Будда

Дыхание Будды (вместо предисловия)

Ничего подобного я прежде не испытывал. Чистый, вибрирующий голос молодой женщины, словно идущий с небес, взывал к милосердию бога Шивы. Казалось, что, слыша его, все живое в непроглядной индийской ночи трепещет и содрогается. Будоражащий душу звук, тысячекратно усиленный динамиками индусского храма, рывком поднял меня с убогого ложа в келье буддистского монастыря. Я вздрогнул всем телом, словно меня обжег сыромятный хлыст небесного пастуха.

Погружение в энергетический поток многократно повторяемой молитвы-мантры было новым и захватывающим. Варьируя в различных тональностях одну и ту же мелодию, женщина пела и пела. Создавалось даже впечатление, что эта мелодия, передаваемая по наследству много тысячелетий, существовала с тех доисторических времен, когда люди еще толком не знали, как говорить по-человечески. И наконец-то из мелодий и ритмов выявились смыслоразличительные звуки — фонемы, из которых слепились слова и появилось священное заклинание, прославление Бога Шивы: «Мритьюнджааяя Рудраайя Ниилакантаая Шамбхавэ, Амритэшая Шарвая Махадэвая тэ Намах!» — «Смерть побеждающему, Устрашающему, Синешеему, Умиротворяющему, Владыке амриты, счастье дающему Великому богу — Тебе поклон!»

Чтобы от читателя не ускользнул смысл услышанного мною, поясню, что такое мантра и амрита. Мантра (санскр. — букв. орудие осуществления мыслительного акта) представляет собой заклинание, священнодействие, и ее пение требует от исполнителей точного воспроизведения каждого звука. Небольшая ошибка, малейшее отклонение от традиции — непростительный, наказуемый свыше промах. Амрита (санскр. — бессмертный) — в индуистской мифологии напиток богов, делающий их бессмертными.

Была Маха-Шиваратри, Великая ночь Шивы, — один из самых почитаемых индусами праздников. В эту ночь до самого рассвета соблюдается пост и не прерывается праздничная церемония в честь бога Шивы — яджна. Время для Индии было замечательное, нежаркое и не особенно холодное — месяц февраль. Впрочем, иногда ночью в горах прохлада доходила до легкого морозца. Но к холоду нам, жителям России, не привыкать. В теплой одежде в окружении гор и экзотических храмов чувствуешь себя более мудрым, чем есть на самом деле. Раздумья возникают сами собой, и не обязательно мучительные. Возможно ли ценой незначительных самоограничений и подношений божеству, думал я, преодолеть тяготы жизни и превратности судьбы?

Я перемещался в эпоху ведийской цивилизации, в эпоху Вед, в древнюю историю человечества. Существовала эта цивилизация три-четыре тысячелетия назад, на рубеже II–I тысячелетий до н. э. Может, чуть позже, может, чуть раньше.

Веды (санскр. — знание, священное знание) индусы относят к категории шрути (санскр. — услышанное), к священным текстам, данным свыше, в отличие от текстов более поздних, не столь божественных, исходящих от святых мудрецов и называемых смрити (санскр. — запомненное). Веды представляют собой обширный свод ритуальных и религиозных произведений на древнеиндийском языке, предшественнике санскрита и состоят из четырех собраний: Ригведа (санскр. — букв. знание, помещенное в строфы, Веда гимнов); Яджурведа — (санскр. — Веда жертвенных формул); Самаведа — (санскр. — Веда песнопений); Атхарваведа — (санскр. — Веда заклинаний). Эти сборники еще называют самхитами (санскр. — собранные вместе).

Итак, в ведические времена, как полагают большинство историков, началось и завершилось переселение кочевых арийских племен в Индию. Новую землю они назвали Арьяварта (санскр. — путь ариев, страна ариев).

Таково представление об ариях, ставшее хрестоматийным. Согласно одной из гипотез последним пристанищем ариев перед тем, как они направились в Иран и Индию, была Центральная Азия. В Индию они пришли в бронзовом веке через нынешнюю пустыню Каракум, которая в те времена представляла собой огромный цветущий и заселенный людьми оазис. По своим верованиям они были огнепоклонниками, поклонялись огню как источнику света и тепла в его разнообразных небесных и земных проявлениях.

К тому же эти люди создали священный энергетический напиток сома, состоявший из гремучей смеси — настоя опия, конопли и эфедры. Полагают, что без него великие сочинители гимнов Ригведы не добились бы таких ошеломляющих духовных результатов. В Ригведе говорится, что сок сомы делали из растения, у которого нет ни листьев, ни ягод. О том, что этот напиток до сих пор изготовляется на афганском базаре в Пешаваре из растения с тем же названием, рассказывает и показывает в своем замечательном многосерийном документальном фильме об Индии Майкл Вуд. Сома — растение с длинным стеблем без листьев высотой до 30 сантиметров с очень горьким вкусом и запахом хвои. Сделанный на его основе тонизирующий напиток подслащивают медом. Приблизительно таким, как утверждает Майкл Вуд, был эликсир бессмертия, которым авторы гимнов Ригведы временами взбадривали себя, а жрецы ариев постоянно пили его во время совершения посвященных богам ритуалов. Думаю, что пили в меру, уж точно не упивались до одури. Ведь дословно арий (санскр. — аарья) означает — культурный, благородный и достойный человек.

До сих пор среди ученых нет единого мнения, откуда арии пришли и когда обосновались на новой родине. Еще в конце XVIII и в начале XIX века появились исследователи, выступившие наперекор устоявшимся представлениям. Они вполне убедительно доказывали, а их последователи утверждают до сих пор, что арии вообще ниоткуда не приходили, а жили испокон веку на индийской земле и распространились прерываемыми во времени потоками по всему Индийскому субконтиненту и за его пределы. Одним из первых сторонников этой концепции, известной как теория исхода, был немецкий писатель и лингвист Фридрих Шлегель (1772–1829).

Основатель Общества палийских текстов профессор Томас Уильям Рис-Дэвидс (1843–1922) дал точную характеристику индоариям: «Судя по гимнам, завоеватели, арийцы, как мы теперь их называем, были чрезвычайно набожны. Но о нравственности, за исключением родовых обычаев, у них, по-видимому, были самые первобытные представления. Умерщвление противника не было, по их понятиям, убийством, а присвоение чужой собственности они считали доблестным. Они нам не оставили ни малейшего намека на права мужчин и женщин, во внешней же политике их главным двигателем было завоевание. Да и в кланах жизнь их была очень несложной. Не было ни бедных, ни слишком богатых. Они не были стеснены ни владельцами земли, ни жрецами. Их желания сводились к умножению детей и коров. Картина повседневной жизни и обыденного миросозерцания их, рисующаяся нам в гимнах, полна своеобразной прелести»[1].

Я остановился со своим другом Ашоком Аророй на неопределенное время в буддийском монастыре по приглашению настоятеля — приветливого и простодушного человека. Он приобщил меня тогда если не к самой буддийской вере, то, уж точно, к внутреннему распорядку немудреной жизни монахов. Монастырь принадлежал к старейшей из четырех главных школ тибетского буддизма — Ньингма (тибет. — букв. старая школа, школа старых переводов). Вместе с другими буддийскими монастырями он расположился на берегу прекрасного озера Ривалсар, или по-тибетски Цо Пема — Лотосового озера, в котором плещется несметное количество священной рыбы.

Ривалсаром также называется крохотный городок. Большую часть его населения составляют буддийские монахи. В нескольких километрах от озера начинается долина Кангра — своеобразный оазис тибетского буддизма в предгорьях Гималаев в индийском штате Химачал Прадеш.

Ривалсар находится на высоте 1360 метров над уровнем моря и признается священным тремя религиозными общинами — индусами, буддистами и сикхами. Здесь, вблизи семи озер, о которых упоминается в древнеиндийской мифологии и которые когда-то были расположены выше в горах, Арджуна — один из пяти братьев Пандавов, героев величественного индийского эпоса Махабхарата — совершил многомесячную суровую аскезу. Из прежних озер сохранилось два, остальные давным-давно пересохли, и следы их трудно отыскать. В награду от Шивы Арджуна получил волшебное оружие пашупата-астра, что в переводе с санскрита означает орудие владыки скота, или орудие Шивы (санскр. — Пашупати, имя-эпитет Шивы, владыка скота, пастух), а если сказать по-простому — орудие пастуха. Нетрудно догадаться, что это был, вероятно, не обычный кнут, а наверняка — огненный. Что-то вроде «греческого огня» или современного огнемета.

По преданию, пять из семи озер назывались Юдхиштхира, Арджуна, Бхима, Накула, Сахадев, то есть именем каждого из пяти Пандавов, два — именами их матери и общей жены, то есть озера Кунти и Драупади.

Помимо буддийских монастырей на пространстве вокруг озера выросли небольшие индусские храмы, большей частью посвященные богу Шиве.

От дороги, опоясывающей водную гладь, круто вверх поднимается мраморная лестница, которая приводит к известной всей Индии гурудваре — сикхскому храму, центру религиозной и социальной жизни сикхской общины.

Гурудвара появилась в этом местечке как воспоминание об историческом событии — посещении Ривалсара великим воином и поэтом, десятым (последним) гуру сикхов Говиндом Сингхом. Он встретился здесь со своими единоверцами для совместной вооруженной борьбы против их притеснителя — жестокого и кровожадного императора Аурангзеба. Результатом того судьбоносного для сикхов совещания стали упразднение поста наследственных гуру и передача власти непосредственно сикхской религиозной общине — хальсе.

С этим местечком в предгорье Гималаев связана романтическая легенда, имеющая непосредственное отношение к буддизму и его распространению за пределами Индии. Герои легенды — буддийский монах и княжна Мандарава, дочь правителя из городка Манди. Этот городок и по нынешний день расположен на берегах реки Биас в 24 километрах от озера Ривалсар.

Девушка услышала от прислуживающих ей женщин о живущем в уединении в горах молодом монахе, на мудрость и добрый нрав которого обращали внимание многие люди. По слухам, он был сыном могущественного царя. Юноша обосновался в горах, в пещере, относительно неподалеку от Манди.

Говорили, что молодой человек открывает людям истину, заложенную в глубинной сущности бытия. Этот фундаментальный закон жизни за 13 веков до него обнаружил, сформулировал и проповедовал другой мудрец, которого в юности звали Сиддхартха Гаутама, а впоследствии Буддой — пробужденным, просветленным.

Долго не раздумывая, Мандарава вскочила на коня и вскоре оказалась в пещере перед медитирующим юношей.

Можно предположить, что были и другие причины, побудившие ее к такому необдуманному с точки зрения общественной морали поступку. Но так ли это важно знать? Куда интереснее последующие события, о которых повествует предание.

Права женщин в то время были никакими, а нравы суровыми. Разгневанный отец княжны приказал немедленно схватить дочь, а заодно и молодого человека. Разложили погребальный костер с железным столбом посередине, к которому приковали рыдающую девушку и монаха, находящегося в состоянии глубокой медитации. Вскоре этот костер, представлявший собой зажженную поленницу из нарубленных гималайских кедров — деодаров, запылал в полную мощь, осыпая огненными искрами и окутывая клубами дыма смотрящих на душераздирающее зрелище людей.

Учиненное раджой зверство по отношению к собственной дочери и монаху, разумеется, произвело впечатление на местных жителей. Куда больше народу, однако, собралось через сутки после того, как началась эта бессмысленная казнь. Вдруг оказалось, что погребальный костер не затухает, хотя в него уже не подкладывали новых дров. Наоборот, он разгорался еще сильнее и свирепее. В течение недели, пока он пылал, заполняя копотью и клубами черного дыма почти все пространство вокруг и даже часть неба, отовсюду толпами стекался народ — со всей долины Кангры и даже из пограничной с ней Кулантхапитхи. Кулантхапитха переводится с языка санскрита как окраина обитаемого мира. Так называли в те времена долину Куллу и примыкающие к ней другие, меньшие по размеру долины, входившие в независимое княжество Куллута.

На седьмой день пылающий костер, будто повинуясь чьей-то воле, неожиданно превратился в озеро. Этим дело, однако, не закончилось. В центре озера возник неправдоподобно огромный распустившийся лотос, внутри которого стояли, взявшись за руки, молодой монах и княжна Мандарава. Понятно, что после такого поворота событий раджа в раскаянии рвал на себе волосы и молил о пощаде. С того приснопамятного дня сына царя, принявшего отшельнический образ жизни, называют Падмасамбхава, то есть Рожденный в лотосе. А еще он известен как Гуру Римпоче — Драгоценный учитель. Многими тибетцами он признается вторым Буддой, учителем буддийской тантры, поскольку сыграл решающую роль в распространении буддизма в IX веке н. э. в Тибете и определил его тибетскую обрядовую форму. Тантра (санскр. — букв. прядка, ткань) — общее обозначение эзотерических индийских и тибетских традиций, использующих практики, ведущие к освобождению и духовному развитию. Они широко представлены в буддизме, древней религии тибетцев бон и индуизме.

Это средневековые времена буддизма. В те годы первоначальное учение Будды претерпевало существенные изменения под влиянием магии, культа бога Шивы, примитивных добуддийских верований и тантрических практик. Сам Будда в поздних сочинениях о нем превратился во всемогущее существо. Он исцеляет увечных, возвращает зрение слепым, ходит по воде аки посуху и совершает много чего другого — невообразимого и удивительного. Во многих направлениях тибетского буддизма проглядывают черты многобожия. Прежние религиозные традиции просто и легко не сдаются.

Выдающийся немецкий индолог Рихард Пишель (1849–1908) в книге «Будда, его жизнь и учение» обратил внимание на разнородность некоторых толков буддизма. По мнению ученого, сколько народов, столько и видов буддизма: «Это объясняется тем, что буддизм всюду прививался к народным религиям, по сущности своей совершенно от него отличным. Нигде буддизм не мог искоренить этих религий, да и не старался о том. Даже на Цейлоне настоящая религия народной массы состоит в веровании в демонов»[2].

Если взглянуть на озеро Ривалсар с вершины горы, в контуре его берегов четко вырисовываются два соединенных воедино сердца.

Я был словно околдован бессонной ночью и мантрой, вибрирующей в горном воздухе и обращенной к богу Шиве. С первыми лучами солнца внезапно наступила тишина. Было прохладно. Легкий шелест листвы и робкое пение птиц делали ее выразительной и неизъяснимой.

Еще не придя в себя от ночного священнодействия, взволнованный и разгоряченный, я вышел во двор монастыря и оказался у входа в небольшой буддийский храм. Дверь в храм была открыта настежь. Монах большим веником аккуратно и даже ласково выметал из него на монастырский двор маленькую змейку. Затем, используя тот же веник, он перебросил ее через ограду — на дорогу, которая опоясывает озеро.

Вскоре пришли другие монахи, началась утренняя служба. Чтение ритуальных текстов было тихим, бесстрастным и монотонным. Казалось, что ровно гудящий пчелиный рой заполнил храм. Я сидел, как все, в позе лотоса, завороженный чтением буддийских мантр, в которых слышались дыхание и голос Шакьямуни Будды, когда-то известного под именем Сиддхартха Гаутама.

Служба закончилась, и опять я оказался во дворе монастыря. Вокруг храма ходили женщины. Они почти беззвучно шептали мантры и крутили молельные барабаны. Одинокий мужчина в теплой безрукавке отрешенно сидел рядом с храмом, а ладонь его лизала корова, забредшая сюда через ворота с улицы. Спокойствие и умиротворенность царили на этом небольшом священном пространстве.

На следующий день в местной харчевне я встретил соотечественниц — трех студенток из Москвы. Они остановились в гостинице, расположенной на той же улице, где и монастырь. Девушки попросили меня и моего индийского друга Ашока Арору, приверженца культа Шивы, сопроводить их в горы, туда, где находится пещера Падмасамбхавы и Мандаравы. Выполнить их просьбу было проще простого: мы с Ашоком путешествовали на джипе по гималайским долинам, посещая многочисленные шиваитские храмы и буддийские монастыри. В джипе свободно умещалось шесть человек.

Дорога была узкой и в колдобинах, повороты крутыми, так что добираться пришлось дольше, чем мы ожидали.

Жилище Падмасамбхавы и Мандаравы состоит из трех соединенных вместе пещер. Когда-то давным-давно они были выдолблены в большой скале. Сейчас это часть небольшого буддийского женского монастыря.

Две тибетские девушки хлопотали по хозяйству на площадке перед входом в пещеры. Сняв обувь и выпив предложенный нам чай с жиром и молоком, мы уже было шагнули в темноту пещер, как вдруг столкнулись с моей знакомой — пожилой монахиней, которая держала в руках длинную и широкую змеиную кожу. Словно ее оставила анаконда, которой здесь, естественно, быть не могло. Тут же вспомнились строки Николая Гумилева из стихотворения «Память»: «Только змеи сбрасывают кожи, / Чтоб душа старела и росла./ Мы, увы, со змеями не схожи, / Мы меняем души, не тела»[3].

Монахиня, хитро улыбаясь, обратилась к Ашоку Ароре и ко мне на хинди, произнося слова с местным акцентом. Поглаживая змеиную кожу, она со смешком произнесла: «Деккхо, адждж ратт ко ааяа тхаа пурраанаа лаамаа, апни кенчул чход гаяаа» (хинди — Смотрите, сегодня ночью приходил наш бывший настоятель!).

Судя по саркастическому тону монахини, умерший настоятель когда-то ей сильно насолил, подумал я. А иначе с чего бы заявлять, что он в своем очередном воплощении превратился в змею? К тому же зеленая змея символизирует в тибетском буддизме злобу. Неведение, оно же невежество, на санскрите авидья, в тибетском буддизме представленное образом свиньи, — отправная точка, начало бесконечной цепи причинно-следственных связей, приводящих к страданию. Оно основной атрибут непросветленного сознания. Из-за него абсолютным и истинным воспринимается то, что таковым не является. Люди, например, находящиеся в неведении, принимают за змею веревку, лежащую на земле. Даже обостренная чувствительность зрения не помогает им, а только усугубляет иллюзию. Тут необходимы необыкновенная чуткость ума, его желание очиститься от трех ядов: неведения, злобы и вожделения. Неведение (невежество) — один из трех самых смертельных для ума ядов, самых опасных, негативных его состояний, загрязнений и омрачений. Это так называемые клеши. В неведении берут начало другие яды — вожделение (оно же привязанность или жажда наслаждений) и злоба. Все это серьезные препятствия на пути к Просветлению. Образным воплощением вожделения выбран петух, а злобы, еще раз напомню, — зеленая змея. Я не раз встречал на внутренних стенах кирпичных ворот буддийских монастырей забавное изображение этих трех существ. Свинья, петух и змея, кусая друг друга, образуют замкнутый круг. Мораль такова: не так-то легко разорвать это кольцо, ежедневно душащее род человеческий. Сила изображенных художником персонифицированных грехов и пороков состоит в их нерасторжимом единстве, зависимости друг от друга. Они рождены тварной природой человека, имеют над ним почти неограниченную власть. Как добиться распада в самом себе этого аллегорического триумвирата?

Я запомнил радостное оживление среди обитательниц монастыря, возникшее с нашим появлением. Мы внесли в их размеренную трудовую духовную жизнь какое-то разнообразие. Они улыбались нам, их радушие и говорливость были настолько естественными, будто к ним откуда-то приехали пусть и очень дальние, какие-никакие, но все-таки родственники.

Тогда-то я усомнился в своем поспешном толковании слов монахини о некогда умершем и принявшем змеиный облик настоятеле. Человеческие эмоции подвижны и опасны, как ртуть.

Я вдруг вспомнил: кобра (санскр. — наг) ассоциируется с Буддой, превратившимся в это малоприятное существо для того, чтобы во время эпидемий и голода спасать людей. Наги, как гласит предание, сберегли важнейший текст буддизма — Праджняпарамиту, в переводе с санскрита — Запредельную мудрость. Кобра своим раздутым капюшоном укрывала Гаутаму Будду от потоков тропического ливня во время муссона. Улитки, облеплявшие его бритую голову, оберегали от раскаленных солнечных лучей в жаркий сезон.

А дитя, играющее со змеей? Это уже ближе к нашей культуре. Трогательное олицетворение возвращенного рая, освобождение людей от ненависти друг к другу и смертоубийственной вражды. Картинка, возвещающая конец тленного мира. Ну чем не буддийская аллегория?!

Во всяком случае, представления о змеях в мифологии разных народов не столь однозначны, как может показаться со стороны. Индия тут не является каким-то исключением. Прибавлю разве что к уже сказанному: змеи почитаются буддистами как хранители учения Будды. Ведь более чем за тысячу лет до нас буддийские тексты в Тибете, укрытые от недобрых глаз, назывались «спрятанными сокровищами». Они хранились в пещерах, кишевших этими ядовитыми существами.

Пальма первенства в сокрытии буддийских текстов принадлежит Падмасамбхаве. Подобная осторожность объясняется некоторыми монахами тем, что тибетская правящая элита своим образом жизни и принадлежностью к шаманизму недостаточно была подготовлена к адекватному пониманию буддийского учения и могла его извратить.

Подобное объяснение не представляется мне правдоподобным. В действительности, как я полагаю, священные тексты прятали в труднодоступных местах Тибета с единственной целью — спасти их от полного уничтожения последним царем Тибетской империи Лангдармой. Он правил во времена Падмасамбхавы, примерно в 838–842 годах н. э., и препятствовал распространению буддизма в Тибете. Прежняя иерархическая триада: царь — придворный жрец — шаман — нравилась ему больше, чем Будда с его учением.

Подорвать незыблемость древних устоев нетрудно. Куда сложнее поверить новым духовным авторитетам с той же трепетной безоглядностью, как верили прежним.

Тот день преподнес мне еще один сюрприз.

Гаутама Будда советовал своим последователям избегать ситуаций, способствующих появлению неприятных чувств и ощущений. Не всегда, однако, от них убережешься.

В жилище Падмасамбхавы нас сопровождала молодая монашенка-тибетка. Вслед за ней мы прошли в первую пещеру, в которой находились танки — буддийские иконы. Минуя узкий проход, сгибаясь и сильно наклоняя головы, оказались в другой пещере с высоким потолком.

В ней возвышалась до самого просвета наверху монументальная скульптура Падмасамбхавы. Ростом, усами-стрелками, всей своей державной статью он напомнил мне Петра Великого. Бросив в прозрачный ящик для пожертвований несколько 100-рупийных купюр, мы наконец-то удобно расположились в молитвенных позах на длинном и широком каменном уступе напротив второго Будды. Монашенка еле слышно запела мантру. Три студентки из Москвы что-то нашептывали, словно о чем-то просили Падмасамбхаву. И вдруг одна из них вошла в транс или состояние, ему подобное. Мышцы на ее теле конвульсивно сжимались и тут же разжимались, как под электрическим током, а из горла вырывались хрипящие звуки. Мой друг Ашок Арора резко повернулся ко мне. Его лицо передернула гримаса недоумения.

Тибетка прервала пение мантры и посмотрела на мою соотечественницу с ужасом, не сумев сохранить присущее буддистам хладнокровие. Внезапно конвульсии у девушки прекратились. Она словно одеревенела и некоторое время сидела не шевелясь, с плотно сжатыми веками.

Подруга осторожно дотронулась до ее локтя. Та открыла глаза и спокойно сказала: «Пойдем отсюда, что ли!» Монашенка, осторожно взяв ее за руку, повела к выходу из пещеры.

Ашок Арора и я чуть задержались, спустившись на несколько ступенек ниже — в последнюю третью, самую маленькую пещеру. Там находилось жилище Мандаравы — верной спутницы Падмасамбхавы. Ее небольшое скульптурное изображение, мурти, было усыпано лепестками роз. Неожиданно для меня Ашок Арора встал на колени и обратился к этой крошечной женщине с какой-то просьбой. Она была для него как божественная мать Шакти, жена Шивы, и олицетворяла мощь, силу, энергию.

Ривалсар давал надежду, что (перехожу на язык иносказания) пылающие костры, на которых сжигают инакомыслящих и которые радуют фанатичные толпы, навсегда останутся во вчерашнем дне, в исторических романах и в художественных фильмах.

Покидая озеро, я долго стоял на берегу, взволнованный и радостный. Небо было безмятежным и кротким. Над вершинами гор слегка подрагивали легкие и золотистые облака, словно полотнища под ветром, исписанные священными заклинаниями, мантрами. Их на тибетском языке называют лунг-та — лошади ветра.

Казалось, передо мной раскрылись небеса Тушита.

Эти удивительные и своеобразные небеса хорошо известны буддистам. Согласно буддийским Писаниям, с них произошло нисхождение Будды на Землю. Они появились в буддизме из древнеиндийской мифологии. В ней, как и в других мифологиях народов мира, существует представление о божественном пространстве, разместившемся на нескольких уровнях. Что касается Индии, многослойность и иерархичность мифологических небес отражают социальную и духовную дифференциацию и сопутствующее ей многообразие форм. Вся эта конструкция была создана в глубокой древности.

Тушиты в древнеиндийской мифологии — группа второстепенных богов. Обычно их насчитывают тридцать два или тридцать три, а в позднейших источниках сокращают до двенадцати. Все они живут, как и полагается богам, на небесах. Небеса Тушита — четвертая из шести низших дэвалок, не самая по божьим стандартам благоустроенная. Дэвалока на языках санскрите и пали — мир богов. Этот мир отличается от мира людей и подземного царства демонов качеством безмятежной жизни и разнообразием увеселений.

Согласно преданию, в древнем городе Санкасья Просветленный поднялся на небеса Тушита и спустился с них по трехступенчатой лестнице, сотворенной для него богами Брахмой и Индрой. Каждая ступень была размером в 80 тысяч йоджан, то есть чуть более одного миллиона километров. Гаутаме Будде исполнился 41 год. На небесах Тушита в сезон дождей в течение трех месяцев он проповедовал свое Учение тридцати трем богам и умершей вскоре после его рождения собственной матери Майядэви. Истинносущий наделил мать своей благодатью и мудростью. Она также достигла Просветления и освободилась от последующих перерождений. В память о столь выдающемся событии на этом месте была воздвигнута Ступа Схождения с небес Тушита.

Эта легенда, поздняя по времени своего появления среди других преданий о Гаутаме Будде, вызвала к жизни еще одну подобную феерическую историю о буддийской монахине по имени Утпали. Ее можно было бы и не вспоминать, если бы не присутствие в ней неожиданной для буддийского мироощущения метаморфозы образа героини. Монашке, давшей, прямо скажу, амбициозный и странный обет первой из первых приветствовать спускающегося с небес Тушиты Гаутаму Будду, пришлось волшебным путем преобразиться в могущественного монарха, к тому же сопровождаемого мощным войском. Иначе ей было бы не пробиться сквозь толпы народа, в первых рядах которого находились венценосные особы чуть ли не со всей Индии. Как говорят: «Костьми ляжем, но уважение окажем!»

Как только она исполнила свой обет, к ней тотчас же вернулся ее прежний облик ничем не примечательной женщины.

Перемещение Утпали из монашенки в монарха, да еще в сопровождении войска, и обратно в ее изначальное состояние — на таких качелях у самого Гаутамы Будды из рода шакьев закружилась бы голова. Тут не надо особенно умственно напрягаться, чтобы понять: преданность Просветленному доминирует в данном случае над его Учением. Культ на какое-то время одержал верх над живой мыслью. Исторического Гаутаму Будду со всей страстностью неофитов «замуровывали» в новые легенды и окончательно превращали в идола. Вот такое тогда наступало время.

Первоучитель, как утверждает рассказанная мною история, оценил силу преданности и веры Утпали и предсказал ей достижение Просветления в недалеком будущем. По-видимому, это предание появилось в эпоху царя Харши (ок. 590–647 гг. н. э.), или чуть раньше, когда идея непричинения вреда всему живому дошла до абсурда — в воспитательных целях людей казнили за убийство животных.

В буддизме святые, которые переродились на небесах Тушита, достигли многого в духовно-нравственном развитии. Однако они все еще не избавились от остаточных явлений после тяжелых болезней, рожденных миром страстей. Как все люди, они переболели ими и с трудом выжили. Болезням этим вообще-то несть числа. Назову наиболее опасные из них, вызванные несовершенством человека и носящие эпидемиологический характер, — властолюбие, любостяжание, сладострастие.

Люди постоянно пренебрегают здравым смыслом и правилами морали. Не всякому из нас дано избегать мирских соблазнов и превращаться в праведников.

Сколько же надо было пролить крови, чтобы кто-то в человеческом обществе наконец-то очнулся и занялся улучшением нравов, предъявляя соотечественникам в качестве позитивного примера самого себя — борца за нравственную и добродетельную жизнь!

Междоусобные войны в странах Азии с их обильной кровавой жатвой содействовали появлению таких мудрецов — Джины и Будды в Индии, Конфуция, Чжуан-цзы и Лао-цзы в Китае.

Что же касается массовых убийств, мало что изменилось в других веках человеческой истории, включая века XX и XXI. Максим Горький с прискорбием сетовал, что «с развитием „цивилизации“ ценность человеческой жизни явно понижается, о чем неоспоримо свидетельствует развитие в современной Европе техники истребления людей и вкуса к этому делу»[4].

Я бы значительно расширил географию распространения углубляющегося со времен неолита чувства человеконенавистничества. К Европе можно прибавить Азию и Африку. На протяжении последних пяти веков не совсем благополучно обстояли и обстоят дела в двух Америках — Южной и Северной.

Через семь лет исполнится сто лет горьковскому откровению. Соглашаясь по существу с его автором, хочется спросить: а когда было по-другому? Тоска по золотому веку, который никогда не существовал, бессмысленна и, как нынче говорят, деструктивна. Она из числа тех эмоций, от которых предостерегал Гаутама Будда. Буддисты видят жизнь такой, какая она есть, задумываются и размышляют о ее смысле с оглядкой на самих себя и собственные проблемы. Они не принимают ее бездумно и безоговорочно. Однако и не отсекают в ней того, что претит их вкусам и представлениям, не избегают ее темных сторон.

Вот что утверждал один из ярчайших писателей XX века Генри Валентайн Миллер (1891–1980): «В истории человечества бывали моменты, когда из-за недостатка веры в жизнь или из-за отсутствия перспектив сущность человека связывали со страшными силами хаоса. Добавим также, что в этой связке человеку приписывалась отнюдь не грандиозная роль — он фигурировал в ней как напрасная и жалкая жертва. Ныне мы столкнулись с возможностью полной аннигиляции (лат. — annihilatio, уничтожение, исчезновение. — А. С.). Где наш ковчег или где то верховное существо, с которым человечество смогло бы заключить договор? Увы, грозящая катастрофа не послана нам свыше, она — прямое следствие идей и свершений самого человечества. Человек сам напрашивается на гибель. Он хочет пасть от своей руки. Мы или переживаем самый страшный за историю человечества миг, или нависшая над нами угроза чрезмерно преувеличена. В обоих случаях амплитуда маятника зависит от решения, которое принимает для себя каждый»[5].

На эту же тему высказался Жан Кокто (1889–1963), один из интеллектуалов XX века, современник Генри В. Миллера и его антипод во всех отношениях. Его взгляд куда ближе индусскому представлению о Лиле, божественной игре того, кто создает весь мир имен и форм, чем буддийским воззрениям: «Прошлое, настоящее, будущее…Существует только феномен складывания, позволяющий нам вступать в случайный контакт с одной из внешних сторон вечности, узор которой, скрытый от нас, вырезают, должно быть, какие-то фокусники, монотонно и скучно, как узор бумажного кружева»[6].

Между этими двумя суждениями пролегает глубокая и непреодолимая пропасть.

Как ни покажется странным, на личность Будды мне открыли глаза и уши два человека, от которых я этого совершенно не ожидал. Их голоса прозвучали внятно и доходчиво, а главное — искренне и самостоятельно, выделившись из хора похожих друг на друга голосов, славословящих Первоучителя. Не услышать их было невозможно. Благодаря этим людям Будда приблизился ко мне, я увидел его на расстоянии вытянутой руки. Это были голоса моего соотечественника Ивана Алексевича Бунина и американского писателя Генри В. Миллера. Размышления И. А. Бунина о Льве Николаевиче Толстом в его философском труде «Освобождение Толстого» — очень буддийские по настроению и смыслу. Многие эссе Генри В. Миллера 40–50-х годов прошлого века воспринимаются сегодня проницательными комментариями к проповедям Первоучителя и сконцентрировали мое внимание на исходных идеях буддизма.

В работе над книгой я обращался ко многим буддийским Писаниям. В них жизнь Первоучителя предстает на всех ее этапах. Она обозначена относительно короткими временны́ми отрезками — с момента его рождения и до кончины, Паринирваны. Для буддиста это земная проекция того, что происходит свыше. У этого «свыше» другие параметры пространства и времени.

В земном и космическом аспектах образа Будды соединились познания древних о Земле и Космосе. Уже в упанишадах, священных произведениях Древней Индии, трактующих скрытую суть Вед, отразились представления индийцев о том, что Абсолютный дух находится за пределами всех земных категорий времени, пространства и причинности. В буддизме была сделана попытка через прежнюю брахманскую мифологию понять неразрывную связь и соотношение земных категорий пространства и времени с космическими. В удаленных уголках Космоса, как известно, истечение одной земной секунды равно многим векам. Не в это ли перемещение живого существа во времени и пространстве верил Гаутама Будда, называя новое существование вне круга рождений и смертей Паринирваной?

Недаром Альберт Эйнштейн (1879–1955) в одном из своих интервью обратил внимание на эту особенность буддийского миросозерцания: «Наметки космического религиозного чувства уже появляются на ранней стадии развития буддизма»[7].

С этим заявлением всемирно известного физика совпадают рассуждения всемирно известного российского художника — скульптора Сергея Тимофеевича Коненкова (1874–1971). С. Т. Коненков не только конкретизировал и уточнил мысль Альберта Эйнштейна о «наметках космического религиозного чувства», но и рассмотрел ее в морально-нравственном аспекте.

Вот что сообщает нам сын скульптора Кирилл Сергеевич Коненков в своих воспоминаниях об отце: «Он говорит: „Космическое пространство будет заселено впоследствии. Будет использован опыт становления и развития человеческого общества на Земле для того, чтобы жизнь разумных существ правильно протекала в других мирах (выделено мной. — А. С.)“». И далее: «Из разговоров о пространстве-времени выясняется, что отец вполне допускал существование четвертого измерения и даже шел в этом направлении дальше меня, говоря, что без сомнения существуют и пятое, и шестое измерение, и нам они реально не представляются только вследствие нашего недостаточно нравственного совершенства и умственного развития (выделено мной. — А. С.). Возможно, об этом он разговаривал с Эйнштейном, когда тот позировал ему, и отец уловил выражение лица человека, которому посчастливилось первым подметить, что мы со своим видимым пространством живем на изогнутой поверхности четырехмерного шара»[8].

Вырваться за пределы земного тяготения, поближе к звездам и богам — вековечная мечта людей. К сожалению, до сих пор человечеству, при прежнем и нынешнем плачевном состоянии его нравственности и морали, выбирать практически не из чего. Сохранить бы нам свою популяцию на Земле, не напакостить бы в Космосе — и то будет великим счастьем! Нравственное совершенство и умственное развитие так и не слились в нашем сознании в единую линию поведения и действий, чтобы «правильно протекала» жизнь на Земле и в других мирах. Не потому ли людям жизненно необходимо учение Будды Шакьямуни?

В своей работе над книгой я, рассматривая разнообразные версии жизни Будды, даже не пытался полемизировать с их авторами. По мере моих сил и возможностей, излагая читателю эти версии, я ориентировался, однако, на рассуждения и выводы ученых, специалистов по буддизму, так называемых буддологов, как российских, так и зарубежных. Без их научных трудов эта книга была бы невозможна. Особенно ценными оказались те исследования, в которых затрагивалась (так или иначе) проблема «исторического» Будды. Это фундаментальный двухтомный труд японца Хадзиме Накамуры (1912–1999) «Гаутама Будда. Биография, основанная на наиболее достоверных текстах», работы немцев: Рихарда Пишеля (1849–1908) «Будда, его жизнь и учение», Германа Ольденберга (1854–1920) «Будда. Его жизнь, учение и община», Хайнца Вольфганга Шумана «Исторический Будда. Время, жизнь и учение основателя буддизма», Хайнца Бехерта (1932–2005) «Замечания по датировке исторического Будды», Ньянапоника Теро (1901–1994) и Гельмута Геккера «Великие ученики Будды», а также выдающихся британских специалистов Эдварда Джозефа Томаса (1869–1958) «Будда. История и легенды», Томаса Уильяма Рис-Дэвидса (1843–1922) «Буддизм», Артура Ллевеллина Бэшема (1914–1986) «Чудо, которым была Индия» и «Цивилизация Древней Индии», религиоведа Карен Армстронг «Будда».

Особо выделю новаторское исследование нашего соотечественника профессора Валерия Павловича Андросова «Будда Шакьямуни и индийский буддизм. Современное истолкование древних текстов». Эта книга обобщает многие буддологические исследования и содержит оригинальные идеи о Будде-человеке. Скажу откровенно, она стала для меня своего рода навигатором, направляющим мое мысленное путешествие к поставленной цели не окольными путями, а прямой дорогой.

Большую помощь в понимании духовных процессов в Древней Индии мне оказали труды известных отечественных индологов и буддологов. Таких выдающихся ученых, как Василий Павлович Васильев (1818–1900), Иван Павлович Минаев (1840–1890), Оттон Оттонович Розенберг (1888–1919), Сергей Федорович Ольденбург (1863–1934), Федор Ипполитович Щербатской (1866–1942), Юрий Николаевич Рерих (1902–1960), Евгений Алексеевич Торчинов (1956–2003), Владимир Николаевич Топоров (1928–2005), Александр Моисеевич Пятигорский (1929–2009), Александр Берзин, Борис Алексеевич Захарьин, Татьяна Викторовна Ермакова, Виктория Георгиевна Лысенко, Елена Петровна Островская, Сергей Дмитриевич Серебряный, Александр Яковлевич Сыркин, Владимир Кириллович Шохин.

И еще одному человеку я обязан наибольшим приближением к личности Гаутамы Будды — Тик Нат Ханю, знаменитому буддийскому монаху и духовному искателю. В своих сочинениях он восстановил, опираясь на древнейшие тексты, человеческую судьбу Гаутамы Будды во всех ее изгибах и таинственных переплетениях с судьбами других людей. Он описал ее настолько убедительно и полно, насколько это вообще сегодня представляется возможным.

Трудно не согласиться с мыслью, что в неодинаковых подходах к тому, что происходит в жизни людей, различных по цвету кожи, вероисповеданию, идеологии, социальному положению, возрасту и уровню образования всегда обнаруживаются какие-то точки соприкосновения, общие цели и способы их достижения, если, конечно, оппоненты изначально не замышляют уничтожить друг друга.

Учение Гаутамы Будды выводит людей за пределы сиюминутных страстей.

Признание Поля Валери (1871–1945) соответствует как нельзя лучше моим ощущениям в работе над этой книгой. Вот что сказал французский поэт и философ: «Мне всегда было чрезвычайно интересно сравнивать реального человека или реальную вещь с тем понятием, какое я о них составил прежде, чем их увидел. Даже если это понятие оказывается точным, его сопоставление с живым объектом может кое-чему научить нас»[9].

Приведя эту цитату Поля Валери из его эссе «Дега, танец, рисунок», не удивлюсь, если услышу в ответ, что сравнивать ушедшего из жизни Гаутаму Будду с представлением о нем не очень-то корректно. Но, во-первых, мы судим об этом человеке по его делам, описания которых, хотя и фрагментарные, до нас все-таки дошли. Во-вторых, понятие будда обозначает человека, достигшего состояния духовного совершенства. Таким образом, среди наших современников также встречаются подобные праведники, «живые Будды», хотя и очень редко. И совершенно не важно, к какой конфессии они принадлежат. В каждом народе, полагаю, знают их имена. Вряд ли Гаутама Будда по нравственному образу жизни в чем-то им уступал.

К сожалению, понятие о Будде с течением времени все меньше и меньше соответствовало образу живого, реального человека. Между тем отделять человека, который выявлял свою благородную личность в повседневных делах, от возвышенного духовного образа буддистской традиции не совсем правильно. Один существует неразрывно в другом, и вместе они составляют бессмертную личность Гаутамы Будды, чьи провидческие мысли пережили многие эпохи, ничуть не устарели и, востребованные сегодня, успешно перелагаются на язык современной науки. У истоков событий, о которых пойдет речь в этой книге, стояли Четыре Благородных Истины, сформулированные Первоучителем: 1) существует страдание; 2) существует причина страдания — желание; 3) существует прекращение страдания — нирвана; 4) существует путь, ведущий к прекращению страдания — Восьмеричный Путь.

Говоря о пути преодоления страдания, нельзя не заметить отнюдь не призрачное царство зла, обволакивающее со всех сторон человечество. Оно представлено в буддизме растлевающими влияниями и пагубными страстями, отвлекающими каждого из нас от духовной жизни. Их олицетворяет демонический четырехликий образ Мары. Это Скандха-мара — метафора взаимосвязанности условностей; Мритью-мара — воплощение смерти; непрерывной череды перерождений; Клеша-мара — мешающие человеку низкие эмоции; Дэвапутра-мара — это и есть собственно Мара, демон желания и искушения. На свете найдется мало людей, кто никогда не встречался с ним.