Будда

Глава первая. Сиддхартха Гаутама Шакьямуни Будда и его освобождение из древних хронологических застенков

Продраться сквозь толщу времен к историческому и обожествляемому веками персонажу — не это ли мечта любого писателя?

Кто же такой Сиддхартха Гаутама Шакьямуни (палийский вариант: Сиддхаттха Готама Сакьямуни) Будда, с которого все началось? Память о его роде не то чтобы совсем померкла, а едва мерцает, освещенная легендами и преданиями, в глубинах далекого прошлого.

Сиддхартха — его светское имя, означающее тот, кто добился цели, тот, кто достиг праведности. Странно, но это имя почему-то отсутствует в ранних буддийских Писаниях. Оно встречается в позднейших сочинениях. Можно предположить, что героя этой книги до его Просветления звали как-то иначе. Но как именно? На этот вопрос нет ответа, и вряд ли мы его когда-нибудь получим. Нам остается довольствоваться тем, что есть. Да разве столь уж важно, с какого точно времени в буддийской традиции появилось имя — Сиддхартха?[10]

Гаутама — имя фамильное, готра Будды. Первоначальное значение слова готра было хлев или стадо коров. Впоследствии готра стала обозначать группу людей, принадлежащих к тем или иным сословиям, объединенным происхождением от общего прародителя — по непрерывной мужской линии. Поэтому первопредков в Индии еще называют на языке санскрите готракаринами, то есть производящими готру.

Истоки рода Гаутамы Шакьямуни, по одной версии, идут от готракарина Гаутамы, брахмана по сословной принадлежности. Это один из семи величайших мудрецов-риши Индии, живший, как полагают индусы, еще в ведийскую эпоху. Именем риши называют мудрецов и провидцев, составителей и исполнителей ведийских гимнов. Их считают основателями многочисленных брахманских, а также кшатрийских родов.

Гаутама в преданиях о нем прославился своим аскетизмом и сострадательной добротой. Так, по преданию, он совершил шестидесятилетнюю аскезу, а во время доисторического голода в Индии, длившегося 12 лет, ему удалось обеспечить едой всех ведийских мудрецов, спасти их от неминуемой голодной смерти.

Ведийские мудрецы манипулировали с собственным сознанием через уединение и аскезу с такой неистовой страстью, что диву даешься. И все эти кульбиты и мазохистские упражнения совершались исключительно по велению распирающей их гордыни. Всеми силами они пытались превзойти богов и перехватить у них власть над живыми существами.

Ко всему еще напомню, Гаутама — муж Ахальи, рожденной из ума творца Вселенной Брахмы. Она была сотворена богом как «чистейшей прелести чистейший образец». Лучше А. С. Пушкина о безупречной красоте женщины не скажешь. Индийцы объясняют смысл имени Ахалья в духе поэтической этимологии, возводя его к санскритскому корню хал (вспахивать) и отрицательной частице а, — та, которую не следует вспахивать, невспаханная, то есть та, которую не следует лишать девственности.

На руку Ахальи претендовал главный ведийский бог Индра. Но ее мужем стал Гаутама. Он быстрее всех выполнил условие, поставленное Брахмой перед женихами Ахальи: кто из них быстрее всех трижды обойдет три мира, тот и получит в жены его дочь. Среди претендентов в мужья был также бог Индра. Он с помощью магии совершил невозможное — быстро, по-марафонски обежал в экстазе три мира. Однако победителем оказался Гаутама. Совершая ежедневную пуджу, богослужение, мудрец, как того требовал обряд, обошел три раза корову, которая отелилась на его глазах, как только он закончил свой обход. Согласно Ведам, тельная корова равна трем мирам. Получалось, что победителем в борьбе за руку Ахальи стал великий аскет, поэт и рапсод. Брахма не возражал против брака риши со своей дочерью, юной красавицей. Из-за многолетних аскетических подвигов великий мудрец был изрядно истощен. О его возрасте я не говорю. Женился он, судя по всему, после своей шестидесятилетней аскезы. Понятно, что Ахалья существовала при нем в качестве жены в большей степени для украшения его жизни и для ухода за ним, чем для чего-либо другого. Гаутама, остерегаясь похотливости Индры, постоянно держал молодую жену при себе, буквально не отходил от нее ни на шаг. Но однажды все-таки отлучился на несколько минут, чтобы совершить священное омовение в Ганге. Перед этим омовением он спросил у бога Луны, в какое время суток ждать искусителя Индру. «Ранним утром!» — был ответ. Надо сказать, что бог Солнца от ответа на тот же самый вопрос дипломатично уклонился, не стал встревать в личные дела Гаутамы, его жены и Индры.

Далее действие этой истории развивается следующим образом. Индра, охваченный страстью к Ахалье и проявляющий настойчивость в желании ею овладеть, узнал у бога Луны, о чем тот предупредил Гаутаму. Он уговорил его обратиться в петуха и прокукарекать посреди ночи.

Гаутама проснулся от петушиного кукареканья, увидел, что утро еще не наступило, и поспешил к реке для омовения. Этой ситуацией тут же воспользовался вечно молодой бог Индра. Его не остановило даже то обстоятельство, что Гаутама был его гуру, учителем, то есть священной и неприкосновенной персоной.

Индра, приняв обличье Гаутамы, вошел в хижину, где находилась Ахалья. Она, разумеется, поняла по горящим страстью глазам склонившегося над ней мужчины, что перед ней стоит не ее муж, а бог Индра.

Итак, плотская страсть пересилила у Индры уважение к учителю, и он обесчестил Ахалью. Скажу откровенно, ее давно томили чувственные желания и она внутренне была рада случившемуся.

Гаутама надолго не затягивал омовение и поспешил в свою хижину. Он чуть было не схватил Индру за шиворот, но тот обратился в кошку, прошмыгнул мимо ног мужа-рогоносца и исчез в ночи. Бога Луны, в обличье петуха, Гаутама в сердцах со всей силой огрел скрученным полотенцем. С тех пор на Луне появились темные пятна — гематомы. Однако настоящее возмездие ждало любовников впереди. Разьяренный мудрец покрыл тело своего ученика вульвами в качестве наказания за его похотливость, а также лишил тестикул. Со временем боги восстановили Индре мужскую силу, приставив тестикулы барана.

Ахалья за потерю бдительности, простодушную наивность и за податливость Индре была превращена мужем на тысячу лет в священный камень. Этот камень лежал в дремучем лесу неподалеку от хижины Гаутамы. Вместе с тем муж оставил ей надежду на возвращение в людской мир.

Такова печальная участь многих красавиц (не только в Индии), ставших жертвой навязанного им мезальянса. Обычно в реальной жизни они каменеют не телом, а душой.

Однако не стоит забывать, что Ахалья была как-никак дочерью Брахмы. Вскоре среди богов произошло перераспределение власти. Индру задвинули настолько далеко, что о нем практически все забыли. На первые роли вышел бог Вишну, став вместо Индры верховным богом. По своей божественной природе он постоянно спасает несчастную Землю, готовую от тяжести совершенных на ней греховных дел провалиться от стыда в бездонный Космос. Вот почему Вишну неоднократно нисходит в мир земных тварей, воплощаясь в разнообразные существа исключительно для того, чтобы покарать зло. Таких «нисхождений» и воплощений (аватар) у него насчитывается десять. Будда — это его девятая аватара. В одних преданиях Вишну принял образ Первоучителя с провокационной целью — разоблачить его «нечестивое» учение. В других — ради того, чтобы люди перестали приносить в жертву животных. В случае с Ахальей Вишну находился в обличье царя Рамы. История Рамы содержится в древнеиндийском эпосе Рамаяна. Всю ее пересказывать не буду. Я остановлюсь на эпизоде, непосредственно определившем «счастливый конец» истории, связанной с наказанием Ахальи.

Рама, пребывающий изгнанником в лесу, коснулся своими божественными стопами превращенную в камень Ахалью и вернул ей прежний прекрасный облик. Она предстала перед мужем в своей прежней красоте и девственности. На этот раз, подобно большинству индусских жен, кроткой и благоразумной[11].

Возвращаясь к мифологической родословной Гаутамы Будды, добавлю, что мудрецы-риши Гаутама и Бхарадваджа также рождены из ума Брахмы. Они его сыновья (санскр. — манаспутры). По другому преданию, они потомки риши Ангираса. В нем рассказывается о десяти прародителях и «семи великих мудрецах» первой манвантары (века Ману). Это время, когда существовала эпоха божеств — дэвов.

Согласно космологии древних индийцев, первая манвантара кальпы (время проявления активности жизни Вселенной) длится 306 720 000 солнечных лет. Кальпу (санскр. — порядок, закон) у последователей Вед еще называют днем Брахмы. Ее длительность больше четырех миллиардов лет. У последователей буддистов кальпа также обозначает единицу измерения времени.

Профессор В. П. Андросов мифологическому толкованию готры Будды противопоставляет сермяжную правду. Он вполне резонно полагает, что Готама, или Гаутама, не имеет ничего общего с брахманским родом, с наследственными сказителями Ригведы. Как убежден российский ученый, имя Готама означает успешные скотоводческие занятия предков Первоучителя буддизма. Он обращает внимание, что отец и мать Будды «происходили из благородного рода Готама» или «того, что являлся лучшим из пастушеских родов»[12].

Будда — слово с множеством значений. Его корень будх обозначает достижение мгновенного прозрения, пробуждение. Состояние, противоположное сну. Но это состояние необычное, далекое от того, когда человек открывает глаза, сладко зевает и, не торопясь, начинает новый день.

Чандра Мохан Джайн (1931–1990), больше известный в мире под именем Бхагван Шри Раджниш, или Ошо, сравнивает это мгновение с внезапным возгоранием дома, в котором вы находитесь. Вот тут-то наступает момент истины. Ваша жизнь в опасности, и все то, что происходило до этого, для вас не имеет никакого значения. Ваш разум сконцентрирован на одном — на выборе единственно верного решения: как спастись из горящего дома? Вывод Ошо: «Человек, который хочет быть по-настоящему просветленным, быть Буддой по-настоящему, должен каждый миг своей жизни проживать так же, как мы живем очень редко — лишь в моменты опасности»[13].

Другое значение — осознавать настоящее положение вещей, быть мудрым и проницательным. Живя в мире эвфемизмов, экивоков, фарисейства, предрассудков и устойчивых стереотипов мышления, принимать истинное за истинное, а ложное за ложное. Ошо поясняет возможности человека, достигшего состояния Будды: «Он смотрит на жизнь и готов увидеть что бы там ни было. У него нет преград в его ви́дении, его взор прозрачен. Только эти немногие люди достигают истины»[14].

Третье значение корня будх — понимать. Действительно, в жизни встречаются глупые люди с энциклопедическими знаниями и, как говорят, с большим научным багажом. Однако часто их действия не подтверждают громких титулов и научных степеней. Ошо делится собственным опытом: «Я видел людей разума среди лесорубов, но не среди профессоров. Почему? Что не так с этими людьми? Одно не так: они зависят от знания. Они пошли по накатанной дороге, по которой идут толпы. Люди, которые движутся маленькими шагами вглубь джунглей непознанного. Опасность состоит в том, что они могут потеряться. Риск велик»[15].

Четвертое значение корня будх — быть просветленным, просвещенным. Это значение приближается по своему смыслу к значению пятому — «постигать глубину». Действительно, путь Будды — путь разума, а его миссия — избавление людей от невежества[16].

С языка санскрита слово будда обозначает изначальное состояние природы живого существа, еще не затронутого в ходе своих многочисленных перерождений мирскими страстями и безнравственными поступками, пребывающего за пределами обусловленности и времени. Изначально, как убедился читатель, это имя нарицательное, а не собственное. Но в некоторых странах оно перешло в разряд собственных имен. Например в странах Запада.

На тибетском языке буддой называется совершенное существо. Считается, что оно нравственно и интеллектуально выделяется среди других людей. Таким образом, предполагается наличие бесконечного множества будд.

В то время буддами в Индии называли не одного только Сиддхартху Гаутаму. Как утверждает Герман Ольдерберг, «современника Будды, Натапутту, основателя общины Джайна, а вероятно и многих других основателей сект тогдашней Индии, их приверженцы называли подобными прозвищами — в том числе Буддами»[17].

Это имя относилось к инакомыслящим индийцам, к тем, кто обладал духовной независимостью, кто понял, что мудрость Вед едва дышит в ритуальном пространстве храма, пропитанного кровью жертвенных животных. Для ее спасения от удушья была необходима природа с ее просторами, чистым воздухом полей и лесов, куда эти люди направились, понуждаемые различными обстоятельствами своей жизни.

Шакьямуни переводится как мудрец, небожитель из кшатрийского рода (племени) Шакьев (на языке пали — Сакья).

Со временем Сиддхартху Гаутаму назовут Пробужденным мудрецом из рода Шакьев (Будда Шакьямуни), Истинносущим (Татхагата), Благословенным, Блаженным (Бхагаван), Правильно идущим (Сугата), Победителем (Джина), Почитаемым миром (Локаджьештха), Достойным нирваны (Архат).

В большинстве буддийских сочинений имя Шакьямуни встречается редко. В них его предпочитают называть либо Бодхисаттвой (санскр. — существо с пробужденным сознанием), решившим стать буддой ради блага всех существ, либо просто Буддой, что соответствует восточной традиции — обращаться к человеку по названию его профессии или как-то иначе, но только не по тому имени, что дано при рождении[18].

Точная дата рождения Гаутамы Будды, признаваемая всеми буддистами, отсутствует. Среди буддистов и ученых также нет единого взгляда на время его смерти, ухода в Паринирвану, Великую нирвану.

Паринирвана обозначает завершение жизни необратимо просветленного существа в физическом теле, окончательное и вечное его освобождение. Буквальный перевод слова нирвана с языка санскрита означает недуновение, угасание, неволнение. Обыкновенно этому понятию дается гораздо более узкое значение, чем то, какое присутствует в буддийских Писаниях. В расширительном смысле оно обозначает неизъяснимый и неизменный покой.

Профессор В. П. Андросов точно и объемно растолковывает содержание понятия нирваны, этой высочайшей истины буддизма: «Этим термином, вошедшим уже и в русскую лексику, буддисты обозначают некое неописуемое состояние, которое трактуется и как абсолютная свобода духа, и как нерушимый покой, и как абсолютная умиротворенность — одним словом то, достичь чего много сложнее, чем, например, родиться богом»[19].

Другими словами, нирвана — возвращение человека из неестественного состояния в естественное. Она — конечный результат преодоления человеком безнравственной жизни.

Карен Армстронг обращает внимание, что Будда, давая представление о нирване, «намеренно смешивает как с позитивным, утверждающим значением, так и с отрицающим»: «Нирвана, — поясняет он, — это затухание алчности, ненависти и заблуждений»; это Третья Благородная Истина; это «незапятнанность», «непоколебимость», «не-боль», «не-страдание» и «не-враждебность». Как подчеркивают перечисленные эпитеты, нирвана исключает все то, что причиняет нам в жизни страдания и боль, все то, что делает ее невыносимой. Это совсем не отмена и не упразднение всего человеческого — это «бессмертие». Однако нирвану можно определить и целым набором утвердительных понятий: например, это «истина», «другой берег», «умиротворение», «высшая цель», «защищенность», «чистота», «освобождение», «остров» «приют», «укрытие». Нирвана есть высшее благо как для людей, так и для богов, это вечный покой, и нет прибежища надежнее и безопаснее. Многие из приведенных эпитетов и понятий напоминают те, которыми пользуются монотеисты для описания понятия «бог»[20].

Убедительно раскрывает понятие нирвана один из основателей русской школы буддологии академик Федор Ипполитович Щербатской: «Как практическая, так и теоретическая часть буддизма сводится к идее угасания всех активных сил жизни в абсолюте. Этот абсолют нирвана получает в эмоциональных отрывках тех текстов, где он встречается огромное количество epitheta ornantia, среди которых несколько раз встречается и термин „место бессмертия“. Но что означает это бессмертие? Есть ли это бессмертие ведических времен? Блаженное существование среди предков на небесах? Или это гипотетическое бессмертие, что-то вроде рая Амитабхи? Или нечто похожее на рай позднейшего вишнуизма? Ничего подобного! Ибо только одно слово встречается как эпитет нирваны — уничтожение. В буддийском воззрении, как мы видели, нет недостатка в раях, но нирвана находится вне всяких доступных воображению сфер — это абсолютный предел. Слова „бессмертное место“ просто означают неизменное, безжизненное и бессмертное состояние, ибо под ним подразумевается место, где нет ни рождения (т. е. перерождения), ни смерти (т. е. повторной смерти). Люди входят в рай, будучи повторно рожденными в нем, но они навсегда исчезают в нирване, угасая в ней без остатка»[21].

Тайна нирваны Гаутамы Будды схожа с великой тайной «муравейного братства», созданного воображением Николая, старшего брата Льва Николаевича Толстого. Это вымышленное братство знало секрет, записанный на «зеленой палочке»: как сделать всех людей счастливыми, любящими и понимающими друг друга, живущими без страданий, несчастий, болезней и взаимных свар в открытости и обоюдном согласии? Великую тайну братства разгадать не так-то просто. Это по силам людям, для которых нравственные идеалы — не звук пустой, а те скрепы, что сохраняют повседневную жизнь в ее более или менее пристойном виде.

Знать год Паринирваны, окончательного освобождения Гаутамы Будды из круга рождений и смертей, его ухода навсегда из земной жизни, очень важно. Именно с него начинается буддийское летоисчисление[22]. Обратим внимание, что у христиан оно велось долгое время от библейского Сотворения мира (в России эта система использовалась начиная с XI века), а затем — от Рождества Христова. В западном мире — с VIII века, а в России по решению Петра I начиная только с 1700 года. В таком различном подходе утверждается то, что имеет первостепенное значение для верующих — рождение или уход Первоучителя. Для буддистов Паринирвана олицетворяет прорыв в новое неизменяющееся пространство, в котором время замещается вечностью, в ту новую реальность, где преодолены инерция и суетность мнимой жизни и начинается жизнь истинная.

На буддологическом симпозиуме 1988 года, проходившем в окрестностях Гёттингена под председательством выдающегося индолога и буддолога Хайнца Бехерта (1932–2005), всесторонне обсуждались различные датировки жизни Гаутамы Будды — так называемые «длинные» и «короткие» хронологии[23].

Будет уместным процитировать по этому поводу профессора В. П. Андросова: «Крупный немецкий текстолог Хайнц Бехерт подверг тщательному анализу как данные источников, используемых в расчетах ученых, так и методику последних (в том числе и авторитетной работы Андрэ Баро о датировке нирваны). Он пришел к выводу, что цифры в буддийских книгах носили совершенно отвлеченный характер; что династийные списки индийских царей в домаурийскую эпоху нельзя использовать ввиду их крайней предположительности, как, впрочем, и списки преемников Будды; что не представляют никакой научной ценности ни джайнские, ни китайские хронологии, ни свидетельства астрономов и фактически нет ни одного доказательства в пользу „длинной“ или тем более „короткой“ хронологии, которые „равно стоят на глиняных ногах“. Х. Бехерт взглянул на проблему с другой стороны: если буддийская традиция не имела ни малейшего понятия о точной дате смерти Первоучителя, то должны ли мы задаваться таким вопросом? Для ученого ясно одно: буддизм все еще был „юным“ во времена Ашоки, когда религиозное движение стало оформляться в церковь, и ее организаторы стали задумываться о своей предыстории, но, не имея точных представлений о начале, говорили обтекаемо: „сто лет“. Немецкий буддолог считает более весомыми „непрямые свидетельства“ об историческом окружении раннего буддизма и, в частности, о греческом влиянии на стиль буддийских текстов, что дает ему основание датировать жизнь Будды „последними десятилетиями перед походом Александра — в середине IV в. до н. э.“»[24].

В 1956 году почти весь буддийский мир праздновал 2500-летие буддизма со дня Паринирваны, Окончательной или Великой нирваны Первоучителя. Общепринятыми датами его жизни считали тогда 624 (623)–544 (543) годы до н. э.[25]

Этой датировки придерживается древнейшая буддийская традиция.

В этом случае современниками Гаутамы Будды оказываются семь мудрецов Древней Греции — Биант Приенский (VI в. до н. э.), Хилон Спартанский (VI в. до н. э.), Клеобул Линдский (VI в. до н. э.), Периандр Коринфский (625–583 гг. до н. э.), Питтак Митиленский (651–569 гг. до н. э.), Солон Афинский (между 640/635 — около 559 г. до н. э.), Фалес Милетский (640/624–548/545 гг. до н. э.).

В Японии празднества того же юбилея Гаутамы Шакьямуни Будды прошли в 1932 году. Этот год был выбран в соответствии с заявлением путешествующего монаха неизвестной национальности по имени Сангхабхадра, знатока правил общежития в буддийской общине. Он приплыл в 489 году н. э. из какой-то страны в Южной Азии в китайский порт Кантон (Гуанчжоу) на реке Сицзян, в 110 километрах от Южно-Китайского моря. Его пребывание в Китае пришлось на время царствования императора У-ди из южнокитайской династии Чэнь (годы правления: 483–493 н. э.). Этому монаху предстояло вместе с китайским буддистом составить комментарии к Винае — Своду правил и распорядка жизни буддийского монаха в общине. Ряды точек, расположенные в начале рукописи, привлекли их внимание. Они насчитали 975 точек.

Приплывший в Кантон монах предложил их расшифровку. По его мнению, точками отмечался каждый год со времени кончины Первоучителя. Их якобы ставили всякий раз, как только заканчивался уединенный ритрит (занятие духовной практикой) в сезон дождей. Первая точка была поставлена через несколько месяцев после кончины Гаутамы Будды. Исходя из этих умозаключений, он предположил, что даты жизни Гаутамы Будды падают на годы 566–486 до н. э.[26]

Помимо этих общепринятых дат, за годы жизни Будды в некоторых традициях принимают совсем далекие времена. Например, 949–869 годы до н. э.; 881–801 годы до н. э.; 878–798 годы до н. э.; 686–606 годы до н. э. Это лишь некоторые из так называемых «длинных» датировок[27].

В разных национальных буддийских традициях разброс по времени, когда речь заходит о дате начала бессмертия Гаутамы Будды, велик и доходит до пятисот и даже до двух тысяч лет. В восточной буддийской традиции, существующей в Китае, Вьетнаме, Корее и Японии (особенно в последних двух странах), годом Паринирваны принято считать 949 год до н. э., иногда называют 878 год до н. э.[28]

Ближе к V веку н. э. общепринятой датой в этих странах является 686 год до н. э. Одно из убедительных объяснений такого «удревления» времени появления Будды в истории человечества — желание буддистов сделать Гаутаму Будду значительно старше, чем Лао-цзы, самый древний из китайских философов.

В Северном буддизме, обосновавшемся в Тибето-Монгольском культурном ареале, Паринирваной Будды официально признан 881 год до н. э.[29] Почему именно этот год — не совсем ясно.

Вторая датировка жизни Будды (560(6)–480(6) гг. до н. э.) — самая распространенная. В таком случае современником Будды оказывается Конфуций (ок. 551–479 гг. до н. э.). Ученые, следующие за этой буддийской традицией, берут за точку отсчета для установления датировки жизни Будды утверждение палийских источников об уходе Будды в Паринирвану за 218 лет до воцарения императора Ашоки. При этом учитываются как 268 год до н. э. — начало царствования императора Ашоки, так и его эдикты и даты царствования эллинистических царей, с которым у него существовали дипломатические отношения.

И, наконец, третьей датировки (480–400 гг. до н. э., или 430 (423) — 350 (343) гг. до н. э., или даже 370–290 гг. до н. э.) придерживаются некоторые современные буддологи. В Греции известными мыслителями того времени были: Диоген Синопский (ок. 400–325 гг. до н. э.), Сократ (470/469–399 гг. до н. э.), Антисфен (444/435–370/360 гг. до н. э.), Аристипп (ок. 435 — ок. 355 гг. до н. э.), Платон (428/427–348/347 гг. до н. э.), Аристотель (384–322 гг. до н. э.), Евклид из Мегары (жил ок. 400 г. до н. э.).

Я принимаю третью, «короткую» датировку жизни Гаутамы Будды. А именно — останавливаюсь на 423–343 годах до н. э. И делаю это вовсе не потому, что априорно не доверяю другим датировкам. В моем выборе меня убедили аргументы некоторых западных и отечественных ученых, в том числе профессоров В. П. Андросова и Е. А. Торчинова (1956–2003), принявших новую «короткую» хронологию жизни и смерти основателя буддизма. Они в установлении этой хронологии, принципиально отличающейся от названных, опирались на данные археологии, культурологии и древние китайские жизнеописания последующих буддийских мыслителей[30].

Напомню, что вторжение Александра Македонского в Индию произошло в 327 году до н. э., то есть через 16 лет после ухода Первоучителя в Паринирвану.

В чем еще состоят основные доводы сторонников новых хронологических дат? Никем из буддистов и буддологов не оспаривается тот факт, что проповедническая деятельность Гаутамы Будды проходила в городах и селениях на северо-востоке Индии. Его последователями была в основном простонародная нищенствующая братия, набравшаяся из разных, преимущественно сельских, мест.

Индийский народ в ту древнюю эпоху на севере Индии переживал не лучшие времена своей истории. Повсеместно происходящее образование союзов племен приводило к постоянным столкновениям и войнам за лучшие охотничьи и посевные угодья, за рощи плодовых деревьев, за распределение речной воды на поля. Появились молодые государственные образования, которые профессор В. П. Андросов точно называет «прообразами государств». И вот еще на что обращает внимание российский ученый: «В этих молодых прообразах государств происходила резкая смена родового уклада жизни на гражданский уклад, при котором все жители являются подданными правителя. Население обязано было нести подати, платить налоги, выполнять общественные работы, почитать государя и защищать его. Естественно, что могущество царей зависело и от того, насколько им удалось держать в повиновении вождей отдельных племен, вполне самодостаточных и без государства, которое заставляло их присоединяться к себе или просто выплачивать дань»[31].

Как считают ученые, вплоть до Третьего буддийского собора, состоявшегося предположительно в 250 (240) году до н. э., корпус буддийских Писаний передавался исключительно в устном виде. В подобном способе передачи информации (даже при существовании письменности) не было ничего странного и неожиданного. Долгое время священные тексты сохранялись в памяти допущенных к ним людей. Первоначально, на заре человеческой цивилизации, на камень, глиняные таблички, папирус, пергамент, бересту, сухие пальмовые листья заносилось все, что было связано с государственной жизнью и повседневным бытом.

Важные торговые маршруты, расположенные в Северной Индии, содействовали быстрому и энергичному образованию небольших княжеств — махаджанапад (санскр. — великие страны).

Махаджанападами называли появившиеся в VI веке до н. э. племенные территории, оформившиеся в торговые и военные союзы. В регионе, где проповедовал Гаутама Будда, существовало 16 самых могущественных «великих стран».

Это были Анга, Магадха, Каси (Каши), Косала (Кошала), Ваджи (Вридджи), Мала, Чеди, Вамса (Ватса), Куру, Панчала, Маччха (Матсья), Сурасена (Шурасена), Ассака (Ашмака), Аванти, Гандхара, Камбоджа[32].

Их границы первоначально определялись принадлежностью к дружественным родам и долгим проживанием на одной и той же территории. Правитель каждого из этих государств воспринимал себя не хуже и не слабее другого, а со временем пытался расширить свои владения за счет присоединения чужих земель. Важнейшим был торговый путь, идущий с востока на запад: от Шравасти (санскритский вариант), или Саватхи (палийский вариант), столицы государства Кошала (Косала) — города в пригималайской части долины реки Ганги, до знаменитого города (палийский вариант: Таксила) Такшашилы в царстве Гандхара[33].

В то время Гандхара относилась к персидской державе Ахеменидов. Персами ей был присвоен статус двадцатой сатрапии, или провинции. Располагаясь на северо-западе Индии, Гандхара занимала довольно-таки обширную территорию. В наши дни на ней находятся области современного Северо-Западного Пакистана и Восточного Афганистана. Гандхара была впервые упомянута древнегреческим историком Геродотом Галикарнасским (ок. 484 — ок. 425 гг. н. э.) в его знаменитой «Истории». В державе Ахеменидов она считалась густонаселенной и процветающей провинцией. Особенно эта провинция пригодилась персам в V веке до н. э. в войнах с греками. В персидской армии тогда сражалось большое количество наемников-гандхарцев[34].

Такшашила возникла на пересечении трех крупнейших торговых путей. Ее улочки и базары пестрели и голосили разноплеменным, разноязыким народом. В этом городе существовал университет, который окончили такие известные личности, как древнеиндийский грамматик Панини (предположительно около V в. до н. э.), ученик и друг Гаутамы Будды известный врач Дживака и Чанакья (ок. 370 г. до н. э. — 283 г. до н. э.). Чанакья известен также под именами Каутилья и Вишнугупта. Это знаменитый политический деятель, автор известных трактатов о политике, нравственности и экономике Чанакья-сутра и Артхашастра (санскр. — Наука о пользе).

Дживака до знакомства с Гаутамой Буддой был придворным врачом у царей Магадхи — Бимбисары и Аджаташатру (палийский вариант: Аджатасатту).

Расположение центра индийской цивилизации ко времени рождения Гаутамы Будды переместилось. Клонилось к упадку некогда могущественное царство Кошала. Зато набирали силу царства Магадха, Ватса и Аванти. За счет этих государств расширялся регион брахманистской культуры. Не уступала культуре в развитии торговля. В государстве Магадха первые металлические деньги появились, например, уже в VII веке до н. э. и резко вытеснили простейшую обменную торговлю. При жизни Будды индийское купечество с переходом на товарно-денежные отношения наладило торговлю с Бирмой, Южной Аравией, странами эллинистического мира[35].

Другом, покровителем и ревностным приверженцем Будды был, например, магадхский царь Бимбисара. Он развил необыкновенную деятельность по улучшению управления своими владениями, строительству дорог и гатей, способствующих сообщению и торговле между деревней и городом. Незадолго до смерти Гаутамы этот царь был свергнут и уморен голодом собственным сыном Аджаташатру. Однако сын поступил подобным образом не для того, чтобы проводить все свое время в неге и праздности, а для того, чтобы еще решительнее продолжить захват большей территории по течению Ганги.

Артур Л. Бэшем справедливо подытоживает свои наблюдения о политической и военной деятельности отца и сына выводом, что «они были первыми индийскими царями, которые строили вполне определенные планы создания обширной империи»[36].

К середине первого тысячелетия до н. э. абсолютная власть наследственной аристократии на местах ослабла и постепенно переходила к людям, менее родовитым, но богатым и авторитетным среди местного населения. Прежде всего в их поддержке нуждалась правящая династия в крупных столицах таких государств, как Кошала и Магадха. Сословное происхождение уже не препятствовало продвижению наверх. Фальсификация генеалогии для людей из сословия воинов, захвативших силой ту или иную территорию, становилась возможной, а плата за нее представлялась не столь уж непомерной. Вполне обычным делом во времена захвата чужих владений оказывалось перемещение какого-нибудь рода из сословия торговцев в сословие воинов. Образно говоря, стоило прибавить к генеалогическому древу несколько полузабытых преданий — и кровная связь «новой элиты» с древними индийскими царями и героями становилась убедительной и неоспоримой. Вероятно, поэтому основатель рода Первоучителя оказался брахман Гаутама.

Приметы нового во времена Гаутамы Будды наблюдались повсеместно и во всем. И в перераспределении власти, и в превращении некоторых иерархических предрассудков в ничего не значащую видимость, и в понимании того, как надо выстраивать собственную жизнь. Правители мелких государственных образований часто объединялись в конфедерацию, во главе которой стоял избираемый ими «верховный» правитель, раджа[37]. Таких республик в то время в Индии существовало достаточно много. Ими управляли главы кланов, правители (раджи), у которых находилось под началом несколько больших деревень. Выгодное расположение таких деревень вблизи торговых путей содействовало появлению в них торговли и развитию ремесел. Со временем они становились городами.

В городах и в больших деревнях уже существовали купеческие объединения и снабжающие их товарами цеховые организации ремесленников. Такая взаимозависимость производителей и продавцов сплачивала их не только общими культами, праздниками и обычаями, но и матримониальными отношениями. Заключение в этой среде брачных союзов вело к образованию обширных и влиятельных кланов. Широкое распространение получило совместное поселение купцов и ремесленников в одном городском квартале[38].

Священные Веды не предусматривали появления огромного количества людей, проживающих за одной оградой или крепостной стеной. Их создатели не могли представить, что утварью из железа будут пользоваться почти все люди, а сам город превратится в огромный сундук, доверху набитый сокровищами.

Власть, как блудница, отдавалась тому, кто был в состоянии больше платить. Демократический принцип выборности правителей в некоторых крохотных государствах просуществовал недолго как некий эксперимент, подтверждающий, что побеждает тот, у кого больше денег и кто щедр на обещания, которые, как правило, редко выполняются.

Такой популизм при неослабном контроле процедуры свободного волеизъявления местных жителей некоторое время применялся широко. Вместе с тем политика потакания, хотя бы и на словах, желаниям низших сословий была опасна. Ведь стоило высокородным людям чуть-чуть ошибиться и расслабиться — и под влиянием бездомных пустомель, но авторитетных среди народа демагогов из саньясинов (санскр. — человек, отказавшийся от материальной жизни и сосредоточенный на духовных поисках) могла утвердиться власть невежественной толпы. Вот почему выборность руководителей вскоре была заменена династическим и монархическим правлением. Куда лучше, думали тогда, иметь в лидерах человека компетентного, с детских лет подготовленного к власти и ее соблазнам.

Богатство и власть рождали правителей нового типа. У них появились дерзкие, иногда авантюрные замыслы по расширению ареала обитания своего племени и прокладыванию новых торговых путей. Однако эти замыслы не всегда находили понимание у жрецов. Как свидетельствует история, среди интеллектуалов редко встречаются решительные практики. Люди обширных знаний и спекулятивных суждений всегда чуть-чуть робеют и долго не решаются действовать, когда жизнь предлагает им «планов громадье». Опасение, как бы чего не вышло, пересиливает в них желание жить еще богаче и просторнее.

Независимые местные боги покоренных племен отходили в сторону и уступали свои места богам правящей династии.

Преданное, подобострастное и жертвенное служение неизвестным богам не устраивало людей. Оно становилось малоэффективным, если не бесполезным. Увы, люди просто не верили в могущество богов поработителей.

И еще одно разочарование сотрясло устои прежней беззаветной веры. Оно затрагивало уже не столько богов, сколько относилось к причинам, определяющим жизнеустройство человека в его бесконечных перерождениях, — универсальному закону справедливости, закону воздаяния и возмездия.

Старая моральная традиция была скомпрометирована. Закон справедливости, казалось, не «работал» в сознании людей, оказавшихся по разным причинам вне нового гражданского уклада. Кризис справедливости ощущался всеми индийцами, но особенно теми, кто проиграл в новой жизни.

Наверху оказались военная аристократия, крупные землевладельцы, купцы и ростовщики. По их бесстыдным делам выходило, что в будущей жизни они переродятся в каракатиц. Но эта метаморфоза, похоже, их ничуть не страшила. Ведь подношения храмам со стороны этих людей были щедрыми и от чистого сердца! Поэтому они искренне верили: боги за них заступятся.

Духовные закономерности изменились. Жреческое сословие спасовало перед сословием воинов. Стоявшие во главе военных дружин предводители захватывали большие территории и становились царями. Потребовались новые объяснения, почему где-то что-то в новых межличностных отношениях не стыкуется и не сходится. Замена родового уклада на гражданский привела к появлению «лишних людей». Тех, кто остался без крыши над головой и без средств к существованию. Они разбрелись толпами голодающих нищих по Северо-Восточной Индии в поиске хлеба насущного и временного пристанища на лоне природы.

Среди них было много молодежи из воинского сословия. Шедшие кровопролитные войны требовали большого количества новобранцев. Молодые образованные люди бежали в джунгли и горы, спасаясь от призыва и променяв лук и меч на рясу и чашу нищенствующего духовного странника. Таким вот для нас неожиданным образом в те давние времена «косили» от армии.

Чтобы понять масштабы разразившейся катастрофы, необходимо осознать одну специфическую особенность психологии индийцев: они считают оседлость основой жизни и буквально возводят в культ проживание на одном месте. Может быть, ни у кого в мире нет такого потрясающего чувства дома. Для того чтобы оно появилось в национальной традиции и закрепилось в генетической памяти индийцев, потребовались невиданные мытарства и бесконечно долгие скитания по Евразии. Наконец-то через тысячелетия эти неприкаянные племена закрепились на севере Индии, в краю обильном и благословенном. И вот опять, на горе себе, многие из них были вынуждены вернуться к прежней бездомной жизни.

Возникал вопрос: кто в этой социально-демографической катастрофе виноват? И кто сможет преодолеть «кризис справедливости», предложить взамен что-то свое, утвердить новый моральный кодекс, вернуть закону справедливости и возмездия прежний божественный статус и подтверждаемое повседневной жизнью могущество?

Так или иначе, ступеньки на сословной лестнице сильно расшатались и едва держались. Предложений, как сохранить сословную иерархию, было предостаточно. Но надо сказать, большинство этих «проектов» не имело к реальности никакого отношения.

Обездоленные люди создают для власти серьезные проблемы. Особенно бездомные бродяги опасны, когда собираются в одном месте и в большом количестве. Они крушат устои, а порой и разбойничают. Подобные кризисные ситуации рождают харизматических и креативных личностей. Народные бедствия и пророки всегда идут рядом. Буддизму удалось стряхнуть с себя сословные предубеждения брахманов. Это обеспечило ему симпатии многих людей. Однако не забудем, как отмечал профессор Е. А. Торчинов, что, возникнув как оппозиционное брахманизму движение, буддизм опирался прежде всего на светскую власть царей и «способствовал созданию в Индии мощных государственных образований вроде империи Ашоки»[39].

Глава вторая. Жизнь в системе координат ведийской мудрости

Ко времени рождения Сиддхартхи Гаутамы много веков в Индии существовала ведийская цивилизация. Религиозные и иные воззрения, в ней бытовавшие, опирались на авторитет Вед. В те далекие времена почитали многочисленных богов (Индру, Агни, Варуну, Сурью и др.), обожествляли животных и растения, горы и реки. Ежедневно жрецами исполнялись определенные магические ритуалы. Главных богов (дэвов) насчитывалось тридцать три. Верховным богом был Индра, бог громовержец, змееборец и бог дождя, повелитель небесного царства — сварги. К тому же он бог войны. В этом качестве он выступает главнокомандующим богов, дэвов в их сражениях с демонами, асурами. Его супероружие — ваджра, соединявшее в себе возможности меча, булавы и копья, выкованное божественным ремесленником из костей мудреца. В древности люди понимали, что в тщательной продуманности любого предпринимаемого действия заложен его успех, особенно когда сражаешься не на жизнь, а на смерть.

Богу Индре принадлежала заслуга в уничтожении хаоса и установлении порядка. Это стало возможным благодаря его победе над змеем-драконом Вритрой, олицетворяющим разнородные, хаотично соединенные и неуправляемые стихии. Рассказывают, что Вритра, обвившись многочисленными кольцами вокруг горных вершин, удерживал в своем гигантском брюхе небесные воды. Бог Индра огненной молнией распорол змею-дракону это брюхо, и освобожденные воды хлынули многими потоками с гор на землю, орошая ее благодатной влагой[40].

Стремление человека к порядку, изобилию и красоте заложено в его природе. Ведийский период оставил после себя большое количество разнообразных текстов, которые «создавались на протяжении полутора тысяч лет, приблизительно с XVI–XV вв. до VI–V вв. до н. э.»[41].

Известный российский индолог Владимир Шохин находит причины появления и господства в древнеиндийской жреческой культуре эрудитов и как следствие этого — ее интеллектуализацию: «Торжественный ритуал (постепенно развивавшийся из ритуала домашнего, где главным жрецом был сам глава семьи) все более усложнялся и требовал не только специалистов в его процедурной (обрядовые действа) и вербальной (священные формулы и гимны, сопровождающие действо) частях, но и тех эрудитов, которые знали все правила совершения обрядов и рецитаций священных текстов. Хотя первоначально эта эрудиция имела прагматические мотивы — поздневедийское общество не сомневалось в том, что малейшее нарушение данных правил делает обряд неэффективным, а совершающих его обречет на посмертные наказания, — постепенно деятельность эрудитов становится и самоцельной, научной в современном смысле слова»[42].

Представим себе духовную атмосферу ведийской эпохи. Приблизим к нашему сознанию далеко от нас отстоящий мир древнеиндийской культуры. Тогда еще не существовало роскошных дворцов знати с усложненной архитектурой, с вычурным, замысловатым убранством покоев. Домашняя утварь правителя не ослепляла глаза многочисленными драгоценными камнями и блеском золота. Вместе с тем в простоте изделий повседневного быта ощущался высокий художественный вкус. Женские украшения, столь же изящные, как их владелицы, делали еще привлекательнее закругленные мочки ушей, пышные прически и круглые груди. Особой выделки пояса, легкие блузки и сверкающие на лодыжках браслеты привлекали внимание мужчин к тугим бедрам и стройным ногам.

Женатый мужчина отдавал достаточно много времени исполнению супружеского долга. Секс для него к тому же был религиозным ритуалом. Не стоило, разумеется, как полагали тогда, им злоупотреблять, забываясь до беспамятства на чреслах возлюбленной. Но, «во всяком случае, это был самый простой и самый приятный способ улучшить состояние своей кармы»[43]. Иными словами, одна из необременительных возможностей повысить духовный, материальный и социальный статус в своем последующем рождении. Употребляемое мною понятие «знать» в отношении древнеиндийского общества далеко отстоит от того значения, к которому мы привыкли.

Да разве существовала в те давние времена в поселениях — а города долгое время практически ничем не отличались от деревень — высокородная «знать», отгороженная от народа крепостными стенами замков и дворцов?[44] Тогдашние правители проводили все свое время не в праздности и, если не воевали, занимались тяжелым крестьянским трудом, как многие их подданные. В ту эпоху это было в порядке вещей не только в Индии. Вспомним, например, Одиссея, царя Итаки, который впрягал в плуг быка и мула и сам пахал землю. Даже могущественные владыки не чурались крестьянского труда. Торжественный ритуал символической пахоты подтверждал их кровную, неразрывную связь с народом. Проведя первую борозду, правитель, как тогда считалось, обеспечивал своим подданным обильный урожай.

При скромных возможностях эта крестьянская «аристократия» разнообразила свою жизнь религиозными обрядами — многочисленными жертвоприношениями. В отличие от произносимых на санскрите сложных и по звучанию богатых метрических заклинаний, внешнее оформление этих обрядов было до примитивности простым и незамысловатым. Разве что музыка вносила некоторое оживление в религиозный быт, особенно когда церемония проходила в домашних условиях. Это могли быть свадьба, или очищение дома от злых духов, или инициация, или что-нибудь другое. Из музыкальных инструментов того времени известны вина (струнный инструмент типа лютни), флейта, кимвал, барабаны всевозможных размеров и звучания. Появились как бродячие, так и храмовые актеры. Однако мудрецам-риши, знатокам санскрита и ведийской «литургии», общаться с ними категорически запрещалось[45].

Не стоит думать, что древнеиндийская элита вела исключительно благочестивую жизнь. Как всегда в подобных случаях, возникали контрасты. Немецкие индологи прошлого Рихард Пишель (1849–1928) и Карл Фридрих Гельднер (1852–1929) обнаружили в Ригведе не только развитый жреческий культ, но и жадную охоту за драгоценными металлами, увлечение игрой в кости, охотой и гетерами.

Во времена Будды в большой моде были конные состязания, а также потешные сражения, в которых участвовали буйволы, быки, козы, бараны, петухи и даже перепела. Немало народа собирали кулачные бои и особенно дружеские побоища с применением дубинок, а также репетиции предполагаемых схваток с врагами.

Сильные мира сего в разных странах на протяжении истории человечества в своих страстях и жажде безостановочно потреблять, потреблять и потреблять все, что душа пожелает, мало чем отличаются друг от друга. Не уступают им в подобных развлечениях и некоторые духовные особы. В Индии это были охочие до шумных зрелищ и массовых сборищ жрецы при могущественных правителях.

И все-таки существует настоящее неиссякаемое и вечное богатство, которое вот уже много веков привлекает к Индии людей из других стран, — ее литература. В ней древнейшими считаются Веды, а также памятники поздневедийской эпохи Брахманы, своеобразные комментарии к Ведам, объясняющие ритуал жертвоприношения с помощью умозрительных построений. Затем идут мистические тексты Араньяки, или Лесные книги, описывающие ритуальные практики. И, наконец, нельзя обойти вниманием упанишады (санскр. — сидеть возле [наставника]), трактаты религиозного характера, примыкающие к Ведам и объясняющие их тайный внутренний смысл. На эти литературно-философские памятники я ссылался в начале этой книги. От древнеиндийских брахманов для подобной комментаторской работы требовались серьезные умственные усилия и соответствующие знания. И все же превзойти самих себя им не удавалось. Время самопознания и размышлений в потоке повседневной жизни еще не наступило. Даже в самой поэтической из Вед — в Ригведе, на что обращает внимание В. К. Шохин, отсутствуют «хотя бы отдаленные признаки теоретической рефлексии над проблемами и понятиями бытия и целей и ценностей человеческого существования»[46].

Опека жрецов помещала человека в узилище навязанных ими предубеждений и предрассудков. Карен Армстронг обращает внимание на исчерпанность ведийской веры и появление тайного учения упанишад. Британская исследовательница нисколько не преувеличивает, заявляя, что идея упанишад о тождественности сущности человека высшей сущности Вселенной нашла в сознании Сиддхартхи Гаутамы мощный отклик[47].

Упанишады были обобщающим результатом «аскезы», раздумий, аналитических дискуссий и медитативных практик мудрецов-риши. Они представляли собой учения, доступные лишь «избранным» — образованным, подготовленным слушателям. Упанишады объединяют достаточно много произведений в форме диалогов, завершающих и осмысливающих канонический свод Вед. Из них Брихадараньяка, Чхандогья, Айтарея, Кена относятся к древнейшим, написанным в VII–VI веках до н. э. Других же, чуть-чуть или значительно моложе, наберется не более двух десятков.

Появление подобных произведений объясняется просто. Смысл мифологического языка Вед был изрядно подзабыт. Он нуждался в восстановлении — этому и способствовали упанишады[48].

Обратимся к книге Артура Л. Бэшема (1914–1986) «Цивилизация Древней Индии»: «В Индии VII–VI вв. до н. э. интеллектуальная жизнь развивалась так бурно и плодотворно, как стремительно разрастаются джунгли после муссона. Распространителями этих учений, даже материалистических и скептических, почти всегда были аскеты, хотя свидетельства той эпохи подтверждают интерес царей к новым учениям. Джанака из Видехи и Аджаташатру из Каши (Варанаси) были самыми знаменитыми царями-философами. Оба жили, вероятно, в VII в. до н. э. Лесные отшельники, ванапрастха, в гораздо меньшей степени отходят от ортодоксальной ведической религии, чем бродячие аскеты — паривраджака, распространявшие широчайший спектр учений; но в основном именно они сформировали и распространили тексты упанишад»[49].

Тут необходимо сделать некоторые пояснения по поводу употребляемых мною терминов и понятий. Таких, например, как ведийская цивилизация, брахманизм, индуизм, буддизм и т. п. В сущности, все они условны, введены в широкий обиход западными индологами или теософами и в самых общих, формальных чертах дают представление о происхождении, содержании и развитии религиозных взглядов в Индии. К тому же не следует забывать о нашей соотечественнице, основоположнице теософии Елене Петровне Блаватской (1831–1891), а также индийце Нарендранахе Датте, получившем в западном мире широкую известность под именем Свами Вивекананды (1863–1902). Именно они сыграли значительную роль в появлении некоторых терминов и возникновении на Западе страстного интереса к мудрости Древней Индии. Блаватская одной из первых внесла свою лепту в широкое распространение буддийских идей на Западе. Недаром сотнями миллионов иностранцев Индия воспринимается прежде всего как страна Будды[50].

Благодаря деятельности основанного Е. П. Блаватской в Нью-Йорке Теософического общества и триумфального четырехгодичного турне по Америке и Англии Свами Вивекананды, начавшегося в 1893 году с его выступления на Всемирном парламенте религии в Чикаго, древнеиндийская духовность приобрела мгновенную всемирную и заслуженную славу.

Новые религиозные представления, легшие в основу брахманизма, эволюционировали в религию санатана дхарма (санскр. вечная религия, вечный путь, вечный закон; этот термин ввели в обиход англичане в XIX веке), в индуизм^{1}, который опирается также на авторитет Вед, однако в нем на первый план выходят три верховных божества, составляющие божественную триаду — тримурти: Брахма — творец Вселенной, Шива, олицетворяющий одновременно разрушительное и созидательное начала, и Вишну, выполняющий функцию охранителя мироздания. Количество сект и направлений в рамках индуизма огромно. По образному высказыванию Артура Л. Бэшема, «брахманизм соотносится с индуизмом так же, как иудаизм Храма и жертвоприношений с последующим иудаизмом синагоги»[51].

Четырьмя духовными скрепами нового вероучения стали такие понятия, как дхарма, карма, сансара и мокша. Впервые закон воздаяния, — закон кармы, а также вызванное им представление о сансаре — круге бесконечных телесно-ментальных перевоплощений — и о возможном из него выходе, то есть мокше, были сформулированы в Брихадараньяке-упанишаде, Чхандогья-упанишаде и Тайттирия-упанишаде[52].

В этих текстах содержалось утверждение о причинно-следственной связи между поведением, мыслями, действиями человека в настоящем и тем, кем он, умерев и родившись снова, обязательно станет в будущем. Идея кармы дожила до нашей эпохи. Она существует в сознании огромного количества людей не только в Индии. В странах христианской культуры эта идея трансформировалась в мысль о воздаянии — в неминуемое наказание за совершенные злодейские поступки. В современном обществе укрепилась вера в закон высшей справедливости. Зло возвращается даже не к тому человеку, от которого исходило, а к его потомкам.

Дхарма (на языке пали дхамма) — в ее современной неоиндуистской трактовке, заимствованной у западных индологов, — универсальный и всеобъемлющий закон бытия. Слово дхарма происходит от санскритского корня дхар — держать. В повседневном употреблении это понятие обозначает целый свод норм и правил, регламентирующих поведение человека в обществе и в отношениях с богами. Вообще-то точный русский эквивалент для слова дхарма найти невозможно. Его буквальный перевод — то, что поддерживает или удерживает.

Профессор Ростислав Борисович Рыбаков обладал незаурядной эрудицией и редкой для большинства индологов способностью просто и доходчиво говорить о сложных вещах. Он обратил внимание на отсутствие в сознании индусов понятия «религия» в том значении, как его толкуют на Западе: «Когда мы говорим об Индии или индуизме, любое категорическое утверждение может быть опровергнуто. Слово „религия“ мы найдем едва ли не на каждой странице выходящих в Индии книг и газет. И разве храмы, жрецы, изображения богов, ритуалы, паломничества, песнопения не свидетельствуют о том, что индуизм — это именно религия (в нашем, традиционном понимании этого слова)?

Несомненно, индуизм — это религия. Но не только. Образ жизни? Да, конечно — но не только. Философия? Вне всякого сомнения. Но, опять же, не только. И религиозный, и социальный, и философский компоненты накрепко спаяны в нем в нечто единое. Как обозначить это единство, каким из наших, внешних для индуизма, терминов? Может быть, это мировосприятие? Слово „религия“ явно не покрывает всего того, что так неадекватно именуется у нас индуизмом (кстати сказать, слово „индуизм“ чуждо индусскому менталитету, это заимствованное, заемное, иностранное для Индии определение того, чем живет и дышит ее народ). До какой бы степени церковного диктата и контроля ни скатывалась Европа в прошлом, но могло ли кому-либо прийти в голову, что, скажем, утренний туалет, физические упражнения, половой акт, само дыхание, наконец, есть акт по сути своей религиозный? А индуизм не только считает именно так, но еще и скрупулезно расписывает, как, когда, в какой последовательности должны совершаться эти акты — именно как религиозные обязанности каждого человека. Именно потому, что для индуса религиозно все, все покрывается словом „религия“, потому, что нет для него ничего светского, профанного, мирского, а есть только сакральное, именно поэтому нет и точного аналога нашему понятию „религия“ в языковом наследии Индии. Как назвать то, что охватывает все на свете и не имеет противопоставления? Впрочем, названным ЭТО быть не может. И индусы называют его, но не религией и не индуизмом, а многозначным словом „дхарма“, иногда же „санатана дхарма“ — „вечная дхарма“»[53].

Профессор Р. Б. Рыбаков приоткрыл несведущим людям дверь с надписью на ней — Дхарма. За этой дверью обнаруживается мир, в котором все в нем находящееся подчиняется неукоснительному порядку, от которого зависит качество жизни. В этом мире «все разложено по полочкам, все расписано, как в идеальных бюрократических инструкциях»[54].

Перейду на язык сегодняшнего дня. Дхарма — это единственная вечно и четко работающая безотказная компьютерная программа, учитывающая общие и индивидуальные закономерности и проявления всего сущего. Даже у огня, даже у воды есть своя дхарма!

Чем же объясняется такая предусмотрительность в регламентации всего и вся, почему с необыкновенной дотошностью определены все обязанности человека в отношении окружающего мира и его обитателей — живых и мертвых? Почему от него требуют выполнения приписанной его происхождением и возведенной в священный долг дхармы?

Да потому, что нарушение человеком нравственных устоев вызывает хаос не только в его душе, в его семье, в его стране, на планете Земля, но и в космическом пространстве.

Профессор Р. Б. Рыбаков образно и точно детализировал подобную ситуацию, прибегнув к понятному для современного человека сопоставлению с работой машинного двигателя: «Каждый человек, хоть в малейшей степени нарушающий свою дхарму, нарушает этот порядок, отрицательно воздействует на духовное состояние мира (учитываются при этом и поступки, и мотивы, и мысли, и желания). Так, попавшие в мотор песчинки не просто сбивают или замедляют работу двигателя, но могут даже стать причиной катастрофы»[55].

Со своей стороны добавлю: появляющиеся нарушения — это вредоносный компьютерный червь, способный разрушить всю систему в целом.

Еще следует добавить, что дхарма, этот всеобъемлющий и морально-нравственный закон, гарантирует эволюцию миров и галактик, живой и неживой природы. В частности, в мире людей он воплощает критерий оценки образа жизни, установленный свыше для каждого сословия, и представление о том, чем вызваны те или иные формы телесного и ментального перерождения живых существ. Сам этот процесс (инкарнации, или метемпсихоза) осуществляется на основании кармы (санскр. — дело, действие). Это регулирующий механизм воздаяния за очередную проживаемую жизнь. В зависимости от того, оскверняется ли она греховными или украшается добродетельными поступками, зависит судьба живого существа в новом рождении. Улучшить качество своей телесной, ментальной и социальной жизни после смерти, при последующем возвращении на круги своя, с надеждой на освобождение от дальнейших перерождений, может тот человек, кто неукоснительно следует моральным и социальным предписаниям брахманов. Только поведение, при котором не нарушается индивидуальная дхарма, сохраняет от распада земные и небесные иерархии.

Понятия дхармы, кармы и сансары взаимосвязаны. Особенно крепко сцеплены друг с другом карма и сансара. В Индии говорят: «Какова карма, такова и сансара». В определенном смысле карма — это сам человек. Сансара (санскр. — круговорот) — это колесо жизни, смерти, возрождения, круговорот вынужденных рождений и смертей в обусловленных причинами и следствиями мирах. Она синоним феноменального существования. И как жизнь изменчива и в то же время устойчива в бесконечном повторении одних и тех же сюжетов и ритмов. Именно она погружает человека в земное бытие и, словно сила земного притяжения, прочно его удерживает в посюстороннем пространстве, в котором он вертится как белка в колесе.

Для буддистов, например, ее проявление в материальном мире — иллюзия, а ее основное качество — страдание[56].

Есть общее в религиозных воззрениях древних индийцев до времени завоевания Индии мусульманами. Все они, включая буддистов, сходятся в конечном итоге на одной мысли, что необходимо перенаправить эволюцию человека разными средствами и путями от материального к духовному. Не всякие люди могут, приходится признать, легко и последовательно ущемлять плоть ради возвышения духа. Это доступно немногим. Когда же человек унижен до последней степени скудостью своего существования, он либо гибнет, либо выживает в другой среде, приспосабливаясь к любым условиям жизни. При этом все прежние мирские соблазны в нем стремительно идут на убыль и замещаются ценностями нематериальными. Вот тогда-то в каждом отдельном человеке и происходит эта вожделенная и веками ожидаемая духовная эволюция. Доминирующая в человеке сила духа укрепляет немощь его тела. Но так происходит не всегда и не со всеми людьми. Некоторые из них в этих обстоятельствах окончательно звереют.

Изобретение колеса преобразило жизнь человечества. Колесо стронуло его с насиженного места и покатилось вместе с ним по земле, по бездорожью. Колесо со спицами и ось, прикрепленная к повозке, по своему значению в человеческой истории равны приручению человеком лошади. Лошадь и колесо утвердили господство одних племен над другими. Те, кто управлял боевыми колесницами, легко побеждали тех, у кого их не было. Недаром на Востоке образ колеса по своему могуществу равен образу солнца. Колесо и солнце объединяют в одно понятие. Колесо катится по земле, солнце — по небу. То и другое символизируют власть и верховенство тех, кто возвел насилие в свой главный жизненный принцип. Колесо и солнце вписываются в круг.

Не стоит забывать и про гончарный круг. С его помощью человек создает из глины округлые формы. А гончарный круг кармы пересоздает самого человека.

Гаутама Будда одним из первых на Земле противопоставил силу духа культу насилия. Он дал людям ясно понять, что у колеса большая часть его функций никак не связана с убийством человека человеком (за исключением казни колесованием). Вот почему он запустил свое Колесо Дхармы (палийский вариант: дхамма) — положил начало миролюбивому учению, приводящему человека к избавлению от страданий.

Карме и сансаре сопутствуют понятия дукха (санскр. — страдание, боль, тяготы, невзгоды) и сукха (санскр. — счастье, радость). Соединенные вместе, они характеризуют основной принцип интуитивного животного состояния человека. Их функция — находить в этой безысходной жизни хотя бы в чем-то удовольствие и наслаждение. Однако постоянная тревога в мгновение ока лишиться обыкновенных радостей приводит людей к еще большему ужасу и страху. Вот почему для буддистов жизнь — воплощение дукхи, бесконечного страдания. Над людьми тяготеет рок неприкаянного существования. При всем том их томит неопределенность будущего. Они изнемогают от своей ничтожности под беспощадной дланью кармы. Остается одно — вышибить клин клином, убить страх в себе еще большим страхом.

Разве джунгли, где за каждым деревом поджидает смерть, не подходящее для этого место? Не в этих ли лесных дебрях прятались и выживали наши далекие предки? Углубиться в лесную чащобу, преодолеть и победить ее — нет большего счастья для тех людей, которым уже нечего терять. Бродяжничество означало спасение самих себя и своего рода, как это происходило в доисторические времена. Чем больше народа принимало в нем участие, тем меньше пугал дикий лес. Не люди тогда приспосабливались к нему, а он к ним. К тому же вера в сродство человека и леса придавала странникам силу и мужество.

В древнеиндийской религиозной традиции духовная сущность человека (Атман) считается идентичной абсолютному первоначалу бытия, так называемому Брахману, безличному Нечто, которое невозможно ни определить, ни описать. Только через осуществление своей истинной природы (Атман) человек освобождается от гнета сансары.

Здесь придется подробнее объяснить, что такое в древнеиндийской религиозной философии Брахман, понятие, означающее субстанциональную основу бытия, первопричину всего сущего, и Атман (санскр. — дыхание, дух, Я, самость).

Обратимся опять к Артуру Л. Бэшему: «Так как Брахман пребывает в человеческой душе, он фактически есть сама душа — Атман, „я“. Когда человек полностью осознает эту реальность, он освобождается от закона перерождения. Его душа готовится соединиться с Брахманом и раствориться в нем: он возвышается над циклами радости и боли, жизни и смерти. Во время сна разум человека свободен: он чувствует себя в мире как бог или птица, он может быть царем или Брахманом. По ту сторону сновидений — сон без сновидений, ожидание несказанного опыта; и по ту сторону — Брахман. Человек, соединяясь с Брахманом, освобождается»[57].

Упанишады рассматривают существование Брахмана в трех формах — в непроявленной, неопределенной форме, не имеющего качеств — ниргуна, в проявленной форме, то есть обладающего качествами — сагуна и в форме абсолютного сознания — атман.

Мокша (санскр. — освобождение), избавление от пребывания в сансаре — одна из четырех целей человеческой жизни, самая важная. Она представляет состояние нерождаемости и неумирания, освобождение от цепи бесконечных рождений и смертей. Мокша намного значимее материального благополучия — артхи и всяких чувственных радостей — камы. Она во многих случаях соотносится с неукоснительным исполнением морально-религиозного закона — дхармы. Смысл освобождения — навечно уйти из-под власти кармы.

Мокша возможна при условии понимания, что есть Брахман, Абсолют и предполагает слияние с Ним Атмана.

Аскеза и медитация (то есть созерцание) приближают мистическое озарение. Весь потенциал ума индуса идет на устранение преград к этой цели, создаваемых природой и социальным окружением.

Вот что писал по этому поводу Владимир Александрович Кожевников (1852–1917), известный дореволюционный историк культуры и публицист: «Сумма и сущность, можно сказать, всей индусской философии от ее начала и конца есть скорбь метемпсихоза и способ избавления от него. Этого факта всякий изучающий индусскую философию не должен ни на одну минуту терять из вида; иначе он собьется с пути среди кажущихся непроходимыми джунглей отвлеченного мышления»[58].

Человеческое обличье считается (особенно ранними буддистами) необходимой предпосылкой для перерождения живых существ на пути окончательного освобождения из круговорота рождений, смертей и новых рождений — из сансары. Зарождение учения о сансаре ученые относят к VII–V векам до н. э., то есть ко времени, почти примыкающему к появлению буддийского учения.

Понятием Брахман в Ригведе обозначается магическая сила священного слова. Именно она заполняет собой пространство и время. Она же «определяет все формы и явления и одновременно находится вне их, и весь мир — включая и богов — происходит из нее»[59].

Обращусь к Николаю Гумилеву. К его стихотворению «Слово». Должен признаться, я не встречал ни у кого из русских поэтов такого лаконичного и отчетливого понимания мироощущения человека, живущего в эпоху Вед и чуть-чуть позднее. Впрочем, это «чуть-чуть» может измеряться многими столетиями. Судите сами:

Для индусов материальный мир, само бытие — мираж, видимость, создание майи. Майя для них иллюзорная энергия, творящая Вселенную. Впервые идея майи присутствует в древней упанишаде — «Прашна-упанишада» (IV–II вв. до н. э.). В ней майя представляет собой божественную силу, создающую иллюзорные образы. Со временем эта идея получает дальнейшее развитие. Полагали, что майя создана богом Брахмой для космической игры с ним — Лилы, потому-то и уподобляется сновидению. Человек находится у нее в плену. Для того чтобы освободиться от ее влияния, предлагаются различные пути.

Упанишады затрагивали искреннюю веру в объективную реальность Брахмана и идею осознания своего индивидуального бытия. Так как Брахман пребывал в человеческой душе, он, без всякого сомнения, мог быть обозначен понятием Атман, то есть его абсолютным аналогом. Человек воспринимал самого себя частью и подобием Брахмана. В понимании современного человека — частью и подобием Вселенной. Между тем, для того чтобы человеческий микрокосм и космический макрокосм оказались соразмерными и слились воедино, от человека требовалось соблюдать законы иерархии, то есть он не должен был уклоняться от своей дхармы и бежать вперед батьки в пекло, или, как сейчас говорят, впереди паровоза.

Смотря ежедневно на горы, деревья и поля, на реку или озеро, то залитые солнцем, то придавленные тучами, человек, живший во времена Сиддхартхи Гаутамы, с приходом вечерних сумерек запрокидывал голову и видел звездное небо. Он тоже был частью этого извечного пространства. Присутствие неба словно подтверждало великое открытие ведийских мудрецов, что существует нечто, первопричина всего и вся, всеобщая душа, Абсолют. Это нечто жило и дышало во всем, видимом и невидимом, и одновременно находилось вне всего, никому не подчиняясь. Оно бесстрастно фиксировало добрые и дурные дела живых существ и направляло их души или сущности на последующие перерождения в соответствии с законом высшей справедливости.

Жизнь людей той эпохи, когда появилось подобное мироощущение, была короткой и наполненной страданиями. Ее среднестатистическая продолжительность в Индии составляла от 22 до 27 лет. Неизбежность ранней смерти преодолевалась верой в перемещение из жизни земной, несовершенной, — в другое пространство, в мир Брахмана в результате слияния с ним после многочисленных земных перерождений. Мир, где сильный притесняет слабого, было куда проще не осуждать, а объявить «виртуальной реальностью» — сансарой. Она сохранялась благодаря иерархии, в основе которой лежал принцип насилия и принуждения в самых разнообразных формах.

Предчувствием настоящей жизни воспринималось томление по тому нечто, что находилось вне земного миропорядка. И тем сильнее, трепетнее и безогляднее верилось в мечту о том идеальном и трудно определяемом словами Пространстве, чье существование априорно предполагалось и подтверждалось генетическим оптимизмом человека, логикой его жизни, фантазией и интуицией, даже вопреки обычному здравому смыслу.

Идея реинкарнации, метемпсихоза позволяла представлять череду многочисленных земных смертей неотвратимым приближением апофеоза вечной и прекрасной жизни. Возможность оказаться в раю или даже освободиться от дальнейших перерождений, ведя веками добродетельную и достойную своего сословия жизнь, делала человека терпеливым и укрепляла веру во всемогущество и объективность кармы — закона воздаяния и ваятеля его последующих телесных обличий.

Согласно этой традиции человек в определенном смысле одновременно находился в трех временны́х плоскостях — в прошлом, настоящем и будущем, то есть в вечности. Но эта вечность не радовала, а ужасала человека. Ведь ее основой было непрекращающееся страдание. Амплитуда его воздействия в разных рождениях человека колебалась — от адски невыносимого до вполне по-земному терпимого.

Появление мысли у Гаутамы Будды о ненастоящности земного мира не означает признание его отсутствия как истинной реальности. Он обращает наше внимание, что этот мир был и остается в сознании необразованных и доверчивых людей иллюзорным и бесконечно далеким от своей настоящей, объективной сущности. Преодолеть свое дремучее невежество — вот к чему призывал своих последователей Первоучитель.

До сих пор индийцы, придерживающиеся веры своих далеких предков, в своей массе склонны к философствованию на любые темы. Но о чем бы они ни говорили, их медоточивые уста никогда не обходят молчанием своих богов и связанные с ними законы. Такие, например, как дхарма, карма, сансара и мокша. Эта особенность характера и сознания индийцев появилась не вчера, а более двух с половиной тысячелетий назад. С особым интересом они толкуют о материях, которые нельзя потрогать руками, но вокруг которых возможно бесконечно плести словесные кружева и отстаивать свою правоту. К тому же пылкий нрав этих людей заставляет их ввязываться в горячие и долгие споры, когда разумнее было бы, с точки зрения буддиста, промолчать.

Я чуть было не забыл сказать еще об одном важнейшем представлении ведийской культуры. Кого человек того времени называл своей матерью? Оказывается, мать у него была не одна, а целых семь. Первой матерью, разумеется, считалась женщина, давшая ему жизнь. Второй — та, которая вскормила и воспитала его. Третьей матерью — жена пуджари, жреца, который совершает в доме ежедневные ритуалы перед мурти, скульптурным изображением божества. Четвертой — жена правителя, царя. Пятая мать — жена духовного наставника, учителя, его гуру, который до определенного срока его учил и духовно воспитывал. Шестая — священная корова. И, наконец, самая последняя и самая первая по любви к ней — мать Земля.

Не правда ли, есть что взять для расширения собственной души у людей ведийской эпохи?

Глава третья. У каждого вымысла есть свое начало и конец

Французский индолог Раймон Блок иронично заметил, что «в Индии большая важность придается мифологии, а реальность в лучшем случае заслуживает лишь упоминания»[61].

При некоторой безапелляционности это суждение остается верным по своей сути. Современники Сиддхартхи Гаутамы жили в век торжества мифа. Древнеиндийская мифология сравнима с ковром из шелковых нитей. Множество ее персонажей невероятно плотно сплетены общностью судеб, родственными отношениями и другими прозаическими обстоятельствами. При изменении интенсивности и угла направленного на шелковый ковер света происходит преображение ковровых узоров. Ковер словно оживает и меняется, становится мало похожим на самого себя прежнего. То же самое примерно происходит с использованием, трактовкой, восприятием традиционных древнеиндийских мифологических сюжетов и образов в буддизме.

Рассмотрим, что представляют собой небеса Тушита для индусов и буддистов и кого древнеиндийская традиция относит к мудрецам-риши.

У индусов данное пространство относится к сансаре и пригодно как для благочестивой, вдумчивой, наполненной духовными размышлениями жизни, так и для жизни греховной и развеселой. Оно расположено на вершине огромной золотой горы Меру и над ней. Гора Меру в древнеиндийской мифологии находится где-то к северу, за Гималаями и представляет собой центр Земли и Вселенной. Вокруг нее вращаются Солнце, Луна и звезды. К обитателям Дэвалоки относятся боги, апсары (прекрасные полубогини, находящиеся в постоянном услужении у богов), гандхарвы (полубоги, певцы и музыканты, возлюбленные апсар) и многие другие мифологические персонажи. У них у всех есть выбор: погрузиться ли в глубокое духовное созерцание или же пуститься во все тяжкие. В последнем случае кармой им уготована печальная участь перерождения в более низких видах существования.

Ведь, как уже говорилось, и всемогущие боги не освобождены от закона кармы, то есть от смерти и нового рождения. Единственное утешение — на небесах сказочно долгая продолжительность жизни. Однако известно: чем выше взлетишь, тем больнее падать, а чем больше привыкаешь к хорошей жизни, тем труднее отвыкать.

Буддисты эти Небеса называют небесами Радости и более тесно, чем индусы, связывают с Землей, с сансарой, ведь они ее неотъемлемая часть.

Роль небес Радости для буддиста, однако, отлична от той, которую они играют в древнеиндийской мифологии.

Небеса Тушита — это сфера практического альтруизма, они отражают оптимистический настрой человека, состояние его жизнерадостности. Одновременно вбирают в себя тонкие душевные движения и благородные помыслы. В буддизме их обитатели бодхисаттвы (санскр. — те, чья сущность — просветление, или тот, кому суждено просветление, или существо просветления) чутки к бедам людей, к их страданиям. Недаром небеса Тушита в переосмыслении буддистов становятся небесами Неравнодушия. На них бодхисаттвы проводят последнюю свою жизнь в круге смертей и рождений, перед тем как снова появиться на земле и стать буддами.

В каком-то смысле бодхисаттвы своей деятельностью восстановления в мире нравственных норм и высшей справедливости напоминают аватары бога Вишну — его нисхождение на землю в виде смертных существ, в том числе и человеческих. У индусов такая божественная метаморфоза в мире мифологических отражений реальности необходима для того, чтобы покарать злодеев и спасти от их эгоистического безрассудства Землю с живущими на ней существами. Роль людей в этой борьбе со злом в лучшем случае вспомогательная. Деятельность бодхисаттв гораздо шире и сложнее. Они не досаждают людям, не наставляют их на благочестивый путь, а всего лишь личным примером сострадательного и благонравного поведения вдохновляют их к избавлению самих себя от многочисленных пороков и страстей — к ведению добродетельной жизни. Если переходить на язык христианства, они в прямом смысле — блаженные.

Развитие буддизма, как любой религии, прошло через несколько этапов. На первом этапе небеса Тушиты обретались в результате медитации и отражали жизнерадостное состояние сознания. Впоследствии эти небеса превратились в местопребывание бодхисаттв до их появления в земном мире. Считалось, что через образы бодхисаттв прошли только Будды завершившихся мировых циклов, так называемых кальп. Число таких бодхисаттв не превышало двадцати четырех. Будда Шакьямуни рассматривается как Будда современной эпохи, а Майтрейя — будущей. Все остальные достигают состояния архата (санскр. — достойный), то есть человека, освобожденного от клеш, помрачений сознания и вышедшего из Колеса перерождений. Это ближайшие ученики и последователи Гаутамы Будды.

Что касается бодхисаттв, добавлю, что через много веков в буддизме широко распространилась концепция, что таким существом может стать любой человек.

Вернемся снова к индусам. Они, назвав своих второстепенных богов Тушитами, сблизили их с представителями Солнечной династии — сыновьями богини Адити (санскр. — свободная, безграничная, неисчерпаемая). Адити, согласно Ригведе, была дочерью мудреца-риши Дакши (он же Прачетас) и одновременно его же матерью, а также супругой другого ведийского мудреца-риши Кашьяпы. По другому, более позднему преданию, отец Дакши — Брахма.

Что значили для людей древности Солнце и Луна? С одной стороны, эти небесные светила определяют равномерное чередование жизненных процессов, присущих живым организмам, так называемые биоритмы, а с другой — с ними сопряжены циклы некоторых видов человеческой деятельности. Так, например, уже в древности цикл сельскохозяйственных работ выстраивался с учетом движения Солнца и Луны.

Риши для индусов — особые человеческие существа с волшебными возможностями богов. Некоторые из них считаются авторами гимнов Ригведы, а кто-то — прародителями человечества и всего живого — праджапати.

В Индии до сих пор нет единомыслия по поводу того, кто из риши наиболее могущественный, а кто из них происходит от Брахмы. Нет также общего представления о том, сколько существовало мудрецов-праджапати — десять или одиннадцать. До сих пор не утихают споры, кого именно и когда древнеиндийская традиция зачислила в список прародителей. Цифру семь — магическое число, регулирующее благоприятный ход жизни, обожествляют упертые ортодоксы. Они убеждены, что семерка — символ стабильности и гармонии. В самом деле: семь дней недели, в каждой октаве по семь нот, семь основных богинь, семь демонов-ракшасов, полубогов гандхарвов тоже семь, семь священных рек и городов, семь цветов радуги, на земле было семь континентов, один ушел под воду. И конечно, настаивают они, существовало только семь мудрецов-риши. Ни больше ни меньше.

На неопределенность и постоянные изменения «номенклатурного» списка «кто есть кто» в древнеиндийской мифологии повлияли многие особенности мышления индийцев. Во-первых, это устойчивые представления о временном потоке. Для сознания человека он невероятно продолжителен, но даже в своей бесконечности ограничен кальпами и различными, начиная с первой, манвантарами. Во-вторых, это связанная с долготекущим временем вера в метемпсихоз, в нескончаемые метаморфозы существования живых организмов. Индийцы сроднились с мыслью, что тысячелетиями постоянно меняют свое место пребывания и свои обличья то на Земле, то в поднебесье. И все это происходит в зависимости от праведности или греховности проживаемой ими жизни.

Воскресим из небытия мифологических персонажей, которые во времена Будды, а для некоторых индийцев до сих пор воспринимались и воспринимаются живее всех живых. Не разобравшись, кто из них есть кто, невозможно понять, что заставило Сиддхартху Гаутаму при создании новой картины мира мягко, но основательно отойти от традиционной мифологии и одновременно сохранить и сделать для людей более понятным содержащийся в ней суровый подход к морально-нравственным нарушениям как богов, так и людей. Рассмотрим запоминающиеся фигуры древнеиндийской мифологической реальности.

Так, Дакша считается одним из десяти великих мудрецов-праджапати, прародителей человечества. Он создан Брахмой из большого пальца своей правой ноги. В некоторых источниках Дакша — чуть ли не первый среди равных остальных. Еще он выступает предводителем богов в борьбе с демонами, асурами и с демонами-людоедами — ракшасами.

Дакша был тестем бога Шивы. Многорукий бог был женат на его дочери — прекрасной Сати, это была его первая мифологическая жена. Из-за того, что Дакша унизил зятя, не пригласив его на церемонию жертвоприношения, Сати, оскорбленная подобным отношением отца к ее мужу, в отчаянии бросилась в священный огонь[62].

Месть Шивы была немедленной и беспощадной. Его воинство во главе с богатырем Вирабхадрой разнесло в пух и прах все, что имело какое-то отношение к готовящейся церемонии жертвоприношения. Дакше за высокомерное отношение к зятю отрубили, а скорее всего — оторвали голову. По некотором размышлении, Шива смилостивился, оживил Дакшу — приставил ему вместо прежней головы козлиную[63].

Подобным образом он напомнил о его непомерной и безрассудной гордыне. У Дакши шестьдесят дочерей, большинство из них ему удалось выдать замуж. Тридцать — за Кашьяпу, двадцать семь — за бога Луны Чандру, одну — за бога Шиву. Однако две дочери остались старыми девами.

Долгое время Шива все-таки не мог прийти в себя от постигшего его горя. Прижав к груди останки Сати, он ни днем ни ночью не расставался с ними. Другие боги стали беспокоиться за его рассудок и обратились к Вишну за помощью. Вишну уговорил Шиву отдать ему останки Сати и разбросал их по разным местам необъятной Индии. Таких священных мест поклонения Сати насчитывается больше пятидесяти. Ритуальное самосожжение вдов на погребальном костре во времена Гаутамы Будды практиковалось. Насколько часто — неизвестно.

История бога Шивы начинается в хараппской цивилизации. В те времена он изображался в виде лингама с тремя белыми горизонтальными линиями трипундрой (санкр. — три черты, три полосы). Подобное изображение сохранилось до сегодняшнего дня с добавлением йони — символа женского лона, из которого вырастает лингам.

В последующие эпохи Шива выглядит яростным и жестоким божеством. В нем присутствуют черты красно-бурокожего ведийского бога неба и грома Рудры. Гневного и неистового. Рудру изображали вооруженным луком, с колчаном черных стрел и с косой в руке, а также связывали со смертью и считали покровителем бури, войны и разрухи.

Человека необходимо стреножить и постоянно держать в страхе перед неотвратимым возмездием высших сил, перед перспективой в будущем рождении стать тварью ничтожной и дрожащей, ничем не защищенной перед опасностями и коварством окружающего мира. Иначе люди расслабляются и творят невесть что, о чем сами потом искренне сокрушаются. Такова прописная истина добуддийской морали.

Шива при жизни Гаутамы Будды был для индийцев авторитетным и востребованным богом. Но совсем не поэтому я уделил ему в связи с историей Дакши и Сати столько внимания.

Шива олицетворяет благое насилие. Он эффективно «зачищает» злодеев с помощью своей божественной супруги, переродившейся после самосожжения в девушку гор, красавицу Парвати. В таком очаровательном и благостном виде она просуществовала в мифологии индусов недолго. Спустя какое-то время мы видим жену Шивы в устрашающих образах: то в ипостаси Шакти, то Кали, то Дурги. Теперь она воплощает божественную энергию и силу, невиданной жестокостью утверждая торжество справедливости. Гаутама Будда — антипод Шивы и его разнотелесной иллюзорной супруги[64].

Мир, каким его видят последователи Шивы, статичен и выстроен по ранжиру. Ритм его существования задан извне. Человек живет и движется в соответствии с этим ритмом и бесконечно долго претерпевает телесные метаморфозы в пределах запущенного кем-то в движение колеса рождения-смерти-рождения. Инициативы человека в этом мире наказуемы. Брахманы обязывают его следовать установившемуся рутинному распорядку.

Гаутама Будда преодолевает этот мир через самоосуществление, в ходе которого им осознается природа страдания. Его путь, ведущий к избавлению от страдания, предполагает взвешенный и без каких-либо предубеждений широкий взгляд на жизнь и смерть в движении, которыми управляет человеческая воля.

Кроме Дакши от Брахмы произошли Бхригу, Нарада, Ангирас, Атри, Васиштха, Крату, Маричи, Пуластья, Пулаха. У каждого из этих десяти прародителей уникальная биография, напряженная жизнь, насыщенная драматическими и фантастическими событиями. В то же время все они не без греха, а некоторые, как, например, Пуластья и Пулаха, создали всяческих кровожадных чудовищ.

Бхригу родился из кожи Брахмы. Он передал огонь людям, получил известность как знаток священных текстов, астрономии, искусства, в том числе военного. Недаром к нему восходит род великих воинов. Обладает обидчивым характером. Он нередко создает проблемы для себя и богов, действуя по-ребячески запальчиво. Например, Бхригу, не допущенный к богу Шиве, поскольку тот предавался любви со своей супругой, поменял его человекоподобный облик на форму лингама, детородного члена — вполне сюрреалистический образ в стилистике Сальвадора Дали.

Нарада — сплетник и драчун, но умнее, образованнее и осведомленнее его, пожалуй, нет никого из перечисленных прародителей человечества.

Ангирас — сын Брахмы, рожденный мыслью его ума (санскр. — манаспутра, сын, рожденный из ума). Традиция относит его вместе с риши Атхарваном к составителям Атхарваведы. Эта Веда создавалась в глубокой древности. Таким образом, Ангирас считается создателем священных ритуалов, таких как яджна — обряд жертвоприношения. К тому же он был первым, кто совершил этот обряд. Согласно традиции, Ангирас также знал толк в Брахма-видье — учении о Брахмане, Абсолютной Реальности. Добавим еще к его достижениям написание трактата по праву и астрономии — так называемый Ангирас Смрити. Что касается его человеческих качеств, Ангирас был славен многими своими добродетелями.

Атри — сын Брахмы, манаспутра, рожденный также мыслью его ума, один из великих мудрецов, легендарный бард, создатель многих гимнов Ригведы. Атри — самый благородный из числа тех, кто родился мыслью в сознании Брахмы.

Васиштха — сын Брахмы, еще один интеллектуал, манаспутра, рожденный мыслью его ума. Он астролог и семейный гуру правителей Солнечной династии, в том числе Рамы (седьмая аватара Вишну). Один из авторов гимнов Ригведы.

Крату — риши, он тоже манаспутра, родившийся мыслью ума Брахмы, который решил укрепиться через своих внуков в мире богов, но того, чего хотел, не добился. Ведь, согласно Ваю-пуране, сыновьями Крату были Тушиты.

Маричи — старший сын Брахмы, которого он создал из своей души или из своего плеча. В этом вопросе у брахманов нет единого мнения.

Пуластья — прародитель не только людей, но и обезьян, киннаров, существ с человеческими телами и лошадиными головами, а также ракшасов, демонов-людоедов. Рассказал людям о величии святых мест Индии. Через него были богами переданы людям Пураны.

Пулаха — очередной манаспутра, родившийся мыслью ума того же Брахмы. Это риши, наделенный огромной силой подвижничества. Риши в предыстории Индии следовали по пути духовного совершенства, чтобы освободиться из сансары. Вот почему они вели в глухих лесах аскетическую жизнь. Некоторые риши до такой степени усмирили свою плоть, что летали в воздушном пространстве со скоростью звука, куда им заблагорассудится. В мифах и преданиях риши без особых трудностей странствуют в трех мирах.

Через Пулаху Брахма передал людям многие Пураны. К тому же от него произошли антилопы, львы, тигры, бабочки, волки, злобные, пожирающие людей и пьющую их кровь пишачи — одна из разновидностей демонов-ракшасов.

По традиции, представленной в Вишну-пуране, со звездами Большой Медведицы отождествляются семь риши.

Представляю их читателю, как они обозначены в самой древней из упанишад, в Брихадараньяка-упанишаде (санскр. — Великие тайные лесные учения). Это Бхарадваджа, Кашьяпа, Гаутама, Вишвамитра, Джамадагни, Васиштха и Атри. Часть из них входит в список, представленный Вишну-пураной, но есть и расхождения. Согласно другим преданиям, это Маричи, Крату, Пулаха, Пуластья, Атри, Ангирас, Васиштха.

Все семь великих риши (санскр. — саптариши), манаспутры, рождены мыслью ума Брахмы.

Трое из этих риши — Васиштха, Атри и Ангирас были только что представлены читателю.

Остается рассказать о Гаутаме, Бхарадвадже, Кашьяпе, Вишвамитре и Джамадагни.

Гаутама, о котором я уже много чего рассказал, согласно некоторым преданиям, родоначальник рода шакьев, поэтому все факты его жизни, будь они фантастическими или приближенными к реальности, представляют несомненный интерес. Заодно они восстанавливают действительно существовавшие в Древней Индии формы наказания за те или иные преступления против нравственности и морали.

Бхарадваджа по некоторым преданиям брат Гаутамы. Он сын Брихаспати, жреца богов, знаток Вед. Он посвятил их изучению всю свою жизнь, был аскетом, но однажды все-таки не устоял, купаясь в реке, перед красотой небесной танцовщицы Гхритачи.

Теперь пойдем, как говорят, дальше по списку.

Третьим идет Кашьяпа, легендарный автор нескольких гимнов Ригведы. Кашьяпа — сын риши Маричи, одного из праотцев человечества.

Вишвамитра также один из легендарных авторов Ригведы. Принадлежал к варне кшатриев. Истязал себя различными аскезами и все равно однажды соблазнился подосланной ему Индрой красавицей по имени Менака. Она родила ему дочь Шакунталу, которую он и его возлюбленная оставили в лесу на волю случая. К счастью, ее нашел и воспитал в лесной обители ведийский мудрец Канва.

Особенно любопытен в этом перечне богоподобных риши великий гуру Джамадагни — персонаж древнеиндийского эпоса Махабхарата. Он решил проверить, насколько его сыновья послушны и преданы ему. Придуманное им испытание ввело бы в шок кого угодно. Он приказал четверым своим сыновьям от его жены Ренуки отрубить их матери голову топором за похотливые мысли.

Ренука оказалась невольной свидетельницей любовных игрищ царя Читраратхи и его жены. По словам Джамадагни, Ренука не отвела глаз от охваченной страстью пары. Мало того, в ее глазах вспыхнул блудливый огонек, а кожа от возбуждения почернела. Трое юношей наотрез отказались умерщвлять собственную мать. Четвертый же, по имени Парашурама (он же шестая аватара бога Вишну), согласился и без всякого промедления исполнил приказ отца. Парашурама воспользовался топором, подаренным ему богом Шивой, отчего и получил свое имя, означающее Рама с топором. Джамадагни проклял трех своих сыновей. Наказание за их непослушание было более чем суровым. Они впали в безумие, а сказать точнее, совсем лишились рассудка. Превратились, как сейчас сказали бы, в овощ. Видя, что его отец удовлетворен безропотным ему подчинением, Парашурама робко попросил его оживить мать и вернуть разум братьям. К счастью, Джамадагни тут же все исполнил.

Остается добавить, что согласно традиции, все эти семь риши когда-то, в одном из предыдущих рождений, были медведями, потому-то и образовали семичленное созвездие Большой Медведицы.

Почему я уделил такое большое внимание перечислению всех этих мудрецов-риши? По двум важным причинам: во-первых, все риши считаются прародителями высокородных жреческих, а в некоторых случаях и воинских готр. А во-вторых, индийским богам и их отпрыскам присуще достаточно мирное и не обременительное сосуществование возвышающих личность добродетелей и омерзительных пороков. И в-третьих, с рассказами о их подвигах и шалостях Первоучитель рос и духовно мужал. И вот однажды он нашел в себе силы переселить не сами эти персонажи, а их аллегорические сущности в человеческое сознание, превратив их в образы различных умственных состояний. Удивительное дело, после такой пертурбации пространство условного мифологического мира, его боги, существа и герои приобрели жизненную достоверность и вселенский масштаб.

Я к тому же предполагаю, что в своих размышлениях о их жизни и судьбах Сиддхартха Гаутама понял, к каким последствиям приводит симбиоз морали и аморальности и как к этому следует относиться. Он сам и его последователи своей деятельностью противопоставили себя всем этим авторитетным мифологическим героям. Обращу внимание еще на одно основательное отличие буддистов от мудрецов ведийской эпохи. Оно обозначилось в их духовной независимости и отстраненности от всего, с их точки зрения, несущественного. Они стоически и безропотно воспринимали происходящее с ними и вокруг них.

Как мудро замечает Генри В. Миллер, «Будды были свободны во всех смыслах слова. Роль, которую они на себя принимали и исполняли, не имела ровно никакого значения. Даже рабская доля их нисколько не ужасала. Они жили в этом мире и от этого мира зависели. Не отказываясь ни от чего, они в то же время ничего не навязывали другим. И они вполне удовлетворялись тем, что лишь были»[65].

Боги в древнеиндийской мифологии существуют так же, как и люди, — в мире страстей и пороков. Некоторые их поступки — низменного характера и безжалостные по отношению к земным тварям. Что бы они ни делали, все сходит им с рук до той поры, пока карма не осуществляет над ними свой высший суд. Нетрудно представить, что пороки богов и полубогов переходят и на полномочных их представителей в мире людей — жрецов, брахманов. Ведь брахманы с богами в приязненных отношениях. Не зря же их иногда считали за божества в человеческом облике. «Брахман — ученый или неученый — великое божество», — заявлено в Ману-смрити[66].

Вселенная представлялась древним индийцам многослойной и разноплановой. В Ведах присутствуют три мира: небеса (санскр. — сварга), земля (санскр. — притхви), подземное царство (санскр. — патала). Существуют две сферы — чувственного и духовного (санскр. — камалока и брахмалока).

Сфера чувственного обозначала повседневный, эмпирический мир. Сфера духовного — обитель бога Брахмы, или Вишну, или Шивы.

В небесное царство попадают иногда (в малом числе) и смертные, ведшие до этого во многих своих перерождениях праведную и благочестивую жизнь. Там они некоторое время находятся в состоянии блаженства, как боги. Вместе с тем люди, попавшие в этот своеобразный рай, не должны обольщаться своим новым положением и думать, что оно продлится вечно. Ведь их статус небожителей временный и напрямую связан с определенным количеством совершенных ими благих поступков. К тому же на индийских небесах кипят те же земные страсти, вызываемые любовью к кому-то или ненавистью. Небеса для желающих действительного и полного освобождения оказываются всего лишь очередным нравственным испытанием, хитроумной ловушкой.

Так думают индусы. Буддисты словно бы принимают эту картину мира, но с некоторыми существенными поправками и оговорками. Для первых буддистов пребывание в этих мирах — результат кармы, а сами миры — состояния ума.

Они полагают, как и индусы, что жизнь в пространстве богов, брахмалоке, это еще не окончательное избавление от бесконечных перерождений. Более того, она уводит людей от выполнения главной задачи — изменить самих себя в лучшую сторону. Жизнь среди счастливых небожителей оглупляет. Она расслабляет острый ум и притупляет добрые чувства. Ничто не вечно в подлунном мире, где существуют время и протяженность пространства. Любой человек, даже самый благочестивый, когда-то «низвергался» в предыдущих рождениях с высот на землю, попадая снова в круговерть, казалось бы, нескончаемых рождений, смертей и новых рождений.

Чтобы не канули в небытие приобретаемые людьми знания и события древности в их мифологическом пересказе, в Древней Индии, и не только в ней одной, использовалась практика их передачи с помощью живого слова от человека к человеку, от поколения к поколению. Это была единственная возможность сохранить духовные откровения и практические советы мудрых людей от гибели во времена всеобщего озверения.

Умные рассуждения и воплощающие их образы перетекали столетиями из одной с юношеских лет обучаемой, «продвинутой» головы в другую, а из этой — в следующую, и так до бесконечности. Такая форма передачи культурной и научной информации представлялась людям той эпохи наиболее разумной для сохранения духовного наследия. Для запоминания большого количества текстов требовалась не только развитая память, но и невероятное усердие.

Например, на запоминание первоначального буддийского Свода у обладающих выдающимися способностями монахов уходило от двадцати до двадцати пяти лет. Они держали в своей голове около восьми тысяч историй, легенд, проповедей, поучений, афоризмов. К этим текстам приплюсуем еще пятнадцать тысяч прозаических и стихотворных повествований в качестве комментариев. Для дословной изустной передачи от поколения к поколению такого объема информации во всех странах Древнего мира существовало жреческое сословие, разработавшее технику запоминания.

В Индии с ее трепетным отношением к живому слову традиция устной передачи священных преданий существовала неоправданно долго, чуть ли не до нашего времени. Почему ею так долго пользовались жрецы, понятно: она являлась гарантией их исключительно высокого положения в обществе и обеспечивала им сохранение разнообразных сословных привилегий.

Были и другие причины, почему эта традиция сохранялась сотнями лет, — из-за бесконечных войн, неграмотности народа и особенностей индийской природы. Тропический климат с его влажным и распаренным воздухом совсем не способствовал сохранению текстов на сухих пальмовых листьях. Помимо муссонных дождей их существованию угрожали насекомые, вроде термитов, а также многочисленные виды грызунов. Важные, государственного значения надписи высекались на каменных столбах или плитах.

От «исторического» Будды до нас дошли его размышления, его беседы с учениками и изложение разных событий и историй, связанных с его жизнью и жизнью его общины. Все эти сведения возможно почерпнуть из сутр (санскритский вариант) или сутт (палийский вариант). Так называются нити, на которые нанизываются бусы или четки. Они же в Древней Индии соединяли сухие пальмовые листья, заполненные написанным на них текстом. На этих листьях древнеиндийские мудрецы и их последователи фиксировали назидания в виде афоризмов. В буддийской литературе существуют короткие сутры и длинные. Те и другие признаются буддистами подлинными словами Будды.

Первоначально сутра существовала в виде изречения, как лаконичное образное, афористичное высказывание. Со временем сутрами стали называть своды таких высказываний. В первоначальном буддизме сутры предопределили возникший позднее литературный жанр притчи. В буддизме сутру неспроста называют еще Колесницей причины. Мудрые мысли, в ней заключенные, прокладывают для буддиста благородный путь к Просветлению.

Сутры в буддизме — важнейшее средство воздействия на аудиторию. Большей частью это убедительная проповедь, укрепляющая веру буддистов и пробуждающая сознание тех людей, кто к этой вере еще не пришел. Она обращена к сознанию, жизненному опыту и чувству верующих.

Сохранилось предание, что собрание монахов вскоре после кончины Будды, его ухода в Паринирвану призвало учеников Гаутамы Будды сформулировать основные положения буддийской доктрины, которые они услышали непосредственно из уст учителя. Трое из самых приближенных к Будде учеников изложили суть учения, как они его поняли и запомнили. Их звали Ананда, Упали и Кассапа. Каждый из них своими познаниями о Будде и его учении заполнил одну из Трех корзин. В Три корзины входят Виная-питака, то есть Корзина дисциплинарных правил, Сутта-питака, то есть Корзина наставлений, или поучений, и Абхидхама-питака, то есть Корзина текстов высшего Закона.

Этот впервые записанный Свод буддийских текстов по каким-то причинам не сохранился. Но и не исчез бесследно. На протяжении более чем трех столетий буддийское учение передавалось по памяти от одного поколения монахов к другому. Существует предположение, распространенное среди некоторых ученых, что эти тексты были первоначально записаны на языке магадхи, а уже потом переведены на пали.

Случилось это на Первом буддийском соборе, известном как собрание пятисот архатов (санскр. — достойный), или на языке пали архант (пали — тот, кто победил врага). К архатам относились монахи, достигшие полного пробуждения, уничтожившие в себе неведение, зависимость и гнев, прекратившие собственное страдание, избавившиеся от привязанностей к сансаре и оказавшиеся достойными войти в нирвану.

Архат уже не перерождается ни в одном из шести миров сансары. С ней его уже ничего не связывает. После того как человеком достигается освобождение, его пять совокупностей опыта (тело, три ощущения восприятия умственной информации, сознание), из которых состоит наше кажущееся эго, продолжают функционировать при помощи телесной жизненной силы. Это прижизненное состояние называется нирваной с остатком, при котором карма еще может оказывать на него влияние. После смерти, Паринирваны, пять совокупностей распадаются и исчезают малейшие следы существования в обусловленном мире причин и следствий — сансаре. Человек полностью от нее избавляется. Это состояние называется нирвана без остатка, при котором действие старой кармы полностью прекращается, а новая карма не воссоздается.

В Палийском своде понятие архат иногда используется как синоним Татхагаты — Истинносущего. Среди этих людей, по преданию, были те, кто лично знал и постоянно или многократно общался с Гаутамой Буддой.

Идеалом Тхеравады (санскр. — учение старейшин) выступает архат, бессмертный святой монах, собственными усилиями достигающий нирваны. К этой цели идут не путем многократных телесных перевоплощений, который занимает тысячелетия, а в течение одной проживаемой жизни. Для благоверного монаха, избавленного от смерти, эта жизнь является вечной. Таким образом, для архата отсутствует прошлое и будущее, а настоящее становится бесконечным.

Архаты в Тхераваде и Махаяне (санскр. — дословно Великая колесница) понимаются одинаково — как освобожденные существа. Они погрузились в свое сознание и вычистили в нем все омрачения, вызванные эмоциями, однако не у всех из них хватило сил избавиться от омрачений познания, а это серьезное препятствие на пути к всеведению. Как ни печально, но приходится признать: архаты — не будды, которые свободны от обоих помрачений. Еще обе традиции признают необходимость для освобождения — достижение пустоты (санскритский вариант: шуньята; палийский вариант: сунната). Гаутама Будда доходчиво объяснил это понятие в Сутта-нипата: «Как на пустоту взирай на этот мир. Разрушив обычное понимание себя, ты поборешь и смерть. Владыка смерти не узрит того, кто так смотрит на мир»[67].

Познавательно и интересно узнать, к чему архат безразличен, на какие действия абсолютно не способен: намеренно лишать жизни живые существа, по-воровски себя вести, быть сексуально приставучим, врать напропалую, быть скопидомом, потакать своим желаниям, делать что-то из-за неприязни и по невежеству, испытывать перед чем-то или кем-то страх.

По преданию, Первый буддийский собор проходил в пещере Саптапарна (палийский вариант: Саттапанни), Семилистной пещере, или рядом с ней — в окрестностях города Раджагрихи (санскр. — дом раджи).

В то время Раджагриха была столицей древнеиндийского государства Магадха. Затем какое-то время город повысил свой статус, превратившись в первую столицу империи Маурьев. Впрочем, через десять веков от прежнего его величия мало что осталось. Сейчас на его месте находится городок Раджгира, расположенный приблизительно в ста километрах к юго-востоку от города Паталипутры, куда позднее была перенесена столица Магадхи. В наши дни Паталипутра называется Патной. Это столица штата Бихар.

«Как все же соотносятся плетеные корзины с буддийскими священными текстами?» — спросит, надеюсь, любознательный и терпеливый читатель. Можно предположить, что название происходит от того, что первые письменные сочинения в Индии и на Цейлоне создавались на сухих и хрупких пальмовых листьях и хранились в плетеных корзинах. Такое объяснение, по-видимому, соответствует действительности. Однако это только часть правды.

Вот как толкует профессор Томас Уильям Рис-Дэвидс происхождение названия корзина в буддийских сочинениях. По его убеждению, это понятие возникло в связи с земляными работами в Индии. В древние времена выкопанную землю в корзинах передавали из рук в руки (кое-где так делают и сейчас) по нескольким выстроенным из людей цепочкам, до того места, куда ее нужно высыпать[68].

Например, перенос земли необходим при террасном выращивании риса на склонах гор. Процесс этот трудоемкий, все делается вручную. Прежде расчищают горные склоны, устраивая на них террасы. Затем укрепляют их доставленной корзинами с низин плодородной землей. Высаживают рисовые зерна в лунки, которые затапливаются стекающей с гор водой. Таким же поэтапным образом организована линия преемственности в передаче буддийского учения от учителей к ученикам, которые становятся в надлежащий срок учителями.

Из старейших монахов общины (сангха) после кончины Гаутамы Будды наметились две буддийские школы — школа старейших — Стхавиравада, в которой краеугольным камнем буддийского Свода считалась Сутта-питака, и вскоре вышедшая из нее философская школа Сарвастивада. В ней Сутта-питака по важности значения уступила свое место Абхидамме-питаке (санскритский вариант: Абхидарма). Подобное перемещение разделов в иерархии Трех корзин стало возможным благодаря учению сарвастивады «о частицах дхармо-частиц потока сознания особи, иллюстрирующее идеи отсутствия души, невечности и безначальной текучести сущего»[69], а также разработке космологических и психологических понятий в буддийской доктрине. Высшее Законоучение (Абхидарма) воспринималось у последующих поколений буддийских монахов как разработанная философская часть Учения, как раздел знаний по изучению наиболее общих законов развития природы, общества и мышления, «примерно соответствующий объему понятия „философия“ в античной культуре»[70]. Из нее произошли, по крайней мере, шесть подшкол, развивающих различные стороны буддийской философии. Канон сарвастивадинов не дошел до сегодняшних дней, за исключением сохранившихся в китайском переводе Абхидхармических текстов[71].

Поспешность в проведении Собора, или общего собрания монахов, если он действительно проходил, могла показаться для людей со стороны шокирующей. Она обнажала конфликт, который существовал в общине уже при Гаутаме Будде и однажды вышел за ее пределы. Не прошло и семи дней после кончины Первоучителя, как обрело голос подспудно копившееся в общине молчаливое раздражение ее порядками, укладом монашеской жизни. К тому же обнаружились разногласия между Анандой и авторитетным старым монахом Махакассапой (палийский вариант), или Махакашьяпой (санскритский вариант). Этого человека ни в коем случае нельзя путать с Кассапой из Урувилвы — главой косматых отшельников-огнепоклонников. Ему и его «космачам» посвящена глава в этой книге.

Великий Кассапа был родом из племени маллов. Он родился в богатой брахманской семье, владевшей шестнадцатью деревнями. Племенное объединение маллов с монархической формой правления входило в состав государства Магадха. Настоящее имя Кассапы было Пиппхали. Вот что пишет о нем А. Ю. Гунский: «Так же, как два других главных ученика Будды, Сарипутта и Махамоггалана, Махакассапа был брахманом, и так же, как они, он был старше Будды. (…) Махакассапа пришел в общину Будды через три года после того, как тот достиг Просветления, и начал свою проповедническую деятельность. (…) Махакассапа достиг полного освобождения уже на восьмой день своего пребывания в сангхе. Столь быстрое обретение Просветления, безусловно, характеризует огромное внутреннее напряжение, с которым Махакассапа стремился к истине. Сам Будда признавал Махакассапу равным себе во многих отношениях, в частности, в практике восьми ступеней медитативного сосредоточения и владении шестью видами сверхъестественных способностей. (…) В нескольких случаях Будда приводит Махакассапу как образец монаха, которому должны следовать все остальные»[72].

Согласно традиции Хинаяны Махакассапа по праву считается одним из самых выдающихся архатов, то есть человеком, полностью избавившим себя от помрачений (клеш) сознания и вышедшим из Колеса перерождений. Великому Кассапе приписывают передачу и толкование философской части буддийской доктрины — Абхидхаммы-питаки (палийский вариант) или Абхидхармы-питаки (санскритский вариант), Корзины текстов высшего Закона.

В буддийских преданиях рассказывается, что однажды в дороге Гаутама Будда прилег под деревом и Махакассапа подстелил ему свое верхнее монашеское одеяние. В ответ Первоучитель предложил ему собственную хламиду. Это был единственный случай, когда Гаутама Будда поменялся с кем-то своей одеждой. Оппозиционно настроенные к этому монаху буддисты обращают внимание, что на Первоучителе была мытая-перемытая, до дыр изношенная буддийская «ряса», а на Махакассапе — новенькое брахманское одеяние. Махакассапа с восторгом обменялся одеждой, истолковав в дальнейшем это событие как символический акт передачи ему полномочий по управлению общиной после смерти Первоучителя. В действительности же он сразу выделил его из других монахов как выдающегося последователя его Учения.

Но отчего так заторопился с созывом Собора Махакассапа? Он боялся, что растерянность монахов, оставшихся без наставнического попечительства, приведет к распаду общины.

Есть свидетельства, что некий молодой монах по имени Субхадда якобы позволил себе в разговоре пренебрежительный, даже иронический тон об учении Будды — Дхарме (санскритский вариант) или Дхамме (палийский вариант). Судя по всему, он сделал это не без провокации со стороны Махакассапы. Это был благовидный повод, чтобы немедленно созвать собрание ветеранов буддийского движения, достигших состояния архата. Поскольку таких монахов оказалось достаточно много, потребовалось почти три месяца на организационную работу по подготовке Собора.

Вот как это важнейшее событие в истории буддизма реконструирует по палийским источникам профессор Александр Берзин. Всю подготовительную работу по организации Собора взял на себя Махакассапа. Неприязнь Ананды и Махакассапы друг к другу не исчерпывается объяснением «нашла коса на камень». Причиной было принципиальное расхождение во взглядах: по какому пути после Паринирваны Гаутамы Будды пойдет буддийская община — по демократическому или авторитарно-монархическому?

Основы первого пути заложил Гаутама Будда, а на втором настаивал брахман Махакассапа, воспитанный в монархических традициях государства, в котором он родился и вырос. Он всеми силами пытался восстановить старую брахманскую традицию передачи власти от гуру к ученику и предпочитал вернуться к прежней иерархической системе, в основе которой было подчинение младших старшим. Так появились «патриархи» буддизма и возникла линия преемственности передачи духовной власти. Произошло принижение, если не полное забвение, основной мысли Первоучителя, которую он прямо высказал своей общине: после его смерти их учителем должна быть сама Дхарма.

Мечта Гаутамы Будды, что его последователи рассредоточатся по Индии и за ее пределы маленькими группами нищенствующих монахов, будут следовать единым правилам и обращаться к одинаковым практикам, была надолго, но не безвозвратно забыта. Махакассапа одержал победу. Однако его попытка отстранить Ананду от участия в работе Собора на том основании, что близкий ученик Гаутамы Будды не достиг состояния архата, не удалась. Ананда достиг этого состояния буквально в ночь перед Собором[73].

Такова предыстория Первого собора, изложенная в некоторых буддийских преданиях. Но состоялся ли Собор в действительности?

Вот что по этому поводу думает В. П. Андросов: «Всегда признавалось, что он (Собор. — А. С.) не мог быть историческим событием. Могли быть попытки собрать речи Будды, но собор после смерти немыслим. Он изобретен, чтобы придать общий авторитет собственной священной традиции по ведийской модели. (…) Вероятно, в IV веке до н. э. специалист по Винае собрал монастырские правила и организовал их в форме, идентичной ведийским текстам. Предписания вложил в уста Будды, оживил экспозицию на манер брахманских текстов через включение легенд и объединение всего в нерушимое единство путем обрамления биографией Будды. Для придания же аналогичной Ведам аутентичности выдумал легенду о Первом соборе»[74].

Вообще-то называть сход монахов Собором верно по существу, но не по форме. Сами монахи обозначают эти судьбоносные для жизни буддийской общины собрания — сангити, то есть совместное монотонное пение. Подобные собрания в истории буддизма созывались чрезвычайно редко. У старейшей школы буддизма за всю ее историю таких собраний было шесть, а у последующей за ней — четыре. На сангити общими усилиями авторитетных и многознающих монахов происходили восстановление и правка в устной передаче основополагающих буддийских текстов с целью приблизить их к первоначальному содержанию, которое вкладывал в них Гаутама Будда.

Сангити в Раджагрихе, как утверждает предание, проходило под началом Махакассапы и под покровительством царя Аджатасатту. Вопросы, которые задавал его председатель трем выдающимся ученикам Гаутамы Будды, были связаны с дисциплинарными правилами в общине и с аналитическим методом изложения учения и его систематизацией.

Ананда на вопросы Махакассапы отвечал подробно, толково и с полным знанием дела. Ананда обладал уникальной памятью и запоминал с ходу все, что слышал от Первоучителя. Другим ученикам такое точное повторение речей и диалогов Гаутамы Будды было не под силу. На этот раз никаких проблем с утверждением изложенных Анандой важнейших мыслей Первоучителя не возникло. Все архаты признали их адекватность и аутентичность источнику. Составленный Анандой Свод со временем получил название Сутта-питака.

С утверждением дисциплинарных правил, как их изложил Упали, один из десяти главных учеников Гаутамы Будды, вышла некоторая накладка. Монахи не могли получить от него, признанного знатока дисциплинарного кодекса, ясного ответа: какие из правил поведения монахов и монахинь в общине считать второстепенными, а какие нет? Упали не хотел брать на себя ответственность и не ответил на этот вопрос. Его робость можно было понять и простить. По профессии он был цирюльником, человеком низкого происхождения. При жизни Первоучителя вряд ли кто из монахов посмел бы напомнить ему об этом. А вот после ухода Будды Шакьямуни в Паринирвану такие смельчаки обязательно объявились бы, окажись им не по нраву критерии, озвученные Упали, согласно которым дисциплинарные правила разделялись на главные и второстепенные.

Ананда, который мог бы прояснить ситуацию, занял уклончивую позицию, сославшись на свое угнетенное психологическое состояние, вызванное уходом Гаутамы Будды в Паринирвану. Он говорил, что он тогда был всецело занят умирающим Первоучителем и не мог мучить того вопросами. Его объяснение нашло понимание среди монахов. Такова официальная версия.

Упали рассказал о правилах поведения монахов, которые установил сам Будда и которые затрагивали все стороны монашеской жизни. Еще при жизни Гаутамы Будды один из его способных учеников по имени Шарипутра (палийский вариант: Сарипутта) настаивал, что пришло время иметь под рукой подобный свод правил.

Долгое время не существовало особой необходимости для введения каких-либо дисциплинарных ограничений. Самые нерадивые ученики еще не теряли чувства моральной оправданности нового пути, на который они вступили. У них уже был накоплен достаточный опыт, чтобы достичь нирваны. Однако с расширением общины за счет монахинь в жизни общины дали о себе знать загрязнения (асава) сознания. Это мешало приближению к тому, что последователи Гаутамы Будды жаждали обрести. К тому же постоянное лицезрение монашек, особенно юных и привлекательных, привнесло ненужное оживление в общину. В повседневном общении с женщинами случались непредвиденные события: монахи поддавались соблазну похоти и нарушали обет целомудрия. Первоучитель по ходу появления тех или иных затруднительных ситуаций, обстоятельств и конкретных событий постепенно формулировал правила, одно за другим.

Свод этих правил называется на языке пали патимоккха. Этимология этого слова не совсем ясна, но самым убедительным является перевод — начало, глава всех качеств. Вот почему рассказанное Упали попадает не во Вторую, а в Первую корзину, с которой начинается Палийский свод, тогда как изложенное Анандом учение Будды, с чего началось сангити, составляет Вторую корзину. Старейшины были по-своему правы, когда заявляли, что без должной дисциплины в общине и в мыслительном процессе монахов каждый желающий начнет перетолковывать идеи Первоучителя вкривь и вкось, как ему заблагорассудится.

Единодушия по дисциплинарным правилам в первой буддийской общине не наблюдалось. Достаточно было одного протестного выступления — и в общине произошел бы раскол.

Махакассапа понимал, что в данной ситуации ни в коем случае нельзя вносить изменения в старые правила и добавлять новые. Он разрядил напряженную атмосферу собрания, попеняв собратьям, что любые новшества вызовут в народе нежелательные толки. Будут говорить, что монахи взялись за перестройку распорядка в общине еще до того, как догорел погребальный костер их учителя.

Это был весомый и убедительный аргумент — все безропотно приняли дисциплинарный Свод наставлений в изложении Упали. Впоследствии он получит название Виная-питака. Это важный источник для восстановления от «противного» биографии исторического Будды — в ней весь текст, «за исключением собственно изложения правил, представляет собой добавленный позже легендарный материал»[75].

Что касается времени формирования третьей части первоначального буддийского Свода, то тут нет определенной ясности относительно Абхидамма-питаки (санскритский вариант: Абхидхарма), в переводе — Корзина текстов высшего Закона. В текстах древних школ буддизма Стхавиравада и Махасангхика отсутствует упоминание о том, что Абхидамму-питаку цитировали на предполагаемой Первой сангити в Раджагрихе. Некоторые другие традиции приписывают ее цитирование Ананде. Вместе с тем не все раннебуддийские школы ее признают. Судя по всему, Абхидамма-питака не была утверждена на предположительно состоявшейся Первой сангити и какое-то время считалась сомнительным текстом.

Нельзя не упомянуть Вторую сангити в Вайшали, городе, где Будда выступил со своей последней проповедью. Она проходила, как считал Герман Ольденберг, предположительно в 380 году до н. э.

Учитывая исследования буддологов последних трех десятилетий, касающиеся датировок жизни и смерти Гаутамы Будды, придется скорректировать даты проведения трех сангити и предположить, что сомнительная для буддологов Первая сангити в Раджагрихе состоялась в 343(4) году до н. э., через несколько месяцев после ухода Будды в Паринирвану, Вторая сангити — в городе Вайшали, как предлагает традиция, а вслед за ней Герман Ольденберг, проходила не в 380 году до н. э., а в 300 (290) году до н. э., Третья сангити соответственно — в 250 (240) году до н. э. в Паталипутре. Третья сангити была реакцией на оппозицию, представленную достаточно многочисленной группой монахов, которые, по мнению ортодоксальных ветеранов, придерживались еретических взглядов. В результате этого конфликта от Тхеравады отделилась хинаянская школа сарвастивада.

Окончательно Свод оформился на Четвертой сангити в Кашмире во время царствования Канишки I, правящего в начале II века н. э. На ней получили окончательную разработку философские школы Хинаяны, Малой колесницы — вайбхашика и саутрантика. Вайбхашика развивала идеи ранней сарвастивады.

Даты проведения четырех буддийских Соборов (сангити) даются здесь согласно хронологии профессора В. П. Андросова[76].

Свод буддийского учения, сохранившийся в первой записи, что была сделана на Шри-Ланке во времена царя Дуттхагамани (101–77 гг. до н. э.), в основном содержании и в устном виде сложился на Третьей сангити в Паталипутре (современная Патна) во время царствования императора Ашоки. Его запись датируется I веком до н. э.

Так появился Палийский свод. Еще он известен как Трипитака (санскр. — Три корзины).

Именно Три корзины лежат в основе Хинаяны (санскр. — Малая колесница, Узкий путь). Не стоит думать, что нет никакого различия в Тхераваде (Учение старцев или старейшин) и том, что непосредственно проповедовал Первоучитель. Как справедливо писал Е. А. Торчинов, «во-первых, наступает ясное осознание того факта, что между Тхеравадой, оформившейся в I в. до н. э., и учением Гаутамы Будды и первых буддистов (V–IV вв. до н. э.) лежит целая пропасть. Во-вторых, были выяснены корни Махаяны в учениях махасангхиков, которые появились достаточно рано, задолго до оформления канона Тхеравады — палийской Типитаки. И, наконец, в-третьих, датировки ранних махаянских текстов показали их хронологическую близость ко времени оформления Тхеравады. Во всяком случае, вряд ли кто-нибудь из серьезных академических ученых ныне возмется утверждать тождество тхеравадинской доктрины и учения самого Будды. Скорее можно говорить о том, что учение Будды и его учеников и первых преемников в качестве наставников сангхи является неким „X“, которое послужило основой как для „Y“ Тхеравады, так и для „Z“ Махаяны. Или, другими словами, в раннем буддизме содержались основания для его развития в хинаянском, так и в махаянском направлении»[77].

Все-таки Тхеравада, несмотря на то что ее нельзя отождествлять с ранним буддизмом, действительно единственно сохранившееся до наших дней старейшее буддийское направление. Все другие старые 18 школ постепенно исчезли. Монахов, следующих ему, называют тхеравадинами.

Учение Будды и его жизнь излагаются в Трех корзинах в форме сутр, или сутт.

Более пятисот монахов в течение трех лет записывали на сухих пальмовых листьях на языке пали сохранившиеся в устной передаче воспоминания первых учеников Будды — Ананды, Упали, Кассапы. Эта работа проходила около 80 года до н. э. в пещерном монастыре Аллу-вихара (яз. пали — монастырь, [возродившийся] из пепла) близ городка Михинтале, в 12 километрах к востоку от древней столицы Шри-Ланки Анурадхапуры, расположенной по берегам реки Аруви. Михинтале — особенное место. Именно здесь в III веке до н. э., согласно шри-ланкийским хроникам, произошла встреча среди скалистых холмов правителя Шри-Ланки Деванампия Тиссы с буддийским монахом Махиндой, сыном императора Ашоки, посланным отцом с посольской миссией.

Всей этой отнявшей у монахов массу времени процедуре по созданию в монастыре Аллу-вихара письменной версии буддийского Свода предшествовала национальная катастрофа — захват Шри-Ланки тамилами. Свою власть они утверждали разграблением страны и массовыми убийствами мирных жителей. Это беспредельное насилие сопровождалось небывалым голодом. Масштабы всенародного бедствия были огромными. Обезлюдели города и деревни. Из-за голода опустели буддийские монастыри. Оставались еще, к счастью, немногие из тех престарелых монахов, кто заучил и помнил бесценные буддийские тексты.

Герман Ольденберг, выдающийся немецкий санскритолог, буддолог и историк религии, в своей книге «Будда, его жизнь, учение и община» считал Палийский свод наиболее приближенным к учению, которое проповедовал сам Гаутама Шакьямуни Будда[78]. Ведь по преданию, это точная копия записи, сделанной на языке магадхи на северо-востоке Индии в IV веке до н. э.

К настоящему времени сохранились три варианта Трипитаки, Трех корзин. Каждая из них носит отпечаток тех стран, в которых буддизм первоначально распространялся: Шри-Ланки, Китая и Тибета. Трипитака на языке пали письменно оформилась в I веке до н. э., ее вариант на китайском языке в VII веке н. э., а на тибетском — в XII–XIII веках н. э. Позднее появилось еще три Трипитаки — тайская, бирманская, сингальская.

С чувством глубокого уважения к мыслям Первоучителя была создана самая большая книга в мире. В 1871 году в городе Мьянме (современный Мандалай) на 729 плитах из мрамора высотой почти в два метра был высечен текст Палийского свода.

Важное отличие традиции Хинаяны или Тхеравады от двух других менее древних традиций — Махаяна (Великая колесница, Великий путь) и Ваджраяна (Колесница, подобная молнии, Алмазная колесница, — состоит в том, что в ней рассматривается достижение нирваны исключительно для себя, то есть для монахов, принявших обет безбрачия и практикующих учение Будды.

Еще об одном принципиальном и важнейшем отличии Хинаяны и Махаяны необходимо упомянуть — о том, как в них трактуется вопрос времени и пространства. В Хинаяне время будущее и время прошедшее выведены за скобки рассмотрения. Существование земного и небесного миров в этой буддийской традиции признается только в одном временном аспекте — в настоящем.

Нельзя заявлять, что Хинаяна, в отличие от Махаяны, непосредственно восходит к первоисточнику — к проповеднической деятельности Гаутамы Будды и к основным положениям буддийской доктрины в пересказе его ближайших учеников. Название Малая колесница и Учение старцев даны словно бы в насмешку ветеранам корифеями Махаяны. Этим названием они без обиняков вопрошают: «В тесной колеснице много ли людей поместится?» Так открыто продемонстрировали ироническое отношение к учению старцев новые последователи Будды, сторонники второго исторического направления в буддизме, которое было философски обосновано во II–III веках н. э. Те же, кто остался приверженцем Малой колесницы, предпочитают называть ее Колесницей сутр.

Названные метафорические колесницы появились на страницах этой книги, и читатель узнал, что они, собственно, собой представляют. Надеюсь, он вскоре поймет, какая необоримая сила вот уже столько времени тащит эти колесницы по миру людей. А поняв, назовет свет светом, тьму — тьмой.

Глава четвертая. О том, что окончательная смерть — апофеоз жизни, а мысль действеннее меча

Жизнь всех земных существ и других созданий матери-природы взаимосвязана и взаимозависима. Она проходит и развивается в общем пространстве. На каком этапе своей эволюции человек осознал этот непреложный закон бытия? С того момента, как стал разумным. Недаром у первобытных людей их тотемами выступают животные, растения, природные явления, которые воспринимаются как реальные первопредки и служат объектом религиозного культа, как обладающие защитительной магической силой.

В Средние века тибетские буддийские монахи переиначили родословную Гаутамы Будды, сделав родоначальником шакьев другой образ, представив его продолжателем дела ведийского Гаутамы, одного из авторов гимнов Ригведы.

Приступлю к изложению еще одного предания о молодом юноше по имени Гаутама, представленного «держателем знамени» святого мудреца, и попытаюсь раскрыть смысл такого переиначивания образа первопредка.

В Синей летописи тибетского монаха Гой-лоцава Шоннупэла (1342–1481) последние земные часы этого человека ужасны и мучительны[79].

Согласно повествованию, у царя Карники было два сына: Гаутама и Бхарадваджа. Назову еще других персонажей рассказанной в Синей летописи криминальной трагедии: мудрец Асита (санскр. — Ашита), некий Мринала, куртизанка Бхадри и ее служанка.

На краю города поселился скромный молодой отшельник-аскет по имени Гаутама. С позволения своего отца он избрал уединение и тишину, столь необходимые для созерцания. До того он жил в лесу, как поступают люди, отошедшие от мирских дел. Он был послушником, готовящимся получить посвящение в монахи. Гаутама воздавал должное почтение своему духовному учителю (санскр. — упадхьяя) — мудрецу Асите. С его разрешения Гаутама переселился ближе к городу — он еще не укрепил свой дух в полной мере для жизни в полном одиночестве. Оказавшись недалеко от людей, он предпочел держаться от них в стороне. Ему было приятно слышать доносившиеся порой людские голоса, мычание коров и ржание лошадей. Эти звуки проходящей мимо него жизни, как ни странно, не мешали ему сосредоточиться, а напротив — действовали благотворно на его сознание.

В Гаутаме появлялась какая-то строгость к самому себе, возникало ощущение одновременной радости и печали. В его голове не укладывалось, каким образом в таком живом и распахнутом мире злу удается находиться невидимым в засаде и неожиданно овладевать человеком. Он, размышляя об этом спонтанном проявлении светлых и темных сторон жизни, постепенно погружался в глубокое раздумье. В сознании людей, рассуждал он, накопилось много хорошего и плохого из окружающего мира. Хорошее поддерживает доброе начало в человеке, а плохое содержит в себе причину многих его заболеваний и непродуманных действий. Задача отшельника — научиться управлять своим сознанием и нейтрализовать в нем источник губительных импульсов.

Неподалеку от Гаутамы жил некий Мринала. В тот день, когда произошла эта жуткая история с Гаутамой, он с самого утра был одержим желанием заняться любовью с гетерой по имени Бхадри. В Древней Индии таким просвещенным и благовоспитанным куртизанкам, как Бхадри, были открыты двери самых богатых домов. Они считались достопримечательностью города. Без них не обходилось ни одно городское торжество. Ими искренне гордились, их всячески ублажали лестью и дорогими подарками.

Мринала надеялся, что Бхадри, неподражаемая в игре на музыкальных инструментах, пении и танце, искусная в любовных утехах, немного отвлечет его от монотонного будничного существования. К тому же дух любодеяния на какое-то время его взбадривал, а также избавлял от скуки и однообразия жизни. Как опытный обольститель, он послал Бхадри в дар роскошную одежду и украшения. Ведь она принадлежала не к разбитным девицам, что отдаются любому за полмешка риса или за худосочную овцу. У нее были служанка и свита, состоящая из постоянных обожателей. Один из таких щеголей заплатил ей целый кошель серебряных монет, ни много ни мало — 500 пана (пана — денежная единица, серебряная или медная монета в Древней Индии. — А. С.) и тут же в обход Мринале первым получил, чего хотел.

Бхадри была женщина хитрая, как говорят, баба не промах. Она направила к Мриналу с запиской свою служанку. В записке содержалась просьба, чтобы он в тот день не приходил к ней. Но как только предыдущий мужчина ушел, Бхадри немедленно послала служанку с другой запиской. В ней она признавалась, что сгорает от страсти и с нетерпением ждет Мриналу. Ни за что на свете она не хотела терять еще одного воздыхателя. Ведь Бхадри была гордостью города, могла поддержать разговор на любые темы, пела и танцевала, как апсары, дочери Неба, находящие себе любовников среди богов и очень богатых людей. К сожалению, любовь апсар была продажной. Причем нередко заказы проплачивали боги, чтобы унять благочестивых святых мудрецов, поднявших до небес нормы благочестия и уровень аскетических радений.

Единственно кому, со страстью танцуя, апсары отдавали свой изысканный и утонченный эротизм, — это небесным (что не обязательно) хореографам.

Прочитав записку от Бхадри, Мринала в сердцах воскликнул: «То ты говоришь, что у тебя нет времени, то — что у тебя есть время!»[80] Служанка, которой помыкала куртизанка, решила ей навредить и выложила Мринале все как есть: «Неправда, что у нее не было времени. Она надела свою одежду и украшения и вступила в связь с другим мужчиной»[81].

Обманутый любовник вызвал Бхадри с помощью служанки в сад и, не слушая с ее стороны оправданий, в приступе гнева одним ударом меча убил красавицу. Служанка исторгла душераздирающий вопль, на который сбежались люди, и, по-видимому, потеряла сознание. Не мешкая ни секунды, Мринала скрылся с места убийства, а свой окровавленный меч бросил у входа в хижину Гаутамы.

Сбежавшиеся к хижине люди, требующие немедленного отмщения за безжалостно убитую гетеру, быстро обнаружили меч, скрутили бедного Гаутаму и привели его к местному правителю. Служанка и мудрец Асита не могли быть свидетелями по столь серьезному делу. Это запрещали судебные законы индусов, ведь девушка принадлежала к низшему сословию слуг, а Гаутама — к высшему жреческому сословию. Что касается мудреца Аситы, то согласно тем же законам суд не принимал во внимание показания людей бедствующих и отрешенных от мирских уз. К ним относились также цари, ремесленники и актеры.

Царь не утруждал себя разборкой этого дела. Автор с иронией замечает: «Поскольку цари обычно безрассудны, то этот царь приказал посадить его на кол»[82]. Из дальнейшего следует, что царем в то время был Бхарадваджа, родной брат Гаутамы. Странно, что он не признал родного брата, а тот не напомнил ему о себе. Решение о мучительной казни оформили царские министры. Надо сказать, что в Индии к казнокрадам, насильникам и детоубийцам чаще всего применяли казнь пробития колом. Она заключалась в протыкании колом грудной клетки преступника. Подобным образом обычно казнили женщин. На этот раз для Гаутамы был выбран наихудший вариант — его посадили на обструганный и вбитый в землю кол, направляя его в анальное отверстие, предварительно смазанное жиром.

Из всех видов казней, которые придумал человек, эта — одна из самых жестоких и притом унизительных, поскольку совершается прилюдно. Первое упоминание о ней относится к началу II тысячелетия до н. э.

Из Азии она пришла в христианскую Европу. Там ее использовали несколько веков с такой частотой и в таком массовом порядке, словно она была неотъемлемой частью христианской литургии. Ее основной смысл заключался в продлении на многие часы невыносимых мучений посаженного на кол человека и в устрашении народа безобразным видом казни. Особенным пристрастием к ней отличался валашский господарь Влад Дракула, получивший от современников прозвище Цепеш — кол. Поддерживать в людях разными изощренными способами страх и трепет перед властью считалось основной обязанностью правителей.

Особенно отвратительно выглядело применение этого вида казни в отношении женщин.

В религиозном смысле казнью сажания на кол уничтожался соразмерный порядок функционирования внутренних органов тела, созданный божественной природой. Нарушалась его нормальная жизнедеятельность. Человек уничтожался как прекрасное творение Бога, словно был недостоен своего Создателя, и через немыслимые страдания искупал тяжесть своего преступления, «возвышал» свой падший дух. Конечно, более наглядной была казнь через четвертование или колесование, однако она довольно быстро приводила к смерти жертвы.

Совет древнегреческого мыслителя и тирана Периандра Коринфского долгое время не был услышан ни на Западе, ни на Востоке: «Кто хочет править спокойно, пусть охраняет себя не кольями, а общей любовью».

Страдания Гаутамы описывать не буду. Чтобы в меру своих сил облегчить их, мудрец Асита подошел к месту казни.

Интересен и драматичен диалог между Аситой и Гаутамой. Асита спросил: «Что это, сын мой?» Гаутама сказал: «Что это, как не карма!» «Ты не нарушил своих обетов?» — спросил святой мудрец. Гаутама ответил: «Тело ранено, но не ум». «Как мне поверить в это?» — воскликнул святой мудрец. Гаутама сказал: «Вот клятва: если только тело мое ранено, но не ум, пусть кожа упадхьяи станет золотого цвета!»[83]

Как только он с трудом прошептал эти слова, кожа Аситы окрасилась в золотистый цвет от пальцев ног до самого лба, словно солнце, клонившееся к закату, подтвердило правдивость сказанного мучеником.

Для непосвященных загадочны слова Гаутамы: «Что это, как не карма!» Что же такого ужасного совершил оказавшийся посаженным на кол ученик святого мудреца? За какое преступление его, явно невиновного, подвергли мучительной казни? Оказывается, он расплатился сполна за жестокость, которую проявил в прежней жизни по отношению к комару. Он насадил его на острие иголки, а теперь испытал на себе те же мучения, которыми он ради забавы подверг крошечное и беззащитное насекомое.

Асита стоял близко к Гаутаме и наблюдал, как тот угасает. Последний диалог Гаутамы и Аситы по своей драматичности не уступает великим древнегреческим трагедиям.

Гаутама спросил: «О упадхьяя! Каково будет мое следующее перерождение?» Святой мудрец ответил: «О сын мой! Брахманы утверждают, что без потомства никто не может обеспечить хорошее перерождение. Осталось ли в тебе достаточно сил, чтобы породить сына?» Гаутама ответил: «Я страдаю от смертельной боли, как я соберу силы?»[84]

Асита сосредоточился на этой неприятной мысли. Его седые брови чуть ли не срослись, сомкнувшись друг с другом, и тут же ослепительная молния зигзагообразным серпом взрезала небо. На Гаутаму, окончательно теряющего силы, обрушились ветер и потоки дождя. Они остудили его тело, из которого с кровью излились две капли семени. Вскоре Гаутама скончался. Чудодейственным образом эти капли оформились в два больших яйца. Закатное солнце, как прилежная птица, согрело их своим теплом. Яйца лопнули, сначала первое, потом второе. Из них вышли два ребенка мужского пола и скрылись в зарослях сахарного тростника.

Далее в предании говорится: «Придя снова, святой мудрец обыскал окрестности. Увидев скорлупу яиц, он осмотрелся и нашел двух мальчиков в зарослях сахарного тростника. Он признал в них детей Гаутамы и забрал в свой дом, дал им молока и вырастил их. Поскольку они родились от солнечных лучей, они стали известны как сурьявамша, или солнечный народ. А поскольку они были сыновьями Гаутамы, то это имя стало их родовым именем. Поскольку они родились из его собственного тела, их назвали Ангираса — имя легендарного риши. А поскольку их нашли в зарослях сахарного тростника, они стали известны как Икшваку (санскр. икшу — сахарный тростник). Когда царь Бхарадваджа умер, не оставив сыновей, министры собрались на совет, обсуждая, кого поставить царем. Кто-то сказал, что следует поставить царем старшего брата. Они предстали перед святым мудрецом Аситой и спросили его, где Гаутама. Святой мудрец сказал: „Вы убили его!“ Они ответили: „Мы даже не видели его! Как мы могли убить его?“ Святой мудрец ответил: „Я заставлю вас вспомнить!“ И, молвив это, он рассказал им всю историю»[85].

Министры поставили царем старшего из детей — того, кто первым вышел из яйца. Вскоре он умер и трон унаследовал младший брат.

От этого младшего брата Икшваку пошел род шакьев, справедливо отнесенный по необычным особенностям рождения близнецов к Солнечной династии.

Вот такая захватывающая криминальная история с полусчастливым концом была изложена в Синей летописи. Нетрудно увидеть в ней смысловое расхождение с другой, уже рассказанной мною историей — с легендой о риши Гаутаме. С тем божественным мудрецом, который безжалостно, понуждаемый исключительно старческой ревностью, оскопил главного ведийского бога Индру. Почему меня привлекла вторая легенда, ведь ее удаление по времени от племени шакьев огромно? Отвечаю: своей плакатной прямотой, без обиняков высказанной мыслью, что род шакьев пошел от праведника и мученика.

Доброго, поразительно доверчивого, расположенного к людям человека облыжно обвинили в том, чего он не совершал. Он претерпел на колу неимоверные страдания и все-таки сумел между угасающей жизнью и стремительно приближающейся смертью продолжить себя в двух сыновьях. Благодаря тому, что солнце принимает участие в создании его рода, появление и уход Гаутамы Будды в Паринирвану предопределены внеземной благодатью. Само появление Первоучителя закономерно, а его доктрина — путь к искуплению страданий первопредка. Страдание — начало и конец жизни в ее земных параметрах. Оно основа основ того будущего, право на которое у людей нравственно безупречных, в чьих действиях точка отсчета — сострадание.

В этой неординарной истории о трагической кончине Гаутамы-первопредка кому-то покажется сомнительным видеть параллель с обрядом очищения смертью на Голгофе одного из разбойников и обретения вечной жизни, но прямая связь, на мой взгляд, с христианским мифом в ней все-таки присутствует.

Тибетский монах новым поворотом сюжета в этом рассказе объясняет главный смысл Просветления Сиддхартхи Гаутамы. Чтобы понять приведшую его к этому состоянию причину, обратимся к Оливье-Морису Клеману (1921–2009). Французский богослов, историк, профессор Свято-Сергиевского православного института в Париже писал: «Любая цивилизация разрывается между двумя возможностями: с одной стороны, это стремление вернуться в рай через праздник, через искусство и развлечение, через бескорыстное восхищение природой. С другой стороны, это работа, это гуманизация материи мира и превращение ее в единое тело всего человечества»[86].

Гаутама Будда в своей деятельности по «гуманизации материи мира» достиг впечатляющих результатов. По преданию, бог Кришна (одна из аватар, нисхождение на землю бога Вишну) преподнес Первоучителю в качестве признательного дара боевое знамя (санскр. — дхваджа). Ведь он был колесничим у одного из пяти братьев Пандавов, полководца Арджуны, во время Великой битвы между ними и двоюродными братьями Кауравами на поле Куру — Курукшетре. Это знамя во время сражения находилось на колеснице за спиной полководца. Оно, как верили, непременно приводило к победе. Такой стяг часто выглядел устрашающе, чтобы вселять ужас во врагов. Это могла быть отрубленная человеческая голова, насаженная на пику, или содранная с человека кожа в кровавых подтеках, укрепленная на древке.

Бхагавад-гита, всемирно известный текст индийской культуры, входит в шестую книгу эпоса Махабхарата и содержит беседу между Кришной и Арджуной. Профессор С. Д. Серебряный в статье Многозначное откровение Бхагавад-гиты раскрывает систему аргументов со стороны бога Кришны, которая содержится в его «разъяснительной беседе» с Арджуной: «Содержание этой беседы — своего рода „божественное откровение“: Кришна „открывает“ Арджуне, что он, Кришна, на самом деле — Высшее Божество, исток и опора всего сущего. По ходу беседы Кришна объясняет Арджуне устройство мироздания, а также место в нем и задачи человека. В частности, выясняется: мироздание божественным промыслом устроено так, что Арджуна должен идти в бой и убивать своих родственников и учителей»[87].

В контексте буддийских идей передача Кришной боевого знамени Будде означает признание богом своей неправоты в том, во что он сумел убедить Арджуну. Вот почему знамя от Кришны по своему виду в буддийской иконографии отличается от боевого. Оно представляет собой условную цилиндрическую многоярусную композицию. Это один из восьми символов буддизма у тибетцев, свидетельствующий, что Гаутама Будда силой убеждения и бескровными средствами взял верх над невежеством и смертью. Так говорит предание, предвосхищая события, которых многие тысячелетия ждет и, надеюсь, когда-нибудь дождется человечество.

К другим символам относятся: Благой Зонт, чье назначение — укрыть сознание от знойного жара омрачений, и в то же время он защищает живые существа от болезней, губительных сил, препятствий и страданий.

Золотые рыбки обозначают счастье, неожиданность и свободу в движении.

Драгоценный сосуд — символ долгой жизни и процветания.

Лотос — воплощение чистоты, цветок, рожденный из грязи и оставшийся незапятнанным, означает собой непривязанность к миру рождений, смертей и новых рождений, хотя и находится в нем.

Белая раковина с завитком, повернутым вправо, символизирует распространение учения Будды в мире и пробуждение от сна неведения; бесконечный узел, который не имеет конца, представляет взаимозависимость всех явлений и живых существ во Вселенной.

Колесо Дхармы, его непрерывное вращение означает непрекращающуюся проповедь учения Будды в мире, несущее освобождение всем живым существам.

Наконец пришло время рассказать о важнейшей особенности индусского и буддийского мироощущения. В различных своих ипостасях одно и то же живое существо переживает глубочайшие свои падения и высочайшие взлеты. Человек в индуизме и буддизме, как актер, талант которого настолько огромен, что он убедительно и достоверно играет любую социально-психологическую роль, предложенную ему главным драматургом и режиссером — его Кармой. С одной только поправкой: высшее состояние Будды позволяет человеку, достигшему состояния Просветления, помнить все, что он когда-либо совершил в круговороте рождения и смерти в мирах, ограниченных кармой. Теперь карма над ним не властна, граница между злом и добром для него не размыта, а четко определена. Он, достигнув высшей непогрешимости, не способен совершить что-то преступное и неблаговидное.

Об этом даре проецирования, до полного отождествления, другого сознания на себя, о возможности чувствовать состояние энергетических тел окружающих и сопереживать жизни далеких предков размышлял Иван Алексеевич Бунин в «Освобождении Толстого»: «Некоторый род людей обладает способностью особенно чувствовать не только свое время, но и чужое, прошлое, не только свою страну, свое племя, но и другие, чужие, не только самого себя, но и ближнего своего, то есть, как принято говорить, „способностью перевоплощаться“ и особенно живой и особенно образной (чувственной) „памятью“. Для того же, чтобы быть в числе таких людей, надо быть особью, прошедшей в цепи своих предков долгий путь многих, многих существований и вдруг явившей в себе особенно полный образ своего дикого пращура со всей свежестью его ощущений, со всей образностью его мышления и с его огромной подсознательностью, а вместе с тем особью, безмерно обогащенной за свой долгий путь и уже с огромной сознательностью»[88].

Земное бытие в бесконечных своих метаморфозах требует от живых существ, особенно от человека, стойкости во всех его искушениях и усердия в достижении благой цели — состояния нирваны.

Разнообразны облики Гаутамы Будды в его прежних рождениях. Не обязательно он появляется в образе человека, в большинстве случаев царского происхождения. Случается, что он предстает в виде божества, или дикого зверя, или даже дерева. Предания сохранили свидетельства о многих его метаморфозах. Буддисты испытывают одинаковый интерес ко всем предыдущим воплощениям Первоучителя, которых насчитывается пятьсот пятьдесят. Напомню, чтобы достичь состояния Будды, требуется прожить множество жизней.

Расскажу о некоторых поучительных историях, которые в большинстве буддийских сект воспринимаются буквально.

Рассказ о чаше, полной масла, начинается со своеобразного зачина — с сутры о деревенской красавице.

«Сказал Всеблагой монахам: „Вообразите себе, братия, огромную толпу народа, вопящую: ‛Смотрите: деревенская красавица идет! Деревенская красавица!’ Подбегают все новые и новые люди и, вторя толпе, поют сладчайшие хвалы этой деревенской красавице. ‛Ах, как замечательно она танцует и поет!’ — громко кричат они, и на их крики собирается еще большая толпа. Представьте себе, братия, что приходит некий мужчина, любящий жизнь и ненавидящий смерть, стремящийся к наслаждениям и отвергающий страдания, и ему говорят: ‛Вот тебе, приятель, чаша, до самых краев полная маслом. Ты должен пройти с ней через все это великое скопление народа, мимо деревенской красавицы. За тобой по пятам будет идти человек с обнаженным мечом в руке, и, если хоть капелька выплеснется из чаши, он тотчас же снесет тебе голову с плеч’. Как вы, братия, думаете: будет ли этот мужчина неосмотрителен, или же он осторожно понесет эту полную масла чашу?“ — спросил Учитель. „Разумеется, он будет соблюдать осторожность, почтенный“, — ответили ему монахи. „Так вот, братия, — молвил Учитель, — я вам привел наглядный пример, чтобы вы как следует уразумели то, что я вам хочу сказать. Суть, братия, вот в чем: чаша, до краев наполненная маслом, олицетворяет сосредоточенность сознания на том, что тело — только собрание частей, оно — бренно. А из этого следует, братия, что у живущего в этом мире все мысли должны сосредоточиться на таком представлении о теле. К этому нужно стремиться неукоснительно. Об этом должно вам помнить, братия“»[89] (пер. с пали Б. А. Захарьина).

Монахи, услышав от Первоучителя эту историю о нерасплесканной чаше, усомнились в правдивости происшедшего. Им было не понять, как мужчине, в расцвете сил и к тому же не чуждому радостей жизни, удалось устоять перед красавицей и разок-другой на нее, хотя бы исподтишка, не взглянуть. Они по своему легкомыслию не смогли глубоко осознать, что близость палача — достаточно веская причина, заставившая мужчину с чашей проявить на время благоразумие и обуздать свои похотливые мысли.

Возникла необходимость предоставить монахам броскую и красочную иллюстрацию пагубных последствий неведения, приводящих людей к ужасной и бесславной смерти. Речь шла о тех глупцах, кто сосредоточивался на суетном и преходящем в ущерб основной цели буддийского монаха. А цель эта состоит в достижении состояния высшего блаженства — нирваны.

Первоучитель, закончив преамбулу рассказа, приступил к изложению его основной части о том, как он в предыдущей своей жизни избежал чар женщины и обрел нирвану.

В одной из предыдущих жизней Гаутама Будда был бодхисаттвой (палийский вариант: бодхисатта) и жил в городе Бенаресе в те стародавние времена, когда на престоле находился царь Брахмадатта. Он был сотым, самым младшим сыном царя. При дворе его отца находилось несколько Паччекка будд, то есть тех достигших Просветления монахов, кто открыл истину, но никого не обучил. Они кормились при царском дворе, и будущий Гаутама Будда относился к этим святым людям с большим почтением. При каждом удобном случае он оказывал им всяческие услуги. Царевича между тем постоянно беспокоила одна мысль: займет ли он когда-нибудь царский престол? Понятно, что ему, как младшему сыну, такая перспектива казалась маловероятной. Но, подумал он, может быть, мне улыбнется удача где-нибудь на стороне, в другом городе? Царевич решил при подходящем случае поговорить об этом с Паччекка буддами. Как только они появились во дворце, он оказал им всяческие знаки внимания, набрал в кувшин воды, вымыл им ноги и насухо их вытер, после чего изложил суть дела. Вот что ему поведали Паччекка будды:

«В этом городе, царевич, тебе не царствовать. За двадцать сотен йоджан отсюда, в стране Гандхара, есть город Таккасила (санскр. — Такшашила. — А. С.), там ты и воссядешь на трон, если сможешь добраться туда за семь дней. Дорога туда проходит через большой лес, опасный для путников. Если обходить его кругом — выйдет целая сотня йоджан, а идти напрямик через лес — всего пятьдесят йоджан. Лес этот называется Лесом Демонов. Живут там яккхини (санскр. — якшини. — А. С.). Своей чародейской силой они создают у дороги волшебные деревни с постоялыми дворами. Под навесами из пестрой ткани, затканной золотыми звездами, яккхини ставят изукрашенные драгоценными каменьями ложа с откинутыми пологами дивных расцветок. И, надев на себя украшения, достойные небожительниц, из таких постоялых дворов они сладкими речами зазывают прохожих. „Ты очень устал, — говорят они путнику, — зайди же сюда, присядь ненадолго, испей воды, а потом пойдешь дальше“. Всех, кто поддался на их уговоры, они усаживают на ложе рядом с собой и неотразимой своей красотой и чарами разжигают в них желание. Лишь только эти несчастные, терзаемые страстью, соединяются с яккхини, те умерщвляют их и, пока еще хлещет теплая кровь, пожирают»[90] (пер. с пали Б. А. Захарьина).

О том, что в Индии во времена Гаутамы Будды и значительно позднее существовало обычное (наряду с ритуальным) людоедство, можно понять по следам, какие оно оставило в образах не только ракшасов, но и якш, а также их женских ипостасей — яккхиней[91]. Якшами и якшинями называют на языке пали духов природы. Согласно древнеиндийским преданиям, они проживали в гималайских долинах, заросших густыми лесами. Некоторые из них были вполне миролюбивы по отношению к людям, но были и такие, кто предпочитал всем яствам человечину и охотился в лесах на потерявших осторожность путников. По преданиям, относящимся к раннему буддизму, эти каннибалы (в основном в мужском обличье) были большей частью перевоспитаны в вегетарианском духе и охраняли Учение и храм от злых духов.

Перейду к дальнейшим событиям, в центре которых царевич-бодхисаттва и яккхини. Царевич перед уходом из дворца попрощался с матерью и отцом, уведомив их, что идет в Таккасилу (Такшашила. — А. С.), чтобы там, как он надеялся, взойти на царский престол. Пять человек из его ближайшего окружения захотели пойти с ним. Он сразу отклонил их предложение, понимая, какая опасность ждет людей в дороге. Но они все-таки настояли на своем.

Перед тем как отправиться в путь, царевич попросил Паччекка будд, помимо добрых слов, снабдить его оберегом. Им оказались данные ему нить и горсть песка. Как только царевич с друзьями углубился в лесную чащу, они увидели прелестниц-яккхиней, сидящих под навесами и завлекающих путников. От них исходило такое пленительное и обольщающее очарование, что ноги сами собой направляли мужчин прямо в их объятия. Царевич заметил, как один из его друзей замедлил шаг и остановился. Во все глаза рассматривая одну из лесных дев, он чуть было не свернул себе шею. Царевич тут же напомнил ему, какая его ждет судьба. Однако не в его силах было остановить охваченного похотью человека. Не было ужаснее и безнадежнее фразы, которую, как заклятие, произнес этот несчастный: «Пусть будет, что будет!» Услышав подобное признание в собственном безволии и потворстве вожделению, царевич в который раз убедился, что люди безрассудной верой в предопределенность своего будущего освобождают себя от ответственности за свои поступки и, соответственно, выкидывают, как устаревший предрассудок, мораль из своей повседневной жизни.

Потеряв первого спутника, он и вместе с ним оставшиеся четыре человека продолжили путь в Такшашилу. За своей спиной они услышали хруст костей их товарища — как только яккхини позволила ему соединиться с ней в любовном порыве, его жизнь тут же закончилась. Нет необходимости описывать гибель оставшихся четырех приятелей царевича, также оказавшихся некрепкими духом. Скажу только, на каких человеческих страстях и слабостях подловили их ненасытные молодые ведьмы. Следующей жертвой стал меломан, готовый распроститься с жизнью, лишь бы услышать божественную мелодию. Затем такая же участь постигла любителя благовоний и ароматных снадобий, а также чревоугодника. Последним демоницами был съеден лежебока, услаждавший свое тело мягчайшей и просторной постелью с пуховыми одеялами и подушками. Царевич продолжил в одиночестве свой путь в Такшашилу. За ним увязалась наглая и неугомонная яккхини. Она решила не отступаться, пока не съест его с потрохами. На этот раз она следовала за ним как тень и представлялась встречным людям его женой, от которой он якобы отказался. Эта людоедка даже приняла облик беременной женщины. Через день она разродилась дитем. С ребенком на руках эта притворщица вызывала своим несчастным видом сострадание со стороны встречных людей. Через какое-то время ребенок так же неожиданно исчез, как и появился. Однако бодхисаттва с его святостью был явно ей не по зубам. Так они дошли до Такшашилы. Царевич остановился на постоялом дворе для паломников, а его нежеланная спутница, остерегаясь святого места, встала у ворот. То ли от постигшей ее неудачи с царевичем, то ли от ярости на весь белый свет, она расцвела, как болотный аир в конце мая.

В тот день царь Такшашилы проезжал на слоне в свои цветущие сады мимо постоялого двора. Он увидел скучающую у ворот красавицу и велел вознице остановиться. Царь послал слугу узнать, замужем она или нет. Хитрая яккхини подтвердила, что она замужем, муж находится на постоялом дворе. Услышав эту ложь, царевич вышел за ворота и объяснил царю, что перед ним стоит не его жена, а демоница-людоедка, сожравшая со своими товарками его пятерых спутников. В ответ на эту правдивую речь царевича яккхини заявила, что все мужчины в гневе несут всякую чушь, а что говорят, сами не знают.

Царь рассудил, что попавшаяся ему на глаза красавица — женщина ничейная, а раз так, то по праву сюзерена принадлежит ему. Ведь он как-никак царь, и все бесхозное в городе находится исключительно в его собственности! Яккхини уселась на слоне за спиной монарха, крепко обхватив его двумя руками. Слон торжественно, легкой поступью обошел город и вернулся к воротам дворца. Самозванку поместили в покоях старшей жены царя.

Вечером царь ждал ее на пышном ложе. Яккхини, накормленная, умащенная мазями с запахом орхидеи и лилии, в легких шелковых одеждах явилась к царю и прилегла рядом с ним. Царь набросился на нее с такой ненасытностью, словно постился целый месяц. Они провели немало времени, изнуряя друг друга в пагубной страсти. Обессилевший царь уже было собрался крепко уснуть, как вдруг услышал рыдания отвернувшейся от него притворщицы. На его вопрос, что ее так расстроило, вероломная яккхини принялась жаловаться на отношение к ней живших при дворе женщин. Заливаясь слезами, она говорила о насмешках в ее адрес. Она жаловалась легковерному царю на неуважение к ней придворных и его жен. Они якобы заявляют о ее безродном происхождении и называют побродяжкой. Разжалобив царя, яккхини перешла в наступление и потребовала власти над всем царством и права творить в нем все, что ей заблагорассудится. Когда же влюбленный в нее монарх объяснил, что он не настолько всемогущ, как ей представляется, она согласилась ограничить свою власть внутренними покоями дворца. Всем известно, что влюбленный мужчина теряет разум. Так и царь согласился выполнить, как ему казалось, безобидные причуды взбалмошной красавицы. Чем это закончилось, нетрудно догадаться. Яккхини, когда царь уснул, отправилась к себе в лес и привела во дворец целое полчище яккхов. Ими было съедено все живое, включая царя, его жен, детей, кур и собак. Когда наутро люди увидели, что дворцовые ворота заперты, они заподозрили что-то неладное и подняли шум. Взломав ворота и войдя внутрь дворца, они обнаружили горы обглоданных костей — все, что осталось от его обитателей.

В это время царевич оставался на постоялом дворе. Он посыпал свою голову песком, полученным от Паччекка будд, перевязал волосы заговоренной нитью и с мечом в руках дожидался, когда взойдет солнце. Собравшиеся горожане очистили дворец от костей, отмыли его от крови и вспомнили, что молодой человек с постоялого двора предупреждал царя, что красавица вовсе не его жена, а кровожадная яккхини. На общем сходе горожане решили, что лучше царевича им царя не найти.

Такова поучительная история о том, что не нужно разменивать свою жизнь на разные глупости, потворствуя низменным инстинктам, уводящим в сторону от благородной и достойной цели. (Пересказ сделан по переводу Б. А. Захарьина «Джатаки о чаше, полной масла».)[92]

Из буддийских преданий мы знаем, что в одном из своих перерождений Гаутама Будда был черепахой, на своем панцире доставившей к берегу моряков, потерпевших кораблекрушение. Он воплощался также в образах слона, льва, рыбы, оленя и обезьяны. Расскажу коротко историю о слоне. Воплотившись в это мудрое и благородное животное, Будда, чтобы угодить одной завистливой женщине, спилил свои огромные бивни. В свою очередь она в одном из своих последующих перевоплощений стала его ученицей и даже достигла святости.

Но это все благородные поступки Первоучителя, совершенные им в предыдущих рождениях. Оказывается, существовали и проступки, о которых лучше не вспоминать. Незадолго до своей Паринирваны Будда Шакьямуни рассказал о них ученикам со смирением и сострадая жертвам. Он исповедовался перед общиной в совершенных смертных грехах. Таково было требование нравственного закона.

По его признанию, случилось все это во времена, когда он проживал жизни эгоистичных и невежественных людей. Именно тогда за ним тянулась целая вереница преступлений и всяких неблаговидных дел. Например, он, желая получить наследство, убил своего единокровного брата. На его совести еще одно убийство, совершенное, когда он был купцом по имени Архадатта. Его полный товарами корабль из зависти пытался потопить разорившийся купец. Пришлось его убить. Он был в разных рождениях и подлым Мриналой, об этом человеке я уже рассказывал в связи с убийством гетеры Бхадри, и облыжно обвиненным юношей Гаутамой. Впрочем, в тот раз, правда за другое преступление, Мриналу все-таки казнили. А в следующем рождении он явился в образе брахмана и подстрекал толпу к насилию против архатов. Когда-то он воплотился в Бхарадваджа и приложил немалые усилия, чтобы клеветническими слухами очернить своего брата Гаутаму, праведника и архата. Однажды он родился врачом по имени Тиктамукха и не оказал помощь больному ребенку, который по его вине умер. Ведь у отца малыша не было денег, чтобы ему заплатить.

Смысл этой исповеди Гаутамы Будды был прост, как никогда: карма всемогуща, от нее не спрячешься и не откупишься.

Откуда у авторов буддийских Писаний эти незамысловатые и большей частью криминальные сюжеты? Разумеется, они взяты из повседневной жизни и, как правило, из жизни не только обычных людей, но большей частью — знатных. Несмотря на присутствие в рассказанных историях разнообразных социальных типов, у читателя складывается впечатление, что все эти странные существа не живут всей полнотой бытия, а машинально, по инерции совершают какие-то преступные или, наоборот, благородные действия. Клубок чудесных происшествий вокруг них словно убеждает, что перед нами куклы, олицетворяющие ходячие прописные истины. Однако думать так — заблуждение. На мой взгляд, в этих рассказах содержится, с одной стороны, неутешительный вывод о бессмысленности сопротивляться с помощью насилия общественной несправедливости, а с другой — целостная и убедительная программа, как буддийскому монаху сохранить себя и укрепиться на благом пути, не свернуть с него. В этой позитивной программе главные составляющие концепции метемпсихоза — карма, пустотность и нирвана.

Сложившуюся земную ситуацию по-буддийски бесстрастно сформулировал Генри В. Миллер: «Каждый пласт общественной жизни пронизан ложью и фальсификацией. Что выживает, поддерживается, защищается до конца, так это ложь»[93].

Намерением Гаутамы Будды или авторов буддийских Писаний было убедить членов общины не тратить усилия на цель, которая по существу иллюзорна или недостижима.

У индусов карма ограничивает свободу воли человека. У него есть право выбора, что влияет на качество будущей жизни, но его поступки и мысли из предыдущего вида существования отягощают или, наоборот, облегчают борьбу за выживание и определяют новый природный и социальный статус. Для буддиста карма — это сила или энергия, порождаемая мыслями, словами и делами[94].

Но вот наступило время выбираться из хитроумного капкана сансары и кармы как-то иначе, чем предлагала древнейшая традиция. Буддизм дал свой рецепт, как избавиться от перерождений. Единственный путь к этой цели — полный отказ от прежних предубеждений и необходимость сосредоточенного мышления. Самой революционной идеей было представление о священной пустоте, пустотности (санскр. — шуньята).

В Махаяне (Великая, Большая колесница) шуньята — центральная философская категория. Она является, «во-первых, символом неописуемого абсолютного единства реальности, во-вторых, понятием, передающим значение всеобщей относительности, обусловленности, взаимосцепленности мироздания, отсутствия в нем какой бы то ни было самостоятельной, независимой сущности, и, в-третьих, объектом высших практик медитации»[95].

В Палийском своде, в раннебуддийской традиции Хинаяны (Малая колесница) шуньята «обозначает отсутствие вечной души в индивидах и нетленных начал во Вселенной» [96].

Как повествует буддийское предание, свое учение на небесах Тушита проповедовал бодхисаттва Сантушита. Перед этим воплощением он был милосердным и сострадательным земным царем Вессантарой, который долго царствовал на радость своим подданным. Однажды произошло нисхождение Сантушиты на Землю в обличье белого слона с шестью бивнями. Затем он вошел в правый бок (бедро) своей будущей матери и растворился в ней, в результате чего переродился Сиддхартхой Гаутамой, чтобы окончательно покинуть мир страстей в облике Будды Шакьямуни. Там же, на небесах Радости, находится и ждет своего часа бодхисаттва Майтрейя, Будда Грядущего, преемник Будды Шакьямуни.

Майтрейя рассматривается буддистами в своих двух неразделимых ипостасях: как бодхисаттва и как Будда Грядущего. Он единственный бодхисаттва, который признается всеми направлениями буддизма.

Всегда стоит помнить, что Будда не растекался «мыслию по древу», как поступали многие его последователи, охватывая неохватное. Вспомним, что он говорил: «Я учил одной и только одной вещи — это страданию и преодолению страдания».

С помощью метода, предложенного Первоучителем, как убеждены буддисты, каждый человек может наполнить себя энергией и жизненной силой.

Вступление в буддийскую жизнь обязывает сделать объектом сосредоточения собственный ум, накопивший опыт прожитых лет — страдание.

Бодхисаттвы, как убеждены буддисты и о чем я только что писал, помнят события, происходившие с ними во многих предыдущих рождениях. Но поможет ли это знание не зависеть от внешних обстоятельств, приблизиться к совершенству и истине? Не приведет ли углубление в себя к полному отчуждению от людей и дезинтеграции собственной личности?

В Интернете я случайно обнаружил авторский блог Николая Перова «Саморазвитие и самосовершенствование». Это молодой человек 1996 года рождения, окончивший в 2013 году московскую школу. Он доступным языком объясняет, чем, по его мнению, учение основателя буддизма полезно современному человеку.

Мне понравилась точность, с которой формулирует свои мысли двадцатилетний юноша. Не могу отказать себе в удовольствии их процитировать: «Для Будды феномены его ума, его внутренняя реальность, его страдание были такими же реальными, как дерево, под которым он сидел. Вместо того чтобы изучать свой ум извне, он заглянул внутрь при помощи своего рафинированного, очищенного в медитативном сосредоточии восприятия. Это не было каким-то откровением свыше или шаманистским опьянением транса. Напротив, его видение проблемы было предельно ясным, а рассудок предельно трезвым. Эта та степень трезвости, которая достигается только упорными и долгими практиками. Он увидел, что за проблема существовала внутри его, почему она появляется, можно ли ее решить и как это сделать. И этот опыт не был каким-то абстрактным и глубоко трансцендентным существующей реальности, его может обрести каждый. Любой человек может достичь состояния Будды и проверить, прав был Сиддхартха в своих выводах или нет»[97].

Остается к этим доводам о полезности для современных людей учения Гаутамы Будды добавить пробуддийское соображение Генри В. Миллера, что «полное освобождение человека достигается только за счет полного и окончательного приятия всего сущего»[98].

Это сущее Первоучитель принял не с распростертыми объятиями, а с болью в сердце. Оно образовалось в результате людских страстей, эмоций и пагубных привычек. За неимением чего-то другого он признал его единственно реально существующим в своей пустотности. Не парадоксально ли, что приняв за данность то, что препятствовало его духовному раскрепощению, он добился полного освобождения? Вовсе нет. Если бы он посчитал это сущее эфемерным или побочным продуктом чего-то метафизического, он не смог бы так глубоко заинтересоваться им, изучить и описать с впечатляющей убедительностью свободного в своих исканиях художника и мыслителя. Не смог бы заглянуть в свое сознание, разбудить свои спящие серые клеточки и понять, что всему сущему, казалось бы непоколебимому и вечному, все-таки найдется альтернатива.

Гаутама Будда, приняв сущее как данность, отделился от него, насколько это представлялось возможным. Создание им общины (сангха) по типу монашеского ордена представляло появление альтернативного пространства и гарантию уединенности и свободного мышления в коллективе, живущем нравственными идеалами. Ведь в мире людей сущее обозначало растлевающую среду и не содействовало утверждению в человеке добрых начал.

После Просветления Гаутама Будда отмежуется от ведийской ритуальной учености, но не от мудрости Вед и от многих последующих их толкований. Первоучитель не считал жреческое сословие выше всех других сословий. Тем более он не наделял его, как представляющее интересы богов и исполняющее их волю, статусом неприкосновенности.

В истории религии подобные ситуации возникают постоянно. Вспомним, например, Мартина Лютера (1483–1546). Подумать только, целая вечность отделяет этих людей друг от друга! Но сколько общего в их судьбе! Проведу некоторые параллели между биографиями и деятельностью Гаутамы Будды и Мартина Лютера. Через Реформацию в Германии, хорошо известную у нас, проще объяснить и определить сущность малопонятного для многих людей, очень от нас удаленного духовного движения в Индии.

Обращаю внимание на общие черты, характерные для поведения и причин бунта Гаутамы Будды и Мартина Лютера — создателя христианской церкви нового типа. Перечислю некоторые из них. Первоначальное испытание себя суровым аскетизмом и отход от него. Безоглядная тяга к исследованию внутренних духовных состояний. Осознание греха везде и во всем. Преодоление своего эго. Реакция на засилье священства во всех сферах жизни и его ничем не ограниченное стяжательство. Переосмысление форм благочестия. Создание новых общин на нравственных и моральных основах.

Руководитель Центра по изучению религии Института Европы РАН Роман Николаевич Лунгин, характеризуя Европейский протестантизм, обращает внимание, что в нем была нужна не церковь, а община верных, был нужен приход, и именно это и было церковью. Он отмечает успешную работу протестантских священников с группами социального риска, со всеми обездоленными, с инвалидами, особенно — с наркозависимыми и алкозависимыми[99].

Как все эти характерные черты протестантского движения напоминают те же самые попытки Гаутамы Будды помочь выброшенным из общества людям обрести уважение к самим себе и не пропасть ни за грош.

Гаутама Будда и Мартин Лютер отошли от светской успешной и перспективной карьеры и вопреки воле их отцов обратились к духовной деятельности. Один молодой человек ушел из дома — не захотел наследовать отцовскую власть над шакьями. Другой юноша бросил изучать юриспруденцию и стал монахом. Гаутаме Будде было двадцать девять лет, Мартину Лютеру — двадцать два.

Затем тот и другой начали проповедовать практически в одном возрасте и перед ограниченной аудиторией свои собственные взгляды. Гаутама Будда в 35 лет прочитал в Оленьем парке пятерым прежним своим товарищам по аскетической жизни первую проповедь о Четырех Благородных Истинах. Мартин Лютер в 34 года, почти через две тысячи лет после Гаутамы Будды, вывесил на двери Замковой церкви в Виттенберге свои касающиеся покаяния и индульгенций тезисы, которые предназначались для обсуждения в узком кругу духовенства. В настоящее время этот эпизод наглядной и современной формы протеста со стороны Мартина Лютера учеными не подтверждается и относится к апокрифам. Полагают, что он не прибивал свои тезисы гвоздями к церковным дверям, а разослал их авторитетным священникам. Основная суть его протеста состояла в том, что роль духовенства в качестве посредника между Богом и верующими слишком преувеличена. В действительности же священники должны вести себя скромнее и ограничиваться обязанностями наставников христиан. Духовенству не стоит присваивать прерогативы Бога, его роль — воспитание людей в духе христианской морали. К тому же его прямая обязанность — убеждать верующих в необходимости следовать правилам добродетельной жизни. Из всего этого следовало, что нет никаких особых причин боготворить священников.

Те же самые мысли за четыре века до Рождения Христова высказывал (без императивного пафоса) и утверждал своей деятельностью Гаутама Будда.

Гаутама Будда и Мартин Лютер были люто ненавидимы зарвавшимся духовенством, которое делало все возможное, чтобы сжить их со свету. Гаутаму Будду, о чем я расскажу в этой книге, срамили и поносили при всяком удобном случае и неоднократно пытались убить. Если бы не защита двух царей Магадхи и Кошалы, его земная жизнь закончилась бы намного раньше. То же самое можно сказать о Мартине Лютере. Недаром ведь он скрывался от козней папы римского в замке Вартбург, во владениях курфюрста Фридриха Саксонского. Не будь защиты курфюрста, его ждала бы смерть на костре, как злостного и нераскаявшегося еретика.

И наконец, Гаутама Будда и Мартин Лютер сделали при жизни то, чего хотели больше всего. Первоучитель на протяжении сорока пяти лет излагал свое учение на разговорных языках всем, кто хотел его слушать. С точки зрения древнеиндийских жрецов, вместе с другими живущими подаянием философами-монахами он совершил самое страшное преступление — «рассекретил» мудрость предков. Теперь все желающие могли послушать рассуждения на темы из Вед и упанишад, которые были прежде для них недоступны.

Мартин Лютер привел в замешательство римско-католический клир своим переводом на общепринятый немецкий язык полного текста Библии с латинской Вульгаты (лат. — Общепринятая Библия) в переводе блаженного Иеронима, официальной латинской Библии католической церкви того времени. Этим переводом, который занял у него 20 лет, с 1522 по 1542 год, он утвердил нормы общенемецкого национального языка. Было 18 переводов на немецкий язык, появившихся до перевода Лютера, но они изобиловали множеством огрехов. Например, опубликованная в Страсбурге первая полная немецкая Библия Иоганна Ментеля. В основу своего перевода Мартин Лютер «положил саксонский канцелярский язык»[100].

В отличие от них главное достоинство его перевода состояло в том, что он «переводил не слова, а смыслы»[101]. С 1534 по 1584 год было напечатано сто тысяч экземпляров — огромное количество для того времени. Библия Лютера «сильно повлияла на жизнь, людей, культуру, литературу и искусство»[102].

Что уж тут говорить о многовековом воздействии Гаутамы Будды и его учения на народы Южной и Юго-Восточной Азии!

Перефразируя первую часть высказывания Л. Н. Толстого в романе «Анна Каренина» и не забывая о второй его части, скажу: все исключительные личности похожи друг на друга. Гаутама Будда и Мартин Лютер были счастливы в окружении своих последователей и несчастливы, когда видели, как некоторые из самых преданных пытались превознести их до небес и превратить в идолов.

Само духовное движение в Древней Индии, в котором принимал участие Первоучитель, было по своему духу и смыслу не протестным, а протестантским в отношении верований, опирающихся на авторитет Вед. Гаутама Будда, как любой «протестант», о чем свидетельствует его повседневная и духовная жизнь, проявлял экстравагантность в своих мыслях и поступках.

Для сохранения и расширения своей общины Гаутама Будда был предупредителен и осторожен в отношении к сильным мира сего. Ему приходилось прибегать к уловкам и успешному лавированию в общении с царями — его покровителями и защитниками, налаживать связи с противоборствующими племенами.

Значительную роль в понимании того, что собой представляла эпоха Гаутамы Будды, сыграл учрежденный в Калькутте в 1861 году при содействии вице-короля Индии лорда Чарлза Джона Каннинга (1812–1862) Археологический надзор, первым генеральным директором которого стал Александр Каннингем.

В появлении в мире буддизма шотландца Александра Каннингема видны доказательства Божьего Промысла, который некоторые люди называют игрой случая. По вероисповеданию он был не буддистом, а пресвитерианином, принадлежал к Шотландской церкви. Своими археологическими находками и собственным энтузиазмом по восстановлению буддийских святынь этот человек привлек общественное внимание в странах Запада к тому времени, когда жил Гаутама Будда. Одновременно с его археологической деятельностью или чуть раньше были обнаружены в большом количестве буддийские Писания, неизвестные западным ученым. Начались переводы многих из них на английский, французский и немецкий языки. О том, как это произошло, — следующая глава.

Глава пятая. О первопроходцах, шагнувших в прошлое Индии и подтвердивших историческую правду

Лондонское утро лениво и небрежно стряхивало с себя прилипшие с ночи сгустки тумана. Когда же оно окончательно от них избавилось, нестерпимо яркий луч неожиданно брызнул через узкую щель между половинками наспех задернутых оконных штор. Александр Каннингем проснулся, вздохнул и, выбравшись из постели, подошел к окну. Как только он решительным движением руки раздвинул плотные шторы, тут же напористое солнце затопило всю комнату. С улицы до него отчетливо донеслись крики разносчиков газет. Для февральского утра 1887 года погода стояла на редкость ясная. Это был день замечательный и особенный для 73-летнего шотландца Александра Каннингема. Через несколько часов он, бывший чиновник колониальной администрации в Индии, находящийся на пенсии, известный и удачливый археолог, будет награжден королевой Викторией престижным орденом Индийской империи степени рыцарь-командор и возведен в рыцарское достоинство[103]. Почему появился такой орден понятно. Королева Виктория стала с 1 мая 1876 года императрицей Индии, а в январе 1877-го ее статус подтвердил Делийский дарбар — полномочное собрание махараджей, набобов и представителей индийской интеллектуальной элиты.

Не только в монаршьем признании личных заслуг Александра Каннингема перед короной был главный смысл ожидаемого события. За этим крылось значительно большее, нежели лишь дарование приставки сэр к его имени. И, конечно же, несоизмеримо большее, чем удовлетворение его чувства тщеславия, и даже большее, чем бодрящая радость от высочайшего поощрения его археологических успехов. Посвящение Каннингема в рыцарское достоинство было наградой за поразительные открытия древнейших, давно забытых индийских городов и буддийских святынь. Подвижническими усилиями его самого и его сотрудников был раскопан и воочию предстал перед людьми мир эпохи Гаутамы Будды, поразительный в своей материальной мощи и духовном величии.

В результате многолетних и кропотливых археологических изысканий (они не прерываются по сегодняшний день) восстанавливался один из переломных периодов в истории Древней Индии, ознаменованный грандиозными переменами в этой стране и приобщением ее народов к мировой цивилизации, которую представлял при жизни Гаутамы Будды мир эллинистической культуры.

Александр Каннингем описал храм в Бодхгайе (месте, где Гаутама Будда достиг Просветления) и приступил к его реставрации, раскопал ступу (буддийское культовое сооружение) в Сарнатхе, где Первоучитель выступил с первой проповедью, а также остатки ступы и храма в Кушинагаре, городе, где был кремирован Будда. Место погребального костра позднее уточнил помощник Александра Каннингема — Арчибальд Картайл. Позднее там же была выкопана монолитная статуя Будды из красного песчаника длиной более пяти метров.

Археологические находки подтвердили основные вехи жизни Гаутамы Будды, обозначенные в старых буддийских текстах, послужили вескими доказательствами его исторического бытия. К этим открытиям добавим обнаруженные Александром Каннингемом следы Таксилы, или Такшашилы (санскр. — скала Такши), столицы древнего народа, известного как гандхары. В этом городе существовал университет, в котором преподавали греческий язык и философию. Царь гандхаров, по имени Поккусати, согласно буддийским преданиям, был другом царя Магадхи Бимбисары, почитателя Первоучителя. Поккусати по настоянию Бимбисары познакомился с Гаутамой Буддой и его учением, вошел в его общину. В той же общине находился Дживака, придворный врач Бимбисары, а затем — Гаутамы Будды, получивший образование в университете в Такшашиле[104]. Новая система ценностей, в которой человек становился мерой всех вещей, заставляла отходить от прежних верований.

Александр Каннингем и несколько его друзей, в основном чиновники британской администрации в Индии, одними из первых разглядели в Гаутаме Будде выдающуюся историческую фигуру. Они подтвердили своими археологическими открытиями, что он на самом деле существовал и внешне ничем не выделялся среди других людей. Был таким же, как все они, — из плоти и крови. Вместе с тем в историю человечества Гаутама Будда вошел как явление космического масштаба. Каннингем и его друзья смогли понять истоки этого явления, обратив внимание на фундаментальное отличие Будды от тех божеств, которым поклонялись индийцы — он и его наставления не имели ничего общего с культом Вишну, Шивы, Шакти.

В его учении не было даже намека на призывы к насилию как основному средству решения каких-либо проблем. В мире идей Гаутамы Будды мысль о мести попросту отсутствовала. По чувству человеколюбия он был сравним с Иисусом Христом.

Вот почему дарование рыцарства Александру Каннингему воспринималось не только как признание научных заслуг основоположника индийской археологии, но и как поддержка его интереса к буддизму и его создателю. Наконец-то властью был услышан деликатный призыв Александра Каннингема и его соратников о необходимости возрождения в Индии буддизма, в свое время занимавшего в ней господствующее положение, а затем практически полностью исчезнувшего.

Рыцарство оказалось даже более важным не лично для британского офицера и археолога. Оно предугадывало дальнейшую судьбу этого древнейшего учения в западном мире. В каком-то смысле подобная почесть воздавалась непосредственно Гаутаме Будде. Ведь сам акт посвящения в рыцари был осуществлен августейшей особой, стоящей во главе богатейшей и могущественной державы. У образованной британской публики появилась новая тема для обстоятельных разговоров и глубоких суждений на тему открытий Александра Каннингема и его последователей, а также в связи с появившимися переводами на английский и другие европейские языки священных буддийских текстов. Индийский буддизм предстал в ее глазах верой, достойной уважения и внимания. По чувству милосердия и стремлению вести нравственную жизнь он воспринимался близким христианству. К тому же его установка на спасение личной верой была созвучна протестантскому учению.

Перевернем страницы истории еще на несколько десятков лет назад и заглянем в Англию и Индию 30–60-х годов XIX века. В то время Британская империя была самой крупной в мире и контролировала четвертую часть мировой суши — свыше 34 миллионов квадратных километров на всех обитаемых материках и еще огромные водные пространства. Появилась она не в одночасье. Процесс планомерного захвата британцами одной чужой территории за другой занял 400 лет.

Отличалась Британская империя от большинства других империй, существовавших тогда же, одной национальной особенностью. Как замечает культуролог Светлана Владимировна Лурье, в период долгого ее формирования в ней «тесно закрепляется связь протестантской веры с Англией как с суверенным политическим союзом и как с империей». К тому же «все более укореняется мысль о богоизбранности английского народа», что отразилось в бесконечных дискуссиях о необходимости обращения язычников в протестантизм[105].

Страна, народ, сообщество, империя, нация — все эти понятия для англичанина были взаимозависимы. Так, понятие «нация» тесно связывалось с понятием «империя», а также с понятием «представительское управление», то есть управление исключительно англичанами, составляющими элиту империи. Другими словами, «национальность делала каждого англичанина дворянином, а голубая кровь не была больше связана с достижением высокого статуса в обществе»[106]. Более того, некоторые из понятий, такие, например, как страна, народ и нация, оказались синонимичными друг другу. Недаром, как обращает внимание С. В. Лурье, «в 1559 году будущий епископ Лондонский Д. Эйомер провозгласил, что Бог — англичанин»[107].

И еще стоит сказать о некоторых чертах психологии англичан. Национализм для них был не этнической категорией, а религиозным мироощущением и мировоззрением, в основе которых лежали идеи самоуправления и протестантизма[108]. Английский историк Л. Райт откровенно говорит о миссионерских амбициях англиканского духовенства, которое «грезило созданием обширной Протестантской империи»[109]. Для того чтобы эта мечта осуществилась, необходимо было понять, какие пути ведут к этой цели, и продумать тысячу способов, как ее быстро и бескровно достичь.

Чтобы познакомить британцев с тем, чем живут и дышат туземные народы на Востоке (персы, индийцы, китайцы), в Оксфорде под редакцией выдающегося немецкого и английского филолога Макса Мюллера (1823–1900) с 1879 по 1904 год начали издавать многотомную монументальную серию «Священные книги Востока». Среди сорока девяти томов (последний, пятидесятый, том, вышедший в 1910 году, представляет собой общий именной и предметный указатель) индийская мудрость занимает 33 тома. Из них учение Будды в разных его толкованиях представлено в восьми томах. Среди переводчиков буддийских памятников выдающиеся европейские востоковеды того времени — Макс Мюллер, Вигго Фаусбелль, Томас Рис-Дэвидс, Герман Ольденберг.

Надо сказать, что британские служащие Ост-Индской компании (гражданские и военные) относились к Индии и населявшим ее народам покровительственно и с нескрываемым пренебрежением. Наглый грабеж экономически порабощенной страны принял гигантские размеры. На этом фоне складывались неприязненные отношения между поработителями и порабощенными. В то же время существовало недопонимание того, что хочет и на что надеется каждая сторона. Ожидания тех и других не совпадали и не имели ничего общего с реальностью.

То, чего добивались британцы в Индии, не совмещалось с добродетелью — это невозможно было скрыть. Насаждаемый протестантизм воспринимался индусами и мусульманами как грубое и бесстыдное посягательство на их верования. У индийцев копились обиды на британцев, а британцы постоянно ужесточали свои требования к индийцам. И это несмотря на то, что у небольшой части британцев появлялись дети от индийских женщин. Как оказалось, соединение в любовном экстазе двух полов из разных цивилизаций ничего не решает, а создает только новые проблемы.

В Индии возникла еще одна смешанная этническая группа — англо-индийцы, — занявшая низкое место в кастовой иерархии. Индийцы испытывали к ним презрение, как к пособникам колонизаторов и предателям. Англичане также не считали их равными себе и уж точно не относили к числу своих соотечественников. Более того, почему-то видели в них наибольшую угрозу для существования Британской империи.

Одним махом разрушить стену между Востоком и Западом и избавить людей от национальных и расовых предрассудков еще никому не удавалось.

Сколько бы ни возмущались британцы индийцами, как бы ни посмеивались над ними, чувство надвигающейся смертельной опасности мало кто из них в те годы испытывал.

И вдруг неожиданно грянула буря — Сипайское восстание 1857–1859 годов, известное в Англии как Великий мятеж (Great Mutiny).

Воспоминания нередко возникают сами по себе и назойливо возвращают в прошлое, чаще всего — помимо нашей воли.

Александр Каннингем ехал в кебе к воротам Букингемского дворца и думал, что не по его вине произошли в Индии те безобразия, в которых он, благодаря Провидению, не принимал непосредственного участия. Его вообще в то время не было в Индии, он служил в Бирме.

Минуло больше тридцати лет после подавления Сипайского восстания 1857–1859 годов. Из памяти Александра Каннингема еще не стерлись рассказы его сослуживцев о пережитых ужасах, словно воскресших из далеких и темных эпох человеческой истории. Из того, казалось, навсегда забытого времени, когда всеобщее озверение превращалось в норму поведения, а проявление сострадания к врагам воспринималось соплеменниками как повреждение рассудком, как чувство, чреватое гибелью племени, к которому принадлежишь. Недаром ведь умная и просвещенная королева Виктория осуждала зверства с обеих сторон и никого не оправдывала. Более того, она обратилась к лорду Чарлзу Джону Каннингу, тогда еще генерал-губернатору, с повелением не превращать установление порядка в Индии в кровавую бойню и уничтожение индийского народа.

Да и как можно было объяснить цивилизованным людям убийство всех, кто попадался на глаза британским солдатам и офицерам? Они не щадили ни стариков, ни женщин, ни детей. И уж совсем не по-христиански было бы приветствовать изобретенную британцами такую форму убийства мятежников, как привязывание их к жерлам пушек и разрывание выстрелом на части. В православной России подобные новости из Индии приводили публику в шок и повсеместно осуждались. Художник Василий Верещагин даже написал картину «Расстрел сипаев пушками в ходе подавления восстания в Индии», которую впоследствии англичане выкупили и уничтожили.

Наряду с этим западный мир потрясли убийства сипаями-индусами женщин и детей британских офицеров и чиновников на глазах их мужей и отцов. Эти расправы отличались особой злобой, изощренным садизмом и средневековыми методами казни. В те времена на подобную свирепую месть сипаев-индусов вдохновлял культ Шакти, жены бога Шивы. Примером для подражания становились два ее воплощения, две богини-мстительницы — десятирукая, сопровождаемая львом Дурга, и четырехрукая, трехглазая темно-синяя Кали с поясом из человеческих рук и украшенная своеобразным ожерельем — гирляндой черепов. Что вытворяли эти малопривлекательные манифестации богини Шакти в отношении своих врагов — лучше не пересказывать. Все их устрашающие отмщения и сегодня можно увидеть на внутренних стенах шиваитских храмов.

Я рассказал эти истории без особых подробностей не для осуждения восставших против британцев сипаев. Когда праведная ярость охватывает запуганных и доведенных до отчаяния людей, они, разумеется, не похожи на доброго самаритянина. Колониальная власть британцев в Индии отличалась наглостью, жестокостью и беззастенчивым грабежом. За все время их владычества погибло не менее тридцати миллионов индийцев, большей частью от голода.

По преданию, злобный демон Махиша захватил власть над миром, и только мрачная богиня Кали с выпавшим из гортани красным от крови языком убила злодея, отрубив ему голову, и сокрушила его прежде непобедимое воинство. Кали не могла остановиться в кровавом безумстве и в бешеном танце крушила и умерщвляла всё и вся вокруг. Боги поняли, что в своем триумфальном танце победы над злом она уничтожит весь мир, и тогда они обратились к Шиве, чтобы он унял свою крутящуюся в вихре возмездия супругу. Шива решил воззвать к материнскому инстинкту богини Кали и превратился в плачущего младенца, лежащего на поле брани среди убитых демонов. Материнские чувства в ней возобладали, и она, взяв ребенка на руки, принялась его успокаивать. Так индийцы освободились от демона Махиши и принялись «перевоспитывать» его оставшихся в живых прислужников в духе порядочности и добра. Вот такая история с душещипательным концом появилась в древнеиндийской мифологии.

Британская Ост-Индская компания, осуществлявшая управление Индией и контроль над ее различными частями через институт генерал-губернаторства, была ликвидирована законодательным актом, принятым 2 августа 1858 года английским парламентом. Государственная власть перешла непосредственно к британской короне. Индия была объявлена частью Британской империи.

Вслед за этим решением произошли кадровые перестановки среди высших чиновников колониальной администрации. Среди тех, кто принимает решения, оказались люди, обладающие острым умом и необычайной сметливостью. Реформа управления, проводимая представителями короны, должна была снизить психологическую напряженность между британцами и индийцами и переключить внимание с кошмарных событий Сипайского восстания на что-то позитивное и общечеловеческое. Перемены также затронули экономику, политику, судопроизводство и образование. Началось масштабное строительство железных дорог, перестраивалась по английскому образцу судебная система, в трех крупнейших индийских городах — Калькутте, Бомбее и Мадрасе — были открыты университеты.

Шива исполняет космический оргаистический танец «Тандава» на теле убитого им асуры Апасмары. XII в. Тамилнад. Бронза

После всего предпринятого британцами в Индии они самонадеянно решили, что у индийцев уже нет недостатка в свободе. Некоторые из них даже считали, что облагодетельствовали неблагодарных туземцев сверх всякой меры.

Церемония посвящения в рыцари проходит с 1856 года и до наших дней в Бальном зале на втором этаже Букингемского дворца. Этот зал посвящен окончанию Крымской войны 1853–1856 годов, которая закончилась для России не так, как нам хотелось бы.

Я представляю Александра Каннингема, идущего тяжело и медленно, но с достоинством, сопровождаемого гвардейцем королевского кавалерийского полка. Он направляется от южного портала Букингемского дворца к его переднему двору. Массивная дверь красного дерева бесшумно открывается перед ним, и он уже стоит перед невысокими, плавно восходящими ступенями отделанной мрамором Парадной лестницы. Еще немного, и он, поднимаясь, мысленно восхищается балюстрадой из позолоченной бронзы, а там уже, минуя Картинную галерею с полотнами Вермеера и Рембрандта, попадает в огромный Бальный зал с установленным в нем органом. В этом зале легко размещается до полутора тысяч человек. Александр Каннингем стоит неподалеку от трона среди множества гостей. Это близкие родственники будущих рыцарей. Мужчины, как того требует протокол, в обычных костюмах, женщины в мехах и драгоценностях. Тихий шепот обтекает его со всех сторон. Все ждут появления королевы[110]. О чем тогда думал Александр Каннингем? Вряд ли возможно восстановить ход его мыслей в столь волнующий для него момент. Да и что это даст читателю? Лучше коротко рассказать о его шотландских пращурах, о его родословной, о его отце и матери. Это, надо признать, действительно был необыкновенный британский офицер, дерзнувший посвятить свою жизнь воскрешению человеческого образа Гаутамы Будды, чья личность для него представлялась сама по себе неумирающей поэзией. Разве не интересно знать, откуда вообще берутся выдающиеся люди, из каких гнезд вылетают в большую жизнь?

Родился Александр Каннингем 23 января 1814 года в семье писателя Аллана Каннингема (1784–1842). Каннингемы относятся к древнейшему шотландскому роду, выходцы из которого вошли в историю Великобритании. Среди них были знатные вельможи и простые воины, прославившиеся в сражениях, священники, оставившие свой след в религиозном движении Реформации, мореплаватели, бесстрашно исследующие малоизвестные земли, ремесленники, чье профессиональное умение облегчало людям жизнь, купцы, привозящие в заморские страны свои товары и доставляющие на родину то, чего нет в родных краях. И, конечно же, род Каннингемов не мог не дать тех, кого именуют поэтами.

Карающая богиня Кали

Отец Аллана Каннингема, Джон Каннингем, был управляющим имением некоего шотландского аристократа. Он женился на Елизабет Харлей, дочери купца из городка Дамфрис, расположенного на юго-западе Шотландии. Она родила пятерых сыновей (один из них умер в младенчестве) и четырех дочерей. От матери дети получили острый ум, поэтическую натуру и чувствительную душу. Аллан, как и его братья, путешествуя по деревушкам, записывал старые шотландские баллады. Под их воздействием он начал сочинять и сам. Собранные баллады, включая сочиненное им, он предложил для издания Роберту Хартли Кромеку (1770–1812), английскому граверу, редактору, торговцу произведениями искусства и удачливому дельцу. Книга вышла в свет в 1809 году под названием «Литературное наследие, Песня о событиях в Ницдейле и Геллоувее». Кромек, разумеется, понял, где оригинальные старые тексты, а где новые, только что написанные, но решил поддержать еще не искушенного автора и сделал вид, что не разобрал подделку.

Дружеское участие шотландского поэта Джеймса Хогга (1770–1835), друга семьи Аллана Каннингема, а также выход этой книги позволили молодому поэту сблизиться со всемирно известным шотландским писателем Вальтером Скоттом (1771–1832).

Аллан Каннингем с детства знал Джеймса Хогга, автора популярного готического романа Исповедь оправданного грешника, собирателя шотландских народных песен и баллад, получившего в Шотландии ласковое прозвище Этрикский пастух, по названию местности, где он родился. У этого неутомимого говоруна и эрудита был широкий круг знакомств. С кем только из знаменитостей он не встречался! Из гениев назову Джорджа Гордона Байрона (1788–1824), Роберта Саути (1774–1843), Уильяма Вордсворта (1770–1850). Вокруг него толпилось столько людей, что я сомневаюсь, что Джеймс Хогг всех их поименно помнил.

В то время ходить в гости друг к другу и знакомить старых приятелей с новыми было в порядке вещей, считалось хорошим тоном. Писатели первой половины XIX века зарабатывали прилично, так что денег на жизнь им хватало, даже оставалось кое-что на гостеприимство. К сожалению, такая ситуация сохранялась недолго. Ведь развитие капитализма, особенно на его решающей стадии, разрушает патриархальные отношения.

Во второй половине XIX века прожить на одни литературные гонорары человеку, обремененному большой семьей, стало практически невозможно. Отец Аллана познакомился с Джеймсом Хоггом через великого шотландского поэта Роберта Бёрнса (1759–1796), который был их соседом и любил посидеть в дружеской компании. В Лондоне, куда Аллан Каннингем переехал в 1810 году, он работал парламентским репортером, что не мешало ему одновременно сотрудничать с несколькими лондонскими журналами.

Настоящее счастье отец Александра Каннингема нашел в семейной жизни, женившись 1 июля 1811 года на девице Джин Уолкер (1791–1864), которая была служанкой в доме, где он остановился в Лондоне. Она родила ему пятерых сыновей и одну дочь и пережила своего мужа на двадцать два года.

Хочется отдать дань уважения матери Александра Каннингема. По дому она делала все сама: убирала, стирала, стряпала, шила, занималась детьми. В муже и детях был смысл ее жизни. В ней обнаружился дар ненавязчивого учительства. Так, она искренне считала пребывание в обществе безнравственных людей верхом неприличия. Все людские пороки Джин Уолкер представляла в образе адского гончего пса из шотландских легенд по кличке Ку Ши. Это было страшное чудовище с зеленой шерстью и заплетенным в косичку кольцеобразным хвостом. Этот страшный пес был часто героем сказок, которые она рассказывала детям на ночь. Надо ли говорить, что подобные монстры запоминаются на всю жизнь и укрепляют в человеке волю к сопротивлению злу? Мать была верующей женщиной и понимала, что греховные мысли подвигают людей на поступки, расплата за которые ужасна.

Литературная карьера Аллана Каннингема складывалась наилучшим образом. Он писал одну книгу за другой. Многие его песни, особенно о приключениях на море, распевали в народе. Гонорары за вышедшие книги существенно дополняли его заработки журналиста и администратора. И все-таки получаемых денег на всю семью катастрофически не хватало. Приходилось на многом экономить и искать пресловутую руку помощи, которая в подобных случаях всегда старается хитро увернуться и не попадаться на глаза. Оставалось уповать на Божию милость и на содействие друзей, особенно когда речь заходила о получении детьми качественного образования.

В 1814 году Аллан Каннингем стал секретарем и доверенным лицом известного скульптора Френсиса Легата Чантри и оставался в этой роли до его смерти в 1841-м. На следующий год Аллан Каннингем и сам уйдет из жизни. К тому времени все его дети определятся с выбором своего пути, а позже некоторые из них займут в британском обществе высокое положение. Через много лет они ощутят, что, пройдя через жизненные мытарства, все еще сохраняют в себе чуточку детского простодушия, и, конечно же, с благодарностью вспомнят своих родителей — романтика-отца и вечно о них хлопотавшую мать.

Из пятерых сыновей Аллана Каннингема трое, имея востребованные по тем временам профессии, занимались, как и отец, писательским трудом. Это Джозеф, Питер и Фрэнсис. Двое из них, Джозеф и Фрэнсис, служили в Индии и оставили там о себе добрую память.

Старший сын Аллана Каннингема Джозеф и родившийся через два года после него Александр сначала учились в благотворительной лондонской школе «Больница Христа», названной «Школой солдата». Она была основана Эдуардом VI на Ньюгейт-стрит в 1552 году как больница для подкидышей с целью воспитания и обучения оставшихся без родительской опеки детей. В XIX веке эта школа давала основательное бесплатное образование за счет благотворительных организаций. По окончании школы братья благодаря протекции Вальтера Скотта были приняты курсантами в военную семинарию Ост-Индской компании в Аддискомбе, графство Суррей. Она готовила и предоставляла высококвалифицированных офицеров вооруженным силам Ост-Индской компании, которые по численности превосходили королевские войска. В ней кадетов обучали помимо военных инженерным, строительным и другим вполне гражданским специальностям. Молодым людям преподавали механику, математику, язык хиндустани. Эту семинарию Джозеф и Александр окончили в 1831 году, Джозеф — с особым отличием в связи с выдающимися познаниями в математике. Он был объявлен первым по достигнутым успехам из всех выпускников своего года. Для продолжения образования они затем были отправлены в Четем, в Королевскую школу военных инженеров.

В 1833 году девятнадцатилетний Александр Каннингем отбыл для прохождения военной службы в Бенгалию. Началась его индийская эпопея.

С начала 1840-х годов молодой британский офицер жил желанием раскрыть несколько тайн: существовал ли в действительности Гаутама Будда, как появилось его учение и почему оно практически исчезло из духовной жизни современной Индии?

Задача, которую он поставил, была не из легких. Решая ее, он не раз и не два находился на грани нервного срыва. Выдержать психологические перегрузки ему помогли внутренняя собранность и чувство собственного достоинства — плоды домашнего воспитания.

Беспредельное любопытство чревато серьезными неприятностями. Ведь предупреждает русская пословица: «Любопытной Варваре на базаре нос оторвали». Все это так, но куда хуже вследствие своего любопытства попасть впросак и вообще остаться с носом.

Ни того ни другого с Александром Каннингемом не произошло. Он помимо всех остальных своих замечательных качеств, привитых матерью, обладал осмотрительностью и умением при разрешении спорных вопросов обращаться к здравому смыслу. Результаты его неутомимой археологической деятельности не преминули сказаться. С его легкой руки на протяжении последних ста семидесяти лет из плотного тумана забвения явственнее и четче проступают контуры Древней Индии.

С появлением железной дороги передвигаться стало комфортнее и быстрее, хотя о разветвленной железнодорожной сети в те годы в Индии говорить не приходится. Александр Каннингем любил смотреть из открытого окна поезда, как, мелькая, сменяются пейзажи. Даже когда поезд шел по равнинной местности, он все равно выискивал глазами какие-то странности в однообразии рельефа. Каждый неожиданно появлявшийся в оконном проеме холм будил его воображение и давал надежду. А вдруг в нем скрыты необычные предметы и после раскопок вся индийская история предстанет в новом свете? Особенно часто вспученная этими таинственными «пузырями» земля встречалась на равнинах Пенджаба. В тех местах, где большинство населения составляли сикхи.

Индийцы привыкли к земляным холмам, из которых иногда торчали обломки каменных сооружений. Конечно, и в те времена существовали «черные копатели», о чем свидетельствует древняя ступа в Маникиале, находящаяся приблизительно в 50 километрах от нынешнего Исламабада. О проникновении в нее грабителей задолго до XIX века говорила зияющая дыра выдолбленного в камне хода.

Романтическая восторженность Александра Каннингема имела под собой реальную почву и подтверждалась сенсационными находками Жан-Батиста Вентуры (1794–1858), французского генерала, находящегося на службе у Раджита Сингха, правителя сикхов.

Не буду подробно описывать историю жизни этого мужественного солдата, наемника и бесшабашного авантюриста, потомка сефардов, изгнанных из Испании евреев. Разве что вкратце отмечу следующее: в его фантастической биографии отразились основные события того времени. Жан-Батист Вентура менял начальников и страны так же, как офицерские мундиры, но до конца жизни оставался преданным одной стране и одному человеку — Франции (хотя рожден был в Италии) и императору Наполеону Бонапарту. В 1843 году он оставил Индию и вместе со своей дочерью от индианки (по другим источникам, от местной армянки) обосновался в Париже. Его верность Франции была отмечена французским королем Луи Филиппом. Он наградил Жан-Батиста Вентуру знаком Почетного легиона и титулом графа Мэнди. Последние годы жизни генерала, как и многих авантюристов, не назовешь счастливыми. Потеряв в различных торговых сделках почти все свое огромное состояние, он умер полунищим и всеми забытым в пригороде города Тулузы.

У людей пришлых, таких, например, как генерал Вентура, эти каменно-земляные насыпи вызвали любопытство. Ему ничего не стоило получить у Раджита Сингха разрешение на раскопки. Результаты были ошеломительными. Уже из первых раскопанных холмов извлекли большое количество золотых и серебряных монет греко-бактрийского и индо-скифского царств, а также романские монеты. Эти первые потревоженные людьми руины буддистских культовых сооружений были, образно говоря, камушками, которые мгновенно вызвали лавину, только не снежную, а монетную. Примеру Жан-Батиста Вентуры незамедлительно последовали предприимчивые британцы, — и монеты посыпались в собрания западных коллекционеров, как из рога изобилия. Индия предоставляла большие возможности для любителей-археологов. Во времена владычества мусульман буддийские культовые сооружения, храмы и ступы, были практически стерты с лица земли. В большом небрежении находились также индусские культовые постройки.

В разгар «монетной лихорадки» на индийском небосклоне появляется новый персонаж — Джеймс Принсеп (1799–1840), историк, знаток древнеиндийских языков санскрита и пали, антиквар и нумизмат, консультант Калькуттского монетного двора. Он жил в постоянном движении, легко и беззаботно, словно играючи, занимаясь то одним делом, то другим. А между тем результаты его трудов всегда оказывались основательными и впечатляющими. Так, в свободное от основной работы время Джеймс Принсеп, изучая индийскую эпиграфику и нумизматику, дешифровал эдикты императора Ашоки, написанные письмом брахми. Образцом письма брахми являются надписи на монетах второй половины IV века до н. э. В древнейшем образце письма брахми — направление письма справа налево, а начиная с надписей Ашоки — наоборот[111].

Ради справедливости уточним, что частично эта письменность была дешифрована до него усилиями лингвистов. Бесспорно, впрочем, что ему первому удалось восстановить значение девятнадцати знаков письменности кшароштхи и одной лигатуры, до него не дешифрованной. Письменность кхароштхи известна по монетам индо-греческих, а также индо-скифских царей (III в. до н. э. — I в. н. э.) и по надписям царя Ашоки и др. Она локализована в Северо-Западной Индии и по времени относится к III веку до н. э. — III веку н. э., а вскоре была вытеснена широко распространившейся письменностью брахми[112].

Джеймс Принсеп был человек неуемной энергии. Лучше всего к нему подходит сравнение с теми «рабочими лошадками» эпохи Возрождения, которые тащили ее из последних сил вперед к эпохе Просвещения. Он провел реформу мер и весов, ввел единый стандарт чеканки монет и установил четкую систему проб. Помимо того что он проявил себя как мастер пробирных дел высшего класса, он был еще талантливым рисовальщиком и архитектором. Вдобавок ко всему — специалистом по архитектурному планированию. По его проектам в Бенаресе появились Монетный двор и здание англиканской церкви.

Он унаследовал должность консультанта Монетного двора, как и обязанности секретаря Королевского Азиатского Бенгальского общества, от своего учителя — известного английского индолога и санскритолога Гораса Гаймона Вильсона (1786–1860). При активном содействии Джеймса Принсепа журнал Общества превратился в серьезное научное издание[113].

С помощью этого журнала он оповестил почти всю Индию (в данном случае ее преимущественно представляли чиновники колониальной администрации) о необходимости собрать в одном месте максимальное количество монет или их рисованных копий, а также сохранившиеся надписи или их фрагменты на мраморных и гранитных стелах. Эти археологические находки, как полагал Джеймс Принсеп, для историков, занимающихся Древней Индией, представляли бесценный материал. Для него археология была основным критерием истины в прояснении многих историографических вопросов.

Трудно представить, сколько посылок пришло по почте на его адрес.

В Калькутту прибыл сам Жан-Батист Вентура, а перед его приездом был доставлен в качестве дара клад из ступы в Маникиале: осколок рубина, золотая монета правителя Кушанского царства Хувишки I, относящаяся приблизительно к 128–51 годам н. э., золотое кольцо и горсть серебряных монет более позднего времени.

Джеймс Принсеп пытался превратить увлечение антиквариатом в серьезное занятие археологией. По правде сказать, и он, и Александр Каннингем не были профессиональными археологами, учились по ходу дела.

После некоторого перерыва в занятиях археологией с 1865 по 1870 год Александр Каннингем возобновил раскопки, но, к сожалению, так и не избавился от небрежного отношения к раскапываемому материалу.

Нет ничего более естественного в том, что Александр Каннингем вскоре стал ближайшим помощником Джеймса Принсепа и обрадовал его своими первыми археологическими открытиями, сопрягая, как и тот, служебные обязанности с неслужебными археологическими изысканиями. Он продолжил дело Джеймса Принсепа после его смерти в Лондоне 22 апреля 1840 года.

За открытием Александром Каннингемом великой ступы в Сарнатхе последовало обнаружение им древнего индийского города Санкасьи, или Санкиссы, в 48 километрах от Шравасти (палийский вариант: Саваттхи) — столицы царства Кошалы (палийский вариант: Косала).

Сейчас на месте Шравасти находится город Сахет-Махет.

Санкасья — самое западное место паломничества среди восьми буддийских святынь. Оно считается также одним из четырех неизменных священных мест, среди которых Бодхгайя, Сарнатх, Шравасти. Для буддистов Санкасья важна тем, что, как говорится в предании, наступит срок — и в этом месте все Будды снизойдут на землю, проведя перед этим в затворничестве на небесах тридцати трех божеств время муссона и одарив там учением своих матерей в последнем их рождении. Санкасья, я полагаю, самая поздняя попытка последователей Гаутамы Будды соединить брахманизм с его учением. Его Святейшество Далай-лама XIV, разумеется, посещает Санкасью, как и остальные три священных места.

В 1851 году Александр Каннингем открыл ступы в Санчи. Там он раскопал реликвии Шарипутры и Маугальяяна — двух великих учеников Гаутамы Будды. В 1861 году он обратил внимание на находящийся в Бодхгайе в плохом состоянии храм Махабодхи, храм Великого Просветления, относящийся к I веку н. э. — первой половине II века н. э. Александр Каннингем произвел его описание, провел тщательные раскопки и приступил к его реставрации. В прямом и переносном смысле это единственный храм из сохранившихся древних буддийских храмов, главное место паломничества для всех буддистов мира.

Современные специалисты понимают, что Александр Каннингем в археологическом деле оставался любителем. Вот что пишет, например, А. А. Барахоева: «В XIX веке археология еще только вырабатывала методику, и многие важные сегодня моменты были навсегда упущены. Огромный вклад А. Каннингема в реставрацию и исследование комплекса Махабодхи неоспорим, однако точность документации раскопок, к сожалению, оставляет желать лучшего. Раскапывая те или иные объекты, команда А. Каннингема, как правило, не фиксировала точного местонахождения скульптур и секций перил; не уделялось должного внимания и материалу»[114].

Как бы то ни было, но Александр Каннингем собрал большое количество надписей и скульптур, используя самые простые методы для их обнаружения. Уже в этом его огромная заслуга перед мировой культурой.

Лорду Чарлзу Джону Каннингу, бывшему генерал-губернатору Индии, ставшему с 1858 года ее первым вице-королем, выпала нелегкая доля: ему пришлось сдерживать эмоции своих соотечественников, требующих еще больше казней и расправ в тех краях и княжествах, где народ и его правители поддержали восставших сипаев. Эти «горячие британские головы» не хотели знать, что огнем пожар не потушить. Вице-король по мере своих сил и возможностей держал курс на мирное сосуществование британцев и индийцев, что ему давалось, прямо скажем, с трудом — в буквальном смысле ценой собственного здоровья. В Восточной Бенгалии, в Пенджабе, в Западной и Южной Индии после подавления Сипайского восстания ярость индийской толпы не утихала еще три десятилетия. Да и британцы тоже не давали расслабиться. Такое постоянное нервное перенапряжение стоило Чарлзу Джону Каннингу жизни — он скончался 17 июня 1862 года, не дожив до пятидесяти лет пять месяцев.

Александр Каннингем незадолго до смерти вице-короля, в ноябре 1861 года, обратился к нему со служебной запиской, а точнее сказать — с меморандумом, где он излагал свой грандиозный план по умиротворению индийцев, благородный по замыслу и абсолютно утопический по возможности исполнения. Не прямо, а косвенно в нем говорилось о возвращении миролюбивого учения Гаутамы Будды туда, где оно когда-то появилось, — в Индию, и предлагались поэтапные действия для достижения этой заманчивой и возбуждающей воображение цели. Речь шла о том, что когда-то погребенный индийский буддизм, который он обязательно раскопает, обретет новую жизнь и смягчит туземные нравы. Предполагалось, что после восстановления его на индийской земле в прежнем статусе государственной религии британцам будет значительно легче проводить последующую христианизацию индийской территории Соединенного королевства[115].

Надо признать, что уже был достигнут определенный успех подобной миссионерской деятельности в других британских колониях. Разумеется, христианизация осуществлялась в духе общей британской политики «представительского управления».

Прежде всего, в своем меморандуме Александр Каннингем сетовал на пренебрежительное отношение колониального правительства ко всем индийским древностям. Британские чиновники смотрели на индийскую старину сверху вниз. Да и какие чувства могли возбудить в них бесформенные развалины, между камней которых ползали ядовитые змеи, а под уцелевшими каким-то чудом сводами прятались бродячие собаки? Индия для подавляющего большинства образованных высокопоставленных британских чиновников и офицеров долгое время оставалась огромным природным заповедником, в котором они вместе с махараджами охотились на тигров. Она представлялась им еще необозримым пространством руин и пепелищ. Но уж никак не казалась чем-то маняще таинственным, вроде Египта, окутанного тайной, с его Сфинксом, пирамидами и мумиями фараонов. Там было что разглядывать и что разгадывать. Интерес к индийским артефактам в этих людях явно не пробудился. Все они занимались одним делом — расширением и укреплением Британской империи. Такое уж наступило время, когда новые хозяева заботились не о восстановлении чужого прошлого, не об уважении человеческих чувств и даже не о сохранении собственной жизни. Одни жульничали и мародерствовали, как только появлялся подходящий случай, другие же строили фантастические прожекты, а иногда впадали в соблазн сочинить что-то невероятное в духе небылиц нашей соотечественницы Елены Петровны Блаватской. Помыслы тех, кто попроще, сосредоточивались на желании чуточку разбогатеть на чужбине, сделать хоть какое-то состояние, вернуться на родину, ходить в старости гоголем, а по ночам, глядя в родное небо, видеть его в сапфирах и алмазах.

Разумеется, Александр Каннингем не входил в число таких людей, не был соблазнен золотым тельцом. Он, с юности захваченный приключенческой романтикой, пытался смотреть дальше собственного носа. В сознании молодого человека романтические картины и образы представляли одухотворенную, «осуществленную» реальность и резко контрастировали с чуждой реальностью, которая сама по себе, вне его воли навязчиво маячила перед глазами.

Между тем предложения Александра Каннингема правительству с первого взгляда казались четкими и конкретными. Первым шагом значилась каталогизация всех сохранившихся в Северной Индии памятников старины, подавляющая часть которых превратилась в развалины. Речь в большинстве случаев шла об индусских храмах и ступах. Александр Каннингем еще от отца слышал: стоит обратиться к земле, и она щедро раскроет свои сокровища. Надо ли говорить, что его завораживали сохранившиеся островки буддизма в Гималаях. Эти живописные горы напоминали ему родную Шотландию.

На высоте более трех тысяч метров над уровнем моря, где жили полуголые выносливые аскеты, сохранились средневековые буддийские монастыри с монахами-горцами.

В связи с Сипайским восстанием и его последствиями план Александра Каннингема был незамедлительно принят, а он сам по распоряжению лорда Каннинга стал генеральным директором Археологического надзора, новой структуры при правительстве Индии. В соответствующем документе о его назначении указывалось, что «он больше, чем какой-нибудь другой офицер, сделал для изучения индийских древностей»[116].

30 июня 1861 года, за несколько дней до вхождения в новую должность (на этот раз гражданскую), Александр Каннингем ушел с военной службы в отставку в звании генерал-майора.

Археологи того времени не имели под рукой и четверти тех технических средств, которыми обладают сегодня их коллеги. Тачка, кирка и лопата — вот и все предоставленные им тогда незамысловатые орудия труда, необходимые для кропотливой работы по восстановлению далекого прошлого.

Полевые изыскания Александра Каннингема осложнялись еще и тем обстоятельством, что ему приходилось добираться со своим археологическим скарбом до мест раскопок чаще всего либо пешком, либо используя гужевой транспорт — лошадей и слонов. Брезентовые палатки, сменная одежда, сита для просеивания земли и все остальное укладывалось в широкие громоздкие телеги, которые тащили волы или верблюды в зависимости от особенностей местности, куда он отправлялся со своим малочисленным отрядом.

Представьте Александра Каннингема в индийской пустыне в июне под раскаленным солнцем, в окружении пышущих жаром песков (многие подробности опускаю), и станет ясно, что открывать дверь в прошлое, какие бы сенсационные открытия оно ни сулило, — адский труд. Но намного опаснее для жизни ненароком встретиться на индийской дороге с лихими людьми, вступить с ними в перестрелку и быть убитым или кого-то ранить и с этим неожиданно появившимся живым грузом тащиться до первого военного поста, где раненых добьют бесчувственные британские солдаты. Или с серьезным видом убеждать напуганных до смерти землекопов из местных крестьян, что злобные духи умерших настолько крепко и сладко спят, что удары кирки и лопат о землю их не разбудят. Поэтому крестьянам нечего их бояться — и вперед за работу!

Начальник доморощенных археологов был щедрым человеком. Деньгами Александр Каннингем не бросался, но за найденную надпись на каком-нибудь выкопанном булыжнике выдавал крестьянам-землекопам такую значительную денежную премию, что те от благодарственного восторга совершали пранам — благоговейно склонялись перед ним в глубоком поклоне, касаясь кончиками пальцев его лодыжки.

Александр Каннингем научился владеть собой и быть чрезвычайно терпеливым в общении с индийцами. После Сипайского восстания приходилось соблюдать особую осторожность во всем, что затрагивало чувство веры. А недоброжелательность индусских деревенских жрецов-пуджари? С ними еще было возможно найти общий язык в обсуждении тонкостей храмового ритуала, но они каменели при просьбе дать разрешение на зарисовку барельефа, скульптуры или надписи внутри храма. Скульптуры, которые служили им в то время объектами поклонения, брались под особо строгую защиту, ревностно охранялись от чужого сглаза. Они скорее умерли бы, чем предали своих богов.

Помимо тигров, бандитов и стихийных бедствий, вроде землетрясений, снежных лавин и селевых потоков, существовала еще угроза подхватить проказу или заразиться тропической лихорадкой денге, сопровождаемой болями в животе, рвотой с кровью, кровоизлияниями на коже и другими ужасами. Это лихорадку можно было заполучить через комариный укус не только от человека, но и от обезьяны и даже летучей мыши.

На первых порах Александр Каннингем при выборе мест для раскопок полагался исключительно на собственную интуицию и на рассказы местных жителей.

С публикацией путевых записок двух буддийских паломников из Китая, на французский и английский — Фа Сяня (334 (7)–420 (2) гг. н. э.) и на французский — Суань Цзаня (602–664 гг. н. э.), его раскопки приобрели осмысленный и целенаправленный характер. Пути двух любознательных и бесстрашных китайцев пролегали по странам к западу от Китая.

Записки Фа Сяня, небольшие по объему, называются Фо го цзи (Записки о буддийских странах)[117].

Пятнадцатилетнее путешествие Фа Сяня, начавшееся в 399 году н. э. и закончившееся в 414 году н. э., было вызвано не его непоседливой натурой, а желанием посетить святые места буддизма, приобрести буддийские рукописи и узнать как можно больше о буддийском учении. Та же цель была и у Сюань Цзаня.

Первые переводы на европейские языки, французский и английский, «Записок о буддийских странах» Фа Сяня были сделаны французским синологом, одним из основоположников западного китаеведения Жан-Пьером Абель-Ремузой (1788–1832) и вышли через четыре года после его смерти — в 1836 году. Английский перевод, появившийся в 1869 году, сделанный непосредственно с китайского языка, принадлежал востоковеду Самуэлю Билу (1825–1889).

Да Тан си юй цзи (Записки о западных странах [эпохи] Великой Тан) Сюань Цзаня описывают его путешествие в Индию, совершенное в 629–645 годах. Западом для китайцев в ту пору считались все страны, лежащие к западу от Китая, в том числе и Индия.

Полный перевод с китайского языка на французский записок Сюань Цзаня впервые вышел в Париже в 1857–1858 годах и принадлежал выдающемуся французскому востоковеду Станисласу Эньяну Жюльену (1799–1873).

В 1836 году некоторые извлечения из записок Сюань Цзаня во французском переводе (далеко не полный их текст!) дошли до Англии и вскоре оказались в руках Александра Каннингема. Ознакомившись с ними, он понял, что потерял много времени в своих поисках наугад.

В том же году Каннингем завершил раскопки ступы в Сарнатхе, месте первой проповеди Гаутамы Будды. Дальнейшие находки его любительского археологического отряда, благодаря запискам китайских паломников, стали вполне предсказуемыми.

В путевых записках Фа Сяня и особенно Сюань Цзаня содержались сведения о городах и селениях, в которых протекала жизнь Гаутамы Будды и его общины, а также о их месторасположении. Теперь направление археологических поисков Александра Каннингема определялось письменными свидетельствами людей, заставших время, когда земля еще окончательно не поглотила руины процветавших когда-то городов древности. Он решил идти по следам этих двух китайских паломников, главным образом — Сюань Цзаня, полагаясь на зоркость их зрения, наблюдательность и честность в описании всего, что встречалось ими на долгом пути. И, надо сказать, Каннингем не ошибся в своей стратегии поиска новых объектов для археологических раскопок.

Вернемся в Бальный зал Букингемского дворца. Окинем беглым взглядом этот символ Британской империи. Никогда не подумаешь, что он появился вследствие низменных страстей и неограниченных амбиций. Тем более не скажешь, что это трогательное и нарядное создание зачато звериными инстинктами, выношено и рождено жестокосердной алчностью. Для того он и появился на свет, чтобы всякий, с благоговением к нему припавший, почувствовал себя приобщенным к верховной власти и благодарил Бога, что не только жив, но и осчастливлен ею.

По первому впечатлению все вокруг выглядит благопристойно и торжественно. Изысканный и продуманный декор георгианского барокко. Ряды белых стульев с красными атласными подушечками на сиденьях. Звучащая, словно в отдалении, ненавязчивая шотландская мелодия. Везде обаятельные улыбки и значительные лица.

Лейб-гвардейцы из дворцовой стражи выстраиваются у трона. Еще несколько мгновений — и появляется королева[118]. Начинаются ритуал посвящения в рыцари и награждение орденами. Как долго тянется время! Наконец-то приходит черед Александра Каннингема. Он опускается на колено перед королевой Викторией и чувствует на левом, а затем на правом плече легкое прикосновение шпаги. Ее величество прикрепляет орден Индийской империи степени рыцарь-командор. Это десятиконечная серебряная звезда, в центре которой изображение Виктории, окруженное темно-синим кольцом с девизом, увенчанным короной. Девиз ордена — латинская фраза «Auspiciis Imperatricis» («Под покровительством императрицы»).

До 23 ноября 1893 года, его последнего дня, Александру Каннингему оставалось пять лет и восемь месяцев. Он скончается в собственном особняке, расположенном в престижном районе Лондона — Сауз-Кенсингтоне, этом великолепном оазисе Викторианской эпохи. Здесь величественные соборы подтверждают неколебимость христианской веры, а многочисленные музеи напоминают о тех достопамятных временах, когда Британия безраздельно правила на море и на суше.

Был ли Александр Каннингем гением? Он оставил после себя многочисленные сочинения: 13 томов археологических отчетов, перый том Корпуса индийских надписей, куда вошли эдикты императора Ашоки, исследования: Ступа Бхархута и Книга индийских эр. Последней его работой стала книга Махабодхи, или Великий буддийский храм под деревом бодхи в Бодх-Гайе, вышедшая за год до смерти[119].

Собранная им внушительная коллекция золотых и серебряных монет, буддийских скульптур и драгоценностей свидетельствует об упорядоченности его жизни. (Британский музей купил эту коллекцию у его наследников в 1894 году.) Именно с Александра Каннингема началось масштабное и планомерное исследование буддийских артефактов, обнаруженных в результате археологических раскопок в Индии. Не будь Каннингема, ученые, ослепленные и оглушенные преданиями о Гаутаме Будде, до сих пор не увидели бы живого лица Первоучителя.

И еще одно великое событие связано с Александром Каннингемом. Им были опубликованы первые данные о высококультурном мире глубочайшей древности, который чуть-чуть приоткрылся исследователям, — мире Хараппской, или Индской цивилизации. Время ее существования — 3300–1300 годы до н. э. Ее расцвет приходится предположительно на 2600–1900 годы до н. э. Этот мир занимал более чем полтора миллиона квадратных километров и простирался от Аравийского моря до Ганги. На этой территории сейчас находятся Индия, Пакистан и Афганистан.

Александр Каннингем был справедлив в отношении к прошлому индийцев. Уже по первым находкам он начал понимать, с какой высокоразвитой древнейшей цивилизацией имеет дело. Тогда еще он только догадывался о том, что в те времена, когда его далекие пращуры ходили в звериных шкурах, жили в пещерах и опорожнялись под кустом, в этих местах уже были города с вместительными домами, бассейны для купания, общественные туалеты и канализационная система.

Что нам еще доподлинно известно об этих людях из далекого прошлого? Они строили крепости и дома из сырцового и обожженного кирпича, одомашнили лошадей, придумали телегу с четырьмя колесами. При археологических раскопках были найдены первые в мире унитазы и сложные каменные весы. Во владении этого мира было много чего неожиданного и шокирующего для современных людей со стереотипными представлениями о далеком прошлом человечества как о времени дикости, повсеместной антисанитарии и невежества. У его жителей существовало развитое сельское хозяйство. Они выращивали пшеницу, ячмень, просо, возделывали хлопчатник. В качестве тягловых животных использовали быков и буйволов. Обнаруженные при раскопках женские украшения из бронзы, серебра и золота, а также небольшого размера культовые статуэтки и прямоугольные каменные печати (найдено более двух тысяч образцов, принадлежавших разным владельцам) свидетельствуют о ювелирном искусстве высочайшего уровня и развитых художественных ремеслах. Владели они и письменностью, до сих пор не расшифрованной. Не было там только одного — армии, способной отразить вражеское нападение[120].

А не являлся ли этот когда-то существовавший и внезапно исчезнувший мир местом рождения многих феноменальных идей, среди которых — возможность жизни без насилия? Ведь население этой исчезнувшей страны некоторыми ее восторженными почитателями возводится по результатам раскопок к пяти миллионам человек. Трудно представить, что, пусть даже из намного меньшего количества людей, никому не удалось спастись и не сохранить для потомков что-то из фундаментальных знаний своей цивилизации.

Так все-таки создатель археологической службы в Индии Александр Каннингем гений или нет? Гением признан его современник Иоганн Людвиг Шлиман (1822–1890), такой же, как Александр Каннингем, археолог-самоучка, ставший, как и он, основателем полевой археологии. Находки Шлимана на месте Трои, особенно так называемый Клад Приама, вписали его имя в историю человечества. Но это сравнение Александра Каннингема со Шлиманом еще не аргумент.

Задамся вопросом: как отличать гениев от всех остальных людей? За ответом обращусь к Гертруде Стайн (1874–1946), американской писательнице, которая повидала их немало на своем веку, а некоторых собственноручно открыла миру. Для меня эта мудрая женщина — авторитетный арбитр в столь сложном и каверзном вопросе, как природа гениальности. Вот что она сказала по этому поводу: «Бытие гения не есть тревожное состояние, потому что оно всепоглощающее, а когда бытие успешное, оно не тревожное, потому что успешное, однако успешное поглощает не так, как неуспешное, разумеется, нет, и в любом случае, гению не надо думать, потому что если он думает, он должен быть прав либо неправ, он должен спорить или решать, а с таким же успехом он может этого не делать, ему незачем внутри быть собой»[121].

Ну, чем, скажите, не рассуждение в духе Гаутамы Будды?

Александр Каннингем и его британские соотечественники первыми начали откапывание невымышленной Индии. Его коллеги в профессиональном отношении были даже грамотнее своего начальника. Например, доктор Джеймс Бёрджесс (1832–1916), по профессии учитель математики. Он оказался преемником Каннингема на посту генерального директора Археологического надзора Индии и знакомым по родине его отца — Дамфрису (город на юге Шотландии, где родился Роберт Бёрнс).

Отчеты Джеймса Бёрджесса отличались археологической грамотностью и сопровождались фотографиями раскопок. Находясь с 1872 года во главе Археологического управления Западной Индии, а с 1881-го — Южной Индии, как археолог он раскопал и описал значительно больше раритетов, чем Александр Каннингем. К тому же это был бессребреник, влюбленный в археологию, издававший с 1872 года на личные средства журнал Индийский Антикварий, а в конце 1880-х годов вместе со своими единомышленниками развернувший деятельность по подготовке нового академического издания — Epigraphia Indica. Первый том этого фундаментального труда вышел в 1892 году[122].

Однако в этом достойном всяческих похвал человеке не было и намека на ту особую человеческую способность, о которой косноязычно высказалась Гертруда Стайн. По ее представлениям, как я понял, гений — это самодостаточный человек. Он видит обособленно и совершенно естественно нечто такое, что не видят другие — те самонадеянные люди, которых подавляющее большинство и чьи взгляды на мир формируют вульгарная повседневность и сомнительные авторитеты. К тому же психику этих людей отягощают все новые и новые комплексы. Вот почему именно Александра Каннингема можно отнести к гениям.

Глава шестая. Будда и его учение в первоначальных пересказах и открытиях европейцев

Гаутама Будда рассеял марево мнимой тайны в самом себе и поделился с окружающими людьми результатами своего триумфа. Далеко не всему человечеству его опыт избавления от помрачений сознания оказался по вкусу и по силам, об этом свидетельствуют последующие тысячелетия истории. Однако, согласно утверждению энциклопедии Британика, в современном мире на 2011 год буддистов насчитывается 780 миллионов. Другое дело, что опыт Первоучителя используется в каждой стране по-своему, в соответствии с ее национальными духовными традициями. Может быть, в этом состоят живучесть и неослабная сила буддийской мысли.

В том, что откровения пророков иногда толкуют по собственному разумению, нет ничего неожиданного. Однако при вольном обращении с духовными учениями существует одна опасность, которая в применении к буддизму совершенно не возможна и противоречит его сущности. Даже при сильном желании не получится «перенаправить» мысли Первоучителя в сторону умственного оскудения и принижения человека как такового.

Возвысить человека над его тварной и рабской природой — не об этом ли пеклись все пророки человечества? Вместе с тем они не разделяли ответственности за результаты своей проповеднической деятельности, а последнее решение всегда оставляли за Богом. В отличие от них Гаутама Будда «не объявлял себя ни пророком, ни его посланцем» и к тому же «целиком отрицал идею Бога как Высшего Существа»[123].

Человек, как замечает Генри В. Миллер, все еще «упорно отказывается принять условия своей суверенности. Отказываясь от самопроявления, человек способствует смерти Бога и доводит мир до крайней бессмысленности, в которой он сам живет»[124].

Суверенность и самопроявление последователей учения Гаутамы Будды если чем-то и сдерживаются, то только нравственными постулатами! В остальном же масштабность буддийского учения не препятствует движению свободной мысли, ее обогащению новыми гуманистическими идеями и смыслами. Не случайно ведь буддизм отличается от других религий разнообразием форм и трактовок. Долгое время на Западе Гаутама Будда и его учение воспринимались с любопытством, растерянностью и недоумением. Словно неизвестный экзотический плод. И попробовать хочется, и одновременно думаешь: не отравишься ли?

Известно и подтверждается многочисленными примерами, что люди не видят того, что у них под ногами и под носом. Зато, в силу врожденной любознательности и будучи жадными до новых впечатлений, так и норовят заглянуть за далекий горизонт. Представим, что мог знать о Будде и его учении образованный христианин Александр Каннингем до своего появления в Индии.

Самые общие представления о Будде появились на Западе в конце II века н. э. Первым, кто упомянул о нем, был Тит Флавий Климент, известный как Климент Александрийский (ок. 150 — ок. 215 гг. н. э.), христианский апологет и проповедник Священного Писания среди эллинистических книжников, основоположник Александрийской богословской школы.

Куда большее внимание к Будде проявили в III веке н. э. манихеи и непосредственно основатель этого религиозного движения Мани (216–273 гг. или 276 г. н. э.), выдающийся древнеперсидский художник и поэт, чье еретическое учение отличалось специфической трактовкой Библии — в духе христианско-гностических представлений.

Мани называл своими предшественниками Будду, Зороастра и Иисуса Христа. Буддизм, с которым он познакомился, по-видимому, в Индии, произвел на него глубокое впечатление и даже повлиял на некоторые стороны его проповеднической деятельности. Искреннее заявление Мани о влиянии на него некоторых идей буддизма не прошло мимо внимания Отцов христианской церкви. В связи с критикой учения Мани в апокрифическом сочинении Деяния Архелая (начало IV в. н. э.) появляется имя Будды.

Автор повествует о деятельности Архелая, епископа Месопотамского, известного обличителя манихейской ереси.

Святой Иероним Стридонский (IV в. н. э. — V в. н. э.), церковный писатель, аскет, автор канонического перевода латинского текста Библии, также имел некоторое представление о Будде и даже утверждал, что тот родился из бока девы, что свидетельствует о его знакомстве с буддийскими преданиями. Те знатоки новых религиозных доктрин, кто несет знания в полуграмотные массы, не застрахованы от того, что несведущие люди могут воспринять услышанное буквально из-за своей религиозной наивности и в соответствии с прежними, хорошо им знакомыми образными и идеологическими стереотипами.

Так, например, произошло с известным итальянским купцом и путешественником Марко Поло (1254–1324). В своем сочинении Книга о разнообразии мира, в главе CLXXVIII, он описывает историю Сергомона Боркана (святого Сергомона), сына богатого и сильного царя Цейлона. В этом рассказе о царевиче не от мира сего без труда угадывается образ Гаутамы Шакьямуни Будды. Никакие соблазны и искушения не в силах свернуть его с пути добродетели и благочестия. Даже жизнь в роскошном дворце «с тридцатью тысячами прекрасных и милых девиц не сделала его сластолюбивым». Он оставался целомудренным и «жил строже прежнего». Как пишет Марко Поло, он «был юноша строгий; из дворца никогда не выходил, мертвых не видывал и никого, кроме здоровых; не пускал к нему отец людей старых и расслабленных». Через некоторое время принц случайно встретил по дороге похоронную процессию с трупом умершего человека и беззубого, едва двигающегося старика.

А далее прочтем самое интересное. Этот отрывок убедительно и как нельзя лучше свидетельствует о том, что даже при очевидном и серьезном искажении исходной информации об «историческом» Будде не утеряно главное. С большой точностью и состраданием к ищущему высшей справедливости молодому человеку Марко Поло передает сущность его личности как первого в мире учителя нравственности. Он также убедительно и правдиво восстанавливает историю возникновения его последующего, посмертного языческого культа:

«Услышал царевич о старости и смерти и поехал назад во дворец. Решил он про себя, что не будет жить в этом злом мире, а пойдет искать того, кто не умирает и кто его сотворил. Ушел он из дворца и от отца в высокие и пустынные горы и прожил там всю жизнь честно и целомудренно, в великом воздержании; будь он христианин, то стал бы великим святым у Господа нашего Иисуса Христа. Как умер царевич, принесли его к отцу, и, нечего спрашивать, увидел тот сына, которого он любил больше самого себя, мертвым и сильно огорчился. Много он его оплакивал, а потом приказал сделать образ и подобие сына из золота с драгоценными камнями и велел он всем в своей стране почитать его за бога и молиться ему.

Рассказывают, что умирал царевич восемьдесят четыре раза; в первый раз по смерти, говорят, сделался он быком; умер еще раз и стал конем; и умирал он так восемьдесят четыре раза, и всякий раз делался или собакою, или чем другим, а умер в восемьдесят четвертый раз и стал богом. За лучшего и самого большого бога из всех своих почитают его язычники. Был он, знаете, первым идолом у язычников; другие идолы от него произошли. Случилось это на острове Цейлоне в Индии. Так произошли идолы.

Язычники приходят сюда на богомолье издалека, все равно как христиане к св. Иакову, и рассказывают они, что на горе — останки того царевича, о котором вы слышали. И зубы, и волосы, и чаша, что тут находятся, также того царевича; назывался он Сергомон Боркан, а это значит „святой Сергомон“»[125].

На Западе до XIX века о Будде и его учении знали немного. До Европы доходили смутные сведения и кое-какие переводы с языка пали о восточном царевиче, который променял царский дворец и жизнь в роскоши на убогое жилище нищего проповедника.

Через четыре века после путешествия Марко Поло английский моряк Роберт Нокс, проведя 20 лет в плену у сингальского царя Раджасинхи II, в 1660 году издал книгу Историческое описание Цейлона — свои наблюдения над жизнью и бытом местного населения[126].

О Будде он говорит как «о великом Боге, ведающем спасением душ».

Посланник Людовика XIV при дворе короля Сиама с 1687 по 1688 год Симон де ла Лубер в популяризации личности Будды в Европе достиг большего, чем английский моряк, — перевел с языка пали несколько фрагментов буддийских текстов. В их отборе он руководствовался задачей передать для соотечественников в самых общих чертах предание о Будде, что ему и удалось сделать.

Нельзя также не упомянуть важный исторический факт, относящийся к нашей стране. В 1741 году императрица Елизавета Петровна узаконила буддизм и буддийские монастыри в России.

Первой серьезной публикацией на Западе, в которой затрагивалась древняя история буддизма и царских династий Индии и Шри-Ланки, была историческая поэма Махавамса (Великая хроника), переведенная на английский язык Джорджем Тернером (1799–1843), историком и чиновником британской колониальной администрации на острове.

Такая же служебная карьера была у еще одного волонтера по открытию для Запада палийских текстов — Роберта Цезаря Чайлдера (1838–1876), составителя первого публиковавшегося частями с 1872 по 1875 год пали-английского словаря.

Поэма Махавамса в английском переводе была издана в 1837 году. В ней отражено буддийское мировоззрение эпохи, более или менее приближенной к жизни Гаутамы Шакьямуни.

Из поэмы Махавамса читатель узнает о вторжении на остров Шри-Ланка тамилов из небольшого государства Чола (в то время на юге полуострова Индостан существовало три государства, ведших между собой беспрестанные войны, — Чола, Пандья и Чера).

Во второй половине II века до н. э. флотилия военных кораблей во главе с царем по имени Элара — правителем государства Чола — приплыла к берегам Шри-Ланки. Сражения следовали одно за другим. Наконец город Анурадхапура, столица королевства сингалов, пал. Поэма живописует царя Элару как мудрого и справедливого правителя, а время его правления как благословенное, способствующее распространению и развитию буддизма на острове.

В действительности же сопротивление иноземцам со стороны сингалов, несмотря на захват тамилами большей части острова, было непрекращающимся и яростным. Его возглавил наследный принц Дуттхагамани Абхайя. Больше десяти лет отряды тамилов пытались отстоять завоеванные территории, но в 140 году до н. э. под натиском превосходящих сил островитян были вынуждены с большими потерями покинуть Шри-Ланку.

Появление перевода Джорджа Тернера и успех Махавамсы в научных кругах стимулировали востоковедов взяться более энергично за исследование любых текстов на языке пали вне зависимости от их исторической, богословской и литературной значимости[127].

Как полагает Рхаджив Ратнатунга из Питсбурга (США), редактор последнего издания этого произведения на английском языке в 2002 году, Махавамса — сочинение по меньшей мере трех авторов, живших в различные эпохи.

Первая часть поэмы была создана в VI веке н. э. и своим источником, исходным материалом имеет другой литературный памятник. Это Дипавамша (Хроника острова), созданная несколькими веками ранее. Понятно, что для понимания личности Будды и его деятельности она представляет несомненный интерес. Тем более что Дипавамша действительно является одним из наиболее ранних произведений буддийской и палийской литературы.

Научным изданием этого литературного памятника считается перевод на немецкий язык, сделанный Вильгельмом Людвигом Гейгером (1856–1943), немецким востоковедом широкого профиля, профессором университета в Эрлангене. В круг его научных интересов входили индоиранские языки, история Ирана и Шри-Ланки. Он также приобрел известность как знаток других восточных языков: пали, сингальского и дхивени — языка Мальдивских островов. Прославился же Вильгельм Людвиг Гейгер переводом с языка пали двух выдающихся произведений — Махавамсы и другой древней хроники Шри-Ланки — Кулавамсы (Хроника Кула).

Махавамса затем была переведена М. Х. Бодом с немецкого языка на английский. Этот перевод был проверен и утвержден Вильгельмом Людвигом Гейгером. В 1989 году в Шри-Ланке была выпущена почтовая марка с изображением немецкого востоковеда в честь его заслуг перед культурой этой страны.

Материальные останки кое-что прояснили в истории появления и развития буддизма. Однако более целостный облик индийского Первоучителя нравственности восстановили для Запада два человека: венгр Александр Чома де Кёрёши, он же Кёрёши Чома Шандор (1784–1842), и англичанин Брайан Хьютон Ходжсон (1800–1894). Александр Чома де Кёрёши вошел в мир исследователей буддизма переводчиком буддийских текстов с тибетского языка, автором первого тибетско-английского словаря. Ходжсон — известный английский востоковед, этнолог, натуралист, а также высокопоставленный чиновник в британской Индии и Непале.

Как это часто бывает, Кёрёши Чома Шандор отправился на край света за одним, а нашел совершенно другое, не столь сенсационное, как ожидал, но чрезвычайно полезное для себя, — учение Будды и уважение тибетцев. Претерпевая неимоверные трудности, он прибыл в Ладакх, в так называемый Малый Тибет. Это место расположено между горными системами Куньлунь на севере и Гималаями на юге. Через Ладакх когда-то проходил Великий шелковый путь, и здесь с давних времен стоят буддийские монастыри, в которых останавливаются паломники, направляющиеся в Тибет — в Лхасу.

В одном (а может быть, в нескольких) из таких монастырей венгерский пилигрим нашел приют на много лет. В своем трудном и опасном путешествии по странам Востока Кёрёши Чома Шандор руководствовался желанием найти прародину венгров в Центральной Азии, напасть на след своих пращуров из угорских кочевых племен. Потратив на эту задачу 12 лет, он ничего, по существу, не обнаружил, зато под руководством ученых лам основательно изучил тибетский язык. По возвращении в 1831 году с горных высот на равнину, в город Калькутту, что расположился в дельте Ганги, в 140 километрах от Бенгальского залива, Кёрёши Чома Шандор по заказу Королевского Азиатского общества Бенгалии подготовил к изданию словарь и грамматику тибетского языка. Он также обнаружил в своих скитаниях список первой части тибетского буддийского Канона Ганджур — собрание буддийских текстов, переведенных с санскрита, пракритов, китайского и других языков и восходящих к Будде Шакьямуни и его ученикам.

Венгерский ученый провел кропотливую работу по исследованию второй части тибетского Канона Данджур, который составлен из канонизированных комментариев к Ганджуру и других побочных текстов. А таких текстов оказалось немало. Это переведенные с санскрита буддийские поучения, философские сочинения по буддийской метафизике или буддийской мировоззренческой философии и психологии абхидхарме (санскр. — верховный закон), сочинения разных авторов по языкознанию, стихосложению, медицине, архитектуре. В полном объеме Ганджур насчитывает 254 тома. В него входит около трех с половиной тысяч произведений на разные темы. Буддологические штудии Кёрёши Чома Шандора материализовались в переводы, статьи (например, в статью Анализ, содержащую классификацию тибетского буддийского Канона) и книгу Заметки о жизни Шакьи [128].

Этот «загадочный человек», как назвал его Николай Рерих, умирая от тропической лихорадки в Дарджилинге, еще надеялся попасть в Лхасу. И тогда, можно предположить, нескончаемое паломничество, начавшееся в 1818 году из венгерского городка, обрело бы для него окончательный смысл. Не получилось. Жизнь редко бережет людей с бескорыстным и доверчивым сердцем.

В Японии в 1933 году Кёрёши Чома Шандора причислили к бодхисаттвам, а в университете Токио ему воздвигли памятник[129].

Биография Брайана Хьютона Ходжсона, в отличие от жизни Кёрёши Чома Шандора, на редкость благополучная. И прожил он 94 года, что для человека, прослужившего достаточно долго в тропиках, подарок судьбы. Результаты его увлечения древними буддийскими текстами были впечатляющими. Так, только в одном Непале он собрал свыше четырехсот буддийских манускриптов на санскрите. Кроме них, как пишет Эдвард Томас в книге «Будда. Истории и легенды», в его руки попало множество текстов на современных индийских и тибетском языках. С щедростью мецената он преподнес их в дар Королевскому Азиатскому обществу Бенгалии, а также французскому Азиатскому обществу и многим европейским библиотекам[130].

Первым, кто занялся изучением санскритских текстов из коллекций Кёрёши Чома Шандора и Брайана Хьютона Ходжсона, был французский ученый-востоковед Эжен Бюрнуф (1801–1851), ставший в дальнейшем выдающимся исследователем буддизма. Это был первооткрыватель, взявший за основу своих штудий статью Кёрёши Чома Шандора Анализ и поразивший в середине XIX века своими переводами буддийских текстов и их интерпретацией ученый мир Европы. Его Введение в историю индийского буддизма (1844) стало отправной точкой для последующих европейских исследований. А его перевод на французский язык Саддхармалундарики (Сутра о Цветке Чудесной Дхармы) открыл западным интеллектуалам уникальный мир красоты мысли и слова, существующий на Востоке.

Собранные Кёрёши Чома Шандором и Брайаном Хьютоном Ходжсоном буддийские сокровища оказались вскоре востребованными. Они были взяты в дальнейшую научную обработку двумя выдающимися востоковедами, жившими в России, немцами по происхождению: Францем Антоном фон Шифнером (он же Антон Антонович), приехавшим из Ревеля (1817–1879), и Исааком Якобом Шмидтом (он же Яков Иванович), приехавшим из Голландии (1779–1847).

Франц Антон фон Шифнер, выпускник Петербургского и Берлинского университетов, с 1854 года академик Петербургской академии наук, был востоковедом с широкими интересами, выдающимися способностями и поразительным трудолюбием. Ему принадлежат основательные работы по изучению множества языков — татского, чеченского, абхазского, относящихся к накхско-дагестанской группе, финно-угорских языков и эвенского. Особое место в его научном наследии занимают труды по тибетскому языку и тибетской литературе. В 1845 году он опубликовал жизнеописание Будды, почерпнув сведения о нем из тибетских источников. 1852 годом отмечено издание Шифнером поправок и дополнений к собранию тибетских легенд Цанглун — Сутра о мудрости и глупости. Эти легенды собрал и выпустил в 1843 году академик Исаак Якоб Шмидт, известный монголист и тибетолог. Его книга называлась Dsanglun oder der Weise und der Thor; Aus dem Tibetanishen ubersetzi und mit dem Originaltexte herausgegeben. Th. 1: Der Tibetanische Text nebst der Vorrede; Th. 2: Die Ubersetzung, St. Petersburg, Leipzig. 1843 (Дсанглун, или Мудрец и Глупец. Перевод с тибетского и с приложением оригинальных текстов. Часть 1. Тибетские тексты, снабженные предисловиями. Часть 2. Перевод. Петербург, Лейпциг. 1843).

В 1869 году Шифнер издает с предисловием известного российского синолога, буддолога и санскритолога Василия Павловича Васильева (1818–1900) перевод на немецкий язык труда тибетского буддийского мыслителя, знатока тантрических текстов Таранатха Гунга Ньинбо (1575–1634) Geschichte des Buddhismus in Indien (История буддизма в Индии). Грамматические и историко-литературные этюды российского востоковеда немецкого происхождения составили сборник Tibetische Studien (Тибетские штудии). Уже после смерти академика Шифнера была выпущена в Лондоне в 1882 году на английском языке его книга Тибетские истории, извлеченные из тибетских источников. В ней рассказывается о событиях из жизни Будды, и она повторяет аналогичное издание на немецком языке, вышедшее в свет в 1845 году — на заре научной карьеры Франца Антона фон Шифнера.

Филиппом-Эдуардом Фуко (1811–1894), пионером тибетологии во Франции, учеником Эжена Бюрнуфа, была составлена и издана во Франции Грамматика тибетского языка, но прославился он в своей стране и за ее пределами публикацией сутры Лалита-вистара (санскр. — Пространное повествование о прелести [жизни и Слова Будды]). Это прозаическое повествование со стихами-гатхами на гибридном санскрите. Иными словами, со стихами религиозного содержания, ничем не связанными с Ведами. Окончательный, переработанный вариант Лалита-вистары относится предположительно к рубежу III–IV веков н. э.

Французский ученый имел дело с тибетским переводом этого написанного на санскрите широко известного и самого популярного как на Востоке, так и на Западе буддийского литературного текста, содержащего легендарную биографию Будды Шакьямуни. В ней рассказывается о главных этапах продвижения Учителя к проповеднической деятельности: от его нисхождения с небес Тушиты на Землю и до первой проповеди в Оленьем парке в окрестностях Варанаси (Бенареса).

Глава седьмая. Корзины, заполненные доверху неоскудевающей мудростью

Японский буддолог Хадзиме Накамура своим монументальным трудом о Гаутаме Будде дает ясно понять, что интерес к учению и, соответственно, к духовному наследию Первоучителя в последнее время в странах небуддийских несоизмеримо вырос в сравнении с предыдущими столетиями. Современные люди, принадлежащие к другим конфессиям, находятся под ошеломляющим впечатлением от возможностей метода Первоучителя изменить самих себя в лучшую сторону. Трудно сказать, насколько это им удается сделать в рамках того общества, в котором они родились, воспитывались, получили профессию и работают. Надеюсь, что в большинстве случаев для них не существует особых препятствий, чтобы самоусовершенствоваться этически, нравственно и физически.

В то время, когда Гаутама Будда начал свою проповедническую деятельность, у его соотечественников происходила в массовых масштабах потеря собственной идентичности. Многие люди испытали отчаяние, когда жизнь потребовала от них замены прежних убеждений на новые. Ситуация в современном обществе, вызванная несоответствием желаний имеющимся возможностям, напоминает по своим психологическим проявлениям ту, которая существовала в Древней Индии. Не потому ли психотерапевтические методы и мировоззренческие установки буддизма в наши дни оказываются востребованными?

Однако всякой новой моде сопутствует претензия что-то разоблачить и сказать что-то свое — по мысли и языку. На первый план в связи с этим обстоятельством выходит проблема отбора из огромного количества сочинений о Первоучителе тех, которые помогают выяснить, «что действительно совершил исторический Гаутама Будда и чему учил, тогда мы могли бы понять тот дух, который наполняет собой его действия и учение»[131].

Рассмотрим прежде всего Палийский свод, его Три корзины и то, что в них содержится. По ходу «пробежки» от одной корзины к другой, от одного раздела к другому, отметим, какие изложенные в них события дают основание рассматривать их более или менее достоверными, а какие нет. Не забудем, что большинство биографий Гаутамы Будды создавались в далеком прошлом. К тому же, за неимением других текстов, современные ученые в большинстве своем опираются в своих исследованиях именно на эти.

Хадзиме Накамура был убежден, что «древнейшие тексты на пали продуктивны для понимания Будды как исторической персоны. Биографии на санскрите в этом отношении менее полезны. Такие работы, как Махавасту и Лалита-вистара, беллетризованы и полны преувеличений, что уже само по себе усложняет возможность отделить содержащийся в них исторический компонент от всего остального»[132].

Первая корзина Трипитаки, получившая название Винная-питака и связанная с именем Упали, содержит три раздела: Суттавибханга, Кхандака и Паривара. В ней четко описаны реальные события, анализируя которые Гаутама Будда создавал каждое свое наставление. Однако описание этих событий не простирается до последних лет его жизни.

Суттавибханга, то есть Разъяснение сутр, представляет собой изложение и пояснение Патимоккха-сутты — свода правил поведения монахов и монахинь. В ней присутствуют рассказы о иногда незначительных, иногда серьезных нарушениях некоторыми монахами моральных норм. Разбор Буддой того или иного поступка приводит к установлению им очередного правила.

Кхандака, то есть Особые разделы, излагает историю появления и развития общины сразу после первой проповеди Будды. В ней большую ценность для нас представляют отдельные детали и подробности его жизни в качестве лидера. Известную долю реалистичности повествованию придает дотошное описание повседневной жизни общины, включая установление Буддой определенных стандартов в отношении кройки, шитья и окраски монашеских одеяний.

Паривара, то есть Приложение, существующая в разных списках, либо в сжатой форме излагает содержание двух предыдущих разделов, либо в ней присутствуют некоторые данные по истории буддизма, включая фрагменты биографии его основателя.

Вторая корзина, Сутта-питака (Корзина текстов [Слова Будды]), связанная с именем Ананды, состоит из пяти сборников. Первый сборник, названный Дигха-никая, то есть Собрание пространных поучений, излагает притчи и беседы Будды с учениками, к тому же в ней содержится немало легенд, мудрых мыслей Учителя, ставших афоризмами, вдохновенных поэтических откровений и комментариев к различным реалиям духовной и повседневной жизни буддистов той поры. В ней наиболее интересны последние проповеди Будды, полемика буддистов с представителями ортодоксального брахманизма и с радикалами, выступавшими против них, а также с теми, кто защищал народные суеверия. Это общедоступное сочинение помогает осмыслить новые духовные нормы, которые Будда вводил в повседневную жизнь своих современников, преодолевая сопротивление ретроградов, ортодоксов и «ультрареволюционеров».

Второй сборник Сутта-питаки носит название Маджхима-никая, то есть Наставления среднего объема. Это самый ранний источник, в котором несколько сутр содержат сведения о жизни Будды. Его содержание в более лаконичной форме повторяет с некоторыми нюансами Собрание пространных поучений.

Третий и четвертый сборники — Самьюта-никая, то есть Собрание поучений, распределенных по отделам, и Ангуттара-никая, то есть Собрание поучений, большее на одно число, — относятся к позднейшим сочинениям и представляют интерес в связи с эволюцией буддизма как религиозного учения.

Пятый сборник Кхуддака-никая, то есть Собрание коротких поучений, завершает Вторую корзину. Из всех предыдущих он самый приближенный к нашему времени, позднее дополнение к буддийскому канону и состоит из пятнадцати разных по жанру произведений.

Отражение в них событий и фактов, действительно имевших место в жизни «исторического» Будды, в какой-то, а иногда и в значительной степени деформировано как многими столетиями, отделяющими время их создания от эпохи первых буддийских общин, так и новыми потребностями развивающейся буддийской общины. Однако это не искаженные до неузнаваемости в кривых зеркалах идеологии картины, существовавшие некогда в реальности. Дух буддийской морали не позволяет делать карикатуру на того, кто предложил человечеству новый путь к самоусовершенствованию.

Кхуддака-никая — собрание небольших произведений, представляющее ранний или так называемый досектантский буддизм, существовавший до образования в нем различных школ. Эти школы появились приблизительно через сто лет после Паринирваны Будды.

Самыми известными из пятнадцати произведений, составивших Кхуддака-никая, являются Дхаммапада, то есть Стезя добродетели, или Основа закона, Джатаки, Сутта-нипата, Буддавамса, то есть Хроника Будды.

Понятие дхарма на санскрите (или дхамма на пали) в буддизме имеет множество значений. Это доктрина, учение Будды; правило, правильное поведение; справедливость; закон; праведность; причина и следствие как практически идентичные; феноменальное (в этом значении она употребляется в Дхаммападе); высшая реальность — точечные моменты бытия, вспышки психофизической «энергии»[133].

В буддизме существуют стихотворные изречения об этических принципах поведения человека. Они либо принадлежат Гаутаме Будде, либо ему приписываются. Эти изречения содержатся в одном из важнейших произведений буддийской литературы Дхаммападе, относящемся приблизительно к III веку до н. э.

Дхаммапада — жемчужина буддийской литературы, ее шедевр, наполненный состраданием к живым существам. От нее веет вековечной мудростью о бренности и обреченности всего сущего. Она повествует о страдании и зле — неустранимых, вековечных атрибутах земного бытия. Это сочинение о необходимости смирения, о преодолении позорных соблазнов, страстей и желаний, об избавлении от привязанностей ко всему преходящему, земному. Как отшлифован лаконичный его стиль, как убедителен его пафос!

По прочтении Дхаммапады осознаешь, насколько ущербна и безотрадна жизнь, если человек печется только о хлебе насущном, а все свои помыслы направляет на благоустройство своего гнезда за счет разорения чужих гнезд. Вникая в эти откровения и примеряя их к сегодняшнему дню, видишь, как мало изменился с тех пор человек. Этот прискорбный вывод всякий раз заставляет задуматься: почему?

В Сутта-нипата эпизоды из жизни Будды трактуются исключительно в нравственном и моралистическом аспектах.

Буддавамса была предвестницей биографической литературы о Будде. Большинство исследователей буддизма относят Буддавамсу и особенно двадцать шестую главу в ней к важнейшим источникам изучения раннего буддизма, ведь там содержатся мысли и поучения «исторического» Будды. Большая часть биографий Будды, написанных в прошлом, восходят именно к этой главе Буддавамсы, в которой Будда коротко рассказывает о самом себе.

Джатаки — собрание рассказов, легенд и сказок о Будде, в которые искусно вписаны сюжеты древнеиндийского фольклора, а идея метемпсихоза представлена как серия эпизодов из предыдущих жизней Первоучителя[134].

Как тут не упомянуть еще о Кхуддака-патха, то есть о Собрании кратких афоризмов, а также о древнейших текстах песнопений монахов и монахинь Тхера-гатха и Тхери-гатха?!

И конечно же нельзя пройти мимо Удана — сборника коротких стихотворений-импровизаций, автором которых традиционно считается сам Будда.

Третьей, последней эзотерической корзиной, связанной с именем Кассапы, является Абхидамма-питака (Сокровищница высшего Законоучения). Ее называют также Саттапакарана, то есть Семь трактатов, поскольку она состоит из семи разделов.

Самые важные из семи трактатов — первый и второй, объединенные общей проблемой дхаммы, или дхармы, — Дхамма-сангани (Перечисление дхамм [предметов учения]) и Дхату-катха (Рассмотрение основ сознания).

В трактатах Дхамма-сангани и Дхату-катха дхамма понимается еще как первичная частица духовного бытия, мельчайшая частица сознания, «носитель элемента психики». Именно дхаммы в многочисленных комбинациях создают иллюзию, которая предстает субъектом в совокупности со всем ею созданным. Таким образом, чувственный мир объявляется порождением сознания самого человека.

К Третьей корзине относится также трактат Каттха — ваттху (Предметы дискуссий). Он переносит читателя в атмосферу споров между буддийскими схоластами в период оформления философских предпосылок буддизма и представляет собой энциклопедию по доктринам всех школ традиционного буддизма.

Трактат Пугала-паньяти (Описание квазииндивидов) посвящен тем ступеням, или категориям состояний, которые живое существо должно пройти, чтобы достичь нирваны.

К важным источникам, в которых произошла мифологизация образа Будды, относятся несколько произведений. Это Лалита-вистара, то есть Пространное повествование о прелести [жизни и слова Будды], датируемая II–III веками н. э., а также Буддхачарита, то есть Деяния Будды, автором которой считается буддийский философ и поэт Ашвагхоша, живший в I–II веках н. э. В России эта поэма под названием «Жизнь Будды» известна в переводе Константина Бальмонта и неоднократно переиздавалась. До появления в научном обиходе буддийских текстов на пали Лалита-вистара оставалась «главным источником сведений, касающихся предания о жизни Будды»[135].

Сутра Лалита-вистара первоначально относилась к литературе Хинаяны, Малой колесницы к хинаянской школе сарвастивада, по времени своего возникновения приближенной к жизни Первоучителя. Затем она была основательно переработана в духе идей Махаяны, Большой колесницы. С тех пор в ней доминирует метафизическая концепция.

Согласно новому взгляду на Будду Шакьямуни он достиг Просветления в каких-то немыслимо далеких от его земной жизни эпохах и пространствах. Он появился в облике смертного затем только, чтобы помочь людям найти путь выхода из мира повседневности с его бесконечными метаморфозами.

Из других полезных источников, вносящих некоторые новые штрихи и краски в биографию Будды Шакьямуни, назову Нидана-катху и дошедшую до нас только в китайском переводе Абхинишкрамана-сутту. Примыкает к этим сочинениям Милинда-паньха (Вопросы царя Милинды), созданная между II и IV веками н. э. и представляющая собой изложение истории буддизма в виде ответов мудреца Нагасены на вопросы греческого царя Менандра (Милинды).

Нельзя не упомянуть Махавасту, то есть Великие материи. Это произведение создано приблизительно во II веке н. э. и представляет собой самое подробное жизнеописание Будды. Приведенные в ней истории — большей частью — художественный пересказ биографических сведений из предыдущих буддийских Писаний.

Новым в большинстве этих сочинений является создание сказочной атмосферы с помощью мифологических сюжетов и различных легенд, что резко отличает их от ранних рассказов о жизни Будды. Время их создания удалено от действительно происходивших событий на шестьсот, семьсот, даже тысячу лет.

Несомненный интерес представляет труд знаменитого средневекового тибетского историка и кодификатора Ринчендуба Будона (1290–1364) История буддизма. В нем содержится мифологизированная биография Будды, основанная на первоисточниках.

Выдающийся российский буддолог Бронислав Иванович Кузнецов (1931–1985) рассматривал это сочинение Будона как «наиболее полное и авторитетное изложение биографии Гаутамы Будды»[136].

Как на Западе, так и на Востоке получила широкое распространение средневековая Повесть о Варлааме и Иоасафе. Одна из самых ранних дошедших до нас версий этого произведения была переведена в VIII веке со среднеперсидского на арабский язык, а затем, в начале XI века, — с греческого на латинский язык. На протяжении последующих веков она появлялась на многих других языках, в том числе и на русском. За исключением нескольких эпизодов из жизни Иоасафа, в которых присутствует ряд деталей, совпадающих с легендарным описанием детства и юности Будды, эта Повесть по своему основному содержанию далека от жизни Будды и его деяний[137].

Прорывом в открытии для западного читателя во второй половине XIX века большого количества палийских текстов мы обязаны трем выдающимся востоковедам: британцу Томасу Уильяму Рис-Дэвидсу (1843–1922), датчанину Вигго Фаусбеллю (1821–1908) и немцу Герману Ольденбергу (1854–1920).

Томас Уильям Рис-Дэвидс — один из активнейших европейских пионеров по собиранию и переводу буддийских текстов, написанных на языке пали. Он занимался раскопками древнего сингальского города Анурадхапура, разрушенного в 993 году н. э. индийскими тамилами. Долгое время он работал в качестве служащего колониальной администрации на Шри-Ланке. Главным его деянием было создание в 1881 году в Великобритании Общества палийских текстов, в эффективности работы которого ему содействовала его жена Каролина Августа Фоли (1857–1942), известная теософка, исследовательница и переводчица буддийских сочинений с языка пали. Книга Рис-Дэвидса Буддизм вышла в 1899 году в Санкт-Петербурге и имела успех среди просвещенной публики. Она представляет собой сборник лекций, прочитанных им зимой 1894/85 года в нескольких городах США[138].

На протяжении более чем сорока лет Томас Уильям Рис-Дэвидс систематически вводил в научный обиход еще не опубликованные тексты Палийского свода. Его старания по возрождению на английском языке сокровищницы буддийской мудрости не прошли даром. Общими усилиями западных буддологов были переведены все тексты трех разделов Палийского свода, куда вошли, в частности, Винная-питака в переводе Германа Ольденберга и Сутта-нипата в переводе Вигго Фаусбелля. Теперь было на что опереться людям, желающим узнать о Гаутаме Шакьямуни Будде и его учении как можно больше[139].

Датский ученый Вигго Фаусбелль опубликовал в 1854 году перевод с языка пали на латынь Дхаммападу. Это был первый текст Палийского свода, изданный в Европе. С 1877 по 1896 год Обществом палийских текстов были напечатаны Джатаки в английском переводе Макса Мюллера и в сопровождении обширных комментариев Вигго Фаусбелля. Особую ценность для индологов представляет труд Вигго Фаусбелля Индийская мифология в соответствии с Махабхаратой (Лондон, 1903).

Герман Ольденберг издавал с 1879 по 1883 год в своем переводе Винная-питаку, или, как он ее назвал, Устав, одну из важнейших частей Палийского свода.

Как бы ни были привлекательны, познавательны и даже поучительны буддийские идеи Махаяны и Ваджраяны, они в большинстве своем, к великому сожалению, останутся за пределами этой книги. Ведь эта книга не об истории и эволюции буддизма, а о его основателе, человеке необыкновенных нравственных качеств, глубокого ума и провидческого дара. Она о той личности, для кого страдание и освобождение от него представляют состояние единого бытия и существуют в своем нераздельном виде не только как космическая, а преимущественно как психологическая реальность. Соответственно Гаутаме Будде судьба каждого человека была важна как собственная. Понятно поэтому, что у миллионов людей Будда возбуждает чувство величайшего почитания.

Гаутама Будда не был ни богом, ни божьим сыном. Он вошел в историю человечества как ее выдающийся герой и реформатор человеческого сознания. Он попытался передать всем, кто пожелал его услышать, приобретенный им духовный опыт не как очередную религиозную догму, а как разработанный им метод, с помощью которого возникала возможность постепенно осознать в себе природу Просветленности, накапливая позитивные впечатления и трансформируя мешающие этому процессу эмоции в различные виды мудрости. Он возвел в ранг божества не самого себя, а свое прозрение о том, что есть истинная реальность и как надо жить, чтобы добиться ее адекватного восприятия.

Рассказы о событиях из жизни буддийской общины в изложении любимых учеников Будды, передаваемые из поколения в поколение, сохранились, но думать, что эти воспоминания, принявшие форму сутр и джатак, назидательных рассказов о земных перевоплощениях Будды, дошли к 83 году до н. э. в их первозданном виде, — заблуждение. Эти отголоски давних историй сравнимы с галькой. Консистенция одинаковая, но форма отлична от изначальной — основательно обкатана временем.

Помимо этих литературных памятников в качестве источников сведений о Будде сохранились до наших дней и некоторые произведения изобразительного искусства. Например, знаменитые рельефы из Амаравати (город на юго-востоке Индии в штате Андхра-Прадеш, находящийся неподалеку от основанного в III веке до н. э. города Дхараникоты, столицы древнего государства Андхра, в то время центра буддизма), на ограде и на облицовочных цокольных плитах ступы, буддийского культового сооружения, датируемые III веком н. э. Эта ступа — самая большая из тех, что сохранились от стародавних времен до сегодняшнего дня. Ее первоначальную постройку относят ко II веку до н. э. Мы видим на них Будду, снисходящего на белом слоне с небес Тушита, его рождение, его бегство из собственного дворца, его Просветление, его первую проповедь и его уход в Паринирвану. Совершенная с художественной точки зрения работа на тот же сюжет была обнаружена и в Сарнатхе, месте первой проповеди Будды Шакьямуни.

Не будем, однако, ломать копья при выяснении того, какие из этих источников сведений о Будде самые древние, а какие нет. Последуем совету Марка Блока (1886–1944), знаменитого историка и героя французского движения Сопротивления: «Не следует предаваться „фетишизму истоков“».

Новые открытия, проливающие свет на личность первого в мире людей учителя нравственности, ожидают пытливых исследователей впереди. Тех, кто был и остается настойчив и неугомонен в своем желании узнать настоящую правду о том, как все происходило на самом деле или могло происходить. Дело остается за малым — ознакомиться с наибольшим количеством буддийских текстов на всевозможных языках (пали, санскрите, тибетском, китайском, японском, сакском) и постепенно, по крупицам, собрать информацию, необходимую для восстановления жизненной правды. Но это «малое» безразмерно, как наша Галактика. Ведь рукописей на этих языках в разных странах существует неисчислимое множество. Большая часть из них хранится в многочисленных буддийских монастырях: в Китае, Шри-Ланке, Бирме, Вьетнаме…

Великая литература буддизма, как утверждал выдающийся востоковед академик Владимир Николаевич Топоров, огромна и возникла на «пересечении буддийского морально-этического и религиозно-философского учения с местными традициями»[140].

Подведем первые итоги. Никакими документальными письменными источниками о жизни Будды до его проповеднической деятельности со стороны его современников мы не располагаем. К тому же сведения о его жизни и пути к Просветлению зафиксированы через два столетия после его смерти, а подробности — и того позднее, приблизительно через четыреста лет. И все-таки рассказов о нем самом, его учениках и его деятельности сохранилось немало.

Не чудо ли? Разумеется, чудо! Чудо памяти народной. Память каждого отдельного человека избирательна. Память поколений избирательна вдвойне, особенно когда оформляется преданием. Оно рассказывает нам о самом важном, самом существенном и по сути своей более достоверно, чем свидетельства летописцев, исторических хроникеров, которые часто не по делу словоохотливы и искажают произошедшие события из-за своей политической и религиозной предвзятости, а также в угоду высшим соображениям или по каким-либо иным причинам. Не зря же Герман Ольденберг и Томас Уильям Рис-Дэвидс на заре появления европейской буддологии как науки были убеждены, что при условии удаления некоторых совсем уж фантастических историй буддийское предание вполне заслуживает доверия.

К тому же буддийское предание не только ясное эхо некогда происходивших событий, но и рассказ о том, что открылось Будде, выбравшемуся из стремительной реки времени на берег вечности и понявшему, что он сам причина самого себя, а не существо, управляемое кем-то или чем-то со стороны.

Именно тогда, находясь в глубокой медитации в роще Урувилвы под священным деревом и выйдя из времени, он открыл для себя смысл жизни в мире, уже много тысячелетий протекающей в мучительном и неудобном положении — вверх тормашками, и поделился этим открытием со всем человечеством.

Своим названием бодхи дерево Просветления обязано буддизму. Впрочем, оно признается священным не только буддистами, но и последователями индуизма и джайнизма. Это дерево известно биологам как баньян, индийская смоковница или по-латыни — Ficus religiosa. В текстах на языке санскрите его упоминают как дерево Ашваттха, на языке пали оно Руккха, а на языке хинди — Пипал.

Повседневная жизнь с ее суетой, распаленная людскими страстями и амбициями, вызывает в человеческом сознании помрачения. Она приводит человека к аберрации зрения, когда истинная суть вещей замещается ложными образами, возникающими в калейдоскопе быстро сменяющихся мод, увлечений и привязанностей. Такая жизнь хаотична и неуправляема, а человек, ее проживающий, находится в постоянном неведении и нервном напряжении.

Вовсе не Сиддхартха Гаутама, он же Шакьямуни Будда, своим незримым присутствием избавляет страждущих истины людей от стрессов и дискомфортных жизненных ситуаций, не он дает им перспективу мировой гармонии, а сами они способны и должны помочь себе. Шанс на победу имеют особенно те, кто следует в повседневной жизни провозглашенным Буддой великим истинам. Каждый человек волен принять эти истины или их проигнорировать.

Глава восьмая. Табель о рангах — открытие ведийской эпохи

Социальной и духовной опорой ведийской цивилизации была система четырех сословий, варн (санскр. — первоначальное значение цвет), возникшая в соответствии с разделением свободных членов общины по видам их трудовой деятельности. Индийское общество разделилось на четыре варны: брахманы, кшатрии, вайшьи и шудры. В основе этого деления лежал принцип безусловной подчиненности одних людей другим. Подобный порядок вещей требовал постоянного контроля со стороны привилегированных сословий. Проявляемые в разной форме насилие и принуждение в отношении нижестоящих варн были необходимы для сохранения древнеиндийского общества в том привычном виде, в каком оно существовало бесконечно долго.

Впервые варны, без употребления самого слова, упоминаются в Пуруше-сукте Ригведы (составление Ригведы датируется около XIII–X века до н. э.), где рассказывается о происхождении варн из частей тела первого гигантского существа Пуруши. Боги создали Пурушу как прообраз всего сущего. Принеся его в жертву и расчленив, они сотворили живое и неживое, в том числе и людей.

С удовольствием процитирую этот миф в талантливом пересказе Александра Немировского (1919–2007), прозаика, поэта, переводчика и ученого: «Сначала не было ничего живого, кроме первочеловека, тысячеглазого, тысячеголового, тысяченогого исполина Пуруши. Родился он от Вирадж^{2}, которая от него родилась, и разлегся, прикрыв сушу своим необозримым туловищем спереди и сзади, не оставив на ней ни клочка пустого пространства и возвышаясь на ее поверхности на десять пальцев. Ведь Пуруша — это Вселенная, которая была и которая будет. Таково его величие. Четверть его — все существа, три четверти, какими он взошел вверх, — бессмертие на небе. Подступили к Пуруше боги, бросили его, как жертвенное животное, на солому, облили маслом, обложили дровами. Из этой жертвы, расчлененной на части, родились гимны, напевы, из нее кони родились и им подобные с двумя рядами зубов, быки родились из нее, а также козы и овцы. Его рот стал брахманом, руки сделались раджанья (то есть кшатрием. — А. С.), бедра — вайшьей, из ног родился шудра. Луна возникла из его души, из глаза — солнце, из уст — Индра и Агни, из дыхания — ветер, из пупа — воздушное пространство, из головы — небо, из ног — земля, стороны света — из уха»[141].

Трудно сейчас представить, с каким невероятным уважением и благоговейным трепетом относились в Индии люди из других варн к брахманам. А какие еще испытывать чувства к хранителям тайны общения с невидимым нечто? К тем, кто навсегда занял место на самом верху социальной иерархической лестницы. Брахманы были отмечены богами и благоприятной кармой, причастны к магической силе жертвоприношения.

Еще раз напомню, что естественное человеческое желание сохранить порядок и стабильность в высокой, небесной, и низкой, земной, жизни представлялось возможным при условии неукоснительного сохранения сословной иерархии. Варна брахманов признавалась стоящей выше всех других сословий. Инициация брахмана в подростковом возрасте считалась его «вторым рождением». Этой варне соответствовал белый цвет. Он символизировал чистоту, свидетельствуя, что брахманы не способны запятнать себя ничем дурным, а если запятнают — это все увидят. Брахманы возводили свое происхождение к абсолютному первоначалу бытия — Брахману, что предоставляло буддистам дополнительный повод подвергать их насмешкам[142].

Варны узаконивали социальное неравенство и гарантировали относительный порядок. Именно убеждение, что хаос возможно обуздать с помощью постоянного насилия, побуждало разум долгое время считать вполне справедливым деление общества на людей с неограниченными правами и тех, кто этих прав практически был лишен. Нужно еще сказать, что под существование такого неравенства брахманская «метафизика» подводила теоретическую базу с нравственными постулатами. И это была не какая-нибудь невнятная и сумбурная теория, а вполне логически и психологически аргументированная. С брахманами, образованными людьми, в то время считались все.

Существовали в их среде крупные ученые, а также педагоги. Эти виды деятельности были закреплены традицией исключительно за варной брахманов, которым незачем было угодничать перед кем-либо. Напротив, сильные мира сего старались заслужить их расположение и заискивали перед ними. Они считались хранителями языка на Земле.

Брахманы освобождались от каких-либо податей. Все, что случайно попадало в брахманские руки, включая найденные клады или какие-нибудь другие подарки судьбы, становилось их собственностью.

Об особой роли брахманов в жизни древнеиндийского общества говорят так называемые Законы Ману (Ману-смрити) — также известные как Манава-дхарма-шастра или Ману самхита. Они состоят из двенадцати глав общим объемом около 2650 двустиший-шлок и представляют собой древнеиндийский сборник предписаний на разные случаи жизни.

Эти Законы воспринимались тогда и сейчас как гимн брахманам и одновременно как рескрипт богов, дарующий жрецам почти божественные права. Впрочем, ради справедливости отметим, что существовали в нем и некоторые советы-предостережения брахманам. Ведь далеко не все из них числили скромность и бескорыстие среди прочих своих добродетелей. Например, «брахман пусть всегда боится почета, как яда, и всегда желает презрения, как амриты»[143].

Словом, «не заносись верою выше орла — не будешь ползать вместе с червями». Авторство этого древнеиндийского сборника правил поведения для благочестивого индуса традиция приписывает легендарному Ману.

Ману в индуистской мифологии был единственным из людей (хотя и божественного происхождения), кто спасся после Всемирного потопа. Он был, в отличие от Пуруши — прародителя всего на свете, прародителем исключительно человеческого рода. Ману с целью получения потомства принес богам по ведийским обрядам жертву. Так появилась девушка по имени Ила (Ида), которая и стала его женой. Эта супружеская пара возродила человеческий род. Важно упомянуть, что Ману еще был основателем Солнечной династии. Эту династию считают в Индии самым старым и многочисленным кшатрийским родом.

Законы Ману в том виде, в котором они дошли до нас, создавались на протяжении четырех столетий. Они оформлялись начиная с II века до н. э. и до II века н. э. То есть в эпоху, по крайней мере на два века, а то и больше удаленную от жизни Гаутамы Будды. Несмотря на этот неоспоримый исторический факт, их нельзя обойти вниманием. Ведь содержание этого памятника древнеиндийской литературы способствует более глубокому и разностороннему пониманию конфликта между Буддой и брахманами. Между старыми и новыми верованиями, существовавшими в Древней Индии. Понятно, что подобные обстоятельные и мудрые тексты, обобщающие огромный духовный, социальный, военный и политический опыт не одного поколения, возникают не в одночасье, а на протяжении долгого времени. К тому же они представляют собой важнейший психологический документ.

Вот почему обращение в этой книге к Законам Ману я полагаю необходимым и полезным.

Воины (раджи, правители, как правило, появлялись из их среды) в Древней Индии относились к варне кшатриев. Символический цвет этой варны — красный, цвет огня и войны. В руках правителей была сосредоточена политическая и военная власть, и они обладали огромными по тем временам богатствами. На них возлагалась Законами Ману обязанность чтить и оберегать брахманов, оказывать им почести и радовать всяческими дорогими подарками — от коров, коз и свиней до золота и драгоценных камней. Как рекомендовали Законы Ману, «сокровище, которое царь вверяет брахманам, сокровище негибнущее; этого сокровища не похитят у него ни воры, ни враги. Жертва, приносимая брахману, богоугоднее жертвы, сжигаемой огнем»[144].

Брахманы с течением времени присвоили себе множество привилегий и направляли мысли индийцев в нужное им русло повиновения, используя для этого суеверие и набожность народа. Они уверяли людей, что только им, брахманам, дано свыше «договариваться» с богами, воздействовать на их решения, касающиеся земных проблем. С помощью аскезы, знания мантр и правильного исполнения ритуалов, утверждали брахманы, они находят общий язык с капризными богами и сохраняют вокруг спокойную, мирную и сытую жизнь. В эти дипломатические способности брахманов люди безоговорочно верили и поэтому снабжали их всем необходимым для жизни, полной покоя и удобств.

Исполнение ритуала считалось исключительно брахманской привилегией. Оно представляло собой тщательно, до мельчайших деталей разработанное священнодействие, которое способствовало не только земному, но и вселенскому порядку. Постепенно людская вера в магическую силу ритуала брала верх над верой в мощь богов.

В ведийской Табели о рангах, помимо брахманов и кшатриев, существует еще две варны — вайшьев и шудр.

К вайшьям относились те, кто занимался земледелием, скотоводством, ремеслом и торговлей. За этой варной закреплялся желтый цвет, цвет земли.

И наконец, к самой низшей варне принадлежали шудры. Согласно Законам Ману они должны были находиться в услужении у брахманов, кшатриев и вайшьев. Ущемлялись наследственные права детей от родителей, принадлежавших к трем высшим варнам и шудрам. Например, лишался наследства сын от шудрянки и брахмана, кшатрия, вайшьи.

Шудрам, как слугам, разумеется, достался черный цвет. Они были далеки от богоизбранных людей «белой кости» и «голубой крови». Шудры подразделялись на «чистых» (аниравасита) и «нечистых» (ниравасита). «Чистым» разрешалось прислуживать брахманам, кшатриям, вайшьям. Они одевались в вещи ношеные, с чужого плеча. Питались объедками. Им не дозволялось слушать или пересказывать Веды, но не возбранялось знакомиться с эпосами Рамаяной и Махабхаратой, а также с Пуранами — преданиями о жизни царей, героев и богов, из которых можно было также почерпнуть сведения о происхождении и гибели Вселенной и много чего другого. Случалось, что из варны шудр происходили даже цари, но подобные возвышения были все-таки редкостью. Статус лица согласно иерархии варн влиял на многие стороны повседневной жизни жителей Древней Индии. Так, например, размер процента со взятого кредита для брахманов был 2 %, для кшатриев — 3 %, для вайшьев — 4 %, для шудры — 5 %. «Нечистые» шудры, то есть отвергнутые обществом, влачили жалкое существование и в своем бесправии ничем не отличались от неприкасаемых, находившихся вне четырех варн. Жизнь неприкасаемых ничего не стоила. К неприкасаемым относились и чандалы, они жили как придется, не чурались самой грязной работы, перевозили и сжигали трупы, а при случае были палачами. Чандалы ходили с трещотками, оповещая высокородных людей о своем приближении.

Изгоями общества оказались охотники, рыболовы и дубильщики кожи, а также продавцы крепких напитков.

К неприкасаемым также относились корзинщики и тележники, которые когда-то считались вполне уважаемыми и полноправными гражданами.

Большой процент среди этих изгоев общества составляли млеччхи (санскр. — чужеземец, варвар) — чужаки, которые в достопамятные времена захватили какую-то часть или частичку индийского субконтинента, уже занятую арийскими племенами, и натурализовались, на свою беду. Люди, как свидетельствует история, злопамятны и мстительны[145]. Млеччхи, представители других религий и культур, не принадлежали ни к одной из четырех варн древнеиндийского общества.

А может быть, на самом деле «все было с точностью до наоборот»? К млеччхи индо-арии отнесли уцелевшую часть коренного, автохтонного населения, далеких потомков жителей Мохенджо-Даро и Хараппы, чья история прервалась после 1750 года до н. э. Это только предположение, но в нем мерцает искорка правды. Кто-то все же передал индо-ариям некоторые неизвестные сакральные образы и религиозные традиции, а также навыки и наработки в области производства и торговли — примеров тому предостаточно. Люди большей частью неблагожелательны к чужакам и обособлены от самих себя — быстро забывают добро и свое прошлое.

К изгоям относились как к заразным животным. Их сторонились, а если, на свою беду, кто-то из неприкасаемых прикасался к брахману или заговаривал с ним — возмездие не заставляло себя ждать. До убийства дело за эти проступки, разумеется, не доходило, но искалечить могли — запросто. Давили слонами или выжигали факелами кожу до мяса за серьезные преступления: измену племени или убийство кого-то из представителей высших варн.

Если происходило убийство брахмана, то оно воспринималось как исключительное событие. Все равно, что в наши дни убийство президента страны или суперзвезды поп-культуры. Сам же брахман за убийство человека не наказывался смертью, обходился штрафом.

Привилегированное положение в индийском обществе первых трех варн подтверждалось также инициацией — специальным обрядом посвящения, символизирующим второе рождение. Начиная с этого события, жизнь дваждырожденного проходила в четыре этапа. Первые два этапа охватывали обучение и обзаведение семьей, что предполагало появление и воспитание детей. У детей появлялся домашний учитель, наставник — гуру. Затем, после того как дети встали на ноги и зажили своим домом, отец вместе с их матерью уходил отшельничать в лесную глушь. И, наконец, становился саньясином, то есть жил подаянием, отказавшись от своей варны. Разумеется, он лишался всех прерогатив, связанных с принадлежностью к его сословию. Ждал в одиночестве или в компании с такими же людьми, как он, перерождения в последующей жизни.

Терпение, беспрекословное повиновение, уступчивость членам вышестоящих варн во всем — главные добродетели современников Сиддхартхи Гаутамы.

В таком обществе человек не принадлежал самому себе, а оставался безвольной частичкой веками функционирующего и отлаженного социального и духовного организма. Он жил, как жили его деды, прадеды и далекие пращуры, между доброжелательно настроенными к нему (благодаря брахманам) богами, дэвами и злокозненными, приносящими ему одни болезни и несчастья демоническими существами — асурами.

Брахманы выступали в качестве режиссеров и главных действующих лиц бесконечно длящегося спектакля под названием Майя.

Майей в Ригведе обозначают, с одной стороны, обман, хитрость, колдовство, а с другой — магическую способность изменять все и вся.

Мифологические сюжеты религиозных представлений в храмах были веками востребованы зрителями. Они казались более эффективным средством психологического воздействия на людей, чем театрализация происходящих в повседневной жизни реальных событий.

Брахманам искренне и безоговорочно верили. Они веками обладали безупречной духовной репутацией. Считалось, что их поведение в предыдущих рождениях соответствовало самым строгим нравственным и моральным критериям.

Вот, казалось бы, исчерпывающее описание социальной структуры древнеиндийского общества и его массовой психологии.

И все-таки кого-то я забыл упомянуть. Трудно представить себе, что в те далекие времена внутри традиционной религиозной системы под управлением брахманов не было инакомыслящих людей с личными независимыми убеждениями. Тех «диссидентов», кто придерживался взглядов, идущих вразрез с общепринятыми. О них разговор впереди.

Глава девятая. Слухами земля полнится

На протяжении более чем тысячи лет после Паринирваны Будды в религии буддизма, распространяющейся по соседним с Индией странам, вырабатываются учения, значительно расширяющие мифологию ее основателя.

Поэтому-то индивидуальный, физический образ Сиддхартхи Гаутамы с веками вообще исчезает. Об основоположнике буддизма как об исторической персоне еще помнят в странах Южной Азии и Запада, а вот в Китае, Корее и Японии, например, смысл слова будда — просветленный, постигший высшую истину — заслоняет собой человеческий образ.

Биографические и легендарные материалы о Гаутаме Будде, относящиеся к древним источникам, неравномерны по объему в описании всех этапов его жизни. На это обстоятельство обратил внимание историк культуры, философ и публицист Владимир Александрович Кожевников (1852–1917) в обстоятельном труде «Буддизм в сравнении с христианством».

Эти материалы отличаются полнотой, когда речь заходит о пребывании Будды на небесах Тушиты, чудесном рождении и праздном времяпрепровождении во дворцах, об отречении от светской жизни, о причинах его ухода из дома, первых странствиях и встречах, о его пути к Просветлению, о его последних днях. Такое ощущение, словно открылись невидимые шлюзы и информация водопадом низвергается на слушателя или читателя. Когда же хочешь узнать о том, как Гаутама Будда «выстраивал» свою общину и свои отношения с властями предержащими, как он жил во время своей «долгой, но спокойной, просветительской и организационной деятельности», информация отличается либо чрезвычайной скудостью, либо приукрашена или вовсе отсутствует. Она, словно вода, течет тонкой струйкой из крана, а бывает, что и не течет совсем.

В. А. Кожевников увидел причину этой неравномерности в «условиях той догматической, учительской стилизации, которой подверглись первоначальные, вероятно, краткие повествования о Будде»[146].

Образ Будды всеобъемлющ и масштабен — потому-то неуловим. Чем ближе подходишь к линии горизонта, тем дальше она от вас удаляется. Эдвард Томас в своей книге Будда. История и легенды пытается отделить зерна исторической правды от плевел вымысла и безудержной фантазии, практически не надеясь на успех: «История Будды, несомненно, развивалась, и даже в старейших документах видны следы видоизменений древней традиции. На страницах этой книги предпринята попытка выделить самые ранние сообщения. Однако это не приблизит нас к ответу на фундаментальный вопрос: существует ли вообще историческая основа рассказов о жизни Будды? Не следует забывать, что многие признанные ученые отрицали и отрицают, что в истории Будды присутствуют какие-либо упоминания исторических событий»[147].

Знаменитый английский санскритолог и индолог Хорас Уильсон (1786–1860) с кафедры Оксфордского университета за шесть лет до собственной смерти клятвенно уверял слушателей, что все рассказы о Будде и само его существование — плоды бурных фантазий буддийских монахов.

Так все же существовал Сиддхартха Гаутама на самом деле? Или он плод творческого вдохновения выдумавших его людей, разрабатываемая веками легенда? Смущает огромное количество текстов, не сопоставимое ни с чем подобным в других религиях. Эти тексты появились не вскоре после его ухода в Паринирвану, а 200 лет спустя и даже намного позже. Да и само существование Гаутамы Будды не то чтобы закрыто непроницаемой завесой, а едва различимо, как солнечный притушенный свет в глубокой огромной пещере с узкой, едва видимой расщелиной наверху. Однако все сомнения рассеиваются, когда находишь в индийских преданиях «старины глубокой» неприязненные, а иногда и злобные о нем отзывы и характеристики. Вот один из многочисленных и впечатляющих примеров.

Гаутама Будда, этот еретик для ортодоксальных индусов, в некоторых учениях брахманов предстает девятой аватарой — нисхождение на землю в телесном образе всемогущего бога Вишну, охранителя мироздания. Однако не стоит серьезно воспринимать временное включение Будды в пантеон индусских богов. Подобная метаморфоза Первоучителя какое-то время устраивала брахманов. Когда же ситуация изменилась и поддержка буддистов со стороны властей ослабла, его образ в обличье того же Вишну был демонизирован.

О распространенной тактике брахманов включать чуждые им верования в свою религиозную практику, чтобы в случае чего усомниться в их полезности, убедительно написал выдающийся отечественный буддолог Бронислав Иванович Кузнецов (1931–1985): «В индо-тибетской традиции существуют два варианта легенды о Будде как воплощении бога Вишну, которые возникают в разное время и отражают разное отношение вишнуитов к буддизму. Первый вариант легенды возникает, как мы полагаем, в период популярности буддизма в Индии, когда вишнуиты делают попытку включить буддистов в свою систему. По этой легенде, Вишну воплощается в Будду и появляется на земле, чтобы очиститься от греха многочисленных убийств, которые он совершил в предыдущих воплощениях. <…> К ней иногда добавляют, что Будда появился, в частности, для того, чтобы исправить ошибки, которые появились в священных книгах Вед. Попытка включить буддистов в систему вишнуизма не могла увенчаться успехом, так как буддизм был бескомпромиссен и всегда претендовал на то, чтобы встать над всеми системами индуизма. Во второй версии о воплощении Вишну в Будду отражено отрицательное отношение вишнуитов к Будде и буддизму. Эта версия, очевидно, более поздняя, так как в ней упоминается учение о пустоте (шуньята), которая становится центральной уже в махаяне, то есть не ранее первых веков нашей эры.

Согласно этой версии, жил на земле какой-то царь Рисуджая. Он занимался совершенствованием, благодаря чему приобрел огромную силу добродетелей. Однажды вдруг заколебался трон владыки Индры. Он обратился к своему учителю Брихаспати с вопросом, какова причина этого явления. Тот ответил, что увеличилась сила добродетелей царя Рисуджаи, благодаря чему он сможет захватить трон владыки богов. Тогда испуганный Индра обратился к Вишну с просьбой о помощи. Ради спасения Индры Вишну воплотился в Будду, пришел к тому царю и стал дурачить его, проповедуя учение о пустоте. Царь увлекся этим учением, перестал заниматься совершенствованием, добродетели его стали уменьшаться, так что он уже не был в состоянии занять место Индры»[148].

В Пуранах излагается еще одна история, в которой задействован бог Вишну. В связи с ней вспоминается русская поговорка: «Не мытьем, так катаньем». Напомню читателю ее происхождение. В старину мыто значило по́дать, по-современному — налог. У кого для оплаты налога не было необходимых средств, того передавали в руки кату, то есть палачу. Поскольку рассказ о превращении Вишну в Будду, судя по всему, не оказал должного психологического воздействия на кшатриев, пришлось прибегнуть к устрашению кровью.

На этот раз Вишну приобрел образ свирепого богатыря Парашурама (Рама с топором), уже упомянутого мною в качестве послушного сына риши Джамадагни и палача собственной матери. Этот Рама с топором, как свидетельствует предание, обезглавил такое количество кшатриев, что страшно представить. Сделал он это с целью исключительно воспитательной[149].

Парашурама преподал кшатриям с помощью своего топора наглядный урок, чтобы они раз и навсегда поняли, что главные люди в Индии — интеллектуалы-брахманы, а не малообразованные вояки. Такая метаморфоза с Парашурамом, впрочем, произошла после лишения буддизма в Индии статуса государственной религии.

Незадолго до появления этого мифологического персонажа в одной из поздних упанишад называется реальная историческая фигура — философ-кшатрий, который не только превосходит мудростью брахманов, но и учит их, как правильно понимать природу атмана. Это уже упомянутый мною царь Магадхи Аджаташатру (палийский вариант: Аджатасатту), современник Гаутамы Будды. При его правлении брахманы себя не выпячивали. К тому же они знали, что́ сочинять и как сочиненное преподнести наилучшим образом, чтобы не вызвать гнев владыки. Аджаташатру вошел в историю человеком решительным и властолюбивым. Не дожидаясь смерти своего приемного отца, царя Магадхи Бимбисары, он заточил его в башню и там уморил голодом.

Бимбисара был первым из правителей, кто признал учение Гаутамы Будды и постоянно поддерживал его общину.

Любить человека, которого не было, а биография его представляет собой плод фантазии, — такое в жизни случается. Но страстно ненавидеть его на протяжении более чем двух с половиной тысяч лет как-то глупо и бессмысленно.

Это, пожалуй, самое убедительное доказательство существования исторического Будды.

Значит, он все-таки действительно жил в поругании и славе своей!

Формула «это было так», являющаяся основным принципом композиционного построения в жизнеописаниях Будды, первоначально содействовала заучиванию текста и сама по себе уже предоставляла большие возможности для корректировки исходного материала. В соответствии с новыми религиозными потребностями то, о чем когда-то рассказывалось в ранних Писаниях, легко заменялось другой версией[150].

Очередной глава буддийской общины, относящейся к новой школе, доходчиво объяснял монахам, почему появились такие изменения. Проявлять инициативность и остроту ума в буддийской общине не возбранялось ни в первые века ее существования, ни намного позднее.

Естественно, что с течением времени действительные факты жизни исторического Будды обрастали мифологической небывальщиной и выдуманными историями. Однако все сохранившиеся с давних веков биографии Гаутамы Будды свидетельствуют об определенных географических местах, связанных с его рождением, Просветлением, первой проповедью и смертью — Паринирваной.

Это Лумбини, Бодхгайя, Сарнатх и Кушинагар. Они почитаются буддистами всего мира как священные места. Еще одно убедительное доказательство существования исторического Будды.

Основная задача авторов версий жизни Будды, появившихся после его ухода в Паринирвану, понятна: создать вокруг земного человека божественный ореол, превратить его в сверхъестественное существо. Такую метаморфозу с образом Гаутамы Будды, разумеется, невозможно не заметить. Не стоит вместе с тем брать под сомнение фантазию авторов этих текстов. Они лучше нас знали, что миф отражает не внешний облик, а внутреннее содержание происшедшего события — появление Сиддхартхи Гаутамы Шакьямуни Будды и его учения.

Жизнь, как всегда, не устает удивлять. Вдруг выяснилось, что в более молодых памятниках буддийской литературы на тибетском и китайском языках встречаются фрагменты совсем древних сочинений, менее удаленных от жизни «исторического» Будды. В сравнении с текстами Палийского свода эти «включения», казалось бы взявшиеся неизвестно откуда, поражают исследователей жизненной достоверностью описываемого и не противоречат здравому смыслу.

Трудно установить, насколько адекватны все буддийские тексты первоисточнику — проповедям и беседам Будды, воспроизведенным его первыми учениками. Возможно, однако, пусть и с некоторыми оговорками, определить язык, на котором он общался со своим окружением и другими людьми. По некоторым предположениям, это был язык магадхи — язык общения в государстве Магадха и в пограничных с ним областях. Именно в этой части Северо-Восточной Индии проходила в основном проповедническая деятельность Первоучителя.

В преданиях, повествующих о жизни Гаутамы Будды, встречается множество несуразностей и противоречий, разрозненных сведений, не всегда укладывающихся в прокрустово ложе здравого смысла и логики. Подчас в топкой умозрительности исчезает облик человека, силой своего ума и своей деятельностью предсказавшего, как обходить острые углы и спасти род человеческий от самоуничтожения. Пусть все же никого не смущают «благоглупости» в сочинениях о нем, принадлежащие авторам далеких и нынешних времен.

Позволю себе обратиться к соответствующей метафоре для подкрепления правоты моего суждения о Сиддхартхе Гаутаме как явлении божественной природы — это отражение ее совершенства. Метафора подсказана мне самой жизнью. Стоит ли очищать бескрайние, идущие до горизонта поля колосящейся пшеницы, или ржи, или ячменя от сорняков? Ведь эти культуры сплошного способа посева обладают возможностью собственными силами заглушать мешающие их росту посторонние растения.

О том, что Сиддхартха Гаутама — историческая личность и у него были настоящие, а не выдуманные мать и отец, свидетельствуют многие тексты, идущие от его первых учеников, которые на протяжении веков передавались изустно от одного человека к другому, пока наконец через несколько столетий не приобрели письменную форму.

Родословная Гаутамы Будды и особенно первые двадцать девять лет его жизни до сих пор определяются преданием. Можно говорить только о слухах, которыми, как известно, земля полнится.

В поздних буддийских сочинениях род Сиддхартхи Гаутамы возносится до горних высот. Превосходство его рода над другими родами утверждается многочисленными фактами, почерпнутыми из ведийской мифологии, Пуран и древнеиндийских эпосов Махабхарата и Рамаяна. Историческим сородичем шакьев, согласно буддийской традиции, считается царь по имени Икшваку, праведный и славный монарх. Имя этого правителя из древнейших времен впервые появляется в Ригведе как сына Ману — прародителя человечества, спасенного богом Вишну от Всемирного потопа, а также в древнеиндийском эпосе Махабхарата. В китайских буддийских источниках оно переводится как Кан-че-ван — «царь сахарного тростника». Основание для такого перевода предоставила этимология санскритского слова икшу, означающего сахарный тростник.

Еще раз напомню, что, согласно преданию, царь Икшваку, от которого происходит род Сиддхартхи Гаутамы Шакьямуни Будды, относится к Солнечной династии.

Когда-то, в достопамятные времена, как рассказывают предания, клан Икшваку стоял во главе ведийского племени или конфедерации племен Пуру. Из рода Икшваку и Пуру вышли правители племен, чьи потомки расселились по берегам в настоящее время исчезнувшей реки Сарасвати — притока Инда, а также Джамны — притока Ганги.

В свою очередь, правитель по имени Пуру известен в индийской мифологической истории как шестой царь Лунной династии, которая ведет свое происхождение от Пурураваса, внука Сомы, бога Луны. Кроме того, Пуру и его брат Яду явились родоначальниками двух великих ветвей Лунной династии — Ядавов и Пауравов, давших многих правителей Древней Индии. Остается только добавить, что один из потомков Пуру — легендарный и прославленный своими многочисленными выдающимися деяниями царь Бхарата. Недаром древнейшее название Индии — Бхаратаварша, страна потомков царя Бхараты. Сегодня Республика Индия официально именуется Бхарата.

Представители Солнечной династии, в большинстве своем принадлежавшие к варнам кшатриев и вайшьев, как свидетельствует традиция, стяжали себе немалую славу как мудрые, справедливые и храбрые правители. Самый известный и самый идеальный из них — Рама (аватара бога Вишну), царь Айодхьи, чья история легла в основу Рамаяны — величайшего древнеиндийского эпоса. Авторство Рамаяны приписывается легендарному поэту Вальмики.

Вальмики до судьбоносной встречи с божественным мудрецом Нарадой, как свидетельствует предание, таился по лесам и разбойничал. Подобный поворот в биографии известных персонажей различных индийских фольклорных историй вовсе не исключение, а скорее правило. В них всегда утверждается преобладание силы духа над разбойничьим ножичком и дубиной, а также вера, что при сильном желании плетью и обух возможно перешибить.

В Пуранах упоминается 122 царя, принадлежащих к Солнечной династии, а в Рамаяне Вальмики их намного меньше — 40. Подытоживая все эти генеалогические хитросплетения и соотнося их с реальными событиями, сохранившимися в народной памяти, поймем, что в истории Индии были периоды, когда кшатрии и вайшьи по своей роли в духовной, политической и социальной жизни не уступали брахманам и даже возвышались над ними.

Сыновья Икшваку, как полагают, правили царством Кошала со столицей в Айодхье. Именно с этого места, которое должны были покинуть царевичи, как свидетельствует предание, началась история шакьев и продолжалась вплоть до появления Сиддхартхи Гаутамы Шикьямуни Будды. Незадолго перед его уходом в Паранирвану она закончилась. Шакьи исчезли, словно их не существовало.

Перейду к пересказу буддийских преданий. Попытаюсь извлечь хоть какие-то рациональные зерна, не попадая под их очарование, что довольно трудно сделать. Попытка — не пытка, может, что-то и получится.

Одна из легенд из Дигха-Никая (Собрание пространных поучений), первого сборника Второй корзины Палийского свода. Она повествует об отношении Будды к брахманам и отшельникам, о том, к какому роду относятся и откуда пришли шакьи, а также об обстоятельствах, заставивших их покинуть родные места. Основной смысл этой истории содержится в разделе Амбаттха-сутта (Сутра). Она о благородном происхождении шакьев, о их принадлежности к известной царской династии.

Давным-давно в городе Сакете (Айодхья) жил царь по имени Оккака (переведенное с санскрита на пали имя Икшваку). У него было четыре сына. Первого царевича звали Оккамукха, второго — Каранду, третьего — Хаттхиния, четвертого — Синипура. Все они отличались мудростью, добродетельным нравом и достойным поведением. У старшей жены царя был сын по имени Дигхайя, недалекий умом, рыхлый телом и ко всему прочему обладающий мерзким характером. В общем, пустой и дрянной человек. Однажды царица, сидя в одиночестве, крепко задумалась о том, что ее бездарный и никуда не годный сын, несмотря на его право первородства, после смерти отца вряд ли долго просидит на троне. Ведь он во всех отношениях не был ровней своим четырем сводным братьям, превосходящим его многими талантами и известным своей порядочностью. Потому-то, решила она, судьба ее сына будет плачевной. В лучшем случае ему оставят жизнь. Всего же остального он определенно лишится. А посему необходимо придумать что-то такое, изуверски коварное и безжалостное, что позволит навсегда убрать подальше из царства его четырех единокровных братьев.

Представьте себе, она составила подобный план и успешно его осуществила! Эта женщина была не только внешне притягательной и чувственной, но и действительно обворожительной, когда того хотела. Другие царские жены не могли с ней сравниться в искусстве обольщения мужчины. В постели они были застенчивы и неуклюжи.

Старшая жена царя знала, как и чем привлечь на свою сторону венценосного супруга. Она нарядилась в сверкающие, шитые золотой нитью одежды, словно сама собиралась занять место на троне, а не на пышных, набитых овечьей шерстью и устилавших каменный пол широких прямоугольных подушках. Увидев приближающегося к ней царя, притворщица склонилась в глубоком церемониальном поклоне, а затем обожгла супруга страстным и любящим взглядом.

Как только царь приблизился к ней вплотную, она вдруг заревела навзрыд, размазывая ладонями по лицу слезы, как простая крестьянская баба. Чем больше она рыдала, тем меньше царь Оккака понимал, чем он ее обидел. Что причинило ей такую невыносимую боль, которую она не смогла в себе сдержать и так красноречиво выплеснула перед ним на пороге его покоев? Казалось, старшая жена, изнемогая от слез, вот-вот рухнет на пол и забьется в конвульсиях.

Наконец царь собрался с мыслями и как можно ласковее спросил, что ее вывело из себя. Ответ его, можно представить, обескуражил. Оказывается, она рыдает потому, что с ней никто не считается и даже самое ее маленькое желание вряд ли когда-нибудь будет исполнено. Это убеждение в собственной никчемности не дает ей покоя вот уже много дней. Благородный царь торжественно обещал, что выполнит любой ее каприз, если, разумеется, просьба будет разумной. И тут без всяких обиняков она заявила о том, что их сыну, который по закону унаследует престол, не удастся его удержать, так как он уступает своим сводным братьям и умом, и характером, и образованием. Нетрудно предположить, что последующая борьба четырех его единокровных братьев за власть ослабит страну, чем не преминут воспользоваться враги. В этой ситуации существует единственный выход — навсегда изгнать четырех царевичей из страны куда-нибудь подальше.

Конечно, царь Оккака оторопел от столь откровенно циничного предложения любимой жены. Он, правда, пытался найти доводы против ее безапелляционных заявлений. Обратил, например, внимание на такие черты характера своих сыновей, как порядочность и ответственность перед народом. И все-таки эта упорная женщина настояла на своем. Царевичи были изгнаны.

Перед уходом братья переоделись в простую одежду, как потребовал отец. С ними ушло по разрешению царя много народа: их матери, сестры, ремесленники, атлетического сложения борцы, брахманы, богатые и бедные люди. Многие из них оставляли просторные дома. Они уходили навсегда и в никуда. Их поддерживала и согревала вера в силу разума и благородство души царевичей. Они шли долго, с навьюченной на людях, лошадях и слонах поклажей, переправлялись вброд через реки и наконец-то приблизились к холмистым широким долинам, расположенным к северу от Гималаев.

То, что они увидели перед собой с вершины горы, их ошеломило. Словно небо сошло на землю. Необъятные и круглые кроны гигантских, почти сорокаметровых деревьев сверху напоминали пронзенные солнцем облака. Из-под них выныривали и куда-то бежали длиннорылые кабаны, короткорогие олени, издающие на удивление громкий и отрывистый лай, и какие-то еще более диковинные животные, напоминающие одновременно оленей и козлов. Птиц же, самых разнообразных, было видимо-невидимо.

Люди вместе со слонами и лошадьми спустились с гор и оказались в лощине, заросшей густым лесом. Они углубились в чащу и вдруг осознали, что находятся среди незнакомых им фруктовых деревьев. Солнечные лучи, играющие с листвой, создавали в ней множество нежных переливчатых оттенков. Немолчное бормотание леса заставило людей остановиться на несколько мгновений и прислушаться. В тихом и осмысленном лесном гуле соединились отчетливые и притягивающие звуки: деревьев, зверей, птиц, насекомых. А также духмяного ветра и солнечного света. Казалось, они попали на небеса Тушита.

Изгнанники решили, что лучшего места им не найти. И начали обустраиваться. Вскоре благодаря их усилиям в этой глуши появилась большая деревня. Потом еще одна, и еще…

Так постепенно на краю света, на склонах Гималаев, образовался город, названный Капилавасту (палийский вариант: Капилаваттху) в честь жившего неподалеку святого отшельника и аскета Капилы. С годами город разросся и превратился в столицу небольшого княжества. Прошло семь лет со времени ухода царевичей из родного дома. Как-то их отец, который был все еще жив, вспомнил о своих изгнанных сыновьях: «Что с ними и где они сейчас?» Его придворные тут же доложили, что царевичи обжились в местечке к северу от Гималаев, а точнее — неподалеку от лесной чащи, состоявшей преимущественно из деревьев породы сака, то есть тиковых деревьев. Они воздвигли город. Сами же живут в роскошном дворце. Их подданные благоденствуют, никто не нуждается. Земля там плодородна. Урожаи богатые. Все накормлены и одеты.

Царь впечатлился тем, что услышал, и сказал: «Ну и мощные же у меня дети!»[151]

Я должен объяснить, что в названиях действует поэтическая этимология, как и в случае с тиковыми деревьями. На санскрите слово шак означает мочь, быть могучим. Вырвавшееся у царя Оккаки радостное восклицание дало повод возвести к слову «мощные» название племени, к которому принадлежал Сиддхартха Гаутама. Это одна из многочисленных версий о происхождении шакьев. На нее стоит обратить внимание: ведь она наиболее приближена во времени к жизни Гаутамы Будды.

Схожая история о царе и его сыновьях приводится в Махавасту, впрочем, с другим, более сложным и правдоподобным сюжетом. Обратимся к этому преданию. У царя, благонравного и справедливого человека, умерла жена, родив девятого ребенка. Погоревав некоторое время, царь нашел себе другую красавицу, намного моложе первой, и сделал ее главной царицей. Вскоре она родила ему прелестное дитя. Мальчика назвали именем Джанту. Царь был очарован новым сыном и в порыве радостных чувств обещал его матери исполнить любое ее желание. Та не оплошала и попросила царя сделать Джанту наследным принцем, а детей от предыдущего брака изгнать из царства. Естественно, царь впал в ярость. Он чуть было не задушил негодную царицу собственными руками. Однако тут же пришел в себя: красота и юность его суженой сыграли свою умиротворяющую роль. Как бы там ни было, амбициозная молодая женщина не оставила свою мечту и непрекращающимися попреками, что царь не держит слова, заставила его наконец сделать то, чего она с такой страстью желала.

Кстати, разговор с его старшими сыновьями получился не настолько тяжелым, как ожидалось. Они безропотно приняли решение отца. Тем более что он отправлял с ними сестер царевичей, часть своего войска со слонами и конницей, а также повелел восьмерым министрам сопровождать их, пока изгнанники не найдут себе постоянного пристанища. К тому же царь разрешил сыновьям после его смерти вернуться в родные места. Итак, все было им сделано благородно и по доброте сердца. Особенно трагичным был только сам момент расставания.

Мощной вооруженной армаде, во главе которой стояли братья, было по силам сокрушить любое княжество, находящееся по соседству. Но проливать кровь ни в чем не повинных людей было не в их правилах. Они решили построить город в безлюдном месте, в какой-то дальней дали. И направились в сторону Гималаев.

Тут надо принять во внимание, что в то время на одном из гималайских склонов обосновался только что упомянутый мною святой брахман-аскет по имени Капила. Он жил, как положено отшельнику, в шалаше, неподалеку от лотосового озера среди тиковых деревьев сака. Благодаря святости Капилы и его божественному происхождению от Брахмы пространство, в котором он находился, стало недоступным для львов, тигров, змей и подобных им хищным зверей и пресмыкающихся. В этой зоне безопасности отсиживались более слабые звери и зверушки: олени, кабаны, мыши, лягушки и всякая другая живность. Капила описывается в Вишне-пуране как чуть ли не последняя аватара бога Вишну, известного своим нисхождением на Землю в различных телесных обликах.

Необходимо упомянуть еще об одной важной способности этого мудреца и святого. Он безошибочно предугадывал частые в Гималаях землетрясения и заранее предупреждал о них всех обитателей гор — не только людей, но и зверей.

Братья добрались до того места в Гималаях, где находился шалаш святого. Неохватные деодары, гималайские сосны, окружали его жилище и воплощали собой силу торжествующей жизни. Деодары, казалось, уходили в поднебесье. Странное впечатление вызывали другие высоченные деревья, у которых листья вырастали на концах ветвей, а прямо на стволах гроздья коричневатых шароподобных плодов, словно только что вышедшие из материнского чрева, во множестве удерживались на одревесневшей пуповине. Сегодня их сравнивают с пушечными ядрами. Это были деревья сала. В такой же саловой роще родился Гаутама Будда. Над изгнанниками перелетали с ветки на ветку малорослые обезьяны, у лиц жужжали пчелы, а кое-где на деревьях в темноте ветвей свисали вниз головой летучие мыши.

Под натиском ветра деревья ревели, как разъяренные слоны.

Я впервые увидел дерево сала в бенгальской деревне в мае, во время его цветения. Из-за крупных, распустившихся на ветках оранжево-розовых цветов оно, казалось, было объято пламенем.

Утром я проснулся от звука барабанов. Начинался местный праздник во славу любви. Он приходится на время сева. Деревенские жители были возбуждены. У женщин пылали лица, жрец был сосредоточен и занят кровавой работой — принесением в жертву мелкой домашней живности и козлов. Сначала он зарезал белого петуха и черного цыпленка и тут же перекрасил их киноварью в красный цвет. Затем под нож пошли куриные семьи и несколько козлов. Его помощник за это время сплел в гирлянды цветы и водрузил их на жреца. Собравшийся народ был возбужден в предвкушении предстоящего пиршества и под звуки барабанов сопроводил жреца до его дома, где у порога его ждала жена. Тут опять в дело пошла киноварь, которой супруги обмазали лица друг друга. Жрец раздал уважаемым жителям деревни цветочные гирлянды, а также небольшим черпаком разлил по глиняным плошкам что-то вроде местного самогона, получившего у русских путешественников название «кокосовка». Понятно, что напиток этот предназначался исключительно для взрослых мужчин. Через несколько минут начались приготовления к общедеревенскому пиру. Зажглись печи-жаровни, известные в Индии как тандуры.

Неумолчно стучали барабаны, в воздухе стоял запах крови.

Во времена Будды подобный праздник заканчивался всеобщей оргией, как говорят в России, свальным грехом. В тот день (ночь) легче всего было получить согласие женщины. Пары особенно не разбирались, кто есть кто, подогретые опьяняющим или галлюциногенным напитком из местных кореньев и трав. Для людей в те мгновения не существовало ничего выше любовного экстаза, переживаемого еще и как мистическое откровение.

Вот такие тогда были нравы, соответствующие необузданной сексуальности индийцев. Приходилось брахманам как-то эту сексуальность регулировать и держать под контролем. При храмах появились «божьи рабыни» — танцовщицы-дэвадаси, в больших городах открылись публичные дома и процветал культ благородных и образованных куртизанок — гетер. При этом, однако, не забывали, что бог Шива испепелил своим третьим глазом бога любви Каму. Было за что — не влезай в чужую семейную жизнь! Желая заставить Шиву исполнить супружеский долг по отношению к супруге, богине Парвати, он выстрелил из лука цветочной стрелой в этого постоянно медитирующего бога и разбудил в нем страсть в ущерб мыслительному процессу, за что сполна поплатился.

Вместе с тем невозможно скрыть того факта, что бог Кама — почитаемое в Индии божество. Праздник в его честь сопровождается всеобщим ликованием, а сам процесс соития — излюбленный и часто встречающийся сюжет индийской культуры и литературы начиная с эпохи Вед.

Нетрудно представить, какой несусветный блуд царил среди мужчин и женщин во времена войн между царствами и племенными союзами. Он был единственным утешением для бездомных людей. Тех, кто едва спасся от смерти, потерял близких и скрывался в горах и лесах. Венерические заболевания в ту эпоху распространялись со скоростью лесных пожаров.

Не буду вдаваться в детали древнеиндийской оргии, а вернусь к прерванному рассказу об изгнанных принцах.

В наружности Капилы было что-то необыкновенно доброе. Общающиеся с ним люди, закрытые и хмурые, оживлялись и говорили как с близким и любимым человеком. Они рассказывали ему без утайки о себе все, что он хотел о них знать. Так же и принцы ничего не скрыли от святого и поведали ему историю своей незадачливой жизни.

Святой Капила предложил братьям выстроить в этой гималайской долине город с царским дворцом на месте его шалаша. Он предрек этому городу славу столицы Джамбудвипы (санскр. — островной материк с деревом Джамбу) — так называют в древнеиндийской космологии один из семи материков, находящийся под управлением бога Вишну. Джамбу или Сизигиум прозрачноплодный (лат. — Syzygium aqueum) — дерево с розовыми яблоками. У буддистов это название носит материк, населенный людьми (то есть ойкумена), на котором проповедовал Будда Шакьямуни. Земля людей рассматривается как гигантский плоский диск, окольцованный непроходимыми горами и окруженный океаном. В центре мироздания расположена священная гора Меру. Посредине Джамбудвипы находится царство Магадха, в нем обитают будды прошлого, настоящего и будущего.

По заверению святого старца, место, где он жил, обладало, как сейчас сказали бы, гигантской энергетикой, было местом силы. Рожденные в зоне его шалаша люди могли бы с легкостью уложить тысячу воинов. Даже презренный чандал, родившийся в результате мезальянса шудры с брахманкой, возведи он здесь дворец, тут же превзошел бы своим могуществом владыку мира.

С благодарностью выслушав святого Капилу, братья не пытались ему возражать и сделали так, как он велел: построили в этой местности город и назвали его в честь благородного и сердобольного аскета — Капилаваттху (палийский вариант) или Капилавасту (санскритский вариант). На месте шалаша Капилы они воздвигли роскошный дворец, а новый шалаш для святого соорудили из веток деодаров на склоне горы.

Новая жизнь быстро вошла в колею. Восемь министров, которые сопровождали братьев, подумали, что пришла пора их женить. Братья не возражали, существовала, впрочем, одна проблема: где найти невест, равных им по знатности. Увы, таких девушек в той местности, где они обосновались, не оказалось. Братья находились на самом верху сословной лестницы. Мужчины, как брахманы, так и кшатрии, среди изгнанников встречались, но высокородные молодые девицы отсутствовали.

Для сохранения у будущего потомства чистоты крови братьям пришлось взять в жены собственных сестер. Единородных или родных — предание не уточняет. Роль матери они предоставили старшей сестре, а на остальных женились. Прошло время. Семьи братьев разрослись за счет их многочисленного потомства. И тут их старшую сестру поразила проказа. Как узнаем из дальнейшего рассказа, братья насильно отвезли ее в лес и поселили в вырытой ими землянке рядом с лотосовым прудом.

Перед автором или авторами предания стояла трудная, почти невыполнимая задача. Они признавали факты инцеста среди шакьев, объясняя его безвыходной ситуацией, в которой оказались братья (сохранить чистоту крови любой ценой). Это с одной стороны, а с другой — им пришлось выстраивать сюжет таким образом, чтобы у слушателей или читателей создалось впечатление, что инцест — не норма в брачных отношениях шакьев, а единичный случай, обусловленный трагическими обстоятельствами. Как всегда в подобных ситуациях, буддийским авторам приходят на помощь герои древнеиндийской мифологии.

Сюжет об изгнанных братьях, женившихся на своих сестрах, и умирающей от проказы в землянке их «названой» матери обогащает история царя Бенареса по имени Рама. Первым из западных исследователей, кто обратил внимание на встречающиеся в этом буддийском предании соответствия древнеиндийскому эпосу Рамаяне, был датский ученый Вигго Фаусбелль, о котором я уже писал.

Добавлю к этому наблюдению важную деталь: все нисхождения бога Вишну в человеческом обличье на Землю, за исключением Парашурамы (Рамы с топором), принадлежат героям, относящимся к варне кшатриев.

Брахманское сословие держало нос по ветру, всегда знало, кто в доме хозяин. Оно умело переждать и затаиться, если ведущую роль в обществе приходилось на время уступать кому-то другому. К тому же своих обид брахманы никогда не забывали. Любыми средствами сохранить в индийском обществе иерархию четырех варн — вот что составляло на протяжении многих столетий их стратегию и тактику. При всей аморальности этой социально-психологической установки, в исторической перспективе она себя оправдала. Благодаря сохранению варн индусам удалось не раствориться в чужеземных культурах, не потерять своей национальной идентичности. И это произошло вопреки захвату мусульманами и британцами всей территории Индии, потери ею на многие века своей государственности!

Как известно, царь Рама родом из города Айодхьи (в этом предании этот город замещает Бенарес). В данной версии Рама покинул город по своей воле. Проказа сделала его изгоем. Перепоручив царство старшему сыну, он удалился в лес, где целебными травами и плодами излечил себя от страшной болезни и восстановился в прежней силе и стати. Обнаружив широкое дупло в стволе необыкновенно могучего дерева кола, он расширил его до размера небольшого домика, приделал к нему дверь, выдолбил окно и приставил лестницу, которую на ночь поднимал к себе и прятал среди ветвей. Жилье получилось удобным и со стороны почти незаметным.

С пищей у Рамы тоже было все в порядке. По ночам он поддерживал огонь в чашеподобном валуне и, перед тем как заснуть, чутко прислушивался к ночным звукам: уханью совы, рыку тигра и ни на что не похожему лаю гиен, в котором, казалось, смешались звуки всех обитателей леса — зверей и птиц. Именно гиены своими короткими и протяжными звуковыми всплесками радости и злобы обозначали для него места ночных трапез более сильных хищников. Как только розовел край неба, предвещая мутный рассвет, Рама спускался с дерева и безошибочно находил оставшиеся от звериных пиршеств куски растерзанной плоти кабана или оленя, а иногда и гималайского медведя.

Как-то ранним утром он сидел у костра на берегу пруда и наконечником стрелы задумчиво переворачивал лежащие на раскаленных углях куски мяса. Рама не видел, как за его спиной бесшумно застыл, к чему-то принюхиваясь, хозяин джунглей — тигр. Как оказалось, его внимание привлек не запах жареного мяса, а тяжелый дух долго не мытого и зараженного проказой женского тела. Тигр подкрался к землянке и когтями разгреб илистую грязь. Ему удалось сделать небольшую дыру в крыше землянки. Увидев морду тигра, бедная царевна, придя в ужас, издала такой нечеловеческий вопль, что тигр отпрянул назад и исчез в лесной чаще. Сидящий у костра Рама очнулся от своих мыслей и через несколько мгновений оказался у землянки. Он увидел глядящие на него снизу прекрасные и отчаявшиеся глаза напуганной до смерти молодой женщины.

Сократим многие детали этого рассказа и перейдем к главному — к тому, чем он заканчивается.

Итак, Рама вытащил дочь царя Оккаки из землянки наружу — на божий свет. Он излечил ее от проказы теми же средствами, что и себя самого, — целебными травами и плодами. Разумеется, они полюбили друг друга и вскоре поженились. Старшая дочь Оккаки рожала от царя Рамы 16 раз и всякий раз двойню мужского пола. Нетрудно посчитать, что у него стало на 32 сына больше, чем было прежде. Он научил их всему, в чем был искусен сам, то есть тому, что требовалось знать царским отпрыскам.

Как-то в той местности появился житель Бенареса. Он искал в горных породах драгоценные камни и набрел на жилище царя Рамы и его многодетной семьи. Увидев Раму, он узнал в нем своего прежнего владыку. Ему удалось поговорить с сыновьями прежнего царя, они рассказали ему о своей матери, откуда она родом и как очутилась в этих горах.

Возвратившись в Бенарес, искатель самоцветов не преминул сообщить сыну изгнанного царя, занимавшему отцовский престол, о чудесном выздоровлении его отца. Рассказал он и о женитьбе Рамы, и о его тридцати двух сыновьях. Царствующий сын решил упросить отца вернуться на престол. Для этого он снарядил большое войско и отправился с ним в Гималаи. Рама мудро отказался от царства и, указав на высоченное, двадцатиметровое дерево кола, в дупле которого он когда-то жил, предложил приехавшему за ним сыну его срубить и построить новый город. Город был именован по названию срубленного дерева — Коланагар, город колы. Новоселы самих себя причислили к племени колия. Также не был забыт тигр, благодаря которому Рама познакомился со своей будущей женой. Город, как пожелал Рама, расположился по линии тигриной тропы и получил еще другое название — Вьягхрападжа (Тигриная тропа).

Незаметно в повседневных трудах и заботах текло время. Дети Рамы росли и мужали, и однажды их мать поняла, что пора их женить. Какие тогда были простые нравы, можно понять по совету, который дала царица своим повзрослевшим сыновьям. Во-первых, она объяснила им, что живущая в Капилавасту царская семья шакьев — это их дяди и тети, а ее братья и сестры. Их дочери — ее племянницы. Соответственно, для ее мальчиков они двоюродные сестры. Они из одной варны с царевичами, о чем свидетельствуют их одежда и соответствующая их положению прическа. Во-вторых, она велела сыновьям пойти на реку во время купания девушек, а когда они выйдут на берег и станут сушить волосы, овладеть ими, выбрав каждую по своему вкусу. Юноши все выполнили точь-в-точь, как велела мать, и изнасиловали своих двоюродных сестер.

Думаю, что в действиях старшей сестры шакьев, помимо ее матримониальных планов и отражения простоты нравов того времени, содержалась еще и месть братьям. Она не забыла, кто чуть было не довел ее до смерти в земляной тюрьме. Орудием мести она избрала собственных сыновей. В том, что шакьи восприняли этот поступок своих племянников как оскорбление их чести, не может быть сомнений. Но они промолчали и тем самым признали свою вину по отношению к собственной сестре. К тому же братья не отличались злопамятностью и решили между собой: что ни делается, все к лучшему. Так породнились между собой шакьи и колии[152].

В предании об изнасиловании дочек шакьев существует мотив не совсем ровных отношений между ними и их соседями колиями. Люди из племени колия постоянно конфликтовали с шакьями по поводу распределения воды на поля из реки Рохини. Пытаясь уязвить своих соседей, колии часто пеняли шакьям, что те занимаются любовью с собственными сестрами подобно собакам и лисам[153].

Можно предположить, что племя, к которому принадлежал Сиддхартха Гаутама, было не местного происхождения и не относилось к индоарийской цивилизации, в которой существовала экзогамия.

Это обстоятельство сказалось, по-видимому, на определенной изоляции шакьев. О чем свидетельствуют действительно существовавшие среди них кровосмесительные связи. В среде родичей Сиддхартхи Гаутамы браки между единородными или единоутробными братьями и сестрами к моменту его рождения встречались уже не так часто, как прежде. Однако память о том, что подобные отношения еще вчера имели место, была свежа. Скажем откровенно, слух об инцесте среди шакьев не прибавлял к ним уважения со стороны «высокородных» жителей соседних племенных республик.

Для брахманов шаки, или саки, оставались чужаками, непонятно откуда появившимися и много чего о себе возомнившими. Они раздражали своим независимым поведением, отсутствием подобострастия и угодливости по отношению к их благородному и высокообразованному сословию. В древнеиндийском обществе пресмыкаться перед вышестоящими было в порядке вещей. Какие-то самонадеянные, наглые, вульгарные люди — вот кем в глазах брахманов были эти шаки.

Индийские исследователи, такие, например, как Н. К. Синха и А. Ч. Банерджи, отмечают, что «термин „сака“ [как и термин „гунны“] употреблялся индийцами в широком смысле для обозначения приходивших через северо-западные проходы чужеземцев независимо от их расы или племени», включая монгол и тюрков[154]. Тюрки, как известно, представляют собой этноязыковую общность.

На рубеже VI–V веков до н. э. некоторые сакские племена были покорены персидскими царями Ахеменидами, платили им подати и поставляли воинов. Держава этой персидской династии поражала воображение своими размерами. Ее границы к концу VI века до н. э. простирались от реки Инд на востоке до Эгейского моря на западе, от первого порога Нила на юге до Закавказья на севере.

Достаточно обширные сведения о персах того времени оставили нам древнегреческие историки, в том числе Геродот. В 480 году до н. э. (предполагаемый год рождения — один из трех — Сиддхартхи Гаутамы) в Грецию вторглись армии Ксеркса. Превосходящие греков по численности войска персов в результате многочисленных сражений как на море, так и на суше потерпели сокрушительное поражение. Безусловно, эта новость не могла быть не замеченной в кругах индусской элиты.

Невозможно не признать широко известный факт, что индо-скифские племена в Индии назывались шака. Они упоминаются в большом количестве древних индусских религиозно-литературных текстов: в Пуранах, Ману-смрити, Махабхарате, Рамаяне, Брихат-Самхите, Кавьямимансе и многих других. Как пишет Геродот в своей «Истории», самоназвание скифов было сколоты (царские), название скифов они получили от греков. Перевод «царские» в наше время был оспорен несколькими учеными. Василий Иванович Абаев (1900–2001), выдающийся российский ученый, языковед-иранист и этимолог, сопоставил этноним skuta с германским skut (стрелок из лука) и перевел слово сколот как лучник. К такому же выводу пришли Т. К. Витчак и С. В. Кулланда. Они объяснили самоназвание скифов, восстановив бытовавшую в VII веке до н. э. древнегреческую форму слова skuoa-ta — «лучник». К этому времени относятся первые контакты греков со скифами.

Как отмечает Рис-Дэвидс, «Самуил Бил, покойный переводчик стольких буддийских Писаний Китая, того мнения, что слово „сакья“ само по себе совершенно ясно доказывает скифское, следовательно, и монгольское происхождение этого клана»[155].

Сам же британский исследователь индийского буддизма считает, что «нельзя делать такого глубокого вывода на основании случайного сходства названий». Он убежден, основываясь на множестве деталей, существующих в буддийских легендах, «что клан Сакья или, по крайней мере, главные его члены были арийского происхождения»[156].

Так называемое племя саки-хаумаварга (варящие хауму, или сому) некоторые историки также связывают с Индией. К тому же социальное устройство саков, обретших вторую родину на северо-западе полуострова Индостан, было практически таким же, как у ариев. Оно разделялось на три сословия: воинов, жрецов и людей трудовых профессий. Поразительно, что сословию воинов, жрецов и скотоводов соответствовали те же традиционные цвета, что у последователей Вед и упанишад. На этом основании сторонники версии сакского происхождения Будды переводят титул Шакьямуни как Мудрейший из саков.

Так, наш современник, известный буддийский монах и духовный учитель Дзюнсей Терасава входит в полемику с теми учеными, кто отрицает связь саков и скифов с родом Будды. Он обвиняет их в невежестве, утверждая, что подобная точка зрения представляет собой «проявление имперского эгоизма, унаследованного со времен Российской империи и западноевропейских колониальных завоеваний»[157].

Дальше Дзюнсея Терасавы пошел английский историк Винсент Артур Смит (1846–1920). Вслед за Самуилом Билом он говорит о монгольском происхождении Сиддхартхи Гаутамы. Корни племени шакьев, как был убежден Смит, ведут непосредственно к неарийским народам[158].

Согласитесь, что совсем отмахнуться от этих соображений относительно родословной Гаутамы Будды и признать их сомнительными не так-то просто и не очень корректно.

Оппоненты «сакской версии» выдвигают против нее несколько аргументов, но один из них, как они полагают, самый убедительный. По их мнению, Сиддхартха Гаутама принадлежал к индоарийскому племени сакья (шакья), а не шака. На эту версию работает утверждение современных языковедов, что слово сак не столько этническое, сколько социальное понятие и обозначает «свободного воина». Сакья — так в древности назывались кшатрийская олигархическая республика и жившее в ней племя. Однако признать шакьев индоариями и отнести к брахманской культуре, как я уже писал, не позволяют их брачно-семейные отношения — существование в их роду браков между близкими родственниками. По крайней мере упоминания об этом обычае присутствуют в буддийских текстах.

Очень трудно что-либо утверждать безапелляционно, когда речь заходит о священных персонах или предметах. Ведь вопрос об экзогамии и эндогамии шакьев, то есть кто они по происхождению — свои или чужие, совсем не праздный. От того, какой ответ на него последует, зависит, по брахманским представлениям, легитимность их высокого сословного положения в древнеиндийском обществе и в его последующие периоды. Брахманский истеблишмент то нападал на буддистов, то оборонялся от них, то пытался прийти с ними к духовному согласию и частичному их признанию. Иногда вопрос ставился прямо: выскочки они или нет? Отсюда некоторая неразбериха в дошедших до нас версиях родословной Гаутамы Будды. Чем, если не принадлежностью племени шакьев к индоариям возможно, например, объяснить обнаруженную на ковчеге мощей Будды надпись на брахми — одной из древнейших разновидностей индийского слогового письма? Этот ковчег представляет собой каменный ящик, который находился внутри раскопанной в Кушинагаре в 1898 году буддийской ступы, а точнее, того, что от нее осталось. Внутри ящика находились небольшого размера урны для праха, напоминающие по форме буддийские ступы. В этих урнах хранились небольшие фрагменты костей, которые сочли принадлежащими Будде, — то, что осталось после кремации его тела, как это описано в Махапаранибане сутте.

К сожалению, остается множество вопросов о происхождении племени шакьев, на которые нет однозначных ответов. Некоторые сверхсовременные гипотезы о связях рода Будды, например, с семитскими народами и сопровождающие эти предположения аргументы вообще не стоит рассматривать по причине их очевидной курьезности и абсурдности.

В период резкой конфронтации с буддистами аристократическое происхождение Гаутамы Будды бралось под сомнение его оппонентами из брахманского сословия. Смысл их сомнений по поводу знатности происхождения Сиддхартхи точно передает русская поговорка: «Всяк кулик на своей кочке велик». Вместе с его родом они всячески поносили племя шакьев.

Брахманы попусту теряли время, вылезая из кожи вон, чтобы с невероятной злобой и раздражением уязвить Гаутаму Будду заявлением, что он в духовном смысле не царь царей и не пророк пророков. Для него же самого происхождение человека и оформление его культа не имели никакого значения. Как, разумеется, и для его прижизненных последователей. В памяти народов сын правителя Сиддхартха Гаутама и Будда Шакьямуни живут отдельно.

Картины детства, юности и мужания Сиддхартхи Гаутамы как наследного принца в агиографической литературе о нем достаточно банальны и трафаретны. Учение Будды Шакьямуни неповторимо и, помимо всего прочего, востребовано людьми XXI века.

Сиддхартха Гаутама был первым религиозным мыслителем, кто придал своему учению этико-практическую направленность и сделал в нем центральной проблемой не бытие человеческих масс, а сознание отдельного человека. Он предложил поэтапный путь, как преобразовать собственное сознание и вырваться из повседневности, возвыситься над ней.

Глава десятая. В преддверии ожидаемых перемен, или Через «дискуссионные клубы» к новым верованиям

Время, когда Сиддхартха Гаутама еще не родился, было неспокойным и в прямом смысле историческим. В нем происходили важные события, коренным образом менявшие политическую карту Индии.

Вот что об этой эпохе пишет Артур Л. Бэшем: «Только с VI века до н. э. индийская история начинает выступать из тумана легенд и недостоверной традиции, и мы впервые узнаем о великих царях, чья историческая реальность не вызывает сомнений, о их деяниях; с этого же времени выявляются главные линии политического развития Индии. Источники наших сведений об этом периоде — буддийские и джайнские священные тексты — во многих отношениях нельзя считать собственно историческими документами. Их авторов мало интересовали политические события. Подобно Ведам, эти тексты веками передавались из уст в уста, хотя совершенно очевидно, что в отличие от Вед они с течением времени расширялись и изменялись. И все же они содержат достоверные упоминания об исторических событиях. В ряде случаев материал одного текста подтверждается другим, хотя они создавались независимо один от другого, на разных языках»[159].

Действительно, происходившие изменения были грандиозными и затрагивали все стороны жизни традиционного индийского общества.

Древняя Индия рассматривается в брахманистской и буддийской литературе разделенной на пять частей по географическому принципу. Это Северная Индия (Уттарапатха), Срединная Индия (Мадхьядеша), Западная Индия (Апарантха), Восточная Индия (Прачья) и Южная Индия (Дакшинапатха).

Долгое время самыми процветающими оставались срединная и южная части Индии. Срединная Индия занимала пространство Джамна-Гангского двуречья. На этой территории находились крупные по тем временам города, которым было суждено сыграть значительную роль в индийской истории. Южная Индия по праву считалась кладовой несметных сокровищ — алмазов, сапфиров, рубинов, жемчуга и золота. Наличие этих даров природы между тем большей частью не упрощало, а усложняло жизнь местного населения.

В это же время серьезные перемены произошли в армии. Можно сказать, она претерпевала полное техническое переоснащение и изменение порядка набора в нее воинов.

На смену легким повозкам пришли тяжелые колесницы с четырьмя запряженными конями, что-то вроде античных квадриг. В индийской науке ведения войны им придавалось первостепенное значение. Конница и особенно боевые слоны применялись как ударная сила. О конских седлах еще не знали, зато что-то вроде узды уже существовало и кони были управляемы.

На спине слона устраивалась закрытая башенка, а в ней помещались воины, вооруженные луками и дротиками. Пехота составляла в количественном отношении большинство войска. На нее главным образом возлагалось развитие военного успеха. Пехотинцы были вооружены длинными и широкими мечами, а также луками в человеческий рост. Один конец лука ставился на землю, пехотинец опирался на него левой ногой и натягивал до отказа тетиву. Стрелы длиной в 60–90 сантиметров, сделанные из бамбука или тростника и к тому же оснащенные металлическими наконечниками, были сокрушительным оружием — насквозь пробивали кожаный щит и панцирь. Поражающая дальнобойность лука достигала ста метров.

Войско постепенно превращалось в профессиональную армию. Ее ядро составляли воины, находящиеся на постоянном довольствии правителя. Это уже не была сформированная на скорую руку дружина. В обязанность безоружного сельского населения входила исправная плата налогов, на которые содержались наемные воины и тогдашние чиновники.

Тут пришло самое время вспомнить Законы Ману, этот Домострой Древней Индии. Как ни критикуй брахманов, а все же среди них было немало дельных и умных людей. Они понимали, что и на войне при всей ее жестокости и насилии должны сохраняться какие-то моральные нормы, ограничивающие всеобщее озверение (или «упоение в бою»). Обратимся к тексту Законов Ману: «Сражаясь в битве, не следует поражать врагов вероломным оружием — ни зубчатым, ни отравленным, ни раскаленным на огне. Не полагается убивать оказавшегося на земле, если сам находишься на колеснице, ни кастрата, ни стоящего со сложенными руками с просьбой о помиловании, ни имеющего распущенные волосы, ни сидящего, ни говорящего: „я твой“, ни спящего, ни не надевшего доспехи, ни нагого, ни безоружного, ни не сражающегося, а только смотрящего, ни сошедшегося в схватке с другим, ни не сражающегося в затруднительном положении, ни пораженного, ни тяжелораненого, ни устрашенного, ни отступающего, — всегда помни дхарму добродетельных воинов»[160] (Законы Ману, глава 7. 90–93. Наставления об обязанностях царя и управлении государством).

Это была малоприятная и кровавая эпоха. Шло образование империи, которая рождалась в процессе больших и малых войн. Народы, которые объединяют насильственным путем, вряд ли видят, какие выгоды сулит им будущее. Гора трупов заслоняет радужные перспективы — расширение торговых и культурных контактов и т. п.

Историческая личность Будды приобретает осязаемые формы, а ее существование делается очевидным благодаря научному исследованию целого ряда социальных обстоятельств и психологических причин, создавших духовное движение, важнейшей частью которого были буддизм и его основатель. Оно первоначально возникло в Индии как эмоциональный взрыв, долго и исподволь подготовляемый обстоятельствами жизни. Неприятие интеллектуальной элитой существовавших социальных и религиозных традиций постепенно могло перерасти в грозящий хаосом бунт низов против верхов. Чем заканчивается неконтролируемое восстание масс и кто в результате этого приходит к власти, более тиранической, чем прежняя, знаем не понаслышке.

Гаутама Будда и его окружение сплотили вокруг себя людей со здравым смыслом и с человеколюбивыми взглядами. Именно они предотвратили разгул народной стихии.

Это была, разумеется, сиюминутная задача. Глобальной и долговременной целью явилось преобразование самим человеком своей хищнической и эгоистической природы. В предложенных Буддой методах и технологии, направляющих этот сложнейший процесс к финалу, выявились сущность и масштаб его личности. Вот отчего все сведения о нем и его доктрине, циркулирующие в разных эпохах и сочинениях, представляют для сегодняшних поколений несомненный интерес.

К моменту появления Гаутамы Будды на Земле объяснение справедливости традиционного социального разделения уже устраивало не всех. Говоря совершенно откровенно, «оборотная сторона» повседневной жизни брахманов не всегда соответствовала провозглашаемым ими нравственным принципам. Чему тут удивляться, ведь и на солнце существуют пятна.

Среди смышленых и деятельных людей из варн кшатриев и вайшьев в адрес брахманов уже слышался некоторый сдержанный ропот, впрочем, еще не сопровождаемый проклятиями. А кому, в самом деле, понравится, что кто-то требует для себя особых привилегий в таком деликатном вопросе, как освобождение из сансары, не забывая при этом о земных благах и других для себя выгодах?

Подобные люди, особенно из двух высших варн, конечно же, существовали. В те времена, для того чтобы стать свободными от поучений и навязчивого надзора брахманов-традиционалистов, они занялись исключительно индивидуальной духовной практикой. Как сейчас сказали бы: пошли по своей воле в «бомжи», то есть стали бродягами. Но бродягами образованными, сведущими в ведийской учености. Это были люди смекалистые, знали, как обратить на себя внимание. Они здраво рассуждали о духовных материях и разбирались в тонкостях ведийского ритуала. Большинство этих бунтарей происходили из родовитых семей (преимущественно из варны кшатриев).

Разрыв с привычным образом жизни был первым шагом к переосмыслению священной роли ведийских традиций и метафизики Вед. Они усомнились — сначала робко, а затем решительно — в естественности установленных четких социальных границ между варнами. Это бросающаяся в глаза причина их бунта. Была еще и другая, более глубокая, рожденная их борьбой за право свободно мыслить.

Надо полагать, что бунтари были людьми неординарными, талантливыми, обладающими сильным характером и умеющими оставаться невозмутимыми при любых обстоятельствах. Вопрос, ими поставленный во всеуслышание, задавали в узком клановом кругу и многие их соотечественники. Почему установлено верховенство брахманов над всеми другими варнами?! Ведь большинство из этого высшего социального слоя уже не обладало ни мудростью древних, ни обширными знаниями, а всего лишь твердо придерживалось ритуала и настойчиво защищало свое право на привилегии.

А теперь выясним, с чего начался и как проходил этот бунт заговоривших во весь голос несогласных. В страшном сне не представить того, что увидела и испытала вскоре брахманская элита. Ведь некоторое интеллектуальное оживление в древнеиндийском обществе, связанное с обсуждением тонкостей ведийского ритуала и проблем языкознания, не предвещало появления радикального религиозно-философского движения, развернувшегося с бесподобным размахом на севере Индии. Это движение шло практически синхронно с образованием в Древней Индии мощных царств, а затем империй. Знатоков ведийской литературы из жреческого сословия ценили и уважали за обширные знания все члены древнеиндийского общества. Эти эрудиты жреческих школ, поощряемые местными правителями, привнесли некоторое разномыслие и живость в духовную жизнь той эпохи. В моду тогда входили многочисленные турниры-диспуты с компетентными арбитрами и с объявлением наград победителям. Настоящее «пиршество духа» и «торжество интеллекта». Поздневедийские специалисты по ритуалам, а также знатоки сакрального ведийского языка, так называемого ведического санскрита, соревновались друг с другом в аргументации того, что́ всего важнее и как все устроено. До хрипоты спорили о том, какому богу в первую очередь и когда приносить жертву[161].

Особый интерес среди интеллектуалов вызывали дискуссии по проблемам языка. Например, разгорались настоящие баталии при обсуждении вопроса о том, несут или не несут «приставки в себе смысл независимо от „приставляемых“ к ним корней» или восходят или не восходят «звукоподражательные слова (…) к забытым, „темным“ корням»[162].

В этих дискуссиях были выработаны приемы рационалистической аргументации. В рамках двух посылок и одного заключения мысль двигалась плавно и легко, как лодка по воде, а здравый смысл и неуемная фантазия открывали новые горизонты. Оказалось, что, несмотря на убожество повседневной жизни, люди не разучились думать. Более того, по сравнению с прежними временами мысли рождались смелые и парадоксальные. Владимир Шохин справедливо замечает: «…поздневедийская Индия превращается в дискуссионный клуб»[163].

Эти ни на что не похожие рассуждения обратили на себя внимание местных правителей. Те понастроили немало просторных помещений: так много народа вдруг заинтересовалось тонкостями ведийского ритуала и вопросами языкознания. Владыки того времени не чурались высказать свои соображения, например, по поводу грамматики Панини. Они понимали, что обсуждение приставок и корней, а также тонкостей ведийского ритуала успешно отвлекает внимание от социально-политической неразберихи в их государствах. К тому же многие из них искренне увлеклись интеллектуальными спорами на подобные отвлеченные от повседневной жизни темы.

Всплеск интереса широкой публики к проблемам языкознания подобный этому наблюдался разве что в Советском Союзе после появления в 1950 году статьи И. В. Сталина «Марксизм и проблемы языкознания». Вся страна шумно и вдохновенно обсуждала, как и в Древней Индии, научный предмет, в котором мало кто по существу разбирался.

Размежевание интеллектуалов начинается со словесных поединков. (В наше время роль подобных ристалищ выполняют СМИ.) Затем появляются различные новые школы и подшколы. Они вступают зачастую во враждебные отношения друг с другом и подчиняют своему влиянию людей, не особенно искушенных в том, о чем ведется речь. Как правило, возникающие новые религиозные движения увеличивают в обществе ненависть, а не содействуют умиротворению. Разброд и шатание в обществе идут с ними рядом, рука об руку.

Философия (др. — греч. — любовь к мудрости) как особая форма познания мира в своей недогматической, немифологической форме с упором на человека, общество и научное знание появилась в Древней Греции, в Древней Индии и в Древнем Китае практически в одну эпоху — в VI–V веках до н. э. Она вышла из горнила смутных времен (или времен перемен, что одно и то же), закалилась в ходе яростных споров и диспутов, а оттачивалась логичностью и убедительностью аргументации, непосредственно связанной с жизненными коллизиями и идеологическим противоборством.

Распри обыкновенно начинают «верхи», а «низы» с необыкновенным рвением их поддерживают и расширяют географию распространения. К тому же «низы» из сферы умозрительной переводят эти распри в сферу деятельную — борьбу за свои гражданские и имущественные права.

Долгое время логические знания в Древней Индии оформлялись как афористичные высказывания и не систематизировались.

Вот что по этому поводу пишет наша современница, индолог Н. А. Канаева: «В Индии логическая истина (satya) интуитивно понималась как цель рационального познания и цель полемики эрудитов, ее идеал был заимствован не из наук о природе и о числах (как в западноевропейской эпистемологии^{3} и логике), а из гуманитарных дисциплин — грамматики и диалектики. У европейцев представление о рациональной истине связано с идеалами точности, очевидности и доказательности, пришедшими из математики и классической механики. У индийцев оно связано, во-первых, с идеалом правильности, пришедшим из грамматики, и, во-вторых, с представлением о конвенциальности и множественности истины, перекочевавшим в логику из теории аргументации (…). В дебатах истинным считалось то, что доказано по правилам здесь и сейчас, то, относительно чего согласились спорящие стороны. Принимаемое за истину сегодня может быть опровергнуто в другое время и при других обстоятельствах, если кому-то удастся доказать противоположное. Никакой „объективной“ и „абсолютной“ истины (в смысле ее общезначимости и неизменности) индийские мудрецы не признавали, зато положение о множественности истин было аксиомой, хотя не во всех школах оно в явном виде декларировалось»[164].

Н. А. Канаева обращает внимание на то обстоятельство, что логика со временем оформилась в определенную систему только в Древней Греции и в Древней Индии, но не в Древнем Китае. Причем логика в Древней Индии развивалась параллельно с логикой в Древней Греции. Однако она основательно отличалась, как справедливо утверждает исследователь, от последней тем немаловажным фактом, что в ней было попросту изъято в качестве основания логических систем понятие «истинности». Мешали противоположные взгляды древнеиндийских интеллектуалов на природу вещей. Невозможно было определить, что есть истина. В связи с чем единственность истины ставилась под сомнение.

В определенные эпохи отрешенность отдельных людей от всего телесного и вообще материального производит сильное впечатление на окружающих. Особенно когда бо́льшая часть общества состоит из полунищих людей. Во времена Сиддхартхи Гаутамы большое уважение среди народа снискали «продвинутые» в йогических упражнениях аскеты — те, кто называл себя сиддхи — люди, которые аскезой и медитацией пробуждают в себе сверхъестественные силы. Для рационалистически мыслящих ученых — это полумифические персонажи.

Умение сосредотачиваться на чем-то одном делает ум ясным, способным к адекватному и быстрому пониманию причин и следствий и содействует устранению помрачений сознания, усмирению мешающих эмоций (клеш). В некоторых случаях человек достигает при этом физических и умственных сверхъестественных возможностей. Он способен творить чудеса. В Индии сиддхами или махасиддхами называют великих йогинов.

Индийцы верили тогда, а некоторые из них верят и сейчас, что сиддхи молниеносно переносятся куда угодно, хоть на край света. Становятся невидимыми, когда пожелают. Не спят месяцами. На долгое время замедляют в себе биологические ритмы и процессы до такой степени, что кажутся бездыханными. На самом деле они сводят до минимума потребность организма в энергии. Месяцами пребывают в анабиотическом состоянии, обходясь без воды и еды. К тому же они считывают мысли других людей, материализуют предметы, управляют природными стихиями, парят в пространстве и т. д. и т. п. Иными словами, эти невообразимые чудеса достигаются ими с помощью изощренной и постоянной аскезы.

Зачем, спросите вы, эти люди так безжалостно себя истязали и истязают? Ради освобождения от воздействия закона кармы, который подчиняет себе их поведение и судьбу. А кому из энергичных людей приятно ежедневно осознавать и постоянно слышать со стороны, что они марионетки непонятно кого?

Впав в отчаяние от предопределенности всего и вся, разъярившись от положения вечных рабов кармы, рисковые и отчаянные люди перешли к поиску лазеек в то пространство, где этот безжалостный закон, как им представлялось, не всемогущ, где им удастся свести к нулю его силу и возможности. Первый шаг был самым трудным — волевыми усилиями превратить самих себя в ходячие живые трупы.

Вот откуда, как я думаю, возникла идея аскезы. Из вековечной потребности человека быть свободным от кого бы то ни было, включая богов. Другое дело, что власти не терпят, когда из таких анархистов-одиночек образуются толпы, и во все времена находят способы, как сократить их число. Если представляется подходящая возможность, — извести на корню. Такая кровожадность правителей закономерна. Как показывает история, разгул народной стихии к добру не приводит.

В эпоху Вед распространенной аскезой было долгое стояние в пустыне или на вершине скалы под палящими лучами солнца. Стояли аскеты, как правило, на одной ноге и по нескольку дней. Это в реальной жизни, а в древних индийских преданиях — не меньше тысячи лет, а бывало и больше. Или же растапливали седалищем, находясь в позе йога, снег на вершине горы. В священных преданиях рассказывается и о других невероятных аскетических подвигах. Все эти подвиги совершались ради того, чтобы взять верх над людьми, социальным положением их превосходящими, и даже стать равными богам. Адренолин в их крови уже от одной этой мысли увеличивался во много раз.

Чем только не спасались боги, чтобы унять аскетический пыл полезших на их небо в состоянии аффекта смертных, к тому же неведомо что о себе возомнивших.

В ведийскую эпоху радикальным средством «обесточивания» энергии аскетов считалась молодая красивая женщина из небесных куртизанок. Ведь в крови «ходячих трупов» не только был высокий адреналин, но и тестостерон зашкаливал. Боги неоднократно жертвовали своими сожительницами, обворожительными апсарами, — только бы вернуть заносчивых и обнаглевших аскетов на землю в прямом и переносном смыслах. Не брезговали в сложных для себя ситуациях выступать в роли обычных сутенеров. Обольщение всегда срабатывало. Согрешившие аскеты вмиг превращались в обыкновенных старых, замшелых и сварливых обывателей. Понятно, что апсары сразу исчезали, словно они вообще не появлялись.

И все-таки со времен Вед и до настоящего момента в Индии нет никого авторитетнее и загадочнее аскетов. Я имею в виду не многочисленных попрошаек, покуривающих коноплю и заискивающе заглядывающих в глаза прохожим. Подобные персонажи обычно в большом количестве облепляют святые места индуизма. Я стал свидетелем того, как один из таких обкуренных сиддхи с выпавшим изо рта, как у висельника, языком в течение получаса театрально висел вниз головой, зацепившись одной ногой за огромный крюк под крышей своего открытого всем ветрам жилища.

Это шоу для туристов я увидел в долине Куллу, у горячих источников на окраине города Манали, где когда-то, согласно преданию, был ашрам (в Древней Индии обитель мудрецов и отшельников) святого риши Васиштхи — учителя бога Рамы. В нескольких километрах от этого места находится гималайская усадьба другого риши — нашего соотечественника Николая Константиновича Рериха (1874–1947).

Получается, что перевелись в наши дни настоящие аскеты — подвижники и народные заступники времен Будды Шакьямуни. Те самые «чудики», кто добровольно отрекался от телесной природы и уходил в самосозерцание на голодный желудок, как в России уходят в запой? Отвечу со всей откровенностью, усовестившись своей критики несчастного лицедея-наркомана, избравшего себе ашрам у горячих источников: «Ничего подобного! Остались еще в современной Индии настоящие мастера аскетического дела, не хуже прежних!»

Да и стоит ли осуждать нынешних сиддхи, кто, подвергнув себя суровым ограничениям, хочет получить пусть не славу, но хотя бы известность в родных местах. Ведь только в этом случае у них будут постоянная крыша над головой и щедрая милостыня.

Я вспоминаю незабываемую встречу в октябре 1989 года с мудрым индийским старцем в его ашраме на берегу озера Ренука в предгорье Гималаев. В то время в СССР шла приблизительно такая же, как во времена Будды, духовная перестройка. Попал я в это место не случайно, а был привезен моими друзьями, известным профессором Двивендром Каушиком и сотрудником Культурного центра при нашем посольстве Владимиром Акинфиевым для знакомства с известным в этих краях духовным учителем, ведшим уединенную жизнь аскета в окружении двух учеников.

Я знал, что отшельнический образ жизни замыкает человека на самого себя. Отстранившись от всего мирского, став самодостаточным и независимым от кого-либо, аскет настолько основательно преобразует свое тело и сознание, что его внешнее и внутреннее отличие от остальных людей становится очевидным. Духовно-экстатический «верх» одерживает победу над материально-телесным «низом».

Все это общеизвестные истины. Но есть что-то другое, непредвиденное и неожиданное, возникающее из, казалось бы, омертвелого тела и не реагирующего на внешние раздражители сознания. Это «что-то» — неуничтожимость красоты и тождественность сущего в Атмане и Брахмане, неожиданно проявляющиеся в том, что находится на грани между жизнью и смертью. Так уж устроена природа. Даже на гималайских каменистых высотах более пяти тысяч метров расцветают неповторимой красоты, высокие фиолетовые маки с широкими лепестками. И это при сильном ветре и низких температурах.

С того времени многие события стерлись из моей памяти, но ту встречу с индийским аскетом помню отчетливо, как будто она только что закончилась. Беседа с ним превзошла все мои ожидания! Поразителен был его взгляд. Совсем не пронзительный, не допрашивающий, не отрешенный, а живой и согревающий. Этот взгляд не уживался с его немощным телом. Стеснительность, которую я почувствовал, войдя в его жилище, исчезла. Состоявшаяся затем беседа с этим старым мудрым человеком, какому-нибудь моему коллеге из Института мировой литературы или из Института востоковедения показалась бы обыкновенной и даже банальной. Да и что нового в мыслях, что необходимо жить без подсказок и, исследуя жизнь вокруг, пытаться понять, как проживаешь ее ты и что находится внутри твоего сознания, твоей памяти? Сколько там накопилось барахла, не нужного никому — ни тебе самому, ни людям!

Этот незнакомый мне еще час назад человек вызвал во мне дух сомнения, придал смелости не бояться решительных перемен. На моей родине происходили невероятные события. Заканчивалась одна эпоха и наступала новая, как в Индии две с половиной тысячи лет тому назад.

Говорят, что истина рождается в спорах. Это глубокое заблуждение. Истина рождается в уединении, в тишине. Шум и мерзость обыденной жизни ее оглушают и пугают. Прозревать сокровенное, то есть истину — процесс интимный и захватывающий человека настолько сильно, что само время в его сознании замедляет свое неумолимое движение или вообще останавливается — переходит в вечность.

Нетрудно себе представить психологическое состояние бродячих философов времен Будды, которые получили возможность ни от кого не зависеть и заниматься исключительно любимым делом — непринужденно, долго и плодотворно размышлять о чем угодно.

Теперь оставалось дело за малым — возвращаться ли им в мир людей с проповедью собственной доктрины? Или продолжать пребывать в окружении немногих учеников, размышляя о доставшемся от предыдущей эпохи духовном наследстве? Большинство выбрало публичные диспуты. Так появилось новое умственное движение.

Чем шире и разнообразнее была аудитория, тем с большим энтузиазмом и темпераментом они выступали. Но начинали все-таки в узком кругу коллег, среди преподавателей и студентов жреческих школ, а уже затем с утвержденными в полемике идеями «шли в народ».

Сообщество брахманов, знатоков ведийского ритуала, превратилось в элитарную, закрытую для непосвященных корпорацию со своими сословными привилегиями, предрассудками и материальными интересами. Потому-то конфликт между ортодоксальными, умственно неповоротливыми, окостеневшими в упрямстве и гордыне брахманами и свободно мыслящими интеллектуалами того времени был неизбежен.

Существовали и более серьезные причины, приведшие к появлению радикальных религиозных движений. Потребовался новый нравственный кодекс, чтобы как-то ограничить насилие, применение которого становилось на севере Индии нормой жизни и грозило превратить плодородные и цветущие долины в безлюдную пустыню.

Была еще и другая, умозрительная причина. Разделение индусского общества на варны было тем пресловутым камнем преткновения, споткнувшись о который было трудно двигаться вперед к новым духовным горизонтам. Опора на Веды и брахманскую мудрость выглядела ненадежным подспорьем в объяснении смысла происходящих событий, связанных с возникновением больших государственных образований за счет захвата мелких княжеств и племенных республик.

Война, которой, казалось, не будет конца, наводила смертельный ужас на одних и вызывала натужный энтузиазм у других. Ведь жизнь каждого человека могла преждевременно и внезапно оборваться. Не забудем, что инстинкт страха — самый развитый из всех прочих человеческих инстинктов. Об этом можно прочитать в любом учебнике психологии.

Всеобъемлющий страх, как иерихонская труба, обрушивает мощные крепостные стены. Как свидетельствует история, в большинстве случаев не чужие, вражеские, а свои, родные.

Трудно себе представить, но дети брахманской и кшатрийской элиты оказались среди изгоев: разбойников, прокаженных, умирающих стариков, попрошаек, любителей острых ощущений. Таких людей в то время постоянных войн и распрей появилось тысячи и тысячи. Многотерпению они предпочли свободу воли, оседлости — жажду движения, бессознательным порывам — глубокую сосредоточенность на чем-то одном. Это были люди с новыми идеями, знавшие себе цену. Вот почему они отправились туда, куда глаза глядят, полагаясь на силу собственной воли и мощь своего разума и духа.

«Если общество, культура доросли до альтернатив и плюрализма мнений, — убежден Владимир Шохин, — то удержать этот процесс в рамках „контролируемой ситуации“ оказывается невозможным»[165].

Глава одиннадцатая. Глас народа — глас божий

Шраманы (санскр. — прилагающий усилия, подвижник) — так философствующие аскеты, покинувшие отчие дома и собственные семьи, скромно и с достоинством называли самих себя. Несмотря на то что большинство из них принадлежали к варне кшатриев (были среди них и брахманы), они мыслили и действовали вразрез с корпоративными, сословными интересами. Эти бездомные философы и мастера йогических практик бродили по Индии, часто таясь по лесам и скрываясь в горах, начиная с VI века до н. э. и даже раньше. Иногда они выбирались наружу из своих лесных нор, горных расщелин и пещер, поближе к людской толчее. Не избегали они и совсем глухих мест — жил бы поблизости кто-нибудь. Пробудить народ от духовной спячки, расшевелить его ум своими беседами — вот чего они хотели.

Попытаюсь представить, как выглядели эти мыслящие безумцы, выбравшие жизнь аскетов. Думаю, что со стороны большинство из них смотрелись нелепо и устрашающе. Немытые, истощенные, с всклокоченными и грязными волосами, с длиннющими ногтями, с выступающими наружу ребрами, идущие с трудом и вразвалку на усохших от недоедания ногах, словно на укороченных ходулях, они напоминали претов — вечно голодных духов умерших людей. Как уверяют священные предания, преты расплачиваются подобным непрезентабельным видом за свои прегрешения в прошлых жизнях.

Бритоголовые, в замытом до желтизны тряпье или вовсе голышом аскеты шествовали тем не менее величественно в предвкушении серьезных речей к главной городской или деревенской площади. Там обычно собирались для решения общих вопросов горожане или крестьяне, там философов-выскочек ждали рассудительные и благочестивые брахманы с высокомерным выражением на лицах. Эти аскеты-шраманы, по определению Виктории Лысенко, были «духовные существа в призрачной телесной оболочке»[166].

Казалось, человеческие пороки этим людям чужды. Ради достижения личного самоусовершенствования и духовной чистоты они шли на любые мытарства: ограничивали себя в еде, одежде и в общении за пределами философских диспутов. Для народа они были явлением великого торжества духа над материальным миром с его неиссякаемой жаждой обогащения и потребления, с его плотскими страстями и неуемными желаниями.

Первые шраманы появились на десятки лет раньше Будды. Это не помешало ему, однако, стать самой известной и позитивной фигурой движения, называемого шраманским. Хронологические рамки существования общественного спроса на шраманов достаточно велики — целое столетие. Как считает Владимир Шохин, с рубежа VI–V веков до рубежа V–IV веков до н. э. Первые индийские философы были непосредственными предшественниками Будды и его старшими современниками, убежден российский индолог, а «сам он в известном смысле завершает данный период, является его „итоговой фигурой“»[167].

Между шраманами шла острая идейная борьба за умы и симпатии соотечественников. Если определять современными понятиями политический аспект этого движения, — за авторитет в народе, за повышение своего рейтинга среди простых людей. От того, у кого из них этот «рейтинг» был выше или ниже, зависела бо́льшая или меньшая поддержка со стороны новых властей.

Что предлагали «новые мудрецы», странные по образу жизни и манере общения? Считать всех людей равными, к какой бы варне они ни принадлежали. Не думать, что на одних брахманах весь мир держится. Не смотреть на людей как на жертвенных животных. Научиться управлять своими желаниями и понимать необходимость их определенным образом упорядочить и гармонизировать в соответствии с чувством меры и законами природы, — тогда люди перестанут страдать и маяться дурью.

Индийское общество было разбужено и взбудоражено новыми идеями. Люди с восторгом слушали шраманских ораторов, несмотря на некоторую «заумность» их речей. Многим казалось, что выговаривается самое болезненное, самое важное, что давно накипело на душе.

Что же это были за проблемы, из-за которых образованные люди покидали родные дома и с пеной у рта отстаивали свою точку зрения? Что было в центре их споров, разногласий и сближений? Поразительно, но большей частью они говорили о вещах достаточно умозрительных, не имеющих, за редким исключением, прямого отношения к повседневной жизни. Шраманы вели себя по тем временам неслыханно смело. Делились с народом своими соображениями о том, что на первый взгляд было далеко от повседневности. А в действительности они затрагивали самое важное. То, что было у людей в центре внимания тогда и к чему не потерян интерес сейчас: что есть человек, кем он был прежде, до своего рождения, зачем живет на земле и куда направляется после смерти? Считать ли Вселенную конечной или бесконечной, существует ли в действительности все, что видишь, слышишь и осязаешь, или все это иллюзия — следствие всеобщего помрачения рассудка? Имеет ли Атман и сансара начало или они вообще безначальны? Есть ли «нерожденные существа» по ту сторону жизни? Есть ли вообще какая-то упорядоченность в происходящем или все в мире возникает случайно и движется спонтанно? В каких отношениях находятся душа и тело? Противоположны они друг другу или одинаковы? Как соотносятся знание и сознание и откуда они взялись и как сознание в разных своих проявлениях связано с Атманом? В каком состоянии, сознательном или бессознательном, находится душа после смерти? Что считать духовным совершенством и возможно ли быть счастливым в этой жизни? Будет ли воздаяние в будущем перерождении человека за его благородные или греховные поступки в настоящем или подобная причинно-следственная связь просто предрассудок?

Воздаяние (карма) за совершенные хорошие и плохие дела было едва ли не самой важной темой философских дискуссий шраманов.

Вспомним угрозу как надежду на справедливость, все-таки возможную по ту сторону жизни, что выкрикнул М. Ю. Лермонтов в адрес злодеев, неподвластных людскому суду: «Но есть и Божий суд, наперсники разврата!/Есть грозный суд: он ждет;/Он не доступен звону злата,/И мысли и дела он знает наперед»[168].

Российские индологи В. К. Шохин и М. Т. Степанянц к началу проповеди Будды выделяют четыре религиозные группы шраманского периода. Это брахманисты общины аскетов-тапасвинов, «среди которых выделялись „неодетые“ аскеты — ачелаки, напоминавшие греческих киников», адживики и «свободные объединения паривраджаков (санскр. — странники, пилигримы)», среди которых были мужчины и женщины, а также «конфессионально гораздо более четкую группу» первых представителей джайнизма. Паривраджаки, отмечают В. К. Шохин и М. Т. Степанянц, прославились как учителя красноречия и распространители популярных знаний. К тому же они «сформулировали проблемы, обсуждавшиеся шраманскими философами». Велико было воздействие на умонастроение шраманов первых индийских материалистов-атеистов[169].

Позднее в сообществе шраманов образовалось пять школ. Школа адживиков; школа материалистов — Локаята, или Чарвака; школа джайнов, или Ниргрантха; школа агностиков — Аджняна. Буддисты представляли пятую школу и заявляли о своем несогласии с религиозно-философскими установками и бытовым поведением своих собратьев по шраманскому движению. Все эти школы отвергали ведийскую мудрость. Таким образом, адживикизм, материализм, джайнизм, агностицизм и буддизм — вот самые массовые религиозные движения, определившие лицо шраманской эпохи и выявившие значительное несоответствие старых и новых духовных пристрастий и социально-политических интересов. Прежний традиционный уклад жизни раздражал многих людей, особенно тех, кто принадлежал к нижестоящим после брахманов варнам.

Какой бы выбор ни сделал каждый из древнеиндийских философов, страсть к размышлению у них была всепоглощающей и фанатичной. Другое дело, что выводы, к которым они приходили, а главное — форма «подачи новых идей» нравились далеко не всем.

Не замедлили появиться новые кодексы поведения, которым следовали сами шраманы.

Суровые аскеты годами ходили в чем мать родила. В таком шокирующем виде во время долгой шестилетней аскезы не раз представал перед людьми Сиддхартха Гаутама. Аскеты не принимали вареную пищу, обходясь одним сыроедением, спали скрючившись, в самых нелепых позах.

Адживики причисляли себя к свободным от общества людям. Основами бытия, его первичными элементами считали воду, землю, воздух и огонь. К ним присоединяли такие состояния психики, как радость и страдание (сукх-дукх) в их нерасторжимом единстве. Все эти элементы для адживиков первичны и неизменны. Идею слиянности радости и горя при всей своей неприязни к адживикам оценит Гаутама Будда, но будет толковать ее по-своему.

Адживики не признавали моральную силу кармы и на этом основании выбрасывали мораль в выгребную яму предрассудков. Все, что совершает человек, не имеет никакого отношения, с их точки зрения, к его последующему перерождению, которым управляет безличная судьба, рок — нияти.

Адживики признавали присутствие в человеке души. Ее эволюцию рассматривали как развивающуюся по спирали на протяжении бесконечно долгого времени, человеческим сознанием воспринимаемого вечностью (период в 800 миллионов махакальп). Махакальпа (санскр. — великий цикл) обозначала сто лет Брахмы. Один день жизни Брахмы называется кальпа и равняется 4,32 миллиарда лет. Эта эволюция заканчивается нирваной[170].

Император Ашока, отмечу ради справедливости, привечал не одних только буддистов, но с неменьшим восторгом и адживиков. Судьба к ним долго была благосклонна, чуть ли не до XV века н. э., но затем круто повернулась в худшую сторону. Что там действительно с ними произошло, остается только гадать.

От «ультрареволюционных» речей и философских бесед адживиков мало что дошло до наших дней. А то малое, что дошло, существует в пересказе и в комментариях их ненавистных оппонентов — джайнов и буддистов. А те уж постарались представить своих бывших товарищей по скитальчеству в самом что ни на есть неприглядном и окарикатуренном виде.

Аджив при долгой гласной а переводится с санскрита как пропитание, средства к жизни, то есть адживик тот, кто находит себе в разных местах средства к существованию. Еще слово «адживик» толкуют как ведущие определенный образ жизни. И, следовательно, движение адживикизм следует понимать как образ жизни. Такой перевод общепринят среди индологов.

Известно, что движение философов-практиков получило название от их оппонентов буддистов. Санскритское слово аджива при краткой гласной а переводится как безжизненный. Потому-то адживик можно толковать как мертвяк или неживой. То ли назвавшие их так джайны и буддисты хотели подчеркнуть оторванность этих людей от жизни, то ли пытались обратить внимание на их экстрайоговскую сущность. Большая часть адживиков предпочитала ходить голышом. В таком же виде представали перед народом известные йоги, демонстрируя возможности сознания по управлению телом. Они испытывали непреодолимое отвращение к некоторым разжиревшим брахманам и, словно в насмешку над ними, перемещали с необыкновенной легкостью свои внутренние органы. Крутить такое сальто-мортале, скажу вам, не каждый сможет. При их исключительной худобе и тонкости кожи каждый человек, присутствующий при этом зрелище, имел возможность наблюдать новое анатомическое строение человеческого тела.

Не забудем, что тексты, где встречается упоминание об адживиках, появились в письменном виде через несколько столетий после смерти Будды. По прошествии времени обзывать их мертвяками не было особой необходимости. Подобная полемическая острота, без сомнения, воспринималась бы как грубость и бросала бы тень на веротерпимость буддистов, на их принцип сохранения бесстрастности и вежливости в любых ситуациях. Изменение краткой гласной а на долгую и появление ни к чему не обязывающего термина образ жизни были как нельзя более кстати. Они снимали остроту с очень давней полемики. Буддисты, как победители, уже поддержанные и обласканные властью, тем самым сохраняли завет учителя быть обходительными по отношению к оппонентам.

Эта гипотеза имеет право на существование, как едва протоптанная тропинка, ведущая к действительно имевшим место обстоятельствам той духовной борьбы, которая разворачивалась среди различных групп бродячих философов в шраманский период.

Джайны и последователи Будды, в отличие от адживиков, возводили представление о карме в основополагающий принцип бытия. Для них именно она определяла перемещение, обличье и статус живого существа в сансаре и условия освобождения из нее. Потому-то они предъявляли к нормам морали жесточайшие требования.

Вот почему выработанные в ходе полемики и противоборства новые учения называют неортодоксальными неведийскими религиями. В каждой из них содержатся рассуждения о том, что для человека хорошо, а что плохо, чем ему жить и как выживать, на что надеяться после смерти.

В отличие от аскетов, тупо стоявших под палящими солнечными лучами на одной ноге (иногда с приставленной к подбородку второй ногой), йогины-тапасины разжигали костер сверхчувственной энергии в самих себе и с легкостью повышали температуру своего тела. Тапасинами также называли некоторых адживиков.

Полумонахи, любознательные паривраджаки, не склоняющиеся ни перед какими авторитетами, проводили в пути часть своей жизни (в сезон проливных дождей они укрывались в пещерах), посещали святые места и обучали всему тому, что знали сами. Сиддхартха Гаутама, уйдя в паривраджаки, в глазах отца совершил поступок, позорящий весь их род. По крайней мере, на первых порах Шуддходана думал именно так.

Шраманы, каждый по своему, ополчились на брахманскую ученость, соревнуясь друг с другом в искусстве разоблачения ее мнимого величия. Рассуждения их часто бывали на первый взгляд сумбурными и смутными, и столь же малоэффективными в большинстве случаев оказывались их дела.

Паривраджаки сформулировали проблемы, обсуждавшиеся шраманскими философами[171].

Потом к этим пяти группам добавились последователи новых брахманистских направлений, таких как вайшешика, ньяя, миманса, веданта, и еще к ним примкнули философствующие грамматисты.

Подражателей радикалам-шраманам можно и сегодня наблюдать в состоянии транса. Они падают на острые камни, которые предварительно бросают перед собой. Извиваясь, ползут по дороге, рассекая этими камнями кожу, поднимаются в ссадинах и кровоподтеках и опять падают, ползут и поднимаются. Они надеются, что однажды израненная и истерзанная плоть спадет с них, и тогда окрепшая в этих мытарствах душа соединится с Тем, кому предназначаются эти подвиги.

Среди «народных витий» в те времена в большую моду входил аскетизм. Правдолюбца, внешний вид которого оставлял желать лучшего, принимали восторженно, с верой в его порядочность и искренность. Аскетический образ жизни напрягал ум, а отстраненность от благ жизни демонстрировала победу духа над плотью. К тому же жизнь аскета была для многих шраманов не внапряг. Она предоставляла массу преимуществ в достижении духовных целей. В борьбе за власть духа аскеты использовали простые и доходчивые приемы наглядной агитации: эксгибиционистские перфомансы, пригвождение к земле острием стрелы своей мошонки, прилюдное пожирание собственных фекалий и т. п.

Джайны, конкурирующие с адживиками и локаятиками в бунте против брахманских традиций, избрали аскетизм орудием борьбы за духовную власть. Для них он явился радикальным средством, способствующим «самовыдавливанию» из традиционного древнеиндийского общества. В результате своей отверженности они становились «символом внемирского порядка, где теряли свою силу все табели о рангах и привилегии сословного общества»[172].

Аскетизм был стратегией и тактикой новых движений. Он расширял круг последователей адживиков, джайнов и других бунтарей за счет притока в него самых обездоленных членов древнеиндийского общества. Лидеры и их ближайшее окружение словно демонстрировали своим внешним непрезентабельным видом сословную близость к тем, кто по своему рождению находился на самом дне жизни.

Своим аскетическим поведением и привязанностью к экстатическим состояниям они напоминали заговоривших «молчальников-муни» (санскр. — просветленный человек; тот, на кого снизошло откровение; мудрец) времен Ригведы. Тех, кто презрел все мирское и отождествил свои тела с макрокосмом.

Аскетизм, к которому обращались шраманы, и эрудиция, которой они обладали, создавали иллюзию возвращения к первоначальным, ранневедийским нормам жизни. В этом не было ничего удивительного. Прежний мир находился непосредственно за их спиной и вызывал брезгливое отношение, но очень удаленное прошлое, при «правильной» и оригинальной его трактовке, вполне могло сойти за идеальный образец при создании обновленного духовного пространства.

Джайны появились несколько раньше буддистов. Их учение называется джайна-дхарма — учение победителей. Титулом Джина — Победитель, а также Махавира — Великий герой, был увенчан основатель учения Вардхамана (ок. 540 — ок. 468 г. до н. э.). Уже самим названием джайна-дхарма они провозгласили победу над своей кармой и освобождение из круговорота жизней и смертей. Джайны видели в своих вождях первопроходцев, обретших особую мудрость, чтобы помочь пошедшим за ними найти брод в «океане бытия» и не утонуть.

Джина, согласно традиции, считается не первым, а двадцать четвертым вероучителем, тиртханкаром (создателем брода).

Джайны, как и буддисты, взяли за основу своего учения идею ахимсы (невреждение, непричинение вреда), которую довели до крайности. Чтобы случайно не убить живые существа, то есть насекомых и даже микроорганизмы, некоторые монахи-джайны сбрасывают с себя одежды и остаются постоянно голыми в любое время года. Подобных нудистов из джайнских монахов называют дигамбара — одетые пространством. В таком виде они до сих пор демонстрируют свою решимость идти до конца в своем желании ценить жизнь не только свою, но и чужую. Можно предположить, что хождение голышом джайны позаимствовали у адживиков.

Вообще-то, в разное время и в различных странах представители некоторых христианских сект и конфессий также обращались в исключительных случаях к эксгибиционизму как к средству пропаганды крайнего аскетизма и демонстрации своей несокрушимой веры.

Стоит вспомнить, например, русского святого, юродивого Василия Блаженного, которого иногда называли Василием Нагим (1469–1552). Он голым ходил по улицам, напоминая людям о мудрости Екклесиаста: «Как вышел он нагим из утробы матери своей, таким и отходит, каким пришел, и ничего не возьмет от труда своего, что мог бы он понести в руке своей» (Екк. 5:15).

Я неоднократно встречал монахов-джайнов из секты дигамбара, обнаженцев, в изнуряющую июньскую жару по дороге из Дели в Агру. Это были атлетического сложения исполины. Они ступали медленно и с достоинством в сопровождении нескольких одетых в дхоти (традиционный вид мужской одежды) людей. В обязанности этих помощников входит несколько важных дел. Они метут перед монахами дорогу, чтобы под ступнями ног ненароком не окончил свою жизнь муравей или кто-то другой из малых сих. Отгоняют опахалами летающих насекомых и несут над головами монахов зонты.

Монашествующие джайны-дигамбара изо всех сил пытались наладить для себя ту жизнь, в которой невозможно убийство любого живого существа.

Гаутама Будда смотрел на эти попытки снисходительно, понимая, что они «напоминают нежный ветер, проносящийся мимо».

Джайнизм относят к неортодоксальным учениям.

В то время особенную неприязнь, даже ненависть ортодоксальных индусов вызывала их манера есть.

В те достопамятные времена джайны во время трапезы, боясь ненароком проглотить летающих насекомых, держали сосуд с жидкой рисовой кашей, с чечевичной или с какой-нибудь другой похлебкой на значительном удалении от раскрытого рта. Естественно, что им не всякий раз удавалось, задрав головы, опрокинуть прямо в зияющий рот приготовленные кашу или похлебку. Большая часть пищи растекалась по подбородку и груди.

Джайны не ополаскивали сразу после еды лица и грудь, не мыли руки по той же причине — учились жить, не нарушая принципа ахимсы. Во времена Будды они, возможно, вообще никогда не мылись. Нетрудно представить, какая невыносимая вонь шла от этих людей, особенно в жаркий сезон, и как на их религиозные причуды реагировали окружающие. Ведь они прилюдно попирали главную заповедь индусов — необходимость постоянного очищения от любой грязи как в духовном, так и в телесном смысле.

Однако и джайнов можно было понять. Их окончательно допекли жадные до новых привилегий брахманы, требующие непреложного исполнения ведийских и брахманских правил и обрядов. Объясняли они свои притязания не какими-то шкурническими интересами, а исключительно необходимостью избавить себя от перспективы переродиться в невесть кого. Ведь, по словам французского индолога Раймона Блока, в Индии «храм бога оказывается моделью космоса, а сам человек выступает как модель создания»[173].

Гаутама Будда в отношении принципа ахимсы был более осмотрительным. Он проявил настоящую мудрость, заявив, что следовать заповеди «не убий» могут исключительно те люди, кто сумел полюбить себе подобных альтруистической любовью без всякой надежды на взаимное чувство. Даже в мыслях своих следует относиться к людям как к самому себе. Иными словами: «Побеждай гнев любовью, одолевай зло добром!»

С течением времени джайны выравнили свои радикальные воззрения с оглядкой на индуизм. Потому-то они воспринимаются в сегодняшней Индии как автономная часть индусского мира.

Агностики, современники Будды, привлекли к себе внимание своим скептицизмом. Они не собирались расшибать себе лбы о гранитные стены непознаваемого видимого мира. Тем более — невидимого. Они признавали возможность веры в Бога, но полагали бессмысленными умственные рассуждения о его существовании.

Санджая Белаттхипутта, лидер агностиков того времени, которых буддисты называли скользкими угрями (пали — амаравиккхепики), вне всякого сомнения, был выдающимся мыслителем, повлиявшим на будущее развитие индийской философии. Он первый в Индии ученый, кто установил границы человеческого познания и кто попытался «отвлечь внимание своих современников от бесплодных изысканий»[174].

Что там действительно происходило среди духовных лидеров в шраманский период, об этом приходится только догадываться и выдвигать гипотезы одна другой оригинальнее, основываясь на бесспорном факте: во времена жизни Будды в сознании склонных к размышлению людей началось и шло в ускоренном темпе сильнейшее умственное брожение. В ходе этого процесса появлялись духовные напитки в виде льющихся с губ ораторов речей различной консистенции, крепости и сладости (а может, горькости). Всякий желающий получал возможность опиваться ими либо до одури, либо до просветления ума.

Все эти народные витии не испытывали чувства неполноценности по отношению к своим оппонентам. Но среди тех из них, кого поддерживали и поощряли правители, надо признать, не было негодяев, жаждущих крови своих духовных собратьев. Ведь люди, находящиеся в постоянном страхе смерти и боязни друг друга, научаются ловко изворачиваться и хитрить, но не мыслить.

Кто только не находился среди этих людей, принявших диковинный образ жизни! Они появляются из тьмы тысячелетий, как живые, уже в образе наших современников. Молодые и старые. Поджарые и пузатые. Прямые и кривые. Красавцы и уроды. Легкие в беге и колченогие. Великаны и коротышки.

Среди них — заплывшие жиром обжоры и аскеты, доводящие себя до крайней степени истощения. Смотря на них, легко изучить человеческий скелет, обтянутый полупрозрачной кожей, и всю систему кровообращения. Некоторые из этих «чудиков», методично умерщвлявших собственную плоть, предпочитали спать на ветвях деревьев. Со стороны их можно было принять за огромных застывших и худосочных гусениц. Все эти люди сплачивались в различных сектах во главе с волевыми и творческими личностями.

Вот, например, социально обездоленные еретики-вратьи (санскр. — послушный, верный, давший обет), которых до сих пор считают вероотступниками, — маги и колдуны, поклонники фаллических культов. Они не соблюдали общепринятых правил и называли выдумкой негодяев деление людей на варны. Это были люди, либо выгнанные из брахманов за неисполнение очистительных обрядов, либо рожденные от брака кшатрийки и шудры. Обычно они шли пешком, а за ними в повозке ехали музыкант и обладающая хорошим голосом проститутка. Тем и жили — пением мантр под музыку и приработком разбитной девицы. Говорили, что вратьи происходят чуть ли не от первых арийских пришельцев и представляют тайный орден, в котором практикуются оргиастические обряды.

А вот опоясанные ветром — муни, упомянутые еще в Ригведе. Эти косматые «богочеловеки» умели делать невесть что — летать по воздуху, находить общий язык с дикими животными и птицами, читать мысли в голове у любого человека. А все потому, что их четырех прародителей по имени Санака, Санада, Сантана, Санаткумара создал бог Брахма себе в помощь, для того чтобы продолжить дело творения живых существ, но те предпочли обратиться к суровому подвижничеству, обманув тем самым надежды своего творца. Согласно Ригведе, эти аскеты — друзья и сотрапезники богов. К примеру, они выпили вместе с богом неба и грома Рудрой кубок с ядовитым зельем и при этом ухитрились остаться в живых[175].

Нельзя забывать об обобщающем названии всех шраманов, живших за счет подаяния — бхикшу (санскр. — нищенствующий монах, отшельник), бхиккху (пали). Бо́льшая часть этой группы состояла из брахманов и кшатриев, завершающих свой последний, четвертый этап жизни и пробавляющихся религиозным нищенством. Они и сейчас во множестве бродят по индийским дорогам.

Рядом с пилигримами паривраджаками возникают странники-алгари (санскр. — пребывающие в постоянном движении). Они пытаются, посещая множество святых мест, достичь духовного озарения. Эти люди, выходцы из зажиточных слоев, не могут скрыть своего превосходства над другими паломниками и собственного величия, которые выступают из них, как пена океанского прибоя. Стоит основательно попутешествовать по Индии — и обязательно их заметишь.

Не вымирает и племя эрудитов, которые много чего слышали и еще больше знают. Как однажды язвительно заметил по поводу подобных людей наш соотечественник, писатель Михаил Веллер, «знать знают, а понимать не понимают».

Любой диспут до сих пор украшают велаведхирупа (санскр. — расщепители волоса), спорщики-софисты, искусные полемисты, которые переговорят и убедят кого угодно и в чем угодно.

Не исчезают из общественно-политической среды ускользающие от прямых ответов на мировоззренческие вопросы уже упомянутые так называемые амаравиккхепики (санскр. — скользкие угри).

В. К. Шохин выделяет среди шраманов Аджиту Кесакамбалу, Пурану Кассапу, Пакхудху Каччаяну, Маккхали Госалу, Араду Каламу, Санджаю Белаттхипутту, Джину Махавиру и Будду. Он называет главную причину того, почему новые взгляды были широко востребованы, а их авторы приобрели известность и авторитет: «С шраманскими религиями, выступившими с отрицанием основных брахманистских ценностей — значимость ведийского ритуала, авторитетность ведийских священных текстов, „природность“ границ между общественными рангами, возглавляемыми брахманским жречеством, — можно связывать ситуацию выхода прежних мыслительных поляризаций, оппозиций, pro и contra за границы диспутов в узких рамках эзотерических жреческих школ» [176].

Шраманы искали истину сосредоточенно и не торопясь и не ради праздного любопытства, а зная наперед, что она обязательно спасет их от бессмыслицы проживаемой жизни и неопределенности будущего — так в пустыне оставшиеся без воды путники ищут засыпанный песком колодец.

Брахманов, собеседников и оппонентов шраманов, больше интересовали, как справедливо полагает Владимир Шохин, не сами ответы, а то, как их аргументируют, то есть выдвигаемые в дискуссиях тезисы и антитезисы. Для брахманов диспуты были очередной игрой в священное знание, своего рода забавным и приятным времяпрепровождением[177]. Ведь для них жизнь шла по наезженной колее. Верилось, что эта колея вечная и надежная. По крайней мере, они, брахманы, с нее никогда не съедут и она их не подведет.

Шраманы к интеллектуальным схваткам с традиционалистами-брахманами и между собой относились по-другому — как к серьезному и судьбоносному сражению. От того, к каким они приходили ответам, зависело многое — их линия поведения в жизни.

Результаты интеллектуальных бдений не преминули сказаться. Нет большего счастья, чем, заглянув в который раз в знакомый и приевшийся до тошноты мир, вдруг увидеть и понять в нем то, чего не видел и не понимал прежде. Заинтересоваться этим увиденным и по-своему его объяснить. Сделанные открытия нередко потрясали самих шраманов. Об этом состоянии испытанного интеллектуального шока писал Осип Мандельштам, поэт и мыслитель другого времени, но такой же, как деятели шраманской эпохи, искатель неведомой прежде истины: «Я понимаю этот ужас/ И постигаю эту связь:/ И небо падает, не рушась,/ И море плещет, не пенясь»[178].

Сохранились имена шести самых известных и признанных мудрецов-шраманов, соперников и оппонентов Будды. Перечислим известнейших из них. Тех, кто, как можно с некоторой долей вероятности предположить, непосредственно соприкасался с Гаутамой Буддой Шакьямуни.

Прежде всего это Маккхали Госала, глава школы адживиков, а также крупнейший ее теоретик Пурана Кассапа. Среди сильных полемистов следует назвать Аджиту Кесакамбалу, мыслителя-материалиста.

Большой популярностью в те времена пользовался Пакхудха Каччаяна — философ, проповедующий дуалистический подход в трактовке тела и души, очень близкий по взглядам к адживикам. Также нельзя забывать о Санджае Белаттхипутте, он сделал немало для развития индийской диалектики (повлиял как выдающийся диалектик на Шарипутру и Маугальяяну — выдающихся учеников Будды) и недвузначной логики.

И, конечно же, над всеми этими людьми возвышается фигура основателя джайнизма и джайнской философии Нигантха Натапуты (под этим именем в буддийском каноне известен Джина Махавира). Полагают, что он был на 20 лет старше Гаутамы Будды. Джина Махавира полностью исключил поедание живых существ. К сожалению, вегетарианская жизнь не привела к наступлению вегетарианских времен. Как были они людоедскими, такими и остались, несмотря на усилия джайнов, много веков позднее.

Адживики и многие джайны ходили в чем мать родила и уже одним своим видом привлекали к себе внимание.

Глава адживиков Маккхали Госала был учеником, а может быть, учителем основателя джайнизма Махавиры. Впоследствии они разошлись по соображениям тактическим и по подходам к решению некоторых философских и этических проблем.

Маккхали Госала приобрел известность благодаря разработанной им так называемой натуралистическо-детерминистской доктрине. Он пытался по-своему ответить на вопросы, которые в то время интересовали многих: что есть начало всех вещей, как возник и устроен мир?

Людям, принявшим доктрину Маккхали Госалы за основу новой веры, казалось, что они обретают твердую почву под ногами и полную ясность в головах. Наперед скажу, что это был ошибочный взгляд. Вместе с тем этот философ приобретал популярность и постепенно превращался для Будды в опасного соперника, искусителя незрелых и доверчивых умов.

Буддисты относили Маккхали Госалу к шудрам. В их описании он был нерасторопным и неуклюжим слугой, который, не прислушавшись к совету хозяина «Не оступись!», все же споткнулся и уронил горшок с маслом. Так возникло его первое имя — Маккхали (не оступись). Второе имя «Госала» (коровник) появилось в связи с тем, что он был рожден в хлеву.

И еще одно объяснение того, почему адживики стали нудистами. Хозяин, пытаясь задержать Маккхали Госалу, сорвал с него одежду, и он бежал абсолютно голый. Поэтому адживики в знак уважения к учителю ходили обнаженными. Чего не придумают, чтобы законопослушные потомки не считали вошедших в историю людей из далеких веков извращенцами или законченными придурками.

Основные философские постулаты движения адживиков исходили также от Пураны Кассапы и Пакхудхи Каччаяны.

Пурана Кассапа принадлежал к высокому брахманскому роду Кассапов. Однако существует и другая версия (более приемлемая для простого народа) о происхождении этого сокрушителя нравственных устоев, выбросившего мораль в выгребную яму предрассудков. Согласно ей, Пурана Кассапа был сотым рабом некоего хозяина. Появление его на свет якобы довело до круглой цифры количество рабов, имеющихся в собственности этого богатеющего человека. Вот почему первое имя будущего философа стало Пурана, то есть полнота. Положение раба не устраивало талантливого юношу, и он бежал, по каким-то причинам не захватив с собой одежду. По-видимому, случайное совпадение с тем, что произошло с его вождем. Отсюда его второе имя — Кассапа, то есть неодетый.

Пурана Кассапа создал учение о вседозволенности (акарака-вада), которое он выводил из исходного постулата о том, что человек никоим образом не способен влиять на происходящие в мире события. Он предлагал не искать в любых действиях нравственное или аморальное начало.

Приведу ошеломляющий по откровенности пассаж о позволительности делать человеку что ему вздумается и не нести за это никакой ответственности.

Вот ответ Пураны Кассапы царю Магадхи Аджата-шатру, который захотел узнать, какие плоды приносит подвижнический образ жизни, из буддийского сочинения Дигха-Никая, переведенного с языка пали Александром Сыркиным — одним из столпов современной индологии:

«Великий царь, когда человек действует или побуждает действовать, калечит или побуждает калечить, мучает или побуждает мучить, несет горе или побуждает нести горе, изнуряет или побуждает изнурять, приводит в трепет или побуждает приводить в трепет, уничтожает живое или берет то, что не дано ему, врывается в дом, уносит награбленное, совершает воровство, стоит в засаде у дороги, идет к чужой жене, говорит ложь, — делая так, он не делает греха! И пусть диском с краями острыми, как бритва, он сделает живых существ на этой земле одним месивом из мяса, одной грудой мяса, — нет от этого греха, нет причастности к греху. И пусть он пойдет по южному берегу Ганги, убивая или побуждая убивать, калеча или побуждая калечить, мучая или побуждая мучить, — нет от этого греха, нет причастности к греху. И пусть он пойдет по северному берегу Ганги, подавая или побуждая подавать, совершая жертвоприношения, — нет от этого заслуги, нет причастности к заслуге. От подаяния, самообуздания, правдивости нет заслуги, нет причастности к заслуге»[179].

Понятно, почему Пурану Кассапу окружали влюбленные в него до самозабвения толпы поклонников. Адживики знали, как разжигать низменные инстинкты людей, на чем и с кем делать пиар своему движению и его лидеру.

Комментарии, я думаю, здесь излишни. Двадцатый и нынешний века подтвердили, что подобные идеи практически бессмертны.

Пакхудха Каччаяна отстаивал вечность семи субстанций: земли, воды, огня, ветра, радости, страдания и так называемого сукх-дукх, соединенных в нерасторжимое целое радости и горя.

Адживики, впрочем как все шраманы, любили побродяжничать в поисках хлеба насущного и ради обретения новой аудитории слушателей. Они удивляли окружающих еще тем, что, покончив со скудной вегетарианской едой, старательно вылизывали руки, как кошки шерстку. Безусловно, то и другое производило впечатление на соплеменников, чего адживики и добивались. Эти нудисты-аскеты быстро стали популярными. Общественность (понятие, отличное от словосочетания «широкие слои общества»), всегда состоящая в большинстве своем незнамо из кого, приходила в восторг от их «откровений».

Правители же, которые в своем поведении обычно далеки от морали, отнеслись к «ультрареволюционным речам» с еще большим интересом. То, что они слышали, развязывало им руки и оправдывало их действия. Ведь, по мнению адживиков, любое преступление против людей или, наоборот, добрые дела, совершаемые царем или кем угодно, ни в малой степени не влияют на новое рождение после смерти, никак не соотносятся с законом кармы в трактовке брахманистской традиции.

Поэтому «умные и глупые, круговращаясь, кладут конец [своим] страданиям [и это так же неизбежно], как разматывание [до конца] брошенного мотка пряжи»[180] (перевод В. К. Шохина).

Адживики, осознавая подобным образом нелепую, дурную и безотрадную жизнь, исходили из убеждения, что любая попытка с налету улучшить ее качество в угоду своим потребностям и амбициям, как ни старайся, ни к чему хорошему не приведет. А дурное само по себе найдет место, как ему ни противодействуй.

По представлению буддистов, адживики, глашатаи аморализма, были самыми «отвязными», циничными и экзальтированными из всех философов-шраманов. В буддийской литературе им даются нелицеприятные и язвительные характеристики.

Может быть, со временем обнаружатся новые материалы, благодаря которым оценка взглядов адживиков будет более взвешенной и продуманной. К сожалению, те сведения о их поведении и взглядах, которыми ученые располагают в настоящее время, таких возможностей не предоставляют. Вместе с тем то, что мы о них знаем, позволяет провести параллель с воззрениями греческих софистов, агностицизм которых также перерастал в аморализм. Однако в поведении, выходящем за рамки дозволенного, адживики пошли дальше греческих единомышленников.

Взгляды оппонента софистов Сократа созвучны воззрениям Гаутамы Будды в признании объективности моральных норм, в рассмотрении человека как изначально нравственного существа, в понимании того, что нравственность — следствие правильного знания, а различие между добром и злом фундаментальное и абсолютное.

Известно, что более всех потрафили вкусу простого народа материалисты древности. Те, кто получил название чарваков, или локаятиков. Они вошли в историю древнеиндийской мысли как представители «народной» философии — Локаята даршана. По поводу происхождения слова чарвака существует три версии. Самая первая из них утверждает, что когда-то так называли некоего мудреца из далекого прошлого, который отрицал существование бога, не верил в жизнь после смерти и насмехался над Ведами. Согласно второй версии, корнем слова чарвак является корень чарв — есть, жевать. Это наводит на мысль, что чарваками называли проповедников плотских наслаждений. И, наконец, третья интерпретация этого слова опиралась на соединение двух слов — чару (приятный) и вак (слово). В итоге получалось — доходчивое, приятное слово. Менее каверзным было слово локаята, или локаятика, переводимое как точка зрения обычных людей.

Ход рассуждений древнеиндийских материалистов отличался бесхитростностью и прямолинейностью. Они не залезали в метафизические дебри, а обходились тем, что находилось перед глазами. Их интересовала совокупность материальных существований. Все то, что можно было пощупать руками, увидеть глазами, услышать ушами и обонять носом. Достойной внимания целью они считали жизнь в радости и достатке.

Шанкарачарья, знаменитый интерпретатор и комментатор упанишад и Веданты, через 1500 лет (приблизительно IX–X вв. н. э.) после ухода Гаутамы Будды в Паринирвану вставший на защиту Вед, «отождествлял грубую толпу (пракрити джанах) с последователями локаяты» и отзывался с отвращением о философах этого материалистического и атеистического направления[181].

У Будды и его учеников, а также у джайнов нет противоречия между словом и делом. Прямота высказываний, культ нравственной жизни и чистота помыслов предоставляли им явные преимущества не только перед традиционалистами-брахманами, но и сотоварищами по шраманскому движению.

Тогда, при жизни Будды, эти радетели правды больше думали о несправедливом разделении общества, чем об аскетических подвигах. Уникальное, что ни говорите, было время! В Индии в шраманский период широко и открыто подвергались осмеянию и осуждению многие формы религиозной дискриминации.

На первых порах шраманам была чужда демонстрация собственной исключительности и непомерной гордыни — малоприятных человеческих качеств, которые обычно возникают в результате самоистязания плоти. Эгоцентризм, несоотносимый с нравственностью, еще не приводил их к самоубийству. Они еще не превратились в безрассудных и безумных фанатиков. Через десяток лет такие же аскеты умерщвляли себя с единственной целью — возвыситься над окружающими людьми[182].

В. Г. Лысенко обращает внимание на особую роль аскетизма в духовной жизни Древней Индии: «В Индии аскетизм был не просто некоторой альтернативой обычной религиозности (мирской религиозности), но важнейшим и практически единственным источником идеалов и норм всей религиозной жизни этого субконтинента. (…) Основные религиозно-философские направления зародились и развивались именно в среде аскетов, хотя выходили за ее пределы. Аскетами были Махавира, основатель джайнизма, Маккхали Госала, основатель адживики, Будда Шакьямуни, основатель буддизма, мыслители упанишад, создавшие монистическую доктрину тождества индивидуальной и мировой души (Атмана и Брахмана), а в более поздние времена — многие из авторитетных мыслителей, основателей религиозно-философских школ: Шанкара, Рамануджа, Сурешвара, Мадхусудана, Сарасвати, а также большинство буддийских и джайнских авторов, о жизни которых нам что-то известно. Непреложным условием аскетизма в Индии, как и в религиозных традициях других регионов, был радикальный разрыв с обществом, отказ от социальных, религиозных и личных обязательств и культивируемых в обществе ценностей и готовность всецело посвятить себя поискам идеального (недвойственного) внутреннего состояния, делавшего аскета неуязвимым в отношении всех возможных оппозиций: жары и холода, голода и жажды, удовольствия и страдания, желания и отвращения, богатства и бедности, а в религиозном плане — выходившего за пределы противоположностей чистого и нечистого, праведного и неправедного, должного и недолжного, добра и зла»[183].

Люди той далекой эпохи, практикующие аскетизм, не доводили себя до истощения, опасного для продолжения их жизни. Для создания (вместо прежнего — брахманского) собственного «религиозного канона» и для признания его большим количеством людей требовались не только духовные, но и физические силы. Необходимость резко поменять духовные ориентиры привела к появлению в среде шраманов различных логических и философских построений.

Глава двенадцатая. Об осевом времени и еще о том, что в Греции все есть

Появление адживикизма, материализма, джайнизма, агностицизма и буддизма приходится на так называемое осевое время. Этот термин был введен в научный оборот немецким философом, психологом и психиатром Карлом Теодором Ясперсом (1883–1969) и обозначает в истории человечества временной отрезок между 800–200 годами до н. э. Период, как считал ученый, наиболее важный для развития мировой цивилизации. Именно тогда на смену мифологическому мировоззрению приходит рациональное, философское. Его представляет новый тип человека, который, возникнув тогда, существует и по нынешний день.

По мнению немецкого философа, все учения осевого времени отличает верховенство разума над мифологическим мышлением — той архаической формой осмысления действительности, в которой соединялись, принимая образную, метафорическую форму, первобытные верования и элементы эмпирических знаний. В мифологическом мышлении индивидуальное сознание не выделялось из группового, а сам человек не осознавал себя как нечто отдельное от внешней природы, как некую автономную сущность.

Карл Теодор Ясперс, предложив концепт осевое время, отталкивался от определения Георга Вильгельма Фридриха Гегеля, который назвал время жизни Иисуса Христа «осью мировой истории». Подобной осью, с его точки зрения, является V век до н. э. (плюс-минус три столетия).

Именно в это время происходили события, переломные для истории человечества[184].

Казалось, общее небо мудрости надолго распростерлось над огромной евразийской территорией. А если было общее небо, значит, была и общая земля.

Как ни изгоняй из сознания мысль о воздействии эллинов на философскую мысль Древней Индии, а все равно из мрака прошлого, как при вспышках молний, появляются совсем не индийские фигуры. То Фалес, то софисты, то Сократ и Платон с их попытками определить сущность человека. Ведь только в связи с решением этой задачи возникает в их рассуждениях моральная проблематика.

Все списывать на синхронность духовных процессов осевого времени и исключать из рассмотрения возможность обмена информацией между географически удаленными народами вполне возможно при одном только условии: считать, что люди передвигались тогда ползком и со скоростью черепахи. Я уже не беру во внимание тот неоспоримый факт, что лошадь была приучена человеком в глубокой древности. Такие кочевые народы древности, как скифы и близкие к ним саки и массагеты, использовали ее для молниеносного захвата чужих земель.

В учениях осевого времени, по представлению Карла Ясперса, сформировались логические структуры доказательств и опосредования. Их базой было обоснование нового знания предшествующим знанием. Внешняя магическая обрядность уже не представлялась эффективным инструментом управления реальностью. Познание самого себя становилось оселком, на котором оттачивалась мысль. Все, что считалось данным свыше, подвергалось многостороннему обсуждению, а иногда сомнению. Поиск изначального смысла в избитых истинах превратился в навязчивую идею тогдашних интеллектуалов. Нравственные заповеди, исходившие от старых богов, перелагались в соответствии со здравым смыслом и на доступных для народа языках.

Самым большим увлечением для умников осевого времени было переиначивать на свой лад старую мифологию и подобно фокусникам одним поворотом мысли превращать истертые и потерявшие смысл истины в перлы мудрости. Причем в этом случае им помогал этический пафос, а также уверенность, что нравственным поведением можно горы свернуть.

Диспуты, которыми мыслящие люди старались избавить себя и других от темноты невежества, напоминали схватку борцов, с той лишь поправкой, что побеждали не те, у кого было больше крепких мышц, а те, кто превосходил противника умственной изворотливостью, знаниями и умением полемизировать.

Все эти острые на язык и крепкие умом люди жили в центрах осевого времени — Греции, Риме, Палестине, на зароастрийском Среднем Востоке, в Индии, Китае. И все они сходились в одном: существует абсолютная истина, которая не имеет ничего общего с несовершенством мира и находится за его пределами. Эта истина называлась у одних народов богом, у других брахманом, а у кого-то дао и нирваной. Основная загвоздка состояла в том, каким образом внести эту великолепную и обнадеживающую людей истину в уродливый, искромсанный страстями и амбициями человеческий мир и изменить природу человека.

Титаны осевого времени, творцы «греческого чуда» (от Гомера и Сократа до Аристотеля включительно), израильские пророки, легендарный Заратустра, Лао-цзы, Конфуций, Будда верили в преобразование глубинной сущности человеческого сознания. Эту веру они не держали под замком, как великую тайну, а открыто пропагандировали где только могли.

Но разве возможно преодолеть внутренней гармонией какофонию повседневности?

Оказалось, что иногда шанс появляется. Особенно во времена величайших бедствий, когда пробуждаются миллионы.

И все-таки трудно согласиться, что духовные процессы, в лоне которых рождались новые представления, идеи и понятия, проходили в полной изолированности друг от друга. В ту эпоху существовали торговые пути, пролегающие через Северную Индию, Персию и дальше на запад. Соответственно с запада на восток также шли караваны с товарами. Легко предположить, что с купцами путешествовали люди, далекие от коммерции, из числа тех, кому долго не сидится на одном месте. Кого во все времена называют либо духовными странниками, пилигримами, либо побродяжками, у которых ветер свистит в голове и карманах. Между тем одна исходящая от них идея не переставала удивлять случайных встречных. Они не скрывали свою убежденность в том, что не хлебом единым жив человек. Все, что утоляло любопытство, выходило за рамки того, что можно пощупать руками, привлекало этих людей настолько же сильно, как надежды на предполагаемый барыш взявших их в путешествие купцов. Ясное дело, что ехали они не за просто так, а за какую-то плату или были наняты купцами в качестве толмачей и воинов. А может быть, те их взяли с собой, рассчитывая, что за разговорами с образованными людьми время в пути пройдет незаметно.

Однако прекращу на некоторое время прибегать к гипотезам. Обращусь непосредственно к фактам.

Древняя Индия никогда не была отгорожена от окружающего мира Китайской стеной, а во времена Будды ее взаимосвязь с географически удаленными от нее странами значительно расширилась.

Обращусь по этому поводу к размышлениям профессора Александра Берзина.

Вот что пишет американский ученый: «На юге-востоке от Шакии (так он называет территорию, находящуюся под управлением отца Сиддхартхи Гаутамы. — А. С.) располагалась провинция Малла, а к востоку от Маллы — республика Вридджи со столицей в Вайшали. Республикой Вридджи управлял союз кланов, наиболее известным из которых был клан Личчхави. К югу от Вридджи и Кошалы, на другом берегу реки Ганги, располагалось могущественное царство Магадха, столицей которого была Раджагриха. К западу от Кошалы, на территории современного пакистанского Пенджаба, находилась Гандхара — провинция персидской империи Ахеменидов. В столице Гандхары, Такшашиле, располагался известнейший университет тех времен. Там происходил взаимный обмен знаниями между греческой, персидской и индийскими культурами (выделено мной. — А. С.). Город, где Сиддхартха вырос, Капилавасту, был узловой точкой Северного пути — главной торговой артерии того времени. Северный путь связывал Кошалу с Гандхарой на западе. Пролегая через регионы Шакия, Малла и республику Вридджи, он связывал Кошалу с Магадхой на юге».

И далее самое важное: «Возможно, он (Сиддхартха Гаутама. — А. С.) даже обучался в университете Такшашилы, хотя это не может быть точно установлено»[185].

Следовательно, при интенсивных торговых связях между Индией и другими странами представляется сомнительным утверждение некоторых индологов о духовной изолированности индийцев. Эта точка зрения высказывалась с начала XIX века и продолжает существовать до сих пор во многих индологических сочинениях. Она доминирует в работах английского профессора Томаса Уильяма Рис-Дэвидса, выдающегося индолога своего времени, утверждавшего, что в Индии эволюция религиозных воззрений происходила «в народе, совершенно обособленном от остального мира»[186].

К удивительным и впечатляющим открытиям профессора Александра Берзина принадлежит неприятие им широко распространенного образа Сиддхартхи Гаутамы как провинциального, ограниченного и оторванного от жизни юноши. Он настаивает на том, что будущий Будда Шакьямуни, не достигнув двадцати девяти лет, уже был хорошо знаком с культурой своего времени и немало путешествовал по Индии.

Если поворошить как следует прошлое, относящееся к шраманскому периоду, обнаружится много похожего как в социально-политическом устройстве, так и в религиозно-философских идеях Древней Индии и Древней Греции.

Действительно, обе страны не представляли собой монолитные и централизованные государства, в них не было единой и устойчивой формы власти. Так, в Северной Индии, где появился на свет Гаутама Будда, в небольших государственных образованиях существовало много всего разного: где-то была монархия, где-то олигархия, где-то тирания, где-то демократия, а где-то образовался фантастический симбиоз двух или даже трех форм правления. Такая пестрота политических одежд и их быстрая сменяемость напоминала бы забавное и любопытное зрелище, не будь в Индии столь беспощадной и кровавой борьбы за власть и ее политическое оформление.

Греция, не уступая Индии и даже превосходя ее по политическому разнообразию, также представляла собой не единое целое, а совокупность городов-полисов, но в ее гражданах присутствовала вера в величие и красоту свободного человека, чего нельзя было сказать о живущих старыми традициями индийцах.

Представления о прямых или опосредованных контактах Древней Индии и Древней Греции достаточно туманные. Ученые говорят о созвучных идеях у древних индийцев и греков, затрагивающих взаимодействие земного и посмертного миров и пребывание в них человека. О каких-либо прямых контактах между двумя культурами задолго до похода Александра Македонского в Индию они умалчивают, ссылаясь на отсутствие достоверной информации.

Некоторым из них кажутся сомнительными гипотезы о знакомстве самого Гаутамы Будды с людьми, осведомленными хотя бы в общих чертах о древнегреческой философии. В научной литературе подобные мысли существуют в виде осторожных предположений.

Хадзиме Накамура не относился к сторонникам гипотезы воздействия философской мысли Древней Греции на индийцев в шраманский период. И все же, как дотошный исследователь жизни Гаутамы Будды, он вскользь упомянул об этой проблематичной возможности в своей книге «Гаутама Будда. Биография, основанная на достоверных текстах»[187].

Как ни упорствуй, но поразительна бросающаяся в глаза схожесть духовных процессов и религиозно-философских доктрин в этих двух странах во времена Будды.

Опять возвращаться к мифологическому сознанию? И уверенным голосом объявлять, что спустившиеся с небес древнегреческие боги и богини с помощью индо-скифских племен дошли до Северной Индии, наполнили там свободой мятежные души, разожгли страсти и отправились обратно — к местам своего обиталища? А с ними в Индию пришли новые идеи? Наша безапелляционность будет тут же посрамлена. Один современный, ныне покойный, мудрец, произнеся любимый призыв, что делиться надо, обычно заканчивал его восклицанием: «Хотя всё намного сложнее!»

По своему опыту знаю: ветры перемен дуют с разных сторон и с разной силой. А еще существуют перекрестные ветры. Шумные и яростные, как появившиеся задолго до рождения Христа индийские бродячие философы-шраманы.

Во время встреч шраманов с народом Гаутама Будда обратил внимание, что люди, раскрыв от удивления рты, запоминали слова, не понимая их смысла. Когда же они шумной толпой направлялись к своим домам и хижинам, то повторяли запомнившиеся слова, словно в бреду или как заклинания. Может быть, их к этому приучили брахманы, знатоки Вед, умеющие прополаскивать в горле сочетания звуков таким образом, что невежественные слушатели от одного только этого журчания фонем впадали в транс. Он же пытался найти для каждой аудитории нужные слова, понятные образы и житейские примеры. Он предпочитал вести разговор, излагать основы своего учения на диалекте жителей той местности, где он проповедовал. Он никогда не подчеркивал перед собеседником своего превосходства, не «давил» ученостью, как представляли это спустя века, не имея в мыслях ничего дурного, некоторые последователи его учения. Формой его выступлений был диалог в форме вопросов и ответов, как в упанишадах или как у мудрецов Древней Греции.

Древние греки предложили миру две традиции в понимании судьбы человека в жизни посюсторонней и потусторонней — народную, гомеровскую и орфическую, более элитарную.

Первая традиция восходит непосредственно к легендарному древнегреческому поэту-сказителю Гомеру (VIII в. до н. э.) и его двум эпическим поэмам Илиаде и Одиссее. Вторая традиция идет от легендарного поэта и певца Орфея и связана с философскими идеями Пифагора и пифагорейцев, а также Платона и неоплатоников.

В гомеровской традиции боги, богини и люди существуют в разных мирах, как принц и нищий у Марка Твена, и иногда, случается, на короткий срок попадают на чужую территорию. Боги и богини пребывают в вечной роскоши, люди маются в отталкивающей бедности. Боги вечны, люди «краткожизненны». Люди живут слухами, подчинены судьбе, далеки от источников знаний, они марионетки в руках капризных и безнравственных богов и богинь. В гомеровском эпосе различаются душа, дух и ум. Ум бывает многохитростный, как у Одиссея, разумный, как у Телемаха, и даже неразумный, как у женихов Пенелопы. Дух есть у животных, людей и богов. Он представляет волевую часть сознания. Его посмертное бытие очень неопределенно. И наконец, душа словно разлита по всему телу. Благодаря душе оно существует и осознанно движется. По ту сторону жизни, в Аиде, Одиссей дает обещание «безжизненно веющим теням усопших»[188]. В гомеровской, народной мифологии идея о посмертном воздаянии предстает как предполагаемая возможность, а не как неумолимый нравственный закон.

Вот что пишет о духе и душе в трактовке Гомера русский писатель Викентий Викентьевич Вересаев (1867–1945):

«„Тимос“ (дух) — совокупность всех духовных свойств человека, „псюхе“ (душа) — это заключенная в человеке его тень, призрак, отлетающий после смерти человека в царство Аида, грустное подобие человека, лишенное жизненной силы, настолько лишенное, что, например, душа Патрокла, являвшаяся во сне Ахиллесу, способна выразить свою грусть от расставания с другом только писком»[189].

В гомеровской мифологии загробная жизнь намного хуже земной. Народный взгляд на этот и тот мир, бесспорно, далек от ведийских и брахманистских повествований о жизни людей, богов и о местах их обитания. Другое дело — орфическая традиция. Орфизм, мистическое учение в Древней Греции и Фракии, возник ориентировочно в VI веке до н. э., а может быть, и раньше. По крайней мере к VI веку до н. э. относят появление орфических гимнов.

К примеру, миф о поэте и певце Орфее. Сойдя в Аид за своей умершей от укусов змеи женой Эвридикой, Орфей укротил силой своего искусства трехголового пса Кербера, охраняющего выход из царства мертвых. Затем он исторг слезы у безжалостных богинь мести Эринний и растрогал дочь Деметры и Зевса Персефону, богиню плодородия и супругу Аида — бога подземного царства мертвых, которая вернула Орфею его жену. Другое дело, что певец тут же ее потерял, нарушив запрет Персефоны не оглядываться на идущую за ним Эвридику. С той поры он жил в уединении, вдали от людей. Финал его жизни печален. Орфея растерзали менады, спутницы и почитательницы Диониса, бога виноделия, производительных сил природы, вдохновения и религиозного экстаза.

Что же нового привнесла в мир идей орфическая традиция Древней Греции? Во-первых, в ней объясняется, как и при каких обстоятельствах появился на Земле человек. Оказывается, он был сотворен Зевсом из пепла титанов, сожравших его сына Диониса. Таким образом, в человеке сталкиваются в постоянном противоборстве два начала. Одно из них низшее, титаническое, связанное с телом. Оно подвержено необузданным страстям и пагубным желаниям. Другое начало, высшее, дионисийское, отождествляемое с душой. Во-вторых, душа постоянно стремится освободиться от тела. Только пройдя через нравственные испытания, она достигает этой вожделенной цели.

Обратимся к наблюдениям профессора Арсения Николаевича Чанышева (1926–2005), философа, поэта и мыслителя, автора прославившего его философского шедевра «Трактат о небытии». Вот что писал профессор:

«…в орфизме содержатся представления, сходные с древнеиндийскими взглядами о переселении душ (сансара), и вера в закон воздаяния за прошлые действия (карма); представления, обозначаемые термином „метемпсихоз“, переодушевление, которое продолжается до тех пор, пока в человеке не победит дионисийское начало и он целиком не очистится от титанического. Отсюда орфический культ. Регулярные очистительные церемонии и обряды (отказ от бобовой и мясной пищи, от убийства и от жертвоприношения животных — ведь между людьми и животными орфизм не видел принципиальной разницы: те и другие связаны переселением душ, которые, подчиняясь закону воздаяния, проходят не только через тела людей, но и через тела животных; орфик не должен был вносить в храм шерсть или быть погребенным в шерстяной одежде и т. д.). Хотя орфизм считал земную жизнь злом, орфики запрещали себе самоубийство, как не освобождающее душу от метемпсихоза, а еще более его отягощающее»[190].

И, в-третьих, благочестивая жизнь человека освобождает наконец-то душу от тела. Тело — могила души. Оно находит счастливое успокоение в беззаботном существовании на «островах блаженных».

Орфическая традиция не обходит стороной и судьбы неправедных людей в загробном мире. Древнегреческий философ Платон (427–347 гг. до н. э.), ученик Сократа (ок. 470/469–399 гг. до н. э.) и учитель Аристотеля (ок. 384–322 гг. до н. э.), сатирически описывает нечестивцев, пребывающих в Аиде в какой-то болотной жиже и занимающихся бессмысленным трудом — они носят решетом воду.

Надо сказать, что Платону были не по душе грубые религиозные обряды последователей орфизма, поэтому он их и высмеял. Он стоял на том, что души очищаются в результате победы разума над страстями, когда человек избавляется от низменных желаний и недостойных целей. Изначально благородная человеческая душа освобождается от заточения в теле путем сострадания к людям.

Духовное и культурное влияние Древней Греции на окружающий мир никто особенно не оспаривает, пока речь не заходит об Индии времен Гаутамы Будды. При вполне понятной пристрастности к своему родному, национальному не хотят замечать реального масштаба этого, ни с чем не сравнимого, воздействия эллинов на интеллектуальную жизнь народов древности. Оно сказалось, например, даже на формировании структуры священных текстов Ветхого Завета. Вот как эту точку зрения аргументируют профессора Ф. Кассюто и В. Я. Порхомовский: «Канонический текст Biblia Hebraica, установленный школой Йавне в 90 г. н. э., включает 24 книги. Процесс кодификации начался в Александрии тремя столетиями ранее с деления священного текста на три части: Тора (Закон, Пятикнижие), Пророки и Писания. В ту же эпоху в Александрии аналогичная процедура была осуществлена в отношении Илиады и Одиссеи, где также было введено деление на 24 книги. Современные 39 ветхозаветных книг составляют те же 24 книги, поскольку 12 малых пророков рассматриваются как одна книга, а также имеют место объединение других книг — книги Царств, Хроник (Паралипоменон), Ездры-Неемии и т. д. 24 книги Илиады и Одиссеи соответствуют числу букв в греческом алфавите — 24 буквы. Эти 24 канонические книги делятся на 21 прозаическую книгу и три поэтических: Псалтирь, Притчи Соломона и Книга Иова. В еврейском алфавите 22 буквы, поэтому направление заимствования не вызывает сомнения»[191].

Вся беда в том, что начиная с XIX века борьба за отечественные приоритеты отодвинула в тень очевидные заслуги Древней Греции перед общемировой культурой.

Трудно точно обозначить столетие, когда в Индии появилась и широко распространилась вера в метемпсихоз, многократное рождение живых существ, приобретающих различные телесные оболочки в бесконечном временно́м потоке. Слежение за временем и его фиксация не особенно заботили индийцев в ту пору и даже в более поздние века. Незаурядная одаренность этого народа проявилась в математике, в изобретении шахмат, в изысках вегетарианской кухни, в уникальной хореографии, совместившей пластику и повествование, в музыке, в духовных йогических практиках, в эротологии, в особых способах врачевания. Иными словами, во всем том, что относится к родовым проявлениям и потребностям человека как такового и что сопутствует его эволюции на пути к более совершенному виду.

Был ли Сиддхартха Гаутама преемником орфической традиции или эту роль взяли на себя другие из той же шраманской компании? Это не суть важно. Куда существеннее, что наметилось некоторое робкое движение к положительному знанию. К тому типу мышления, когда эмоции, мифология, фантазии утрачивают свое самодовлеющее, смыслообразующее значение и становятся не более чем украшением речи. В ту далекую пору мыслящие люди как на Западе, так и на Востоке по-настоящему взялись за ум и серьезно задумались о том, зачем и ради чего они существуют.

Годы безвременья не позволяют новым гуру расслабляться.

Роль духовных наставников прежде доставалась тем мыслителям, кто, уверенно отвергнув реальность, создавали, как им представлялось, убедительную перспективу посмертного будущего, новую картину инобытия. Эти люди были убеждены, что открыли абсолютную истину. Истину в последней инстанции. На этой вере строился и строится любой новый культ. Гаутама Будда среди этих пророков и учителей человечества белая ворона. Он ждал от своих последователей не безропотного, фанатичного принятия его учения, а глубокого понимания его метода, с помощью которого человеку удастся преобразить свой внутренний мир и окружающую жизнь. Перед нами предстает гениальный врачеватель, заглянувший в самое нутро человеческого сознания и психики и предложивший свои, доселе неизвестные рецепты снятия с человечества той порчи, которую оно наводило и до сих пор наводит на самое себя в ходе всей своей эволюции от австралопитека, человека умелого, прямоходящего, неандертальца и до человека разумного.