и вышел из купе в коридор. Прижавшись носом к стеклу, я вглядывался в мелькавшие за окном просторы, но тьма скрывала все. Я хотел, чтобы поезд мчался быстрее, мысли мои спешили впереди поезда.

Баку! Город, в который так стремился и о котором так мечтал мой отец!.. «Баку — город ветров!» — говорил он, и столько любви, восхищения и надежды было в этих словах, что мне не терпелось поскорее увидеть город, его Баку!..

Темным, неграмотным человеком отец приехал сюда, чтобы работать тартальщиком на промысле. Его непреклонный, неуживчивый, но справедливый характер очень скоро сделал его вожаком таких же, как он, трудовых людей, приехавших из сел и деревень в Баку. Отца заметили и подружились с ним люди, которые уже давно боролись, защищая права рабочих. С их помощью он стал сознательно оценивать события, совершающиеся в мире и на его родине. Даже в те годы, когда партийное поручение заставило его покинуть Баку, неразрывные нити продолжали связывать его с друзьями… И вот теперь я еду в Баку…

Вагон освещался стеариновыми свечами, прикрытыми фонарным стеклом. Мерцающий свет падал на наши лица, причудливые тени чуть колыхались на стене. Мой попутчик не спал, но уже не приставал ко мне с разговорами. Я снова прилег на свою полку и незаметно уснул.

Проспал я довольно долго, а когда проснулся, то увидел, что яркое солнце врывается в вагонные окна.

В середине дня поезд пришел в Баку. Мы распростились, мой попутчик тут же, у вокзала, нанял извозчика и уехал. А я пешком отправился искать Телефонную улицу, а на ней — дом бывшего миллионера Мусы Нагиева, в котором помещалась Центральная тюркская партийно-советская школа.

ЦЕНТРАЛЬНАЯ ПАРТИЙНАЯ ШКОЛА

Безо всяких происшествий я нашел нужный мне дом. У входа висела табличка с названием школы. Я попросил вахтера вызвать Новруза Джуварлинского.

Новруз обрадовался мне, но вместо приветственных слов обрушил на меня упреки:

— Слушай! Где ты был? Уже два месяца все занимаются! Никто не знал, жив ты или умер! Хоть бы написал, сообщил, что с тобою случилось!

Я объяснил, что болел и что мне выдали в шушинской больнице справку. Новруз прочел ее и тут же разработал план действий:

— Сейчас мы отнесем твои вещи ко мне в общежитие, а потом зайдем к директору партшколы. Пусть он ознакомится с твоими документами, но скажу тебе откровенно: мне что-то не верится, что он примет тебя, такой уж он человек!..

Новруз отнес вещи и остановился у порога директорского кабинета:

— Дальше иди один, я буду тебя ждать.

Что ж, Новруз оказался дальновидным. Правда, директор принял меня очень приветливо и внимательно прочел бумагу, выданную в шушинской городской больнице. Но тут же развел руками и сказал, что без указания отдела пропаганды Центрального Комитета партии принять меня не может. И выпроводил. Мы пошли с Новрузом на прием в отдел пропаганды ЦК. На мое счастье, первым человеком, который встретился нам в коридоре, был заведующий отделом пропаганды Шушинского городского комитета партии, тот самый, кто давал мне направление в шушинскую партийную школу.

Я кинулся к нему и рассказал, что со мной произошло. Он тут же начал улаживать мои дела. А уже через полчаса вручил мне письмо на имя директора Центральной школы.

Директор что-то написал на письме, полученном из ЦК, и сказал:

— Принимаю тебя с условием: если до Нового года не сумеешь догнать товарищей, вынуждены будем тебя отчислить.

«Чтоб я — да не сумел?!» — подумалось мне. И я заверил директора, что догоню и перегоню своих товарищей.

Я навсегда сохранил в памяти этот день — двадцать девятое октября.

Вечером наравне со всеми я ужинал в столовой партийной школы, а потом занял свою койку в общежитии.

В Центральной партийно-советской школе учились не только молодые люди моего возраста, здесь были и сорокалетние, и совсем пожилые люди, принимавшие деятельное участие в революционной борьбе. Я подумал: если бы был жив мой отец, он непременно бы пришел сюда учиться, его место было здесь!.. Раз ему не суждено было заниматься в этих стенах, то я не подведу его, достойно займу его место!

Рядом с теми, кто пришел учиться в партийную школу с промыслов и заводов, неприятное впечатление оставляли выходцы из Южного Азербайджана, «с той стороны». В давние времена они прибыли в Баку, овладели здесь профессиями высококвалифицированных рабочих. Они подчеркивали всем своим видом избранность и исключительность своего положения, старались держаться особняком, посещали занятия не регулярно, а выборочно. В общежитии занимали отдельные комнаты, в столовой сидели за отдельными столами. А иногда даже требовали себе особой пищи, третируя поваров и заведующего нашей школьной столовой.

Я никак не мог понять, как уживаются в этих людях партийная сознательность с избалованностью, присущей бекам или господам, и почему наш строгий директор так попустительствует им?

В те годы наболевшие вопросы решались на открытых собраниях партшколы. Они проводились по самым разным поводам чуть ли не каждый день, а иногда и дважды.

Я заметил, что на каждом таком собрании обязательно выступал хотя бы один представитель Южного Азербайджана. О чем бы ни шла речь — об улучшении питания слушателей, о наведении порядка в общежитии, о подготовке вечера самодеятельности, — представитель группы «с той стороны» неизменно сводил речь к одному: мол, все было бы хорошо, но, к сожалению, товарищи слишком увлекаются собственными делами — едой, жильем, танцами; успокоились, совершив революцию у себя, и вовсе не думают о революции на всем Востоке. «Вы задержали революцию на три года минимум!» — упрекали они нас.

Мы переглядывались с усмешкой, пытаясь найти среди нас тех, по чьей вине случилась эта задержка. К счастью, ни один из выступавших не называл имен виновных. Своей псевдореволюционной демагогией они вызывали обратный результат: их речи никто всерьез не воспринимал, а только посмеивались втихомолку.

Директор нашей школы, человек культурный и образованный, старался не вступать с ними в излишние споры, словно побаивался их.

Зато заместитель директора по учебной части Джалил Мамедзаде, которого все любили и уважали за ум и энергию, не давал спуску демагогам. Живой, темпераментный, прекрасный оратор и собеседник, он ярко выделялся среди всего преподавательского состава партийной школы. Резко и остро осаживал тех, кто пытался ввергнуть слушателей в бесцельные споры о задержке революции на Востоке.

«Революцию не экспортируют!» — однажды сказал он. С некоторых пор группа выходцев из Южного Азербайджана избегала выступать на собраниях, где присутствовал Джалил Мамедзаде.

В начале тысяча девятьсот двадцать четвертого года для слушателей партийной школы было получено новое обмундирование. По какой-то причине формы для всех не хватило. Начались споры, кому в первую очередь выдавать обмундирование. По приказу нашего директора была создана комиссия, которой предстояло решить, кто больше всех нуждается в одежде.

Когда комиссия собралась на свое первое заседание, один из «южных» (по имени Изатулла), который был заводилой большинства споров, тут же внес предложение, что одеждой в первую очередь должны быть обеспечены рабочие, как передовой отряд рабочего класса. Другие члены комиссии стояли на той точке зрения, что в партийной школе все на одинаковом положении — и рабочие, и крестьяне. Поэтому главным фактором при раздаче одежды следует считать нужду в ней.

Но Изатулла с пылом доказывал, что рабочий класс — ядро Коммунистической партии и опора Советской власти, и мы совершим ошибку, если оденем «мелкобуржуазную стихию» (так он называл ребят, приехавших на учебу из деревень и сел), они-де подождут.

Что тут поднялось! Батраки и выходцы из беднейших крестьянских семей готовы были драться за оскорбление, нанесенное им Изатуллой.

Так бы и длились споры, если бы не вмешались товарищи сверху. Вопрос разрешился ко всеобщему удовольствию: через два дня поступила новая партия обмундирования, и все слушатели партийной школы были обеспечены.

Учащиеся содержались за счет государства: общежитие и питание были бесплатными, кроме того получали стипендию — десять рублей в месяц, и еще каждому на месяц выдавали десять коробок папирос и четыре куска мыла. Некоторые, получив даром папиросы, начинали курить и постепенно пристрастились к курению. Я же курево продавал, чтобы купить недостающую одежду. А мыло собирал.

В школе выходила стенная газета. В клубе был большой зал и хорошая сцена.

Я активно включился в работу почти всех кружков — драматического, музыкального и хорового, да к тому же еще писал заметки в стенгазету. Черновики заметок я сохранял, а когда газету вывешивали, то я с пристрастием сличал свой текст с тем, что напечатали. Если обнаруживал, что меня поправили или что-то сократили, я придирчиво выяснял — почему. Бывали и обиды, но работа в стенгазете научила меня краткости и точности изложения мысли.

В школе учились и женщины. И как это случается всегда, слушатели влюблялись, женились, у них рождались дети. Бывало и так, что учиться приходили вместе муж и жена. Когда в семье появлялся ребенок, мы сообща обсуждали имя, которое следует дать малышу. В те годы появились совсем новые, нетрадиционные имена. Например, одного малыша мы нарекли Тарихом (История), другого назвали Инглаб (Революция). Об этом я написал заметку в республиканскую газету «Коммунист». Кто знает, может быть, именно с того времени начали давать эти имена своим детям не только слушатели нашей партшколы…

Для меня публикация в центральной газете явилась событием, дала уверенность, что я могу не бояться посылать информации и в другие газеты.

Вскоре меня напечатали в газете «Молодой рабочий» («Гяндж ишчи») и в выходившей в Тифлисе на азербайджанском языке газете «Новая мысль». И снова мне показалось, что наконец я нашел свое призвание.

Однажды неподалеку от базара я встретил вюгарлинца; вспомнили наше село, земляков. Я расспросил о наших родственниках, о его семье. Знакомый поделился тем, что пишут ему родственники из села: в Зангезуре сейчас тяжелое положение, трудно с продуктами и мануфактурой, по-прежнему идут распри между мусульманами и армянами — дают себя знать отголоски былых событий; совсем нет азербайджанских школ, в армянские школы детей мусульман берут неохотно, а девочек в немусульманские школы родители вообще не пускают. Участь маленьких девочек заслуживает сострадания — с малолетства их готовят для того, чтобы лет в четырнадцать-пятнадцать поскорее отдать замуж.

Меня так расстроил разговор с земляком, что я тут же сел и написал статью в газету «Ени фикир» («Новая мысль»).

Газета не только опубликовала статью, но и направила в Зангезурский уезд специальную комиссию. Появление в Вюгарлы и других селах комиссии из Тифлиса заставило многих интриганов — поджигателей розни — призадуматься.

За комиссией, присланной газетой, прибыла следующая — на сей раз из Закавказского крайкома ВКП(б). Результаты проверки показали, что на этот район обращается мало внимания. Зато сразу же было решено открыть несколько школ для детей мусульман; были присланы квалифицированные учителя, бедняцким хозяйствам выделили скот, зерно и инструменты.

Меня хвалили, что я своевременно привлек внимание партийных товарищей к трудностям в Зангезуре.

Так увлекла меня моя новая деятельность, что я остыл ко всему остальному.

Вначале я думал показать свое умение в театральном кружке. Мне льстила похвала окружающих, что я лучше всех исполняю женские роли. Но в драматическом кружке обнаружились настоящие таланты, и это отбило у меня охоту ходить на занятия драмкружка. К тому же здесь совсем не требовались исполнители женских ролей — их играли сами слушательницы, и довольно неплохо.

И петь мне расхотелось. Раза три я посетил хоровой кружок, но и здесь увидел, что появились певцы, намного превосходящие меня. Я расстроился и перестал приходить на занятия.

Долгие размышления привели меня к мысли, что больше всего пользы я принесу, если все свое время отдам выступлениям в печати.

Однажды я зашел в редакцию газеты «Коммунист» с новой статьей. Секретарь отдела «Колонка рабочего» Неймат Басир неожиданно спросил у меня:

— Ты получаешь гонорары?

Я не знал значения слова «гонорар» и не ответил.

Через несколько дней, когда меня записывали в члены клуба журналистов, секретарь клуба Акиф Кязимов (он одновременно работал в редакции газеты «Коммунист») спросил у меня:

— Какой будешь платить вступительный взнос? Какой гонорар был у тебя в этом месяце?

У Неймата Басира я постеснялся спросить, что такое «гонорар», а у Акифа все-таки спросил:

— А что это значит?

— Гонорар? Деньги за материалы, за статьи, которые были у тебя опубликованы.

От удивления я не знал, что говорить.

— А разве за то, что нас печатают, еще и деньги платят?

Акиф рассмеялся:

— А как же! Пойди в бухгалтерию и узнай, что тебе причитается!

В бухгалтерии на меня была, оказывается, заведена специальная карточка — проверили и выдали мне пятьдесят рублей. Я не ожидал, что так много денег получу за, казалось бы, легкий и приятный труд.

Впервые в жизни я получил плату за свое литературное творчество. Это укрепило мои планы на будущее: писать — вот чем я должен заниматься!..

Иногда я пробовал сочинять стихи. Они напоминали баяты, которые мы сочиняли в детстве; хоть в них был и размер, состоящий из одинакового количества слогов, и рифма, я понимал, что это не настоящая поэзия, и не относил свои пробы пера в редакцию газет.

Уже свыше года выходил в Баку толстый литературный журнал «Маариф ве медениет» («Просвещение и культура»). Потом, в последующие годы, название журнала несколько раз менялось, пока не утвердилось окончательное название «Азербайджан».

Поговаривали о том, что будет выходить новое издание по линии профессионального клуба журналистов.

В те годы у читающей публики пользовались большим успехом стихи, написанные в классическом стиле восточной поэзии, и отдельными книгами выходили стихи великих классиков-поэтов нашего народа, собранные знаменитым тогда ученым — Салманом Мумтазом.

И в журналах, таких, как «Коммунист» и «Шарк гадыны» («Женщина Востока»), целые полосы отводились под публикации новых стихов. Но скажу честно, стихи эти мне не нравились, они казались слишком далекими от волновавших всех нас, и меня в том числе, событий.

Особенно часто я встречал имена Балагардаша Муршида, который подписывал свои сатиры псевдонимом «Сожалеющий», и Бадри Сеидзаде.

Однажды в «Литературной странице» я прочел стихи «Краски», но, надо признаться, мало что понял. «Все в жизни — краска, как покрасишь — такой цвет и будет». Вот, в сущности, смысл стихов. Но в них был подтекст! Наш преподаватель по общественным наукам Зейнал Гаибов на одном из занятий вместе с нами разобрал эти стихи и сказал нам, что они несут в массы пессимизм, лучше таких стихов не читать.

Множество наших книг (а мы не пропускали ни одной — читали все) были написаны под сильным влиянием турецкой литературы. Незаметно мы сами стали вплетать в свою речь немало турецких слов. Но на торжественных вечерах все с удовольствием декламировали стихи нашего великого Сабира, написанные сочным народным языком, которые без труда заучивались наизусть. Это были стихи, близкие нам по духу: стихи о рабочих, о женской доле, о родном крае, о школе. Особенным успехом пользовались гневные строки о тех, кто равнодушен к бедам и страданиям народа.

Я часто посещал спектакли Государственного драматического театра и помещавшегося на Приморском бульваре театра под названием «Сатирагит». Здесь часто проводились литературные вечера.

Довольно известный в то время поэт Алиага Вахид демонстрировал умение в сочинении стихотворных, экспромтов на заданную тему или рифму. Его выступления вызывали бурю восторгов. Иногда знаменитые актеры драматических театров, такие, как Гаджи Ага Аббасов и Мирза Ага Алиев, выступали с чтением стихов классиков нашей литературы.

Спектакли и литературные вечера, в которых слышалась народная речь, и произведения выдающихся мастеров поэтического слова, незаметно вели борьбу с засорением нашей речи турецкими словами.

Особую роль в те годы играл замечательный журнал «Молла Насреддин», главным редактором которого был прекрасный писатель Джалил Мамедкулизаде (его псевдоним — Молла Насреддин). На страницах журнала велась постоянная работа по очистке нашего языка от чуждых влияний. Мамедкулизаде высмеивал людей, которые для выражения своих мыслей пользуются вычурными арабскими, турецкими и фарсидскими словами, ленясь найти в родном языке слова, понятные простому народу. В коротких юморесках он развенчивал любителей выспренней речи — кое-кого из интеллигентов, которые стараются хоть таким образом отличиться от простолюдина.

Журнал «Молла Насреддин» влиял на весь жизненный уклад тех лет. Мир печати был сложным, клубы и читальни — шумными, в них спорили до хрипоты, а газеты и журналы — захватывающе интересными.

Среди молодых литераторов постоянно возникали и так же скоро распадались литературные группы и сообщества. Одни превозносили турецкую литературу и рьяно защищали ее от нападок тех, кто поклонялся западным прозаикам и поэтам. Были группы, которые желали приблизить литературный язык к народному, изучали фольклор, песни ашугов. Их не оставляли в покое те, кто стремился к развитию литературного языка. «Примитив!» — кричали радетелям за народность языка. А представителей других групп упрекали в том, что язык их произведений сух и напоминает канцелярский.

Между литературными группировками шли постоянные споры, ожесточенные схватки. Как бы там ни было, но они помогали настоящим поэтам и писателям оттачивать мастерство.

Мы внимательно следили за событиями, разворачивающимися в мире. В то время у всех на устах были разговоры по поводу прокладки в городе трамвайных путей, обсуждался ультиматум лорда Керзона, воинственные выступления Ллойд-Джорджа и Чемберлена… Страна наша крепла, и это озлобляло ее противников.

Созывались митинги в рабочих районах нефтяного Баку. На заводах, промыслах, в рабочих поселках принимались многочисленные резолюции о «защите нашего отечества до последней капли крови от происков врагов!».

На митингах принимался текст приветственных телеграмм Ленину, чье здоровье вызывало тревогу и опасения. Вождю желали полного выздоровления и скорейшей возможности «встать у руля партии и государства».

Общие собрания часто принимали постановления крепить дисциплину труда на нефтяных промыслах, многие из которых были восстановлены или только недавно вступили в строй.

Слушатели школы часто ходили на такие собрания и митинги.

Это было тревожное время. Горы нашего края очищались от банд и разбойничьих шаек. Жизнь постепенно входила в размеренную нормальную колею. В деревнях открывались школы, медицинские пункты. Сирот, бездомных и беспризорных, ютившихся на задворках и под большими котлами для варки кира, которым заливали крыши, постепенно собирали в приюты и детские дома, где их отмывали и одевали, кормили и лечили, убеждая в том, что Советская власть — это их родная власть.

Наши слушатели не раз выступали перед бывшими беспризорниками, рассказывая им, чего может достигнуть человек, если будет учиться.

Мужское общежитие нашей партийной школы находилось на первом этаже главного здания школы на улице имени Двадцать восьмого апреля, переименованной так в честь дня, когда в Азербайджане установили Советскую власть. Ранее эта улица называлась Телефонной. А женское общежитие — в клубе Али Байрамова на улице Полухина. Но все собрания, торжественные вечера и концерты проводились в главном здании, где была и кухня и столовая.

Кормили нас обильно и вкусно. Белый хлеб стоял в тарелках на обеденных столах, и каждый ел сколько хотел. Слушатели шутили: «Мы живем при коммунизме!»

Столовая была своего рода клубом, где мы обсуждали злободневные новости, веселились.

Самым интересным событием последнего времени был пуск бакинского трамвая. За всеми столами разговоры велись только об этом. Но не только в школе — во всем городе обсуждалось это городское нововведение. Даже в театре «Сатирагит» сочинили прибаутку. «О спаси-упаси от трамвая!.. Он гудит, и звенит, и шумит! Когда ждешь — не дождешься его, а как проскочит мимо — беги, догоняй, не то убежит!» И что-то еще в таком духе. Но именно стихи о трамвае не пришлись по вкусу зрителям, все возлагали большие надежды на этот вид городского транспорта, — на фаэтоне далеко не всякий мог позволить себе поездку, а трамвай был доступен каждому.

Зато другие выступления «Сатирагита» были встречены горячо: о пренебрежении в некоторых учреждениях к людям, которые не знают никакого другого языка, кроме своего, о завышенной цене на керосин в городе, где его производят, о нехватке врачей в деревне, куда не желают уезжать выпускники медицинского института, о волоките в разных организациях, о засилии невежд, о хулиганах, доставляющих массу хлопот бакинцам.

Театр всегда битком набит. Назавтра темы представления живо обсуждаются на Приморском бульваре, на базаре, в коридорах учебных заведений.

На меня особенно большое впечатление произвел литературный вечер, на котором читали стихи знаменитого в те времена революционного турецкого поэта Тевфика Фикрета: «Да, у гнета пушки есть, есть крепости и бомбы! Но и у нас найдется чем дать отпор врагу: несгибаемые руки, есть могучие кулаки, испепеляющий гнев, от которого никому не увернуться!»

Прошло довольно много времени, а от Керима не было вестей. К тому же я сам был очень занят — приходилось много заниматься, чтобы выполнить условие, поставленное мне директором школы: непременно догнать остальных. Мне надо наверстать упущенное и вместе со всеми сдать экзамены. И я, конечно, закрутился и забыл, что не ответил. Кериму, а он с такой заботой проводил меня в Баку… Но почему молчал он?..

Однажды ко мне подошел Джабир (тот самый, кто в летние месяцы пригонял скот и привозил рис в Шушу на продажу) и протянул письмо — грязное, замусоленное, словно оно долго где-то валялось:

— Получай, братец твой прислал!

Я хотел спросить, отчего письмо в таком виде, но промолчал, спрятав в карман.

Джабир ждал, что я скажу, а потом, улыбнувшись заискивающе, промолвил:

— Слушай, Будаг! Давай не будем ссориться! Каждый по-своему солнце видит, не будем вспоминать прошлое!

— Я с тобой не ссорюсь, — буркнул я, но про себя решил, что письмо от Керима читать при Джабире не стану.

— Сегодня пятница, уроков нет, пойдем на базар, что на Кубинской площади! — предложил Джабир, явно желая со мной помириться.

Я еще никогда не был на Кубинке, но много о ней слышал (говорили, там можно купить все — от иголки до верблюда (насчет верблюда, конечно, шутили), к тому же не хотел отказывать Джабиру, если он сам шел на примирение, и я молча кивнул.

Уже наступили холода, но на Кубинке было жарко: народ двигался так тесно, что приходилось продираться, чтобы хоть что-то увидеть.

Основная торговля должна была вестись Центральным кооперативом, но увы!.. Он не мог конкурировать со спекулянтами. Молодой парень, торговавший в ларьке кооператива, выглядел не на своем месте: куда ему тягаться со старыми, опытными перекупщиками, злыми и хитрыми как волки!

Меня снова поразил Джабир: он выискивал на базаре конскую упряжь и уздечки, тюль и марлю, иголки и булавки, молотки и клещи, мучные мешки и пряности — имбирь, шафран, корицу. Интересовала его и ношеная мужская одежда.

— В такой холод притащились сюда, а ты покупаешь черт знает что! — сказал я в сердцах.

— Это ты ничего не понимаешь! Когда ты садишься на коня с такой упряжью, то и выглядишь джигитом, и твой конь кажется красивее! А за аршин тюля можно с легкостью получить живую курицу. На иголки, нитки, булавки и марлю выменяешь все, что надо на зиму. Понимаешь, недотепа, что за один мешок для муки я спрошу два фунта вымытой шерсти. За ношеный пиджак можно в деревне получить двадцать рублей, а здесь за него просят копейки! А деньги, вырученные за брюки, помогут мне огородить двор в селе. Уж про молоток и клещи тебе, надеюсь, объяснять не надо! Не только с лихвой окуплю все расходы, но и заведу себе добрых знакомых!..

Я с сожалением смотрел на Джабира. «Да, — думал я. — Он не изменился. Год проучился в шушинской партийной школе, год учится здесь, а все у него на уме: как бы подешевле купить — подороже продать. Нет чтобы заняться, чем-то дельным, подумать о благе других!»

Джабир, казалось, не видел моих укоризненных взглядов, он упрямо лез ко мне в друзья. «С чего бы это?» — думал я. Но скоро понял причину его настырности: он занят своими махинациями, времени на учебу у него совсем нет. Хоть я и позже начал заниматься, но успел догнать своих товарищей и успешно справляюсь с заданиями, которые давались на уроках для всех; приближались зачеты, и Джабиру нужна помощь в подготовке к ним! Вот для чего он и решил восстановить со мной дружбу! Преуспеть в учебе за чужой счет — на это он мастак!..

Но я это понял не сразу, а через некоторое время, а тогда на Кубинке я решил с ним поговорить:

— Джабир, если дело пойдет так дальше, ты плохо кончишь!

— Да брось ты, ну что плохого в том, что я покупаю кое-что для своих земляков? Они будут только благодарны мне. Клянусь аллахом, земляки просили меня купить для них несколько уздечек и мешков. В селе невозможно достать, ты это сам не хуже меня знаешь!

— Ты десять минут назад говорил совсем другое!

— Какая тебе разница?! Что ты, больше всех хочешь знать? Я не ворую, а покупаю на свои деньги! Меня дома ждет невеста. Должен я как следует свадьбу сыграть или нет?! Всю свою жизнь моя мать жила в нищете. Могу я теперь, когда революция победила и пришла Советская власть, подумать о том, чтобы моей семье жилось лучше?

— Ты получаешь за учебу стипендию, кормежку, одежду, папиросы, мыло. Разве этого тебе мало?

— Ты спрашиваешь, мало или нет? А чего сам меняешь папиросы на одежду или носки?

Я не знал, что ему сказать. Когда мы вернулись в школу и Джабир укладывал купленные вещи в мешок, я увидел, что в мешке уже сложены ранее приобретенные уздечки и мешки для муки.

— Ты изучал политэкономию вместе со всеми и должен знать, — не сдержался я, — что спекуляция является замаскированным воровством!

Тут уж он разозлился:

— Не удивляйся, но мне тебя жаль, Будаг! Тебе будет трудно жить. Когда-нибудь тебе здорово попадет за те слова, которыми ты разбрасываешься! За твою глупую принципиальность, помяни мои слова, кое-кто свернет тебе шею!

Я молча вышел в коридор и достал из кармана письмо Керима, которое так и не удосужился прочесть, ругаясь с Джабиром.

Я задумался. Доберусь я когда-нибудь до этого финансиста!.. А тут еще и Джабир!.. И этот называет себя членом партии!.. Но достойны ли они носить это светлое звание? И как раскусить, кто есть кто, отличить их от других, честных и преданных нашей идее, нашему делу?

«Жаль, — подумал я, — что в партию сумели протиснуться нечистоплотные. Интересно узнать, надолго ли они останутся в ее рядах? Наверное, нет. Как щепки и мусор морские волны выносят на берег, так и могучие силы партии отметут эту нечисть от себя!»

Джабир пользовался тем, что я не мог отказать ему в помощи в подготовке к зачетам и экзаменам. Он часто приходил ко мне и просил объяснить то, что он или пропустил, или не понял.

Как-то он проговорился, что завидует мне и в том, что мои статьи публикуют газеты.

— Здорово везет некоторым! И не скажешь, что вчера был батраком! Посмотри, какую большую статью написал!

Я, конечно, не оставил его слова без ответа:

— Ведь ты член партии с двадцатого года. Как же ты не знаешь, что Советская власть — это власть батраков? Моя власть — меня и печатают!

ТРАУР

Ежедневно мы поднимались в семь утра, а в восемь уже заканчивали завтракать и шли на занятия.

Однажды в январе, когда в классах уже начались уроки, дежурный по школе обошел все учебные помещения и сообщил, что всем надо немедленно собраться в клубе.

Смутная тревога вкралась в сердце. Мы понимали, что просто так нас бы не сняли с занятий.

В просторном зале партийной школы собрались все — и слушатели, и преподаватели, и технические работники школы. Голоса гулким эхом отдавались под сводами зала.

В глубине сцены стоял стол под кумачовой скатертью. Дверь в зал открылась, и по проходу быстро прошли и поднялись на сцену директор партийной школы и секретарь Центрального Комитета компартии Азербайджана Алигейдар Караев. Нас не могло удивить появление в школе Алигейдара Караева; этот выдающийся деятель нашей партии был частым гостем у нас: выступал с обзорными лекциями по международным вопросам, вникал в дела, связанные с подготовкой будущих партийных кадров республики. Всегда веселый и жизнерадостный, сегодня он был суровым и мрачным.

Зал замер, когда Караев подошел к краю сцены. Он долго стоял молча, словно не находил нужных слов. Тревожные предчувствия не обманули нас.

— Товарищи! Я принес вам черную весть. Вчера ночью скончался товарищ Ленин…

Мы все знали, что Ленин тяжело болен. Давно уже печатались бюллетени о состоянии его здоровья. В газетах первым делом мы искали сообщения о Владимире Ильиче. Последнее время в этих сообщениях говорилось, что Ленин чувствует себя лучше, высказывались предположения, что он скоро сможет работать. И вот…

Я уже не слышал, что еще говорил Алигейдар Караев. Думы унесли меня к тем, кого я потерял за эти годы: к отцу, матери, сестрам, их детям… В этом ряду родных и близких теперь стоял и Ленин. Как и тогда, когда опускали в землю тело моей матери, так и сейчас я почувствовал себя осиротевшим навеки. Но тут до меня донеслись последние слова Караева:

— Не слезами, не стонами мы встретим эту горестную весть. Мы еще больше сплотимся вокруг партии Ленина.

Все запели «Интернационал».

В тот день никто из слушателей не спустился вниз. Остыл обед, заветрился хлеб, до позднего вечера никто не прикоснулся к еде.

Когда все уже спали, я вышел в коридор и примостился на подоконнике. Сердце жгла боль невосполнимой утраты, стихи сами собой ложились на бумагу. Я понимал, что они очень несовершенны, но не писать не мог.

Вскоре после смерти Ленина Центральный Комитет партии объявил ленинский призыв. Когда я заполнял анкету и писал заявление, я подчеркнул, что не могу, не имею права жить отдельно от своей партии. Рекомендации мне надо было получить у пяти коммунистов, принятых в партию не позже восемнадцатого года…

На следующее утро после выступления Караева я отнес свои стихи в газету «Молодой рабочий», и они были опубликованы.

И еще одно стихотворение я написал в память о нашем вожде. Эти стихи я послал известному деятелю и писателю Мамед Сеиду Ордубады. Он благожелательно отнесся к этим моим наивным стихам, в которых каждое слово было рождено кровью сердца. И это стихотворение было напечатано (с помощью Ордубады).

Бакинские рабочие постановили дать имя Ленина старому нефтяному району Балаханы и ткацкой фабрике, принадлежавшей в свое время миллионеру Гаджи Зейналабдину Тагиеву. Одну из центральных бакинских улиц, городскую библиотеку, площадь, школу также назвали именем Ленина.

Я понимал, что, вступая в ряды Коммунистической партии, я беру на себя трудные обязательства, что жизнь моя станет сложнее. В партийной организации нашей школы меня приняли единогласно. Теперь предстоял прием на расширенном пленуме городского комитета партии.

Прием в партию в связи с ленинским призывом состоялся в помещении бывшего Маиловского театра. Сорок два человека готовились предстать перед строгой комиссией старых большевиков и революционеров. Каждый должен был подняться на сцену театра, рассказать вкратце о себе, ответить на вопросы членов комиссии. Потом выступали те, кто дал рекомендацию.

Вызвали меня. Я решительно поднялся на сцену: передо мной уже приняли двадцать шесть человек, и первое волнение улеглось. Мне предстояло ответить на вопросы товарищей — я был к этому готов.

Не успел я вкратце рассказать свою биографию, как из-за стола, стоявшего на сцене, раздались голоса: «Ясно! Довольно!» Сразу же за мной встал рекомендовавший меня Савалан Ширинов. Его речь была такой темпераментной, что отпала необходимость в других выступлениях.

Секретарь горкома, обращаясь к залу, спросил, нет ли у товарищей каких-либо, вопросов.

И тут поднялся пожилой человек. Он назвался Мамедъяровым и спросил:

— Пусть товарищ ответит, был ли он когда на промыслах, где, как мы только что узнали, работал его отец?

Меня это и самого мучило, я так и не собрался на промысел, где столько лег проработал отец. Делать было нечего, пришлось говорить правду:

— Я собирался поехать на промысел, но так и не успел… — Мне было стыдно, ведь и мать, умирая, просила меня об этом.

— Это плохо, что не успел!.. Но вопрос я задал неспроста. Дело в том, что я прекрасно знал отца Будага — Деде-киши Ата-киши оглы, мы вместе работали в Бинагадах у Манташева до того дня, когда партийная организация отправила его с поручением в Зангезур. Хоть он и не был коммунистом, но выполнял поручения нашей организации. Из Зангезура, где сложились тяжелые условия, он присылал нам свои сообщения. Мне хочется подчеркнуть, что у Будага, о котором так хорошо отзывались товарищи, есть прекрасный пример для подражания!

Ко мне были еще вопросы: где сейчас живет бек, на которого я батрачил? Я ответил, что он остался в Шуше. Кто-то спросил, собираюсь ли я возбуждать дело против бека, который эксплуатировал меня? Я ответил, что, окончив партийную школу, я собираюсь трудиться на пользу Советской власти, а что-нибудь предпринимать, чтобы наказали бека, я не собираюсь.

Вопросы были исчерпаны, и председатель собрания поставил на голосование вопрос о моем приеме в партию. Приняли меня единогласно.

Пленум, посвященный ленинскому призыву, закончился поздно вечером. Когда я вернулся в общежитие, ребята встретили меня в коридоре с поздравлениями, волнение и возбуждение не оставляли меня. Встречавшие жали мне руки, говорили хорошие слова, а я был опьянен успехом. Поздравил меня и Джабир.

— Что же ты скрывал, что ты сын старого революционера? — спросил он, заложив руки в карманы галифе.

— Ни от кого я этого не скрывал, а только кричать об этом на всех перекрестках не собираюсь! Я и сам батрак!

Джабир недоуменно пожал плечами, удивляясь моей горячности:

— Но ты хоть знаешь того человека, который говорил о твоем отце?

— Знаю только, что когда-то под диктовку отца писал ему письмо.

— Почему же ты после пленума не подошел к нему?

— Неудобно было…

— Неудобно! Без петуха и утро не настанет! — зло проговорил он. — Человек от своего блага отворачивается!..

Я не понимал причины злости Джабира, а он, все еще засунув в карманы руки, раскачивался передо мной на носках.

— Что ты пристал, Джабир? Уже поздно, пошли спать!

— Подумаешь, знаменитость! Я к нему, видите ли, пристаю! Написал две заметки в газету и думает, что он лучше всех! Не слишком задирай нос, Будаг! Как бы самому плакать не пришлось!

— Я нос не задираю! Лучше думай о своих делах…

— Каждый доволен своим умом! Но только обижайся на себя, Будаг! Запомни: я не из тех людей, которые дважды повторяют одно и то же!

Джабир вдруг круто повернулся ко мне спиной и, хлопнув дверью, ушел. Я следил за ним. Он направился в отсек, где жили семейные пары. Спустя некоторое время я решил заглянуть к Шириновым: хотелось еще раз поблагодарить Савалана за его рекомендацию, он так хвалил меня!

Сона и Савалан Шириновы вместе со своим первенцем Тарихом занимали маленькую комнатку. Но всегда здесь было многолюдно: у них постоянно собирались земляки.

Сона приветливая хозяйка и никогда не отказывала в помощи тем, кто хотел отметить свой день рождения или какое-нибудь торжество праздничным ужином. Бесконечные чаепития, наверно, утомляли добрых хозяев и их маленького сына, но они никогда не выказывали неудовольствия. Сегодня, как и всегда, здесь царила непринужденная, дружеская обстановка.

Все пили чай. Савалан посадил меня рядом с собой, Сона тут же поставила передо мной стакан чая. Я заметил в углу Джабира: он хмуро уставился в свой стакан.

— Знаете, ребята, давайте сфотографируемся на память! — предложил неожиданно Савалан. — Чтобы у каждого на всю жизнь осталась карточка!

— Лучше отложим до весны, — тихо отозвался Джабир.

— Но почему весной лучше фотографироваться, чем теперь? — удивился Савалан. — Зачем на потом оставлять то, что можно сделать сегодня?

— Кто не может управиться с ослом, бьет его попону, — неожиданно вмешался я. — Кого нельзя уговорить в малом, того и в большом не уговоришь.

Сона с удивлением посмотрела на меня:

— Вы что, поссорились с Джабиром, Будаг?

Неожиданно подал голос Джабир:

— Мы как-нибудь сами разберемся, Сона.

— Почему сами? — остановил его Савалан. — Как говорится, одной ладонью хлопка не сделаешь! Мы здесь все свои люди, рассказывайте, в чем дело?

Я посмотрел на Джабира: его лицо ничего не выражало. Тогда я собрался с духом и начал рассказывать о том, чем занимался Джабир в Шуше во время каникул, и о том, какие покупки он делает на Кубинке. Я не умолчал и о наших спорах по этому поводу.

Все подавленно молчали, стараясь не смотреть на Джабира. Наконец Савалан тихо спросил:

— Джабир, это правда?

— Из-за такой ерунды столько разговоров!

— Ничего себе, ерунда! Да как ты можешь так думать?! — вскричала с возмущением Сона. — Разве к лицу члену партии, слушателю партийной школы заниматься спекуляцией и торговлей?!

— Через год, когда ты окончишь школу, тебя пошлют на ответственную работу, — вмешался снова Савалан. — Тогда каждый человек в твоем окружении будет внимательно следить за твоими поступками и словами, одни будут учиться у тебя, другие выискивать твои недостатки. Если люди увидят, что твои глаза разбегаются при виде наживы или легких денег, они не смогут тебя уважать. И еще я хочу сказать, что ты зря обижаешься на Будага. Будь на его месте другой, и твое дело давно бы уже разобрали на партийной ячейке. Пока не поздно и обо всем этом знаем только мы, десяток коммунистов и комсомольцев, собери купленные уздечки и мешки и отнеси в горкомхоз. Придумай там что-нибудь; мол, нашел, и передай в общее пользование. Если ты с нашим решением согласен, то и дело с концом. А теперь миритесь с Будагом.

Джабир не сдвинулся с места, молча смотрел под ноги. Савалан подал знак мне, я поднялся и протянул Джабиру руку, а потом подошел к нему и обнял за плечи. И вдруг все увидели, что Джабир плачет.

Прошло десять дней. Меня вызвали в горком и вручили кандидатскую карточку.

— Желаю тебе в скором времени стать членом партии, — сказал секретарь горкома, пожимая мне руку.

Теперь я участвовал во всех делах партийной ячейки. Раз в неделю мы созывали собрание. Четыре-пять вопросов в повестке дня и «разное». Откровенно говоря, я не очень понимал разницу между «главными» и «разными» вопросами. Случалось, что именно в «разном» решались основные наши дела: например, вопрос о состоянии столовой, о редакторе стенной газеты, о делах клуба.

Однажды на собрании было высказано предложение: хорошо бы товарищам, у которых имена взяты из Корана, носят религиозный смысл и не соответствуют духу времени, заменить на новые. Собрание вызвало необыкновенный интерес. Многие комсомольцы вняли предложению, приняв новые имена: один стал Октябрем, другой Инглабом (Революцией), третий Байраком (Знаменем), четвертый Вижданом (Совестью); еще появились имена: Адалет — Справедливость. Седагет — Верность, Хошбахт — Счастливый (а были Аллахгулу — Раб божий, Орудж — Пост, Ислам и еще что-то в этом роде).

В газете «Молодой рабочий» появилось сообщение о нашем собрании и о тех комсомольцах, которые взяли новые имена.

НА ЛЕНИНСКОЙ ФАБРИКЕ

Партийная организация нашей партшколы была тесно связана с комсомольской. Я принимал участие во всех делах комсомольцев.

В начале марта в Азербайджане был объявлен поход по ликвидации неграмотности. Комсомольцы партийной школы приняли участие в этом важном движении. Всех вас направили в различные районы города, меня — на фабрику имени Ленина.

Председателя фабкома на месте не оказалось. Меня встретил мрачный, небритый человек, который, узнав о цели моего прихода, сообщил, что большинство мусульман, работающих на фабрике, неграмотные.

— А скольким рабочим вы можете помочь? — спросил он меня.

— Все зависит от того, сколько человек поместится в классе.

Теперь я понимаю, что мой ответ был наивным, и меня прощало только одно — моя неопытность.

Мы прошли в соседнее помещение, и я увидел в большой комнате ряды парт, черную доску и карту полушарий земного шара на стене. Я сосчитал — в комнате поместилось двадцать парт, значит, сорок учеников. Если я научу стольких неграмотных разбирать алфавит и хоть что-то писать арабскими буквами, это будет великое дело.

— Класс приготовил фабком, — глухо проговорил мой сопровождающий.

— Вполне подходящий для занятий. Если ваши товарищи будут приходить регулярно и вовремя, я берусь за установленный срок научить начальной грамоте сорок человек. Начнем прямо с завтрашнего дня. Думаю, мы могли бы собираться в семь вечера. Пусть каждый принесет с собой карандаш и две тетрадки, а вы позаботьтесь, чтобы положили кусочек мела у грифельной доски.

— Завтра пятница, никого на фабрике не будет, поэтому начнете с субботы.

— А вы сами тоже работаете здесь, на фабрике? — спросил я его.

— Моя работа заключается в том, чтобы встречать незнакомых людей, вроде вас, показывать им, что нужно, и выполнять просьбы.

— Странные обязанности, — невольно вырвалось у меня. — Могли бы такими поручениями занять человека помоложе вас. Простите, если обидел…

Он промолчал. Казалось, что его мучает какая-то забота и он говорил со мной через силу. Расспросить бы его, но неловко обращаться к немолодому уже человеку с назойливыми вопросами.

В комитете комсомола мне сказали, что наши занятия с неграмотными должны продолжаться три месяца. Каждый, кто включился в кампанию по борьбе с ликвидацией неграмотности, обязан подготовить двадцать пять человек. Пообещали, что выполнившие обязательства будут отмечены в городской газете.

В пятницу после обеда, который, как всегда, состоял из тарелки супа, в которой возвышалась огромная кюфта, приготовленная из рубленого бараньего мяса и риса, я зашел к Савалану. Здесь собрались его земляки кубатлинцы. В этот день мы решили сфотографироваться.

Савалан незаметно завоевал авторитет среди слушателей школы. Он был членом партии с восемнадцатого года, проявил себя как храбрый и верный человек во времена борьбы с мусаватом. Его рассудительность и справедливость заставили нас считать его аксакалом. Приятно было сфотографироваться с ним на память.

Когда фотограф рассаживал нас и показывал, кому где стоять, Джабир взял меня за руку и предложил, чтобы мы встали рядом. Я с радостью согласился.

Фотография располагалась на той же улице — Двадцать восьмого апреля, что и наша школа. К сожалению, Сона с нами пойти не смогла: проснулся маленький Тарих. Мы не стали ее ждать и направились фотографироваться «мужской компанией».

Я, как и остальные ребята, был рад, что на память останется карточка, на которой мы вместе с Саваланом.

В субботний вечер я отправился на фабрику — на первый свой урок. Но занятий в тот день не было: покончил с собой человек, который встретил меня в прошлый раз на фабрике. Оказалось, что с его дочерью дружил какой-то комсомолец, он воспользовался неопытностью молодой девушки и обесчестил ее. Отец девушки предложил парню жениться, но тот ответил отказом. «Ты — отсталый элемент, — сказал он отцу девушки, — и враг свободной любви! Пока на земле существуют такие отцы, молодежь не сможет быть счастливой!»

Отец ушел из жизни, так как не смог вынести позора, выпавшего на долю дочери…

Мне было искренне его жаль, но помочь, увы, никто уже не мог. Правда, на следующий день я написал гневную статью в журнал «Молла Насреддин» под заглавием «Маклер свободной любви» и подписался псевдонимом «Горемычный». Статья вызвала горячие споры среди рабочих фабрики. Начались розыски парня, а уже через несколько дней его нашли в Дагестане, куда он сбежал, узнав о самоубийстве.

На фабрике состоялся показательный суд: негодяю вынесли строгий приговор — три года тюрьмы! Конечно же его исключили из комсомола.

Многие осуждали меня за разглашение тайны. Пожилые люди, отцы дочерей, говорили, что каждый бы поступил так, как отец девушки. Но среди молодых нашлись такие, которые ничего зазорного не видели в поступке парня: «Что тут страшного? Ну, встречались, ведь не на каждой жениться!» Были и такие, которые во всем винили девушку: «Не захотела бы — ничего бы не произошло! Надо самой думать о последствиях! Отцами завещано беречь свою честь и честь семьи больше жизни!» А некоторые просто отмалчивались.

И для меня эти разговоры были полезны: я понимал необходимость и важность журналистских выступлений.

ПЛОДЫ МОЕГО ТРУДА

Я считал потерянными дни, когда мне не удавалось прочесть книгу или написать что-нибудь. Я все больше приходил к мысли, что надо беречь время. Не успеешь оглянуться — а годы прошли, караван уже далеко, а ты остался ни с чем на дороге.

Кроме собственных занятий много времени у меня отнимала вечерняя фабричная школа. Все мои ученики были взрослыми людьми, не было ни одного моложе двадцати лет. Как я и просил, на занятия они принесли карандаши и тетради, к тому же ни один не опоздал. Это приободрило меня: я понял, что они (так же, как и я) хотят побыстрее покончить с неграмотностью.

С первых же минут моих объяснений я увидел, как трудно научить неграмотного человека писать и читать по-арабски. От написания арабских букв с точками или без них совершенно меняется звучание, а с ним и значение слова. Одна и та же буква в начале слова пишется так, в середине — по-другому, в конце слова — совершенно иначе.

Возможно, будь мои ученики помоложе, не обременяли бы их домашние заботы и хозяйственные дела, учение не отнимало бы у них столько сил и давало бы лучший результат. Да и опыта у меня было маловато для такого трудного дела. Но я не отступал от поставленной цели.

Значительно веселее и легче проходили уроки арифметики. Здесь сказывался жизненный опыт большинства, смекалка, давнее умение подсчитывать в уме траты и заработанные деньги.

Однажды мы получили книги, и занятия пошли успешнее. Вначале было оговорено, что уроки будут продолжаться по четыре часа три раза в неделю. Но я условился с учениками и приходил в школу еще дважды на три часа. Уже в марте ученики порадовали меня первыми настоящими успехами: я был счастлив, что они без ошибок пишут целые фразы!..

Приближалась четвертая годовщина установления Советской власти в Азербайджане. Слушатели второго курса рассказывали, что в прошлом году в этот день школа выезжала за город на маевку. Мы готовились провести и нынешний майский праздник за городом.

В эти же дни вошла в строй трамвайная линия. Вагон звонко бегал по первой бакинской линии. Его украшали красные транспаранты!

Город готовился к празднику. В газетах печатались отчеты об успехах на нефтяных промыслах, страна с каждым днем получала все больше нефти.

Погода заметно потеплела. По вечерам все больше людей гуляло по Приморскому бульвару. Сюда доносились песни с пароходов, совершавших прогулочные рейсы вдоль берега. В Черном городе, в Белом городе, на Баилове, в Биби-Эйбате, Бинагади и Сабунчах проводились торжественные собрания, и везде перед трудящимися выступали секретари Центрального Комитета и Бакинского горкома.

Двадцать седьмого апреля в клубе партшколы состоялось торжественное собрание, на котором с речью выступил секретарь ЦК Коммунистической партии Азербайджана Рухулла Ахундов. Его выступление было интересным и касалось разных сторон нашей жизни.

Второго мая партшкола в полном составе выехала на маевку в сад рабочего поселка неподалеку от Бинагади. Ради маевки вместо обычной обеденной кюфты нам приготовили шашлык. Слушателей даже угостили вином. Савалан и Джабир уговаривали меня попробовать вина, но я наотрез отказался. Ребята подшучивали надо мной, но я не взял в рот ни капли: не лежала у меня душа к спиртному.

Еще не улеглись разговоры по поводу маевки, как меня неожиданно вызвали к директору партшколы. Я помнил об условии, которое он мне поставил. Но в том, что я нагнал своих товарищей, ни я, ни другие не сомневались, поэтому меня удивило приглашение директора. Но с первых слов я понял, что речь идет о другом.

— Товарищ Будаг, ты не только смог догнать своих товарищей в установленные сроки, но за эти месяцы одолел всю двухлетнюю программу нашей школы. Она была, конечно, рассчитана на людей с меньшей подготовкой, чем у тебя. Да к тому же твое усердие и способности сыграли немаловажную роль в твоих успехах. — Он улыбнулся и помолчал, я не прерывал его. — Центральный Комитет принял постановление лучших выпускников нашей школы направить на трехмесячные курсы по подготовке лекторов для уездных партийных школ. Я думаю, ты вполне отвечаешь всем требованиям, поставленным отборочной комиссией, и на эти курсы решено отправить в числе других и тебя. Как ты на это смотришь?

Я был счастлив и сказал, что постараюсь оправдать доверие, оказанное мне. Вскоре были объявлены имена всех, кого посылают на курсы, в том числе и мое.

А в конце мая специальная комиссия бакинского политпросвета подвела итоги кампании по ликвидации неграмотности. Все мои сорок учеников выдержали испытания. Моя педагогическая работа была отмечена грамотой ЦК комсомола Азербайджана, а также партийной, профсоюзной и комсомольской организаций фабрики имени Ленина.

ЛЕКТОРСКАЯ ГРУППА

В первых числах июня начали работу курсы, на которые был послан я вместе с лучшими выпускниками нашей партшколы. Для слушателей наступили каникулы, а у нас продолжались занятия.

Курсы размещались в районе пригородных бакинских дач — на северном берегу Апшеронского полуострова, в селении Мардакяны. Просторный дом бывшего миллионера-нефтепромышленника Мухтарова ждал курсантов.

Мы поездом приехали в Сураханы, а там пересели на старенькую «кукушку» и доехали до Мардакян.

Дом нефтепромышленника был хорошо приспособлен для отдыха в жаркие летние месяцы. В нескольких местах в саду были разбиты цветники вокруг фонтанов; струи, вздымаясь вверх, разбивались на тысячи переливающихся на солнце радуг. Мраморный бассейн, наполненный голубоватой морской водой, был предназначен для плавания. За большим просторным домом тянулись виноградники, а за ними — инжировый сад, окаймленный низкорослыми гранатовыми деревцами.

Здесь нет прохлады тенистых карабахских садов, где алыча чередуется с черешней, вишня с яблонями и грушами, персики с абрикосами. Нет и журчащих источников с хрустальной водой, зеленых лугов. Вокруг лежали пески, днем и ночью дули резкие ветры, поднимавшие тучи пыли. Я долго не мог понять, почему богатые люди приезжали на отдых сюда, в выжженную солнцем и зноем пустыню? Но, пожив здесь некоторое время, я ощутил необыкновенное удовольствие от чуть солоноватого морского ветерка, прохлады напоенных ароматами моря вечеров, прикосновения к телу ласковых волн, всепроникающего жара песка, который был приятен после остужающей свежести морской воды. И еще удовольствие от ощущения мягкости мелкого, словно пудра, белого песка под ногами.

Да, здесь нет фруктов карабахских садов, но зато с чем сравнить нежный и необыкновенно сладкий виноград шаны или плод инжира, прозрачно-медовый, сочащийся соком…

Занятия шли в доме при закрытых ставнях, поэтому жара не ощущалась, а все свободное время курсанты проводили в саду, под редкой тенью инжировых деревьев с большими резными листьями, или загорали на прибрежном песке, купались в море.

Иногда уходили в деревню, что была совсем рядом с нашим домом.

Мы присматривали за садом: рыхлили песок под виноградными кустами, подвязывали под наблюдением садовника лозы, чистили колодцы — их было несколько на территории усадьбы. Все самые жаркие бакинские месяцы мы прожили в Мардакянах.

Все бы хорошо, но только я остерегался купаться в море: всю жизнь прожил вдалеке от него и не умел плавать. Однажды наш преподаватель физики сказал, что с удовольствием научит плавать тех, кто не умеет. На следующий день желающие собрались у плавательного бассейна. Нас было человек пять.

Надо сказать, что бассейн был довольно глубоким, — может быть, в три, а может, и во все пять метров глубиной. С двух противоположных сторон в воду спускались металлические лестницы с поручнями. Надо было прежде всего научиться держаться на воде. Наш физик успокаивал подопечных, говоря, что, согласно законам физики, человек не может утонуть, так как вода сама будет его держать, если, конечно, знать некоторые дополнительные правила. Он показал нам, как надо двигать руками и ногами, велел раздеться и спуститься по лестнице в бассейн. Мы так и сделали.

По совету физика я отпустил поручни лестницы и взмахнул руками, но вместо того чтобы поплыть или хотя бы удержаться на воде, я в тот же миг с головой погрузился в воду. Еще мгновенье я слышал его слова: «Одновременно двигай руками и ногами», — но потом соленая вода заполнила мой рот и уши, и если бы не один из товарищей, который вытащил меня за волосы из бассейна, я никогда не слышал бы уже ничьих советов.

На шум выбежал руководитель курсов. Он отругал физика, что тот взялся за дело, которое знал не так хорошо (как законы физики).

Баку был совсем рядом, а в Кала-Маштагинском уезде, куда входили Мардакяны, царили отсталые нравы, суеверие. Еще сильны были устои мусульманства, моллы держали в узде прихожан мечетей, по-прежнему процветали служители разного рода святилищ, где якобы молящимся уготовано исцеление от всех недугов.

В соседних селах, таких, как Маштаги, Бузовны, Шувеляны, Шаган, Бюльбюли, Амираджаны, устраивались петушиные и собачьи бои. Со зрителей хозяева птиц и животных собирали мзду: они ставили пай за ту или иную сторону. Часто хозяева, чтобы барыш был побольше, жульничали, подбирали петухов или собак с той целью, чтобы победа была обеспечена тому, на кого ставили они сами. А потом делили прибыль поровну, оставляя зрителей в дураках. Смешно было смотреть на толпу мужчин с выкрашенными хной бородами, которые яростно спорили и кричали, чей петух или пес победит. Что и говорить, вид обливающихся кровью псов или петухов наводил страх на слабонервных, и, наоборот, разжигал низменные чувства в любителях подобных забав. Здесь властвовали жестокость и азарт.

Меня так потрясли эти кровавые сцены, что я написал большой фельетон в газету «Гяндж ишчи» («Молодой рабочий»). Редакция решила предварительно проверить факты, приведенные мною, и отправила запрос в уездный комитет комсомола Кала-Маштагинского уезда. Как выяснилось позднее, один из работников укома был родственником человека, о котором я писал в фельетоне. Поэтому он ответил в редакцию, что факты, о которых пишется в фельетоне, выдуманы.

Ответственный секретарь «Молодого рабочего» показал мне ответ укома комсомола и спросил, что я думаю по этому поводу. Я посоветовал редакции обратиться в комитет партии, где, наверно, работают люди более ответственные, чем в укоме комсомола. Результаты говорили сами за себя: через два дня мой фельетон был опубликован под псевдонимом «Зангезурец». А уездный комитет партии Кала-Маштагинского уезда собрал большое совещание с участием работников газет и журналов и представителей ЦК комсомола Азербайджана. На повестке дня стоял единственный вопрос: «О борьбе с суевериями и религиозными пережитками». На совещании говорилось и о тех фактах, которые были подмечены мной. Говорили и о том, что и Сураханах и Мардакянах среди молодежи слышна грубая брань.

Курсанты приняли деятельное участие в совещании. Если не считать этого события, жизнь в бывшем доме нефтепромышленника Мухтарова текла спокойно. Мы усердно занимались, а время спешило вперед.

Уже приближался сентябрь, когда окончившие курсы должны были разъехаться по местам своего назначения.

«ХОЧЕШЬ ЛИ РАБОТАТЬ В ГАЗЕТЕ?»

С таким вопросом ко мне обратился заведующий отделом рабочей жизни газеты «Коммунист» Мамедкули Алиханов.

Это был совершенно седой человек с моложавым, почти юношеским лицом. Все то время, что я был у него в кабинете, я чувствовал на себе его внимательный взгляд.

Честно скажу: когда я задумывался над тем, где бы мне хотелось жить в будущем, то я желал одного — возвращения в родные мне горные края. В Баку ветры и жара мне надоели. Я был словно скован в узких городских улицах и переулках, стиснутых с обеих сторон высокими домами. К тому же я все время ощущал в городе сладковатый запах нефти, который горожане совсем не чувствовали. От сильных ветров постоянно болела голова, першило в горле от пыли и песка, мне мерещилось, что даже от стен домов пышет жаром. И если я вначале стремился попасть в Баку, то теперь рвался из него. Но работа в газете, конечно, привлекала меня, я понимал, что это мое призвание. Эти думы пронеслись в голове, когда я ответил на вопрос Мамедкули Алиханова:

— Куда пошлет меня партия, туда и пойду работать.

— А если Центральный Комитет партии разрешит, согласишься работать у нас?

Я молчал. Видя мою нерешительность, в разговор вмешался Неймат Басиров, ответственный секретарь газеты:

— Если будешь работать в газете, сможешь писать фельетоны и статьи, ведь это то, к чему ты стремишься!

— Да, но ведь я окончил партийную школу, и партия должна послать меня в село, чтобы я там мог оказать ей помощь.

Моя пылкость обескуражила Неймата Басирова, но ненадолго.

— Слушай! А разве работать в газете — не партийное дело? Кроме того, здесь ты мог бы получить, законченное среднее образование, а потом поступить и в высшее учебное заведение, а в селе это исключено! Как говорится, по плечу и архалук!

Мамедкули Алиханов и Неймат Басиров стали, перебивая друг друга, доказывать мне, что образованный журналист может оказать куда больше пользы партии и обществу, чем тот, кто отказывается от дальнейшей учебы и работы в таком важном органе, как газета.

— Ты хоть это понимаешь? — Алиханов строго взглянул на меня. Видя, что я молчу, добавил: — Ладно, об учебе потом, а сейчас давай сходим к главному редактору нашей газеты, к товарищу Габибу Джабиеву.

Мы поднялись на второй этаж и сразу же вошли в кабинет главного редактора.

— Вот это и есть Будаг Деде-киши оглы, — сказал Алиханов человеку, сидевшему за большим столом, заваленным рукописями, стопками книг и еще какими-то бумагами. Из-за стола поднялся человек средних лет. Он пожал мне руку и указал на один из стульев.

Я дождался, пока сядет он, и опустился на стул.

— Мне нравится, как ты пишешь, — начал он, — и темы ты выбираешь удачно. Нам нужны молодые энергичные сотрудники. Нам говорили о тебе, товарищ Будаг, как о дельном, способном человеке. Хочешь у нас работать?

И хотя несколько минут назад я проявил упрямство в разговоре с Мамедкули Алихановым и Нейматом Басировым, но сейчас ответил утвердительно.

— У тебя будет прекрасная возможность овладеть профессией журналиста по-настоящему! — И главный редактор обратился к Алиханову: — Ты уже говорил о нем в ЦК?

— Пока нет, хотелось узнать сначала его мнение. В разговоре с нами он был не столь решителен, колебался, идти ли ему в газету или ехать работать в село.

— Неужели? — удивился Габиб Джабиев. — Почему?

Я ответил, что боюсь бакинской жары, мол, горцы плохо приживаются на низинах. Он только посмеялся.

— Будет лучше, — сказал редактору Мамедкули Алиханов, — если в ЦК позвонишь ты, это будет надежнее.

Джабиев помолчал, а потом обратился ко мне:

— Когда мы решим твой вопрос, поставим тебя в известность… Был рад лично познакомиться с тобой, — добавил он.

Я вернулся в Мардакяны усталый от духоты, дышать было нечем. Конечно, мне польстило, что со мной разговаривали такие уважаемые люди, уговаривали меня, придавая важное значение моим публикациям в печати. Было бы прекрасно поучиться у них работе в газете, но вместе с тем я по-прежнему мечтал вернуться в родной уезд, к тем людям, которых хорошо знал и которым хотел помочь.

В последних числах августа из Центрального Комитета Компартии Азербайджана в Мардакяны приехала комиссия, состоящая из трех человек. Они беседовали с каждым выпускником курсов, выясняя, кто куда хочет поехать. Очередь дошла до меня. Я очень волновался, хоть и знал, что в Центральный Комитет из газеты уже позвонили.

— Где ты хочешь работать? — спросили у меня.

— Там, где сейчас больше всего нуждаются в кадрах, — ответил я. Но в глубине души мечтал, чтобы меня услали из Баку в те края, где ноги мои окунутся в прохладу высокой зеленой травы, а зубы ощутят ледяной холод родниковой воды.

— Может быть, послать тебя в Гянджинскую партийную школу? Там нужны молодые кадры.

Я молчал.

— А может быть, в Степанакерт? — спросил другой. — Там в партийной школе тоже нужны люди.

Я снова молчал, и тогда первый сердито спросил:

— Что ты молчишь? — Он наклонился к двум другим и вполголоса о чем-то с ними переговорил, а потом громко сказал (будто прочел мои мысли!), обращаясь ко мне: — Ладно, направим тебя в распоряжение Курдистанского уездного комитета партии. Доволен?

— Спасибо, — тихо ответил я.

— Пятого сентября, — сказал официальным тоном представитель ЦК, — на секретариате утвердят ваше назначение, а десятого — в путь!