Буду твоей Верой

37

Стараясь не отставать, двигаюсь вместе со всеми пассажирами прибывшего на Московский вокзал Сапсана. Я здесь впервые — на железнодорожном вокзале Санкт-Петербурга и надеюсь на людей, стремительно шагающих в сторону выхода. Успеваю бросить мимолётный взгляд на огромные часы, показывающие — «2 декабря, среда, 09.44», и ненадолго расслабляюсь — времени достаточно, чтобы добраться до театрального кафетерия, расположенного рядом с драматическим театром имени В.Ф. Комиссаржевской на Итальянской улице.

Когда я выхожу на улицу, Санкт-Петербург меня встречает ярким ослепляющим солнышком! В этом городе я во второй раз. Первый был тогда, когда целым классом мы приезжали в Питер на экскурсию и, кажется, это было лет семь назад, но я точно помню, как Северная столица радовала солнцем так же, как сегодня! Ну и где ваши хмурые, серые дни, петербуржцы? Придумываете, наверное!

Щурюсь и подношу руку в варежке ко лбу, сооружая из нее козырек. Глубоко тяну носом железнодорожный, перемешенный с запахами шаурмы из соседней палатки, воздух, и улыбаюсь. Мой желудок тоненько крякает, ненавязчиво напоминая, что пищу он видел последний раз поздним вечером, когда мы с Кирой пили чай с малиной перед сном. Вернее, перед ее сном, потому что за всю ночь мне не удалось сомкнуть глаз. И дело вовсе не в том, что я впервые ночевала вне дома, а потому что дико переживала и удивлялась, насколько человек самоотвержен, когда влюблен.

Трезвонящий в кармане телефон пугает, но я догадываюсь, кто мне может звонить:

— Доброе утро, мамуль! — отхожу подальше от привокзального шума и прикрываю варежкой трубку. Стараюсь звучать бодро и непринужденно.

— Веруня, я тебя не отвлекаю? — переживает мамулечка.

— Нет, мам, у меня перемена, — обманываю и поджимаю губы. Знаю, что поступаю бессовестно, скрывая от самого родного человека правду. И возможно, рассказав маме всё, она бы меня поддержала в решении, но мне не хотелось добавлять переживаний, ей и так их достаточно с Ромкой и приболевшим папой.

— Ох, хорошо, а то переживала, что у тебя занятия, — выдыхает мамуля. — Ну как провела время, доченька? — голос мамы приобретает игривый, веселящийся тон. Вчера, когда я отпрашивалась у мамы в гости с ночевкой к Кире, она радовалась больше меня самой, возведя руки к потолку, и благодарила непонятно кого за то, что у ее ботанши-дочери появилась подруга. Мне пришлось красочно описать, как мы будем готовиться с Федотовой к коллоквиуму по философии, а завтра (то есть сегодня) рано утром поедем в университет вместе. Но если бы папа был дома, а не в больнице, вряд ли бы мне удалось провернуть подобную операцию. Папа у меня не настолько демократичен, как Анна Михайловна. — Подготовились?

— Подготовились, мамуль, — улыбаюсь. — Мама Киры вкусными пирожными угощала. А как папа? Ты с ним уже созванивалась?

— Созванивалась. Перевязку сделали, кряхтит, как старый пес! Завтра обещают выписать, — докладывает мамуля и сама над своими словами смеется. — Верусь, а жених-то на новом месте приснился?

— Приснился! Иоган Готлиб Фихте!*– хохочу.

— Гони его в шею, жениха такого! — фыркает Анна Михайловна. — Ты как скажешь, Верка, ну тебя! Ладно, доченька, удачи вам с Кирой на экзамене.

Улыбаюсь, отключая звонок. Ну вот, и на душе потеплело сразу от разговора с мамулей, и она не переживает, что ее дочь за 600 километров от нее.

На метро я добираюсь до станции «Гостиный двор» очень быстро. До двенадцати часов у меня остается целый час, и я решаю прогуляться по Михайловскому скверу, расположенному рядом с театром. Из вещей у меня только рюкзак, поэтому наворачиваю круги налегке. Я предусмотрительно тепло оделась, но как бы не светило солнце, оно не греет, и я начинаю замерзать.

Иду в кафетерий, чтобы согреться и привести себя в порядок заранее. В женской туалетной комнате расчёсываюсь, собираю распушившиеся волосы в хвост, мою руки и пробую нанести тени и тушь, как вчера меня учила Диана. Мне нужно казаться взрослее и только макияж сможет в этом помочь, но руки не слушаются, потому что время неумолимо бежит, и я начинаю нервничать. Как могла, я себя отвлекала, а сейчас, глядя на то, как стрелка приближает меня к неизбежному, мои ладошки потеют. Кое-как мазнув блеском по губам, одергиваю утепленное платье под горло. Мне не нравится то, что я вижу в зеркале: молодую испуганную девчонку, а не смелую прожженную журналистку.

Занимаю столик у окна.

В кофейне очень уютно и тепло, а еще немноголюдно. Сегодня второе декабря, а пространство кафетерия во всю украшено к Новому году. Разглядываю пестрящие огоньки на окнах и бумажные развешенные гирлянды в виде флажков. Такие я видела в старых советских фильмах. Новогодняя елка играет цветными переливами, а неповторимый George Michael, звучащий из колонок, напоминает, что скоро наступит всеми любимый праздник.

— Готовы сделать заказ? — девушка-официантка в белоснежном длинном фартуке прерывает мои разглядывания и опускает передо мной меню.

— Эм-м… Можно капучино и …всё, спасибо, — смущённо передаю девушке папку. Большее я не могу себе позволить: деньги на билет до Санкт-Петербурга я взяла из собственных запасов, а на обратный мне пришлось занять у Киры. В моем рюкзаке лежит упаковка печенья, позавтракаю ими и кофе.

Грею руки о стаканчик с кофе. Ни горячий напиток, ни Джордж Майкл не в силах расслабить мои натянутые нервы, и по телу неприятно проносится мелкая дрожь. Мне становится очень холодно и волнительно с каждой приближающейся минутой. Я накручиваю себя до такого, что мне хочется встать и сбежать из этого места. Возможно, с самого начала эта идея была безрассудной. Возможно, после сегодняшнего дня я навсегда потеряю доверие Егора, но я не могу поступить иначе. Не могу. Понимаю, что собираюсь вступить на личную территорию, куда меня не приглашали и не звали, но знаю, что, если не попробую, я буду винить себя всю жизнь. Я хочу сделать для невероятного парня хоть что-то, что в моих силах, и пусть у меня не получится и скорее всего потом я сто тысяч раз пожалею, но я буду знать, что попробовала…

Открываю телефон и разглядываю Егора с картинки — состав молодёжной команды ЦСКА. Парень, как всегда, не улыбается, но даже через фото его глаза настолько глубокие и печальные, что всю его грусть я ощущаю в себе. Я скучаю по нему. Скучаю так, что тоской сжимается грудь. Каждый вечер, начиная с субботы, я гипнотизирую прочитанное, но оставленное без ответа свое сообщение, и каждый раз жду, что на экране запляшут точки, сообщающие, что собеседник «печатает». Но на дисплее пусто… и, возможно, в его сердце теперь тоже пусто, и в нем больше нет места для глупого Снеговика. Команда Егора сейчас в Краснодаре на выездной игре. Сегодня вечером состоится матч, после которого ребята поедут домой, и я мысленно желаю армейцам победы.

Отрываюсь от экрана на звук дверного колокольчика. Я сразу понимаю, что раскрасневшаяся с мороза молодая женщина, с красиво уложенными каштановыми волосами — она. Суетливый парень-администратор услужливо помогает ей снять длинное пальто на поясе, а она, улыбаясь, бегает глазами по залу. Красивая, подтянутая, ухоженная и до скрежета зубов интеллигентная леди, а по-другому и не скажешь, ищет меня. Незаинтересованно мазнув по мне взглядом, женщина смотрит на молодую парочку за столиком по центру, переводит внимание на взрослого седого мужчину, заглядывающего в телефон, и вновь возвращается ко мне. Потому что из всех присутствующих, журналисткой могу быть либо я, либо никто. Ее аккуратные брови ползут вверх в немом вопросе, ведь по большому счету и я спорно смахиваю на интервьюера известного журнала, собирающегося взять интервью у талантливой актрисы, чтобы потом разместить его на главной театральной колонке.

Придумать такую чушь, было не сложно. Найти Марию Бестужеву, не поменявшую фамилию мужа, с современными возможностями великого интернета, тоже было не сложно. Сложно было преподнести так, чтобы женщина поверила. Но гордость и слава затуманивают чистый разум, когда ты — актриса и твоя жизнь — яркая вспышка и свет ослепляющих софитов.

Ее поставленная сценическая улыбка меркнет по мере приближения ко мне, а я покрываюсь коркой льда. У нее такой холодной и острый взгляд, что мои кончики пальцев рук, терзающие пустую чашку, моментально холодеют.

Пока она плывет точно Снежная королева, хочу рассмотреть ее всю, чтобы запомнить и впитать образ женщины, пока она не сбежала, потому что я не уверена, что наш разговор может продлиться хоть сколько-то времени. Мария Бестужева очень красива: высокая, статная, словно вылепленная рукой талантливого скульптора. Первое, что бросается в глаза — невероятное сходство между ней и Егором. Я не видела старшего брата, но то, что Егор и эта женщина — копии друг друга, видно невооруженным глазом. У них одинаковый овал лица и схожая форма губ, и мне становится невыносимо больно и обидно, что я могу видеть ее, а родной сын — нет…

Подскакиваю с места, когда Мария Бестужева отодвигает себе стул, а на соседний бросает фирменную миниатюрную сумочку на длинной цепочке. Она не нуждается в деньгах, это заметно. У нее есть красота, блага и желанный успех. А совесть? Есть у нее совесть?

— Добрый день, — мой голос сипит, становясь похожим на писк полевой мыши.

— Вы — не из журнала, — констатирует она и сканирует меня так же пристально, как и я ее до этого момента. У нее приятный голос. Я заметила это еще тогда, когда договаривалась с ней о встрече по телефону. — Мне стоит переживать? — прищуривается Мария Бестужева и проводит рукой по длинным волнистым волосам.

Отрицательно кручу головой, одновременно отвечая на оба заключения. Виновато опускаю взгляд в пустую чашку, но вскоре мысленно даю себе подзатыльник. Я здесь не для того, чтобы пасовать и терять впустую время.

— Нет. Простите. Меня зовут Вера, — протягиваю женщине свой паспорт, давая понять, что опасности от меня ожидать не стоит. — Я из Москвы, — добавляю.

Вижу, как тускнеет ее блеск в глазах, с которым она сюда вошла. Еще бы. Она ожидала встречи не с какой-то девчонкой Верой, а с репортером престижного журнала. Женщина опускает быстрый взгляд в развернутую страницу паспорта и вновь вопросительно смотрит. Ее глаза серого оттенка очень холодные, а поза предельно собранная.

— И что же нужно Вере из Москвы, что даже пришлось пойти на обман? — выгибает идеальную бровь.

А я и сама не знаю… В своих мыслях у меня было заготовлено множество слов и фраз, я хотела рассказать, какой потрясающий у нее вырос сын и, как он нуждается даже сейчас, став взрослым парнем, в материнском тепле, а сейчас сижу и не решаюсь ничего сказать.

— Мне ничего не нужно. А вот вашему сыну, Егору, очень…

Возможно, мне только кажется, но рука женщины, сжимающая бумажную салфетку, дергается и замирает. Я пытаюсь найти в ее лице хоть какие-то эмоции, но не нахожу их: она беспристрастно спокойна и уравновешенна, а холодные глаза по-прежнему леденят мое тело и изучают.

— Ах, вот оно что… — высокомерно усмехается Мария Бестужева. — А вы, значит, Вера, парламентер?

— Я — друг Егора и хочу ему помочь, — срывается мой голос, но упрямо смотрю ей в глаза. Пусть я ничего не смогу есть сказать, но прочитать она сможет. Пусть видит осуждение, ощущает вину, пусть хоть что-нибудь чувствует, но только не это холодное отчуждение.

— А вас об этом просили? — наклоняется всем корпусом вперед, отчего я подаюсь назад. Ее лицо мгновенно меняется, становясь агрессивно-обозленным. — Не стоит считать себя вершительницей судеб, Вера, и тем более совать свой нос туда, куда вас не приглашали. И прежде, чем строить из себя Мать Терезу, подумайте, а нужна ли ваша помощь?

— Нужна! Вашему сыну нужна! — вскрикиваю я. Меня распирают эмоции от обиды и несправедливости ее слов.

— У меня их двое, — бросает Бестужева и вскакивает со стула.

— Радует, что вы об этом помните, — да, дерзко, да грубо, но как достучаться-то?

Мария замирает с сумкой в руке. Долго смотрит в окно, за которым мелкие снежинки гоняются друг за другом.

— Вы не имеете права меня судить и осуждать. Вы ничего обо мне не знаете, — она переводит свой потухший взгляд на меня. Выражение ее лица вновь меняется, а я не могу понять, где она настоящая? Какая из этих всех личностей Мария Бестужева? На ней одновременно надеты столько масок, что рассмотреть истинное лицо невозможно.

— Вы правы. Не буду отнимать ваше время. Извините, что попыталась сказать, как ваш сын нуждается в матери… — встаю. — Здесь номер телефона Егора, — опускаю на стол листочек в клетку с крупными цифрами ее родного сына и ухожу в туалет, оставив Марию Бестужеву наедине с собой и собственной совестью. — До свидания.

Умываю лицо теплой водой, смывая тушь, потому что знаю — всю обратную дорогу прореву. Разговор меня вымотал, запуская по телу ломоту, как при температуре.

Выхожу и направляюсь к столику, на котором стоит вазочка с неоплаченным счетом и пустая чашка из-под кофе, разбросаны рваные хлопья бумажной салфетки, а рядом грустит… листочек в клетку с крупными цифрами…

Прикрываю глаза и пытаюсь сдержать непрошенные слезы, но они крупными горячими каплями оседают на белоснежной скатерти….

*Иоган Готлиб Фихте — представитель немецкой классической философии.