Будаг — мой современник

ПЕРВАЯ ДОЛЖНОСТЬ

И вот я снова в Шуше. Сейчас это была столица Курдистанского уезда.

Со времени моего отъезда отсюда здесь многое изменилось. Прежнее уездное начальство перебралось кто в Степанакерт, кто в Агдам. Мне надо было познакомиться с новыми людьми — руководителями уездной партийной организации, под началом у которых мне предстояло теперь работать.

Основную часть моей деятельности составляло выступление с лекциями по вопросам партийной и советской политики перед членами партийных ячеек уезда. Кроме того, на меня легла обязанность составлять инструкции, рассылаемые в партийные ячейки. Работа отнимала все мое время, к тому же я стал исполнять еще обязанности технического секретаря отдела агитации и пропаганды укома партии (так вышло). Я старался читать все выходившие газеты, чтобы быть в курсе событий, происходящих в республике и стране. Мне повезло, что заведующим отделом агитации и пропаганды был Шамиль Джалили. Он ввел меня в курс дел, незаметно и неназойливо помогал советами и указаниями. И секретарь уездного комитета партии, и председатель исполкома были зрелыми коммунистами, пользовались заслуженным уважением работников укома партии.

Как ни много времени у меня занимали мои обязанности, но я все-таки выкроил время, чтобы пройтись по Шуше, по родным местам, разузнать о знакомых людях.

Ни Вели-бека, ни Джевданы-ханум в Шуше уже не было. Говорили, что они переехали в Баку.

В их бывшем доме на Джыдыр дюзю и в примыкавшем к нему саду и двору с надворными постройками теперь помещался детский дом для сирот. Мои друзья Имран и Гюльбешекер жили на старом месте. Их умение как нельзя кстати пригодилось а детском доме, и теперь они оба хозяйничали на кухне и столовой. От них я узнал, что Дарьякамаллы и Мехмандар-бек по-прежнему живут в Шуше в своем доме, и Гюльджахан со своим купцом здесь. Мирза Гулуш учительствует в местной начальной школе. Я неоднократно встречал его на Шайтан-базаре в засаленной чохе и латаных брюках, но держался он молодцом и все так же бодрился, а язык отличался прежней словоохотливостью. Но я старался не задерживаться с ним: о чем говорить?..

Кроме Имрана и Гюльбешекер, которые так заботливо отнеслись ко мне, когда я болел, никого видеть не хотелось.

И вот наступил день, когда я в первый раз в своей жизни получил зарплату и расписался за нее в ведомости бухгалтерии укома партии. Мне выдали сто восемьдесят рублей — целое состояние по тем временам!

Я начал с хозяйственных приобретений: заказал стеганое шерстяное одеяло, шерстяной матрац, купил две подушки, постельное белье, полотенца и многое другое. Когда я дома разложил покупки, мне показалось, что так много вещей у меня не было за всю мою жизнь. «Наверно, пришло время и жениться», — подумал я неожиданно. Но тут же мысль эта показалась мне настолько смехотворной, что я не удержался и долго хохотал.

В начале октября стало, известно, что по решению правительства республики столицей Курдистана станет новый город, который вырастет рядом с небольшим селом Абдаллар у подножия горы Лачин. Все уездные учреждения и организации должны были заранее перебраться в Абдаллар.

Здесь, в горах, в начале октября уже прохладно, непрерывно идут дожди. Вокруг Шуши на склонах гор и обочинах дорог все еще зеленела трава.

Было решено, что работники уездного комитета партии переедут на новое место сообща. К зданию подошли все с вещами, на специально заказанные арбы погрузили укомовский инвентарь и багаж работников, а сами поехали в фаэтонах.

Я не бывал в Абдалларе и дорогой, которая туда вела, никогда не проезжал. Высокие горы, леса, глубокие ущелья поражали своей первозданной красотой. Я много прошел горных троп, но все здесь казалось величественнее и грандиознее.

Мои спутники хорошо знали этот край и называли мне места, которые мы проезжали. И сами названия мне очень нравились: «Караван-сарай слепого», «Крепостное ущелье», «Туршсу» («Кислая вода»).

Мы миновали село Абдаллар, в котором дома сложены из грубого необработанного камня, лишь один дом во всем селе под железной крышей. Кто-то из сидевших рядом заметил, что раньше здесь помещалась почта. От села вверх по склону горы Лачин шла новая дорога, и скоро она привела нас к большой площадке, на которой были уже построены деревянные бараки, установлены брезентовые палатки, а с краю по одной линии были вырыты котлованы и заложены фундаменты строящихся домов. Нам сразу бросилось в глаза, что дома располагаются слишком тесно на сравнительно небольшом пространстве, ограниченном крутыми склонами горы. Как оказалось впоследствии, вода, которую провели в город, была жесткой и невкусной, летом в городе знойное солнце чуть ли не плавило камни, а зимой неделями держались лютые холода, с гор дули сильные ветры.

Но к тому времени, когда уком перебрался сюда, были уже затрачены большие средства на строительство нового города, работа велась полным ходом, строительные материалы и рабочие прибывали ежедневно по железной дороге из Баку в Евлах, а оттуда на арбах по горным дорогам, вверх и вниз по крутизне и изломам.

Уездное начальство не могло ни приостановить строительство, ни внести какие-либо изменения. Мы сами включились в работу, которая нам не казалась такой уж целесообразной.

У меня самого с первого дня было много работы в связи с приближением годовщины Октября: надо было организовать людей, подготовить их для чтения лекций в отдаленных селах, написать тезисы будущих выступлений.

В Курдистане надо считаться с особыми условиями, в которых из века в век жил народ. Здесь же царствовали средневековые нравы, казавшиеся даже мне, выросшему в селе, дикими и варварскими. Так, издавна осуществлялось право первой ночи, и бекская челядь доставляла невесту в свадебную ночь к беку, а на следующее утро жених забирал ее к себе в дом. Никто не мог открыто противиться этому чудовищному обычаю из страха быть наказанным бекской охраной.

Бек, кроме того, отбирал у курдов почти весь урожай, поэтому каждую осень, рассчитавшись с ним, они откочевывали в Карабах, чтобы случайными заработками продержаться до весны, когда придет время возвращаться в свое село пахать и сеять для бека. Этот круговорот никогда не кончался — весной они были крестьянами, а зимой нищенствовали с хурджином за плечами.

Прошло только четыре года, как были упразднены жестокие законы бесправия. Гордо подняли головы красивые и стройные курдские девушки, которым больше не грозила позорная дань господину. И мужчины перестали стыдиться, что не могли прежде постоять за свою честь и честь жены. Они хозяйствовали на своей земле, пользовались плодами своего урожая. И если раньше они никогда никаким добром не владели (кроме чугунной жаровни да небольшого мешка ячменной муки), то теперь дома крестьян имели вполне жилой вид, не отличаясь ни от азербайджанских, ни от армянских домов в селах Карабаха.

АКЕРИНСКАЯ ВОЛОСТЬ

Курдистанский уезд состоял из шести волостей, и основную часть населения составляли курды. Они свободно владели азербайджанским языком, так что волноваться, что лекция может оказаться непонятой, не приходилось.

Бюро уездного комитета партии поручило мне самому сделать доклад на торжественном собрании, посвященном Октябрю, в исполкоме Акеринской волости. И я отправился туда.

Четыре года назад я батрачил в этих местах в семье бывшего вюгарлинца Муслима-киши, свояченица которого так набивалась мне в жены, и откуда бежал темной ночью. В те времена я не очень задумывался над судьбами живших здесь людей, не понимал, что их жизнь тоже безрадостна и трудна. Больше всего меня заботили тогда мои собственные беды и несчастья.

Центром волости считалось село Мурадханлы, а называлась волость Акеринской — по названию реки Акери, на берегу которой стояло село.

Пятого ноября я выехал в волость. Уже под вечер я был в селе. Солнце спряталось за гору, и гигантская тень вершины пала на берег и большую часть Мурадханлы. Холодный колючий ветер пронизывал до костей. По обочинам дороги зеленела трава на лугах, а на кустах еще были листья.

Меня встретил председатель волостного исполнительного комитета Горхмаз Гюлюбуртлу. Когда меня направляли сюда, сказали, что Горхмаз член партии с шестнадцатого года. Услышав мое имя, председатель заинтересованно посмотрел на меня и сказал, что читал мои статьи и фельетоны в печати.

Горхмаз сразу же провел меня в комнату, где жарко топилась печь. Я немного отогрелся, и он предложил мне переночевать у него в доме в селе Гюлюбурт, до которого от Мурадханлы совсем недалеко. Я, конечно, согласился.

— Ну, если так, то, как говорится, путникам быть в пути!

Лошади были готовы. Мы переправились через реку, и по дороге, извивавшейся широкой светлой лентой по дну узкого и мрачного ущелья, добрались до села, лежащего в широком распадке. Было уже темно, сгущавшиеся сумерки обогнали нас. Мне эти места показались дикими и заброшенными.

Мы подъехали к недавно построенному дому и спешились. Он еще не был отделан, но выглядел добротно. Первым, кого мы увидели, был отец Горхмаза — Рамазан, убеленный сединами аксакал. Ему, как оказалось, уже было более ста лет, но держался он бодро, из-под черных мохнатых бровей на меня глянули веселые глаза. Он принял самое живое участие в нашем разговоре во время ужина, который был приготовлен женой Горхмаза, так и не появившейся за столом.

Горхмаз рассказывал мне, что живущих в здешних местах людей называют или гаджисамлинскими или магавызскими курдами. Сказал, что самой зажиточной частью всегда была здесь Пусьянская волость, а самыми отсталыми считаются Готурлинская и Кельбаджарская. А Рамазан-киши перебивал его воспоминаниями о своем прошлом.

— Слушай, отец, давай гостя попросим о себе рассказать!

Но старик не унимался. И тогда Горхмаз, чтобы отвлечь отца от надоевшей темы, попросил:

— Лучше расскажи нашему гостю что-нибудь о Гачахе Наби и его славной подруге Хаджар!

— Про самого Наби из деревни Моллу рассказать или его словами спеть? — спросил он меня, задумчиво улыбаясь, и провел пальцем по черным усам.

— Тебе виднее, отец, рассказывай, как хочешь и о чем хочешь!

Рамазан-киши немного помолчал, откашлялся и запел негромким голосом песню о подвигах Гачаха Наби. Я много раз слышал это сказание, которое известно каждому из нас с детства, но старик пел так, словно исполнялась песня впервые и мы ее не знали.

Я с удовольствием бы слушал пение старика всю ночь, но Горхмаз напомнил, что завтра надо пораньше встать и не мешало бы мне отдохнуть. Старик все же допел песню, и мы улеглись спать.

Шестого ноября с самого утра зарядил дождь. Но, несмотря на непогоду, Горхмаз по дороге в Мурадханлы завез меня на местное кладбище, чтобы я посмотрел мавзолей знаменитого ашуга Сары, чьи песни знают и любят в этих местах. К сожалению, мавзолей обветшал, за ним никто не присматривал, и он стал прибежищем летучих мышей. Наши голоса отдавались гулким эхом под сводами.

Дождь моросил всю дорогу. Горхмаз сказал, что вечером, когда мы вернемся домой, он попросит отца спеть для меня песни ашуга Сары.

— Стоит заговорить со стариком об ашуге, как его уже не остановить! Рассказов его хватит не на одну книгу!

В Мурадханлы готовились к вечернему собранию. Кроме заранее написанного доклада мне хотелось сказать людям о том, что я увидел в их волости: о разрушенных мостах на дорогах, о грязи на улицах Мурадханлы, о том, что плохо работал телефон, об отсталых обычаях, с которыми следует бороться.

Горхмаз Гюлюбуртлу руководил работами в здании, где должно было состояться собрание: развешивали лозунги и флаги, готовили место для президиума. К середине дня распогодилось, выглянуло солнце. Красные флаги реяли на ветру.

Люди пришли нарядные, торжественные. Я говорил долго, и мне показалось, что доклад мой удался. После торжественной части выступили зурначи, а люди танцевали и пели.

И седьмого ноября, когда жители вышли на улицы Мурадханлы, их встретило яркое солнце. Это была необычная демонстрация: один гарцевал на коне, другой нес на плечах ребенка, кто пел, кто плясал. Стройной колонной шли школьники, среди них я увидел и тех молодых учителей, которые приезжали на курсы в Шушу прошлым летом.

Все остановились напротив здания исполкома, начался митинг. А после митинга мы собрали молодежь и предложили провести состязания в чтении стихов экспромтом. Ребята с радостью ухватились за наше предложение. Но довольно скоро на лицо председателя набежала тень, он хмурился: в экспромтах было много намеков на промахи в работе исполкома.

Мне не хотелось обижать гостеприимного хозяина, и я сказал:

— Давайте пожелаем, чтобы к следующей годовщине Октябрьской революции наш председатель добился успехов — чтобы все мосты, разрушенные половодьями и селями, отстроили заново! Тогда людям не придется пробираться объездными путями по размытым дорогам. И еще пожелаем, чтобы на улицах Мурадханлы было чисто!

Все зааплодировали. Горхмаз пригласил аксакалов к праздничному столу. Было приготовлено бесплатное угощение для жителей окрестных сел, прибывших на праздник. На столах даже была водка, но аксакалы поглядывали на бутылки с недовольством и не притрагивались к ним.

Я предложил тост за здоровье председателя. Выпили только молодые. Не пил и сам Горхмаз, и я, конечно, тоже.

Седьмого ноября вечером мы не поехали в Гюлюбурт. На ночлег нас пригласил знакомый Горхмаза, но, как оказалось, он помнил и меня. Это был тот самый пастух, с которым я вместе батрачил у Рафи и его жадной жены. Он сказал, что многие караджаллинцы узнали меня и радуются тому, как сложилась моя судьба.

Наутро следующего дня Горхмаз повел меня в местную школу, где работали как раз те самые выпускники шушинских курсов. Я порадовался успехам школьников, и все мои попытки обнаружить изъяны в их ответах не увенчались успехом. Горхмаз посмеивался в усы:

— Тебе кажется, что ты их сможешь обвести вокруг пальца, как председателя местного исполкома?.. Не трудись, ничего не выйдет, крепкие ребята!

ГОРОД ЛАЧИН

За время моего отсутствия строители подвели под крышу самое большое здание, в которое переселился уездный исполнительный комитет. За этим первым домом был готов и второй — для укома партии.

На открытие из Баку приехали гости. Делегацию гостей возглавлял секретарь Центрального исполнительного комитета Азербайджана (известный писатель) Таги Шахбази.

На встречу мы собрали всех коммунистов и тех, кто активно участвовал в строительстве нового города.

Таги Шахбази спросил, обращаясь к народу:

— Какие будут предложения у товарищей, как назовем новый город?

Все заулыбались, заговорили друг с другом, некоторые что-то выкрикивали с места.

— А как называется гора, склоны которой украсят новые дома?

— Лачин.

— А что, если и город мы так и назовем? Когда я слышу название «Лачин», я тут же вспоминаю, гордых птиц, которые живут в этих краях. Пусть и название вашего города вызывает у людей в памяти белого сокола, гнездящегося на недоступных горных вершинах. Разрешите мне пойти с ходатайством в Президиум АзЦИКа о том, чтобы новая столица Курдистанского уезда называлась Лачином! — Он обратился к старейшему коммунисту — председателю уездного исполкома Кара Ильясову: — Как вы, товарищ Ильясов, относитесь к моему предложению?

— А может быть, еще подумаем? — предложил начальник отдела внутренних дел Микаил Гусейнов.

— Нет, — возразил секретарь уездного комитета партии. — Товарищ Шахбази специально приехал к нам, давайте при нем и решим. Я за это предложение!

— Я тоже за, — тихо проговорил Кара Ильясов.

За время работы в Курдистанском уезде мне открылись многие стороны жизни, невидимые на первый взгляд. Все как будто хорошо, работа с людьми ведется, дело делается, но не всегда законно и правильно. Я хотел разобраться в причинах, и вот что мне открылось. Оказывается, на многие руководящие должности выдвигались беки или их сыновья, а то и сеиды, ведущие якобы свой род от самого пророка.

На разного рода курсы и в техникумы детей бедняков посылали редко — они были зачастую совсем безграмотны, смущались в большом городе, стеснялись своей одежды и манер.

А дети беков или сеидов с удовольствием шли учиться. Скажу даже больше: мне стало известно, что многие ответственные работники уездных организаций происходят из бекских или купеческих семей, но скрывают свое господское прошлое. Я не занимался специально изучением их прошлого, но в случайных разговорах, в мимоходом сказанных фразах улавливал больше, чем могло показаться на первый взгляд.

Поразмыслив, я решил, что должен посоветоваться о своих сомнениях с секретарем уездного комитета партии. И он, и его жена, председатель уездного женотдела, встретили меня радушно: усадили за стол, налили чаю, расспросили о житье.

Рахман Аскерли был образованным человеком и опытным партийным работником. Его, несомненно, заинтересовал мой неожиданный приход: понимал, что я пришел неспроста.

Я рассказал ему без утайки о своих сомнениях и наблюдениях. Он слушал меня внимательно, не прерывая и не задавая никаких вопросов. Но по мере того как я говорил, он суровел, лицо его делалось далее жестким, глаза сузились. Едва я закончил, он тихо сказал:

— То, что ты предлагаешь, страшно! Твои уста, как говорят у нас в народе, пахнут кровью. Если мы начнем осуществлять, как ты предлагаешь, «вторую революцию», то начинать нам ее придется с уездного партийного и исполнительного комитетов! Потому что и заведующий отделом пропаганды, и заведующие некоторых отделов исполнительного комитета — из бекского сословия, а хозотделом и торговлей занимаются у нас бывшие купцы. Если их всех разом снять, то кого же мы поставим на их место? У тебя есть предложения?

Я задумался.

— Да, это не так просто… — начал я.

— Вот видишь! Я думаю, что нельзя мешать в кучу всех. Многие пришли к нам с добрыми намерениями помочь в трудном и новом для нас деле управления государством. Среди них, несомненно, есть такие, кто вполне искренно и чистосердечно работают на общее благо. Если эти люди работают честно, если они соблюдают все законы и порядки, установленные Советской властью во имя блага простого народа, то вправе ли мы их обвинять только за то, что родились они в бекском или купеческом доме?

Конечно, секретарь был прав. Но ведь я не предлагал заменить всех работников исполкома и комитета!

— Товарищ Аскерли, — возразил я, — я не охаиваю всех подряд, я назвал вам лишь тех, кто, по моему мнению, приносит вред нашему общему делу, подрывает веру в действия советских органов власти. Например, председатель коопсоюза. Не только я, но и другие товарищи видят, что он беспрерывно занят какими-то махинациями…

— Постой, — прервал он меня. — Давай не так быстро решать сложные дела. Сгоряча можно дров наломать. Сейчас уже поздно. Мы еще вернемся с тобой к этому вопросу. А теперь скажи мне: говорил ты еще с кем-нибудь по этому вопросу?

— Нет, ни с кем, кроме вас.

— Хорошо. Я очень прошу тебя пока никому ничего не говорить! Подумаем, посоветуемся и решим, как поступить. — Он поднялся, давая понять, что разговор окончен. — Когда нужно будет, я вызову тебя сам. Но помни о нашем уговоре!

Расстроенный, я вернулся домой. Откровенно говоря, я не предполагал, что разговор примет такой оборот.

Но почему секретарь уездного комитета так заинтересован, чтобы ничего не выплыло наружу, я никак не мог понять. Может быть, боится за свое место?..

В ПУСЬЯНСКОЙ ВОЛОСТИ

Утром едва я приступил к работе, как меня вызвали к заведующему отделом, и он велел мне поехать с чтением лекций в Пусьянскую волость. Мне почему-то подумалось, что решили подальше услать меня отсюда.

Но партийное поручение — прежде всего. И я поехал в Кубатлы — центр Пусьянской волости.

Расстояние между Лачином и Кубатлы приблизительно семьдесят километров; можно добраться двумя путями: через Мурадханлы или через Язы. Я выбрал второй, более длинный, но зато новый для меня.

Насмешка ли, упрек ли, страх ли, во всяком случае неодобрение, прозвучавшее в голосе секретаря укома, обидело и насторожило меня. Наверно, я понимаю, наивно рассуждать о «второй революции», но и отмахиваться от фактов тоже нельзя! Пока торговлей заправляют бывшие купцы и сеиды, товары, поступающие в кооперативную торговую сеть, будут попадать прежде всего в руки спекулянтов и перекупщиков. По моему мнению, во всех организациях, решающих главные задачи государства, надо произвести чистку, избавиться от случайных людей. Но у меня пока никто не спрашивал совета.

По пути в Кубатлы, у самого города, находится село, в котором живет семья моего сокурсника Джабира. Я решил навестить их, заехал в Назикляр и разыскал дом его матери. Вместе с нею жили три сына, старший из которых уже был женат; он и его жена вели хозяйство, средний сын учительствовал в местной школе, а младший учился в ней.

Семья Джабира жила в хорошем добротном доме, во всем чувствовался достаток.

Не ко времени вспоминать споры и ссоры, которые разлучили меня с Джабиром. Мне хотелось думать, что все уже позади.

Увидев меня и узнав, кто я, мать Джабира встрепенулась и тут же стала плакать, жалуясь на сына:

— Он совсем забыл нас. Вот уже несколько месяцев, как мы не получаем от него ни единой весточки.

Она уговорила меня переночевать у них. Поутру я поехал дальше, в Кубатлы.

Пусьянская волость расположена по обоим берегам реки Баркушат, на восточных склонах Баркушатского горного кряжа. Во всех селах волости всего лишь пять партийных ячеек. Именно в них мне предстояло прочесть лекции и провести политзанятия с коммунистами. Выступления и занятия проводились у них два раза в неделю, поэтому у меня оставалось много свободного времени, чтобы познакомиться с волостью. Я предложил в исполкоме прочесть несколько лекций для жителей Кубатлы и окрестных сел.

В городе не было гостиницы или дома для приезжих, и я ежевечерне уезжал в Назикляр, ночевал в семье Джабира, где мне были рады.

В Кубатлы я обратил внимание на то, что у местных коммунистов целые отары овец, а у некоторых небольшие стада коров и буйволов. Трое членов партии имели к тому же батраков…

Все это никак не увязывалось с моими представлениями об облике настоящих партийцев. На одном из политзанятий я высказался напрямик и ждал ответа. И напрасно. Те, с кем я хотел поговорить по душам, замкнулись и ушли от разговора.

Тогда я снова прибегнул к своему постоянному оружию: я написал статью для «Молодого рабочего» и отправил в Баку. Вскоре статья была опубликована, под ней стояла подпись, которой я часто пользовался в последнее время, — «Зангезурец».

Среди посещавших мои занятия был и председатель Пусьянского волостного исполнительного комитета Абдулали Лютфалиев, выходец из Южного Азербайджана. Я старался не очень часто обращаться к нему с вопросами, чтобы ненароком не поставить его в неудобное положение перед работниками исполкома. Но вскоре я убедился, что делаю это зря. Абдулали Лютфалиев прекрасно разбирался в международной обстановке, мне казалось — значительно лучше других. «Вот на кого можно с уверенностью положиться!» — думал я. Как-то я посетовал, что мы не живем рядом, а то быть бы нашей дружбе!

Он рассмеялся:

— Выбери жену в наших краях, тогда и жить будем рядом! Курдянки очень красивы, они выросли у горных озер и чисты, как родник!

Я задумался. А что? Может, и впрямь жениться?.. Все мои сверстники женились, у многих уже дети, а меня после смерти Гюллю не привлекала ни одна девушка.

Увидев, что я задумался, Абдулали посоветовал мне присмотреться к местным невестам. «Авось кто-то придется по душе», — сказал он и добавил, что в таком случае с удовольствием будет моим сватом.

Но о сватовстве речи, конечно, не могло быть. До свадьбы ли теперь?..

Наутро меня спешно вызвали в Лачин.

ПОЛИТИЧЕСКОЕ ПРОСВЕЩЕНИЕ

Пока я отсутствовал, в Лачине произошли некоторые изменения. Председатель уездного исполнительного комитета Кара Ильясов стал начальником управления внутренних дел. А прежний начальник — Микаил Гусейнов — был отозван в Баку. Председателем исполкома назначили Сардара Каргабазарлы. И меня ждало новое назначение: я стал заведовать отделом политического просвещения.

Для Курдистана политпросвет был делом новым, неизведанным, все приходилось начинать сначала (как, впрочем, не только политпросвет!). Клуб только назывался клубом, а чем там надо заниматься — не знал никто. Были открыты библиотеки, но и они пустовали — не было квалифицированных библиотекарей, не было читателей. Даже в читальнях, где можно было посмотреть журналы и книги, было пусто. Никто не занимался вопросами ликвидации неграмотности на селе.

Я понимал, что прежде всего надо начинать с элементарной грамоты. Когда люди освоят алфавит и научатся читать и писать, сами потянутся к книгам и газетам. А прочтут газеты — захотят узнать побольше и придут в клуб на политзанятия.

По моему предложению был создан совет Центрального клуба города Лачина, в который я привлек активистов. Были организованы кружки: хоровой, театральный, танцевальный. И уже вскоре любители показывали жителям города первые спектакли. Участвовать в театральных постановках стремились многие. А перед концертом или спектаклем обязательно читались лекции на актуальные темы. На каждый концерт или театральную постановку заранее продавались в городе дешевые билеты. Весь доход (он был очень небольшим) делился между участниками спектакля. Выступления в селах были бесплатными и обязательными для всех членов театрального кружка.

Но самым важным начинанием совета было создание курсов по ликвидации неграмотности при Центральном клубе. Я сам лично проверял работу курсов, строго следил за посещением и успеваемостью. Лентяев стыдил при всех, грозя исключением с курсов.

Чтобы привлечь людей в библиотеку, раздали на предприятиях книги тем, кто умел читать, а потом в городской библиотеке устроили обсуждение прочитанного. Такие же обсуждения мы проводили и в читальнях, рассказывая о писателях Азербайджана.

Уездный комитет партии был доволен моей работой. Меня попросили отчитаться на бюро. После отчета Главполитпросвет республики объявил мне благодарность, наградил грамотой и денежной премией.

Я так был увлечен своей работой, что не заметил, как прошла зима. А в начале июня в Лачин приехал Джабир, которого после окончания партийной школы в Баку назначили в наш уездный комитет партии инструктором.

Джабир огорчился, что я теперь работаю в Политпросвете:

— Зря ты ушел с партийной работы! — сказал он мне.

— Политпросвет — это и есть настоящая партийная работа! — возразил я. — Воспитание трудящихся в коммунистическом духе — основная задача нашей партии. А я как раз этим и занимаюсь! Ты на своем месте выполняешь важную партийную работу, а я на своем. Давай делать все сообща!

Мы были рады, что оказались в одном городе. Сняли вдвоем комнату и все свободные вечера проводили вместе. Мы подолгу разговаривали с ним на разные темы (избегая старых распрей), а однажды Джабир неожиданно спросил меня:

— Слушай, Будаг, когда ты намерен жениться?

— Только после тебя. Твоя невеста устала тебя ждать, говорят.

Джабир почему-то покраснел.

— А кто тебе сказал об этом?

Я многозначительно промолчал.

— Так кто же? — переспросил он. — Как кто? Ты сам!

— Я? — удивился он.

— Ну да, ты сам говорил мне об этом в Баку и усиленно готовился к свадьбе, или забыл? — поддел я его.

— Нет, я женюсь после тебя!

— Я буду ждать тебя, ты меня, и оба останемся холостыми. А по мне это и неплохо, потому что я пока заводить семью не собираюсь. — И добавил, помолчав: — На шею теленку одна веревка нужна!

ЧЕТЫРЕ ДЕВУШКИ

Джабир изменился за последний год. Очевидно, не прошли бесследно споры, которые мы вели с ним. И сам он много работал над собой: занимался, читал. Возможно, стремление к легкой наживе было чем-то временным, соблазнившим своей доступностью и кажущейся неуязвимостью. Правда, он и сейчас любил щегольнуть удачно сшитым френчем или галифе, которые специально заказывал. Хромовые сапоги у него всегда начищены до блеска, он постоянно тщательно выбрит, усы подстрижены словно по линейке.

Это внешнее щегольство не мешало ему хорошо и четко работать. Дело для него всегда было на первом плане. Он заслуженно завоевал авторитет в укоме и вскоре был избран секретарем городской партийной ячейки. Здесь он был на своем месте, его узнали не только партийные работники, но и жители нашего города.

Почти все наше время уходило на работу; о личной жизни в те дни совсем не помышляли, хотя в глубине души жалели, что она у нас не складывается.

В соседнем доме, почти рядом с тем, где мы с Джабиром снимали комнату, жили три сестры. Две старшие уже побывали замужем, но отчего-то вернулись в родительский дом. Позже я узнал, что и у той, и у другой мужья умерли. И отца у них не было, они жили с матерью.

Я часто встречал молодых женщин на единственной улице Лачина и ломал голову над тем, кто из них мне больше нравится, до того были хороши. Но позднее я увидел у их дома младшую сестру и ахнул: Зумруд была самая красивая из сестер. Теперь я понял, кому отдаю предпочтение: конечно, младшей. Но познакомиться хоть с одной из сестер все не удавалось: не очень это у нас принято — заговаривать с незнакомой девушкой. Но с одной девушкой мне удалось не только познакомиться, но и долго беседовать. Я встретился с ней случайно: ее брат работал в земотделе, и она пришла к нему по какому-то делу. Мы и разговорились. Оказалось, что ее семья из Абдаллара, теперь они переехали сюда, в Лачин.

Кюбра показалась мне умной и развитой, она весело смеялась моим шуткам и сама любила пошутить.

Однажды мы остановились неподалеку от ее дома, и на пороге появился высокий смуглолицый человек, который приветливо обратился ко мне:

— Зайди, сынок, в дом. Погода жаркая, может, выпьешь холодного айрана?

Я без стеснения зашел к ним. Девушка тотчас принесла мне кружку ледяного айрана.

— Я слышал, что у тебя нет ни отца, ни матери? — спросил он, глядя в упор на меня.

Я помолчал.

— А кто из близких родственников у тебя есть?

— Никого у меня нет.

— А какие у тебя виды на будущее? Где ты собираешься обосноваться?

— В народе говорят, — пошутил я, — что однажды у человека спросили, откуда он родом, и он ответил: «Пока я не женат!»

— Видишь ли, сынок, я заметил, что в последнее время ты часто останавливаешься, чтобы поговорить с моей дочерью. Не знаю, как у вас, но в наших местах полагается в таких случаях поговорить с родителями девушки, да еще и не самому, а с помощью сватов.

Пока отец Кюбры выговаривал мне, в комнату вошла довольно моложавая красивая женщина.

— Как ты считаешь, жена, я правильно все объяснил?

— А что тут объяснять? И наш сын Велиш говорит, что дело у них идет к свадьбе. Весь город толкует об этом.

Кюбра сидела молча, опустив голову.

— Так когда мы начнем серьезный разговор, сынок? — ласково обратился ко мне отец Кюбры.

— Время для такого разговора еще не пришло, — сказал я решительно. — Во всяком случае, если я решу жениться, то только на той девушке, которая мне будет по душе. А с вашей Кюброй мы добрые товарищи.

— Для кого товарищи, а для кого жених и невеста. И советовал бы я тебе, сынок, не тянуть со свадьбой.

От такой настырности я опешил и не знал, что сказать. Воспользовавшись моей нерешительностью, мать Кюбры добавила:

— Поговори с нашим сыном, он парень умный, подскажет, как поступить.

Я поднялся, поблагодарил за гостеприимство и вышел за дверь.

В тот вечер я должен был зайти за чистым бельем к женщине, которая нам стирала. После первых слов приветствия женщина сразу же заговорила со мной о Кюбре.

— Скажи, сынок, ты уже договорился о чем-нибудь с Кюброй?

Эта женщина была из Зангезура и относилась ко мне, как к земляку, по-родственному.

Я без утайки рассказал о сегодняшнем разговоре с отцом Кюбры и о том, что ему ответил.

Женщина поставила утюг на перевернутую медную миску и подняла на меня глаза:

— Недаром говорят, что когда у молодого кипит кровь, то глаза его слепнут! Кюбру знают не только в Лачине, но и по всей округе! Была бы она хорошей женой, жила бы в доме своего мужа!

— Какого мужа? Разве она замужем?

— Была! Выдали ее за одного гызылчайлинца. Но и недели в доме мужа не прожила, выгнал он ее.

— Я об этом ничего не знал.

— Конечно! Неужели Алиш и его жена начнут тебе об этом рассказывать? Им бы только спихнуть свою дочь какому-нибудь простофиле вроде тебя, который не отличает еще фальшивой монеты от настоящей!

— Но и брат ее ничего мне об этом не говорил.

Она всплеснула руками:

— Что ты заладил: говорил — не говорил! Тебе что же, обязательно нужны чужие объедки? Нет других девушек вокруг? А если тебя еще раз увидят с Кюброй, то пойдут по городу всякие разговоры, и ты потеряешь авторитет среди людей! Об этом ты подумал? Найди девушку, достойную тебя, тогда и женись!

Я не знал, что и думать. Честно говоря, я не помышлял о женитьбе ни на Кюбре, ни на ком другом. Правда, мне очень приглянулась Зумруд, младшая дочь нашей соседки. Но дело оборачивалось таким образом, что я вроде бы уже связан чем-то с Кюброй.

Всю ночь дурные мысли лезли мне в голову. Я вспоминал, как отец и мать Кюбры говорили о свадьбе, словно о решенном деле, советовали поговорить с братом Кюбры — Велишем.

Мысли мои были прерваны: вернулся из командировки Джабир, который ездил в Гарыкишлак и Курдгаджи.

— Усталый ты какой-то, — сказал он, глянув на меня. — Или по ночам много читаешь и пишешь, или тебя гложет какая-то тайная печаль…

Вначале мне не хотелось ничего ему рассказывать, но слово за слово, и он выведал у меня все, что произошло за время его отсутствия.

— Слушай, жених, нельзя строить гнездо на гнилой ветке! Что ты знаешь о семье этой Кюбры? Еще не женился, а уже выслушиваешь родительские поучения. Знаешь, как говорят в народе: прежде чем жениться на девушке, посмотри на ее мать. Рассмотрел ты ее хорошенько или нет? По-моему, еще не успел. И отца тоже.

Мною овладело какое-то упрямство, и я сказал со злостью:

— А что выяснять? Я ведь девушку в жены выбираю, а не ее мать!

— Ты это серьезно? — удивился Джабир.

— Могу поклясться!

— Вот что я тебе скажу, друг. Сейчас я пойду в баню, а потом мы вернемся к этому разговору. Но охоту твою я легко собью!.. — Джабир вышел, громко хлопнув дверью.

Я стоял, оглушенный последними словами Джабира. «Что он хотел этим сказать?» — подумал я. Но тут громко постучал в дверь курьер из уездного исполкома: меня срочно приглашал к себе новый председатель Сардар Каргабазарлы.

Я ушел, не дождавшись возвращения Джабира из бани. По дороге курьер рассказал, что из Баку приехал ответственный товарищ и сказал, что положение сейчас тревожное, каждый должен чувствовать себя как мобилизованный солдат! Сегодня он здесь, а завтра партия может поручить ему отправиться на Дальний Восток!..

Эта весть заставила меня призадуматься и вспомнить неприятности последних дней. «Допустим, что я выберу младшую дочь нашей соседки, женюсь на ней. А что делать после свадьбы, если меня отправят отсюда далеко? С кем я оставлю молодую жену? Ни отца, ни братьев у меня нет. У нее мать — вдова… Нет, не судьба мне жениться. Жениться надо на такой, — вдруг решил я, — у которой есть и отец и брат…»

Я не заметил, как мы пришли в горисполком.

«БРОСЬ ТЫ ЗАНЯТИЕ ГАЗЕТЧИКА!»

Сардар Каргабазарлы был один в кабинете, перед ним на столе стоял стакан чая. Он глянул на меня и кивком головы указал на стул.

Новый председатель уездного исполкома высокий, грузный человек с тяжелым взглядом больших выпуклых глаз. Его почему-то считали шутником, хотя шутить в его присутствии никто не смел. В исполкоме сотрудники его побаивались, стараясь поменьше попадаться ему на глаза. Он не любил дважды повторять свои приказания и строго следил за их выполнением. Строительство Лачина велось под его наблюдением. Он был властным человеком и не скрывал этого.

Еще когда я учился в Центральной партийно-советской школе в Баку, мне не раз приходилось разговаривать с секретарями Центрального Комитета нашей партии, которые часто приезжали к нам в школу. Общение с ними никогда не затрудняло окружающих, а в кабинете Сардара Каргабазарлы я чувствовал себя скованно и стесненно. Я ждал, что он скажет.

Он отпил глоток чая и поднял глаза. Я сжался под этим холодным взглядом.

— Послушай, ты откуда родом?

— Из Зангезура.

— Почему тебя сюда принесло?

— Меня сюда направила партия.

— Какого черта ты всем мешаешь жить?

— Кому я мешаю?

— Ты сам лучше меня знаешь! — Он залпом выпил чай и с хрустом разгрыз сахар, оставшийся во рту. — Послушай, почему тебе не сидится спокойно?! Почему ты не оставляешь в покое народ?!

Его запальчивость удивила меня.

— Не надо напрасно волноваться, товарищ Каргабазарлы, если вы насчет моих статей…

Но он перебил меня:

— Да, именно!

— Но все опубликованные материалы проверены людьми из газеты!

— Чем тебе насолил председатель коопсоюза, что ты его так разделал в газете?

— Мне лично он ничего не сделал, а ущерб уездному хозяйству нанес немалый. Об этом и написано в моей статье.

— Так вот, — он встал, — с этого дня все, что ты будешь писать для газеты, предварительно показывай мне! Без моего разрешения, без ведома секретаря укома партии чтобы в газету не попала даже самая маленькая твоя заметка! Понял?

Пришлось робко, но все же возразить:

— Я корреспондент центральной газеты, а не ваш помощник.

— Не забывай, с кем говоришь! Меня зовут Сардар Каргабазарлы!

— А меня — Будаг Зангезурлы! — не сдержался я.

— Ну и убирайся к себе в Зангезур и там наводи свои порядки. А здесь командовать буду я!

— Меня сюда прислала на работу партия, и я буду здесь, даже если вам этого не хочется! И потом учтите, товарищ Каргабазарлы, если вы притупите бдительность прессы, то на вас свалятся такие беды, которых ни вы, ни секретарь укома не ожидаете!

— Слушай! — Пыл его остыл. — Последний раз тебе говорю (но это звучало как просьба): ради всех святых, да умру я за тебя, брось ты быть газетчиком! — Он опустился в свое кресло и в изнеможении откинулся на спинку. — Ты посмотри, что получается: по твоим следам идет специальная комиссия, которая будет трясти не только коопсоюз. Нам придется забросить все дела, чтобы отвечать на вопросы, которые мы даже не можем предусмотреть. Ну, а разве нельзя было поговорить, скажем, со мной: мол, так-то и так! Ведь мы сами тут хозяева, сами бы приняли нужные меры. Зачем трезвонить на весь мир о том, что можно было решить тихо и мирно?.. Нет, все-таки очень жаль, что ты газетчик! Брось это никчемное занятие! Такой умный и образованный парень, а не понимаешь своей же пользы!

— К большому сожалению, далеко не всегда и не все вопросы можно решить самим. Издалека лучше видно, как говорится. Где же, как не в газете, писать о недостатках?

— Но тебя никто же не уполномочил писать об этом!

— Уполномочила моя совесть!

— Из-за таких, как ты, мне пришлось покинуть прекрасный Геокчай и приехать сюда, — сказал Сардар Каргабазарлы с нескрываемым огорчением.

И тут я неожиданно вспомнил, как в газете «Ени фикир» появился материал о председателе уездного исполкома Геокчая, который зажимал критику у себя в уезде и преследовал корреспондентов. Так это был Сардар Каргабазарлы! Вот в чем дело!

Он устало посмотрел на меня.

— Мое дело тебя предупредить, чтобы ты позже не кусал себе локти. А теперь иди!

Я вышел. Не так я представлял разговор с председателем уездного исполкома. Меня явно хотели оттолкнуть от дела, которому я собирался посвятить свою жизнь. Мне затыкают рот. Но почему? Неужели главное для Каргабазарлы, чтобы все шло тихо и мирно: получает зарплату из партийной кассы, живет в хорошем доме, пользуется красивой добротной мебелью. «Ну нет, — думал я, — ни за что не отступлю!..»

На следующий день меня вызвал к себе секретарь уездного комитета партии. И самое неприятное для меня было в том, что он слово в слово повторил упреки, высказанные мне вчера председателем исполкома.

— Почему всех, кто тебя знает, ты превращаешь в своих врагов? Ты всех настраиваешь против себя! Ты молодой, образованный, еще не женат. Лучше подумай о собственном благополучии, об устройстве семьи! У тебя вся жизнь уходит на писанину. Уймись!

Эти увещевания озадачивали меня все больше. А может, вина во мне самом, и нечего спорить с такими уважаемыми людьми, как секретарь укома партии и председатель исполкома? Но что-то подсказывало мне, что правда все же на моей стороне. И поэтому я сказал:

— Возможно, я в чем-то ошибаюсь. Но чтобы проверить себя, я напишу о нашем с вами разговоре и о вчерашнем разговоре с товарищем Каргабазарлы в газету. Пусть нас там рассудят.

— Как знаешь… — Он помолчал. — Мой разговор с тобой — это совет старшего младшему… Помни, что и маленький камешек разбить голову может.

Я удивлялся тому, как быстро объединились против меня секретарь укома и председатель исполкома.

В невеселом расположении духа я вернулся домой. Как был в одежде — бросился на кровать и уткнулся носом в подушку. Мне недоставало Джабира!.. Как назло, он снова уехал в командировку, а вчера мы так и не смогли поговорить с ним: он вернулся домой, когда я уже спал, а на рассвете умчался.

Новая мысль подняла меня на ноги: «А что, если пойти к уездному прокурору — Тахмазу Текджезаде?»

Несмотря на молодость, он слыл справедливым и рассудительным человеком. Чаще всего в своей практике он прибегал к разъяснительным беседам, редко пользуясь возможностью применения административных мер.

Когда я вошел в его кабинет, у него с докладом был следователь. Боясь, что мешаю, я попытался выйти, но Тахмаз Текджезаде остановил меня. Тут следователь окончил разговор и, попрощавшись, вышел.

Я с ходу рассказал ему о двух встречах, — пусть посоветует, как мне быть. Тахмаз слушал внимательно, тихо постукивая пальцами по столу. Когда я кончил говорить, он сложил руки на столе и посмотрел на меня:

— О том, что сюда прибывает специальная комиссия, я осведомлен. И о причинах, которые побудили ее сюда направиться, знаю. Скажу тебе по строжайшему секрету, что, как только я прочел твою статью, тут же заинтересовался особой председателя коопсоюза. Смело могу сказать, что факты, приведенные тобой, абсолютно верны. Более того, ты еще не все указал, потому что о многом не догадывался.

— Разве?

— Представь себе! Откуда ты мог знать, что товарищи, которые тебя вызывали, заинтересованы в том, чтобы ты не трогал председателя коопсоюза?

— Но почему?

— Разгадка номер три тысячи три!

— Что за три тысячи три?

— А так называется английский шевиот!

— Ну и что?

— А то, что из этого самого шевиота, который достал твой коопсоюз, сшили себе костюмы и председатель исполкома, и секретарь укома.

— Не могу поверить!

— Я тоже не мог, но, как говорится, петушиный хвост выглядывает! Знаешь эту притчу про Моллу Насреддина? Человек, у которого пропал петух, встретил на улице Моллу Насреддина и спросил, не видел ли он петуха. Молла сказал, что не видел. Хозяин петуха заметил, что из-под полы архалука Моллы Насреддина торчит петушиный хвост. Изумленный, он громко воскликнул: «Не знаю, твоим ли словам верить, Молла, или петушиному хвосту, который торчит из-под твоего архалука?!» — на что Молла Насреддин невозмутимо ответил: «Как можешь ты, несчастный, не верить словам праведного моллы, а полагаться на петушиный хвост?»

Я рассмеялся:

— Молла Насреддин — дитя в сравнении с нашим Кепюклю.

— Позволь мне об этом пока умолчать. А ты поострее точи свое перо и пиши, чтобы и впредь выявлять чуждые нам веяния! Только будь поосмотрительней, чтобы не спугнуть тех, кто хочет, чтобы их дела остались в темноте! — Текджезаде неумело закурил и тут же поперхнулся дымом. Вытирая слезы, он добавил: — Учти, что новый начальник управления внутренних дел заодно с председателем исполкома! Они вместе работали в Геокчае, и один другого перетащил сюда. Но осторожность осторожностью, а ты знай, что за твоей спиной стою я. С этими интриганами мы как-нибудь справимся.

Беседа с прокурором придала мне уверенности. Если он, разобравшись в махинациях, творящихся в коопсоюзе, говорит, чтобы я и дальше писал свои статьи и фельетоны, значит, они нужны!

ЗАЩИТНИКИ КЕПЮКЛЮ

В столовой я встретил Джабира, он только что вернулся из командировки. Обросший трехдневной щетиной, запыленный, не похожий на себя всегдашнего, он сидел за отдельным столиком и обедал. Я подсел к нему.

— Ты снова чем-то расстроен, — сказал он, глянув на меня.

— Потом расскажу, здесь слишком много посторонних.

Только мы принялись обедать, как в столовую вошел председатель коопсоюза Кепюклю и, увидев меня, прямо направился к нашему столику. Не поздоровавшись и не спросив разрешения, он отодвинул стул и сел.

— Это место занято, — сказал я довольно резко.

Не обращая внимания на мои слова, он зло заговорил:

— Если ты не докажешь всего того, о чем написал в газете, я подам на тебя в суд за клевету! Ты думаешь, что я испугаюсь комиссии, которая приедет из Баку? Не на такого напал! Я тебе не мальчишка, которого твоя писанина может напугать!

Молчавший до этой минуты Джабир подал голос:

— Послушайте! Здесь не место для подобных разговоров! Это столовая все-таки, дайте людям поесть спокойно. Приедет комиссия и разберется, кто прав, а кто виноват.

Но Кепюклю не так-то просто было сбить, и он снова заговорил, стараясь привлечь внимание сидящих за соседними столами:

— Подумаешь, корреспондент центральной газеты! И не таких мы видели! Думаешь, не найдется на тебя управы? Ошибаешься! Я не по твоим зубам орешек!

— Послушай, любезный, — вспылил Джабир, — видишь, человек не хочет с тобой разговаривать? Что ты привязался к нему? Зачем затеваешь скандал? Говорю добром, отстань от нас, не то худо будет!

— Что ты его защищаешь? Человек должен знать, куда он швыряет камень! Как бы этим самым камнем, он не разбил себе голову!

— Слушайте, гражданин Кепюклю! — не выдержал я. — Зря вы думаете, что нет людей, знающих о вашей деятельности, и здесь, и во многих других местах!

— Это клевета и ложь! — разбушевался он. — Как ты докажешь, что у меня были магазины в Шуше и Гяндже?

— Не только там, но и в Тебризе! И в Астрахани! И в Ашхабаде! И в Тифлисе!

— Гнусная ложь! Эти магазины принадлежали моим братьям, а сам я жил в Баку!

— Вот и расскажете об этом комиссии! Если все, что я написал, — ложь, готов понести ответственность за бездоказательность выдвинутых против вас обвинений!

— И понесешь! — сказал Кепюклю.

— Будаг! — перебил нас Джабир. — Если ты кончил есть, пойдем. С ним больше не о чем разговаривать!

— Вы головой своей ответите за оскорбление, молокососы!

Я рассмеялся:

— Знаешь, Джабир, за что бы я ни взялся, всегда приходится расплачиваться головой, а гражданин Кепюклю рассчитывается английским шевиотом!..

Кепюклю аж поперхнулся. Конечно, он не ожидал, что мне и это известно.

Мы с Джабиром вышли из столовой, провожаемые взглядами всех, кто там был.

СВАДЬБА КЕРИМА

На почте меня ожидало письмо от Керима. Он сообщал, что пятого октября у него свадьба, и просил обязательно приехать. Я показал письмо Джабиру.

— Это тот, кто пас отару в шушинской партшколе? Между нами говоря, он мне малосимпатичен.

— Ты ошибаешься, Джабир. Парень он хороший, просто обстоятельства рассорили вас. — Мне не хотелось снова припоминать Джабиру о его прошлых делах. — Поедем вместе к Кериму, тогда ты убедишься сам.

— Но ведь он меня не приглашает!

— Приглашаю я, а это что-нибудь да значит! Как думаешь, отпустят нас на пару дней?

— Отпустят.

Через два дня мы взяли лошадей в горхозе и отправились в Зарыслы. В карманах Джабира позванивала мелочь, которую он вез, чтобы раздавать музыкантам на свадьбе.

Дорога не утомила нас. Под ногами лошадей шуршали опавшие желтые листья, сквозь деревья внизу виднелись серебристые ленты лесных ручьев. В ущельях было тепло, леса защищали от ветра, только на перевале нас настиг холодный ветер, пахнущий снегом далеких вершин. Солнце стояло высоко.

При въезде в село мы не услышали обычного шума и музыки, возвещающего, что в селе свадьба.

— Наверно, твой Керим такой же праведник, как и ты, и женится по-новому — без музыки и танцев! Надеюсь, гостей хоть угощают на этой свадьбе! Как думаешь?

Я думал, как бы получше ответить Джабиру, но окрестные собаки с яростью набросились на нас. На лай из крайнего дома вышел Керим и отогнал собак.

Мы спешились. Керим крепко обнял меня и расцеловал, — мы не виделись больше года. Джабир поздоровался с хозяином довольно сдержанно.

— Что было, то прошло, — сказал я, глядя на них.

Керим молча взял поводья наших лошадей и отвел в конюшню, а когда вернулся, то как ни в чем не бывало обратился к Джабиру:

— Как тебе наши места?

— Красиво, но только почему не слышно музыки?

— Не знаю, что сказать. Я не совсем уверен, будет ли повод обращаться к музыкантам…

— Слушай, говори понятней! Ты приглашал на свадьбу?

— Понимаете, отец невесты будто и не слышал никогда о Советской власти. Знаете, что он потребовал от меня, когда я пришел к нему?!

— Наверно, поинтересовался, куда ты поведешь невесту: к молле или в загс.

— Если бы только это! Он потребовал, чтобы я, по обычаю, принес калым: трех баранов, пять пудов муки, два пуда риса, пуд сахара, килограмм чая, полпуда масла и восемь отрезов ткани, а иначе не отдаст дочь за меня. Да еще все расходы на музыкантов из моего кармана! А в кармане как всегда пусто. Я до сих пор не знаю, что будет. Отец невесты такой упрямый!..

Джабир разглядывал дом старшей сестры Керима — Гюльсум. Дымовое отверстие в потолке и очаг посреди комнаты привели его в уныние. Чтобы ему не пришлось задавать лишних вопросов, я сразу же сказал:

— Это дом старшей сестры, а у самого Керима вообще ничего нет.

Керим поправил меня:

— Как ничего нет? У меня каждый месяц зарплата. Ведь я сейчас работаю в Шушинском городском комитете партии, но в любой день меня могут куда-нибудь перевести, поэтому я пока живу в общежитии.

— Радуйся, что ничего нет! Легче будет переезжать! — пошутил Джабир.

Керим ответил просто:

— Я рад, что ты это понял, Джабир.

— Надо что-то предпринять, — сказал я. — Прежде всего надо договориться с музыкантами. На собраниях мы бываем каждый день, а вот на свадьбах выпадает бывать раз в году.

Наши слова услышал муж старшей сестры Керима и сразу откликнулся:

— С музыкантами я сам договорюсь. — И тут же ушел.

— А к отцу невесты пойду я! — неожиданно вмешался Джабир. — Пусть кто-нибудь из детей твоей сестры проводит меня.

Джабир ушел, и я сказал Кериму, что рад их сближению.

— Каков был день, покажет вечер, — ответил Керим.

Голос зурны дал знать всем в округе, что свадебные торжества начались. При первых звуках на лице Керима появилась улыбка, которая не сходила до того самого момента, пока мы не сели на оседланных коней, чтобы покинуть Зарыслы.

Керим был моложе нас с Джабиром — и вот женился… Не знаю, что и как говорил Джабир отцу невесты, но свадьба игралась по-новому: без калыма и моллы.

Веселье длилось всю ночь и весь следующий день. Нам пришлась по душе жена Керима, которая не смела поднять глаз на гостей.

— А когда у тебя будет свадьба, брат? — спросил Керим, провожая нас.

— Пока твой брат запутался, — ответил за меня Джабир, — не знает, на ком остановить свой выбор!

Он говорил правду, но Керим не придал его словам никакого значения и обратился к нему самому:

— А ты, Джабир, нашел для себя подругу жизни?

Джабир показал на меня.

— Только после него. Пусть он покажет пример!

— Не забудьте и меня пригласить!

— Будь спокоен! Если этот брат не пригласит, — Джабир указал на меня, — то не забудет второй! — И он ткнул себя пальцем в грудь.

— Да буду я жертвой обоих своих братьев! — торжественно заключил Керим, благодарно глядя на Джабира.

— Наш Керим искренний парень! — поглаживая пальцами усы, сказал мне Джабир.

— А Будаг не каждого человека примет себе в братья! — ответил я.

«ВТОРАЯ РЕВОЛЮЦИЯ»

По дороге в Лачин я рассказал Джабиру о своих надеждах на «вторую революцию». Теперь, когда я был полноправным членом партии, я еще больше уверился в ее необходимости.

Джабир с удивлением смотрел на меня.

— Будаг, только не обижайся, ты все больше меня поражаешь. В тебе смешались граничащая с глупостью наивность и непримиримость к врагам нашего дела.

— Жаль, что я с тобой посоветовался. — От обиды я разволновался. — Выходит, и в тебе я ошибся!

Джабир обрушился на меня:

— Понимаешь, в чем дело: бывших беков не месили из одного теста, среди них ведь есть и достойные люди, прекрасные коммунисты и честные работники. Ну что из того, если кто-то из местных руководителей внук или сын карабахского или еще какого бека. Если он честно служит нашему делу, то и вспоминать не надо о его происхождении! Если же проходимец и вор, тогда надо судить за махинации и воровство. Только так! А не за его близких и дальних родственников.

— Все они хороши до поры до времени. А как только получают какую-нибудь власть в руки, тотчас тянут за собой своих родичей и знакомых из тех же бекских семей!

— Нельзя всех разом охаивать! Лучше не дойти, чем зайти слишком далеко!

— Ты зря боишься, Джабир. Прошло уже пять лет со дня установления Советской власти в Азербайджане, а нами все так же управляют беки, словно и не было революции. Нет, Джабир! Нужно разом покончить со всем бекским сословием! Я иногда уснуть не могу — все думаю об этом. Нужна «вторая революция»! Нужна!

— Неужели ты думаешь, Будаг, что только тебя волнует этот вопрос? Наверняка есть люди, сидящие повыше нас, которые задавались этим же вопросом и знают, как ответить на него.

— В ближайшее время начнутся выборы в местные Советы. Попомни мое слово: снова в начальство выдвинут тех же самых беков! По-моему, нужно уже сейчас начать против них агитацию, чтобы потом не бить себя по голове.

— Будаг, ну будем мы с тобой в нашей волости агитировать людей, а в другой не будут, что с этого? Все равно изберут их!

— Надо рассказать людям, что беки захватывают руководящие посты, чтобы всюду насаждать своих родственников, тогда крестьяне не будут голосовать за них.

— Превратимся с тобой в дервишей, странствующих монахов, и будем ходить из деревни в деревню? Нет, Будаг, я, может быть, и поддержал бы твою мысль, но только в том случае, если ее выдвинет партийная организация. А наши с тобой разговоры — это несерьезно!

— Джабир! Неужели ты слепой? Не видишь разве, что в нашем уезде наверху сидят или беки, или их дружки?!

— Вот что я тебе скажу, Будаг… — Джабир на меня не смотрел. — Ни этого араба я не видел, ни его верблюда не встречал… Понял?

— Струсил, да?

Он молча улыбнулся, так и не ответив мне.

Было уже поздно, когда мы вернулись в Лачин. Завели лошадей в конюшню горхоза, расседлали их. В стойле уже были приготовлены для них овес и сено.

Но еще долго в тот вечер я не мог уснуть. Закинув руки за голову, я смотрел в темное небо за окном и думал о нашем разговоре. По ровному дыханию Джабира я все-таки не мог догадаться, спит он или нет. Он явно не желал продолжать спорить со мной. Вот и он считает, что я не прав. И снова я в одиночестве со своими планами на будущее. Кто же прав? Я знал лишь то, что не отступлю. Хоть и в одиночку, но выйду на бой с беками.

Я не могу отступиться от задуманного.

Я никогда не забуду свое батрачество у беков — достаточно перевидал и настрадался я!

НОВЫЕ ВЕСТИ

После возвращения из Зарыслы я встретил на улице старшую из сестер (что жили в доме рядом с нами). Я поздоровался и хотел пройти мимо, но молодая женщина остановила меня:

— Это правда, Будаг, что ты женишься на Кюбре? — Черные блестящие глаза смотрели на меня с недоумением.

— С чего это ты взяла? — ответил я резко.

— Все говорят!

— Я разговаривал с ней всего два или три раза. Выходит, что и с тобой или с твоей сестрой я тоже говорить не имею права?

На улице показался Джабир. Он с удивлением посмотрел на меня и на нашу соседку, а потом молча ушел, оставив нас. Всего несколько дней прошло со дня разговора с отцом Кюбры, а уже весь город об этом знает.

Девушка изучающе смотрела на меня. Неожиданно мне пришла в голову мысль, как интересно наша соседка назвала своих дочерей: старшую — Ягут (Яхонт), вторую — Седеф (Перламутр), а младшую — Зумруд (Изумруд). Целое собрание драгоценностей!

— Не хочу быть сплетницей, Будаг, но эта женщина не пара тебе. Заманивает каждого симпатичного неженатого парня! Следует хорошо подумать, прежде чем принимать решение. Она сделает твою жизнь несчастной! Вот это я хотела тебе сказать. — Она умолкла смущенно.

— Слушай, Ягут, не я, а вы, кажется, готовитесь к моей свадьбе!

— Что, думаешь, только ты один на свете и есть? Другие парни совсем перевелись?!

— Никогда я не был о себе такого высокого мнения, Ягут… — Я вдруг ясно понял, что ни Кюбра, ни Ягут и ее сестры не трогают моего сердца. Просто со всех сторон я слышал советы: «Женись!» — и начал приглядываться к девушкам. А жениться надо на той, которую любишь. — Знаешь, Ягут…

Но она прервала меня:

— Ничего не знаю и знать о тебе не желаю!

— Нет, ты все-таки послушай меня! Стрела моей первой любви семь лет назад попала в могильный камень и сломалась! С тех пор мое сердце ранено.

Ягут расхохоталась:

— Я слышала, что ты — поэт! Умеешь сочинять! Вот и теперь… хочешь мне доказать, что ты чище ангела. Я-то могу, положим, поверить, но как ты убедишь в этом остальных?

— А я никого ни в чем не собираюсь убеждать. Сказал тебе, и все.

— Но ты ведь, признайся, хотел породниться с этими людьми?

— Ни с кем я не собирался породниться! Так уж получилось, что пошли какие-то разговоры.

— Но я тебе должна еще что-то сказать… Знай, что у Кюбры трехмесячный ребенок! Еще, чего доброго, покроешь чужой грех! С тебя станется, ведь ты поэт! — сказала она и пошла.

Ох эти сплетни!.. Я невольно сделал шаг за ней. Но Ягут прикрикнула на меня:

— Не ходи за мной, а то увидят нас — начнутся разговоры. Этого еще не хватало! Но знай, что мы к тебе относимся как сестры, а мать любит тебя как сына. Вдруг что случится, приходи к нам, мы тебя всегда выручим.

Да, от сплетен не скроешься!.. Но меня все же растрогала доброта Ягут.

Джабир ждал меня.

— О чем ты говорил с ней? — пошел он в атаку. — Может, у тебя появилась новая девушка?

— Ну как тебе объяснить? Знай, что ни Кюбра, ни три соседские сестры меня не интересуют. Ну поговорил, пошутил… Что же, после каждого раза жениться?!

— Да, у сироты что ни день, то новые заботы! Когда же ты станешь человеком семейным, солидным, уважаемым?

— Тебе только шутки шутить, а у меня действительно неприятность.

— Расскажи наконец, что случилось?

Я изложил ему то, что узнал от Ягут.

— Да, странная история!.. Знаешь, если будешь делать, как я тебе посоветую, авось и обойдется.

— С кем, как не с братом, мне советоваться?

— Наконец-то слышу мудрые слова! — обрадовался Джабир.

Кто-то постучал в дверь. Вошел в комнату Велиш, брат Кюбры. Он поздоровался за руку с Джабиром, потом со мной. В комнате было всего две табуретки, поэтому я пересел на кровать.

Велиш немного помолчал, будто собираясь с духом, а потом обратился ко мне:

— Отец просил передать, что ждет вас.

Джабир, незаметно подмигнув мне, спросил:

— А не скажешь, зачем ему понадобился Будаг?

— Поговорить нужно.

— О чем?

— Не знаю, — ответил он не очень уверенно. — Отец, наверно, сам скажет…

— Ну-ну, не стесняйся! — подбодрил его Джабир.

— Может быть, о свадьбе…

— О какой свадьбе? Разве кто-нибудь у вас в семье, кроме тебя, собирается обзаводиться семьей?

— Но Будаг… Кюбра…

— Какое отношение Будаг имеет к Кюбре-ханум? Разговаривал два раза на улице. Что из того?

Постепенно Джабиру удалось выведать у Велиша, что моя женитьба на Кюбре считается в их доме делом решенным, хотели только установить точный день свадьбы.

— Все бы ничего, братец, только остался маленький вопрос: кто у тебя родился — племянник или племянница? И сколько малышу?

Вопрос заставил парня густо покраснеть.

— Не знаю, — ответил он с беспокойством. — Я не говорил с ней об этом.

— Так и не удосужился спросить сестру, кого она родила — мальчика или девочку? Ну, ты меня удивляешь! Такой нелюбопытный!.. Ничего ни у кого не спрашивает, его посылают — идет…

Велиш смотрел на нас такими наивными глазами, словно действительно ничего не знал, когда шел к нам, но Джабира было трудно провести.

— Не прикидывайся, Велиш! Про таких, как ты, люди говорят, что черту папаху сошьет, да на базаре другому продаст! Иди и скажи отцу, что вы просчитались. Нечего Будагу ходить к вам в дом! Оставьте его в покое! Я и сам найду возможность поговорить с твоим отцом.

На другой день Джабир действительно выполнил свое намерение. Мы оба надеялись, что теперь меня, наверно, оставят в покое.

Я был благодарен Джабиру. Помимо своей воли я попал в нелепую историю, и если бы не он, я, наверно, женился бы на женщине, которую не любил.

Джабир все больше нравился мне. Особенно внушала симпатию его преданность друзьям. За друга он стоял стеной.

С того времени, как его избрали секретарем городской партийной ячейки, он довольно часто разъезжал по соседним селам. Много времени уделял работе врачей города, которые помогали жителям сел. И работа среди женщин давала свои плоды: за короткое время в партийную ячейку города вступили пятнадцать женщин.

После поездок по селам Джабир составлял подробные отчеты о положении дел на местах. И часто советовался со мной, прислушивался к моему мнению.

Однажды Джабир уехал в очередную командировку по волости, и кто-то просунул мне под дверь письмо без подписи:

Кто мог его написать? Очевидно, кто-то, заинтересованный в том, чтобы я молчал и никуда ничего не писал. Мысль, что это отец Кюбры, я отбросил тут же. Вероятнее всего, это сочинил если не сам Кепюклю, то уж наверное кто-то из его дружков-защитников. Хотят проверить, испугаюсь ли я… Жаль, что в городе нет Джабира, его присутствие мне было сейчас крайне необходимо.

НОВАЯ ПЬЕСА

Заведующий центральным городским клубом по нескольку раз на день приходил ко мне в Политпросвет, советуясь иногда даже по пустякам. Но за последние дни он исчез. Это вызвало недоумение работников Политпросвета.

Через несколько дней кто-то сказал, что теперь Абульфат так же часто, как раньше к нам, стал наведываться в управление внутренних дел уезда. Мы голову ломали: что он там делает?

Прошло еще несколько дней, и до нас дошли слухи, что в центральном клубе репетируют новую пьесу под названием «Окровавленный платок». Работники Политпросвета заинтересовались, что за пьеса и кто ее автор. Но директор клуба нас явно избегал. Тогда я послал за ним курьера.

— Абульфат, — сказал я, — говорят, что в клубе репетируют новую пьесу. Почему мы ничего не знаем о ней?

Он помялся:

— Вы часто бываете в деревне, поэтому я не успел вам сказать…

— Послушай, любезный, сколько же тебе надо времени, чтобы сообщить о новой пьесе? Месяц? Может, ты все-таки принесешь ее нам, чтобы и мы могли ознакомиться с тем, что ставит на своей сцене центральный клуб?

Тут вмешался в разговор один из инструкторов Политпросвета:

— Абульфат, иной раз ты пристаешь к нам с такими пустяками, а теперь, когда в клуб принесли новую пьесу, ты избегаешь нас, а ведь надо, чтоб мы прочли ее и высказали свое суждение.

Абульфат начал защищаться:

— Пьеса у нас только месяц, но автор ее вызывает меня каждый день к себе, дает дополнительные указания. А в остальное время мы репетируем, так что и минуты не остается ни на что другое.

— А пьеса хоть хорошая?

— Мы над ней работаем с актерами, правим то, что не удалось автору…

— А кто автор?

— Зюльджанахов.

— Начальник уездного ЧК? — удивился я.

— Да, а что? — дерзко переспросил Абульфат.

— Нет, мы не возражаем, но, пожалуйста, — настоял я, — принеси нам пьесу, хотим ее прочесть.

И он принес. Когда мы прочли пьесу в Политпросвете, начался хохот. Собственно, назвать прочитанное «пьесой» было нельзя. Зюльджанахов записал случаи из своей практики — из работы загса, милиции и пожарной охраны. Ему, видимо, казалось, что собранные вместе эпизоды могут составить пьесу. А директор центрального клуба из страха, что автор — человек, обладающий большой властью, — сможет усложнить его жизнь, испугался сказать автору, что пьеса никуда не годится.

Сейчас мы думали: кому из нас поговорить начистоту с Зюльджанаховым? Все молчали, и пришлось мне взять на себя эту неприятную миссию.

И я поговорил с ним. Но с того дня Зюльджанахов затаил обиду на меня. Если бы только обиду!.. Он вызывал к себе в кабинет и допрашивал почти всех людей, имевших со мной какие-либо дела или говоривших со мной: соседей, сослуживцев… Он собирал против меня «материалы».

Дела Политпросвета шли хорошо, о наших успехах упоминали в газете «Коммунист» и «Ени фикир» («Новая мысль»), выходившей в Тифлисе, поэтому я не особенно огорчался тому, что меня невзлюбил Зюльджанахов.

Однажды меня послали с лекциями в село Пирджахан.

Как всегда, после лекции люди собрались вокруг меня, говорили о жизни, о порядках. И тут я узнал, что заместитель председателя исполкома — сеид и близкий человек Султан-бека Султанова, бывшего владыки этих краев, оставившего о себе недобрую память.

Самому сеиду было лет сорок — сорок пять, у него были три кябинных жены, с которыми он заключил брачный договор у моллы. И от каждой жены у него было по пять сыновей.

Пользуясь своим служебным положением, сеид за взятки освобождал от призыва в армию сынков местных богатеев, а своим родственникам и женам снижал нормы налогов.

Председатель исполкома, преданный делу большевик, опасался критиковать своего заместителя, зная его вредный и крикливый нрав. К тому же председатель был малограмотным человеком и зависел во многом от своего заместителя.

Я вернулся в Лачин и все рассказал в уездном комитете партии.

Мою докладную переслали Зюльджанахову. А он вызвал к себе заместителя председателя исполкома из Пирджахана и показал ему мою докладную. Не знаю, на чем они порешили, но сеид так и остался на своей должности.

Тогда я подумал, что нельзя оставлять безнаказанным Зюльджанахова, позволяя ему вершить и дальше свои грязные дела.

Я написал фельетон в стихах, но не успел его никуда отправить: в Лачин приехала наконец давно ожидаемая комиссия.

КОМИССИЯ

Я знал, что противники мои готовятся к бою, но не намерен был отступать. Во мне росла уверенность, что и Кепюклю, и сеид, и Зюльджанахов будут разоблачены. А на их освободившиеся места придут дети рабочих и крестьян.

Комиссия, состоявшая из трех человек, заняла одну из комнат исполкома. В течение недели в эту комнату приглашались люди, так или иначе связанные с Кепюклю.

Город Лачин, имевший всего одну улицу, разбился на два лагеря: с одной стороны были мои сторонники, с другой — враги.

Надо прямо сказать, что сторонников было намного больше. Даже те, кто был с Кепюклю в неплохих отношениях, опасались открыто встать на его сторону, так как догадывались, что он занимается махинациями.

Основные положения моей статьи подтвердились: процветает торговля из-под полы и взяточничество, пересортица и утаивание дефицитных товаров, завышение цен и хищения.

Через неделю состоялось расширенное заседание бюро укома, на котором члены комиссии доложили результаты проверки.

— Мы пока не можем с точностью назвать сумму ущерба, нанесенного государству и населению, этим, мы думаем, займутся следственные органы, — сказал председатель комиссии.

Многие в растерянности молчали. Картина, нарисованная членами комиссии, была страшнее, чем о ней предполагали.

И тут поднялся прокурор Тахмаз Текджезаде. Он был немногословен:

— Должен сказать, что вина за попустительство подобным элементам лежит прежде всего на управлении внутренних дел, призванном охранять государственное и народное добро. Наши партийные органы и советские организации должны хорошо знать людей, которых посылают на руководящие должности в торговую сеть и коопсоюз… — Похвалил мою статью: — Мне хочется отметить честную и принципиальную статью Будага Деде-киши оглы, он первым забил тревогу по поводу тех безобразий, которые творились у нас. Только после нее следственные органы занялись проверкой, что, кстати, не делает нам чести: именно они должны были вовремя подметить нарушения в торговой сети.

В зале зашумели. Для многих слова прокурора явились неожиданностью. Сардар Каргабазарлы втянул свое большое тело в кресло, в котором сидел. Рахман Аскерли укоризненно покачивал головой, показывая свое возмущение (пока непонятно — чем). А Кепюклю сморщился — вот-вот заплачет. Зюльджанахов, опустив голову, рассматривал свои начищенные сапоги. А секретарь укома комсомола Нури Джамильзаде нашел меня взглядом и незаметно взмахнул ладонью с поднятым большим пальцем: этим жестом с недавних пор выражали одобрение.

Неожиданно встал Зюльджанахов. Видимо, он хотел выгородить Кепюклю, но навредил и ему, и другим. Он сказал, что, наверно, не за всем мог уследить председатель коопсоюза, кое-что делалось без ведома.

Почувствовав поддержку, Кепюклю обнаглел и начал отрицать участие в операциях с товарами, поступавшими в коопсоюз.

— Может быть, вы расскажете присутствующим, куда делся и кому продан английский шевиот, поступивший на склад коопсоюза? — задал вопрос прокурор.

— Я не кладовщик, чтобы помнить о всех поступающих к нам товарах!

— А все-таки?

— Мне нечего добавить!

— Отчего же вы забыли, что весь шевиот отпускался только по вашим запискам? Не отпирайтесь, так уж получилось, что несколько таких записок лежат в вашем деле!

Заволновался Рахман Аскерли, его длинные пальцы выбивали дробь на столе. Каргабазарлы еще ниже опустился в своем кресле.

Кепюклю что-то невнятно пробурчал.

И тут снова поднялся Зюльджанахов:

— Мы, коммунисты, считаем, что критика, и особенно самокритика, — движущий фактор нашей жизни. Я думаю, что товарищ Кепюклю по-большевистски призна́ет свои ошибки и пообещает, что впредь в его работе мы не найдем недостатков! (Очевидный ход: поставить точку на обсуждении, чтобы больше ничего не выплыло наружу.) — И чтоб вытянуть из Кепюклю слова признания, спросил: — Признаете ли вы свои ошибки, товарищ Кепюклю?..

Но тут его прервал председатель комиссии:

— Именно вы, товарищ Зюльджанахов, должны были пресечь в самом зародыше преступление, защитить социалистическую собственность! К сожалению, — сказал он, уже обращаясь ко всем, — товарищ Зюльджанахов не оказался на высоте. А сейчас, это ж так очевидно, изо всех сил старается выгородить Кепюклю, пытается свести дело к простому признанию допущенных ошибок!

— Дело ясное, чего тянуть?! — вставил Нури Джамильзаде. — Надо, чтобы этим делом занялся прокурор, пусть привлечет к ответственности Кепюклю!

Мне передали записку от Тахмаза Текджезаде:

Но я посчитал разговор о пьесе непринципиальным и не имеющим к делу отношения. Я хотел послушать, что еще скажет Зюльджанахов. Ждать пришлось недолго.

— Я не собираюсь, — снова поднялся он с места, — подвергать сомнению авторитет товарищей, приехавших из Баку. — Говорил спокойно и с чувством уверенности, словно собирался открыть собравшимся нечто очень важное. — И все же я должен предостеречь товарищей от предвзятого мнения, с которым они приехали к нам. Прокурор здесь хвалил Будага Деде-киши оглы за проявленную якобы оперативность и принципиальность. А кто такой Будаг? Каков его моральный облик? Каждый житель Лачина знает, что он обманул девушку, наградив ее ребенком, и отказался жениться. Каждый скажет вам, товарищи члены комиссии, что это правда. Что же получается?! Бесчестный человек пытается оклеветать других?! Можно принимать во внимание слова такого человека? Я со всей серьезностью заявляю, что необходимо новое разбирательство дела Кепюклю товарищами, объективно смотрящими на вещи. Это — во-первых. А во-вторых, товарищам из укома партии не мешало бы в свете вышеизложенного уяснить себе, кто такой Будаг Деде-киши оглы!

С больной головы на здоровую?.. Такого поворота событий я не ожидал.

Тахмаз Текджезаде укоризненно посмотрел на меня: мол, сам виноват — надо было вовремя выступить!..

— Разбираться так разбираться! — сказал он и поднялся. — А что касается. Кепюклю, то проверка, проведенная комиссией, обстоятельна и объективна. Следственные органы, проводившие ревизию коопсоюза, за это ручаются. А теперь о Будаге Деде-киши оглы, которого обвинили в недостойных поступках. Я не хочу его выгораживать. Если есть какие-то сигналы, что ж, следует, очевидно, создать комиссию, и пусть она разберется в существе дела. Но хотел бы при этом отметить: те, кто знает Будага, не сомневаются в смехотворности обвинений, выдвинутых против него, находящихся в вопиющем противоречии с его обликом, образом жизни, взглядами.

И все же на расширенном заседании укома была назначена комиссия, в которую вошли секретарь комитета комсомола уезда, председатель женотдела, прокурор и заведующий отделом народного образования. Делом Кепюклю заинтересовались следственные органы республики.

Однако мои враги, как мне казалось, выиграли первое сражение со мной.

КЛЕВЕТА

Мне стало известно, что Зюльджанахов лично заходил в дом к отцу Кюбры и о чем-то с ним беседовал. О чем? Не стоило труда догадаться. Но это бы еще ничего! Пошли слухи, что я посягнул на честь участницы художественной самодеятельности центрального клуба и что вообще я неоднократно приставал к женщинам, приходившим в Политпросвет. Назывались даже имена.

Зюльджанахов и Кепюклю не принадлежали к числу людей, которые легко признают поражение: они готовили мне сюрпризы.

Я был в растерянности. Но тут вернулся из командировки Джабир, как всегда усталый и голодный. Мы вместе направились в столовую.

— Как только я уезжаю, у тебя портится настроение. Неужели ты так скучаешь в мое отсутствие? Или снова приготовил мне какие-то неожиданности? — спросил он участливо.

Я рассказал Джабиру, как меня оклеветали. Раньше товарищи всегда считали меня честным человеком, а теперь работает комиссия, которой предстоит доказать мою правоту. И в чем!

Джабир помолчал, а потом предложил:

— Давай сходим в новую баню, а? Там и поговорим… А о твоей беде я знаю, даже в селах об этом судачат. Но ты, погруженный в заботы, забыл о могуществе своего брата. Мы еще посмотрим, кто выиграет!..

Баню для города построили недавно. Хотя воды в Лачине было вдоволь, из-за недостатка топлива баня работала только три дня в неделю. Для семейных были специальные номера. Чтобы спокойно поговорить, мы с Джабиром взяли отдельный номер.

Пока мылись, Джабир обдумывал ситуацию.

— Сколько времени ребенку Кюбры? — неожиданно спросил он.

— Немногим более трех месяцев.

— Так… так… Надо вспомнить, где ты был в то время, когда Кюбра с кем-то сошлась. Да, брат, — помолчав, добавил он, — в холостяцкой жизни ничего привлекательного! Все несчастья и беды случаются с человеком, пока он холост. Каждый, кому не лень, может болтать о тебе чепуху, распускать слухи. А тут ты еще на виду у всех сельчан не раз говорил с Кюброй на улице да еще выпил айран у них в доме! Куда уж дальше? От этих фактов не укроешься! — Он яростно тер голову, потом ополоснулся водой из тазика и неожиданно спросил, глядя на меня в упор: — У тебя действительно с ней ничего не было?

— Ну вот, дожил я, самый близкий друг мне не верит!

— Верю, верю я! Но только хочу быть строже самой строгой комиссии, чтобы потом стоять за тебя насмерть! — Он неожиданно запел.

— Слушай, Джабир, ну чего ты так развеселился?

— Подожди, как говорится у нас: в хороший день всяк хорош, а в плохой — о брате вспоминают. Я рад, что ты вспомнил обо мне. А я хочу вспомнить… Сейчас октябрь. Ребенку три с половиной месяца. Надо до дня высчитать, где ты был год назад… В прошлом октябре, дорогой, ты был еще в Шуше, а твоя Кюбра жила себе в Абдалларе, и здесь ни одна собака еще не знала тебя! Вот так-то, брат! А по приезде в Лачин тебя сразу направили в Мурадханлы, и там тебя видел Горхмаз Гюлюбуртлу, член партии с шестнадцатого года. Уж он врать не станет!

Я молча слушал. Рассуждения моего друга кое-чего стоили!..

— Только мы с тобой прибережем этот аргумент, — заметил он, — напоследок Подождем, пока Кепюклю и Зюльджанахов не выложат все, что еще придумали!..

Мы вышли из бани, когда солнце уже закатилось. С гор потянуло прохладой. Домой возвращаться не хотелось.

— А что, если нам пойти к кому-нибудь выпить чаю? — неожиданно предложил Джабир. — Умоляю тебя, не кисни и не порть мне настроение!

— Хочешь — пойдем. Ложиться спать еще рано…

— Послушай, Будаг, уж не ты ли ратовал за «вторую революцию»? Где ж твоя воинственность?

— Я от своего не отступлю…

— Правильно! Революция — значит борьба! Борь-ба! А не растерянность! Не паника! Борьба за справедливость и правду!

— Это мне ясно.

— А раз ясно, идем!

Через пять минут мы стояли перед домом Тахмаза Текджезаде. На наш стук выглянул он сам.

— Пришли после бани выпить чаю, не возражаешь?

— Ну что ты, Джабир! Только, кроме чая, увы, ничего!

— А мы надеялись на сытный ужин. Когда ты женишься, чтобы к тебе можно было прийти на обед?

— Вам тоже не мешало бы спастись от одиночества, отвыкать от жизни на даровых харчах! Пойдемте лучше к Нури. Его мать обязательно нас всех накормит и напоит чаем!

Когда мы подошли к дому Нури Джамильзаде, звезды уже высыпали на небе, дул прохладный ветерок.

СЕРДЕЧНОЕ СЛОВО

Мать Нури, тетушка Абыхаят, встретила нас приветливо. Тотчас отправилась на кухню готовить нам еду. А Нури принес нарды и предложил Тахмазу сразиться с ним. Чтобы не мешать им, я снял с полки книгу Джалила Мамедкулизаде и принялся в который раз за рассказ «Почтовый ящик». Джабир пошел на кухню помогать хозяйке.

Время от времени в особенно смешных местах рассказа я начинал громко смеяться над злоключениями бекского слуги Новрузали с почтовым ящиком. Преданность его своему беку была поистине комичной!.. Тахмаз, заслышав мой хохот, поднимал голову от доски и с недовольством смотрел на меня — ему сегодня явно не везло, и он проигрывал Нури.

Тетушка Абыхаят накрыла на стол, принесла чихиртму, а Джабира попросила посмотреть, как там самовар. Ей было уже далеко за пятьдесят, но двигалась она с легкостью и живостью восемнадцатилетней девушки. Все спорилось под ее руками.

Когда уселись за стол и начали нахваливать чихиртму из цыпленка, которая таяла во рту, мать Нури с чувством произнесла:

— Дай аллах, дети, мне всех вас видеть женатыми!

— Тахмаз и Нури сначала должны одного из нас освободить от такого пожелания, — пошутил Джабир.

— И не говори, сынок, — посочувствовала тетушка Абыхаят, — эта негодница Кюбра долгое время крутилась вокруг моего Нури, и она, и ее мерзкий папаша. Когда увидели, что дело не выгорит, присмотрели себе политпросвет!

Начался спор: хорошо ли, что девушкам дали свободу? И как быть, чтобы в будущем они пользовались ею осмотрительно, не забывая о своей чести и стыдливости?

— Меня просто пугает поведение современных девушек, — вскричал Джабир. — Девичья честь, невинность — об этом теперь не принято говорить. В моду входят легкость в обращении с мужчинами, так называемая «свободная любовь» и незаконнорожденные дети!

— Ты сгущаешь краски, Джабир, — остудил его пыл Нури. — Свобода для женщины так же прекрасна, как и для мужчины. Только ею может пользоваться тот, кто обладает необходимой внутренней культурой. А ее не получишь вместе со свободой. Она воспитывается веками. За то время, которое существует Советская власть, лозунг освобождения женщины многие поняли превратно. Многие решили, что они вольны делать все, что им заблагорассудится. И комсомол, и партия должны вести работу с женщинами и девушками. Лучше всего, чтобы эти беседы вели сами женщины, у них бы это получалось лучше и убедительней!

— Ты прав, родной, — похвалила сына тетушка Абыхаят. — Если птицу, которую долго держали в клетке, выпустить на волю, она сразу устремится ввысь. Но в клетке у нее притупилось зрение, она привыкла видеть все на близком расстоянии, поэтому свободное небо вызовет у нее растерянность и страх. Ее или собьет сильный ветер, или она станет жертвой хищника. — Говорила тетушка долго. Видимо, уже не раз думала об этом. — В таком же положении оказываются многие девушки и женщины. Годами сидели взаперти в четырех стенах, выполняя лишь то, что им велели делать отцы, братья, мужья. Обретя свободу теперь, они еще не научились распоряжаться ею умно и правильно. Многие становятся жертвами своей доверчивости, а кое-кто теряет голову от возможности делать все, что захочется.

— Что же посоветуешь нам, тетушка Абыхаят, — спросил Тахмаз. — Ведь каждая девушка ищет счастья и прибегает порой к средствам, мягко говоря, недозволенным.

— Есть только один путь, — сказал твердо Джабир. — Надо издавать законы, запрещающие людям вступать в незаконную связь! Надо наказывать девушек, которые запятнали свою честь, и мужчин, имеющих незаконных жен и обманывающих девушек! Я бы публично наказывал провинившихся, чтобы и другим неповадно было!

— Ты перегибаешь палку, — вставил Нури. — Партия учит, что людей надо перевоспитывать. Главное — это воспитание молодежи на лучших примерах.

— Как хотите, так и думайте! — горячился Джабир. — А я сторонник серьезных мер! Может быть, стоит даже ввести публичное телесное наказание!

— Если согласиться с тобой, — вставил Тахмаз, — то надо отменить закон о равноправии женщин и мужчин и вернуться к чадре и законам шариата.

— Вот до чего довела всех проклятая Кюбра! — заохала тетушка Абыхаят. — Будь она неладна, бесстыжая! Хороших парней заставляет придумывать женщинам кары одна страшней другой! Законами, дети мои, мир не переделаешь. Время само научит женщин дорожить данной им свободой, не роняя при этом своей чести и достоинства.

— Как только мы переселимся в новый дом, я приведу тебе невестку, мама… — успокоил ее Нури. — Такую, о которой ты мечтаешь!..

— Тетушка Абыхаят, пошлите меня сватом в дом невесты! — попросил Тахмаз.

— Поручи дело лентяю, — пошутила Абыхаят, — он тебя же учить станет! Если ты такой хороший сват, отчего себе никого не приглядишь?

— Кто сочиняет законы для других, часто себя забывает!

— Была бы мука, а лаваш будет! — ответила Абыхаят.

ПЕРСОНАЛЬНОЕ ДЕЛО

Комиссия, назначенная для рассмотрения моего дела, заседала трижды. Были вызваны Кюбра, с которой говорили в мое отсутствие, и ее отец. Потом пригласили меня и потребовали написать объяснительную записку с точным указанием дат моих командировок, мест, куда я уезжал, и с кем виделся и разговаривал. Это объяснение отняло у меня около часа.

Комиссия с пристрастием расспрашивала меня о моих знакомствах, о том, как я обычно провожу свободное время. Я отвечал спокойно, с достоинством, потому что не считал себя виновным. Пусть мои обвинители изощряются в доказательствах, а я оправдываться не собираюсь.

На третье заседание пригласили Кюбру, которая пришла с отцом и братом, а также меня. Но в комнату, где заседала комиссия, впустили только нас с нею. Я старался не смотреть на Кюбру, — какое мне дело до ее клеветы? Знать ничего не знаю!

— На прошлом заседании комиссии вы утверждали, что отцом вашего ребенка является Будаг Деде-киши оглы. Расскажите комиссии, когда и как это произошло, — обратилась к ней заведующая женотделом. На мое несчастье, на эту должность совсем недавно назначили вместо жены Рахмана Аскерли жену Мусы Зюльджанахова. Я очень опасался ее предвзятого мнения, но делать было нечего, комиссия уже работала.

Кюбра стыдливо опустила голову и тихим голосом чуть слышно произнесла:

— Когда я в первый раз увидела Будага, он мне приглянулся, и я, как он сам сказал мне, понравилась ему. Мы несколько раз говорили с ним на улице, а потом он пришел к нам в дом… Отец и мать ждали, что он пришлет сватов. Но он что-то тянул со сватовством… А однажды, когда я спала в нашем саду, он оказался рядом со мной. Как и когда он пробрался в наш сад, я не знаю… Но только с той поры я поняла, что жду ребенка… С того злополучного дня он стал избегать меня, можно сказать — совсем исчез и больше не появлялся.

— Припомните, Кюбра, когда это было?

Кюбра начала подсчитывать:

— Получается, что чуть больше года назад, так как малышу сейчас три с половиной месяца.

— Вы сами говорите, что описываемые вами события произошли чуть больше года назад. Верно?

— Чего мне лгать и зря пятнать человека? Я говорю правду.

Нури, сидевший до той минуты спокойно, покачал укоризненно головой:

— Сестра, не бросай слов на ветер! Думай, о чем говоришь! Отвечай за свои показания! Будаг Деде-киши оглы год назад был в Шуше и не мог совершить того, о чем ты здесь говорила! Если бы это был Будаг, то ребенку твоему должно было быть только сорок дней!

Кюбра смешалась и густо покраснела. А Нури не унимался:

— Не стыдно тебе, сестра, клеветать на невиновного человека? Комиссия проверила все, что касается жизни Будага, и смело заявляет, что ты обманываешь нас. Лучше расскажи правду! Кто и почему заставил тебя сочинить такое?

С треском распахнулась дверь, и в комнату ворвался брат Кюбры — Велиш. Он явно подслушивал под дверью и теперь решил вмешаться в разговор!

— Зря вы защищаете Будага. — В его голосе слышалась угроза. — Учтите: если оставите без внимания чистосердечное признание моей сестры, то в центре найдутся люди, которые распутают клубок!

Подошел отец Велиша и вывел его из комнаты.

И тогда снова заговорила заведующая женотделом:

— Не упрямься, Кюбра! Мы хотим тебе помочь. Расскажи, почему ты решила заставить жениться на себе Будага Деде-киши оглы? Неужели ты не могла избрать другой, более достойный путь?

Кюбра упрямо опустила голову, не желая отвечать на вопросы. Но женщина не отставала:

— Ведь ты была замужем? Может, отец ребенка твой законный муж? Почему ты развелась с ним?

— Какое это имеет значение?

Нури рассердился:

— Не учи нас, что имеет значение, а что не имеет! Лучше скажи, виделась за это время с бывшим мужем или нет?

— Виделась! — с вызовом ответила она.

— О чем вы с ним говорили?

— Не помню! — так же резко ответила она, вскинув подбородок. — Какое это имеет отношение к делу?

— А где сейчас твой муж? — спросил Тахмаз.

— Здесь, в Лачине…

— Может быть, пригласить его сюда?

— Нет… нет, — неожиданно сникла Кюбра.

Но тут рассердилась заведующая женотделом:

— Слушай, Кюбра, почему ты морочишь нам голову! Сейчас же объясни причину развода! Или мы допросим его. Возможно, тогда откроются новые обстоятельства дела… Что вас рассорило?.. Молчишь!

И снова дверь открылась. На этот раз в комнату вошел отец Кюбры. Он с жалостью посмотрел на дочь и тихо сказал:

— Да пронзит стрела этого подлого человека! Кривое дерево не выпрямить! Съевший десять стручков перца горечи одного стручка не чувствует. Говори, дочка, говори!

Кюбра, казалось, собирается с силами.

— Мой муж работал под началом у Мусы Зюльджанахова, — начала она. — Часто задерживался на службе. Когда я однажды пришла о жалобой к начальнику, он сказал, что работа ни при чем, муж мой гуляет с другими женщинами и поэтому поздно приходит домой. Я рассорилась с мужем. А однажды Муса Зюльджанахов… — И умолкла.

— Говори же! — нетерпеливо сказала жена Зюльджанахова.

— Боюсь…

— Бояться некого! — прикрикнул Тахмаз.

— Ну? — Отец Кюбры был бледен.

— Он сам однажды пришел ко мне.

— Кто? — спросил отец.

— Зюльджанахов.

Не успела она произнести это имя, как заведующая женотделом вскрикнула. Ей стало плохо…

Уже после Кюбра рассказала, что Зюльджанахов подготовил ее выступить против меня, пообещав впоследствии жениться на ней.

— Но отец ребенка, — поспешила сказать Кюбра, — мой собственный муж!..

Комиссия все же приняла решение рекомендовать укому партии рассмотреть персональное дело Зюльджанахова.

В окружении друзей в благодушном настроении я шел домой. И Нури, и Тахмаз старались не говорить о событиях сегодняшнего дня. Оба они, так же как я, устали и были очень рады, что моего «персонального дела» уже не существует.

— Ну, как ты теперь смотришь на то, чтобы в Курдистане произвести «вторую революцию»? — спросил я у Нури.

— Конечно, в Курдистане не было гражданской войны, здесь сохранились многие беки, купцы и сеиды…

— Гражданская война — это трагедия для народа! — прервал нас Тахмаз.

— А мы не призываем к гражданской войне, Тахмаз, и никогда не допустим ее. Но и нельзя терпеть, чтобы наследники Султан-бека Султанова находились на руководящих постах. В уезде восемьдесят процентов ответственных работников — бывшие беки, купцы и сеиды, — с горечью промолвил Нури.

— Но мы с тобой не беки и не сеиды. И таких, как мы, много! — возразил Тахмаз.

Я не стал упорствовать и не вмешался в их спор. Я радовался, что есть еще люди, думающие как я: нужна «вторая революция»!

КЛАССОВЫЕ ВРАГИ

Дело Кепюклю передали в уездный суд, а в укоме занимались особой Мусы Зюльджанахова. Наряду с этими неприятными делами были события поважней: шло выдвижение кандидатов на уездный съезд Советов депутатов трудящихся.

В укоме созвали совещание партийно-советского актива, посвященное предстоящим выборам. Проводил его Рахман Аскерли. Он огласил список кандидатов и те волости, откуда каждый должен быть выдвинут. Для агитации за кандидатов в волостные Советы принято было послать уполномоченных. К моему удивлению, своей фамилии в списках уполномоченных я не нашел. Нури и Тахмаз назывались, а я — нет!

Рахман Аскерли обратился к активу с пожеланием успехов в проведении агитационной кампании за кандидатов, выдвинутых укомом.

— Если есть какие-нибудь предложения или замечания, прошу высказаться! Учтите, что мы собираемся в последний раз перед выборами, потом возражения не будут приниматься во внимание, — закончил он.

Я тут же поднял руку. Рахман Аскерли изобразил на лице недовольство, но слово мне дал.

— Я категорически возражаю против избрания делегатами уездного съезда Советов беков, даже если они и работают сейчас на ответственных должностях. Это съезд Советов депутатов трудящихся. Вдумайтесь в это слово — «трудящихся»! Выдвижение беков, бывших эксплуататоров, противоречит классовой политике нашей партии! — Я сознательно не называл никаких имен и фамилий, чтобы не спугнуть противников.

Рахман Аскерли нахмурился и укоризненно покачал головой.

— Товарищи! — сказал он. — Некоторые из тех лиц, на которых намекает Деде-киши оглы, давно порвали с бекским прошлым и в настоящее время являются активно работающими коммунистами. Большинство имеет высшее образование, и мы знаем их как опытных специалистов. Если отстраним этих людей от работы, прежде всего пострадает дело. Кого мы сможем найти им в замену?! Дело даже не в этом!.. Почему мы должны отстранять от работы честных и преданных людей? Нельзя поддаваться на демагогические уловки, необдуманные предложения, выдвигаемые Будагом Деде-киши оглы! Мы многое от этого потеряем. Я думаю, что вопрос ясен. Больше никто не хочет выступить?

Но тут поднялся Нури:

— Я хочу сказать!

— Пожалуйста!

Нури сидел не рядом со мной, и его от меня заслоняли головы сидящих в зале. Но я хорошо слышал его звонкий голос:

— Тут выражали сомнение, сможем ли мы найти замену бывшим бекам, сеидам и купцам, занимающим ответственные посты в нашем уезде. А почему не сможем? Сможем! Заменим их настоящими коммунистами! Из бывших батраков! Вместо людей с высшим образованием на этих местах будут люди со средним образованием! Пока! — поднял он руку. — А вместо многоопытных поставим молодых и энергичных! Конечно, на первых порах работа пойдет хуже, но они, наши испытанные товарищи, приобретут опыт, и со временем все наладится. Я уверен, что наши товарищи будут работать много лучше тех людей, которые, даже обладая знаниями, не могут вникнуть в сознание бывших батраков и бедняков, понять их психологию! Короче говоря, — завершил он, — я всецело поддерживаю предложение Будага Деде-киши оглы и предлагаю исключить всяких бывших из списка делегатов съезда Советов! И настаиваю на своем предложении!

По залу прошел ропот. Особенно взволновались те, о которых шла речь. Они перешептывались, недоуменно пожимая плечами, но были и такие, которые саркастически улыбались, выражая явное презрение к словам комсомольского секретаря.

Не успел улечься шум, как слово взял Тахмаз Текджезаде:

— Мне хочется напомнить присутствующим слова Ленина о том, что рабочие и крестьяне, придя к власти, прежде всего должны опереться на собственные силы… Прошло уже пять лет со дня установления Советской власти в Азербайджане, но в Курдистане руководящие посты до сих пор находятся в руках беков. Такое положение не может больше продолжаться. Это серьезный и принципиальный вопрос, от которого мы не вправе уходить. Рано или поздно мы должны будем разрешить эту не терпящую отлагательств проблему. Но лучше рано, чем поздно!

Рахман Аскерли сурово сжал губы. Немного помедлив, он тяжело поднялся и, словно призывая на помощь, угрюмо бросил в зал:

— Кто еще просит слова?

Из задних рядов послышался голос:

— Дайте мне!

К сцене пробирался высокий молодой человек, которого присутствующие сразу узнали: Мехти Кули Магеррамов, в недалеком прошлом офицер мусаватской армии. Отец его, бек по происхождению, был одним из самых крупных скотопромышленников в Курдистане. Но сын порвал с ним давно. Он закончил в Баку университет и как активист был направлен на профсоюзную работу. И у нас в уезде его избрали председателем уездного совета профсоюзов. Мне показалось, что Рахман Аскерли с надеждой взирает на бекского отпрыска. Но то, что сказал Мехти Кули, явилось полной неожиданностью для всех, кто возлагал на него надежды.

— Я тоже считаю, что имена беков в списках кандидатов в депутаты должны быть вычеркнуты. — Он явно красовался перед большой аудиторией, его привлекательное лицо светилось улыбкой. — До каких пор на руководящих постах будут беки? До революции их отцы командовали нами, а теперь нами правят их сыновья! По-моему, пока в Курдистане беки продолжают занимать ответственные посты, трудящиеся так и не смогут воспользоваться завоеваниями, данными Советской властью! От гнилого дерева и щепка гнилая!

Зал снова загудел. С места раздавались выкрики с требованием оградить ответственных товарищей от огульного охаивания, но ретивый Мехти Кули продолжал:

— Мы должны наконец взять власть в свои руки, чтобы в Курдистане была установлена настоящая Советская власть!

Сразу же за Мехти Кули поднялся на сцену Ханлар Баркушатлы, известный педагог и уважаемый в уезде человек.

— Если вы позволите, то напомню присутствующим, что я тоже принадлежу к бекскому роду. Бесполезно утаивать то, что и так всем известно! Здесь уже, кажется, кто-то говорил, что съевший десять стручков перца горечи одного не почувствует! Но я еще с юности зарабатывал на хлеб своим трудом. В свое время я окончил Горийскую учительскую семинарию и горжусь этим! Много лет уже учу ваших детей. В партию вступил давно, и работу, на которую меня направила партия, выполняю честно. Почему, объясните мне, надо очистить от бывших беков все учреждения, если кое-кто из этих бывших хорошо выполняет порученное им дело? Я бы хотел обратиться к выступавшему до меня молодому человеку с предложением рискнуть посоревноваться со мной! И не в громких словах и обещаниях, а в конкретных делах! Не думаю, что разумно отказаться разом от услуг тех, кто своим образованием и опытом хочет делиться с молодыми и неопытными коммунистами! Да, не думаю! — Ханлар Баркушатлы надолго замолчал, но зал терпеливо ждал продолжения его выступления. — Суть дела не в том, чтобы очистить руководящие посты от бывших беков… Не вернее ли будет поставить вопрос иначе: гнать отовсюду тех, кто не умеет и не желает работать на пользу нашему обществу! Гнать тех, кто своей деятельностью приносит вред, независимо от того, бывший ли он пастух или бывший бек!.. — Он снова замолчал. Все ждали, что он скажет еще? — Непростительно много времени тратим мы, дорогие товарищи, на болтовню, на разговоры, не имеющие касательства к созидательному, продуктивному труду. Пока этого не поймем, дела наши будут хромать постоянно!

Никто ему не аплодировал. Все молча провожали его взглядами. А он медленно сошел с трибуны и направился к своему ряду.

Я относился к нему с большим уважением, всегда с пониманием слушал его выступления, хотя и не во всем был с ним согласен. И сегодня тоже: не нравилось мне то, к чему он призывал. Мне думалось, что в таком важном деле, как предстоящие выборы, своевременная чистка крайне необходима. И уж лучше сразу взяться за всех бывших, чем тянуть, взвешивать, ломать голову, кто как работает… Я провожал взглядом Ханлара Баркушатлы, и удивительным было то, что многие его знакомые, выходцы из бекских семей, демонстративно отворачивались от него. Не успел он сесть, как на трибуну поднялся Аскер-бек Ниязов, заведующий финансовым отделом исполкома. Он тоже окончил в свое время Горийскую учительскую семинарию, был чиновником в царской администрации, а при мусавате занялся адвокатской практикой и неплохо зарабатывал. Он чрезвычайно кичился своей родословной и не упускал случая подчеркнуть исключительное значение «благородного» происхождения. Его высокомерие и заносчивость были широко известны. Он никогда не скрывал своих убеждений и откровенно поддерживал и выдвигал представителей бекских фамилий, подчеркивая, что даже полуграмотный бек неизмеримо выше образованного простолюдина.

Многие знали, что Аскер-бека Ниязова поддерживает секретарь укома партии Рахман Аскерли. Да и как иначе: свояки, женаты на родных сестрах!.. Но и в той, и в другой семье детей не было. Жена секретаря укома взяла из шушинского детского дома на воспитание двухлетнюю девочку и советовала сестре, жене Аскер-бека, последовать ее примеру, но та ни за что не хотела взваливать на себя такую обузу.

Аскер-бек не мог не понимать, что предложение провести чистку относится в первую очередь к таким, как он.

— Единственным доводом выступающих было утверждение, что классовая политика партии исключает возможность бекам становиться депутатами Советов. Зато малограмотные крестьяне пользуются этим правом. Не думаю, что это принесет пользу. Чтобы не занимать вашего времени зря, я хочу предложить оставить списки в том же виде, как их утвердил уком, и предоставить самим трудящимся обсудить этот вопрос на предвыборных собраниях. Пусть массы разберутся, за кого им отдать свои голоса. На каком основании мы здесь обсуждаем вопрос, который надлежит решить народу?!

Морщины на лице Рахмана Аскерли разгладились, глаза засияли: выступление свояка было ему по душе.

И хотя явно слышались из зала просьбы о предоставлении слова, Рахман Аскерли решил прекратить прения, — для него было важно сохранить в сознании людей последнее выступление.

— Что ж, думаю, на этом мы и завершим…

Но ему не позволили договорить, в зале разгорался шум.

— Дайте слово! — настойчиво кричал кто-то.

— Хватит! — отвечали ему те, кто сидел рядом с Аскер-беком.

Без приглашения на сцену поднялся худой высокий человек; не назвавшись, он громовым голосом перекричал всех:

— Аскер-бек призывает к тому, чтобы мы волка сделали чабаном!

— Тише, товарищи! — Рахман Аскерли поднял руку. — Мне кажется, что выступление товарища Ниязова внесло ясность в наш спор.

Я вскочил с места:

— Прошу поставить на голосование мое предложение!

Аскерли даже не повел бровью.

— Я предлагаю всем агитаторам немедля уехать к месту своего назначения, чтобы выполнить решение укома в намеченных для них волостях и селах!

— Ставьте на голосование предложение Будага! — крикнул с места Нури.

Тахмаз Текджезаде поднялся, не ожидая разрешения секретаря укома, который председательствовал на этом собрании, и заговорил:

— Наше собрание обсуждало спорные вопросы, поэтому голосование необходимо. Я тоже поддерживаю предложение о пересмотре списков кандидатов, предлагаемых укомом в депутаты на уездный съезд Советов.

После короткого колебания Рахман Аскерли неожиданно сказал:

— Объявляю перерыв на десять минут. Членов бюро уездного комитета партии прошу зайти ко мне в кабинет.

Казалось, что прошло значительно больше времени. Я был убежден, что будет не по-нашему и что мы проиграли. Члены бюро непременно поддержат Рахмана Аскерли. Только двое из одиннадцати безусловно будут на нашей стороне. Итоги голосования трудно предугадать.

Как только я увидел лицо секретаря уездного комитета партии, вышедшего вместе со всеми членами бюро в зал, я понял, что был прав в своих сомнениях: поражение!.. Видимо, решено обязать всех членов партии безоговорочно голосовать за утвержденный список. Нам связали руки и лишили возможности что-либо предпринять.

— Товарищи! Члены бюро пришли к выводу, что товарищ Тахмаз Текджезаде внес правильное предложение. Поэтому мы голосуем: кто за список, утвержденный бюро уездного комитета партии, прошу поднять руки!

Подняли руки почти все, сидевшие в зале.

И снова раздался голос Аскерли:

— Кто за пересмотр списков кандидатов, прошу поднять руки!

Поднялось всего четыре руки. Подавляющим большинством прошло предложение укома.

— Ничего, — громко бросил в зал Нури, — цыплят по осени считают! Время покажет, кто прав!

— Советую осени не ждать, Джамильзаде! — В голосе Рахмана Аскерли звучал укор.

Я молчал. Не хотелось ни о чем говорить. Уже и то было хорошо, что по недомыслию Аскерли бюро укома не предприняло против нас никаких мер.

У нас оставалась свобода действий, как оказалось впоследствии — кажущаяся. Но мы не собирались складывать руки.

Я БЫЛ НЕ ОДИН

По решению уездного комитета партии Нури направили в Кюрдгаджинскую волость, Тахмаза — в Готурулинскую, Джабира в Кельбеджары.

Так как меня в списках уполномоченных не было, я, воспользовавшись правом корреспондента газеты «Коммунист», решил проводить свою агитацию в Пусьянской волости, в селе Кубатлы, тем более что я уже бывал там.

В Политпросвете своего транспорта не было. Для поездок по уезду мы брали лошадей или в горхозе, или в наробразе. Но теперь я не хотел, чтобы о моем пребывании в Кубатлы знали в укоме, поэтому пришлось добираться пешком.

На этот раз я выбрал дорогу через Мурадханлы; Джабир мне сказал, что она намного короче. Вышел из Лачина на рассвете, надеясь, что ночь меня застанет в каком-нибудь селе и я там перекочую. Я знал, что дорога проходит совсем недалеко от нашего Вюгарлы — надо было свернуть в сторону и идти всего два часа. Но позволить себе это удовольствие я не мог: надо поскорее добраться до Кубатлы.

Я миновал Абдаллар, перешел реку Шельве по новому мосту, на минуту остановился напиться у мельниц и поднялся по тропе в горы, и вскоре она вывела меня на мощеную дорогу. Когда за поворотом скрылись последние дома селения Забуг, солнце село. Стремительно наступала темнота.

Меня окликнул какой-то старик, по выговору я понял, что он армянин. Он спросил, куда я держу путь.

— Эх ты, глупый мусульманин, — сказал он, узнав, куда я иду, — что же ты оставил короткую дорогу внизу и забрался так высоко, где тебе идти и идти? Чтобы дальше не плутать, держись этой дороги (и он показал ее), она приведет тебя к большаку… Не тужи, самую тяжелую часть ты уже проделал, осталось немного. Но не мешает отдохнуть перед последним броском!.. Подожди, я принесу тебе хлеба с сыром, подкрепись.

Но я отказался от еды, попросил только напиться. Вскоре я держал в руках стакан горячего чаю и несколько кусков сахару.

— Угощайся, сынок, — говорил он, подливая мне крепкий чай из закопченного чайника.

Что может быть лучше для путника, чем горячий свежезаваренный чай?.. Я выпил целых четыре стакана.

Едва потянулся к карману, как старик осуждающе остановил меня:

— Ты мой гость, и лучше не обижай меня!..

Он проводил меня немного, чтобы я не плутал в темноте. Но тут взошла луна и осветила дорогу. Раскинувшиеся кругом поля напоминали морскую гладь. Только копны, собранные в стога, ежеминутно меняли очертания: то четко вырисовывались на чуть светлеющем фоне неба, то расплывались в тени закрывающих луну облаков.

Стрекотали цикады, где-то ухала какая-то птица.

Незаметно я добрался до перевала Теймур-Мусканлы.

Уже спустившись вниз, к самому большаку, я встретил кочевников из низинных районов. Они вели в Горис тяжело навьюченных лошадей. Я вспомнил первую поездку в Горис. Как давно это было!..

Едва небо засветилось на востоке, как я оказался на окраине села Назикляр и пошел прямо к дому матери Джабира. Лай собак поднял на ноги всех в доме, разбудил и соседей. Мать Джабира была рада моему приходу и тут же постелила мне постель. Я так устал, что сразу заснул, хоть и немилосердно болели ноги. За последнее время мало приходится ходить пешком, с непривычки горели ступни, а икры словно стянули круто жгутом.

Проснувшись, я вышел к сельчанам, которые пришли поговорить со мной.

Я подробно рассказал о предвыборном собрании в Лачине и просил крестьян поддержать меня, когда буду выступать против избрания беков и членов их семей на руководящие должности.

Я был рад, что зашел в Назикляр. Партийная ячейка здесь за последние годы пополнилась новыми членами: теперь здесь десять коммунистов. Все они были готовы стоять за меня и защищать мои предложения.

Солнце еще не поднялось высоко, когда я вошел в Кубатлы. До начала волостного съезда оставались сутки, надо было спешить, чтобы переговорить с местными знакомыми коммунистами и с представителями сел Пусьянской волости. Мои доводы почти сразу же убедили собеседников: и они, оказывается, думали над теми вопросами, что беспокоили меня.

В день съезда из Лачина приехал уполномоченный по Пусьянской волости — заведующий уездным здравотделом Сахиб Карабаглы. Он только два года назад окончил фельдшерскую школу и по моему совету был выдвинут (как молодой активный коммунист) на пост заведующего отделом здравоохранения.

Узнав, что я нахожусь в Кубатлы, Сахиб разыскал меня и, поздоровавшись, попытался выяснить, для чего я приехал сюда. Мне нечего было скрывать от него. Да и сам Сахиб присутствовал на собрании в укоме и был в курсе разыгравшихся баталий.

Поговорив со мной, он тут же пошел звонить по телефону в уком. Рахмат Аскерли рассвирепел, узнав, что я тоже здесь, в Кубатлы.

Через час меня вызвали к телефону в волостной исполком.

— Кто тебе разрешил уехать из Лачина в Кубатлы? — раздраженно кричал в трубку Рахман Аскерли.

Я ответил, что редакция газеты «Коммунист» просила меня осветить ход волостных съездов.

— Где ты состоишь на учете, Деде-киши оглы? В какой партийной организации?

— Это вам известно не хуже, чем мне!

— Нет, я прошу тебя сказать! — настаивал он, от его крика гудело в трубке.

— В курдистанской партийной организации.

— Так почему ты не подчиняешься решениям этой партийной организации и ее бюро?

— Газета «Коммунист» является органом Центрального Комитета. Редакция, как я уже говорил вам, поручила мне…

Он перебил:

— Это мы уже слышали! Но как секретарь укома я предлагаю тебе от имени бюро укома немедленно вернуться в Лачин! — Рахман Аскерли редко повышал голос, я впервые слышал его крик. В том, как он произносил слова, чувствовалась крайняя степень раздражения. — Предупреждаю, что, если ты будешь продолжать демагогическую подрывную работу против решений бюро укома партии, мы будем вынуждены немедленно рассмотреть твой вопрос!

— Извините, — сказал я, — но я не могу обещать вам, что не буду бороться против избрания беков в руководящий состав нашего уезда! Напротив, как коммунист и корреспондент газеты «Коммунист» я откровенно заявляю, что сделаю все возможное для того, чтобы беки не были избраны. Даже более того: я добьюсь, чтобы всех их изгнали с занимаемых ими должностей!

Аскерли помолчал, то ли раздумывая, то ли советуясь с кем-то, кто был рядом, а потом пригрозил:

— О твоем подрывном поведении сегодня же будет сообщено в Центральный Комитет.

— Ну что ж, сообщайте! — горячился я, возмущенный угрозами. — А я ни сегодня, ни завтра в Лачин не вернусь. То, что говорил я на совещании в Лачине вам и бекам, буду говорить здесь!..

— Если не выполнишь моего распоряжения, — снова перебил Аскерли меня, — то мы вернем тебя с помощью милиции!

— Пошлите хоть целый отряд! Меня добровольно отсюда не уведут!

Мне не хотелось больше спорить (хотя я мог обещать, что ограничусь простым присутствием на съезде), и я положил трубку. А еще хотелось мне добавить к сказанному, что я думаю о руководителях, которые для устрашения подчиненных прибегают к помощи милиции. Председатель волостного исполнительного комитета Абдулали Лютфалиев, с которым мы подружились в мое прошлое пребывание в здешних краях, улыбался:

— Ты человек с характером, с таким рядом стоять даже страшно — обжечься можно!..

Съезд Советов Пусьянской волости открылся в зале местного клуба. Первым выступил Абдулали Лютфалиев. Он отчитался перед делегатами о проделанной работе. Ему было чем гордиться: во многих селах открыты школы, между населенными пунктами проложены новые дороги, через реку Баркушат построены два моста взамен снесенных половодьем.

Абдулали говорил о том, что средств, отпускаемых уездными властями, явно недостаточно, чтобы открыть школы и здравпункты во всех селах. Нет денег на строительство новых общественных зданий. В финансовом отделе отказываются выдавать деньги волостям на том основании, что средства поглощает строительство нового города — Лачина. Вопреки волостному начальству, уездные финансовые органы освобождают от налогов лиц, не занимающихся общественно полезным трудом. Он намекнул, что этими лицами зачастую оказываются родственники бывших беков. Начальник уездного отдела внутренних дел и местные волостные уполномоченные слабо ведут борьбу против тех, кто нарушает советские законы. Все еще малолетних девочек выдают замуж. Есть факты многоженства. Сигналы с места попадают не по адресу — их получают бывшие местные беки, которые покрывают нарушение законов, зная, что виноваты их родственники или близкие им люди.

Почти все, выступавшие после Абдулали Лютфалиева, бросали упреки в адрес тех, кто стоит за спиной у защитников беков.

— Это те самые беки, которые и в прошлом не давали нам ни на минуту разогнуть спину! — сказал один из делегатов. — Когда они появлялись в нашем селении в недоброй памяти сгинувшие старые времена, от страха у беременных случались выкидыши.

Ему вторил другой:

— Пока законы и власть в руках беков, не видать нам спокойной жизни! Я этих беков насквозь вижу — пока они на руководящих должностях, ни один крестьянский сын не попадет на курсы или в техникум!

Выступления делегатов подтверждали мою правоту. Мне казалось, что моя работа здесь не пропала даром. Укреплял мои надежды и Абдулали: он был спокоен и уверен во все дни съезда.

Три дня продолжались прения. В последний, самый важный день предстояли выборы делегатов на уездный съезд Советов.

Слово взял представитель укома Сахиб Карабаглы:

— Уездный комитет партии и исполнительный комитет рекомендуют волостному съезду проголосовать за утвержденный укомом список делегатов на уездный съезд. — И твердым голосом прочел список, в котором для присутствующих было много знакомых имен. По мере чтения в зале нарастал гул. Делегаты возмущенно переговаривались между собой.

Абдулали Лютфалиев вел себя так, будто ничего особенного не происходит.

— У кого будут предложения по оглашенному списку? — спросил он, словно не замечая тревоги на лицах.

Поднялся один из тех, на кого я возлагал свои надежды, — молодой коммунист из Назикляра по имени Эйваз.

— Нас, наверно, принимают за дураков, — начал он. — С одной стороны, говорят о том, что выборы свободные, а с другой — прислали из Лачина список наших бывших беков, требуя, чтобы мы выбрали на уездный съезд именно этих людей.

— Не требуя, а рекомендуя!

— Какая разница?..

— Здесь не место для демагогии! Уездные организации только рекомендуют вам этот список, не требуют, а рекомендуют! — настойчиво проговорил Сахиб Карабаглы.

Эйваз улыбнулся:

— Ну что ж, как у нас говорится, кто завязал, тот и развяжет! — В зале засмеялись. — Несмотря на мое уважение к мнению уездного комитета партии и исполкому, я предлагаю разрешить присутствующим выдвигать кандидатов по своему усмотрению.

В зале зааплодировали. Тогда я попросил слово.

— Товарищи, если мы вовсе не примем во внимание список, присланный нам уездным комитетом партии, получится некрасиво. Я предлагаю обсудить поименно лиц, рекомендованных уездными руководителями, а потом назвать товарищей, которых вы сами хотите выбрать.

Мое предложение было принято. Даже осторожный Сахиб Карабаглы голосовал за него.

И конечно, как я и предполагал, после обсуждения имен, знакомых делегатам, в списке для голосования не осталось ни одного бека. Зато выдвинули меня и Сахиба Карабаглы. Бедный Сахиб не знал, радоваться ему или огорчаться. С одной стороны, ему было оказано доверие в волости, куда его послали просто уполномоченным, с другой — он не выполнил поручения, данного ему укомом.

Но воля народа превыше всего.

Закрывая съезд, Абдулали Лютфалиев сказал делегатам:

— Съезд Советов Пусьянской волости проделал большую и важную работу, сказанное нами слово не останется неуслышанным!

Мать Абдулали пригласила меня и Сахиба на шашлык. Сахиб крепко пожал мне руку, когда мы выходили вслед за Абдулали из зала:

— Ты принципиальный человек, Будаг, я тебя по-настоящему уважаю. — И похлопал по плечу.

По дороге к дому Сахиб сказал, что должен ненадолго отлучиться. Когда он пришел к Абдулали, на нем лица не было. Невидящими глазами он уставился в свою тарелку, не в силах проглотить и кусочка шашлыка. В это время я заметил, что от двери мне делает какие-то знаки курьер волостного исполкома. Стараясь не привлечь внимания Сахиба и хозяев, я незаметно вышел из комнаты.

— Сахиб звонил в Лачин секретарю, — сказал мне курьер. — «Если бы не Будаг, все было бы в порядке!» — вот его слова, я сам слышал.

Я вернулся в комнату, стараясь не смотреть на Сахиба. Абдулали хвалил мать за прекрасный шашлык и уговаривал нас с Сахибом не отставать. Его глаза понимающе смотрели на меня.

— Когда собираешься уезжать, Сахиб? — спросил он как бы нехотя.

Сахиб ответил, что ему сначала придется заехать в Мурадханлы. Мы переглянулись с Абдулали. «Ну что ж, — решил я, — поеду в Мурадханлы!»

Когда расходились, Абдулали незаметно придержал меня за локоть и сказал на ухо:

— Когда думаешь выезжать в Мурадханлы?

— Если дашь мне лошадь, то сейчас же. А не дашь — пойду пешком.

— Иди вместе с Сахибом, а потом возвращайся, лошадь будет готова.

РЕКА АКЕРИ

Вот уже два года председатель Пусьянского волостного исполкома владел гнедым конем, отобранным в схватке с бандитами в двадцать четвертом году. Выхоленный и вычищенный, он играл под седоком. Одно удовольствие ездить на нем.

Последние лучи солнца багрянцем высветили дубы и грабы с обеих сторон дороги, ведшей в Мурадханлы. Каменистая дорога шла под уклон, она была мало изъезжена; иногда кусты, словно нарочно, росли на самой середине проезжей части тропы.

В том месте, где колючие кустарники сплошь перегородили дорогу, я спрыгнул с коня, чтобы обойти кусты. Неожиданно из-под кустов раздалось шипение змеи, которых довольно много в этих горных краях. Сильным рывком гнедой потянул поводья из моих рук и помчался по дороге обратно, Я побежал за ним, но куда там, разве догонишь! И тут я пожалел, что по пути раздумал остановиться в Назикляре в доме родственников Джабира!..

Не оставалось ничего другого, как продолжать путь пешком. Я старался осторожно ступать, чтобы не наскочить снова на змею. Такая встреча мне совсем не улыбалась. Единственно чего я опасался, чтобы поводья гнедого не запутались в ветвях, пусть бы он благополучно добрался до своего хозяина.

Незаметно вышел к берегу Акери. Взошедшая несколько минут назад луна осветила широкую гладь реки. Видимо, в верховьях недавно прошли дожди, и Акери была полноводней обычного. Искать брод при лунном свете — дело гиблое, поэтому я решил идти вдоль берега до тех пор, пока не встречу кого-нибудь из местных жителей, знающих хорошо реку.

Чем дальше я шел, тем яснее становилось, что до Мурадханлы сегодня мне не добраться. Я знал, что на пути будут четыре деревни, стоящие бок о бок, четыре Гамзали. Чтобы отличить их, им придумали прозвища: Гамзали Вспыльчивый, Слепой, Гордый и Гамзали Цыганский.

Я вспомнил, что в Гамзали Слепом живет председатель совета безбожников Курдистана и все называли его Безбожником. Но идти к нему мне не хотелось. Я сел отдохнуть на прибрежный камень.

Луна поднималась все выше, отчетливо вырисовывая берега реки и подступающие к самой воде холмы. Я снова пошел. Пройдя берегом до ближайшего холма, обнаружил, что холм движется мне навстречу. Сначала мне подумалось, что это, может быть, медведь, но, присмотревшись, я понял — это буйвол, навьюченный тяжелой поклажей. За ним я не сразу разглядел человека, — он погонял палкой буйвола.

Мы вежливо поздоровались, и я понял, что человек опасается меня. Чтобы рассеять его сомнения, я без утайки рассказал, какая со мной приключилась беда. И он уже без всякой боязни сказал, что родом из Гамзали Гордого и поможет мне. Без лишних слов присел на камень и стал расшнуровывать чарыхи из сыромятной кожи, потом подвернул брюки, глядя на меня. Мне понадобилось гораздо меньше времени, чтобы снять свои туфли. Когда я подвернул брюки, мужчина подал мне руку и первым ступил в воду. Не говоря ни слова, он то и дело глядел на луну, а я не мог понять — почему. Я надеялся, что он хорошо знает, где брод, раз храбро двинулся вперед. Но, как я сообразил довольно скоро, ему вовсе незнакомо дно реки. А может, подумал я, дожди и связанное с ними сильное течение изменили рельеф дна, и он теперь не знает, где водовороты, а где твердь.

Проводник был гораздо ниже меня ростом, и скоро вода поднялась до его плеч. Мы были уже приблизительно на середине реки, но сильное течение относило нас в сторону.

— Прежде чем поставить ногу, ты ощупывай дно, — посоветовал он мне, но глаза его что-то отыскивали на противоположном берегу.

Мы сделали еще несколько шагов, и вдруг я почувствовал, что под ногами у меня нет опоры. Я охнул.

— Не бойся, отступи назад, — успел сказать проводник и выпустил мою руку. Плавать я так и не научился, поэтому стал лихорадочно шарить по дну ногами и, неожиданно наступив на большой плоский камень, почувствовал себя увереннее. Я огляделся и увидел буйвола: он следом за нами вошел в воду и сразу почуял, где брод.

Хозяин стал гнать его прочь из воды, опасаясь, что поклажа, навьюченная на буйвола, промокнет. Заметив, что я возвышаюсь над водой, он крикнул мне, что сейчас поможет. Так он и сделал. Привязав буйвола к ближайшему к воде дереву, он вернулся ко мне. Теперь он знал, что надо взять немного правее.

Через несколько минут мы оказались на мурадханлинском берегу Акери. С нас ручьями стекала вода, меня бил озноб. Проводник, обрадовавшись, что не подкачал и все-таки вывел меня, довольно улыбался:

— Тебе надо торопиться! Спеши обсохнуть у огня и высушить одежду, иначе простудишься. А мне разреши покинуть тебя.

Я поблагодарил его и протянул промокшую десятку. Он Даже мельком не взглянул на деньги.

— Если бы на том берегу реки, — укоризненно сказал он, — когда ты просил меня перевести тебя, знал, что ты оскорбишь меня, не стал бы терпеть столько мучений в эту холодную ночь. За кого ты меня принимаешь? Иди! Счастливого тебе пути! Пусть тебе сопутствует удача! Только скажи, как тебя зовут?

Я назвался.

— То-то я думаю, что видел где-то тебя! — заулыбался он. — И точно! — Он напомнил, где мы с ним встречались и как вместе пекли лепешки, но я только кивал головой, а вспомнить ничего не мог.

На прощанье я крепко пожал ему руку. Он оглянулся в последний раз и снова ступил в воду. Я стоял на берегу до той самой минуты, пока мой спаситель не добрался до противоположного берега. Убедившись, что он благополучно дошел до буйвола и отвязал его, я зашагал в Мурадханлы.

Скажу откровенно, у меня не попадал зуб на зуб. Я похлопал себя по груди и рукам, чтобы согреться, но вдруг страшная догадка пронзила меня: в кармане я не нащупал партийного билета!.. Наверно, я потерял его, когда бежал за конем. Я стал громко кричать, пытаясь привлечь внимание недавнего проводника. К счастью, он недалеко ушел…

Короче говоря, я попросил его сейчас же пойти в Гамзали Слепой, разыскать там Безбожника и попросить от моего имени прислать за мной коня. Ждать пришлось не больше часа. Появился всадник, который вел на поводу еще одного коня. Это был сын Безбожника. С легкостью преодолев речную преграду, он подвел ко мне коня. Вместе с парнем я переправился на противоположный берег и вскачь помчался к тому месту, где конь испугался змеи. И почти сразу же я увидел свой билет. Словно тяжесть упала с моей души.

Вместе с сыном Безбожника мы переправились (в который раз) через реку и прискакали в Мурадханлы. Я благодарил Безбожника и его сына: они выручили меня в трудную минуту.

В доме председателя сельского Совета меня приютили, накормили и уложили спать, а мокрую одежду повесили сушить у очага.

Председателя волостного исполнительного комитета Акеринской волости в тот вечер в Мурадханлы не оказалось: он ночевал в своем селе Гюлюбурт. А наутро, как только я поднялся, в дом вошел Горхмаз Гюлюбуртлу. Он обрадовался мне.

Горхмаз на первых порах решил, что я прислан уездным комитетом как уполномоченный по выборам. Значит, догадался я, Сахиб Карабаглы еще не приехал в Мурадханлы. Надо успеть до его приезда поговорить с людьми, и в первую очередь с самим Горхмазом — от председателя волостного исполкома многое зависит!

— Сюда уже дошли слухи о твоем выступлении в Кубатлы, — сказал он мне как-то неопределенно.

— А что тебе не понравилось в моем выступлении? — спросил я прямо. — Лучше знать заранее, что ты думаешь.

— Плова еще не отведал, а уже рот обжег, — ухмыльнулся он.

— Знаешь, Горхмаз, у нас в народе говорят, что если коня привязать к кормушке осла, он тоже станет ослом!

Не знаю, к чему бы привели наши препирательства, если бы за окном не раздался цокот подков. К крыльцу подъехал Сахиб Карабаглы.

— Вот и уполномоченный по выборам! — сказал я Горхмазу, чтобы разом покончить с кривотолками.

Вместе с Сахибом в Мурадханлы приехал пусьянский уполномоченный милиции.

Как только Сахиб увидел меня, он тут же с раздражением сказал Горхмазу:

— Товарищ Гюлюбуртлу, нам надо поговорить наедине! — И выразительно глянул в мою сторону.

Чтобы не испытывать его терпения, я вышел во двор исполкома, где со мной сердечно поздоровался уполномоченный милиции.

— Уж не за мной ли ты приехал? — спросил я улыбаясь.

— Да что ты, брат… — смущенно ответил он.

Через несколько минут мы оба услышали за окном, как Сахиб Карабаглы вызывает по телефону Лачин, а в Лачине — Рахмана Аскерли.

Съезд Советов Пусьянской волости должен был открыться в тот же день в двенадцать часов в здании местной школы на окраине села.

Делегаты волости собрались на школьном дворе. Здесь шумно: играют местные музыканты, кое-кто даже танцует. Я хожу между делегатами и стараюсь поговорить со знакомыми, которых у меня здесь немало. Понимаю, что в Мурадханлы нет такого верного товарища, как Абдулали Лютфалиев. В отличие от Абдулали — Горхмаз крестьянин, притом зажиточный. Понимает ли он смысл нашей борьбы — не допустить бывших беков в руководящие органы?..

После длительных переговоров на школьном дворе наконец-то появились Сахиб Карабаглы и Горхмаз Гюлюбуртлу. Они прошли в школу, за ними тотчас двинулись остальные.

Первым с отчетным докладом выступил Горхмаз. Зал внимательно слушал его; никто не прерывал, молча внимал докладчику, который рисовал картину всеобщего довольства, — казалось, в волости идеальная ситуация, лучше некуда.

Так прошел первый день.

Наутро следующего дня Сахиб Карабаглы готовил свое выступление.

Как только он огласил список тех, кого уком рекомендует выбрать делегатами на съезд Советов уезда, по залу, как и в других волостях, прокатился ропот. В списках значились четыре бека (вместо ранее намечавшихся двух). Видимо, по указанию Рахмана Аскерли Мезлум-бек Фаттахов и Аскер-бек Ниязов, которых должны были избрать в Кубатлы, но не избрали, включены в список Акеринской волости. Но обо всем этом мурадханлинцы были уже оповещены мною.

Я взял слово и рассказал делегатам о том, что произошло на съезде в Пусьянской волости. За мной выступил, поблагодарив меня за «ценную информацию», директор местной школы; он когда-то учился на курсах в Шуше, и я его хорошо знал с тех пор.

К трибуне подошел Сахиб Карабаглы:

— Товарищи делегаты! Уездный комитет партии и исполком рекомендовали вам список, который обсуждался на совещании в уезде. Не слушайте крикунов и демагогов! Давайте разумно подойдем к этому вопросу. Нельзя идти на поводу у тех, кто отвергает советы центра!

На помощь Сахибу пришел неожиданно и Горхмаз Гюлюбуртлу:

— Тогда лишь слово есть слово, когда оно сказано вовремя, и еще говорят у нас в народе: кто посоветуется, тот всегда в выигрыше. Прошу понять меня правильно, я вовсе не сторонник беков. Я, как всем известно, старый член партии и в годы мусавата воевал против них. Но люди, о которых говорил товарищ Карабаглы, давно порвали со своим классом и теперь честно служат нашей власти.

— С каких пор, дядя Горхмаз, у тебя такое доверие к бекам? — крикнул кто-то с места. — Чем они так тебя обольстили?

— Ай, Горхмаз, — подал голос кто-то другой, — конный пешему не попутчик!

И снова на трибуну поднялся Карабаглы:

— Товарищи! Я предлагаю поставить на голосование кандидатуры тех, кого рекомендовал вам уездный комитет. Давайте обсудим каждую фамилию спокойно, оставим препирательства.

В первом ряду поднялся какой-то человек:

— А мы разве не обсуждаем то, что ты предложил? Уже обсудили! И не хотим выбирать бывших беков, неужели тебе не ясно, уважаемый?

Горхмаз поднял руку:

— Для того, чтобы нас не обвинили в неуважении к уездному начальству, я все же предлагаю обсудить каждого человека, которого мы хотим избрать, и в их числе и тех беков, которых нам навязывают… — Горхмаз тотчас почувствовал, что обстановка складывается не в пользу предложений Сахиба Карабаглы, и решил схитрить.

Ничего уже не могло изменить настроенности зала: ни один бек не был оставлен в списке для голосования.

Я был счастлив. В двух волостях, куда мне удалось приехать, моя идея одержала победу. А как сложились дела у Нури, Тахмаза и Джабира? Это я мог узнать позже…

Ночью меня вызвали к телефону. Звонил Абдулали Лютфалиев из Кубатлы. Он волновался за меня: позапрошлой ночью гнедой вернулся в конюшню, чем напугал Абдулали. Он пытался дозвониться в Мурадханлы целый день, и все неудачно. А потом кто-то ему сказал, что слышал, будто я уже в Мурадханлы. Абдулали интересовался итогами съезда. Я рассказал обо всем. Мы вдвоем порадовались нашей победе.

ВРАЖЕСКАЯ ПУЛЯ

После закрытия съезда был устроен вечер на средства волостного исполкома в честь вновь избранного состава исполнительного комитета и делегатов уездного съезда Советов. На столах было вдоволь закусок, но больше всего поражало количество бутылок.

Надо сказать, что в былые времена мусульманам строжайше запрещалось законами шариата употреблять спиртные напитки. Правда, беки и купеческая знать давно пренебрегали этим запретом и зачастую устраивали пирушки и попойки. Теперь же к винопитию приобщились и крестьяне. Желая показать себя современными людьми, они делали это так неумеренно и неумело, что уже спустя некоторое время напивались до неприличия: шумели, ссорились, подзадоривали друг друга, требовали еще питья. Так было и в тот вечер.

Горхмаз Гюлюбуртлу, вновь избранный председателем волостного Совета, вел застолье, хотя сам и не пил. Но уже довольно скоро застолье вышло из его повиновения. Молодые люди, переглядываясь и подмигивая друг другу, уговорили Горхмаза послать за вином (дескать, его не хватило) в соседнее армянское село. И вскоре посланные вернулись с двумя бурдюками.

Я только делал вид, что пью вино, чтобы никому не портить настроения, но картина, скажу честно, казалась мне безрадостной. Беда в том, что почти все пили много, большинство (среди них и женщины) нещадно дымили папиросами. Женщины, члены партии, гордились своими короткими стрижками, а мне совсем не по вкусу стриженые — намного красивее длинные косы…

Рядом со мной сидел мой давний знакомый по шушинским курсам — директор местной школы, он же секретарь партийной ячейки, — Шираслан.

— Почему, вступая в партию, женщина тут же стрижет волосы и, зажав в зубах папиросу, начинает курить, дымя с утра и до вечера? — спросил я его. — Как ты думаешь, Шираслан?

— Наверно, им кажется, что так они скорее проявят свою революционность и принадлежность к новому времени.

— А я бы все-таки не хотел, чтобы моя жена коротко постриглась и дымила как самовар!

— А может, ты поэтому не женишься? — пошутил он. А потом добавил: — Хочешь, встанем завтра пораньше, и я покажу тебе наши леса? Немножко отдохнем, развеемся…

Я с радостью согласился, подумав, что уеду в Лачин не утром, а ближе к полудню.

Шираслан разбудил меня, когда только заалел восток. Я удивился, увидев у него на поясе большую кобуру с револьвером.

— Зачем это? Таскать такую тяжесть…

— Ноша невелика, да у нас говорят: «Осторожность украшает храбреца».

— Но ты ведь учишь детей, какие у тебя могут быть враги?

— Ты забываешь, что я и секретарь партийной организации. Не сомневайся, личных врагов у меня нет, а вот у нашего дела, которому мы с тобой служим, пока врагов много, и не надо забывать об этом.

Я рассмеялся.

— А не преувеличиваешь ты опасность? Скоро полтора года, как я работаю в Курдистане. Как тебе известно, у меня столько врагов, что и не упомнишь всех. Угрожали мне не раз, клеветали, доносы строчили, но на что-нибудь серьезное у них, видно, пороху не хватает.

— И прекрасно!.. А теперь давай спешить. Тебе же еще в Лачин надо сегодня успеть. К нашему возвращению, я попросил, тебя будет ждать оседланный конь.

— Спасибо тебе, Шираслан.

Мы вышли из села и, свернув в ущелье Акери, начали подъем по каменистым уступам, поросшим густым кустарником. Небо над нашими головами было высокое и чистое. Поднявшись на гребень ущелья, мы огляделись. Огромные грабы, дубы и ясени уже чувствовали дыхание осени. Их листва желтела на фоне яркого синего неба, то тут, то там вспыхивали багряные всполохи. Воздух был густо напоен ароматом прелой листвы. Прямо перед нами до самого горизонта вздымались изрезанные и изогнутые вершины Зангезурского хребта. В небо вонзил свое острие величественный Капыджик. Он казался очень близким, хотя находился на значительном от нас расстоянии. Вправо от Зангезурского хребта отходили отроги Баркушатского, а еще дальше к северу, но ближе к нам высилась снеговая шапка Ишыглы.

Где-то на этой линии, в середине между нами и Ишыглы, было мое родное Вюгарлы.

Какое-то смущение закралось в душу: я так близко, а не зашел, не заехал в родные места отца и матери… Вот уже полтора года я в этих местах, а все не выберу времени заехать и посмотреть на очаг, возле которого начал ходить, говорить и узнавать мать, отца и сестер. Хоть бы краешком глаза взглянуть на наш дом, а вдруг он сохранился?

Я внимательно вглядывался в окрестные дали и вдруг заметил какого-то человека, который метнулся от опушки леса к огромному валуну напротив нас.

— Ты видел? — спросил я у Шираслана.

— Что?

— Какой-то человек прячется вот за тем валуном.

— Возможно, это тебе померещилось.

— Да нет же, я точно видел!

— Тогда переждем. Года три или четыре назад в этих местах было действительно очень опасно: орудовали бандиты. До сих пор еще их проклинают матери и сестры безвинно убитых… Земля Курдистана обильно полита кровью, а она все льется!.. Здесь, как тебе известно, вовсю процветал закон: кровь за кровь, смерть за смерть!

— Но во имя чего, как ты думаешь?

— Иногда это понять невозможно. Ясно, когда, скажем, бывшие беки ведут борьбу против законов Советской власти. Но почему в эти банды вступали простые крестьяне, которым именно Советская власть дала права и землю, не сразу ответишь… В нашей волости есть село Алиянлы, жители его всегда бедствовали, а именно из этого села больше всего людей шло в разбойничьи отряды. Пойди тут разберись!

Мы посчитали, что уже достаточно времени прошло с тех пор, как я увидел какого-то человека за валуном, и вышли из-под прикрытия. Разговорившись, не заметили, как вошли в глубину леса. Высокие кроны шатром закрыли от нас небесную синь, но свет проникал сквозь колышущиеся листья деревьев. Голоса наши гулким эхом отдавались под сводами этого шатра.

— Знаешь, Будаг, сколько мне приходится уговаривать самых бедных крестьян отдавать детей в нашу школу! Казалось бы, к власти в нашей стране пришли рабочие и крестьяне, у их детей есть все возможности учиться, но именно бедняки неохотнее всего отдают детей в школу, стремясь использовать их труд в своем небольшом домашнем хозяйстве. Не понимают своей же выгоды! Даже если они и соглашаются, чтобы их ребенок посещал школу, в случае нужды в помощнике оставляют его дома. Смотришь, перестал ходить мальчуган… — Он помолчал. — Я мечтаю открыть при школе интернат, чтобы дети могли жить в хороших условиях. Конечно, это требует много денег, но можно при школе заниматься хозяйством, чтобы доходы от выращенных школьниками урожаев пошли на устройство и содержание интерната…

— Почему ты все это не рассказал делегатам волостного съезда Советов? — перебил я его.

Он улыбнулся:

— Что же мне тогда останется говорить на уездном съезде? Я приберег это для выступления в Лачине… Вообще мне хочется внести предложение о переселении труднодоступных горных сел ближе к центру, к берегам рек. Тогда новые села строились бы по единому плану, с каменными домами, с печами и хорошей вентиляцией. Как бы делегаты не высмеяли меня за мои фантазии!..

— Над этим можно смеяться? Ты молодец, Шираслан. Обязательно найдутся единомышленники, и в первую очередь тебя поддержит Нури Джамильзаде. Замечательный парень! Побольше бы таких, как он и ты!

Мы вышли из леса и остановились на краю поляны. Трава только недавно была скошена: наверно, второй раз за лето. Что-то чикнуло над самым моим ухом, потом сильный удар в плечо заставил покачнуться.

— Ложись! — крикнул мне Шираслан и пригнулся, пытаясь открыть кобуру револьвера. Один за другим раздались еще два выстрела, и Шираслан, выронив револьвер, стал медленно оседать на землю. Он пытался словно что-то рассмотреть под своими ногами. Я подхватил выпавший из его рук револьвер и наугад выстрелил перед собой. Но ничто не шевельнулось в кустарнике, ни одна ветка не дрогнула. Будто все это мне привиделось.

Я повернулся к Шираслану. Он лежал, уткнувшись лицом в траву. Я окликнул его, но он не шелохнулся. Хотел приподняться, чтобы помочь ему, но сильная боль в правом бедре опрокинула меня снова на землю. Немного отдышавшись, я пополз к Шираслану, подтягиваясь на руках. Пытаясь перевернуть его лицом вверх, выбился из сил: тело его обмякло и отяжелело. Когда же после долгих усилий удалось это сделать, я вздрогнул:, правая рука Шираслана безвольно откинулась в сторону, а на груди ширилось яркое алое пятно, сердце его уже не билось. Я откинулся в изнеможении.

Только тут я ощутил, что левый рукав моего пиджака пропитан кровью, и при малейшем движении пульсирующая боль толчками отдается во всем теле. Я неподвижно лежал, вглядываясь в кусты по ту сторону поляны: может, оттуда покажутся те, кто стрелял?

Не могу с точностью сказать, сколько времени я пролежал рядом с остывающим телом Шираслана. Но наконец я услышал голоса…

Обеспокоенные нашим долгим отсутствием, нас вышли искать. А среди искавших был и старший сын Шираслана — Эльмар. Он первый с криком бросился к телу отца. Кто-то побежал за подмогой, кто-то говорил, что именно он первый услышал выстрелы.

Прошло немного времени, и жители села стали собираться на поляне вокруг убитого секретаря партийной организации. Женщины плакали, а мужчины готовили носилки, чтобы перенести тело Шираслана в Мурадханлы.

Когда мы пришли в село, у здания школы стихийно возник митинг.

Люди клялись, что отомстят за смерть учителя их детей.

Горхмаз Гюлюбуртлу позвонил в Лачин, и часа через три из уезда прибыли Муса Зюльджанахов, начальник уездного управления милиции, Тахмаз Текджезаде, врач-криминалист Биляндарзаде, который тут же вошел в комнату, где я лежал.

— Кто-нибудь оказывал вам врачебную помощь? — спросил он.

Я ответил, что на месте, где было совершено покушение, кто-то из сельчан перевязал мне раны тряпками.

Доктор обеспокоенно пощупал почему-то мой лоб, а потом стал быстро развязывать неумело накрученные на руку и ногу цветастые лоскуты.

— Надо осмотреть раны.

Развязав ногу, он резким движением отодрал прилипший к ране лоскут. Я застонал.

— Ничего, ничего, придется потерпеть немного. — Доктор промыл рану какой-то жидкостью из большой бутыли черного стекла. — Пулю из раны можно будет удалить в специальных условиях, скорей всего в уездном здравпункте. Теперь посмотрим, что с рукой.

Он так же тщательно осмотрел рану и сказал, что и тут требуется хирургическое вмешательство: раздроблена кость.

В конце осмотра в комнату вошли сын Шираслана Эльмар, Горхмаз и Тахмаз Текджезаде. Они молча наблюдали, как Биляндарзаде перевязывает мне раны чистым бинтом.

Намыливая руки, доктор сказал:

— Стреляли, видимо, два человека. В него, — он показал на меня, — из трехлинейной винтовки, а бедному Шираслану достались пули из старинной шестилинейной.

— А говорят, что в Шираслана стреляли из револьвера с близкого расстояния, — сказал вдруг Горхмаз.

— Кто смеет это утверждать? — с возмущением спросил Биляндарзаде. — Тот, кто это говорит, явно преследует какую-то цель или он невежда.

Об этом, как выяснилось, говорил Зюльджанахов.

Доктор посмотрел сначала на меня, а потом на вошедших:

— Я подписал акт экспертизы и готов в любое время доказать свою правоту. — И, не оглядываясь, вышел из комнаты.

Все вышли следом за ним. Только через минуту в комнату заглянул Горхмаз:

— Сам повезу тебя в Лачин…

— Как ты думаешь, — перебил я его, — кто стрелял в Шираслана и в меня?

— Думаю, что стреляли в секретаря партийной организации, а не в тебя. Три человека из Алиянлы были лишены права голоса и считали это делом рук Шираслана.

— Но ведь они должны были понимать, что подозрение падет на них! Не кажется ли тебе, что глупо подставлять свою голову просто так? Наверно, и эти алиянлинцы все понимали, глупо ведь убивать, зная, что от возмездия не уйти.

— Ты слишком многого ждешь от этих бандитов!

Меня усадили на арбу, запряженную буйволами. Горхмаз уселся рядом.

Мы ехали всю ночь. К утру были в Лачине. Горхмаз повез меня к зданию, где помещались уездный здравпункт и больница. Нас встретил хирург Мансур Рустамзаде, который тщательно осмотрел меня. Его диагноз звучал еще более категорично, чем Биляндарзаде: операции должны быть сделаны сегодня же — и на ноге, и на руке. Надо немедленно удалить пулю из бедра и осколки кости из ключицы.

Мансур Рустамзаде не стал медлить, и меня положили на операционный стол.

Десять долгих дней я провел в больнице. Но каждый день меня навещали друзья — Нури и Джабир. К сожалению, в тех волостях, куда они были направлены уполномоченными по выборам, все же сторонникам Рахмана Аскерли удалось протащить двух беков, хотя большинство бывших хозяев Курдистана не попало на уездный съезд.

Мне было обидно, что Тахмаз Текджезаде ни разу не поговорил со мной, когда приехал расследовать убийство Шираслана в Мурадханлы. И здесь, в Лачине, я еще не видел его. Но наконец и он пришел навестить меня — пришел с хорошими новостями. Он рассказал, что арестован Кепюклю, а Мусе Зюльджанахову вынесен строгий выговор за халатное отношение к своим обязанностям.

— Я понимаю, — сказал Тахмаз, — ты вправе обижаться на меня. Но в моем отношении к тебе ничего не изменилось. Просто я не хотел давать козыри в руки твоим противникам. Я был уверен, что ты не стрелял в Шираслана, как это утверждали некоторые, но мне было важно, чтобы истина восторжествовала с помощью неопровержимых доказательств. А теперь, когда один из убийц найден и задержан, а о другом известно, что он скрылся в Иране, никто не сможет упрекнуть меня, что мы с тобой друзья и потому я выгородил тебя.

— Что ж, может быть, ты и прав. Хотя должность сегодня есть, а завтра ее нет. А дружба мужчин — что нерушимая крепость!

— Я рад, что ты так думаешь, Будаг!

Друзья рассказали, что обо мне не раз спрашивал секретарь укома партии. Сначала везде кричал о моих левацких загибах, а потом вдруг успокоился и стал проявлять обо мне заботу.

Наверно, решили мы, он с кем-то повыше говорил обо мне, и ему дали понять, что в обиду меня не дадут.

А еще через некоторое время пошли разговоры, что Рахмана Аскерли от нас переводят. Но куда — никто не знал.

ДРУЗЬЯ И ВРАГИ

Больница, в которой я лежал, стояла на окраине Абдаллара, у дороги, ведущей из Лачина, а значит, и с гор. Глядя в окно, я часами наблюдал, как шли кочевья с эйлагов.

Сентябрь был на исходе, и овечьи отары день и ночь спускались на равнины. Казалось, не будет конца этому живому, струящемуся потоку. Я слушал разговоры медсестер; одна из них говорила, что есть отары в тысячу голов. Смешные, только с виду неуклюжие животные спешат за вожаком, тряся тяжелыми курдюками. Молчаливые чабаны проносились на быстрых конях, следя за движением отар; женщины следили за лошадьми, на которых был навьючен скарб кочующей семьи. Мне не надоедало подолгу наблюдать за этой беспрерывной лавиной. Это движение словно вливало в меня жизненные силы: хотелось что-то делать полезное, нужное людям, кормящим наш край.

На следующий день после того, как меня выписали из больницы, Нури устроил новоселье по случаю получения квартиры в только что отстроенном доме.

Тетушка Абыхаят несколько дней готовилась к торжеству. Были созваны все друзья ее сына. Кроме меня и Джабира здесь были Тахмаз Текджезаде, доктор Мансур Рустамзаде, оперировавший меня, военком нашего уезда, только недавно назначенный на эту должность (у него уже были три кубика в петлицах). Приглашен был еще директор почты, но его ждали немного позже.

Я не спускал глаз с военкома. Он был одного возраста со мной, но казался и старше, и солиднее.

Чего только не было на столе! У меня глаза разбегались…

Мы шутили, что стол у нас мужской, а Абыхаят грозилась никогда больше ничего не устраивать для нас, пока не женимся. Даже если женится только ее Нури, говорила она, то и тогда холостяков и на порог не пустит!

Нури просил Джабира купить вина, а в городе ничего, кроме водки, он не нашел. Но все только притрагивались к своим рюмкам и не пили, стараясь, чтобы другие не заметили этого.

Нури предложил выбрать тамадой Мансура Рустамзаде, который был старше нас. Ему минуло сорок, но он тоже не был женат. Застольную речь Мансур начал с чтения стихов Физули, потом перешел к Вагифу и Сеид Азиму Ширвани. Сколько знал он газелей и стихов!..

Тамада заканчивал свой тост в честь матери хозяина дома, когда в дверь постучали — это пришел опоздавший директор почты. Вместе с ним в квартиру вошел начальник политуправления Омар Бекиров. Он оглядел всех веселым взглядом и медленно сказал:

— Как вовремя я заглянул к своим новым соседям! Слышу шум за стеной, а здесь, оказывается, принимают гостей. Авось и меня пригласят по-соседски.

Напряженная тишина сменила веселье. Но тетушка Абыхаят нашла выход из неудобного положения: она поставила на стол чистую тарелку и сказала нежданному гостю:

— Плов у меня получился сегодня отменный, попробуйте, пожалуйста. — И поспешила на кухню за новым блюдом.

Словно не замечая неудовольствия, которое читалось на лицах присутствующих, Бекиров непринужденно спросил:

— Так за что мы пьем?

— За хозяйку дома, — ответил Мансур Рустамзаде и снова повторил свой тост — специально для Омара Бекирова.

— А отчего же ты сам не пьешь? — спросил у Нури Бекиров. — И почему вы все точно языки проглотили?

— Достаточно, если будет говорить только один из нас! — пошутил Джабир.

— Тогда я скажу, — поднялся директор почты. — Я знаю нашего Нури много лет, и должен сказать, что это самый честный и принципиальный человек из всех, которых я знаю…

— А кого ты знаешь? — повторил в раздумье Бекиров. Директор почты в испуге замолчал. — Говори, говори, — обратился Бекиров к нему, — чувствуй себя свободно!

— Кто может чувствовать себя спокойно в присутствии товарища Бекирова? — снова в шутку сказал Джабир.

Улыбка медленно сошла с лица Омара Бекирова. Он осторожно, чтоб не разлить, поставил рюмку, доверху налитую водкой, в упор посмотрел на Джабира, а потом на Нури:

— Нури Джамильзаде, извини меня, но я вынужден уйти.

Тахмаз Текджезаде откинулся на спинку стула:

— Почему-то в последнее время у нас в Лачине о начальнике уездного политического управления говорят, только шепотом, а критиковать его работу и не пытайся! Вы задумывались над этим вопросом, Бекиров?

— Здесь, я думаю, такие разговоры неуместны, товарищ прокурор!

— А какие уместны?

С рюмкой в руках поднялся Мансур Рустамзаде:

— Я предлагаю выпить за то, чтобы между нами не было обид, независимо от должности и поста, который каждый из нас занимает!

Все выпили, а Бекиров демонстративно показал, что осушил полную рюмку до дна — повернул ее дном вверх. Нури обратился ко мне:

— Все ждут, когда ты скажешь свое слово!

Я растерялся. О чем говорить? Как сказать, чтобы все тебя поняли? Смутное предчувствие какой-то грядущей неприятности не покидало меня… Кто будет со мной в эти дни, кто пойдет против? Но и не говорить было нельзя.

— Я очень благодарен друзьям, что здесь вспомнили обо мне, — начал я. — Меня уже давно беспокоит одна мысль: что же такое национальное достоинство? Достоинство человека новой формации? По-моему, чувство национального и советского достоинства должны слиться! Без первого не может быть второго, а без второго можно утерять перспективу! Родина и нация…

Тахмаз Текджезаде перебил меня:

— Родина и народ!

Я тут же согласился с ним:

— Да, родина и народ, наша социалистическая родина и наш азербайджанский народ! Давайте выпьем за здоровье тех, кому принадлежит будущее!

Хоть мы и говорили о будущем, но в эти минуты я вспоминал Шираслана, которого больше нет. Зато его дети будут строить новую жизнь.

БОРЬБА ОБОСТРЯЕТСЯ

Мы с Джабиром вернулись в комнату, которую снимали сообща. Нас ждала записка.

Узнав, что я выписался из больницы, меня приглашал к себе Рахман Аскерли: записка была от него.

Ровно в девять, когда начинал работать аппарат укома, я был в приемной у секретаря укома. Но Рахмана еще не было. Вышел на крыльцо и тут же увидел секретаря: он разговаривал с Омаром Бекировым у здания политического управления.

Увидев, что я жду, он распрощался с Бекировым и заспешил к укому.

— Извини, задержался… — Он открыл дверь в свой кабинет и широким жестом пригласил меня войти. Вел себя так, будто не было его звонков в Кубатлы и Мурадханлы. Я тоже решил не напоминать ни о чем, пока он сам не заговорит.

Аскерли расспрашивал меня, как я теперь себя чувствую, советовал следить за здоровьем. Как бы невзначай он с укоризной сказал:

— Ах, не следовало вам ходить в лес с Ширасланом. И кому это первому пришло в голову?

— Шираслан пригласил прогуляться.

— А ты такой любитель природы, что не мог отказаться?

— Да! И покойный Шираслан любил свои места.

— А кто может теперь подтвердить твои слова, ведь он мертв! Понимаешь, Будаг, странная картина вырисовывается: ни с того ни с сего двое решили погулять в лесу. Одного из них убили, а другой отделался незначительными ранениями.

Я откинулся на спинку стула и удивленно посмотрел в глаза собеседника:

— Может, вы еще повторите те слухи, которые враги распускали в Мурадханлы? Или вы забыли об экспертизе, которая установила, что Шираслан убит из шестилинейной старинной винтовки, а меня ранили из другой? И разве не нашли людей, которые стреляли?

— Но тебя все-таки не убили!

— А вам бы именно этого хотелось!

— Не забывай, с кем говоришь, Будаг Деде-киши оглы! Не груби и не ссорься со мной! Не в твою это пользу!.. Учти, соответствующие органы интересуются тобой!

— Чем они интересуются? Разве дело не ясное?

— Не занимайся самоуспокоением!

— А я и не занимаюсь. Если кому-то пришла в голову нелепая мысль, что я завлек Шираслана в лес, чтобы его там убили, а меня легко ранили, то что мне остается?!

— И не торопись с выводами! Кое-кто лучше нас с тобой знает, как поступить!

— Уж не заменяют ли эти кое-кто и партию, и Советскую власть?

— Не забывайтесь, товарищ Деде-киши. Я говорю о карающем мече нашей партии! — Аскерли еще никогда не говорил мне «вы». — О бьющем ее кулаке, зорких глазах и чутких ушах!

— Не все, что бело, — снег!

— Ты договоришься у меня! По ночам вы поете, веселитесь, но это еще куда ни шло. Но на ваших сборищах вы болтаете бог знает какую чушь, ведете всякие недостойные коммунистов разговоры, критикуете кого хотите… Этого мы терпеть не намерены! Видно, некоторые молодые работники, когда им протягиваешь палец, хотят оторвать и руку, показываешь им, как говорится у нас в народе, верх шапки, а они хотят еще и изнанку увидеть!

— Вот-вот, об этом и я говорю! Некоторым кажется, что для них пришло новое время, чтобы и пост повыше, и денег побольше, и власть покрепче, чтобы верховодить людскими судьбами. Такие действительно не хотят довольствоваться тем, что им показывают лицо, им еще в душу человека влезть! Изнанку его увидеть!

— Я вижу, вам нравится играть словами.

— Не играю я словами, товарищ Аскерли. Мне только непонятны ваши намеки. Что вы все крутите рядом да около?

— Тогда скажи, о чем это у Нури наш инструктор Джабир Кебиров говорил?

— Ах вот вы о чем! Омар Бекиров уже успел доложить вам обо всем, — есть ли смысл в моих словах? Одно я скажу твердо: я знаю, что этот Омар гнилой человек!

Рахман Аскерли вздрогнул. Поднялся и закрыл открытое окно, проверил, есть ли кто за дверью, и плотно прикрыл ее, убедившись, что никого нет. А когда сел напротив меня на стул, укоризненно покачал головой.

— Я спрашиваю тебя о Кебирове, — сказал он уже другим тоном, — а ты говоришь мне о Бекирове. — Он помолчал и добавил: — И учти, всем рты не заткнешь…

— Хотелось бы мне знать, — сказал я, не понижая голоса, — можно ли хоть за дело критиковать Бекирова и его людей?

У секретаря побелели губы.

— Тебя не угомонишь! — зло пробурчал он. — На лекторских курсах из вас, очевидно, готовили спорщиков!

Затрезвонил телефон. Услышав чей-то голос, Рахман Аскерли повеселел:

— Да, да, заходи, я жду тебя.

«Наверно, кто-то из близких, — подумал я. — Уйду, чтобы не мешать».

— Я, пожалуй, пойду, — сказал я секретарю. — Но хотел бы знать ваше мнение: приходить мне на уездный съезд Советов или нет?

— Раз избран, приходи.

— А когда открытие?

Секретарь словно потерял ко мне всякий интерес.

— Послезавтра в десять утра, — нехотя ответил он.

ТЫ ДУМАЙ О СВОЕМ, А ПОГЛЯДИ, ЧТО ТЕБЕ ГОТОВИТ СУДЬБА

Я покинул кабинет секретаря укома с тяжелым чувством, не зная, что предпринять. Настроение испорчено, хотя я твердо знал, что готов кому угодно ответить за каждое слово, произнесенное или написанное мной. И что же? Может, я в чем ошибаюсь? Не прав я, может?

Я стал вспоминать все день за днем, месяц за месяцем, с тех пор как приехал на работу в Курдистан, выезды в волости и села, беседы с активистами и лекции в клубах, статьи и фельетоны в газетах, даже пребывание в больнице, из которой я так рвался, чтобы снова работать. С моей точки зрения, я был прав во всем. Выходит, что остальные не правы? Я не знал, что мне делать…

Однажды, приблизительно через неделю после выписки из больницы, почти накануне уездного съезда Советов, разбирая на своем столе накопившиеся бумаги, я вдруг наткнулся на конверту адресованный мне. Я тотчас раскрыл его и прочел:

Это был приказ, подписанный заместителем председателя уездного исполкома Мезлум-беком Фаттаховым, с которым я тоже вел борьбу в предвыборные дни.

Я рассказал работникам Политпросвета о полученном приказе, но мне показалось, что кто-то уже осведомил их о моем уходе. Я пообещал им поделиться практическими советами перед тем, как покину Политпросвет, а сам направился в уком партии.

В кабинете Рахмана Аскерли я застал начальника политуправления и Сахиба Карабаглы. Не хватало только Мусы Зюльджанахова из моих противников. Все трое молча разглядывали меня. Потом Рахман Аскерли попросил меня подождать в приемной, пока он освободится.

Едва только Омар Бекиров и Сахиб Карабаглы вышли от секретаря, я тут же вошел в кабинет.

Рахман Аскерли внимательно прочел бумагу, словно знакомился с ее содержанием впервые, и, не говоря ни слова, позвонил Мезлум-беку Фаттахову.

— Ответственного работника уезда мобилизуют в армию, а мы ничего не знаем. Может быть, что-то сможете сделать?

Очевидно, решил я, Аскерли не хуже Фаттахова осведомлен обо всем, и даже знает, что ему ответит Фаттахов, но демонстрирует свою заботу обо мне.

— А почему ты до сих пор не служил в Красной Армии? — спросил он вдруг меня.

— Вы же знаете, что выпускников партийной школы не призывали в армию.

— Оказывается, в уездный исполком пришла бумага, что ты уклоняешься от службы в армии.

— Уклоняются от призыва дезертиры, а дезертиров судит военный суд.

— Не будем с тобой спорить, иди лучше к военкому. Он тебе все объяснит: и к нему пришла такая же бумага.

— У нас в народе говорят, что и победитель может оказаться побежденным!

Рахман Аскерли разразился длинной тирадой, но я уже вышел из его кабинета.

Военком встретил меня по-дружески:

— Знаем, слышали, слухами земля полнится… — Он усадил меня на стул, а сам подошел к двери и позвал из канцелярии какого-то человека: — Мамедов, проверь, пожалуйста, когда пришла к нам бумага о мобилизации Деде-киши оглы?

— Вчера, товарищ военком.

— А ты когда ее получил? — спросил он у меня.

— Сегодня.

— Ясно… Первым делом направим тебя на медицинскую комиссию, а там поглядим.

— Видишь ли, друг, у меня уважительная причина, раны еще не совсем зажили.

— Так я и сам это понимаю, ведь только неделя прошла после твоей выписки из больницы.

— У меня большая просьба!

— Слушаю.

— Я не буду упорствовать, готов тут же отправиться служить, но мне обязательно надо быть на уездном съезде Советов.

— Что ж, даю тебе три дня, заодно пройдешь и медицинскую комиссию. Действуй!

В канцелярии военкомата я получил направление на медицинский осмотр в больницу. Председателем комиссии оказался Мансур Рустамзаде.

Мы поздоровались, и я протянул ему бумагу из военкомата.

— Что за чушь?! В твоем состоянии и речи быть не может о срочном призыве в армию. Только через недели две-три.

Пока собирались члены медицинской комиссии, Рустамзаде жаловался мне:

— Бекиров вызывает меня почти каждый день, всю душу вымотал, расспрашивает, не знаю ли о заговоре против него, несколько раз интересовался деталями экспертизы по убийству Шираслана.

— Не может быть! — удивился я.

— Если бы только это!.. Вы знаете, Будаг, — заговорил он негромко, — я очень опасаюсь, что этот негодяй запутает меня.

— А что он говорит?

Рустамзаде тяжело вздохнул:

— В годы мусавата я работал хирургом.

— Ну и Что же? Вы врач! При чем тут мусават?!

— Я тоже так думал, а меня трижды заставляли писать объяснительные записки о службе в царское время и во времена правления мусаватистов. Он и сегодня вызывал, говорил в угрожающем тоне… Как только вспомню об этом, тошнота подступает к горлу. Знаете, Будаг, его слова пахнут кровью!..

— Вы рассказывали об этом кому-нибудь в уездном комитете партии?

— Нет, я беспартийный. — Рустамзаде закурил и, выпустив дым, продолжал: — Я родом из Шуши. Мой отец был красильщиком, и это дало ему возможность учить меня в шушинской гимназии. В год, когда я заканчивал гимназию, отец умер. Заботился обо мне дядя, у которого в Шуше была пекарня, и там он работал вместе с сыном.

— Почему вы мне рассказываете это? — сказал я.

— Нет-нет, я хочу, чтобы вы знали… Помня отца, дядя послал меня учиться в Одессу, на медицинский факультет тамошнего университета. Закончив его, вернулся в родную Шушу, работал в больнице. За это время царское правительство сменил мусават, а через пять месяцев победили большевики. Все это время я продолжал лечить больных. Я выполнял честно свой врачебный долг, не задумываясь над тем, кто лежит на больничной койке, мусаватист или красноармеец. Вот в этом Бекиров и упрекает меня!

— А может, вам следует обратиться в Наркомздрав? Прямо в Баку?

— Нет, Будаг, я боюсь. Мне кажется, что этот человек читает мои мысли. Если увидит меня на окраине нашего города, заподозрит, что я намерен убежать из-под его контроля.

— Так дальше продолжаться не может, доктор!

— Я и сам это понимаю, но что делать, убей бог, не могу придумать!

— А ничего делать не надо, продолжайте лечить людей.

Собралась комиссия, и наш разговор прервался. А еще через полчаса у меня в руках было ее решение: мне предписывался отдых на ближайшие две недели.

С важной для меня бумагой я пошел в уком партии. Первым человеком, кого я встретил, был заведующий уездным отделом здравоохранения, мой старый недруг Сахиб Карабаглы. Я, словно невзначай, завел с ним разговор о больнице, в которой проходил медицинское освидетельствование. Сахиб с недовольством изрек:

— Нам не следует доверять таким людям, как Рустамзаде. Его общественное прошлое тревожит меня. Отец его, говорят, был купцом, дядя крупным торговцем. Сам он учился в Одессе, а потом верно служил мусаватскому правительству. Пока медицинское обслуживание в Курдистане в руках таких, можно ли говорить, что простому человеку будет оказана скорая и добротная медицинская помощь? Ему не место в наших рядах.

Нет, здесь бесполезно что-либо доказывать!

Мне вдруг показалось, что осталось слишком мало времени, чтобы предупредить Рустамзаде. Если такие болтуны, как Сахиб, открыто говорят о недоверии к доктору, то ему следует бежать отсюда, и как можно скорее! На мое счастье, как только я вышел из укома, мне повстречался сам Рустамзаде.

— Доктор, — сказал я негромко, но категорично, — не теряйте ни минуты. Прямо сейчас, без вещей, как есть, поезжайте в Баку!

— Что-нибудь случилось?!

— Пока ничего не случилось, — перебил я его, — но может случиться. Заклинаю вас моей дружбой, уходите немедленно! Не то будет поздно!

Когда я удостоверился, что Рустамзаде внял моему совету, я вернулся в свой Политпросвет. Сослуживцы ждали меня с нетерпением. Я объяснил ситуацию и сказал, что мы должны готовиться к съезду Советов нашего уезда, невзирая на то, что через две недели предстоит мой уход в армию.

В тот же день мы все были на репетиции праздничного концерта, который готовили для делегатов съезда.

«ВТОРАЯ РЕВОЛЮЦИЯ» ПОБЕДИЛА

Уездный съезд Советов открыл председатель исполкома Сардар Каргабазарлы (с которым я много спорил в былые времена, и он ретиво уговаривал меня бросить писать фельетоны).

Он предложил состав президиума съезда Советов и назвал при этом и имя своего заместителя Мезлум-бека Фаттахова.

Сразу же начались споры. Слово попросил один из делегатов Пусьянской волости.

— Как можно рекомендовать в президиум высшего органа Курдистанского уезда человека, которому отказали в доверии делегаты Пусьянской и Акеринской волостей? Это прямое нарушение устава Советов. Я предлагаю отвести эту кандидатуру.

Поднялся шум, кто-то попытался защищать Фаттахова, но большинство отвергло его кандидатуру.

Что ж, первая маленькая победа моих сторонников.

Сардар Каргабазарлы выступал напыщенно и велеречиво. Он в приподнятых выражениях говорил о пастухах, которые пасут несметные отары жирных овец в горах Курдистана, о прекрасном рисе, взращиваемом на полях Пусьянской и Акеринской волостей, о стадах породистых коров и буйволиц, способных залить реками молока весь Курдистан, о строителях, возводящих грандиозные новостройки.

Говоря по совести, в глазах населения Лачина Каргабазарлы был незаменимым человеком. При нем город стал расти особенно быстро, появились новые каменные жилые дома, гостиница, две школы, больница. Каргабазарлы был высоким, грузным, но очень подвижным человеком. В уезде о нем говорили как о большом шутнике и весельчаке. Но чувство юмора покидало его тотчас, если кто-нибудь пытался пошутить по его адресу. Тогда он лютовал, требуя немедленного извинения. В уезде Каргабазарлы побаивались. Являясь членом Центрального исполнительного комитета республики, он имел в уезде неограниченное влияние. И на съезде сумел показать перемены, происшедшие в уезде за время его работы.

Вслед за ним выступали делегаты со своими предложениями о будущем Курдистана. Один посоветовал открыть больницу рядом с источником Истису, где могли бы лечиться люди со всей республики.

Другие говорили об использовании богатств леса, о строительстве дорог, — словом, о делах важных и нужных.

С неожиданным предложением выступил Муса Зюльджанахов. Он сказал, что считает необходимым начать строительство тюрьмы в Лачине, так как в округе продолжают орудовать бандитские шайки, а в селах по-прежнему активно действуют знахари и дервиши, в торговле есть факты хищений и растрат. (Но о деле разоблаченного Кепюклю и об убийстве Шираслана ни слова.)

— Послушай, Муса, — перебил его Каргабазарлы. — Если бы подобное предложение внес обыкновенный милиционер, тебе следовало ответить ему, что мы со временем разрушим и те тюрьмы, которые у нас остались с царского времени. Дорогой мой! Не тюрьмы строить надо, а школы! Больницы строить! Театры, родильные дома и гостиницы, чтобы обеспечить трудящимся счастливую, радостную жизнь. А тратить народные деньги на то, что предлагаешь ты, исходя из того, что сегодня-де у нас еще есть несколько паразитов на теле рабочего класса, неразумно. Лично я против твоего предложения. Но раз оно исходит от должностного лица, я ставлю этот вопрос на голосование. Кто за, прошу поднять руки? Смотри, никого! Кто против?

Зал единодушно проголосовал.

— Как видишь, съезд против!

Сразу же за Зюльджанаховым слово взял секретарь уездного комсомола Нури Джамильзаде:

— Достойно удивления, что беки, не выбранные делегатами волостных съездов, сидят рядом с делегатами в этом зале! Значит, чувствуют за спиной поддержку, иначе они бы сюда не осмелились явиться!

Уездный прокурор Текджезаде молча слушал выступавших, но сам что-то выжидал. Он пристально следил за поведением Зюльджанахова, который шумно выражал возмущение выступлением Нури, стараясь вызвать сочувствие соседей в президиуме.

Тогда слово взял я:

— Товарищи делегаты, меня удивляет не только присутствие беков в этом зале, но и то, что товарищ Зюльджанахов, говоря о своей работе, совсем не упомянул о деле бывшего председателя коопсоюза, пресловутого Кепюклю, которого ожидает суд, и об убийстве секретаря партийной организации Акеринской волости. А между тем есть люди, которые пытаются обвинить в убийстве Шираслана меня! Мало того, они стараются подтасовать факты, уговаривали врача-патологоанатома изменить данные экспертизы.

— Это надо доказать! — бросил кто-то из президиума (я не разобрал — кто).

— И докажу!

Омар Бекиров сузившимися кошачьими глазами скользнул по мне равнодушным, казалось бы, взглядом и продолжал упорно разглядывать делегатов съезда ряд за рядом.

Сардар Каргабазарлы нахмурился.

— Не стоит переходить на личности, — неожиданно прервал он меня.

Но я решил высказаться до конца:

— Мне сдается, что и в деле с Ширасланом, и в деле с Кепюклю, и в истории защиты беков замешаны одни и те же люди. Пусть те, кто по роду службы должны заниматься подобными делами, подумают над тем, что я сказал.

Неожиданным было выступление учителя из Акеринской волости Эльмара, который сказал, что убийцу Шираслана за два дня до совершения преступления видели вместе с Зюльджанаховым неподалеку от Мурадханлы. В президиуме все повернулись в сторону Зюльджанахова, но тот и бровью не повел, а потом встал и демонстративно вышел из зала. Омар Бекиров сидел не шелохнувшись. Я заметил, что нет Тахмаза Текджезаде. «Под этим что-то кроется», — подумал я. Я вполуха слушал выступления Джабира и фельдшера из Гарыкишлака Гулу Самедова, но меня интересовало одно: куда делись Тахмаз и Зюльджанахов? Только когда на трибуну поднялся Рахман Аскерли, я не мог не слушать.

Секретарь укома говорил хорошо, прежде всего об успехах Курдистана, которые стали возможны благодаря Советской власти. Но, в отличие от предыдущих ораторов, не говорил о беках совершенно, будто и не было этого вопроса.

Последним поднялся Сардар Каргабазарлы:

— Не зря говорят у нас в народе, что ум не в летах, а в голове. Молодцы наши молодые товарищи, правильно указывают нам на недостатки. И на самом деле, там, где власть принадлежит бедноте, нет места бекам. Как это получается, что трудящиеся, которые сбросили власть капиталистов и помещиков и строят рабоче-крестьянское государство, вдруг опять сидят лицом к лицу с беками? С каких это пор бедный крестьянин и богатей бек стали двоюродными братьями?

Чей-то голос гулко произнес:

— Как же, сидели бы мы друг против друга!

Был объявлен перерыв, мы с Джабиром пошли искать Тахмаза, но никто не видел, когда он ушел.

…После перерыва на трибуну поднялся Рахман Аскерли:

— Товарищи делегаты! Я вынужден сделать важное сообщение! — Все насторожились. — Расследование обстоятельств убийства Шираслана, произведенное уездным отделом ГПУ и следственными органами, выявило связь между бывшим начальником управления внутренних дел Мусой Зюльджанаховым и убийцами, готовившими и совершившими преступление. Преступник признался, что оружие, боеприпасы и деньги за совершение убийства он получил от Зюльджанахова. — Он помолчал, а потом продолжил, повысив голос: — Товарищи! Как случилось, что рядом с нами орудовал преступник и карьерист, который занимал один из самых ответственных постов в нашем уезде? Я думаю, что все мы несем ответственность за совершенное преступление и проявленную халатность!

Сардар Каргабазарлы нахмурился и забеспокоился: почти все знали, что Муса Зюльджанахов работал вместе с ним в Геокчайском уезде и перебрался в Лачин вслед за тем, как Сардара Каргабазарлы назначили председателем уездного исполкома в Лачине. И самому Рахману Аскерли было явно не по себе, ведь он не раз защищал Зюльджанахова. Только Омар Бекиров уперся локтями в стол и положил подбородок на переплетенные пальцы обеих рук. Этой невозмутимости можно было позавидовать — как будто ничего его не касалось!..

Утром следующего дня, когда должно было состояться выдвижение кандидатов, у здания, где проходил съезд, меня поджидал Нури Джамильзаде.

— Сегодня ночью хирурга Рустамзаде сняли с работы и взяли с него расписку о невыезде, — шепнул он.

— Как сняли? За что? — «Значит, он не послушал меня или не успел!..» — с огорчением подумал я. — На Рустамзаде он не остановился!.. Меня отправляют в армию, Джабира услали в Кельбеджары… Кто следующий из нас? Ты или Тахмаз?

— Нельзя медлить, Будаг! Надо действовать! Пойду говорить с делегатами…

— Надо сделать все возможное, чтобы Бекирова не избрали в новый состав уездного исполкома, и нельзя допускать, чтобы его избрали на республиканский съезд Советов!

Перед началом заседания мы переговорили с делегатами, И вот началось…

Рахман Аскерли огласил список кандидатов, предложенных съезду уездным комитетом партии. В нем значились Омар Бекиров и Сахиб Карабаглы. Если их изберут, это равносильно нашему поражению! Именно эти двое повинны в ударе, который обрушился на Мансура Рустамзаде! Если они окажутся в руководящем составе уезда, нам несдобровать!

Утверждение кандидатур в списке обычно не вызывает особых разногласий. Называется фамилия. Спрашивают: «Есть ли отводы?» — «Нет», — говорят в ответ. «Хочет ли кто-нибудь высказаться по данной кандидатуре?» — «Все ясно», — слышится из зала. Так было и на этот раз. Но как только назвали имя Омара Бекирова, из зала послышался негромкий женский голос:

— Прошу слова!

Все головы повернулись к ряду, откуда раздался голос. К трибуне пробиралась невысокая полная женщина. Когда Сардар Каргабазарлы объявил, что слово имеет председатель Алхаслинского сельского Совета, все заулыбались. Эта женщина в течение нескольких лет избиралась односельчанами председателем местного Совета. Алхаслинские аксакалы признавали за ней ум, мужество и справедливость и отдавали ей предпочтение перед мужчинами-односельчанами.

Тават поднялась на трибуну и, поправив красный платок, концы которого были закинуты за спину, заговорила тем же негромким, но уверенным голосом:

— Омар Бекиров совсем недавно приехал в наш уезд и не успел побывать ни в волостных центрах, ни в селах. Население его не знает, даже мы, делегаты, видим его в первый раз. Так ли необходимо выбирать членом исполкома товарища, которого мы совсем не знаем? Пусть он поработает, проявит себя; сумеет завоевать необходимый авторитет, тогда изберем его на следующем съезде Советов.

Сардар Каргабазарлы строго произнес:

— Товарищу Бекирову по должности полагается быть членом исполкома!

— Такого закона нет! — твердо заявила Тават и села на свое место.

Тогда вышла пожилая активистка Яхши, член партии с двадцатого года. Была она малограмотной, но многие боялись ее резкого языка. Выступала Яхши всегда умно и правдиво.

— Я полностью поддерживаю отвод товарища Бекирова. Секретарь уездного комитета партии сообщил нам, что начальник управления внутренних дел освобожден от занимаемой должности и разоблачен. Видно, Зюльджанахов давно пошел по дурному пути. Так где же все это время был Бекиров, когда готовилось убийство такого замечательного парня, как Шираслан? Почему, когда все говорили ему, что убийцы из Алиянлы, он упрямо твердил, что в этом деле замешан и Будаг Деде-киши оглы? Нет, рано выбирать Бекирова в депутаты! Он не смог завоевать доверие народа, потому что сам не верит народу!

Не успела Яхши сойти с трибуны, как руку поднял Нури.

— А ты против или за? — разозлился Каргабазарлы.

— Я против! — громко, на весь зал, ответил Нури. — Но это не все, что я хотел сказать. Я тоже должен сообщить, что нигде не записано, будто все ответственные работники обязательно должны быть членами уездного исполнительного комитета, а нам говорят, что этого требует занимаемое им положение.

— По-моему, мы допустим грубую ошибку, если не изберем членом исполкома руководителя одного из важнейших органов Советской власти в Курдистане! — крикнул с места Сахиб Карабаглы.

— Постарайся и сам не совершать ошибок, а то Бекиров и тебя снимет с работы и возьмет расписку о невыезде! — Джабир подмигнул мне.

Началось волнение в зале. Делегаты повскакали со своих мест и яростно спорили друг с другом. Но на Бекирова старались не смотреть. Тогда Каргабазарлы, бросив смущенный взгляд на него, спросил, словно искал помощи:

— Может быть, есть кто-нибудь, кто хочет выступить за товарища Бекирова?

В зале продолжали шуметь, но к трибуне не вышел никто. Тогда председательствующий попросил проголосовать. За Бекирова поднялось тридцать рук, против голосовало двести семьдесят делегатов.

Сахибу Карабаглы отвод дал я. Рассказал делегатам, как он старался протащить беков делегатами на уездный съезд Советов и что из этого получилось.

— Знаете, у нас говорят: он на всех похож, только не на себя самого! Куда уж ему заведовать отделом уездного здравоохранения, когда, вместо того чтобы оберегать необходимых нам врачей, он подставляет их под удар, клевещет на них и завидует им?..

— Кто еще хочет сказать? — Председательствующий, казалось, чувствовал, что и эта кандидатура не пройдет.

Неожиданно поднялся сам Сахиб Карабаглы.

— Товарищи!.. — Голос его дрожал от волнения. — Я признаю критику… И обещаю исправить свои ошибки в дальнейшей работе…

— Дальнейшей не будет! — крикнул кто-то из зала.

Сахиб покраснел как маковый лепесток и замолчал.

— Все у тебя? — небрежно прогудел Каргабазарлы. — Голосуем!

За Карабаглы поднялось только три руки, даже Бекиров не голосовал за него.

Из беков, выдвинутых в списке укома партии, не выступил никто. К тому же на последние заседания никто из них не пришел. Только Ханлар Баркушатлы во время перерыва подошел ко мне (он дышал тяжело — мучила одышка):

— Вот уже год, как мы работаем рядом, даже живем в одном доме, расстояние между наробразом и Политпросветом не более десяти шагов…

— Ничего не понимаю.

Он посмотрел мне прямо в глаза.

— Не понимаешь? Как же это получается? Человек, который самого шайтана может обвести вокруг пальца, не понимает простых слов!

Я недоуменно смотрел на него.

— Я хотел сказать тебе, что если ты намерен заведовать отделом народного просвещения, так прямо и скажи! Я подам заявление и уйду сам, чтобы тебе не мешать. Уж лучше, чтобы заведовал наробразом ты, чем какой-нибудь пришелец.

— Откуда это пришло вам в голову, товарищ Баркушатлы? Хоть я окончил партийную школу, но прекрасно отдаю себе отчет в том, что не смогу вести такую сложную и ответственную работу, какую выполняете вы. У меня нет ничего против вас, просто я придерживаюсь мнения, что в Курдистане беки слишком уж захватили все должностные места, а с этим необходимо покончить! Говоря это, я никогда не имел вас в виду. Я знаю, что вы честно и безотказно служите государству рабочих и крестьян.

— Когда-нибудь, Будаг, тебе будет стыдно, что ты безоговорочно хочешь лишить всех людей, принадлежащих к сословию беков, права голоса. Это так же неверно, как и то, что ты берешь на себя смелость говорить от имени всего народа.

— Я не совершаю ничего такого, чего бы стоило стыдиться, товарищ Баркушатлы!

Он горько усмехнулся и отошел от меня.

Среди избранных членами уездного исполнительного комитета были Тахмаз, Нури, Джабир, военком и я.

Прежде чем закрыть заседание съезда Советов, Сардар Каргабазарлы сообщил, что завтра состоится закладка фундамента новой средней школы, и пригласил делегатов принять участие в торжестве. Сказал, что всех будут фотографировать. Потом объявил, что после закрытия съезда будет дан праздничный концерт. Озадачило делегатов, что Сардар не предупредил, когда состоится первое заседание вновь избранного исполкома.

Во время концерта я находился за кулисами и оттуда наблюдал за сидящими в зале. В первом ряду — Рахман Аскерли, Сардар Каргабазарлы, Омар Бекиров, Тахмаз, Нури, Джабир и председатель уездных профсоюзов Мехти Кули. Между Рахманом Аскерли и Сардаром сидит незнакомый мне человек, к которому подчеркнуто уважительно обращались Аскерли и Каргабазарлы. Кто-то сказал, что этот человек приезжий, из Баку.

Когда члены драматического кружка, одетые в народные костюмы, читали мои сатирические стихи, весь зал хохотал до слез, а приезжий — заразительнее всех. После выступления центрального клуба самодеятельности Лачина сцену заняли артисты из Шуши — певцы и музыканты. Завершили концерт ашуги из Кельбеджар.

После концерта ко мне подошел Сардар Каргабазарлы.

— Молодец! Концерт удался на славу! — похвалил он меня. — Дай список артистов, мы их премируем.

Вечер закончился танцами. Я вернулся домой усталый, но долго не мог уснуть. День прошел хорошо, начальство мною довольно, но мысли о Мансуре Рустамзаде не давали мне покоя. Надо обязательно увидеть его и подумать, как ему помочь.

Я СКАЗАЛ ОБО ВСЕМ, ЧТО ЗНАЛ

В дни, оставшиеся мне от отпущенных двух недель перед армией, я, как и все, готовился к празднованию годовщины Октября.

Наряду с этим шла какая-то тайная борьба с нами, и ею, как мне казалось, дирижировала незримая опытная рука. События развивались с такой стремительностью, что понять что-либо было трудно. Буквально на другой день после закрытия съезда Советов бюро укома партии направило Джабира Кебирова заведовать уездным отделом государственного страхования. Его, по сути, отстранили от партийной работы.

На прощание Рахман Аскерли, не объясняя причины отстранения Джабира от работы в укоме партии, сказал:

— Это важная отрасль финансовой работы. Мы посылаем тебя туда, чтобы укрепить систему надежными людьми.

Мехти Кули освободили от выборной должности председателя уездных профсоюзов и послали руководить уездным коопсоюзом (взамен арестованного Кепюклю). А на его место перебросили с комсомольской работы Нури Джамильзаде.

Самой большой неожиданностью оказался срочный вызов военкома в Баку. На его место прислали щеголеватого, перетянутого скрипучими ремнями и сравнительно молодого человека, который постоянно держал руку на кобуре пистолета. Он ходил, позванивая шпорами, и клинок в ножнах бился о голенища высоких блестящих сапог.

Новый военком сразу же вызвал меня.

— Как долго вы будете уклоняться от призыва в армию? — спросил он с издевкой.

Я объяснил, что на две недели у меня есть отсрочка, данная медицинской комиссией.

— Той комиссией, которую возглавлял устраненный от работы Рустамзаде? Предупреждаю, если опоздаете хоть на день, прикажу арестовать вас как дезертира! — Он говорил так, словно я уже был под судом.

Мы победили на выборах, но в Лачине творились странные дела.

Срочно был переведен на другую работу Сардар Каргабазарлы: его отозвали в Баку, в Лачин он больше не вернулся. Упорно ходили слухи, что не сегодня завтра и Рахман Аскерли уедет в другой уезд. Зато Сахиб Карабаглы, будучи отвергнутым делегатами съезда, оставался на своем месте — заведовал отделом здравоохранения в уезде.

Я решил не ожидать повторного вызова и выехал в Баку. У меня был разработан точный план действий. Прежде всего побывать в Центральном Комитете Компартии Азербайджана, потом пойти в Наркомат здравоохранения, в Наркомат внутренних дел, а потом в ЦК комсомола. Мне необходимо было, чтобы во всех этих высоких организациях знали, что творится в Курдистане.

Но начал я с Наркомата здравоохранения. Так как наркома на месте не оказалось, то я зашел к первому заместителю. Свой рассказ я, разумеется, начал с просьбы разобраться в деле Рустамзаде.

— Сынок, — негромким голосом, спокойно заговорил заместитель наркома, — ты же знаешь, что мы не можем вмешиваться в их дела. Об этих органах, которым мы верим, нельзя говорить так, как говоришь ты.

— Но вы не знаете, какой прекрасный человек доктор Рустамзаде! — вскричал я.

— Отчего не знаю? Знаю. Мы учились с ним в одной гимназии и были хорошими товарищами.

— Так почему же вы не хотите помочь ему?!

— Сынок, ведь я сказал тебе, что мы не можем и не имеем права вмешиваться в дела, которые не в нашей компетенции. — Он помолчал. — У тебя есть еще ко мне какие-нибудь вопросы?

— Почему вы занимаете этот кабинет?

— Не понимаю тебя… — Его голос звучал так же ровно.

— Вы не имеете права сидеть за этим столом!

— Спасибо. Больше вопросов нет?

— Есть!

— Сынок, у меня нет времени выслушивать твои грубости. Я занятой человек. Иди.

Его непонятное спокойствие злило меня. Теперь мы оба стояли, разглядывая друг друга. Я смотрел с яростью, а он — с насмешкой и укоризной.

— Скажите хоть, кто назначил Сахиба Карабаглы заведующим уездным отделом здравоохранения?

— А ты кто, сын мой, — спросил он с иронией, — представитель рабоче-крестьянской инспекции? Или работник прокуратуры республики?

— Я рядовой член Коммунистической партии, к тому же корреспондент газеты «Коммунист» по Курдистанскому уезду. Как могу я спокойно жить, когда необоснованно изолирован от важной и нужной работы честный человек?!

Неожиданно заместитель наркома улыбнулся.

— Сынок, ты, вероятно, холост?

— При чем здесь это?

— Ну а все же?

— Хотел жениться… помешали.

— Теперь понятно!

— Но это не меняет дела… Сейчас мы говорим о тех, кто изолировал хирурга Рустамзаде, перевел с партийной работы Джабира, а с комсомольской — Нури. Мы говорим о тех, кто обводит вокруг пальца Советскую власть в Курдистанском уезде!

— Значит, холост?.. — гнул он свое. — Так вот послушай. Когда ты женишься и у тебя появятся дети, о которых ты должен будешь заботиться, поймешь, что каждый должен заниматься собственными делами и не совать нос в чужие дела!

Наш разговор был прерван появлением чернобровой и черноглазой девушки в белом фартуке. Заместитель министра попросил ее принести два стакана чаю с лимоном: да, да, именно с лимоном! Да еще и мне!

Не успел я опомниться, как девушка вернулась с чаем. Она неодобрительно взглянула на мою остриженную под «нулевку» голову и выпирающий кадык на худой и длинной шее. С пренебрежением поставив стакан передо мной, она удалилась.

— Сынок, выпей чаю с лимоном, может, успокоишься… Пойми: тому, кто смотрит со стороны, драка всегда кажется не такой уж страшной.

— Коммунист не может смотреть со стороны на то, что происходит около него!..

Он перебил меня:

— Если ты так рвешься в бой, пойди в военкомат и попроси найти для тебя подходящее твоему настроению место!

— Как вы догадались? Меня действительно ждут в военкомате! — Упоминание о моих собственных невзгодах заставило меня поблагодарить за чай и двинуться к выходу, но заместитель наркома задержал меня:

— Сынок, ты так и не назвал, себя.

— Я друг хирурга Рустамзаде.

— А имени, фамилии у тебя нет?

— Скоро услышите! — сказал я и вышел.

На улице я постоял немного, чтобы прийти в себя, и твердо направился в Центральный Комитет комсомола. Я сразу же поднялся на шестой этаж, чтобы попасть к первому секретарю ЦК. Но секретарша посоветовала мне сначала зайти к заведующему орготделом. Но я настаивал, чтобы меня принял первый секретарь. Секретарша сердилась и не хотела докладывать обо мне. На шум из кабинета вышел сам первый секретарь и сразу же пригласил меня в кабинет.

Наш разговор больше походил на спор. Но, несмотря на это, комсомольский секретарь мне понравился: за словом в карман не лез!.. Вначале сказал, что недоволен бывшим секретарем уездного комсомола Курдистана за то, что тот вмешивался во все дела в уезде: мол, не мешал бы — не сняли!

Это меня возмутило:

— Ну, знаете ли! Настоящий партиец, честный комсомолец не имеет права проходить мимо даже самого маленького недостатка! А тут такое творилось!

— Ладно, — сказал он, — что привело тебя ко мне?

— О первом я сказал: зря освободили Нури Джамильзаде!

— Об этом я уже слышал. Что дальше?

— Честного советского человека, хорошего специалиста отстранили! Грозят арестом!

— Кого?

— Хирурга Рустамзаде! И только за то, что не хотел идти на поводу у тех же, кто снял Нури Джамильзаде.

Он сделал какие-то записи в блокноте.

— Я поговорю об этом в ЦК партии. Еще что?

— Убили секретаря партячейки в Мурадханлы, директора школы Шираслана! Убийцу нашли, но разбирательство неоправданно затянулось.

Он снова сделал пометку в блокноте.

— Запишите, что неправильно произвели и другие перемещения в укоме и других организациях в Лачине.

— Слушай, парень, а сам ты на какой работе? Есть ли у тебя право заниматься такими вопросами? И вообще… как тебя зовут?

— Будаг Деде-киши оглы, Политпросвет.

— Ах, так это ты Будаг Деде-киши оглы? Не скрою, наслышан о тебе. И статьи твои сатирические читал… Рад тебя видеть, — Он улыбнулся. — А как ты сам оказался в Политпросвете? Ведь тебя после партшколы направили на партийную работу!

Я рассказал, как это случилось и кто тому виной.

— Но вы не думайте, товарищ секретарь, что я сложил руки. Мы с Нури, Джабиром и Тахмазом все-таки совершили в Курдистане «вторую революцию»!

— Что совершили?

— «Вторую революцию»! Это было необходимо сделать, чтобы прогнать с руководящих постов бывших беков.

Я обстоятельно объяснил секретарю, как мы готовились к выборам в волостных Советах и как вели себя на уездном съезде.

— Вот за это все мы и пострадали. Если срочно не будут приняты меры, наша победа во «второй революции» окажется временной. К сожалению, я уже не смогу участвовать в этой борьбе.

— Почему не сможешь?

И снова мне пришлось рассказывать подробно об Омаре Бекирове, о том, что он преследовал Мансура Рустамзаде и что меня мобилизовали в армию.

— В армии послужить такому, как ты, даже очень полезно, — сказал смеясь секретарь, — но решать вопросы самоуправством и местью чуждо природе социалистического общества! Зайди ко мне через два дня в это же время. Я скажу тебе, что мне удалось выяснить и сделать.

Беседа с секретарем ЦК комсомола принесла мне некоторое удовлетворение. Я решил в этот день больше никуда не ходить с жалобами, а попытаться посмотреть что-нибудь в драматическом театре.

В тот день шла пьеса «Октай Эльоглу» Джафара Джабарлы, чье имя уже тогда гремело среди любителей литературы и театра. После спектакля я переночевал в гостинице «Восточная».

А утром следующего дня уже стоял в комендатуре Народного комиссариата внутренних дел и просил дежурного соединить меня с заместителем наркома. Трубку сняла секретарша наркома и спросила, по какому вопросу мне нужен заместитель наркома.

— Это я могу сказать только заместителю наркома.

Она замолчала, а из трубки послышался мужской голос:

— Кого нужно?

— Заместителя народного комиссара.

— Я слушаю.

— Мне нужно повидаться с вами.

— По какому делу?

— Я хотел рассказать о безобразиях, творящихся в Курдистане.

— Изложите в письменном виде и передайте в комендатуру. Я занят, вас принять не смогу.

— А когда сможете?

— Повторяю: изложите в письменном виде.

— Писать вам, потом вы будете читать, все это займет много времени, а в Курдистане надо принимать срочные меры!

— А что случилось в Курдистане?

— Изолируют ни в чем не повинных и честных людей!

— Советская власть зря никого не изолирует.

— Грозят арестом!

— Напишите все, что знаете, и сообщите полностью свое имя и чем вы занимаетесь.

— Заведующий уездным отделом политуправления Омар Бекиров является причиной бед, творящихся… — Я решил тут же залпом выложить, зачем пришел, но заместитель наркома перебил меня строгим голосом:

— У меня нет времени слушать вас. По телефону так много не говорят! — И повесил трубку.

Когда я услышал отбой, то готов был выместить злобу на трубке. Но в чем ее вина?!

Один из людей в форме строго взглянул на меня и с угрозой спросил:

— Ты кого ругаешь?

Ну да, я же кого-то проклял!..

— В нашем селе был один глупый человек, он всегда говорил: «Казан с казаном столкнется — горшок разобьется!» — И вышел из комендатуры, пока военные удивленно переглядывались.

Отсюда я отправился прямо в ЦК Коммунистической партии Азербайджана. Меня принял заведующий отделом агитации и пропаганды и попросил подробно рассказать, что у меня за дело к нему. С каждым моим словом он все больше мрачнел. А в конце беседы крепко пожал мне руку.

— Приходи ко мне послезавтра. Я сообщу тебе все, что сделано по твоему делу.

— Не знаю, смогу ли прийти, прямо от вас иду в республиканский военкомат. — И рассказал, какие меры были предприняты против меня.

Он тут же позвонил в военкомат, но нужного человека на месте не оказалось.

— Ну что ж, — сказал он, — иди, только постарайся непременно быть у меня послезавтра!

В военном комиссариате не стали слушать моих жалоб на то, что снят бывший уездный военком Курдистана. Дежурный, принимавший меня, немедленно потребовал мои документы и с возмущением сказал:

— Плохо начинаешь службу в армии: опоздал на целые сутки! В военное время за это полагается расстрел.

— Но сейчас не военное время, — возразил я.

— Разговоры прекратить, оставить за порогом военкомата! — И велел мне идти в третий отдел. — Выполняй свой гражданский долг!

Воинская часть, в которую меня направили, располагалась в одном из окраинных районов Баку — на Баилове.

Первые три месяца я вместе с новобранцами проходил курсы молодого бойца. Перед принятием воинской присяги нас муштровали почти круглые сутки, не давая увольнительных в город.

Я переживал, что так и не смог зайти ни в ЦК партии, ни в ЦК комсомола, чтобы узнать, как разрешились наши курдистанские дела. Но изучение устава, строевая подготовка, знакомство с боевым оружием, стрельбы захватили всего меня. Новое дело увлекло и нравилось. Но только на политзанятиях я был подготовленнее других.

Командир взвода, проводивший с нами политзанятия, все чаще стал поручать мне работу с отстающими, почувствовав, что многие вопросы я знаю не хуже, а может, лучше, чем он. Доложили обо мне комиссару полка. Узнав, что я выпускник партийной школы, комиссар полка удивился, что меня призвали как обычного новобранца.

— Об этом подробнее поговорим позже. Надо все согласовать с командиром полка и комиссаром дивизии. А пока будешь проводить политзанятия в одном из подразделений. Но не забывай, что это не освобождает тебя от боевой и строевой подготовки: ты у нас единственный член партии среди рядового состава, и на тебя должны равняться!

В ту зиму были большие снегопады, и красноармейцев строем выводили расчищать завалы. Работали по колено в рыхлом и мокром снегу; за ночь сапоги не успевали высохнуть, и мы с трудом втискивали ноги в заскорузлую, холодную от сырости кирзу. Мне казалось, что я уже давно распростился с моими недугами, но к концу недели я затемпературил, по ночам меня душил кашель, хрипота сковала горло. А в начале следующей недели по настоянию полкового врача уложили в лазарет с напугавшим меня диагнозом — воспаление легких!..

Три недели я пролежал на больничной койке, проклиная свою неприспособленность к условиям бакинской зимы. Зато, лежа в больнице, я успел написать всем друзьям и получить ответы. Я переписывался с Нури, Керимом, Тахмазом и Джабиром и снова был в курсе событий, происходящих в Курдистане. Возможно, мне только так казалось.

Джабир с радостью сообщил мне, что доктора Рустамзаде вернули на работу. Кто знает, может, и мои хождения возымели действие?.. И не только вернули, а назначили заведующим отделом здравоохранения Курдистанского уездного исполкома! Что же до Сахиба Карабаглы, то его услали фельдшером в больницу.

Но самое главное, о чем мне написали и Нури, и Джабир, и Тахмаз, было снятие Омара Бекирова с работы за превышение власти и использование служебного положения в личных целях; сняли и исключили из партии; в Лачине его больше не было. Бывшего секретаря укома, при котором так распоясались Бекиров, Зюльджанахов и другие, отозвали в Баку. Временно его обязанности исполнял новый председатель уездного исполкома, назначенный взамен Сардара Каргабазарлы, — Рахмат Джумазаде.

Джабир писал о Рахмате Джумазаде сдержанно, не ругая и не хваля. Но я-то хорошо знал Джабира: видно, что-то ему не нравилось в новом председателе исполкома.

По письмам Нури и Джабира я почувствовал, что между ними пробежала какая-то кошка. Они старались в своих письмах не упоминать имен друг друга.

Нет, что ни говорите, а в Лачине явно не хватало меня. Я ломал голову над тем, что же произошло за время отсутствия с моими друзьями, но они не хотели ставить меня в известность, сообщать новости. Уже после выписки из больницы я получил письмо от Нури, в котором он написал, что из ЦК партии и ЦК комсомола пришли одновременно запросы о моем местонахождении. Но только в апреле, когда полк готовился к празднованию Дня победы революции в Азербайджане (28 апреля) и первомайским торжествам, меня неожиданно вызвали к комиссару полка.

— Очень жаль, но пришел приказ о твоем увольнении. А мы хотели направить тебя в Высшее военно-политическое училище.

Я почувствовал, что мне жаль расставаться с армией, с ее налаженной и четкой военной жизнью. Видимо, комиссар понял это.

— Иди оформляй свое увольнение и поезжай в свой Лачин. Ты ведь курд, — улыбнулся он. — В Курдистане тебе будет привычнее, чем в этих местах.

Мне выдали бесплатный железнодорожный билет, вернули штатскую одежду, в которой я приехал в часть, дали десять рублей на дорогу и тепло попрощались со мной. На трамвае я доехал до гостиницы «Восточная», где обычно останавливались приезжие из районов, и снял койку в десятиместной комнате. И тут же направился в ЦК комсомола. Но мне не повезло: секретаря, к которому я приходил, перед тем как пойти в военкомат, направили на работу в Москву. Тогда я решил зайти в ЦК партии к заведующему отделом агитации и пропаганды. Но и его на месте не оказалось — он был в командировке.

Огорченный, я спускался медленно по лестнице и вдруг меня кто-то окликнул. Это был Мамедкули Алиханов — заведующий отделом рабочей жизни газеты «Коммунист».

— Ты?! — На его лице я увидел крайнее удивление. — Откуда взялся? Сколько времени о тебе ни слуху ни духу.

— Служил в армии. Честно говоря, я писал в редакцию, но ответа почему-то не получил и, признаться, подумал, что вы меня забыли.

Алиханов улыбнулся:

— Жди меня в Губернаторском саду. Я скоро закончу дела и приду туда, обо всем поговорим!

Я вошел в Губернаторский сад, единственное зеленое место в городе, и уселся у входа на скамью, чтобы Алиханов меня сразу увидел. Он не приходил довольно долго. От нечего делать разглядывал прохожих. Но ничего не могло отвлечь меня от сосущего голода. Не выдержав, почти бегом бросился в столовую «Новая весна», с жадностью съел порцию люля-кебаба, выпил два стакана чая. Только после этого я вышел на улицу и, не заходя в Губернаторский сад, направился в газету «Коммунист». Первым, кого я увидел в редакции, был Неймат. Он стал расспрашивать меня, как и что, и непрестанно удивлялся моим приключениям (и злоключениям).

САМАЯ МОГУЧАЯ СИЛА — ПРАВДА

Как только Мамедкули Алиханов переступил порог отдела «Рабочие колонки», он сразу же упрекнул меня, что я не дождался его.

— И вообще ты ведешь себя странно. Нет чтобы сразу же прийти в газету!

Я снова повторил, что обижен за молчание редакции в ответ на мои письма.

— Ну что ты заладил: забыли да забыли!.. Во-первых, редактора нет в Баку уже четыре месяца; во-вторых, мог бы из воинской части позвонить по телефону, ведь ты был на Баилове! И почему ты осенью первым делом не пришел в редакцию? Наверно, при твоем высоком росте тебе больше льстило забираться повыше: уж если разговаривать, то обязательно с наркомом, никак не ниже! — Он улыбнулся. — А что ты думаешь делать сейчас?

— Как что? Работать буду.

— Хочешь к нам в редакцию?

— Здешний климат не по мне. Я и в воинской части переболел воспалением легких. Врачи советовали вернуться в горы.

— Снова в Лачин?

— В Лачин или Шушу. С удовольствием пошел бы рядовым учителем в обыкновенную школу.

Мои ответы явно были не по душе Алиханову. Он молчал, а потом промолвил:

— Давай говорить конкретнее. Во-первых, напиши заявление на имя редактора о предоставлении тебе материальной помощи из средств редакции, а с профсоюзной организацией я сам договорюсь, пусть и они раскошелятся. — Я смотрел на Алиханова, а он перечислял, что еще сможет сделать для меня. — Но главное, что я поберег под конец, это то, что большую группу партийных работников посылают на трехмесячные курсы. Может быть, послать и тебя? — Он взял со стола какую-то бумагу и пробежал ее глазами. — Кое-кого можем предложить и мы… Говоришь, в горные районы? Пожалуйста! Куба, Шеки, Шемаха — здесь собкоры уже есть, а вот в Ленкорани, Зуванде, Варкедузе еще нет людей. И должен тебе сказать, что тамошние волости ничем не уступают эйлагам Курдистана.

— Товарищ Алиханов, если с курсами устроится, то я поживу немного в Шуше, а потом поговорим о моей дальнейшей работе.

— Ну и хитрец! Ладно, читай сегодняшние газеты, а я пойду по твоим делам. — Он протянул мне пачку газет и вышел.

Я внимательно читал корреспонденции с мест и вдруг наткнулся на имя Керима Наджафова, моего Керима!.. Он писал, что в Зарыслы до сих пор ничего не сделано для ликвидации неграмотности. И так мне вдруг стало жалко этих добрых людей, которые в тяжелое время помогли мне справиться с нуждой!.. А что я сделал для того, чтобы их детям было легче жить в будущем? Решил, что обязательно выберу время и съезжу в Зарыслы, посмотрю на месте, в чем там причина?

Среди газет я увидел книгу Джалила Мамедкулизаде «Мертвецы». Вот кто настоящий писатель! Перевернул первую страницу и прочел подпись под предисловием — Габиб Джабиев. Оказывается, главный редактор «Коммуниста» написал его, тот самый Габиб Джабиев, который в мой первый приход сюда предлагал работать в «Коммунисте».

В комнату вошел Неймат Басир, который предыдущей ночью дежурил в типографии и поэтому вышел на работу поздно.

— Здравствуй, красноармеец! А где Алиханов?

— Пошел к редактору.

— А разве Джабиев вернулся?

— А куда он уезжал?

— За границу, на шесть месяцев, а прошло всего четыре.

— А кто его замещал?

— Лучше тебе об этом не знать.

— Отчего?

— Пустой человек!

— Почему же ему поручили?

— Слушай, вопросы будешь задавать дома!

В комнату вошел Алиханов, и мы умолкли. А Неймат Басир уткнулся в почту рабкоров. От меня не укрылось, что он чем-то расстроен, но старается не показывать это.

— Частично дела твои улажены. Вот… семьдесят рублей! Взял их для тебя в кассе в долг, а тридцать выдали из редакционного фонда. Если и профсоюз подкинет пятьдесят рублей, то, как говорится, сироте нечего горевать!

Он позвал из соседней комнаты Акифа Кязимова.

— Выручи! Видишь, Будаг вернулся из армии? Поговори с профсоюзным начальством об оказании ему материальной помощи. Там можно справиться только с твоим красноречием!

Акиф, словно проснувшись только что, спросил:

— Мамедкули, а какая ему нужна помощь?

— Денежная, разумеется, и притом чем больше, тем лучше.

— Сколько, например?

— Самое минимальное — пятьдесят рублей, а если сможешь у них выпросить больше, заслуги твои будут оценены по достоинству! — Потом Алиханов повернулся ко мне: — Иди с ним и не спускай с него глаз! А по дороге не забудь заглянуть в бухгалтерию, чтобы получить в кассе сто рублей.

Акиф привел меня в свою комнату и усадил на стул.

— Сиди здесь, я сейчас вернусь!

И действительно, он вернулся очень скоро улыбающийся и довольный.

— Сегодня какой день?

— Четверг.

— Сегодня счастливый день! Куда ни ткнешься — всюду есть деньги для тебя! Кроме ссуды из профсоюзной кассы я нашел и другие прибыли!

— Какие прибыли?

— Причитающиеся уездному корреспонденту! Оказывается, вернулся с лачинской почты за ненахождением адресата, то есть тебя, гонорар, посланный тебе. Иди в бухгалтерию и получай кучу денег, а потом с заявлением шагай смело к председателю местного комитета профсоюзов. Завтра и от них получишь пособие.

Сообщение Акифа натолкнуло меня на мысль пойти, в журнал «Молла Насреддин» и получить гонорар и там (ведь и туда я писал!).

После бухгалтерии «Коммуниста» отправился на Старую Почтовую, где на втором этаже небольшого дома на одной половине помещалась редакция журнала, а на другой жил главный редактор Джалил Мамедкулизаде (с семьей).

Я вошел в прихожую; дверь в одну из комнат была открыта, и я увидел, что за столами сидят какие-то люди. Значит, редакция здесь. Я неслышно переступил порог и огляделся. За одним из столов сидел бритоголовый человек в очках и что-то писал, за другим столом, стоявшим в углу, что-то делала светловолосая женщина.

Я нерешительно поздоровался. Бритоголовый посмотрел на меня, и я узнал поэта Али Назми, старейшего сотрудника журнала «Молла Насреддин».

— Как самочувствие, братец? — спросил он меня так, как спрашивал каждого приходившего в редакцию журнала.

Я сказал о цели прихода, кто я и откуда.

Но как я понял в ту же минуту, он не слышал, а смотрел будто сквозь меня. Потом наклонился над рукописью и стал быстро писать. Я молча стоял рядом, ожидая, когда он все-таки обратит на меня внимание.

А он поставил точку и откинулся на спинку стула.

— Так что ты говоришь, братец?

Я снова повторил все, что объяснял только что. Он внимательно и чуть удивленно выслушал меня и неопределенно проговорил:

— Так-так…

— Кроме того, я бы хотел повидать главного редактора.

И тут он оживился:

— Маруся, Мирза дома?

Я порадовался тому, как Али Назми говорит уважительно о Джалиле Мамедкулизаде, называя его «Мирзой», учителем, а ведь и сам Али Назми был почтенного возраста, и многие поэты тоже называли его «Мирзой».

Маруся утвердительно кивнула головой и поднялась из-за стола, чтобы проводить меня.

Еще в Вюгарлы, когда я только научился читать, я много слышал о Джалиле Мамедкулизаде, авторе «Мертвецов», «Почтового ящика», «Мастера Зейнала», «Книги моей матери». Его не зря называли Молла Насреддином!.. Лучше книг я после не читал!

Больше трех десятилетий он вел борьбу за просвещение и счастье своего народа, придавая делу, которым занимался, величайшее значение. Вместе с друзьями-единомышленниками издавал журнал, в котором страстно обличал невежество, ханжество, казнокрадство, религиозное суеверие. Он осмеливался в годы царизма на страницах своего журнала высмеивать даже пороки самодержавия, самого царя!..

Я никогда не видел Джалила Мамедкулизаде, но дважды посылал сюда свои фельетоны.

Не без робости вошел я за Марусей в квартиру Мамедкулизаде. Услышав скрип двери, немолодой уже человек с очень широким лбом с залысинами на висках, с густыми пышными бровями посмотрел на меня темными внимательными глазами.

— Здравствуй, сынок! — Он показал мне на кресло, стоявшее рядом с его столом. — Ты откуда?

Я, ощущая неловкость, не садился.

— Из Курдистана.

Он улыбнулся:

— Из Курдистана… Из какого же ты Курдистана, сынок?

— Из Лачина.

— Садись, садись… К сожалению, ты не понял моего вопроса, когда я спросил, из какого ты Курдистана. Есть иракский Курдистан, иранский Курдистан, армянский и турецкий. И еще один Курдистан создан у нас в Азербайджане… Ты, я полагаю, из азербайджанского?

— Да.

— Вот ты-то мне и нужен!.. Своими ногами ко мне пожаловал! Мне говорили, что Курдистан теперь прибежище для беков, там они кишмя кишат, а под крылышками у них прячутся купцы и сеиды! Верно?

Я улыбнулся и только решился сказать, что с беками разделались во время «второй революции», как он продолжил:

— И еще говорят, что эти беки по-прежнему не дают житья беднейшим курдам. Верно?

— Не так-то просто справиться с курдами, — заерзал я на стуле.

— В Курдистан приезжала правительственная комиссия, чтобы разобраться в том, что там происходит. Сделала она что-нибудь или испугалась проклятий сеидов и пророка?

— Я не слышал ничего о комиссии…

А он о своем:

— Если поверить тому, что говорят, то в Курдистане теперь волки и овцы ходят парами, и те сыты, и эти целы. Да, доверчивые овцы щиплют травку, а велеречивые волки одну за одной режут глупых овец. Ну что ж, волки должны заниматься своими волчьими делами, на то у них острые зубы!

Я робко возразил, что прошли те времена, когда случалось такое.

— Разве? Ты, братец, наверно, живешь в очень отдаленном селении и ни о чем не знаешь.

— Нет, я все время жил в уездном центре.

— И чем ты там занимался?

— Заведовал отделом политического просвещения.

— И ты ничего не знаешь о тамошних безобразиях? О снятых с работы ни за что ни про что? Мобилизованных в армию в отместку?!

И тут я не сдержался:

— Мирза, как раз я есть тот человек, которого в отместку за неустанную борьбу с беками мобилизовали в армию! Только вчера меня отчислили из ее рядов.

Он удивленно глянул на меня из-под густых, нависших над глазами бровей и улыбнулся, поглаживая пальцами усы.

— Ты же был в армии, а не в тюрьме. Или ты не переписывался со своими друзьями? Они должны были написать тебе о комиссии, которая раскрыла массу безобразий!

— А что? — Но ответ мой был, как я почувствовал, невпопад. — Кто боится волков, тот не держит баранов!

— Ишь ты какой! Действительно, пережитки старого все еще сильны, но не следует сидеть сложа руки!

— А я и не сидел!

— Ты с какой целью пришел сюда?

Не успел я ответить, как в комнату вошел Али Назми. Услышав вопрос Джалила Мамедкулизаде, он вмешался в разговор:

— Мирза! Будаг Зангезурлы активный корреспондент не только нашего журнала, но и газеты «Коммунист». Он еще не получал у нас гонорара.

— Ну, так бы и говорил! — Джалил Мамедкулизаде с укоризной смотрел на меня. — И советую тебе всегда обходиться без адвокатов!

Мои щеки пылали, от стыда я вспотел, а Джалил Мамедкулизаде о чем-то шутил с Али Назми. Им было не до меня. Потом Мамедкулизаде написал что-то на листке бумаги и протянул мне:

— Передашь Марусе, когда будешь уходить, она усладит медом твои уста.

Я поднялся и пожал протянутую мне руку.

— Если ты пробовал свою силу, то считай, что победил меня. Пребывание в армии вдохнуло в тебя такую мощь, что чуть мою руку не смял!

— Простите!..

— Советую употребить избыток сил на борьбу за наши идеи. К тому же и корреспонденту нужны силы, чтобы писать правду!

От волнения я покраснел и так смутился, что забыл передать Марусе записку. Очнулся я только на улице. Снова поднялся на второй этаж, но в первой комнате никого не оказалось. Зато с жилой половины доносился голос Джалила Мамедкулизаде. После очередной фразы раздавался взрыв хохота. Я не решился открыть дверь. Вспомнил, как говорили, что главный редактор часто читает сотрудникам «Молла Насреддина» свои рассказы. Наверно, и сейчас происходило подобное. А может, подумал, они надо мной смеются?

Постояв минуту в нерешительности, повернулся и бесшумно закрыл за собой дверь.

ДА ЗДРАВСТВУЮТ ВЕРНЫЕ ДРУЗЬЯ!

Наверно, нет в Азербайджане места лучше, чем Шуша! Чистейший горный воздух здесь, целебные воды источников, мягкий климат способны поставить на ноги умирающего.

Я выбрал для короткого отдыха, который неожиданно выдался у меня, Шушу — здесь у меня были друзья, здесь прошла часть моей жизни. И не только отдых гнал меня сюда: хотелось присмотреться к здешней жизни в поисках новых материалов для моих сочинений — рассказов или очерков.

Нежданной радостью явилась весть о том, что Мансур Рустамзаде тоже решил провести отпуск в Шуше и уже выехал туда. Перед отъездом я послал ему телеграмму. Телеграфировал и Кериму, но он почему-то не встретил меня, зато доктор был первым, кого я увидел, когда фаэтон, привезший меня из Евлаха, подкатил к караван-сараю у Шайтан-базара. Его улыбающееся лицо дышало спокойствием.

Доктор поставил непременным условием, чтобы я остановился в доме его матери. Я отнекивался, но не очень…

Мансур Рустамзаде привез меня к небольшому двухэтажному дому и объяснил, что вместе с матерью — тетушкой Бильгеис в доме живет и сестра Сакина с четырьмя детьми (сестра Мансура недавно овдовела).

Предупрежденные о моем приезде, женщины приветливо встретили меня, привели к расстеленной в саду скатерти, на которой были расставлены вазочки с вареньем и медом, а большая кружка — до краев наполнена густыми сливками.

Тотчас подали чай. На первых порах женщины стеснялись меня и поэтому скоро с детьми скрылись в доме, оставив нас с Мансуром наедине. После первого же стакана чая он закурил и начал рассказывать мне о том, что пережил за это время. Он старался выговориться, словно давно ни с кем не говорил. Рассказал о лачинских новостях. Джабир пока заведует уездными профсоюзами, но со дня на день ждут его назначения руководителем строительства курорта в Курдистанском уезде. Оказывается, за то время, пока я был в армии, Рахмана Аскерли назначили членом Верховного суда в Баку. Его по сей день замещает председатель уездного исполкома Рахмат Джумазаде.

— Он так прибрал всех к рукам, что никто не смеет пикнуть. — В голосе Рустамзаде звучало восхищение, несколько удивившее меня.

— А как он относится к нашим?

— Как к кому…

— Ну, например, к Нури?

— Нури вернули на прежнюю работу.

— А Тахмаз Текджезаде?

— Единственно, кто не нравится Рахмату Джумазаде, — Тахмаз. Не любит он его.

— Почему?

— Приедешь в Лачин — сам узнаешь, — уклонился он от ответа. — А может быть, тебе расскажет Нури. Он послезавтра приедет сюда в отпуск. Ты лучше расскажи о себе. Как твое здоровье?

— Моя последняя болезнь так меня напугала, что я уже подумывал: не прощаюсь ли с жизнью? Эти частые воспаления легких!.. Врачи в лазарете говорили, что я должен укреплять легкие, не то худо будет. А теперь я радуюсь и тому, что жив остался.

— Твоим здоровьем теперь займусь я! Надо что-то придумать, чтобы никаких рецидивов болезни впредь не было. Сейчас в Шуше много врачей: приехали на отдых, есть из Баку. Кстати, я вчера видел специалиста по легочным заболеваниям, постараемся попасть к нему на консультацию.

Мне отвели комнату, и Мансур проводил меня спать.

Когда я проснулся на следующий день, время приближалось к полудню. Рустамзаде дома не было, а из кухни доносились голоса женщин, готовивших обед. Около меня на табуретке стояла кружка со сливками и на тарелке благоухал горячий чурек.

Я встал, умылся, позавтракал. Тут пришел Мансур, который развил бурную деятельность, чтобы поправить мое здоровье.

Я еще не был голоден, но он заставил меня плотно пообедать и вывел, точно маленького, прогуляться по Джыдыр дюзю. Я вспомнил дни, проведенные здесь, в моих ушах звучали голоса знакомых мне людей: Дарьякамаллы, Гюльджахан, Гюльбешекер, Имрана… И голоса моих, увы, рано ушедших родных.

Шуша, окруженная со всех сторон горами и густыми лесами, была отсюда особенно хорошо видна.

— Скажи, Будаг, а чем ты собираешься заняться, когда подлечишь легкие?

— Сказать откровенно, больше всего мне хочется быть учителем в начальной школе в одном из горных сел. Летом приезжал бы на курсы повышения квалификации, а заодно готовился бы к поступлению в университет.

— Прекрасная идея! Надо будет переговорить с Нури, когда он приедет.

— Салам алейкум, братец Будаг! — услышал я и оглянулся.

Рядом с нами стоял зять Керима, муж его старшей сестры. Мою протянутую руку он стиснул так, что я чуть не охнул. А Рустамзаде только сказал:

— Ну и силища! Аллах не обидел его ни ростом, ни телосложением!

Пока я безуспешно пытался вспомнить, как зовут зятя Керима, он застенчиво улыбался. Рустамзаде не знал Керима: я еще не успел о нем рассказать.

На мои расспросы о семье, детях и Кериме зять его отвечал обстоятельно:

— Керим неделю назад взял отпуск и приехал отдохнуть в Зарыслы, — сказал он, а потом добавил, что все ждут, когда я приеду к ним в гости.

— А у Керима кто, дочь или сын?

Он вздохнул, ничего не ответив; на его лице была видна растерянность. Я ничего не понимал, а он только вздыхал и многозначительно поглядывал на меня. «Беспокойство какое или робеет?» — подумал я. А возможно, это происходило от его излишней скромности: неловко (не принято у нас) говорить о семейных делах при чужом человеке.

— Передай Кериму привет и попроси, чтобы нашел возможность приехать сюда повидаться со мной. А еще скажи, что я очень скучал без него!

Глядя себе под ноги, зять Керима словно хотел пробуравить землю острым носком своего чарыха, вздыхал и недовольно хмурился.

— Клянусь твоей жизнью, Будаг, — вдруг с решимостью выпалил он, — если ты сегодня же не поедешь со мной в Зарыслы, никто из нас больше никогда не посмотрит в твою сторону и имени твоего не произнесет.

Все это время Мансур стоял молча. А услышав упреки старшего зятя Керима, почему-то насупился.

— Хочешь увидеть брата, что ж, поезжай. — В его голосе звучала обида. — Увидишь его сестер и их детей. Уезжать — дело гостя, а провожать и встречать — дело хозяина…

Как только Рустамзаде сказал это, родственник Керима тут же заспешил вниз по улице. Я окликнул его:

— Ты куда?

— В караван-сарай за фаэтоном! Разве не едем?!

Рустамзаде рассмеялся от неожиданной прыти этого молчаливого человека, но я чувствовал, что обида его не прошла: мол, приехал ко мне, а уезжаешь гостить к другому!..

— Я согласен поехать в Зарыслы, Мансур, только при одном условии: во-первых, перестань курить и спрячь папиросы! И поедем мы вместе с тобой! Только так!.. Знаешь, какие в Зарыслы леса? Я уже не говорю о меде и сливках!

Рустамзаде недолго колебался. Мы договорились выехать завтра утром. А ночью нам троим (оставили ночевать зятя Керима) постелили в одной комнате в доме Рустамзаде, и мы спали под стегаными одеялами, пахнущими почему-то полевыми цветами.

Утром, напившись чаю, мы двинулись в путь. Фаэтон не спеша вез нас по дорогам, с обеих сторон окруженных высокими дубами, платанами и липами.

А вот и Зарыслы…

Селение очень изменилось за то время, пока я не был в нем. Построили несколько новых красивых домов, крытых покрашенной в красный цвет жестью. Осталось совсем немного бедных лачуг, которые топились по-черному: дым выходил наружу через отверстие на крыше.

Мы остановились у дома Керима, построенного для него обоими зятьями, чтобы привязать к селу и заставить навсегда обосноваться здесь.

Для Керима мой приезд был полной неожиданностью. Моя телеграмма до них почему-то не дошла, и Керим к тому же ничего не знал о моей демобилизации.

— Да буду я жертвой твоей, брат! — кинулся он меня обнимать. — Как хорошо, что ты вспомнил о нас и приехал!

Я познакомил двух своих близких друзей и был счастлив. Сестры Керима и их дети окружили нас. Слава аллаху, детей было так много, что трудно пересчитать всех. В большинстве своем — мальчики, краснощекие и крепкие, как только что проклюнувшиеся в лесу грибы.

Нас усадили ужинать, а потом показали приготовленные постели. Единственно, что вызывало мое удивление, — отсутствие жены Керима! Почему она не вышла с нами поздороваться, я никак не мог понять. Мы поднялись на широкую веранду второго этажа, опоясывающую дом. Прохладный ветерок студил лица. Керим ни на шаг не отходил от меня, только все время молчал — то ли от усталости, то ли задумался о чем-то. Я обратил внимание, что одежда на Кериме заношенная, ворот рубашки загрязнился. «Куда смотрит его жена?» — подумал я, но ничего не сказал.

Мансур пошел умываться перед сном. Керим горестно вздохнул.

— Керим, — не выдержал я, — что-то я не вижу твоей жены, где она?

— Ее здесь нет. — Он старался на меня не смотреть.

— У тебя не ладится семейная жизнь, Керим?

— Это разве семья, когда детей нет? — На мой удивленный взгляд он ответил: — Да, нет! Вот так-то.

Вернулся Рустамзаде, и мы замолчали.

На следующее утро зятья Керима повели нас на охоту. Часа через три мы вернулись с несколькими куропатками, из которых сестры тут же начали готовить чихиртму.

— Зятья у тебя молодцы! — восхищался Рустамзаде семьей Керима. — Сестры — красавицы! А о детях боюсь говорить, чтобы не сглазить! Пусть материнское молоко пойдет им впрок! А откуда вы родом?

— Я и сестры с той стороны Аракса, а зятья из Учгардаша.

— А родители где?

— Мать умерла несколько лет назад, а отец женился на другой. Сейчас он снова молодожен и молодой отец: жена родила ему двух мальчиков, только с нами он не поддерживает отношений из-за своей новой жены. Они живут в Учгардаше…

— Не пытались помириться?

— Зачем мириться, мы не ссорились. Не видимся, и все тут!

Тут заговорил старший зять, обращаясь ко мне:

— Ты слышишь, брат? Он так всегда! Пусть лучше приведет сюда свою жену! Попроси его, тебя он послушает!

— Как приведет? Разве она здесь? Не осталась в Шуше?

Керим долгим взглядом смерил старшего зятя с ног до головы, но тот не дрогнул под этим взглядом и снова повторил:

— Брат, прошу тебя, сделай так, чтобы Керим привел жену!

— Но где она? Разве возможно за один день доехать до Шуши и тут же вернуться?

— А зачем ехать в Шушу? Она здесь, в селении.

— Здесь?.. (Ну да, решил я, они в ссоре!..) Керим, как брата прошу, приведи жену! Не медли!

— Сама ушла, — недовольно проворчал Керим, — пусть сама и возвращается!

— Как же она вернется, если ты обидел ее?

— Вот и хорошо! Нечего потакать капризам… — Керим не хотел уступать.

— Может быть, я попрошу ее простить нас? — спросил я.

— Ни за что не позволю, чтобы ты унижался! — решительно возразил Керим.

Горячность Керима поразила меня, и я спросил у зятя:

— Это что, серьезные разногласия или мелочи семейной жизни?

— Клянусь твоим здоровьем, брат, ничего серьезного! Какая-то ерунда! — с жаром произнес он, размахивая руками.

И тогда я твердо сказал Кериму:

— Или сам пойдешь, или мы пойдем за ней!

Теперь, в свою очередь, удивился Керим моей решительности. Он не знал, что сказать и как поступить. Чувствовалось, что он злится на зятя, но при мне сдерживает гнев.

Мансур отошел от нас и с младшим зятем о чем-то оживленно заговорил, чтобы не смущать Керима. Но, как я догадался, и тот и другой следили за нашим спором. Они бросали на нас взгляды, внимательные и настороженные, стараясь, чтобы Керим ничего не увидел.

А старший зять пытался решить больной вопрос именно в моем присутствии и нажимал на меня:

— Если вы действительно братья, а не на словах только, прикажи привести жену, тебе он не сможет отказать!

— Ну, не знаю, может быть, — я подумал, что следует изменить тактику, — Керим только говорит, что мы братья, а на самом деле это пустой звук!..

— Своего отношения к тебе я не менял… Но скажи, разве это дело, чтобы жена во всем верховодила в семье?

— Я скорее соглашусь с твоей гибелью, — тут я был тверд, — чем примирюсь, чтобы твоя жена не считалась с твоими желаниями! Чтобы была мужчиной в твоем доме!

Керим, будто обретя опору в моих словах, прикрикнул на зятя:

— Скажи честно все как есть! Он знает, в чем причина нашей размолвки…

— Честно так честно, вы оба виноваты! И Мюлькджахан, и Керим! В семье если один огонь, то другому надо быть водой. А они оба вспыхивают и горят ярким пламенем, никто не хочет уступить другому. Проклятье шайтану! Влез он в их отношения и расстроил семейный мир!..

— Брат, — обратился я к Кериму, — давай не тяни! Мы обо всем поговорим потом. А сейчас иди за женой!

Керим, пожав плечами, нехотя вышел. А зять продолжал рассказывать, что произошло.

— Детей у них нет. Пошли к врачу, а тот им сказал, что причина в Кериме. И мы тогда посоветовались и решили, чтобы они удочерили нашу младшую девочку, пусть она носит их имя. Керим согласился, а Мюлькджахан ни в какую: «С чего это я должна воспитывать чужого ребенка? Какая мне от этого выгода? Все равно будет считать свою мать матерью!» Керим и взорвался: «Почему дочь моей сестры чужая тебе?» Слово за слово, вот и возникла ссора. «Я, говорит она, уж лучше возьму ребенка из детского дома! Он будет моим!» А Керим вспылил: «Мне не нужна жена, которая не хочет воспитывать ребенка моей сестры, а мечтает о сироте из детского дома!»

— Скажи честно, — перебил я мужа старшей сестры Керима, — Мюлькджахан любит Керима или нет?

— Любит или нет! Да она жить без него не может! Я в жизни не видел, чтобы люди так любили друг друга!

— Как же в таком случае они выносят разлуку? — вмешался Рустамзаде.

— Разлуку? Да никакой разлуки нет! Они видятся каждый день…

— Вот тебе раз! Что-то непохоже это на ссору…

— Первое время мы тоже удивлялись, а потом решили, что это новые правила семейной жизни. Они женились по-новому, без калыма и подношений, значит, и живут по-новому: кто где хочет.

Не успели мы дослушать эту смешную и грустную историю, как появились Мюлькджахан и Керим. Я тепло с ней поздоровался, а Рустамзаде познакомился со строптивой женой Керима. Нам показалось, что мир будет восстановлен в этой семье.

Короче, три дня, проведенные здесь, в Зарыслы, прошли быстро для нас с Мансуром Рустамзаде. Я думаю, что и для Керима с Мюлькджахан и для семей его сестер. Правда, из головы у меня не шла беда молодой семьи. Надо обязательно переговорить со специалистами в Шуше. Может быть, помогут опытные врачи?

ВЕК ЖИВИ — ВЕК УЧИСЬ

Моими главными заботами были: желание всегда чисто и аккуратно одеваться, далее — побольше прочесть хороших книг. И еще: почаще ездить верхом. Все это мне удавалось осуществлять в Шуше. Одежду отдавал в частную стирку и утюжку. В городской библиотеке скоро не осталось книг, которые бы не побывали в моих руках. Заведующий городской библиотекой, старый, почтенный человек, бывший учитель, однажды остановил меня:

— Ты так быстро глотаешь книги, что боюсь, забываешь, о чем читал. Вел бы хоть учет прочитанному! И кое-какие отзывы писал для нас, чтобы их могли прочесть те, кто заинтересуется читанными тобой книгами.

Я пообещал, что так буду делать впредь.

Когда прибыл на отдых Нури, мы ежедневно ходили, на Джыдыр дюзю, чтобы погарцевать в седле. Нури был моложе меня, но завидовал моей ловкости.

Он привез для меня из Лачина направление на курсы учителей, которые проводились Курдистанским отделом народного образования. Меня тут же зачислили, и я с жадностью набросился на учебники.

Азербайджанская литература и язык, как, впрочем, и русский, давались мне с легкостью. Но физика, химия и математика были для меня трудны и забирали почти все мое время. Лишь изредка удавались прогулки с Нури и Мансуром по Джыдыр дюзю, а иногда мы выбирались в Чанах-калу, куда по вечерам постоянно собиралась шушинская молодежь. Здесь в чайхане было всегда многолюдно.

Все бы хорошо, но мысли о Кериме и его жене не давали мне покоя. Я задумывался над тем, как ему помочь. Кроме того, меня беспокоило молчание Джабира. Неужели ему не хотелось хоть на один день вырваться в Шушу, чтобы повидаться со мной?

Нури успокаивал меня тем, что у Джабира сейчас по горло дел на строительстве всесоюзного курорта Истису. Но говорил Нури о Джабире сдержанно, никак не оценивая его поступки и поведение. Я не мог понять этого холода, но старался быть не назойливым, а терпеливым. «Придет время — узнаю, в чем причина их размолвки», — думал я.

А между тем занятия на летних учительских курсах были напряженными. Свыше трехсот учителей, собранных здесь, за короткое время должны были прослушать лекции бакинских профессоров и педагогов.

Незаметно пролетел месяц, и подошел к концу отпуск у Мансура Рустамзаде. Я решил оставаться у них, хотя к зданию, где шли занятия, было ближе от дома Нури. «Нет, переезжать к нему не буду, — решил я. — Как жил у Мансура, так и останусь здесь».

И без моих напоминаний Мансур думал о Кериме, но я все-таки попросил до его отъезда попытаться что-нибудь сделать. Однажды он сказал, что в Шушу приехал знаменитый в этой области специалист. Мы вызвали Керима из Зарыслы, и Рустамзаде повел его на прием к профессору. К нашей радости, профессор успокоил Керима, сказав ему, что его страхи остаться навсегда бездетным необоснованны. Правда, Мансур почему-то отнесся скептически к словам столичной знаменитости. Я проводил Керима к фаэтону, а когда возвращался, внезапно подумал о Мансуре Рустамзаде. До этой минуты я занимался Керимом, Джабиром, своими курсами и никогда не задумывался над тем, почему до сих пор сам Мансур не женат, отчего не сложилась его семейная жизнь? Что, в сущности, я знал о нем? Может быть, беда приключилась не только с Керимом, но и с ним самим? Несчастная любовь? Вообще странно у них: сестра Сакина живет с четырьмя детьми у матери, а не в своем доме. Мансур говорит, что она вдова. Но сама Сакина ни разу себя вдовой не назвала. Может быть, муж бросил семью?

Однажды я встал рано. Тетушка Бильгеис опускала в тендырную яму дрова: сегодня будут свежие чуреки. Сакина хлопотала с завтраком. Я подошел к ней:

— Доброе утро, Сакина-ханум.

Она ответила на мое приветствие и спросила:

— Что ты так рано встал? Может быть, дети расшумелись и разбудили?

— Нет, дети не шумели, меня разбудили думы о них…

— Думы о моих детях?

— Да. — Она ничего не поняла, молча смотрела на меня, а я вдруг добавил: — И еще думал о том, что они растут без отца… Где он, Сакина-ханум?

Она вдруг вздрогнула, и слезы хлынули из ее глаз. Прижала платок к лицу и, всхлипывая, ушла в дом.

Я в растерянности отошел к тендыру, и тут меня встретил недоуменный взгляд тетушки Бильгеис.

— Чем ты так расстроил нашу Сакину? — спросила она.

Я пожал плечами, тоже недоумевая.

— И сам не знаю, отчего она расстроилась, — ответил я. — Просто поинтересовался отцом ее детей… — И умолк.

— Да, — вздохнула Бильгеис, — вот уже пять лет, как он покинул этот мир.

— Извините, тетушка Бильгеис, — рискнул я быть назойливым и переменил неприятный разговор о несчастном муже Сакины, — а почему ваш Мансур не женится?

Бильгеис долго смотрела на высокое пламя в тендыре и молчала. И я не торопил ее. Дрова прогорели, жаркие угли красным светом залили тендырную яму, и она принялась лепить к внутренним горячим стенкам раскатанные лепешки из теста. Закончив, вытерла руки фартуком и сказала:

— Долгая история, сынок… Как говорится, первая стрела его любви попала в камень, и твой друг решил никогда не жениться. Неверной оказалась невеста!..

Что я мог сказать тетушке Бильгеис? Ушел в глубь сада, чтобы там дождаться, пока встанет Мансур.

И когда мы с корзинами отправились по просьбе тетушки Бильгеис на базар, я решил не приставать к нему с расспросами, тем более что лицо у него сегодня было хмурым и не располагало к беседе по душам: к чему тревожить, растравлять старые раны!

Шумный и богатый базар в Шуше! Чего только не привозят сюда продавать! Всякие фрукты, зелень, мед, орехи, сыр, масло, разную живность. Мне кажется, что таких вкусных фруктов, такой сочной зелени, таких мясистых цыплят нигде больше не сыщешь!

Нагруженные покупками, мы подходили к дому, когда услышали блеяние барана и писк цыплят. Кто бы это мог быть? Не успел я подумать, как Мансур впервые в это утро улыбнулся и радостно воскликнул:

— Слышишь? Это твой друг постарался! Жаль, что мне уезжать и не придется отведать шашлык из этого барана! Нет что бы неделю назад прислал эти дары!.. Вот бы покутили!

Подарки действительно привез зять Керима, как нам о том сообщила Сакина, избегая при этом смотреть на меня.

— Ты сказал, что тебе не доведется полакомиться шашлыком, а почему? Ничего не произойдет в Лачине, если ты опоздаешь на два дня! Послезавтра пятница, выедешь в воскресенье утром и как раз подоспеешь к началу работы в понедельник!

Но баран и цыплята — это еще не все, что нам прислали из Зарыслы. Сакина добавила, что на кухне стоят еще два кувшина с маслом и медом. И еще целый казан густых сливок и корзина яиц.

— Ну вот, будет чем праздновать твой отъезд — и на плов, и на шашлык, и на чихиртму хватит! А еще и сливки с медом, пальчики оближешь!

А тут пришел Нури.

— Женись поскорей, теща тебя любить будет! — приветствовал его Мансур. — Видишь, сколько добра привалило? Пировать будем!

Мы сидели в саду, похваливая наши народные обычаи не забывать родных и друзей в дни, когда тебе сообщают приятную весть, чтобы и друг и брат могли разделить с тобой радость, хоть и вдалеке от тебя.

Мансур и Нури сели играть в нарды, а я пошел заниматься. Заданиям не было конца. Я в последнее время с удовольствием решал математические задачи. И получал настоящую радость, когда удавалось найти правильное решение. Я так втянулся, что даже не заметил, как написал изложение по русскому языку, а потом приступил к решению примеров. В такие минуты мне остро хотелось поступить на математический факультет. Я думал о том, что мне повезло в жизни: учусь сам и смогу просвещать других!

Впервые во мне поднялся протест против массы искусных затей, таких, например, как нарды, которые убивают время и интерес к получению знаний. Хотелось встать и подойти к Мансуру и Нури и выбросить вон нарды — доску и шашки, — сколько можно тратить времени на эту бесцельную игру?!

Я глянул в окно и поразился: вдруг на город пал густой туман, за окном ничего не было видно в двух шагах. Ворота, выкрашенные в зеленый цвет, выглядели темно-серыми. Зато отчетливо доходили звуки и голоса людей с Шайтан-базара. Такое возможно только в нашей гористой местности.

Я все больше любил горы, а о Шуше и говорить нечего.

Что за дивный город Шуша!.. Нет, я все более убеждался, что мы не ценим благодатного этого края, где сочетание чистого горного воздуха и целебной воды делают его курортом в прямом смысле. Как убедить власти в том, чтобы все общественные здания здесь превратить в санатории и дома отдыха? Как привлечь внимание к этой проблеме всех, от кого зависит ее решение?

Я не привык просто мечтать — я считал, что надо что-то немедленно предпринять. Отложив в сторону тетради, я придвинул лист бумаги и начал писать статью в газету «Новая, мысль», думая с помощью прессы обратиться ко всем читателям и руководителям нашей республики об оказании содействия в превращении Шуши во всесоюзный курорт.

НОВЫЕ БОИ

Рустамзаде уехал в Лачин, успев еще раз показать Керима профессору. И Мюлькджахан повели, — к счастью, в Шушу приехала женщина-врач, и она назначила Мюлькджахан курс лечения.

И снова потекли дни, наполненные учебой. Однажды во время прогулки по Джыдыр дюзю я нос к носу столкнулся с Имраном. Он рассказал мне новости, касающиеся людей, некогда тесно связанных с нами: Вели-бека арестовали в Баку, припомнив ему убийство, совершенное с помощью наемных убийц в годы мусавата. Джевдана-ханум влачит дни где-то в глухой деревне. Дарьякамаллы счастливо и благополучно живет с Мехмандар-беком, а у Гюльджахан два сына и три дочери, но семейная жизнь с Кербелаи Аждаром у нее не ладится. Несмотря на боязнь остаться одной с кучей детей, она, кажется, собирается разводиться с ним.

Когда я спросил Имрана о его собственных делах, он с гордостью заявил, что у них с Гюльбешекер растут два замечательных сына.

Прощаясь с Имраном, я думал о том, что следует навестить Дарьякамаллы и Мехмандар-бека. Именно Мехмандар-бек первый приобщил меня к театру, первый дал совет пойти в семинарию.

К сожалению, планы свои я не осуществил: слишком много приходилось заниматься!

Вскоре вслед за Рустамзаде в Лачин уехал Нури. Я продолжал жить в семье доктора. Сколько раз я благословлял руки Сакины и тетушки Бильгеис!.. Размеренная, спокойная жизнь, вкусная еда делали свое доброе дело: к концу лета я почувствовал себя крепким и здоровым, чего не ощущал никогда прежде. Я привязался к семье Мансура всей душой.

Учительские курсы закончили работу. Вся намеченная программа выполнена. Учителя, занимавшиеся на курсах, разъезжались по своим школам. Распрощался и я с добрыми хозяйками тепло и поблагодарил их за гостеприимство.

Фаэтон, в котором я возвращался в Лачин, двинулся в путь. Лил проливной дождь. Дороги размыло, и мы только поздним вечером прибыли в Лачин. Я попросил фаэтонщика довезти меня до квартиры Рустамзаде.

Мансур радостно встретил меня. Я вручил ему посылку от матери. До позднего часа сидели с ним за чаем и рассказывали о новостях.

Мне показалось, что Мансур озабочен чем-то. Когда рассказывал ему о Шуше и шушинцах, он оживился, заулыбался, а потом снова помрачнел.

— В чем дело? Что у вас здесь происходит?

Рустамзаде долго молчал.

— Со временем ты сам все узнаешь. И сможешь оценить, кто прав, а кто виноват, — сказал он наконец. — Я не хочу оказывать на тебя влияния!

Из этих слов я заключил, что в городе снова идет какая-то борьба.

Неужели мои друзья, люди честные и принципиальные, оказались в противоположных лагерях? Кто из них прав? С кем буду я?.. Как говорится, с одного барана двух шкур не дерут. Посмотрим!..

Рустамзаде предложил мне остановиться у него, я согласился. Утром он ушел в больницу, а я направился на прием к председателю Курдистанского исполкома Рахмату Джумазаде.

Беки покинули Курдистанский уезд. Здесь уже не было Омара Бекирова, который пытался шантажировать честных людей. Был положен конец козням Мусы Зюльджанахова.

Но остались, очевидно, в норах мыши, которые прогрызали дыры в мешках с отборным зерном.

Из рассказов Рустамзаде и Нури я уже составил себе некоторое представление, о человеке, с которым встречался впервые. Он говорил, что поставил себе цель, к которой стремится неуклонно, — в краткие сроки выполнить наказы делегатов уездного съезда Советов, добиться средств на строительство новых фабрик, санаториев, прокладку новых дорог к труднодоступным селениям. Сам он много работает и не дает отлынивать другим, не считаясь с должностью и положением тех, кого критикует. Что ж, качества, достойные руководителя.

Рахмат Джумазаде принял меня в хорошо знакомом мне кабинете, где некогда Сардар Каргабазарлы поучал забыть навсегда писание критических статей и фельетонов.

Приветливо улыбаясь, Джумазаде пожал мне руку.

— Так это ты и есть организатор «второй революции»? — В его голосе было больше добродушия, чем иронии. — Пойдешь работать на свое старое место — в Политпросвет?

Я ответил, что несколько дней назад закончил учительские курсы и хотел бы быть учителем в начальной школе.

Он посерьезнел, цепкий взгляд его, казалось, не отпускал меня:

— Нам и здесь ох как необходимы знающие люди. А у тебя есть опыт работы в партийных органах!

Я молчал.

— Ты знаешь Аяза Сазагова?

— Того, кто работал в лекторской группе?

— Да. Сейчас он заведует отделом агитации и пропаганды. Видишь ли, в чем дело… Когда Рахман Аскерли уезжал отсюда в Баку, он рекомендовал Аяза Сазагова на свое место. Но в Центральном Комитете эту кандидатуру не утвердили. Когда на этот пост рекомендовали меня, Сазагов начал против меня интриговать, собирая вокруг себя всех недовольных и обиженных в разное время и по разным поводам. В городе сложилась нездоровая обстановка. К Сазагову примкнули даже хорошие работники. Именно поэтому нам важен каждый человек, обладающий здравым смыслом и могущий правильно оценить обстановку, не боящийся говорить правду в глаза.

Чем дольше я слушал Рахмата Джумазаде, тем больше он нравился мне. Этот живой и энергичный человек с заметной сединой в черных волосах вызывал симпатию своей объективностью и откровенным желанием показать все так, как есть. Я внимательно слушал его. Так вот в чем дело!.. Этот Сазагов, вздорный человек, злой и раздражительный, вздумал занять секретарский пост и копает яму под Рахмата Джумазаде: беспрестанно посылает кляузные письма в вышестоящие организации, пытаясь опорочить секретаря укома, — в Баку, Тифлис, Москву!..

Я вспомнил, как Нури говорил, что Рахмат Джумазаде, коммунист с девятнадцатого года, был комиссаром по труду Азербайджанского Совнаркома. До революции был рабочим кедабекских медных рудников и тавусского цементного завода.

Если до разговора с Джумазаде мне не хотелось оставаться в Лачине, то теперь и подавно. Я всецело стал на его сторону, но участвовать в борьбе с интригами и кляузами я, признаться, устал…

— Большое спасибо за доверие, товарищ Джумазаде, но, работая учителем, я делал бы не менее важное и полезное дело, — сказал я.

Джумазаде нахмурился.

— Не будем оценивать важность того или иного дела. Ты хорошо работал в Политпросвете, это всеобщее мнение, и я буду рад, если ты вернешься на прежнее место. Двух истин, взаимоисключающих друг друга, не бывает. Со временем ты найдешь ее!

— Скажу откровенно, товарищ Джумазаде, если я еще хоть год поработаю в Политпросвете, то превращусь в технического исполнителя чьих-то поручений.

— Почему?

— Все настолько просто, что я без труда смогу делать эту работу, а я хочу освоить новое для себя дело, в котором есть возможности найти новые пути и новые методы. Такие вещи понимаешь не сразу. Когда я окончил партшколу в Баку, мне казалось, что я достиг многого и дальше учиться не стоит. А с годами почувствовал, что мои знания недостаточны и поверхностны.

— Как же ты собираешься преподавать в школе, если говоришь, что знаешь недостаточно?..

— Справедливо. Но я каждое лето буду заниматься в отпускное время на курсах повышения квалификации и подготовлюсь для поступления в университет. Честно говоря, я прекрасно понимаю, что, работая учителем, волей-неволей вынужден буду постоянно повышать свой уровень, потому что будет расти уровень учеников. В Политпросвете мне всегда казалось, что с лихвой хватает тех зачатков знаний, которые у меня есть. Нет, товарищ Джумазаде, я обязан учиться дальше!

— Так ведь тебя никто не отговаривает! В конце концов, партийному работнику тоже необходимо высшее образование.

— А годы идут, товарищ Джумазаде.

— Мне нравится, как ты рассуждаешь, Будаг Деде-киши оглы. — Рахмат Джумазаде внимательно посмотрел на меня. — В тебе чувствуется целеустремленность. В твоих рассуждениях видна логика. Ты меня почти переубедил. Сейчас я тебе ничего не обещаю, надо подумать. — Он встал и протянул мне руку. — Встретимся дня через два… Я дам тебе знать. Кстати, а где ты живешь?

— У Рустамзаде.

— Хороший человек. Беспартийный, но может быть примером для многих коммунистов… Что же, со временем и тебе дадим квартиру.

Я поблагодарил и вышел.

Надеясь, что Рустамзаде уже вернулся из больницы, куда он ушел утром, я зашел в его кабинет, в отдел здравоохранения исполкома. Мне сказали, что доктор еще не вернулся, и я сел к его столу, чтобы посмотреть свежие газеты. Вдруг в комнату вошел Сахиб Карабаглы. Видимо, он не ожидал встретить меня в своем бывшем кабинете. В первое мгновение на лице его отразилась растерянность, но очень скоро он овладел собой и, широко улыбнувшись, поздоровался.

— А я и не знал, что ты вернулся, Будаг!

Скорее по въевшейся привычке, чем даже из простой вежливости, я спросил:

— Как дела?

Карабаглы, суетясь и поглядывая все время на дверь, начал говорить, как он счастлив и доволен, что его освободили от административной работы. Мол, он мечтает заняться медициной, но, к сожалению, и на новом месте, в больнице, он руководит, увы, хозяйственными вопросами.

— Ушел бы, — с иронией заметил я.

— Разве я могу уйти?! — воскликнул он. — Меня не отпустят.

— Когда ты заведовал этим отделом, ты, наверно, тоже так говорил. А между тем совершил множество ошибок и принес достаточно вреда, — грубо оборвал я его. — Добрую славу легко потерять, а от дурной трудно избавиться!

Сахибу стало ясно, что во мне он не найдет сочувствующего. Сославшись, что его ждут, он убежал. Я подумал, что он рыл могилу Мансуру, а сам же в нее и угодил.

В кабинет вошел Рустамзаде. Я рассказал о своей беседе с Сахибом Карабаглы.

— Каждая трава на своем корне растет, — сказал он, усмехаясь. — И этот тоже из отряда Сазагова.

Мы не успели перемолвиться парой фраз, как в комнату заглянул Тахмаз. Он заулыбался и обнял меня с большой сердечностью. Мансур молчал.

— Когда отряд теряет предводителя, начинаются разброд и шатания в его рядах, — горько пошутил Тахмаз Текджезаде. — После твоего отъезда мы именно в таком положении.

Рустамзаде еле заметно усмехнулся, но острый взгляд прокурора заметил это. Текджезаде покачал головой:

— Я не умею долго держать обиду в сердце, доктор! И не желаю ссоры друзей. Запомните это!

Но Рустамзаде словно ничего не слышал. Тогда Тахмаз обратился ко мне:

— Где ты остановился?

— У Рустамзаде.

— Где собираешься работать?

— Хочу поехать в сельскую школу учителем.

— Ты всего нужнее здесь, Будаг! Давай встретимся и поговорим! А сейчас, к сожалению, я вынужден спешить. — И он ушел.

Рустамзаде насмешливо смотрел ему вслед.

— Такой умный и проницательный человек поддался уговорам ничтожного Сазагова.

— Но у того, наверно, есть какие-то веские аргументы, если Тахмаза удалось убедить! — воскликнул я.

— Им, видите ли, не нравится категоричность отношений Рахмата Джумазаде к людям: мол, судит обо всех только с точки зрения полезности делу, не заглядывая в душу человека.

— Только человек, который несет груз, чувствует его вес.

— Правильно, но им кажется, что Сазагов вполне сможет справиться с работой секретаря укома; они забывают о его собственных недостатках: злобности, мании величия. Это он сейчас такой, когда заинтересован в их помощи. Он добр с ними, я бы даже сказал — заискивает перед ними, и они поддались на его удочку…

Я не успел ответить, потому что зазвонил телефон, висевший на стене. Рустамзаде снял трубку и тотчас протянул ее мне. Я сразу узнал голос Джабира. Во мне зашевелилась неосознанная обида, но Джабир сразу же попросил у меня прощения за то, что не навестил меня в Шуше, и стал договариваться со мной о встрече. Мы условились увидеться в обеденный перерыв.

Я закончил говорить по телефону и повесил трубку, а Мансур встал, подошел к двери и запер ее на ключ.

— Знаешь, Будаг, я тоже думаю, что тебе не следует покидать Лачин. Кто, кроме тебя, способен урезонить таких людей, как Тахмаз и Джабир?! Если уж тебе так хочется учительствовать, возьми полставки в городской школе и не отказывайся от того, что тебе предложил Рахмат Джумазаде.

— Мансур, если говорить честно, то я всю свою жизнь мечтал стать учителем. А после шушинских курсов мне это просто необходимо. Если я возьму полставки в школе и займу должность заведующего Политпросветом, то и там и здесь дело буду делать наполовину. Нельзя работать в школе вполсилы! От этого зависит наше будущее — каков учитель, таковы и ученики!

— Вот за это я тебя люблю, Будаг! Люблю и уважаю! Если бы все наши люди думали и поступали так!.. Ведь именно к этому и стремится Рахмат Джумазаде. А некоторые, забыв о долге перед собственной совестью, стремятся к карьере вопреки сознанию, что не смогут принести на своем месте пользу народу.

В столовой во время обеда мы встретились с Джабиром. После обеда он затащил меня на квартиру — в комнату, которую мы в прошлые дни делили с ним.

— Твоя постель так и стоит в комнате в ожидании тебя, Будаг!

Я улыбнулся:

— Не могу обидеть Рустамзаде.

— А что особенного в твоем Рустамзаде? Наверно, только то, что он рабски верен Рахмату Джумазаде!

— Уважать председателя исполкома — долг человека, который работает рядом с ним!

— Угождение не уважение!

— Позволь тебе не поверить. Я лучше знаю Мансура. Он независимый человек, всегда сохраняющий чувство собственного достоинства!

— Ты заблуждаешься!

— У тебя есть доказательства обратного?

— Сколько душе угодно!

— Хотя бы одно!

— Он выполняет любые приказания Джумазаде!

— Но они приносят пользу здравоохранению уезда. Ты не можешь отрицать этого.

Не обращая внимания на мои последние, слова, Джабир развивал свою мысль:

— Рахмат Джумазаде приехал сюда, хлебнув уже славы комиссара по труду, все смотрели ему в рот, что он изречет. И он думал, что и в Курдистане все будут ловить каждое его слово. А здесь именно Курдистан! Каждый себе цену знает! Понимаешь, он совсем не прислушивается к тому, что ему говорят подчиненные.

— Ты, наверно, хочешь сказать, в чем ему перечат подчиненные?

— А хотя бы и так!

— Джабир! А почему бы тебе не кричать, отчего сам в первую очередь глохнешь, а спокойно посоветоваться с Рахматом Джумазаде? Скажи откровенно, что плохого сделал Джумазаде лично тебе? Какие у тебя лично требования к нему? Против чего ты возражаешь?

— Лично мне он ничего плохого не сделал. Но какое это имеет значение? Ведь и тебе лично ничего плохого не сделали беки, против которых ты так решительно воевал! — Джабир удивленно смотрел на меня.

— Ну нет! Я от них столько натерпелся!..

— Не от всех же?

— Ты забыл, Джабир, что борьба с беками означала в Курдистане классовую борьбу! Здесь не было, как в других уездах, жестокой гражданской войны, и слава аллаху, что не было, но проводить политику партии мы, коммунисты, были обязаны. А вот почему вы теперь ведете «гражданскую войну» с председателем исполкома, мне не совсем понятно!

— Ты забываешь, Будаг, что он взял еще на себя функции секретаря укома партии!

— Не взял, а, судя по всему, Центральный Комитет сам поручил ему исполнять их.

— Пусть от какой-нибудь должности откажется!

— Вот ты и выдал себя! Вас волнует больше всего то, что он занимает две должности, а Сазагов хочет одну из них урвать для себя! Но вы с Тахмазом отчего так волнуетесь? Что вам нужно от Джумазаде?

— Ничего! По-твоему, мы должны идти на поклон к Рахмату Джумазаде? — сердито бросил Джабир. — Не дождется он этого! — Я молчал. Джабир неправильно истолковал мое молчание. — Знаешь, Будаг, пойдем сейчас же к Аязу Сазагову, поговори с ним сам! Ты вовремя приехал! Мы должны поднять такой шум, чтоб его услышали и в Баку, и в Москве!

— Не слышал, говорят, люди маленького роста больше других мечтают о власти?..

— Да, кстати, Аяз крепко обижен на тебя.

— А причина?

— Не повидавшись с ним, ты пошел к Рахмату Джумазаде.

— Личных дел у меня к нему нет, если я нужен буду ему по служебным, пусть вызовет меня сам.

Джабир оценивающим взглядом смерил меня с ног до головы.

— Нет, Будаг, ты не тот человек, каким был семь-восемь месяцев назад.

Мне было обидно слышать это от Джабира, тем более что он не поинтересовался, как сложилась моя собственная жизнь за то время, как прервана была наша переписка. Ничего не спросил и о занятиях в Шуше. Но не об этом я сказал Джабиру:

— Ошибаешься, Джабир. Я все тот же. Только за это время научился отличать целесообразное от бессмысленного и вредного, не ослу же судить, что за плод хурма?!

— Ослу хоть уши подрежь, все равно газелью не станет! — зло отпарировал Джабир.

— А что думает по этому поводу Нури? — спросил я миролюбиво, не обращая внимания на горячность Джабира.

— Нури стоит на той же точке зрения, что и ты, — поморщился Джабир.

— Слава аллаху! Теперь я понимаю, отчего в своих письмах вы не писали друг о друге! А я-то ломал голову! Нет, решено! Здесь я не останусь! Хоть мне и предложили вернуться на свое старое место, а поеду учителем в сельскую школу.

— Ты рубишь дерево под корень!

— Поеду в Кубатлы! Там хорошая школа! Не пропадать же знаниям, которые я получил на учительских курсах в Шуше?

— Молодец! Хвалю за усердие! А кто будет бороться в уезде за справедливость и правду?!

— За правду можно бороться и другими способами: учить детей правде! Знаешь, Джабир, — сказал я вдруг, устав от этого бессмысленного спора. — Пойду-ка я спать…

Джабир еще раз попытался уговорить меня пойти к Сазагову, но я был неумолим.

Утром меня вызвали в отдел пропаганды и агитации, которым заведовал Сазагов. Но когда я пришел в уком, Сазагова в кабинете не оказалось. Его вызвали к Рахмату Джумазаде. Я сел в ожидании. Телефон на столе у Сазагова разрывался. «Наверно, трезвонит кто-то из его приспешников», — подумал я.

Войдя в комнату быстрыми шагами, Сазагов холодно поздоровался со мной.

— Жаль, что все наши труды пропали даром, — сказал он, опустившись в кресло.

— Не совсем понимаю, о чем вы говорите, товарищ Сазагов.

— Я говорю о борьбе с беками!

— Оказывается, вы тоже с ними боролись? — удивился я.

— Методы борьбы бывают неоднозначны.

— Возможно. Только я не улавливаю связи в вашем разговоре… Если говорить о борьбе с беками, то в сегодняшнем Курдистане их не осталось, не считая тех, кто честным и праведным трудом заслужил право быть в наших рядах.

— Старые беки ушли, зато новые появились!

— Кого вы имеете в виду, товарищ Сазагов?

— Тех, кто занимается самоуправством.

— В чем оно заключается?

— Рахмат Джумазаде безжалостнее беков и опаснее Бекирова и Зюльджанахова вместе взятых! — проговорил он, и в глазах его загорелся гнев.

— Факты?

— В Лачине многие коммунисты не имеют работы!

— Например?

— Коммунист с двадцать первого года Ислам Джавазов.

— Это тот, который метит в наркомы и не ниже?

— Коммунист с двадцатого года Азии Наджафов.

— А этот спит и видит себя директором банка, хотя не в ладах с арифметикой.

Незаметно в разгаре спора мы перешли на «ты».

— Позволь тебя спросить, Аяз: где ты работал, когда Рахмат Джумазаде приехал в Лачин?

— Ты ведь знаешь, в лекторской группе.

— А сейчас ты заведуешь одним из важнейших отделов в укоме партии — отделом агитации и пропаганды. Оглянись вокруг, посмотри, в каком кабинете ты сидишь. Чем же тебя не устраивает руководство Джумазаде? Чем он тебя обидел?

— Разговор, вижу, предстоит долгий… — неожиданно сказал Сазагов. И предложил: — А что, если мы выпьем с тобой крепкого чая с лимоном?

— Боюсь, что крепкий чай только прибавит мне силы для спора с тобой!

— А не кажется ли тебе, что ты, как говорится, противишься помолу зерна, потому что жалеешь жернова?

— Я не противлюсь, товарищ Сазагов, просто твое зерно еще сырое, не просушилось как следует. А хлеба из сырого зерна не получится!

Он улыбнулся, сверкнув золотыми зубами.

— Ты все пытаешься меня задеть, Будаг, а напрасно. Говорят, чем больше крыша, тем больше на ней снега. Но приходит время, и снег тает. Авось и мы дождемся такого времени…

— Теперь я понимаю, Аяз: тебе трудно работается, потому что жажда высокой должности застилает тебе глаза на все другое.

— Я никогда не был ослеплен высокими должностями!

— Это отговорки. Борьба, которую ты ведешь, — только из-за власти! И те, кто тебя окружают, смотрят тебе в руки, что ты им в будущем пообещаешь в случае победы.

— Уж не Рахмат ли Джумазаде научил тебя этим доводам?

Я промолчал. В этот момент принесли два стакана чая с лимоном. Мне бы встать да уйти, но хотелось пить, и я сделал два-три больших глотка, а потом ответил Сазагову:

— Я дважды в Курдистане выходил на поле битвы за справедливость и дважды оказывался победителем, а почему? А потому, что ясно видел перед собой цель. Ты понимаешь это, Сазагов? Первую битву я выиграл в волостях, когда мы изгнали с руководящих постов беков, чтобы на их место назначить крестьян. Во второй битве я воевал с предателями дела рабочего класса и партии, с Бекировым и Зюльджанаховым. Они мешали нашей работе, нашей жизни, им чужды были наши интересы, наши идеалы. А какие цели преследуешь ты, товарищ Сазагов? С какими врагами сражаешься и почему?

— Ты рассуждаешь так, словно не знаешь, что Рахмат Джумазаде нарушает основные принципы советской демократии и управляет делами уезда с помощью кулака.

— У тебя нет ни одного серьезного аргумента в защиту своей позиции, Сазагов. А что касается кулака, то у мужчины кулак должен быть крепким. Чтобы руководить, надо обладать многими качествами, которых у тебя, Сазагов, увы, нет. — Я поднялся.

— И какие эти качества? Скажи, будь добр.

— У руководителя должен быть широкий кругозор и твердое знание того, что он хочет совершить на своем месте.

— Шайтан сегодня, кажется, показывает меня в твоих глазах незначительным и неумелым.

— А тебе хотелось, чтоб в твоем облике видел я великое? Но я говорю о том, что вижу. И что думаю!

— Может быть, ты соизволишь сказать, когда примешь дела Политпросвета?

— А я и не собираюсь их принимать!

— Разве?

— Опасно работать в Лачине, когда ты вместе со своими сторонниками готовишься к борьбе за должности. К сожалению, рядом с тобой оказались и мои друзья. Боюсь, что ты и их поставишь в глупое положение!

— Ты пожалеешь о сказанном. Я не всегда такой незначительный и неумелый, как в разговоре с тобой. Впрочем, я доволен, что высказался. Буду знать.

— А ты учти: чем выше прыгнешь, тем больнее будет падать!

— Не становись пророком, Деде-киши оглы!

Я вышел, хлопнув за собой дверью. И тут же прошел к кабинету Рахмата Джумазаде.

КУРСЫ ГРАМОТЫ

— Мне жаль, что ты решил не оставаться здесь, — сказал Рахмат Джумазаде. И, будто проверяя меня, еще раз вернулся к своему предложению: — А может, все-таки передумаешь, а? Вернешься в Политпросвет?

— Зачем повторять то, что я уже говорил вам?

— Твердо решил стать учителем?

— Да.

— А потом?

— Постараюсь поступить в вуз.

— В конце концов, хорошие работники нужны в волостях так же, как и в центре. Ты, кажется, хотел поехать в Кубатлы?

— Да.

— Я уже переговорил с товарищами, там тебя ждут. Раз ты так тверд в своих намерениях, мы тебя поддержим.

Секретарь позвонил заведующему отделом народного образования и дал указание подготовить мне документы, а сам вызвал бухгалтера и попросил выписать мне двести рублей (из фонда безвозмездной помощи).

Я поблагодарил Рахмата Джумазаде и распрощался с ним. Первым делом направился на старую квартиру, чтобы собрать вещи и постель. Джабир сказал, что в Кубатлы будут трудности с квартирой, поэтому лучше мне остановиться у его родных в Назикляре, что неподалеку от Кубатлы. Это совет дельный.

Я быстро уложил вещи в чемодан, узлом связал постель и был готов в путь.

Когда я зашел проститься, Мансур Рустамзаде явно огорчился. Он надеялся, что я все-таки останусь в уездном центре и мы будем вместе.

— Жаль, жаль, не смогли тебя уговорить… — покачал он головой и вышел меня проводить.

Заведующий наробразом Ханлар Баркушатлы (тот, который когда-то предлагал мне занять его место) прислал коня. Перед самым моим отъездом к дому Рустамзаде подошел Тахмаз Текджезаде. Прощаясь со мной, он с обидой сказал:

— Чужой зачастит — своим станет, родной заходить перестанет — чужим станет…

В Назикляре меня, как всегда, хорошо встретили в семье Джабира; на этот раз мне отвели постоянное место для жилья — крохотную комнатку с узким, как щель, окошком, выходившим в сад.

Село Назикляр Пусьянской волости раскинулось на пологом склоне горы Ялма, что на левом берегу реки Баркушат, недалеко от центра Пусьянской волости Кубатлы.

Дома в селе разбросаны в беспорядке чуть выше берега реки. На неплодородной, каменистой почве с трудом выживали чахлые деревца. В селе не было питьевой воды. Несколько родников давали соленую, не пригодную для питья воду. Целый день от реки Баркушат шли люди, гнали ослов, навьюченных хурджинами, в которых были установлены кувшины с водой. Кто доставлял воду на ослах, а кто и на собственных плечах. Я иногда задумывался: почему первые назиклярцы выбрали именно это место для поселения? Очень уж неудобное оно.

Школы в селе не было. Дети рано утром шли в Кубатлы и возвращались оттуда только вечером. И среди взрослого населения было еще очень много неграмотных.

По вечерам тоска наваливалась на меня. У всех дом, семья, братья или сестры, а я один, никак не приткнусь к какому-нибудь очагу. И такая охватывала беспросветная печаль, что я не находил себе места. Но со временем, когда я поближе сошелся с местной молодежью и уже знал, кто чем дышит, я решил, что открою курсы для ликвидации неграмотности: и мне веселей будет жить, и пользу принесу немалую! Занятый уроками в кубатлинской школе, я не оставлял мечту о курсах в Назикляре.

Рис был уже убран. На токах веяли зерно. С эйлагов гнали стада и отары в низинные районы республики. Заканчивался осенний сев. Молодежь часто собиралась теперь на окраине потанцевать, повеселиться. А потом зарядили дожди, но в селе не было подходящего помещения, где бы молодые могли собираться.

Я уговорил местного сельчанина высвободить одну комнату в его доме, чтобы там открыть курсы для ликвидации неграмотности. После недолгих уговоров он согласился.

Я выпросил у завхоза кубатлинской школы старую грифельную доску и двенадцать оструганных досок во временное пользование. С помощью молодых парней эти доски мы уложили на камни, которые загодя приволокли с берега Баркушат. Класс был готов к занятиям.

У своих кубатлинских учеников я попросил старые учебники, оставшиеся у них с прошлых лет. А на свои деньги купил тетради и карандаши. Оставалось только сообщить в уездный наробраз, что в селе Назикляр начинает свою работу на общественных началах вечерняя школа.

Однажды вечером я направился на околицу села, где веселилась молодежь, и во всеуслышание объявил, что желающие могут записаться на курсы по ликвидации неграмотности и что занятия буду проводить я сам. Каково же было мое удивление, когда записались пятьдесят человек, а в моем классе могли усесться лишь двадцать четыре человека. Пришлось желающих разделить на две группы.

Теперь мой день был до отказа загружен. К девяти утра я приезжал в Кубатлы и до трех часов дня вел занятия. Сразу же после окончания уроков я возвращался в Назикляр, где позволял себе отдохнуть полтора часа. Потом — занятия первой смены неграмотных назиклярцев, а через два часа — вторая смена. Только к девяти вечера я освобождался.

И занятия в дневной школе, и работа на вечерних курсах шли хорошо, дети и взрослые с удовольствием учились, и это наполняло меня огромной радостью.

Я очень уставал, но сознание, что мой труд приносит видимую пользу, придавало мне утроенные силы.

Должен сказать, что написание слов арабским алфавитом затрудняло учебу; много времени требовалось, чтобы научить тройному написанию букв: в начале, в середине и в конце. И потому я с радостью встретил весть, что готовится реформа алфавита — перевод письма на латинский шрифт. И надеялся, что тогда учителям будет значительно легче обучать своих учеников письму и чтению. А пока я занимался, вспоминая, с каким трудом сам одолел премудрости арабского алфавита.

Но наконец пришел тот день, когда мои ученики смогли написать целое предложение. Это им давалось с огромными усилиями, но все же они уже писали!..

Со мной поддерживали добрые отношения учителя и директор кубатлинской школы. Иногда я заходил домой к директору, и его мать тотчас приглашала меня к обеденному столу, стараясь получше накормить. Директор Гашим Гилалзаде и учитель Эйваз (который поддержал меня во время предвыборной кампании в волости в борьбе против беков) бывали и у меня в Назикляре. Все мы были неженатыми и часто говорили о том, что хорошо бы обзавестись семьей, но дальше разговоров дело не шло. Я с нетерпением ждал приезда Джабира, надеясь, что он сосватает мне какую-нибудь девушку из Назикляра.

И вот однажды в Назикляр приехал Джабир, назначенный в Пусьянскую волость лектором в связи с приближающимися Октябрьскими торжествами. Мы крепко обнялись. Хоть последняя наша встреча в Лачине оставила во мне горький осадок, но я любил его как брата. Джабир посмеялся над моей жизнью, похожей на добровольное заточение вдали от бурного течения жизни.

На следующий день я проснулся чуть свет и с полотенцем отправился к роднику. Было прохладно, воздух уже настоян на запахах прелых листьев и сухого сена.

Возле родника я застал девушку, которая сноровисто терла песком медный кувшин. Ее черные курчавые волосы дыбились из-под платка и падали на полное смуглое лицо. Проворным движением она отбрасывала их со лба, но они снова закрывали ей глаза. Стараясь не спугнуть ее, я остановился поодаль, не переставая любоваться ею.

Девушка несколько раз ополоснула кувшин, наполнила его водой и осторожно поставила в сторону, а потом начала умываться, чуть слышно что-то напевая. Умывшись, подняла кувшин на плечо и выпрямилась. И только тут увидела меня. Я поздоровался. Она тотчас опустила ресницы и слегка покраснела. Меня поразила ее удивительная красота. Сердце мое гулко забилось.

— Ты не знаешь меня? — спросил я в волнении.

— Знаю. Ты учитель и приехал из города. — Она посмотрела на меня и улыбнулась, приоткрыв белоснежные блестящие зубки. — Говорят, что ты разговорчивый парень.

Неожиданно для меня самого я вдруг сказал:

— А ты мне нравишься.

Она изумленно взглянула на меня:

— Ну и что?.. Про тебя говорят, что ты никогда не женишься. — И медленно пошла по тропинке мимо меня.

— Я никого не находил, кто был бы мне по сердцу, куропатка! — крикнул я ей вслед (и как это вырвалось?).

Она взглянула на меня через плечо и, ничего не сказав, ушла. Я простоял довольно долго, раздумывая над тем, что произошло. Лучше девушки я в жизни не видел и, наверно, никогда не увижу. «Хорошо бы узнать, кто она, где ее искать… А может, она уже замужем или помолвлена? — пронеслось у меня в голове.

Хорошо, что завтра нерабочий день и не надо ехать в Кубатлы. Приехал Джабир, может быть, он что-нибудь знает о ней?.. Заодно расспрошу, что произошло в Лачине за время моего отсутствия.

Но в этот день с Джабиром поговорить по душам не удалось: очень много было желающих поздороваться и перемолвиться словом с Джабиром.

Вечером сам Джабир начал разговор.

— Все-таки хороший парень Аяз Сазагов, а Рахмат Джумазаде старается рассредоточить партийные кадры, безрассудно тратит государственные деньги.

— Не надоело?

— Что?

— Возиться с этим и интриговать?

— А ты все так же упрямишься?

— Противно смотреть на вашу мышиную возню!

— Это борьба, Будаг, и мы, твои искренние друзья, очень огорчены, что ты заперся здесь и отошел в сторону.

— Легко быть плохим, трудно быть хорошим!

— Послушай, мы написали коллективное письмо в Москву. Я привез его, чтобы ты подписал.

— Завтра поговорим об этом, Джабир.

— Почему завтра, лучше все делать сразу же. Вот, возьми и подпиши!

Я сказал, что мне не хочется искать в темноте карандаш. Тогда Джабир вышел, чтобы найти его в своем портфеле. Тем временем я прочел письмо и, возмущенный его содержанием, решил, что сыграю с клеветниками злую шутку. Я приписал в конце письма такие слова: «Все, изложенное здесь, — сплошная ложь и клевета!» А когда Джабир принес свой карандаш, я расписался рядом со словами, которые приписал.

— Зря я на тебя зло держал, — радостно проговорил Джабир. — Ты все-таки парень что надо! — И спрятал письмо.

На следующее утро мы с Джабиром решили пройтись. Поднялись с ним на Черную скалу, возвышающуюся над селом, откуда открывался прекрасный вид на окрестности. Внизу серебристой лентой извивалась река Баркушат, к противоположному берегу сплошной стеной подступали леса. Теперь мне стало понятно, почему наши предки выбрали именно это место для поселения, — суровая и строгая красота края имела удивительное свойство притягивать сердца.

Джабир огляделся и показал мне на дом, возле которого высился пирамидальный тополь:

— Вот в этот дом месяца через два я пришлю сватов, а потом сыграю свадьбу.

— Давно пора!

— А потом женим и тебя. Обещаю подыскать для тебя хорошую невесту!

Я хотел сказать ему, что уже присмотрел для себя девушку, но что-то удержало меня от откровенности.

— После того как мы выгоним из Курдистана Рахмата Джумазаде, назначим тебя заведующим уездным отделом народного образования!..

— Это мне не по душе, — сказал я твердо.

— Почему? Приглядел для себя что-нибудь другое?

— Ничего я не приглядел. Ханлар Баркушатлы сидит на своем месте, никто другой не сможет работать так хорошо, как он.

— Но ведь он из беков, с которыми ты сам воевал!

— Он преданный партии человек! А я недостаточно подготовлен для этого дела!

— Там посмотрим… — многозначительно подмигнул он мне.

— Как я погляжу, вы все уже распределили. Только должностей у вас маловато, а желающих занять их слишком много!

— Мы все обдумали!

— Если к чистому прибавить нечистое, говорят в народе, — все загрязнится! Слишком разные люди собрались вокруг Аяза Сазагова!

— Открою тебе одну тайну, может быть, тогда ты поймешь, как серьезны наши намерения. Мы хотим потребовать автономии для Курдистана! Ну как? — Он долго изучающе смотрел на меня, ожидая, как я встречу его слова.

— Аппетиты у вас не по вашим зубам! Курды в нашем уезде составляют всего десять процентов населения. Для кого вы требуете автономии?

Он снисходительно улыбнулся:

— Какой процент составляют курды, не имеет ровным счетом никакого значения. Наш уезд называется Курдистанским.

— Когда-то назвали, вот и осталось!

— И если мы добьемся автономии, то курды из других мест начнут стекаться к нам.

— Из каких? Каким образом? Как можно искусственно собирать население?

— А вот увидишь!

— И вы создадите Великий Курдистан?

— А почему это кажется тебе странным?

— Я вспоминаю, что когда мы бежали от дашнаков и пришли во владения Эйвазханбейли, то каждый встречный называл нас курдами. Это звучало как ругательство. Постепенно мы привыкли не обижаться на людей, желавших унизить нас. Почему-то твои разговоры напомнили мне те времена, но и на этот раз твои слова звучат для меня так же оскорбительно, как тогда!

Джабир насупился. Его сердило, что я не поддаюсь его уговорам, хотя именно для разговора со мной он приехал в Назикляр.

— Ты стал здесь каким-то злым, Будаг!

— Твое поведение вызывает мою злость!

— Время покажет, кто из нас прав!

— Как бы тебе, Джабир, не пришлось раскаиваться в своих словах!

Мы долго молчали, думая каждый о своем, и только на обратном пути к дому, когда я заспешил впереди него, он вдруг меня окликнул:

— Товарищ учитель!

Я притворился, что не услышал его.

— Товарищ корреспондент!

Я невольно улыбнулся, и он понял это как желание помириться.

— И все-таки тебя надо женить, Будаг! Может быть, тогда ты станешь подобрее! Дай мне недельный срок, и я подыщу тебе невесту!

— Не трудись, я сам уже нашел!

— Нашел? Что ж ты молчал?!

— У тебя голова другим была занята.

— Где нашел? Когда?

Я рассказал ему о встрече у родника.

— Если я тебя правильно понял, та, которую ты встретил, пока не замужем…

— Что значит «пока»?

— А то значит, что у нее есть жених.

— Но…

— Не забывай, что здесь немало курдов! Знаешь, что они могут сделать с человеком, который соблазнит чужую невесту?

— Но я хочу на ней жениться!

— Слушай, давай я сосватаю тебе другую девушку!

— Только ее! Я знаю, как поступлю!

— Как?

— Пошлю тебя сватом к ее отцу.

— А какими глазами я посмотрю в глаза ее жениху?

— Пусть выбирает она сама!

— Сразу видно, что ты поэт… Конечно, ты можешь приглянуться ей своей городской одеждой, ботинками, аккуратно подстриженными волосами. К тому же уважаемый человек — учитель! Только решать все будет ее отец.

— Но ведь есть новые законы!

— Законы оставь для себя, Будаг!.. А знаешь, — вдруг загорелся он моей идеей, — если ты женишься на ней, тебе крупно повезет! Она золотой человек, добрый, спокойный. Но я бы поостерегся…

— Опять ты за свое! Я ведь собираюсь сватать ее и жениться! Лучше скажи, как ее зовут?

— Кеклик ее зовут, куропатка.

Значит, решил я, сама судьба: недаром, не зная ее имени, я назвал ее куропаткой!

КЕКЛИК

Думы о ней не давали мне покоя. Только на работе я забывался, целиком отдаваясь занятиям с учениками. Но как только оставался один, тут же возвращался мыслями к ней.

Теперь, когда по утрам я направлялся в кубатлинскую школу, ноги сами собой вели меня к роднику. И, возвращаясь в село, я специально делал круг, чтобы пройти мимо поляны, на которой обыкновенно собирались деревенские девушки. Мне всюду чудилась она. Всего два раза я действительно видел ее, но она была с кем-то, и я не рискнул приблизиться. Постепенно я стал остывать и к занятиям на вечерних курсах. Порой забывал есть и пить.

Я уже узнал, что дом ее родителей находится в верхней части села, поэтому все, что происходило у них во дворе, было видно как на ладони. Я устроил для себя нечто вроде наблюдательного пункта и часто следил за тем, кто входит и кто выходит из их дома.

Однажды утром я увидел ее. Взяв на руки своего маленького брата, она спускалась к роднику. Я бросился туда же. Когда она была уже у родника, я подошел к ней.

— Здравствуй, Кеклик!

— Здравствуй. — Голос у нее дрожал. Она спустила мальчика с рук.

— Как зовут твоего брата?

— Герай.

— Сколько ему?

— Скоро два года.

— Красивый мальчик.

— Что в нем красивого? Черный как уголь!

— Он такой же красивый, как его сестра.

— Сестра у него тоже не особенно красивая! — сказала она, не глядя на меня, и начала умывать мальчика. Она так терла лицо и шею мальчика, что он от обиды и боли кричал во весь голос.

— Это правда, что у тебя есть жених?

— Кто тебе сказал?

— Люди говорят…

— Кто говорит, тот не может быть тебе другом.

Я обрадовался.

— Значит, ты не обручена? — спросил я с надеждой.

— Я не обручена, но отец хочет выдать меня замуж.

Она поднялась, взяла мальчика на руки и отошла под деревья, чтобы укрыться от любопытных взглядов. Не глядя на меня, она заговорила:

— У моего отца были сыновья, но, едва родившись, они умирали. Из всех детей выжила я одна. Только два года назад родился Герай, но ведь он еще очень маленький, а отцу нужен помощник в доме. Он выдаст меня за того, кто будет жить у нас в доме и станет отцу и зятем и сыном… — Она помолчала. — Парень, за которого меня хотят выдать, хороший человек, но мне он не по душе.

— Почему?

— Я и сама не знаю, но только не по мне он.

— Если ты не возражаешь, я поговорю с твоим отцом.

Она не отвечала. Послышался чей-то голос, звавший кого-то.

— Это мама зовет меня, — сказала она тихо, но не откликнулась и больше ничего не добавила, словно ждала, когда заговорю я.

— Кеклик! Ты единственная девушка на свете, которая нравится мне. Если ты согласна стать моей женой, я поговорю с твоим отцом. Без твоего слова я делать этого не буду. — В душе я удивлялся своей смелости.

Она несколько раз глубоко вздохнула и, смущаясь, сказала:

— Я согласна, но боюсь.

— Кого ты боишься?

— Отца.

— Но почему?

— Боюсь, что он не разрешит.

— Если ты согласишься, отец не сможет запретить тебе.

— Ты, может быть, думаешь, что я из тех, которые ходят в коротких юбках и не слушают своих отцов? — И вдруг она заплакала.

Я растерялся.

— Ну что ты, не плачь! Я как раз такой парень, который нужен твоему отцу. У меня никого нет. Я буду ему и сыном и зятем.

Она подняла ресницы, и из-под черных бровей на меня взглянули полные слез глаза. С трудом переводя дыхание, она сказала:

— Если ты скажешь отцу все, что говорил мне только что, возможно, он не будет возражать.

Малышу было холодно, он дрожал. Снова послышался голос матери Кеклик, которая звала ее, но мы молча стояли, и я видел, что у нее нет желания уйти, и я не хотел, чтобы она уходила.

— Я сегодня же постараюсь поговорить с твоим отцом.

— Поступай так, как считаешь правильным, — сказала она тихо и поспешно стала подниматься по тропинке. Журчал родник, заглушая ее шаги.

В тот же день, улучив момент, я словно случайно встретил отца Кеклик и сказал, что хочу поговорить с ним. Он тотчас согласился. Мы вышли из села, чтобы спокойно поговорить.

Когда он услышал мою просьбу, то не удивился и не стал допытываться, кто я и откуда и почему остановил свой выбор на его дочери. Он попросил меня ответить сразу же на три вопроса:

— Где твое постоянное место жительства? Это раз. Если ты думаешь поехать учиться, где будет жить твоя жена? Это два. И третий мой вопрос: в будущем ты хочешь стать горожанином или будешь жить в селе?

— С какой целью вы задаете эти вопросы? — решил я уточнить.

— У меня единственная дочь, сынок. Я приложил немало труда, чтобы выйти в люди. Заслужил уважение односельчан. Не покидая села, научился грамоте в моллахане, умею, читать и писать. Мне бы хотелось выдать единственную дочь за такого человека, который станет хозяином в доме.

— Но у вас, слава аллаху, есть Герай!

— Герай еще очень мал!

— Я мог бы сказать неправду, дядя Агил, но не стану кривить душой. Нет у меня пока ни постоянного, ни временного жилья. Если поеду учиться, то жену взять с собой не смогу, ей негде будет там жить. А о том, где я буду жить в будущем, тоже неизвестно, время покажет. Судьба превыше человека, — решил я приноровиться к его житейскому опыту.

Это был смуглый мужчина лет пятидесяти, с умным, решительным лицом. Он внимательно посмотрел на меня. Поглаживая черные усы, спокойно сказал:

— Ты, наверно, слышал, что девушка обручена?

— Мне говорили, что не обручена, а обещана.

Он недовольно посмотрел на меня.

— Не знаю, как в городах, но в селах прерывать старших неприлично.

— Прости, дядя Агил, мою неразумность и не отказывай мне.

Он не слушал меня.

— В народе говорят не зря, что девушка — словно ореховое дерево, каждый прохожий пытается запустить в него палку, чтобы сбить орехи.

— Я не из тех, кто пытается сбить орехи с чужого дерева! Я намерен стать тебе сыном и зятем, дядя Агил! Как говорится, чужого не трогай, но и своего не упускай!

— Знаешь, сынок, мы живем в селе на виду у всех. И если сегодня обещать дочь одному, а завтра другому, то тебя сочтут несерьезным, а то и вовсе нечестным человеком.

То, что я слышал, казалось, должно было меня огорчить, но мне все больше нравился этот спокойный, рассудительный человек. Я даже подумал, что ему очень кстати его имя, ведь Агил по-арабски означает «разумный». Он и дочери своей удачно имя нашел: мне с первой минуты она не случайно казалась похожей на куропатку, кеклик.

— Дядя Агил! Разреши мне говорить с тобой открыто, не сочти это за дерзость или невоспитанность… А любит ли твоя дочь парня, которого ты ей выбрал в женихи?

— Об этом у нас не принято спрашивать, но согласие свое она дала.

— Но, наверно, под твоим нажимом?

— Что значит «под нажимом»? — возразил он. — Я прекрасно знаю законы новой власти.

— А ты спроси ее еще раз.

Он улыбнулся.

— Сдается мне, что ты успел с ней повидаться и переговорить?

Я промолчал. А отец Кеклик неодобрительно покачал головой:

— Что же ты молчишь, отвечай мне!

В горле у меня пересохло, я не мог вымолвить ни слова. А он не отставал:

— Если вы обо всем договорились, что ты морочишь мне голову?

Я снова молчал, а отец Кеклик стал не на шутку сердиться:

— Сварили плов, а ты предлагаешь мне перебрать рис?

— Не буду скрывать от тебя, дядя Агил, я виделся с Кеклик и разговаривал с ней. Но она сказала, что без твоего разрешения никогда не даст согласия.

Он перестал хмуриться и с гордостью произнес:

— Моя дочь не могла ответить иначе.

— Так же, как вы верите дочери, поверьте и мне.

— Почему я должен верить тебе?

— Ведь я мог солгать и не признаться, что разговаривал с Кеклик, но лучше самая горькая правда, чем сладкая ложь.

— Откуда ты? — спросил он неожиданно.

— Из села Вюгарлы.

— А родители где?

Я коротко рассказал.

— Ты, я вижу, все уже решил твердо? Стараешься побыстрей со всем управиться?

Я в унынии опустил голову: действительно, я очень торопил события, и теперь ее отец решит, что имеет дело с несерьезным и дерзким человеком.

Мы долго молчали, идя рядом по тропинке.

— Я ничего тебе заранее не обещаю, сынок. Поспешность, с которой ты захотел решить важное дело всей жизни, тебе не в укор. Это свойственно молодым. Пойди и еще раз взвесь, обдумай как следует…

— Я уже все взвесил! — перебил я его.

— А ты слушай и не перебивай!.. Вернусь домой, соберу семью, родственников, и мы обсудим твое предложение. Ты просил меня спросить у дочери ее согласие. Что ж, дельная просьба, я обязательно поговорю с ней. А через неделю мы с тобой встретимся. А теперь скажи мне: не обидел я тебя?

— Неделя длинна, но я терпеливый, дядя Агил.

По селу сразу пошли слухи, что я собираюсь жениться. Узнали об этом и мои ученики из вечерней школы. Они ничего не говорили мне, но по их улыбающимся лицам я понял, что им все известно. Теперь на поляну, где по вечерам собирались девушки, Кеклик не приходила, и я ни разу не бывал в тех местах, где веселилась молодежь.

Рано утром у родника меня поджидала Кеклик.

— Я слышала, как отец разговаривал с матерью, — сказала она. — Мать вначале никак не давала своего согласия, а когда отец подробно передал ей разговор с тобой, она смягчилась. Но пока у них есть какие-то сомнения.

— Если ты согласишься, они не станут упорствовать.

— А что я должна сказать?

— Скажи, что не любишь того парня, за которого тебя хотели выдать.

— Мне стыдно перед отцом.

— Чего тебе стыдиться? Скажи, и все!

— Тебе что, ты парень! А я не смею с ним открыто говорить.

— Ты не должна бояться. Он у тебя добрый!

Она улыбнулась.

— Ты учился, видел разные города и людей и ничего не боишься, а я как птица с завязанными глазами.

— Ты и есть куропатка, которая свила гнездо в моем сердце.

— Лучше думай, где мы вместе с тобой будем вить гнездо, ведь отец спросит тебя об этом.

— Кроме постели, у меня ничего нет, Кеклик. Может быть, ты скажешь матери, и если она согласится, то я дам денег, чтобы она купила нам все необходимое…

— Ты легкомысленный человек, Будаг. Еще ничего не решено, а ты даешь поручения моей матери, как зять теще!

Я схватил ее руку и прижал к своей груди.

— Напрасно ты обижаешься на меня. Я сейчас сам не знаю, что говорю. И вообще я не всегда догадываюсь, что надо делать в том или другом случае, надо мной даже ученики подшучивают.

— Да, да, о тебе сейчас все село говорит.

— Наверно, не только обо мне, а о нас с тобой. Она высвободила руку и заторопилась домой.

— Это все из-за тебя, раньше меня никто никогда не вспоминал, а теперь и обо мне судачат.

— Это такая тайна, которую все скоро узнают, Кеклик, так что не переживай.

Прошла неделя.

В назначенный день я встретился с, отцом Кеклик. На этот раз он совсем не хмурился, а был настроен доброжелательно. И еще: он сказал, что неподалеку от них продается небольшой домик с садом, который он советует мне купить, и я понял, что дела мои идут на лад. Тогда я осмелел.

— Дядя Агил, а вы не поможете мне купить кое-какие вещи для дома. Вот деньги, я боюсь, что… Опыта у меня нет.

— Ты, я вижу, твердо решил.

— Да.

— Ты из чьих будешь?

— Я из Вюгарлы.

— Кто людям известен из вашего рода?

— А кого вы из вюгарлинцев знаете? — спросил в свою очередь я.

— В годы бегства у нас в доме жили две семьи. Они говорили, что дети Сахиба.

— Сахиба? — обрадовался я. — Их мать моя двоюродная сестра.

— Они сейчас живут в селе Гамзали, что на берегу Акери. Один из той семьи мельник на гамзалинской мельнице. Короче говоря, в будущую пятницу пришли сватов! — А потом вдруг задумался и посоветовал мне, чтобы я непременно поговорил с тем парнем.

«Почему я, а не вы?» — хотел я возразить, но вовремя осекся: еще, чего доброго, сочтет меня трусом!.. Я согласился. К тому же от отца Кеклик я узнал, что парень, оказывается, учится на моих курсах. То-то в последние дни он не ходил на занятия!..

Когда на село опустился вечер, я пошел к роднику. Я чувствовал, что Кеклик придет сюда обязательно. И она пришла.

Я сразу же сказал, что в следующую пятницу пришлю сватов.

Она улыбнулась:

— Ну и настойчивый ты человек! За несколько дней всю мою жизнь перевернул!

— Это еще что! — расхвастался я. — Я дал деньги твоему отцу, чтобы он купил нам дом и все необходимое для хозяйства. Видишь, как все хорошо складывается!

— А мне почему-то тревожно…

— Это от радости. — Я крепко прижал ее к груди, и она доверчиво прильнула ко мне.

— И все-таки я чего-то боюсь. Какое-то предчувствие нашептывает мне, что нам помешают.

— Успокойся, все будет в порядке. Я завтра поговорю с твоим бывшим женихом и все ему объясню.

— А что ты ему скажешь? — испуганно спросила она.

— Как есть, так и скажу. «Айдын, скажу я ему, девушка любит меня, а я люблю ее. Не обижайся на нас!»

— И все?

— А что еще говорить. Все справедливо и честно.

СВАТОВСТВО ЗАДЕРЖИВАЕТСЯ

А тут меня неожиданно вызвали в Лачин. И я и Кеклик очень расстроились. Вечером встретились у родника, и Кеклик сказала:

— Боюсь, что тебя направят в какое-нибудь другое место.

— Из-за этого решительно не стоит волноваться.

— Что я буду делать, если ты уедешь?!

— Без тебя я никуда не уеду. Это всего на несколько дней.

— Каждый день будет мне казаться месяцем.

— Мы скоро будем навсегда вместе. — Я прижал ее голову к своей груди и погладил черные вьющиеся волосы. Но быстро отстранил ее от себя: не дай аллах, увидят еще!.. Пока официально ничего не закреплено, не надо лишних сплетен и разговоров.

Кеклик расплакалась.

— Чуяло мое сердце, я знала, обязательно что-нибудь случится и нам помешают.

— Если ты боишься, что нам помешают, я возьму тебя завтра с собой! — решил я ее успокоить.

— Куда?

— В Лачин.

— Разве отец согласится? А что скажут люди?

— Тогда потерпи два-три дня. Мне тоже будет трудно без тебя, но я постараюсь не задерживаться.

Абдулали Лютфалиев — председатель Пусьянского волостного Совета — оседлал для меня своего гнедого иноходца, и ранним утром, едва взошло солнце, я поскакал в Лачин, куда по указанию Рахмата Джумазаде меня вызвали на пленарное заседание уездного комитета партии.

Оказывается, в присутствии специально прибывшего из Баку представителя Центрального Комитета Компартии Азербайджана должно было рассматриваться коллективное заявление сторонников Аяза Сазагова, посланное в Баку.

В зале были все члены укома и ответственные работники исполкома и других городских организаций.

Управляющий делами укома прочел заявление.

— Кто его подписал? — выкрикнули из зала.

Управделами укома огласил имена подписавшихся и добавил, что перед подписью Будага Деде-киши оглы была какая-то приписка, но потом ее зачеркнули; возможно, он сам передумал и вычеркнул.

Я крикнул с места:

— Я ничего не передумал и ничего не вычеркивал!

Рахмат Джумазаде взял заявление из рук управляющего делами и протянул мне:

— Видишь, что зачеркнуто?

— Вижу, но я ничего не зачеркивал и, если мне разрешат, объясню, в чем дело.

Пока я шел к трибуне, встретил недоуменный взгляд Нури. Ханлар Баркушатлы укоризненно качал головой.

— Какая разница, что ты там приписал? — устало заметил Джумазаде. — Печально, что и тебя втянули в это дело!

— Я должен все объяснить! — начал я. — Буду говорить подробно потому, что под заявлением стоит моя подпись, а это явилось для многих полной неожиданностью, как, впрочем, и для меня самого. Должен сказать, что ко мне в Назикляр приехал Джабир и настоятельно просил поставить подпись под этим документом. Тогда я написал свое мнение по этому поводу и поставил подпись именно под этим мнением. А написал я дословно следующее: «Все, изложенное здесь, — сплошная ложь и клевета». Те, кто зачеркнул написанное мной, занялись обманом и использовали мое имя в своих целях! Пусть теперь перед всеми подтвердят это!

Я прямо посмотрел в лицо Джабира. Он нервничал. На лице Тахмаза Текджезаде была презрительная гримаса, а Сазагов даже не смотрел в мою сторону: мол, его это не касается.

— Я думаю, — сказал представитель ЦК, — что Будаг Деде-киши оглы поступил неправильно. Он достаточно опытный человек, чтобы ставить свою подпись под такого рода заявлением. Приписки и все прочее — это детские забавы! Согласен — подписываешь, а не согласен — нет. Но очень хорошо, что Будаг внес ясность в этот вопрос, хотя, повторяю, мне эти игры не нравятся. Но довольно об этом. Товарищи, — обратился он к залу, — прошу высказываться по существу вопроса: кто считает, что факты, изложенные в заявлении, имели место?

Развернулась дискуссия, которая ясно показала, что сторонников Аяза Сазагова не так уж и много. Большинство на вопрос: «Чего именно хочет Аяз Сазагов?» — отвечали, что он мечтает стать секретарем укома. Несмотря на то что его активно защищал Тахмаз Текджезаде, все пришли к выводу, что, кроме карьеристских целей, у Сазагова никаких других побуждений нет. В зале стоял шум, многие выкрикивали с места.

— Прошу не бросать реплик, — крикнул Рахмат Джумазаде, — а дождаться очереди и выступить!

— Вот видите! — вспылил прокурор. — И вы будете отрицать, что Джумазаде не администрирует и не зажимает всем рты?! Мы требуем, чтобы из ЦК была прислана специальная комиссия!

— Как относятся товарищи к этому новому предложению? — спросил Джумазаде.

Слово попросил Нури Джамильзаде:

— А не довольно ли, что Центральный Комитет партии послал пресловутое заявление для разбирательства к нам? И, во-вторых, мы проводим это обсуждение при представителе Центрального Комитета! Разве этого недостаточно? Предложение считаю неприемлемым, затягивать разбирательство ни к чему! Сегодня же, не откладывая, мы должны рассмотреть заявление и высказаться по нему. Ни для кого не секрет, товарищи, что прокурор и председатель уездных профсоюзов мои близкие друзья. Но я должен сказать, что друзья мои — Джабир и Тахмаз — выбрали ложный путь интриги, и я согласен с Будагом Деде-киши оглы, что каждая фраза этого заявления является клеветой и ложью. И то, что они составили этот документ, подписали его да еще собирали всякими разными путями подписи, — все это говорит о том, что мои друзья неверно понимают свой партийный долг! И у Джумазаде, конечно, — продолжал Нури, — как у всякого активно работающего человека, могут быть просчеты и ошибки. На бюро укома мы не раз указывали Джумазаде на них. Я хочу отметить, что, вопреки мнению Сазагова и его единомышленников, Джумазаде всегда внимательно прислушивается к словам членов бюро укома и правильно реагирует на критику. Кому выгодно раздувать мелкие недостатки Джумазаде? Трудящимся Курдистана? Нашему общему делу? Отвечу: никому! Почему человек, занимающий ответственный пост заведующего отделом агитации и пропаганды, взялся за недостойное и грязное дело — пятнать честного, чистого человека? Говорят, что он мечтает стать секретарем. Но, во-первых, секретаря укома избирает пленум и утверждает Центральный Комитет. Как член пленума я хочу сказать, что аппетиты у Сазагова непомерные. Его никогда не изберут секретарем, потому что он за то время, что работает в Курдистане, проявил себя непринципиальным человеком, с маленьким, ограниченным запасом знаний. С людьми Сазагов не ладит, в отделе у него разброд. И самое главное — он любит интриги, в этом его настоящая жизнь. Он втянул в них и честных людей. Пусть каждый разберется, с кем он!.. Я думаю, что каждый, подписавший сфабрикованное Сазаговым заявление, должен встать на трибуну и ясно изложить свою позицию. С признавшими свои ошибки будет один разговор, а с теми, кто будет упорствовать, будем говорить по-иному…

Я увидел в зале Мансура Рустамзаде. Он внимательно слушал Нури, но выступать сам, наверно, не собирался. Уже прежде я не раз слышал от него: «Я беспартийный и не хочу, поучать партийных товарищей». Но собрание было открытым, и жаль, если он промолчит.

Первыми из подписавших выступили инструктор укома партии длинноносый Бейдулла и новый заведующий лесничеством Кадыр. Они признали ошибки и честно сказали, что их втравил в эту историю Аяз Сазагов. А настойчивые советы Джабира и прокурора, которые часто беседовали с ними, и подтолкнули к тому, что они без разговоров подписали письмо.

По настоянию президиума пленума на трибуну поднялся Аяз Сазагов. Слабым, едва слышным голосом он принялся объяснять, чем руководствовались он и другие товарищи, когда писали свое заявление и, сняв с него копии, разослали во все вышестоящие партийные инстанции. Он говорил путано, фразы его обычно начинались с длинных вступлений вроде: «Видите ли…», «Дело обстояло таким образом, что…», «Как бы получше сформулировать свою мысль…».

Сазагов выступал неубедительно, бездоказательно.

— Мы с вами ежедневно встречались по многу раз, — перебил его Рахмат Джумазаде, — часто говорили о делах укома, почему же вы ни разу не сказали мне хотя бы об одном из пунктов ваших обвинений?

И снова что-то неопределенное говорил Аяз Сазагов, и неясно было, то ли оправдывается, то ли признается в ошибках, и это раздражало всех, в том числе и друзей Аяза.

— Ну а все же, — перебил его заведующий земельным отделом, — понимаете вы свои ошибки? Признаете их?

— Товарищи утверждают, что мы допустили ошибку и должны ее признать, в связи с этим я бы хотел сказать вот что. Да, конечно, если посмотреть на это дело глазами тех, которым… В общем… — Он махнул рукой и, что-то еще бормоча под нос, пошел к своему месту.

И снова поднялся Нури Джамильзаде:

— Я ждал, что Аяз Сазагов чистосердечно раскается и попросит прощения у Рахмата Джумазаде и у товарищей, что отнял у нас необходимое для работы время. Увы, этого не произошло.

— Вопрос ясен, — подала голос заведующая женотделом укома, — надо о каждом из подписавших заявление отдельно принять решение.

— И я хотел в свою очередь предложить, — сказал Нури.

— Мы вас слушаем, — Рахмат Джумазаде с одобрением смотрел на него.

— Мне думается, что после всего случившегося, — продолжал Нури, — Аяз Сазагов не может оставаться заведующим отделом агитации и пропаганды, не той он агитацией занимается и не то, что нужно, пропагандирует!

В зале послышался смех. Джабир и Тахмаз взволнованно переглянулись. Они уже понимали, что их никто не поддержит, и оттого не произносили ни слова.

— Но это не все! — далее сказал Нури Джамильзаде. — Я предлагаю за насаждение беспринципной склоки в укоме и составление клеветнических писем в вышестоящие организации вынести Аязу Сазагову от имени пленума Строгий выговор, с предупреждением: если он и впредь будет заниматься подобными делами, ему придется покинуть ряды нашей партии… и, разумеется, освободить его от заведования отделом! — Нури выждал минуту, но никто не прерывал его, и он продолжил: — Что же касается уездного прокурора и председателя наших профсоюзов, то, думаю, мы можем ограничиться лишь выговором с предупреждением. Учитывая, что они хорошо справляются со своей работой, оставить их на своих должностях! Надо принять во внимание и то, что эти товарищи в свое время активно участвовали в нашей борьбе в Курдистанском уезде за проведение в жизнь линии партии.

— Может быть, у вас есть свои суждения? — обратился Джумазаде к Джабиру и Тахмазу.

Те виновато опустили головы.

— Продолжайте, — обратился Рахмат Джумазаде к Нури.

— Остальных товарищей, давших себя втянуть в эти интриги, — предупредить. Дел у нас в уезде по горло! Пора прекратить склоку и работать!

Предложения Нури Джамильзаде были поставлены на голосование. За исключением Сазагова, за него голосовали все участники, в том числе Джабир и Тахмаз.

После окончания заседания Рахмат Джумазаде задержал меня и Нури.

— Кого из вас назначить заведующим отделом агитации и пропаганды? — начал он сразу.

— Более подходящего человека, чем Будаг, не найти, — быстро ответил Нури.

— Ну, а что скажешь ты? — спросил Джумазаде меня.

— Впервые в жизни я занят любимым делом; чем дольше я преподаю, тем больше мне это нравится! Но если уком примет решение, то я, конечно, подчинюсь.

— Учителем можно быть и в городе, — мягко сказал Джумазаде.

— Мне бы хотелось продолжить учебу. Мечтаю поступить в университет…

— Подать заявление в университет можно и из Лачина! — быстро вставил Нури.

Я с мольбой уставился на него. Наверно, вид у меня был очень странный. Нури не выдержал и расхохотался.

Джумазаде недоуменно посмотрел сначала на него, а потом на меня. А я продолжал настаивать, чтобы меня до поры до времени не отзывали в Лачин. Понимая, что таким образом мне от работы здесь не освободиться, я предложил Джумазаде:

— Вот уж сколько времени Джамильзаде работает секретарем уездного комсомола, он является и членом укома. Вот кто смог бы успешно заведовать отделом агитации и пропаганды!

Рахмат Джумазаде строго взглянул на меня:

— Комсомол не менее ответственный участок нашей партийной работы, и его оголять мы не имеем права. Только в том случае, если Нури найдет себе замену!

— Если уездный комитет партии сочтет необходимым назначить меня, я не стану отказываться, — сказал Нури, — хотя я по-прежнему считаю, что Будаг самый лучший кандидат на это место!

Я поднялся.

— Спасибо вам за доверие. Только прошу вас немного повременить. Дело в том, что на днях я женюсь… и вас обоих приглашаю на свадьбу!

— Вот, оказывается, в чем дело! — рассмеялся Джумазаде.

Пользуясь случаем, я решил напомнить и о наших неотложных заботах:

— Как вам известно, у нас в Назикляре плохо с питьевой водой. Есть скала, откуда пробивается родниковая вода. Но для того чтобы ею могли пользоваться люди, надо провести дополнительные работы, расширить и благоустроить родник, а для этого нужны средства, помощь исполнительного комитета уезда. Я не могу уехать из села, если этого не сделаю для сельчан, я обещал им поставить этот вопрос перед вами.

Рахмат Джумазаде покачал головой:

— Ведь Джабир родом из Назикляра! Хотя бы для своих односельчан постарался организовать геологическую разработку. У него в подчинении на строительстве в Истису несколько инженеров. Один даже из Москвы! — Он умолк, а потом добавил: — Обязательно пошлем в Назикляр инженера! — И сделал у себя пометки. — Давай еще свои просьбы! Я вижу, у тебя они есть.

— Да, вы правы. Нужно построить в Назикляре школу. Детям трудно ежедневно ходить в Кубатлы, да и там уже стало тесно для своих кубатлинских!

— Изложи соображения и передай в отдел народного образования, мы поддержим. Еще что?

— Достаточно и этого!

— Надо серьезно заняться геологоразведочными работами в Курдистане, — мечтательно сказал в заключение нашего разговора Рахмат Джумазаде. — В целебных источниках кроется наше богатство и наша прибыль в общенародную казну после бакинской нефти!

Ночевать я решил пойти к Джабиру. После всего того, что произошло, я не мог оставить его одного. Когда открыл дверь, в комнате было темно. «Неужели он сейчас у Сазагова?» — подумал я с огорчением. Но когда зажег лампу, то сразу же увидел Джабира. Одетый, он лежал на постели, повернувшись лицом к стене. Я не знал, как он отнесется к тому, что я пришел, но уходить не собирался. Во мне крепло чувство, что он раскаивается в содеянном, но признаться в этом ему, явно было, не так-то просто. Я хорошо помнил, как он говорил: «У нас в Курдистане…» Чтобы сразу показать, для чего я пришел, громко сказал:

— Приглашаю тебя и Тахмаза на свадьбу. Передай, пожалуйста, ему мое приглашение.

Он сразу же повернулся и взглянул на меня блестящими глазами:

— Не может быть!.. Значит, Агил-киши дал согласие на вашу свадьбу!

— По-моему, каждый, кто породнился бы с таким парнем, как я, должен подкидывать свою папаху от радости раз десять на дню!

— Это ты должен ежечасно благодарить аллаха, что тебе досталась такая девушка! — улыбнулся Джабир и неожиданно спросил: — Есть будешь?

— А чем можешь угостить в такой поздний час?

— Есть яйца, сыр, масло.

— Спасибо. Давай все, что найдешь!

Он быстро накрыл на стол, а когда я уже ел, сказал тихо:

— Я очень рад за тебя… С женихом поговорил?

— Да.

— И что же?

— Убедил его, что не стоит шуметь!

— А где свадьбу будешь играть?

— У вас, а потом увезу в свой дом.

— И дом уже есть?

— Да, купил Агил-киши на мои деньги.

— Эх, думал я, вместе сыграем наши свадьбы, но ты не дождался меня! Что ж, буду догонять!

— Ты слишком тянешь! Это надо делать сразу. Я теперь понял это. Увидел, поговорил, решил! И ей не томиться, и тебе не мучиться!

Джабир молчал. Чтобы развеять тягостное молчание, я попросил:

— Позвони Кериму и сообщи ему. Пусть тоже приезжает на свадьбу!

Утром я повидался с Мансуром Рустамзаде. И с Тахмазом решил сам поговорить. И обоих пригласил на свадьбу.

Только поздним вечером я вернулся в Назикляр.

ДВА ГОДА В КУБАТЛИНСКОЙ ШКОЛЕ

Да, уже много времени я работал в кубатлинской школе, а забот не убавлялось: одних начинал учить, других, готовил, к выпуску, для третьих организовывал дополнительные занятия.

Я готовился к свадьбе, но занятия шли своим чередом.

Наробраз решил превратить нашу школу в образцово-показательную. Это означало, что педагоги, помимо занятий с учениками, должны были проводить методические уроки с учителями всех школ волости. Должен честно сказать, что и директор школы в Кубатлы Гашим Гилалзаде, и учитель Эйваз Ахундов, и я ничего не жалели для школы: ни времени, ни знаний, ни энергии. И все же сказывался уровень нашей подготовки. Мы старательно готовились к методическим занятиям с учителями по учебной и воспитательной работе со школьниками (хотя не мешало бы проводить эти методические занятия и с нами!).

Эйваз Ахундов вел в школе русский язык и географию, Гашим Гилалзаде — математику, физику и химию, а я — литературу и историю. Кроме того, в этом году меня выбрали секретарем кубатлинской партийной ячейки. Каждый из нас два раза в неделю давал консультации по своим предметам учителям сельских школ. Время от времени мы сами ездили с показательными уроками в сельские школы. Кто-то из нас придумал выпускать рукописный журнал «В помощь учителю». Он пользовался большой популярностью среди сельских учителей. За два года выпустили восемнадцать номеров. Наше начинание поддержали в Лачине, а номера журнала послужили объектом обсуждения в Народном комиссариате просвещения в Баку. Товарищи из наробраза дали хорошую оценку нашей работе.

За это время я много раз добрым словом вспоминал Ханлара Баркушатлы — заведующего отделом народного образования исполкома. Он помогал нам советами и не терпел равнодушия и безразличия в работе учителей. Выступая перед нами, он говорил кратко, но его лекции-беседы были содержательными. А советы он давал лаконичные и доступные для понимания таких не очень образованных педагогов, какими были мы.

В дни школьных каникул он собирал в Лачине учителей, занимался с ними. Я навсегда запомнил текст телефонограмм, присылаемых отделом народного образования за подписью Баркушатлы. В них обычно говорилось: «Такого-то числа приезжайте в Лачин. Занятия будут продолжаться неделю. Постели с собой не привозите. Жилье и путевые расходы оплачиваем мы. Не опаздывайте! Баркушатлы». И сам встречал приезжающих. Знал в подробностях все дела уездных школ. У одного учителя он интересовался списками детей школьного возраста; у другого спрашивал, почему не вывезли из горхоза скамейки и доски, выделенные для них; третьего упрекал, что в школе у них часто меняются уборщицы; четвертых укорял, что не сберегли гербарий, собранный учениками в прошлом году.

Он начинал свои лекции без всякого предисловия и никогда не заглядывал в конспекты. Казалось, что вся его жизнь проходит в школах. Стремился получить средства для открытия новых школ в Курдистане. Заботился о том, чтобы и девочки учились в школах. Он был так страстно увлечен своей работой, что и всех вокруг заражал энтузиазмом.

Мы добром вспоминали и местного Гасан-бека, который в старые времена преподавал в кубатлинской пятиклассной школе. Он окончил в свое время горийскую семинарию, по-видимому, был прирожденным педагогом. Возле мельничного арыка разбил школьный сад, в котором насадил вместе со своими учениками превосходные сорта яблонь и груш, персиков и орехов. Прекрасно понимая местные особенности, выбирал самые урожайные для Кубатлы сорта. Уже по нашей инициативе рядом с садом был разбит огород, на котором работали школьники. Весь доход от урожая шел на нужды школы и в фонд помощи ученикам из многодетных семей.

Чтобы рассказать о том, как мы были несведущи во многих вопросах, вспомню случай, происшедший с нами, когда в школу привезли оборудование для физического и химического кабинетов.

Мы с Эйвазом разбирали ящики, чтобы записать в особую тетрадь все, что получили.

Из очередного ящика я вынул сосуд странной формы и показал Эйвазу.

— Пиши: стеклянная посуда — пять штук.

— Так тут во всех ящиках стеклянная посуда; каждая, очевидно, имеет свое название.

— Ты химик, ты и называй!

— А для чего тогда ты стоишь?

— Хорошо, пиши: стеклянная посуда, широкая, высокая, края горлышка загнутые.

Эйваз засмеялся:

— У них у всех края горлышка загнутые!

Решили вообще ничего не писать, пока не узнаем, как что называется.

Зато мы не испытывали трудностей на уроках по сельскому хозяйству. Наши ученики знали все не хуже, чем мы.

Никогда не забуду инспектора Народного комиссариата просвещения Али Джабара Исмайлова, который, приезжая из Баку в Лачин, обязательно заезжал к нам в Кубатлы. Несмотря на преклонный возраст, он активно помогал школе своими советами. Очень болел за молодых педагогов, старался, чтобы они учились сами, прежде чем передавать знания деревенским ребятишкам. Ему уже было не по возрасту садиться на коня, но он не стеснялся этого. Его не страшили ни холод, ни зной, когда нужно было поехать в отдаленное село, где нуждались в его помощи учителя.

Однажды в Кубатлы была созвана учительская конференция, на ней присутствовал Али Джабар Исмайлов. Меня избрали в секретариат конференции. Когда я записывал очередное выступление, Али Джабар подошел ко мне и заглянул через мое плечо в протокол. Не сказав ни слова, он сел на свое место, внимательно слушая выступления учителей.

Когда слово предоставили Али Джабару, он начал с того, что призвал всех учителей стремиться говорить правильно и грамотно, тогда и ученики будут следовать их примеру.

— Очень часто у псевдокультурных знатоков нового времени наблюдается манерничанье в стиле старолитературного османского языка. Зачем нам слова, принесенные османскими эфенди? Или еще пример. — Али Джабар подошел к доске и написал слово «ярдым» («помощь») латинскими буквами, а потом это же слово написал по-арабски — «ианэ». — Почему мы не можем использовать слова, существующие в нашем языке, уже давно вошедшие в наш обиход, а прибегаем к тем, которым принесли нам арабские завоеватели? Запомните мои слова, дорогие учителя! Защищать и беречь чистоту родного языка задача не только учителей, но и всего нашего народа!

Вечером, после окончания конференции, мы собрались в доме у Эйваза Ахундова. И конечно, был приглашен Али Джабар Исмайлов.

Мы ели, пили чай, но никто не взял в рот ни капли спиртного. И не только потому, что стеснялись это делать в присутствии старшего, уважаемого человека, но просто ни у кого из нас не было потребности в каких-либо напитках, кроме чая.

На партийной ячейке в Кубатлы лежали важные обязанности. Мы руководили работой всех волостных организаций: проводили общие собрания, обсуждали заявления и просьбы трудящихся, старались помочь нуждам сельских тружеников.

Особое значение придавалось вступлению в партию новых членов и работе с молодыми коммунистами.

Председатель сельсовета Байрамов вступил в партию в двадцатом году. Это был малограмотный, но способный и трудолюбивый человек. Так мне, во всяком случае, казалось. И вот однажды я вдруг узнал, что на него работает батрак.

— Знаешь ли ты, — спросил я Байрамова, — что коммунисты борются с миром эксплуатации и угнетения?

— Почему же не знаю? Но какое это имеет отношение ко мне? — Он искренне не понимал моего вопроса.

— А почему же ты сам эксплуатируешь людей?

— Кого я эксплуатирую?

— Ты держишь батрака, который работает на тебя!

— Он работает на себя… ведь я плачу ему деньги…

— Коммунист не должен держать батрака.

— А кто же будет смотреть за скотом?

— У тебя две дочери и сын. Все они уже выросли.

— Они учатся в школе.

— Тогда жена.

— Жена будет пасти скот? Тебе не кажется это странным?

— Тогда сам паси.

— А кто же будет заниматься делами сельсовета?

— Батрак, который сейчас пасет твой скот!

— Слушай, сразу бы начал с того, что мое место кому-то понадобилось! Мой батрак приходится тебе родственником? Так бы и сказал!

— Да не родственник он мне! Предупреждаю тебя: если и дальше будешь держать батрака, то заключи с ним трудовой договор.

— Для чего?

— Повторяю: если не заключишь с ним договор, тебя исключат из партии! Есть батрак — плати налог государству за использование рабочей силы!

— Не ты меня принимал в партию, — возразил он со злостью, — и не тебе меня исключать!

— Я тебя предупредил! В течение трех дней отметь свой договорил комитете бедноты.

— Послушай! А записано где-нибудь то, что ты мне приказываешь сделать, или это ты сам придумал? — Его мясистое лицо покраснело, он сердито попыхивал дымящейся папиросой, вставленной в мундштук.

Я ничего ему не ответил и ушел в школу.

— Была бы луна со мной, а без звезд я как-нибудь обойдусь! — услышал я слова Байрамова, брошенные мне вдогонку.

Партийная ячейка дважды в месяц выпускала стенгазету. В ней мы помещали сообщения из окрестных сел. В одном из номеров опубликовали письмо под названием «Назикляру необходима вода!». Копию письма отослали Рахмату Джумазаде. Спустя три дня в Кубатлы приехал инженер и обследовал окрестности Назикляра. Вернувшись в Кубатлы, он зашел в партячейку и рассказал, как обстоят дела с пресной водой. Оказывается, нет резона бурить на пробу скальную породу в Назикляре, затраты будут большие, а результат неизвестен. Лучше расширить и расчистить действующий родник и установить водонапорный кран. Он подробно мне объяснил, Что и как делать.

Партийная ячейка призвала население Назикляра провести субботник. Все откликнулись на этот призыв. С водой в Назикляре стало лучше.

Вскоре в Назикляр с инспекцией приехал Ханлар Баркушатлы. Я не удержался, чтобы не похвастаться перед ним, как работают курсы по ликвидации неграмотности.

— Ты молодец, Будаг! — сказал он, ознакомившись с постановкой дела. — Научить грамоте пятьдесят человек — это большое дело! Почему ты раньше не говорил, что занимаешься с таким количеством людей?

— Я справлялся.

Он с пристрастием проверял грамотность моих учеников. А когда окончившим курда вручал удостоверения, сказал:

— Не забывайте трудов своего учителя Будага!

Я напомнил Ханлару Баркушатлы, что мы просили открыть в Назикляре школу, так как детям тяжело ежедневно ходить в Кубатлы.

Спустя неделю после его отъезда из лачинского наробраза мне прислали зарплату за два года работы на курсах по ликвидации неграмотности и письменную благодарность от укома партии.

Кроме повседневных дел много времени отнимала у меня подготовка к проведению выборов в сельские Советы. Партийная ячейка должна была лишить кулаков и их прихлебателей избирательных прав. Мы, по примеру других волостей, создали «группу бедноты», чтобы опираться на нее в предвыборной кампании. Самые большие затруднения были связаны с тем, что часто в сознании самих бедняков еще цепко держались представления и привычки прошлого: бедняки порой не смели или не хотели выступать против богатеев, старались сохранять добрососедские отношения со всеми сельчанами, вовсе не задумываясь о классовой принадлежности родственника или соседа.

Членам партийной ячейки приходилось ездить по селам и разъяснять беднякам их права и обязанности. Даже в самом Кубатлы можно было услышать такой разговор:

— Те, кто держит батраков, лишаются голоса?

— Да, конечно.

— Но батрак за свою работу получает кров, пищу, деньги… Почему его хозяина нужно лишать избирательных прав? Какая разница, где работать?

Но самое удивительное произошло с тем батраком, о котором я неустанно пекся, — с батраком председателя сельсовета Байрамовым. На предвыборном собрании он поднялся и обратился ко мне с такими словами:

— Учитель Будаг, я очень доволен своим дядей. Он относится ко мне как к сыну, даже обещал усыновить меня официально. Прошу не причинять ему зла.

Байрамов пробурчал:

— Дайте мне только один день. Если я не принесу документ об усыновлении своего батрака, можете делать со мной что хотите.

На собраниях вместе с тем я решительно выступал и против тех, которые предлагали лишать голоса бывших владельцев мельниц. Хотя после революции они отказались от собственности в пользу государства, оставаясь, правда, мельниками, но работали наравне с остальными рабочими мельницы.

— Здесь, — говорил я, — надо проявлять осторожность и чуткость! Могут проявиться старые обиды, а ими нельзя руководствоваться. Лишение права голоса — это тяжелый урок для человека. Из-за мелких распрей и обид нельзя пятнать людей и выводить из наших рядов. Мы не должны проходить мимо тех людей, которые поставили себя своими действиями вне нашего общего дела.

Прежде всего надо было открыть глаза беднякам. И не забывать про середняков, которые рассуждали частенько так: мол, каждая неудача прибавляет ума.

Обо всех наших победах, сомнениях и начинаниях я систематически писал в газеты «Коммунист», «Новое время», «Женщина Востока», в журнал «Молла Насреддин». Не проходило недели, чтобы мои материалы и корреспонденции не публиковались в печати.

Дел, как видите, было невпроворот, но я исподволь готовился к свадьбе: оформил покупку дома, привел его в порядок, чистил и благоустраивал дворик.

На первых порах купил самовар, лампу, палас, которым сразу же застелил пол. В стенах домика были удобные ниши, куда поставил купленную посуду. Короче говоря, готовился к семейной жизни.

СЕМЕЙНЫЕ РАЗГОВОРЫ

Пусть улыбнется счастье тем, кто женат. Пусть те из молодых людей, кто женится, познают радость. А кто холост — пусть тому встретится хорошая девушка!..

Свадьба помогла мне, как говорят у нас, открыть двери счастья и ввела в мир семейной жизни.

На свадьбу приехали только Нури и Мансур Рустамзаде. Керим прислал телеграмму, что должен отвезти Мюлькджахан к врачу. Тахмаз Текджезаде сослался на плохое самочувствие, а Джабира не было в это время в Лачине, и он не сообщил, куда уехал.

Это была первая советская свадьба в Назикляре. Впервые жених с невестой пришли в загс. И угощение расставили не на традиционной свадебной скатерти, расстеленной на ковре, а выставили на стол. Лишь одна старинная традиция была соблюдена: свадьба длилась три дня и три ночи!

Началась она в доме Джабира, где я жил до последнего дня, а подруги невесты собрались в доме ее отца, а потом вместе с Нури и Мансуром я забрал Кеклик от родителей и отвел в домик, который отныне принадлежал нам с нею.

Через три дня мы проводили Нури и Мансура в Лачин и остались одни.

Мы были счастливы. Кеклик не могла дождаться минуты, когда я вернусь из Кубатлы, а я торопил время, чтобы побыстрей переступить порог своего дома, где меня ждала молодая жена. Она бросалась мне на шею и плакала от счастья.

По утрам, когда я собирался на занятия, она еле сдерживала слезы. И я тянул до последний секунды, стараясь выгадать лишние минуты дома.

Весна двадцать седьмого года была самой счастливой весной в моей жизни. Я перестал быть бездомным бродягой, наконец-то у меня есть маленький, но собственный дом, семья, любимая жена. Я рассказывал ей о своем деле, об учительстве, об учениках. Она понимала меня с полуслова. А потом сообщала мне обо всем, что произошло у нее за день.

Не прошло и месяца со дня нашей свадьбы, а уже наступил июнь. В младших классах закончились занятия, подводились итоги на курсах по ликвидации неграмотности. Через несколько дней должны были начаться каникулы.

Вернувшись после занятий из Кубатлы, я не застал Кеклик дома. Зашел в дом ее отца и спросил у тещи, где Кеклик. Узнав, что она пошла к реке с большим медным кувшином, я расстроился. До реки идти почти километр. Как она понесет на своих плечах тяжелый кувшин с водой? Но делать замечание теще не счел нужным. Она накрывала на стол, внимательно поглядывая на меня, и от нее не укрылось, что я огорчен.

— Что случилось? — спросила она.

— Болит голова, — ответил я нехотя.

— Еще бы! От работы, которую ты себе избрал, разве не заболит? Целый день молоть языком!

Не говоря ни слова, я вышел из дома и двинулся навстречу Кеклик. Мимо шли люди, а ее все не было видно. Кто-то из девушек, идущих навстречу, бросил мне:

— Что, куропатка покинула гнездо?

Я растерялся. «А может быть, она поссорилась с матерью?» Но тут же увидел Кеклик. Снял с ее плеча тяжелый кувшин, и мы пошли по дороге к ее родительскому дому. Войдя во двор, я нарочно громко сказал:

— Если я еще раз увижу на плече Кеклик этот тяжелый кувшин, сердце мое разорвется!

— Или ты думаешь сделать из жены госпожу? — поняла мой намек теща.

— А чем она хуже госпожи? — возразил я.

— И госпожа, случается, становится служанкой! — съязвила теща.

Я промолчал, но когда теща подошла к очагу посмотреть за кипящим казаном, сказал:

— Пока я жив, Кеклик будет блаженствовать!

Не знаю, к чему бы привел наш спор, но тут во двор вошел отец Кеклик, ведя за собой навьюченного осла. Чтобы слышал муж, теща громко сказала:

— Да, скоро вы познаете прелести жизни!.. Но — блаженствовать может только тот, у которого дом — полная чаша. А для того чтобы в доме было всего вдоволь, надо работать!

— А мы и работаем, — не остался я в долгу.

Теща кивнула: мол, надо помочь Агилу-киши, сейчас не до споров!

После заката солнца здесь, в горах, всегда прохладно, поэтому сели ужинать на веранде. Агил-киши прислонился к свежепобеленной стене и попыхивал чубуком. Перед ним на скатерти стоял тонкий стакан с крепким, почти черным чаем.

Пригнали с пастбища скот. Теща подоила корову, вскипятила молоко. Кеклик убрала и вымыла посуду. А маленький Герай, набегавшись за день, лег на палас рядом с отцом и тут же уснул.

Дрожал фитиль десятилинейной лампы, подвешенной за крючок на гвоздь, вбитый в стену веранды. Неровные блики падали на лица. Теща пила чай и никак не могла напиться. Кеклик привнесла из комнаты вязание, накинула платок на плечи и села рядом на палас, подогнув под себя ноги. Агил-киши в раздумье сказал:

— Скоро время кочевья… Надо бы нам посоветоваться о будущем, сынок. — И снова набил табаком трубку.

— Самое время! — вставила теща. — Будаг хочет сделать из нашей дочери госпожу!

— А тебе бы сразу перебить кого! — недовольно буркнул Агил. — Ты только с виду такая ласковая. А сама…

— А тебе бы грубить! — сказала в ответ теща и вышла.

— Да, — помолчав, добавил Агил, — по-моему, не дело жить впятером на две семьи. Два очага, два котла — это накладно. Как ты думаешь?

— Дядя Агил, я в конце месяца должен быть в Шуше. Думаю и Кеклик взять с собой. Конечно, после того, как помогу вам перебраться со скотом на эйлаги.

Не успел я сказать это, как Ипек, выйдя на веранду, застыла в дверях. Воцарилось молчание, лишь слышно было, как Агил-киши быстро посасывает трубку.

— Что ж, — сказал он, — твоя жена, тебе и решать!

— Как? — возмутилась Ипек. — Чтоб Кеклик поехала с тобой?

— А что? — вымолвил я с осторожностью. — Она никогда не бывала в городе, не видела ни театра, ни кино. В Шуше мы бы смогли остановиться в доме у матери доктора Рустамзаде. И она и сестра Мансура очень добрые женщины. Кеклик смогла бы увидеть в Шуше много интересного и полезного.

— Что скажет народ о женщине, которая ездит по городам вслед за своим мужем?

Я улыбнулся своим мыслям. Как хорошо, что я не знал свою тещу до женитьбы на Кеклик. Ведь у нас в народе говорят: если хочешь жениться на дочери, сперва посмотри на ее мать. Узнав получше тетушку Ипек, мне бы наверняка расхотелось жениться.

— Тетушка Ипек, — сказал я. — Сейчас я могу не брать Кеклик с собой, если это вам не по душе. Но ведь я раньше предупреждал, что не могу с уверенностью сказать, останусь ли я здесь или меня переведут в какое-нибудь другое место. Я сам себе не хозяин, я человек дела, меня могут и оставить здесь, и послать куда-нибудь на работу. Не будем же мы с женой жить в разных местах! И потом, я не вижу ничего дурного в том, если Кеклик побывает в Шуше, а может быть, когда-нибудь и в Баку.

— Сын мой, — негромко сказал Агил-киши, — я не могу спорить с тобой. Кеклик твоя жена, и ты глава семьи. Но мне бы хотелось, чтобы моя дочь занималась своим домом и воспитанием твоих детей, — Он улыбнулся и показал чубуком на тетушку Ипек. — Видишь этот черный кишмиш? Не обращай внимания на ее острый язык. Ведь она — опора нашего дома. Она вместе со мной складывала очаг дома. С женой надо советоваться во всем. Но мне кажется, что возить ее за собой по городам — значит подвергать ее соблазнам. Городская жизнь лишает женщину стыдливости и совестливости. Но вместе с тем я должен сказать, что отговаривать мужа от учебы и знаний жена не должна. Она должна смотреть вперед, а не тянуть мужа назад.

— А я бы на его месте бросила учительство, — вставила теща, — Работы много, а заработок малый. Да еще с утра до вечера надо языком трепать. Переучивать всяких недотеп, вышибать из их головы всякую дурь, учить тому, чему родители не научили!

— А чем же ему заняться? Это его профессия! — вступился за меня Агил-киши.

— Разве мало работы? Люди, у которых намного меньше знаний, чем у него, захватили хорошие должности и живут припеваючи. Лучшая работа — стать начальником, да, большим начальником стать! — Так она и сказала:

— Если Будаг станет большим начальником, — улыбнулся Агил-киши, — то первым делом он должен убедить тебя, что, когда говорит, мужчина, женщине не пристало влетать на майдан на своем скакуне!

— Пусть даже не начальник, а сам губернатор придет, он не отнимет у меня моего языка! — сердито выкрикнула теща. — И не для того Советская власть установилась, чтобы я молчала! И нам, женщинам, даны права!

Агил-киши тут же поправился:

— Увы, ты готова всегда ответить, а не понимаешь, где шутка, а где правда!

— Мне некогда различать, а ты не отвлекай меня! Я только знаю одно: Будаг должен работать в таком месте, чтобы от этого была польза и нам, и чтобы с ним считались!

— Пока я жив, — твердо заявил Агил-киши, — Будаг должен учиться и окончить институт! Когда мы постареем и у них появятся дети, будет поздно. — Он посмотрел на меня: — Ты должен подумать о своем будущем. Из того, что ты ездишь на курсы, мало толку. Поступи в институт, несколько лет позанимайся! Не то вдруг увидишь, что твои ученики опередили тебя!.. С помощью аллаха закончишь институт, все тогда будет ясно…

— Как? — не вытерпела теща. — Ты хочешь, чтоб он еще учился в Баку?

Было понятно, что это ей не по вкусу. Зато я уже видел себя в Баку, в институте. «Студент медицинского факультета Азербайджанского государственного университета Будаг Деде-киши оглы!» Я про себя произнес это, и жаркая волна прилила к сердцу. Стану врачом, как Мансур. Все силы и знания отдам для борьбы с малярией — бичом моего народа!

А вечером, когда мы были одни, Кеклик вдруг сказала, что не согласна с отцом.

— Почему? — удивился я.

— Я не хочу оставаться на шее своих родителей.

— Но как быть? Я не могу тебя взять без разрешения твоего отца. И потом, где мы будем с тобой жить в Баку?

— Где будешь ты, там и я!

— Кеклик, родная моя, здесь тебе будет легче: рядом отец и мать.

— Напротив, здесь мне будет тяжелее — я буду без тебя!

— Как же быть?

— Я поеду с тобой!

— А где жить? Ведь мне дадут только общежитие!

— Снимем комнату.

— А согласятся родители?

— Если бы я делала так, как хотели они, то выдали бы меня за другого!

Утром мы пошли в дом ее родителей. Тестя не было, а теща сбивала масло.

Она поздоровалась с нами и тут же обратилась ко мне:

— Я желаю тебе добра, сынок! Люди, которые имени своего написать не могут, плавают в молочной реке, а ты об институте, учебе толкуешь! Довольно тебе твоей грамоты, сиди в деревне, найди выгодное место, купи корову, обзаведись овцами, волами, летом поднимайся со всей семьей на эйлаги, осенью возвращайся. Богатства твои будут прибавляться сами собой! И люди будут уважать, и сам будешь доволен. Я хочу, чтобы о тебе говорили: «Вот как хорошо живет Будаг Деде-киши оглы!» А знаешь, что еще говорят в народе? Кто много знает, тот быстро старится. Хватит с тебя того, что уже узнал!

Я пытался ей возразить:

— Дядя Агил говорил…

Она перебила меня:

— Агил, когда в нем закипает кровь, много чего говорит! Ты не очень-то слушай его!

— Тетушка Ипек! Извини меня, но я назвал Агила-киши отцом и буду следовать его советам! Я постараюсь оправдать ваше доверие, но где, когда и в чем — время покажет!

— Ээ-х! — горестно вздохнула Ипек и отвернулась от меня.

НА ЭЙЛАГЕ САЛВАРТЫ

Через несколько дней Агил-киши решил перебираться на эйлаг. Уже под вечер мы вышли из села. Каждый из нас был на лошади, навьюченной хурджином. Агил-киши гнал перед собой четырех буйволов, которые несли на себе вдвое больше, чем лошади.

На рассвете остановились в небольшом лесу, чтобы дать отдохнуть животным. Развьючили буйволов и лошадей и пустили их пастись. После краткого отдыха вновь нагрузили поклажей лошадей и буйволов и поехали дальше.

Когда миновали Учтепе, я забыл об усталости: мы вступили в места, знакомые и родные мне с детских лет.

Агил-киши остановился на склоне невысокой горы Арпа и дал команду снимать поклажу с лошадей и буйволов.

— Мы разобьем кочевье здесь, — сказал он.

Мои глаза были полны слез. Родина моих предков — родное Вюгарлы лежало передо мной. Вот пастбище, где я вместе с Гюллюгыз и дядюшкой Магеррамом пас скот… Вот скала, похожая на голову хищной птицы с загнутым клювом, возле которой Гюллюгыз стеблем осоки разрезала кожу на своем и моем запястье и, смочив нашей кровью платок, спрятала его в расщелине скалы в знак того, что мы будем верны друг другу.

Прошло десять долгих лет. Я вернулся сюда, а Гюллюгыз навсегда осталась в песках Магавызского ущелья и слушает вечную неумолкающую песню родника, который течет возле ее ног… И отца, и матери давно нет. Они похоронены в Горадизе и уже больше никогда не увидят картину, открытую моим взорам.

Веревки были развязаны, тюки сгружены, Агил-киши погнал скот к Дерекенду на водопой, а я все стоял на склоне горы, и перед моими глазами проносились картины детства, чередой шли люди, давно покинувшие меня и с которыми я в вечной разлуке.

Ко мне подошла Кеклик. Ее шагов я не слышал, но почувствовал родной и знакомый аромат ее волос. Она молча встала рядом, и я был благодарен ей за это молчание и понимание.

Я очнулся только тогда, когда Агил-киши пригнал с водопоя скотину. Мы услышали, как кто-то кричит ему вслед. Вначале я подумал, что кто-то из кочевников, что пришел на эйлаг раньше нас, возможно недоволен близким соседством с нами, но потом я обратил внимание на то, что он кричит, глядя на меня. Я взглянул на него внимательно, а он, внезапно замолчав, кинулся ко мне со всех ног. Уже когда он обнимал и целовал меня; я узнал Рзу, того самого, который женился на сестре Гюллюгыз — Фирюзе. Былые обиды и неприятности отошли в сторону, и я уже не вспоминал о своих переживаниях (что, мол, он сватал когда-то мою Гюллюгыз).

Рза сообщил, что у них с Фирюзой уже четверо детей, что моя двоюродная сестра Сона живет опять в Вюгарлы. А дядюшка Магеррам постарел, но все еще пасет скот. И что у противной старухи Гызханум умер муж, тот самый, что работал вместе с моим отцом в Баку. Телли, ее дочь, которую она когда-то прочила мне в жены, замужем, но, к несчастью, бездетна.

Агил-киши и тетушка Ипек встретили Рзу как дорогого гостя.

— Ты все еще сердишься на Фирюзу? — спросил он меня виновато.

— Прошлое забыто и не вернется… Передай привет Соне и скажи, что через неделю я заеду к ней.

И снова в путь. Мы навьючили на лошадей и буйволов наш груз и двинулись дальше.

Агил-киши решил пройти еще три селения, чтобы удобной дорогой через старинный мост выйти к кочевью Салварты.

Мы миновали уже половину пути, но главные испытания были еще впереди. Особенно трудны были подъемы и остановки на отдых. Мы больше уставали от развьючивания и навьючивания поклажи, чем от самой дороги.

Перед последним переходом Агил-киши в сердцах вымолвил:

— Да ослепнет тот, кто придумал для людей кочевую жизнь!

— А мне казалось, — пошутил я, — что вы испытываете от дороги только одно удовольствие!

Он подхватил маю шутку:

— Особенно приятно, когда один из ослов опрокидывает груз, а ты снимаешь чарыхи, подворачиваешь шаровары и лезешь ногами в грязь, чтобы помочь бедному животному.

— А как хорошо спать на сырой земле, чтобы с рассветом снова двинуться в путь! — продолжил я в тон ему.

Но тут дядюшка Агил решил вступиться за привычную ему кочевую жизнь:

— Но зато как приятно съесть свежий каймак с медом! Или отведать только что сбитого масла! Привезти домой вкусного жирного сыру! — На сей раз он говорил серьезно.

Последний подъем был особенно труден. Узкая тропа круто поднималась вверх, не давая возможности сделать шаг в сторону. Почти отвесный скат обрывался глубоким ущельем, на дне которого бурлил ручей. Вершина противоположной горы нависала над тропой, застилая свет, и только далеко вверху пробивались лучи солнца.

Мы обогнули очередной выступ скалы и вдруг оказались на широкой зеленой поляне, такой огромной, что здесь, не мешая друг другу, паслись бесчисленные отары овец, лежали буйволы, пережевывая свою жвачку, издали похожие на огромные серые каменные глыбы. Вблизи и вдали светлели кибитки кочевников, а возле каждой подымался к небу дым костра.

Это и есть эйлаг Салварты.

Картина, открывшаяся нам, была так прекрасна, что молчун Агил-киши не выдержал:

— Так чего же больше в жизни кочевника? — спросил он меня. — Напастей или счастья?

— Конечно, счастья! — ответил я не задумываясь.

— Да, но без напастей не оценишь и счастья. Не преподашь детям уроков жизни, и ничего не заработаешь!

Мы не останавливаясь гнали свой скот дальше, пока не достигли места под названием «Отчий край», где Агил-киши еще раньше хотел разбить наше кочевье.

Последний раз мы сгружали вьюки и поклажу. Агил-киши вбивал в землю колья, прилаживал шесты. А потом с моей помощью натянул на них козьи шкуры и войлок. Кибитка была готова. Женщины навели в ней порядок — разложили по местам мешки с мукой, с солью, развесили пустые моталы для будущего сыра, расставили посуду, сложили постель, расстелили палас.

Вначале, когда мы только сгрузили вещи, казалось, что трудно достичь видимого порядка во временном жилище. Но вот мы осмотрелись, аккуратно установили кибитку, разожгли возле нее костер, чтобы вскипятить чай, и сразу стало ясно, что люди здесь обосновались надолго. В кибитке было тепло и сухо.

Агил-киши задымил трубкой, мы с Кеклик, взяв полотенце и мыло, спустились к роднику. На обратном пути собирали съедобные травы, которых здесь было великое множество.

— Ах, какой аромат! — вздохнула Кеклик. Полными счастья глазами смотрела она на меня. Мы наполнили водой, которую принесли из родника, самовар, а теща всыпала в него горящие угли из костра.

Под вечер на эйлаге похолодало. Мы надели на себя все, что было теплого. Но и это не помогало. Боковые стороны кибитки были из толстых шкур, и накрыты мы были стегаными одеялами, набитыми шерстью, но мы едва согрелись.

В первое время я постоянно мерз. Уже забылись привычки тех лет, когда я пас скот в бекских имениях и на кочевьях. Постепенно старое вспомнилось, и я вновь освоился с жизнью, проходившей в постоянных заботах: набрать дров, развести костер, принести воды из родника, залить молочную закваску в мотал для будущего сыра, перегнать отару или стадо буйволиц.

На кочевье человек все время занят. Даже маленькие дети не остаются без дела. Их посылают к роднику за водой или за съедобными или целебными растениями. Ребенок исподволь приучается к жизни кочевника, его тяжелому труду.

Однажды на рассвете, когда я выгонял из загона скот, к нашей кибитке подъехал всадник. Он спросил меня, не Будаг ли я Деде-киши оглы, и, получив утвердительный ответ, обрадовался.

— С вас причитается, — сказал он мне, — я привез вам радостную весть от Керима. У него родился сын. Он просил заехать к вам. Уже три дня я еду из Шуши…

Посоветовавшись с Агилом-киши, я подарил посланнику Керима три метра шевиота на костюм и жирного барана, как принято у нас одаривать того, кто принес добрую весть. А еще написал Кериму и Мюлькджахан длинное письмо, поздравил обоих с первенцем. И посоветовал им назвать сына Айдыном — в честь героя пьесы Джафара Джабарлы. Айдын означает — ясноликий. Я даже сочинил стихи, в которых желал ясноликому сыну Керима и Мюлькджахан судьбы с ясным лицом… Мои стихи понравились Кеклик и ее родителям. А тетушка Ипек добавила:

— Правая рука Керима на твою голову, сынок! — Эти слова означали пожелание, чтобы и у меня первенцем был сын.

Стоит ли говорить, как я был рад такому пожеланию?..

Приближалось время моего отъезда в Шушу. Перед этим было решено съездить в Вюгарлы, чтобы повидаться с родственниками и знакомыми. Мы отправились в Вюгарлы втроем: Агил-киши, Кеклик и я. Взяли с собой на дорогу еды. Агил-киши перебросил через седло барашка, но это было не все. По дороге заехали на базар, накупили подарков (их требовалось множество): мы знали, что будем желанными гостями во многих вюгарлинских домах.

Выехали мы ранним утром, а приехали в Вюгарлы только вечером. В сумерках промелькнула мимо меня долина Йовшанлы, которую я помнил с детских лет.

Первым делом надо было заехать к Соне, дом которой теперь на новом месте. К сожалению, жизнь моей двоюродной сестры совсем не удалась: первый муж оставил ее из-за того, что она была бездетна; второй умер в Минкенде — это случилось во времена бегства вюгарлинцев от дашнаков. Некоторое время Сона жила в семье братьев покойного мужа, но потом решила вернуться в Вюгарлы. Здесь вышла снова замуж, на сей раз за вдовца, у которого от первого брака было трое детей. Мне показалось, что и с третьим мужем сестра несчастлива.

— Переезжай ко мне! — настойчиво уговаривал я ее.

— Пока вы живете общим домом с родителями Кеклик, не проси, не поеду. Зачем из одной неволи переходить в другую?

— А когда мы будем жить отдельно?

— Тогда приеду!

За эти годы наша деревня изменилась. Из пятисот дворов осталось, может быть, сто пятьдесят. На месте разрушенных домов поднимались заросли одичавших яблонь и груш, алычи и вишни.

Я не нашел нашего дома. Даже не осталось следа на том месте, где раньше были ворота. На месте гумна рос густой клевер. И на соседском дворе больше не было высокой алычи, плодами которой я наслаждался тайком.

Не было и дома старика Абдулали, который он отдал когда-то под русскую школу. И память мне не подсказала, где был класс, в котором я слушал объяснения учителя Эйваза.

Ах, как постарел мой друг, дядюшка Магеррам! Его просто нельзя узнать. Но все так же выгоняет из села на пастбище скот односельчан. Хоть и был он теперь всегда сыт, но в глазах проглядывала неизбывная тоска, одиночество. Ушли из жизни почти все, кого он знал в былые времена и любил.

В селе было столько незнакомых мне юношей и девушек, что казалось, будто я приехал не в Вюгарлы. Родные и знакомые по нескольку раз в день приглашали нас в гости. Хоть времени было в обрез, все же мне удалось побывать в местах, которые сохранились в памяти.

На третий день мы покинули Вюгарлы. На прощанье оглянулся. «Я счастлив, — подумалось мне, — что родился в Вюгарлы. И рад, что здесь прошло мое детство, прошла юность. Здесь я сделал первые шаги по земле, прочел первые книги. И еще я счастлив тем, что с подругой моей жизни мне удалось выпить воды из родников Вюгарлы. Вюгарлы — опора моей жизни, начало всех моих начал. И я завещаю, чтобы меня, когда умру, похоронили здесь, на высоком месте, обвеваемом ветрами».

В долине Йовшанлы мы расстались: Кеклик вместе с отцом возвращалась на эйлаг Салварты, а я по горисской дороге ехал в Шушу.

Остановив коня, я долго смотрел вслед Кеклик, с которой впервые расставался надолго. Конечно, моей Кеклик хотелось поехать вместе со мной, но мы решили уступить родителям: сделать так, как советовали они.

Перед тем как наши пути разошлись, Агил-киши спросил меня:

— Да поможет тебе аллах, когда же ты вернешься?

— Буду заниматься до тех пор, пока не почувствую уверенность в том, что выдержу приемные испытания в Баку.

— Пусть будет так, как ты хочешь! Желаю тебе получить радостную весть из Баку. А за Кеклик не беспокойся. Пусть удача сопутствует тебе во всем. Будем ждать твоего возвращения.

ПОЕЗДКА В ШУШУ

В Шуше, как всегда, было чудесно: свежая листва деревьев, цветы, чистый воздух и целебные источники. В июле и августе на низинах нечем дышать, нет спасенья от комаров и насекомых, а здесь человек чувствует себя так, будто вновь родился.

В то лето на курсы прибыло значительно больше учителей, чем в прежние годы.

Здание, в котором когда-то помещалась шушинская партийная школа, передали шушинскому педагогическому техникуму. Летом здесь размещались учительские курсы. Сколько воспоминаний вызвал во мне вид классов, в которых шли занятия!

Директор шушинского педагогического техникума Махиш Гусейнов по совместительству был и директором курсов. Это был немолодой уже человек, который всю свою жизнь отдал делу просвещения молодежи. Мягкий, добрый и отзывчивый, он пользовался всеобщей любовью курсантов. Мы называли, его Махиш-эфенди, а педагоги, преподававшие на курсах, — Махиш-муэллимом, подчеркивая обращением муэллим — учитель меру своего уважения к его знаниям и опыту.

У него был кроткий, ровный нрав, и мы к нему часто обращались за советом и помощью. И в техникуме и на курсах Махиш Гусейнов преподавал педагогику. Не одного молодого учителя он наставил на путь истинный.

Литературу вел Атабаба Мусаханлы. Он закончил педагогический институт уже в советское время. Однажды он остановил меня после занятий и протянул сборник «Пламя Октября», выпущенный в Баку по случаю десятилетия Октябрьской революции.

— Прочти и напиши резюме о том, что в нем напечатано, и покажи мне.

Я любил литературу, сам писал статьи, фельетоны, стихи, хотя мечтал поступить на медицинский факультет университета. Но вместе с тем я не мог удержаться от того, чтобы не переписать в свою тетрадь пьесы Джабара Джабарлы «Айдын» и «Октай Эль-оглу».

Я внимательно прочел прозаические произведения, напечатанные в сборнике, ознакомился с критической статьей, помещенной на его страницах, и написал краткое резюме.

Атабаба Мусаханлы упрекнул меня за то, что я переоценил произведения.

— А кого из азербайджанских писателей ты знаешь? Кого читал? Кто особенно нравится тебе?

Я назвал Мирзу Фатали Ахундова, Джалила Мамедкулизаде, Абдуррагима Ахвердова, а из поэтов — Вагифа и Сабира.

— А ты слышал о пьесе Джафара Джабарлы «Айдын»?

— Не только слышал, но она у меня есть!

— Каким образом к тебе попала?

— Я переписал ее из тетради директора кубатлинской школы Гашима Гилалзаде.

— И нравится она тебе?

— Я знаю ее наизусть!

С того дня я стал брать книги из городской библиотеки, советуясь с Атабабой Мусаханлы. Чтение журналов, знакомство с литературной жизнью заставляло меня по-другому смотреть на мир. Разбирая художественное творчество знаменитых писателей, я постепенно остывал к медицинскому факультету и математике и все больше думал о литературе. Я столько времени проводил в библиотеке, что мне некогда было ходить в город.

Но однажды я встретил Имрана. Он так изменился, что я с трудом его узнал. Очень постарел и осунулся. Почти силой он затащил меня к себе домой. Они с Гюльбешекер жили по-прежнему в бывшем доме Вели-бека на Джыдыр дюзю, где теперь помещался шушинский детский дом. Маленькую комнату на первом этаже я помнил по первому визиту к ним в прошлое пребывание в Шуше. Гюльбешекер осталась такой же красивой и моложавой, как и была. И она и Имран не могли нарадоваться на своих красивых сыновей, все они были похожи на молодого Имрана. Имран и Гюльбешекер исправно служили в детском доме и были довольны жизнью, хотя Имран с горечью сказал:

— Посмотри, как живут бедняки… — А потом поинтересовался: — А у тебя семья уже есть, Будаг?

— Я недавно женился.

— А откуда девушка?

— Она курдянка.

— Курды смелые люди, — сказал почему-то Имран.

Гюльбешекер заварила прекрасный чай и не знала, куда меня усадить. Они рассказали, что Дарьякамаллы с Мехмандар-беком переехали в Баку, а Гюльджахан развелась с Кербелаи Аждаром.

Я засиделся у них допоздна. Но на следующее утро я, как всегда, был на занятиях, а потом пошел в библиотеку. Теперь я увлекся чтением стихов, рассказов и статей зарубежных писателей, которых до того времени не читал ни разу. Иногда библиотекарь разрешал мне уносить книги домой, и тогда я зачитывался до полуночи.

И каждый день я писал письма Кеклик. Но вот однажды я получил письмо от Агила-киши, в котором он просил меня на денек приехать на эйлаг Салварты. Его односельчанин устраивал праздник по случаю обрезания сына и приглашал меня.

Я выехал из Шуши после полудня, а к вечеру был уже в Салварты. На следующий день было назначено обрезание, уже приехал из села Ишыглы кум, который будет держать мальчика в момент превращения его в правоверного мусульманина.

На праздник приехали председатель эйлачного комитета по распределению пастбищ для кочевников Халил. С ним было несколько его друзей. Как водится, Агил-киши гостеприимно пригласил его остановиться в нашей кибитке. Тот знал моего тестя и принял приглашение. Наутро мы вместе с Халилом пошли к кибитке; где должно было состояться пиршество. Неожиданно я столкнулся с Джабиром. По-видимому, его тоже пригласили: ведь родом он был из Назикляра и приехал, как и я, накануне вечером.

Когда Джабир увидел рядом со мной Халила, лицо его исказила гримаса презрения. Он не поздоровался с председателем эйлачного комитета и, не глядя на меня, прошел мимо нас к указанному ему хозяином месту. Я ничего не понимал. Что случилось? Или он до сих пор не может мне простить моего выступления на пленуме, когда разоблачили Сазагова?

Я не помню, что я ел, что говорили во время праздника. Будто сидел на колючках и не мог найти покоя.

После пиршества Халил хотел тотчас уехать, но Агил-киши настоятельно уговаривал не ехать на ночь глядя.

Поздним вечером меня окликнули. Я вышел из кибитки и увидел, что меня поджидает Джабир. Я протянул ему руку, но он не принял ее.

— Не ожидал я от тебя! — начал он.

— Объясни, Джабир, что происходит? Почему ты так странно себя ведешь?

— Мудрому довольно и намека.

— Считай, что я не мудрый, и объясни.

— Водишь дружбу с моим заклятым врагом!

— С каким врагом твоим я вожу дружбу, Джабир? Говори яснее, я ничего не понимаю.

— Человек, который сейчас в твоей кибитке распивает чаи!

— Во-первых, хозяин кибитки мой тесть, он и пригласил. А кроме того, есть, как ты сам знаешь, законы гостеприимства! Но что тебе сделал председатель эйлачного комитета, что ты так зол? Кажется, тебе не нужна земля для пастбищ!

— Это старая история…

— Если старая настолько, чтобы ее забыть, то не следует и говорить, что она до сих пор беспокоит тебя.

— Никогда не прощу!

— Расскажи, в чем дело?

— Еще во времена учебы в шушинской партийной школе этот человек попортил мне много крови!

— Что же он все-таки сделал?

— Отнял два мешка с рисом и пять баранов!

— Не из тех ли это мешков с рисом, которые ты привозил в Шушу на продажу?

— Из тех.

— Тогда и меня считай своим врагом! Ведь и мы с Керимом ругали тебя!

— Одно дело — ругать, а другое — реквизировать! Такого человека надо гнать, как собаку из мечети!

— Он не мой гость, и я не могу вмешиваться в дела тестя… Одумайся, Джабир!

— Не учи меня! — Он явно лез в ссору. — Не прогонишь негодяя, будешь потом жалеть! Предупреждаю тебя!

— Не ожидал, что ты еще и грозить мне будешь! Так горишь местью, точно это было вчера. Ответил бы ему тогда, а что ворошить прошлое теперь? Это тебя не красит, Джабир.

— Хватит меня учить! Побереги свои советы для других! — Джабир дрожал от злости. — Я такое натворю, что вовек не забудешь!

— Пойди проспись, а потом будем разговаривать.

— Ах, ты так!.. Ну ладно! — бросил он с угрозой, повернулся и ушел.

Когда я вернулся в кибитку, Агил-киши с беспокойством спросил:

— Что случилось?

Я сказал, что это приходил знакомый учитель договариваться насчет поездки в Шушу.

Но председатель эйлачного комитета, как видно, не очень поверил моим словам. Когда женщины стелили постели, мы вышли из кибитки на свежий воздух, и Халил вдруг спросил у меня:

— А где работает парень, что сидел во главе стола?

— Он председатель уездных профсоюзов, вы разве его не знаете?

— Давно знаю.

— А почему с ним не заговорили?

— Я хотел заговорить, но он отвернулся.

— Как вам кажется, почему? Может, он не узнал вас?

— Нет, прекрасно узнал, как и я его… — И Халил рассказал все, как было. И добавил: — Я хорошо его раскусил. Такой человек непременно сломает себе когда-нибудь шею из-за жадности!

Пора было спать. А наутро всех всполошило неприятное происшествие: кто-то коротко подрезал хвост и гриву коня председателя эйлачного комитета. Я сразу понял, чьих рук это дело. Понял не только я, но и председатель эйлачного комитета. Он сухо попрощался с нами и тотчас уехал, даже не выпив чая, чем очень озадачил тетушку Ипек.

После отъезда гостей мы с Кеклик пошли к роднику. На обратном пути встретили Джабира. Я хмуро посмотрел на него. Он, словно продолжая вчерашний разговор, вымолвил с горячностью:

— Пусть он благодарит твоих женщин, что так легко от меня отделался!

— Подрезать хвост и гриву у коня — не такое удальство, как тебе думается!.. Дело это не джигитское!.. — В голосе моем звучало недовольство.

— Будаг! — вскричал вдруг Джабир. — Не порть мне кровь! И не зли меня!

— Ты сам себе портишь кровь! Когда-то делал глупости, а в ответе за них те, кто отговаривал! Драчливый баран всегда рога чешет!

— Ты что-то расхрабрился! Слишком много себе позволяешь!

— Просто я уверен, что ты лучше, чем стараешься показаться! — И чтобы не продолжать спора, взял Кеклик за руку и увел ее.

В тот же день к вечеру на эйлаг приехали два милиционера и первым делом остановились у нашей кибитки. Они захотели поговорить со мной. Этот разговор ничего им не дал. Я сказал, что в прошлую ночь крепко спал и ничего не слышал.

— Виделись вы накануне с Джабиром? — спросил меня старший из них.

— Виделся, когда мы все сидели за праздничной скатертью.

— Он вам ничего не говорил?

— Нет.

— Знали вы о взаимоотношениях председателя эйлачного комитета с Джабиром?

— Ничего не знал и не знаю.

Уполномоченный милиции укоризненно покачал головой:

— А мне сдается, что вы все знаете, но только не хотите нам помочь…

Я молчал. Может быть, я ложно понимал законы дружбы, но дурное о Джабире я говорить не хотел и не мог.

— Вы хорошо знаете Джабира? — не отставал от меня уполномоченный милиции.

— Конечно, хорошо. Я даже породнился с семьей из села, из которого Джабир родом.

— А раньше Джабира знали?

— Знал, мы вместе с ним учились в шушинской партшколе.

— Замечали за ним подобные поступки?

— Нет.

— Ведь Джабир оскорбил не только вашего гостя, но и вас, раз преступление произошло у вашей кибитки! Почему вы не хотите этого понять?

— Я сказал вам все.

Укор, который я прочел в глазах уполномоченного, не мог изменить моего решения. Я понимал, что председатель эйлачного комитета теперь сделает все, чтобы вывести Джабира на чистую воду, и не остановится перед тем, чтобы не обнародовать, за что Джабир отомстил ему таким образом. Но в это дело не хотел впутываться. Мне предстояла поездка в Баку, надо было готовиться, времени оставалось мало, а тут всех затаскают. И еще я не мог не учитывать, что мои родственники — соседи Джабира, я сам долгое время жил в его семье. Я уеду, а Кеклик и ее родители будут продолжать жить рядом с ними. Как же им жить дальше, если я сейчас что-нибудь про Джабира скажу? Сеять вражду между односельчанами?..

Агил-киши и тетушка Ипек втихомолку осуждали Джабира.

— Такой праздник испортил! — жаловался мне тесть. — И отцу мальчика неприятность! Ведь председатель эйлачного комитета приехал в эйлаг из-за обрезания!

А теща добавила:

— Сам он отсюда уехал, а уполномоченные милиции теперь не отстанут ни от нас, ни от устроителя пиршества. Всех подставил под удар, негодный!

Я молча складывал вещи в чемодан. Кеклик снова была недовольна, что остается с родителями, а я уезжаю. Она передавала мне чистые вещи и хмуро приговаривала:

— Помни, куда положил носки, рубашки, полотенца, чтобы потом легко найти.

Я ласково погладил ее по руке, но она не могла успокоиться. Я понимал, что во всем сам виноват: обещал всегда брать ее с собой, куда бы меня ни забросила судьба, а теперь снова уезжаю один и не могу с точностью сказать, когда возьму ее к себе.

И вот наступило утро.

Агил-киши оседлал коня. Я вынес чемодан и хурджин с едой. Домашние столпились у кибитки, тетушка Ипек держала на руках Герая, чтобы он случайно не попал под ноги коню. Кеклик со слезами смотрела на меня. Я часто оглядывался на кибитку: Кеклик стояла рядом с отцом и махала мне рукой. Было грустно: я долго не увижу свою Кеклик…

Когда кочевье скрылось из глаз, я заметил, что ко мне скачет какой-то человек. Только вблизи я узнал Джабира. Он на скаку крикнул мне:

— О чем говорил с тобой милиционер?

— О тебе!

— Что ты ему сказал?

— Что знал!

— И все же?

— А ты забыл, что наговорил мне позавчера?

— Ты им это пересказал?

— Да нет же! Сказал, что тебя давно знаю, а кто обезобразил коня, не знал и не хочу этого знать!

Джабир несколько минут ехал рядом со мной молча. Потом остановил коня.

— Скажу тебе честно, самое главное во всей этой истории для меня, что ты оказался настоящим другом!.. Если бы ты что-нибудь сказал милиционерам, не знаю, что было бы… А сейчас… Знаешь, я и сам раскаиваюсь в том, что сделал. Дьявол попутал, а может, выпитое, ведь я не очень-то умею пить… — Джабир виновато опустил голову.

Я не отвечал ему. Стоило ли мучить бедного коня, лишь для того, чтобы узнать потом, крепка ли наша с ним дружба?.. Я молча посмотрел на Джабира и тронул коня. А Джабир грустно глядел мне вслед.

В конце августа на сцене шушинского педагогического техникума силами учителей была поставлена пьеса Джафара Джабарлы «Айдын». Роль Айдына в ней исполнял Атабаба Мусаханлы.

Спектакль прошел с большим успехом. Когда восхищенные зрители аплодировали артистам, Атабаба Мусаханлы поднял руку, требуя внимания. В наступившей тишине Атабаба сказал, что в зале среди зрителей находится автор пьесы Джафар Джабарлы. Снова раздались аплодисменты, и на сцену поднялся худощавый молодой человек, немногим старше меня, среднего роста, с зачесанными назад волосами, в больших роговых очках. На нем была вышитая косоворотка, подпоясанная шелковым шнуром. Он был смущен вниманием зала. Когда стих шум приветствий, Джафар Джабарлы негромко сказал:

— На меня ложится большая ответственность перед вами, читателями и зрителями моих пьес. Если я смогу еще что-либо написать, то постараюсь сказать о том, что мешает нам жить… Я благодарен за прием, а особенно актерам, которые приложили столько труда, чтобы показать вам эту мою пьесу.

На следующем уроке Атабаба Мусаханлы сказал, обращаясь к слушателям курсов:

— Джафар Джабарлы идет вслед за великими просветителями нашего народа Мирзой Фатали Ахундовым и Джалилом Мамедкулизаде. Он по-настоящему талантливый писатель, учился у Шекспира и Шиллера. Материал для своих произведений он черпает из жизни нашего народа… — И кратко охарактеризовал творчество драматурга.

Однажды я встретил в Шуше Джабира. Он тут же набросился с упреками на меня:

— У тебя даже нет времени поинтересоваться, где я и что я!

— Что с тобой может произойти?

— До сих пор вызывают в милицию! Никак не могут успокоиться… Знаешь, Будаг, кто занимается этим делом о гриве и хвосте?

— Кто?

— Свояк твоего Керима! Может быть, ты попросишь его вступиться за меня?

И мы отправились к Кериму. По дороге зашли на базар, я купил детскую одежду, конфеты. Мы договорились с Джабиром, что он немного переждет на улице, а лишь потом зайдет в дом Керима. Так и поступили.

…Радости Керима не было конца.

— Показывай ребенка! — попросил я.

— Уснул только что, проснется — посмотришь. Замучились мы с ним! Ночью плачет и нам спать не дает. Особенно матери трудно, очень устает, бедняжка.

«Такова материнская доля — терпеть все капризы ребенка». Я подумал, что и нам с Кеклик когда-нибудь предстоит такое.

В этот момент пришел Джабир. Я сразу же начал уговаривать Керима помочь Джабиру.

— Керим, такое случается не часто — Джабир раскаивается в том, что сделал. Надо ему помочь. Твой свояк занимается этим делом. Неужели он не согласится принять во внимание чистосердечное раскаяние виновника этой истории?

Керим насупился:

— Не люблю я обращаться к свояку с такими просьбами, но ради тебя, Будаг, так и быть.

К нам вышла Мюлькджахан с ребенком на руках. Я подошел к ней и с осторожностью взял младенца на руки, а потом подошел с ним к зеркалу и посмотрел на себя: показалось, что я неплохо выглядел бы в роли отца. Мальчик был копией Керима: те же толстые губы и широкие брови, большие глаза и длинные ресницы. Наверно, много времени Мюлькджахан отдавала уходу за ним: ребенок был чистенький, нарядный и красивый.

Все складывалось как нельзя более удачно: открылась дверь и вошел тот самый свояк Керима, который вел следствие по делу о хулиганском поступке на эйлаге Салварты. Увидел нас с Джабиром, и первым его побуждением было отступить через порог, но Керим задержал его:

— Якуб! Подожди, ты мне нужен!

Мюлькджахан взяла у меня ребенка и вышла из комнаты. Мы остались вчетвером.

— Якуб! Перед тобой человек, который в Салварты надругался над конем председателя эйлачного комитета. У них была старая вражда. Теперь он сам пришел повиниться в содеянном. По-моему, такого человека надо простить. А ты как думаешь?

Якуб слушал молча, не прерывая Керима. Потом с просьбой к Якубу обратился я. А он все молчал. Только тогда, когда и Джабир сказал свое слово, он заговорил:

— Дело я могу прекратить только в том случае, если председатель эйлачного комитета сам заберет свое заявление. Кстати, Халил сейчас в городе. Разыщите его и постарайтесь с ним помириться. Только так вы сможете чего-нибудь добиться!

Джабира будто змея ужалила:

— Нет, он не согласится!

— Без его согласия ничего не выйдет! — твердо сказал Якуб.

— Что ты на это скажешь? — спросил меня Керим.

Снова я обратился к Якубу:

— Как ты, Якуб, думаешь?

— Я думаю, что вам сейчас надо разыскать Халила, привести его сюда. И пусть Джабир при всех попросит у него прощения. Тогда, я думаю, он возьмет назад свое заявление.

— Мы с ним не помиримся! — упорствовал Джабир.

В дверях снова появилась Мюлькджахан. Якуб направился к ней, взял малыша из ее рук и подошел ко мне:

— Ну как, дядя, нравимся мы тебе?

Маленький Айдын крошечной ручкой провел по моему лицу, и моя душа затрепетала от нежности. В этот миг раздался умоляющий голос Джабира:

— Якуб! Умоляю тебя! Не унижай меня перед Халилом!

Якуб, не обращая внимания на Джабира, продолжал играть с ребенком. И тут Керим сказал Джабиру:

— Джабир! Будаг для всех нас аксакал. Как он скажет, так ты и поступишь! К чему тянуть?

И я сказал:

— Сумел заварить кашу — сумей ее и расхлебать. Кто сам упал — не плачет! Придется идти на поклон к Халилу.

Якуб улыбался, глядя на меня.

— Подумаешь, преступление! Подрезал хвост и гриву у коня! — упрямился Джабир.

Якуб отдал ребенка Мюлькджахан и повернулся к Джабиру:

— А зачем ты пришел к Кериму? Зачем уговариваешь меня? Если ничего особенного не совершал, то и говорить не о чем! Не знаю только, почему за тебя хлопочут Керим и Будаг?

Я не выдержал:

— Джабир! Хочешь, чтобы все уладилось, поступай так, как советуем мы! И повесь замок на уста! Не спорь!

Мы с Керимом отправились на поиски Халила. Якуб сказал нам, где он может быть. Когда мы пригласили Халила зайти в дом Керима, он поначалу удивился, но потом с охотой пошел, чтобы посмотреть на малыша. Увидев Джабира, он отпрянул, но мы с Керимом втащили его в комнату, и тут же появилась Мюлькджахан с ребенком на руках. А потом Халил увидел и Якуба.

Мюлькджахан стала говорить вроде бы от имени маленького Айдына:

— Дядя Халил! Дядя Джабир поступил нехорошо, но я прошу тебя, прости ему его грехи, он раскаивается в том, что совершил. Пойди ему навстречу!

Халил улыбнулся:

— Я давно знаю, кто и почему совершил неугодное дело. Но раз ты просишь за Джабира, прощаю его.

Джабир что-то пробурчал, а Халил добавил:

— Мужчине не подобает прибегать к такого рода мести! Благодари своих друзей, которые так хотят тебе помочь! Желаю тебе всегда следовать их советам!

Короче, и я, и Керим, и Мюлькджахан стали благодарить Халила. По нашему настоянию Джабир и Халил пожали друг другу руки.

Немного погодя Халил ушел вместе с Якубом. На прощанье он подмигнул нам.

Занятия на курсах близились к концу. Однако мы узнали, что окончившим курсы не будут выданы свидетельства об окончании средней школы.

Я решил поговорить с директором наших курсов Махишем Гусейновым, но он сказал мне, что это от него не зависит.

— Поговори с Зульфугаром Абдуллаевым, директором школы второй ступени.

Зульфугар Абдуллаев выслушал меня внимательно и сказал, что через два дня сможет мне дать ответ, для этого ему надо все обговорить в отделе народного образования. Если там дадут согласие, то у нас смогут принять экзамены экстерном по программе средней школы.

Через несколько дней Зульфугар Абдуллаев сообщил нам день, когда у нас примут экзамены.

Таких, кто готовился к сдаче экзаменов на свидетельство об окончании средней школы, было пятеро. Мы решили нанять преподавателей. Один из них занимался с нами физикой и математикой, другой — химией.

Была середина августа, все отдыхали, а мы занимались целыми днями. Через две недели мы предстали перед экзаменационной комиссией, в которую входили учителя школы второй ступени. Все пятеро сдали экзамены и получили свидетельства об окончании средней школы.

Дорога в университет была открыта. Мы были счастливы и радовались, что сможем дальше учиться. Только одно огорчение у нас — кончились деньги. Не просить же взрослым мужчинам, чтобы им помогли из дому? Я не знал, на какие деньги поеду в Баку.

И мне снова повезло: за день до назначенного на отъезд в Баку я встретил на шушинском базаре Рахмата Джумазаде. Он расспросил меня о моих успехах. Узнав, что я получил свидетельство о среднем образовании и собираюсь в Баку, он обрадовался и предложил мне:

— Напиши на мое имя заявление о материальной помощи! А деньги получишь сейчас же!

А потом на своей машине довез меня до Евлаха, где я сел в бакинский поезд.