Будаг — мой современник

СТУДЕНТ ВУЗА

В день приезда в Баку я подал заявление на физико-математическое отделение педагогического факультета Азгосуниверситета. И вскоре начал сдавать экзамены. Экзамены, как мне казалось, я сдал хорошо, но в списках, вывешенных на доске объявлений, не увидел своей фамилии. Встревоженный, я помчался в канцелярию университета.

Седая женщина, поправив пенсне, еле державшееся на переносице тонкого длинного носа, долго изучала списки принятых и сказала мне то, что я знал уже и без нее:

— Вашей фамилии нет.

— Но почему, ведь я хорошо сдал экзамены?

Она еще раз проверила свои записи и неожиданно спросила:

— Вы член партии?

— Да.

— Надо было сразу сказать, — с раздражением проворчала она. — Сейчас проверю, нет ли вас в этом списке… — На этот раз она нашла мое имя. И сказала: — Завтра в одиннадцать часов вам необходимо явиться к ректору университета.

На следующий день в одной из учебных аудиторий собралось человек сорок. Я заметил, что все, собравшиеся в этой комнате, были достаточно взрослыми людьми.

В аудиторию вошел ректор университета Таги Шахбази, долгие годы до этого бывший секретарем АзЦИКа. Именно он два года назад приезжал в Курдистан в связи с закладкой нового города, который назвали Лачином. Но как изменился Таги Шахбази!.. Он постарел, под глазами черные круги. Если раньше его лицо излучало бодрость и жизнерадостность, то теперь оно было хмурым, усталым, в нем проглядывала едва скрываемая тревога.

Когда он заговорил, я удивился тому, как глухо звучит его голос:

— Я собрал вас, товарищи, чтобы сообщить вам, что постановлением приемной комиссии вас решено послать на историко-общественное отделение. Дело в том, что вместо пятидесяти человек на это отделение поступило лишь двенадцать, из которых мандатная комиссия четырем отказала в приеме. Необходимо это отделение укрепить коммунистами, имеющими опыт партийной и советской работы. Может быть, у кого-нибудь есть возражения или какие-либо соображения?

Меня снова поразили растерянность во взгляде и голос выступавшего. Все согласились быть зачисленными на историко-общественное отделение, не было смысла возражать. Но и особой радости от поступления в университет мы уже не испытывали.

Студенческое общежитие располагалось в доме номер двадцать девять по Красноармейской улице. В нашей комнате стояло шесть коек. В этом же здании помещалась столовая, парикмахерская и душевая.

Уже через неделю мы все освоились и зажили единой дружной семьей. Каждый получал тридцать рублей стипендии, и ее вполне хватало студенту для безбедного существования. Но у меня была теперь семья, и я должен был высылать деньги Кеклик. Мне не хотелось, чтобы она была обузой своим родителям, поэтому обратился с просьбой о работе в Бакполитпросвет и получил назначение на знакомую мне текстильную фабрику имени Ленина преподавателем на вечерние курсы. Занятия на вечерних курсах проводились только три раза в неделю. Так что у меня еще оставались свободные вечера для домашних занятий и посещений театра.

А еще через некоторое время меня уведомили, что Курдистанский уком, а вернее — сам Рахмат Джумазаде, назначил мне ежемесячное небольшое пособие — около двадцати рублей (как посланцу уезда).

Стипендия, зарплата и пособие! Теперь я был богачом! Но, несмотря на это, я жил экономно, ухитряясь дважды в месяц посылать домой сахар, конфеты, мануфактуру или обувь.

В эти дни меня тревожило молчание Кеклик — ни одного письма! Я переживал и ломал голову: почему она молчит? Или обиделась на меня?.. Но за что?

Да, у студента и у солдата глаза всегда устремлены на дорогу, он ждет писем, и не дай бог, если письма запаздывают!..

Однажды в коридоре общежития я встретил однокурсника, который шел с Главпочтамта с письмами: ему писали «до востребования». «А может быть, и Кеклик пишет мне туда?» — подумалось мне. Я кинулся на почтамт. И что же?! Меня ожидали сразу шесть писем от Кеклик! Я тут же на почте прочитал их, почувствовал радость и облегчение. И в одном из писем было особенно удивительное для меня известие: Кеклик просила купить детскую одежду! Значит, если правильно понял, я скоро должен был стать отцом?!

Я написал домой о своей радости, поздравил Кеклик.

А между тем дела шли своим чередом. Как всегда, меня интересовала работа драматического кружка университета. Собрался очень сильный коллектив. Часто в клубе университета кружок показывал свои работы. Студенты и преподаватели не пропускали ни одного спектакля.

Однажды в вестибюле появилась афиша, извещавшая о спектакле по пьесе «Пропасть» известного поэта-романтика Гусейна Джавида. В надежде увидеть знаменитого писателя я пришел на спектакль. Перед началом к зрителям обратился руководитель драмкружка режиссер Кирманшахлы. Он прочитал список исполнителей главных ролей, а потом сказал:

— Я рад сообщить, что в зале находится наш высокочтимый поэт Джавид-эфенди.

Все обернулись к сидевшему в первом ряду невысокому человеку в очках.

В антракте студенты окружили Гусейна Джавида, кое-кто молча разглядывал его, не скрывая любопытства, другие задавали ему вопросы. Я постеснялся подойти поближе и только издали наблюдал за жужжащей вокруг него толпой. Мне очень хотелось узнать его мнение о моих стихах и рассказах, которые, возможно, он читал.

Уже в общежитии, когда мы улеглись спать, в темноте разгорелись споры о пьесе и об их авторе. Одни считали, что он описывает, эпизоды из собственной жизни. Другие утверждали, что у Гусейна Джавида вдохновение появляется лишь тогда, когда он выпьет. Я не сдержался и сказал, зная это от редакционных работников газеты «Коммунист», что Гусейн Джавид вообще не пьет, а во время работы подкрепляет свои силы крепким чаем. Мне говорили, что поэт любит одиночество во время работы и не терпит, если кто-то находится рядом.

Жизнь в университете шла по заведенному порядку. Утром кто-нибудь из нас шестерых бежал в магазин напротив общежития за свежим чуреком, маслом, брынзой; на рынке покупал только недавно сорванный инжир и виноград с бакинских дач, и мы сообща завтракали в нашей комнате. Потом спешили на занятия.

Лекции нам читали самые известные профессора и преподаватели. Курс литературы вели видные азербайджанские писатели.

Это было счастливое время в моей жизни. Каждый день, входя в здание университета, я благодарил судьбу за то, что она подарила мне и учебу в университете, и любимую жену, и жизнь в столичном городе, и друзей! Жизнь была полной и насыщенной. Я с радостью занимался. Но я никогда не забывал о том сложном пути, который проделал. На дорогах жизни я узнал многих людей, которые оказали решающее влияние на меня и на мою судьбу.

Все это время я переписывался с Нури, Керимом, Мансуром Рустамзаде. Изредка меня вспоминал Джабир, так что я был в курсе всех курдистанских дел. Керим тоже возмечтал о вузе и спрашивал совета: как действовать, чтобы поступить в университет? Мансур Рустамзаде писал мне письма в стихах — то в форме газели, то баяты. А письма Джабира были сухими и краткими, как газетные информации.

Больше всего меня радовали письма Кеклик. Их даже трудно было назвать письмами. Это был нескончаемый разговор, нежный и чуть приподнятый. Я мог читать их беспрестанно, вынимая то одно, то другое. На душе становилось спокойно и радостно от ее слов: «Свет моих очей, Будаг!», «Незабываемый Будаг!», «Любимый мой Будаг!», «Слово моих уст Будаг!».

Все, что я посылал Кеклик и для будущего младенца, я выбирал тщательно и с любовью. Но однажды, будто кто-то встряхнул меня, я вспомнил, что ни разу ничего не послал ни тестю, ни теще, ни брату Кеклик. Я подкопил денег и пошел на Кубинку (Кубинская площадь, где промтоварный базар). Для Агила-киши я купил коричневую папаху бухарского каракуля, опасную бритву, рубашку, брюки, ботинки, носовые платки и полотенце. Для тещи выбрал два шелковых черных платка, два отреза мануфактуры на платье, туфли, три куска душистого мыла и два полотенца. Для Герая тоже кое-что из одежды, конфеты и печенье. А для Кеклик я вложил в посылку духи и одеколон, которых еще ни разу в жизни не покупал. Я подумал, что если флаконы с духами и одеколоном разобьются, то ничего страшного не произойдет, даже наоборот — от вещей будет только приятно пахнуть!

Однажды, возвращаясь из университета, я шел по Коммунистической улице и нос к носу столкнулся с тем самым заведующим отделом кадров шушинского укома, который в былые времена пытался обвинить меня и Керима в том, что мы спекулируем урожаем из сада партшколы. Ему тогда удалось перебраться в Агдам, и дело само собой утихло. А вот теперь он пытается пожать мне руку.

— Что ты здесь делаешь? — спросил он меня довольно задиристо.

— Учусь в университете, — гордо сказал я.

— Не врешь?

— Когда я врал?

— На каком отделении?

— Историко-общественном.

Он недоверчиво смотрел на меня.

— Что? Не верите?

— Да нет, верю, — сказал он как-то вяло и поспешил распроститься.

Но, как видно, это был день встреч. Не успел он скрыться, как новая неожиданная встреча повергла меня в изумление: словно тень прошлого возник передо мной в центре Баку, у Парапета, Кербелаи Аждар! Я бы засомневался, он ли это, но Кербелаи Аждар сам окликнул меня:

— Будаг?.. Это ты? — Старческий голос даже слегка дрожал.

Высокий изможденный старик испытующе смотрел на меня; мне показалось, что его лицо похоже на иссохшую грушу. На нем была изношенная, во многих, местах грубо залатанная одежда, на ногах — подвязанные веревкой галоши.

Я с удивлением смотрел на этого жалкого человека, стараясь представить себе щеголеватого, расфранченного жениха, каким он был на своей свадьбе с Гюльджахан. Вместо золотого пояса — какая-то бечевка, касторовый архалук сменился синей сатиновой рубахой, выцветшей от частой стирки. А как блестели его шевровые сапоги!.. Вместо горделивой папахи из лучшего каракуля — матерчатый картуз. Небрит, оброс двухнедельной щетиной, длинные, давно не стриженные ногти с чернотой грязи.

— Кербелаи Аждар? Вы ли это?

Его глаза наполнились слезами.

— Это я, сынок… — Он взял меня под руку и потянул за собой. — Пойдем посидим…

До меня донесся запах винного перегара.

— Кербелаи Аждар, что с вами случилось?

— Ты спрашиваешь, что случилось… Это жизнь и судьба у меня такая. — Он оглянулся по сторонам и тихо спросил без особой надежды в голосе: — Ты не дашь мне немного денег? Я, я… Понимаешь, у меня нет ни гроша.

Я тут же отдал ему все, что было у меня в кармане: две десятки. Он взял их трясущимися руками и завязал в грязный носовой платок, поминутно оглядываясь по сторонам.

— Почему вы здесь, Кербелаи Аждар? Где вы теперь живете? — настойчиво спрашивал я. — Где Гюльджахан и дети?

Он почему-то рассердился:

— Не стану же я тебе на улице говорить! Здесь не место. Дай свой адрес, я зайду к тебе и расскажу!

— Хотя бы вкратце!

— Вкратце… Эта проклятая Гюльджахан бросила меня, ушла с детьми, забрав с собой все, что было ценного у меня в доме! Когда я обнаружил это, то тяжело заболел. Так тяжело, что целых четыре месяца провел в психиатрической лечебнице. Всего неделя, как меня выписали оттуда.

— Так где же вы живете теперь?

— В караван-сарае Гаджи-аги, что за сквером Сабира.

— Помнится, вы говорили, что у вас есть сестры в Баку? Почему бы вам не пойти к ним?

— С каким лицом я открою их дверь?

— Но, может быть, вам помогут ваши братья? Ведь вы им тоже помогали в свое время!

— Хорошее забывается, плохое никогда… Есть деньги — у тебя полно друзей, нет денег — и ты одинок.

«Не много, однако, ему потребовалось времени, чтобы постичь законы его мира», — подумал я.

— А где теперь живет Гюльджахан?

— Если ты человек, — застонал он, — не спрашивай меня о ней! Если есть над нами воля аллаха, то он накажет ее муками в аду. Оставила меня подыхать без средств к существованию.

— Кербелаи Аждар, вспомните, что вы насильно взяли ее замуж.

— Лучше бы мне самому в тот момент сгореть на медленном огне!

— Вы были намного старше ее, Кербелаи…

— Будаг, сынок, ты сам свидетель. Ведь я не жалел никаких денег и драгоценностей, лишь бы она согласилась. Она получала все, что хотела!

— Правильно! А потом захотела и молодого мужа!

Он снова застонал.

— Будаг, сынок, не убивай меня. Пусть ее глаза ослепнут! Почему раньше, когда у меня было столько золота, что его можно было увезти лишь на десяти верблюдах, она не бросала меня и ласкалась, как голодная кошка? А когда у меня все отняли, она забрала у меня детей и все, что еще сохранилось!..

Я понял, что спор наш ни к чему хорошему не приведет.

— Кербелаи Аждар, а если я вас устрою на работу?

— А куда?

— Может быть, удастся в столовую университета сторожем?

— Дай мне подумать два дня. А послезавтра я буду ждать тебя в саду возле памятника Сабиру.

— Послезавтра я не смогу, у меня в это время занятия.

— Ты опять учишься? — изумился он. — Сколько же ты еще будешь учиться?

— Я только начал учиться по-настоящему.

Мы договорились встретиться назавтра, и я пообещал принести ему еще немного денег.

— Да благословит тебя аллах, сынок! Ты первый настоящий человек, которого я повстречал после того, как со мной произошло несчастье. Пусть земля будет пухом родителям, воспитавшим такого сына!

Я бы не мог с точностью ответить, почему мне так жалко, этого человека, хотя в былые времена он мне был противен, когда заманивал в золотую клетку юную Гюльджахан. Или я в те дни не мог простить самой Гюльджахан измены своему обещанию быть верной любимому? Не смогла она устоять перед соблазном стать женой самого богатого купца Карабаха, славившегося коллекцией уникальных драгоценностей, любителя и знатока камней и металлов!..

На следующий день я, как мы условились, в назначенный час пришел к памятнику Сабира. Но Кербелаи Аждара не было. Я прождал его около часа, а потом пошел к караван-сараю, где, по его словам, он остановился.

В караван-сарае меня встретил подозрительного вида человек, который поинтересовался, кого я ищу.

— Да смилуется аллах над этим человеком! Ты из милиции? Что он натворил?

Я успокоил незнакомца, сказав, что не имею к милиции никакого отношения.

— А зачем он тебе нужен?

— Я принес ему немного денег и известие, что он может приступить к работе.

Услышав о деньгах, незнакомец преобразился.

— Он, наверно, вернется к вечеру. И я ему передам все, что ты скажешь, добрый человек. А деньги можешь оставить мне, я отдам ему все до последней копейки.

Но я не стал рисковать, тем более что вид этого человека говорил о том, что, как только деньги окажутся в его руках, он тут же отнесет их в ближайшую чайхану, где вместо чая после горячего и жирного супа из баранины обедающим подавали пшеничную водку. Иногда водка заменяла и обед. Кербелаи Аждару я оставил записку, в которой объяснял, как меня найти. Но Кербелаи Аждар так никогда ко мне больше не пришел.

Но на этом мои встречи с прошлым не закончились. На той же Коммунистической улице я встретил бывшего заведующего уездным отделом народного образования Курдистана, которого сменил Ханлар Баркушатлы. Он крепко пожал мою руку и, улыбаясь, сказал:

— С вашей помощью нас изгнали из Курдистана. А вы, наверно, решили, что бывшим бекам лучше подохнуть с голоду, чем работать в Лачине… Но я живу в сто раз лучше, чем в Лачине! А что здесь делаете вы?

— Учусь в университете.

— На каком отделении?

— Историко-общественном. А вы где работаете?

— В журнале «В помощь учителю».

— Ну вот и прекрасно. Вы человек образованный!

— Хорошо, что теперь вы это понимаете.

— Недаром Советская власть вооружает знаниями бывших батраков и рабочих.

— Совершенно верно, — поспешил он согласиться. Он простился со мной, предварительно сообщив мне номера служебного и домашнего телефонов и адрес, где живет. — Прошу к нам домой, звоните и заходите!

Уже некоторое время я писал рассказы, но понимал, что мне необходимы советы квалифицированных знатоков литературы. Я не пропускал ни одного рассказа или стихотворения, которые печатались в наших толстых журналах «Маариф ве медениет» («Просвещение и культура») и «Маариф ишчиси» («Работник просвещения»).

Все, что писал я сам, казалось мне неинтересным, бесцветным. Но какая-то неодолимая сила заставляла меня вновь и вновь браться за перо. Тогда я решил почаще заходить в Ассоциацию азербайджанских писателей, которая помещалась в самом центре Баку, в прекрасном здании, некогда принадлежавшем миллионеру Нагиеву (он назвал дом в честь рано умершего сына — «Исмаилие»).

При Ассоциации был организован кружок для начинающих литераторов, в котором занятия по теории и истории литературы вел знакомый мне по шушинским педагогическим курсам Атабаба Мусаханлы и литературный критик Амин Абид. А известный писатель Сеид Гусейн читал наши работы и давал советы каждому, кто приносил сюда рассказы, стихи или статьи. Мы очень прислушивались к его мнению и всегда задавали ему множество вопросов.

Однажды и я рискнул показать Сеиду Гусейну небольшой рассказ.

— Ага (так уважительно мы обращались к нему, очевидно подчеркивая его происхождение от пророка), не скажете ли вы мне свое мнение об этом рассказе. Только, если это вас не затруднит, лучше наедине.

Сеид Гусейн снял очки, тщательно протер их носовым платком и внимательно взглянул на меня. В комнате установилась какая-то настороженная тишина. Мне почему-то показалось, что я совершил промах.

— Ты где-нибудь учишься?

— В университете.

— На каком курсе?

— На первом.

Он задумался, рассматривая мою рукопись, и тихо сказал:

— Послезавтра я в три часа буду ждать тебя здесь.

Как мне потом объяснили, Сеид Гусейн всегда настаивал на том, чтобы читка и обсуждение рукописей проходили публично. Он считал, что коллективное обсуждение приносит неоценимую пользу и развивает у всех хороший вкус.

Надо сказать, что я ходил не только в Ассоциацию писателей. Рядом с караван-сараем, где я искал Кербелаи Аждара, помещался Дом учителя. Здесь проходили литературные вечера, в ходе которых обязательно проводился диспут. Именно здесь я услышал известных литераторов Мустафу Кулиева, Ханефи Зейналлы, Али Назми, который впоследствии толково выступил на Первом Всесоюзном съезде писателей. Здесь же устраивались читки и обсуждения произведений молодых.

Надо сказать, что в то время я пробовал свои силы и в написании критических статей. В журнале «Худжум» («Атака») вышла моя рецензия на первую книгу одного молодого автора. Рецензия была совсем не критической, а слишком доброжелательной и похвальной.

Вскоре после опубликования рецензии я пришел в Ассоциацию и увидел там Гусейна Джавида. К моему великому счастью, нас познакомили. Услышав мое имя, он улыбнулся:

— Если бы обо мне написали такую похвальную рецензию, я бы угостил критика хорошим пловом.

Я не знал, что говорить. Мне очень хотелось посоветоваться с поэтом о моих делах, но он вел разговор в шутливом тоне.

— Скажи, а тебе самому нравится название «Буря в душе»? — Так назывался роман, который я рецензировал.

— Ну, название не очень удачное… — невнятно ответил я.

— А язык, которым написан этот роман? Неужели тебе могут нравиться трескучие и пустые фразы? — Нет, не нравятся…

— Я думаю, что критик, если взялся рецензировать, должен нести такую же ответственность, что и писатель. — Он слегка постучал тростью о пол. — Ты откуда родом? — Джавид смотрел на меня исподлобья, опираясь на трость.

— Зангезурец.

Он прищурился.

— В Зангезуре как ты не говорят.

— Я долгое время жил в Карабахе.

— Это другое дело. У тебя ко мне вопросы?

— Я хотел бы с вами поговорить.

— Я весь внимание.

Наш разговор внимательно слушали трое молодых людей, бывших в той же комнате. Мне не хотелось, чтобы они знали, о чем я буду просить Гусейна Джавида, поэтому я тихо проговорил:

— Разговор личного характера.

— Однако… Не слишком ли ты темнишь?

Мне показалось, что Гусейн Джавид сейчас уйдет, но неожиданно к нему обратился один из молодых людей (он прислушивался к нашему разговору):

— Как вы, уважаемый поэт, критикуете язык молодых, когда ваши собственные стихи, так влияющие на умонастроения, написаны непонятным для молодежи языком, в чуждой ей манере?

— Если они написаны непонятным языком, как же они могут влиять на умонастроения молодежи? — горячо возразил Гусейн Джавид.

— Читатели и зрители желают, чтобы вы писали на доступном для народа языке и на темы, которые его волнуют, — не унимался собеседник Гусейна Джавида.

Джавид стал нервничать. Он достал из кармана платок, пригладил им усы.

— И зря читатели и зрители ждут! Я не могу писать на разговорном языке журнала «Молла Насреддин»!

Меня никто за язык не тянул, но я вставил свое слово:

— А вы пишите не на разговорном, а просто.

Джавид раза два стукнул тростью об пол:

— И ваши предводители так говорят, и вы сами.

Кого он имел в виду, я не понял, но то, что он меня объединил с теми, кто помешал мне с ним поговорить, я осознал. Тут в разговор вступил еще один молодой литератор:

— Как бы ни писал поэт, но народ должен его любить и читать!

Гусейн Джавид сделал шаг к нему и погладил его по голове. А потом поинтересовался:

— Скажи честно, тебе самому нравятся мои сочинения?

Парень хитро увильнул от ответа:

— То, как вы сейчас говорите с нами, очень мне по душе, потому что вы разговариваете на чистейшем азербайджанском языке без малейшей примеси турецкого!

При этих словах Гусейн Джавид открыл дверь в соседнюю комнату, где сидели ответственный секретарь Ассоциации Мустафа Кулиев и другие сотрудники, и спросил, обращаясь ко всем:

— Это вы натравили молодых драчунов на меня?

Красивый человек с бородкой клинышком подошел к Джавиду и взял его под руку:

— Если даже кто-то захочет напасть на вас, дорогой Джавид-муэллим, разве мы позволим? Не надо волноваться.

Но Гусейн Джавид отмахнулся от него и обратился к Мустафе Кулиеву:

— Произведения молодых сентиментальны и наивны, но все закрывают на это глаза. А стоит мне написать хоть строчку, как вы кидаетесь выискивать у меня неправильно поставленную запятую! А потом все беретесь за перья!

— Когда конь мчится во весь опор, за ним вздымаются тучи пыли, — улыбнулся Мустафа Кулиев.

— Боюсь, что все скакуны скоро станут клячами, — возразил Джавид угрюмо.

Кулиев огляделся и увидел, что к их словам прислушиваемся и мы. Поэтому поднялся из-за стола, подошел к Гусейну Джавиду и обнял его за плечи:

— Пойдем поговорим. — И закрыл за собой дверь в соседнюю комнату.

Азербайджанский язык и литературу вел в университете знаменитый писатель и драматург Абдуррагимбек Ахвердов. Он аккуратно зачесывал назад волосы, отчего сразу бросался в глаза его большой выпуклый лоб. Густые усы придавали лицу строгое и мужественное выражение. Он говорил всегда, не повышая голоса, уверенно и продуманно, и фразы у него строились четко и ясно.

Мне нравились его лекции и практические занятия, и хотелось услышать его мнение о моих литературных опытах. Я тянулся к этому человеку, часто помогал ему надевать пальто на меху и с большим меховым воротником, а потом подставлял для опоры руку и провожал до выхода.

Однажды я обратился к нему с просьбой посмотреть один из моих рассказов. Я очень робел, но боязнь, что он так и не прочтет ничего из того, что я пытаюсь сочинить, толкнула меня на разговор.

Через два дня Абдуррагимбек Ахвердов вернул мне рассказ, на полях было множество его пометок.

— Послушай, — обратился он ко мне, — ты разве из Карабаха?

— Нет, из Зангезура.

— А разве в Зангезуре распространены пастушьи песни? Ты обильно ими пользуешься в своем рассказе, взять хотя бы вот эту: «От своих овца отбилась — та овца волкам досталась…»

— Эту я слышал в Зангезуре.

Но Абдуррагимбек все же уточнил свою мысль:

— Эти песни, как правило, распространены там, где много овец, к примеру в Карабахе. Но в Зангезуре, я те края хорошо знаю, мелкого скота не много, другое дело — Карабах!

Я не стал спорить, заметив лишь, что долго жил в Карабахе.

Занятый своими университетскими делами, я совершенно забыл про рассказ, который отдал Сеиду Гусейну. Но вот я наконец выбрал удобный момент и зашел в Ассоциацию азербайджанских писателей, чтобы узнать мнение Сеида Гусейна.

Поднялся в «Исмаилие». Сеида Гусейна, как всегда, окружала большая толпа молодых писателей. Мне показалось, что он даже не услышал моего приветствия. Я присел в стороне и стал слушать замечания Сеида Гусейна о только что прочитанном рассказе.

В соседнюю комнату к секретарю Ассоциации Мустафе Кулиеву входили люди: кто был в очках, у кого в руке красовалась трость с набалдашником, кто нес в руке портфель, у некоторых на шее был повязан красивый шарф. Мне они казались счастливцами, которые успели прочесть множество книг, получили прекрасное образование, достигли настоящих высот культуры. Мне так хотелось походить на них!.. В моих глазах писатель был человеком необыкновенным.

Закончив объяснения, Сеид Гусейн оглянулся и увидел меня.

— Скажи честно, тот парень, о котором ты пишешь в своем рассказе, ты сам? — улыбнулся он.

От неловкости я вспотел, но рта не раскрывал.

— Рассказ мне понравился, хотя кое-какие слова на местном диалекте я не понял. Я немного подправил его и показал Мустафе Кулиеву, но скрыл от него свое мнение. Теперь он сам хочет с тобой поговорить. Идем к нему.

Мы зашли в соседнюю комнату, в которой кроме Мустафы Кулиева было еще три человека. Я их часто встречал в университете: кажется, они учились на восточном факультете.

Сеид Гусейн представил меня Мустафе Кулиеву. Ответственный секретарь Ассоциации, он в то же время был главным редактором журнала «Маариф ве медениет» («Просвещение и культура»). Мустафа Кулиев предложил мне сесть, а сам расхаживал по комнате, заложив руки в карманы брюк. Он неожиданно обратился к рыжеватому молодому человеку, который что-то писал в своем блокноте:

— Ты читал его рассказ? Что ты можешь сказать?

Рыжеватый поднял голову, но ответил за него Сеид Гусейн:

— Я читал. Хотя это первый рассказ автора, но написан неплохо. Привлекает яркий образный язык, использование пословиц и поговорок, взятых прямо из народного языка. В рассказе много личного, пережитого…

— Я согласен, — подтвердил рыжеволосый.

Мустафа Кулиев улыбнулся и посмотрел на меня:

— Ты смотри, как они тебя хвалят! Но раньше времени не радуйся, дождись еще моего мнения. — Он продолжал ходить по комнате. — Хорошо, что тебе удалось обрисовать положение беднейших слоев общества. По рассказу чувствуется, что ты хорошо знаешь быт, нравы, традиции и обычаи нашего народа, от которых многие из нас, живущие в столице, давно оторвались. Понравился мне и язык рассказа, хотя это наиболее уязвимое место многих начинающих литераторов. Это то, что нам всем понравилось. А теперь слушай внимательно, я буду говорить о недостатках в твоем рассказе. Он очень длинен. Ты часто повторяешься. Много у тебя ненужных описаний, подробностей. Ты чересчур увлекаешься экзотикой. Есть и промахи в построении сюжета. Советую тебе еще поработать над ним, а потом мы обязательно его опубликуем. Да, а ты занимаешься в нашем литературном кружке?

Сеид Гусейн ответил вместо меня:

— Товарищ Мустафа! Это и есть результат его работы в кружке!

Не удостоив Сеида Гусейна ответом, Мустафа Кулиев обратился ко мне:

— Пиши только о том, что ты сам видел, сам слышал. Не старайся подражать кому-либо. Пиши так, как говоришь и думаешь. Мне кажется, ты стоишь на правильном пути, который ведет к изучению жизни народа, его нужд и чаяний. Писатели, которые сворачивают с этого пути, уходят и от народа… — Он помолчал. — Ты читал стихи Гусейна Джавида? Видел пьесы Джафара Джабарлы?

— Да.

— Кто из них тебе больше нравится?

— Две пьесы Джафара Джабарлы я переписал себе в тетрадь.

— Для чего?

— Чтобы выучить наизусть, так они мне понравились.

Мустафа Кулиев развел руками и громко сказал:

— Вот вам и голос народа! Это верный и точный ответ! Иди работай, — напутствовал он меня.

Я поблагодарил. И радовался я, и очень волновался. Вышел — и тут же увидел Абдуррагимбека Ахвердова. Подошел к нему и поздоровался.

— К добру ли, что ты так долго сидел в этом кабинете? — спросил он и пригласил сесть рядом с собой на диване.

— Мой рассказ обсуждали.

— А кто читал?

— Сеид Гусейн и Мустафа-муэллим.

— И что же? Хотят напечатать?

Я не мог сдержать улыбку, но все же признался:

— Надо немножко поработать.

— Ты смотри, Сеид Гусейн опередил меня! Я бы очень хотел, чтобы тот рассказ, что ты давал мне для прочтения, напечатали…

— Учитель, — объяснил я ему, — Сеид Гусейн подготовил именно этот рассказ для печати.

— А я что говорю? Обидно, что не я!..

Тут открылась дверь и к нам вышел Сеид Гусейн. Я поднялся и уступил ему место.

Они о чем-то оживленно говорили; я отошел в сторону, чтоб не мешать. Думал о том, что, несмотря на различия в их творчестве, они похожи друг на друга своей принципиальностью и кристальной честностью.

Ахвердов тяжело поднялся и открыл дверь в соседнюю комнату. Через несколько минут вышел бледный как мел.

— Что с вами, Абдуррагим-муэллим? — спросил я.

Не отвечая мне, он схватил меня за руку и потащил за собой, тяжело опираясь на трость.

Когда мы оказались на улице, он дал выход своему гневу:

— Некоторые писатели, опубликовав первую книжку, уже никого не признают!

Он остановился, чтобы отдышаться, и посмотрел на меня внимательно. Выглядел он утомленным и растерянным.

— Что же все-таки случилось, Абдуррагим-муэллим?

— Не хочу портить твой радостный день своими заботами… У меня неприятности. В редакцию журнала «Атака» я отдал два рассказа. Редактору они понравились, но секретарь журнала, молодой человек, не постеснялся написать на полях: «Слабо!» — и почтой вернул их мне. Вот такие дела!

— А что сказали в Ассоциации?

— Я пришел, чтобы рассказать о своих обидах, но этот молокосос сидит и там!

— А вы обратитесь в Центральный Комитет партии!

— Я беспартийный.

— Вы достойны того, чтобы о вас позаботился Центральный Комитет. Ваше имя стоит в одном ряду с именами Сабира и Джалила Мамедкулизаде! — сказал я с гордостью.

— Спасибо, что ты так высоко ценишь мой труд. — И упрекнул: — Но есть вещи, которые не принято говорить в лицо!

Этот урок я никогда не забуду. Распростившись с Абдуррагимбеком, я шел и думал о превратностях судьбы: как же так, мой рассказ принят, а рассказ корифея нашей литературы отвергнут? Я оглянулся. Он медленно ступал, опираясь на трость, и казался мне со стороны низкорослым и сутулым.

РАДОСТНЫЕ ВЕСТИ

В те годы, когда я сражался со своими врагами в деревне, многие мои ровесники, набирая опыт, расширяя кругозор, стремительно двигались вперед по дороге знаний и культуры. Я спешил сократить расстояние, отделявшее меня от них.

Что ж, буду мало спать, чтоб и ночи подчинить себе! И днем буду работать не покладая рук!

И учился, и писал.

В журналах выходили мои рассказы, в газетах печатали статьи. Теперь и критики упоминали мое имя. Когда меня называли в числе подающих надежды, сердце мое трепетало от радости. Мне хотелось писать все время, словно какой-то зуд не оставлял меня в покое. Я пытался записать все, что видел раньше и теперь; знакомые и незнакомые люди сталкивались и разговаривали в моем воображении, я видел их жизнь, заботы; меня волновала их любовь и ненависть. Перечитывая каждый законченный рассказ, я восхищался своим умением, удачно найденным словом, запоминающимися характерами, языком своих героев. Но как только рассказ попадал на мои глаза уже в напечатанном виде, я не знал, куда деться от стыда: все казалось невыразительным, бесцветным и скучным. Я мучился и переживал, ругая себя за самонадеянность и самовлюбленность. «Как я мог рискнуть отдать эту бесталанную вещь в журнал, и как там могли ее напечатать?!» — недоумевал я и давал слово никогда больше не брать перо в руки. Но проходило несколько дней, и все повторялось.

Я решил обязательно показать вновь написанное своим учителям и товарищам. И показывал, внимательно выслушивая советы и замечания, а потом заново перерабатывал написанное.

По прошествии некоторого времени, я все-таки рискнул собрать вместе несколько моих наиболее удачных, с моей точки зрения, рассказов и отнес их Мустафе Кулиеву с просьбой издать небольшую книгу.

Мустафа Кулиев посмотрел на меня с удивлением:

— Ну и аппетиты у тебя! Если так будет продолжаться, для тебя одного надо будет открыть специальную типографию. Дай выйти сперва одной книге, а потом проси издать вторую!

— О какой книге вы говорите, Мустафа-муэллим? — изумился я.

Он смотрел недоуменно на меня:

— «Явление имама» разве не твоя книга?

— Так называется мой рассказ.

— А кто передал в Азербайджанское государственное издательство сборник твоих рассказов?

— В издательство? — еще больше изумился я.

— Ты, конечно, не знаешь…

Видимо, что-то в выражении моего лица подсказало ему, что я говорю правду. Не сомневаясь больше в искренности моих слоя, он посоветовал мне сейчас же пойти в Азернешр, как для краткости все называли Государственное издательство.

— Найди Алигусейна, он тебе все объяснит.

Я помчался в издательство на Большую Морскую и спросил, где найти Алигусейна?..

Алигусейн оказался молодым человеком. Узнав, кто я, он показал мне редакционное заключение Мамеда Сеида Ордубады, рекомендовавшего мою книгу к изданию. Потом протянул мне кипу листков, на которых были напечатаны на пишущей машинке мои рассказы.

— Сядь и прочти внимательно подготовленную к набору рукопись! — И усадил за пустовавший письменный стол, на котором расчистил место для меня.

Я с удивлением обнаружил, что кто-то неизвестный удачно подобрал мои рассказы: они и мне самому казались лучшими.

— Ты должен держать связь с издательством. Мы не знали твоего адреса и страшно задержали рукопись, не смогли вовремя сдать в типографию! Захаживай время от времени!

Эти слова воодушевили меня.

— А кто может почитать и другие мои рассказы? С кем можно поговорить по этому поводу?

Он на удивление серьезно отнесся к моим словам и, отложив в сторону какие-то бумаги, сразу ответил:

— Собери все, что у тебя есть, и приноси.

— А когда могу вас побеспокоить?

— Никакого беспокойства нет. Когда сможешь — приноси.

Я распрощался с Алигусейном, радуясь, что судьба свела меня с таким хорошим человеком.

Неделю я приводил в порядок свои рассказы, что-то дописывал, что-то переделывал. И понес в издательство.

Алигусейн тут же начал читать, потом отложил в сторону и в раздумье сказал:

— Знаешь, а мне не нравится название «Карабахское счастье». Это хорошо для газетной статьи, но не для книги. Придумай другое.

Один из моих рассказов назывался «Приданое моей тетушки». Я предложил назвать так всю книгу. Алигусейн улыбнулся и тут же, повторив вслух, написал на папке, в которую вложил принесенные мною сегодня рассказы: «Приданое моей тетушки».

За редактирование книги взялся Мамед Сеид Ордубады, который занимался и первой моей книгой. Было лестно, что такой известный писатель будет редактором двух моих книг. Я мечтал с ним познакомиться, чтобы поблагодарить за труд, — он с таким чутьем отобрал рассказы для первого моего сборника!..

Однажды, когда я пришел в очередной раз в Азернешр, Алигусейн приветствовал меня словами:

— Ты хотел познакомиться с Ордубады? Вот он!

За столом возле окна оживленно беседовали два человека. Одного из них я знал — это был известный поэт-импровизатор Алиага Вахид, автор сатирических стихов и лирических газелей. Он был в шелковой рубашке с расшитым воротом. Рядом с ним сидел длиннолицый пожилой человек с огромной лысиной, в парусиновом пиджаке. Он, улыбаясь, поглядывал на меня.

Я подошел к беседовавшим, Ордубады прервал свою речь на полуслове и спросил:

— У вас ко мне дело? — Голос его звучал сухо.

Я показал на лежавшую перед ним папку с надписью «Приданое моей тетушки».

— Это мои рассказы.

— С чем и поздравляю, — с неожиданной язвительностью произнес Мамед Сеид Ордубады. — Что еще?

Я растерялся и не знал, что делать. Уверенности моей как не бывало. Извинившись, что нарушил их беседу, я попятился к двери. Но Мамед Сеид остановил меня:

— Твои первые стихи я напечатал в газете «Коммунист» года три-четыре назад, когда был ее главным редактором. Вот и на первой твоей книге будет мое имя. Ты откуда родом?

— Из Зангезура.

Он неожиданно помрачнел, я так и не понял — почему.

— Что ж, удел редактора — читать чужие рассказы. Пусть и твои будут среди тех, что должен прочесть я. Только внемли моему доброму совету: пореже появляйся здесь. Не будь надоедливым, как некоторые молодые.

Один из известнейших азербайджанских писателей Мамед Сеид Ордубады был разносторонне одарен: писал стихи, рассказы, фельетоны, романы. Некоторые сатирические свои произведения он подписывал псевдонимами. Он был лет на тридцать старше меня и прошел большую школу революционной борьбы, сидел в царских тюрьмах. Этот талантливый человек отличался, как мне потом говорили, сложным, вспыльчивым характером. Порой собеседник не знал, что последует в следующую минуту за первыми благожелательными фразами… Однако это не мешало ему деятельно помогать молодым литераторам.

В тот день я вернулся домой в дурном настроении. Ночью спал плохо, тревожно, не мог отвязаться от упреков Ордубады. «Не будь надоедливым!..» — кричал он мне. А утром вахтер громко постучал в нашу дверь и вручил телеграмму от Агила-киши: в ней сообщалось, что у меня родился сын. Читал и глазам не верил! От радости хотелось петь и плясать. Но я старался никому не показывать, как я растроган, — неловко проявлять излишнюю чувствительность. Уединившись, я снова и снова перечитывал слова телеграммы. «Скорее в Назикляр!» Эта мысль не покидала меня ни днем, ни ночью. Взять сына на руки, посмотреть на цвет его волос, глаз, узнать, какой нос, брови, ресницы!

Но тут же я сам себя осек: а учеба? А курсы, где я теперь преподаю? А книга, которая скоро должна выйти? Ведь я могу срочно понадобиться в редакции…

В этот день на лекциях я ничего не слышал и не видел. Все время представлял Кеклик с ребенком на руках. Я слышал ее нежный голосок, каким она разговаривает с нашим сыном: «Когда же наш папа приедет посмотреть на своего сына?»

Мечтами я давно уже был в Назикляре, ласкал ребенка, который еще крепче соединит нас с Кеклик. Теперь-то я обязан взять ее с ребенком к себе. Но снова слышал голос моей Кеклик, полный упрека: «Тот, кто любит, станет птицей, чтоб прилететь хотя бы на три дня!..»

Я твердо решил ехать и ждал только малейшей возможности — у меня не было терпения дожидаться летних каникул!.. Стал потихоньку собираться, считая дни.

А вскоре получил новую телеграмму: тетушка Абыхаят сообщала, что женится Нури, и приглашала на свадьбу. Был указан и день. Нет, надо ехать!.. И еще: в газете «Коммунист» я прочитал сообщение о том, что доктору Рустамзаде за многолетнюю самоотверженную работу в области здравоохранения в деревне и спасение жизни сотням людей присвоили звание профессора медицины.

В общежитии, в довершение ко всему, меня ждало письмо от Керима, в котором он делился радостным известием: у Мюлькджахан родилась девочка, которую счастливый отец назвал Гюльтекин.

Эти вести, которые шли ко мне одна за другой, сделали меня самым счастливым человеком на свете. Я забыл горести и невзгоды прошедших лет, муки, выпавшие на мою долю, — будто за потери близких судьба награждала меня в избытке радостью. Что ж, у бывших батраков жизнь строится так, что сердца их врагов должны гореть…

«Все позабыто», — говорил я. Но можно ли забыть годы унижений и тяготы батраческой жизни?.. Я решил, что если судьба будет благосклонной ко мне, то я обязательно опишу все, что пережил.

Пусть идущие вслед за нами молодые узнают, какими трудными путями шли те, кому довелось строить новую жизнь.

СТАРЫМИ ДОРОГАМИ

Я твердо решил ехать домой: до Евлаха поездом, а оттуда на фаэтоне в Лачин. Поздравлю Мансура Рустамзаде и Нури.

Заеду в Шушу к Кериму, чтобы обрадовать его и Мюлькджахан, а оттуда прямо махну в Назикляр — к жене и сыну.

Я с трудом отпросился на несколько дней и стал обдумывать, что бы купить в подарок каждому, кого буду поздравлять. Для Керима, Мюлькджахан и Айдына найти подарки не составило труда, а вот игрушку для новорожденной Гюльтекин пришлось поискать. Все, что видел, не нравилось мне. Только под конец повезло: нашел куклу с открывающимися и закрывающимися глазами, ну совсем как живая! И хоть малышка еще долго не сможет с ней играть, я все же купил.

Для невесты Нури нашел белую шелковую шаль с кистями, а для Мансура Рустамзаде — роговую оправу для очков, маленький саквояж и складную трость — укорачивающуюся и удлиняющуюся по желанию. Ее всегда можно спрятать в саквояж. Мне понравились подарки: вещи, как мне казалось, достойные профессора.

В конце апреля я покинул Баку, выбрав верхнюю дорогу Баку — Евлах, по которой чаще ходили поезда. От железнодорожной станции в Евлахе до Лачина я собирался нанять фаэтон. Но тут меня окликнул шофер Курдистанского уездного комитета партии. Мы поздоровались и поинтересовались, как идут дела друг у друга. Узнав, что я направляюсь в Лачин, шофер опустил голову.

— Не хотел начинать с дурной вести, но… Профессор тяжело болен, — сказал он.

Вначале я даже не сообразил, о каком профессоре идет речь, но из дальнейшего разговора выяснилось, что так теперь в уезде все называли Рустамзаде. Оказывается, Мансур попал в автомобильную аварию и находился в тяжелом состоянии. Шофера посылали в Гянджу за нужным лекарством.

Вместо того чтобы отправиться на фаэтоне в Лачин, я сел в автомобиль и поехал с шофером в Агдам, в больницу. Но, к сожалению, к Мансуру меня не пустили. Взяли передать только мою записку:

Из Агдама шофер предложил довезти меня до Лачина. Но я попросил его остановиться хотя бы на два часа в Шуше. Так мы и сделали.

…Но когда в доме Керима услышали, что я хочу часа через два уехать, и Керим и Мюлькджахан на меня обиделись.

— Брат так не поступает. Ты торопишься, будто пришел в дом к чужим! — расстроилась Мюлькджахан.

— У меня всего три дня!

Но Керим и его жена слышать ничего не хотели. Пришлось проститься с шофером, так как до следующего утра и думать не имело смысла об отъезде из этого гостеприимного дома.

Мы говорили с Керимом о несчастье, случившемся с Рустамзаде, а Мюлькджахан кормила девочку в соседней комнате. Потом вынесла ребенка показать мне. Если Айдын был словно копией Керима, то малышка Гюльтекин была вылитой Мюлькджахан.

— Ах, какая красавица! — восторгался я. — Если бы она родилась на год позже, я бы взял ее в жены своему сыну!

— Лишь бы у тебя был сын, а девушку мы для него найдем! — улыбнулся Керим.

— Сын у меня уже есть, вот только не может дождаться, когда к нему отец приедет! — невольно вырвалось у меня.

— Так что же ты сразу не сообщил? Нет, это надо обязательно отметить! Сейчас побегу звонить в Зарыслы зятьям, пусть приезжают праздновать рождение твоего сына и моей дочери.

— Подожди, Керим, не торопись. Теперь, когда Мансур в тяжелом положении, не время устраивать пиры! У нас с тобой кусок в горло не полезет!

Керим тотчас остановился.

— Я и сам себе места не нахожу! Такой замечательный человек! Если бы не его помощь, может быть, у нас и по сей день не было бы радости в доме!

— Оттого, что вы здесь будете стоять с вытянутыми физиономиями, ничего не изменится. Надо хлопотать, чтобы его лечил такой же хороший профессор, как сам Рустамзаде! — воскликнула Мюлькджахан.

Мы с Керимом переглянулись: Мюлькджахан была совершенно права.

— Когда будешь в Лачине, поговори с Рахматом Джумазаде, — предложил Керим.

— Обязательно!

В Лачине я задержался ненадолго. Поздравил Нури с его молодой женой, отдал им подарки. Когда Нури и тетушка Абыхаят узнали, что у меня родился сын, они радовались, как будто родился кто-то родной у них.

Я постарался в тот же день встретиться с Рахматом Джумазаде, чтобы поблагодарить за ежемесячное пособие и добиться перевода Рустамзаде из агдамской больницы в Баку.

Рахмат пообещал заняться этим и велел шоферу отвезти меня в Кубатлы. Ни Джабира, ни Текджезаде я не увидел: первый был в отъезде, у второго шло судебное заседание.

Только под вечер я смог добраться до Назикляра. Агила-киши дома не было, и я, несмотря на присутствие тещи, поцеловал Кеклик. Теща не только не сделала мне замечания, что я не постыдился при ней поцеловать свою жену, а еще пошутила:

— Ты должен был поцеловать прежде всего меня. Ведь это я родила для тебя Кеклик!

— А Кеклик родила мне Ильгара! — Жена и теща переглянулись. И тут я спросил: — Что вы молчите? Как вы назвали моего сына?

Кеклик смущенно произнесла:

— Гоэлро.

Я опешил:

— А что это значит?

— А об этом ты спроси у секретаря партийной ячейки.

— Этим именем его назвал секретарь?

Я знал, что теперь часто имена для детей коммунистов принято давать на заседании партийной ячейки. Но чтобы это коснулось моего собственного сына — я об этом как-то не думал.

— Когда он на ячейке предложил это имя, все проголосовали единогласно.

Рассказ Кеклик задел меня за живое. Чуть свет я отправился к секретарю. И тут же спросил:

— Что за имя такое ты дал моему сыну?

Он напустил на себя важный вид и принялся меня упрекать:

— Я думал, что отец мальчика учится на историко-общественном отделении.

— Учится, и что с того?

— А ты не перебивай меня!.. И конечно же отец ребенка знает о Государственном плане электрификации всей страны.

— Да.

— Так вот, партячейка учитывала эти обстоятельства, давая имя твоему сыну.

Я не мог скрыть своего удивления, так как его доводы показались мне несерьезными.

— Ты что же, — продолжил он, — против электрификации?

— Вы бы еще назвали моего сына Трактором!

— А что, хорошее имя, в следующий раз обязательно дадим кому-нибудь.

Я усмехнулся. Секретарь в недоумении вскинул брови:

— Ничего смешного нет, товарищ Деде-киши оглы!

— Если так рассуждает учитель начальной школы…

Он перебил меня:

— Когда давали имя твоему сыну, на заседании присутствовало двадцать человек! Допустим, я ошибался, а остальные? Это голос коллектива!

— Но я все равно изменю имя! — сказал я твердо.

— Не глупи. Придадут этому политическую окраску. Скоро начнется чистка партийных рядов, скажут, что идешь против времени! И не то еще сказать могут!

— Подумаешь, скажут! А я заявлю им, что это демагогия!

Секретарь разозлился:

— Ты меня обвиняешь в демагогии? Секретаря партячейки?

— Извини, — как можно мягче сказал я, — я говорю не о тебе. Я согласен, что сегодня, может быть, старомодно называть детей именами пророков и имамов — Мухаммед, Али, Муса, Иса. Новому поколению надо искать новые имена. Но такие, чтобы было ясно, что они означают, и чтоб сохранялся национальный колорит, национальное звучание! И чтобы дети потом не дразнили!..

Он снова перебил меня:

— Думай, о чем говоришь! Никто не посмеет дразнить твоего сына, а того, кто осмелится, мы крепко проучим!

— Я официально заявляю, что изменю имя сына и назову его Ильгаром, что значит Верный слову. Это имя у нас каждый поймет! И новое имя, и звучное, и понятное. Не возражаешь?

— Очень даже возражаю! Имя дано на заседании партячейки, и изменить его может только партячейка!

— Я завтра возвращаюсь в Баку. Прошу вас созвать партийное собрание сегодня же!

— А если собрание не согласится изменить решение и назвать заново твоего сына Ильгаром?

— Это ваше дело! А я сегодня же изменю имя. У сына отец я, а не собрание!

Дома согласились со мной. Агил-киши казался хмурым. Устал, наверно, решил я и не приставал к нему с расспросами. А он курил трубку, прислонившись к стене по обыкновению, и о чем-то сосредоточенно думал, не глядя в мою сторону.

Возвращаться в Баку я решил не верхней дорогой (Евлах — Баку), а нижней (Джульфа — Баку). До станции Акери — на коне, а оттуда — поездом. Теща готовила мне еду в дорогу, Кеклик возилась с Ильгаром, а я не знал, как обратиться к Агилу-киши с просьбой о коне: мне почудилось, что он почему-то недоволен мной. И правда, он вдруг заговорил, глядя на меня, будто охотник на жертву:

— Сынок, я слышал, ты книгу пишешь?

— Да, есть такое дело.

— О чем, если можно спросить?

— О том, что видел и слышал.

— Хорошее дело.

— И как же будет называться твоя книга?

— «Явление имама».

Честно говоря, я очень гордился этим рассказом, в котором показал религиозную мистерию, во время траурного дня по убиенному имаму Гусейну. По рассказу назвали и всю книгу.

— Еще раз скажи, как называется твоя книга?

Я повторил.

Лицо Агила-киши покраснело, и он начал читать молитву, которую правоверные мусульмане читают, заслышав богохульные речи. Он стоял на коленях, повернув лицо в сторону священной Мекки, потом распростерся на полу, снова приподнялся, воздев руки к небесам. Только закончив священнодействовать, он повернул ко мне разгневанное лицо:

— Ты же говорил, что пишешь только о том, что сам видел?

— Истинная правда.

— Как же ты говоришь, что наблюдал явление святого имама? — Он снова забормотал молитву, прося ниспослать ему очищение от греха за то, что лишний раз помянул святого имама: это не рекомендуется правоверному мусульманину.

— Это название книги, дядя Агил.

— Что, другого названия ты не нашел?

— Но почему я не могу назвать книгу так?

Агил-киши махнул рукой с нескрываемым раздражением.

— Лучше уходи… Скажу тебе правду: я ошибся, когда мой выбор для дочери пал на тебя.

— Дядя Агил, все-таки объясните, что произошло?

— А что еще может произойти хуже этого? Ты взрослый человек, разве трудно понять?

— Заклинаю вас именем вашего Герая, что я должен понять?

— Не клянись именем моего сына! Или уже наступил конец света, что безбожникам дано право выискивать недостатки у имамов? — И, показав рукой на Ильгара, добавил: — У тебя самого, пощади аллах, есть щенок, не боишься разве гнева аллаха всемогущего?!

Я промолчал, надеясь, что Агил-киши успокоится, но он продолжил:

— Когда этот рассказ только появился в газете, несколько односельчан пришли ко мне с предупреждением, чтобы ты прекратил богохульные писания в газете. Но я не поверил им, думал — наговаривают. И только поэтому не написал тебе. А сейчас, когда ты сам мне сказал о своей книге, я говорю тебе как сыну: не вмешивайся в подобные дела, не трогай пророка и его имамов! Смотри, возненавидят тебя люди, потеряешь ты их уважение. Я уже не говорю о гневе пророка, который обрушится на твою голову! Проклянут тебя, и ты никогда не оправишься!

Все бы ничего, но моя Кеклик, ласковая и нежная как птица, слушая взбучку, которую мне устроил ее отец, тоже смотрела на меня осуждающе. Ее неодобрение меня насторожило и обидело. Но я, поразмыслив, пришел к выводу, что самое лучшее в моем положении — молчать.

Провожая меня до станции Акери, чтобы забрать моего коня, Агил-киши поучал меня. А я все молчал. В конце концов ему это надоело и он закричал:

— Почему ты молчишь и ничего мне не отвечаешь? Не слышишь разве?

— Я все слышу, но какой смысл в моих ответах?

Он покачал головой:

— Сынок, скажи откровенно мне, с глазу на глаз: веришь ли ты в благословенного пророка и его святых имамов? Понимаешь ли, как они всесильны?

— Если бы не понимал, то и не писал бы.

Тесть то ли не расслышал моего ответа, то ли решил не вдаваться в выяснения сути моего ответа, но больше ни о чем меня не спрашивал.

Кони шли быстро, подковы стучали по булыжнику, иногда высекая искры. Вскоре мы выехали к реке Акери и поскакали совсем рядом с кромкой берега. Незаметно доехали до станции железной дороги.

Агил-киши не стал дожидаться прихода поезда и начал прощаться. Он обнял и поцеловал меня, крепко прижав к груди. Последние его слова были:

— Не забывай, о чем я тебя просил! Не трогай наших святынь! Не то проклянут тебя люди.

ЧИСТКА

Вернувшись в Баку, я с утроенной энергией начал заниматься, чтобы никто не мог упрекнуть меня в том, что я что-то пропустил или чего-то не успел сделать.

Старался прочитать все книги по рекомендованному списку. Это были «Отверженные» Гюго, «Страшный Тегеран» Каземи — зачинателя персидской литературы, «Капитанская дочка» Пушкина, «Птичка певчая» Гюнтекина — известного турецкого писателя. У меня не оставалось и минуты свободного времени.

А тут во всех партийных организациях города началась чистка.

В университете проводили чистку под руководством старого большевика Махмуда Агаева. Собрания начинались в восемь часов вечера и продолжались до полуночи. Коммунистов вызывали по алфавиту. На третий день на сцену пригласили меня.

Огромный актовый зал университета был переполнен людьми. Многие стояли. Я рассказал свою биографию, потом члены комиссии задали мне четыре вопроса.

Первый вопрос:

— Имеется ли документ, который мог бы подтвердить, что ваш отец был бакинским рабочим?

Второй вопрос:

— Кто из ныне здравствующих бакинских рабочих знал вашего отца?

Третий вопрос:

— Где теперь работают те беки, с которыми вы вели борьбу в Лачине?

И четвертый:

— Какую общественную нагрузку вы ведете в партийной организации университета?

Только я собрался ответить на все четыре вопроса, как Махмуд Агаев, как мне показалось, высокомерно взглянул на меня и спросил:

— Не забудьте сказать вначале, когда вы вступили в нашу партию?

Меня так раздражал тон, с которым Агаев задавал вопросы проходившим чистку, словно перед ним были замаскированные оппозиционеры и предатели, заведомо готовые ко лжи. Я не выдержал и резко напал на него сам:

— Я не знаю, членом какой партии являетесь вы, если же вы интересуетесь мною, то я вступил в Коммунистическую партию в двадцать четвертом году, о чем говорил только что!

В зале, уже настроенном против Агаева, послышался смех, мои слова чуть-чуть разрядили скованность и напряжение, всегда царившие на собраниях по чистке.

Окинув меня гневным взглядом, Агаев повысил голос, чтобы затих шум в зале.

— Должен заметить, что вы не страдаете избытком скромности. Отвечайте на вопросы кратко и не отвлекайтесь на красивые фразы.

Я наклонил голову в знак согласия и начал:

— Документ, подтверждающий, что мой отец был рабочий бакинских промыслов, находится в моем личном деле. Моего отца знал лично товарищ Мамедъяров, член Бакинского комитета партии. Я не интересовался, где сейчас работают беки, изгнанные с ответственных постов в Лачине. В университете я являюсь редактором стенной газеты, выпускаемой партийной ячейкой.

— У кого есть возражения против оставления товарища Деде-киши оглы в рядах Коммунистической партии? — сурово спросил Агаев.

Зал ответил молчанием.

— Еще какие есть предложения?

Секретарь партийной организации университета Тарханов предложил оставить меня в рядах партии.

Предложение Тарханова поставили на голосование, а когда поднялся в зале лес рук, с души моей будто камень упал.

Махмуд Агаев не мог удержаться, чтобы напоследок не бросить в зал:

— Пусть этот борец против беков поубавит у себя спеси!

В тот вечер мы решили пройтись по бульвару, чтобы отдохнуть от усталости, которая навалилась на нас после собрания. В общежитие вернулся поздно. На моей кровати лежала телеграмма от Нури, в которой он сообщал, что Мансура Рустамзаде самолетом перевезли в Баку.

Утром я не пошел со всеми вместе на занятия, а помчался в Народный комиссариат здравоохранения. Там я узнал, что Мансура поместили в больницу имени Семашко. Меня сразу же пропустили к нему.

Мансур был в бинтах и гипсе. Я не мог сдержать слез. Заметив это, он слегка улыбнулся:

— Плакать нужно по покойнику, а я остался жив.

— Ты сам хирург. Скажи, есть шансы на твое полное выздоровление?

— Буду жить, это могу сказать определенно, а смогу ли дальше работать, останусь ли калекой или нет, зависит от умения врачей и способностей организма к сопротивлению. Еще никто не подсчитал внутренние резервы организма, — снова улыбнулся он.

— Дай тебе аллах силы! А сколько времени тебе предстоит здесь пролежать?

Его ответ не вязался с тем хладнокровием и спокойствием, которым веяло от Рустамзаде.

— Самое минимальное — месяцев шесть. А о максимальном я сейчас не думаю… Спасибо тебе за письмо и подарки. Приходи почаще, — сказал он мне на прощание.

…Вскоре я снова был в больнице Семашко. Я шел к Мансуру с сюрпризом — вышла моя первая книга. Я вспомнил негодование тестя по поводу названия книги, но сделать уже ничего нельзя, да я и не стремился изменить название. Пусть читают «Явление имама».

Мансур обрадовался за меня.

— Нагнись ко мне, дай я тебя поцелую! И сын у тебя родился, и книга вышла, ты счастливец, Будаг! Только я тебя подвел, а так все удачно складывается. — Он немного передохнул, а потом, понизив голос, добавил: — Я считаю, что заново родился. В тот день, когда была свадьба Нури, мы договорились, что назавтра поедем на шашлык к источнику Туршсу. Когда мы свернули на проселочную дорогу, машину резко занесло, и она перевернулась, удар пришелся на меня. — Он перевел дыхание. — Знаешь, я не суеверен, но не мог не обратить внимания на то, что мне не везет в Лачине. Сколько неприятностей выпало там на мою долю!.. Я решил больше в Лачин не возвращаться.

— Если все будет хорошо, куда же ты намереваешься пойти работать?

— Или в Шушу, перееду к маме, или переберусь в Агдам, где живут мои сестры и брат.

Я распрощался с Мансуром, чтобы не утомлять его.

Когда в следующий раз пришел в больницу, то застал там Мухтара Меликзаде, того самого заместителя наркома здравоохранения, к которому ходил жаловаться в связи с преследованиями Рустамзаде.

— Познакомься, Мухтар, с моим другом Будагом, мы с ним вместе работали в Лачине. Если бы не он, мне бы пришлось худо в тяжелые времена, — сказал Мансур.

— Мы знакомы, — перебил я Рустамзаде и, даже не взглянув на человека, которому меня представили, уселся на стул и начал перелистывать книгу, которую взял с тумбочки Мансура.

Мансур удивленно смотрел на меня, а Меликзаде продолжал рассказ, прерванный моим приходом. Он шутил и острил, явно не замечая моей неучтивости: то ли забыл меня, то ли делал вид, что забыл.

Тогда я сам решил напомнить о себе:

— Плохие дни станут хорошими, дурные люди хорошими не будут никогда!.. И еще в народе говорят, что цену воде узнают в пустыне, а дружбе — в тяжелые дни.

— Ты это вычитал в книге? — смеясь спросил Рустамзаде. — В связи с чем ты вспомнил эти пословицы?

— Так…

— Так просто ты ничего никогда не делаешь, я знаю тебя. Почему ты странно ведешь себя сегодня? — Его удивление росло с каждой минутой.

Мне нечего было скрывать.

— Вот этот заместитель народного комиссара, который так интересно рассказывает о ваших совместных годах, проведенных в гимназии и институте, и пальцем не пошевелил, когда тебе было плохо! Какими глазами он теперь смотрит на тебя?!

— Будаг, опомнись! Мне помогают врачи, и в Агдаме тоже…

— Я говорю не о сегодняшнем дне. Я приходил к нему во времена хозяйничанья Омара Бекирова и просил помочь тебе, а он мне посоветовал заниматься своими делами и никого не впутывать в дела, не подвластные ни мне, ни ему.

Меликзаде густо покраснел, он смотрел себе под ноги и не говорил ни слова. Мансур был смущен не менее, чем он. Наступила долгая напряженная пауза, которую, по счастью, прервала вошедшая в палату сестра.

— Вас просят к телефону, — обратилась она к Меликзаде.

С явным облегчением он поднялся и вышел. И уже больше не возвращался.

И мы не касались его имени в разговоре; лишь когда я уходил, Рустамзаде попросил меня:

— Если ты его увидишь, Будаг, ничего ему не говори. Знаешь, мне его даже жаль стало.

— Не беспокойся, я ему уже все высказал. И не сегодня, а в тот день, когда приходил к нему.

В СРЕДЕ УЧИТЕЛЕЙ

Меня вместе с пятью другими студентами направили в Шушу на ежегодные учительские курсы повышения квалификации. На этот раз я сам должен был вести занятия. Это назначение меня обрадовало и вдохновило: я смогу вызвать в Шушу Кеклик с Ильгаром, и мне льстило, что я приеду на старое место уже в новом качестве.

В Баку только-только наступило лето, а уже властвовала вовсю жара. В эти дни я часто вспоминал Рустамзаде: как-то ему в гипсе и бинтах? Наверно, духота для него невыносима…

За день до отъезда я навестил его. Он, как всегда, укорял меня за огромное количество провизии, которую я принес ему.

— Разве человек в состоянии столько есть? Лучше бы принес книги, чтобы я мог побольше читать, пока свободен.

Я спросил, чего бы ему хотелось прочитать. У Мансура оказался прекрасный вкус. Он просил газели Физули, Сеида Азима Ширвани, Вагифа. Что ж, прекрасные поэты, но выполнить его просьбу было невозможно: сборники этих поэтов давно не издавали, я ни разу не видел их в продаже.

— Должен тебя огорчить, но это самое трудное, что ты мог бы заказать. Мне легче написать в издательство, чтобы они выпустили эти книги.

— А что, и напишу! Письмо обыкновенного читателя, а вдруг прислушаются?

Рустамзаде действительно продиктовал письмо медсестре и попросил отправить его. (То ли письмо возымело действие, то ли еще что, но так или иначе дело сдвинулось с места: повезло и газелям, и гошмам, и баяты.)

Когда прощались, Мансур спросил, собираюсь ли я привезти сюда Кеклик и малыша.

— Пока оставлю в селе.

— Почему?

— Я живу в общежитии, а кроме того, боюсь, что Кеклик с непривычки устанет скоро от городской жизни.

Рустамзаде покачал неодобрительно головой.

— Ты говоришь о Кеклик так, словно она должна всю свою жизнь провести в селе. И напрасно. Если она приедет, в Баку, у нее откроются глаза на многие вещи. Увидит, поймет, обязательно потянется к лучшему, что можно найти в городской жизни. И о комнате нужно похлопотать. Обратись в Бакжилотдел.

— Неудобно как-то.

— Ты же будешь, просить то, что тебе положено, и нечего скромничать!

— Первым делом поправляйся, поднимись на ноги, а потом вернемся к этому вопросу. Уезжаю на два месяца, когда вернусь, хочу, чтобы ты встретил меня сам.

Он молча улыбнулся.

Едва сойдя с поезда, я отправил телеграмму Агилу-киши с просьбой привезти в Шушу Кеклик с малышом. Уже в Шуше я договорился с фаэтонщиком, чтобы он повез меня в Лачин навстречу Агилу-киши, Кеклик и Ильгару. Я приехал в Лачин, так и не встретив их по дороге. Пришлось попросить у знакомых коня и самому отправиться в Назикляр.

Оказывается, Агил-киши и Ипек-хала не хотели отпускать Кеклик в город. Опять они твердили свое: «Что скажут соседи? Нельзя, чтобы молодая жена ездила за своим мужем из города в город». И еще какую-то чепуху! Приводили примеры из жизни каких-то людей, чья жизнь пошла по неправильному пути: едва приехав в город, они забывали законы шариата и заветы предков.

Первое время я пытался договориться с ними по-мирному, взывая к разуму и доверию к собственной дочери. Но когда стала ясна бесплодность моих попыток, решил прекратить спор и твердо проговорил:

— Кеклик моя жена. Она и сын с этого времени всегда будут со мной. Если мы будем прислушиваться ко всему, что говорят самые отсталые жители Назикляра, то нам придется отступить в прошлое лет на пятьдесят. А это в наше время невозможно, потому что мы живем по законам Советской власти. И давайте с этой минуты прекратим все споры!

Давно надо было сказать свое твердое мужское слово, потому что родители Кеклик после моих речей сдались.

Едва вырвав у Агила-киши и Ипек-халы согласие, я тут же увез Кеклик и Ильгара в Шушу, не задерживаясь ни на минуту в Лачине.

В Шуше остановились в доме у Керима, чтобы на первых порах Кеклик не было одиноко, — в разговорах с Мюлькджахан день для нее проходил незаметно. А по вечерам мы с Кеклик и Ильгаром гуляли по Джыдыр дюзю. Когда один из нас уставал, другой тут же брал ребенка на руки.

На летних учительских курсах по повышению квалификации занималось около четырехсот человек. Я сразу же включился в работу. Появление пятерых студентов университета среди преподавательского состава внесло новую струю в устоявшиеся методы преподавания. Мы читали лекции и устраивали дискуссии по самым насущным проблемам политической и культурной жизни страны: о хлебозаготовках, которые впервые вводились в Азербайджане в этом году, о классовой борьбе и ее формах, свойственных нашим краям, о решительном наступлении на кулака. Много внимания уделялось колхозному строительству.

Керим взял отпуск и усиленно готовился к экзаменам в институт. По вечерам я помогал ему по литературе и истории. Но этого было явно недостаточно, и он решил посещать вместе со всеми лекции по литературе, истории, математике, физике, химии.

Однажды я читал лекцию о положении в современной азербайджанской литературе. В ней я рассказал о стихотворении, опубликованном известным литературным критиком и поэтом Микаилом Рафили: «Жизнь — наслаждение, все — в наслаждении…» — и вызвавшем ответное выступление молодого поэта Самеда Вургуна, резко критическое.

Во время развернувшейся после моей лекции дискуссии молодые учителя горячо поддержали точку зрения Самеда Вургуна.

— Первая строка стихотворения Гусейна Джавида «Мой бог — любовь и красота» примыкает по идейной направленности к стихотворению Микаила Рафили — «Жизнь — наслаждение…», — со страстью сказал один из слушателей. — Эти стихи проповедуют мещанские настроения, отрывают читателя от борьбы за новые идеалы! И то, что такой мастер поэзии, как Гусейн Джавид, не создает монументальных произведений о тех гигантских изменениях, которые произошли в Азербайджане за годы Советской власти, может вызвать только удивление!

А другой слушатель продолжил:

— В своем стихотворении известный наш поэт Абдулла Шаик говорит, что все мы являемся искрами одного солнца, которых объединяет язык и вера. Говорится это о людях, большинство из которых атеисты. Но не в этом самая главная ошибка автора. Как мы видим, он отрицает наличие классового расслоения в современном обществе. Говорить, что все люди равны, забывая о различии эксплуататора и эксплуатируемого, только на основании того, что все мы говорим на одном языке, означает, по сути дела, призыв к отказу от борьбы с угнетателями за права угнетенных!

Я терпеливо и настойчиво объяснил своим слушателям, что так упрощенно подходить к вопросам творчества различных писателей значит учинить над ними вульгаризаторский суд. Отдельные неудачи и недостатки не умаляют значения этих выдающихся представителей нашей культуры. «Например, — говорил я, — в своей последней поэме «Азер» Гусейн Джавид обратился к важной современной теме. И Абдулла Шаик конечно же не отрицает классового расслоения общества. Надо помнить, что он народный учитель, известный просветитель и автор прекрасных книг для детей. Требовательность к представителям культуры не должна влиять на наше уважительное к ним отношение. Подобно тому, как Вагиф и Сабир, Джафар Джабарлы и Джалил Мамедкулизаде, Сеид Азим Ширвани и Ахундов влияли на наше развитие, учили нас правильно излагать свои мысли, так и Гусейн Джавид и Абдулла Шаик оказали на нас не малое влияние. Не будем забывать всех тех, кто внес свой вклад в сокровищницу нашей литературы».

Такие дискуссии помогали слушателям вырабатывать правильное отношение к творчеству многих писателей.

Однажды после лекции ко мне подошел учитель из села Сеидли Агдамского уезда и сказал, что в Шушу приехал на отдых драматург Сулейман Сани Ахундов. Мы решили, что было бы хорошо устроить с ним встречу.

…В четверг после занятий мы пошли в новые кварталы, где, как нам сказали, он жил.

Знакомый по портретам человек вышел к нам. Мой спутник познакомил меня с Ахундовым. Услышав мое имя, писатель заулыбался:

— Несколько дней назад я прочел вашу книгу «Явление имама». Я подумал, что хорошо бы с вами познакомиться, а вы пожаловали ко мне сами. Книга показалась мне любопытной, хотя я не мог не заметить в ней ряд просчетов. Слов нет, книга полезна в антирелигиозной борьбе, но многие рассказы остались рыхлыми, сюжет порой расползается, в рассказах много длиннот. К сожалению, это беда всех молодых авторов. Мне кажется, что автору подчас присущи поспешность и чрезмерная торопливость. А надо еще и еще раз возвращаться к написанным страницам. Пусть вас не огорчает, если придется заново переписать страницу-другую. Мне понравился колоритный язык, и я решил, что пишущий, верно, родом из Карабаха или долго жил там.

Я впервые слышал такой подробный разбор моего творчества, точный и строгий.

Увидев, что я удивлен и несколько озадачен, хозяин дома улыбнулся и добавил:

— Как известно, незрелый виноград становится изюмом, а изюм виноградом никогда… — Вдруг он спохватился, что мы до сих пор стоим у входной двери. — Простите, я увлекся. Пройдемте в комнаты, я угощу вас чаем.

Мой спутник остановил его:

— Сулейман-муэллим, не беспокойтесь, ничего не нужно. Мы пришли к вам с просьбой: не согласились бы выступить у нас на курсах?

— Кто занимается на этих курсах?

— Молодые сельские учителя.

— Что ж, выступлю с удовольствием.

Тогда я рискнул и сказал, что совсем недавно прочитал его новый сборник рассказов под названием «Шутка» и попросил дать мне один экземпляр на несколько дней, чтобы слушатели могли прочитать его перед выступлением писателя.

Сулейман Сани Ахундов засмущался, покраснел и попросил разрешения на минутку отлучиться. Он вернулся с книгой, на титульном листе который была надпись, адресованная мне.

Когда я вечером рассказал о договоренности с писателем, Керим, Кеклик и Мюлькджахан изъявили желание тоже прийти на собрание.

День, на который была назначена встреча, выдался жарким и душным. Поэтому мы договорились, что проведем встречу в лесу, под вековыми дубами и грабами, чья густая листва надежно предохраняет от палящих солнечных лучей.

После небольшого вступительного слова, сделанного секретарем партийной ячейки преподавателей, я рассказал о творческом пути Сулеймана Сани Ахундова, особо остановившись на драме «Соколиное гнездо» и последнем сборнике.

Когда слово предоставили писателю, то многие, сидевшие сзади, встали, чтобы лучше увидеть его. Вначале он вспомнил годы своей учебы в горийской семинарии, потом работу учителем. Всех заинтересовал эпизод, рассказанный им.

— Когда я учился в семинарии, каждый день двое семинаристов по очереди занимались хозяйственными делами. В тот день, когда дежурил я, оказалось, что хлеба выдали на полфунта меньше. Кое-кто со злостью бросил мне в лицо: «Ты съел!» А я в жизни не лгал и не совершал краж. Меня настолько ошеломило предположение, что я мог совершить недостойный поступок, что я выхватил револьвер у одного из стоявших вокруг меня семинаристов, который, бахвалясь, носил его в кармане так, что рукоятка была на виду, и выстрелил себе в грудь. К счастью, пуля прошла навылет в неопасном для сердца месте, и я остался жить. — Сулейман Сани Ахундов показал на место, где под рубашкой был шрам. — Человеку не пристало жить, обманывая и себя, и других!

Другой эпизод, о котором рассказал писатель, относился к его юношеским переживаниям, связанным с первой несчастной любовью. После безвременной смерти любимой он никогда больше не пытался жениться.

— В юности я слышал слова, что читателя воспитывает хорошая книга, а писателя — трудная жизнь… — Он помолчал. — Это не совсем верно. Кроме собственных невзгод есть еще горе и радости народа, которыми всегда жив человек. Но это не всё. Писатель должен обладать повышенным вниманием к мелочам и частностям. Должен овладеть техникой и приемами мастерства, уже достигнутыми до него. В этом смысле наибольшую пользу для меня принесло изучение творчества Льва Толстого и Максима Горького, русских писателей и, конечно, наших азербайджанских писателей: Джалила Мамедкулизаде, Джафара Джабарлы, Абдуррагима Ахвердова, Гусейна Джавида. Эти люди жили и живут не ради славы, не ради денег.

Посыпались вопросы; некоторые говорили о том, что рассказ Сулеймана Сани Ахундова «Чернушка» стал самым знаменитым. Писатель улыбнулся:

— Не каждый день рыбак, забросив сеть в море, вытаскивает золотую рыбку! Зато самая большая награда для писателя — это одобрение его работы читателем. И еще я хочу вам посоветовать: цените время! Каждый раз спрашивайте себя: «Что я сделал полезного сегодня для общества? Что мог сделать, но не сделал?» Мы живем в счастливое время. Я надеюсь, что мне удастся написать хорошую книгу о наших днях.

До заката солнца мы оставались в лесу: ели, веселились, играли, танцевали. Мюлькджахан и Кеклик уложили малышей в прохладном месте, и дети спокойно спали.

ЛИЦОМ К ДЕРЕВНЕ

Еще не закончили свою работу летние учительские курсы, как мы узнали, что решением правительства введено новое деление в республике: вместо волостей и уездов теперь будут районы. Так на месте большого Курдистанского уезда были образованы три района: Кельбеджарский, Лачинский и Кубатлинский. Приблизительно в это же время в газетах появилось сообщение о созыве пленума Центрального Комитета АКП(б).

Когда мы стали готовиться с однокурсниками к возвращению в Баку, я решил, что на то время, пока я не подыщу в городе подходящую комнату, Кеклик с ребенком вернется к родителям в Назикляр. По моей просьбе Керим отвез их домой.

В поезде я оказался в одном купе с секретарем вновь созданного Кубатлинского райкома партии. Раньше он был начальником Главполитпросвета республики, и мы не раз встречались с ним. Он оживился, когда узнал, что вышла моя первая книга, и расспрашивал о планах на будущее, а я, в свою очередь, спросил у него:

— Если не секрет, скажите, пожалуйста, какие вопросы будут обсуждаться на пленуме ЦК партии?

— Пленум посвящен ходу колхозного строительства.

— А в каких районах будут создаваться колхозы?

— Как в каких? — удивился он. — Во всех! Мы должны в кратчайшие сроки создать колхозы во всей стране.

— Темпы стремительные!

— А иначе и быть не может! Таков лозунг партии: всем народом строить коллективное хозяйство, а кулака повсеместно ликвидировать как класс!

— Но с кулаком так просто не справиться, — выразил я сомнение.

— Конечно, но тем хуже для него! — уверенно и решительно сказал секретарь райкома. — Если враг не сдается, его уничтожают! — Помолчал немного и спросил у меня: — А когда вы заканчиваете университет?

— Через год.

— Студентов пока не трогают.

— А может случиться и такое?

— Есть постановление Центрального Комитета направить в районы страны двадцать пять тысяч проверенных товарищей.

На первый взгляд Баку неузнаваемо переменился: все стены домов, афишные тумбы и щиты объявлений пестрели лозунгами: «Выполним задания партии по колхозному строительству!», «Уничтожим кулака как класс!», «Ликвидируем различия между городом и деревней!», «Все на борьбу с неграмотностью!», «Женщине — свободу!».

Везде шла борьба — во всех сферах жизни: в политике, экономике, быту. И в сознании людей тоже шла борьба: одни учились жить, нацелившись на новые лозунги, а коммунисты и комсомольцы группами подавали заявления и уезжали работать на село — проводить коллективизацию.

Борьба, которую мы вели против беков в Курдистане, без сомнения, была очень важной, но она не могла сравниться с тем, что происходило сейчас.

Университетские преподаватели по истории партии, политэкономии, философии в своих лекциях опирались на те же лозунги.

Как-то случилось, что прошедшей весной, когда шло обсуждение статьи «Головокружение от успехов» и постановления ЦК ВКП(б) «О борьбе с искривлениями партлинии в колхозном движении», я был погружен в университетские занятия и в работу на вечерних курсах на фабрике имени Ленина. Теперь волей-неволей я энергично наверстывал упущенное, чтобы не быть несведущим в таких важных вопросах. Я внимательно просматривал номера партийных журналов за прошедший год. Усердно поглощал все публикации по этим животрепещущим вопросам, самому себе удивляясь, как это прошло мимо меня.

И вот настал день, когда группу студентов университета, коммунистов, вызвали в ЦК АКП(б) и предложили отправиться на работу в сельские районы. Меня, как студента последнего курса, пока оставили в городе. Чтобы выиграть время, я отказался от работы на курсах по ликвидации неграмотности, решив, что сейчас смогу обойтись без этих денег.

Я по-прежнему посылал деньги Кеклик в Назикляр. Скажу откровенно, пример Керима, поступившего в Индустриальный институт и привезшего с собой Мюлькджахан с детьми, заставлял меня все чаще подумывать о том, чтобы вызвать к себе Кеклик с Ильгаром. Надо учесть то обстоятельство, что Мюлькджахан была в Баку у своего родного дяди, который жил здесь постоянно, — одну комнату в своем доме тот отдал Кериму с семьей. А куда я дену Кеклик с ребенком? В это тревожное время добиваться комнаты в инстанциях сочли бы постыдным.

Но вот настал день, когда и меня вызвали в ЦК АКП(б). Бывший секретарь университетской партийной организации Тарханов заведовал теперь сектором печати ЦК. К нему я и должен был явиться.

— Товарищи намереваются послать тебя на работу в район. Я же считаю, что тебя целесообразнее использовать в газете, — сказал он. — Я поручил редактору газеты «Коммунист» дать тебе работу. Пойди к нему и поговори.

Но в редакцию я не пошел, а продолжал учиться, используя каждую минуту времени, занимаясь часто далеко за полночь.

А через неделю меня снова вызвали в отдел кадров ЦК и, не спрашивая согласия, выдали направление на работу в Агдамский район.

— Дали бы хоть год, чтобы завершить учебу! — сказал я товарищу, выдававшему мне документы.

— Учиться сможешь позднее, а работа в селе по претворению в жизнь линии партии ждать не может. — Он посмотрел на меня с явным неодобрением.

Сразу после посещения отдела кадров я пошел к Кериму, чтобы поделиться новостями. Керим огорчился.

— Ведь я в Баку переехал главным образом из-за тебя, вся моя надежда была на брата… Мы будем скучать без тебя.

Я обнял его: уже не раз мы прощались с ним.

— Береги Мюлькджахан и детей, ведь скоро у вас появится третий.

Мюлькджахан была на последнем месяце и двигалась медленно и осторожно. Большую часть работы по дому выполнял Керим.

— Трудно, но держимся, — улыбнулся мне Керим.

— Кстати, почему бы тебе не вызвать из Зарыслы племянницу, чтобы помогала вам, когда родится ребенок?

За Керима ответила Мюлькджахан:

— Не сегодня завтра приедет старшая дочь Якуба.

— Тогда все в порядке.

— Знаешь, — нарушил Керим молчание, — если судьба забросит тебя в Учгардаш, разыщи моего отца, узнай, как он там живет, передай привет, а потом напиши нам.

— Обязательно разыщу и повидаюсь. Если у тебя есть фотографии Айдына и Гюльтекин, дай мне, я покажу их старику.

Мюлькджахан принесла фотографию (они все вместе), а Керим написал коротенькое письмецо.

— Не знаю, как буду в Агдаме жить без вас? — вырвалось у меня.

— Не волнуйся, скучать не дадут. А кстати, твой друг Нури теперь тоже в Агдаме, заворготделом райкома партии работает.

— Откуда ты узнал?

— Встретил Текджезаде.

— А он где теперь работает?

— Он теперь большой человек — заместитель прокурора республики!

— Почему ты сразу мне обо всем этом не сказал?

— Я думал, что ты знаешь.

— Я знаю лишь одно: борьба продолжается и без меня в ней не обойтись!

— Иди борись!

Я послал телеграмму в райком партии, на имя Нури, сообщил дату приезда. В Евлахе, на железнодорожной станции Нури встретил меня у вагона поезда. Мы обнялись и расцеловались, а потом пошли к райкомовской машине, в которой нас поджидал шофер.

Всю дорогу мы вспоминали друзей, говорили о том, кто где работает и у кого сколько детей.

— А у тебя самого? — спросил я его. — Сам ты разве еще не стал отцом?

— Неужели ты думаешь, что я когда-нибудь был в отстающих?

— Сын или дочь?

— Родине нужны солдаты!

— И как ты его назвал?

— Эльханом, по имени героя пьесы Джафара Джабарлы «Невеста огня».

— Старайся! У Джафара Джабарлы очень много героев в его пьесах! — Я похлопал Нури по плечу, и мы весело рассмеялись.

В Ширванлы сделали первую остановку, умылись у родника, выпили в чайхане чай.

Когда проезжали мимо Геоктепе, я попросил остановить машину, чтобы взглянуть на усадьбу Садых-бека, где я некогда бывал. Нури и шофер из любопытства пошли вместе со мной. Я вспомнил, как вместе с Вели-беком приезжал сюда на праздничный пир, после которого было совершено убийство. Теперь в доме помещалось правление коммуны.

Сам дом и надворные постройки были в плачевном состоянии. На крышах в нескольких местах была содрана жесть, стены конюшни завалились и осели, кровля скособочилась. А сад за домом больше не существовал — его вырубили до единого дерева.

— Как ухитрились превратить в развалины такое прекрасное имение? — спросил я Нури.

Вместо Нури ответил шофер:

— Товарищ Деде-киши оглы! Мы рушим старый мир и строим новый!

— Сначала бы построили, а зачем вырубать плодоносящие сады?

— Говорят, что старый мир надо разрушить полностью! — упорствовал шофер, как мне показалось, довольно нагло.

Мы обошли усадьбу. Водоснабжающая система, которой пользовались во время полива пашни, была тоже разрушена. Вода разлилась и кое-где залила дороги, выбоины стали глубокими лужами, машины подпрыгивали, словно норовистые кони.

— Какие здесь были сады! — вздохнул я, когда мы снова уселись в машину.

— В Карабахе славился гранат из Джафарбейли и яблоки из Кызылахмеда! — поддакнул мне шофер, подзадоривая на разговор.

Нури спор был явно не по душе. Чтобы урезонить разошедшегося шофера, он поостерег его:

— Как бы ты не перевернул нас!

— Не волнуйтесь, товарищ Джамильзаде! Если перевернемся, то не испачкаемся. Вода из родников Шахбулага чиста как слеза…

— У болтуна большой рот, говорят! — резко прервал его Нури.

— Тогда ваш рот должен быть величиной с мешок! — не остался в долгу шофер.

— Говори, да не заговаривайся! — решил вмешаться я. Но не так-то просто было угомонить шофера.

— Больше, чем вам, никому сказать еще не удавалось, — грубил шофер.

Нури нервничал, но молчал.

Проехали село под странным названием Этемезли (Не едящие мясо). Я спросил у Нури, почему так называется село. Он показал на шофера:

— Если бы этот человек знал меру словам, то следовало бы спросить у него, ибо он родом из этого села.

— В народе говорят: не будь слишком мягким — сомнут, — отозвался шофер.

— Что ж ты не продолжаешь? Народ еще говорит: не будь слишком жестким — сломают! — успел сказать Нури, и машина въехала в Агдам.

Мы остановились у здания райкома партии.

Секретарь районного комитета партии Мадат Кесеменский встретил меня радушно. Я думаю, что он был старше меня, но держался как с равным.

Узнав, что я женат и что жена с ребенком пока живет у своих родителей в селе, он тут же распорядился выделить мне квартиру.

— Для заведующего отделом агитации и пропаганды нужна двухкомнатная квартира, — говорил он в телефонную трубку заведующему райкоммунхозом. — Если будет трехкомнатная — еще лучше! Хорошо бы в доме на берегу реки…

Улыбнувшись мне, он набрал номер телефона начальника почты и распорядился установить телефон в выделяемую дли меня квартиру. Покончив с устройством моих домашних дел, он вызвал членов бюро райкома, которые собрались в течение нескольких минут.

— На повестке дня один вопрос, — начал он. — Предлагаю заведующего отделом агитации и пропаганды Будага Деде-киши оглы избрать членом бюро райкома!

Когда после голосования мы вышли с Нури в коридор, он показал мне свой кабинет и тихо сказал:

— Пока веди себя так, будто мы с тобой познакомились только что.

— Почему?

— Будь терпеливее, дня через два-три поймешь сам.

Я только осваивался с комнатой, в которой мне отныне предстояло работать, когда дверь отворилась и без приглашения вошла молодящаяся женщина с ярко накрашенными губами. Голову она держала очень высоко, видимо оттого, что тяжелая коса была скручена в тугой большой узел. Из-за очков на меня глянули слегка прищуренные глаза под припухшими веками.

— Вы заставили себя ждать! — заговорила она, словно действительно давно меня ожидала. — Будем знакомы — заведующая женотделом Кяхраба Джаваирли. — И протянула мне руку.

Я пожал протянутую руку и предложил заведующей женотделом стул. Она еле поместилась на нем. Вблизи мне стало видно, что кожа на лбу, щеках и шее густо припудрена, а пальцы крупных рук унизаны сверкающими кольцами.

— Как хорошо, что вы приехали в Агдам! В нашем районе есть много такого, о чем следует писать.

Почему-то Кяхраба Джаваирли не понравилась мне с первого взгляда, но я вежливо спросил:

— Вы давно, работаете в Агдаме?

— Со дня организации райкома в Агдаме. Мы приехали сюда вместе с товарищем Кесеменским.

— А откуда вы родом?

— Отец из Нухи, мать из Кубы.

— А муж? — Я почему-то продолжал задавать ей свои нелепые вопросы.

— Что муж?

— Откуда он родом?

— Не знаю, — улыбнулась она, показывая ряд золотых зубов. — Какое имеет значение, откуда он?

Я все искал повод, чтобы прекратить разговор, и тут, на мое счастье, в кабинет вошел молодой человек и представился:

— Инструктор райкома Халафов.

Кяхраба Джаваирли медленно поднялась и не торопясь пошла к двери.

— Я могу прийти попозже, — поспешил сказать Халафов, но я его задержал.

— Поговорим потом, — сказала заведующая женотделом и выплыла из кабинета.

Халафов был невысокого, роста, слегка полноватый, неторопливый человек. Я спросил у него, сколько работников в отделе пропаганды.

— Всего шестеро: три агитатора, два пропагандиста и заведующая сектором по работе с женщинами.

— Но этот сектор не должен входить в состав отдела пропаганды и агитации?

— А в нашем райкоме установлено так, и более того: в отсутствие заведующего отделом командует именно Кяхраба-ханум.

— И что же?

— Сказать честно, отдела, в сущности, нет.

— Почему?

Он пожал плечами.

— Налажена связь с активом района?

— Связи никакой. Для того чтобы добраться до какого-нибудь села, приходится тратить целый день, — идти ведь надо пешком.

— А разве райком не имеет лошадей и фаэтонов?

— В райкоме только одна машина, но на ней ездит сам товарищ Кесеменский.

— А как добирается до дальних сел заведующий орготделом?

— Ищет какой-нибудь попутный транспорт; иногда удается, иногда — нет… То у одних, то у других.

— А каким транспортом пользуется Кяхраба Джаваирли?

— Она почти не выезжает за пределы Агдама, а если случается — то на фаэтоне исполкома.

Наш невеселый разговор был прерван появлением курьера: меня вызывал к себе Кесеменский.

— Не будь таким мрачным! — приветствовал он меня. — Иди занимай квартиру и жди работников почты: они сегодня же установят тебе телефон. На твое счастье, все двухкомнатные квартиры уже заняты, тебе досталась трехкомнатная, на втором этаже, балкон на улицу, — одним словом, замечательная!

Председатель местного кооперативного магазина прислал мне раскладушку; мать Нури, тетушка Абыхаят, занесла теплое одеяло (подарок на новоселье). Я дождался, пока установили телефон, и улегся спать.

Наутро я уже сидел за своим столом в райкоме и составлял план работы отдела. Мне хотелось посоветоваться с Нури, но времени не было, к тому же я помнил о его просьбе не показывать никому, что мы друзья.

Когда меня вызвал к себе Кесеменский, план, на мой взгляд, был готов.

— Через три дня, — начал он, — в Агдаме соберутся секретари сельских и городских партийных ячеек, председатели колхозов и ответственные работники нашего района. Ты должен выступить перед ними с докладом об осенней посевной кампании и сдаче хлебозаготовок.

— Я в районе только второй день и ничего не знаю о положении дел в селах и вновь организованных колхозах. Надо выступать, опираясь на факты.

— Кто же станет утверждать, что факты не нужны? Без них никто не поверит ни единому твоему слову. Надо самому посмотреть и отобрать необходимые примеры и доказательства.

— А как добраться до сел и колхозов?

— Одиннадцатым номером, — ответил он по-русски.

— А что это такое?

— Пешком.

— Я с вами говорю серьезно, невозможно за два дня обойти все села Агдамского района!

— Успех работы отдела агитации и пропаганды прежде всего зависит от деловых качеств человека, который его возглавляет. Не так ли? Я думаю, не стоит подчеркивать, как может быть расценено ваше заявление. Вы, в сущности, на первое же поручение отвечаете отказом, товарищ Деде-киши оглы!

Ну вот, уже начинается!.. Но я не сдавался:

— Не думаю, это человек после большого длительного пути будет в состоянии вести работу агитатора и пропагандиста. Утомление и усталость дадут себя знать, да и сведения, пока доберешься до них, успеют изрядно устареть.

— По-вашему получается, что для каждого нам надо запрягать по фаэтону! Не много ли?

Да, такого не переговоришь!.. Что ж, буду терпеливо гнуть свое:

— Много или мало — это решать вам, а у меня к вам просьба: не дадите ли мне на завтра вашу машину?

— Если ты мечтал разъезжать здесь на машине, то зря приехал сюда! Ты откуда родом?

— Из Зангезура.

— А, из этого забытого аллахом места!.. Может быть, — съязвил он, — ты скажешь, что твои деды и прадеды разъезжали на фаэтонах и машинах?

— Товарищ Кесеменский, — возмутился я, — мой отец и дед были лишены многих необходимых вещей. У них не всегда был даже кусок хлеба. Но это вовсе не означает, что и я должен жить так, как жили они. Не для этого мы совершали революцию! Я хочу и буду жить, как и подобает нашему советскому человеку; хочу, чтобы так же, как я, жили и другие: А для этого нужно создать условия. Вот и обращаюсь к вам: мне необходима машина не для собственного удовольствия, а в интересах дела! Чтобы я мог выполнить порученную мне работу! И в ваших силах и возможностях выполнить эту мою законную просьбу!

— Знай, с кем разговариваешь! — стукнул он кулаком по столу. — Я вижу, что язык подвешен что надо. И еще неизвестно, что и как собираешься делать, а запросы ой-ой-ой! Ты вначале прояви себя, а потом уже требуй! Условия!.. Квартиру мы тебе уже дали? Дали! Телефон поставили? Поставили! Может быть, на первое время хватит?!

— Нет, не хватит! Вот план работы, — я протянул ему бумаги, которые принес. — Ознакомьтесь, пожалуйста, и поставьте на обсуждение бюро райкома.

Мадат Кесеменский бегло просмотрел страницы плана и, сбавив тон, миролюбиво проговорил:

— Ваш план я передам для ознакомления членам бюро. А завтра соберемся и обсудим… — И улыбнулся (не знаю чему). — Несмотря на все ваши возражения, все же вам придется сделать доклад на открытии праздника урожая, а фактический материал возьмете в исполкоме.

Я молчал: тому, кто промок под дождем, роса не страшна, как говорится.

КОТЛЫ КИПЕЛИ С ЗАКРЫТЫМИ КРЫШКАМИ

На заседании бюро Кесеменский встретился со мной так, словно вчера между нами не было никакой стычки. Члены бюро должны были накануне ознакомиться с моим планом (как я предполагал), но я, когда мне предоставили слово, все же вкратце охарактеризовал основные его положения, выделил главное, на что я делал упор, и второстепенное.

Мнения членов бюро резко разошлись. Против меня выступили Мадат Кесеменский (мол, план громоздкий), председатель райисполкома Салим Чеперли (что слишком много на себя берем), заведующий земотделом Ходжаталиев и, наконец, уже знакомая мне Кяхраба Джаваирли (они поддержали Кесеменского и Чеперли). На моей стороне оказались начальник Агдамского отдела ГПУ Сулейманов, председатель районных профсоюзов Гияс Шихбабалы, секретарь райкома комсомола и мой Нури, заведующий орготделом.

Мне важно было убедить членов бюро в том, что моя позиция верна, и я снова взял слово:

— Во-первых, в отделе необходимо наладить дисциплину труда, укомплектовать штаты. Вместо шести человек по штатному расписанию (это я узнал у Нури) действительно работают только двое. Позволительно узнать, где остальные? Во-вторых, идеологический отдел не может довольствоваться справками, которые получает от исполкома, а, напротив, должен сам оперативно собирать факты на местах. Необходим транспорт и заинтересованные в своей работе люди! Когда наши условия будут выполнены, тогда товарищи смогут судить о том, как мы работаем, реальны или нереальны наши планы.

Салим Чеперли сидел на стуле лицом ко мне и перочинным ножиком со множеством лезвий чистил ногти, время от времени поглядывая на Мадата Кесеменского. Лицо Чеперли мне было знакомо, он кого-то мне напоминал, но я не мог вспомнить — кого именно. Только я прервался на полуслове, чтобы перевести дыхание, как он вмешался и скрипучим голосом, в котором сквозило раздражение, заметил:

— Заведующий отделом первым делом обязан проявить себя в работе, а потом уже выставлять свои требования. А товарищ Деде-киши оглы поступает иначе: ему сразу все подавай!.. Должен заметить, что у молодых всегда так: сами трудностей не видели, пришли на готовенькое и командуют теми, кто постарше их.

Меня удивила неприязнь, с которой Чеперли поглядывал на меня. И снова мелькнула мысль, что я где-то уже видел это лицо, оно мне очень знакомо, но где?! Споры не привели к какому-нибудь определенному решению: голоса разделились, а мой голос не был принят во внимание, так как обсуждался мой план.

Мадат Кесеменский вернул мне мои бумаги:

— План сырой, поработай еще!

Я вернулся в кабинет раздосадованный и обескураженный. Ведь план был мною продуман в деталях, учитывалась обстановка в районе, задачи партии. И вот тебе!

На следующий день меня снова вызвал Кесеменский.

— Доклад готов?

— Еще нет.

— Когда с ним смогут познакомиться члены бюро?

— Завтра.

Я собирался уже покинуть кабинет секретаря, считая наш разговор оконченным, но неожиданно Кесеменский остановил меня.

— Мой тебе совет, — сказал он, — остерегайся Сулейманова. Вздорный человек! И учти, что Бадаловым я недоволен.

Мне не хотелось смотреть в лицо секретаря. Вместо делового разговора — интриги! Он начисто отбил желание вообще говорить с ним. Так вести себя, как он, — недостойно секретаря райкома! И что за манера — хаять членов бюро?.. «Спорить не буду, — решил я, — потерплю, осмотрюсь».

А Кесеменский тем временем доверительно говорил:

— Послушай меня, Деде-киши оглы. Даже брат с братом, отец с сыном и то ссорятся. Всякое случается. Пусть остынет твоя обида на меня. Выступи с докладом, а потом езжай по селам, если тебе так хочется.

— Доклад я готовлю не в первый раз, можете не волноваться за меня. А что касается охоты ездить по району, то она должна стать правилом для всех работников райкома. Я представлю вам список товарищей, которые будут прикреплены к селам и нести ответственность перед райкомом за организационно-хозяйственную и политическую работу на местах.

Мадат Кесеменский внимательно слушал меня, делая какие-то пометки в своем, блокноте.

— Это мне нравится! В завтрашнем докладе расширь и углуби эти свои идеи. Мне кажется, твои предложения получат одобрение. Постарайся заинтересовать слушателей эрудицией и знаниями.

— Для меня, честно признаюсь, выступать перед аудиторией — одно удовольствие! Что может быть занимательнее: высказать мнение, пояснить свою точку зрения, выслушать дельные советы! Это же не работа, а одно удовольствие! — сказал я.

Кесеменский ухмыльнулся:

— Впервые встречаю мужчину, которому доставляет удовольствие выступать с трибуны.

Я не стал поддерживать шутливый тон.

— Вы меня удивляете, товарищ секретарь! Надо использовать трибуну для пропаганды колхозного строя. Колхозы теперь, — продолжал я, — арена острой борьбы. И мы, коммунисты, должны стоять в первых рядах борцов за новые виды хозяйствования!

— Вот-вот! — сказал он. — И это не забудь включить в свой доклад! Хорошие слова!..

Я почувствовал, что Кесеменский хочет расположить меня к себе, и не ошибся.

— Мне нравится логика твоих рассуждений! И я полностью с тобой согласен. Но ты, как я вижу, молод и горяч, Деде-киши оглы. И обидчив! А на критику обижаться не стоит. Правда всегда горька. Редкие люди умеют признавать свои ошибки.

— Кто не был учеником, тот не сможет стать мастером!

— Вот-вот, а находятся упрямцы, которым слово не скажи! — Увидев мой вопросительный взгляд, он добавил: — Я говорю сейчас не о тебе. Ты как работник политического отдела должен кроме того оказывать воздействие на секретаря райкома комсомола — это наш слабый участок.

— В каком смысле?

— Дважды я советовал ему поручить своим комсомольцам под покровом ночи разрушить местную мечеть и минареты, чтобы верующим было некуда ходить. А он спорит со мной и никак не соглашается на эту акцию.

Я удивился:

— Агдамская мечеть — ценный исторический памятник, произведение искусства. Разрушением мечети старую веру из людей не выбьешь, а только ожесточишь их. Религиозный дурман следует изгонять, по-моему, путем убеждения и разъяснения.

— Вот тебе и заведующий отделом агитации и пропаганды! — возмутился Кесеменский. — Ты привел меня в изумление своей защитой религии и мечетей! Вместо того чтобы безжалостно искоренять фанатизм, ополчаться против молл, сеидов и разного рода кликуш, ты защищаешь их!

— Я не защищаю священнослужителей, а руководствуюсь постановлениями ЦК АКП(б) о недопустимости перегибов в антирелигиозной деятельности коммунистов, — возразил я твердо. — Или это постановление сюда не дошло? Я бы мог…

Но он перебил меня:

— Ты, я вижу, такой же упрямец, как и секретарь комсомола.

— Нет, отчего же, в своем докладе я обязательно остановлюсь и на этом вопросе.

— У тебя на каждое мое слово тут же находится возражение!.. Закончим на сегодня наши споры. Лучше иди готовиться к докладу, а послезавтра возьмешь машину и перевезешь семью…

— Спасибо.

Едва я вошел в свой кабинет, как туда заглянул Нури.

— Я уже несколько раз приходил, но ты все время у Кесеменского. Что-то долго он держал тебя…

Я рассказал ему о споре с секретарем.

— Что ж, если раньше он сердился на секретаря комитета комсомола и начальника районного ГПУ, то теперь к их числу прибавился еще и ты. Я думаю, ты вскоре сам начнешь в наших делах разбираться. У нас котлы кипят под закрытыми крышками.

— Но так громко булькают, что сразу ясно, для кого в них варится похлебка, — улыбнулся я.

— Во всяком случае, Чеперли и Кесеменский собрали вокруг себя неприятных людей и вытворяют в районе все, что хотят.

— Одна Кяхраба-ханум чего стоит!

Мой возглас вызвал смех Нури:

— Ты и с ней уже успел познакомиться, поздравляю! Такая красавица не каждому достается!

— Да уж, красавица экстра-класса!.. Ты говоришь как поэт, Нури! — подхватил я шутку.

— Не только тебе писать стихи! А что? Разве кто устоит перед нею? Такая женщина!

Я не мог скрыть смущения, слушая вольные, хоть и шутливые, речи своего друга.

— Ты серьезно? — спросил я.

Увидев выражение моего лица, Нури расхохотался:

— Не волнуйся, это не мои слова, я цитирую нашего секретаря. Жаль, не могу показать тебе мечтательного выражения его лица, когда он говорит о несравненной ее красоте!

Я никак не мог забыть споры на бюро.

— Но кроме Кяхрабы есть и другие члены бюро, и четверо из них были на моей стороне!

— И все же большинство ответственных работников в районе люди Чеперли и Кяхрабы-ханум.

— Послушай, Нури, отчего такой траурный тон у тебя? Ведь ты отвечаешь за кадры! Смени тех, кто не на своем месте!

— Я разве не пытался? Но, видишь ли, за кого ни возьмусь — тянется целая сеть нитей, тесно связанных между собой. И на всех концах поднимается такой гвалт, что руки опускаются.

— Нури, в Курдистане было не легче!

— В чем-то легче.

— Постараюсь завтра в своем докладе вывести их из себя, дать выговориться!

— Это у тебя в крови: вечно лезешь в драку!

— Нури, без этого не обойтись, к сожалению.

— Не вспугни их раньше времени. — Он грустно смотрел на меня.

— Чем дольше мы будем молчать, тем наглее они будут себя вести.

— Ты, конечно, прав. А факты об их деятельности у тебя есть?

— Кое-что выудил в земотделе исполкома.

— Учти, начальник земотдела Ходжаталиев их человек.

— Я это понял на бюро.

— Опираться можно на секретаря комсомольского комитета Бадала Сеидова, начальника ГПУ Сулейманова… Наши профсоюзы, Гияз Шихбабалы, человек колеблющийся, но честный и справедливый, его можно удержать на нашей стороне.

— Ты хорошо знаешь людей, Нури.

— Знаю, возможно, хорошо, но верю только тебе.

— Спасибо на добром слове. От сердца к сердцу прямая дорога. После праздника урожая я поеду по селам, исподволь буду готовить большую статью для газеты «Коммунист», используя материалы, которые мне удастся собрать.

— Выступай под псевдонимом, — посоветовал Нури.

— Нет, они и так знают, кто пишет, и прятаться мне не к лицу!

Мы помолчали.

— Будаг, мне показалось, что тебя знает Салим Чеперли. Или я ошибаюсь?

— Говоря откровенно, он мне кого-то напоминает. Но кого? Никак не могу вспомнить, хотя человека с таким именем я раньше не встречал.

— Постарайся вспомнить, где ты его мог видеть. Уж очень он рьяно выступал против тебя! Как будто ты ему успел где-то наступить на пятку!

— Подожди, подожди… Я, кажется, припоминаю. — Я лихорадочно перебирал в голове встречи прошедших лет, происходившие в Шуше, в Горисе, в Учгардаше. — Однажды, когда я служил в доме Вели-бека, к нему приезжал молодой родственник, вот он и похож на Салима Чеперли. Дай бог памяти, как его звали… Да, вспомнил, кажется, Ясин-бек Гюрзали!.. Не будем спешить, завтра во время собрания я постараюсь его как следует рассмотреть, чтобы утверждать точно.

Нури ушел; мне надо было заняться докладом, но я никак не мог отвлечься от дум о Салиме Чеперли. Я говорил себе, что надо работать, но мысли снова возвращали меня в прошлое. И вдруг я ясно представил двор усадьбы Вели-бека в Учгардаше. Ясин-бек Гюрзали на собственном фаэтоне, в который впряжена четверка рысаков, подкатывает к дому. Пояс его украшен револьвером, в руках охотничье ружье.

Соблюдая традицию, беки по очереди ездят из дома в дом, то к одному, то к другому, и пируют на свободе. Иногда пирушки затягиваются на неделю. На одно такое сборище и прикатил из Гиндарха Ясин-бек Гюрзали!.. Да, это он!.. Ясин-бек держался надменно и вызывающе.

Однажды я спросил у Имрана, почему он так часто приезжает в наш дом?

Имран приложил палец к губам:

«Говори потише и не болтай лишнего. Он, кажется, скоро станет зятем Вели-бека».

Я тогда еще не знал о существовании дочери Вели-бека от первого брака, Дарьякамаллы, и поэтому подумал о самой младшей сестре хозяина — Шакер-беим.

«Но ведь Шакер-беим уже обручена?!» — воскликнул я довольно громко, отчего заработал от Имрана оплеуху.

«Чем меньше ты будешь болтать, тем лучше, деревенщина!»

Повар разозлился, но через несколько минут, успокоившись, сам мне рассказал о Ясин-беке.

«У него куры сидят на золотых насестах и несут золотые яйца! — сказал он. — Нам бы такое богатство!» — Он вздохнул.

Однажды, когда я помогал Имрану на кухне, во двор въехал фаэтон, и чьи-то громкие шаги застучали по лестнице. На балкон второго этажа вбежал Ясин-бек, его лицо было в крови. Джевдана-ханум заохала и засуетилась. Вскоре весь дом знал, что Ясин-бек повздорил с женихом сестры Вели-бека и тот в ярости запустил в молодого прощелыгу острым длинным ножом, острие которого нанесло глубокую рану чуть выше брови, оставив отметину на всю последующую жизнь. Ясин-бека в тот день увезли в Агдам к тамошнему доктору, а оттуда в Шушу. А потом он исчез. И вот теперь он, если это действительно он, — председатель райисполкома! Но возможно ли? Живет под чужим именем!.. Поглядим на него завтра! Он ли?.. И как не боится, что опознают его?!

Я бы еще долго вспоминал подробности тех дней, но ко мне снова заглянул Нури.

— Что ты так крепко задумался? — спросил он.

Я поднялся, захлопнул папку с тезисами доклада.

— Да, Нури, ты точно выразился: котлы здесь кипят под закрытыми крышками.

КРАСНЫЕ БИЛЕТЫ В ГРЯЗНЫХ РУКАХ

Несмотря на предостережение Нури Джамильзаде, я решил быть до конца откровенным в разговоре с коммунистами района, собравшимися на праздник урожая.

— Мы ведем борьбу против последних остатков капитализма в деревне, — говорил я. — Именно в этой борьбе проявляется истинное лицо коммуниста. Пленум ЦК ВКП(б), посвященный делам азербайджанской партийной организации, вскрыл ошибки и недостатки в целом ряде районов республики. Беспринципные группировки отвлекают внимание коммунистов от задач социалистического строительства. Постановление пленума Центрального Комитета ВКП(б) как нельзя точно относится и к тому, что совершается в Агдамском районе. — Воцарилась тишина, все взоры устремлены на меня. — Тот, кто пытается из родственных или дружеских побуждений прикрыть классовых врагов, пользуясь своим авторитетом партийного или советского работника, забывает о той решительной и беспощадной борьбе, которую ведет наша партия. Помогающие врагу будут уничтожены вместе с теми, кого они защищают. Эти люди так же подрывают силу партии, как и ее открытые враги!

Во время моего выступления Мадат Кесеменский недовольно хмурился. Салим Чеперли отвернулся к окну. Это дало мне возможность хорошо рассмотреть глубокий шрам над его бровью. Сомнений не было! Это Ясин-бек Гюрзали! Он лет на десять старше меня, и хоть сильно возмужал с тех пор, но все та же надменность скрывалась под кажущейся простотой. Теперь я не сомневался, что и он узнал меня, но надеется остаться неузнанным, — ведь много лет прошло!..

Но почему ему понадобилось скрываться под чужим именем? Что за этим кроется? И как он может не бояться: в этих краях, хотя здесь и не Карабах, его ведь могут легко опознать?..

Салим Чеперли выступил сразу же после меня и стал хвалить за правильно подмеченные недостатки. Потом пообещал внимательно перечитать постановление ЦК ВКП(б) и принять надлежащие меры, чтобы исправить замеченные товарищами недоработки.

Слушая председателя райисполкома, и Мадат Кесеменский заулыбался, довольный. Салим Чеперли говорил по-азербайджански книжными фразами. На это я обратил внимание еще во время бюро, а когда Салим Чеперли соединился в моем сознании с Ясин-беком, я вспомнил, что и Ясин-бек говорил именно так! Исчезли последние остатки моих сомнений, подозрения скребли мою душу.

Но тут выступил секретарь райкома. Он тоже хвалил меня, а в конце, к моему удивлению, посоветовал присутствующим приобрести книгу «известного писателя», как он назвал меня, «Явление имама» и прочитать ее «самым внимательным образом».

Неумеренные похвалы в мой адрес насторожили меня. «Что за этим кроется? — думал я. — Мол, что с писателя возьмешь?! Или что-то другое?» Недоумевал не только я, но и начальник районного ГПУ Сулейманов. Зная, что его заместитель дружен с Салимом Чеперли, Сулейманов не стал, как потом он мне сказал, делиться с Кюраном Балаевым своими соображениями, а только внимательно присматривался к председателю райисполкома, который очень уж демонстративно поддакивал секретарю райкома.

Прошло несколько дней, и бюро райкома утвердило мой план работы. Чеперли и Кесеменский, очевидно, поняли, что я умею и драться, и решили не придираться к плану. Думали, разумеется, и о том, что таким путем они смогут привлечь меня на свою сторону. Или старались притупить мою настороженность (особенно Салим Чеперли)…

Я решил превратить отдел агитации и пропаганды в настоящий штаб идеологической работы в районе. Еженедельно проводил семинары с пропагандистами и агитаторами, прикрепленными к селам и колхозам. Отдел наш вскоре получил коляску с парой лошадей и фаэтон. Нам передали недавно отобранный у купца Балакиши двухэтажный каменный дом, в котором и проводились семинарские занятия.

Постепенно я осваивался в Агдаме. По своему плану я должен был ознакомиться с работой единственного в городе среднего специального учебного заведения — сельскохозяйственного техникума. На его директора без конца сыпались жалобы: плохо он исполняет обязанности руководителя, плохо разбирается как в педагогике, так и в сельском хозяйстве, дерзок и груб и так далее.

С первого взгляда этот человек, скажу откровенно, мне не понравился. Но поддаваться эмоциям я не разрешил себе.

— Почему вы не реагировали на мои неоднократные приглашения посетить отдел? — спросил я его.

Он что-то невнятно пробормотал.

— Что вы окончили?

Он молчал. Я подумал, что он не понял вопроса, и повторил его:

— Какое учебное заведение вы закончили?

К великому моему удивлению, оказалось, что он когда-то, давным-давно, занимался в моллахане, и если не считать кружков политграмоты, тем и ограничивалось его образование. Рассказывая о моллахане, он дал понять мне (как-то ловко ввернул в свой рассказ!), что является зятем Кяхрабы-ханум.

— А не трудно вам вести работу в техникуме? — спросил я его вежливо, но мои вопросы, особенно этот, его явно сердили.

Разглядывая меня сквозь стекла очков, он недовольно покачал головой и многозначительно поджал губы. Он был, видимо, убежден, что останется директором техникума во что бы то ни стало, и потому оставил мой вопрос, без ответа.

Еще через день я заглянул в земотдел, чтобы поговорить с Ходжаталиевым, но застал у него председателя недавно организованного колхоза: он приехал с заведующими отделом за инструкциями. Каково же было мое удивление, когда я, прислушавшись к разговору, обнаружил, что Ходжаталиев не разбирается ни в семенах, ни в плодах растений.

Единственным человеком, с которым я мог говорить обо всем, что я узнал за это время, был Нури. «Да, — решил я, — надо менять людей, искать новые кадры».

Меня неожиданно вызвал к себе Кесеменский:

— Товарищ Будаг, машина моя свободна, когда же вы перевезете сюда семью?

Я поблагодарил и сказал, что сейчас же отправлюсь в Назикляр. Но уехать, к сожалению, не удалось, хотя мне не терпелось увидеть и сына и Кеклик.

Когда я вышел из кабинета секретаря, то увидел в коридоре Нури. Вкратце рассказал ему о своих предложениях насчет кадров, а он мне шепотом:

— Давай не на ходу! Зайдем ко мне, надо поговорить!

— Сейчас не могу; поговорим, как приеду. Кесеменский дал мне машину, чтобы я поехал за семьей.

— Он хочет удалить тебя на время, — задумчиво сказал Нури.

— Ты так думаешь?

— Убежден!

— А что ты предлагаешь? — недовольно спросил я.

— Пока не решен вопрос с Салимом Чеперли, ты не имеешь права даже на минуту отлучаться!

Я задумался.

— Поверь моему чутью, Будаг!

— Но есть ГПУ, чтобы разобраться и изъять партийные билеты из грязных рук, которые мешают нам жить и работать!

— ГПУ надо помочь!

— Знаю.

— У Салима Чеперли много-друзей в колхозах в среде председателей и в сельсоветах. К тому же ты не станешь отрицать, что он человек осторожный, осмотрительный, не выдаст себя глупыми действиями, с ним голыми руками не справиться. В работе безупречен, не совершил еще ни одного правонарушения, кроме того, о котором знаешь ты, — изменил имя и фамилию. Такой человек мог устроить себе и партийность!

— Я в этом убежден!

— Правда, я смотрел его личное дело: все как надо, и партстаж у него уже большой, свыше десяти лет… Но ты прав, это не меняет существа дела. Главное — чужое имя! Ты обязан помочь Сулейману! У него тоже есть слабинка — плохо знает родной язык: долго жил в России; считает к тому же, что вполне достаточно для обхождения одного русского языка, и не стремится усовершенствоваться в родном, а без него как в контакт с людьми вступишь?

— Это мелочи, Нури! Ты мне ответь: разве в одном председателе исполкома дело? Не на своем месте сидят и директор техникума Хафиз, и завземотделом Ходжаталиев.

— У Хафиза такая крепкая рука наверху, что и трактором его от места не оторвешь!.. К тому же и тот и другой местные кадры! — Он помолчал. — Ладно, день-два ничего не решают, поезжай за семьей, пока машину дают, а я здесь пораскину мозгами, намечу план наших действий!

— Нет, Нури, — я был тверд в решении, — перед тем как уехать, я хотел бы все же переговорить с Сулеймановым.

— Я думаю, сегодня не удастся, мы уже опоздали к нему на прием.

— А может быть, пойдем прямо к нему домой?

— Тогда не мешкая звони!

Мы прошли ко мне в кабинет, и Нури пододвинул ко мне телефонный аппарат.

Я договорился с Сулеймановым, что в десять вечера мы с Нури заглянем к нему домой.

В дверях Нури чуть не столкнулся с Кяхрабой Джаваирли. Она расточала обворожительные улыбки. Я предложил ей сесть. Но тут произошло непредвиденное: ножка стула с треском подломилась, и Кяхраба-ханум с криком ухватилась за мой стол, что спасло ее от падения.

— Не только вы, но и ваши стулья против меня! — зло проговорила она, придвинув к себе другой стул.

— Не понимаю вашего возмущения, Кяхраба-ханум. Благодарите судьбу, что не упали!

— Вы нарочно!.. — Страх ее еще не прошел, и она вся кипела от негодования.

— Успокойтесь, это ж пустяки, подумаешь, стул!.. Приглашу мастера — починит.

— Уважаемый Будаг, меня возмущает другое! Почему вы не даете спокойно работать директору сельскохозяйственного техникума Хафизу?

— Ах вот вы о ком!.. Да, я знакомился с его работой. А почему это вас так беспокоит?

— Не стану скрывать: он муж моей сестры.

— Тогда, наверно, вам лучше, чем мне, известно, что у него нет надлежащего образования. Техникумом должен руководить специалист по сельскому хозяйству, обладающий к тому же педагогическим опытом работы.

— Хафиз уже больше года работает директором, разве этого мало?

— Я думаю, что все-таки ему недостает многих качеств, чтобы занимать директорское место.

— Но не забывайте, что он мой родственник! А это что-нибудь да значит, разве нет? — Переход от возмущения к кокетству был скорым: она уже улыбалась мне как давнему приятелю.

— Согласитесь, что партийному работнику прежде всего следует интересоваться деловыми качествами того или иного работника, а не его родственными связями, — как можно спокойнее сказал я.

Кяхраба-ханум огорченно покачала головой:

— Партия учит нас бережно относиться к кадрам, проверенным и надежным. И не забывайте, что у Хафиза четверо детей!

— Следует подобрать для него подходящее место, чтоб мог содержать семью.

— Не думаю, что нужно освобождать его от занимаемой должности!

— Товарищ Джаваирли! Каждый на своем месте делает то, что считает нужным и возможным. А как быть с бесконечными жалобами на него?

— Ничего невозможного нет! Все в наших с вами руках! Ради меня, не трогайте Хафиза!

— Кяхраба-ханум, вы член бюро райкома, как вы можете так ставить вопрос?

— Не увиливайте в сторону, а прислушайтесь к моему совету! Не трогайте Хафиза, товарищ Будаг! — в просьбе ее зазвучали нотки угрозы.

— Вы больше ничего не хотите мне сказать, товарищ Джаваирли?

— Вы гоните меня?

— Я уже все сказал.

— Ничего!.. — Голос Кяхрабы-ханум звучал сейчас резко, явно угрожающе. — Еще не родился человек, который бы ослушался Кяхрабу Джаваирли!

— Этот человек сидит перед вами, и родился он уже довольно давно — в тысяча девятьсот третьем году.

— Сделаешь так, как я захочу! Увидишь!

— Не забывайте, что есть еще ЦК нашей партии!

Не удостоив ответом мои последние слова, Кяхраба поднялась и, не оглянувшись, быстро вышла из кабинета.

В десять вечера мы вместе с Нури вошли в небольшую квартиру начальника районного ГПУ Сулейманова. Квартира выглядела так, будто в нее въехали накануне или же завтра собираются ее покинуть: везде стояли чемоданы и ящики; на ящиках сидели, два ящика, на которых лежала доска, заменяли стол; короче, комната имела нежилой вид.

Сулейманов улыбнулся смущенно:

— Извините, мебель принципиально не покупаю, потому что за последние три года четвертый район меняем, нет смысла чем-нибудь обзаводиться!..

Жена Сулейманова постелила на ящики свежую скатерть, принесла в стаканах крепкий ароматный чай, а в вазочках — варенье и сахар.

Отпив из стакана чай, Сулейманов внимательно и выжидающе смотрел на нас: с чем, мол, пожаловали?..

— Знаете ли вы Салима Чеперли? — спросил я без обиняков. Он усмехнулся:

— Иногда неведение — благо. Но я думаю, что вы пришли не для того, чтобы выяснить, знаю ли я кого-нибудь.

— Я говорю о прошлом Салима Чеперли, — поправился я.

— Из его анкетных данных известно, что он из крестьян Ширванского уезда, позже был рабочим-нефтяником. Член партии с семнадцатого года, участник восстания на Мугани. Хорошая биография, не так ли?

— Биография хорошая, но другого человека!

— Я проверял, Салим Чеперли прожил именно такую жизнь.

— Но он не Чеперли!

— А как его зовут по-настоящему?

— Ясин-бек Гюрзали.

И я подробно рассказал Сулейманову обо всем, что знал. Сулейманов молча слушал меня, постукивая пальцами с коротко остриженными ногтями по импровизированному столу.

— Подумай еще и еще раз, Будаг, не может быть хоть малейшей ошибки в твоих словах? Меня самого беспокоит эта фигура, и я давно начал проверку. Смущает такой немаловажный фактор, как мотивы его поведения. Если он скрывается от преследования, то почему остался в Азербайджане и не уехал куда-нибудь, ведь страна у нас большая! Здесь он постоянно подвергается опасности быть кем-нибудь узнанным. И еще. Он держится очень независимо, даже вызывающе спокойно для человека в чужой личине.

— И я об этом думал, — признался я.

До того молчавший, Нури вдруг подал голос:

— Логика на твоей стороне, товарищ Сулейманов, но люди часто поступают вопреки ей…

— Я уверен, что не ошибаюсь, — сказал я. — Салим Чеперли скрывает свое прошлое, и совесть у него нечиста. Почему он на это решился, рискнул жить рядом со своим родным очагом, стараясь показать, что не имеет к нему никакого отношения, следует узнать, и незамедлительно.

После довольно долгого молчания Сулейманов сказал:

— Договоримся так: первое — чтобы о нашем разговоре никто не знал. Не спугнуть бы того, кого мы спугнуть не хотим. Особенно следует опасаться моего заместителя, который дружен с Чеперли по неизвестным мне причинам. Должен сказать, что я давно добиваюсь его замены, но кто-то очень влиятельный в нашем управлении поддерживает его. При ближайшей поездке в Баку я все-таки добьюсь, чтобы его от меня забрали. А пока он здесь, передает обо всех разговорах со мной тому же Чеперли, — это ясно давно. И вот еще что, — спохватился Сулейманов. — А тот, кто носит фамилию Чеперли, узнал тебя?

— Думаю, что узнал, — заявил я убежденно, — уж очень внимательно он за мной наблюдал.

— Не только узнал! — поддакнул Нури. — Я бы даже сказал, что не сводит с него глаз! Пытливо разглядывает! И с первых же дней возненавидел Будага.

— О ненависти громко сказано, — поправил я Нури, — но узнал, конечно, это я чувствую!

В КУЗАНЛИНСКОМ СЕЛЬСОВЕТЕ

В тот вечер, когда мы были у Сулейманова, я так и не выбрался в Назикляр, хоть секретарь райкома и предлагал свою машину. А на следующее утро было созвано бюро райкома, на котором рассматривался план осенней посевной кампании.

Первым предоставили слово заведующему земотделом Ходжаталиеву. По мере того как он перечислял села и колхозы, которым предлагалось нынешней осенью засевать хлопком пахотные земли, присутствующие вначале удивленно переглядывались, а потом уже громко стали выражать свое недоумение.

Председатель совета профсоюзов, не сдержавшись, крикнул:

— Да в этих селах никогда в жизни не знали, что такое хлопок! Это ж горные, безводные районы!

— География сельского хозяйства меняется, — негромко проговорил Селим Чеперли.

Почувствовав поддержку, Ходжаталиев бодро продолжал:

— Осваивая дополнительные площади под посадки, мы расширяем посевные возможности района: у нас будет и хлопок и зерно!

— Земель у нас достаточно! Но соберем ли мы урожай — это вопрос! — громко подытожил секретарь комитета комсомола Бадал Сеидов.

Стараясь привлечь к себе внимание, Кяхраба Джаваирли манерно взмахнула полной рукой, поправила прическу и восторженно пропела:

— Перспективы, которые нам нарисовал товарищ Ходжаталиев, воодушевляют, вдохновляют! Энтузиазм способен заменить образование, в этом мы с вами убедились.

Одновременно подняли руки Бадал Сеидов и Гияз Шихбабалы (председатель совета профсоюзов). Кесеменский предоставил слово Сеидову.

— Товарищ Сеидов, ты местный, поэтому обоснованно изложи нам свое мнение.

— Да! — поддержал Кесеменского Чеперли. — Надо послушать мнение человека, который имеет опыт работы с землей.

Бадал Сеидов вышел к столу, покрытому красной скатертью:

— Товарищи! Неужели не ясно, что для выращивания хлопка нужны орошаемые плодородные земли. На тех землях, о которых сейчас говорил Ходжаталиев, кроме колючек и чертополоха, ничего не растет. Карабахские беки не были дураками и сажали хлопок в Кузанлы, Гиндархе, Учгардаше, Чеменли и Карадаглы. Они понимали, что хлопку нужны теплые районы с орошаемой землей, а не холодные с каменистой почвой.

На помощь Сеидову бросился маленький, худой и невзрачный Гияз Шихбабалы. Откинув со лба длинные черные волосы, смерив презрительным взглядом Ходжаталиева, он резко взмахнул рукой:

— Энтузиазмом знания не заменишь! Товарища Ходжаталиева никак не оправдывает то, что он не сведущ в области сельского хозяйства. Чего проще! Должен был посоветоваться со старожилами и жителями сел, в которых созданы колхозы. Там, где много садов, надо и дальше развивать садоводство, доверяясь чутью наших предков. Там, где были бахчи, надо и дальше продолжать посадку бахчевых культур, а на бекских полях, напоенных водой, сеять хлопок!

Салим Чеперли рассмеялся:

— Теперь все ясно! Товарищу Шихбабалы захотелось арбуза и дыни, поэтому он так ратует за бахчевые культуры! — И тут же напустил на себя серьезность. — Но нашей индустрии необходим хлопок, поэтому дыням и арбузам придется потесниться!

— Не разводите демагогию, товарищ Чеперли! Дыни тут ни при чем! — возразил Гияз.

— Но не все земли покрыты колючками, есть и хорошие… — робко вставил Ходжаталиев.

— В этих селах крестьяне даже не знают, как обращаться с хлопком! — не унимался Гияз.

— Не знают — научатся! Не научатся — научим! План на хлопок — это закон. И каждый, кто нарушит этот закон, будет наказан! — В голосе Салима Чеперли зазвучала угроза.

Всегда спокойный и покладистый, Гияз Шихбабалы сегодня был напорист и неукротим.

— Товарищ секретарь, — обратился он к Кесеменскому, — прошу мои слова занести в протокол, чтобы впоследствии было ясно, на какой позиции я стоял! И что предлагал здесь! Угрозы, которые себе позволяет председатель райисполкома, не способствуют, по-моему, деловому обсуждению важной проблемы.

Мадат Кесеменский прикинулся непонимающим:

— Какие именно слова включить в протокол?

Гияз дословно повторил все, что сказал. И тут же поднялся Бадал Сеидов:

— И мои слова занесите в протокол: хлопок предлагаю сеять на низинах! В предгорных районах специализироваться на выращивании зерна и заниматься животноводством. В селах, где издавна были сады, развивать садоводство и овощеводство! Не забудьте отметить, что это мое мнение!

Сулейманов за время спора и рта не раскрыл, и Нури слушал молча. Когда после выступления Сеидова Кесеменский спросил, кто просит слова, я поднял руку, но меня опередил председатель райисполкома.

Чеперли начал так:

— Товарищи! Государство требует от нас хлопок. А чтобы иметь его, нужна земля, нужна вода. Старые земли устали, истощились, обессилели. Так же, как в доме оказывают почести и уважение новому гостю, так и для новой культуры нужна новая земля. Я бы даже предложил перепахать те земли, где уже посеяли зерно, и заново засадить хлопком! Если мы будем растрачивать свои силы на сады и огороды, то, как говорится, и к Али не успеем на плов, и к Вели на шашлык опоздаем, — улыбнулся он. — Будет совсем неплохо, если низинные колхозы займутся зерновыми. Что же касается товарища Ходжаталиева, то если бы хоть треть наших ответственных работников отдавала столько души и сердца своему делу, как мой заведующий земотделом, то жизнь наша была бы совсем иной.

И только тут начальник районного ГПУ отомкнул свои уста:

— Не «мой заведующий отделом», а работник исполкома…

— Пусть так, — согласился Салим Чеперли, но его прервал Кесеменский:

— Товарищ Чеперли! — Он постучал желтым карандашом по столу. — Прошу вас не отвлекаться от основного вопроса. Районный комитет партии видит, как работает товарищ Ходжаталиев. Я вас прошу говорить по существу вопроса: о плане сева хлопка.

— А я о чем говорю? Разве не о хлопке? Или мы щеки надуваем?

Мадат Кесеменский удивленно посмотрел на Салима Чеперли, не понимая, что тот хотел сказать, но я понял, и вот почему: это было название игры, в которую играли в доме Вели-бека!..

Лет двенадцать-тринадцать назад в дом к Вели-беку неожиданно нагрянул на фаэтоне Ясин-бек Гюрзали. Самого хозяина не было дома, и гость весь день играл с детьми бека и племянницами Джевданы-ханум в игру «надувание щек». Я запомнил, что все, участвовавшие в игре, изо всей силы надували щеки, а другие слегка били по щекам, стараясь разомкнуть уста, сдерживающие воздух. В тот день нынешнему Чеперли здорово досталось (хотя его били нежные девичьи пальцы): обе щеки гостя горели как огонь.

Я попросил слова. — До революции я пешком обошел все села и имения, ныне входящие в состав Агдамского района. У меня хорошая память, и я запомнил, что произрастало на этих землях. Довод Чеперли (чуть не сказал: Гюрзали!), что земля истощена, может, кого-нибудь и убедил, но не меня. Я целиком и полностью согласен с Бадалом Сеидовым и Гиязом Шихбабалы. Если мы действительно хотим сдать государству хлопок и зерновые, выполнить поставки по мясу, то должны придерживаться советов, которые выслушали от местных жителей… Что касается товарища Ходжаталиева, то его сегодняшнее выступление говорит само за себя — не разбирается он в сельском хозяйстве!.. И последнее. Председатель райисполкома предложил перепахать уже засеянные зерном участки и отвести их под хлопок. По-моему, это варварство! Подобные действия вызовут законное недовольство в колхозах, подорвут веру крестьян в коллективную систему хозяйствования. Это действительно будет похоже на игру в надувание щек, о которой здесь сказал председатель райисполкома и которую я наблюдал лет двенадцать-тринадцать назад, когда был батраком в имении Вели-бека Назарова в Учгардаше, неподалеку отсюда.

При этих словах Чеперли внимательно взглянул на меня и тут же отвел глаза. Он ничем себя не выдал.

— Ради хлопка мы должны идти на все, — как можно спокойнее сказал он, обращаясь к Кесеменскому.

— Самоуправство — не наш стиль, товарищ Чеперли, — пытался его урезонить секретарь райкома. — Давайте создадим комиссию в составе Джамильзаде, Сеидова, Шихбабалы и Деде-киши оглы, которую и обяжем в спешном порядке помочь Ходжаталиеву пересмотреть заново план, потом утвердим его.

Секретарь объявил, что второй вопрос повестки дня организационный, и предоставил слово мне.

Я познакомил присутствующих со списком ответственных работников района, прикрепленных к отдельным колхозам для оказания помощи с нашей стороны, добавив, что теперь сведения о работе в этих коллективных хозяйствах мы будем получать именно от прикрепленных работников.

За список члены бюро проголосовали единогласно. Тогда я перешел к положению в сельскохозяйственном техникуме. На бюро пригласили директора — родственника Кяхрабы-ханум. На этот раз ее давление не возымело действия. Никто из членов бюро не выступил в его защиту. Тут же утвердили на этот пост нового человека, у которого было специальное образование. Я не стал оглашать те сведения, которые получил уже после разговора с Кяхрабой. Выяснилось, что директор заставлял студентов выполнять поручения, связанные с собственным домом и хозяйством: студентов посылали на базар, в кооперативный магазин. На этот раз даже родственница не вступилась за него, вероятно осведомленная о том, что стало известно мне.

Новый директор техникума попросил, чтобы акт приемки дел был произведен при участии авторитетной комиссии. Все единогласно проголосовали и за это предложение.

После окончания заседания бюро я остался в кабинете секретаря. Нури задержался тоже, но стоял в стороне. Я не стал ходить вокруг да около, а прямо перешел к своему вопросу:

— Товарищ Кесеменский, в финотделе работает молодой коммунист, агроном по образованию. Пригласите его и поговорите с ним. Мне кажется, что он самая подходящая кандидатура на пост заведующего земотделом. Вот и заворготделом здесь, товарищ Джамильзаде, — я показал на Нури, словно он ничего о моем предложении еще не знает.

Но Кесеменского не так-то просто было убедить, и мои слова вызвали целый поток его возражений.

— И товарищ Чеперли едва ли согласится со снятием Ходжаталиева, — заметил он в конце.

— Вряд ли была согласна с освобождением бывшего директора от своих обязанностей Кяхраба-ханум, но мнение коллектива сыграло свою роль!

— Да, — признал секретарь, — Кяхраба-ханум сегодня сидела ниже травы тише воды! Но боюсь, что с Ходжаталиевым ничего не получится. А впрочем, — сказал он, — на днях сюда должен приехать нарком земледелия, и я поговорю с ним, посоветуемся.

Знакомого учителя из педагогического училища я попросил съездить за моей семьей в Назикляр на райкомовской машине, которую мне дал секретарь. А самому пришлось отправиться в служебную поездку по району на исполкомовском фаэтоне. На второй день после полудня я оказался в селе Кузанлы. Сельсовет был на замке, женщины, поджидавшие председателя сельсовета, показали нам дом, где он жил.

Мы подъехали к дому, во дворе которого дымил мангал. До нас донесся запах жарящегося на угольях барашка. Обойдя дом в поисках председателя сельсовета, я неожиданно на боковой веранде увидел Салима Чеперли и Кяхрабу Джаваирли. Они сидели за накрытым столом, уставленным бутылками. Мое появление прервало их горячий поцелуй. Прическа заведующей женотделом была разлохмачена, кофточка сбилась на груди, а костюм Чеперли был помят.

Не могу сказать, что мой приход обескуражил Чеперли. Он широким жестом показал мне на стул рядом с собой и пригласил садиться. Кяхраба-ханум, извинившись, удалилась в комнаты, наверное для того, чтобы привести себя в порядок. Она густо покраснела, когда увидела меня.

— Тебя любит теща, — сказал мне смеясь Чеперли. — Пришел к самому шашлыку!

Я был так голоден, что не стал отнекиваться. Тут же подоспел хозяин с несколькими шампурами дымящегося и истекающего соком шашлыка. Один шампур он положил на тарелку и пододвинул ко мне, другой — Чеперли. Тот снял с шампура куски мяса и стал обсасывать особенно приглянувшийся ему кусок.

— Может быть, я некстати? — спросил я у хозяина.

— Гость для хозяина — сокол, где захочет, там и сядет, — вежливо ответил мне председатель сельсовета.

— Зато есть злая поговорка о том, что гость не любит гостя, — засмеялся я.

— Что ж ты не закончил? — ухмыльнулся Чеперли. — Есть и продолжение этой пословицы: гость не любит гостя, а хозяин обоих.

— Не обижайте, — засуетился хозяин, обращаясь к председателю райисполкома, — вы знаете, в моем доме вам всегда рады!

— На свете нет более гостеприимного человека, чем ты! — воскликнул Чеперли и наполнил рюмки. — Хоть товарищ Деде-киши оглы и непьющий, как о нем говорят в районе, я думаю, он не откажется выпить за хозяина дома.

Кяхраба-ханум вышла к нам. Чеперли и ей налил в рюмку. Они выпили, а я только поднес рюмку к губам — долг вежливости — и поставил на место.

— Непонятно, от чего человек получает удовольствие в жизни? Не пьет вина, не курит, женщин избегает… Только в одном преуспел, у нас в народе и это ценится, — не переговорит его ни один завзятый говорун!

— Кто на что способен! — ответил я.

— И откуда такие златоусты берутся?

— Откуда я взялся, могу сказать с точностью — из Вюгарлы! А вот откуда явился ты — мнения расходятся!

— Ну удивил! Я крестьянин из деревни Чеперли Ширванского уезда. Это известно всем.

— Неужели? А я знаю тебя уже добрых двенадцать лет!

— Да? — деланно удивился Чеперли.

— Представь себе!

— И кто же я?

— Ты известен мне как Ясин-бек Гюрзали!

Чеперли расхохотался:

— Ну и удивил!.. Откуда ты это выдумал? Что за чушь ты несешь?!

— Хоть и сочиняю я книги, но в них выдумки нет, все правда. Так и с тобой. Если ты появишься в Учгардаше или Гиндархе, тебя каждый опознает!

— Увы, мое село разрушено землетрясением, и мои близкие и односельчане погибли. — Он достал из кармана платок и вытер им лоб.

— Тогда я тебе напомню, как жених девушки, которую ты охаживал, бросил в тебя нож и оставил шрам у тебя над бровью. Вот этот шрам!

Кяхраба с возмущением смерила меня взглядом.

— Опомнитесь, товарищ Будаг! Предположить, что коммунист-подпольщик, участник борьбы на Мугани… — Но тут ее взгляд остановился на шраме, украшающем лоб ее возлюбленного, и она осеклась. Ее глаза округлились от испуга.

Рука Салима Чеперли дрожала, на белую рубашку брызнули красные пятна вина. Он медленно отставил рюмку, потом встал из-за стола и, будто оскорбленный, не говоря ни слова, вышел во двор, обошел стороной дом.

Мы услышали его злой голос (он, очевидно, принял моего фаэтонщика за своего):

— Где ты пропал? Ты что, оглох, не слышишь, как тебя зовут? Куда девался, я спрашиваю?!

Что ответил ему фаэтонщик, привезший меня, не было слышно. Только хозяин дома заспешил на помощь к Чеперли.

Кяхраба шепотом (к моему удивлению) сказала:

— Что ты увязался за мной? Что ты суешь свой нос в мои дела?

— А каким образом вы оказались в Кузанлы? Ведь вы отправились в село Хындрыстан, куда прикреплены решением бюро?

— Я успела побывать в Хындрыстане: Салим Чеперли меня захватил с собой…

— Не Салим Чеперли, а Ясин-бек Гюрзали!

Тягостное молчание прервал резкий голос Чеперли, который звал Кяхрабу:

— Едем! Фаэтон ждет!

Но я успел уехать прежде. Дороги наши вели в разные стороны.

НОВЫЕ АРЕНЫ БОРЬБЫ

В Агдаме открылась двухгодичная партийная школа, а педагогический техникум преобразовали в училище.

В районном центре стала выходить два раза в неделю газета «Колхоз садаси» («Голос колхозника»).

Забот у меня прибавилось. За время моего отсутствия Кеклик с Ильгаром перебрались в Агдам; зазвучали их голоса в нашей трехкомнатной квартире, в которую я с радостью возвращался по вечерам. С недавних пор я читал в педагогическом техникуме курс истории партии, и в партийной школе вел теорию и практику печати. Пока не назначили редактора газеты, мне приходилось выполнять и его обязанности.

Большой радостью для нас с Кеклик и Нури было назначение профессора Рустамзаде на работу в агдамскую больницу. Все бы, казалось, хорошо, но, к сожалению, резко обострились отношения между Кесеменским и Нури: они почти не разговаривали, хотя встречались по работе несколько раз в день. Кесеменский как-то пожаловался мне, что Нури распускает про него разные слухи.

— Что он треплет языком? Если у него есть что сказать обо мне, пусть говорит прямо в лицо, а не за глаза!

Вообще-то Нури клялся и божился, что никогда и нигде о Кесеменском не говорил, но мне показалось, что тут не все чисто.

Чеперли держался вполне независимо, словно и не было нашего с ним разговора. Говорил со мной он теперь так надменно, будто хотел сказать, мол, «руки у тебя коротки». А потом я узнал, что у Сулейманова, который только что вернулся из Баку, с заменой заместителя, дружившего с Чеперли, ничего не вышло. Но зато хлопоты Сулейманова стали известны его заместителю, и конфликт между ними принял острый характер. Как говорится, наступил змее на хвост, а она притаилась, накапливая яд, чтобы нанести смертельный укус.

В Агдам приехал с инспекцией нарком земледелия. На беседу с ним в кабинет Кесеменского был приглашен заведующий земотделом Ходжаталиев и председатель райисполкома Чеперли. Собеседование вскрыло всю неподготовленность Ходжаталиева, его полное незнание азов ведения хозяйства и землепользования. Нарком удрученно качал головой при каждом ответе Ходжаталиева.

Чеперли осмелился вступиться за своего работника:

— Разумеется, человек, более двадцати лет проработавший на бакинских нефтяных промыслах, не мог окончить университета, но он честно и преданно исполняет свой долг, и у нас нет оснований быть им недовольными.

Мадат Кесеменский молчал.

— Управление сельским хозяйством в вашем районе оставляет желать лучшего, — сказал нарком, будто не слыша разъяснений Чеперли. — Но решающее слово в кадровом вопросе принадлежит райкому партии. Пришлите нам решение по этому пункту, а мы посоветуемся в Центральном Комитете.

На следующий день Мадат Кесеменский созвал бюро, на котором присутствовали все заведующие отделами райкома партии. Было подготовлено решение, в котором указывалось на плохую работу земотдела, говорилось о безобразиях, выявленных в результате проверки сельскохозяйственного техникума. Начали совещаться, кого послать с решением в Баку. Я предложил кандидатуру Нури Джамильзаде, но Кесеменский без объяснений сразу же отверг ее. Кяхраба-ханум назвала самого Кесеменского, но он решительно отказался.

— Поедет в Баку Будаг! Я думаю, он сумеет доказать правомерность нашего решения!

Предстоящая поездка в Баку имела свои положительные и отрицательные стороны. Я смогу зайти в издательство. Как там с моей второй книгой «Приданое моей тетушки»? Узнаю новости литературного мира: какие новые книги вышли, как аксакалы, какие группировки, кто где и с кем борется?.. Похожу по редакциям газет и журналов, предложу им новые рассказы. Зайду в редакцию газеты «Коммунист». Конечно же погощу у Керима и Мюлькджахан. Правда, снова огорчится моя Кеклик, обидится на меня.

Дома я совершенно лишен радости общения с сыном: когда возвращаюсь по вечерам домой, мой маленький Ильгар уже спит. Когда ухожу — некогда. Почти все время провожу в поездках по селам — даже поговорить с женой некогда, где уж до игр с сыном! Я не помнил, когда последний раз был в кино или на концерте.

Накануне отъезда в Баку я пришел домойте работы раньше обычного, и Кеклик протянула мне телеграмму от Керима: Мюлькджахан родила близнецов — мальчика и девочку!

— Как раз угодила к моему приезду! — засмеялся я.

Кеклик вдруг обиженно надула губы.

— Что случилось? Отчего вершину горы Ишыглы заволокло тучами? — пошутил я. — Если ты не хочешь, я никуда не поеду.

— Зачем зря говорить! Ты не можешь не ехать, если тебя посылают. И потом: какая разница? Не поехал бы в Баку — отправился бы по селам и колхозам! Тебе не сидится дома!

— Что делать, Кеклик, такой характер работы!

— И твой собственный характер!.. Если ты это знал, зачем привез меня сюда? Там, в Назикляре, были хоть знакомые девушки, соседки, они заходили ко мне, я к ним… А здесь, в городе, я никого не знаю. Целый день одна, то у плиты, то у корыта!..

Я не знал, как утешить Кеклик: все, что она говорила, правда. Но и не ехать я тоже не мог.

В Баку я вез решение райкома партии и представление на нового заведующего отделом, статью для «Коммуниста», карикатуры, которые надо сдать в цинкографию, чтобы заказать клише.

Сразу же с вокзала я направился к заведующему отделом сельского хозяйства ЦК партии. Оказалось, что я его знаю: он два года назад читал нам лекции в университете, и я даже сдавал ему экзамены.

— Всех, кто учился у меня, отправили работать в село, а меня посадили за этот стол присматривать за вами! — пошутил он. — С чем ко мне пожаловал?

Я подробно рассказал о наших делах.

— Каково мнение наркома земледелия?

— Нарком посоветовал немедленно освободить его от занимаемой должности.

— Странно, зачем человека с рабочим стажем надо было посылать в земотдел? Он был бы хорош где-нибудь на нефтяных промыслах, а не в районе… Меня удивляет только одно: как же он все-таки проработал целый год?

— Так и работал! Предлагал в низинных районах, где раньше выращивали хлопок, сеять зерновые, а на горных, каменистых почвах растить хлопок!

— Оставь документы и будь свободен до завтрашнего полудня. В два часа дня узнаешь решение секретариата ЦК. — А когда я поблагодарил за оперативность, он добавил: — Конечно, вам нужен квалифицированный агроном. Не торопитесь с новой кандидатурой?

— Юнис Фархадов. Молодой специалист…

— Ну что ж, раз так, до завтра!

…Из ЦК партии я побежал к Кериму.

Мюлькджахан еще в родильном доме, и за малышами присматривает ее мать, приехавшая из деревни. Увидев меня, она тотчас прикрыла лицо платком, как делают у нас при виде незнакомого мужчины. Хоть и слышала обо мне, но так и не показала ни разу своего лица.

Достал из чемодана игрушки. Сколько радости мне доставили дети, когда тут же стали разглядывать подарки, зашумели, забыв обо мне.

Времени было в обрез. Оставив Кериму записку, что приехал на три дня, я пошел по своим делам.

СЧАСТЛИВАЯ СЕМЬЯ

В Азернешре навестил Алигусейна. Увидев меня, он поднялся и открыл шкаф. Каково было мое удивление, когда он достал из шкафа пачку книг и протянул мне:

— Поздравляю, Будаг, с новой книгой! Дай аллах, чтобы ты написал еще не одну!

«Приданое моей тетушки» выпустили с моей фотографией. Я был счастлив.

— Не мешкая иди в бухгалтерию, — поторопил меня Алигусейн, — пока бухгалтер щедр!..

Я шел по улице и гордо нес пачку своих собственных книг. Наверно, у меня было счастливое лицо. Я улыбался своим думам, и люди удивленно на меня поглядывали. Мою радость заметил и заведующий отделом ЦК, к которому я пришел, как мы условились, ровно в два часа дня.

— Как говорится, когда есть что сказать, есть что и слушать! — улыбнулся он мне.

Я протянул ему книгу, на обложке которой стояло мое имя. Он перелистал ее, погладил переплет и торжественно произнес:

— Рад за тебя! Дважды рад! И с книгой поздравляю, и с утверждением решения райкома партии. Правильную линию ведете! Пусть новые товарищи и в сельхозтехникуме и земотделе приступают к работе. — Он помолчал и многозначительно добавил: — Попрошу тебя завтра снова прийти ко мне, есть разговор.

Керим ждал меня. Мы крепко расцеловались. Он первым делом расспросил о Кеклик и Ильгаре и посетовал, что я не взял их с собой в Баку.

— Удачно ли складываются твои дела здесь? — поинтересовался он.

— Удачнее быть не может! У тебя и Мюлькджахан прибавление семейства, у меня вышла новая книга, и с делами райкома я, кажется, тоже справился.

— Завтра выписывают Мюлькджахан, если ты не против — поедем за ней вместе.

— Не сглазить бы, если так дальше пойдет, в следующий раз у вас будет тройня!

— Что ж, и тройня неплохо. Имена этим двоим я уже придумал! Держу слово мужчины! Сыну дано имя Октай, а девочке — Франгиз!

— Да пойдет им впрок материнское молоко и отцовское умение!

На следующий день, перед тем как пойти по своим делам, мы с Керимом привезли Мюлькджахан и малышей из родильного дома, где для них все уже было приготовлено. Оставив счастливого отца заниматься домашними делами, я поспешил в ЦК.

Заведующий сельхозотделом сообщил мне две новости: из Баку в помощь к тем, кто уже работал на селе, направляется новый отряд, состоящий из двадцати пяти тысяч добровольцев, — это во-первых; а во-вторых, в Центральном Комитете обсуждается вопрос о моем переводе из Агдама в Баку — на должность инструктора ЦК.

В Баку переезжать мне не хотелось, но я не стал спорить, тем более что вопрос еще только обсуждался. Встревоженный этим известием, я не заметил, как вышел на улицу. Рядом с Бакинским Советом, у трамвайной остановки, я вдруг увидел Джафара Джабарлы.

НЕЗАБЫВАЕМАЯ ВСТРЕЧА

Я поздоровался с ним.

— Знаете, Джафар-муэллим, — заговорил я, — у одного из моих друзей четверо маленьких детей, и всех он назвал именами героев ваших произведении. Двое родились совсем недавно, мы с другом сегодня привезли их из родильного дома. Я осмеливаюсь обратиться к вам с просьбой: не согласитесь ли вы посетить их дом? Ваш приход будет радостным событием в жизни этой семьи.

Джафар Джабарлы улыбнулся и поправил очки.

— С удовольствием! — сказал он, а потом добавил; — Но прежде зайдем с вами в центральный кооператив, запасемся кое-какими покупками!

Подарков было куплено так много, что пришлось нанять фаэтон.

Нас встретил Керим. Когда я сказал, кого привел, он будто лишился дара речи — изумлению его не было предела.

Мать Мюлькджахан засуетилась, готовя плов, а Джафар Джабарлы начал играть со старшими детьми — Айдыном и Гюльтекин. Когда ему вынесли показать новорожденных и сказали, как их зовут, мне показалось, что за толстыми стеклами очков блеснули слезы.

— Как же удается вам, Керим, содержать такую многодетную семью? — спросил Джафар Джабарлы.

Керим смутился, а за него ответил я:

— Трудно, но живет. Как-нибудь вырастут!..

— Взрослые могут жить как-нибудь, — возразил он. — Но вот малыши не поймут смысла этих слов. — Джабарлы снова поправил очки. — Жить как-нибудь, писать как-нибудь… работать как-нибудь… Не слишком ли много в нашей жизни всяких «как-нибудь»?

Я промолчал: Джафар Джабарлы был прав.

Хозяйка накрыла на стол. Мюлькджахан была еще слаба, поэтому управлялась одна ее мать. На столе уже дымился плов. Джафар Джабарлы ел с аппетитом. Керим открыл бутылку водки и наполнил рюмки. Первое слово сказал почетный гость:

— Я счастлив, что этих маленьких людей назвали именами моих героев. Давайте пожелаем им, чтобы судьба была благосклоннее к ним, чем к героям моих пьес. Ваши дети — люди будущего!

Я, как всегда, не пил, но все-таки произнес тост:

— Мы желаем долгих лет жизни и больших творческих успехов нашему прекрасному гостю, большому писателю Джафару Джабарлы!

Разговорился даже Керим:

— В жизни каждого человека бывает счастливый день, счастливая минута. Для нас с Мюлькджахан этот день наступил с приходом в наш дом уважаемого гостя. Мы запомним ваш приход на всю жизнь, и когда дети вырастут, расскажем им, кто стоял у их колыбели. Желаем вам написать еще много замечательных пьес, герои которых тоже войдут в нашу жизнь!

Внезапно Джафар Джабарлы поскучнел и на наш вопрос, что с ним, неожиданно разоткровенничался:

— Раскрою вам один секрет. Я написал новую пьесу, но пока ее никто не видел. События в пьесе происходят в современной деревне. Пьеса посвящена тем, кто борется за создание колхозов. Главный герой — инженер Яшар, которому мешают притаившиеся кулаки.

— Джафар-муэллим! Сейчас, когда в селе резко обострилась борьба, ваша пьеса очень актуальна! — воскликнул я с восторгом.

— Я тоже так думал, но, увы, у нее есть недоброжелатели.

— Неужели у вас могут быть недоброжелатели?

— Как у нас говорят: сжигая других, я сам горю, только дыма не видно. А все продолжают завидовать мне.

— Но кто может помешать, — удивился я, — если такая пьеса всем нам очень нужна?

— Кое-кто в театре воротит нос.

— Пусть отсохнут языки у тех, кто мешает такому хорошему человеку. — Первую фразу произнесла в этот вечер мать Мюлькджахан.

— Ничего, может быть, еще поставят, — пытался успокоить гостя Керим.

— У нас в народе говорят, что всякая вещь хороша в свое время! — с горечью произнес Джафар Джабарлы, а потом неожиданно обратился ко мне с просьбой спеть баяты, но непременно печальные.

И я запел:

Джафару Джабарлы пришлись по душе баяты, спетые мною. Он тихо подпевал мне. А позже восторгался сокровищами, которые хранятся в народной памяти, советовал мне использовать то, что дает народная поэзия.

Засиделись мы допоздна. Прощаясь, Джафар-муэллим пригласил нас на завтрашний спектакль в драматический театр, где состоится премьера его пьесы «Невеста огня».

НА ВОРЕ ШАПКА ГОРИТ

Я подарил Кериму свою книгу и на титульном листе написал: «Отцу героев Джафара Джабарлы — от поклонника творчества Джафара Джабарлы», и попрощался с другом и его семьей.

Я был доволен поездкой в Баку. Дела, порученные мне, выполнил: Ходжаталиева освободили от занимаемой должности, профессора Мансура Рустамзаде назначили главным врачом агдамской районной больницы с исполнением обязанностей заведующего отделом здравоохранения райисполкома. Обещали прислать в срочном порядке директора партшколы и главного редактора газеты. Удалось получить оборудование для сельскохозяйственного техникума, в который назначена специальная комиссия с инспекцией. Мне приготовили хорошие клише для нашей газеты. И главное — в продажу поступила моя новая книга; несколько экземпляров я вез в своем чемодане.

За те несколько дней, что я отсутствовал, в Агдаме произошли изменения. Районного прокурора освободили от занимаемой должности как не справившегося с работой, хотя до моего отъезда в Баку об этом не было сказано ни слова. Но самым удивительным было назначение на это место Нури Джамильзаде.

Начальника районного ГПУ Сулейманова отозвали в Баку, и он снова собирался в путь. Пока было неизвестно, кого назначат на его место, но в Агдам прибыл комиссар внутренних дел; он уже несколько дней разъезжал в машине по сельским советам вместе с заместителем Сулейманова — Кюраном Балаевым; ночевать почему-то отправился в Шушу, пренебрегая помещением, которое ему предоставили в Агдаме.

Из Тифлиса приехал инструктор Закавказского крайкома ВКП(б) и, захватив с собой секретаря райкома Мадата Кесеменского, тоже поехал по селам.

Председатель республиканского потребсоюза явился в Агдам из Баку, чтобы отсюда руководить хозяйственным обеспечением соседних с Агдамским районов.

Я приступил к работе, когда никого из начальства в городе не было. Едва я сел за свой стол, чтобы просмотреть корреспонденцию, которая накопилась за пять дней моего отсутствия, как в кабинет, торопя и приободряя друг друга, вошли несколько человек, по внешнему виду которых было ясно, что приехали они из деревни.

Вошли и остановились около двери. Я встал и предложил им сесть. Но они продолжали стоять, переглядываясь и подталкивая локтями друг друга, и не говорили ни слова.

— Кто-нибудь из вас заговорит или нет? В такое жаркое время, когда решается судьба урожая, вы приехали сюда. Вам, очевидно, что-то надо очень срочное, не так ли? Так говорите же!

И тут развязались языки. Высокий крестьянин в папахе бойко заговорил:

— Мы сами знаем, что сейчас на полях кипит работа. Но мы не гулять пришли! Мы жалобщики!

— Я слушаю вас!

— Вчера по указанию председателя райисполкома Чеперли тремя тракторами вспахали уже засеянные зерном участки, а теперь требуют, чтобы мы на этих землях посадили хлопок. Дорогой товарищ райком, неужели он действует по законам, которые установила Советская власть?

— Сеять зерно, а потом перепахивать участки — беззаконие, — сказал я как можно спокойнее. — Не позднее завтрашнего дня райком разберется в этом безобразии. Вы из какого села?

— Из Марзили.

Черт бы побрал этого Чеперли-Гюрзали!.. Так испортил, что не поправишь! Что им говорить, этим крестьянам, ни с чем отправить домой?

— Неясно разве, что я вам сказал?

Они пошептались, и снова вперед вышел высокий:

— Так-то оно так, ясно, конечно, но когда вы рассмотрите нашу жалобу?

— Я же вам сказал: завтра.

— У аллаха, говорят, больше завтрашних дней, чем зерен в мешке.

— Мне нужно посоветоваться, чтобы дать вам ответ.

— Пока ты, дорогой товарищ райком, будешь советоваться, нам велели взять семена хлопчатника и засевать перепаханные участки.

— Раз уж перепахали землю, не пропадать же ей! Может, посадите хлопчатник? А виновного мы обязательно накажем. Но сейчас ведь не поправишь уже, и оставлять землю пустой нельзя!

В разговор вмешался парень в кепке, из-под которой выбивались кудрявые рыжие волосы. Он повернулся к своим и выпалил:

— Я говорил вам? Убедились? Незачем было идти! И тут предлагают сеять хлопок!..

— Ну вот, — прервал я его. — Чуть что, сразу же неверие!.. А как у вас с водой? — поинтересовался. — Может, земля все-таки вытянет хлопок?

— У нас не вода, а слезы! Летом в бурдюках издалека носим, и то для питья…

— Как говорится, — перебил его полный бородатый человек, — на моих коленях сидит и мою же бороду выщипывает! Раз государству нужен хлопок, то крестьянин, что растит его, может и без хлеба обойтись, — так, что ли?

— Безусловно, нельзя было перепахивать ваши земли, уничтожать посевы, но, как говорится, если уж умер кто-то, все равно его надо хоронить!.. Но мы этого дела не оставим, я обещаю вам!

Высокий, говоривший первым, укоризненно посмотрел на меня:

— Нас еще рано хоронить.

— Я же к слову!

— Но без хлеба это может случиться.

— Виновные будут наказаны!

— А какая нам от этого польза? Семян уже нет!

— Будет урок на следующий раз! — Терпение мое иссякало.

Они еще некоторое время потоптались, словно ожидая чего-то.

— Если у вас нет ко мне других вопросов, — вынужден я был сказать, — то давайте на этом закончим.

Они ушли, явно недовольные нашим разговором. Я их понимал, но чем я мог им помочь?

Не успел прийти в себя и только потянулся к телефонной трубке, чтобы позвонить Нури и посоветоваться с ним, как в дверь легко постучали, и на мое приглашение в кабинет вошла женщина в накинутой на голову цветастой шали. Я сразу узнал Бике-ханум, невестку Алимардан-бека, в имении которого в Эйвазханбейли батрачил двенадцать лет назад, когда с отцом и матерью мы бежали от дашнаков. Очень похудела и постарела она за эти годы. Мне показалось, что Бике-ханум меня не узнала.

— Садитесь, пожалуйста!

Она опустилась в кресло и долго разглядывала ковер, висевший на стене.

— Извините, у меня к вам просьба… Дело в том, что заведующий земотделом требует, чтобы я посадила хлопчатник. Но мне с этим никак не справиться: я вдова, да и здоровье слабое.

— Где вы живете?

— В Эйвазханбейли.

Я догадывался об этом, но мне захотелось услышать от нее самой.

— А почему вы не вступили в колхоз?

Она молчала. Тогда я задал ей новый вопрос:

— А что по этому поводу говорит председатель вашего сельского Совета?

— А что он может сказать, если район требует?

— Я хотел спросить об одном человеке.

— О ком же?

— О Гасан-беке Эйвазханбейли.

Она вздрогнула, словно испугалась, и сжалась вся под своим цветастым платком.

— Это мой деверь, — ответила, вздохнув.

— А что с ним?

— Два года, как он арестован…

— За что?

— Причины не знаю.

— А кем он работал?

— Преподавал русский язык в школе в Геоктепе. — Она взглянула на меня, но, как видно, так и не узнала. — А откуда вы знаете моего деверя?

— Он был близким другом моего отца.

Бике-ханум удивленно смерила меня взглядом и снова перевела взгляд на ковер, висевший у меня за спиной. Она несколько раз, глубоко вздохнула и с мольбой обратилась ко мне:

— Я вас очень прошу: помогите мне, дайте указание заведующему земотделом оставить меня в покое.

— А задание по хлопку вам дал новый заведующий или предыдущий?

— Конечно, новый! Прежний никогда бы не допустил такой глупости!

Я позвонил по телефону Юнису Фархадову, за которого так хлопотал в Баку, и попросил прийти ко мне.

Услышав имя Фархадова, Бике-ханум торопливо, понизив голос, горячо заговорила:

— Только поймите меня правильно!.. Дело в том, что у меня дочь. А Юнис Фархадов вздумал на ней жениться. Я сказала ему, что категорически против этого брака… И вот в отместку он придумал план по хлопку.

— Неужели у вас уже такая взрослая дочь, что ее уже сватают?

— Да, представьте…

— А где ваши сыновья?

— Мне кажется, что вы знаете всех эйвазханбейлинцев. Но откуда? — Она пристально взглянула мне в лицо. — Мне тоже кажется знакомым ваше лицо, только не припомню, где я вас могла видеть?

— Да, я вас знаю. Вы Бике-ханум Эйвазханбейли.

— Но откуда вы меня знаете?

— Это длинная история.

Глаза ее ввалились, скорбь залегла в уголках поджатых, губ. Она отвела от меня взгляд и снова смотрела внимательно на ковер.

— Вы спрашиваете, где мои сыновья… Человек, который повесил в своем кабинете мой ковер, наверно, лучше знает, где мои сыновья. — В ее голосе послышалось презрение.

— Как вы можете утверждать, что это ваш ковер? — возмутился я. — Такие ковры ткут сотнями.

— Ваши рассуждения, извините, наивны и выдают вашу неосведомленность. Это персидский ковер, вытканный по специальному заказу. А в левом нижнем углу у третьей линии на кайме вы можете прочитать имя моего покойного мужа Саттар-бека, старшего брата Гасан-бека.

Я не поленился и подошел к ковру. И сразу же нашел имя, названное Бике-ханум. И только хотел спросить, когда забрали у нее ковер, как дверь распахнулась и в кабинет торопливой походкой вошел Юнис Фархадов. Увидев Бике-ханум, он смутился и покраснел.

— Товарищ Фархадов, вы давали задание этой женщине заняться хлопком?

— Да.

— У нее есть плуг?

— Нет.

— Может быть, у нее есть трактор?

— Нет.

— Как же ей выполнить ваше задание?

— Так, как это делали ее крестьяне раньше, — ответил раздраженно Юнис, — лопатой и кетменем!

— А чем поливать посевы?

— А хоть собственными слезами!

— Если вас так душит злоба по отношению к этой женщине, почему же собираетесь жениться на ее дочери?

Бике-ханум взглянула на меня с укоризной, даже с испугом. Чтобы успокоить ее, я заверил, что никто больше не будет заставлять ее сеять хлопок. Но она решила высказаться начистоту:

— Я вас прошу велеть Юнису Фархадову, чтобы он оставил нас в покое.

— По-моему, он слышит ваши слова. Наверно, этого достаточно?

— Пусть он позабудет о моей дочери!

— Извините, Бике-ханум, но я не властен над его чувствами. Он вправе любить того, кого сам выбрал. Я против насильственных мер по отношению к влюбленным.

— Не вам говорить о насильственных мерах! Я не хочу, чтобы этот человек женился на моей дочери. Это противоречит моим желаниям.

— А может быть, вы не хотите, чтобы ваша дочь выходила замуж за бывшего батрака?

— И это тоже!

— Я вспоминаю, что и раньше для вас это играло немаловажную роль. Гедек был тоже батраком!..

И тут Бике-ханум вспомнила:

— Будаг, сынок… Слава аллаху, ты жив!..

Почувствовав перемену в настроении Бике-ханум, Фархадов перешел в наступление.

— Товарищ Деде-киши оглы! — взмолился он. — Ведь и девушка любит меня, искренне любит. Неужели я должен, как в старые времена, собирать джигитов и похищать ту, которую люблю всей душой?

— Если и девушка любит тебя, попробуйте уговорить мать по-хорошему. Я думаю, она не будет упорствовать…

— Вы слышали, что он сказал? — обратился Фархадов к Бике-ханум.

— Я-то слышала, но и ты не забудь, что сказано мною тебе!

— Бике-ханум! Вы можете идти домой. И будьте спокойны: отныне никто вас беспокоить не будет, — заверил я ее.

Мы распрощались с ней.

— Скажи, пожалуйста, — я вновь обратился к Фархадову, — кто дал указание перепахать посевы зерновых в Марзили?

— Председатель райисполкома Салим Чеперли.

— Ты докладывал об этом на бюро райкома?

— Нет.

— Это же беззаконие и самоуправство! — вскипел я.

Фархадов молчал.

Вернувшись домой, я увидел, что маленький Ильгар, раскрыв мою книгу, тычет пальчиком в фотографию и лепечет: «Па-па, па-па».

Сделав вид, что не видит меня, Кеклик говорила сыну:

— Да, это твой папа, жаль только, что ни голоса его не слышишь, ни лица не видишь!

— Ты права, Кеклик. У меня короткий язык перед тобой и мальчиком, но только в том не моя вина.

— А чья же?

— Обстоятельства против нас. Положение серьезное: в селах много работы, классовый враг поднимает голову. А я на такой должности, что любое дело касается меня…

— Я уже много раз слышала о тяжелом положении, — перебила меня Кеклик. — И оно никогда не кончится! Я уже больше не могу. Отправь меня к родителям!

— Ты раз и навсегда выбрось мысль о возвращении. Ведь не все же время будет так. Деревня заживет спокойной жизнью, колхозы окрепнут и станут богатыми, а мы с тобой будем с утра и до вечера сидеть рядышком!..

— Я уже много об этом слышала!

— Не веришь?

Кеклик покачала головой:

— Нет! Постель мягка, а спать жестко! Тебе надо было жениться позже, Будаг!

— Как у тебя язык поворачивается говорить такое?

— Удивительно, что он вообще поворачивается, скоро я стану немой, — ведь не с кем словом перемолвиться!

— А сын? Неужели ты забыла, что нас соединяет?

— Если так пойдет, то и любовь угаснет, Будаг!

— Ну, о чем ты говоришь?!

— Хотелось бы мне знать: неужели все члены партии готовы променять любовь близких на любовь к Советской власти?

— Я не узнаю тебя, Кеклик! Советскую власть любят, как тебе известно, не только партийцы, но все преданные ей люди: и беспартийные, и крестьяне, и ты сама!

«Мало мне работы на службе, — подумал я. — Вместо того чтобы отдохнуть, я вынужден заниматься пропагандой в собственном доме!..» Но меня выручил телефонный звонок. Я тотчас снял трубку, а Кеклик язвительно заметила:

— Готовься, тебя посылают по важному делу в деревню.

Звонил Сулейманов. Он готовился в дорогу и попросил ненадолго зайти к нему.

Встретил он меня в совершенно пустой квартире. В открытую дверь соседней комнаты видно, что вещи упакованы, на скрученные узлы с постелью грудой навалена кухонная посуда и какие-то свертки.

— Вот, получил назначение в Баку, в центральный аппарат.

— Поздравляю!

— Не знаю, радоваться мне или огорчаться. Но приказ есть приказ! — И, помолчав, вдруг добавил: — Если тебя поставят на мое место, как ты?

— Нет, не смогу, характер у меня не тот!

— А ты думаешь, что я родился чекистом? Начнешь, как я, работать, привыкнешь, научишься.

— Извини, но из меня чекиста не получится, так что сними этот пункт с повестки дня.

— Как знаешь… Я уезжаю, а тебе здесь работать. На этой должности ты бы мог многое сделать!

— Даже тебе не удалось освободиться от своего заместителя, а что говорить обо мне?

— Ты горячий, напористый, у тебя бы получалось.

— Что еще скажешь? Но разреши сначала я открою окно, очень у тебя накурено.

Я заметил, что Сулейманов охотно согласился открыть окно, но не придал этому значения. В комнату влился прохладный чистый воздух.

— И Мадата Кесеменского от вас забирают в Тифлис, в крайком партии, — сообщил он новость.

— А это ты от кого узнал?

— Инструктор крайкома сказал. А на место Мадата Кесеменского сюда переводят секретаря Лачинского райкома партии. Он, кажется, лезгин.

Я не стал поддерживать эту тему, а с сожалением заметил:

— Ты уезжаешь, секретарь тоже, Нури Джамильзаде ушел из райкома, кто следующий?

— Нури Джамильзаде никуда не ушел, стал прокурором, и это всем нам только на пользу! Сильный удар по врагам партии! И сумел снискать популярность в районе тем, что резко критиковал бывшего прокурора за нерасторопность, нарушение законности делопроизводства, потворство преступникам. Кстати, именно Мадат Кесеменский, который, как тебе известно, не любит Нури, и предложил Джамильзаде на должность прокурора! Он очень ратовал за утверждение Нури в этой должности.

— А почему, как ты думаешь?

— По-моему, тут много причин. Я не исключаю и того, что он хотел удалить Нури из райкома партии.

— А члены бюро?

— Все голосовали «за», и я в том числе. Учти, что на это место претендовали другие, кому бы не следовало давать в руки такую прекрасную возможность влиять на судьбы людей! В том числе и мой заместитель Балаев.

— Хорошо, убедил. Какие еще новости?

— Ходжаталиева посылают заведующим хлопкосборочным пунктом в Хындрыстане.

— Не справился с отделом, думают — на сборочном пункте будет на своем месте? Ведь он коробочку хлопка никогда не видел. Как он определит сортность, процент влажности, да мало ли что? Кому пришла в голову эта идея?

— Как кому? Кто у нас его защищает?

— Салим Чеперли?

— Угадал!

Я остановился прямо перед Сулеймановым:

— А тебе удалось выяснить, где и когда принимали Салима Чеперли в партию?

— Пока не задавай вопросов по этому поводу, — нехотя ответил Сулейманов.

— Чтобы только распутать это, стоило б согласиться занять твое место!

— Из-за этого не стоит.

— Почему?

— Могу сказать одно: представь себе, все старые партийцы его знают и защищают!

— Меня не удивляет, что старые коммунисты защищают Чеперли, — возможно, и был член партии под такой фамилией. Меня удивляешь ты, знающий от меня, что он сменил по каким-то причинам свое имя и биографию! Ты бываешь строг и к более мелким провинностям, а тут на свободе гуляет человек под чужой фамилией, и вы не обращаете на это внимания. Хотя я тебя не упрекаю… Тот комиссар, который привез тебе назначение в Баку, устраивал, как я узнал, кутежи в Шуше именно с Чеперли!

Сулейманов отвел глаза в сторону, и я сказал ему сгоряча:

— Будто новости это для тебя!.. Рыбаку рыбу не продают! Зато убежден, что ты не осведомлен о моей встрече с Чеперли в Кузанлы. С ним и с Кяхрабой Джаваирли. — И я красочно нарисовал картину моего недавнего приезда в дом председателя Кузанлинского сельсовета.

Когда Сулейманов узнал, что я выложил Чеперли все, что о нем знаю, он развел руками:

— Да, из тебя начальник не получится!

— А я и не собираюсь им быть.

— Зря ты сболтнул ему!

— А он и без того догадался, как только увидел меня.

— Теперь я понимаю, почему Чеперли собирает материал о тебе!

— Какой материал?

— Ты освободил от посева хлопка бекскую вдову Бике-ханум?

— Да. Еще какие преступления?

— Выдвинул заведующим отделом здравоохранения профессора, чье прошлое туманно.

— Еще что выудил?

— Подрываешь авторитет председателя райисполкома.

— Что ж, все правильно, ни от одного факта я не собираюсь отказываться. — Только я сказал это, как неожиданная мысль подтолкнула мой следующий вопрос: — Послушай, хотя тебя тогда здесь не было, но, может быть, ты знаешь, за что был арестован два года назад учитель русского языка из школы в Геоктепе Гасан Эйвазханбейли, больше известный как Гасан-бек? Где он сейчас находится? Если ты сможешь дать мне хоть какие-нибудь сведения о нем, я буду тебе чрезвычайно благодарен.

— А откуда ты знаешь Гасан-бека? Что у тебя с ним общего?

— Во-первых, он помог нам, когда моя семья батрачила на его брата, уйти из Эйвазханбейли. И еще помог скрыться моему отцу, когда на его след в Учгардаше напала охранка. Мне судьба Гасан-бека небезразлична.

— Дай несколько дней сроку.

Я поздно вернулся домой. Не было никаких сил отвечать на расспросы Кеклик. Голова раскалывалась от боли.

И на следующий день мое настроение не улучшилось. Дома я ловил тоскливый и мрачный взгляд Кеклик. Чувствуя нервозность матери, хандрил и капризничал Ильгар. И на работе круговерть, которой нет конца.

ПЕРВАЯ ЖЕРТВА

Открылся пленум ЦК АКП(б), в Баку уехали Мадат Кесеменский и Салим Чеперли. В тот же день в газете «Коммунист» была опубликована моя статья, озаглавленная: «Не допускать нарушений». За день до ее появления я позвонил в Баку и попросил дополнить одним абзацем, в котором рассказал о перепаханных землях, уже засеянных зерном.

Статья вызвала переполох в Агдаме и селах нашего района. В первичных ячейках колхозов прошли летучки и обсуждения, в результате чего стало ясно, что коммунисты на местах согласны со мной.

Среди тех, кто горячо поддержал меня, был Бахшали, бессменный председатель сельсовета в Багбанларе, куда он давным-давно перебрался из Учгардаша, где был в первые годы Советской власти председателем комитета бедноты.

С тех пор как я был назначен в Агдам, Бахшали затаил на меня обиду за то, что я ни разу не навестил его. Приезжая в Агдам довольно часто, он обходил мой дом стороной и даже не заглядывал в райком. Теперь же сразу явился пожать мне руку.

И Нури пришел ко мне, как только прочитал статью, радостный и взволнованный.

Уезжая, Мадат Кесеменский поручил мне замещать его. Нури рассказал о нескольких делах, возбужденных прокуратурой. Слушая старого друга, я удивлялся, как много он успел за короткое время: работал и готовился к экзаменам в университет. Хотел сдать экстерном за весь курс по уголовному и процессуальному кодексу.

— Я вижу, ты доволен своей новой работой?

— В общем, да, хотя и очень трудно.

— Сам согласился или принудили?

— И хотелось попробовать силы, и боязно было. Это ты струсил стать чекистом.

— Откуда знаешь?

— Рассказал человек, который тебе предлагал.

— С моим характером, Нури, мне надо быть подальше от этой работы. Если говорить честно, то больше всего мне бы хотелось заниматься литературным трудом.

— Ты молодец! Хорошую статью написал! И для меня там есть материал. Если хочешь знать, твоей статьи достаточно, чтобы привлечь к ответственности Чеперли. Я хочу запросить разрешения в республиканской прокуратуре: нельзя проходить мимо того, что он натворил в колхозах и сельсоветах.

— Зряшная затея!

— Не понимаю.

— Такое разрешение тебе не дадут: дискредитация председателя райисполкома!

— А я попробую. И еще кое-кого не мешало бы привлечь к ответственности!

— Кого?

— Твоего друга Бахшали! Столько дел натворил вместе с Чеперли. Ездил вместе с трактористами и перепахивал посевы зерновых!

— Да не может быть! Ведь он вчера приходил ко мне, поздравлял со статьей, руку мне жал… Он член партии с семнадцатого года, подпольщик!

— Его прежних заслуг никто не отнимает! А за преступления человек должен нести ответственность!

— Нури, ты погубишь старика.

— Не надо было ему слушать Чеперли! Натворил бед на свою голову. Правда, говорит, что действовал вопреки своему желанию.

— Вот видишь?

— Что вижу? Я вижу, тебе не нравится, если обвиняют друзей!

— Не то ты говоришь, Нури! Время сложное, трудное. Людей распознать нелегко. Вчерашний батрак сегодня защищает кулака. Бывший бек сегодня оказывается с партбилетом в кармане и вершит делами целого района. Кулак пользуется уважением односельчан за то, что смог в тяжелые времена выбиться в люди. Темные крестьяне больше доверяют молле, чем людям, которые к ним прибыли из города укреплять колхозы.

Нури не выдержал:

— И долго будет продолжаться твоя лекция? — Увидев, что я растерялся, успокоил меня: — Разберемся!.. Знаешь что? — предложил он вдруг. — Давай прекратим бесплодные споры, а завтра, в пятницу, возьмем жен и детей и махнем на денек в Шушу?

Я тут же согласился. Вот радость для Кеклик!.. И только собрался ей позвонить, как раздался телефонный звонок.

— Товарищ Сулейманов уехал в Баку, — услышал я голос Кюрана Балаева, — поставил для вас письмо.

— Зайдите с ним, пожалуйста, в райком.

Нури ушел, напомнив напоследок, что завтра поутру мы выезжаем.

Через несколько минут в кабинет секретаря райкома, где я сейчас сидел (замещая Кесеменского), вошел Балаев. Щелкнул каблуками, приложил правую руку к красному околышу фуражки и протянул мне конверт.

Я пригласил его сесть.

С того момента, как я впервые увидел Балаева, у меня родилось какое-то неосознанное чувство недоверия к нему. Все меня в нем раздражало, казалось неискренним и напускным. Но я старался себя не выдать.

Вскрыл конверт и вынул листок бумаги, на котором рукой Сулейманова было написано:

Скажу честно, записка обидела меня. Во-первых, было неясно, к чему она относится. Сулейманов обещал заняться двумя людьми: Чеперли и Гасан-беком. С Чеперли для меня все ясно, а вот о Гасан-беке я не знал ничего: ни причины ареста, ни где он сейчас находится.

Я пожал плечами и отложил записку Сулейманова в сторону.

Кюран Балаев не сводил с меня взгляда. По выражению его лица было ясно, что он в некотором замешательстве: относиться ли ко мне как к будущему начальнику (а что, такое возможно!) или как к равному, когда неизвестно, кто кого обскачет на служебной лестнице. Чтобы прервать молчание, я спросил, показав на стену за спиной:

— Вы что-нибудь знаете об этом ковре?

Балаев поднялся и подошел к стене. Внимательно посмотрел номерок инвентаризации на ковре и спокойно ответил?

— Ковер изъят из квартиры Гасан-бека Эйвазханбейли, учителя русского языка из Геоктепе.

— А почему он здесь?

— Мадат Кесеменский просил найти что-нибудь для украшения кабинета, вот ему и выдали ковер. Теперь это собственность хозяйственного отдела райкома. — Помолчав, он спросил: — А почему вас это волнует?

Я не стал скрывать.

— Два дня назад ко мне приходила вдова Саттар-бека из Эйвазханбейли, умершего лет пятнадцать назад, и сказала, что ковер принадлежит ей. В доказательство она нашла имя покойного мужа, вытканное на ковре, и показала мне. Вот оно. — Я показал Балаеву.

— Саттар-бек и Гасан-бек — родные братья, надеюсь, вам это известно? Но ковер я собственноручно изъял из квартиры Гасан-бека в Геоктепе.

— Если не секрет, в чем обвинялся Гасан-бек?

— Он преследовал старых большевиков при мусавате.

— Это ложь.

Балаев пожал плечами:

— Вы что, его знали?

— В годы иные мы батрачили в доме, который принадлежал его брату.

— И лично знаете Гасан-бека… А чем он тогда занимался?

— Чем занимался — не знаю. Но он помог моему отцу спастись от преследования властей!

— Мусаватских властей! Наверно, имел влияние на них?

— Не все, кто жил в те годы в Азербайджане, служили мусавату! Короче, я попрошу вас дать мне подробную справку, по какому обвинению изолирован Гасан-бек и где он сейчас находится.

— Справку? — Оценивающим взглядом Балаев смерил меня с ног до головы. — Видите ли, следствие по делу вел сам начальник отдела, а я только произвел конфискацию имущества.

— Но ведь архив сохранился.

— Законченные дела отсылаются на хранение в центральный архив. Но я, конечно, могу затребовать дело, если на то будет ваше письменное распоряжение. Подготовить соответствующий документ?

— Готовьте! — попросил я, хотя был не совсем уверен, что за словами Балаева не кроется какого-нибудь подвоха. Как я тут же убедился, он использовал мою просьбу как зацепку, чтобы выяснить собственные вопросы.

— Товарищ Деде-киши оглы, когда же получат работу прежний директор сельхозтехникума и Ходжаталиев?

— Ходжаталиев, как вам, наверно, известно, уже заведует хлопкосборочным пунктом в Хындрыстане, а бывший директор техникума может сам за себя похлопотать, не маленький.

Я надеялся, что сейчас Балаев уйдет, но он не намеревался прерывать разговора.

— Хотел вас уведомить вот о чем, — начал он снова. — В селе Багбанлар орудует некий Багбани или молла Мамед, который постоянно собирает вокруг себя жителей села и отвлекает от полезного дела, ведет религиозную пропаганду. А председатель сельсовета Бахшали не только не принимает мер против проходимца, но и сам частенько выслушивает проповеди этого Багбани!

— Позвольте усомниться в ваших сигналах! Бахшали — член партии с семнадцатого года!

Балаев усмехнулся:

— Но это факт!

— Вы что же, видели это собственными глазами или вам кто-то рассказал?

— Источники информации не имеют никакого значения, — сухо заметил Балаев, заложив руки за широкий ремень, которым была подпоясана его гимнастерка.

— Хочу вам прочитать стихи самого Багбани, товарищ Балаев! — И я прочитал наизусть:

Вот какие стихи! Так что не следует верить сплетням! Лучше самому досконально узнать, чтобы не прийти к поспешным выводам, которые часто бывают причиной непоправимых бед!

Балаев слушал внимательно, его глаза с бесцветными ресницами смотрели с холодным любопытством, иногда мне чудилась в них насмешка.

Меня передернуло от необъяснимой брезгливости, но я решил подавить ее в себе.

— Тот самый Гасан-бек, — продолжал я, — о котором я вас расспрашивал, сделал много доброго людям. Я могу поклясться, что тут не обошлось без козней наших врагов или недоброжелателей.

— У меня просьба к вам, — сказал вдруг Балаев, словно весь предыдущий разговор его не касался, — освободите моих сотрудников от собраний и летучек, им некогда работать!

— Если это в интересах дела, что ж, пойдем навстречу. Что еще? — Я не сводил с него взгляда, стараясь угадать, что он думает.

Он потер впалую щеку чисто выбритого лица и промолвил:

— Почтальона червендской почты хотят перевести в хындрыстанское отделение. Если возможно, пусть Мисира оставят на прежнем месте.

— Поручу начальнику почты. («Что за глупая просьба», — подумал я.) Еще что?

— У меня все.

— Тогда, пожалуйста, не забудьте о моей просьбе в отношении Гасан-бека.

Когда Балаев ушел, я позвонил домой и сказал Кеклик, что завтра вместе с Нури и его семьей поедем в Шушу; предупредил, что сегодня буду дома поздно, так как мне предстоит командировка.

Вызвал фаэтон и поехал в Багбанлар.

…Когда подъезжали к селу, солнце садилось за вершину Абдулгюлаблы. Бывший бекский дом был разрушен: двери, оконные рамы, настил полов разобрали и унесли местные жители. Некогда огромный плодоносящий сад был вырублен, цветники вытоптаны крестьянами, раньше работавшими на бека. Паровая мельница была разграблена, машина куда-то унесена.

В сельсовете никого не оказалось; мне сказали, что председатель уехал в соседнее село. На мой вопрос, где дом Багбани, какая-то женщина сообщила, что и Багбани уехал в Гусейнбейли на похороны.

— А кто умер?

— Сегодня ночью убили секретаря комсомольской ячейки.

— Где? Когда?

— В постели, когда спал, пятью выстрелами…

Я заметил, что женщина, разговаривая с нами, не закрывала лицо платком. Говорила с достоинством. Я подумал о том, что она, наверно, уже забыла о чадре навсегда.

Я поблагодарил ее и велел фаэтонщику ехать в Гусейнбейли.

На кладбище собрались все жители села. Худой, аскетического вида старик читал заупокойную молитву. С трудом я узнал в нем Багбани, которого видел много лет назад.

Печальная церемония подходила к концу, когда среди молящихся я заметил Бахшали. «Значит, все, что говорил Балаев, правда? Эх, Бахшали, Бахшали! Как ты подвел меня и себя!» Я собственными глазами видел молящегося Бахшали, повторявшего за Багбани слова из Корана!..

Молчать было нельзя.

Когда Багбани кончил читать молитву, я подошел к открытой могиле.

— Товарищи! — тихо произнес я. — Вот первая жертва подлых убийц. Бандиты пролили кровь честного человека, который знал, кто истинные друзья трудового народа. Именно поэтому они избрали его для подлой расправы. Сейчас, когда особенно обострилась в деревнях классовая борьба, большевики подчеркивают, что врагам Советской власти нет и не будет пощады! И оттого наши противники злобствуют, зверствуют. Но колхозный строй, вопреки предсказаниям врагов и злопыхателей, утвердится на нашей земле! Не оставим неотомщенной кровь комсомольского вожака!

Слова мои были выслушаны с вниманием.

После похорон Багбани взял меня под руку и пригласил в свой дом; следом за ним шел Бахшали.

— Скажите, и в других селах убивают людей? — спросил Багбани, перебирая четки.

— Случается… — ответил я не сразу. — Но только там сельчанам труднее найти моллу, который бы согласился читать над усопшим молитву, как это делаете вы!

Багбани уловил упрек, прозвучавший в моих словах, и тихо проговорил:

— А какой вред приносит совершение траурного намаза, сынок?

— А какую пользу он приносит? — спросил я.

— Таков обычай. Это традиция, ее надо уважать.

— А от вредных привычек надо, по-моему, отказываться.

Молчавший все время Бахшали вдруг сердито вмешался:

— Будаг, ты соображаешь, что говоришь?!

— Я-то соображаю, что говорю, а тебе придется отвечать за свои поступки!

— В чем моя вина?

— Ты принимаешь участие в религиозных ритуалах.

Бахшали насупился:

— Мы живем среди мусульман, твои и мои родители были мусульманами, и надо уважать обычаи предков, если даже сам не веришь в религиозный дурман. Иначе люди от тебя отвернутся!

— Большевики — враги суеверий и мракобесия! — возразил я.

Бахшали намеревался что-то ответить, но вместо него заговорил Багбани:

— То, что вы приехали из Агдама, — большая честь для меня. Но когда вы говорите неуважительно о людях, которые в два-три раза старше вас, вы нарушаете еще одну традицию нашего народа — уважение к старшим. Можете хулить аллаха и его служителей — это, как говорится, на вашей совести, — но идти против народа, по-моему, не в ваших интересах, товарищ райком!

— А вправе ли вы, — решил я не отступать, — объединять себя со всем народом?

— У меня есть не только религия, объединяющая меня с верующими! — нахмурился Багбани.

— Знаю! Но для меня поэт Багбани — один человек, а молла Багбани — другой!

— Спасибо, что знаете обо мне.

— Именно уважая поэта Багбани, я и пришел в этот дом!

— И поэтому так со мной говорите? Отвергая все, чему я поклонялся всю свою жизнь?

— Вы большой поэт! Своим искусством вы открываете народу глаза, учите его добру и справедливости! Когда-то стрелами своего таланта вы разили врагов нашей родины. Почему же вы не пишете сейчас стихов, обличающих убийц? Не вскрываете подлинных причин этой трагедии? Гасите молитвой гнев народа?

Багбани, как мне показалось, не мог ответить по существу. И он прибег к туманным оправданиям:

— Несчастье учит лучше, чем книга. Всему свое время. Не торопитесь. Правда на вашей стороне, и народ понимает это не хуже меня. Не заставляйте с поспешностью рвать все узы, связывающие людей с прошлым. Поспешность часто вредит хорошему делу.

ВЫСТРЕЛЫ ИЗ-ЗА УГЛА

Фаэтон только въехал на нашу улицу, как я увидел освещенные окна нашей квартиры: Кеклик не спала, ждала моего возвращения. Тут только я вспомнил, что во рту у меня не было ни крошки за весь день.

Ранним утром следующего дня, когда Кеклик стала готовиться к намеченной нами поездке, зазвонил телефон: сообщили, что еще в трех селах убили верных нам людей.

Я тут же созвонился с Нури и Балаевым и срочно попросил их прийти в райком.

— Наверно, в Шушу мы не поедем? — спросила Кеклик.

— О каком отдыхе может идти речь, когда творится такое?!

Мы узнали, что в Алыбейли средь бела дня в собственном доме задушили женщину — председателя ревизионной комиссии, которая первой записалась в колхоз.

В селе Гангерли убили и повесили на дереве головой вниз молодого учителя, который проводил кампанию за коллективизацию. К одежде убитого была приколота записка:

И в Геоктепе неизвестные до полусмерти избили тракториста, работавшего на колхозном поле, а потом привязали к колесам трактора и, запустив двигатель, скрылись.

Враги поднимали голову.

По всему фронту шло наступление на кулака, и враг в отчаянии уничтожал все, что попадалось ему под руку, убивал невинных людей, стараясь запугать сторонников колхозного строя. Как и во всей стране, в нашем районе остро стоял вопрос: кто кого?

На коротком совещании, которое я созвал в райкоме, было решено выехать в села, где совершены злодеяния. Каждый по мере сил должен был сделать все возможное, чтобы выяснить имена предполагаемых убийц.

Мне выпала поездка в Алыбейли.

Гроб с телом убитой стоял на небольшом возвышении, окруженном плотной толпой жителей села. Комсомольцы и школьники выстроились шеренгой. Секретарь партийной ячейки открыл траурный митинг и предоставил слово мне.

— Дорогие товарищи! — начал я. — В вашем селе совершено зверское злодеяние, о котором я думаю с болью в душе, как и каждый из вас. Убитую я знал много лет. Бесправной батрачкой беков Намазовых начала она жизнь: доила коров и выполняла всю черную работу в коровнике бека. Советская власть принесла ей освобождение. Уже после установления Советской власти она окончила курсы ликбеза, научилась читать и писать, стала одной из активисток вашего села и первой записалась в колхоз. За честность и добросовестность односельчане избрали ее председателем ревизионной комиссии, и она твердо стояла на страже общественного достояния. — «Разве выразишь словами всю боль?» — думал я и продолжал: — Дорогие товарищи! Нас не испугают пули вероломного врага. Как бешеные волки, убийцы будут пойманы и уничтожены!.. — Я воспользовался своим выступлением, чтобы рассказать о положении дел в районе. — В ряде мест по указанию сельских советов перепахали земли, которые уже были засеяны зерном, — сказал я. — Знайте, товарищи: такие преступные указания противоречат политике нашей партии и правительства. В некоторых селах вдовам, не имеющим тягловой силы, дают тяжелые, непосильные задания. А в одном селе комсомольцы заставили моллу танцевать лезгинку. В своей антирелигиозной горячке они дошли до осквернения заветов предков — уважения к старшим! Этому будет положен конец. Виновные понесут строгое наказание. Но в некоторых селах, надо честно признаться, сельчане по старинке прикрывают кулаков, защищают их. И на это мы не будем закрывать глаза. И к защитникам наших врагов, и к самим врагам мы будем беспощадны!

Когда тело убитой опускали в землю, ко мне наклонился следователь ГПУ, приехавший в село на часа два раньше меня, и тихо сказал:

— Зять и свояк убитой намекают на то, что это дело рук председателя колхоза.

— А что говорят односельчане?

— Поговаривают, что в этом замешай ее дальний родственник Алиаббас: мол, спорили из-за золота.

— Но ведь она очень бедна! Какое золото?

— Будто бы, когда она служила в бекском доме, там пропало золотое ожерелье ханум…

— Если вы будете слушать подобную чепуху, вряд ли обнаружите настоящего убийцу! Пока его не найдете, в Агдам не возвращайтесь!

Только вечером я вернулся в райком. Там уже ждали меня Нури Джамильзаде и Кюран Балаев: первый вернулся из Гангерли, а второй — из Геоктепе. Мы обменялись новостями. Никто не мог сообщить ничего утешительного. Зато поступили сведения от следователя, занимавшегося делом об убийстве в Гусейнбейли. По предположениям следователя, убийство было делом рук разбойника Асадуллы.

Что греха таить: не ко времени, но я улыбнулся.

— Асадулла разбойничал в двадцать первом и двадцать втором году. Если мне не изменяет память, его арестовали и расстреляли, — сказал я. — Как можно приписывать преступления, совершенные сегодня, давно несуществующему человеку? Кое-кому, очевидно, выгодна эта версия, чтобы увести следствие по ложному пути, запутать разбирательство. И странно, что опытный следователь клюнул на эту удочку…

Нури промолчал, а Балаев что-то пробормотал в защиту следователя.

Нури и Балаев ушли, а я позвонил в Баку. Меня соединили с Мадатом Кесеменским, и я рассказал о печальных делах, которые его ожидают по приезде. Кесеменский долго молчал, не перебивая меня, будто отключили его; а потом проговорил, огорошив меня:

— Может быть, я вообще не вернусь.

— Как так?! — удивился я.

— Всякое случиться может!.. Вообрази, что ты секретарь райкома, и действуй соответственно. В других районах такая же ситуация. Мобилизуй все силы на розыски убийц! Да, кстати, к нам направляют на работу пять человек из числа двадцатипятитысячников. Большинство из них, а может и все, станут председателями колхозов. Ты поручи начальнику коммунхоза приготовить им жилье.

— А как там Чеперли? — поинтересовался я.

— Ты его так опозорил, что ему долго не оправиться… Не скоро, я думаю, вы будете его лицезреть.

Не могу сказать, чтобы меня огорчило известие, что Чеперли пока не собирается возвращаться.

Закончив телефонный разговор, я зашел в редакцию газеты, чтобы просмотреть передовую статью, посвященную последним трагическим событиям в районе. Вторая полоса газеты называлась: «Никакой пощады кулакам и их прихвостням!» Сразу под названием была помещена карикатура на Чеперли, которого художник изобразил в виде наседки, прячущей под крыльями своих цыплят. Надпись под карикатурой гласила: «Кулаки под крылышками своих покровителей».

С кем бы я ни встречался в последующие дни, каждый предупреждал меня, что я играю с огнем. А один напомнил старую поговорку:

— В присутствии плешивого не говорят о лысом!

Даже на уроках в партшколе и в педагогическом техникуме шел разговор о газетных публикациях. На лекциях я подчеркивал, что печать призвана заострять внимание читателей на классовой борьбе, которая становится с каждым днем все острее.

— Старый мир расшатан до основания, и возврата к прошлому не будет!

На очередном бюро райкома партии основной пункт повестки дня — расследование недавних убийств. Пока ни один убийца не был найден. Строились различные догадки, высказывались предположения, но результатов не было. Бюро постановило обязать следственные органы и прокуратуру поскорее добиться эффективного расследования.

Когда перешли к организационным вопросам, я предложил назначить Ходжаталиева заведующим отделом социального обеспечения.

К удивлению, накинулась на это мое предложение Кяхраба Джаваирли.

— Только что человека назначили заведующим пунктом приемки хлопка, не успел он освоиться, как его переводят снова в Агдам. Когда будет положен конец преследованиям честных людей?

Ее поправили, что «преследование» — не то слово.

— Пусть! — сказала она. — Но так играть кадрами нельзя!

Я заверил Кяхрабу-ханум, что Ходжаталиева вовсе не преследуют, наоборот: идут навстречу его пожеланию не покидать Агдама!

Но она не сдавалась:

— Боевого товарища, бакинского рабочего сплавляют в архив, в музей!..

Я перебил разбушевавшуюся Кяхрабу:

— Не занимайтесь демагогией, Джаваирли! Социальное обеспечение — один из фундаментов экономической основы Советской власти! Рекомендуя Ходжаталиева на эту работу, мы оказываем ему доверие. Если вам так уж нравится дискутировать, спросите у самого Ходжаталиева, доволен ли он новым назначением или нет!

Все члены бюро единогласно проголосовали за мое предложение, даже Кяхраба-ханум, поколебавшись, все же в последний момент подняла руку.

Бюро закончилось, все разошлись, в комнате задержался Нури. Но поговорить нам не удалось: принесли телеграмму от Керима, в которой он сообщал, что завтра приезжает поездом в Евлах и ждет машину из райкома. Я, разумеется, обрадовался его приезду, но не мог догадаться, с чем он связан. И Нури ничего не приходило на ум. Уже было поздно, и Нури ушел. А я остался в своем кресле, чтобы в тишине просмотреть центральные газеты, журналы, письма, телеграммы. Надо было подготовить к завтрашнему дню материалы, знать, как ответить на жалобы и просьбы. В своем рабочем блокноте я сделал пометку о том, чтобы завтра в Евлах к приходу поезда была послана машина встретить Керима.

Жизнь в городе затихла. Сонно ворковали голуби на соседней крыше, где-то вдалеке залаяла собака. Гулкие шаги одинокого прохожего отдались эхом в стенах домов. Неслышный ветер едва шевелил листву на деревьях.

Город спал, когда я вышел из здания райкома партии. В соседнем дворе раздалось первое призывное кукареканье петуха, где-то поодаль отозвался другой. Глаза не сразу привыкли к темноте, но дорога была мне хорошо знакома. Холодный ночной воздух ощутимо обвевал голову.

Я вспомнил, что забыл оставить заведующему общим отделом письмо в ЦК, чтобы отправили с утренней почтой, но возвращаться не хотелось.

Между домом, где мы жили, и центром города, где располагался райком, текла река. Совсем неподалеку от моста, соединявшего две части Агдама, когда-то стояли мельницы Кара-бека, куда мы пришли с отцом и матерью в поисках работы, где отец познакомился с Алимардан-беком из Эйвазханбейли, и мы нанялись к нему в батраки, кажется, тысячу лет назад… Мысли мои, как всегда, унесли меня в далекое прошлое.

Я вступил на мост, и каблуки моих ботинок звонко застучали по деревянному настилу. Какой-то шорох привлек мое внимание, я мгновенно обернулся и сжался, как для прыжка. В кустах у реки мелькнул силуэт, яркая вспышка осветила кромку берега. Я метнулся вниз и прильнул к доскам настила. Ночную тишину прорезали три громких выстрела, один за другим. Я услышал шуршание башмаков по гравию. Покушавшийся — он был один — удалялся вдоль берега реки. По-видимому, он был уверен, что я убит. А я остался в живых только потому, что почти одновременно с первым выстрелом упал и пуля задела меня на излете, вскользь.

Рукав быстро набухал кровью, хотя особой боли я не чувствовал; лишь сильное жжение в правом предплечье говорило, что пуля прошла именно там. Убийца решил, что все три выстрела достигли цели. «Как я разочарую его завтра, когда он увидит меня живым!» — подумал я.

Я осторожно поднялся и, придерживая здоровой рукой пострадавшую, медленно побрел домой. У меня мелькнула мысль вернуться в райком и вызвать туда профессора, но я понимал, как будет волноваться Кеклик, которая, как всегда, не спит, ожидая меня. Лучше прийти в окровавленной одежде, но на своих ногах, чем звонком предупреждать о ранении. И в больницу идти не имело смысла: нельзя подвергать Мансура Рустамзаде опасности ночного хождения по городу, в котором скрывается убийца.

В первый момент Кеклик испугалась, побледнела, но быстро взяла себя в руки и кинулась за теплой водой, чистыми тряпками и йодом. Стащила с меня пиджак, разорвала рубашку, прилипшую к ране, и охнула.

Я, как мог, успокоил ее, сказав, что не чувствую никакой боли.

— Позвони Нури, может, пришлют из больницы фельдшера или дежурного врача?

Через несколько минут у дома затормозила машина, приехали Нури, следователь, начальник милиции и Мансур, которого они захватили с собой.

— Профессор, я не хотел вас беспокоить… — извинился я.

— Опять мне придется тебя лечить, — улыбнулся он. — Никак не можешь без меня обойтись! И опять руку. Но, к счастью, ничего страшного. Задеты мягкие ткани, через пару недель забудешь, где у тебя болело.

— Жаль, что накануне приезда Керима! — посетовал я.

— Ты родился под счастливой звездой! А Керим и в таком виде узнает тебя.

Когда перевязка была готова, приехал Балаев.

— Классовый враг не дремлет, — криво усмехнулся он.

Когда все разошлись, Кеклик помогла мне улечься поудобнее, и я мгновенно уснул. Ильгар спал, не ведая, что творится на свете.

Рано утром меня разбудил звонок. Бадал Сеидов требовал меня к телефону, а Кеклик не хотела беспокоить меня. Но Сеидов настоял, утверждая, что у него для меня важное и срочное сообщение.

И действительно, сообщение секретаря районного комитета комсомола было чрезвычайно важным: нашли убийцу секретаря комсомольской ячейки из села Гусейнбейли. Он был пойман комсомольцами. Я поблагодарил Бадала, но не сказал ему, что ранен.

Не успел положить трубку, как снова раздался звонок. На этот раз профессор беспокоился о моем самочувствии. Я сказал, что все в порядке.

И снова тяжелый, беспокойный сон взял меня в плен.

МАСКА СОРВАНА

Оказалось, что Керим был из числа тех двадцатипятитысячников, которых послали работать на село. Он получил назначение в колхоз «Инглаб» («Революция») председателем. Четверо других, прибывших с Керимом, имели при себе назначения в другие колхозы. Их уже ждали с нетерпением на местах.

И Кериму, к сожалению, пришлось прервать учебу. Не помогла ему и многодетная семья. Как видно, у партии каждый преданный человек на учете.

Посовещавшись, мы решили, что до моего выздоровления Керим останется в Агдаме. Пока он был без семьи, мы с Кеклик уговорили его остановиться у нас.

Кеклик советовала мне сделать все, чтобы Керим остался на работе в райкоме партии, тогда бы она могла часто видеться с Мюлькджахан и ей не было бы так одиноко в городе.

Я тоже был не прочь: в Кериме я уверен, как в себе самом. Но партия крепила ряды председателей колхозов, так что Керима оставить в районном центре не удастся.

Позвонил Мадат Кесеменский из Баку и, узнав, что на меня совершено покушение, немедленно выехал в Агдам.

В первый же день у него в кабинете было созвано совещание всех ответственных работников райкома.

— Обстановка крайне обострилась. Там, где безнаказанно стреляют в заведующего отделом пропаганды и агитации и в течение двух недель органы милиции не могут обнаружить преступника, работать невозможно! — сказал Кесеменский.

Он решил сам провести выборы председателей, которых прислали из Баку. Первым было намечено утверждение Керима.

В колхозе «Инглаб» Мадат Кесеменский представил Керима и кратко, но ярко говорил о нем. Колхозники проголосовали за нового председателя. Ему выделили жилье, чтобы смог перевезти семью.

Когда Мюлькджахан с детьми приехала в Агдам, я уже снял повязку.

Однажды Мадат Кесеменский вызвал меня к себе:

— Кто такой Гасан-бек Эйвазханбейли, что ты так заинтересован в его судьбе?

Я объяснил.

— А Бике-ханум Эйвазханбейли, которую ты освободил от разнарядки по хлопку? Это что, тоже входит в твои обязанности?

— Она вдова родного брата Гасан-бека, но дело не в этом. У вдовы Саттар-бека нет даже клочка земли и тягловой силы, чтобы заниматься посадками хлопчатника.

— Какое тебе до этого дело?

Я рассказал, как Бике-ханум приходила в райком с жалобой на Юниса Фархадова, который в отместку за то, что она отказала ему в женитьбе на дочери, включил ее в разнарядку.

— А что за история с ковром?

Я объяснил секретарю, что Бике-ханум опознала свой ковер, но Кюран Балаев утверждает, что реквизировал его при аресте Гасан-бека в Геоктепе. Для того чтобы снова не возникли недоразумения с ковром, который числился в инвентарном списке хозяйства райкома, я велел переслать его в Баку, в музей народного творчества.

— Понимаешь, Будаг, слишком много у тебя за последнее время выявилось знакомств с чуждыми нам элементами. И кое-кто усматривает в этом определенную линию. Ты утверждаешь, что Гасан-бек — революционер и подпольщик, который помог твоему отцу в годы мусавата спрятаться от властей, а органы осудили его за контрреволюционную деятельность! Ты защищаешь бедную вдову, а факты говорят о том, что бекская жена не выполняет распоряжений земотдела. И так далее. Сейчас ты ведешь борьбу с председателем нашего райисполкома. В том, что ты критиковал его за перегибы, что он заставил крестьян перепахивать земли, засеянные зерном, я с тобой согласен. Но ты ведь на этом не успокоился! Ты поместил в районной газете карикатуру на него, не удовлетворившись статьей в газете «Коммунист», выставил его на посмешище! Добиваешься возбуждения против него судебного дела. Не слишком ли ты усердствуешь в этом вопросе? Ведь это можно расценить как дискредитацию Советской власти, которую он представляет!

— Председатель нашего райисполкома не олицетворяет собою Советскую власть!

— Говори яснее!

— Сначала надо выяснить, кто у нас в районе председатель райисполкома!

— Как кто? Салим Чеперли!

— А может быть, Ясин-бек Гюрзали?

— Кто этот человек?

— Тот, кто называет себя Салимом Чеперли!

— Откуда тебе это известно?

Я встал, подошел к двери и закрыл ее на ключ, а потом выложил Кесеменскому все, что знал, подробно невразумительно. В конце я высказал некоторые предположения о связи тех событий, которые происходят за последнее время в районе, с деятельностью человека, который по неизвестным нам причинам изменил свое имя и прикрывается партийным билетом, добытым непонятно, каким путем. «В то самое время, когда мы агитируем крестьян вступать в колхозы, Чеперли проводит на селе такую политику, которая озлобляет крестьян против Советской власти!..» — говорил я.

По мере моего рассказа лицо секретаря райкома мрачнело.

— У меня нет оснований не верить тебе, Деде-киши оглы. Но ты должен понять, что необходимы убедительные доказательства и свидетельства людей, знавших Ясин-бека Гюрзали в прошлом. Если таковых не будет, то ты окажешься в роли клеветника. Учти, что Чеперли написал жалобу на тебя с приведением тех фактов, о которых я тебе говорил в начале нашей беседы, в ЦК АКП(б), а также в Закавказский краевой комитет.

— Что ж, я проверки не боюсь, а свои слова докажу. Есть люди, которые отлично знали его раньше. Я думаю, они подтвердят мои слова.

— В Центральном Комитете есть решение послать сюда проверочную комиссию.

— Я буду рад, если комиссия немедленно начнет проверку. Но откровенно говоря, я удивлен наглостью и бесстрашием этого человека.

— Будаг! Уж не переоцениваешь ли ты свои силы? А вдруг тебе не удастся собрать необходимые свидетельства и доказательства?

— Тогда исключайте меня из партии!

Неожиданно к нам нагрянул мой старый знакомый. Отец Керима, колодезник Теймур-киши, после длительной разлуки решил навестить родного сына и повидать внуков. Он не рискнул сразу отправиться к сыну, потому что чувствовал свою вину перед ним за долгое молчание, и попросил кого-нибудь из нас помирить его с сыном. Кеклик с радостью взялась за это.

Мы наняли фаэтон и втроем поехали к Кериму. Я держал на руках Ильгара.

Мюлькджахан приняла свекра холодно. Керим поцеловал отцу руки, а Теймур-киши — глаза сына и внуков. Чувствовалось, что он готов расплакаться. То одного внука, то другого брал на руки и дарил им подарки, которые привез с собой.

Теймур-киши до сих пор не бросил свою профессию, и работы у него всегда хватало. Он был по-прежнему моложавым и подвижным. От новой жены у него уже четверо детей.

— Силу вороного коня не так легко истощить, — пошутил он.

Но Мюлькджахан его шутка не понравилась. Она вместе с моей Кеклик удалилась на кухню, чтобы не мешать мужскому разговору.

Мы вспоминали прошлые годы, и я как бы невзначай спросил Теймура-киши, не помнит ли он Ясин-бека Гюрзали?

— Почему ты с этим вопросом обращаешься ко мне? Спросил бы лучше Бахшали, ведь он был в доме Вели-бека своим человеком и знал там каждую собаку.

— Придется — спрошу.

— В Гиндархе был сотник Черкез, — начал Теймур-киши издалека. — Ты знал его?

— Нет.

— У Гюрзали-бека от временного брака был сын. А сотник Черкез женился на женщине, которая до того состояла во временном браке с Гюрзали-беком. Поэтому сын Черкеза Авез и Ясин-бек — сводные братья. Он и сейчас в Гиндархе живет. Авез Шахмаров, точно.

— Так зовут счетовода нашего колхоза, — сказал вдруг Керим. — Не он ли это?

Хоть я и не собирался раскрывать, почему интересуюсь Ясин-беком, но пришлось рассказать Кериму все, что я узнал за последнее время.

— Да, брат, попал ты в мясорубку.

— Надо утроить бдительность.

— Между прочим, этот счетовод — коварный тип, я сразу уловил!

— Не спускай с него глаз!

— А если мне попросить оружие в милиции? — в раздумье проговорил Керим.

— Что бы тебе хотелось: ружье или пистолет? — спросил я.

— Что дадут.

— Надо поговорить с секретарем, я тоже думаю, что тебе надо иметь при себе оружие… Кстати, а на чем ты ездишь в Агдам?

— Чаще всего добираюсь пешком.

— Обзаведись конем или договорись, чтобы выделили колхозу бричку.

— Ты знаешь, Будаг, у меня еще одна просьба. Наш колхоз объединил в единое целое четыре деревни. Раньше жители всех сел брали воду из девяти колодцев, но осталось только три действующих, остальные засорены, завалены камнями. Если бы мне разрешили, я бы пригласил сюда на работу моего отца, благо сейчас можно с ним договориться.

— Послушай меня, Керим. Напиши в райком официальное заявление и укажи, что твой отец колодезник.

— А разве недостаточно, что об этом знаешь ты? — удивился Керим.

— Работа в нашем районе оставила седые волосы на моих висках, поэтому можешь мне верить. Я знаю, что говорю.

— Жизнь многому научила? — улыбнулся Керим.

— И продолжает учить!

Мы долго молчали, а потом Керим с горечью пожаловался:

— Остались мы с тобой без дипломов!

— Еще успеешь получить, — возразил я ему.

— Боюсь, что ни я, ни ты уже не вернемся на учебу…

Жизнь продолжалась, но район лихорадило. Кулаки и их подпевалы вели активную агитацию против колхозов, распуская клеветнические слухи о будущем тех, кто вступит в коллективное хозяйство. Кулацким элементам удавалось замаскироваться под сторонников Советской власти. Это давало им возможность проникать в советские учреждения. Так в Бойахмедлинском сельсовете председателем стал бывший кулак, который освобождал от обложений своего брата-кулака. Его сняли и отдали под суд, а через несколько дней новый председатель сельсовета, из числа тех двадцатипятитысячников, которые приехали нам в помощь из Баку, был зверски убит приспешниками бывшего председателя сельсовета. На этот раз убийце не удалось скрыться. Им оказался сын кулака, которого прикрывал бывший председатель.

Несмотря на угрозы и запугивания, середняки все больше склонялись на сторону Советской власти и вступали в колхозы.

Новые убийства всколыхнули район. Преступники как в воду канули и на этот раз.

Повсеместно начались поджоги. Во вновь созданных машинно-тракторных станциях неизвестные выводили из строя трактора. Они засыпали в баки с горючим сахарный песок, и машины внезапно останавливались: обгоревший сахар забивал двигатели.

В райком приходили информационные сводки с мест, говорящие о том, что подобные вещи происходят и в других районах республики.

Классовый враг поднял голову не только на селе. И в городах, на крупных промышленных предприятиях, строительных объектах внезапно возникали пожары, гремели взрывы, выходили из строя станки.

О происках буржуазных элементов говорили информационные сводки, приходящие из Баку.

Газеты (бакинские, тифлисские и московские) пестрели заголовками: «Враг поднимает голову», «Никакой пощады врагу!», «Убийцам — расстрел!». Гневные отклики вызвало разоблачение контрреволюционной деятельности «Промпартии».

В Агдаме собрали митинг, на который вызвали представителей всех сел — председателей сельсоветов и колхозов, секретарей партийных и комсомольских ячеек. Народ собрался на площади перед городской гостиницей «Имдад» («Содействие»). Ораторам предстояло выступать с балкона. Ждали председателя Закавказского Совнаркома Газанфара Мусабекова: утром он выехал из Барды. Всех беспокоило, почему он запаздывает. Секретарь райкома Мадат Кесеменский уже трижды звонил в Барду, и ему неизменно отвечали: «Полчаса назад товарищ Мусабеков выехал к вам с инструктором Заккрайкома».

Но вот наконец гости появились, и Мадат Кесеменский открыл митинг.

От имени председателей колхозов выступил Керим, из председателей сельских Советов для выступления избрали Бахшали, от местной интеллигенции — меня. В заключение с большой речью обратился к собравшимся Газанфар Мусабеков.

Мне довелось слышать многих ораторов, но еще никогда я не был так восхищен речью, в которой столько искренности и сердечности. Председатель Закавказского Совнаркома говорил так понятно, интересно о самых наболевших вопросах, что люди его слушали, боясь пропустить хоть слово. Его выступление длилось около часа и касалось положения дел в Азербайджане, стране и во всем мире.

Он говорил о том, что Советская власть выдвинула в состав руководящих работников бывших батраков и рабочих, упомянув при этом меня и Керима, поэтому она тесно связана с широкими народными массами, и никакая сила извне не может ее одолеть и разрушить изнутри.

Мусабеков приводил факты саботажа на предприятиях, убийств из-за угла активистов, преданных социализму партийцев, комсомольцев, передовых женщин, учителей школ, говорил о поджогах, порче дорогостоящей техники, крушениях на железной дороге. И что за всем этим видится вражья рука.

После митинга Газанфар Мусабеков обменялся рукопожатиями со всеми ответственными работниками райкома и районными активистами. А с Бахшали даже перекинулся парой фраз (очевидно, они были раньше знакомы), поинтересовался его здоровьем.

Прощаясь с Мадатом Кесеменский, Мусабеков поручил ему особым вниманием окружить старых коммунистов, заботиться о них.

Митинг давно закончился, а народ с площади не расходился.

Закрытое заседание бюро длилось долго. Обсуждалось заявление Чеперли в Закавказский крайком. Специально приехал инструктор Заккрайкома. Он и открыл заседание, предложив, чтобы сначала выступил Чеперли, а потом я.

— И тогда, — сказал он, — послушаем членов бюро и их предложения.

После митинга, на котором мы выступали, я пригласил Бахшали зайти к нам. Керим, как всегда, остановился у нас, поэтому для него особого приглашения не требовалось.

Бахшали обрадовался моему приглашению — после ссоры в доме Багбани мы с ним не виделись.

Когда мы сидели за столом, я заговорил о том, что меня волновало в эти дни больше всего:

— Дядя Бахшали, ты хорошо помнишь Ясин-бека, сына Гюрзали-бека из Гиндарха?

Он внимательно взглянул на меня:

— Того, кто сватался к родственнице Вели-бека?

— Того самого.

— А что это ты вдруг вспомнил о нем?

— Ты сам знаешь, дядя Бахшали.

Бахшали отвел взгляд. Кеклик с Ильгаром затихли в соседней комнате, Керим еще не пришел. Я решил не торопить Бахшали, терпеливо ждал.

— Ты храбрый, сильный человек, Будаг, я уже не такой, годы дают знать… В мое время следует думать: прежде чем войти, как выйти.

— Знаешь, дядя Бахшали, как говорят у нас в народе: одни живут для того, чтобы есть, а другие едят для того, чтобы жить! Нельзя быть для всех хорошим! И нет такой вещи, которая была бы хороша для всех!

— Тебе легко рассуждать, Будаг, — грустно сказал он, — а я хочу умереть в собственной постели от старости.

— Как тебе не совестно, дядя Бахшали! Все не можешь забыть щедрот Вели-бека? Не можешь забыть хлеб из его рук? Но ведь ты за этот хлеб работал не покладая рук!

— И вовсе не поэтому. Огонь нельзя потушить огнем, Будаг!

— По-твоему, надо поручить базар вору и смотреть, что из этого выйдет?!

Он молчал, опустив голову.

— Дядя Бахшали! Вспомни моего отца, который всегда бросался в бой за справедливость! Если бы не ты и не Гасан-бек, он бы ушел из жизни на два года раньше!

— А где теперь Гасан-бек, ты знаешь?

— Конечно, знаю и не могу себе простить, что пока никак ему не помог! Но придет время, и я доберусь до тех, кому он мешал!

— А знаешь ли ты, почему арестовали Гасан-бека?

— Скажи, дядя Бахшали, если можешь!

— Он первым узнал Ясин-бека, когда тот появился в наших краях под именем Чеперли. Но он ничего не мог доказать, зато его обвинили в национализме и связи с мусаватом. И тогда же намекнули всем, кто мог узнать Ясин-бека, что им грозит расправа.

— И ты молчишь? Знаешь и молчишь?! Я всегда считал тебя честным человеком, дядя Бахшали…

Он молчал.

— Если эти твои слова — правда и если ты относишься ко мне как к сыну, то знай: через некоторое время тебе придется доказать это. Чеперли написал на меня жалобу, и если я не докажу, кто он такой, то из-за твоей трусости меня выгонят из партии!

— Хорошо, сынок, когда надо будет, я скажу всю правду.

— И о Гасан-беке тоже!

Когда в тот вечер пришел Керим, Бахшали уже не было. Я передал Кериму подробно свой разговор с Бахшали и попросил побыстрее выяснить все о колхозном счетоводе Авезе — сводном брате Ясин-бека.

— Мы слушаем вас, товарищ Чеперли! — обратился инструктор Заккрайкома к председателю райисполкома, который приехал в Агдам перед самым началом заседания бюро райкома.

— Меня зовут Салим Чеперли. Фамилию Чеперли я взял по названию деревни, из которой родом моя мать. Жил в селе и учился в моллахане.

Чеперли, наверно, заранее отрепетировал свою речь: говорил гладко, словно по написанному читал. Свое выступление он построил так, чтобы поменьше говорить о себе, а весь удар сосредоточить на моих промахах и недочетах. Он четко перечислил все то, что мне когда-то поставил в укор Мадат Кесеменский в том памятном разговоре (о моих связях с бывшими беками).

— Я прошу, чтобы члены бюро оградили меня от клеветнических наскоков Будага Деде-киши оглы, который, используя служебное положение, оскорбляет и унижает достоинство председателя райисполкома, — закончил он свое выступление.

Потом слово предоставили мне. Я начал так:

— Выступавший до меня сообщил членам бюро в присутствии инструктора Заккрайкома, что он учился в деревенской моллахане. Прошу его прочесть хотя бы одну суру из Корана.

— Здесь заседание бюро, а не мечеть, где выдают удостоверение моллы, — бросил со злостью Чеперли.

— Это мелочь, Чеперли, не цепляйся к словам, а лучше побыстрей читай какую-нибудь суру Корана, — посоветовал инструктор крайкома.

— С тех пор прошло много лет, я не помню, что вчера говорил, а Коран забыл и подавно!

— Я тоже учился в моллахане, но суры Корана помню, если даже меня разбудить ночью! — продолжил я. — А теперь пусть выступавший до меня скажет, когда и где вступил в партию и кто давал ему рекомендации?

Чеперли недоуменно взглянул на инструктора, но тот не сказал ни слова в его поддержку. Бросив на меня злобный взгляд, Чеперли всем своим видом демонстрировал, что вспоминает. Но я-то знал, что вспомнить ему нечего.

— В партию я вступил в подполье, когда служил в мусаватской армии. Имен рекомендовавших меня людей с ходу назвать не могу, надо вспомнить… По-моему, кого-то из них убили в Гяндже, — промямлил он.

— Я думаю, товарищи коммунисты, что каждый из вас помнит тех людей, которые ручались за него перед нашей партией!.. А теперь я хочу спросить у выступавшего до меня, знакомо ли ему имя Ясин-бека Гюрзали? И когда он решил сменить это имя на имя Салима Чеперли? И какова причина этой перемены?

В зале поднялся шум. Члены бюро недоуменно пожимали плечами; другие, наклонившись к уху соседа, что-то горячо доказывали. Нури подмигнул мне, что не укрылось от глаз инструктора Заккрайкома. Он поднял руку, призывая присутствующих к тишине.

— Товарищ Чеперли, — сказал Мадат Кесеменский спокойным тоном, — вы слышали вопросы Будага Деде-киши оглы? Что вы на это скажете нам?

— Это надо еще доказать! — крикнул Чеперли и обратился к инструктору: — Я бы хотел на пять минут поговорить с вами наедине.

Я разозлился; не ожидая, что ответит инструктор Чеперли, продолжил:

— Приобретя подложным путем партийный билет на имя Салима Чеперли, Ясин-бек Гюрзали сумел, пользуясь доверчивостью наших людей, занять руководящий пост, чтобы мстить за то, что его бекский род уже не может пользоваться привилегиями, которые были у него в старые времена. Но Ясину Гюрзали никогда не спрятать истинное свое лицо, тем более что жизнь оставила на нем свою отметину! Смотрите сами! — Я рассказал о ране, нанесенной Ясин-беку женихом сестры Вели-бека, и о шраме, который навсегда украсил его лоб.

— Ложь! Клевета! Нет доказательств! — выкрикнул Чеперли.

Инструктор Заккрайкома перевел взгляд с Чеперли на меня.

— Доказательства? Пожалуйста! Пригласите людей, сидящих в моем кабинете, и у вас будут доказательства.

Мадат Кесеменский через стол наклонился к Гиязу Шихбабалы и попросил его пойти в мой кабинет. Через две минуты Гияз вернулся с Бахшали и Теймуром-киши.

— Товарищ инструктор! Можете сами спросить у Бахшали!

Чеперли впился взглядом в лицо Бахшали, но тот стоял опустив голову. И тогда тихим голосом заговорил Теймур-киши. Он рассказал о Черкезе-сотнике и его сыне, у которого есть сводный брат Ясин-бек Гюрзали. И что рожден этот самый Авез женщиной, которая состояла во временном браке (сийгя) с Гюрзали-беком — отцом Ясин-бека.

В зале стоял такой шум, что не слышно было, о чем спрашивал Бахшали инструктор Заккрайкома.

Мадата Кесеменского и инструктора вывело из себя молчание Чеперли.

— В случае, если у вас не будет опровержений этих обвинений, придется проститься с партийным билетом! — сказал Кесеменский.

— Если бы только с ним! — наклонился ко мне Нури.

Был объявлен перерыв. Председателя райисполкома инструктор попросил остаться. Задержал и секретаря. Они вместе с Мадатом Кесеменским о чем-то говорили с Чеперли.

Остальные вышли в коридор. Меня окружили Нури, Гияз, Бадал. Бахшали и Теймур-киши как-то незаметно исчезли.

— Ты так вывалял в грязи Ясин-бека, что не хватит вод Аракса и Куры, чтобы отмыть его! — хлопнул меня по плечу Бадал Сеидов.

— Смотри, как батраки стоят друг за друга! — Гияз был искренне рад моей победе.

— Не радуйся раньше времени, сейчас перейдем к разбору ошибок самого Будага Деде-киши оглы, — подзадорил меня Нури.

Наши шутки, по-видимому, привлекли внимание Кяхрабы-ханум, которая во время бюро сидела примолкнувшая и испуганная. Но никто из нас не захотел продолжить разговор при ней. А тут всех пригласили в зал.

Мадат Кесеменский сказал, глядя в лицо Чеперли:

— Салим Чеперли член Центрального Комитета и Закавказского краевого исполкома. Есть предложение передать его дела в вышестоящие организации, чтобы там были сделаны оргвыводы.

— По-моему, все ясно! — бросил с места Нури Джамильзаде.

— Два часа мы слушали, вопрос очевидный, к чему еще раз возвращаться к нему? — недовольно проговорил Гияз Шихбабалы.

— Вопрос щепетильный, — поднялся инструктор крайкома. — Им надо основательно заняться. Речь идет о человеке, который два года был председателем вашего райисполкома.

Почувствовав, что чаша весов чуть сдвинулась, заговорила Кяхраба:

— А по-моему, не надо смешивать два вопроса: одно дело — Чеперли, а другое — обвинения, выдвинутые против Будага Деде-киши оглы!

Поднялся Нури:

— То, что мы здесь узнали о Чеперли, не может быть опровергнуто, ибо это правда. Если обвинения Будага справедливы, то жалоба Чеперли снимается с повестки дня автоматически.

— Как это — автоматически? А его статья в газете «Коммунист», в которой он опозорил наш район? А заступничество за жену бека? А потворство молле Багбани?

— Осталось только одно! — в тон ей продолжил Нури.

— Что еще, чего я не знаю? — запальчиво спросила Кяхраба.

— Осталось повесить Будага!

— Товарищи, здесь не место для подобных шуток! — сердито оборвал секретарь райкома.

НОВЫЙ СЕКРЕТАРЬ РАЙКОМА

Балаев не принимал участия в заседании бюро, но, очевидно, обо всем уже знал. После отъезда Чеперли и инструктора я его не встречал.

Однажды выйдя в коридор из своего кабинета, я увидел Балаева.

— Вы не зайдете ко мне на минутку? — обратился я к нему.

— Я очень занят, — сухо ответил он. — А в чем дело?

— Хорошо бы выдать председателю колхоза «Инглаб» оружие. Колхоз объединил несколько очень неспокойных сел. Там возможны всякие неприятности.

Балаев всегдашним чуть презрительным тоном ответил:

— Из центра есть указание категорически запретить выдачу оружия штатским лицам.

— Может быть, вы найдете способ обеспечить охрану председателю колхоза, раз в этом есть необходимость?

— Если бы у меня была возможность, я бы не отказал вам, — равнодушно ответил Балаев.

— Может быть, Кериму прийти к вам самому?

— Я сам скажу, когда будет нужно. — И он двинулся по коридору дальше.

А я вернулся в кабинет. Но тут зазвонил телефон. Меня вызывал секретарь райкома.

Он был в кабинете один. Только я сел, как он протянул мне три письма. Я пробежал их глазами: в них говорилось о недостойном поведении работника райкома Кяхрабы Джаваирли, так как она «позорит весь район тем, что все свое время отдает любовным утехам». Все три письма были без подписи.

— Я давно получаю аналогичные письма, — заметил я.

— И что же?

— Все несчастье в том, что это правда! Она бог знает что вытворяет! — И я рассказал Кесеменскому, свидетелем какой сцены был.

— Что посоветуешь, Будаг?

— Рано или поздно ей надо будет уехать отсюда.

Мадат Кесеменский промолчал, а потом все-таки сказал:

— Я бы не советовал тебе принимать такие скоропалительные решения… Это я в принципе, а не только по данному случаю.

Я хотел возразить, но он прервал меня:

— У Кяхрабы Джаваирли здесь семья: муж, дочка ходит в школу. Чтобы попросить людей уехать, нужны веские основания. А что мы выиграем? Ничего! А проиграем что? Теряем человека со средним образованием, характер которого уже успели изучить за это время… Если ее припугнуть, я думаю, она образумится.

— Что же получается?! Председателя райисполкома трогать нельзя — он может быть судим только высшими инстанциями. Избавиться от вертихвостки, которая ведет себя неподобающим образом, тоже нельзя! На каждый мой довод у вас тысяча ответов… Остается одно.

— Что же?

— Самому подать заявление об уходе.

— Ну вот, снова крайность!.. Если бы к твоей принципиальности немножко выдержки, тогда бы быть тебе секретарем райкома!

— Я мечтаю о другом.

— О чем же, если не секрет?

— Учиться! Знаний — вот чего мне не хватает!

— И кем хочешь стать после учебы?

— Красным профессором. И еще — писать книги.

— Все это прекрасные мечты, но должен тебе сказать, что партийная работа — самая святая работа!

По его тону я почувствовал, что он расположен к долгому разговору. Он велел принести чай. Принесли два стакана. Он отпил несколько глотков и доверительным тоном заговорил со мной:

— Ты не спеши, не спеши! Примут меры против того, кто называл себя Чеперли, и с Кяхрабой уладится, не вечно же ей быть такой! Возьмется за ум. Хотел с тобой посоветоваться… Кого бы ты рекомендовал в заведующие орготделом?

— Бадала Сеидова, комсомольского секретаря.

— Что ж, дельная кандидатура, но только нет пока ему замены. Слишком много неожиданностей за последнее время: свободно место начальника районного ГПУ, председателя райисполкома, заведующего орготделом. Хорошо хоть, Нури Джамильзаде на своем месте оказался в прокуратуре.

— Кого-нибудь из двадцатипятитысячников надо взять на работу в райком партии и комсомола. Например, Керима!

— Кстати, о Кериме. Ко мне поступил материал, что он зря разбазаривает колхозные деньги, устроил отца колодезником.

Я вступился за Керима и сказал, что знаю его с детства, а колодезника он взял с разрешения хозяйственного отдела исполкома. Ну что с того, что это его отец? Он славится по всему Карабаху как лучший колодезник!

— Разбираться в этом вопросе уже не мне, — улыбнулся Мадат.

— А кому же?

— Новому секретарю райкома! А я завтра вечером отсюда уезжаю, Будаг, поэтому позвал тебя, чтобы дать несколько советов.

Я был ошарашен новостью, которую он только что сообщил мне.

— Как же так? Завтра уже вас здесь не будет?!

Кесеменского растрогало мое искреннее огорчение.

— Я и не знал, что ты так будешь переживать мой отъезд. Ты извини меня, если что между нами было не так.

— Ну что вы, я вам благодарен за те уроки тактики, которые вы мне преподали. — Не знаю отчего, но на моих глазах выступили слезы.

— А где вы будете работать?

— Инструктором крайкома.

— Значит, часто будем видеться. Я рад.

— Я тоже. И будем поддерживать связь.

— У меня к вам просьба.

— Какая?

— Помиритесь с Нури!

— Обещаю.

— И не забудьте вступиться перед новым секретарем за Керима, вас он лучше послушает!

— Хорошо, все сделаю.

Мы уже прощались, когда услышали, как во двор райкома въехала машина и загудела.

— Наверно, товарищ Аббасзаде приехал!

— А кто это?

— Новый секретарь райкома.

— Да, — почему-то снова вспомнил я, — жаль, что до сих пор к нам не назначен новый начальник ГПУ.

— Об этом пусть болит голова у нового секретаря райкома, — улыбнулся Кесеменский. — Пойди встреть и проводи его в кабинет.

Я вышел к машине и поздоровался с Аббасзаде. Услышав мою фамилию, он усмехнулся:

— Тот самый Будаг Деде-киши оглы, который выгнал всех беков из Курдистана?

Я понял, что в Лачине меня вспоминают и поныне.

Новый секретарь райкома был членом партии с семнадцатого года. Он совершенно свободно говорил по-азербайджански, но в произношении слышался лезгинский акцент. Ему было за пятьдесят, но жил он один (я так и не узнал, была ли у него семья).

В первый же день, еще при Мадате Кесеменском, он собрал работников райкома, чтобы познакомиться. Мы пришли, и он предупредил, чтобы мы работали, как и прежде, и не волновались: никаких резких перемен не намечается.

— Плохо, когда новый начальник выдумывает недостатки, чтобы показать, что он умнее и опытнее предшественника, — сказал он. — Одних снимает, других перемещает. Спокойствие в работе, деловитость и целесообразность поступков должны отличать партийного работника.

Это была и моя точка зрения. Аббасзаде мне определенно нравился. И я, как видно, пришелся ему по душе. Просматривая газеты и встречая мои материалы, он неизменно нахваливал меня:

— Когда в райкоме есть человек, способный высветить важнейшие проблемы, тогда партийная организация обладает сильным оружием в борьбе за новые дела, ясно видит перспективы.

Однако вскоре у нас произошло с ним первое столкновение.

Из Центрального Комитета поступили материалы на Керима. Кто-то не удовлетворился тем, что послал анонимные письма в райком, и решил действовать через наши головы. Аббасзаде выехал в колхоз «Инглаб», чтобы на месте, познакомиться с обстоятельствами дела, и появился в правлении колхоза в тот момент, когда Керим отсутствовал. Дело в том, что председатель колхоза ездил на эйлаги с проверкой, вернулся усталым и прилег часа на два поспать. В этот момент и приехал Аббасзаде. Счетовод сказал, что Керим, как обычно, в это время отдыхает.

Новый секретарь райкома пришел в ярость и, вместо того чтобы немедленно вызвать председателя и поговорить с ним, начал в отсутствие Керима просматривать колхозные ведомости, составленные так, что факты, указанные в анонимных письмах, казалось бы, подтверждались. Откуда было знать новому секретарю, что счетоводом в колхозе был сводный брат Ясин-бека Гюрзали и что он мстит Теймуру-киши и Кериму за то, что старый колодезник свидетельствовал против Чеперли? У Аббасзаде создалось впечатление, что Керим совместно со своим отцом действительно грабят колхозную казну.

Вернувшись в райком, Аббасзаде передал документы, поступившие из ЦК, и результаты своей проверки председателю ревизионной комиссии райкома Джумшудли и приказал, чтобы комиссия вынесла в трехдневный срок решение и наказала виновных.

Джумшудли заявил секретарю, что проверить финансовую кухню колхоза в течение трех дней невозможно.

— Ревизионная комиссия должна строго следить за сохранностью государственного и колхозного имущества! — в запальчивости накричал раздраженный Аббасзаде на председателя ревизионной комиссии. — А вы, оттягивая разбирательство, тем самым объективно потворствуете разбазариванию колхозной кассы! Как бы вас самого за это не привлекли к ответственности!

— Нечего мне угрожать! — оскорбился Джумшудли.

— Контрольные органы должны выполнять указания райкома! — гневался Аббасзаде, уже не слыша того, что ему отвечает председатель ревизионной комиссии.

А тот пытался втолковать секретарю райкома, что председатель колхоза заранее поставил в известность и райком и исполком о том, что берет на работу своего отца, тем более что лучшего колодезника все равно не сыскать.

— Я всегда выполнял задания партии! И я не могу не сказать, что не вижу оснований для обвинений двадцатипятитысячника, который в числе других послан к нам для укрепления колхоза. У него есть официальное разрешение на то, чтобы отец начал чистить колодцы в селах, принадлежащих колхозу «Инглаб».

— Ну вот, и запасся нужной бумагой!

Возмущенный Джумшудли, не сдержавшись, повернулся спиной к секретарю и вышел из кабинета.

Но Аббасзаде не успокоился. На следующий день было созвано экстренное заседание бюро, на котором Аббасзаде обрушился на Джумшудли:

— Хищение социалистической собственности такое же преступление, как и кулацкое, выступление против колхозного строя. Мы должны быть беспощадными к тем, кто запускает руку в колхозный карман!

— Я с вами согласен, товарищ Аббасзаде, — спокойно сказал Джумшудли.

— Так что ж вы спорите с пеной у рта со мной?

— Я не спорю, а ищу истину.

Аббасзаде повернулся к Нури Джамильзаде:

— Товарищ прокурор, пока товарищ Джумшудли ищет истину, дайте санкцию на арест Керима, и не позже завтрашнего дня!

— Какие на то основания у вас, товарищ секретарь?

— Мое распоряжение, надеюсь, может явиться для вас основанием? Или вы имеете особое мнение?

— К сожалению, товарищ Аббасзаде, самое разумное в этой ситуации прислушаться к здравому предложению Джумшудли. Если уж всерьез заниматься делами колхоза «Инглаб», то не обойтись без приглашения экспертов для тщательной проверки финансовых дел колхоза.

— Удивляюсь я вам! Вы будто сговорились!.. В таких вопросах промедление преступно! Директивы партии и правительства требуют самого срочного рассмотрения подобных дел!

— Совершенно верно, — подтвердил Нури и повторил: — Рассмотрения! А вам, по-моему, подсунули к тому же ложные данные…

— Я все видел своими глазами!

Спор нарастал с такой силой, что только примирение сторон могло дать какой-нибудь выход из создавшегося положения.

— Товарищи, — вмешался я, — все дело в том, что и в предложениях товарища Аббасзаде, и в словах прокурора и председателя ревизионной комиссии содержатся разумные конкретные советы. Давайте объединим наши усилия, чтобы в кратчайшие сроки выполнить важное для всех задание: установить, в чем вина двадцатипятитысячника Керима и в чьих интересах запятнать его честное имя…

Секретарь райкома прервал меня:

— Нельзя ли конкретнее?

— Предлагаю создать авторитетную комиссию, которая проверит все досконально.

— Объясните мне откровенно, почему вы так выгораживаете председателя «Инглаба», игнорируя письма и материалы, поступившие к нам? — сдался наконец Аббасзаде.

— У нас есть основания не доверять колхозному счетоводу: он сознательно старался ввести вас в заблуждение.

— Почему?

И мне пришлось пересказать Аббасзаде всю историю борьбы с Чеперли (Ясин-беком Гюрзали) и его сводным братом.

И тут Аббасзаде согласился, что да, надо создать комиссию, и пусть она проверит финансовую отчетность колхоза «Инглаб». В комиссию включили Джумшудли, меня, заведующего земотделом райисполкома Мусаева (прикрепленного к колхозу «Инглаб»), секретаря райкома комсомола Сеидова и завфинотделом райисполкома. И Аббасзаде изъявил желание участвовать в работе комиссии.

Не успели разойтись, как на столе секретаря зазвонил телефон. Аббасзаде снял трубку: его вызывал Баку.

— Да, здравствуйте… Я думаю, что это решение правильное. Человек полностью оскандалился!.. Прошу вашего содействия в быстром решении вопроса о назначении нового председателя райисполкома.

Все радостно переглянулись. Было ясно, о чем и о ком идет речь. Секретарь положил трубку; все молча стояли, глядя на него, ждали, что скажет.

— Это из Центрального Комитета звонили. Делом Чеперли крепко заинтересовались.

Когда я был в дверях, Аббасзаде остановил меня. Мы остались вдвоем.

— Сядьте, — предложил он мне и, не сводя с меня глаз, спросил: — Скажите честно, а кем вам приходится этот Керим, что вы так беспокоитесь о нем?

— Керим мой самый близкий и проверенный друг. Я могу поручиться за него головой!

Секретарь помолчал, поглядывая на меня, а потом неожиданно улыбнулся:

— Вы знаете, Мадат Кесеменский, а он человек строгий, очень хорошо о вас отзывался.

— Не поверю, чтобы он не критиковал меня за мой неуживчивый характер!

Аббасзаде кивнул:

— И такое говорил. Но больше всего отмечал вашу честность, правдивость и принципиальность.

— Спасибо ему за доброе слово, — сказал я.

Помолчав минуту, Аббасзаде спросил:

— А как вы относитесь к Кюрану Балаеву?

— Как понимать ваш вопрос?

— Рекомендовали бы вы его на пост начальника отдела ГПУ?

— Если вы хотите знать мое мнение, то я бы вообще освободил наш районный отдел ГПУ от его присутствия!

— Отчего так строго?

— Вполне достаточно и того, что до сих пор не раскрыто ни одно преступление, совершенное в нашем районе, не найден ни один убийца! К тому же он был тесно связан с пресловутым Чеперли и защищал его всегда.

— А почему бы вам не возглавить районное ГПУ, товарищ Будаг? — неожиданно он предложил мне. Может, с Кесеменским договорились?

— Товарищ Аббасзаде, это предложение не по мне. И Мадату Кесеменскому я ответил отказом: не тот у меня характер!

— Характер каждого члена партии в его собственных руках. Начнете работать — забудете о характере.

— Нет, товарищ секретарь, я хочу учиться в академии красной профессуры!

— Это успеется! А для нашего дела вы достаточно образованны.

— Нет, для работы, которую вы мне предлагаете, нужны более образованные люди! А у меня даже нет высшего!.. Очень сожалею, что не успел, отозвали сюда.

— Завтра перед поездкой в «Инглаб» обсудим организационные вопросы: нужно найти заворготделом, завженотделом. Кяхраба Джаваирли решила покинуть Агдам.

— Как решила? Когда?

— Сразу же после отъезда Мадата Кесеменского. А кого ты рекомендуешь на ее место?

— Учительницу Ясемен.

— Прекрасно. И Мадат Кесеменский был такого же мнения. Моя бы воля, я назначил бы директора партийной школы на твое место, секретаря райкома комсомола заворготделом, а тебя бы сделал начальником районного ГПУ.

— Вы правильно отметили: «Моя бы воля!» Решать будут члены бюро!

— Уж не принимаете ли вы меня за Мадата Кесеменского, который позволял вам делать все, что вы хотели?

Эти слова так меня задели, что я выпалил:

— Вы тоже зря думаете, что здесь Лачин, а вы по-прежнему секретарь Курдистанского уездного комитета партии, которому никто не смеет возразить!

Аббасзаде удивленно присвистнул и неожиданно рассмеялся:

— Вот это характер! За словом в карман не лезет! Уж теперь-то я уверен, что нашел настоящего начальника ГПУ!

— На это я вам скажу вот что: вы слишком быстро даете оценки людям, и хоть положительная черта вашего характера состоит в том, что вы отходчивы, но часто кричите на людей зря. Может быть, и с моим назначением вы немного спешите?

— Хитрец! Убедил! — рассмеялся он.

НЕКОТОРЫЕ МЕРЫ

Ревизионная комиссия начала работу в колхозе «Инглаб» с того, что первым делом вызвала в правление сельсовета председателя колхоза. Войдя в комнату, Керим поздоровался. Аббасзаде предложил ему сесть.

— Хочу поставить вас в известность, что наша комиссия начинает проверку финансовых и отчетных дел в колхозе, — сказал секретарь.

— Наконец-то!

— Вы слышали, что вас обвиняют в разбазаривании колхозных средств?

— Слышал, и думаю, что в этом есть доля правды.

— Расскажите, расскажите, а то тут собрались ваши горячие защитники, я полагаю, что им будет интересно послушать ваше признание!

— Тринадцать взрослых, сильных мужчин не выходят на работу, а я не могу их заставить.

— Кто они?

— Родственники, кумовья, друзья бывшего председателя райисполкома.

— Чем они объясняют свое нежелание работать?

— Не привыкли.

— А на что живут?

— Как я выяснил, счетовод ухитряется ежедневно включать их в ведомость на трудодни.

— Кто проверяет работу счетовода?

— Должен проверять финансовый отдел исполкома, но пока там был Чеперли, никто и близко не подступался к Авезу Шахмарову. Якобы он сам ежедневно добирался до Агдама на попутных машинах, чтобы передавать в финотдел счета и ведомости.

— Товарищ председатель! Работа колхоза тогда будет успешной, когда вы наладите учет. Именно учет, как говорил Владимир Ильич Ленин.

— Вы правы, мы даже плакат вывесили с ленинскими словами. Но у нас трудно было наладить учет, так как все нити держал в руках сам председатель райисполкома.

— А как вам помогают комсомольцы? — спросил Бадал Сеидов.

— Пока я ими недоволен.

— А школьные учителя?

— Их запугали.

— Кто?

— Родственники Чеперли. Его двоюродных братьев так много, что не знаешь, откуда получишь удар.

— Скажите, товарищ председатель, а в чем конкретно они мешают?

— Откровенно издеваются над теми, кто работает с душой, и у слабонервных опускаются руки. Пристают к женщинам, которые работают в поле наравне с мужчинами. Но это еще не все! Передовиков будят по ночам, избивают, грозят расправой. Однажды кто-то ночью сбил замок с амбара и забрался внутрь.

— Но это же разбой! — вспылил секретарь райкома.

— Разбой, а что я говорю?

— А вы пригрозите им!

— Попробуй пригрози, когда они вооружены!

— И вы вооружитесь!

Керим усмехнулся:

— Вы бы знали, товарищ секретарь, сколько раз я обращался с просьбой выдать мне оружие, вот и к Будагу тоже, а что толку?

Я рассказал о своем разговоре с Кюраном Балаевым и о его обещании.

— Когда вернемся, сам позвоню Балаеву, чтобы выдали вам оружие, — сказал Аббасзаде. — Надо вооружить также учителей местной школы. Кулаки и их прихвостни наносят вред колхозному строю, а мы стоим в стороне!

Вторым вызвали секретаря комсомольской ячейки колхоза. Он подтвердил сказанное Керимом.

— Трудно работать, когда постоянно ожидаешь удара из-за угла. Поддерживал Чеперли своих родственников и словом, и делом, поэтому многие боялись его ставленника у нас — Авеза.

После перерыва решено было вызвать на заседание комиссии счетовода. Но в правлении его не оказалось, хотя вначале, когда комиссия только прибыла, его видели. Послали за ним домой, но и там Авеза не было. Поиски ни к чему не привели: счетовод исчез.

Перед отъездом из села я на минутку забежал к Мюлькджахан. Пряча красные заплаканные глаза, она умоляла меня сделать все, чтобы Керим перестал быть председателем «Инглаба».

— Хоть куда! Только не здесь! Прошу тебя, Будаг, как брата, помоги ему! Мы здесь не можем жить! Добрую славу легко потерять, от дурной славы трудно избавиться!

— Не плачь, Мюлькджахан! Уже доказано, что Керим твой чист как слеза!

— Вот именно!.. Но ему не дадут спокойно работать.

— Ты преувеличиваешь, — успокоил я ее.

Когда возвращались, Аббасзаде потянуло на откровенность, вспомнил он работу в Лачине. И в Агдаме он не отпустил меня, повел за собой в кабинет.

— А все-таки, кем вы хотите стать?

— Я уже говорил вам: хочу закончить академию красной профессуры, а главное — писать.

— Да, я слышал, вы выпустили уже две книги. Это хорошо. Но и партийную работу не бросайте. — После недолгого молчания он добавил: — Скажу честно, для меня результаты проверки в колхозе «Инглаб» оказались неожиданными. Надо на ближайшем бюро заслушать Керима и пригласить председателей других колхозов, чтобы они поучились на печальном примере.

Я не стал напоминать секретарю, как он поручал Нури арестовать Керима, а Джумшудли ругал за потворство расхитителям колхозной собственности. Довольно и того, что он больше не вспоминал о своем желании видеть меня начальником районного отделения ГПУ, и я спокойно вздохнул.

Мы обсудили вопросы, которые надо было поднять на заседании бюро: положение в колхозе «Инглаб» (по результатам работы комиссии), о кандидатуре Бадала Сеидова на должность заведующего орготделом, утверждение Ясемен-ханум заведующей женотделом. Потом Аббасзаде вспомнил, что надо выделить представителей для участия в партийной конференции в Нагорно-Карабахской автономной области. И еще было решено на ближайшем бюро райкома заслушать отчеты заведующих земотделом и отделом водоснабжения района.

Возглавить делегацию в Нагорно-Карабахскую автономную область поручили мне. Со мной ехали заведующая женотделом Ясемен, утвержденная в этом качестве на бюро вместо Кяхрабы, и председатель колхоза имени Карла Маркса.

— Товарищ Будаг, — спросила Ясемен, — как закончилась проверка в колхозе «Инглаб»?

— Виновник всех неприятностей счетовод Авез Шахмаров неожиданно исчез.

— Исчез? — удивился председатель колхоза имени Карла Маркса. — А я его видел вчера в Гарадаглы.

— У кого?

— Он был у родственников своей жены.

В Аскеране я остановил машину около почты и позвонил в Агдам секретарю райкома, чтобы сообщить о счетоводе. Аббасзаде заверил меня, что будут приняты меры для поимки счетовода.

Успокоенный его заверениями, я велел шоферу ехать дальше — в Степанакерт.

Мы ехали по дороге, памятной мне с тех пор, как я гнал по ней рыжую корову Вели-бека вместе с теленком (Вели-бек и Джевдана-ханум пили молоко только этой коровы). По мере того как дорога взбиралась в горы, воздух становился чище и прохладнее, вершины гор были окутаны туманом. Уже совсем не видно было разрушений, оставленных столкновениями между мусульманами и армянами. Новые мосты через Каркар вызвали похвалу нашего шофера.

Мы чуть опоздали к открытию конференции. Народ уже заполнил зал. Меня провели на сцену и усадили в президиум, куда я был избран делегатами конференции.

Я тихо сел с краю, стараясь не мешать соседям слушать доклад, с которым выступал председатель Совнаркома республики Дадаш Буниатзаде (тот самый, который в былые времена, когда я учился в шушинской партийной школе, был инициатором и создателем летних учительских курсов; я вспомнил, как шутливо назывались эти курсы: «Фабрика учителей Дадаша Буниатзаде»).

Раздались аплодисменты, и улыбающийся Буниатзаде пробрался на свое место, совсем недалеко от меня. Секретарь областного комитета партии пригласил меня сесть ближе и познакомил нас. Дадаш Буниатзаде тотчас заинтересовался делами Агдамского района, а потом вдруг неожиданно задал мне вопрос:

— Скажите, почему вы не ладите с председателем райисполкома?

— С бывшим?

— А разве Чеперли снят?

— Да, его отозвали.

И рассказал всю историю своих взаимоотношений с Ясин-беком Гюрзали, который выдавал себя за Чеперли.

— Да, — вздохнул Буниатзаде, — беда наша в том, что те, на кого мы можем опереться, малограмотны, а грамотен… Эх, — махнул он рукой, — когда нация наша придет в себя, чтобы работать честно и на совесть?

Вскоре и мне предоставили слово. Зал дружно аплодировал, и это воодушевило меня.

Я произнес короткую речь о нерушимой дружбе двух братских народов — азербайджанцев и армян.

— Враги наших народов, дашнаки и мусаватисты, не раз пытались натравить один народ на другой, разжечь огонь национальной вражды. Но ничто не может поколебать дружбу наших народов! Мы с радостью женим наших сыновей на армянских девушках и выдаем замуж азербайджанских девушек за армянских парней! Сегодня наша дружба зиждется на могучем гранитном основании Советской власти. Рука об руку мы идем к светлому будущему под алым знаменем партии Ленина!..

Речь моя была встречена горячо. Дадаш Буниатзаде встал, и следом за ним поднялись все.

— Спасибо! — пожал он мне руку, когда я пробирался к своему месту.

После окончания конференции Дадаш Буниатзаде предложил мне пересесть в его машину, обещая доставить вовремя в Агдам и заехать по дороге в Шушу.

Машина Дадаша Буниатзаде мягко катила в Агдам. Я был еще во власти слов, сказанных им мне вчера вечером в Шуше: «Посмотрите! Перед нами раскинулась жемчужина Карабаха, прекрасный, удивительный по своим природным данным и расположению город! Совсем немногое требуется, чтобы превратить его в лучший курорт республики. И все для этого у нас есть. Деньги? Есть! Материалы? Тоже! Рабочая сила? И это есть! Требуется энтузиазм! Работа на совесть! Именно в этом должна проявляться наша национальная гордость и честь!»

Вернувшись домой, я очень разволновался: Кеклик нигде не было. Тут же позвонил матери Нури, тетушке Абыхаят, и она обрадовала меня:

— Дочка у тебя родилась! Поздравляю! Светлая как луна! За Ильгара не волнуйся — мальчик у нас!

Я тут же решил съездить к Кериму. «Отдохну у них, узнаю, как дела, и сообщу радостную весть!» Мне не терпелось поделиться с ним.

Керим лишь в первую минуту был весел и радовался, а потом погрузился в мрачные думы, насупился.

— Не знаю, как выкручусь из беды, в которую попал!

— Что за беда?

— Забыл о счетоводе?

— Не падай духом! Каждый отвечает на свой участок, а побегом он продемонстрировал, что рыльце у него в пуху!

Керим недоуменно вскинул брови:

— Я отвечаю за весь колхоз и за все, что в нем происходит!

И тут вмешалась Мюлькджахан:

— Братец Будаг! Он стал совсем невменяемым! Помоги нам уехать, пусть Керима освободят!

— Это невозможно, Мюлькджахан! На работу его послала партийная организация.

— Тогда я напишу Джафару Джабарлы, пусть он поможет, поговорит с кем-нибудь повыше!

— У Джафара Джабарлы только и дел, что наши с тобой! — усмехнулся Керим.

— Когда надо помочь, — я почувствовал в голосе Мюлькджахан укоризну, — все уходят в сторону! Даже ржавого ружьишка не дали Кериму! Какое дело волку, сколько стоит баран?

— Как? — удивился я. — Ты еще не получил оружия?

— Водит меня Кюран Балаев за нос! Как ни приду к нему, слышу: «Приходи завтра!» И так каждый раз!

— А почему не пожаловался Аббасзаде?

— Неудобно беспокоить.

— А молчать удобно? Завтра с утра приходи и все расскажи Аббасзаде. Заставит Балаева выдать тебе оружие!

— Ладно, — нехотя ответил Керим, — только кого не уговоришь в малом, в большом и подавно не уломаешь.

— Если робеешь, зови меня на помощь.

Немен-муэллим, преподававший когда-то на курсах учителей в Шуше (который помог мне получить свидетельство о среднем образовании), жил теперь в Агдаме: вел математику в педагогическом техникуме, сельскохозяйственном училище и в партийной школе. И везде был на хорошем счету. Встречаясь, мы неизменно вспоминали Шушу, учительские летние курсы и то упорство, с которым я готовился к поступлению в университет. А потом начинались мои вздыхания о прерванной учебе. Немен-муэллим успокаивал меня: мол, жизнь еще впереди, наверстаю упущенное и получу диплом о высшем образовании.

Но последнее время я не встречал старого учителя на улицах Агдама. Стал беспокоиться. Позвонил в партшколу, и мне сказали, что педагог по математике сменился. Когда набрал номер телефона его квартиры, жена учителя горько заплакала, и я толком ничего не узнал. Но понял, что с Немен-муэллимом что-то стряслось. «Болеет?» — спросил я ее. Она не ответила. «Может, неприятности какие-нибудь?» И вновь молчание, только слышны в трубке ее всхлипывания.

Тут же позвонил директору педагогического техникума, с которым у нас была договоренность провести читательскую конференцию (я обязался пригласить самого Джафара Джабарлы). На мой вопрос, не приходил ли к ним на занятия Немен-муэллим, он как-то замялся. Я понял, что не ошибся в своем предположении: действительно произошла какая-то неприятность.

Решил поговорить с директором в райкоме и пригласил его.

Намик Худаверды был высоким, стройным человеком. Я спросил его о занятиях. И он с жаром стал рассказывать мне о своей работе, об уроках литературы, которые он вел, об изучении творчества Маяковского и Пушкина, турецких поэтов Тевфика Фикрета и Назыма Хикмета.

Я дал ему выговориться, а потом словно невзначай спросил:

— Скажите, товарищ Худаверды, что за лозунги были вывешены в аудитории во время ваших занятий?

— Я сторонник классического стиля, — начал он пояснять, — в русской поэзии выше всего ценю Пушкина и стремлюсь выработать и у своих студентов правильное отношение к творчеству великого поэта. И вот двое моих студентов — они отличники учебы, — полемизируя со своими крикливыми однокурсниками, написали и повесили в аудитории три лозунга: «Да здравствует высокое искусство!», «Хорошие идеи требуют ясных форм!», «Нет места поэзии громких фраз!» — И умолк, ожидая, что я скажу. Мое молчание он истолковал как неодобрение. — Я не вижу в этих лозунгах чего-нибудь вредного, — твердо заявил он. — А как полагаете вы?

— Надо признаться, — ответил я, — что эти лозунги далеки от важнейших запросов нашего времени, хотя ничего в них запретного нет. Однако как вы объясняете, что на мое имя пришла вот такая бумага? — и протянул ему конверт.

Намик Худаверды внимательно прочел письмо.

— Узнаю руку Мовсума Салахова.

— А кто он такой?

— Завхоз нашего техникума.

— Ну и что?

— Как что?! — изумился он. — Это же зять самого Кюрана Балаева!

«Намик напуган», — решил я.

— А этот Мовсум лично вам говорил, что порицает вашу систему преподавания?

— Никогда. Но он крупный мастер мутить воду.

— Тогда гоните его в шею.

— Вы, надеюсь, не хотите, чтобы мои дети осиротели?

— Никто не посмеет вас и пальцем тронуть! — заверил я его.

— Так и никто? А кто запугал Немен-муэллима?

— Кстати, я так и не узнал, что с ним?

— А его Кюран Балаев отстранил от работы и ведет следствие.

Как можно спокойнее я сказал ему, что это недоразумение и ему некого бояться.

Ободренный моими словами, директор педтехникума ушел. Не знаю, как протекал его разговор с завхозом, но через два дня ко мне позвонила жена директора и сказала, что ее мужа ночью увели к Балаеву и он еще не вернулся.

Я немедля кинулся к Аббасзаде. Гнев душил меня. Только за последнюю неделю подвергнуты преследованию два педагога, с которыми я был в дружеских отношениях. Я чувствую, что обязан нести за их судьбы ответственность.

Лицо Аббасзаде было непроницаемо. Он дал мне выговориться. Потом негромко подытожил:

— Это начало. Сейчас он взялся за вас: вы ему мешаете.

Я недовольно вздрогнул.

— Почему мне следует молчать, если я знаю об этом?

— Молчать или не молчать — не столь важно. Самое главное сейчас, признаются ли педагоги, что именно вы их подготовили вести националистическую пропаганду.

— Что вообще происходит? О каких националистических разговорах вы толкуете?! — Я ничего не понимал.

— Вы что же, действительно не знаете, что против вас Кюран Балаев собирает компрометирующие материалы?

— Впервые слышу!

— Ну так знайте!

Видя, что я ошарашен, Аббасзаде успокоил меня:

— Но вы не пугайтесь, я стою за вами!..

— Но как возможно такое?! Я вас не понимаю!

— Я тоже не понимаю и не могу простить себе, что в приказном порядке не заставил вас стать начальником Кюрана Балаева!

ПОДГОТОВКА К ВСТРЕЧЕ

Все чаще ко мне приходили невеселые думы. На душе было тревожно и сумрачно. Я не мог найти объяснение тому, почему над честными людьми, которые добросовестно занимались воспитанием наших детей, нависла угроза ареста. Я чувствовал, что и Аббасзаде теряется в догадках о причинах, заставлявших Кюрана Балаева так злобствовать.

Однажды мне принесли записку от Керима.

С письмом в руках я ворвался в кабинет к Аббасзаде. Не говоря ни слова, он тут же позвонил Балаеву и велел срочно явиться к нему.

— Предупреждал я твоего друга Нури Джамильзаде, чтобы поторопился арестовать в Гарадаглы проходимца счетовода, когда ты позвонил из Аскерана! Упустили мы его тогда из-под самого носа!

— Нури говорил, что Авеза спугнули нарочно люди Кюрана Балаева.

И тут в кабинет вошел Балаев.

— Что нового слышно о счетоводе Шахмарове? — спросил Аббасзаде, оставив без ответа его приветствие.

— Мне сообщили, что вчера его видели в Зардобе, но задержать не удалось.

— У вас ошибочные сведения, Балаев. Его видели сегодня ночью в колхозе «Инглаб», где он пьянствовал.

— Быть этого не может!

— По-вашему, не может быть, а по моим данным он там был.

— От кого исходят сведения?

Но Аббасзаде, не ответив, нахмурился и сердито задал новый вопрос:

— Выдали вы оружие председателю колхоза «Инглаб»? Я вам уже давно об этом говорил.

— К сожалению, еще нет.

— Почему?

— Я смогу это сделать дня через три, не раньше. Он у нас на очереди первый.

Я поднялся и закрыл дверь на крючок.

— Товарищ Аббасзаде, у меня есть кое-какие вопросы к Балаеву, хочу их задать при вас, а вы послушайте.

— Спрашивайте.

— Заместитель начальника районного отдела ГПУ утверждает, что я готовил учителей к националистической пропаганде. Есть ли у него доказательства, что это так?

— Есть!

— Пусть и товарищ Аббасзаде знает о них! Говорите же! — Вы помните, что рассказывали мне о Гасан-беке?

— Могу повторить!

— Вот-вот! Вы защищали и продолжаете упорно защищать человека, который был арестован как ярый националист и мусаватист!

— Какое это имеет отношение к учителям? Они о Гасан-беке не слышали, а я знал его, когда был мальчишкой, двенадцать лет назад!

Балаев не удостоил меня ответом. Мы переглянулись с Аббасзаде, и я снова накинулся на Балаева:

— Как это получается, что к вам обращается за оружием председатель колхоза, коммунист-двадцатипятитысячник для защиты от вооруженных до зубов бандитов, а вы отсылаете его ни с чем?! Ему угрожают убийством, известно, где прячутся бандиты, а вы палец о палец не ударите, чтобы обезвредить наш район.

— Наглая ложь!

Аббасзаде протянул Балаеву письмо Керима:

— Вот, прочитайте!

— У страха глаза велики! Кериму кажется, что Шахмаров вчера был в «Инглабе». Но повторяю, что именно вчера Шахмарова видели в Зардобе, сведения надежные.

Я не выдержал:

— Предупреждаю вас при секретаре райкома: если хоть волосок упадет с головы Керима, отвечать будете вы лично!

Даже не посмотрев в мою сторону, Балаев поднялся:

— Разрешите идти?

— Вы не ответили Деде-киши оглы.

— Хотел бы я знать, что от меня надо заведующему агитпропа?

— А разве не ясно?

— Не понимаю!

— Так уж трудно понять?

— Наше учреждение автономно!

— Да будет вам известно, что ваше так называемое автономное учреждение верный помощник партии!

— Вот именно! И никто не смеет подвергать нас какому бы то ни было допросу!

Хотя Аббасзаде понимал, что разговор с Балаевым ни к чему не привел, он резко сказал:

— Вы правы, но с вами говорит секретарь райкома! Вместо того чтобы отвечать по существу, вы спешите уйти, товарищ Балаев.

— Я не люблю споров, товарищ Аббасзаде. И непременно учту ваши пожелания. — И ушел.

Чтобы поднять боевой дух районной интеллигенции, мы решили провести обсуждение пьесы Джафара Джабарлы «Алмас», запланированное еще совместно с директором педагогического техникума. К сожалению, проводить обсуждение пришлось в отсутствие директора.

В газете «Колхоз седасы» («Голос колхоза») мы поместили объявление о предстоящей встрече с писателем. Доклад о творчестве Джафара Джабарлы поручили сделать Ясемен. У нас было намерение за два дня до показа пьесы дать телеграмму Джабарлы и, встретив его в Евлахе, привезти на машине в Агдам. В селах и колхозах заранее объявили, что к ним едет писатель, создавший пьесу о матером кулаке Гаджи Ахмеде.

Имя Джабарлы было, пожалуй, самым популярным в народе. Не было семьи (и это я говорю не ради красного словца!), в которой бы новорожденного не нарекли именем героев Джабарлы. И мы с Кеклик нашу дочку назвали Алмас — по имени героини его одноименной пьесы. В предвкушении радостной встречи с писателем, которого я лично знал, в приподнятом настроении я проводил собрания в низовых партячейках. Однажды, возвращаясь с очередного собрания в Геоктепе, мы проезжали по дороге, ведущей в Эйвазханбейли. Я увидел бредущую по дороге женщину со слезами на глазах. Желая помочь ей, фаэтонщик придержал лошадей и с моего согласия предложил ей место в фаэтоне. Она подняла голову, и я узнал Бике-ханум. На мой вопрос, что с ней, она расстегнула ворот кофты и достала клочок бумаги, который протянула мне: кто-то сообщал Бике-ханум, что ее деверь Гасан-бек скончался от разрыва сердца.

Я помог Бике-ханум взобраться в фаэтон, и мы поехали в Эйвазханбейли. Я узнавал знакомые места, где часто проходил, гоня перед собой коров и буйволиц Алимардан-бека.

Фаэтон остановился у бекского дома. Я взбежал на второй этаж, где была комната Гасан-бека. Постоял на пороге, вспоминая былые годы; не смог сдержаться — заплакал.

Распрощавшись с Бике-ханум и не найдя слов, чтобы утешить ее, вернулся в Агдам.

И дома я неожиданно увидел Багбани. Не застав меня, он терпеливо дожидался моего возвращения. Обычно улыбчивый, на этот раз он выглядел хмурым и озабоченным.

— Что случилось, уважаемый поэт?

— Я хотел тебе сказать, что меня вот уже третий раз вызывают в город.

— Кто и с какой целью?

— На допрос к Балаеву.

— И чего он добивается?

— Это и мне интересно узнать!

— Ну, а все же?

— Интересуется прошлым Бахшали, был ли он близок с Вели-беком.

— Что еще?

— Сам аллах не знает, какая болячка ноет у них в животе!.. Говорят, что в моих стихах есть политические ошибки.

— Спасибо, что пришли ко мне. Но вам надо немедленно отправиться в райком к товарищу Аббасзаде!

— А кто он?

— Самый главный человек в нашем районе, секретарь райкома.

— И что я ему скажу?

— То, что мне сказали… Не медлите!

Алмас хорошела день ото дня, становясь похожей на Кеклик. Когда я смотрел на ее личико, нежность приливала к моему сердцу. Ильгар уже не играл игрушками, а разбирал их, чтобы увидеть, из чего они сделаны.

Я показывал ему, как нужно заводить машину, когда зазвонил телефон. Снял трубку. Говорила сестра Мансура Рустамзаде, приехавшая погостить к брату.

— Что-что? — Я не сразу понял, о чем она говорит.

— Только что увели профессора.

Взволнованный сообщением, я окликнул Кеклик, чтобы она смотрела за детьми, и заспешил в райком.

— Объясните мне, товарищ Аббасзаде, как опытный партийный работник и настоящий большевик, что у нас творится в районе?

— Что ты имеешь в виду?

— Преследование честных и ни в чем не повинных работников!

Он сухо ответил:

— Советская власть таких не преследует.

— Советская власть здесь ни при чем, я говорю о заместителе начальника районного отделения ГПУ Кюране Балаеве!..

Он перебил меня:

— Разберутся и выпустят, как только подозрение отпадет.

— Товарищ Аббасзаде, — я упрямо гнул свое, — а если завтра меня арестуют, вы так же будете рассуждать?

Аббасзаде вздрогнул и посмотрел с тревогой на меня, явно волнуясь.

— А что опять случилось?

— Вы все знаете.

— Я не понимаю, о чем вы говорите.

— Вам известно, что сегодня забрали профессора Рустамзаде?

— Не может быть!

— Товарищ Аббасзаде, я могу поклясться своим партбилетом, что Рустамзаде чистейший и светлейший человек! Однажды его делом уже занимались, но разобрались и отпустили.

— Как? — Аббасзаде заинтересованно глянул на меня. — Что же вы раньше мне об этом не говорили?

— Это было в Курдистане. Кто-то оклеветал тогда Рустамзаде, но потом поняли, что это был поклеп на хорошего человека.

Секретарь расстегнул воротник рубашки, встал из-за стола, подошел к окну и закурил.

— Ну, а все же, за что именно?

— Подоплека была такая, что он во времена мусавата закончил медицинский факультет и работал врачом. Что же он, не должен был лечить людей, если они жили при мусавате?!

Аббасзаде ходил по комнате, потирая виски (еще как заболит голова от всего, что приходится выслушивать!).

— Товарищ Аббасзаде! Приходил к вам поэт Багбани?

— Нет. А что ему нужно?

— Его третий раз вызывают в Агдам и допрашивают.

— А его за что? — Секретарь глубоко вздохнул.

— Допытываются о прошлом Бахшали.

— А вы Бахшали давно знаете?

— Давно.

— Будаг, пока я могу вам дать только один совет: сохраняйте спокойствие и выдержку.

— Не могу я сохранять спокойствие, когда кругом творится такое!

— Этим вы навредите самому себе.

— Что же делать?

— Терпеть, ждать. Честно делать свое дело. Бороться за чистоту наших взглядов.

— И ежедневно терять одного верного друга за другим?

— Таков характер классовой борьбы.

— Нет, это неправильно. Бороться надо с врагами, а не с честными тружениками.

Аббасзаде опустился в свое кресло, уперся локтями о стол и закрыл ладонями лицо. Так он сидел минуту. А потом я услышал:

— Ты думаешь, я сам не ломаю голову над этим? — И тут же переменил тему: — Когда намечено у вас обсуждение пьесы «Алмас»?

— Через неделю.

— Нужно повременить… — Он что-то вспоминал. — Через неделю заседание бюро райкома. Перенесите обсуждение хотя бы на три дня.

— А через десять дней учительская конференций.

— Вот и хорошо! Как раз будут собраны сельские учителя, и мы организуем их встречу с Джафаром Джабарлы. А потом повезем по колхозам.

— Мы посвящаем ему целую страницу в нашей газете.

— Правильно делаете, газету прочтут все.

— Я дам информацию в республиканскую газету «Коммунист» об обсуждении у нас пьесы.

— Непременно, непременно… — Он задумался.

— Так много хочется сделать, но не дают работать! — вспылил я.

Аббасзаде только вздыхал.

Увидеться с Мансуром Рустамзаде не позволили (только дважды в неделю разрешены передачи). Я зашел к Нури.

— Ты же прокурор, помоги!

Его ответ меня поразил:

— Ты хочешь, чтобы я сидел с ним?

Что же делать? Кеклик не знала, как меня успокоить, а я старался не подать виду, что мне тяжело. Потерял сон и аппетит.

— Напрасно мы приехали в Агдам, — сказал я как-то. — Только теряем верных друзей. Балаев вытворяет все, что хочет. И нет человека, который мог бы поставить его на место!

— Каждый старается для своей семьи. Только ты готов горло перегрызть за друга.

— Хорошее сделать трудно, плохое — легко. — Я прижал ее голову к груди. — Кеклик, родная, если пятнают мои идеалы, что мне моя жизнь?!

Вскоре я снова отправился по колхозам. Посетил колхоз «Инглаб», куда собирались привезти Джафара Джабарлы. При въезде в село уже висел транспарант, приветствующий писателя.

Колхозники готовились. Побелили здание правления колхоза. На площади красовался новый клуб, а рядом с ним врачебный пункт. Село заметно изменило свой облик.

Керим познакомил меня со своими планами: колхозники торжественно встретят Джафара Джабарлы у моста, проведут его по улицам села, а потом пригласят на праздничный обед в гранатовом саду. Я посоветовал сократить число выступающих: вместо семи в списке оставили четырех. «Лучше познакомить с колхозом, — сказал я Кериму, — чем занимать драгоценное время разговорами!»

Потом сели в фаэтон и поехали по бригадам, чтобы подготовить колхозников к встрече.

На участке одной бригады работали тракторы. Трактористы, увидев нас, заглушили моторы и спрыгнули на землю. Мы с Керимом подошли к ним. Один из трактористов, самый молодой, обратился ко мне с просьбой:

— У нас по вечерам в клубе скучно. Прислали бы артистов!

— Непременно договорюсь, — пообещал я. — А вам не уставать пахать!

В хлопководческих бригадах наступила горячая пора: сбор хлопка. Казалось, поля покрыты только что выпавшим снегом. Кусты усыпаны коробочками, но не все еще раскрылись. Уборка шла выборочная. Издали женщины на хлопковом поле напоминали стаю больших белых птиц. Взмахивая широкими белыми рукавами, они срывали раскрывшиеся коробочки и складывали в свои фартуки. Потом высыпали из фартуков в огромные мешки и укладывали на арбу.

Горой возвышающиеся над арбой мешки прихватывали веревками, чтобы довезти до сборочного пункта. Там мешки взвешивались на больших весах.

Вереница арб тянулась по всей видимой части дороги.

— Как в этом году с урожаем? — спросил я у Керима.

— Урожая такого, говорят, давно не было, не сглазить бы! Но, к сожалению, есть поля, где и коробочки меньше, и кусты чахлые. И все же очень много хлопка, чтобы убрать такой урожай. Нужны руки, а их все-таки мало!

— Почему?

— Как почему? Вот, к примеру, сегодня в Кузанлы свадьба, и большинство работоспособных мужчин отправилось туда.

— А на что смотрят звеньевые?

— Они сами первыми и пошли! — Кериму было неловко, и он старался на меня не смотреть.

Едва фаэтон выбрался на проезжую дорогу, как с нами поравнялась машина секретаря райкома, из нее выглянул Аббасзаде.

— Как успехи, председатель?

— По-всякому. Есть хорошие участки, а есть неважные. — Керим по-прежнему избегал моего взгляда.

— Не прибедняйся! Тебе удалось перегнать многие хозяйства!

Керим обрадовался, но тревога не покидала его.

— Ну как, все готово к приему гостя? — спросил секретарь.

— Ждем.

— Можно давать телеграмму?

— Да, я дам ему сам.

— А вы с ним знакомы?

— Как же! Четыре его героя живут в моей семье!

— Молодец! — Он обвел взглядом раскинувшиеся перед нами поля и показал на вереницу груженных мешками арб. — Ты этими успехами заткнул глотку своим врагам!

— Будем живы — в будущем году получим еще больше хлопка.

Мы зашли в сельскую чайхану.

— И что вы собираетесь показать Джафару Джабарлы? — поинтересовался Аббасзаде.

— Прежде всего познакомим с лучшими нашими людьми. Потом покажем новые дома, которые успели построить, и нашу гордость — тракторы!

— А о чем просить будете?

Аббасзаде будто присутствовал при разговоре Мюлькджахан со мной и Керимом. Я думал, Керим сейчас скажет, что устал, издергался, может, с помощью Джабарлы ему удастся уехать отсюда… Но Керим вовсе не думал об отъезде.

— Попросим, чтоб долго жил и писал для своего народа! — сказал он.

— Что ж, мудрое пожелание! — довольно произнес Аббасзаде.

Мы вышли из чайханы, попрощались с Керимом и поехали в Агдам.

Я часто сожалел о том, что не судьба нам с Керимом жить рядом, в одном городе. Встречались бы ежедневно, говорили, мечтали.

Каждое расставание, пусть и ненадолго, — новая грусть.

ТЯЖЕЛАЯ УТРАТА

Я сидел в редакции газеты «Колхоз седасы» и просматривал макет полосы, посвященной Джафару Джабарлы. На видном месте будет групповой портрет семьи Керима с Джафаром Джабарлы: автор и его герои. Потом статья Керима о неотложных задачах и ближайших планах электрификации колхоза «Инглаб».

Когда я познакомил с макетом номера Аббасзаде, он вдруг сказал:

— А самое главное мы забыли.

— Что именно? — спросил я.

— Что же подарим Джабарлы?

— По-моему, хорошо бы подарить карабахский ковер.

— Этого мало! — заколебался Аббасзаде.

— Может, карабахского скакуна? — предложил я.

— Если бы удалось достать!

— Попросим в коневодческом совхозе, чтобы доставили к нам в Агдам, когда Джабарлы будет здесь.

— А где ему в Баку держать карабахского скакуна?

— И это верно, — согласился я.

— Кстати, звонил Балаев. Сообщи Кериму, пусть приезжает за оружием.

— Я, между прочим, трижды сегодня пытался дозвониться в «Инглаб», говорят: линия испорчена.

Мы продолжали заниматься макетом, как вдруг в редакцию вбежал новый счетовод колхоза «Инглаб» и с ходу выпалил:

— Керима убили!

Аббасзаде вскочил и закричал на счетовода:

— Как убили?! Кто убил?!

У меня перехватило горло, я не мог вымолвить ни слова, душили слезы. Выскочил во двор, сел в фаэтон и молча кивнул фаэтонщику, который уже обо всем знал.

Когда примчался в колхоз, здесь уже собрались все жители села. Вскоре пришла машина с секретарем райкома партии и прокурором. Аббасзаде был бледен.

— Да, — сказал он, — враг оказался расторопнее нас. Он превратил нашу праздничную встречу в траур!

Нури Джамильзаде куда-то отлучился, а когда вернулся, шепнул мне и Аббасзаде:

— Пятеро родственников Авеза исчезли из села.

Увидев только что прибывшего в село Балаева, секретарь райкома гневно проговорил:

— Не найдешь убийц — пеняй на себя!

Балаев молчал.

А народ все прибывал и прибывал.

Я все еще не мог прийти в себя. Мой самый старый, мой самый верный друг юности, деливший со мной последний кусок хлеба, первые горести и радости, убит предательской рукой.

Сердце сжимала боль, когда я переступил порог его дома, где было тесно от столпившихся там людей. Женщины плакали в голос.

Аббасзаде сказал, что торжественная панихида состоится на агдамском кладбище. Тело убитого положили в машину, и траурная процессия двинулась в сторону Агдама.

На кладбище Мурадбейли открыли траурный митинг. Первым выступил Аббасзаде. Я был как в тумане, когда назвали мое имя. Что говорить? О чем? Как выразить горе, утешить несчастную Мюлькджахан, поддержать маленьких детей?..

Великим напряжением воли я собрался и начал говорить о том, как жил Керим, как болел за общее дело… «Он вышел из народа, жил для народа и навсегда останется в сердце народном! Прощай, друг! Прощай, брат!»

Гияс Шихбабалы сообщил, что трудящиеся Агдама в связи с тяжелой утратой решили ближайшие два дня работать на полях колхоза «Инглаб», чтобы помочь с уборкой хлопка.

Секретарь райкома комсомола сообщил, что отныне пионерская организация села будет носить имя убитого председателя.

Заведующий земотделом Фархадов предложил назвать именем Керима и колхоз, где он председательствовал.

Могилу вырыли у гранатового куста, чтобы красные гранаты напоминали о крови, пролитой моим другом.

После похорон я отвез Мюлькджахан с детьми к нам домой. Аббасзаде велел тут же выделить для семьи Керима квартиру в Агдаме, чтобы они не возвращались в село, где он был убит.

Я дал телеграмму Джафару Джабарлы:

Вскоре пришла ответная телеграмма Джафара Джабарлы, адресованная семье, а следом — подробное письмо, которое мы потом поместили в газете «Колхоз седасы».

Джабарлы писал:

Джафар Джабарлы прислал крупную денежную сумму семье Керима и обещал помогать детям, пока они не встанут на ноги.

Аббасзаде сдержал слово. Не знаю, куда и кому он пожаловался на Балаева, но того спешно вызвали в Баку. Больше я его не видел.

Вскоре после убийства Керима произошли некоторые изменения в районе.

Из Центрального Комитета был прислан новый председатель райисполкома. Раньше этот товарищ был заместителем заведующего отделом ЦК. Нашего молодого заведующего земотделом Юниса Фархадова избрали председателем колхоза «Инглаб». Нури Джамильзаде назначили прокурором города Гянджи, что было явным повышением: из маленького Агдама в Гянджу!.. Председателя ревизионной комиссии перевели на работу в город Барду. Секретарь райкома комсомола стал начальником отдела ГПУ в Агдаме. Завженотделом Ясемен проявила себя активным и боевым товарищем, и ее назначили заворготделом.

Были проведены существенные кадровые изменения, и партийная работа от этого только выиграла. В районе установилась некоторая стабильность и спокойствие. И это было результатом работы райкома партии и райисполкома. Аббасзаде дружески сошелся с новым председателем райисполкома, которого я знал по печати.

Первоначально и мои взаимоотношения с новым председателем райисполкома Ильясом Исмайловым сложились хорошо. Это был деятельный человек, я бы сказал — с переизбытком энергии, которую он и направил на благоустройство города, новое строительство и реконструкцию старых зданий. Много внимания уделял восстановлению садового хозяйства в районе: на месте вырубленных садов производились посадки. Ему, как никому до него прежде, удалось получать в центре кредиты под новое строительство и озеленение. Его организаторскими способностями восхищались многие партийные работники.

С первых же дней в Агдаме он стал активно сотрудничать в местной газете «Колхоз седасы». Он отлично владел пером: статьи его были полны иронии, он бичевал перестраховщиков, бюрократов, чинуш. Яд его выступлений не оставлял в покое ленивых и равнодушных.

Но однажды в одной из статей я прочел фразу, которая заставила меня насторожиться: «Мы должны радоваться тому, что классовая борьба идет на убыль, сходит на нет». Как редактор, я снял эту фразу, потому что она никак не соответствовала действительности.

На следующее утро, сразу после выхода газеты, мне позвонил недовольный Исмайлов. Не вняв моим объяснениям, он пожаловался секретарю райкома. Аббасзаде вызвал меня и предложил в его присутствии переговорить с автором. Я согласился.

Исмайлов с первой же минуты отверг мою критику и редактуру статьи. Я предложил отправить текст вместе с первоначальным вариантом в редакцию газеты «Коммунист»: пусть там решат, кто прав.

— Вы меня не пугайте газетой «Коммунист»! — обиделся Исмайлов. — Я сам пошлю все в Центральный Комитет.

— Ну и прекрасно, — согласился я.

Отношения между нами испортились. От Аббасзаде я узнал, что Исмайлов требует моего освобождения от обязанностей редактора.

Я ответил секретарю, что ничего не выгадываю, занимая две должности: зарплату получаю одну, в райкоме, а времени редакторская работа отнимает много, я бы за это время написал рассказ или повесть.

Не знаю, как бы сложились наши отношения, если бы в районе оставался Аббасзаде. Но его отозвали в Баку, где назначили секретарем Азербайджанского Центрального Исполнительного Комитета. А на его место избрали Ильяса Исмайлова. К этому времени из ЦК пришел ответ по поводу статьи Исмайлова, где подтверждалась моя правота. Наши отношения стали еще более натянутыми. И хотя Аббасзаде, прощаясь, бросил фразу: мол, «ты победил», я решил, что будет лучше, если мы с Исмайловым дружески расстанемся как можно скорее, чтобы не страдать от дыма костра, который я сам и разжег.

Я тут же, едва уехал Аббасзаде, подал заявление на бюро райкома с просьбой освободить меня от занимаемых должностей и послать на учебу в институт красной профессуры.

Через два дня Исмайлов принял меня в своем секретарском кабинете. Встретил очень приветливо.

— По твоему пожеланию я дважды звонил в Центральный Комитет. Там возражали, но я все же настоял.

Я выразил ему свою признательность.

Он прервал меня:

— Но-братски прошу откровенно сказать, чем я могу тебе быть еще полезен?

— Я премного благодарен!

— Я попросил в инстанциях, чтобы тебе выдали помощь в размере месячного оклада.

— Большое спасибо!

— Приготовил для тебя такую характеристику, что с нею пройдешь через огонь и воду!

— Спасибо!

— Сегодня на заседании бюро утвердим тебе благодарность в связи с освобождением от обязанностей и дальнейшей учебой.

— Как знаешь.

— А семья останется здесь? — спросил он.

— Нет, отвезу в Назикляр, к родителям жены.

— Когда решишь ехать, скажи, дам машину.

— Если можно, завтра.

— Что ж, утром шофер будет у вас… А под тем, что было между нами, подведем жирную черту, идет?

— Я давно выкинул из головы!

— Будаг! Если что — сообщи, считай меня родным братом!

— Если так, то у меня две просьбы.

— Слушаю.

— У Керима остались дети, я уезжаю, помни о них!

— Непременно.

— Не позволяй, чтоб хоть в чем-то ущемляли мать и сестру профессора Рустамзаде. С ним еще вопрос не решен, но я добьюсь пересмотра!

— Будь спокоен. Еще что? Говори, не стесняйся!

— Бюро райкома приняло решение установить надгробье и ограду на могиле Керима.

— Решение бюро райкома будет выполнено.

— И последнее. Возможно, удастся переименовать колхоз. Если назовут именем Керима, сообщи мне.

— Буду знать твой адрес, сообщу непременно.

Я встал и крепко пожал ему на прощанье руку.

Но когда возвращался домой, беспокойство и тревога не оставляли меня.

«МОЯ МЕЧТА ОСТАЛАСЬ В МОИХ ГЛАЗАХ: ВИДЕЛ — НЕ ДОСТИГ!»

Я увез семью к родителям Кеклик в Назикляр с просьбой помогать им и присматривать за ними, как только смогу, заберу их к себе.

Уже через день я вышел из здания вокзала в Баку на привокзальную площадь.

Мечта стать красным профессором привела меня в Институт марксизма-ленинизма. Меня зачислили сразу на второй курс, приняв во внимание мое незаконченное университетское образование.

Как путник, погибающий от жажды в пустыне, я искал родник, из которого мог напиться, — и я кинулся к книгам!.. Надо было восстановить забытое, читать и читать. Я весь ушел в учебу.

«Еще четыре года, — мечтал я, — я буду красным профессором!» Не было ни минуты свободного времени, но я все же умудрялся еще писать и свои рассказы, выкраивая ночные часы для занятий литературным творчеством. Два года, проведенные в Агдаме, целиком ушли без остатка на партийную работу — ни одной строчки я не написал!..

В Ассоциацию пролетарских писателей я заходил редко, потому что было некогда, хотя и тянуло меня туда нестерпимо. Иногда, выбрав свободный от занятий вечер, я появлялся в уже хорошо знакомых мне комнатах красивого дома «Исмаилие» на Коммунистической улице. Здесь всегда было шумно немноголюдно. Сюда приходили люди, как и я, верящие в неоценимую важность своей работы, убежденные в том, что создаваемая нами литература оказывает воспитательное воздействие на молодое поколение. И были факты, подтверждающие это наше убеждение.

В десятую годовщину победы апрельской революции в Азербайджане, помнится, народным комиссаром просвещения было отдано распоряжение не пропускать на спектакли в театр и на сеансы кино женщин в чадре — этом позорном наследии прошлого. Но случилось так, что женщины вообще перестали ходить в театр и кино. А два года назад появилась пьеса Джафара Джабарлы «Севиль», в которой героиня, вчерашняя раба своего мужа, срывает с себя чадру и топчет ее ногами. Этот спектакль производил на зрительниц необыкновенное впечатление. Женщины, рискнувшие прийти в чадре, тут же во время действия срывали с себя ненавистный платок, который закрывал от них свет.

Вот какой силой обладала подлинная литература!

Еще когда я был в Агдаме, в печати стали появляться статьи, вызывавшие мое недоумение, в которых проскальзывали утверждения, что национальные музыкальные инструменты — тар, зурна, кяманча, свирель и саз — настолько, мол, первобытны, что тормозят развитие современного музыкального искусства. Шли долгие и шумные споры о том, нужен ли вообще тар? Не лучше ли, дескать, совсем отказаться от национальных инструментов в пользу европейских?

Страсти кипели, споры бурлили, порой доходило до ругани. Чтобы разрешить этот затянувшийся спор, наш замечательный композитор и педагог Узеир Гаджибеков специально написал несколько симфонических произведений, введя в оркестровку солирующие национальные инструменты — тар, флейту и свирель, и на практике доказал их необходимость.

И тут же появились стихи, взволновавшие всех, — они принадлежали перу большого поэта Микаила Мюшфика:

Да, поэт выступил в защиту инструмента, способного передавать тончайшие нюансы глубоких и сильных чувств.

Я вел интенсивную творческую жизнь: читал произведения писателей двух миров — западного и восточного; читал все, что мог найти, и по-азербайджански, и по-русски. Познакомился с сочинениями Виктора Гюго, Шекспира, Абовяна, Александра Фадеева.

За учебой и занятиями я не заметил, как наступил тридцать третий год.

Однажды я встретил на улице Ясемен-ханум, которая приехала на республиканское совещание как заведующая орготделом Агдамского райкома. Мы долго стояли и беседовали. Ясемен-ханум рассказала, что бывший счетовод колхоза «Инглаб» вместе со своими дружками пойман и арестован. Во время предварительного следствия они признались, что убили Керима по наущению Ясин-бека Гюрзали. Оружие для совершения убийства им дал Кюран Балаев.

— Когда суд?.. — Мой голос прерывался от негодования.

— Ничего больше не знаю, — ответила она.

Я спросил о семье Керима.

— Мюлькджахан работает учительницей в младших классах городской школы, Айдын пошел в первый класс, а остальные ходят в детский сад.

Все это я знал из писем Мюлькджахан.

На мои расспросы о семье профессора Ясемен отвечала как-то уклончиво, по всему было видно, что она что-то скрывает. Я попросил ее ничего от меня не утаивать. Тогда она призналась, что умерла мать Мансура Рустамзаде.

Мне захотелось написать о вдовьей доле молодой женщины, внезапно потерявшей мужа, о слезах матери, оплакивающей сына и умершей от горя. Захотелось рассказать о гибели коммуниста, моего друга Керима, боровшегося за лучшую жизнь для народа.

Труд — основа любой профессии. Писательский труд отягощен утроенной мерой ответственности перед самим собой, своей совестью, перед читателем и обществом.

Джафар Джабарлы, с которым я сблизился, был великим тружеником. Обладая редким талантом, он подкреплял его неустанным трудом, бесконечными поисками тем и образов. Он не переставал учиться и всегда носил с собою томик Шекспира или Шиллера, которых в то время переводил, и как только представлялась возможность, углублялся в текст.

Когда к нему приходили (а он в это время писал что-нибудь свое или переводил), то для приличия он спрашивал о здоровье семьи и детей, а потом, посмотрев на собеседника грустными глазами, говорил: «Ну а теперь дадим слово Вильяму Шекспиру…» — и брался за перо. Собеседник понимал, что его приход некстати, и удалялся.

Я жил в общежитии на Коммунистической улице. Комната, в которой кроме меня жили еще три товарища, была большая, светлая, с высоченным потолком. По ночам было трудно писать: все спят, приходится гасить свет, и я попросил коменданта разрешить мне работать в дежурном помещении.

Однажды ночью я закончил рассказ «Смерть Керима» и послал его не в редакцию какого-нибудь журнала, а прямо в Центральный Комитет (материал был острый). Дня через три меня пригласил к себе заместитель заведующего отделом агитации и пропаганды.

— Почему ты тратишь время на подобные дела, вместо того чтобы заниматься в институте? — был его первый вопрос.

Он, как видно, не знал, что я не боюсь споров и длительных дискуссий.

— Какую вы преследуете цель, задавая мне этот вопрос и, по существу, уходя от разговора по поводу моего рассказа?

— Здесь спрашиваю я, а вы извольте отвечать!

— Но вы не ответили мне на то, что я вам прислал!

— От имени Центрального Комитета я вам рекомендую избирать другие темы для сочинений.

— А вы разъясните мне, какие темы запретные и почему мой рассказ не может быть опубликован?

— А не кажется ли вам, товарищ, что вы поднимаете камень не по плечу?

— Если вы поддержите, я этот груз осилю.

— Конкретно, чего вы добиваетесь?

— Я прошу, чтобы были приняты конкретные меры против людей, организовавших убийство Керима, председателя колхоза «Инглаб»!

— Вопрос не по существу: мы ими не занимаемся.

— Не хотите или не можете?

— Думайте, когда говорите! Это вопросы не нашей компетенции!

— Тогда помогите мне!

Наверно, я задел больную струну в его душе, но он явно хотел избавиться от меня. Прервав разговор на полуслове, он куда-то позвонил, но там не ответили, тогда он вызвал свою секретаршу.

— В каком районе у нас есть вакантная должность редактора районной газеты?

Худенькая, невысокая девушка понимающе кивнула головой и вышла. Через две минуты она вернулась.

— Третий месяц нет редактора в газете «Шарг гапысы» («Ворота Востока») в Нахичевани.

Я не совсем понял, для чего он это проделал, а заместитель заведующего отделом уже подводил итоги нашему с ним разговору:

— Еще раз говорю вам, что рассказ напечатать невозможно. Ваши претензии вы можете изложить в своем заявлении в секретариат, но учтите, что делом об убийстве председателя Керима вам никто не поручал заниматься! Это дело судебных органов.

— Вы забываете, что я написал рассказ, это художественное произведение!

— Я не настолько темен, — съязвил он. — Да, рассказ, но документальный?..

— Вы правы, в произведении нет ни слова вымысла! И как убили, и кто убил!

— Вот я и предлагаю: напишите официальное заявление!

— Мой адрес под рассказом указан, и подпись есть, что еще надо? Считайте, что рассказ и есть мое заявление!

— Ладно, — вдруг сдался заместитель заведующего, — оставляйте свое произведение. Но скажите мне откровенно: кто такой Керим, и почему этот вопрос вас лично волнует?

— Убедительно вас прошу позвонить секретарю Центрального Исполнительного Комитета Аббасзаде. Он вам все скажет и обо мне, и о Кериме.

Исполняя мою просьбу, он позвонил Аббасзаде:

— Говорят из ЦК. Тут у нас один товарищ… — Он заглянул в рассказ и прочел: — Будаг Деде-киши оглы, да, да, здесь… Сейчас. — Он протянул мне трубку: — Товарищ Аббасзаде хочет поговорить с вами.

— Будаг, рад тебя слышать! Сейчас же приходи ко мне! Я жду.

— Иду! — И обратился к собеседнику: — Меня приглашает к себе Аббасзаде, так что извините, я пойду. — И направился к выходу.

— А рассказ?

— Считайте его моим заявлением. — И распрощался.

Аббасзаде ждал меня. Обнял на пороге комнаты, усадил, а потом сообщил новости:

— Ясин-бек Гюрзали арестован.

— Давно пора! — недовольно проворчал я.

— Арестован и Кюран Балаев, — добавил он. — Идет следствие.

Я промолчал. И он поспешил уйти от неприятных тем.

— Как ты? Где семья?

— Они с тестем и тещей. А я живу в общежитии.

— Да, жить на два дома трудно. Вот что, — предложил он вдруг, — напиши заявление на имя председателя Центрального Исполнительного Комитета Султанмеджида Эфендиева, окажем тебе материальную помощь.

Я написал. Аббасзаде тут же вышел с моим заявлением и вскоре вернулся довольный.

— Получил резолюцию. — И позвонил кассиру.

Через десять минут мне выдали деньги. Аббасзаде написал мне на листке бумаги свой домашний адрес и номера телефонов: служебный и квартиры.

— Завтра вечером приходи к нам. Буду тебя ждать. Думаю, что смогу помочь тебе с жильем, и ты перевезешь сюда семью.

К Аббасзаде в гости я шел с большими надеждами. Вчера он сказал, что поможет с квартирой. Вот бы перевезти сюда Кеклик с малышами!..

Но когда я пришел к нему, то увидел, что он чем-то расстроен, и решил ни о чем не напоминать.

Но он сам первый и заговорил по поводу жилья:

— Я тебя зря обнадежил. Ничего не выходит! Не успел заикнуться, как отрезали: мол, если всем учащимся дадим квартиры, то и учреждений под жилье не хватит.

Сказать честно, я огорчился, но не подал виду, улыбнулся даже:

— Не беда, как-нибудь управимся!..

— Молодец, что не теряешь бодрости духа!.. — обрадовался он. — Ну а теперь поедешь в Агдам? Ведь сейчас начинаются каникулы.

— Хочу куда-нибудь в горы.

Он задумался.

— Может, стоит тебе поехать на эйлаг секретарем комитета? Работы не много, а все же зарплата, которая пригодится неимущему студенту…

Я согласился. Аббасзаде пообещал, что завтра поговорит и устроит.

— Да, кстати, — добавил он, — выездная коллегия Верховного суда республики закончила работу в Агдаме, судебное разбирательство по делу об убийстве Керима завершилось!

Я разволновался.

— Ну и как?

— Подсудимых признали виновными. Счетоводу дали десять лет, а его помощникам по восемь.

— Что ж, справедливость восторжествовала. Жаль только, что мы потеряли такого человека, как Керим.

В летние месяцы, когда огромные стада и отары овец перегоняются в горы, на больших эйлагах создаются временные исполнительные комитеты кочевья. Эйлачный комитет распределяет пастбища и водопои, проверяет работу медицинских пунктов, получает из центра промтовары для кочевников.

По рекомендации Аббасзаде меня послали на один из близких эйлагов — председателем комитета.

Я заехал в Назикляр и забрал с собой Кеклик с детьми: и она отдохнет, и детям полезен горный воздух.

В конце июня мы были уже в Минкенде. Должность вполне меня устраивала. Председатель комитета разъезжает по эйлагам, составляет прошения и справки, готовит отчеты для районных организаций, прежде всего для райкома партии. Необременительные занятия не мешали посвящать большую часть времени литературному труду. К тому же я и отдыхал в кругу семьи: мы пили родниковую воду, жарили на вертеле рыбу, только что пойманную в горной реке, гуляли по зеленым склонам гор, ложились рано спать и вставали, когда солнце только поднималось из-за горизонта.

У Кеклик и детей порозовели щеки. Я был счастлив, видя их рядом с собой. Невзгоды и потери вспоминались мне часто, но размеренная жизнь вносила успокоение в мою душу.

Так бы и продолжалось до начала занятий, но в конце августа меня телеграммой экстренно вызвали в Баку, в Центральный Комитет. Кончилось легкое житье. Я отвез семью в Кубатлы, а сам отправился в Баку.

Заместитель заведующего отделом агитации и пропаганды, тот самый, кто принимал меня в связи с рассказом об убийстве Керима, торжественно мне объявил:

— Принято решение направить вас в Нахичевань редактором газеты «Шарг гапысы» («Ворота Востока»).

Я наотрез отказался.

— Прошло меньше года с того момента, как я поступил в Институт марксизма-ленинизма! А меня опять снимают с учебы, в которую я только втянулся! Сколько это может продолжаться?!

Завязался спор, приведший к тому, что мне в порядке партийной дисциплины было предложено в считанные дни принять назначение и выехать в Нахичевань. В который раз меня отрывали от учебы.

Месяц с лишним тянулись мои переговоры с отделом: и не учился, и не работал. И домой пока ничего не сообщал.

Наконец меня вызвали на секретариат. Выбора не оставалось.

— Моя мечта осталась в моих глазах: видел — не достиг! — сказал я на секретариате.

— Какая мечта? Чего не достигли? — спросили меня.

— Это слова народной песни… Мечтал учиться, жаждал писать.

— Не беда! — успокоили меня. — Будущее за вами, успеете! У такого молодого человека еще вся жизнь впереди!

НА БЕРЕГУ АРАКСА

В ноябре тридцать третьего года я выехал в Нахичевань. Дал телеграмму в Назикляр и сообщил, что подробности передам в письме.

Нахичевань (центр Нахичеванского края) была мне знакома по воспоминаниям детских лет. Каждый год вюгарлинцы отправлялись на знаменитые нахичеванские соляные копи и возвращались оттуда с грузом белой и чистой соли. Часто привозили из путешествия и виноград, а также ордубадские персики и шахтахтинские дыни. Помню, у нас была даже песня, славившая красивых девушек, сладкие дыни и соль из Нахичевани.

Не скрою, было обидно покидать Баку: незавершенные произведения, незаконченная учеба. Через два года мои однокурсники получат дипломы красных профессоров, а мне снова мотаться по районным дорогам.

Но в Нахичевань я ехал с удовольствием. Это был город наших больших мастеров пера Джалила Мамедкулизаде, Гусейна Джавида, Мамеда Сеида Ордубады. Этот город оказал влияние на их творчество.

Коменданту институтского общежития, пожилой седоволосой женщине, я оставил на хранение свои книги, конспекты лекций, даже пузырьки с чернилами, — все, что у меня было, и попросил сохранить до моего возвращения. Авось еще вернусь…

Я знал, в чем заключается работа редактора местной газеты, поэтому решил подготовиться заранее к тому, что меня ожидало. Почти все деньги, бывшие у меня, израсходовал на клише рисунков и фотографий. Мои приобретения заняли почти весь мой чемодан.

Меня провожали товарищи, шутили, но грусть расставания не покидала меня.

На вторые сутки я вышел из поезда в Нахичевани. Советы друзей остались позади, на перроне бакинского вокзала. Мне предстояло собственными глазами увидеть истинное положение дел в Нахичевани.

Сотрудник редакции встретил меня на вокзале и отвез в городскую гостиницу, где мне предстояло пока жить. Было довольно холодно по сравнению с бакинской зимой.

Гостиничная комната оказалась просторной, с печкой. И по первому зову дежурная по этажу приносила чай.

Ночью я накрылся двумя одеялами, но не мог согреться, — спал, скрючившись от холода.

Утром направился в областной комитет партии, представился секретарю обкома. Он познакомил меня с ответственными работниками. Здесь я увидел Зейнала Гаибова, который когда-то преподавал в партийной школе, а теперь работал народным комиссаром просвещения автономной республики. Были и другие знакомые, к примеру — заведующий отделом пропаганды. Когда-то, еще работая в Центральном Комитете, он приезжал к нам с инспекцией в Агдам.

Секретарь обкома распорядился, чтобы мне выделили комнату, и обещал, что в скором времени для моей семьи найдут квартиру, тогда я смогу перевезти своих из Назикляра.

Уже много месяцев в газете не было главного редактора. Выходила она нерегулярно, с большими опозданиями. На ее страницах не поднимались важные вопросы, отсутствовала серьезная критика, публикации были скучными и неинтересными. Оттого и тираж был просто смехотворным. В редакции не было элементарного порядка ведения дел, дисциплина не поддерживалась, каждый мог прийти, когда захочет, и уйти, когда вздумается.

Зейнал Гаибов, провожая меня к гостинице, пожаловался, что учителя местных школ вот уже третий месяц не получают зарплату.

— Причина? — поинтересовался я.

— Нерасторопность и волокита в Наркомате финансов.

«Вот и первая тема для критического выступления», — подумал я.

— Уважаемый Зейнал, дай мне, пожалуйста, двух учителей поактивнее, я от газеты направлю их с рейдом в Наркомат финансов.

— Тебе что, жизнь надоела?

— А в чем дело?

— Нарком финансов — член бюро обкома!

— Ну и что же?

— Он поссорит тебя с секретарем обкома. Не советую! Лучше его не задевать. И учителей я тебе не пришлю!..

— Когда ты преподавал в партийной школе, ты учил нас другому, Зейнал-муэллим!

— Здесь Нахичевань, дорогой Будаг.

— Ну и что?

— Критикуй кого-нибудь помельче, лучше из второстепенных, это безопаснее. Не замахивайся!..

— Нет, — возразил я твердо, — надо и в большом, и в малом занимать принципиальную позицию, невзирая на лица!

— Ты, видно, забыл, что в одном казане две бараньи головы не сваришь?.. А впрочем, делай как знаешь, но я, повторяю, не завидую тебе и боюсь, что раньше времени сломаешь шею!

В ближайшем же номере газеты появилась статья под заголовком «Волоките нет места в советских учреждениях!», в которой вскрывались безобразия, творящиеся в Наркомате финансов. Под статьей была помещена карикатура, на которой был изображен важный господин с поднятым кверху носом. Карикатура гласила: «Мне море по колено! Я сам себе хозяин!» В изображенном человеке без труда можно было узнать наркомфина.

Обычно газета печаталась в двух тысячах экземпляров. Этот номер я приказал отпечатать трехтысячным тиражом. Уже к полудню по всему городу нельзя было найти ни одного номера. «Читали?» — то и дело слышалось на улицах.

Меня срочно вызвали к заведующему отделом агитации и пропаганды:

— Что ты натворил?! Как можно без консультации с нами печатать статью, которая позорит ответственное лицо?!

— А можно не выдавать зарплату учителям уже три месяца кряду?

— Надо было помягче, не с такой злостью!

— Как говорится, и яд бывает лекарством!

— Слушай! В чужую деревню не приезжают со своими обычаями! Ты не забывайся! Это не те районы, где ты до сих пор бывал! Это Нахичевань!

— Знаю. Древний очаг азербайджанской культуры!

— Не пытайся подольститься!

— А ты меня не пугай!

— Пойми, нельзя позорить на страницах газеты члена бюро обкома!

— А почему вы не говорили ему, что он позорит вас тем, что не платит учителям зарплату? Такой человек вряд ли может оставаться членом бюро!

— Не вводи свои порядки. Отныне, прежде чем отдавать в печать материалы, будешь приносить их мне на просмотр!

— И не подумаю!

— Газета — орган обкома партии, попробуй не принеси!

— Это не предусмотрено инструкциями. Если мне не доверяют, пусть отправят назад, в Баку.

— Тебя утвердили на эту должность не здесь, а в Баку. Там и будут решать, а теперь идем к секретарю.

В коридоре мы столкнулись с Зейналом Гаибовым.

— Будь проклят шайтан, который водил твоей рукой! — воскликнул он, увидев меня. Но я заметил, что глаза его сверкали весельем.

Заведующий отделом укорил его:

— А как ты расхваливал нам этого Деде-киши оглы!

— А что, боевой парень!

— Слишком!

— Ну, молод, горяч… — пошел Зейнал на попятную.

Но спасибо ему: в кабинете секретаря, куда меня пригласили, Зейнал не нападал на меня, хоть и не вступился. Понимал, должно быть, что я прав!

И все-таки шестеро из девяти членов бюро поддержали мое выступление и защитили позицию редакции.

Это вдохновило меня, хотя, как мне казалось, пока не дало существенных результатов: наркомфин остался на своем месте; правда, зарплату учителям выдали в трехдневный срок!

Второй удар мы нанесли по городскому управлению торговли. Как говорят, кто раз лизнул мед, тот лизнет еще. Эти слова как нельзя точнее можно было отнести к управляющему горторгом Джебраилу Ширвани, который пустил про себя слух, что он якобы внук нашего знаменитого поэта Сеида Азима Ширвани. Про него еще говорили, что у него куры несут золотые яйца.

Когда по моей инициативе затевался рейд работников редакции в управление торговли, ответственный секретарь предупредил:

— Учтите, что Джебраил Ширвани на короткой ноге со всем начальством в республике! Тот, кто его задевает, как правило, плохо кончает.

— От судьбы не уйдешь! — согласился я с его доводами, но от своей затеи не отказался, несмотря на уговоры и увещевания ответственного секретаря. Он напирал на то, что надо, мол, посоветоваться в обкоме и что Ширвани и на порог не пустит в горторг участников рейда.

Но я проявил настойчивость.

— Если печатный орган обкома будет совершать сделки с явными жуликами, то его надо закрыть! — заявил я. — Авторитет можно завоевать, только проявляя принципиальность и бескомпромиссность. И коль скоро вас так пугает возможность встретиться нос к носу с Джебраилом Ширвани, то рейдом будете руководить вы!

К моему удивлению, ответственный секретарь не стал возражать и тут же согласился.

Рейд начался, а на следующий день начальник горторга прислал ко мне своего заместителя Мамеда Багирова.

Ему было уже за пятьдесят. Он улыбнулся, показав ряд золотых зубов, и сказал, что зангезурец, мол, мой земляк. Прошел к столу, поскрипывая начищенными ботинками, и теребил в руках довольно увесистую золотую цепь, к которой были прикреплены часы.

— Я вас слушаю, — сухо сказал я.

— Товарищ Ширвани просил передать, что в интересах дела было бы хорошо, если бы ваши корреспонденты оставили горторг в покое. Уже пять лет я работаю в торговой системе, и ни разу у нас не возникало разногласий с газетой.

Я молчал, а он между тем продолжал:

— Джебраил Ширвани работает здесь еще дольше. Его знают не только в Баку, но и в Москве.

— А вот в Нахичевани его, возможно, не знают.

— Вы, наверно, шутите?

— Какие шутки!

Тогда Мамед Багиров решил внести определенность в наши с ним отношения:

— Может быть, у тебя есть какое-нибудь желание? Или нужна помощь? Говори, не стесняйся!

— Да, есть пожелание.

— Ну вот, — оживился он, — это другой разговор! Я весь внимание!

— Желание мое невелико: освободить Джебраила Ширвани от занимаемой должности!

Он возмутился:

— Я говорю с тобой серьезно, а ты!.. — Но тут же сказал: — Да, видно, вода в вашей деревне бодрящая, спорить любишь! — И усмехнулся. — Подумай сам, ну к чему тебе с нами обострять отношения? Там, где можно выиграть, ты запросто можешь проиграть! Да и что ты теряешь, идя на добрые с нами отношения?!

— Принципиальность коммуниста!

Он опешил и долго не мог выговорить ни слова, а потом покачал головой:

— Да, тебя не переговоришь. Впрочем, тебя не в чем упрекнуть, да и что ты в жизни видел? Другие пачками глотают деньги… Но понимаешь ли, я обещал Джебраилу, что поговорю с тобой как земляк с земляком. Земляки всегда могут договориться, не так ли? Ведь мы, если здраво рассудить, почти родственники!

— Что еще вы хотите мне сообщить?

— Что еще? Да, да, — заторопился он, — я тебя понял! Вот, я принес тебе от Джебраила шесть тысяч рублей и пять золотых царских десяток. Хочешь, прямо сейчас тебе здесь отдам, а нет — принесу вечером на квартиру.

— Ну, вот что, земляк, поговорили, меру знать надо! И запомни: я не хочу лишать твоих детей отца, не то немедленно вызвал бы милицию!

Мамед Багиров побагровел, поднялся и тяжелым шагом покинул кабинет, все так же поскрипывая блестящими сапогами.

Через день меня вызвал к себе председатель нахичеванского Совнаркома. Говорили, что это честнейший человек, безупречный организатор, что он болезненно воспринимает малейшие недостатки, которые обнаруживаются в республике, словно касаются они его лично. И не любит, когда о них первыми заговаривают другие. Мне передали, что он выражал недовольство по поводу безобразий, вскрытых газетой в Наркомате финансов: и безобразия его возмутили, и то, что вскрыла их именно газета!..

Меня он встретил с явным раздражением:

— Сначала вы занялись тем, что переполошили город сообщениями о неблагополучии в Наркомфине. Что вас заставляет совать теперь нос в дела горторга? — Говорил еще что-то в этом духе на повышенных тонах.

— Не кричите на меня, — перебил я его. — Я не привык, чтобы со мной так громко разговаривали.

Моя отповедь заставила его понизить голос:

— Объясните вашу позицию!

— Я давно знаю, что хороший язык дает хозяину поесть меда, а дурной приносит ему одни несчастья. Но, даже зная это, я не погрешу против истины! — начал я спокойно. — Я знаю, что вы честный человек, но если поступят сигналы о неблагополучии в вашем учреждении, как это было в случае с горторгом, то работники газеты постучатся и в ваши двери!

В первый момент он растерялся, явно не ожидая от меня такого ответа, но потом, взяв себя в руки, резко заговорил:

— Я вас еще раз предупреждаю: умерьте свой критический пыл! Дайте нам спокойно работать!.. — И уткнулся в свои бумаги, давая мне понять, что наш разговор окончен.

— Я уйду, но от своих намерений не откажусь. Советская печать призвана быть оружием партии в борьбе против искажений ее линии.

Он ни словом мне не возразил.

Проверка в торговой сети затягивалась. Жулики действовали изворотливо, не оставляя видимых следов. Мы поместили в газете информацию о проверке в горторге, но на этот раз ни Ширвани, ни Багиров никак не отреагировали. Не было и вызовов к начальству.

Как-то заведующий сельскохозяйственным отделом показал мне письмо, в котором сообщалось о злоупотреблениях в системе «Заготзерно». После редакционного обсуждения мы решили к проверке привлечь на этот раз республиканскую прокуратуру.

Прокурором Нахичеванской автономной республики в ту пору работал Джафар Газанфаров, вместе с которым мы когда-то учились б партийной школе в Баку. Он сразу же отозвался на мое предложение.

В очередном номере газеты мы дали информационное сообщение о том, что «в конторе «Заготзерно» некоторые нечистоплотные люди разбазаривают государственное имущество. В связи с этим редакция газеты совместно с прокуратурой республики проверяет состояние дел в конторе. О результатах проверки редакция обязалась сообщить в очередном номере».

После объявления редакционная почта газеты возросла в несколько десятков раз. В письмах были советы, пожелания, жалобы, а иногда и указания на незаконность действий каких-нибудь бюрократов или жуликов.

При газете постепенно образовался актив корреспондентов, которые живо откликались на темы, затрагиваемые нами.

От номера к номеру газета завоевывала авторитет. Возросло количество постоянных подписчиков. Продаваемые в розницу экземпляры расхватывались с ходу.

Во время очередной встречи у секретаря обкома он поинтересовался редакционными новостями, спросил о методах проверки писем трудящихся. Потом сообщил, что на очередном заседании бюро одобрен и признан своевременным рейд газеты в горторг и контору «Заготзерно».

Я сказал, что и к проверке в горторге, и к «Заготзерну» подключены работники прокуратуры.

— Только советую вам не торопиться, тут нужна особая тщательность и щепетильность.

Перешли к вопросу об освещении работ, проводимых машинно-тракторными станциями. Секретарь посоветовал послать рейды и в МТС: мол, если основываться только на сообщениях директоров станций, то картина получится слишком радужная, а это никому не нужно.

Разговор меня удовлетворил вполне. Мне все больше нравился спокойный, уравновешенный тон, которым секретарь говорил со мной, рассудительность и внимательность его к мелочам. По целому ряду замечаний я понял, что секретарь — знающий газетное дело человек.

В конце беседы он предложил мне вести в местной партийной школе курс журналистики.

Это польстило моему самолюбию, и я согласился. Когда уже собирался уходить, он вдруг спросил:

— А тебе не надоело одиночество? Почему не перевозишь сюда семью? Если остановка за квартирой, то я немедленно дам указание!

Я не стал скрывать от него своих планов на будущее:

— Я не хочу брать сюда семью.

— Почему?

— Хочу сам отсюда уехать. Пора наконец закончить Институт марксизма-ленинизма! К тому же я начал писать книгу, а времени здесь у меня совершенно нет.

— Скоро состоится Первый съезд писателей Азербайджана, как вы, наверно, знаете. — Он говорил так, будто не слышал всего, что я ему только что сказал. — Думаю, неплохо бы провести у нас совещание нахичеванских писателей. Хорошо бы к совещанию выпустить специальный литературный номер газеты!

— Хорошая мысль, — поддержал я секретаря. — Постараюсь осуществить ваше пожелание, только и вы прислушайтесь к тому, что я вам сказал: обещайте отпустить меня после того, как пройдет совещание писателей и закончится учебный год в партийной школе.

— В конце июля мы вернемся к этому вопросу, — сказал он.

— До июля очень далеко, к тому же в нем тридцать один день! Мне бы хотелось услышать от вас более точную дату.

— Если вы так уж добиваетесь точности, то… — Он перелистал страницы настольного календаря, нашел июльские, но не остановился на них, а открыл на листочке, где стояло «1 августа». — Вот и запишем: «Решить первого августа вопрос об освобождении Будага Деде-киши оглы от занимаемой должности. Причина — желание учиться».

Я усмехнулся, а он в ответ пошутил:

— По нечетным дням у меня бывает хорошее настроение. Я в эти дни добрый.

Я подумывал над тем, чтобы увеличить формат нашей небольшой газеты и получить возможность помещать в одном номере как можно больше материалов: старый объем сковывал нас.

Казалось бы, никаких преград: маленький тираж создал в наших подвалах изрядный запас бумаги, которую планировали для большего тиража. Наша типография могла работать еще целый год, не пополняя бумажных запасов, а плановая бумага продолжала поступать.

Обо всем этом я написал в Баку, в сектор печати Центрального Комитета, откуда вскоре пришел ответ, запрещавший увеличение формата.

Не принимая во внимание запрет и не говоря никому ни слова, мы выпустили в День Красной Армии номер увеличенного формата. В областном комитете партии нашему почину не придали особого внимания, но из Баку (из сектора печати) позвонили в областной комитет и официально уведомили, что я занимаюсь самоуправством.

В обкоме от меня потребовали письменного объяснения, копию которого отправили в сектор печати.

Бюро на своем заседании вынесло мне порицание за «превышение власти», но не потребовало возврата к старому формату. Хоть и с выговором, но сражение за увеличение объема материалов я выиграл.

Правда, вскоре я столкнулся с новыми трудностями: ставки для печатников были невысокие, но все они, казалось, были довольны и не роптали на увеличение объема работы, к тому же, как я часто замечал, то один, то другой типографский рабочий был навеселе. Первое время я никак не мог догадаться, откуда в типографии появляются деньги на спиртное. Но потом все стало ясно: оказывается, заведующий типографией постоянно брал заказы на печатание пригласительных билетов, афиш, программок, объявлений для клубов и театра. А наличные деньги распределял между рабочими. И все были довольны, хотя заказы выполнялись на нашей бумаге, на типографских машинах, которые потребляли электроэнергию, оплачиваемую за счет редакции газеты.

Я запретил выполнять какие-либо заказы, если они не оплачиваются через бухгалтерию типографии.

Нагрузка на печатников в связи с увеличением формата возросла, а заработок резко снизился. Рабочие стали проявлять недовольство мной.

Однажды в конце рабочего дня ко мне подошел наборщик, работой которого в редакции не могли нахвалиться.

— Я понимаю, что работа завтра предстоит ответственная, — начал он, — но я, возможно, заболею.

Я с удивлением посмотрел на него:

— Но вы же абсолютно здоровы!

— Как говорится, мед ели одни, а других пчелы ужалили.

Я огорчился, хотя и понимал, что надо как-то компенсировать возросший объем работы.

— Через три дня я что-нибудь придумаю, — пообещал я. — Может быть, и болеть в таком случае не придется?

— Посмотрим, — улыбнулся он.

В тот же день я направился к секретарю обкома, изложил ему свои соображения насчет дополнительной оплаты. Ободренный его поддержкой, я пошел к наркому финансов. Тот был зол на меня, но, предупрежденный звонком секретаря, согласился увеличить ставки сотрудникам редакции и типографским рабочим.

Суровая Нахичеванская зима осталась позади. Снежный покров на склонах гор темнел и день ото дня уменьшался. На окрестных полях пробивалась трава, набухли клейкие почки на ветвях деревьев. Забелели фруктовые сады, запах цветущих персиков и миндаля кружил голову.

На противоположном берегу мутного Аракса (это было хорошо видно из окна редакции) за буйволом, который тащил за собою деревянную соху, шел крестьянин. Когда я взглянул в окно часа через два, то увидел того же крестьянина, но сейчас он мерными взмахами правой руки разбрасывал горсти зерна, зачерпывая из медной пиалы, которую прижимал к себе. Я подумал, что за целый день ему вряд ли удастся вот таким образом высеять и полпуда зерна. Вся жизнь его зависела от будущего урожая, на который в здешних краях надежда плохая: при засухе зерна сгорали прямо в шелухе, не успевая раскрыться. Другой берег реки, чужая страна, горькая судьба.

С первыми весенними днями в редакции прибавилось забот. Наша выездная редакционная бригада работала в колхозах Норашенского, Джульфинского, а с началом лета — Ордубадского, Шахбузского и Абракуниского районов. Мы выпускали «Боевые листки», освещавшие ход сева, выявляли передовиков и отстающих. Инициатива редакции дала ощутимые плоды: весенний сев был завершен в сжатые сроки.

Наряду с другими районными газетами мы принимали участие в соревновании за лучшее освещение агротехнического уровня, заняли первое место и получили премию.

В Нахичевани состоялись литературные вечера. Местных писателей принимали горячо, но не меньший интерес вызывали обсуждения и диспуты по поводу произведений русских писателей. Так, в политотделе Нахичеванской МТС обсудили недавно переведенный на азербайджанский язык роман Чернышевского «Что делать?».

Наша редакция выпустила специальный номер «Литературной газеты». Мы поместили рецензии на книги, вышедшие в Баку. Я подготовил материал — обзор критических статей, появлявшихся в печати в связи с приближением Первого съезда писателей.

Приблизительно в это же время пришла весть о том, что политотделы при МТС упраздняются. Несколько местных писателей, работавших в политотделах МТС, готовились к поездке в Баку.

Был конец июля, и я, помня обещанное, направился к секретарю.

— Как с моей просьбой? — спросил я прямо.

— С какой?

Я взял в руки его настольный календарь; открыв его в нужном месте, показал на запись, сделанную его рукой, и молча посмотрел на него.

— До августа надо еще дожить, — сказал он неопределенно.

Что ж, решил я, потерпим.

Но первого августа с утра я снова был в его кабинете. Едва он заговорил, как мне стало ясно, что дела мои плохи.

— Со дня на день жду нового секретаря обкома. Меня переводят в Ереван. Как ты сам понимаешь, перед отъездом я не могу отпускать уже не подвластных мне людей. Не держи на меня обиду в сердце, я и сам не рад, но ничего сделать не могу.

— Что вы мне посоветуете?

— Поговори с новым секретарем, как только он приедет. Расскажи ему все, можешь сослаться и на меня.

— А если не отпустит?

Секретарь пожал плечами:

— В таком случае придется работать, ничего не поделаешь!

Новый секретарь по каким-то причинам задерживался, и многие дела в районе тормозились. Старый секретарь, обещавший отпустить меня, не дождался смены и уехал в Ереван, где его уже ждали. Мы проводили его до села Садарак Норашенского района, остались на ночевку в Норашене, а утром поехали по колхозам.

Только что завершилась жатва, на токах кипела работа. В этом году хлопок рос плохо: видимо, недопололи, недоудобрили. И с агротехникой у местных хозяев было плохо. Все делалось по старинке. Надо было агитировать за новые методы ведения хозяйства.

В колхозах осталась редакционная бригада, чтобы оперативно освещать ход жатвы, а я поехал на соляные копи.

Промыслы, которые мне довелось видеть в детстве, и промыслами называть было нельзя: соль вырубали киркой и заступом и грузили вручную. Теперь здесь трудился огромный электробур, а погрузка осуществлялась автоматически в вагонетки канатной дороги, которые опорожнялись в приемники соляной мельницы. На месте глинобитных хижин вырос поселок с удобными красивыми домами.

Вечером в клубе поселка на собрании рабочих я говорил о положении в стране и во всем мире.

Только утром следующего дня вернулся в Нахичевань и узнал, что наконец прибыли новый председатель Совнаркома Нахичеванской республики и новый секретарь обкома. Мне сказали, что фамилия секретаря Кесеменский. Я очень обрадовался.

Когда я вошел в кабинет секретаря по его вызову, то вместо Мадата Кесеменского увидел совсем другого человека. На моем лице было явное недоумение, которое секретарь заметил. На мой вопрос о Мадате Кесеменском он ответил, что тот доводится ему двоюродным братом. Когда я работал в Агдаме, он секретарствовал в соседнем районе.

Новый секретарь показался мне человеком эрудированным, знающим. Отлично говорил он и по-русски.

Уже через неделю он был в курсе всех событий и созвал бюро, в повестке дня которого был один вопрос: положение дел в горторге.

Заведующий горторгом Джебраил Ширвани вел себя вызывающе, дерзко, перебивал выступавших. Секретарь, не выдержав, осадил его:

— Ведите себя прилично!

Ширвани осекся на полуслове и присмирел.

«Интересно, — думал я, — кто кого обуздает: мы Ширвани или он нас?»

После доклада заместителя прокурора Нахичеванской республики начались прения. Довольно либеральные замечания завторготделом сменились боевым выступлением нового секретаря Джафара Кесеменского. Он обрушился с критикой на Ширвани. Я радовался: мне казалось, что Ширвани понесет заслуженное наказание. Но результаты обсуждения обескуражили меня: Ширвани дали месячный срок для исправления и устранения недостатков и нарушений, обнаруженных в ходе проверки, предпринятой редакцией газеты совместно с прокуратурой республики.

Заместитель прокурора избегал моего недоуменного взгляда, а может, это мне так тогда казалось?..

Ближе к вечеру того же дня я написал заявление на имя нового секретаря с просьбой освободить меня от обязанностей редактора. Не успел я отложить перо, как в дверь постучали. На пороге моего кабинета стоял заместитель Ширвани — Мамед Багиров.

— Ну как? Все-таки все вышло по-моему?

— Что вам нужно?

— Имел бы немалые деньги… А то…

— Я занят.

— Ведь ты, кажется, и в самом деле подумал, что можно сдвинуть с места Ширвани? — Он громко рассмеялся. — В результате больше всех проиграл ты!

Я встал из-за стола, подошел к двери и открыл ее настежь, показывая, что не желаю с ним разговаривать.

— Ну и вредный ты человек. Не верится, что зангезурец.

— Мне и не хочется им быть!

— Почему?

— Потому что зангезурец ты!

Утром следующего дня я направился в обком. Настал момент, когда медлить с уходом из газеты больше нельзя.

Джафар Кесеменский сразу же принял меня. Я вошел в кабинет и услышал конец телефонного разговора:

— Да, он местный. Сумеет… Значит, ты не возражаешь?.. Будь здоров!

Секретарь жестом предложил мне сесть, все еще продолжая разговор по телефону, а потом сразу же обратился ко мне с укорами:

— Почему вы так затянули с проверкой конторы «Заготзерно»? Там крупные хищения, преступников надо немедленно привлечь к ответственности.

Я согласился.

Взглянув на меня исподлобья, он снова заговорил:

— В Баку довольны газетой, а я нет!

— Почему?

— Товарищ редактор ни с кем не считается, даже с работниками обкома! Мне думается, — он вдруг посуровел, — что газета противопоставляет себя районным организациям, даже ставит себя над ними.

Я слушал его, а между тем достал из кармана заявление и держал его на коленях.

— Скажите… — Он посмотрел на меня с каким-то любопытством. — Была ли в вашей жизни хоть одна работа, с которой вы ушли мирно, не поругавшись со всеми?

— Была, — промолвил я, глядя ему в глаза.

— Где же?

— В Нахичевани. — И я положил перед ним на стол заявление.

Он прочитал внимательно все, что я написал, и, кажется, остыл.

— Ну что ж… Обсудим на ближайшем заседании бюро обкома.

И хотя было похоже, что просьба моя будет удовлетворена, я покидал секретарский кабинет с тяжелым сердцем.

Вскоре меня вызвал председатель Совнаркома.

— Я слышал, что ты уходишь от редакторства?

— Да.

— Может, перейдешь ко мне? Есть вакансия управляющего делами.

— Я хочу уехать отсюда.

— Я попрошу бюро утвердить тебя на этой должности.

— Если бы я думал остаться, то работал бы редактором газеты.

Никакими предложениями меня нельзя было соблазнить. Я хотел учиться и понимал, что наконец мои желания близки к осуществлению.

В течении двух дней мой вопрос был решен.

Я зашел к секретарю поблагодарить его и в тот же день, не задерживаясь, сел в попутный грузовик и поехал в Вюгарлы.

В конце ноября я был уже в Баку и сразу же направился в ЦК в отдел агитации и пропаганды. Не успел я и рта раскрыть, как заведующий отделом накинулся на меня:

— Уже сколько времени, как ты уехал из Нахичевани, где ты пропадал? Почему не давал о себе знать?!

— Был на родине, а потом с семьей на эйлаге, никак не мог связаться.

— Люди на Северном полюсе каждый день держат связь с Москвой, а ты здесь, рядом, не можешь?!

— А что произошло?

— Есть приказ о твоем новом назначении!

— Каком назначении?

— Центральный Комитет партии утвердил тебя редактором районной газеты в Лачине.

— Как видно, все районы суждены мне одному. Ничего, моя шея выдержит! — произнес я.

— Коммунисту не подобают такие разговоры! — услышал я в ответ.

— Разрешите, я посоветуюсь с семьей!

— Некогда. К тому же бесполезно. Немедленно отправляйся к месту назначения. Я жду твоего звонка из Лачина.

Я уже встал, чтобы уйти, когда заведующий отделом спросил у меня:

— Откуда знает тебя секретарь Лачинского райкома партии?

— А я даже не знаю, кто там сейчас секретарь.

— Но учти, что он тебя недолюбливает.

— Тогда зачем вы меня туда посылаете?

— Если мы будем считаться с желаниями или нежеланиями каждого, то работать не сможем.

— Что ж, я готов поехать, но мне надо решить кое-какие свои творческие дела.

— Какие?

Я замялся.

— Не робей, скажи, поможем! И я ответил:

— Надо мне побывать в издательстве Азернешр, хочу издать книгу рассказов.

— Я помогу. Завтра пойди в издательство, и пусть директор мне позвонит… Служба службой, а о творчестве забывать не следует.

Я поблагодарил заведующего.

— А вдруг секретарь Лачинского райкома партии не примет меня на работу? — спросил я напоследок. — Если секретарь меня не любит, возможно, он все-таки не захочет сотрудничать со мной?

— О чем ты говоришь? Тебя посылает туда Центральный Комитет, если что — звони нам!

ЕСЛИ БЫ ВСЕ РАБОТАЛИ НА СВОИХ МЕСТАХ

Я на полчаса заглянул к своим в Назикляр, а оттуда, вместо того чтобы ехать в Лачин, завернул в Кубатлы, благо это было рядом с Назикляром.

Из Кубатлы позвонил в Лачин секретарю райкома:

— Говорит Будаг Деде-киши оглы. Я получил назначение к вам в район редактором газеты. Но я слышал, что у вас ко мне какие-то претензии. Если своего мнения обо мне не изменили, скажите честно, и я вернусь в Баку. Если же вы не возражаете против моей кандидатуры, пришлите за мной в Кубатлы машину.

Секретарь медлил с ответом. По его голосу я понял, что он растерян: уж очень неожиданными для него оказались мой звонок и моя откровенность.

— Позвоните через час еще раз, я вам отвечу, — сказал он. — Мы решим.

Чтобы зря не терять времени, я направился в кубатлинскую библиотеку, в которой я провел многие часы, готовясь к занятиям. Но в здании, где когда-то была библиотека, теперь располагался кожевенный склад. Удивленный, я поинтересовался, куда перевели библиотеку, и мне показали.

В небольшом полутемном помещении не было полок и столов, книги лежали прямо на полу.

Меня встретила женщина, которую я тут же узнал: ее принимали в партию, когда я был в Кубатлы секретарем партячейки. К тому же она училась на курсах по ликвидации неграмотности, на которых я преподавал.

— Вы, очевидно, заведующая библиотекой?

— Да, — сконфуженно проговорила она, явно стыдясь неубранности и захламленности, царящих в помещении.

— А как вы ухитряетесь находить нужную книгу?

— Сами видите… Разве здесь можно что-нибудь найти?

Не говоря ни слова, я направился к зданию райкома партии и прошел прямо к секретарю, о котором много слышал, но не был знаком.

Я приветствовал его, представившись корреспондентом газеты «Коммунист».

Он спросил, что меня к нему привело, и я без околичностей признался, что потрясен состоянием местной библиотеки.

— Только? — удивился он.

— А этого разве мало?

— Но приезжать из-за этого… — Он не договорил.

— Ну, а все же, чем вы объясните, что бывшее здание библиотеки отдано под кожевенный склад?

— Что ж вы хотите, здесь район, специализирующийся на производстве кожи. Для нас складские помещения чрезвычайно важны, вот и пришлось потеснить библиотеку… Хотя, скажу откровенно, — он тяжело вздохнул, — и при таких мерах план наш район выполнил по коже только на сорок восемь процентов. — Но мое молчаливое несогласие задело его. — Что вас еще беспокоит?

— И все-таки мне бы хотелось, чтобы вы сами увидели, в каких условиях приходится работать людям.

Он согласился, и мы тут же отправились в новое помещение библиотеки. Вид его привел секретаря в негодование.

— Что же вы молчали до сих пор и ничего мне не говорили? — упрекнул он библиотекаршу. — Это безобразие!

— Я всем говорила, только вас боялась беспокоить, — смутилась та.

— А кому раньше принадлежало здание? — спросил секретарь строго.

— Исполкому. Здесь раньше была конюшня, — поспешила с ответом женщина, чем снова вызвала гнев секретаря.

— Вы не смели молчать!

Когда мы возвращались в райком, откуда я хотел позвонить в Лачин, секретарь, немного помедлив у входа, сказал:

— Я просил бы вас не распространяться об этом случае…

— Я как раз собираю материал о состоянии очагов культуры на селе для газеты «Коммунист».

— Вы работали в этих местах сами, семья вашей жены живет здесь, вы должны понимать, что легко бросить на район тень…

— Но и замалчивая недостатки, мы подрываем честь района.

— Да-да, — поспешил он согласиться, — мы немедленно устраним позорные факты. Немедленно.

Когда я звонил в Лачин, секретарь распекал председателя исполкома за то, что у библиотеки отняли помещение.

— Чтоб через полчаса были найдены хорошие комнаты для библиотеки и читальни! — гремел его голос.

— Будет сделано, — только и сказал председатель исполкома и вышел.

— Если бы все председатели были так послушны! — съязвил я.

Но секретарь миролюбиво добавил:

— При условии, если приказы разумны.

— Как в данном случае, — добавил я.

Мои слова были по душе секретарю, и он заметно повеселел.

Я вышел, чтобы сесть в присланную за мной машину. Группа людей, возглавляемая председателем исполкома, переносила книги. Мелькнуло довольное лицо библиотекарши, и машина умчала меня прочь. Я был рад, что успел совершить хорошее дело: так или иначе, но на книги теперь будет обращено особое внимание, и это привлечет к ним читателей.

БЕСПОЛЕЗНЫЙ СОВЕТ

Лачин заметно похорошел с тех пор, как я уехал отсюда. В учреждениях города, расположенных на светлой и широкой центральной улице, сидели уже не бывшие беки и сеиды. Из города были выдворены торговцы-нэпманы.

Но не так-то просто избавить город от интриганов, лжецов, льстецов и всякого иного сброда.

Именно об этом говорили мы, когда я пришел к секретарю Лачинского райкома, в кабинете которого я застал еще одного работника райкома. Лачинцы жаловались, так сказать, в общей форме, не говоря ни о ком конкретно.

— Что ж, — сказал я им, — клеветников и интриганов надо выводить на чистую воду, а от льстецов требовать исполнения порученного дела.

— Помимо работы в газете будете преподавать в партийной школе. Будете вести основы журналистики и историю партии, — сказал мне секретарь. И, помолчав, добавил: — Я слышал о вас немало. Не будем уточнять, что и как. Но вот вам мой совет: не будьте слишком воинственны. Главное — не взрываться по пустякам, а быть по возможности терпеливым.

Такое начало мне не понравилось.

— Что вы конкретно имеете в виду?

— Во-первых, не вмешиваться в дела, которые к вам не имеют отношения. А уж если вы что-то намереваетесь сделать, посоветуйтесь вначале в райкоме.

— Допустим.

— Не поднимать шума, не взвесив вначале все «за» и «против».

Я молчал, а он достал из ящика пачку бумаг и поднял над головой:

— Видите?

— А что это?

— Заявления! Жалобы!

— От кого?

— Вот эти из села Балдырганлы. Родственники, заполонив село, не могут поделить в нем заведование одним единственным кооперативным магазином. Двоюродные братья, а их пятнадцать человек, пишут друг на друга жалобы: все хотят стать директором этого кооператива.

— А кто они такие?

— Колхозники… Пришлось послать туда председателя райисполкома, чтобы он разобрался, а его там чуть не убили! Как говорится, вместе тесно, а врозь не могут.

— Надо попытаться их уговорить или прислать им директором человека со стороны.

— Об этом не может быть и речи, чужого они вообще не пустят! Лихорадит все село от интриг этих братьев!

— Короче говоря, шайка, которая не может выбрать предводителя, но и другого не хочет.

Секретарь покраснел.

— Посмотрю я на вас, как вы с ними говорить будете!

— И хитрить не буду, и отступать не намерен.

Встреча в райкоме меня расстроила, но делать нечего, надо было приступать к работе.

Редакция помещалась на первом этаже двухэтажного здания. На втором этаже располагалась городская гостиница, в которой я жил.

Помещение редакции было тесным, неудобным. В первой комнате — я, ответственный секретарь и бухгалтер, а в соседней большой комнате помещалась типография, здесь же сидели и остальные сотрудники редакции. Газета выходила еженедельно малым форматом, тиражом чуть больше трех тысяч экземпляров, но зато пользовалась популярностью в Лачине, потому что ставила острые, волнующие всех вопросы.

Что ж, дело мне привычное и знакомое… Я набросал план, показал его ответственному секретарю, тот сделал кое-какие уточнения и добавления. План дали перепечатать, и я понес его к секретарю райкома.

— А вы показали его моему помощнику? — спросил он.

Оказалось, что работник райкома, который в первый раз вместе с секретарем беседовал со мной, и есть помощник. К тому же он был родным братом директора местной партийной школы.

— Нет, не показал, — сказал я.

— А зря!

Секретарь вызвал помощника, и они вместе стали обсуждать мой план. Почему-то их особенно заинтересовал пункт, в котором говорилось:

— А как насчет истории в Балдырганлы? — спросил секретарь.

— Я сам поеду туда. Но у меня к вам просьба!

— Какая? — насторожился помощник.

— Прошу выдать мне коня из райкомовской конюшни.

Не ожидая, что скажет помощник, секретарь тут же предложил:

— Возьми моего коня. Может, с тобой поедет один из инструкторов райкома?

— Боитесь, что меня изобьют, как председателя райисполкома?

— От балдырганлинцев всего можно ожидать, учти!

— Нет, я поеду один. Или докажу двоюродным братьям, что, нарушая советские законы, они работают на руку врагам, или, не возвращаясь в Лачин, уеду в Баку!

— Почему в Баку? — всполошился секретарь.

— Скажу в Центральном Комитете, что зря на меня надеялись, я не смог справиться с десятком интриганов.

— Ну что ж, — успокоился секретарь, — желаю успехов!

В БАЛДЫРГАНЛЫ

Я выехал из Лачина затемно и на рассвете был уже на окраине Балдырганлы, а вскоре сидел в доме секретаря партячейки. Мы обсудили с ним план действий, и секретарь созвал спешное закрытое партийное собрание ячейки.

На повестке дня стояло два вопроса: работа коммунистов села Балдырганлы в колхозе; помощь жителей Балдырганлы на строительстве дороги Лачин — Кюрдгаджи.

Я выяснил, что только трое коммунистов были колхозниками: кладовщик, счетовод и заведующий фермой. Непосредственно на производстве не было ни одного коммуниста, на работу которого могли бы равняться беспартийные колхозники. А секретарь партийной ячейки преподавал в местной школе. У него было неполное высшее образование.

И что особенно раздражало — секретарь ячейки говорил долго и нудно, не приводя конкретных фактов, не называя никаких фамилий, и критика его была безадресная. Он ограничивался призывами: «Надо устранить недостатки!», «Надо работать активно!» и так далее.

И председатель колхоза, член бюро партячейки, говоря об участии колхозников в строительстве дороги, ничего конкретно не обещал, а отделался общими фразами.

Потом выступил я:

— Скажу кратко. Сегодняшнее ваше собрание меня расстроило. Мне показалось, что пути ваших коммунистов слишком далеко пролегают от дорог партии, которая борется за светлое будущее. Кто может услышать и увидеть вас, если вы попрятались; не ощущается в колхозе ваша воля, ваша энергия. Зачем было собираться, если ни один из вас не назвал конкретных недостатков, не вскрыл их реальных причин. Советую задуматься над тем, что я сказал.

И секретарю партячейки, и председателю колхоза ничего не оставалось, как согласиться со мной.

Вернувшись в Лачин, я сразу же принялся за фельетон «Храбрецы из Балдырганлы», который был опубликован в следующем номере. Мне удалось показать, как слишком тесные связи родственников часто приводят к ссорам и скандалам, от которых страдает дело.

Надо сказать, что в телефонной линии, связывающей Лачин с сельскими Советами, был какой-то дефект. Стоило позвонить в какой-нибудь один сельсовет, как призывный звонок раздавался сразу в шести других сельских Советах. Тайн практически не существовало: то, что было известно одному, становилось известным всем.

После опубликования моего фельетона резко возросло количество звонков в Балдырганлы.

Звонили, к примеру, из конторы по заготовке шерсти:

— Дайте Балдырганлы.

— Балдырганлы на проводе, слушаем.

— Позовите к телефону храбреца за номером три!

— А это кто?

— А вы разве не читали в газете о храбрецах из вашего села?

— Ах, вот вы о чем? Сейчас вызовем!

Или из женотдела просили по телефону храбреца номер пять. И так изо дня в день — по всему району говорили о «храбрецах» из Балдырганлы.

Оказалось, что и секретарь партячейки был из тех самых знаменитых двоюродных братьев.

Не знаю, сколько бы еще времени продолжались эти звонки, но, «храбрецы», словно спасаясь от них, вышли работать на строительство дороги.

Секретарь райкома был доволен, только директор партийной школы, встретив меня, выразил опасение:

— Этих людей я знаю, очень злопамятны, как бы тебе не отомстили!

Я расхохотался в ответ, а он укоризненно покачал головой:

— У тебя что, мало материалов для газеты? Если мало, вот тебе, — и протянул мне папку, — возьми и подготовь.

— А что это?

— Я проводил десятидневный семинар секретарей партячеек. Здесь мой доклад и выступления участников. Подготовь и тисни в газету.

— Газетный материал должен быть проблемным и боевым.

— А меня бесит от этой твоей боевитости! — вспылил он. — Я вижу, тебя хлебом не корми — дай повоевать!

— В борьбе смысл жизни коммуниста!

— И где ты усвоил эту философию?!

— В Лачине, Баку, Агдаме, Кубатлы, Нахичевани, Шуше, везде, где пришлось мне работать и бороться за правое дело!

Вскоре меня вызвал к себе секретарь райкома.

— Надо пригласить на бюро «храбрецов», о которых ты писал в своем фельетоне.

— По-моему, не надо.

— Почему?

— Фельетон возымел действие, и они работают на строительстве дороги.

— А у меня другие сведения.

— Какие?

— Начальник дорожного строительства говорит, что они не работают, а прохлаждаются!

— Вы сами советовали мне не спешить, лучше вначале проверить…

Секретарь перебил меня:

— Что по десять раз проверять! Решено! Созываем бюро и обсуждаем фельетон!

Помощник, присутствовавший при разговоре, недовольно поморщился.

— И нечего воротить нос! — заметил ему секретарь. — Лучше подготовь проект решения!

— Будаг подготовит, а я отредактирую.

— Нет уж, будьте любезны, сядьте вдвоем и подготовьте!

Я почувствовал, что между ними есть какие-то разногласия, но не стал углубляться: работать так работать!

Выйдя из райкома, я пошел в партшколу, которая находилась в нижней части города. Здание было светлым, красивым, в помещении было тепло и уютно.

На этот раз это было не занятие, а комсомольское собрание, на котором я хотел познакомить слушателей с материалом, поступившим к нам в газету, о том, каким должен быть современный молодой человек в личной и общественной жизни.

Обсуждение материала вызвало горячие споры. Но некоторые выступали с ультраанархистских позиций, требуя полной свободы в своих действиях.

Хоть это и взволновало меня, но я попытался терпеливо разъяснить молодым смутьянам их заблуждение, переубедить их не окриком, а убеждением.

— Требование «полной свободы», — сказал я им, — лозунг анархистов. Мы в партии строго соблюдаем принцип демократического централизма.

— Товарищ Деде-киши оглы, а кто вас уполномочил говорить от имени партии? — неожиданно дерзко спросил один из молодых слушателей, особенно ратовавший за «полную свободу».

Я опешил от такого наскока, но постарался найти слова, способные убедить:

— Как кто? Я рядовой член партии, уже десять лет честно тружусь в ее рядах, борюсь за ее программу и выполняю устав. Поэтому имею право говорить от имени партии.

— А не можете ли вы нам сказать, — вмешался в разговор другой из задиристых, — почему директор партшколы так редко бывает здесь? Или он побаивается вступать в спор со своими учениками?

Я решил и здесь не дать волю эмоциям и терпеливо разъяснил:

— Очевидно, у него на это есть уважительные причины. К тому же он внештатный лектор райкома, выполняет партийные поручения райкома, но свои занятия здесь всегда проводит сам. И я не вижу резона в вашем вопросе.

— Резон есть, и вы зря его защищаете!

Я пожал плечами.

По правде говоря, эти анархистские замашки ввергли меня в смятение: нельзя пускать дело на самотек, надо срочно принимать меры.

Нечто аналогичное вспыхнуло и во время моей второй лекции. После окончания занятий меня окружили слушатели. Их вопросы подчас ставили в тупик своей неожиданностью. Настырность и вздорность некоторых утверждений одного из слушателей, который не оставлял в покое и других преподавателей, вывела меня из себя. Я сказал ему, что тот, кто забивает свою голову только слухами, которые разносят обыватели, — человек неумный, и что нельзя относиться ко всему с недоверием.

Однажды я рассказал обо всем этом директору партийной школы. Он махнул рукой: мол, не надо паниковать.

— У них горячие головы, вот и задают всякие непродуманные вопросы. В том и задача наша, чтобы учить их!.. — сказал он.

Новая дорога день ото дня удлинялась, перерезая ущелья, лесные массивы, взбираясь по склонам гор. Готовые участки быстро осваивали трехтонки и легковые «М-1». Возводились новые мосты, по краям дороги ставились знаки и ограничители, указывающие на непосредственную близость пропасти; в землю вбивались металлические сваи, на которых будут крепить знаки ограничения.

Люди работали с энтузиазмом. Я чувствовал рядом с ними неудобство: они трудились в поте лица, а я приезжал к ним как гость.

На летучках я передавал им приветственные слова райкома, но мои дела по сравнению с их работой казались мне не столь значительными.

Мы поехали в село Пирджахан, которое считалось крупным в районе. И колхоз там был из передовых. Вместе с заведующим земотделом ознакомились с делами в правлении, интересовались работой пчеловодов.

Колхозники, особенно женщины, задавали нам вопросы о положении в районе. Увидев секретаря райкома, который возглавлял нашу группу, некоторые женщины закрывали платками лица, не прекращая при этом говорить о своих нуждах и горестях.

— Поручите кооперативу, чтобы вовремя привозили нам соль, чай, сахар, ткани, керосин! И чтобы непременно были детские ботинки, а то в школу не в чем посылать!

Секретарь райкома делал пометки в своем блокноте, обещая все просьбы выполнить.

Только к вечеру мы достигли Кюрдгаджи — конечного пункта дороги.

Это горное село окружено густыми непроходимыми лесами. В ущелье неумолчно гремела река, стиснутая с двух сторон высокими и неприступными горами.

По моему предложению выездное заседание бюро райкома было намечено провести здесь. Оно началось ранним вечером, как только люди пришли с работы, и закончилось около часу ночи. Из соседних сел на заседание приехали жители на своих конях. Собрались председатели сельских Советов и колхозов, секретари партийных ячеек, заведующие фермами, старшие чабаны колхозов.

Выездное заседание проходило в здании школы. Прибыли и герои моего фельетона (человек пятнадцать) — все Гусейновы.

В самом начале, когда только намечалось обсуждение фельетона, я почему-то сопротивлялся. Мне казалось вполне достаточным само опубликование его. Но секретарь райкома рассудил иначе. И хоть в зале эта тема вызвала оживление, я чувствовал себя скованно. Когда выступал, то старался смотреть на того из Гусейновых, о ком говорил. Но мне было ясно, что, кроме гнева, это повторное разбирательство ничего не даст: сладкое сделать горьким, как говорится, легко, горькое сладким — трудно.

И Гусейновы, едва я начинал о ком-нибудь из них говорить, впивались в меня глазами, словно старались заставить меня замолчать.

А секретарь колхозной партячейки при виде Гусейновых, сидящих рядом в зале, осекся, охрип и произнес лишь два слова. Секретарь райкома кивнул ему на стакан воды; он ухватился за него, как утопающий за спасителя. И все следили, как он дважды налил из графина воду в стакан и медленно пил.

Процедура оказалась долгой, и секретарь райкома не выдержал:

— Скажите, правда ли то, что написано в фельетоне?

Ответ секретаря партячейки вызвал хохот в зале:

— Если и неправда, но раз напечатано в газете, стало правдой.

Но Гусейновы, за исключением только троих, не признали своих ошибок.

Мнения разделились: секретарь райкома, районный прокурор, заведующий земотделом, секретарь комсомольского комитета требовали строгого наказания виновных и целиком были согласны с тоном моего фельетона; председатель райисполкома и помощник секретаря райкома считали, что мы перегнули палку.

После длительных споров было решено: тем из Гусейновых, кто упорствовал и не хотел ни в чем признаваться, объявить строгий выговор, а остальным — просто выговор. Мне было предложено осветить в газете работу выездного заседания бюро райкома.

ДРУГ ДРУГУ ОПОРА

Секретарь райкома, пригласив меня, сказал, что на очередном заседании бюро хочет предложить мою кандидатуру на должность заведующего отделом просвещения.

Я осторожно заметил:

— А не слишком ли много у меня должностей?.. И редактор газеты, и лектор в партийной школе, и внештатный корреспондент газеты «Коммунист».

— Работающему — дается!

— Я не сказал еще, что пишу.

— Тем более! Поработаешь месяца четыре, а потом посмотрим. Я думаю, ты справишься. Сейчас главная проблема — остановить поток учителей, которые устремились из села в райцентр. Кроме тебя, я не вижу подходящего человека, способного это сделать.

Мне ничего не оставалось, как согласиться. Назначение мое было одобрено единогласно. Больше всего радовался председатель райисполкома, человек работящий и умный, но мягкотелый.

— Деде-киши оглы! Если тебе удастся убедить учителей оставаться в селах, я тебе буду обязан всю жизнь! Подумай только! Центральная улица города скоро будет переименована в улицу учителей: так много их слоняется без дела по ней ежедневно! Когда я вижу их толпами в городе, моя жизнь укорачивается по меньшей мере на год!

И я принялся за новую для себя работу.

Первым делом опубликовал в газете приказ:

Через три дня я увидел в Лачине завуча школы из села Хырманлар.

— Почему ты приехал без нашего разрешения? — спросил я его.

— А разве нужно разрешение? — удивился он.

— А как же? Вам послан приказ, который три дня назад был опубликован в районной газете.

— Извините, не знал.

— А что тебя привело в город?

Завуч замялся:

— Дело у меня.

— Какое? Говори, не стесняйся, — настаивал я.

— Извините меня, Будаг-муэллим, мой двоюродный брат находится под следствием… Я приехал, чтобы помочь ему.

— Судебные органы разберутся без твоего участия. А ты немедленно возвращайся в село, чтобы не лишиться своего места в школе!

Учителя, несмотря на приказ, нет-нет да появлялись в Лачине. Было решено совместно с инспектором отдела народного образования провести рейд по сельским школам, чтобы на месте узнать причины, толкающие учителей на невыполнение приказа.

…На рассвете, в пять часов утра, мы выехали из Лачина и уже в половине восьмого были в селе Мыгыдере, где остановились у здания средней школы. Коней привязали в соседнем дворе и стали наблюдать.

В восемь часов утра в школу пришли почти все ученики, а из учителей — никого.

В половине девятого показался молодой человек, взлохмаченный, одетый наспех, кое-как, в галошах, натянутых поверх цветных шерстяных носков. Узнав инспектора, учитель поздоровался с ним.

— А где директор? — спросил я.

Оказалось, что директор вчера поехал на мельницу, но до сих пор еще не вернулся.

— А почему других учителей нет?

— Трое на свадьбе, у одного сестра больна, он повез ее в Шушу к врачу.

— А сам почему опоздал — ведь занятия начинаются в восемь?

— Часы остановились. Но я успею, уложусь в свое время.

Дали звонок. Ученики пошли в классы. В одном урок провел я, в другом — инспектор, в третьем — опоздавший учитель.

Уже когда начались уроки, заявился директор, весь обсыпанный мукой. Оказалось, что мы знакомы: я учился с ним на шушинских летних курсах. Узнав, на какой я теперь работе, он сник.

Я вышел с ним в коридор и посоветовал немедленно пойти переодеться, чтобы привести себя в подобающий вид. Он, не говоря ни слова, тут же ушел, и ко мне в класс заглянул инспектор, который слышал наш с директором разговор.

— Вы послали его переодеться, — тихо сказал он мне, — а у него нет одежды, кроме той, что на нем.

— Так бедно живет? — удивился я.

— Да, у него очень большая семья — восемь детей! А у жены еще старая мать, которой нужно помогать.

— Но в таком виде являться на занятия нельзя!

— Да, вы правы.

— Это неуважение к своему труду!

— Он свыше пятнадцати лет учительствует в селе.

Инспектор оказался прав — директор в школу так и не вернулся: очистить одежду как следует он, видимо, не успел, а переодеться ему было не во что. И остальные учителя не появились.

Ночевать мы остались в Мыгыдере в доме директора школы. Мы долго беседовали с ним. Не могу сказать, что эта беседа успокоила меня. Директор преподавал литературу, но уровень его знаний был крайне низким: он не знал даже имен многих наших классиков, не говоря уже о современных известных писателях.

Я взглянул на письменные работы, собранные им для проверки. И особенно меня поразили его замечания под сочинениями: «Не говори пустое, как философы», «Пока умный думает, как оказаться на том берегу, дурак уже перешел вброд реку»; а это уж вовсе никуда не годится: «Хочешь долго жить, часто женись».

Я не знал, как быть. Отстранить его от преподавания? А как с его большой семьей? Кто ее прокормит? Но я понимал, что и оставлять его учителем тоже нельзя! Я терялся, не зная, что предпринять. Так и не придя ни к какому решению, мы покинули село. Когда прощались, я попросил директора дать мне знать, когда вернутся со свадьбы учителя.

Зато посещения других школ вселили в меня уверенность. Особенно обрадовали учителя одной начальной школы — муж и жена. В их школе было чисто, ученики выглядели опрятными, уроки начинались строго по расписанию, без волнений и спешки. И в классном журнале порядок.

Мы зашли к ним домой, познакомились с их небольшой библиотекой; оказалось, что они оба заочно учатся в педагогическом институте.

Проведя весь день в поездках по сельским школам, мы вечером снова вернулись в Мыгыдере. Учитель, уезжавший в Шушу, возвратился, а со свадьбы — никто!

Пришлось, по приезде в Лачин, вынести выговоры и директору, и учителям школы в Мыгыдере. Жаль было директора, но иначе поступить я не мог. Результаты нашей поездки скоро сказались: наладилась дисциплина в школах, значительно реже стали приезды в райцентр без уважительных причин.

А еще через некоторое время я созвал совещание школьных учителей, чтобы они могли обменяться опытом работы в новых условиях. Было решено создать учительские курсы в Лачине для повышения квалификации.

А тем временем работа партийной школы стала предметом особого внимания, потому что стали поступать на директора в партийные органы анонимные письма.

Однажды вечером ко мне постучали. Это был сын директора партийной школы. Он сказал, что отец серьезно заболел и просит меня прийти к нему немедля.

Действительно, директор партийной школы лежал в постели с холодным компрессом на лбу и термометром под мышкой. Его лицо было бледным и изможденным. Он кивком головы дал понять жене и сыну, что просит оставить нас наедине. Когда они вышли, он поманил меня пальцем:

— Будаг, слушай… — Он говорил так тихо, что я едва слышал его. — Все очень плохо… Мы погибли.

— Что случилось? Отчего у тебя такие мысли?

Он безнадежно махнул рукой.

— Меня сегодня вызывали в районное отделение.

— Почему?

— Помнишь, ты мне говорил о всяких глупых вопросах, которые тебе задавали? Это, оказывается, с тобой и со мной вели контрреволюционную пропаганду!

— Что за чепуха? — ответил я, хотя уже не раз встречался с людьми, которые умели превратить любой пустяк в веский довод против меня.

— Конечно, чепуха… — Директор партшколы смотрел испуганными глазами. — Но меня допрашивали те, кто способен превратить безобидную ящерицу в огнедышащего дракона… Так вот, если они тебя вызовут и спросят, ставил ли меня в известность о разговорах, которые ведутся во время твоих лекций, скажи, что говорил… Я им так и ответил. В конце концов я должен за все ответить один, если вовремя не пресек эти провокационные разговоры.

— Возьми себя в руки! Я не из тех, кто в трудную минуту оставляет товарища на произвол судьбы. Я не позволю им состряпать дело из этой чепухи! Огражу и тебя и самого себя!

УСТРАШЕНИЕ

На следующий день, когда я готовил в своем кабинете макет очередного номера газеты, постучались в дверь, и она тут же отворилась. В комнату вошел совсем молоденький милиционер и попросил пройти с ним.

— Куда и для чего?

— С вами хотят побеседовать, — ответил он неопределенно.

— А почему прислали тебя, разве не могли позвонить по телефону? — удивился я.

Милиционер промолчал.

Я тут же набрал номер секретаря райкома.

— Товарищ секретарь! Известно ли вам, что редактора районной газеты ведут на собеседование под охраной милиционера?

На том конце провода какое-то время не было ничего слышно. После долгого молчания я услышал напряженный голос секретаря райкома:

— Товарищ Деде-киши оглы, раз зовут, надо идти! Ты же знаешь сам: эти вопросы не в нашей компетенции.

В комнате, куда меня привели, за столом совещались три человека. Одного я знал: это был начальник районного отделения; двух других я видел в первый раз, — очевидно, они приехали из Баку.

Начальник представил меня приезжим:

— Редактор районной газеты Будаг Деде-киши оглы, он же заведующий отделом просвещения и преподаватель районной партийной школы.

Не ожидая приглашения, я сел на один из стульев у стола. Приезжие смотрели на меня с неодобрением.

— Какой предмет вы вели в партийной школе? — спросил один из приезжих.

— Историю партии и журналистику.

— Давно вы знаете директора партшколы?

— Работаем вместе.

— Вы знаете слушателя Агаева?

Я вспомнил, что фамилия парня, упорно толковавшего о «полной свободе», действительно Агаев.

— Знаю, а в чем дело?

— Вы докладывали директору о том, какие провокационные вопросы он вам задает?

— Нет, не докладывал.

— А он сказал, что вы говорили ему.

— Случается, что на лекциях задают глупые вопросы. Невозможно запомнить все.

— Гражданин Деде-киши оглы! — прикрикнул он на меня.

— По какой причине человек, у которого десятилетний стаж пребывания в партии и партийный билет у самого сердца, уже не товарищ, а гражданин?

— Вопросы задаем мы, а вы не перебивайте! И не забывайте, где вы и с кем разговариваете!

— А вам никто не дал права говорить таким тоном с коммунистом!

Но тот, кто кричал на меня, не успел и рта раскрыть, как его поддержал второй:

— Ах, ты еще и дерзишь! — И только собрался предпринять какие-то действия, как зазвонил телефон.

Мне почему-то показалось, что это говорил секретарь райкома.

Снявший трубку молчал, недовольно хмуря брови.

— Так вот, — сказал он мне, повесив трубку. — Мы на сей раз вас отпускаем. Идите и думайте! И пеняйте на себя, если что-то попытаетесь от нас утаить!

Не помню, как я вернулся домой.

Как хорошо, что дома была Кеклик, — она приехала проведать меня, а детей оставила с родителями.

Увидев меня, Кеклик изумленно вскинула брови:

— Что с тобой, Будаг? Ты не похож на себя! — Она побледнела, и я заметил, как дрожат у нее руки.

Я скрыл от нее, где был, и ушел от разговора.

Ночью спал плохо. Часто просыпался. С кем-то ожесточенно спорил во сне.

Утром, придя в редакцию, узнал, что меня вызывают на внеочередное заседание бюро райкома. «Интересно, — подумал я, — приглашен ли директор партийной школы? Может, позвонить? Нет, — решил, — зайду по дороге в райком». На месте мне не сиделось.

Вышел. Заспешил в партийную школу. Оказалось, что и директора вызывали. Эта весть, сам не знаю почему, меня обрадовала. «Значит, еще не все потеряно!» — решил я.

И тут мне сообщили, что из Баку сегодня поутру приехал инструктор Центрального Комитета партии, чтобы принять участие в заседании бюро райкома. Услышав его фамилию, я обрадовался: это был знакомый мне товарищ, мы учились с ним в Институте марксизма-ленинизма и были в добрых отношениях (он все-таки получил диплом красного профессора!). В институте дважды избирался членом парткома, отец его был рабочий нефтяных промыслов, а сам он помимо партийного имел еще инженерное образование.

Я поспешил в гостиницу, где он остановился, чтоб поговорить с ним до заседания бюро.

Он обрадовался мне, а когда я рассказал о вчерашнем, вздохнул и после некоторого молчания заметил:

— Увы, событиям в партшколе придается серьезное политическое звучание, директор обвиняется в притуплении бдительности. Но об этом мы поговорим в райкоме.

Бюро было многолюдным. Приглашены были и слушатели партшколы, и преподаватели, и представители партийного и комсомольского комитетов партшколы.

Первым выступил тот, кто угрожал мне вчера. Его обвинения были направлены против директора партшколы. Обо мне — ни слова. Потом слово дали директору. Голос его дрожал, лицо было бледным, руки тряслись, и он никак не мог налить себе воды из графина.

— Да, да, я допустил непростительную ошибку… Моя слепота привела меня к тому, что… — говорил он. И так далее в том же духе.

Дали слово мне. Я не стал вспоминать вчерашнюю сцену, будто ее вовсе не было, но дословно повторил свои ответы, глядя на того, кто угрожал мне вчера. А еще сказал:

— Да простят меня сидящие здесь уважаемые товарищи, но я не вижу в обсуждаемом вопросе никакого, так сказать, состава преступления, а тем более — скрытых действий классового врага. Следует ли принимать заведомо глупые вопросы молокососа, которым движет любопытство, возникшее в обывательской среде, за пособничество врагу? Я думаю — нет! Но зато следует говорить о нашей неудовлетворительной воспитательной работе! О боевитости нашей пропаганды! Об острых проблемах текущей жизни мы говорим порой уклончиво и обтекаемо!..

Инструктор Центрального Комитета предложил послушать тех, кто задавал преподавателям «неумные», как он сказал, вопросы, из-за которых и началось разбирательство.

Из выступлений слушателей стало ясно, что они, поддавшись обывательским разговорам, решили узнать о них мнение преподавателей, и никаких других целей при этом, а тем более враждебных, не преследовали.

Секретарь райкома в начале заседания бюро был хмур и молчалив. Но после моего выступления и ответов слушателей успокоился.

Начались выступления членов бюро. В достаточно осторожных выражениях они защищали коммунистов, не совершивших никаких преступлений против партии. Единодушно встали на мою сторону и предложили указать директору партшколы на ослабление политико-воспитательной работы со слушателями.

Бакинские товарищи все-таки настояли, чтобы бюро райкома до завтрашнего дня не принимало никаких решений.

Было решено завтра продолжить заседание бюро.

Вечером инструктор пригласил меня и директора партшколы к себе (оказывается, к нашему приходу он уже переговорил с Баку). Он был озабочен, но держался уверенно.

— Я думаю, — сказал он, — что вам здесь не следует работать.

— Но мы не вправе распоряжаться собой, — возразил директор. — Нас сюда прислали по решению партийных инстанций.

— Я постараюсь помочь вам уехать.

— А как с решением бюро по нашему вопросу? — спросил я.

— Никакого решения не будет. Я связался с Баку, нам посоветовали ограничиться обсуждением. Примем к сведению сообщения товарищей, ваши объяснения. И на том кончим.

Через неделю директора школы отозвали в распоряжение Центрального Комитета.

Я написал короткое письмо Самеду Вургуну. В тот последний год, что я был в Баку, мы с ним очень сдружились. Я просил его сделать все возможное, чтобы Союз писателей ходатайствовал о моем возвращении в Баку.

Через неделю, так и не дождавшись ответа от Самеда Вургуна, я позвонил ему по телефону.

— Ты получил мое письмо? — спросил я его.

— Какое письмо? О чем?

Я повторил все, что писал в письме.

— Вот что, — сказал он мне, — на днях у меня встреча с трудящимися в Агдаме, приезжай туда — поговорим!

Через два дня я собрался и поехал в Агдам, где, конечно, сразу же постарался встретиться с Самедом. Мы обнялись.

Самед обрадовал меня: он разговаривал обо мне в Центральном Комитете партии Азербайджана с заведующим отделом пропаганды.

— Товарищи о тебе хорошо отзываются. Возвращайся и жди вызова! — сказал он мне на прощание.

Вскоре в райком партии пришла телеграмма, которую я ждал:

Я стал собираться в дорогу. Я прощался с красивым городом, примостившимся на склонах снежноголовых гор.

Был пасмурный октябрьский день 1936 года. С гор дул порывистый ветер.

Мне жаль было расставаться с сотрудниками, газетой, каждая полоса которой говорила о бессонных моих ночах и переживаниях, о буднях и праздниках города, который строился на моих глазах и с которым я сжился.

Я зашел в райком партии, где попрощался с секретарем.

Председатель райисполкома дал мне грузовик, чтобы отвезти Кеклик к родителям. Этот же грузовик из Назикляра привез меня на железнодорожную станцию.

Я уезжал в Баку.

На душе было и легко, ибо я уезжал в город, который я полюбил, и тревожно: что ждет меня в моем будущем?