Будда

Глава первая. На свете все найдешь, кроме отца и матери

С этой страницы книги я придерживаюсь хронологической последовательности в описании жизни Гаутамы Шакьямуни Будды и его духовных открытий.

Имя отца Будды на языке пали — Суддходана, на языке санскрите соответственно — Шуддходана, что в переводе на русский язык означает «тот, кто одаривает рисом». В поэме Ашвагхоша «Жизнь Будды», поэта, драматурга и проповедника буддийского учения, жившего в первой половине I века н. э., объясняется, почему так назвали отца Сиддхартхи Гаутамы: «Был некто, рода знатного Икшваку,/ Что означает — Сахарный Тростник,/ Непобедимый, как река властитель,/ Царь Сакъя, чистый в умственных дарах./ И в нраве — незапятнанности цельной, Суддходана, иначе — Чистый рис»[192] (пер. К. Бальмонта).

Это поэтическое объяснение имени отца Сиддхартхи Гаутамы, сделанное через четыре века после появления первой буддийской общины. Культ Будды Шакьямуни набирал силу, мифологизировались он сам, члены его семьи и, разумеется, его род. Слухи о необыкновенном мудреце распространялись по всей Индии, сопредельным ей странам и много дальше.

В реальной жизни все было проще. Пращуры Сиддхартхи занимались возделыванием желтого риса. Дело это сложное. Рис любит влагу. Чтобы он хорошо произрастал, необходима система каналов для его орошения, а ее создание — кропотливый и тяжкий труд. Шакьи слыли людьми сообразительными и работоспособными. Они знали, что рис на заботу о нем отвечает обильным урожаем. Рис выращивали за много веков до появления шакьев. Его ели сами люди и использовали в качестве подношения богам. Так почему бы сына из богатой семьи шакьев не назвать «Тот, кто одаривает рисом»?

Обратимся снова к нашему современнику Александру Берзину — буддологу, китаисту, доктору философии Гарвардского университета. Он долгое время изучал древние буддийские тексты на языках санскрите, старотибетском, китайском и пали в различных тибетских монастырях Индии, в Библиотеке тибетских трудов и архивов в Дхарамсале (Индия, штат Химачал Прадеш). Этот городок, находящийся относительно неподалеку от озера Ривалсар, — место паломничества многочисленных буддистов и просто любознательных людей из разных стран. В нем находится резиденция Его Святейшества Далай-ламы XIV. Так вот, Александр Берзин утверждает, что отец Сиддхартхи не был царем, а «был аристократом из клана (готры. — А. С.) Готама (санскр. — Гаутама) и, возможно, занимал должность правителя в провинции Шакия»[193].

В то время республика шакьев существовала на задворках древнеиндийского общества. Ее жители вели неторопливую, захолустную жизнь.

Средоточием этой жизни был городок Капилавасту. Сейчас этот город находится на территории Непала, в его юго-западной части, неподалеку от границы с Индией. На его месте стоит современный городок Тилауракот. Вообще-то, точное место малой родины Гаутамы Будды до сих пор не подтверждено найденными артефактами. Среди некоторых исследователей жизни Первоучителя популярна гипотеза, что Капилавасту мог бы располагаться в Северной Индии на территории ныне существующей деревни Пайпрагава.

Город Вайшали (палийский вариант: Весали) был столицей одного из крупнейших государств Индии — конфедерации Вридджи, в которую входило несколько республик с выборным правлением, включая крошечную республику шакьев. Этот город расположен на северо-востоке от Капилавасту. Сиддхартха прожил в Капилавасту, в этом оазисе сравнительного спокойствия, первые 29 лет своей жизни.

Вне всякого сомнения, быть сыном правителя небольшого, но все-таки государства доставляло ему удовольствие, и он использовал все преимущества своего положения. По собственным словам Гаутамы Будды, он «был избалован, очень избалован»[194].

Правитель Шуддходана был женат на Майе или Майядэви из Девадахи, деревни клана Гаутамы; ее отец по имени Субхути принадлежал к племени шакьев, а мать к племени колиев. Она относилась, таким образом, к одной готре с Шуддходаной.

То же самое произошло и с Сиддхартхой Гаутамой — его избранницей стала двоюродная сестра по имени Яшодхара, девушка, у которой отец был из племени шакьев, а мать из племени колиев — дочь брата (может быть, единородного) его матери. Хайнц Вольфганг Шуман полагает, что Шуддходана к моменту рождения Сиддхартхи был женат одновременно на двух женщинах — Майе и ее младшей сестре Паджапати (Махападжапати, Богатая потомством). До замужества они жили в том же городке Девадахе[195]. Вообще-то, согласно обычаям шакьев им полагалась одна жена. Впрочем, случались исключения, как с полигамным браком Шуддходаны. Это якобы была награда за одержанную им победу над врагами[196].

Из этого факта вытекает вполне достоверное предположение. В те времена правители за доблесть и мужество, проявленные ими в бою или в других общегосударственного значения событиях, награждали себя не именным оружием или орденами, как это происходит в наши дни, а молодыми и красивыми женщинами. В случае военных успехов у победителей становилось все больше и больше жен и наложниц. В конце концов у многоженцев образовывалось что-то вроде гарема. Следуя примеру правителей, подобным образом поступали другие аристократы, рангом пониже. Думаю, на северо-востоке Индии молодые женщины при богатых и обладающих властью людях были показателем их богатства и могущества и в меньшей степени — объектом их сексуальной ненасытности. Вероятно, такому представлению о женщинах в роли жен и наперсниц способствовала также их относительная малочисленность в сравнении с мужчинами.

В жизни, заполненной борьбой с окружающими врагами, у правителей не было ни времени, ни сил для того, чтобы предаваться утонченным наслаждениям в кругу избранных красавиц. Однако суровая правда жизни ничуть не охладила пыл древнеиндийских сказителей, живописующих гарем Сиддхартхи Гаутамы в бытность его наследником престола. На этом закончу свое вынужденное отступление и вернусь к отцу и матери будущего Гаутамы Будды.

Мать Шуддходаны была сестрой отца девушек, ставших его женами. Следовательно, Майя и Паджапати приходились ему двоюродными сестрами.

Имя матери Будды, ее младшей сестры и имя его отца неоднократно упоминаются в относительно древних сутрах. Сам этот факт обнадеживает, что эти имена настоящие, а не выдуманные позднее.

Согласно преданию, зачатие и рождение Будды Шакьямуни произошло путем непорочного зачатия. Рассказ о таком дивном и замечательном событии передается с благоговейным трепетом, что сближает его с повествованием в Евангелиях о чудесном рождении Иисуса. Вот эта история со всеми подробностями.

Мать Сиддхартхи Гаутамы увидела во сне, как на нее спустился белый слон с шестью бивнями и вошел в ее правый бок. Слон был легким, как облако, потому-то не причинил ей вреда. Эти величественные животные воспринимаются в Индии не такими, как у нас в России или на Западе — тяжелыми и громоздкими. Индийцы их видят совершенно иначе, что находит подтверждение в древнеиндийской, средневековой и даже современной поэзии и прозе. Слоны олицетворяют легкость, изящество и красоту. Их походка грациозна и бесшумна. Есть еще другое объяснение появлению этого мифа. Перед началом сезона дождей небо в Индии заполняют светлые облака. Они быстро, легко и бесшумно скользят по небу, напоминая белых слонов как своими размерами, так и плавностью движений.

У поэта и драматурга Древней Индии Калидасы в лирической поэме «Мегхадута» («Облако-вестник») дождевые тучи превращаются в белых слонов и, низвергаясь с неба, орошают сады — чертоги якшей и якшиней, духов деревьев и гор (якшини — женская ипостась якшей)[197]. Иными словами, слоны представляют исключительный позитив.

Приснопамятный бок, из которого вышел на белый свет Сиддхартха Гаутама, — странная, но легко разгадываемая загадка, которая превратилась в «общее место» в буддийской агиографической литературе. Вошедший в него с небес Тушита бодхисаттва в облике белого слона, будущий Будда Шакьямуни, — плод сверхъестественного зачатия. Остается лишь объяснить, отчего возникают подобные смысловые несуразицы. В большинстве случаев они появляются в результате замены устойчивых символов на новые.

Как правило, новые символы — заемные, взятые со стороны. При отсутствии компетентных переводчиков они воспринимаются в бытовых своих значениях и заставляют повествователя, рассказывающего историю жизни священной персоны, напрягать фантазию и плести новые кружева, чтобы свести концы с концами. Связь правого бока Майидэви с ее зачатием и родами объясняется намного проще, чем можно предположить.

Обратимся к статье Ф. Кассюто и В. Я. Порхомовского «Библия короля Иакова: о стратегии перевода в диахронической перспективе»: «Бедро — это эвфемизм для обозначения половых органов, так же как и выражение „вышедшие из бедра“, используемое в еврейской Библии. Жест клятвы „положить руку под бедро“ — призывает в свидетели непосредственные источники жизни (…). Это можно сопоставить с известными греческими мифологемами о чудесных рождениях из бедра Зевса»[198].

В одном из преданий — Нидана-катхе, комментариях к Джатакам, древнеиндийским притчам о земных перевоплощениях Будды, эпизод непорочного зачатия обрастает многими деталями и новыми персонажами. Мизансцены, связанные с появлением Будды в мире людей, так же регламентированы, как придворный этикет, и многими деталями соответствуют божественному статусу ожидаемого события, его вселенскому масштабу.

Ожидалось полнолуние. По случаю его наступления в городе Капилавасту в конце июля предстоял большой праздник Середины Лета. Шел месяц асалха, объединяющий два месяца — июнь и июль. Майядэви за семь дней до праздника, предвещающего начало сезона дождей, приняла обет упосатхи — обет временного безбрачия, отказалась от опьяняющих и возбуждающих напитков, ходила, улыбаясь, в нарядной одежде в предвкушении предстоящих торжеств. Приготовления к празднику шли полным ходом. На седьмой день, как полагается жене правителя, она раздала щедрую милостыню — почти полмиллиона монет. Наконец, после обильного ужина, утомленная, удалилась в свои покои.

Майядэви приснился сон. Она увидела себя, словно со стороны, прилегшей на просторном ложе в роскошной опочивальне. Как только она заснула, стражи четырех сторон света (локапалы), осторожно приподняв ложе, на котором она спала, перенесли его в Гималаи. Майядэви оказалась на плоскогорье Маносила, под кроной гигантского салового дерева высотой в семь йоджан (97 километров) и шириной в шесть йоджан (83 километра). Стражи четырех сторон света, небесные правители, окружили ее. Вскоре появились их супруги. Они перенесли Майядэви к озеру Анотатта (мифическое озеро в Гималаях с водой необыкновенной чистоты. — А. С.) и погрузили в прозрачные воды. С нее сошла грязь человеческих пороков.

Преображенная и облаченная в небесные одежды, она все еще пребывала в глубоком сне. Небесные царицы умастили тело Майядэви благовониями и украсили цветами. Невдалеке сверкала гора из чистого серебра с золотым дворцом наверху. Супруги стражей четырех сторон света, небесных правителей, переместили с помощью своих мужей Майядэви с берега озера в этот дворец и повернули ее ложе изголовьем на восток. Напротив серебряной горы возвышалась гора золотая. В окрестностях золотой горы бродил бодхисаттва в облике величественного белого слона с шестью бивнями. Он подошел с севера к серебряной горе, сорвал по пути цветок белого лотоса и взобрался на гору. Окрестность огласилась его трубным ревом.

Стражи четырех сторон света покинули опочивальню, их жены остались рядом с Майядэви. Слон вошел во дворец и трижды обошел ложе жены правителя шакьев. Его открывшийся правый бок оказался напротив ее открывшегося правого бока. Они коснулись друг друга — и слон-бодхисаттва вложил лотос в ее тело, а затем растворился в ней.

Из этого повествования можно почерпнуть некоторые дельные советы, как вести себя мужу и жене, если они задумали зачать здорового ребенка. Само собой, присутствующие мифологические аксессуары остаются за пределами здравого смысла и вряд ли пробуждают в читателе и слушателе праведные мысли и добрые чувства. С повествования достаточно и того, что необычным сказочным сюжетом оно когда-то держало слушателей в напряжении: слон с шестью бивнями, две горы — серебряная и золотая, дворец из чистого золота, стражи четырех сторон света, их жены. Этот сюжет, надо полагать, в те древние времена выглядел таинственным и закрученным.

В первое утро наступившего дня полнолуния Майядэви, проснувшись, рассказала мужу о своем странном сне. Правитель шакьев без промедления созвал совет из шестидесяти четырех брахманов, известных своей ученостью и умением разгадывать сны. Он знал, чем ублажить этих серьезных мужей.

Совет проходил на лужайке сада. Вокруг благоухали цветы некоего растения под названием ладжа — его появление в рассказе полно смысла. Оно широко известно в Индии как растение, чувствительное к прикосновениям. К тому же обладает способностью передавать свою повышенную чувствительность людям. Корень ладжи также используется в качестве афродизиака.

Появление в рассказе пышных цветов растения ладжи не случайно. С одной стороны, они создавали атмосферу, пропитанную запахом цветов ладжи и стимулирующую метафизические способности брахманов, а с другой — означали незримое присутствие среди брахманов жены Шуддходаны, сон которой эти мудрецы собирались растолковать.

Брахманы расселись на пышных подушках. Им были поданы золотые и серебряные чаши, до краев наполненные молочной кашей с маслом, медом и сахаром. Им преподнесли новые одежды, а на скотном дворе их ждало целое стадо коров — щедрый дар правителя шакьев. Только после угощения и поднесенных брахманам подарков Шуддходана спросил их: «К чему бы, почтенные, этот сон?»

Трудно сказать, кто из шестидесяти четырех брахманов первым растолковал правителю шакьев сон Майядэви. Это и не важно. Все остальные с его объяснением дружно согласились. Из содержания сна выходило, что ожидается необыкновенный мальчик. В том случае, если его не позовет в путь ветер странствий, он проявит себя достойным отцом семейства и мудрым правителем. Если же покинет отчий дом и выберет жизнь бродячего монаха, он станет буддой, снимет пелену с людских глаз, и для его последователей окружающий мир предстанет в настоящем обличье — иллюзорным по своей сути. Жена правителя уже носит в своем чреве бодхисаттву. Это его последнее рождение перед окончательным освобождением из пут сансары. Только брахман закончил речь, как тут же неведомая сила сотрясла десять тысяч миров и, оторвав от них огромные куски, разметала по разным углам космического пространства.

Возникли невиданные прежде знамения. Каждое из них не укладывалось в сознании. Казалось, чудесам не будет конца.

Все десять тысяч миров озарились необъятным светом. Жажда увидеть его сияние вернула слепым зрение, глухие стали слышать, немые заговорили, распрямились горбатые, побежали наперегонки хромые. С закованных людей спали оковы, в каждом аду, присмирев, затих зловещий огонь. Угомонились алчущие пищи преты — вечно голодные духи предков. Дикие звери уже не страшились друг друга. Исцелились смертельно больные. И это было еще не все. Округа огласилась жизнерадостными звуками. Весело заржали кони, победно затрубили слоны, забили барабаны, запели струна за струной, и далеко разнеслась опьяняющая мелодия, какую никто из смертных никогда не слышал.

И это было только начало. К чудесным звукам прибавилось позвякивание колокольчиков на лодыжках женщин. Со всех сторон просветлело небо. Подул игривый и прохладный ветерок. Радостно встрепенулось все живое. Вдруг неожиданно, не по сезону, на небе появилась тучка, пролился короткий и бурный дождь. Из самых глубин земли взметнулись вверх фонтанчики ключевой воды. Замерли птицы, очарованные происходящими знамениями, остановилось течение речных вод, даже от Великого океана пошел сладостный и медвяный дух. Лотосы были везде: в садах, на деревьях, на воде. С неба лились божественные мелодии.

Все это были знаки, предупреждающие о скором появлении на свет Гаутамы Будды Шакьямуни. Они должны были убедить людей в ничтожности и относительности их житейских мерок в приложении к ожидаемому появлению великого человека. Знамения предсказывали начало нового мира и исчезновение старого, кровавого и ужасного. Исполнение всех этих радужных надежд ожидалось при одном условии — сами люди должны измениться к лучшему. Знамения были вроде трубного рева слона, идущего на сильного и закаленного в битвах врага.

В них приветствовалось скорое появление Будды, духовного проводника и учителя, знающего, как избежать искушений безнравственной жизни. У всех присутствующих создалось впечатление, что скоро благодаря этому человеку произойдет невероятное и неслыханное — слова начнут менять свой смысл. Познав ложь, люди узнают о себе правду и обнаружат в себе что-то еще, о чем даже не догадывались.

Все эти знамения — знаки радости для одних и устрашения для других — сопутствуют рождению, просветлению и уходу Гаутамы Будды в Паринирвану.

По свидетельству предания, Майядэви не только чувствовала дитя, но и прозревала его внутри себя со всеми его конечностями и органами чувств. Он напоминал ей «драгоценный берилл, чистый, благородный, восьмигранный, пронизанный синей, желтоватой, красной, белой нитью»[199].

Воображение создателей предания не останавливается только на одном этом образе. Продолжается дальнейшая сакрализация мифа. Оказывается, Гаутама Будда вообще не находился в матке своей матери, а в течение почти десяти месяцев пребывал внутри ее, словно масло в горшке. Майядэви рожает его, споткнувшись о дерево и схватившись за ветку. Вполне взрослый мальчик в буквальном смысле вываливается из ее правого бока.

Хадзиме Накамура утверждал: «Описание зачатия и сон принадлежат мифу. Исторические факты начинаются с рождения Будды»[200].

С последним утверждением японского буддолога я не соглашусь. Факты, подтверждаемые здравым смыслом, начинаются не с рождения Гаутамы Будды, а с его ухода из отчего дома.

Попытаюсь восстановить события, действительно имевшие место в жизни жены Шуддходаны накануне, во время и после ее родов.

Более двадцати лет в семье Шуддходаны ждали ребенка. Майядэви уже было за сорок, когда появилась надежда, что он наконец-то появится. Ее беременность стала долгожданным событием. Настолько долгожданным, что случившееся воспринималось как подарок богов, как невероятная радость. Майядэви сильно переходила срок родов, поэтому она упросила Шуддходану немедленно отправить ее к родным в Девадаху. Там она рассчитывала на поддержку своей матери и сестер. Существует также другое объяснение ее последнего земного путешествия — следование местному обычаю рожать первенца в доме родителей. Запрягли в повозки то ли лошадей, то ли волов и отправились в путь. Я предполагаю, что в одной из повозок находилась ее младшая сестра Паджапати. Она также была на сносях. Дорога в Девадаху была разбитой и пыльной. Тряскую езду Майядэви не выдержала. У нее отошли воды и начались схватки. Небольшой караван остановился в саловой роще около деревни Лумбини (нынешнее название Румниндаи), в 38 километрах от Девадахи. Служанки вынесли Майядэви из повозки. Вокруг не нашлось никакого укрытия — ни беседки, ни хижины. Женщины в то время рожали стоя, широко расставив ноги и ухватившись двумя руками за перекладину под потолком. Новорожденный вываливался на кусок ткани, который держали с двух сторон близкие роженице женщины.

Майядэви мертвой хваткой вцепилась в толстую ветвь дерева сала. Было раннее майское утро. Начинала разгораться заря, а полная луна все еще оставалась на небе. Спустя девять месяцев и двадцать семь дней после пророческого сна Майядэви родила мальчика[201].

А теперь снова обратимся к преданию. Согласно ему, малыш появился на свет чистым, не запачканным слизью и кровью. Два потока, холодный и горячий, пролились с неба. Падая, они смешались друг с другом и окатили с ног до головы дитя и его мать. После чего ребенок сделал семь шагов по направлению ко всем сторонам света и семь шагов назад, чтобы вернуться на прежнее место.

Миру на востоке он обещал, что будет предтечей всякой добродетели. Миру на юге — добиться признательности богов и людей. Миру на западе — стать воплощенным совершенством, добавив к этому, что родился в последний раз и положит конец круговороту своих рождений и смертей. Миру на севере поклялся преодолеть карму и тем самым возвыситься. Адскому миру внизу — одержать верх над Марой, демоном-искусителем и одарить блаженством обитателей нижних миров. Из облака учения пролить на них благодатный дождь. И, взглянув вверх, ребенок закричал: «Меня увидят все живые существа в этом чистом небе!» Там, где проходило дитя, мгновенно появлялись распустившиеся лотосы. Затем он вернулся в свое младенческое состояние, сел рядом с лотосом и тихо заплакал, как плачут не накормленные вовремя младенцы. Майядэви взяла его на руки, покачала раз-другой, и он тут же притих.

Нет ничего хуже, чем делать сказку былью. Ни к чему хорошему это не приводит. Рушатся идеалы, пропадают мечты, человек слабеет и впадает в уныние, а иногда в беспросветную тоску. Впрочем, намного страшнее фанатичный порыв во что бы то ни стало сделать быль сказкой.

Потому-то я веду повествование на грани между сказкой и былью. Ведь самой природой всем нам определено постоянно пребывать между радостью и печалью, между счастьем и горем, между правдой и ложью, между друзьями и врагами, между жизнью и смертью.

В данном случае нетрудно восстановить, что происходило дальше. Женщины приняли роды, кто-то из них перегрыз пуповину, другие ополоснули в находящемся рядом пруду новорожденного, протерли влажными платками роженицу. Возницы немедленно развернули повозки в сторону Капилавасту.

Радость Шуддходаны была омрачена. Его теряющая силы жена едва дышала, находясь в полуобморочном состоянии. У нее начался жар и участился пульс. Вероятнее всего, в ней развивался послеродовой сепсис, известный еще как родильная горячка. Условия, при которых проходили роды, явно не соответствовали даже самым примитивным санитарным требованиям.

Мать Гаутамы Будды, судя по симптомам, получила инфекционное заражение. Оно известно как гонококк — наиболее частая причина послеродовой лихорадки у первородящих. Временами ее сознание прояснялось, и, лежа, она обводила взглядом комнату, где полным ходом шли приготовления к важнейшей церемонии, которая должна была состояться на пятый день после рождения сына, — наречение новорожденного именем. За два дня до этого события Шуддходана послал за старым брахманом Ашитой Каладевелой (палийский вариант: Асита).

Ашита был домашним жрецом еще при правителе Шимхахану, отце Шуддходаны. Имя Ашита переводится как небелый, что указывает на его доарийское происхождение. Его пращуры и близкие родственники жили на юге Индии и относились к ее коренным жителям. Он давно отошел от мирской жизни, поселился отшельником в Гималаях. Пришло его время готовиться к последующему рождению. По другому преданию, Ашита относился к риши и обладал способностью перемещаться по воздуху, то есть летать. Получив послание (вероятно, воздушным путем), он немедленно прибыл с юга Индии в Капилавасту. Если верить другому преданию, он появился в сопровождении своего молодого племянника по имени Налака. Как водится в подобных случаях, старик внимательнейшим образом осмотрел тельце ребенка и опытным глазом нашел на нем знаки избранничества. Их было ни много ни мало тридцать три. Назову бросающиеся в глаза: знак колеса между бровями, на ладонях и ступнях ног, заметная выпуклость на темени, перепонки на пальцах.

Ашита сообщил Шуддходане, что его сыну никто и ничто не угрожает, что он достигнет Просветления, приведет в движение Колесо древней Дхармы и увидит чистейшее сияние нирваны. Его учение будет во благо миллионам людей — настолько широко оно распространится по миру.

Из глаз старого брахмана полились слезы, как только он закончил свою речь. На вопрос Шуддходаны, почему он заплакал, Ашита ответил, что, к великому сожалению, он не доживет до тех дней, когда сын Шуддходаны станет Буддой. И, повернувшись к племяннику Налаке, старый брахман сказал, что как только тот услышит о Будде, пусть идет к нему без промедления. В одном из преданий Ашита даже требует от Налаки, юноши из богатой семьи, чтобы он немедленно оставил мирскую жизнь и перешел в монашество. Налака прислушался к совету дяди и после окончания встречи с правителем шакьев купил себе в ближайшей лавке монашескую желтую одежду и глиняную чашу для подаяния. Через 35 лет он встретит Гаутаму Будду и станет членом его общины.

Эти пророчества очень не понравились правителю шакьев. У него были свои виды на будущее единственного наследника, и они никак не связывались с тем, что предсказал брахман Ашита.

Двумя днями позже 108 брахманов провели церемонию наречения сына Шуддходаны. Ему было дано имя Сиддхартха, что означает, как уже знает читатель, «тот, кто достигает цели». Из этого множества брахманов восемь были знамениты как толкователи знаков на теле. Шуддходана решил перепроверить пророчество Ашиты. На этот раз предсказание о будущем Сиддхартхи порадовало Шуддходану. Семь брахманов заявили в один голос, что сын правителя шакьев по своему положению превзойдет отца и станет великим государем — властителем всего мира.

Однако молодой прорицатель по имени Конданна, непонятно откуда взявшийся среди престарелых провидцев, был убежден, что знаки на теле Сиддхартхи определенно свидетельствуют о его миссии познать истину и освободить людей от страданий. Иными словами, он станет Буддой — тем же властителем мира, но придет к власти не через насилие, а благодаря своему миролюбивому учению. Царей, которые изберут его путь и возвратят мир из хаоса беззакония на путь порядка и справедливости, люди назовут чакравартинами — те, кто поворачивают колесо[202]. Спустя много лет Конданна станет одним из восьми знаменитых учеников Будды.

Услышав туманное пророчество Конданны, правитель Шуддходана, как утверждает предание, поклялся оградить жизнь своего сына от ужаса низкой повседневности высокими стенами и свирепыми стражами.

Намерение отца Сиддхартхи, как свидетельствует предание, было бессмысленным. Пророчеством, исходящим от двух человек, его сын уже с момента рождения был призван свыше к проповедческой, учительской деятельности.

Прошло еще два дня. Для Майядэви, матери Сиддхарти, эти дни оказались последними. Она умерла, не приходя в сознание. В доме Шуддходаны воцарилась тишина, прерываемая плачем двух малышей и бормотанием мантр домашним жрецом. Вторым ребенком, появившимся в доме после Сиддхартхи, был Нанда — его единокровный брат. Паджапати родила его за день до смерти старшей сестры. Предание свидетельствует о ее глубоких чувствах к Майядэви. Она передала родного сына на попечение кормилицы, а сама занялась Сиддхартхой.

Глава вторая. Детство, юность Гаутамы Будды и его малая родина

Детские и юные годы затерялись в долгой жизни Гаутамы Будды. Кое-какие фрагментарные события тех лет мелькают в многочисленных буддийских Писаниях. Прямо скажем, чтобы обнаружить их, приходится приложить немалые усилия. Как писал поэт Владимир Маяковский, «изводишь единого слова ради тысячи тонн словесной руды»[203].

Ученые восстановили несколько фактов частной жизни Гаутамы Будды с некоторой долей предположительности. Начну с его детства и юности, о которых практически ничего не известно.

Вот, например, вопрос — самый простой. Во что играли Сиддхартха и его сверстники? Разумеется, дети кшатриев играли в военные игры. В какие — определенно сказать трудно, но предположить что-то возможно. Вероятно, в этих играх использовались игрушечные луки, стрелы и сабельки. Став постарше, они устраивали между собой настоящие битвы, иногда в ход шли палки и кулаки. В то время уже существовало что-то вроде шахмат с расчерченной на земле условной восьмиклеточной «доской» и что-то похожее на шашки, когда на земле рисовали уже десять клеток[204].

Отец Сиддхартхи, памятуя о пророчестве брахманов Ашиты и Конданны, пытался заинтересовать старшего сына этими интеллектуальными играми. Он понимал, что они разовьют в нем стратегическое мышление. Отсутствие такого мышления у кшатрия — беда. Проиграешь любое сражение. Так, наверное, думал Шуддходана. Его сын не то чтобы избегал этих игр, но не входил, играя в них, в раж и не переживал, как остальные мальчики, когда их по разным причинам родители не выпускали из дома на улицу. Впрочем, одна забава его очень увлекала — отгадывание мыслей. Существовала в то время еще одна игра, совсем простая, не сравнимая с отгадыванием мыслей. Чертили рукой в воздухе какую-то букву. Побеждал тот, кто ее первым угадывал. Понятно, что в этой игре принимали участие те, кто был сведущ в грамоте. Вот что по этому поводу пишет Хайнц Вольфганг Шуман: «Умел ли Сиддхартха читать — точно не известно. В позднем предании, конечно же, рассказывается, что он запомнил с необыкновенной легкостью буквы, принадлежащие нескольким видам письма. Однако в Палийском каноне нет свидетельств того, что Будда владел грамотой. Тогда умение читать считалось полезным навыком, между тем для начального образования оно не было обязательным. Необходимость сохранения информации ограничивалась документами, представляющими соглашения или оповещение о чем-то важном. Они выбивались на каменной основе или вырезались на деревянной доске. Владение письмом считалось искусством, а людей, им владеющих, относили к людям редкой и нужной обществу профессии — писцам. Отношение взрослого Сиддхартхи к знанию грамоты проявляется в его заявлении, что владение письмом вряд ли понадобится монаху, сосредоточенному на том, как достичь освобождения»[205].

Вдумайтесь, однако: Первоучитель говорил не о себе, а о монахах его общины, среди которых были люди, не умеющие читать и писать. Что это, как не уважительное отношение Сиддхартхи к ним?! И не более того. Они для него были равными прочим грамотным монахам, несмотря на свою безграмотность в узком смысле этого слова. Ведь все они следовали проповедуемой Гаутамой Буддой доктрине нравственного самоусовершенствования и со слуха запоминали ее основные положения.

К тому же еще Первоучитель не хотел напоминать выходцам из варны шудр, что им не дозволено знать священные тексты. Не в правилах Гаутамы Будды было разжигать в людях страсти, вспоминая угрозы брахманов в адрес шудр: «Уши шудры, умышленно подслушивающего чтение Вед, да будут наполнены расплавленным свинцом!» Или еще похлеще: «Да будет истерзано в клочья тело его, если он станет хранить Веду в своей памяти!»[206] Ведь Первоучитель собирал вокруг себя людей не для того, чтобы они на ком-то вымещали свои обиды и сводили с кем-то счеты.

Как бы ни возмущались современники Гаутамы Будды из низших варн сословным высокомерием и хамством брахманов, но именно в их руках действительно находилось в те времена все то, что тогда считалось педагогикой.

На Сиддхартху подобные ограничительные запреты не распространялись. Из Абхинишкрамана-суты, в которой излагается история его жизни вплоть до начала его проповеднической деятельности, узнаем, что он до восьми лет ничему не обучался. Но вскоре его отец Шуддходана спохватился, и с восьми лет до двенадцати образованием его сына занимались два учителя — Вишвамитра и Кшантадэва. Индивидуальные занятия — это всегда неплохо. Ну а как использовалась его отцом-правителем школа системы гурукула, существовавшая в Древней Индии? Такие бесплатные школы располагались либо при храмах, либо под навесом на открытом воздухе, либо в специально выстроенных учительских домах. В них обучались представители высших варн. Хотя плата за обучение не взималась, ученик обязан был отблагодарить своего учителя по окончании учения. Благодарность принимала различные формы: от добровольного денежного взноса до самых дорогих подарков и дарений. Этот обычай возврата учеником долга своему наставнику назывался гуру-дакшина.

В описаниях обучения Первоучителя реальность едва проглядывает сквозь фантастические рассказы о его феноменальных познаниях. По преданиям, он был сведущ во всем, что представляло ученость в Древней Индии. Тогда по сравнению с веками последующими «ученость считалась высшим из достоинств» человека[207]. При первой встрече Сиддхартха простодушно спросил у Вишвамитры: «На каком из шестидесяти четырех языков, которые я знаю, мне предстоит обучаться письму?»[208]

Самое невероятное, что ребенок усваивал за минуты то, на что у других уходили годы. Так, по крайней мере, заявляет Ашвагхоша в своей поэме «Жизнь Будды». Неудивительно, что два его учителя не знали, чему еще они могут обучить того, кто «сам достоин быть наставником людей и богов»[209].

Возвращая авторов неправдоподобных историй на грешную землю, В. А. Кожевников резонно замечает, что определенно «в обучении какого-нибудь выдающегося знатока традиционной мудрости Сиддхартха был и проходил весь курс знаний внимательно и успешно»[210]. Другое дело, что представить, кто именно его обучал, вряд ли возможно. В большинстве случаев в семьях, подобных семье Сиддхартхи, эту важную и во всех смыслах выгодную работу выполнял домашний жрец. Попытаться понять, чему его обучали, будет также довольно затруднительно, поскольку «в источниках нет точных и достоверных данных о постановке учебного дела во времена детства Гаутамы и в ближайшую затем пору»[211]. И все-таки В. А. Кожевников, опираясь на косвенные данные, предполагает, где и чему могли обучать будущего Будду. Обычно дети, принадлежавшие к варнам брахманов и кшатриев, жили и обучались в течение какого-то времени в доме своего духовного воспитателя — гуру. Дети брахманов — с восьми лет, кшатриев — с одиннадцати-двенадцати лет. Несколько лет подряд они заучивали священные тексты и овладевали навыками, необходимыми будущим домохозяевам. Тексты заучивались при повторении за учителем слога за слогом, слова за словом, сохраняя при их произнесении правильные ударения, интонацию и тональность.

Трудовые навыки приобретались детьми и юношами в ходе работ по дому и хозяйству их наставника.

Что требовалось от «продвинутого» ученика, узнаем из учебной программы-максимум: юноша «должен знать, помнить и уметь повторять Ригведу, Яджурведу, Самаведу и Атхарваведу с прибавлением Итихасы (Пураны) и Словаря (Нигханту) (Словарь языка санскрита. — А. С.) к текстам, да некоторых разъяснений к ним. Сверх того ему предписывалось быть знакомым с философией, знать счисление, фонетику, грамматику, этимологию, метрику, некоторые обряды, астрономию и многие другие брахманские науки»[212].

Гаутама Будда входил в число основательно образованных людей. Ему не было равных в отстаивании своих взглядов. Он виртуозно использовал диалектические приемы и убедительную аргументацию в разных дискуссиях, которые он между тем считал пустой тратой времени. Постигая глубину этого человека, мы, к сожалению, точно не знаем, где и у кого он учился до двадцати девяти лет. Не знаем, но можем предположить, полагаясь на интуицию и здравый смысл.

Нельзя согласиться с тем, что Сиддхартха был ребенком не от мира сего, как об этом повествует большинство буддийских преданий. Но некоторые странности за ним наблюдались. Неожиданно Сиддхартха уединялся от своих сверстников. Он уходил в себя, глубоко в свое подсознание и часами плавал в нем, словно рыба в речной воде. Состояние, в котором он находился, напоминало каталепсию. Я думаю, что в этом случае другое название каталепсии «восковая гибкость» будет точнее. Сиддхартха без каких-либо явных усилий сохранял принятую им любую позу. Более всего он предпочитал йоговскую позу лотоса. Приняв ее, он словно окаменевал и в таком положении иногда пребывал по нескольку часов. Он интуитивно обнаружил в себе способность входить в глубокую медитацию. В отличие от классических случаев каталепсии, подобное состояние вызывалось в нем не чьим-то сторонним воздействием, а исключительно собственной волей.

Предание рассказывает об удивительном событии, в центре которого, разумеется, находится Сиддхартха Гаутама. Этот рассказ, помещенный в Нидана-катхе, неканоническом сборнике историй о жизни Шакьямуни Будды, предположительно датируется временем повсеместного обожествления образа Первоучителя.

Преданием обозначена следующая мизансцена. Отец Сиддхартхи проводит первую борозду золоченым плугом, к нему присоединяются крестьяне — и работа закипает. Народ шакьев радуется празднику и будущему урожаю. Радостный настрой создают музыканты и певцы. Флаги и знамена развеваются по ветру. Вдоль дороги разместили наспех сколоченные столы, заставленные разной едой и кувшинами с напитками. Сиддхартха, можно предположить, находится в кругу друзей. Брахманы монотонно, занудно и долго читают мантры. Среди толпы, конечно же, присутствуют его единокровный брат Нанда, а еще двоюродный брат Кимбила, а также Калудайи — сын одного из отцовских чиновников. Никто из них не знает, когда закончится эта затянувшаяся пахота, сопровождаемая ритуальным молитвенным речитативом. Сиддхартха смотрит пристально на религиозную церемонию, но затем его внимание переходит с людей на волов, которые отмахиваются хвостами от кусающих их ненасытных слепней и мух. Пикирующие на волов птицы азартно склевывают опившихся воловьей кровью насекомых. Сиддхартху поражает это зрелище. Чтение брахманами священных мантр ни в малой степени не изменяет ситуацию пожирания одними живыми существами других. Так стоило ли тратить столько сил и времени на их произнесение?!

Для того чтобы осмыслить увиденное, Сиддхартха удаляется в небольшую рощицу неподалеку от поля и устраивается под деревом джамбу в йоговской позе лотоса. Дерево это с широкими листьями и коротким изогнутым стволом еще известно как водяное яблоко из семейства миртовых (Сизигиум прозрачноплодный). Проходит еще какое-то время. Сиддхартха входит в транс и долго в нем пребывает.

Событие, конечно, само по себе неординарное, но не фантастическое. Но вовсе не в нем соль рассказа. Всех собравшихся людей, когда пахота закончилась, потрясает явление небесного порядка. Падающие на землю от деревьев тени перемещаются вслед за солнцем, меняющим свое положение на небе, за исключением тени от дерева, под которым находится ребенок Сиддхартха. Эта тень, словно нарисованная, не сдвигается даже на миллиметр с того места, где была прежде.

В Махавасту эта история дополняется событием, свидетелем которого стал Сиддхартха (в этом рассказе он уже юноша) и которая объясняет другую причину его транса.

Во время пахоты легким плугом с кремневым лемехом убиты лягушка и змея. Лягушку крестьяне подбирают, чтобы съесть, а змею выкидывают. Сам факт смерти этих двух существ настолько ужасает молодого человека, что для глубокого осознания увиденного им он входит в транс. Из буддийских сутр можно набрать немало историй, подобных только что рассказанной.

Теперь перейдем от мифологии к документальному жанру.

Случай, который описывается в одном из преданий, вполне себе обыкновенный, но в биографии Сиддхартхи он стоит как важнейший и равный в череде его четырех судьбоносных встреч: с похоронной процессией, больным проказой, старым человеком и погруженным в созерцание мудрецом. Сиддхартха, уже вполне взрослый мужчина, накануне своего ухода из дома принял участие в охоте, которая перенаправила течение его благополучной жизни. На перепаханном поле он заметил, как птицы из комьев земли выклевывают червей. Е. А. Торчинов придает этому эпизоду решающее значение и обозначает проблему, из-за решения которой Сиддхартха покинул дом и изменил долгу отца семейства. По словам ученого, сын правителя шакьев «поражается, почему одни живые существа могут жить только ценой смерти других»[213].

Как ни крути, а ведь именно эта роковая, гнетущая и навязчивая мысль овладела сознанием Сиддхартхи Гаутамы. Именно она заставила его возмутиться несправедливым ходом жизни и искать ему какую-то альтернативу, а не испытанный им якобы в 29 лет страх перед лицом трех чудовищ: старости, болезни и смерти. Даже при всем своем молодом эгоизме и нарциссизме, Сиддхартха не был настолько инфантильным и глупым, чтобы устрашиться тем, на что уже был дан ведийскими мудрецами успокаивающий ответ. Он отдался подвижничеству ради одной безумной надежды — жить не за счет непрекращающихся убийств одних живых существ другими. Сиддхартха не желал принимать закон выживания, составляющий основу эволюции на Земле, за норму жизни.

Буддийское учение — внятный и убедительный ответ на вопрос, который Сиддхартха Гаутама задал себе еще в ранней юности.

Без преувеличения можно сказать, что Сиддхартха на голову превосходил своих сверстников. Его отличие от остальных детей проявлялось, например, во врожденной наблюдательности. Потому-то ему было под силу увидеть и понять многое, на что большинство людей не обращают внимания. В обыкновенных вещах он обнаруживал общие закономерности, присущие развитию и выживанию всех земных существ. Что людям представлялось естественным, само собой разумеющимся и потому-то нормальным, его приводило в недоумение и смятение. Ощущение несправедливости и трагичности жизни обнаружилось в нем, я думаю, уже в детские годы. Это был редкий случай появления в ребенке чувства несогласия с привычным ходом земной жизни.

Неприятие Сиддхартхой зла, разумеется, не означает, что он осознал в детские годы тщетность и безысходность своего бытия. Но с какого-то возраста он постепенно пришел к пониманию, что люди совершают неподобающие их божественной природе поступки и сознательно одурманивают себя натужными радостью и весельем. Погружаясь в состояние искусственного забытья, они черпают силы, необходимые для того, чтобы продолжать зачем-то жить дальше. Но это не та настоящая и осмысленная жизнь, как был убежден Сиддхартха, которая приводит человека к его последнему триумфу — окончательному выпадению из круга перерождений. А какой жизнью необходимо жить, чтобы достичь этой цели, толком не знали ни Сиддхартха, ни его близкие.

Чуть-чуть приземлю описание времяпрепровождения Сиддхартхи-подростка. Напомню, что он был сыном правителя республики шакьев и рассматривался отцом в качестве своего преемника. Следовательно, Шуддходана готовил старшего сына к власти с детских лет. На практике это означало двойное присутствие Сиддхартхи с определенного возраста в суде при разборе гражданских и уголовных дел, а также на заседаниях Совета республики. Заседания того и другого проходили под председательством его отца. Нетрудно представить, сколько шокирующего для глаз и ушей молодого человека он увидел и услышал на этих заседаниях. Ведь все, что на них рассматривалось, обсуждалось и осуждалось, относилось к повседневной жизни людей. Уже один этот факт красноречиво опровергает утверждение буддийского предания о долгой искусственной изоляции сына правителя шакьев.

Вместе с тем приобретенный Сиддхартхой жизненный опыт ничуть не повлиял на его обостренную чувствительность и склонность «пофилософствовать» на разные темы. Эти две особенности его натуры настораживали Шуддходану, воспринимались им как недопустимые для будущего правителя проявления слабости и безволия. Отец Сиддхартхи полагал, что для укрощения людей необходимо устрашающее принуждение. Он непоколебимо верил, что это была его дхарма, его кармическая обязанность. Достаточно было оглянуться вокруг, чтобы понять: одна болтовня о высоких материях ни к чему хорошему не приводит. Именно насилие сохраняло в обществе спокойствие и порядок. Уверенность отца в своей правоте подтверждалась его жизненным опытом, а не логическими умозаключениями.

Сиддхартхе такая позиция представлялась неприемлемой, не способной решить противоречия жизни по существу.

«Пустые» разговоры сына Шуддходана еще как-то пережил, но не стерпел его безразличия к выработке в себе профессиональных навыков воина. Сиддхартха должен был вывернуть себя наизнанку, но научиться лихо скакать на коне, управлять колесницей, виртуозно владеть мечом, метко стрелять из лука, отлавливать и дрессировать слонов. Слоны в то время представляли грозное оружие. Как это ни покажется странным, Сиддхартха легко и непринужденно выполнил пожелание отца и в совершенстве овладел военным искусством. По крайней мере так утверждает предание.

Республика шакьев занимала несколько заболоченных равнин у южных подножий Гималаев, так называемых гималайских тераев. На западе ее граница пролегала по среднему течению реки Рапти — левого притока реки Карнали. В свою очередь река Карнали втекает в Гангу. Эта полноводная река с мощными летними паводками берет начало в Малых Гималаях, а точнее, в северных отрогах Сиваликского, или Шиваликского, горного хребта (на языке хинди Шивалик буквально — «Принадлежащее Шиве»). С востока и юга малую родину Сиддхартхи Гаутамы опоясывает с горными перекатами священная для буддистов река Рохини. Она разделяла земли родов шакьев и колиев.

Китайский буддийский паломник VII века н. э. Сюань Цзань писал: «Земля в этой стране жирная и плодородная, посевы и жатвы происходят в правильные промежутки времени, нравы жителей кротки и дружелюбны»[214].

С восточной стороны Капилавасту восходило солнце, стремительно заливавшее поля успокаивающим светом. За полями начинался глухой лес — территория темнокожих охотников, которыми шакьи пугали детей.

На севере, на расстоянии более 60 километров от Капилавасту возвышается зубчатая горная гряда. Дойти пешком до этой гряды не так-то просто. Мало кто отважится пересечь заболоченную местность с зарослями камыша и притаившимися змеями, а затем войти в джунгли с тиграми, слонами и носорогами. А кто рискнет, тот должен рассчитывать на свою храбрость, умение дать отпор хищникам, на зоркие глаза и слепую удачу. Бывалым людям, как известно, все нипочем, им сам черт не брат. Ни хищные звери, ни змеи, ни тропическая лихорадка. Им всегда везет, и они достигают намеченной цели.

Какое счастье оказаться в Гималаях и почувствовать, как они свободны, независимы и бесстрастны! Без этих гор не было бы Гаутамы Будды. Уже своим величественным видом и сверхъестественной, запредельной красотой они заботливо выпестовали его мораль одинокого путника. Ту, высшую мораль, которая не ужилась с родовой, групповой моралью — ханжеской и зажатой сословными предрассудками.

Я представляю, как Сиддхартха Гаутама вспоминал эти великие горы. Туман, густея, погружал в себя влажную и кишащую змеями землю, словно на время изымал ее из ландшафтной панорамы. Он закрывал глаза, и в его сознании возникали рельефно выделяющиеся на горизонте неровные и заостренные всплески далекой гряды. А уже за ней появлялись самые высокие в мире горные вершины, подпирающие небо своими сверкающими на солнце снежными шапками.

Когда наступил момент прозрения, он, вдохновленный Гималаями, не пошел, однако, по речным долинам и распадкам навстречу белому безмолвию, а устремился в противоположную сторону, на юго-восток, где по лесным чащобам и тайным схронам прятались несчастные, обозленные и обреченные на скорую смерть люди. Это путешествие ожидало впереди Сиддхартху Гаутаму.

Информация о размерах олигархической республики шакьев противоречивая. По одним источникам, шакьи владели крошечной территорией — всего-то около 28 квадратных километров. С этим утверждением почти соглашался Герман Ольденберг. Он полагал, что область общего проживания племен шакьев, колиев, личчхавов и других в ширину была чуть больше и составляла 48 километров. На ней шакьям принадлежало совсем немного земли[215].

По другим источникам — ее размеры были несоизмеримо больше. Паломник Сюань Цзань писал о территории, окружность которой составляла 1800 километров. На ней располагалось десять городов. Помимо Капилавасту это Катума, Самагама, Кхомадусса, Метарупа (Улампа), Нагарака, Саккара, Силавати и Ведханна. К владениям колиев в ранних буддийских источниках относят следующие поселения: Девадаха, Халиддавасана, Каккарапатта, Кунди, Рамагама, Саджджанела, Сапуга и Уттара[216].

Хайнц Вольфганг Шуман предполагает, что каждый из этих городов группировал вокруг себя какое-то количество деревень и был типичным райцентром с развитой торговлей, рынком и амбарами[217].

По свидетельству Сюань Цзаня, Капилавасту был опоясан семикилометровой крепостной кирпичной стеной. Население республики, по подсчетам Сюань Цзаня, составляло 180 тысяч человек. Из них 140 тысяч проживало в городах, а 40 тысяч — в деревнях[218].

Судя по всему, расширение и укрепление города Капилавасту, стремительный рост населения провинции обозначились значительно позднее. В ту эпоху, когда буддизм в государственном статусе уже просуществовал два-три-четыре века. Что касается IV века до н. э., большинство населения республики шакьев жило в глинобитных домах и хижинах из бамбука и тростника[219].

Приведу реконструкцию города, предложенную Хайнцем Вольфгангом Шуманом в его книге «Исторический Будда». Капилавасту был разделен на две части — нижнюю и верхнюю. Нижнюю часть города занимали люди скромного достатка, верхнюю — люди состоятельные и очень богатые. Везде все дома стояли на столбах. Для выбора подобного типа строений существовали веские причины. В сезон дождей жилища могли быть смыты водными потоками. В то время большую опасность для людей представляли крысы, змеи и скорпионы. В поисках новых прибежищ они из своих затопленных нор разбегались и расползались в разные стороны.

Дом Шуддходаны внешне резко выделялся из всех строений Капилавасту. Он был многоэтажный, построенный, вероятно, из кирпича. Его окружал низкий земляной вал. Неподалеку от дома находился пруд с голубыми, красными и белыми лотосами. Домочадцы Шуддходаны в течение трех сезонов меняли место для сна. Летом спали на отгороженной верхней террасе, то есть на крыше. Зимой — на среднем этаже, где стояла печь. В сезон дождей перебирались в самую безопасную часть дома — на последний этаж, под крышу. Туда-то ядовитые существа вряд ли доберутся. К тому же под звук дождя, как все знают, быстро засыпаешь и видишь хорошие сны[220].

Какое-то время республика шакьев сохраняла свою самостоятельность. Вместе с тем в VI веке до н. э., задолго до рождения Сиддхартхи Гаутамы, она попала в зависимость от сильного государства Кошала. Территория Кошалы располагалась к северу от среднего течения реки Ганги, захватив часть нынешнего штата Уттар-Прадеш и юго-западный Непал. Столицей Кошалы в то время был город Шравасти (палийский вариант: Саваттхи), один из шести крупнейших индийских городов того времени. Бо́льшую часть своей монашеской жизни Будда Шакьямуни провел именно в нем. Александр Каннингем месторасположение города Шравасти связывал с современным городом Сахет-Махет, разместившимся по берегам реки Рапти. Таковы границы «малой» и «большой» родины Сиддхартхи Гаутамы.

Самым утомительным и малоприятным делом для отца Сиддхартхи, Шуддходаны, был сбор для царя Кошалы с крестьян и ремесленников налогов, размеры которых не были постоянными. Каждый год они менялись в сторону увеличения. Крестьяне еще не привыкли к деньгам, налоги платили частью собранного ими урожая. Они использовали рис в качестве основного средства платежа. Вскоре было объявлено, что вся земля принадлежит царю Кошалы, и пришлось платить дополнительный налог за ее аренду. Бартер исчерпал себя, как только появилось общественное разделение труда. Через какое-то время деньги стали служить мерилом стоимости всех товаров и услуг. Собственных отчеканенных в большом количестве денег тогда в Индии не существовало. В ходу были раковины каури, но их рассматривали как монеты среднего номинала. В роли крупных денег выступали золотые и серебряные украшения, а также квадратные кусочки серебра, бронзы и меди. Крупной по номиналу денежной единицей считалась кахапана. За двенадцать кахапан можно было купить корову. Кахапана, в свою очередь, разделялась на четыре пада или двадцать масака. Вскоре эти кусочки металла обзавелись клеймами, гарантирующими их стоимостный эквивалент. Так появились первые банкиры, они же одновременно и ростовщики[221].

И вот еще на что обращают внимание известные ученые-экономисты профессора Петр Михайлович Леоненко и Петр Иванович Юхименко: «Индийские купцы, профессия которых считалась в обществе одной из престижнейших, всегда продавали больше своих товаров, чем покупали чужих. Именно благодаря положительному торговому балансу индийские раджи, вельможи, купцы на протяжении столетий накопили огромные богатства. Они были основными кредиторами и ростовщиками»[222].

Время от времени Шуддходана посылал царю Кошалы во дворец в Шравасти разные дорогие подарки. Это делалось исключительно в знак преданности. Для того, чтобы царь Кошалы убедился: шакьи будут биться с его врагами, не щадя живота своего. Для царя, взявшего под свой контроль республику племени шакьев, верить подобным заверениям было бы непростительно.

На шакьев возлагались общественные работы: строительство дорог, караван-сараев, хранилищ для воды, укрепление дамб, рытье колодцев, возведение садов и много чего другого. К тому же они постоянно расчищали джунгли и занимались осушением болот, расширяя тем самым посевные площади. Шакьи выращивали помимо риса пшеницу, бобовые, ячмень.

Животноводство получило на севере Индии грандиозное развитие. Существовали стада из десятков тысяч голов крупного рогатого скота — коров и буйволов. Это «объяснялось не только тем, что молочные продукты стали основными, но и необходимостью иметь достаточно ломовой силы для многоразовой обработки почвы, переплетенной корнями лиан (в индийский плуг запрягали до шести буйволов)»[223].

Отец Сиддхартхи обладал дипломатическими способностями. Они пригождались ему, чтобы достойно и по-умному защитить интересы своих сограждан и в случае всяких неприятных неожиданностей уметь избежать гнева сюзерена. Покровительство царя Кошалы дорогого стоило. Для того чтобы волки были сыты и овцы целы, правителю шакьев приходилось постоянно хитрить, врать и изворачиваться.

Шуддходане удавалась политика «доброго соседства» с такими же маленькими государствами, как его собственное. Он умел договариваться, добиваться решений, которые устраивали бы всех. В переговорах о распределении воды из реки на поля, об использовании горных пастбищ для скота он всегда исходил из принципа разумного компромисса. В его обязанности также входило осуществление правосудия в республике. Функции полицейских в то время выполняли не лучшие представители племени шакьев. Они пользовались в народе дурной славой из-за присущей им грубости, самоуправства и продажности. Их узнавали по особому стилю постриженных волос[224].

Шуддходана занимался как гражданскими, так и уголовными делами. Дела готовили к суду специальные чиновники, о которых мало что известно. По-видимому, у шакьев существовало что-то вроде гражданского и уголовного кодексов. Для защиты обвиняемых привлекались адвокаты и представители некоего Совета защиты. В общем, презумпция невиновности на родине Гаутамы Будды соблюдалась в полной мере. Апелляции осужденных рассматривались в Шравасти царскими вельможами. Правитель шакьев не мог вынести смертный приговор. Это была прерогатива царя Кошалы[225].

Сиддхартха любил предутреннюю и предвечернюю тишину. Любил наблюдать, сидя на веранде родительского дома, как через Капилавасту шли на северо-запад один за другим купеческие караваны. По укрепленной камнями дороге медленно тащились громоздкие повозки, запряженные несколькими волами. Чего только не было в этих широких, крепко сбитых колымагах! Мечи из индийской стали — излюбленное оружие персидской знати, редчайшие самоцветы, виртуозные поделки из слоновой кости, разных фасонов и размеров цветастые шали и накидки для мужчин и женщин, сотканные из шерсти яков и тончайшей хлопковой нити, золототканая индийская парча, кованые щиты и домашняя утварь на все случаи жизни. Особенно были хороши недорогие фаянсовые и стеклянные чашки и плошки. Центрами ткацкого дела были города Варанаси, Матхура, Уджайн[226]. Караваны шли из Шравасти, столицы Северной Кошалы (Уттара-Косала), на запад через Капилавасту. А другие караваны шли навстречу с северо-запада на юго-восток, редко останавливаясь в его городе, по направлению к таким же карликовым государствам, как земля шакьев, входившим в конфедерацию Вридджи с выборной формой правления вместе с другими клановыми сообществами маллов, кушинагаров, павов, личчхавов. Владения личчхавов были самыми значительными по сравнению с остальными.

Он продолжал фантазировать, как с купцами едет на юго-восток, добирается до Ганги, пересаживается в большую лодку и плывет до крепости Паталипутра, а оттуда было рукой подать до Раджагрихи, столицы Магадхи, окруженной пятью холмами, как могучими стражами. Эти холмы возвышались посреди совершенно плоской равнины и образовывали кольцо, в одном месте, словно нарочно, изогнутое наружу. Внутри этого кольца была та же неестественно плоская земля, покрытая, как щетиной, колючим и почти высохшим кустарником. Из этого земляного кольца существовало два выхода — северный и южный. Казалось, сама природа постаралась создать для человека неприступную крепость. Человек понял ее намек и вскоре построил настоящую цитадель, окруженную длинной и высокой стеной из грубо обтесанных камней. Так появилась столица могущественного государства на северо-востоке Индии.

Сиддхартха Гаутама представлял, как он, пожив день-другой в Раджагрихе, продолжит путь в лодке, напоминавшей ему детскую люльку, дальше на восток — в граничащую с Магадхой страну Анга со столицей Чампа. Чампа располагалась на правом берегу Ганги. А может быть, он передумает и пойдет иным путем еще дальше.

Вайшали, Паталипутра, Раджагриха, Чампа были, как ему рассказывали, знаменитыми речными портами, в которых стояло на привязи большое количество вместительных лодок. Сев в них, можно было добраться куда угодно. Ближайшими сказочными городами, как его уверяли купцы, если плыть вверх по Ганге, были Каши (нынешний Варанаси) и Прайяг (нынешний Аллахабад). С реками были, правда, проблемы. Большая часть их была непригодна для навигации, а самые полноводные в жаркие месяцы мелели и становились несудоходными[227].

Многие пути вели к неизвестной ему жизни, о которой Сиддхартха Гаутама много слышал от чужих людей, но сам ее еще не видел. Мир для него заканчивался долиной, в которой жила его семья.

Как-то Сиддхартха открылся отцу и рассказал ему о своей мечте вволю попутешествовать. Отец рассмеялся и сказал: «Только этого мне не хватало. Бродяг в нашем роду не было и не будет. Мы землевладельцы из кшатриев, а не пастухи и не купцы, чтобы уходить далеко от родного дома. И уж никогда шакьи не были бездомными паривраджаками!»[228]

В царствах Магадха и Кошала государственная власть была крепкой и действенной. Она не шла ни в какое сравнение с неустойчивым правлением, существующим в сопредельных княжествах и республиках. Невозможно добиться порядка там, где среди правящей верхушки заговоры сменяются распрями, а власть переходит из рук в руки людей случайных и корыстолюбивых. Они боролись за свержение тех, кто наверху, не ради благоденствия сограждан, а исключительно для того, чтобы самим прийти на место прежних правителей и обеспечить интересы своего небольшого клана. Монархическое правление в Магадхе и Кошале, опиравшееся на развитую бюрократическую структуру, состоявшее из преданных царю чиновников и военных, исключало саму возможность преобладания клановых интересов над государственными.

Опираясь на обученное войско, правитель имел под рукой надежную и мощную силу, которая была способна по его желанию расширить границы царства за счет захвата чужих территорий и сохранять порядок и спокойствие в уже существующих владениях. Ко всему прочему, эта сила обеспечивала безопасность торговых путей, как старых, так и новых, в чем, разумеется, были крайне заинтересованы торговцы и купцы, увеличивающие своей деятельностью не только личное благосостояние, но и экономическое могущество защищающей их монархии. Казалось, что Северная Индия находится на вершине благополучия и процветания. С точки зрения наиболее преуспевающих людей, жизнь в Магадхе и Кошале была — лучше не представишь. Что до большинства остальных, она слишком дурно пахла, подминала под себя и беспощадно топтала тех, у кого были еще дедовские представления о морали и чести или не хватало сил и возможностей для жесткой борьбы за выживание. Все, что незыблемо существовало еще вчера: патриархальный семейный уклад, культ порядочности, уважительное отношение к старикам и образованным людям — исчезло неизвестно куда, а на смену пришли такие условия жизни и установления, от которых трещала голова, а от отчаяния и бессилия что-либо изменить подгибались колени[229].

Вернемся к отцу Гаутамы Будды. Как долго он оставался у власти — знаем приблизительно. По крайней мере, согласно преданию, он еще управлял шакьями, когда Сиддхартха в возрасте тридцати шести лет посетил родное гнездо в сопровождении своих последователей — через семь лет после ухода. Была ли налажена до этого важного события какая-нибудь связь между отцом и сыном? В самом начале после его ухода из дома, думаю, да, была налажена. Что же касается дальнейших отношений между ними, Шуддходана воспринимал сына как предводителя бродячих побирушек, который порочил их готру в глазах сородичей. Как отец относился к его растущей известности? На последний вопрос отвечу определенно: до какого-то времени без малейшего восторга и даже с раздражением. Для Шуддходаны его сын был бунтарем, а правители не любят сотрясателей устоев, даже если это их собственные дети.

Столь долгое пребывание Шуддходаны у власти говорит о доверии к нему царя Кошалы. В случае даже нейтрального отношения сюзерена республики шакьев к ее правителю он был бы давно переизбран из-за преклонного возраста[230]. Вот почему его предательство царствующего дома Кошалы было воспринято находящимся на троне кошальским царем как неожиданное вероломство и сурово наказано. Но не буду забегать вперед. Всему свое время.

Правитель шакьев избирался на определенный срок. Те, кто жил тогда, понимали, что с царем Кошалы ни в какие конфликты лучше не входить — лишишься головы или, того хуже, будешь затоптан слоном. Однако царь Кошалы был незамысловат и прямодушен. Этой простоватостью однажды воспользовался правитель шакьев в ущерб своему сюзерену.

Для самого Шуддходаны прочное положение у кормила власти открывало возможность сделать эту власть наследственной. Сиддхартха, с его умом и темпераментом, как нельзя лучше соответствовал роли нового правителя шакьев. Ведь Шуддходана правил в республике практически единолично, лишь формально привлекая к принятию решений уважаемых кшатриев, в основном относящихся к его готре. Они составляли Совет республики.

Глава третья. Священный союз, прививающий дикарям добродетель

Будет явным преувеличением полагать, что личность молодого Сиддхартхи Гаутамы была соткана из противоречий, хотя склонность к созерцанию и уживалась в нем с достаточно веселым образом жизни. В этом нет ничего странного. Он не пренебрегал приятным времяпрепровождением, немалое место в котором занимали охота и женщины. Кем-то из шакьев его жизнь вертопраха осуждалась. Сородичей больше всего беспокоила мысль: а вдруг завтра война? Как бы с таким легкомысленным вождем не пропасть! Больше всех, разумеется, роптали старики, заявляя, что из сластолюбцев не выходят хорошие полководцы. При всем уважении к преклонному возрасту этих людей, с их заявлением трудно согласиться. Примеры великих персидских царей и грека Александра Македонского, которого вскоре узнает Индия, полностью опровергают стариковские домыслы. К тому же не стоит выдвигать одни и те же требования к любознательному и красивому юноше и мудрому старцу, особенно если он истощен постоянной аскезой. Умудренный опытом старец не размышляет о том, как ему распорядиться даром жизни. В его раздумьях какие-либо дилеммы отсутствуют. Он уже давно и окончательно определился в своих пристрастиях.

Юный Сиддхартха любил уединение, чтобы найти самого себя, понять, как ему дальше жить.

В то же время он тянулся к людям и общался с ними. Среди его собеседников и приятелей, как известно из сутр, были люди разных профессий из простого народа. По молодости Сиддхартха не чурался и плотских радостей. Путем проб и ошибок он искал собственный путь. Ведь для того, чтобы в чем-то разочароваться, необходимо это что-то сначала узнать и полюбить или к нему пристраститься. Вспомним, например, бодхисаттв. Об этих существах я не раз упоминал в этой книге. По традиции Сиддхартха Гаутама перед тем, как в последний раз появиться на Земле, был одним из них. До окончательного Пробуждения и овладения мудростью в прежних жизнях эти бодхисаттвы, при всем их сострадании к живым существам, предавались иногда такому разгулу, что лучше об этом не вспоминать и как-то неудобно рассказывать. Все эти вспышки разнузданности плоти списывались авторами преданий, как правило, на предыдущие их рождения. Камасутра, надо полагать, появилась в Индии не на пустом месте. К извиняющим обстоятельствам распутной жизни бодхисаттв можно отнести их близкое соседство на небесах с ведийскими богами, которые, как уже узнал читатель, в своем вожделении часто выходили за рамки приличий. Не случайно ведь для Сиддхартхи следующим жизненным этапом стала жизнь аскета.

Пришло время женить витающего в облаках и увлекающегося сомнительными женщинами наследника Шуддходаны. И матримониальными узами укротить строптивого и разгульного юношу. Сиддхартха то слонялся у хижин отшельников, то наигрывал городской гетере томный мотив на бансури — флейте из пологого стебля бамбука. Его дядя Дронодана, младший брат Шуддходаны, поддержал намерение брата женить племянника.

Как только попадаем в пространство личной жизни Сиддхартхи Гаутамы, начинаем спотыкаться на каждом шагу. Неудобства начинаются с того, как действительно звали жену Сиддхартхи. В буддийских Писаниях ее называют по-разному. В Нидана-катхе — Рахуламата (мать Рахулы — сына Сиддхартхи), в Буддхавамше — Бхаддакачча или Бхаддакачана. Так обозначали людей, обладающих сверхъестественными способностями. В Махавансе и в комментариях к Ангуттара-Никае ее представляют двоюродной сестрой Гаутамы Будды и родной сестрой Дэвадатты, его злейшего врага. Однако в Махавасту весь ход повествования опровергает это предположение. В ней рассказывается, что Дэвадатта безуспешно сватался к Бхаддакачче, поэтому быть ее братом он не мог. В других преданиях его, однако, называют братом будущей жены Сиддхартхи Гаутамы. В этом случае он приходится Первоучителю шурином.

В Лалита-вистаре жену Сиддхартхи называют Гопа или Яшовати, а в китайских переводах старых санскритских рукописей — Гопи, в Махавасту и Буддхачарите — Яшодхара. Из всех этих имен самая распространенная версия — Рахуламата, мать Рахулы. Во многих Писаниях ее относят к его двоюродной сестре по материнской линии. В те времена среди шакьев были обычными браки между двоюродными братьями и сестрами.

В этой книге я следую распространенной русской традиции называть жену Гаутамы Будды именем Яшодхара. На мой взгляд, это имя более всех других подходит жене Первоучителя. В переводе с языка санскрита оно означает носительница славы.

Мы не располагаем обобщающей и внятной информацией о рождении и происхождении жены Первоучителя. Сообщается только (и то в нескольких преданиях), что Сиддхартха и Рахуламата, она же Яшодхара, были одногодками и поженились в 16 лет. Есть упоминание, что жена Будды достигла состояния архата и умерла в 78 лет, за два года до его Паринирваны. Ничего не сообщается о совместной жизни Сиддхартхи и его жены, тем более — о их отношениях. Тайна сия велика есть.

В нескольких Писаниях ее называют главной женой Первоучителя, предполагая, что у него были еще и другие жены. Может быть, даже больше трех. Многоженство в Древней Индии не поощрялось и в то же время не возбранялось. Законы даже шли дальше в расширении мужских прав. Муж при желании мог продать свою жену другому мужчине и даже разрешить ей подрабатывать проституцией, если ему это было выгодно. В случае измены мужу жену наказывали смертной казнью.

Страшная судьба была уготована вдове. Ей предстояло взойти на погребальный костер мужа. Если ей удавалось избежать сожжения заживо, ее ждала суровая жизнь в доме родственников усопшего. Ее единственной едой становились цветы, коренья и плоды. Ей не разрешали появляться на любых празднествах и вслух произносить имя усопшего мужа.

Представьте, каково было Сиддхартхе думать о женитьбе, зная, какая судьба ждет его избранницу в будущем. И все-таки он женился.

Присутствие жены в жизни Гаутамы Будды — досадное недоразумение, с которым столкнулись авторы его биографий. Каждый из этих сказителей выкручивался как мог, то есть насколько ему позволяло это делать его воображение и умение объяснить труднообъяснимое. Получалось сбивчиво и сумбурно.

Не то чтобы Сиддхартха, немало погуляв, стал женоненавистником или, по крайней мере, понял непостоянство женского ума и эмоциональный склад женского характера. Причина его недоброжелательного отношения к браку, я думаю, была социально-психологической. Его приводили в замешательство своей неоправданной жестокостью древнеиндийские законы в отношении женщин.

Не лучше обстоят дела с описаниями в преданиях беспутных годов Сиддхартхи в окружении тысяч танцовщиц. В созданных эротических картинах чувствуются явный перебор и полная оторванность от действительности. Превращение гениального мыслителя в литературный персонаж из «Тысячи и одной ночи» — вот что это такое, по-другому не определишь.

Не получилось убедительным и описание его семейной жизни. Оказалось, что описывать нечего, когда речь заходит о тринадцати годах пребывания Сиддхартхи в роли домохозяина — со дня его свадьбы и до ухода из дома. Да и что бы ни живописали эти древние летописцы, трудно им верить, когда в памяти звучат слова Гаутамы Будды: «Тесна жизнь в доме, в этом месте нечистоты; свобода вне дома»[231]. Рассматривать нечистоты, живя среди них, и не дышать воздухом свободы — совсем не в духе его позитивного учения.

Однако не стоит предаваться сомнениям, была ли в действительности у него жена. На беду авторов преданий, эта женщина определенно существовала. Не будь ее, не пришлось бы им мудрить, создавать разные версии и путаться в деталях. Хотя для последователей Гаутамы Будды лучше бы ее не было вовсе. При культе строгого целомудрия среди буддийских монахов жена как-то не вписывается в биографию Первоучителя. Тем более его прежнее многоженство явно не украшает его в глазах последователей. А вдруг упомянутые в буддийских текстах различные имена его жены принадлежат женщинам, которые составляли его гарем? По крайней мере профессор Хадзиме Накамура выдвигает такое предположение[232].

Несколько выше я говорил о немудреной жизни в Капилавасту. Какое место в нем занимала и как себя должна была вести жена индийского аристократа вроде Сиддхартхи Гаутамы? Ее призванием было оставаться его тенью. Такая женщина, кроткая и скромная, олицетворяла всевозможные добродетели. Конечно, и тогда были исключительно дерзкие женские натуры, державшие супругов в постоянном напряжении и взявшие их под свой каблук. Учитывая индийскую специфику, точнее будет сказать — под свою сандалию.

Жена Сиддхартхи к ним не относилась. Она принадлежала к подавляющему послушному большинству индийских женщин, которым полагалось быть «терпеливыми, чистыми, целомудренными». Видела свое главное предназначение в рождении и воспитании детей. Однако детей у нее долгое время не было.

Будь Яшодхара другой, вспыльчивой, вздорной и коварной, желание ее мужа удалиться от мира сего так бы и оставалось долгое время только одним его желанием.

Как тогда возрадовались бы авторы буддийских текстов, как они закрутили бы сюжеты, выстраивая их движение на ее демонических происках. Мать Рахулы встала бы в их сочинениях в один ряд со злодейской фигурой двоюродного брата Гаутамы Будды — Дэвадаттой. Но ничего подобного не произошло и не могло произойти. Жена Сиддхартхи Гаутамы была порядочной и любящей своего мужа женщиной. Она пережила его уход как трагедию, но не как крах всей своей жизни. Ведь у нее оставался их сын — Рахула. Для него он был помехой, для нее — опорой и надеждой. Значительно позднее она поймет, почему он променял ауру ее обожания и тепло семьи на одиночество и бедность нищенствующего монаха.

Среди множества людей, писавших о Гаутаме Будде и его жене, мало кто обращал внимание на их чувства друг к другу. В старых Писаниях Яшодхара для него жена поневоле. Он женился, потому что для этого шага подошло время. Невесту ему подыскал отец. Ее выбрали, следуя обычаю шакьев — жениться на равных, то есть на своих близких родственницах.

В более новых текстах повествуется о царевиче, наследнике престола, избалованном отцом и теткой, который побеждает в честном рыцарском турнире других царевичей и получает в жены Яшодхару. В этой версии его женитьбы крошечное государство шакьев предстает имперской державой. Теперь превращение практически первого лица империи в аскета и нищего, происшедшее по его собственной воле, выглядит как событие мирового масштаба.

А ведь такое описание внезапного преображения жизни Сиддхартхи Гаутамы в художественном и историческом смысле выглядит предельно точно. Что, собственно, произошло в дальнейшем? Гаутама Будда, если смотреть на вещи в перспективе будущего и серьезно, сделал правильный шаг, приведший его к многовековой власти, о которой даже не мог мечтать любой великий монарх. Он оказался основателем духовной империи буддистов с населением почти в миллиард человек и до сих пор стоит во главе ее.

Жена Сиддхартхи Гаутамы спрятана у древних авторов биографических текстов под покрывалом полного к ней равнодушия. Практически во всех рукописях отсутствует описание каких-либо перипетий во взаимоотношениях Гаутамы Будды и Яшодхары. В текстах не столь старых, переведенных на китайский язык, развивается тема Дэвадатты-соперника и Дэвадатты-распутника, который якобы либо сватался к Яшодхаре, либо пытался соблазнить ее, но получил достойный отпор. Последнее событие легло в основу сюжета японского художественного фильма о Гаутаме Будде, где его жена предстает изнасилованной Дэвадаттой. Этот фильм, показанный в других странах проживания буддистов, вызвал волну протестов со стороны зрителей. В самом деле, нечего придумывать то, чего не было и не приснится даже в страшном сне![233]

В некоторых буддийских преданиях она, как я говорил, называется родной сестрой Дэвадатты. Это обстоятельство не следует упускать из виду. Дэвадатта в буддийской традиции чаще всего выступает соперником Гаутамы Будды, мстителем за честь сестры, наконец, злодеем, но не обезумевшим эротоманом.

Тут надо остановиться и напоследок вспомнить еще одно обстоятельство биографии самого Дэвадатты, отмечаемое во всех старых источниках. Он принадлежал к значительно более молодому поколению, чем Гаутама Будда и его жена. Вот почему слухи о его сватовстве и приставаниях к Яшодхаре, описанные в некоторых преданиях, вообще не имеют под собой никакого основания.

Ближе всех к восстановлению живого образа жены Сиддхартхи при всей его фантастичности подошел известный вьетнамский дзен-буддийский монах Тик Нат Хан (в миру Нгуен Суан Бао). При написании биографии Гаутамы Будды он привлек огромное количество источников. Вот как излагаются им события, приведшие Сиддхартху к женитьбе на Яшодхаре. У Шуддходаны была младшая сестра по имени Памита, которая вышла замуж за раджу Дандапани, правителя колиев. По другим источникам, его имя — раджа Супрабуддха. У них была на выданье дочь Яшодхара. Племена шакти и колия, еще раз напомню, разделяла река Рохини. Однажды было принято решение силами молодежи из двух племен устроить военно-спортивный праздник. Местом воинского состязания наметили большое поле у озера Кунаи. Не следует думать, что молодые парни боролись за руку Яшодхары. Невеста была из знатного семейства и разыгрывать ее в качестве приза никто не собирался. Разумеется, родители Сиддхартхи и Яшодхары все обговорили заранее, как это полагалось в традиционном индийском обществе. Смысл состязания состоял в том, чтобы юноши продемонстрировали воинскую удаль и обратили на себя внимание незамужних девушек и их отцов. Разумеется, решающее слово в выборе для дочери мужа оставалось за отцом.

Казалось, что на огромном поле собрались все жители Капилавасту и Девадахи. Для Шуддходаны это был еще и повод показать народу, что Сиддхартха — его достойный преемник. Согласно обычаю Яшодхара как дочь раджи встречала важных гостей. Погода стояла прекрасная. Солнце было радостное и заливисто-звонкое, как многоголосие девушек. Они находились в первых рядах зрителей и криками вразнобой подбадривали парней из своего племени.

Начался праздник со стрельбы из лука. Кстати говоря, тетеву надо было натянуть до уха, а не до груди, как это делалось у древних греков. Потом шел бой на мечах. Самым захватывающим зрелищем, апофеозом праздника, считалось сражение с использованием легкоходных боевых колесниц. Перерывы между ними заполняло состязание в поднятии тяжестей вроде огромного деревянного бруса или валуна — тяжелая атлетика того времени. Надо ли говорить, что первым во всех видах боевых искусств оказался Сиддхартха Гаутама. Победителю в этих случаях обычно дарили белого слона. Яшодхара подвела к будущему мужу это благородное и умное животное и с достоинством объявила победителя. Были также одарены разными призами другие участники этого военного состязания. Спустя какое-то время слон с Сиддхартхой на спине торжественно ступал по пыльной дороге в Капилавасту. За ними тянулась длинная вереница людей, которую замыкала Яшодхара, оробевшая от непривычной роли распорядительницы праздника[234].

Когда они начали общаться друг с другом и что их объединило? Тик Нат Хан связывает первую беседу Сиддхартхи и Яшодхары с его поездками по окрестным деревням, что вполне правдоподобно. В одной из таких деревушек у лачуги бедняка он неожиданно для себя увидел свою двоюродную сестру, с которой был, естественно, знаком. Она «ухаживала за крестьянскими детьми, которые страдали от гноения глаз, гриппа, грибковых заболеваний кожи и прочих недугов. (…) Она промывала их гноящиеся глаза, втирала в кожу мазь, раздавала лекарства и стирала грязную одежду малышей»[235].

Милосердие девушки тронуло сердце Сиддхартхи. В ней, как и в нем, пробудилось сострадание к людям, оказавшимся на самом дне жизни. У них совпали взгляды на бессмысленность многих брахманских ритуалов и традиций. К тому же благочестие жрецов отдавало нестерпимой фальшью. К несчастью, на это повсеместно распространенное ханжество приходилось закрывать глаза, как и на борьбу за получение власти любой ценой. Ведь против агрессивного большинства идти бессмысленно. На этот счет у них не было иллюзий. Поразительно, это выяснилось уже при первой беседе, но Яшодхара, молодая девушка, уже изучала Веды![236]

Совпадение взглядов — это одно, а любовь — совсем другое. Сиддхартха, однако, признался самому себе, что девушка его очаровала необыкновенной добротой. При встречах с ней он всегда улыбался. Ответный прием для всех девушек Капилавасту, устроенный теткой Сиддхартхи, его приемной матерью, как-то естественно и неожиданно перевел в другую плоскость его интеллектуальные отношения с Яшодхарой.

Сиддхартхе досталась роль распорядителя на этом большом вечернем празднике. Каждому присутствующему на нем было ясно, что Паджапати и ее муж устроили смотрины невест для наследника. Присутствовали вся семья Шуддходаны, а также высокородные вельможи. Все претендентки должны были явиться в лучшем сари и обязательно с драгоценным ожерельем, которое отдавали Сиддхартхе, а он, в свою очередь, выбирал из них одно и одаривал им каждую девушку. Поскольку девушек присутствовало около тысячи, представляете, какая гора золотых ожерелий, усыпанных жемчугом и самоцветами, возвышалась перед ним на широком столе. Затаив дыхание, все ждали, что, одарив какую-то девушку самым дорогим ожерельем, сын правителя сделает свой выбор в ее пользу. Сиддхартха справился как нельзя лучше с порученной ему ролью дарителя, но когда последней к нему подошла Яшодхара, оказалось, что ничего достойного для нее на столе не осталось. Тогда неожиданно для всех собравшихся он снял с себя шейное украшение в виде золотого обруча и отдал ей со словами: «Принцесса, примите от меня этот подарок»[237].

Что в этих рассказах вымысел, а что правда, вряд ли когда-нибудь узнаем. То, что девушка шестнадцати лет от роду за четыре века до н. э. читала на санскрите и изучала Веды, безусловно, всплеск воображения Тик Нат Хана. Сказка, рассказанная, как быль, все равно остается сказкой. По крайней мере, дзен-буддийский мастер защитил память Яшодхары. Он дал понять, что в жизни Гаутамы Будды она была не сбоку припека, а любящей и любимой женой. Яшодхара в самом деле заслужила такое к себе отношение.

Как все же хочется верить, что брак с Яшодхарой не был навязан Сиддхартхе и что они любили друг друга.

Сиддхартха Гаутама, свободолюбивый и наивный молодой человек, оказавшись лицом к лицу с тем, что от него годами старательно скрывалось, с бренностью и несправедливостью бытия, ужаснулся и попытался найти для себя какой-то выход. Открытие, что жизнь существует благодаря постоянным убийствам слабых сильными и полна страданий, поставило под сомнение прежние его критерии и приоритеты. Он потерял веру в ведийское благочестие. В те ценности, на которых он воспитывался с детских лет. Перед его глазами стоял подстреленный его двоюродным братом Дэвадаттой дикий гусь. Он бил крыльями в его руках и хотел жить. Сиддхартха перевязал крыло несчастной птицы, а когда оно срослось, выпустил гуся на волю. Как он тогда радовался, что спас беззащитное существо. Но что после этого изменилось в мире?

Признать свое поражение, приняв без всякого сопротивления жизнь, в основе которой злодейство, он не мог и не хотел. Это было не в его характере. Да и его кшатрийское воспитание не позволило выкинуть белый флаг капитуляции, безропотно смириться с подобным несправедливым порядком вещей.

Уход из дома Сиддхартхи Гаутамы, наследника правителя шакьев, представляющего пусть небольшое, какое-никакое, а все-таки государство, можно предположить, вызвал общественный резонанс. Вряд ли он сотряс общественные устои, ведь, согласно преданиям, подданные больше слышали о Сиддхартхе и редко его видели. Тем не менее это был по тем временам неординарный поступок, который оказался на руку брахманам, как убедительная иллюстрация кшатрийской взбалмошности и преступного неповиновения ведийским законам.

Решение Сиддхартхи уйти из дому при желании можно также объяснить простой причиной — следованием моде. Богатые, умные и утомившиеся от светских утех молодые люди всегда мечутся между противоположностями. Они ищут и находят нечто такое, что заставляет их ближайшее окружение от удивления раскрыть рты.

В Индии наиболее распространенной формой духовного протеста был и остается уход в саньясины, в бездомные странники, не в глубокой старости, а в молодые годы. Первый шаг к этой цели — паббаджджа (санскритский вариант: паривраджа) предполагает уход из дома[238].

Буквально слово паббаджджа означает на языке пали идущий вперед. Я к этому еще добавил бы: куда глаза глядят!

Действительно, такой путь был возможен для людей не только преклонного возраста, вырастивших и поставивших на ноги своих детей, но и для молодых мужчин, не обремененных семьей. В Индии и в наши дни, совершив уход из дому, неженатые молодые люди ничем не ограничивают свои чувства индивидуализма и свободы в передвижении и общении с людьми. Что требовать от странников, желающих знать, что есть истина? Однако, если их что-то не устраивает, всегда возможно передумать и, пройдя через очистительные обряды, вернуться в семью, к благам и удовольствиям прежней мирской жизни.

Для женатого молодого человека, да еще имеющего потомство, такой резкий переход от размеренного и благонравного образа жизни к бродяжничеству просто немыслим. В представлении индусов отстранение от родного дитя, даже умершего, считается сильно ухудшающим карму и приравнивается по греховности совершенного действия к уничтожению священного дерева.

Маловероятно, что 29-летнего Сиддхартху Гаутаму привело в ужас и побудило к скитальчеству осознание банальной истины, что человек подвержен болезням, старости и смерти. Скорее всего, случилось нечто такое, что не укладывалось в его сознании, — катастрофа, приведшая к гибели близких людей. Представим себе, что в Капилавасту на самом деле произошло что-то чудовищное, что нарушило мирный и размеренный распорядок жизни. Эту гипотезу не считает ни на чем не основанной выдумкой, например, профессор Александр Берзин.

По преданию, почти все племя шакьев было истреблено царем Кошалы Вирудхакой (палийский вариант: Видудабха). Полагают, что эта трагедия произошла ближе к Паринирване — смерти Гаутамы Будды или после нее. А если это несчастье случилось значительно раньше, как полагают средневековые ученые тибетские монахи, а вслед за ними профессор Александр Берзин и наш соотечественник Бронислав Иванович Кузнецов? Тогда становится понятно, почему Сиддхартха превратился в бхикшу (палийский вариант: бхиккху) — в бродячего и нищего аскета. Это, согласитесь, не «уход из», а уход в никуда — потеря отчего дома.

Тот уклад жизни, который радовал и казался непреходящим счастьем, в одночасье рухнул и уже осознавался изощренным обманом, демоническим наваждением, а гибель его сородичей и земляков — местью враждебных сил.

Что ему оставалось делать? Мстить? Разбойничать? Уйти в отшельники? Жизнь в одурманивающем тумане княжеских утех и семейных радостей для него навсегда закончилась. Начать все сызнова? Восстановить княжество, собрать войско и нанести ответный удар? А что потом? Любить жену, плодить детей, пировать с друзьями, побеждать в сражениях, расширяя свое княжество до больших размеров? А потом более сильный враг все опять уничтожит? Для такой деятельности уже не хватало внутренних сил, а с появлением безрадостной перспективы будущего вообще исчезало всякое желание жить. Зато с неимоверной энергией он начал думать, как выскользнуть из сетей этого злокозненного мира с его хищнической природой. Этот мир «вывернул его наизнанку», заставил неимоверно страдать.

Окончательно свернуть с проторенного, освященного брахманскими традициями пути на бездорожье, сделать этот решительный и безрассудный, с точки зрения соплеменников, шаг его заставили, я предполагаю, безысходность и отчаяние.

Известный российский журналист и литератор Валерий Панюшкин коротко и точно напоминает нам о том, что человеческое горе не одномоментное состояние, а протяженное во времени: «Этапы переживания горя хорошо описаны психологами. Любой студент психфака вам расскажет. Этапов пять: отрицание, сделка, гнев, депрессия, принятие»[239].

Все эти предположения, разумеется, имеют право на существование. Но есть в них все-таки какая-то надуманность. Можно лишь утешаться, что домыслы намного лучше, чем житийные клише, заставляющие воссоздавать образ Первоучителя по заданному трафарету. Вот такой получается парадокс. Профессор Е. А. Торчинов был отчасти прав: ничего-то мы толком о Гаутаме Будде не знаем[240].

Вот почему он был убежден: «В настоящее время совершенно невозможно реконструировать научную биографию Будды. Простое отсечение мифологических сюжетов и элементов фольклорного характера совершенно неэффективно, а материала для подлинной биографической реконструкции у современной науки явно недостаточно»[241].

Вот с этой ригористической позицией выдающегося российского ученого не соглашусь. Получается, что попытка исследовать жизнь исторического Гаутамы Будды — бессмысленная авантюра. Считать так — значит позволить зачеркнуть буддийским преданием личность когда-то живого и сверхгениального человека. Из трех драгоценностей — Будда, Дхарма, Сангха — живого человека припрятать куда-нибудь подальше, заменив роскошными бриллиантами. Я не хочу идти по этому пути. Решение дилеммы «было — не было» я вижу в выборе срединного пути. Он самый подходящий и результативный. В этой книге, с самого ее начала, я исхожу из принципа соединения противоположных подходов, каким бы это ни казалось парадоксом: и было, и не было.

Канва жизни Сиддхартхи Гаутамы не столь сложна и запутана, как предстает в мифологических интерпретациях его последователей. Сама личность Будды и его учение настолько фантастичны и неожиданны для обыденного сознания, что язык повседневности оказывается явно недостаточным для описания их истинного величия. Вот почему образ Будды не нуждается в демифологизации. Миф о нем не противоречит его выдающейся роли в духовном преображении человеческой природы. Напротив, чем он художественно и философски убедительнее, тем основательнее содействует массовому восприятию буддийской доктрины и следованию ей в мыслях и действиях. Вместе с тем, восхищаясь художественным портретом, было бы глупо не пытаться узнать что-нибудь о человеке, с которого этот портрет написан.

Сиддхартха Гаутама оказался в нужное время и в нужном месте. Наступала эпоха духовных и социально-экономических перемен, а место, где он родился, какое-то время жил, где правил его отец, — лучше не найти. По первому впечатлению, это было провинциальное, глубокое захолустье с соответствующим духом жизни. Но если приглядеться повнимательнее, картина предстает другая, не столь мрачная и грустная. Через Капилавасту пролегали пути, которые могли вывести энергичного и талантливого молодого человека на широкие просторы. Возможность для человека жизненного выбора — это уже само по себе великое счастье. Можно сказать — подарок судьбы.

Первым парнем на деревне Сиддхартха Гаутама был по своему рождению. Вряд ли такое положение его долго устраивало. И все-таки что-то неординарное довело его до крайности и заставило покинуть родное гнездо вопреки воле отца, а может быть, по договоренности с ним. Подобные решения принимаются внезапно, но породившие их причины созревают долго, не в одночасье. Не в его характере было подчиняться обстоятельствам и смиряться с уготованной этими обстоятельствами участью будущего правителя. Больно уж захудалыми и скромными были батюшкины владения и наследство! А для него, применяющего духовные критерии для оценки собственной жизни, они вообще ничего не стоили.

Преобразование человека в будду всегда начинается и заканчивается уходом. Сначала из дому, а в самом конце пути — из мира причин и следствий в Паринирвану. Это важнейшее позитивное понятие буддийской доктрины расплывчато и многозначно. Оно обозначает и особое состояние, и загадочное пространство, и еще что-то другое, но всегда — окончательный разрыв с тем, что называется привычной земной жизнью. Напомню, что согласно традиционным индусским верованиям умерший человек опять возвращается в ту же самую жизнь, но в другом телесном облике. Если же он возрождается в образе человека, то обязательно меняется его место в социальной иерархии. Он либо в ней повышает свой статус вплоть до сотрапезника богов, либо его понижает. Все зависит от того, какую карму он себе «заработал» в прожитой жизни.

Гаутама Будда признавал механизм кармического управления жизненными процессами. Но его собственное представление о Паринирване вряд ли сводилось к какой-то потусторонней заповедной территории вроде параллельного мира, куда по мановению волшебной палочки удаляются после смерти «просветленные» люди — будды.

Генри В. Миллер понимал эту бесконечную человеческую трагедию. Вынесенный им приговор человеку тот же самый, что и у Сиддхартхи Гаутамы: «Он стал жертвой собственной внутренней пустоты; его терзания — это муки бесплодия»[242].

К современному человеку вернулся ужас жизни в нереальном мире. Может быть, и посильнее того кошмара, что испытали люди эпохи Гаутамы Будды. Мы, как и они в далеком прошлом, постоянно возвращаемся к иллюзорной жизни в окружении призраков: якшей, якшиней и злобных духов. Ведь большинство из нас питается генетически модифицированной продукцией, дышит отравленным воздухом и пьет загрязненную воду. Все чаще и чаще виртуальная действительность телевизионного экрана и компьютера выталкивает из человеческого сознания образы земного мира за окном.

Не случайно культовый фильм Бернардо Бертолуччи «Последнее танго в Париже», вышедший на экраны в 1972 году, буквально пронизан буддийскими мотивами. На это мало кто обращал внимание. В откровенной «сцене с маслом» главный герой, которого играет Марлон Брандо (1924–2004), вбивает в сознание девятнадцатилетней девушки постулаты учения Гаутамы Будды, заставляя ее через физическое и моральное унижение повторять и запоминать их. Но следовать под силовым нажимом любым (не только буддийским) моральным принципам и нравственным нормам означает их фактическое попрание. Потому-то их заучивание «из-под палки», к тому же во время принудительного секса, представляет собой осквернение буддийской морали. За всем этим насилием стоит убеждение «озверевшего» героя: человек, как ни вбивай ему в голову, не то чтобы не хочет, а по своей сущности не способен жить добродетельно — ни тогда, ни сейчас.

Отсюда, с этой мысли начинается, как писал русский философ и богослов Владимир Николаевич Ильин (1891–1974), втягивание всего человечества в тление и смрад через войну с красотой[243].

Гаутама Будда и его сторонники соблюдали принцип ахимсы — непричинения вреда живым существам. Они берегли красоту не только в себе, но и в природе.

А теперь напомню, какие фразы заставляет повторять молодую женщину испытавший до этого психологический шок герой фильма «Последнее танго в Париже»: «Семейные тайны… Священный союз, прививающий дикарям добродетель… Обитель благопристойности, где истязают детей, пока те не скажут первую ложь, где волю подавляют наказанием, где свободу убивают эгоизмом».

«Свободу убивают эгоизмом» — одна из глубочайших мыслей Гаутамы Будды. Заявляя это, он исходил из убеждения, что человек по своей изначальной природе совершенен и чист. Однако по причине своего неведения он в процессе движения по жизни совершает многочисленные ошибки, поступает неразумно, следуя зову чувств и подчиняясь эмоциям. Все это загрязняет его сознание, обессмысливает проживаемое им время, ограничивает пространство, в котором он действует, и приводит к бесконечным страданиям.

Эгоизм всегда вызывает ошибочные решения, содействует ненасытности желаний, заставляет иметь больше того, что уже имеешь, вынуждает искать счастье на стороне. Не избавившись от «эго», невозможно принять решение, свободное от любых предвзятостей и предубеждений. Именно внутренняя свобода приводит к бескорыстным действиям, направленным на благо не только самого себя, но и других людей.

Люди претерпевают всевозможные насилия и мерзости, лишь бы зацепиться за жизнь, полную уродства и безобразия. К подобной жизни у Сиддхартхи Гаутамы было совершенно естественное отвращение.

Глава четвертая. Слабая память поколений укрепляет легенды

Для названия этой главы я позаимствовал афоризм замечательного польского писателя-сатирика, поэта и философа Станислава Ежи Леца (1909–1966).

Достаточно вспомнить, что в свое время «Легенды и мифы Древней Греции» Николая Альбертовича Куна (1877–1940) и «Сказания о титанах» Якова Эммануиловича Голосовкера (1890–1967) выходили миллионными тиражами. Они успешно заменяли многим людям книги об истории Древней Греции — колыбели европейской цивилизации. В наши дни масштабный характер принимает интерес к мифологии Древнего Востока. Христианские народы с энтузиазмом открывают белые пятна на мифологической карте мира. Среди книг подобной тематики лидируют легенды и мифы Древней Индии. За последнее время вышло несколько десятков таких книг. Среди них «Легенды и предания Древней Индии» Судхина Гхоша, «Боги и мифы Древней Индии», «Легенды и мифы Древней Индии. Махабхарата и Рамаяна» Наталии Романовны Гусевой, «Мифы и легенды Древней Индии. Путеводитель для любознательных».

Обратимся к преданию — к распространенной, «официальной» биографии Будды Шакьямуни.

Период телесной заурядной жизни Сиддхартхи Гаутамы составляет 29 лет и охватывает годы его младенчества, отрочества, юности, взросления, супружества; он заканчивается неожиданным уходом его из отчего дома. Это время безмятежного существования, заполненное обучением различным наукам. В «программу» входили знание священных текстов, умение медитировать и вести диспут, астрология, военное дело и еще много чего другого.

Сиддхартха на двадцать девятом году жизни осознал, в каком нелепом и постыдном заблуждении он пребывал долгие годы, понимая, что за стенами его дома кипит настоящая жизнь.

Буддийские предания отразили мучающее его чувство отторгнутости от большого мира. Если верить им, Сиддхартха Гаутама, отгороженный по требованию отца крепостной стеной от человеческих горестей, жил в трех дворцах, окруженный предупредительной дворней и любящей его семьей. Один дворец предназначался для зимнего сезона, другой — для жаркого, а третий — для времени, когда приходят муссонные проливные дожди. У него, как будущего правителя, был гарем из пятисот женщин (в некоторых преданиях их число доходит до нескольких тысяч), умеющих услаждать его не только своим телом, но также мелодичным пением, танцами и музыкой.

В 16 лет у него появилась прекрасная и любящая жена Яшодхара, а со временем и сын Рахула.

Не следует к тому же забывать о широко образованных, интеллектуальных собеседниках Сиддхартхи — ученых брахманах, так называемых пандитах. Ведь брахманы, при всех своих недостатках, принадлежали к наиболее культурным людям своего времени. Его учителями в ратном искусстве были опытные, побывавшие во многих сражениях воины. Ему была предоставлена возможность научиться стрелять из лука, пользоваться мечом и одновременно быть глубоким и тонким ценителем индийских танцев и музыки. Он жил в роскоши и самодовольстве с радостным ощущением, что так будет продолжаться вечно. В парках вокруг дворцов были лотосовые пруды, в которых цвели лотосы разных цветов — красные, белые, голубые. Его одежду из льна, а также обувь и тюрбаны заказывали в священном городе Варанаси — цитадели индусской учености и благочестия, неофициальном центре тогдашней моды. Это было все равно что сегодня одеваться в Париже и одновременно очищаться от грехов в Ватикане. Мебель для дворцов делалась исключительно из сандалового дерева, она благоухала, как райские кущи. Диковинным аксессуаром среди прочих других был белоснежный зонт, который слуги почти круглосуточно держали над ним. Нельзя же было допустить, чтобы зимний холодный ветер и выпадающий в долине снег коснулся его красивой головы или летний зной обжег и обезобразил его вдохновенное, с легким загаром лицо.

Так и проходила бы жизнь Сиддхартхи в наслаждениях, спокойствии и довольстве, если бы однажды по внушению сердца и прихоти беспокойного ума он не задумался о том, что действительно происходит за пределами его дворцов.

Окунемся в поэзию вымысла.

Постоянный шум по ту сторону крепостной стены, в котором перемешались людские голоса, мычание коров, лай собак и ржание лошадей, давно вызывал у него непрестанный интерес и нестерпимое любопытство.

Он повелел возничему запрячь в колесницу четырех царских коней, бело-розовых, как вскипающее молоко, и выехал через ворота дворца в роскошный парк. Его бесхитростная душа жаждала откровенного ответа, почему от него вот уже много лет что-то скрывают. По дороге он увидел изможденного и сгорбленного старика. Старик был беззубым, до безобразия дряхлым, с трясущимися руками, от него шел острый гнилостный запах подпорченных фруктов. Возничий объяснил Сиддхартхе, удивленному и смущенному видом старого человека, что юность преходяща, а все живое подвержено процессу увядания. Потрясенный наследник Шуддходаны воскликнул: «Есть ли радость и польза от юности, если она заканчивается столь быстро и плачевно?!»

Вторая потрясшая его встреча была с человеком, заболевшим проказой. Исковерканная болезнью человеческая плоть произвела на него удручающее впечатление. И еще больше убедила в тщетности всего сущего.

Третья встреча венчала две предыдущие и привела его в состояние отчаяния. На этот раз Сиддхартха встретил похоронную процессию. На носилках покоилось мертвое тело, с головы до ног запеленутое в белую ткань. Процедура сожжения тела на погребальном костре ужаснула его. Довершил его смятение тот момент траурной церемонии, когда старший сын ударом заостренного жезла пробивает дыру в отцовском черепе — и душа родителя покидает тело.

Как несправедливо, что в подлунном мире все стареет и умирает!

Последняя, четвертая встреча стала для Сиддхартхи вроде бальзама на его душевные раны. Он увидел идущего по дороге с чашей для подаяния саньясина — святого аскета, практикующего йогу. Лохмотья едва скрывали его тщедушное тело. От этого человека, несмотря на его худобу и внешнюю телесную невзрачность, исходила уверенность достичь, чего он хочет — навсегда освободиться от земных пут.

Эти встречи заставили Сиддхартху другими глазами взглянуть на роскошь и великолепие жизни, которую он вел. Все, что его радовало, чем он наслаждался, на что уповал и чем восхищался, показалось ему ничтожным, бессмысленным и иллюзорным. Он уже не хотел изо дня в день погружаться в это безумство, приводящее к уродству и разложению его личности, к духовному обнищанию. Оказалось, что на самом деле жизнь кратка и ненадежна, проходит в страданиях и заканчивается смертью. А потом начинается та же самая канитель, та же самая бессмыслица. Неизвестно только, кем он в очередной раз родится. Это зависело от того, как он проведет свою жизнь. Он знал от своего гуру, что очень немногие выходят окончательно из мира бесконечных рождений и смертей, из мира сансары.

Но как же воин может не убивать? Ведь его долг — дхарма кшатрия. А убив, он нарушает принцип ахимсы, ненасилия, следование которому уменьшает количество зла в мире. Потому-то человек не принадлежит самому себе, он — игралище судьбы и раб своей дхармы, которую определяет его принадлежность к той или иной варне.

Сиддхартху учили, что существуют тайные пружины, определяющие ход происходящих земных событий, они с переменой обстоятельств действуют по-разному. Но есть еще непреложные законы бытия, а их подмена только усугубляет трагизм человеческой жизни. Между тем надежду на то, что есть, вероятно, выход из, казалось бы, безвыходной ситуации, давала ему последняя встреча с йогином-садху. По крайней мере после общения с ним он не желал больше вести праздную жизнь. К тому же он окончательно освободился от прельстительных перспектив стать первым среди других воинов — правителем княжества. Пришло время и самому Сиддхартхе сделать выбор.

Существует и другое описание тех же самых событий. То, что отличает его от других преданий, чрезвычайно важно и наиболее приближено к правде жизни. Хотя каюсь: употребление слова правда в состыковке со лживой и духовно мертвой жизнью — а именно так воспринимал ее Гаутама Будда — выглядит нелепо.

Профессор Е. А. Торчинов придерживался иной версии об обстоятельствах, предшествующих четырем встречам, и месте, где они произошли. Это не тайный выезд в сопровождении возничего за пределы дворца, а обычная княжеская охота[244].

В буддийской литературе эти четыре встречи трактуются как знамения. Другими словами, признаются делом рук богов. Им придается огромное значение для понимания последующих событий в жизни Сиддхартхи. Они существуют в жизнеописании Будды не для того вовсе, чтобы объяснить причины, отвратившие его от праздной жизни во дворце. Для современного человека сама ситуация представляется надуманной, а психологическая реакция Сиддхартхи граничит если не с его слабоумием, то с каким-то затянувшимся инфантилизмом. Непонятно, каким образом настолько изнеженный юноша мог занять место своего отца? Однако перед теми, кто мифологизировал исторического Будду, стояла задача не объяснить уход из дома Сиддхартхи особенностями его психики, а добиться того, чтобы этот рассказ был убедительным для простого человека, доходчивым и поражающим воображение неслыханной новизной его поступка (богатый добровольно становится нищим) и одновременно сопровождался бы незамысловатым сюжетом.

Встречи с одряхлевшим стариком, с больным, умершим и погруженным в глубокое созерцание йогином — первые шаги к обожествлению образа Сиддхартхи и превращению его учения в культ, а его самого — в главную фигуру этого культа. Психология духовно и интеллектуально одаренной личности и массовая психология обычных людей чаще всего не совпадают. Роль авторитета, духовного или светского вожака до сих пор важна для большинства народа. Культ, распространяя доктрину через доступные и привычные образы, естественно, упрощает содержащиеся в ней идеи.

Повседневная религиозная жизнь, как правило, избегает нюансов и имеет склонность к упрощению. Потому-то не случайно в буддийской практике появление в последующие века молитвенных барабанов с написанными на них мантрами. Эти барабаны расположены вокруг внешней стены храма и внутри его. К тому же существуют еще ручные барабанчики. Считается, что, как только барабан начинает вращаться вокруг своей оси, мантры уже произносятся. Ходя по кругу и крутя эти барабаны, верующий многократно увеличивает возможность основательно и за короткий срок улучшить не только свою карму, но и кармы всех, за кого он во время обхода молится. А в наши дни внутри больших барабанов помещаются сотни тысяч мантр, напечатанных на тончайшей папиросной бумаге, которая аккуратно свернута в трубочку. Все эти ухищрения экономят верующим время и заменяют духовную работу ума механически выполняемым ритуалом.

Впечатляют также полотнища и флажки на шестах с изображенными на них мантрами, которые считывает ветер.

В буддизме освобождение представлено как следствие уничтожения желаний, угасание их страстности и достижение конечной цели спасения — нирваны. Нирвана — это пространство Будды, в определенном смысле Абсолюта, Бога.

Из буддийского учения как будто бы исключены Бог и душа. Подобное утверждение стало стандартным и широко распространенным. Впрочем, некоторые ученые его оспаривают. Так, например, Б. И. Кузнецов, анализируя трактат Васумитры «Колесо, располагающее по порядку разных школ (буддизма)», единственное сочинение, дошедшее до нас из времен раннего буддизма, обращает внимание на отсутствие в нем основополагающих тезисов Будды о существовании двух крайностей: распущенности и аскетизма, а также о срединном пути, позволяющем избежать этих крайностей. Вместе с тем в трактате присутствуют такие понятия, как Бог и душа.

Васумитра, по всей вероятности, был участником буддийского Собора на севере Индии, на территории Кушанского царства во время правления царя Канишки (I в. н. э.). Именно на нем буддийские монахи пришли к обоюдному решению «считать все тексты, которые принимают все школы буддизма, за слова Будды»[245].

Из трактата Васумитры узнаем, что в учении Махасангхика (санскр. — Большая сангха, «Великое собрание»), которое получило название «учение большинства», на первое место выходит утверждение существования бога, но не в индуистском смысле этого слова.

Вернемся к тексту книги Б. И. Кузнецова:

«Вместо слова бог, божество (дэва) буддисты используют термин „будда“, а также синонимы этого термина: татхагата (санскр. и пали „тот, кто пришел“) и т. п. Другим резким отличием в этом вопросе являлось то, что будда, в смысле бог, не принадлежит к нашему материальному миру».

Согласно школе махасангхиков, термин «будда» понимался следующим образом: «Так как будды, победоносно-прошедшие (бхагаваны), выходят из всех [материальных] миров, то поэтому татхагата (будда) не имеет „дхарм“ (идей, понятий)». Индийский ученый-буддист Бхавья (около V века н. э.), который использовал сочинение Васумитры, говорит о том же самом более понятно: «Так как все будды, победоносно-прошедшие, вышли из мирского всех [материальных] миров, то поэтому у татхагаты [также] не имеется мирских дхарм (идей)».

Далее Васумитра пишет, излагая взгляды махасангхиков:

«Все речи татхагаты — [это] проповеди учения. Все сказано [им] реально (ясно). Все сказанное [находится] в соответствии с тем, какой смысл [имеется у сказанного]. У всех татхагат не имеется пределов (границ) тела (форм, проявлений). Мощь всех будд, победоносно-прошедших, безгранична. Продолжительность жизни неизмерима (бесконечна). [Они] совершенно осуществляют веру, не знают [в этом] удовлетворения и даже не спят. Когда [татхагату] спрашивают, то он осуществляет думание (удостаивает вниманием). [Он] не произносит даже такое: „[вот это] называется [так-то], потому что постоянно погружен в созерцание, но всем толпам (группам) живых существ ясно говорит (проповедует) с помощью названий (имен) и истинных слов.

[Татхагата] единым духом (душой) полностью постигает все дхармы (все сущее). [Это значит, что он] высшей мудростью [за период времени] сопоставимый с одним мгновением [движения] души, полностью постигает все дхармы.

Все будды, победоносно-прошедшие, постоянно и вечно вплоть до полной нирваны следуют за высшей мудростью, совершенной и нерожденной“» [246].

Не в этом ли возвращении к человеку богоподобных способностей происходит прекращение существования его как личности во всей совокупности ее социально-психологических черт, качеств и особенностей?

Сиддхартху Гаутаму никогда особенно не приводили в ажиотаж богатство, престиж, власть, влияние, а теперь они совсем отошли в сторону.

Он был свидетелем сумасшествия одного из высокопоставленных шакьев. Этот человек повредился рассудком через несколько дней после того, как Шуддходана по какой-то причине отобрал у него должность.

Он ходил в растрепанном виде по Капилавасту, бормотал священные мантры и сообщал каждому встречному, что счастье от него отвернулось. Это было бы еще ничего, но после каждой фразы он начинал кукарекать и взмахивать руками, словно хотел взлететь в небо.

Сиддхартха вдруг поймал себя на мысли, что смотрит на проявление в людях высокомерия, хвастовства, заносчивости как на болезнь, которая с каждым днем увеличивает количество своих жертв. Ему казалось, что весь мир свихнулся.

Наш герой убежал от самого себя прежнего, начав тут же поспешно выкорчевывать из сознания малоприятные качества человеческой натуры с необыкновенным упорством и фанатичной страстью. Для более успешной с ними борьбы он прибегал к специальным приемам и техникам, уже разработанным до него йогами и духовными учителями. Жизнь в замкнутости и смирении доставляла ему неслыханное удовольствие. Он погружался в безмерное пространство своего сознания, в котором не существовало времени.

Глава пятая. Уход

Продолжу рассматривать важнейшее событие жизни Сиддхартхи Гаутамы, с которого начинается его духовная биография, — уход из родного дома. Что ни говорите, а для сына правителя, с которого сдували пылинки и всячески ублажали, это был более чем смелый поступок. Сиддхартха, захлестнутый эмоциями и побуждаемый ими отказаться от своего высокого социального статуса, облачившись в рубище нищего попрошайки, бхикшу (палийский вариант: бхиккху), пустился в бега, а точнее сказать, духовное путешествие в поисках истины. Конечным результатом эмоционального порыва стало его учение, в котором он обрел желаемые бесстрастность и совершенство.

Избавление от старой одежды и острижение волос «цвета меда» (у горного меда темно-коричневый цвет, переходящий в нежно-смолистый) на голове и лице символизировали отказ от дхармы кшатрия и обозначали вневарновое существование.

В дальнейших действиях и рассуждениях Сиддхартхи какие-либо эмоции, по-видимому, не играли заметной роли. Именно она, эта бесстрастность, позволила ему заглянуть в бездонные глубины собственного сознания. Присмотревшись внимательно, он обнаружил в себе самом нечто неожиданное — первопричину всего сущего. Чему тут удивляться, ведь вся человеческая жизнь состоит из парадоксов! Тем более скрыться от себя невозможно. А быть захлестнутым эмоциями и оскорбленными чувствами — то же самое, что заниматься самоуничтожением. Взращенная агрессия к кому-либо сравнима с бумерангом. Она всегда возвращается к тому, от кого исходит.

За несколько часов Сиддхартха Гаутама переместился из привычного мира благополучия и любви неизвестно куда, скажем расплывчато, но откровенно — поближе к безбытному существованию. Объяснение обстоятельств того, почему это произошло, разумеется, вызывает определенные сомнения, которые при сильном желании и изворотливости ума не так-то сложно устранить. Но совершенно непонятно и загадочно, как он совершил побег при том, как повествует предание, строгом и тайном надзоре, что установил над ним отец. Я думаю, что в таком случае его уход из родного дома по сложности исполнения ничуть не уступает побегу из замка Иф Эдмона Дантеса. Не случайно ведь боги, как поясняет то же самое предание, содействуют выполнению Сиддхартхой Гаутамой тщательно продуманного, всячески поддержанного ими плана и погружают бдительную стражу в беспробудный сон.

Размышляя о произошедшем событии, особенно о том, как психологически решился на побег Сиддхартха Гаутама, приходишь к одному логичному, но не бесспорному выводу.

В характере Сиддхартхи Гаутамы отсутствовало добродушие, которое возникает у людей с расслабленной волей и безразличным отношением к собственной жизни. Налаженный и однообразный быт не способствует развитию ума и делает людей безынициативными.

Например, у Ильи Ильича Обломова — главного героя романа Ивана Александровича Гончарова (1812–1891) — нет особого стремления ни к чему. Какое-то время подобную жизнь вел Сиддхартха Гаутама. Но вдруг его прежняя беззаботность куда-то исчезла сама по себе и появилась решимость стойко вынести любые удары судьбы. Почему это произошло?

Можно только предполагать, что заставило его решиться на безрассудный шаг уйти из дома.

Причина первая. Он, вероятно, сам ужасался глухоте и равнодушию близких ему людей к его побуждениям жить иначе, возненавидел условия навязанной ему игры в неразумное дитя, изнемогал от лжи и лицемерия, повсеместно распространившихся в его среде, едва не сходил с ума от ежедневного священного бормотания домашнего жреца-пуджари. Особенно его раздражала манера нижестоящих рассуждать в духе идей и мыслей тех, кто возвышался над ними. Все это он стоически претерпевал годами, хотя и с трудом.

Причина вторая. Его побег был либо жертвенным самоотречением, отказом от того, что называют «жизнью на разрыв аорты», либо следствием природной или какой-то иной катастрофы, сопровождаемой многочисленными человеческими жертвами.

Через два с половиной столетия подобное состояние шока испытал Ашока, правитель империи Мауриев. Огромные человеческие жертвы, которыми сопровождалось завоевание государства Калинги, расположенного на территории нынешнего индийского штата Орисса, настолько потрясли императора, что он со временем принял буддийское учение и сделал мемориальными места, связанные с жизнью и деятельностью Будды.

Вспоминается еще один человек, совесть которого была омрачена кровавой бойней, учиненной его соотечественниками, англичанами, 31 марта 1904 года в Тибете на подступах к урочищу Туна за перевалом Тангла. Я имею в виду полковника Фрэнсиса Эдуарда Янгхазбенда. Он был фактически заместителем бригадного генерала Джеймса Мак-Дональда, отдавшего приказ открыть огонь из пулеметов «максим» по тибетским воинам, вооруженным почти забытыми европейцами кремневыми ружьями. Ни посвящение в рыцари, ни другие милости со стороны короля Георга V так и не избавили его от самоощущения, что пусть и на короткое время, но он был тупым и послушным палачом. Единственным прибежищем его на старости лет стал буддизм.

Причина третья. В окружении Сиддхартхи Гаутамы появился кто-то из философски мыслящих людей, кто раскрыл ему глаза на несправедливости жизни и дал им свои объяснения. Возможно, что он вовсе не сидел в четырех стенах, а где-то учился, не только в традиционной школе гурукуле. Например, в университете в Такшашиле (Таксила), где преподавали древнегреческую философию[247].

Романтическое воображение послушно идет за фантазией. Ему бессмысленно вверять роль исторического летописца. Разнузданный вымысел, зовущий за собой, как дудочка крысолова, топит интересные и непреложные исторические факты, после чего их приходится долго разыскивать, возвращать к жизни и отмывать от грязи или от патоки. То есть для предъявления публике приводить в какой-то божеский и достойный вид.

Поэтому чуть-чуть отвлечемся от красивых историй и пройдемся по скучным, но более или менее убедительно аргументированным предположениям.

Никто не оспаривает того мнения, что на бегство из семьи Сиддхартха Гаутама пошел по причине полного разочарования в жизни, которую он вел. Вполне правдоподобное объяснение. Но уходить в нищенствующие монахи сразу после рождения сына — это как-то неожиданно и даже не совсем порядочно.

В литературе о Первоучителе существует еще и другая версия, о которой я уже вскользь упоминал. Она объясняет его уход чрезвычайными и трагическими событиями. Именно они якобы выбросили его из привычной жизненной колеи.

Бронислав Иванович Кузнецов, к трудам которого я отношусь с величайшим почтением, солидарен с тибетскими учеными, поддерживающими версию уничтожения соплеменников Сиддхартхи Гаутамы до достижения им тридцати лет.

В книге «Ранний буддизм и философия индуизма по тибетским источникам» он обращается к биографиям Будды VIII века, написанным на тибетском языке, и приводит следующий отрывок, фрагмент одной из них: «Он (Будда) был вынужден покинуть родные места и уйти за реку Гангу, так как предполагал, что около Капилавасту должно было произойти побоище. Бодхисаттва подумал: „Около Капилавасту шакьи будут сражаться, поэтому я должен перейти (то есть уйти) за Гангу“, что он и сделал»[248].

Б. И. Кузнецов, полагаясь на тибетские сочинения, созданные с учетом канонических буддийских текстов, приходит к небезынтересному выводу: «На основе тех данных, которые мы имеем, можно предположить, что Гаутама был вынужден покинуть свою родину по причине политических потрясений, которые в конечном счете привели царство шакьев к полной гибели. Буддийская традиция упоминает в числе первых буддистов, последователей Гаутамы, его близких и родственников: жену, сына Рахулу и двоюродных братьев — Дэвадатту, Ананду и других. Весьма вероятно, что именно эти вынужденные и печальные обстоятельства, приведшие Будду и его родных к изгнанию, были одной из причин, послуживших впоследствии к созданию биографии Будды с использованием источников, не имеющих первоначально к нему прямого отношения»[249].

Хайнц Вольфганг Шуман и Тик Нат Хан относят гибель шакьев к последнему году жизни Гаутамы Будды и предлагают наиболее сбалансированную гипотезу (из всех прочих версий) ухода Первоучителя из дома. В их рассуждениях подкупает прямота взгляда на происшедшее событие. Они фокусируют внимание на одном вопросе. Почему молодой отец, как только Яшодхара родила сына, в ту же ночь их покинул? В самом деле, к чему такая спешка? Факт, что рождение Рахула и отречение Сиддхартхи от всего мирского произошли в один день, подтверждается несколькими буддийскими текстами, в частности Нидана-катхой.

Так давайте представим, говорят Хайнц Вольфганг Шуман и Тик Нат Хан, что Сиддхартха долго и упорно убеждал отца и приемную мать позволить ему уйти в бхикшу, нищенствующие монахи. В итоге они согласились, но при одном условии: преемником Шуддходаны, будущим правителем шакьев должен стать сын Сиддхартхи, их внук[250]. Тогда становится понятным, почему Яшодхара 13 лет не рожала. Она понимала, что с появлением ребенка тут же лишится мужа. Объясняется и поспешность, с которой Сиддхартха немедленно взнуздал коня и умчался в новую жизнь. Не об этой ли свободе мечтал он много лет и наконец-то вымолил ее у отца? Шуддходана скрепя сердце разрешил сыну оставить родной дом и искать путь Просветления[251].

Все эти объяснения, наверное, отражают действительно происшедшее событие, но нет в них чего-то особенного, берущего за душу. Все-таки вымысел интереснее и художественно убедительнее пресловутой жизненной правды. Так не будем заморачиваться дальнейшим выяснением, что происходило на самом деле, и опять обратимся к изложению буддийских текстов. Тем более что я не вижу принципиальных смысловых расхождений между исторически достоверной биографией Гаутамы Будды и преданиями о нем.

Все еще крепко спали в доме Сиддхартхи Гаутамы. Ночь словно предоставляла его домочадцам как можно больше времени, чтобы набраться сил и пережить обрушившееся на них горе — его непонятное бегство. Казалось, они впали в забытье, темноту и молчание которого изредка нарушали мгновенные всплески ликующего света, идущего от неведомых источников, и чарующие, шепотные звуки оживающих предметов, стоявших в их спальне. Его жена Яшодхара, как все спящие люди, удалилась на время от обычного человеческого существования. В ее безмятежном и добром сне возвращалось к ней лучшее и радостное, что она увидела и пережила до этой ночи.

Как рассказывает предание, боги посреди ночи разбудили спавшего глубоким сном Сиддхартху. Он, словно лунатик, пошатываясь, вошел в ту часть дворца, где спали его многочисленные наложницы.

Каково ему было увидеть этих молодых женщин в их сонном непотребстве! Они хаотично разметались на коврах в огромной спальне, словно поверженное войско, частью перебитое, а частью умирающее. А лучше сказать, словно выброшенные на берег рыбы с открытыми и полуоткрытыми ртами. Стоны и бессвязные фразы, которые они бормотали, повторялись, как эхо, опять и опять во всех закоулках его сознания. Останься он среди этих танцовщиц и певуний чуть дольше — и скрежет их зубов и храп разорвали бы ему череп. Отвращение к этим, как ему казалось еще вчера, грациозным и музыкальным созданиям заставило его резко развернуться и выбежать из спальни, внешне напоминающей чертоги бога Индры, захваченные демоницами[252].

Теперь он решил бесповоротно — бежать! Его ждали в конюшне любимый, уже взнузданный белоснежный конь Кантхака и верный возничий Чанна.

Напоследок Сиддхартха решил взглянуть на новорожденного сына. Он тихо проскользнул, как чужой, в свою опочивальню. Стоило ему открыть дверь и переступить порог, как сквозняком задуло масляный светильник. Он увидел на широком ложе Яшодхару, освещенную мертвенным лунным светом. Она лежала на боку, повернувшись лицом к окну и спиной к двери. Его жена безмятежно спала, возложив ладонь на головку младенца и частично закрыв его собой. Сиддхартхе не удалось увидеть лица сына. Боясь разбудить жену, он вздохнул и так же бесшумно удалился.

Чанна уже вывел из конюшни его коня и пошел за своим.

Они галопом неслись на юго-восток. После перехода вброд реки пришло время расставаться. Перед долгой разлукой он и Чанна чуть-чуть посидели на опушке леса. Сиддхартха обрезал лезвием короткого меча волосы, чтобы никто не смог определить его варну, взглянул на возничего, которого знал еще ребенком, передал ему свой меч и сказал: «Не думай, что я ушел из дома и нарушил долг кшатрия, чтобы стать вольной птицей. Вовсе не затем я покинул семью, свою жену и сына». Он взглянул на Чанну живыми, пытливыми глазами и продолжил: «Ты, конечно, знаешь, что к отшельникам мы, шакьи, относимся хуже, чем к чандалам. Они для нас как гиены — едят без разбора, что дадут или что найдут. Но ты же видишь, как несчастны все люди, как все моментально меняется и всегда — к худшему. Люди болеют, стареют и умирают. Неужели смысл жизни в обреченности всего и вся? Отшельники размышляют о зле, из-за которого мир становится трухлявым, как вот этот пень. Они пытаются понять, откуда берется это зло?»

И Сиддхартха, встав, изо всех сил ударил ногой пень, на котором сидел возничий. Чанна едва успел приподняться перед тем, как пень под ним вдруг развалился на части.

Они расставались друг с другом с большой печалью. Сиддхартха, Чанна и конь Кантхака.

Не знаю, в какой мере Сиддхартха осознавал неотвратимые последствия своего разрыва с семьей. Как отнесется к его поступку отец, он понимал — никогда его не простит. Для Шуддходаны он превратился в паривраджака (палийский вариант: париббаджак), бездельника и словоблуда, тратящего в бесплодных скитаниях свою жизнь. Отец, если смотреть правде в глаза, был близок ему по крови, но чужд по той линии жизни, которую он для себя избрал.

По отношению к жене его уход из дома был незаслуженным оскорблением. Ему, надо полагать, не хотелось думать о ее чувствах. Лучше было не представлять, как, проснувшись и узнав, что он покинул ее и новорожденного сына, она зайдется в рыданиях и бросится в объятия Паджапати. Ведь его Яшодхара была благоразумной и заботливой женой. Она, несомненно, любила его и, как могла, берегла от дурных людей. Он утешался, впрочем, тем, что теперь свою назойливую привязчивость она сосредоточит на малютке Рахуле. Может быть, он вправду совершил что-то скверное, сошел с пути добродетели, когда тайком, наспех собравшись, под покровом ночи сел на коня — только его и видели!

Сиддхартха взял путь на лесную обитель какого-нибудь учителя-отшельника.

В долине, затуманенной наступившими вечерними сумерками, раздавались то невнятные, то оглушительно четкие звуки. Они принадлежали не людям, а затаившейся в дневные часы живности. Она выползала из укромных мест и объявляла другим, более слабым существам о своем присутствии. Сиддхартха вслушивался в неразборчивые сигналы опасного мира и пытался понять их смысл. Затаившийся лес, через опушку которого он шел, испытывал его бесстрашие. Его собственные шаги в этой напряженной и прерываемой лесными вскриками тишине вдруг отозвались в ушах дробным топотом несущихся прямо на него коней. На мгновение показалось, что его любимый Кантхака привел за собой целый табун в надежде, что хозяин опомнится и вернется домой.

Он остановился и прижался взмокшей спиной к стволу огромного дерева. Топот тут же стих, но его волнение не исчезло. Порыв ветра налетел откуда-то сверху на необъятную крону дерева, и большие листья зашевелились и зашелестели над Сиддхартхой настолько смачно и хищно, словно подала голос черная пантера. Эту обитающую в горных лесах грациозную и свирепую кошку он однажды видел живой. Она лежала, томно растянувшись в клетке, и высокомерно смотрела на поймавших ее темнокожих охотников.

Неожиданно на деревья брызнул лунный свет, и они замерцали игриво и переливчато. Сиддхартха глубоко вздохнул и осмотрелся вокруг. Лес обволакивал и приманивал. Сиддхартха понимал, что стоит ему повестись на темную и тяжелую лесную красоту, она сожмет его в своих объятиях и мгновенно придет конец его жизни. И тогда он никогда не узнает, есть ли другая форма бытия, полноценная и свободная от всех смертей. Только Сиддхартха об этом подумал, как луну заслонила туча, и лес опять помрачнел, заверещал на многие голоса, рыкающие и сиплые. К тому же со всех сторон из стремительно возникающей темноты на него уставилось множество огненных глаз. Страх и ужас охватили его с новой силой — он едва устоял на ногах. Этот лес, который он не раз беспечно разглядывал в солнечную погоду с веранды своего дома и который только что играл с ним и пугал его, вдруг всерьез ощерился и настойчиво гнал туда, откуда он пришел и куда не хотел возвращаться.

Сиддхартха прежде чувствовал родство с этим лесом. Он отдавал должное его величию и не раз восхищался его милосердием — укрывать слабых и беззащитных от сильных и прожорливых. Свобода леса если и не была равна его зарождающейся свободе, то близка и созвучна ей до потери здравого смысла. О, как он ошибался! Теперь лицемерное милосердие леса он сравнил бы с благодушием уставшего от постоянных казней палача.

В лесных чащобах укрывались все: и праведники, и грешники. Разбойники, отрубавшие кисти рук ограбленным ими купцам (дабы их руки больше не были загребущими), отдавали остатки еды аскетам и оголодавшим скитальцам, маячившим, как нетерпеливые гиены, возле их временных убежищ. Душегубы ведь тоже хотели выглядеть перед окружавшими их нищими чуть ли не святыми — защитниками справедливости. Лес объединял столь чуждых друг другу людей. Он связывал их, пусть и временно, и заставлял своей безжалостной сущностью крепко держаться вместе. Они должны были относиться к пребыванию в лесу как к тропической лихорадке. Кто-то из них умрет, кто-то выживет и продолжит свое лихое разбойничье дело, а кто-то станет добродетельным человеком. К тому же лес сохранял островки непогрешимости. Недаром в нем обитали великие праведники.

Сиддхартха уходил все глубже и глубже в лесную чащу. Он знал, что ему придется пройти через этот лес, какие бы у него ни сложились с ним отношения. Путь назад означал возвращение к жизни, в которой обрастают собственностью и плодят потомство. То и другое неминуемо привело бы его к увеличению всяческих невзгод и напастей и, как следствие их, — страданий. Останавливаться надолго на одном месте было не для него. Давала, видимо, знать о себе кровь его пращуров — бесстрашных кочевников-скотоводов, всю жизнь перегонявших стада с одного пастбища на другое. Свободу в самом себе — вот то единственное, что он опасался потерять. Сиддхартха надеялся, что именно свобода поможет ему преодолеть невозможное. А там уж выйдет, как он задумал. Оставшись в полном одиночестве или в окружении таких же безумцев, он заглянет внутрь своего сознания и поймет загадку жизни. Сделает свое открытие доступным всем людям.

Сиддхартха уже основательно углубился в лес. Впереди на расстоянии сотни метров от себя он заметил среди деревьев трепещущее на ветру пламя костра. Еще чуть-чуть — и для него начнется новая жизнь. Только бы не согнуться ему под ее тяжестью! Уход из отчего дома совмещался в его подсознании с чувством вины перед семьей. Точно так же, как понимание того, что он не оправдал надежд отца.

Неожиданно с гор на деревья обрушился шквальный ветер, и лес взревел под его натиском.

Может быть, его бегство — опрометчивый поступок, пример глупости и самомнения? Способен ли он вообще подняться до великого поступка? Вместо ответа из непробужденного разума Сиддхартхи материализовался в ночи бог зла и смерти Мара, владыка демонов, и преградил ему путь к пылающему вдалеке костру.

Чем-чем, а косноязычием это исчадие ада не страдало! Мара смотрел на него сверху вниз, укоризненно и снисходительно, словно на юношу, который собирается совершить поступок, неподобающий его знатному происхождению. «В расцвете сил навсегда отвернуться от будущей власти, наслаждений и бушующей весельем праздности? И вместо этого выбрать убогую и постыдную жизнь бродяги? Забыть о своем знатном роде и о предназначении стать Чакравартином — всемирным правителем. Тем великим мужем, кто, согласно пророчеству, карает беззаконие и создает царство справедливости? Как ты мог попрать долг кшатрия, не защитить родное гнездо, бежать и постыдно исчезнуть в толпе оборванцев? Где твоя честь, Сиддхартха?» — вещал Мара странным голосом, в громовой раскат которого легким дискантом, как писк комара, влетал саркастический тон, тут же исчезал и опять появлялся. По этой несообразности в голосе незнакомца Сиддхартха наконец-то понял, с кем разговаривает. Он знал, что все произнесенные владыкой зла слова лживы и пусты. Их цель одна — ввести его в заблуждение. Мара, как искуситель, не остановился только на этих риторических вопросах. Он перешел к игре на чувствах Сиддхартхи. Живописал страдания его жены. Сыграл роль убитого горем отца. Разрыдался, рассказывая об отчаянии его приемной матери Паджапати.

Но Сиддхартха уже не слушал Мару. Его соблазны были ничтожны и неинтересны, обвинения надуманны и беспочвенны. Он воспользовался душевной слабостью беглеца, темными сторонами его «эго», а все равно потерпел неудачу. Сиддхартха взял себя в руки и решительным шагом направился к костру.

У костра сидел в одиночестве немолодой человек. По его одежде и прическе Сиддхартха определил в нем охотника. Охотники относились к презираемому сословию чандалов. Но для Сиддхартхи происхождение человека мало что значило. Он не ставил одного человека выше другого, исходя из того, к какой варне принадлежит каждый из них. Охотник по одеянию Сиддхартхи, ярко и богато расшитому, с золотыми и серебряными пуговицами и пряжками, опознал в подошедшем к костру путнике особу высокого происхождения. Его удивило, что молодого человека никто не сопровождает, а еще привели в замешательство отсутствие бороды и странная, непонятная прическа, а также то, что у незнакомца не было оружия. Приглядевшись внимательнее, охотник наконец-то узнал в нем Сиддхартху. Его имя часто упоминалось в разговорах среди местных жителей. Говорили о нем с восхищением как о справедливом и добросердечном человеке. Почтительно поклонившись, охотник предложил Сиддхартхе разделить с ним скромную трапезу — лепешку и кусок сушеного мяса дичи.

Сиддхартха понял, что все его усилия исчезнуть в толчее простого народа будут тщетны, если он не избавится от своей одежды. Та одежда, которая оставалась на нем, будет не только приманкой для разбойников, но и ловушкой для обездоленных людей, надеющихся найти у сына правителя защиту от несправедливостей, которые они постоянно испытывают на себе.

Его прошлое все еще тащилось за ним, как старая, брошенная кляча, облаченная в дорогую упряжь. Избавиться от этого ненужного груза стало жизненной необходимостью. Он предложил охотнику обменяться одеждами. В неумело сшитых и плохо обработанных звериных шкурах Сиддхартха выглядел нелепо и устрашающе. Теперь он походил на предводителя разбойников. Никто не признал бы в нем наследника правителя шакьев, а тем более — благочестивого странствующего монаха.

К ночи лес заволокло плотным туманом. Сиддхартха задремал у костра и вскоре провалился в глубокий сон. Ему снилось, будто Яшодхара обнимает его, а он в ответ говорит ей тихие и нежные слова. Затем вдруг за ее спиной возник его отец, который укоризненно напомнил ему, что нормальные люди уходят в монахи лет в пятьдесят, но никак уж не в двадцать девять. «Не мог, что ли, подождать лет двадцать? Не было бы тогда того переполоха, который ты устроил!» — говорил раздраженным голосом предводитель шакьев. Вскормившая и воспитавшая его Паджапати урезонила Шуддходану напоминанием, что он еще будет гордиться сыном, когда сбудется пророчество мудреца Ашиты, а еще того молодого брахмана, имя которого она не запомнила. И она добавила как угрозу: «Не перечь воле богов!»

Сиддхартха проснулся. Дым догорающего костра стлался над землей. Охотник, проснувшийся раньше его, преобразился в вельможу благодаря расшитой одежде и с важным видом подкладывал в костер сухие ветки. Пламя взметнулось вверх, а затем под порывом ветра — в сторону Сиддхартхи, словно напоминая ему, что пора в дорогу. Сиддхартха отправился дальше — в царство Магадха, в сторону долины Ганги.

Он шел целый день через джунгли. Иногда пробирался ползком, а однажды ему пришлось перепрыгивать, как обезьянке, с дерева на дерево, а затем на новое дерево, а с того дерева опять на дерево… Деревья эти, к счастью, стояли плотно друг к другу, и ему удалось таким оригинальным образом миновать кустарники, кишевшие змеями. К вечеру сквозь деревья Сиддхартха опять увидел огонек костра. «Неужели, — подумал он, — мне придется вот так неприкаянно ходить от костра к костру вплоть до того дня, пока не закончу свою жизнь на погребальном костре?»

Светало. На костре несколько женщин готовили еду. Народ потихоньку выбирался из своих шалашей. В лесу люди оказывались в основном по двум причинам: либо те, кто лишился имущества, либо те, кто хотел разбогатеть на грабеже купцов.

Толпа, дошедшая с приключениями до лесной чащи, большинство людей растеряла по дороге. Но кое-кто из этой сильно поредевшей, мрачной людской массы, в которой были женщины и даже дети, все-таки дошел до места, где его накормили, напоили и уложили спать. Так, неожиданно для самого себя, Сиддхартха оказался в лагере разбойников, пригревших бездомных бродяг. Его приняли как своего, отвели место в большом шалаше. Вопросов здесь не задавали. Сиддхартха осмотрелся и заметил нескольких женщин в красном тряпье. Выхваченные из предутренней мглы первыми лучами солнца, они с любопытством поглядывали на Сиддхартху. Красные одежды носили блудницы или еще люди, в семье у которых кто-то умер. Они простодушно верили, что красный цвет, как и огонь, отпугивает демонов и злых духов. Он знал подобных женщин, заманивающих своей подобострастной нежностью и вкрадчивой предупредительностью.

Сиддхартха постарался изгнать из своих мыслей то, что сейчас могло бы привести его в отчаяние, — всепрощающую улыбку Яшодхары. В него как бы проникало снова тепло оставленного дома. Он был на несколько мгновений сбит с толку этими ощущениями и заставил себя посмотреть на свою прошлую жизнь как на сладостный сон, который постоянно видят превращающиеся в мужчин подростки, но он знал: такое ему больше никогда не приснится.

Среди блудниц, стоявших в отдалении от Сиддхартхи, одна отличалась особенной худобой. Она подошла немного ближе, и он едва от нее не отшатнулся. Это была старая, покрытая язвами женщина. Ее обритая голова словно вспухла от больших красных прыщей, а на шее образовались узлы с гнойными пузырями.

В этой измученной болезнью старухе Сиддхартха увидел безрадостное отражение той порочной жизни, которую вел еще вчера. Его привел в чувство саньясин, присевший рядом. Исхудалый человек заслонил собой страдалицу и тихо заговорил с Сиддхартхой. Это был аскет и йогин по имени Бхаргава. Его скит (по-местному — ашрам) находился неподалеку от лагеря разбойников.

По его лицу и худобе можно было понять, что аскету немало лет. Так представилось Сиддхартхе на первый взгляд, но уже через несколько мгновений общения впечатление резко изменилось. Перед ним стоял вовсе не старец, а молодой, мускулистый человек, скупо жестикулирующий и убежденно говорящий. Его внутренняя сила заряжала собеседника энергией. Бхаргава хотел узнать, куда направляется странник в столь устрашающей одежде. Когда Сиддхартха ответил, что ищет духовного наставника, тот посоветовал ему мастера Араду Каламу (палийский вариант имени Арада — Алара). Этот авторитетный учитель, пояснил аскет, открыл свой ашрам в окрестностях города Вайшали, расположившегося в месте слияния рек Гандаки и Вайшала. Город был известен Сиддхартхе как столица государства Личчхави, населенного людьми из племени личчхавов. Ашрамом называли в Древней Индии и называют до сих пор обитель мудрецов и отшельников, где желающие проходили и проходят обучение медитации и под руководством наставника духовно преображаются.

В разговоре выяснилось, что аскет учился под началом Арады Каламы и может подготовить Сиддхартху к встрече со своим прежним наставником, а также какое-то время сопровождать нового товарища. Разумеется, не до самой Раджагрихи. При расставании он обязательно объяснит ему, как идти дальше. Добираться от Раджагрихи до города Вайшали будет намного легче и займет несоизмеримо меньше времени, чем дорога до Магадхи. В окрестностях Вайшали, среди манговых деревьев мастер Калама проводит занятия. Бхаргава посоветовал Сиддхартхе посетить других аскетов-отшельников. К тому же по пути молодому саньясину будет полезно познакомиться с нравами и речью племен, с которыми ему встречаться еще не приходилось. Аскет и о своих йоговских возможностях рассказал немало интересного. Оказалось, что он умеет вводить себя в глубокую медитацию и, находясь в ней, неделями обходится без воды и пищи. Сиддхартха, в свою очередь, объяснил новому товарищу, что он пытается понять, откуда берет свое начало мучающее его страдание, и ищет путь, ведущий к его прекращению.

Сиддхартха внимательно слушал Бхаргаву, он был рад, что судьба послала ему такого знающего и здравомыслящего попутчика. Аскет обещал научить его поднимать температуру тела для просушки мокрой одежды, погружаться в летаргический сон и в задуманное время просыпаться, стоять на голове и полностью отключаться, когда необходимо, от чего бы то ни было.

В самом деле, дорога Сиддхартхе предстояла долгая. В этом путешествии сын правителя шакьев научится чему-то жизненно необходимому прежде, чем появится в ашраме Арады Каламы.

Главное, настаивал Бхаргава, молодому человеку нужно переменить одежду. Не то он своим разбойничьим видом накличет на себя и на него беду.

Откуда-то из толпы зевак, обступивших двух искателей истины, вынырнул неприметный человечек с непритязательным шраманским набором в руках: ветхой одеждой в трех комплектах, поясом, зубной щеткой, скребком для бритья, чашей для подаяния, иголкой, ситом для процеживания воды и посохом. Сиддхартха расплатился с ним золотой серьгой, которую вынул из уха. В спешке он забыл отдать ее Чанне.

Немного отдохнув, после полудня Сиддхартха и Бхаргава отправились в дорогу.

В преданиях время пути Сиддхартхи Гаутамы до Раджагрихи, столицы Магадхи, исчисляется семью днями. Опять сакральная семерка, приносящая счастье, победила здравый смысл. На самом деле Раджагриха находилась в удалении от Капилавасту больше чем на 480 километров, если лететь, как птица, по воздуху и по прямой, а если идти пешком по пересеченной местности (горы, джунгли, долины), то набежит больше 640 километров[253].

Добавьте к этому расстоянию сложности перехода, остановки на отдых и ночлег, получится, что в лучшем случае Сиддхартха Гаутама дошел до Раджагрихи за 96 дней. Однако время, как известно, проходит незаметно, когда компанию тебе составляет человек, который может научить чему-то полезному и укрепить твою волю, необходимую для достижения поставленной великой цели. Недели две или чуть больше таким человеком для него был аскет Бхаргава. Он научил Сиддхартху контролю над своим телом и чувствами. Это был первый шаг в аскетическую жизнь, полную всяких неожиданностей. Всего неделя понадобилась молодому искателю истины, чтобы посредством йоговских упражнений приблизиться к обретению интуитивного видения, а за этим благообретенным даром, как он надеялся и не ошибся, последуют другие сверхъестественные способности.

После расставания с Бхаргавой Сиддхартха повстречал в дороге немало других аскетов и многому у них научился, так что скучать ему не пришлось.

Север Индии был наводнен толпами попрошаек — бхикшу. Они выделялись среди обычных людей длинными, иногда до пят, желтыми одеяниями. Сказать одеждами — не поворачивается язык. Как-никак, но все же эта путешествующая братия занималась духовными поисками. Шли они с угрюмым видом, держа в руках чашу для подаяния. Обычно их кормили едой (не объедками!), оставшейся после семейной трапезы.

Кого только не было среди этих людей: недоучившиеся студенты жреческих школ, неудачники, скрывающиеся от долгов, прогоревшие купцы, всякое ворье, крупное и мелкое. Родной дом для бхикшу стал чужбиной, леса, горы, долины — отечеством.

Представляю, с каким любопытством разглядывали индийские боги из своих небесных чертогов это неспокойное, колеблющееся людское море. Могу понять их удивление, когда это море по неизвестным для богов причинам растекалось мелкими ручейками по обочинам индийских дорог. Брахманическим богам не понять людей. Ведь сами боги питались напитком бессмертия — амритой. А всего остального, особенно молочных каш, у них было сверх всякой меры. Чем там люди живут на земле, их мало интересовало. Качество жизни живых существ определял закон кармы.

Карен Армстронг проясняет для нас сложившуюся ситуацию: «…древние ведические ритуалы были рассчитаны на условия сельской общины, а в суете и шуме городов проводить их было просто невозможно. Коммерсанты и торговцы, постоянно находившиеся в разъездах, не имели даже физической возможности поддерживать огонь в домашнем очаге и соблюдать пост и воздержание»[254].

Бхикшу кормили ноги, а если конкретнее — города и большие деревни. Долго на одном месте они не засиживались, чтобы не вызывать раздражение у местных жителей. По своей численности эти, условно говоря, бродячие монахи почти сравнялись с торговцами из варны вайшьев и вполне могли претендовать на признание себя пятой варной. После шудр, разумеется. Существовала, однако, одна серьезная проблема. Отщепенцы должны были «хоть как-то оправдать в глазах общества свое существование». Ну, не наглые же они дармоеды, в самом деле![255]

Вот почему бхикшу относили себя к шраманам и воспринимались мирянами как бесстрашные и упорные первопроходцы, ищущие путь к просветлению. Миряне верили, что тот, кто достигнет цели, избавится от бесконечного круговорота перерождений и расскажет им, как это у него получилось.

Время, когда жил Будда Шакьямуни, как я уже упоминал, принадлежало особам эгоцентричным, алчным до новых удовольствий и наслаждений. И эта их не исчезающая ни на мгновение «жажда жизни», как ни парадоксально, была на руку бхикшу. Успешные люди подавали им милостыню в надежде обрести благодать и если не улучшить, то по крайней мере сохранить тот же, приносящий им радость, уровень жизни в последующем рождении.

Интеллектуально сын Шуддходаны подготовил себя к намеченному пути, ведущему к постижению истины. Он еще не познал ее, но определенно полюбил с такой преданностью, с таким самоотвержением, что капельки пота выступали у него на лбу от одной только мысли: когда-нибудь истина откроется ему.

Бхаргава распахнул сыну правителя шакьев окно в новый, неизвестный мир. С появлением его и других саньясинов пошел новый, особенный отсчет дней жизни Сиддхартхи Гаутамы. Время творимых им глупостей осталось навсегда позади и не оставило в нем никаких ощутимых следов. Пришло время духовной работы и борьбы с собственным телом. Первое, что Сиддхартха понял: чтобы осуществить задуманное, необходимо обзавестись невозмутимостью, упорством и долготерпением.

Он шел по лесной тропе, пока не оказался в небольшой долине, за которой начинались горы со многими водопадами. День клонился к вечеру. Кричали кружащие в небе черные птицы. Потом неожиданно стало тихо, как будто должно было произойти что-то необычное и торжественное. И вправду, на большом расстоянии от него он заметил медленно идущего тигра. Без сомнения, тигр его увидел, но был довольно далеко. Сиддхартха свернул в другую сторону, не туда, куда ему нужно было идти. Пройдя по долине какое-то время, он вступил в другой лес, более мощный и темный, чем тот, из которого недавно вышел.

Сиддхартха был признателен Бхаргаве. Мало того что тот оказался опытным, знавшим местность проводником, он еще научил его разбираться в лесных травах и кореньях, точно определять, что пригодно для еды, а чем можно запросто отравиться. Бхаргава был аскетом и уже несколько лет существовал на «подножном» корму: питался травами, кореньями и дикорастущими фруктами.

Сиддхартха наслаждался дарами природы, сидя под деревом, когда его догнали два посланца отца. Об этой встрече повествуют многие буддийские предания о жизни Первоучителя. Как полагает профессор Хадзиме Накамура, несмотря на то что данные предания относятся не к самым старым текстам, в эпизоде встречи Сиддхартхи с чиновниками Шуддходаны дает о себе знать историческая основа. Просьба о его возвращении в родное гнездо, с которой эти люди обратились к нему, действительно подкупает простотой и незамысловатостью изложения[256].

Однако названная в буддийских текстах причина, заставившая отца послать ему вдогонку гонцов, вызывает у меня сомнение. Все-таки Шуддходана был опытным и волевым правителем, умеющим держать себя в руках, а не истеричной барышней. Он прекрасно понимал: то, что было, того уже не вернуть.

Существовала другая причина, на мой взгляд, связанная с интригой, которую замыслил предводитель шакьев. Думаю, что в общих чертах он еще в Капилавасту посвятил в нее сына и попросил его кое в чем ему помочь. Гонцы изложили Сиддхартхе некоторые детали. Но об этом — в следующей главе.

Гонцы принесли Сиддхартхе еще одну новость, которая его сначала огорчила, а потом, по некотором размышлении, порадовала. Яшодхара буквально через несколько дней после его ухода из дома раздарила свои драгоценности, переоделась в скромную одежду и начала принимать пищу, как и он, один раз в день. Не удаляясь никуда из дома, она вела скромную и благочестивую жизнь отшельницы. Попытки подобрать ей нового мужа, которые предприняли ее родственники, ни к чему не привели[257].

Яшодхара до самых последних дней сохраняла верность своему единственному мужу. Что касается Первоучителя, я приведу одно соображение Карен Армстронг из ее книги «Будда» о его уходе в странники: «Когда он (Будда. — А. С.) покидал мирскую жизнь в поисках духовного совершенства, ему и в голову не приходило позвать с собой жену, как это делали некоторые отшельники»[258].

Глава шестая. На равных говорить с царем и нищим

Наконец-то Сиддхартха прибыл в Раджагриху. Я убежден, что Первоучитель выбрал этот город не случайно. Если говорить откровенно, в столице самого могущественного в Индии государства он надеялся найти вельможного покровителя и войти в среду таких же, как он, правдоискателей, которых в столице Магадхи было видимо-невидимо. Все они выискивали любые возможности, чтобы добиться расположения и поддержки молодого царя Магадхи Бимбисары. Царю было 24 года, и он находился на троне девять лет.

Карен Армстронг отмечает, что правители того времени привечали странствующих монахов, которых «не считали бездельниками, их неустанные духовные поиски рассматривались как подвижничество первооткрывателей». Дальше английская исследовательница уточняет, в чем состояли их поиски: «Подобно авторам Упанишад, они открыто отвергали старое ведическое вероучение и снискали уважение как мятежники духа»[259].

Памятуя о просьбе отца, Сиддхартха пытался попасться на глаза Бимбисаре.

Артур Л. Бэшем, сравнивая царя Кошалы Прасенаджита (палийский вариант: Пасенади) с царем Магадхи Бимбисарой, отдает предпочтение второму из них: «Магадский царь Бимбисара, напротив, был человек совершенно иного склада. Источники рисуют нам решительного и энергичного организатора: он безжалостно смещает неспособных чиновников, созывает старейшин деревень, строит дороги и гати, совершает инспекционные поездки по всем областям своего царства»[260].

Сиддхартха, равнодушный к политике, вместе с тем понимал, что нельзя полностью исключать ее из сферы практической деятельности. Разумеется, она в силу своей ничтожности никоим образом не может оказывать влияние на многообразный и меняющийся каждое мгновение мир, а тем более навязать искателю истины свои требования, вызванные сиюминутными целями. Но искусные политические маневры со стороны духовных деятелей, направленные на хорошие отношения с царями, способны уберечь их самих, а также их последователей от различных жизненных передряг и значительно улучшить бытовые условия духовного странничества.

Не лишено оснований мое предположение, что посланные вдогонку Сиддхартхе отцовские чиновники сообщили ему свежие и важные новости. Он был вынужден действовать активно и как можно скорее попасться на глаза Бимбисаре. Задерживаться надолго в Раджагрихе не входило в его тогдашние планы. В этом городе среди нищей братии саньясинов он пока не нашел ни одного достойного собеседника. Никто не сказал ему ничего толкового о том, как быстро и исключительно своими силами преодолеть притяжение сансары.

Что же касается отцовского поручения, к его счастью, все разрешилось само собой. Встреча Сиддхартхи и Бимбисары вскоре состоялась, как говорят в подобных случаях, к их обоюдному удовольствию.

Тут надо иметь в виду, что отношения между Магадхой и Кошалой в то время были достаточно напряженными. Напомню: под патронажем государства Кошала находилась конфедерация Вридджи, куда входила республика шакьев. Бимбисара и царь Кошалы Прасенаджит (палийский вариант: Пасенади) были политическими соперниками, хотя и состояли в родстве.

Дэви, сестра Прасенаджита, вышла замуж за Бимбисару. Магадхский царь получил в качестве приданого от ее брата солидный куш — часть государства Каши, а именно деревни вокруг Варанаси и к северу от Ганги. Каши еще недавно, до завоевания его Прасенаджитом, было самым богатым и процветающим государственным объединением из всех махаджанападов. Царь Бимбисара свадебным подарком остался доволен, однако известно: чем больше имеешь, тем больше хочется.

В общем, чтобы не ходить вокруг да около, скажу, что царь Магадхи решил прибрать к рукам Кошалу и все опекаемые его шурином Прасенаджитом конфедерации[261].

Разумеется, эти замыслы были сугубо тайными, но некоторые слухи об агрессивных планах магадхского монарха каким-то образом дошли до ушей Шуддходаны. Вот почему он и весь его Совет республики самым внимательным образом следили за развитием событий. Отец Сиддхартхи через сына-паривраджака хотел напомнить Бимбисаре о себе и своей республике. Произойди утечка информации о состоявшейся беседе царя с Сиддхартхой, всегда можно было бы сослаться на ее исключительно духовный характер. Первоучитель, разумеется, не должен был передавать царю никаких отцовских предложений. Я полагаю, что Шуддходана просил сына только выслушать, что скажет ему Бимбисара, и сообщить отцу через верных людей о содержании этого разговора.

Он был уверен, что царь захочет побеседовать с Сиддхартхой, лишь только узнает, что тот сын правителя республики шакьев и пришел в Раджагриху по делам сугубо духовного свойства, а не с чем-нибудь иным, вызывающим подозрение у врагов Магадхи. В то время большая часть царей и правителей соревновалась друг с другом в ежедневных приглашениях для бесед с ними всяких экзотических говорунов и словоблудов. Такая уж существовала тогда на них непонятная для нас мода.

Кому-то покажется, что подобное сугубо политического характера поручение человеку, отрекшемуся от мира, выглядит странно. Вовсе нет. У большинства пророков, а тем более духовных особ, существует нескрываемая симпатия к тем народам, из которых они вышли.

Отец Первоучителя оказался прав. Фигура Сиддхартхи отчетливо выделилась на фоне многих неряшливых, живущих подаянием людей. Царем Бимбисарой он был замечен, как только оказался в пространстве, заменяющем в те времена дворцовую площадь.

Прерву на короткое время рассказ о царе и паломнике, непохожем на паломника. Пора обратиться к столице Магадхи. Она стоит того, чтобы ею искренне восхититься. Опишу подробно, насколько возможно, удивительно красивый город, с которого началось завоевание Первоучителем многих индийских царей. Императоров он подчинил позднее, после своего ухода в Паринирвану.

Город Раджагриха расположен в огромном кратере потухшего вулкана, что само по себе уникально и по первому взгляду явно отдает мистикой. Скалистый гребень опоясывает его вместе с построенной там же длинной крепостной стеной с северными и южными воротами. Существовала еще внутренняя крепостная стена с бастионами, связанная двумя проходами с внешней стеной, созданной природой и людьми. Сам город состоит из двух частей: старой и новой. В его старой части обнаружены руины древнейших построек Индии. Предание приписывает царю Махаговинде возведение старого города. Разумеется, совсем древняя Раджагриха значительно моложе тех раскопанных городов, что относятся к Индской цивилизации. Название старого города на языке санскрите было Гиривраджа (палийский вариант: Гириббаджа), в переводе на русский язык — Окруженный горами.

Во времена Гаутамы Будды старая часть города состояла из царского дворца, домов знати и состоятельных граждан. Дворец был деревянный и стоял на фундаменте из необработанных камней. Этот раскопанный археологами фундамент можно увидеть сегодня как одну из немногих сохранившихся достопримечательностей.

В наши дни старый город представляет собой жалкое зрелище. Воплощенное забвение — вот что о нем можно сказать. Разбросанные, покрытые лишаем камни, трава и редкие деревья. И ни малейшего намека, что здесь кто-то когда-то жил или живет[262].

Пять холмов, каждый из которых имеет свое название, окружают старый город. Это Пандава, Гиджджхакута, Вебхара, Исигири и Вепулла. Гиджджхакуту еще называют Пиком Грифов и относят к священной горе. Этот Пик любил Будда. Сам вид выросшей из земли каменной твердыни настраивает на мистический лад. Странной формы тяжеловесные монолиты, словно выброшенные ближе к небу из адских глубин земли, создают, как пишет Хадзиме Накамура, «сверхъестественную и таинственную ауру»[263]. Я подтверждаю это наблюдение японского ученого, однако от себя добавлю: они представляют ауру безжалостного исполина, напоминающего человечеству о своей природной мощи и готового в любой момент показать зазнавшимся людям, на что он способен.

Со стратегической точки зрения место для города было выбрано наилучшее. К возведенному природой горному кольцу пристроили две опоясывающие крепостные стены, и Раджагриха стала неуязвимой для врагов.

Назову еще одну немаловажную причину того, почему Раджагриху цари Магадхи сделали своей столицей. К югу от нее были обнаружены залежи железной руды, которую добывали открытым способом. Железо использовали для производства оружия и сельскохозяйственного инвентаря. Местные кузнецы делали из него крепкие и острые наконечники стрел и копий, мечи, палицы, плуги, сохи, бороны, пропашники, оси телег и т. п. К тому же к юго-востоку от города находились залежи медной руды.

Пик Грифов — уединенное место, наилучшее для медитации. Я видел в бинокль на его склонах застывшие фигурки медитирующих саньясинов. Мне представилось, что, подожди я подольше, появится Первоучитель, а за ним обнаженный великий джайн Махавира, сын правителя племени личчхавов, который здесь учительствовал и был почитаем.

За пределами северных ворот, у подножия холма Вебхары и к западу от перехода, соединяющего новый город со старым, находятся горячие источники. В них совершают ритуальное омовение («купаются» — будет неточное по смыслу слово с непочтительным оттенком) многочисленные паломники, принадлежащие к различным направлениям индуизма. Они сосредоточенно, с благостным выражением лиц неторопливо погружают себя в огромный водоем, словно с нетерпением ждут вердикта небесного суда. Мужчины облачены в традиционные дхоти. Дхоти представляет собой прямоугольную полосу ткани длиной от двух до пяти метров, которой драпируют ноги и бедра, пропуская один конец между ног. В этом водоеме запрещено фотографировать людей, а совершать омовение разрешено исключительно индусам. Об этом предупреждает строгая надпись. Рядом с источниками построен индусский храм. Водоем принадлежит ему, так что индийские законы о равных правах всех граждан Индии этим запретом не нарушаются.

Напор термальных источников в Раджагрихе не ослабел со времен Гаутамы Будды. Предание приписывает их открытие царю Бимбисаре в бытность его царевичем. Они ничуть не уступают гималайским источникам в долинах Куллу и Парвати — в городах Манали и Маникаран.

Убежден, что Сиддхартха Гаутама не один раз погружал себя в эти теплые и благодатные воды.

Теперь опять обратимся непосредственно к личности Первоучителя. Невзирая на попытки близких Сиддхартхи вразумить его, он наперекор им все-таки стал бездомным философствующим бродягой. Было бы опрометчивым суждением полагать, что он изначально позиционировал себя как религиозного пророка. Диссидентствующий учитель в большинстве случаев не пророчествует, а предлагает что-то конкретное взамен ортодоксального, рутинного, надоевшего своей риторикой. Ведь далеко не все люди мирятся с приевшимся враньем, которое обрушивают на них «духовные» авторитеты. В нашем случае — жрецы, брахманы.

Обычно люди стремительно умнеют в процессе ухудшения их повседневной бытовой жизни. Сиддхартха не был принцем. Он вырос в достаточной степени демократической среде, в которой обсуждалось шакьями вместе с представителями варн вайшьев и шудр все, что затрагивало их внутреннюю жизнь и отношения с сопредельными государствами. Другое дело, что семья Шуддходаны относилась к богатому и влиятельному клану.

Сиддхартха выбрал альтернативный образ жизни и, вербуя сторонников, объяснял им, почему его путь к истине наилучший из всех возможных. Так поступали, я думаю, практически все лидеры шраманского движения. То, что предлагал Первоучитель, было эффективно и не требовало от его последователей каких-то особых умственных и телесных подвигов, вроде опасных экспериментов со своим сознанием или убиения собственной плоти. Через все эти истязательные практики Сиддхартха, как вскоре убедится читатель, мужественно пройдет и так же мужественно от них отойдет.

Интересно знать, чего он конкретно добился к моменту знакомства с царем Бимбисарой, распрощавшись с земными благами? Иными словами, что он обрел в результате ухода от мира реальности и от чего отказался?

Сутта-нипата подробно отвечает на этот вопрос.

Будда прежде всего распрощался с жизнью домохозяина, которая его стесняла во всех отношениях. Он ее называл не иначе как местом скопления пыли. Отречение от мирских благ и уход из дома означали для него расширение пространства до необозримого предела. Ему представлялось, что он теперь ходит по неоскверненной земле. Отрекшись от земных благ, он легко преодолел греховные побуждения тела. Сиддхартха полностью исключил из своей речи бранные слова и устроил основательную уборку в самом себе, чтобы избавиться от всего низменного и унижающего его добродетель и достоинство, то есть резко изменил свой стиль и образ жизни, а соответственно, и круг общения. Он, отмеченный знаками, благоприятствующими достижению высочайшего общественного положения, пришел в Магадху и ее столицу Раджагриху, чтобы перебиваться подаянием и двигаться шаг за шагом к пониманию, что есть истина[264].

В этом пересказанном мною отрывке из Сутта-нипаты к Сиддхартхе Гаутаме применено слово Будда задолго до его Просветления. Как полагает профессор Хадзиме Накамура, оно употребляется в определенном значении — «человек, ищущий истину»[265]. Рис-Дэвидс был убежден, что в Сутта-нипате оно употреблено по аналогии с христианским религиозным понятием в значении «обращенный в веру». А может быть, в те далекие времена, когда жил Первоучитель, вообще не существовало принципиального различия между бодхисаттвой и Буддой?

Герман Ольденберг в книге «Будда. Его жизнь, учение и община» отмечает важнейшую особенность духовной жизни индийцев того времени: «В тот век, который описывается в священных текстах буддистов и — мы можем прибавить со значительной вероятностью — в век самого Будды — верования во внезапное прояснение духа, в дело внутреннего освобождения, совершающегося в одну минуту, — это верование было всеобще. Мы находим его у буддистов, мы находим его и у секты Джайна. Искали „искупления от смерти“ и с радостными лицами сообщали друг другу, что искупление от смерти найдено; спрашивали себя, во сколько времени может достигнуть своей цели человек, стремящийся к святости, и старались уяснить друг другу образами и сравнениями, что день и час, в который человек получит плод бессмертия, не в его власти, но что, однако, учитель обещал ученику, что если он останется на правом пути, то „через малое время получит то, ради чего благородные юноши уходят из своего отечества на чужбину, что он достигнет цели святого стремления, что он еще в этой жизни познает истину и станет с ней лицом к лицу“»[266].

Одни старались достигнуть истины посредством самоистязаний, другие — занимаясь до крайности напряженным самоуглублением, соединенным с продолжительной неподвижностью, — и все ожидали минуты, когда с непосредственной уверенностью проявится в их душе сознание достижения цели.

Местные жители охотно рассказывают, что Гаутама Будда вошел в старый город через северные ворота и был замечен царем Бимбисарой, сидящим на плоской крыше дворца в окружении охраны и вельмож. Царь обратил внимание на молодого человека в одежде нищенствующего духовного странника, неспешно идущего с чашей для подаяния и смотрящего себе под ноги. Его монарший наблюдательный взгляд поразили благородство и одухотворенная наружность молодого человека. Бимбисара сразу понял, что этот живущий подаянием шраман не из простых смертных, и немедленно послал одного из своих слуг выяснить, кто он и откуда явился.

Шуддходана и на этот раз оказался прав. Он не ошибся в своем предвидении, что Бимбисара наметанным глазом быстро выделит Сиддхартху из толпы.

Смотреть себе под ноги составляло манеру ходьбы джайнов, а затем ее переняли другие шраманы. Они боялись ненароком раздавить какое-нибудь живое существо. Оно, согласно их вере, как и люди, обладало индивидуальной и вечной душой. Джайны появились чуть-чуть раньше ухода Сиддхартхи Гаутамы, вскоре после его рождения, и давно обжились в городе Раджагрихе. Тем более их главный наставник и учитель, кшатрий по варне, Джина Махавира был родом из этих мест. Джайны трудились в поте лица своего, чтобы путем самоусовершенствования собственной души добиться всеведения, всесилия и вечного блаженства. К усовершенствованию души они шли не торопясь, развивая постепенно в себе мудрость и не забывая о самоконтроле. Все это так, но если быть точным, в памятнике древнеиндийской литературы Ману-смрити (смрити, санскр. — букв. закон, который помнят) содержатся предписания дваждырожденным, как исполнять им свой религиозный и общественный долг. Среди прочих указаний там найдете требование к благочестивым людям. От них требуют ходить осторожно, согнувшись в три погибели, не разгибаясь, даже если сведет поясницу, и смотреть во все глаза, чтобы под ступнями ног не погибло даже малое живое существо.

Перенимать у других хорошие манеры не зазорно и достойно всякого поощрения.

Между тем шпионы Бимбисары незаметно увязались за Сиддхартхой и дошли с ним до холма Пандава, где он устроился на ночлег в одной из пещер.

Как действительно развивались дальнейшие события, никому доподлинно не известно. Я готов допустить, что эпизод встречи с царем действительно имел место в жизни Первоучителя. Он описывается в буддийских текстах разного времени. В общем-то его содержание везде одинаковое. Особенно значительным в эпизоде встречи представляется высказанное Сиддхартхе царем любопытное политическое предложение, от которого тот вежливо отказался. Много в этой истории странного и загадочного. Как-то не соотносятся друг с другом нищенствующий бродяга, по доброй воле выбывший из политической жизни, и находящийся на подъеме могущественный и величественный царь. Непонятно, с чего бы это Бимбисара поспешил на встречу с неизвестным Сиддхартхой. Ведь встреча с сыном правителя шакьев произошла по его монаршьей инициативе. Если Сиддхартха был бы известным странствующим монахом, тогда этот поступок царя понятен и объясняется его желанием познакомиться и теснее пообщаться с очередным мудрецом. В таких контактах не было ничего предосудительного. При этом для Индии показательно, что цари шли к святым людям, а не святые — к царям. В то время Первоучитель еще не обладал репутацией властителя дум, и царь Бимбисара, как свидетельствует предание, пришел в его пещеру по делу сугубо военного характера.

Для поездки Бимбисары к холму Пандава была подготовлена карета, которая до подножия доехать не смогла, и царю какую-то часть пути пришлось идти одному пешком по бездорожью (что представляется неслучайным), а потом добираться по крутой узкой тропинке до пещеры, где медитировал Сиддхартха. Опять возникают вопросы. Отчего такая предупредительность со стороны царя Магадхи к неизвестному молодому человеку? Не проще было бы Бимбисаре приказать слугам привести Сиддхартху во дворец? Какие отношения существовали между Шуддходаной и им? Может быть, люди царя Магадхи уже вели с правителем шакьев какие-то предварительные переговоры?

После обмена взаимными любезностями между царем Бимбисарой и Сиддхартхой состоялся приватный разговор. Царь Магадхи предложил усилить вооруженные силы республики шакьев передачей в дар большого стада боевых слонов. Для того времени это было все равно что безвозмездно передать танковый полк. Стратегическая задача Бимбисары состояла в создании военной коалиции с государствами на северо-востоке против царства Кошала. Царь Магадхи предложил Сиддхартхе встать вместе с ним во главе совместных вооруженных сил. Сын правителя шакьев вежливо отклонил это предложение. Ведь он готовился к новой жизни, а опять влезать в жизнь прежнюю было для него хуже смерти. Его отцу, однако, план царя Магадхи мог понравиться. В случае его успешного осуществления он сулил ему лично и всему племени шакьев радужные перспективы. А в случае поражения царства Магадха его жизнь закончилась бы преждевременной смертью.

Как известно, в итоге план Бимбисары удался. Государство Кошала со временем попало под власть царей Магадхи либо при нем, либо при его сыне Аджаташатру. Шуддходана, отождествив судьбу республики шакьев с судьбой царей Магадхи, умер спокойно в своей постели. За его решение сполна расплатилось племя Первоучителя, поголовно вырезанное следующим царем Кошалы — Вирудхакой (палийский вариант: Видудабха). Я полагаю, что это была месть за вероломство и предательство вассала по отношению к сюзерену.

Безоглядная вера Шуддходаны в насилие и обман как в источник добра для своего народа, его благополучия была корнем всех этих страшных несчастий. Она стерла с лица земли государство шакьев и привела к гибели его граждан. Остались в живых только те соплеменники Гаутамы Будды, кто ранее примкнул к его общине. Первоучитель твердо стоял на своем, начиная с первой встречи с царем Бимбисарой: насилие и обман творят и увеличивают в мире зло. Думать иначе — чудовищное заблуждение.

Как бы то ни было, изложенная в преданиях несдержанная эмоциональная реакция Бимбисары в связи с появлением Сиддхартхи в Раджагрихе не то чтобы маловероятна, а просто невозможна. Хотя нетрудно понять, почему авторы преданий стараются убедить нас в том, что Бимбисара нуждался в молодом паломнике больше, чем тот в нем. Разговор царя с искателем истины, если он действительно был (на что надеюсь!), письменно зафиксировали в то время, когда буддизм превратился в государственную религию. Соответственно, акценты в критериях «кто есть кто» сместились. Понятно, что желание Бимбисары сделать Первоучителя соучастником в деле присоединения к его царству еще одной территории в новой исторической ситуации выглядело бы нелепо и смешно.

В те времена люди гибли в большом количестве. С таким же успехом могло навсегда исчезнуть любое другое племя, входившее в конфедерацию Вридджи. Приведу на эту тему высказывание Его Святейшества Далай-ламы XIV: «В подлинной хронике рассказывается, когда Вирудхака (палийский вариант: Видудабха) привел войска в страну шакьев и когда в один день их было убито более пятидесяти тысяч, учитель, переживший это горе, в этот день его мучила болезнь спины, сказал: „Это результат плохой кармы, которую род шакьев собрал в течение многих поколений. Невозможно уйти от этого“»[267].

Причины, впоследствии приведшие к исчезновению племени шакьев, в буддийских преданиях объясняются иначе — не политическими, а личными мотивами нового царя Кошалы Вирудхаки. Он дождался своего часа и взошел на престол путем дворцового переворота. Но до своего триумфа ему пришлось немало чего перетерпеть.

История вкратце такова. За много лет до этого события царь Кошалы по имени Прасенаджит женился третьим браком на Васабхе, дочери Маханамы — племянника Шуддходаны и двоюродного брата Гаутамы Будды. Он стал преемником предводителя шакьев после его смерти. Васабха родила Прасенаджиту сына, которого назвали Вирудхака. Царь Кошалы не знал, что его жена — незаконнорожденная дочь нового правителя шакьев. Она появилась в результате его связи с рабыней. Маханама утаил от Прасенаджита этот компрометирующий его факт.

Дворцовой жизни, как знаем по литературе, без интриг не бывает. Находясь в возбужденном состоянии (авторы предания почему-то указывают на паранойю), Прасенаджит велел казнить своего закадычного друга Бандхулу, родом из племени малла, а по занимаемой должности — главнокомандующего кошальской армией. Невинноубиенного Бандхулу царь заменил его племянником генералом Караяной. Это назначение свидетельствовало либо о непроходимой глупости Прасенаджита, либо действительно о временном помрачении его рассудка.

Первое «доброе» дело, которое совершил новый главнокомандующий, состояло в разоблачении Васабхи как незаконнорожденной дочки Маханамы. Разъяренный царь, узнавший правду о том, как его провел правитель шакьев, лишил сына Вирудхаку права на престол. Более того, он объявил своего единственного сына и его мать рабами. Говорят, что Гаутама Будда вступился за близких ему людей, и их положение при дворе значительно улучшилось. Он объяснил царю, что шакьи поступили подло, но Васабха дочь правителя, а варна устанавливается по отцу. Потому-то она относится к кшатриям, а ее сын тем более кшатрий.

Между тем генерал Караяна только и ждал случая, чтобы отомстить за своего дядю. Однажды такой случай наконец-то представился. Переворот произошел, когда Прасенаджит посещал Гаутаму Будду, находящегося за пределами Капилавасту. Генерал Караяна возвел на престол Вирудхаку, который решил отомстить шакьям за испытанное им унижение. Он пошел на них войной и всех уничтожил. В заключение скажу, что официальная версия гибели племени шакьев представляется мне неубедительной и сомнительной, хотя она официально признана буддистами.

Встреча с Прасенаджитом еще впереди.

Вот как нелестно характеризует этого царя Артур Бэшем: «При царе Прасенаджите (пали — Пасенади) Кошала была, по-видимому, еще могущественным государством и занимала территорию немногим меньше Франции. Но, судя по беглым упоминаниям в буддийских текстах, Прасенаджит был малодеятельным правителем, все свое богатство и время он тратил на святых подвижников как ортодоксальных, так и еретических направлений. Страна между тем кишела разбойниками, и государственное управление слабо контролировалось через вождей племен и вассальных царьков»[268].

Существует еще одна версия, объясняющая причину ненависти Вирудхаки к своим (по матери) соплеменникам шакьям. В шестнадцать лет этот юноша посетил родину матери — Капилавасту. Он был принят с почетом и даже присутствовал на заседаниях Совета республики, на котором председательствовал его дед. После одного из таких заседаний он по неизвестной нам причине вернулся в зал. Юноша увидел, как какая-то женщина из прислуги, но по варне относящаяся к кшатриям, с озлоблением протирает тряпкой, смоченной разбавленным водой молоком, сиденье, с которого он только что поднялся. Орудуя тряпкой, она приговаривала: «Вот еще наследил тут этот ублюдок, сынок рабыни!»

В юношу ее слова ударили посильнее молнии. Он опрометью выбежал из зала заседаний, бормоча: «Стану царем, и будешь ты протирать это сиденье кровью из своей же перерезанной глотки!»

Конечным пунктом первого большого путешествия Сиддхартхи Гаутамы был город Вайшали — столица конфедерации восьми республик Вридджи. В наши дни это небольшой поселок в 55 километрах к северу от города Патны. Неподалеку от Вайшали, за околицей деревни Анупайя, в манговой роще стояли тростниковые хижины. В них жили Арада (палийский вариант: Алара) Калама и его ученики.

Никто из буддистов, как прошлого, так и настоящего времени, не возражает, что Арада Калама был первым из учителей Гаутамы Будды. Другое дело, что не все относятся к нему с должным почтением. Большинство авторов биографий Первоучителя принижают роль Арады Каламы в развитии древнеиндийской философии прилепленным к этому оригинальному мыслителю ярлыком — «практический учитель». Впечатление, что его учение и деятельность носили исключительно прикладной характер, рассеивается после прочтения поэмы Ашвагхоши «Жизнь Будды», в которой излагаются основные идеи учения Арады Каламы.

Профессор В. К. Шохин не только обратил внимание на оригинальный характер этих идей, но и, проанализировав их, относит первого учителя Гаутамы Будды к выдающимся личностям Древней Индии. Будучи мыслителем частично брахманистской ориентации и последователем уже известного читателю мудреца Капилы, он, по словам российского буддолога, «своего рода „промежуточная фигура“, которую можно поместить где-то на пересечении „диссидентов“ и традиционалистов»[269].

Согласно преданию, скорый отъезд Сиддхартхи Гаутамы из манговой рощи (а был ли он скорым?) сбивает с толку и дает повод утверждать, что Первоучитель от занятий с Арадой Каламой ничего полезного для себя не получил. Некоторые сутры подтверждают это ошибочное заключение. При этом напрочь забывается важнейшее событие, проливающее свет на истинные отношения учителя и ученика. Профессор В. К. Шохин обращает внимание, что первым, кому Гаутама Будда захотел поведать о своем Просветлении и проповедовать свое учение, был Арада Калама[270]. До встречи с ним не хватило чуть-чуть времени. Он умер за несколько дней до приезда к нему Сиддхартхи Гаутамы.

Отшельник относился к варне брахманов. Представляю, как от его еретических речей многих брахманов бросало в дрожь. Стоит только вспомнить его рассуждения о том, что в мире нет никакой души, а все, что рождается, живет и дышит, — одна, постоянно меняющаяся телесная материя.

Глава седьмая. В обучении у Арады Каламы и Удраки Рамапутры

Наконец-то Сиддхартха Гаутама добрался до цели. Как он ни спешил, дорога с небольшими остановками и с посещением Раджагрихи все равно заняла больше ста с лишним дней. Сколько удивительных встреч произошло у Сиддхартхи за это время! Индия, разноязыкая и многоликая, встречала его в деревнях без особого восторга, но и не враждебно. Ему, молодому и красивому, охотно подавали милостыню женщины. Его чаша никогда не была пустой. Сиддхартха особенно не разъедался. Он ел не больше одного раза в день. По мере того как он приближался к ашраму аскета Арады Каламы, ему навстречу попадались деревенские люди, не настолько побитые жизнью, как те, кто встречался до этого. К тому же они были более приветливыми и разговорчивыми, чем его земляки шакьи. Он перекидывался с некоторыми из них несколькими словами.

Сиддхартха обратил внимание, что его лицо за время путешествия преобразилось. Оно стало кротким и торжественным, словно он готовился уйти из земной жизни и переселиться куда-то повыше и подальше от земли.

Как и следовало ожидать, он появился не вовремя. Арада Калама четким и громким голосом что-то объяснял сидящим на траве ученикам. Целая толпа в несколько сотен человек, замерев, сидела перед ним. Сиддхартха скромно примостился сбоку за спинами учеников, но острый глаз учителя приметил его сразу. Вскоре Арада Калама замолчал. Урок подошел к концу.

Ученики рассыпались по лесу. Каждый из них искал себе уединенное место, чтобы теорию закрепить практикой. Сиддхартха подошел к Араде Каламе и полным высочайшего почтения голосом попросил разрешения стать его учеником. Таков был обычай.

Мастер разрешил ему остаться и напутствовал словами, что Сиддхартхе придется немало потрудиться, погружаясь в глубины собственного сознания. Ведь ему предстояло теоретически и практически освоить методы медитации для приведения ума в соответствующее состояние. Он должен был научиться воспринимать пространство как безграничный источник всех вещей, а также попытаться достичь «сферы ничто», или «сферы нематериальности». Эта цель Сиддхартху заинтересовала, хотя он, откровенно говоря, сначала не понял, что имел в виду учитель.

Вскоре, однако, он вошел в круг идей Арады Каламы. Полученные знания он моментально закреплял практикой. Расскажу, в чем состояла суть этого оригинального мировидения. Итак, как я уже писал, осязаемое, материальное из чего слеплен мир, то есть материал Вселенной, пребывает в постоянных метаморфозах. На первой, изначальной и неразвитой своей стадии этот материал находится в допустимом равновесии. Но лишь равновесие нарушается, он становится при дальнейшем своем развитии пластически подвижным и приобретает разнообразные формы.

Последователь Л. Н. Толстого, переводчик и публицист Павел Александрович Буланже (1865–1925), тонко прочувствовал восприятие Арадой Каламой дисгармонически-демонического изменения разнообразных материальных форм. Меня впечатлило его толкование дошедшего до нас из глубокой древности учения: «Таким образом явилась отдельность этого материала, началась как бы отдельная жизнь всякой формы: и человека, и зверя, и дерева, и звезды, и всякого неживого и живого вещества во Вселенной. После того как материал стал обособленным, или личным, в нем стало проявляться пять сущностей тонких и им соответствовало пять сущностей грубых. Эти пять сущностей: 1) звук (тонкая) и эфир (грубая); 2) осязание и воздух; 3) цвет и огонь; 4) вкус и вода; 5) обоняние и земля. Человеку только кажется, что он есть то, что он есть. На самом же деле он кусок природы, этого всемирного материала, который постоянно изменяется. И в человеке, как и во всем во Вселенной, тоже есть эти пять сущностей, и тонкие сущности называются манас, а соответствующие им грубые — чувствами (слух, осязание, зрение, вкус, обоняние). Когда человек, положим, видит красный цвет, это не значит, что красный цвет существует на самом деле. На самом деле в природе нет никаких различий, — есть один неизменный материал, из которого она состоит. Но человеку кажется, что он видит красный цвет, потому что тонкая сущность человека — манас — получила впечатление от грубой сущности — чувства зрения — и сделала такое разделение материала Вселенной. Если бы тонкая сущность — манас, скрывающаяся за грубой — зрением, не произвела разделение материала Вселенной, человек не почувствовал бы красного цвета. Как часть всего материала Вселенной человек изменяется: одно время он может быть человеком, другое время — животным, растением, камнем и т. д. Смысл человеческой жизни заключается в том, чтобы остановить эти вечные изменения. А это может быть только тогда, когда он узнает, от чего происходят изменения, то есть когда он узнает, что для этого надо стремиться к первоначальному состоянию материи — равновесию, небытию. А это может быть тогда, когда уничтожится сознательность и отделенность человека от остальной материи, то есть уничтожится сознание человеком своей отдельной личности»[271].

В. П. Андросов в своей фундаментальной работе «Будда Шакьямуни и индийский буддизм» конкретизирует, в чем заключалось для Арады Каламы достижение глубочайшего уровня — созерцание «долины абсолютного ничто»: «Адепт полностью осознает, что всё данное ему в ощущениях и представлениях суть ничто. Но под „всё“ понимался не только внутренний мир личности. Постепенно погружаясь в медитативное состояние, ученик должен был утвердиться в мысли, что все составляющие грани его души ничтожно малы и никчемны. В них нет ничего достойного внимания или развития. По мнению Каламы, такая духовная практика освобождала вечное Я (Атман) человека от оков тела и души, и, как птица из открывшейся клетки, оно устремлялось в небесную высь, в бесконечное пространство, к соединению с высшим Абсолютом Вселенной — с Брахмо»[272].

Такой результат, если сжато сформулировать условия, при которых он возможен, непременно появится, когда тонкие и грубые сущности будут парализованы волевым усилием человека, их тщательно изучившего с помощью самоуглубления и полного отстранения от всего, что питает его чувства. Возвращение равновесия Вселенной означает возвращение в небытие как в новую реальность. Небытие в этом случае представляет высший Абсолют.

Арада Калама ждал Сиддхартху Гаутаму и знал о сыне правителя шакьев значительно больше, чем тот о нем. У слухов быстрые и крепкие ноги, и они добежали до ашрама аскета гораздо быстрее, чем до него дошел сам объект этих слухов. Говорили об особых способностях парня из Капилавасту, который удостоился такой неслыханной чести, как посещение его убогой пещеры в Раджагрихе самим царем Бимбисарой.

У предприимчивого Арады Каламы, несмотря на аскетический образ жизни, здравый смысл не находился в загоне и потому появились некоторые планы, связанные с Сиддхартхой и его знакомством с царем Бимбисарой. К тому же принадлежность нового ученика к правящему клану в республике шакьев, а также то, что он сын правителя, укрепляли уверенность Арады Каламы, что совместными усилиями они привлекут в манговую рощу много народа. Спустя несколько недель он предложил Сиддхартхе стать его деловым партнером. Разумеется, новый ученик тут же отказался. Не затем он пустился в дальнюю дорогу, чтобы пристроиться в теплом местечке и отказаться от своей главной цели[273].

Для жителей Вайшали и его окрестностей Арада Калама был чужаком. Этот подвижник пришел с Виндхийских гор, что находятся в Центральной Индии. Свою известность он получил благодаря редкому дару концентрировать ум до такой степени, что все происходящее вокруг него не чувствовал и не видел, словно был слепым и абсолютно глухим. Своеобразие этой его природной или благоприобретенной способности удивляло людей. Некоторые из них хотели узнать, не может ли он научить их тому же. За подобное умение они были готовы заплатить сколько угодно. Ведь только в случае овладения ими его методом «отключки» они могли бы убедиться в его честности и клятвенно подтвердить, что он никого не водит за нос.

О самом Араде Каламе мало что известно. Куда больше мы знаем о его учении, да и то осведомленностью обязаны художественному произведению — поэме Ашвагхоши Буддачарита, Жизнь Будды.

Аскет, пришедший с Виндхийских гор, не относился к тем подвижникам, за которыми люди были готовы очертя голову последовать куда угодно. К сожалению, преданные ему ученики составляли тесный и маловыразительный круг. Так происходит всегда, когда личность не укладывается в обычные рамки. Может быть, проходивших у него обучение молодых людей не устраивала строгая дисциплина поведения, на которой настаивал учитель? А как же иначе? Для осуществления поставленной перед ними Арадой Каламой задачи требовались значительные внутренние силы, способные основательно изменить не только их поведение, но и характер. Умение сосредоточиваться являлось необходимой предпосылкой для постижения и освобождения атмана, после чего перед победителем растилалась долгая дорога к Брахману, к окончательному освобождению от череды рождений[274].

Араду Каламу большинство исследователей относят ко второму, а иногда и к третьему ряду древнеиндийских мыслителей. О нем, может быть, никогда не вспомнили бы, не случись Сиддхартхе появиться в манговой роще, где учительствовал этот странный человек.

Сиддхартха обрадовался тому, что закончилась пора довольствоваться мечтами. Наконец-то у него появился наставник! Впереди его ждал, по-видимому, напряженный труд, и он этому несказанно обрадовался.

Сиддхартха устроился на ночлег в одном из пустовавших шалашей, подложив под голову бугристый корень дерева.

Он действительно устал, но не от бесконечно длинной дороги, а от ворвавшихся в него за время долгого путешествия, растрепавших и растревоживших его сознание дорожных впечатлений. Еще никогда он не приближался к жизни на такое близкое расстояние. Сиддхартха заставил себя уснуть. Проснулся он, разбуженный птичьим гомоном. Солнце, ворвавшееся сквозь неплотно пригнанные ветки шалаша, заигрывало с ним и выманивало наружу. «Хорошо, — подумал Сиддхартха, — сделаю, как ты скажешь!»

Впервые за много-много дней он выспался. Вокруг него сновали ученики Арады Каламы. Они закончили утреннюю медитацию и собрались идти за подаянием в Вайшали.

По дороге к городу два новых товарища Сиддхартхи подробно объяснили ему, как правильно держать чашу, чтобы она была видна людям, но не лезла назойливо в глаза, каким голосом и с какой интонацией читать мантры и как достойно и проникновенно благодарить одаривших его пищей.

В Вайшали они не задержались и быстро вернулись в свой лесок. Каждый из них получил в чашу по горсти риса, некоторые даже с приправой — соусом карри. Рис Сиддхартха ел медленно, не торопясь, удобно расположившись под деревом манго. Во время своей скромной трапезы он поймал себя на мысли, что за такое время в Капилавасту он съедал намного больше, а все равно из-за стола выходить не хотелось. А тут съел чуть-чуть — и хватит! Он вскочил на ноги и чуть ли не бегом направился к Араде Каламе.

Учитель пребывал в глубокой медитации. Сиддхартха тихо присел рядом, сосредоточился, и его ум вступил в работу с полной самоотдачей.

Сиддхартха осознавал безграничное пространство, вглядывался в него внутренним зрением и чем его шире обозревал, тем сам расширялся в нем до невообразимых пределов, которые отодвигались, и он расширялся вместе с ними, все дальше и дальше в бесконечной перспективе. И вдруг эта бесконечность, как и он, неожиданно сузившись, преобразовывалась в крошечную точку. Его сознание соотносилось с безграничным и ограниченным до малости пространством. Оно присутствовало в каждом явлении Вселенной, и все в ней было создано им. Его сознание порождало многообразие всех явлений и форм. Вот почему все они были иллюзорны, условны и составляли «сферу нематериальности»[275].

В первый день пребывания у Арады Каламы он познакомился с несколькими интеллектуальными и благожелательными молодыми людьми. Среди них был Пукусса из северо-восточного племени маллов. Он рассказал Сиддхартхе, что был свидетелем одного из глубочайших медитативных «трансов» Арады Каламы. Происходило перемещение войск из Вайшали куда-то в другое место. Мимо манговой рощи по каменистой дороге с грохотом проносились повозки. Их было не меньше пятисот. Учитель, что потрясло всех, кто тогда находился рядом с ним, находясь в полном сознании, не увидел и не услышал ни одной из них. Вот насколько глубоко он умел заглянуть в себя! Впоследствии Пукусса станет последователем Гаутамы Будды.

Арада Калама открыл для Сиддхартхи возможности управления дыханием. Он показал ему, как при правильном дыхании сосредоточенность достигает наивысшей силы. Он объяснил сверхспособному ученику, почему его называют «практическим учителем»: «Мое учение — это не просто теория. Знания обретаются непосредственным переживанием и прямым достижением, а не благодаря ментальным аргументам. Для того чтобы достигать различных состояний медитации, необходимо избавиться от всех мыслей о прошлом и будущем. Ты должен сосредоточиться исключительно на освобождении»[276].

Само собой разумеется, что Первоучитель, находясь в ближайшем окружении Арады Каламы, много чего взял для себя из его учения. Об этом самоочевидном факте буддийские предания упоминают неохотно и вскользь. Мне трудно объяснить, почему в них отвергается сама вероятность воздействия идей Арады Каламы на учение Гаутамы Будды. Так, в Маджджхиме-Никае Будда заявляет, итожа результаты своего обучения у «практического учителя»: «В скором времени я впитал в себя учение и пребывал в этом состоянии». Однако он тут же сетует, что это учение не привело к устранению очарованности [миром], к покою и бесстрастию, к прямому знанию и Просветлению, к нирване[277]. Оно разве что способствовало «перерождению в сфере отсутствия всего». Такая перспектива перевоплощения непонятно в чем и непонятно где мало интересовала Сиддхартху.

Вряд ли неприязнь друг к другу имела место в реальных отношениях Гаутамы Будды и его первого учителя. Расставание с Арадой Каламой можно объяснить причинами эмоционального характера. Тот напор, с которым учитель взял его в оборот, Сиддхартху испугал. Он подумал, что дальнейшее пребывание среди учеников Арады Каламы помешает ему найти недостающие звенья, которые связали бы узнанные и опробованные им благодаря учителю понятия и практики в нечто целое.

Сиддхартхе Гаутаме представлялось, что, вступив на новый путь, он движется по нему с черепашьей скоростью. А ему хотелось бы, как молодому, полному сил человеку, рвануть вперед и первым прийти к финишу.

Ох уж эти эмоции и скрытые побуждения уязвленного честолюбия, вечные козни неугомонного демона Мары!

Медитация помогала ему сосредоточиваться на загадках бытия, но не избавляла от страданий и тревог. Как упразднить причину страданий? На этот вопрос он не нашел приемлемого ответа у Арады Каламы. Учитель низвергал его своим понятием «чистого субъекта» в бездну аморальности. Ведь согласно доктрине Арады Каламы, человек не несет ответственности за существующее в мире зло. Оно возникало помимо него, исходило от самой неправедности[278]. Эту ответственность также снимали с людей, как, надеюсь, помнит читатель, шраманы-радикалы — адживики.

Гаутама Будда прошел за очень короткий срок полный медитативный курс у своего первого учителя. Обратимся к разделу «Алара Калама» в книге В. К. Шохина «Первые философы Индии», чтобы понять, чему он еще обучил Сиддхартху Гаутаму. Курс состоял из четырех степеней медитации, так называемых дхьян. Он завершался «одновременным созерцанием „пустоты“» и «своего рода дематериализацией самого адепта». Впоследствии буддисты освоили вслед за Сиддхартхой Гаутамой, как полагает В. К. Шохин, и дхьяны, и заимствовали у Арады Каламы «созерцание пустоты»[279].

Единственное, в чем Гаутама Будда решительно разошелся с Арадой Каламой, было признание его бывшим учителем «духовно неделимого и бытийно неизменного Атмана»[280].

К тому же дхарма в понимании Арады Каламы не подводила к устранению очарованности земной жизнью, к бесстрастию.

В. П. Андросов отмечает феномен первого учителя Гаутамы Будды в его духовном становлении: «Покинул Гаутама школу Арады. Но пять ступеней его учения — вера, сила, самосознание, сосредоточение и мудрое проникновение в сущность — позднее вошли в более полную буддийскую доктрину восьми высвобождений (вимокша). Полученные навыки созерцания ничто тоже в дальнейшем пригодились. Они заняли свое место в буддийской практике высших способов созерцания, как и методы следующего учителя»[281].

Следующим учителем Сиддхартхи Гаутамы стал отшельник Удрака (палийский вариант: Уддака) Рамапутра. С языка санскрита имя Рамапутра переводится как «сын Рамы». Слава об этом духовном учителе гремела по всей Магадхе и Кошале. Местной знаменитости было 75 лет.

Удрака Рамапутра предпочитал начинать занятия с вновь прибывшими к нему учениками с чистого листа. Он был въедлив, немногословен и дока в своем деле — технике медитации и йоге.

Гаутама Будда подробно рассказывал своим ученикам о методе обучения у Удраки Рамапутры: «И вскоре я быстро выучил ту Дхарму. До той степени, до которой излагалось его учение посредством простой декламации по губам и повторения [заученного], я мог говорить со знанием и уверенностью, и я заявлял: „Я знаю, я вижу“. И были другие, кто делал так же»[282].

Его ученики начинали с простейших техник и плавно переходили к более сложным. Задачу, которую Удрака Рамапутра ставил перед ними, трудно, даже невозможно передать словами. Например, путь к освобождению лежал за пределами всякого восприятия. Мысль интересная, но непредставимая. Ведь чтобы ее в какой-то мере ощутить, потребуется хотя бы одно из пяти чувств, которые медитативным путем отключались. Для объяснения, как решить проблему освобождения, естественно, нужных слов не находилось. Наверное, поэтому Удрака Рамапутра прибегал к жестам и всяким красноречивым демонстрациям, чтобы становилось понятно, как он этой цели собирается достичь.

Я приведу диалог между Сиддхартхой Гаутамой и его новым учителем, восстановленный монахом Тик Нат Ханом по палийским источникам.

Сиддхартха почтительно спросил: «Мастер, если устранить восприятие, тогда что же останется? Если восприятия нет, тогда как отличить бревно от камня?»

Учитель объяснил: «Бревна и камни не лишены восприятия. Неодушевленные предметы сами по себе есть восприятие. Ты должен погрузиться в состояние, в котором нет как восприятия, так и не-восприятия. Это состояние ни восприятия, ни-невосприятия. Молодой человек, ты должен достичь этого состояния»[283].

Было легко и необременительно учиться у этого молчуна и работать с ним. Особенно «продвинутому» Сиддхартхе Гаутаме, понявшему, что представляют собой две сферы безграничного пространства и нематериальности. После этого для него достичь состояния нематериальности пустоты, которым наслаждался Удрака Рамапутра, было проще простого. Вот только цель, ради которой он превратился в паривраджака, отдалялась от него все дальше и дальше.

Духовное пробуждение не наступало, какие невозможной трудности задачи ни предлагал бы он своему сознанию. Несомненно, это была соблазнительная и захватывающая игра абстракциями, заставляющая серые клеточки мозга шевелиться и напрягаться, но результат, на который он надеялся, отсутствовал. А если и появлялся на мгновение, то оказывался заманивающим призраком. Он проваливался в бездну собственного сознания, у которого не было ни дна, ни протяженности, как у Вселенной. В отличие от Арады Каламы в доктрине Удраки Рамапутры отсутствовало даже ничто. Не было вокруг ничего — «ни земли, ни воды, ни огня, ни воздуха, ни пространства», но в то же время сохранялось осознание некой ясности, хотя определить ее словами было невозможно[284].

Первоучитель, пока не обрел собственное учение, чутко и внимательно относился к духовным поискам своих первых наставников. Если даже что-то в их философских рассуждениях и медитативных практиках его не устраивало, он отходил в сторону, но был всегда благодарным этим людям и не менял к ним уважительного отношения. Подобным образом он возвращал своим учителям гуру — дакшину, долг за полученные знания.

Ошеломительной неожиданностью стала для него встреча в толпе учеников Удраки Рамапутры брахмана, о котором ему много говорили близкие люди и которого он никогда не видел. Это был живший целомудренной жизнью уже немолодой монах по имени Конданна, предсказавший ему, новорожденному, духовное поприще. Он сблизился с этим человеком. Вскоре Конданна станет одним из пяти аскетов, с которыми он будет умерщвлять собственную плоть.

Все чаще и чаще Сиддхартха Гаутама общался с отшельниками. Они его уверяли, что отыскали виновника всех человеческих бед. Источник зла находился настолько близко, что им не приходилось далеко ходить. Это было их собственное тело. Ненасытное, капризное, требовательное. Присущие этому телу желания большей частью невозможно было удовлетворить. Вот почему оно постоянно мстило человеку. В ход шли управляемые телом чувства. Как только начиналась борьба между «хочу» и «не могу», страдания неимоверно увеличивались. С этими страданиями человек не знал ни отдыха, ни покоя. Что предлагали отшельники? Морить тело голодом, истязать йоговскими упражнениями, чтобы оно не посмело даже пикнуть! Превратить человека в доходягу, а его тело держать в повиновении, постоянно унижая и преследуя. Вот тогда-то человек, как уверяли аскеты, доведя свое тело до полного изнурения, избавится от страданий и свободно вздохнет.

Суровым самоограничением, аскезой среди отшельников тогда пользовались все кому не лень. Она оставалась для Сиддхартхи Гаутамы, как ему казалось, единственным средством для достижения духовного пробуждения. Теперь ему приходилось полагаться на самого себя в попытках побудить сознание к просветлению. Постом и самоистязанием, как утверждали аскеты, достигается блаженная расслабуха — состояние, увеличивающее самоуважение и укрепляющее силу воли. Рассказы об аскетических подвигах ведических риши заменяли в то время детективные истории. Людям становилось легко и спокойно на душе, когда они в качестве иллюстраций к этим рассказам встречали на дорогах ходячие скелеты. К тому же все эти странники путешествовали немытыми и обросшими. Патлатые и бородатые отшельники олицетворяли людей из странной и таинственной жизни, непосредственно соседствующей с вожделенным пространством, называемым вечностью. Казалось, они помучаются еще немного и навсегда избавятся от бесконечных перерождений. В сравнении с ними собственная жизнь обычных людей выглядела, с одной стороны, вполне благополучной, а с другой — безнадежно заурядной, не сулящей посмертного блаженства.

В среде бродячих аскетов существовало убеждение, что тело, основательно высушенное постоянным недоеданием, подобно сухому дереву. Оно хорошо горит и разбрызгивает вокруг себя, словно раскаленные искры, обжигающие мысли об освобождении из круговорота сансары. При таком взгляде на аскезу отступал страх перед страданиями, неминуемо возникающими в ходе медленного умерщвления тела.

Аскеты были убеждены, что, сознательно уродуя себя и моря голодом, они укрепляют дух, а Вселенная, видя эти самоистязания, раскрывает им свои объятия, а заодно и секреты. Заслуженной для них наградой будет освобождение от цикла рождений, смертей и новых рождений.

«Непревзойденного состояния высочайшего покоя» — вот чего добивался Сиддхартха Гаутама. Он отважился покинуть налаженное духовное хозяйство Удраки Рамапутры. Оно крепло и процветало благодаря не только таланту старого мастера йоги и медитации, но и самозабвенному труду и энтузиазму преданных ему семисот учеников, идущих к самоусовершенствованию уверенным шагом. Многому научился там Сиддхартха Гаутама, но чего у него точно не было, так это уверенности, что он и на этот раз не ошибся в своем выборе и оказался на верном пути. Все в хозяйстве нового учителя было грандиозно, красиво и продуманно, но то, что хотел узнать Сиддхартха, в нем отсутствовало. Опять его уделом стали бездомность и заброшенность, зато у него не было ни перед кем никаких обязательств. Никто не мешал ему думать. Он был свободен.

Вот как он описывает свою последующую жизнь: «Я странствовал переходами по стране Магадхов, пока со временем не прибыл в Сананигаму около Урувилвы. Там я увидел чудесную местность с восхитительной рощей, кристально чистой рекой с приятными пологими берегами и близлежащей деревней для сбора подаяний»[285].

Глава восьмая. В нескончаемых метаморфозах жизни — смерти — жизни

Из рассказанной мною в самом начале книги истории о Падмасамбхаве явствует, что будды в огне не горят. А если в огне не горят, то и в воде не тонут. Выходит, Сиддхартха Гаутама Будда из рода шакьев демонстрировал людям чудеса и благодаря своему чародейству получил всемирную известность? Нам к чудесам не привыкать — в России, как гласит пословица, горы падают, а долы встают.

Действительно, его появление было настоящим, неожиданным чудом, к которому человечество приобщается на протяжении вот уже более двух с половиной тысячелетий или на несколько веков меньше. Впрочем, здесь слово «чудо» в большей степени относится не к самому Будде, а к восприятию людьми его самого и его учения в течение столь долгого времени. Ведь слово «чудо» не из словаря Гаутамы Будды и противоречит смыслу проповедуемых им идей. Невозможно не согласиться со следующим утверждением Елены Ивановны Рерих, выступавшей иногда под псевдонимом Наталии Рокотовой:

«Силы, которыми обладает Будда, не чудесны, ибо чудо есть нарушение законов природы. Высшая мощь Будды вполне согласуется с вечным порядком вещей. Его сверхчеловеческие способности „чудесны“ настолько, насколько деятельность человека должна казаться чудесной низшим существам. Подвижникам, борцам истинного знания, так же естественно выявлять свои необычайные способности, как птице летать и рыбе плавать»[286].

Права Елена Ивановна Рерих! Гаутама Будда не замещал реально существующую действительность чудом. Завлекать людей чудом, чтобы они скрывались в нем от своих жизненных передряг и невзгод, как в неприступной крепости, было не в его духе. Да и свидетельства о чудесах в тех жизнеописаниях Гаутамы Будды, в которых не стерты приметы будней, не заслоняют его человеческий образ. Из многих событий, происшедших в жизни созданной им общины (сангха), становится ясно, что при всем отвращении ко злу и призывах избегать его он не требовал от своих последователей активного творения добра. Вмешиваться в жизнь, напоминающую страшную сказку, как он был убежден, бессмысленно. Ведь сам ее ход обусловлен законом причины и следствия. Потому-то, по существу, ничего нельзя сделать, какие бы добрые чувства ни провоцировали на ответный удар по злодеям. Напротив, к любому проявлению зла следует относиться спокойно, не пробуждая в себе агрессивных чувств. Воспитывать в себе бесстрастность — вот что для буддиста главное. Другое дело — проявлять милосердие ко всем земным тварям, будь то человек, зверь, птица, насекомое. Однако подобная доброта появляется не по принуждению, а должна быть естественной, как биение человеческого сердца.

На «пограничных» ситуациях в жизни Гаутамы Будды, нередко сопровождаемых трагедиями, я подробно остановлюсь в последующих главах. Сейчас же замечу, забегая вперед, что Первоучитель не затрагивал в своих проповедях вопросов, на которые нет однозначных ответов. Уклончивые ответы его не устраивали. Он обходил темы, не имеющие никакого отношения к жизненным коллизиям, с которыми сталкивается каждый человек. И даже не по причине того, что сам ими не интересовался, а потому что опасался праздного любопытства тех людей, кто не владеет простым арифметическим счетом, но желает поболтать о законах мироздания. Недаром ведь он общался с теми, кто хотел его слушать, не на малопонятном для них языке мантр, а на повседневном языке, на котором говорили его современники. Его афоризмы и притчи — о том, как управлять своим сознанием и чувствами в этом вечно искушающем человека мире. При этом целью Будды было отличить черное от белого, ложь от правды. Не позволить всяким манипуляторам сбивать себя с толку. Он предлагал думать своей головой, а не полагаться на чьи-то авторитеты. Окружающий мир был настолько деформирован людскими пороками и темными страстями, что воспринимался во всей своей бесстыдной мерзости как ночной кошмар.

Животная природа человека нередко пробуждается неожиданно, как извержение лавы из сверхмощного вулкана, и сотрясает людей, как десятибалльное землетрясение многоэтажные здания. Перевоплотившийся в свирепого зверя человек тогда не только сокрушает все вокруг, но и нравственно деформирует самого себя.

О том, что жизнь наполнена страхом смерти и какие ужасные последствия вызывает этот страх, Сиддхартха Гаутама знал не понаслышке. Постоянно приспосабливаться к миру, пожирающему всех и вся, означало жить не вдумчивым умом, а инстинктами и безрассудными чувствами. Результатом такой жизни были болезни, старение, смерть. А потом все начиналось сызнова. Он не принимал ни целиком, ни по частям подобное существование.

Была какая-то нелепость в нескончаемой и бесплодной борьбе против мира зла и насилия — пустая трата сил. Всю свою волю и здравый смысл Гаутама Будда употребил на преображение самого себя. Он прошел этот тернистый путь к совершенству от начала и до конца, уча своим примером других людей. Бесстрастие стало его щитом, укрывающим от вражеских стрел, а суровая нравственность — источником неисчерпаемого энтузиазма. Так он избавлял себя от постоянных стрессов, входил с помощью своего разбуженного от спячки сознания в бестелесное и нематериальное пространство с остановившимся временем. Гаутама Будда следовал найденному им пути до самого ухода в вечность.

В тесном земном пространстве и в промельке быстротечного времени у многих из нас возникает чувство клаустрофобии и растерянности. Будущее при этом видится нескончаемой круговертью сменяющих друг друга смертей. О подобном состоянии и мнимых путях его преодоления хорошо сказал выдающийся русский художник и писатель Юрий Павлович Анненков (1889–1974): «Человеческие поступки движимы страхом смерти. Каждый борется с ним по-своему: создают произведения искусства, чтобы обеспечить себе бессмертие; рождают детей, чтобы продлить свою жизнь в потомстве; убивают других, чтобы острее почувствовать длительность собственной жизни; становятся наркоманами, чтобы приучить себя к ощущению небытия; изобретают легенду о боге, чтобы уверить себя в существовании вечной жизни; накладывают на себя руки, чтобы раз навсегда освободиться от этого страха…»[287]

У Гаутамы Будды, когда он начал свою проповедническую деятельность, положение было просто аховое. Впрочем, оно во все эпохи одинаковое у всех просветителей народа, его духовных преобразователей. Через два с лишним тысячелетия после ухода Гаутамы Будды в Паринирвану профессор Санкт-Петербургского университета и цензор Александр Васильевич Никитенко (1804–1877) записал в своем «Дневнике»: «Сверху — испорченные нравы растленной и неустановившейся общественности, внизу — почти дикое состояние неразвитой народности: трудно пройти по тесному и узкому пространству между ними»[288].

А на Востоке в те далекие времена «общественность» представляли жрецы и воины. Воины пытались взять верх над жрецами и определиться в древнеиндийском обществе как ведущее сословие.

Единственным человеком, который тогда не только триумфально прошел по этому узкому пространству, но и попытался от него навсегда избавиться сам и избавить других людей, был Гаутама Будда.

Люди не ведают своего посмертного будущего и в большинстве своем надеются на лучшее. Индийские жрецы обладали изворотливым умом. Они убедили людей и самих себя, что счастливая участь человека после его смерти и перерождения в новом или в том же телесном облике напрямую зависит от исполнения им наилучшим образом своего долга. Возникал вопрос: чему этот долг должен быть адекватен? Ответ был прост и сложен одновременно: глубинной сущности человека, созданной его предыдущими жизнями и телесно воплотившейся в определенную форму. Этот долг как выявление в поступках и действиях своей истинной сущности на благо другим сущностям присутствует, по мысли древнеиндийских мудрецов, у всех земных созданий и даже у неживой материи, например у огня.

В этом утверждении таится какая-то глубокая правда. Но она настолько отвлеченная по своему содержанию, что не каждому человеку удается воспринять ее как свою правду. Ее обнаружению и широкому пониманию на протяжении многих веков содействовало жреческое сословие. Жрецы уловили в крупных и мелких событиях, казавшихся беспорядочными, их неслучайность и закономерность. Правда о причине и следствии, идея о неотвратимости воздаяния, а чаще всего — возмездия, конкретизировавшись, вошла в сознание индийцев.

Вернемся к народам, населяющим полуостров Индостан. Вот что проповедовали древнейшие социопсихологи эпохи Вед, представленные тогдашними жрецами. Они объявляли, что у них самих, воинов, земледельцев и ремесленников, а также у людей подневольных, в своем большинстве из покоренного населения, вроде слуг и рабов, предназначения в жизни разные и, соответственно, понятия о том, в чем состоит долг каждого из них, не совпадают. Долг жреца, как они полагали, — выполнение религиозных обрядов, а также быть сеятелем, образно говоря, «разумного, доброго, вечного». Понятно, что в те времена смысл понятий «доброе», «разумное», «вечное» не совсем совпадал с нынешней их трактовкой. Воин защищал свою землю от врагов, дрался с ними, побеждал их и по мере возможности расширял пределы места обитания своего племени, княжества, царства. Земледельцам самой судьбой было уготовано кормить плодами своих рук соотечественников.

Земледельцы не принимали никакого участия в войнах, возделывали поля, смотрели за садами и собирали урожай. Их роль кормильцев вызывала уважение даже у противников их рода. Что ни говори, а права пословица: не плюй в колодец — пригодится воды напиться. Потому-то враги не поджигали посевы своих недругов, не вырубали их сады. Находящиеся в одном сословии с земледельцами ремесленники занимались каждый своим ремеслом. А слуги и рабы? На то они и слуги и рабы, чтобы безропотно угождать всем и работать, не разгибаясь, на благородные сословия. В этом состоял их первейший и единственный долг. Принцип сословной иерархии лежал в основе межличностных отношений в древнеиндийском обществе.

Подобная жизнь ставила свои дискриминационные ограничения. Нельзя было, например, земледельцам и ремесленникам пить воду из тех же сосудов, которыми пользовались жрецы и воины. Браки между мужчинами и женщинами, принадлежащими к разным социальным группам, объявлялись предосудительными, а в ряде случаев — преступными. Жрецы были внимательными наблюдателями и пресекали любые отклонения от установленных в сословных отношениях норм. Жизнь в те времена проходила на виду, нарушителям некуда было спрятаться от любопытных глаз своих сородичей и соседей. Свободных членов общины за нарушение своего сословного долга изгоняли ради их же собственного блага: своими страданиями они искупали грех и в будущем рождении не опускались еще ниже по социальной лестнице. Слуг и рабов сурово наказывали за любую провинность. Все это происходило в массовом порядке и на протяжении многих столетий. Держать в узде людей из нижестоящих сословий было в порядке вещей — мало ли что они могут выкинуть! Исполнение всеми сословиями своего долга, помимо личного интереса человека улучшить в новом перерождении качество своей жизни (например, переродиться на небесах) означало еще сохранять незыблемость порядка мироздания. Определенный покрой платья и тип прически были маркировочным обозначением принадлежности человека к тому или иному сословию.

Скрыть в Древней Индии, кто ты на социальной лестнице, мало кому удавалось.

«Не нарушай предписанных свыше правил» — вот основной принцип, который управлял тогдашним обществом. Эти духовные установки ослабляли связи между людьми и постепенно, в ходе углубляющегося имущественного неравенства, создавали между ними если не враждебные, то определенно недружелюбные отношения. Между тем в судьбе племени даже в процессе перехода от родовой общины к земледельческой роль рода оставалась по-прежнему важнейшей.

Родовой уклад жизни племени шакьев во времена, когда родился Сиддхартха Гаутама, заметно отличался от общепринятого. Как полагает британская религиовед Карен Армстронг, в государстве шакьев отсутствовало разделение на сословия — сородичи Сиддхартхи Гаутамы сохраняли внутри своего клана принцип равенства[289].

Такое положение было возможным при неарийском происхождении шакьев и, следовательно, предполагало некоторую изоляцию среди других обитающих на северо-востоке Индии племен. Место, где они обосновались, было захолустным, располагалось, что называется, на краю земли.

Сиддхартха не делил людей на «чистых» и «нечистых», а при случае не отказывал себе в удовольствии повернуть разговор таким образом, чтобы все его участники осознали, что нелепо кричать на всех углах о знатности своего рода. Он не позволял себе выпадов против людей, стоявших ниже его на сословной лестнице. Недолюбливал он и высокородных жрецов. Среди них встречались люди, хотя и реже, чем в других сословиях, с глуповатым выражением лиц, недоразвитые умственно и физически. Сиддхартха ценил филиацию идей, развитие их в преемственной связи, когда его мысль отталкивалась от мысли, уже высказанной другим, и цеплялась за ту, что только возникала у кого-то на языке или парила в воздухе. Он не признавал преемственности титулов, из-за отсутствия которых у талантливых людей не складывалась, а иногда и рушилась жизнь. «Ищите, и обрящете, толцыте, и отверзется» — эти слова Иисуса вполне могли исходить и от Гаутамы Будды.

Столетиями морочить людям голову невозможно. Это всегда плохо кончается для обманщиков.

Жесткое разъединение людей по сословному принципу грозило привести индийцев к порабощению внешней силой, что и произошло в дальнейшем. Последующие гонения на буддистов содействовали завоеванию Индии. Мусульманскими завоевателями в XII веке н. э. был завершен разгром буддийских монастырей. Но до того кровавого времени оставалось 16 веков. А тогда, спустя несколько десятков лет после ухода из жизни Гаутамы Будды, все сложилось наилучшим образом. У буддистов появился державный защитник. Им стал Ашока — правитель империи Мауриев (правил в 273–232 гг. до н. э.). Его особое покровительство позволило буддийской общине окрепнуть и распространить свое влияние на значительную часть индийского субконтинента. Император понимал, насколько важен буддизм для создания мощного многонационального государства. Он призывал к веротерпимости и по мере сил сдерживал наскоки традиционалистов на инакомыслящих сторонников новых религиозных учений. Самыми заметными и активными среди них были буддисты. Е. А. Островская-младшая объясняет причину такого отношения императора Ашоки к буддизму. По ее мнению, он «узрел в буддизме принципиально новый инструмент концептуальной власти, позволяющий создавать полиэтнические империи, основанные на идее религиозно-идеологического равенства подданных»[290].

О деятельной поддержке императором окрепшего буддийского движения можно судить по дошедшим до нас его указам (так называемые эдикты Ашоки) на каменных стелах-колоннах, установленных в разных концах его огромной державы — от Афганистана и Бенгалии на севере и до Майсура на юге. На подконтрольных Ашоке территориях, с которыми на юге граничила империя Маурьев, — это Чола, Чера, Кералапутра, Сатьяпутра и Каратанугра, — были построены ступы, буддийские культовые сооружения. Названия этих пяти южноиндийских стран обнаруживаются в эдиктах Ашоки.

Двуязычные эдикты императора на греческом и арамейском языках найдены в Кандагаре, городе в южном Афганистане, основанном в 330 году до н. э. Александром Македонским. До настоящего времени дошло 33 письменных свидетельства монаршьего расположения Ашоки к учению Гаутамы Будды.

Сохранившаяся индийская эпиграфика при ее вдумчивом прочтении кое-что проясняет в истории Древней Индии.

Благодаря императору Ашоке буддизм стал мировой религией. Император отправлял образованных и толковых буддийских монахов в качестве своих послов во многие страны Запада и Востока — на Шри-Ланку, в Таиланд, в эллинистические государства. К середине III века до н. э. буддизм приобрел государственное значение в его империи[291].

Империя Канишки I также стала оплотом буддизма. Этот император из малоизвестной народности кушанов правил в начале I века н. э. и объединил под своим началом Кушанское царство, значительную часть Средней Азии, часть Восточного Туркестана, современные Афганистан и Пакистан, а также Северную Индию.

Для ученых крайне затруднительно восстановить жизнь Будды во всей ее полноте и конкретности деталей. В созданной в XV веке Гой-лоцавом Шоннупэлом (1392–1481) сочинении «Синяя летопись», переведенном на английский язык Юрием Николаевичем Рерихом при содействии Гендуна Чёпхела, сказано о колоссальных расхождениях во мнениях буддистов относительно жизни и деятельности Гаутамы Будды[292].

К сожалению, подобная ситуация существует по нынешний день. Его последователей внешняя сторона жизни Первоучителя интересует меньше всего. Для того чтобы подчеркнуть «божественное» величие учения Гаутамы Будды, им важнее соблюдать дистанцию, а не копаться с непристойной (с их точки зрения) дотошностью в биографии его автора. Представленный им универсальный закон был для них намного ценнее его настоящей судьбы, — в этом состоит существующая с древних времен особенность индусского и буддийского типа мышления. За завесой мифологического символизма и фантастическими историями буддисты не сразу, а постепенно, с течением времени предпочли скрыть личность Гаутамы Будды, проблемные ситуации и перипетии его повседневной жизни[293].

Историческую достоверность, однако, невозможно полностью затушевать или исказить до неузнаваемости с помощью легенд, мифологических представлений и другой беллетристики. Как ни рассматривали бы пророков человечества в гиперболических образах, а все равно от их плотского будничного облика что-то остается. Это что-то — психология духовно развитого человека, его повышенная чувствительность к внешнему воздействию. К тому же не стоит забывать о родовых, генетических особенностях выдающихся личностей.

Такой человек, осмысляя собственное бытие, не отказывается от возможности быть более совершенным. В нем сосуществуют, дополняя друг друга, склонности к развитию сознания и тела. Его характерная черта и способ бытия — свобода выбора, а идеал — не цель, а чаще всего стимул к осознанной деятельности. Ему присуще чувство любви, которое представляет не только половой инстинкт, но и проявление в человеке высоких чувств. Восприятие прекрасного ему не чуждо, как и сознание собственного достоинства, для него естественна потребность в творчестве. Человек осмысленный и духовно развитый обладает способностью думать о причинах существующего в мире зла, оттого-то в нем присутствует совесть как чувство ответственности за свои поступки и желание не навредить своему ближнему. Он деликатен в общении с людьми.

С ходом истории многие перечисленные мною черты выдающихся людей не претерпевают серьезных изменений. Всесте с тем у каждого из них есть свои приемы и методы, как преодолеть соблазны мира и как пробудить в человеке инстинкт высшей правды. Сиддхартха Гаутама исходил в своем учении из того, что ни одна радость в жизни не стоит такой суровой платы, как страдание. Он поборол в себе человеческую природу: око за око, зуб за зуб. Иными словами, исключил использование физической силы в решении конфликтов между людьми. В то же время Сиддхартха Гаутама не подставлял своим хулителям щеку. Вот таким человеком предстает он в моем сознании — не соответствующий общепринятым стандартам и обычным меркам.

Посмертные рассказы о Гаутаме Будде, записанные спустя два века и даже значительно позднее его Паринирваны, свободно, по своему усмотрению обращаются с фактами, играют, импровизируя, историческими событиями, выстраивают более привлекательный сюжет, способствующий широкому распространению буддийского учения. В них с холодным безразличием относятся ко всему тому, что как-то связано с конкретным человеком и его непростой судьбой. При этом надо иметь в виду, что Канона, общего для всех течений и направлений буддизма, не существует.

Создание метафизического образа требует совершенно иного подхода, чем сочинение исторических хроник или деловых документов. Это происходит не только потому, что недоступные житейскому опыту фундаментальные принципы бытия проявляются подобно зыбким теням и похожи на обрывки хрупких и ускользающих снов, а скорее всего, потому, что состояние религиозного экстаза, в котором явь замещается мечтой и предчувствием того, что находится по ту сторону жизни, требует отстранения от всего будничного и прозаического. Последователи новых учений не отказывают себе в удовольствии находить неожиданные, большей частью фантастические и сказочные сюжеты, объясняющие необходимость других, чем прежние, путей, ведущих людей к освобождению от пут несовершенного мира.

Тут будет уместным, надеюсь, провести аналогию со старинными домами из числа тех исторических памятников, которые находятся под охраной государства. Как бы ни менялось их декоративное оформление, как бы ни перестраивались они изнутри, их изначальный дух, их первоначальный облик не так-то легко уничтожить всеми этими появившимися новшествами. То же самое происходит с учениями пророков в их первоначальном изложении. Живое устное Слово Первоучителей, когда-то заученное их последователями и позднее зафиксированное письменно, в лучшем случае сохраняет тот же смысл, а в худшем — искажается, слегка или основательно, из-за неверного понимания или при неточном переводе на другие языки. Все это неизбежные издержки бытования священных Писаний. Ведь они распространялись на протяжении больших отрезков времени и на удаленных друг от друга пространствах. Не избежали подобной участи и буддийские сочинения. Более того, некоторые из них настолько противоречат друг другу, что их просто невозможно свести в единый, признаваемый всеми буддистами Свод.

Хочется думать, что, несмотря на отсутствие у буддистов, как, впрочем, и у индусов, священной книги, подобной Библии или Корану, учение Гаутамы Будды во всех его трактовках и при различных путях к конечной цели объединяет нечто общее. А именно: преодоление ущербности сознания путем его последовательной и терпеливой гуманизации. Отказ от своего эгоистического «я», полное его забвение открывает сердце человека для любви и сочувствия к другим людям. «Я» замещается всеобъемлющим понятием «Мы».

Его Святейшество Далай-лама XIV с впечатляющей четкостью конкретизировал эту мысль: «Если расширить свое „мы“ до пределов человечества, то некому будет противостоять, некого бояться и ненавидеть. Это значит обрести мир, где нет ничего „твоего“, потому что он принадлежит тебе весь. Мир в душе. И во всем мире»[294].

Гаутама Будда убедился в идентичности и общности всех земных существ. Приведя в движение колесо своего учения, он перенаправил во времени и пространстве эволюцию божьих тварей на тот путь, на котором для них исчезает всякая необходимость пожирать друг друга.

Не в этом ли мудрость учения, предложенного Гаутамой Буддой? Ведь он пошел против течения, будучи уверенным, что река жизни изменит русло и двинется за ним — в другую, противоположную прежнему течению сторону. И в этот новый поток войдут его последователи.

В ту пору полного разброда и шатания с помощью буддистов верхи смогли произвести капитальный ремонт в ставшей неэффективной ведийской идеологической системе. Иногда стоит немного расшевелить и умственно напрячь духовных учителей, мудрость и знания которых еще вчера не подвергались сомнению. Известно, что это идет на пользу делу и укрепляет власть правящей элиты.

Да и по поводу чего было конфликтовать с Гаутамой Буддой тогдашним правителям? Новое учение провозглашало праведной ту жизнь, в которой человек возвышается добродетелью и терпением. И одновременно в нем утверждалось, что возмущение против существующих порядков приводит людей к деградации и падению. А разве история не подтвердила его правоту? Вот почему поддержка самого Первоучителя и его идей со стороны властей предержащих была постоянна, а после его ухода из земной жизни они превратили основателя буддизма в культовую фигуру и приписали ему почти божественное происхождение. Недаром ведь социальный статус Гаутамы Будды как сына правителя небольшой олигархической республики в агиографической о нем литературе со временем был невероятно завышен — перед нами предстает, если судить по количеству слуг, сотрапезников и наложниц, великолепию жилища и ошеломляющему богатству, даже не царский сын, а сын могущественного императора. Сказочный Восток сопровождает нас практически во всех его жизнеописаниях.