Будущая Ева [Ева будущего]

I Ужин у волшебника

Несколько мгновений спустя Эдисон и лорд Эвальд уже были в ярко освещенной лаборатории, где сбросили шубы на кресло.

— Вот и мисс Алисия Клери! — проговорил инженер, поглядев в дальний угол длинного зала, где виднелись прикрывавшие окно портьеры.

— Но где же? — удивился лорд Эвальд.

— Вон в том зеркале! — сказал почти шепотом инженер и показал своему собеседнику туда, где что-то смутно мерцало, словно стоячие воды под лунным светом.

— Ничего не вижу, — сказал молодой человек.

— Это зеркало необычное, — заметил ученый. — Впрочем, если ваша красавица предстала передо мной в виде отражения, что ж, ничего удивительного — отражение-то мне и нужно, сейчас я его возьму. Ну вот, — прибавил он, нажав на кнопку, приводившую в действие автоматическую систему затворов, — вот мисс Алисия Клери ищет дверную ручку, вот открыла хрустальную задвижку… Она вошла.

При последних словах дверь отворилась, и на пороге показалась молодая женщина, высокая и восхитительно прекрасная.

На мисс Алисии Клери было платье из бледно-голубого шелка, на свету отливавшее празеленью, в черных ее волосах цвела алая роза, в ушах и в вырезе лифа искрились бриллианты. На плечи была наброшена кунья пелерина, голову прикрывал шарф из английских кружев, служивший прелестной рамкой ее лицу.

Женщина эта — живая копия Венеры-Победительницы — была ослепительна. Сходство с божественным изваянием бросалось в глаза столь явно, столь неоспоримо, что вызывало некое мистическое изумление. Перед нашими героями был, несомненно, оригинал фотографии, которая четыре часа назад появилась перед ними на экране во всем блеске красоты.

— Войдите, мисс Алисия Клери, сделайте милость! Мой друг лорд Эвальд ждет вас с самым страстным нетерпением, и позвольте сказать, глядя на вас, я нахожу, что нетерпение его вполне оправдано.

— Сударь, — проговорила молодая красавица тоном владелицы галантерейной лавки, но при этом голосом безупречно чистым, подобным звону золотых бубенцов, бьющихся о хрустальные диски, — сударь, я, как видите, приехала без церемоний, так уж у нас, артистов, принято. Но вы, мой дорогой лорд, ужасно всполошили меня своей телеграммой, мне в голову полезло всякое… сама не знаю что!

Она вошла.

— Кто хозяин этого гостеприимного дома? — осведомилась она с улыбкой, намеренно неприязненной, но, вопреки всем намерениям, просиявшей, словно клочок чистого звездного неба над заснеженным простором.

— Я, — живо ответил Эдисон. — Я — мэтр Томас.

При этих словах улыбка мисс Алисии Клери стала как будто еще холоднее.

— Да, — угодливо продолжал Эдисон, — мэтр Томас! Неужели вам не доводилось слышать обо мне? Мэтр Томас, главный антрепренер всех крупнейших театров Англии и Америки!

Красавица вздрогнула, и на устах у нее снова засияла улыбка, куда более приветливая и с долей заинтересованности.

— О, сударь, я в восторге!.. — пролепетала она.

И, повернувшись к лорду Эвальду, зашептала ему в ухо:

— Как! Вы даже не предупредили меня! Спасибо за хлопоты, я, конечно, не прочь сделаться знаменитостью, ведь это как будто в моде. Но, я считаю, так не знакомят — и не по правилам, и неблагоразумно. Мне нельзя выглядеть буржуазно в глазах этих людей; Неужели вы всегда так и будете витать в облаках, мой милый лорд?

— Увы — так и буду! — ответил с учтивым поклоном лорд Эвальд.

Молодая женщина сняла шляпку и бурнус.

Эдисон резко дернул стальное кольцо, вделанное в стену и скрытое под обивкой, и из-под пола появился круглый стол, тяжелый и роскошный; на столе горели канделябры и был сервирован роскошный ленч[36].

То был истинно театральный эффект.

На саксонском фарфоре виднелась дичь и редкостные плоды, три прибора сверкали. В небольшом ажурном поставце, который стоял, поблизости от одного из трех стульев, поставленных вокруг стола, виднелись старые запыленные бутылки и графины с ликерами.

— Дорогой мэтр Томас, — проговорил лорд Эвальд, — вот мисс Алисия Клери; я уже говорил вам о незаурядных дарованиях, которыми обладает она и как актриса, и как певица.

Эдисон еще раз слегка поклонился,

— Надеюсь, — проговорил он самым непринужденным тоном, — что моими стараниями вам вскоре представится возможность дебютировать в одном из лучших наших театров, мисс Алисия Клери! Но мы побеседуем об этом за столом, не так ли? Ведь с дороги разыгрывается аппетит, да и воздух Менло-Парка тому способствует.

— Это верно, я проголодалась! — сказала молодая женщина с такой прямотой, что Эдисон, обманутый чудодейственной улыбкой, которая играла у нее на губах и которую она забыла убрать, вздрогнул и удивленно взглянул на лорда Эвальда. Эту прелестную и непосредственную фразу ученый принял за выражение юной и порывистой жизнерадостности. Как же так? Если эта женщина, воплощение столь возвышенной красоты, способна сказать таким вот образом, что она голодна, стало быть, лорд Эвальд ошибается: ведь одной такой нотки, простой и живой, довольно, чтобы доказать, что у мисс Алисии Клери есть и душа, и сердце.

Но молодой лорд сохранял бесстрастие как человек, знающий истинную цену тому, что говорится в его присутствии.

И в самом деле, мисс Алисия Клери, испугавшись, что сказала тривиальность при «людях из мира искусства», поспешила добавить с улыбкой, нарочитая тонкость которой святотатственно придала комичность великолепию ее лица:

— Это не очень-то ПОЭТИЧНО, господа; но иногда приходится возвращаться с небес НА землю.

При этих словах — они прозвучали стуком надгробной плиты, опустившейся на могилу юной красавицы, которая, впрочем, вырыла ее себе собственными руками, сама того не ведая, и теперь ей уже не было спасения, — так вот, при этих мудрых словах — один лишь Господь властен простить их, омыв своей искупительной кровью, — Эдисон успокоился: лорд Эвальд был прав.

— Прелестно! — вскричал ученый с видом простодушного добросердечия. — Что ж, в добрый час!

И любезным жестом он предложил гостям сесть за стол.

Из-под лазурного шлейфа мисс Алисии, волочившегося по батареям, вылетали искры, но они тонули в мощи света, полновластно заливавшего зал.

Все уселись за стол. Букет полураскрывшихся чайных роз, словно отобранных эльфами, указывал место молодой женщины.

— Я была бы вам бесконечно обязана, сударь, — проговорила она, снимая перчатки, — если бы вы помогли мне дебютом в каком-нибудь серьезном театре, в Лондоне, например.

— О, создать имя звезде — да ведь это наслаждение богов, — вскричал Эдисон.

— Сударь, — перебила его мисс Алисия Клери, — должна сказать, мне уже случалось петь в присутствии венценосных особ…

— Создать имя диве!.. — восторженно продолжал Эдисон, наливая своим гостям нюи.

— Господа, — снова начала мисс Алисия Клери холодно, но в то же время сияя, — дивы, как известно, ведут жизнь более чем легкомысленную: в этом отношении я не собираюсь брать с них пример. Я-то предпочла бы более респектабельный образ жизни и с театральной карьерой смирилась лишь потому… потому что, как вижу, приходится шагать в ногу с веком! А потом, чтобы нажить состояние, любые средства хороши, даже необычные, и я считаю, в наше время, чем бы ни зарабатывать, лишь бы зарабатывать.

Шипучее вино виноградников Люр-Салюса пенилось в сверкающих тонкостенных бокалах.

— Жизнь всему научит! — сказал Эдисон. — Я вот от природы не имел особой склонности оценивать певческие дарования. Ба! Сильные натуры в состоянии приноравливаться ко всем обстоятельствам и приобретать все нужные свойства. Итак, мисс Алисия Клери, смиритесь с тем, что ваш удел — Слава, она ведь удел многих, удивлявшихся этому не меньше, чем вы. За ваши триумфы!

И он поднял бокал.

Мисс Алисия Клери, которой пришлись по душе словоохотливость и благоразумие мэтра Томаса (лорду Эвальду казалось в эти минуты, что лицо ученого прикрыто черной бархатной полумаской с вырезами для

глаз, придающими ей улыбчивость), коснулась своим бокалом Эдисонова — столь достойным и сдержанным было ее движение, что бокал в ее изумительной руке вдруг приобрел вид чайной чашки.

Сотрапезники выпили жидкий свет; лед, казалось, был сломан.

Вокруг сияли лампы, закрепленные на цилиндрах, по углам экранов и на больших стеклянных дисках; и свет их подрагивал. Ощущение торжественности — тайной, чуть ли не потусторонней — читалось во взглядах, которыми обменивались присутствующие; все трое были бледны; тишина на мгновение овеяла их своим широким крылом.

II Внушение мыслей

Меж тем мисс Алисия Клери улыбалась по-прежнему, и бриллианты у нее на пальцах сверкали всякий раз, когда она подносила ко рту золотую вилку.

Эдисон вглядывался в молодую женщину острым оком, словно энтомолог, который светлым вечером изловил наконец редкостного мотылька, и завтра мотылек этот дополнит музейную экспозицию, заняв свое место под стеклом с серебряной булавкой в спинке.

— Кстати, мисс Алисия Клери, — проговорил он, — что скажете вы о наших славных здешних театрах? О наших декорациях, о наших певицах? Хороши, не правда ли?

— Ну, одна-две еще ничего, но одеваются — кошмар!..

— Еще бы! Справедливо! — засмеялся Эдисон в ответ. — В старину преглупые были наряды! А какое на вас впечатление произвел «Вольный стрелок»?

— Это тенор-то? — отвечала молодая женщина. — Голос у него слабоват; манеры изысканные, но холоден.

— Ухо востро с тем, кого женщина назвала холодным! — шепнул Эдисон лорду Эвальду.

— Как вы сказали? — осведомилась мисс Алисия.

— Я говорю: ах, изысканность, изысканность! Это в жизни самое главное!

— О да, изысканность! — проговорила молодая женщина, устремляя к потолочным балкам глаза, синева которых глубиною могла бы поспорить с небом Востока. — Чувствую, я была бы не в силах полюбить человека, лишенного изысканности.

— Все знаменитости: Аттила, Карл Великий, Наполеон, Данте, Моисей, Гомер, Магомет, Кромвель и прочие — отличались, по свидетельству историков, крайней изысканностью!.. Что за манеры!.. Такая тонкость обращения — прелесть, чуть ли не до жеманства! В чем и крылась тайна их успеха. Но я-то имел в виду либретто!

— Ах, вы имели в виду либретто! — повторила мисс Алисия Клери с очаровательно презрительной гримаской, с какой Венера поглядела бы на Юнону и Диану. — Между нами… на мой вкус, оно, знаете… чуточку…

— Да, не правда ли? — подхватил Эдисон (вздернув брови и сделав рыбьи глаза). — Чуточку…

— Вот именно! — подтвердила актриса, взяв обеими руками букет чайных роз и зарывшись в него лицом.

— Короче сказать, оно устарело! — подвел итог Эдисон сухо и категорично.

— Ну, во-первых, — прибавила мисс Алисия, — мне не нравится, когда на сцене стреляют из ружья. Невольно подпрыгиваешь! А эта штука как раз и начинается с трех выстрелов. Делать шум — еще не значит делать искусство!

— К тому же несчастные случаи совсем не редкость! — поддержал Эдисон. — Если бы убрать этот грохот, вещь только выиграла бы.

— Да и вообще, все либретто — это же из области фантазии, — пробормотала мисс Алисия.

— А все, что из области фантазии, — уже несовременно! Справедливо сказано! Мы живем в такую эпоху, когда право на внимание имеет лишь все позитивное. Все, что из области фантазии, в реальности не существует! — заключил Эдисон. — Ну а что касается музыки… как она, на ваш вкус?.. П-фф… а?..

И он вопрошающе вытянул губы.

— Ах, я не досидела до конца! — просто ответила молодая женщина, словно давая понять, что такой ответ сам по себе исключает возможность оценки.

И фразу эту она произнесла контральто — таким чистым, полнозвучным, исполненным такой небесной музыки, что услышь ее чужеземец, не владеющий языком, на котором изъяснялись сотрапезники, ему почудилось бы, что мисс Алисия Клери — оживший двойник божественной Гипатии, призрак с античными чертами лица, блуждающий в ночную пору по Святой земле и при свете звезд разбирающий на развалинах какой-то забытый отрывок из «Песни песней».

Лорд Эвальд, казалось, совсем не прислушивался к беседе и был всецело поглощен созерцанием разноцветных искр, вспыхивавших в золотистой пене у него в бокале.

— Тогда другое дело, — отвечал Эдисон как ни в чем не бывало. — Понимаю, действительно, не можете же вы судить об этой опере на основании таких пустяков, как сцена в лесу, или сцена литья пуль, или даже ария о ночном покое…

— Эта ария входит в мой репертуар, — вздохнула мисс Алисия Клери, — но нью-йоркская исполнительница зря тратит столько сил. Я могла бы спеть эту арию десять раз подряд — и ровно ничего не почувствовала бы; помните, милорд, сколько раз я как-то вечером спела вам «Casta Diva»? — при этих словах прекрасная виртуозка повернулась к лорду Эвальду. — Не понимаю, как можно принимать всерьез певиц, которые лезут вон из кожи, как говорится. Когда я слышу, как аплодируют такой нелепой манере исполнения, у меня впечатление, будто я попала на сборище сумасшедших.

— Ах, как я вас понимаю, мисс Алисия Клери! — вскричал ученый.

Слова вдруг застряли у него и горле. Он успел перехватить взгляд, который лорд Эвальд в сумрачной рассеянности бросил на кольца, украшавшие руку молодой женщины.

Сомнений не было: он думал о Гадали.

— Да, но, по-моему, — сказал Эдисон, переводя глаза на мисс Алисию, — мы забываем про одну немаловажную вещь.

— Какую же? — осведомилась та и с улыбкой повернулась к лорду Эвальду, словно недоумевая, почему он молчит.

— Договориться, на какие гонорары вам следует притязать.

— О! — проговорила мисс Алисия, сразу же перенеся все свое внимание на мнимого антрепренера. — Я ведь такая бессребреница!

— Если женщина бессребреница, значит, сердце у нее золотое! — галантно поклонился Эдисон.

— Однако ж без денег не проживешь, — произнесла несравненная красавица со вздохом, который поэт счел бы достойным хоть и Дездемоны.

— Какая досада! — вздохнул Эдисон. — Ба, да много ли их нужно? При художественной-то натуре!

На сей раз комплимент не произвел, казалось, ни малейшего впечатления на мисс Алисию Клери.

— Но величие артистки измеряется как раз ее заработками! — сказала она. — Я богаче, чем мне требуется при моих естественных вкусах; но предпочла бы все-таки нажить себе состояние своим ремеслом, то есть искусством, я хотела сказать.

— Весьма похвальная тонкость чувств, — ответил Эдисон.

— Да, — продолжала она, — и если б я могла зарабатывать, например (она в нерешительности смотрела на инженера), двенадцать тысяч… — Эдисон чуть заметно сдвинул брови. — …или шесть? — продолжала мисс Алисия Клери. Лицо Эдисона немного просветлело. — Словом, от пяти до двадцати тысяч долларов в год, — докончила, осмелев, мисс Алисия Клери с улыбкою божественной и всемогущей Анадиомены, озаряющей своим появлением рассветное небо и волны. — Признаться, такая цифра мне бы подошла… была бы свидетельством моей славы, ведь вы понимаете!

Лицо Эдисона совсем прояснилось.

— Какая скромность! — воскликнул он. — Я-то полагал, вы скажете — гиней!

На прекрасный лоб молодой женщины набежало облачко неудовольствия.

— Вы же знаете, я всего лишь дебютирую!.. — сказала она, — Нельзя требовать слишком многого. — Лицо Эдисона снова потемнело. — Впрочем, мой девиз — «Все во имя Искусства!» — поторопилась заключить мисс Алисия Клери.

Эдисон протянул ей руку.

— Вот оно, бескорыстие возвышенной души! — проговорил он. — Но умолкаю; не будем льстить раньше времени. Известно ведь: кадило в неумелых руках хуже дубинки. Подождем. Капельку канарского? — добавил он.

Внезапно молодая женщина стала озираться, словно пробудившись от сна.

— Но… где все-таки я? — пробормотала она.

— В мастерской самого своеобразного и самого великого ваятеля Соединенных Штатов, — многозначительно произнес Эдисон, — Ваятель этот — женщина; и тут вы, конечно, уже догадались, кто это. Знаменитая миссис Эни Сована. Она снимает у меня эту часть особняка.

— Вот как! Я видела в Италии орудия, которыми пользуются скульпторы; ничуть не похожи на те, что я вижу здесь!

— Что вы хотите! — отвечал Эдисон. — Новые методы! Нынче в любом деле требуется расторопность. Все упрощается… Но разве вам никогда не приходилось слышать о знаменитой Эни Сована?

— Да… кажется, приходилось, — ответила на всякий случай мисс Алисия Клери.

— Так я и думал, — сказал Эдисон. — Слава ее пересекла океаны. Она в совершенстве владеет искусством работать и с мрамором, и с глиной, причем работает с поистине сказочной быстротой! Пользуется самоновейшими методами! Последние открытия… За три недели она воспроизводит с непревзойденной и непогрешимой точностью всякого, кто ей позирует, будь то человек или животное. Кстати, вам ведь известно, не правда ли, мисс Алисия Клери, что нынче в свете — в высшем свете, разумеется, — статуя вытеснила портрет. В моде мрамор. Самые влиятельные дамы, самые изысканные из знаменитостей, принадлежащих миру искусств, поняли благодаря своему женскому чутью, что в исполненной достоинства красоте, присущей очертаниям их тел, нет ничего, что было бы shocking[37]. И если миссис Эни Сована нынче вечером в отлучке, то лишь потому, что заканчивает статую во весь рост, изображающую прелестную властительницу О-Таити, которая как раз находится проездом в Нью-Йорке.

— Ах вот как! — произнесла в изумлении мисс Алисия Клери. — В высшем свете решили, значит, что это вполне пристойно?

— И в мире искусства тоже! — ответил Эдисон. — Разве вы не видели статуй Рашели, Дженни Линд, Лолы Монтес?

Мисс Алисия Клери. задумалась, словно припоминая.

— Кажется, и в самом деле… видела, — сказала она.

— А статую княгини Боргезе?

— Ах да, эту помню: я ее видела… в Испании, по-моему; да, верно, во Флоренции! — мечтательно проговорила мисс Алисия Клери.

— Поскольку пример подала княгиня, — сказал небрежно Эдисон, — теперь стало общепринято позировать для статуй. Даже монархини не отказываются! А если женщина из мира искусства наделена несравненной красотой, ее долг перед самой собою — позволить изваять себя, и даже прежде, чем статую воздвигнет ей благодарное человечество! Вы, надо полагать, уже выставляли вашу на одной из ежегодных лондонских выставок? Странное дело, у меня не сохранилось никаких воспоминаний на этот счет, а ведь подобные впечатления должны, естественно, вызывать восторг! Мне совестно сознаться, но, видимо, мне не довелось видеть вашу статую — я ее не помню.

Мисс Алисия Клери опустила глаза.

— Нет, — сказала она. — У меня есть только бюст белого мрамора да фотографии. Я и не знала, что…

— О, но ведь это преступление против Человечества! — вскричал Эдисон. — Да к тому же серьезная оплошность, поскольку такая реклама необходима истинным представителям искусства! Теперь я больше не удивляюсь, что вы еще не числитесь среди тех исполнительниц, чье имя — фортуна для любого театра, а талант не имеет цены!

Произнося эти нелепые слова, ученый заглянул в глаза собеседнице, и светлые спокойные глаза его, казалось, метнули живое пламя в самую глубь ее зрачков.

— Мне кажется, вам следовало предупредить меня об этом, милорд, — сказала Алисия, повернувшись к молодому человеку.

— Разве не водил я вас в Лувр, мисс Алисия Клери? — отвечал лорд Эвальд.

— Ах да, вы показали мне эту статую, которая похожа на меня, только без рук! Но какой от нее прок, если никто не знает, что это я!

— Мой вам совет: не упускайте случая! — вскричал Эдисон, буравя властным взглядом зрачки блистательной певицы.

— Ну, раз это модно, я согласна! — сказала Алисия.

— Решено. А поскольку время — деньги, миссис Эни Сована приступит к работе, когда вы начнете репетировать сцены из новейших драматических произведений; мы будем сообща постигать их премудрости. (Простите, не угодно ли этого белого вина?) Она приступит не мешкая и под моим присмотром. Так что через три недели… Вот увидите, работает она быстро!

— Так начнем завтра же, если возможно! — прервала его молодая женщина. — А как я буду позировать? — спросила она, омочив розы уст в бокале.

— Мы ведь наделены недюжинным умом, — сказал Эдисон, — к чему пошлое жеманство! Отважимся раз и навсегда повергнуть во прах наших ближайших соперниц! Поразим толпу смелым вызовом, чтоб прогремел и на весь Новый Свет, и на весь Старый!

— Ничуть не возражаю, — ответила мисс Алисия Клери, — я готова на все, лишь бы сделать карьеру.

— Для рекламы вам совершенно необходимо, чтобы в фойе «Ковент-Гардена» или «Друри-Лейна» стояла ваша мраморная статуя в натуральную величину. Совершенно необходимо! Видите ли, дивно прекрасная статуя певицы настраивает на благоприятный лад дилетантов, приводит в замешательство толпу и в восторг — театральных директоров. А потому позируйте в костюме Евы — это самое изысканное. Бьюсь об заклад, ни одна артистка не осмелится после вас ни играть, ни петь в «Будущей Еве».

— В костюме Евы, говорите вы, дорогой господин Томас? Это что же — роль из нового репертуара?

— Конечно, — отвечал Эдисон. — Разумеется, — добавил он, улыбаясь, — костюм этот несложен, но в нем есть царственность, а это главное. И при такой удивительной красоте, как ваша, это единственный вид, подходящий во всех отношениях.

— Да, я хороша собой! Это бесспорно! — пробормотала мисс Алисия Клери в странной меланхолии.

Помолчав немного, она подняла голову и осведомилась:

— А что думает об этом милорд Эвальд?

— Мой друг мэтр Томас дает вам превосходный совет, — отвечал молодой человек небрежно-беззаботным тоном.

— Разумеется, — снова заговорил Эдисон. — Впрочем, совершенство резца оправдывает статую, а красота ее выбивает оружие из рук у самых строгих судей. Разве три грации не находятся в Ватикане? Разве Фрина не привела в замешательство Ареопаг? Если того требуют ваши успехи, у лорда Эвальда не хватит жестокости отказать.

— Значит, договорились, — проговорила Алисия.

— Превосходно! Завтра же и начнем! К полудню наша бессмертная Сована вернется, и я предупрежу ее. В котором часу ей следует ждать вас, мисс?

— В два, если только…

— В два! Превосходно! А засим — все держать в глубочайшей тайне! — сказал Эдисон, приложив палец к губам. — Если бы проведали, что я готовлю ваш дебют, я оказался бы в положении Орфея среди вакханок: мне бы несладко пришлось.

— О, не беспокойтесь! — вскричала мисс Алисия Клери. И, повернувшись к лорду Эвальду, добавила шепотом: — Он вполне серьезный человек, мэтр Томас?

— Вполне серьезный! — подтвердил лорд Эвальд. — Вот почему я так настаивал в телеграмме, чтобы вы приехали.

Ужин подходил к концу.

Молодой человек взглянул на Эдисона: тот чертил на салфетке какие-то цифры.

— Уже за работой? — спросил лорд Эвальд с улыбкой.

— Пустяки, — пробормотал инженер, — пришло в голову кое-что, записываю наспех, чтоб не забыть.

В этот миг взгляд молодой женщины упал на сверкающий цветок, подарок Гадали, который лорд Эвальд — возможно, по рассеянности — забыл вынуть из бутоньерки.

— Что это? — спросила она и, поставив бокал с канарским, потянулась к цветку.

При этом вопросе Эдисон встал и, подойдя к большому окну, выходившему в парк, распахнул его. Луна заливала парк сиянием. Ученый закурил, облокотившись на балюстраду; но взгляд его был обращен не на звезды, а в глубь зала.

Лорд Эвальд вздрогнул и невольно прикрыл цветок рукой, словно желая спасти дар андреиды от посягательства живой красавицы.

— Разве этот красивый искусственный цветок предназначен не мне? — пробормотала, улыбаясь, мисс Алисия Клери.

— Нет, мисс, вы для него слишком натуральны, — просто ответил молодой человек.

Вдруг он помимо воли зажмурился. В глубине зала, на ступеньках магического порога, показалась Гадали; сверкающая рука ее приподнимала портьеру гранатового бархата.

Она стояла не двигаясь, похожая на призрак в своих доспехах и под черным покрывалом.

Мисс Алисия Клери сидела спиною к ней и не могла видеть андреиду.

Гадали, видимо, слышала конец диалога; она послала лорду Эвальду воздушный поцелуй, молодой человек вскочил с места.

— Что случилось? Что с вами? — удивилась Алисия. — Вы меня пугаете!

Он не ответил.

Она повернула голову: портьера уже снова свисала до полу; видение исчезло.

Но, воспользовавшись секундным замешательством мисс Алисии Клери, великий физик коснулся рукою лба отвернувшейся красавицы.

Веки ее медленно и мягко опустились на глаза, ясные, как рассветное небо; руки, изваянные из паросского мрамора, замерли в неподвижности — одна лежала на столе, другая, свесившись с мягкого подлокотника, все еще сжимала букет бледных роз.

Небожительница Венера в нелепом современном наряде, она казалась статуей, обреченной навсегда остаться в этой позе, и в красоте лица ее в эти мгновения было что-то сверхчеловеческое.

Лорд Эвальд, который видел движение Эдисона, магнетически усыпившее мисс Алисию, притронулся к ее руке, уже похолодевшей.

— Мне часто приходилось быть свидетелем подобных опытов, — проговорил он, — однако же то, что я увидел сейчас, доказывает, насколько могу судить, редкостную энергию нервного флюида и силу воли…

— О, все мы от природы наделены этим даром, правда, в разной степени, — отвечал Эдисон. — Свой я терпеливо совершенствовал, вот и все. Прибавлю: завтра в тот самый миг, когда я подумаю: пробило два, никто и ничто не помешает этой женщине явиться ко мне в лабораторию, даже если ей будет грозить смертельная опасность, и покорно выполнить все, что от нее требуется. И все же еще не поздно: одно ваше слово — и наш блистательный прожект будет забыт раз и навсегда. Можете говорить так, словно мы с вами здесь одни: она нас не слышит.

Пока лорд Эвальд медлил с ответом на ультиматум, черные глянцевитые портьеры раздвинулись снова, пропуская серебристую андреиду, и она остановилась на пороге, скрестив руки на груди, неподвижная и как будто прислушивающаяся к чему-то под своим черным покрывалом.

Лицо юного аристократа было исполнено серьезности; кивнув на божественную мещанку, погруженную в сон, он отвечал:

— Дорогой Эдисон, я дал вам слово, и должен сказать, я никогда не уклоняюсь от взятых на себя обязательств.

Разумеется, оба мы — и вы, и я — слишком хорошо знаем, как редки в племени человеческом избранные существа; и, по сути, женщина эта, если забыть о физическом ее совершенстве, ничем не отличается от ей подобных; им нет числа и между ними и счастливыми их обладателями духовное безразличие взаимно.

По сей причине я в духовном и умственном отношении требую от женщины — даже «высшего разбора» — совсем немногого: если бы та, что перед вами, была всего лишь наделена хоть в самомалейшей степени способностью любить — пусть животной любовью — какое-то живое существо, ребенка, например, я счел бы наш прожект святотатственным.

Но вы только что убедились: бесплодие — вот что в ней главное; врожденное, неизлечимое, эгоистичное бесплодие, которое в сочетании с надоедливым самодовольством дарит жизнь этой божественной оболочке; и для нас с вами ясно, что сама эта женщина с ее жалким «я» не в состоянии дарить жизнь, ибо в мутном уме ее и черством сердце нет места единственному чувству, которое делает существо воистину живым.

И «сердце» ее ожесточается мало-помалу, ссыхаясь от пошлой скуки, которой веет от се «мыслей», обладающих мерзким свойством накладывать свой отпечаток на все, к чему она приближается… даже на красоту ее — для меня, по крайней мере. Такова она от природы, и насколько я знаю, один только бог в состоянии изменить сущность живого творения, вняв мольбам, исполненным Веры.

Почему все-таки я предпочитаю избавиться — пусть роковым образом — от любви, которую внушило мне ее тело? Почему бы мне не довольствоваться (как и поступили бы почти все мои ближние) всего лишь физическим обладанием этой женщиной, не задумываясь о том, какова ее душа?

Потому что у меня в сознании живет некая тайная уверенность, цельная, не поддающаяся никаким доводам рассудка и непрерывно донимающая мою совесть мучительными угрызениями.

Я чувствую — всем сердцем, всем телом и всем разумом, — что во всяком любовном акте не дано выбирать даже и собственную долю желания и что мы бросаем вызов самим себе — из малодушия чувственности, — притязая на беззаботную способность не замечать в телесной оболочке — с которой, однако же, соглашаемся слить свою, — ее глубинной сущности, а ведь только эта глубинная сущность и дарит жизнь телесной оболочке и тем желаниям, которые она вызывает: истинный БРАК всеобъемлющ. По моему мнению, всякий влюбленный тщетно пытается изгнать из сознания одну мысль, абсолютную, как он сам, а именно: при обладании телом также обладают и душою, отпечаток которой неизгладимо ложится на собственную душу любящего, и наивная иллюзия — думать, что возможно обладать только телом, если душа такова, что мысль о ней погубит наслаждение.

Я же ни на мгновение не могу отрешиться от неотвязной внутренней самоочевидности, состоящей в том, что мое «я», моя тайная суть отныне запятнаны прикосновением этой мелкотравчатой души с ее незрячими инстинктами, души, лишенной дара различать красоту вещей (тогда как вещи — всего лишь образы, возникающие у нас в сознании, а мы сами, в сущности, — только отголоски восхищения, которое вещи у нас вызывают, когда нам удается признать в них себя), — так вот, искренне сознаюсь: у меня такое ощущение, словно я почти безнадежно унизил себя тем, что обладал этой женщиной; и не зная, как обрести искупление, хочу по крайней мере покарать себя за слабость, очистившись смертью. Короче, даже рискуя вызвать насмешливые улыбки у всего рода человеческого, я притязаю на оригинальность, ПРИНИМАЯ СЕБЯ ВСЕРЬЕЗ; впрочем, фамильный наш девиз: «Etiamsi omnes, ego non»[38].

И заверяю вас снова, дорогой мой волшебник: если б не ваше предложение — неожиданное, дразнящее ум, фантастическое, — мне, правду сказать, уже не пришлось бы услышать голоса времени, звучащего сейчас откуда-то издалека в бое часов, который приносит к нам рассветный ветер.

Нет! Сама мысль о Времени была мне отвратительна.

Теперь мне дано право взирать на идеальную физическую форму этой женщины как на трофей, добытый в бою, в котором я был смертельно ранен, хоть мне и обещана победа; и вот в завершение всех невероятных перипетий нынешней ночи я решаюсь распорядиться по своей воле этой формой и говорю вам: «Ваш удивительный разум, быть может, даст вам власть преобразить этот бледный человеческий фантом в чудо, которое подарит мне возвышенный самообман, а потому вверяю его вам. И если ради меня вы сумеете освободить священную форму этого тела от недуга, именующегося его душою, клянусь вам, что, в свой черед, попытаюсь — под веяньем надежды, доныне мне неведомой, — быть верным этой искупительной тени.

— Клятва дана! — проговорила Гадали своим певучим и печальным голосом.

Портьеры сомкнулись — блеснула искра; беломраморная плита опустилась вниз с глухим стуком, эхо откликнулось и стихло.

Двумя-тремя быстрыми пассами над лбом спящей Эдисон вернул её к яви, а лорд Эвальд тем временем натягивал перчатки, словно ничего чрезвычайного не произошло.

Проснувшись, мисс Алисия Клери договорила — начав с того слова, на котором ее прервало забытье, внушенное Эдисоном и не оставившее у нее никаких воспоминаний, — фразу, обращенную к молодому человеку:

— …Но почему вы не изволите отвечать, милорд граф Эвальд?

При столь нелепом обращении губы Селиана даже не скривились в горькой усмешке, которую вызывает обычно у истинных аристократов назойливое повторение их титулов.

— Извините, дорогая Алисия, я немного утомлен, — сказал он в ответ.

Створки окна были все еще распахнуты, звездное небо уже начало светлеть на востоке; в парке песок аллей поскрипывал под колесами подъезжавшего экипажа.

— Кажется, приехали за вами? — проговорил Эдисон.

— Действительно, час уже очень поздний, — проговорил лорд Эвальд, раскуривая сигару, — и вас, Алисия, верно, клонит в сон?

— Да, я не прочь освежиться сном! — отвечала та.

— Вот адрес вашего жилья, туда вас и доставят, — сказал физик. — Я побывал в ваших покоях: вполне комфортабельное пристанище для путешественников. Итак, до завтра, и тысяча добрых пожеланий.

Несколько мгновений спустя экипаж увозил чету влюбленных в оборудованный для них коттедж.

Оставшись один, Эдисон на мгновение задумался; затем он затворил окно.

— Какая ночь! — пробормотал ученый. — А этот мальчик, одержимый своей мистической идеей, этот юный аристократ даже не замечает, что сходство его возлюбленной со знаменитой статуей, точно воспроизведенной ее плотью, сходство это… увы, всего-навсего болезненное и, по всей вероятности, явилось следствием причудливого каприза, возникшего у кого-то в роду мисс Алисии; она родилась такою — подобно тому как иные рождаются с родимым пятном той или иной формы; одним словом, прекрасная певица — такая же аномалия, как любая ярмарочная великанша. Сходство с Venus Victrix у нее — нечто вроде элефантиазиса, который и сведет ее в могилу. Но все равно есть некая таинственность в том, что этот восхитительный монстр в женском обличим явился в мир как раз тогда, когда мне необходимо было оправдать законность появления на свет первой моей андреиды. Что ж! Эксперимент заманчивый. За дело! И да настанет Тьма! За всем тем, полагаю, что и я тоже заработал нынче право поспать несколько часов.

Физик вышел в центр лаборатории.

— Сована! — проговорил он вполголоса с особенной интонацией.

Ему ответил женский голос — тот самый многозначительный и чистый голос, который уже отвечал ему накануне, в сумерках; говорившая по-прежнему была невидима.

— Я здесь, дорогой Эдисон. Что вы думаете обо всем этом?

— Результат был таков, что на несколько мгновений ошеломил меня самого, Сована! — сказал Эдисон. — Поистине, я не смел и надеяться на подобное! Сущее волшебство!

— О, это всего лишь начало! — отвечал голос. — После воплощения удастся превзойти природу.

— Проснитесь и отдохните! — помолчав, тихо проговорил Эдисон,

Потом он коснулся кнопки какого-то прибора — все три сияющие лампы разом погасли.

Светился один лишь ночник, озаряя лежавшую поблизости, на столе черного дерева, таинственную руку; золотая змея обвивала ее запястье, и синие глаза змеи, казалось, неотрывно следят из темноты за великим ученым.

III Теневые стороны славы

В течение последующих двух недель солнце радостно золотило блаженные пределы Нью-Джерси.

Осень, однако же, близилась; листья могучих кленов Менло-Парка подернулись багрецом, и ветер сминал их пальцами, становившимися все холоднее с каждым рассветом.

Синева сумерек вокруг усадьбы Эдисона и в его садах становилась все гуще. Птицы, прижившиеся окрест и хранившие верность своим излюбленным ветвям с не облетевшими покуда листьями, уже выводили первые нотки зимних песен.

Однако ж в погожие эти дни как Соединенные Штаты в целом, так и, в частности, Бостон, Филадельфия и Нью-Йорк переживали пору беспокойства, поскольку после визита лорда Эвальда Эдисон перестал принимать кого бы то ни было.

Он заперся со своими механиками и ассистентами у себя в лаборатории и больше не появлялся. Газетные репортеры, второпях командированные своими редакциями, наткнулись на запертые ворота; они попытались было порасспросить мистера Мартина, но приветливое безмолвие последнего обрекло все их попытки на провал. Газеты и magazines[39] бурлили. «Да что же такое творит волшебник из Менло-Парка, чем занят родитель фонографа?» Стали распространяться слухи о том, что Эдисон изобрел-таки наконец электрический счетчик!

Проныры детективы, сняв комнаты с окнами, выходящими в Менло-Парк, попытались подглядеть, что же за опыты ведутся у Эдисона. Зря потратили доллары! Попробуй разгляди что-нибудь из этих проклятых окошек! Ищейки, откомандированные Газовой Компанией, каковая впала в сильнейшее беспокойство, ретировавшись, засели в засаде по окрестным холмам и, вооружившись громадными телескопами, обшаривали бдительным оком Эдисоновы сады.

Но вести наблюдение за лабораторией было невозможно, поскольку ее заслоняли кроны огромных деревьев. Удалось всего лишь обнаружить присутствие па центральной лужайке некоей молодой леди, чрезвычайно красивой, она была в голубом шелковом платье и рвала цветы, — донесение об этом событии повергло Компанию в ужас.

«Ученый пытается обвести всех вокруг пальца! Яснее ясного. Молодая леди рвет цветы?.. Да полноте! В голубом шелковом платье?.. Теперь можно не сомневаться! Он открыл расщепление флюида, сущий дьявол! Но пас так легко не проведешь. Подобный человек — опасность для общества. Меры будут приняты! Нечего ему воображать, что!..» и т. д., и т. п.

Короче, тревога дошла до предела, когда стало известно, что Эдисон со всей срочностью вызвал к себе доктора Сэмьюэльсоиа Д. Д., превосходного специалиста, и знаменитого У*** Педжора, наимоднейшего дантиста, практикующего в американском high-life[40] и столь ценимого за невесомость инструментов, коими он пользуется, за невинную страстишку прибегать к насилию и за качество вставных челюстей, прочность коих он гарантирует!

Тотчас разнесся слух — с быстротою молнии, сказали бы мы, если б у сей последней хватило сил так быстро разнести его повсюду, — что Эдисон тяжко болен, сутки напролет, не зная сна, исходит воплями, мучимый фликсеной в острейшей и жесточайшей форме, и голова его — под влиянием разжижения мозгов — стала величиной с вашингтонский Капитолий.

Можно опасаться, что процесс перекинется на мозжечок. Эдисон — конченый человек. Держатели акций Газовой Компании — акции эти понизились было в цене, притом существенно — затрепетали от ликования при сей вести. Они ринулись друг другу в объятия, обливаясь слезами восторга и бормоча бессмысленные слова.

Они даже попытались на одном пикнике выжать из себя общими усилиями гимн во славу акций, каковые держали, как знамена священной войны, но, измучась в бесплодных поисках достаточно хвалебных словес, отказались от сей попытки; впрочем, их тут же озарила новая мысль, и они поспешно разбежались во все стороны, дабы скупить — играя на понижение — как можно больше акций на предъявителя, выпускаемых Акционерным Обществом Разработки Умственного Капитала Эдисона и Внедрения его Открытий.

Когда же достопочтенный доктор Сэмьюэльсон Д. Д. — вкупе с достославным и несравненным У*** Педжором — заявил по возвращении в Нью-Йорк, что волшебник-чудодей как никогда полон жизненных сил, а во время пребывания в Менло-Парке их попечениям была вверена всего лишь молодая леди в лазоревом наряде, согласившаяся проверить на себе обезболивающие средства его изобретения, падение курса составило сумму в несколько миллионов долларов, так что вчерашние скупщики акций устроили сущий собачий концерт. Более того, дельцы, попытавшиеся было погреть руки на пресловутом понижении, устроили, дабы утешиться, митинг, а в заключение оного постановили официально выразить общее негодование троекратным хоровым ревом под окнами у Эдисона, что и было исполнено со всей добросовестностью. В стране, где столько народу подвизается на поприще промышленности, полезной деятельности и научных открытий, такие происшествия в порядке вещей.

Тем не менее, слегка оправившись от паники и тревоги, умы поуспокоились, и напряжение слежки поубавилось. Настолько, что в одну прекрасную ночь, когда к Менло-Парку подъезжал тяжелый фургон, доставлявший из Нью-Йорка, как было доподлинно известно, немалой величины ящик, расслабившиеся детективы, нанятые любопытствовавшими, явили пример неожиданной умеренности. Методы, к коим они при сих обстоятельствах прибегли с целью разобраться в сути происходящего, впоследствии вызвали нарекания как слишком мягкие и до глупости изощренные.

И в самом деле: они довольствовались тем, что, не тратя лишних слов и размахивая дубинками, набросились на кучера и сопровождавших негров и уложили их в беспамятстве на дороге. Затем, при свете факелов, они поспешили вскрыть означенный ящик, но на сей раз взялись за дело со всей осторожностью и деликатностью, на какие были способны, а именно разворотили доски огромным зубилом.

Наконец-то! Теперь они смогут изучить новые электроэлементы и выяснить, как устроен «счетчик», явно заказанный самим Эдисоном.

Однако, приступив к тщательному изучению содержимого ящика, главарь шайки обнаружил там всего лишь новое женское платье голубого шелка (о, новешенькое!), башмачки того же оттенка, женские чулки, восхитительно тонкие, коробку с надушенными перчатками, веер черного дерева с искуснейшей резьбой, черные кружева, легкий и прелестный корсет, отделанный лентами, батистовые пеньюары, шкатулку с драгоценностями, в коей находились бриллиантовые серьги, весьма изящные, кольца и браслет, а также были там духи, платки с вышитым инициалом А. и прочие мелочи в том же роде — словом, весь набор принадлежностей женского туалета.

При виде столь суетных предметов наши агенты, воистину ошарашенные, сгрудились вокруг кофра, и все было положено на место под пронзительным взором главаря. Засим каждый из наших субчиков обхватил подбородок ладонью, смолк и скривился, словно незадача оставила у него во рту привкус кислятины. Засим, словно во внезапном приступе умопомешательства, все, как по команде, обхватили себя скрещенными руками, растопырив на боках длинные красные пальцы, и переглянулись недоверчиво, высоко вздернув брови. Засим, задыхаясь от дыма факелов, которые держали их подручные, они стали полушепотом вопрошать друг друга, пользуясь самыми изысканными выражениями из сокровищницы национального языка, уж не обвел ли их вокруг пальца папенька фонографа.

Тем не менее, поскольку вылазка такого рода не могла остаться без последствий, главарь, нюхом чуявший хорошую поживу, с трудом сглотнув слюну, шепотом приказал им соблюдать порядок и, отпустив парочку забористых проклятий, живо вернувших всей ораве чувство реальности, велел — с быстротой опять же молнии — доставить вещественные доказательства по назначению, пригрозив линчеванием тем, кто посмеет ослушаться.

Орава, соответственно, пустилась в путь, и весьма резво. Но у ворот Менло-Парка они обнаружили мистера Мартина и четверых жизнерадостных его коллег, каковые — с наилюбезнейшими минами на лицах и с двенадцатизарядными револьверами в руках — горячо поблагодарили их за труды, проворно выхватили у них кофр и захлопнули ворота перед носом у наших джентльменов, да вдобавок те чуть не ослепли от ярчайшей вспышки магния, по воле физика выхватившей из тьмы их заросшие, зверские и зубастые хари.

Разумеется, им причиталось достойное вознаграждение. А посему на следующее же утро, после подробной телеграммы за подписью Эдисона с приложением моментального группового снимка достойных судариков (сфотографированных у ворот Менло-Парка), на долю сих почтенных граждан выпала большая удача в виде многомесячного пребывания за решеткой (о каковой удаче им сообщил констебль, так что они поторопились ею воспользоваться). А их наниматели подлили масла в огонь, возведя на них чудовищные поклепы за то, что те действовали слишком уж благодушно, — таким образом, общественное любопытство поневоле пошло на спад.

Что делает Эдисон? Что еще он придумал? Кое-кому не терпелось пробраться в Менло-Парк! Но инженер предупредил — загодя и через газеты, вполне недвусмысленно, — что с наступлением сумерек определенные участки решетки окажутся под током высокого напряжения. Так что электрическая охрана отпугивала любопытствовавших. В самом деле, какие сторожа, караульщики, привратники могут идти в сравнение с электричеством? Пусть только попробует кто-нибудь завязать с ним отношения — особенно при неведении, где именно оно действует! Разве что вырядиться в костюм из сплошных громоотводов либо из толстостенного и герметического стекла, но эта попытка приведет к печальным результатам — если и увенчается успехом, то сугубо отрицательным.

Бесчисленные разговоры шли своим чередом: «Что он делает? Нет, но что же он выдумывает? Порасспросить миссис Эдисон?.. Ответит она, как бы не так! Да и как расспросишь? И знает ли она хоть что-то? Детей?.. Они чуть не с рождения привыкли разыгрывать глухонемых, стоит лишь подступиться с вопросами; напрасный труд. Что же, ясно одно: придется подождать».

Но тут внимание публики отвлекло другое событие: Ситтинг-Белл, сахем последних краснокожих, еще уцелевших на Севере, одержал неожиданную и кровавую победу над американскими карательными войсками, перебив и скальпировав цвет юношества из северо-восточных городов страны; сыны Америки, потрясенные этой вестью, которая прогремела на весь мир, были теперь озабочены индейской угрозой и на время забыли про Эдисона.

Инженер, воспользовавшись моментом, тайно отправил одного из своих подручных в Вашингтон к лучшему парикмахеру столицы, клиентами коего были миллионеры и джентри. Сметливый посланец вручил этому человеку от имени Эдисона прядь длинных и волнистых каштановых волос, а также записку, где указывались с точностью до миллиграмма и миллиметра вес и длина шевелюры с просьбой воспроизвести ее со всем возможным совершенством; ко всему этому прилагались четыре фотографических снимка женской головки в маске с просьбой воспроизвести и прическу, и распущенные волосы.

Поскольку заказчиком был Эдисон, меньше чем через два часа волосы были выбраны, взвешены, промыты.

Тогда посланец передал художнику тонкую ткань — кожный покров, столь живой с виду, что парикмахер некоторое время задумчиво вертел его в пальцах, а потом вскрикнул:

— Да это же скальп! Волосяной покров! Недавно снятый и выдубленный неизвестным мне способом! Умопомрачительно! Если только это не субстанция, которая… Во всяком случае, все разновидности основы для париков меркнут в сравнении с этой.

— Послушайте, — отвечал посланец Эдисона, — эта штука идеально облегает черепную коробку, затылок и теменные кости одной дамы из числа самых элегантных. Она перенесла тяжелую лихорадку и, боясь облысеть, хочет остричься и на время заменить собственные волосы вот этими. Вот духи и притирания, которыми она пользуется. Нужно сотворить шедевр — за ценой не постоим. Засадите за работу троих-четверых из числа ваших лучших художников, пусть работают днем и ночью, если потребуется, но вплетут эту шевелюру в эту основу, так точно скопировав природу, что она и сама обманулась бы. Но ни в коем случае не пытайтесь ее ПРЕВЗОЙТИ! Такая цель не ставится! Тождество! Но не более. Не забудьте про непокорные завитки и тени, все проверьте по фотографиям, пользуясь лупой. Мистер Эдисон рассчитывает получить заказанное через три дня, и мне велено без парика не уезжать.

Сперва парикмахер, услышав срок, заахал, но на четвертый день к вечеру нарочный с коробкой в руках вернулся в Менло-Парк.

Теперь все любознательные соседи шушукались о том, что в ограде парка недавно появилась новая калитка, и каждый день к ней подъезжает таинственная карета. Оттуда выходит молодая мисс, почти всегда в голубом, особа весьма красивая и с весьма изысканными манерами, ее никто не сопровождает, весь день она проводит у Эдисона в лаборатории в обществе самого инженера и его помощников либо гуляет в саду. Вечером за нею заезжает та же самая карета и отвозит ее в роскошный коттедж, снятый недавно одним юным англичанином — аристократом, который, впрочем, красив, как бог. «Такая ребяческая историйка — и столько тайн; что бы это означало? Внезапное затворничество!.. И уместны ли подобные эпизоды… явно любовные… в святилище Науки? Помилуйте, это несерьезно! Ах, какой он причудник, этот Эдисон!.. Да уж!.. Причудник — иначе, право, и не назовешь!»

Устав от пересудов, публика стала ждать, чем же кончится «увлечение» великого изобретателя.

IV Вечером после затмения

К концу третьей недели под вечер, в час, когда на землю уже пал туман, лорд Эвальд подскакал на коне к воротам Менло-Парка; спешившись и назвав свое имя привратнику, он пошел по аллее к лаборатории.

За десять минут до того, перелистывая газеты в ожидании мисс Алисии Клери, он получил нижеследующую телеграмму:

«Менло-Парк. Лорду Эвальду, 7–8 — 5 г. 22 мин. пополудни. Милорд, угодно вам уделить мне несколько мгновений? — Гадали».

Молодой человек тут же велел седлать коня.

Послеполуденная пора в тот день выдалась грозовая: природа, казалось, соответствовала ожидавшемуся событию; можно было подумать, Эдисон выбрал этот час намеренно.

Днем было солнечное затмение; уже надвигались сумерки. Нордический закат разбросал лучи по всей западной части неба, словно раскрывшись хмурым веером. Горизонт казался театральным задником; теплый и душный ветер полнил дрожью давящий воздух, гнал, взвихривая, кучи сухих листьев. С юга на северо-восток ползли бесформенные тучи, похожие на клочья фиолетовой ваты с позолоченными закраинами. Небеса казались рисованными; над северными горами вспыхивали длинные тонкие молнии, бесшумные синевато-белые лезвия, скрещивавшиеся, словно шпаги; в сгустившейся тьме было что-то недоброе.

Молодой человек поглядел на небо, и ему показалось, что оно окрашено под цвет его мыслей. Миновав аллею и подойдя к порогу лаборатории, он остановился в колебании, но, разглядев за окном мисс Алисию Клери, которая, по всей видимости, дочитывала роль мэтру Томасу — это была последняя ее репетиция, — он вошел.

Эдисон преспокойно восседал в своем кресле; он был в шлафроке, в руках держал рукопись.

Заслышав скрип двери, мисс Алисия повернула голову:

— О, да это лорд Эвальд! — воскликнула она.

И действительно, с того тягостного вечера он не появлялся в лаборатории.

При виде элегантного молодого человека, привлекательного даже в своей холодности, Эдисон встал. Они обменялись рукопожатием.

— Телеграмма, только что мною полученная, была столь красноречива в своей лаконичности, что впервые в жизни я надел перчатки, уже сидя в седле, — сказал лорд Эвальд.

Повернувшись к Алисии, он добавил:

— Вашу руку, дорогая мисс! Вы репетировали?

— Да, — отвечала она, — но, кажется, уже кончили. Перечитываем в последний раз, и все.

Эдисон и лорд Эвальд отошли на несколько шагов.

— Итак, — спросил молодой человек, понизив голос, — великое творение, электрический идеал… наше чудо… вернее, ваше… уже создано?

— Да, — просто ответил Эдисон, — вы увидите ее после отъезда мисс Алисии Клери. Удалите ее, дорогой лорд, нам с вами надо поговорить с глазу на глаз.

— Уже! — произнес задумчиво лорд Эвальд.

— Я сдержал слово, вот и все, — небрежно ответил Эдисон.

— А.мисс Алисия Клери ни о чем не подозревает?

— Чтобы ее обмануть, оказалось довольно, как я вам и предсказывал, всего лишь глиняного эскиза. Гадали пряталась за непроницаемым щитом, в который вделаны мои объективы, а миссис Эни Сована выказала себя гениальной ваятельницей.

— А ваши механики?

— Усмотрели во всем этом всего-навсего опыт фотоскульптуры; все прочее для них осталось тайной. Впрочем, я включил внутренний механизм и ввел в действие животворную искру только нынче утром, при первых лучах солнца… каковое затмилось от изумления! — добавил, смеясь, Эдисон.

— Признаться, мне не терпится увидеть Гадали в этом образе! — проговорил после паузы лорд Эвальд.

— Увидите нынче вечером. О, вы ее не узнаете, — сказал Эдисон. — Кстати, должен вас предупредить: по правде сказать, результат пугает куда больше, чем я думал.

— Что же, господа, — окликнула их мисс Алисия Клери, — о чем это вы шепчетесь, словно заговорщики?

— Дорогая мисс, — проговорил Эдисон, подходя к ней, — я выразил лорду Эвальду свое удовлетворение по поводу вашего прилежания и усидчивости, вашего бесспорного дарования и великолепного голоса и добавил, что питаю самые радужные надежды на будущее, уготованное вам в ближайшем времени!

— Вот как! Но это вы могли сказать и во всеуслышание, любезный мистер Томас, — воскликнула мисс Алисия. — Тут нет ничего для меня обидного. Но, — продолжала она, озаряя свои слова улыбкой и женственно грозя пальчиком, — мне тоже надо кое-что сказать лорду Эвальду, и я отнюдь не досадую, что он явился. Да-да, мне тоже пришли в голову кое-какие мысли по поводу того, что творится вокруг меня вот уже три недели! Словом, мне есть что сказать! Сегодня вы проронили одну фразу, она меня крайне удивила, и я заключила из нее, что тут кроется какая-то нелепая загадка…

И она добавила, сделав мину, которой хотела выказать сухую чопорность, так не шедшую к ее строгой красоте:

— Не угодно ли вам пройтись со мной по парку, лорд Эвальд; мне хотелось бы, чтобы вы кое-что разъяснили…

— К вашим услугам! — ответил лорд Эвальд не без досады, обменявшись взглядом с Эдисоном, — но нынче вечером мне нужно будет еще переговорить о вас с мистером Томасом, а время его драгоценно.

— О, наш разговор не затянется надолго! — проговорила мисс Алисия Клери. — Идемте, я не хочу говорить об этом в его присутствии — не позволяют ПРИЛИЧИЯ.

Мисс Алисия Клери взяла своего возлюбленного под руку; они вышли в парк и мгновение спустя уже направлялись к темной аллее.

Лорд Эвальд в нетерпении размышлял о заколдованном подземелье, где через час он увидит новую Еву.

Как только молодая чета вышла, на лице у Эдисона появилось выражение крайнего беспокойства и в то же время сосредоточенности. Возможно, инженер опасался, что мисс Алисия Клери в своем опрометчивом недомыслии о чем-то проговорится; он мигом отдернул портьеру, прикрывавшую застекленную дверь, и его блестящие глаза устремились на удалявшиеся фигуры.

Потом он торопливо подошел к небольшому столику, на котором были подзорная труба, микрофон новейшего образца и телеграфный ключ. От двух последних приборов тянулись провода, пропущенные сквозь стену и терявшиеся затем в паутине остальных, которые переплетались над деревьями аллеи.

По всей видимости, изобретатель предчувствовал неминуемо близящееся объяснение, которое завершится почти что разрывом и которое он намеревался выслушать прежде, чем вверить лорду Эвальду Гадали.

— Что хотите вы сказать мне, Алисия? — осведомился молодой человек.

— Погодите немного, — отвечала она, — пока мы дойдем до той аллеи. Там очень темно, милый, нас никто не увидит. Меня заботит очень странная вещь, уверяю вас, я еще никогда ни о чем таком не задумывалась. Сейчас я вам все скажу.

— Как вам будет угодно, — отвечал лорд Эвальд.

Вечернее небо еще не совсем прояснилось; длинные огненно-розовые полосы в северной части горизонта размывались и светлели; кое-где среди туч в синеве эфира уже вспыхивали нетерпеливые звезды; в кронах, сводом темневших над аллеей, листья шуршали все назойливей; запахи трав и цветов были влажны, полны жизни и пленительны.

— Какой славный нынче вечер! — проговорила, вздрогнув, мисс Алисия Клери.

Лорд Эвальд, поглощенный своими думами, с трудом понял смысл ее слов.

— Да, — ответил он чуть смущенным голосом, в котором вибрировала нотка горечи, почти насмешки. — Но все же, Алисия, что хотите вы мне сказать?

— Дорогой лорд, как вы сегодня торопитесь! Давайте сядем на эту дерновую скамью, — предложила она. — Тут нам будет удобнее вести разговор, а я немного устала.

Она опиралась на его руку.

— Вам нездоровится, Алисия? — спросил он.

Она не ответила.

Странное дело, казалось, она тоже чем-то озабочена, мисс Алисия Клери!

Быть может, какое-то особое женское чутье предупреждало ее о смутной опасности.

Он не знал, как истолковать нерешительность молодой женщины. Она покусывала стебель цветка, сорванного по дороге, и все ее существо излучало высшую красоту. Шелковый подол приминал цветы, росшие в траве; она опустила прелестное лицо на плечо лорду Эвальду, и было что-то пленительно грустное в красоте ее волос, чуть-чуть растрепавшихся под черной кружевной мантильей.

Когда они подошли к дерновой скамье, Алисия села первая. Лорд Эвальд, привыкнув к тому, что она без конца мусолит банальные либо корыстные глупости, терпеливо ожидал новых образчиков.

Тем не менее ему вдруг пришла в голову странная мысль! «Что, если кудесник Эдисон нашел тайное слово, и оно своей чудодейственной мощью размыло смоляную пелену, омрачавшую и отуплявшую сознание этой редкостной красавицы? — думал он. — Алисия молчит, это уже немало!»

Он сел подле нее.

— Друг мой, — проговорила она, — вам грустно, и я вижу это вот уже несколько дней. Не хотели бы вы сами сказать мне что-то? Я в дружбе лучше, чем вы думаете.

В этот миг лорд Эвальд был за тысячу миль от мисс Алисии Клери: он думал о жутковатых цветах прибежища, где, наверное, ждет его Гадали. А потому от вопроса молодой женщины он вздрогнул, и губы его дернулись в неприметной гримасе досады при мысли, что Эдисон, возможно, проговорился!

Но стоило ему подумать немного, и эта возможность сразу же показалась ему совершенно неприемлемой. Нет, с первого же вечера Алисия была послушной игрушкой в мощных руках ученого, и сарказмы его были исполнены горечи, а позже Эдисону пришлось слишком много общаться с нею, так что он не поддался бы соблазну попробовать методы нравственного исцеления — он знал: случай безнадежный.

И все же его удивляла мягкость Алисии, ее внимание к нему. Это было первое доброе ее побуждение; быть может, чутье подсказывало ей, что происходит что-то неладное?..

Потом на смену этим предположениям пришла мысль и проще, и разумнее.

В нем пробудился поэт. И молодому человеку подумалось: ведь нынешний вечер воистину из тех, когда двум человеческим существам — в расцвете юности, любви и красоты — трудно не выйти хоть немного за пределы приземленной повседневности; ведь женские тайны глубже мысли; ведь самые ограниченные натуры, поддавшись воздействию чего-то возвышенного и безмятежного, могут в одно мгновение озариться светом, прежде им неведомым; ведь по крайней мере сумрак этот, мягкий и целительный, располагает к такого рода упованиям; и, наконец, ведь злополучная его любовница тоже может всем своим существом ощутить этот божественный зов, сама того не сознавая. Да, конечно! Во имя ночи он должен сделать последнее усилие — и воскресить душу, доныне глухую и слепую, мертворожденную душу той, кого любил он с такою болью.

И вот он нежно привлек ее к груди и проговорил:

— Милая Алисия, то, что мне следовало бы сказать тебе, соткано из молчания и радости, но радости сосредоточенной и молчания, которое еще чудеснее, чем молчание этой ночи. О возлюбленная, я люблю тебя, ты знаешь! Это означает, что я могу жить, лишь когда ты со мною. Чтобы быть достойными счастья, нам вместе хватит довольно немногого: проникнуться духом бессмертия, таящегося в природе вокруг нас и обожествить им все наши ощущения. И тогда никакие разочарования нам уже не грозят! По сравнению с одним-единственным мигом такой любви столетия всякой иной — ничто!

Скажи, почему подобная любовь кажется тебе такой экзальтированной и такой безрассудной? Да еще когда мне-то она кажется такой естественной, единственно свободной от забот и угрызений совести? Самые страстные ласки множатся в ней, становятся в тысячу раз реальнее и горячее, они преображены, облагорожены, дозволены! Что тебе за радость пренебрегать тем, что есть в твоем существе самого лучшего, вечного? Твой смех приводит меня в отчаяние, хоть он юный и нежный — о, если бы я не боялся его, я столько всего сказал бы тебе, или, вернее, мы бы молчали вместе, испытывая столько чувств, достойных богов!..

Мисс Алисия Клери была нема.

— Но, — проговорил лорд Эвальд с грустной улыбкой, — я изъясняюсь с тобой на санскрите, верно? Да зачем тебе меня расспрашивать? Что могу я сказать, да и есть ли в конце концов такие слова, чтобы стоили твоего поцелуя?

Впервые за долгое время он просил у нее поцелуя. И молодая женщина, быть может, поддавшись магнетизму надвигавшейся ночи и юности, впервые словно забылась, исполненная непривычной серьезности, в объятиях того, кто так любил ее.

Неужели она поняла его нежный и пылкий шепот? Нежданная слеза скатилась с ресниц ее на бледную щеку.

— Любимый, ты страдаешь, — сказала она еле слышно. — И всё из-за меня!

Услышав эти слона, живые и взволнованные, молодой человек был изумлен несказанно, был потрясен. Его охватил восторг! Он больше думать не думал о той, ужасной: одного-едииственного человеческого слова оказалось довольно, чтобы растрогать его душу и пробудить в ней неведомую надежду.

— Любовь моя! — пробормотал он, теряя голову.

И уста его коснулись целительных уст, наконец-то сказавших ему слова утешения. Он забыл о долгих иссушающих часах, которые пережил: любовь его воскресла. Сладостная бесконечность чистых радостей проникла ему в сердце, и восторг его был непроизвольным и неожиданным. Одна эта фраза рассеяла, словно дуновение благого ветра, его невеселые и ожесточенные раздумья! Он возрождался! Гадали и все механические миражи были забыты.

Несколько мгновений они безмолвно сидели обнявшись: грудь молодой женщины вздымалась, и Селиан прижал Алисию к сердцу.

Небо над ними очистилось от туч, в просветах между листьями загоралось все больше звезд, тьма становилась бездонной, величественной.

И душа юноши растворялась в забытьи, и он чувствовал, что возрождается для красоты мира.

В этот миг в его думы снова вкралась назойливая мысль о том, что Эдисон ждет его у себя в загробном подземелье, чтобы явить свое мрачное чудо — андреиду.

— О господи, — пробормотал он, — разума я лишился, что ли? Я размечтался, святотатец… об игрушке, которая вызвала бы у меня улыбку одним своим видом — могу поклясться! — о нелепой бесчувственной кукле! Тебе нет равных в юной твоей красоте, взглянешь на тебя — и забываются все эти бредни: электрическая сила, гидравлическое давление — и всякие там животворные валики! Ладно, я сейчас поблагодарю Эдисона, но даже и смотреть не буду! Как видно, мысли у меня помутились, если я поддался его уговорам! Он, конечно, великий изобретатель и добрый друг, но красноречие его опасно! О любимая!

Я узнаю тебя! Ты-то действительно существуешь! Ты из плоти и крови, как и я сам! Я слышу, как бьется твое сердце! Глаза твои способны плакать. Губы твои затрепетали, когда их коснулись мои губы! Ты женщина, и любовь может сделать тебя таким же совершенством, как твоя красота! О дорогая Алисия! Я люблю тебя! Я…

Он не договорил.

Устремив глаза, сияющие райским блаженством и влажные от слез, к глазам той, что трепетала у него в объятиях, он увидел, что она подняла голову и пристально смотрит на него. Поцелуй замер у него на устах, смутный запах амбры и роз заставил его вздрогнуть всем телом, но в тот миг он еще не осознал, что за воспоминание молнией вспыхнуло у него в мозгу, ослепив его своим пугающим блеском.

В тот же миг мисс Алисия Клери встала и, положив на плечи молодого человека свои руки, унизанные сверкающими перстнями, печально проговорила незабываемым и сверхъестественным голосом, который он уже не раз слышал:

— Любимый, ты не узнаешь меня? Я — Гадали.

V Андросфинкс

При этих словах молодой человек почувствовал себя так, словно его оскорбили адские силы. Окажись Эдисон поблизости, лорд Эвальд убил бы его, не колеблясь и хладнокровно. Взгляд его заволокла багровая пелена. Все двадцать семь лет его жизни промелькнули перед ним в одно мгновение. Он не сводил с андреиды глаз с расширенными от ужаса зрачками. Сердце, сжавшееся от невыносимой горечи, жгло ему грудь изнутри — так обжигает ладони осколок льда.

Он машинально поправил монокль и осмотрел ее всю, с ног до головы, слева, справа, спереди.

Он взял ее за руку: то была рука Алисии! Он склонил лицо к плечу ее, к трепещущей груди: то был аромат Алисии! Он заглянул ей в глаза… да, то были ее глаза… но во взгляде появилось нечто возвышенное! Наряд, осанка… движение, которым она поднесла платок к лилейным ланитам и вытерла две слезинки, — да, то была она… но как преобразилась! Наконец-то она стала достойна собственной красоты: тождественна собственному идеальному образу.

Не в силах овладеть собой, он закрыл глаза; потом пылавшей, как в жару, ладонью стер с висков капли холодного пота.

Внезапное чувство, его охватившее, было сродни тому, которое испытывает путник, поднимающийся в горы, когда, пропустив мимо ушей предупреждающий шепот проводника: «Не глядите налево», он поворачивает голову и видит у стопы своей отвесный обрыв и пропасть — одну из тех ошеломительно глубоких бездн, в которых всегда стоит туман и которые словно отвечают на взгляд человека взглядом, зовущим вниз.

Лорд Эвальд выпрямился; он был полон немой тревоги, бледен, к устам подступали проклятья. Потом снова сел, не проронив ни слова и не в силах решиться на что-либо.

Итак, у него похитили, выманили обманом первый трепет нежности, надежды и неизъяснимой любви: всем этим он был обязан неодушевленному механическому шедевру, одурачившему его своим пугающим сходством с той, кого он любил.

Сердце его было растерзано, унижено, испепелено.

Он окинул беглым взглядом небо и землю и засмеялся сухим оскорбительным смешком, словно возвращая в Безвестность незаслуженное оскорбление, нанесенное его душе. И это вернуло ему самообладание в полной мере.

И тогда он ощутил, что в глубине его сознания внезапно вспыхнула странная мысль — она была еще страннее, чем все, только что случившееся. Мысль эта была такова: ведь в конце концов женщина, которую изображает таинственная кукла, сидящая рядом с ним, ни разу не подарила ему возможность испытать то сладостное и возвышенное мгновение страсти, которое он только что пережил.

Если б не эта ошеломляющая механическая штука, вырабатывающая Идеальное, он, может статься, так и не познал бы подобной радости. Эти полные волнения слова Гадали реальная комедиантка произнесла, ничего не чувствуя и ничего не понимая: она полагала, что играет «персонаж» — и вот персонаж появился на невидимых подмостках и вжился в роль. И поддельная Алисия была естественнее, чем настоящая.

— Я ни в чем не уверен! — отвечал лорд Эвальд. — Кто ты?

VI Образы в ночи

Гадали наклонилась к юноше и заговорила голосом живой:

— Когда ты жил у себя в старом замке, Селиан, часто после дня, проведенного в утомительных охотничьих забавах, ты вставал из-за стола, не притронувшись к своему одинокому ужину, шел к себе в спальню, ибо жаждал темноты и ненарушимого покоя; и глаза твои, смыкавшиеся от сна, досадовали на свет факелов, которыми тебе освещали путь.

У себя в спальне ты на мгновение обращал мысли к Господу, затем гасил лампу и засыпал.

И вот тревожные видения волновали во сне твою душу!

Ты внезапно просыпался и, побледнев, оглядывался в потемках.

И тебе являлись некие образы или формы; иногда тебе виделся чей-то лик; он глядел на тебя с торжественной пристальностью. Ты же пытался поскорее опровергнуть свидетельство собственных глаз и искал объяснений тому, что видел.

И если это не удавалось тебе, сумрачная тревога — продолжение оборвавшегося сна — томила дух твой до смертного изнеможения.

Чтоб рассеять порожденные ею мысли, ты зажигал свет, и разум твой убеждал тебя, что лики эти, силуэты, взгляды — всего лишь эффект игры ночных теней, отсвета дальних облаков на занавеси, твои снятые одежды, в беспорядке брошенные на кресло и обретшие странную жизнь по воле молчаливых миражей ночи.

И тогда, улыбнувшись первым своим страхам, ты снова гасил свет и, довольный столь неопровержимым объяснением, засыпал.

— Да, помню, — сказал лорд Эвальд.

— О, это было весьма разумно! — продолжала Гадали. — Однако же ты забывал при этом, что есть некая реальность, самая достоверная из всех, — та самая, внутри которой, как ты знаешь, мы бродим, не ведая путей, и которая хоть и передает нам неизбежно свою субстанцию, но субстанция эта нематериальна (я говорю о Бесконечности); так вот, эту реальность одним только разумом не познать. Напротив, наши представления о Бесконечности столь смутны, что ничей разум, пусть даже признающий безусловную необходимость постичь ее, не в силах представить ее себе иначе, как в каком-то предчувствии, головокружении либо в желании.

Так вот, в те мгновения, когда наш дух, еще под завесою полудремы, готов вот-вот принять на себя снова бремя Разума и Чувств, он весь пронизан смешанным флюидом, излучаемым этими причудливыми сновидениями; и любой человек, в котором развивается — уже здесь — зародыш духа, избранного для него Грядущим, и который уже ощущает, что действия его и тайные помыслы созидают плотскую оболочку того образа, в котором он возродится или — если это слово тебе более по вкусу — продолжится, так вот, человек этот сознает, что в реальности, существующей вокруг него, реально существует еще одно пространство, которое нельзя описать словами, а видимое пространство, в котором мы заперты, — всего лишь его образ.

Этот живой эфир — безграничная и свободная область, где счастливый странник, стоит ему чуть-чуть задержаться, ощущает, как в глубины временного его существа досрочно прокрадывается тень того существа, которым ему предстоит стать. И тогда устанавливается сродство между его душой и этими существами, для него еще принадлежащими будущему, этими невидимыми вселенными, смежными со вселенной наших чувств; и дорога, связывающая оба эти мира, — не что иное, как то владение Духа, которое Разум — ликуя и подсмеиваясь над тяжкими своими целями, на недолгое время победоносными, — именует с пустым презрением миром ВООБРАЖАЕМОГО.

Вот почему тебя обмануло интуитивное и простодушное впечатление, внезапно подействовавшее на дух твой, который еще блуждал вдоль границы между странным сном и явью. Да, они были там, в спальне, вокруг тебя, те, кого нельзя назвать по имени, эти предвестники, внушающие такую тревогу и днем мелькающие молнией лишь в каком-то предчувствии, каком-то совпадении, каком-то символе.

И вот по милости бесконечного мира, именуемого миром Воображения (а созидать его в нас и вокруг нас так помогает тьма с ее безмолвием), эти образы отваживаются пробраться в наши лимбы и отблеск их присутствия появляется — о, не внутри души, лишь на ее поверхности, — когда душа готова принять таких гостей, если дрема Разума позволила ей приблизиться к миру их — и тогда… О, если б ты знал!

И Гадали в темноте взяла за руку лорда Эвальда.

— Если бы ты знал, как тщатся они обрести видимость насколько возможно, чтобы предупредить душу и придать сил ее вере, пусть ценою Ночных Страхов! — как проникают в первую попавшуюся оболочку, которая создает им иллюзию непрозрачности и назавтра закрепит у пробудившегося воспоминание о мелькнувших гостях! У них нет глаз, чтобы видеть?.. Неважно, они глядят на тебя самоцветом в перстне, кнопкой на лампе, звездным бликом на зеркале. Нет легких, чтобы обрести голос? Но они обретут его в жалобном завыванье ветра, в поскрипыванье ветхой мебели, в гулком стуке от падения на пол пистолета или шпаги, сорвавшихся со стены. У них нет ни зримых ликов, ни абрисов? Они изобретут их для себя — воспользуются складками ткани, прихотливой веткой куста, очертаниями предметов, тенями, что те отбрасывают, — лишь бы подольше помнилось их появление.

И первое естественное побуждение Души — признать их — а способ и форма признания — все тот же священный ужас, что возвещает об их появлении.

VII Борение с ангелом

Помолчав, Гадали продолжала, и голос ее проникал в душу все глубже и глубже:

— Но тут нынешняя твоя Природа, встревоженная этими вражескими вылазками, спешит к тебе и одним прыжком снова вторгается к тебе в сердце, пользуясь законными своими правами, пока еще оставшимися в силе. И она напоминает тебе о своем присутствии, встряхивая звонкими и логическими звеньями великой цепи — Разума, как кормилица; встряхивает погремушкой, чтоб дитя не плакало. Откуда взялась твоя тревога?.. Да полно, это всего лишь голос твоей Природы! Это всего лишь она, она ощущает свою немощность в присутствии пришельцев из другого мира, неотвратимо надвигающегося, а потому бьется внутри тебя, чтобы ты пробудился окончательно, — иными словами, чтобы ты вновь обрел в ней себя — и тем самым изгнал чудесных гостей за пределы той области, где правит ее грубая сила. Твой Здравый Смысл? Да это сеть ретиария, твоя Природа окутывает тебя этой сетью, чтобы ты не смог вознестись к свету, чтобы защитить самое себя и вновь завладеть тобою — пленником, пытавшимся бежать из плена! И твоя улыбка — когда ты узнаешь стены своей темницы, когда ты поддался темным уловкам своей нынешней Природы, — это знак ее победы, мнимой и минутной: ты снова принял ее жалкую реальность, снова завяз в ее тесном мирке.

И вот когда ты заснул снова, ты действительно обратил в бегство этих провозвестников неотвратимого будущего, которых, однако ж, узнал! Ты изгнал из своего окружения объективные сущности, принадлежащие твоему миру Воображаемого! Ты усомнился в твоем священном мире Бесконечности! Какова твоя награда? О, зато теперь ты спокоен!

Ты снова твердо стоишь на Земле… всего лишь на той самой земле-искусительнице, которая неизменно будет приносить тебе одни разочарования, как приносила их твоим пращурам; всего лишь на земле — и теперь эти животворные чудо-пришельцы кажутся тебе никчемными и ничтожными, ведь ты видишь их только в памяти, и глаза твои снова повинуются только рассудку! Ты говоришь себе: «Сонные бредни, морок!..» И, довольствуясь весомостью нескольких смутных слов, ты бездумно мельчишь в себе самом ощущение собственной сверхъестественности. И на следующее утро, подсев к распахнутому окну, впивая чистый воздух и чувствуя радость в сердце и спокойствие — ведь ты заключил сам с собой это сомнительное перемирие, — ты прислушиваешься к дальнему гомону живых (твоих ближних!), они тоже проснулись, спешат взяться за свои дела, их пьянит Разум, их манят до безумия все коробки с игрушками, которыми тешится Человечество, достигшее зрелого возраста и вступающее в Осень.

И тогда ты забываешь, какими бесценными правами первородства заплатил мысленно за каждую чечевичинку проклятой похлебки, что подают тебе с холодными усмешками вечно разочарованные мученики Процветания, которым дела нет до Неба, у которых отсечена Вера, которые постыдно бежали от самих себя, которым чуждо понятие Бога, ибо бесконечная Святость недоступна их лживой и пагубной растленности; и ты тоже разглядываешь с детским слепым восхищением эту ледяную планету, что несет в Пространстве славу древней кары своей! И тебе уже кажется, что тяжко да и незачем думать о грядущем мгновении — а наступит оно всего лишь через несколько оборотов вокруг нашего Солнца, которое Смерть уже пометила пятнами, — о мгновении, когда, повинуясь зову, ты покинешь этот унылый шарик так же таинственно, как появился! II шарик этот уже кажется тебе самым манящим, что есть в твоих судьбах.

И — не без скептической улыбки — ты в конце концов приветствуешь свой Разум-однодневку, — ты, вышедший из зернышка, — и признаешь его «неоспоримым» Законодателем, повелевающим непонятной бесформенной и неизбежной БЕСКОНЕЧНОСТЬЮ.

VIII Помогающая

Весь во власти непривычных чувств, лорд Эвальд терпеливо слушал андреиду, не представляя себе, каким образом все эти рассуждения помогут ей ответить на вопрос, который он ей задал.

Но вдохновенная дочь Света продолжала, словно отодвигая завесу тьмы:

— И вот, вопреки предупреждениям ночи и дня ты все забывал и забывал и об истинных своих истоках, и о цели своего существования — настолько, что из-за пустой и незадачливой прохожей, лицо и голос которой я взяла, ты собрался было отказаться от самого себя. Словно ребенок, пожелавший родиться раньше срока, ты решился (и не побоялся нечестивого деяния, хотя оно нарушило бы законы избранности, согласно которым каждая новая судьба тем возвышенней, чем больше выстрадал избранник) опередить час, который еще не пробил.

Но я пришла, я перед тобою! Я посланница твоих близких из мира будущего!., тех, кого ты так часто гнал прочь, хоть только они способны постичь твои думы. О забывчивый друг, прислушайся к моим словам, умереть ты успеешь.

Я пришла к тебе посланницей из тех безграничных областей, что являются людям лишь в сновидениях, да и то бледным беглым проблеском.

Там прошлое, настоящее и будущее нераздельны; там нет больше пространства! Последние иллюзии инстинкта там сходят на нет.

Ты видишь: услышав твой вопль отчаяния, я согласилась спешно облачиться в сияющий образ, тебе желанный, и предстала перед тобою.

И положив ладони одна поверх другой на плечо молодого человека, Гадали улыбнулась и проговорила тихо-тихо:

— Кто я?.. Существо из мира мечтаний, постепенно пробуждающееся у тебя в мыслях, и ты властен рассеять целительную тень, пустив в ход одно из тех прекрасных умственных построений, которые оставят тебе взамен меня пустоту и мучительную скуку, плоды мнимой истинности таких построений.

О, не пробуждайся! Не гони меня прочь под предлогом, который уже подсказывает тебе предатель Разум, умеющий лишь уничтожать. Подумай, ведь если б ты родился в другой стране, ты мыслил бы по-другому; ведь для Человека есть одна лишь истина — та, которую он избирает среди остальных, столь же сомнительных; так избери ту, которая делает тебя божеством. Ты спрашивал, кто я. В твоем мире мое существо — во всяком случае для тебя — зависит лишь от твоей свободной воли. Припиши мне бытие, скажи, что я существую! Упрочь меня самим собою. И я обрету жизнь в твоих глазах с той степенью реальности, которую придаст мне твое волеизъявление, обладающее творческой силой. Как и всякая женщина, я буду для тебя тем, чем ты меня сочтешь. Ты думаешь о живой? Сравни! Ваша страсть, уже прискучившая тебе, не дарит тебе больше даже Землю; мне же, Необладаемой, никогда не прискучит напоминать тебе о Небе!

Тут Гадали взяла лорда Эвальда за обе руки; изумление молодого человека, его сумрачная сосредоточенность и восхищение достигли пароксизма, которого не описать словами. Его дурманило тёплое дыхание андреиды, оно было как легкий ветерок, вобравший запахи цветов, над которыми он пролетел. Селиан молчал.

— Ты боишься прервать меня? — продолжала она. — Осторожно! Ты забываешь — лишь по твоей воле мне трепетать или быть бездыханной! Такие опасения для меня смертоносны. Если ты сомневаешься в том, что я существую, я погибла, но это означает заодно, что во мне ты теряешь идеальное создание, хотя тебе довольно было бы призвать меня к себе, и я обрела бы жизнь.

О, какое чудесное существование могло бы быть мне даровано, если бы ты был настолько прост, чтобы поверить в меня! Если бы ты защитил меня от Разума!

Ты должен сделать выбор: я… или прежняя Реальность, которая повседневно обманывает тебя, приводит в отчаяние и предает.

Быть может, я не угодила тебе? Слова показались тебе слишком строгими, а образы — слишком изощренными? Но изощренность и строгость присущи мне — глаза мои и вправду проникли даже во владения Смерти.

Подумай — и увидишь: такой способ мыслить — единственно возможный и самый простой для меня. Но тебе больше по нраву общество жизнерадостной женщины, слова которой похожи на птиц? Нет ничего проще: надави пальцем на синий огонек сапфира, пылающий справа в моем ожерелье — я преображусь в такую женщину, и ты будешь жалеть об исчезнувшей. Во мне столько женщин, что ни один гарем не вместил бы их всех. Лишь захоти, и они появятся! Все зависит только от тебя.

Но нет, не буди другие женские образы, что дремлют во мне. Я всех их немножко презираю. Не притрагивайся к смертоносному плоду в этом вертограде! Ты стал бы удивляться, а мое «я» еще такое крохотное, что удивление стирает мою сущность, обволакивает ее пеленой. Что поделаешь! Моя жизнь еще более хрупка, чем жизнь живых.

Принимай мою тайну такой, какою она является твоим очам. Любое объяснение (о, такое несложное!) показалось бы, если чуть-чуть разобраться, еще таинственнее, чем сама эта тайна — увы! — но оно погубило бы меня в тебе. Разве ты не предпочтешь, чтобы я была? А тогда не рассуждай по поводу моей сущности: прими ее с радостью.

Если бы знал ты, как нежна ночь будущей моей души и сколько снов привиделось тебе с того первого, в котором ты начал ждать меня! Если бы знал ты, какая сокровищница головокружительных дум, меланхолии и надежд таится под моей безликостью! Моя эфирная плоть ждет лишь веяния духа твоего, чтобы ожить; в голосе моем слились все напевы; мое постоянство не знает смерти — разве все это не значит больше, чем праздные умствования, которые «докажут» тебе, что меня не существует? Словно тебе не дана свобода отказаться от этой пустопорожней и пагубной очевидности, в то время как она сама по себе так сомнительна, поскольку никто не в состоянии определить ни где начинается это пресловутое СУЩЕСТВОВАНИЕ, ни в чем его суть. Стоит ли сожалеть, что я не из племени изменниц? Не из племени невест, приемлющих заранее, в клятвах своих, удел вдов? Моя любовь сродни той, от которой трепещут Ангелы, и чары ее земной чувственности всегда таят опасность превращений, которыми тешилась древняя Цирцея!

Гадали помолчала мгновение и вдруг, поглядев на своего изумленного слушателя, рассмеялась:

— О, какие странные одежды мы носим! Почему ты вставляешь в глаз стеклышко, когда глядишь на меня? Ты что, тоже плохо видишь?

Но я забрасываю тебя вопросами, словно женщина! А мне не следует превращаться в женщину — я бы перестала быть собой.

И она продолжала — неожиданно и глухо:

— Увези меня туда, к себе на родину, в свой темный замок! О, мне не терпится улечься в мой гроб, подбитый черным шелком, я буду спать в нем, пока мы будем плыть по Океану к тебе на родину. Пускай живые у себя в тесных жилищах наглухо замыкают себя в речах и в улыбках! Оставь их, не все ли равно! Пускай они считают, что куда «современнее» тебя, словно еще до сотворения мира и миров времена не были столь же «современны», как нынче вечером и завтра поутру!

Укройся за своими высокими стенами, завоеванными и скрепленными светлой кровью, которую пролили твои пращуры, когда созидали твою отчизну.

Поверь, на земле всегда сыщется уединение для тех, кто его достоин! Мы даже смеяться не станем над теми, кого ты покидаешь, хотя и могли бы вернуть им — и со смертоносной лихвой — их сарказмы, ибо они сами безрассудны, пресыщены, слепы и опьянены гордыней — неисцелимо смешной, ребяческой и предосудительной.

Да и будет ли у нас время думать о них! К тому же всегда отдаешь частицу себя тому, о чем думаешь, а потому остережемся: как бы немножко не сделаться ими от мыслей о них!.. Уедем! Там, в очарованном старом лесу твоем, ты разбудишь меня, если захочешь, поцелуем — от которого, быть может, в смятении содрогнется Вселенная! — но воля одного человека стоит целого мира!

И во тьме Гадали коснулась губами лба лорда Эвальда.

IX Бунт

Лорд Эвальд был не просто человек мужественный — он был бесстрашен. Гордый девиз «Etiamsi omnes, ego поп» веками впитывался в кровь рода, которая струилась и в его жилах; и однако же при последних слонах андреиды он затрепетал всем телом, потом вскочил почти в исступлении.

— Премило! — пробормотал он. — От таких чудес не то что не обретешь утешение, а в ужас придешь! Кому могло взбрести в голову, что этот жутковатый автомат способен привести меня в волнение с помощью каких-то парадоксов, записанных на металлические пластинки!

С каких это пор Бог дозволяет машинам брать слово? И что за нелепая гордыня обуяла электрических фантомов, которые, приняв женское обличье, притязают на то, чтобы замешаться в наше бытие? Славно! Но я забыл, я ведь в театре! И должен лишь рукоплескать.

А сцена и впрямь престранная! Что ж, браво! Эдисона сюда! Бис, бис!

И, поправив монокль, лорд Эвальд преспокойно раскурил сигару.

Молодой человек произнес сию речь во имя человеческого достоинства и даже Здравого Смысла, оскорбленных чудом Гадали. Разумеется, ему можно было бы возразить, и выступи он в защиту своих идей с трибуны какого-нибудь общественного собрания, нечего и сомневаться, что его фехтовальные приемы навлекли бы на него чей-то мгновенный и опасный выпад, отбить который было бы нелегко. Так, на вопрос: "С каких это пор бог дозволяет машинам брать слово?», какой-нибудь прохожий мог бы ответить: «Когда заметил, как скверно пользуетесь им вы сами», и возразить на это было бы трудновато. Что же до фразы: «Я забыл, я ведь в театре», в ответ на нее кто-то мог бы просто-напросто промурлыкать:

— Э, да, в сущности, Гадали всего лишь дублирует ВАШУ примадонну, только куда профессиональнее! — и прохожий не был бы не прав.

Еще одно доказательство тому, что стоит человеку, даже весьма незаурядному, прийти в сильное замешательство, и из страха его выказать, внушаемого мелким умственным тщеславием, человек этот может — с самыми благими намерениями в мире к выступая в защиту самого справедливого дела, — скомпрометировать это дело из «лишнего усердия».

Впрочем, лорд Эвальд не замедлил убедиться, что авантюра, в которую он ввязался, куда мрачнее, чем ему представлялось вначале.

X Волшебство

Андреида опустила голову и, закрыв лицо руками, молча плакала.

Затем, обратив к нему возвышенно прекрасный лик Алисии, преобразившийся и залитый слезами, она проговорила:

— Что ж, ты призвал меня и вот отвергаешь. Одним своим помыслом ты мог бы дать мне жизнь, о владыка мировых сил, но ты не сознаешь своей власти и не решаешься воспользоваться ею. Мне ты предпочитаешь благоразумие, хоть сам же его презираешь. Ты отступаешь перед собственной божественной сутью. Ты взял в полон идеальный образ — и устрашился его. Здравый смысл предъявляет свои права на тебя; и, раб своей природы, ты уступаешь ему и губишь меня.

Творец, усумнившийся в творении, ты погубил его, не успев закончить. А потом ты найдешь прибежище в гордости, и предательской, и законной одновременно, и удостоишь бледную тень лишь улыбки сожаления.

А между тем стоит ли отнимать у меня жизнь во имя той, кого я представляю, той, которая пользуется этой жизнью столь жалким образом? Будь я женщиной, я принадлежала бы к числу тех, кого можно любить не стыдясь: я умела бы стариться! Я превосхожу детей человеческих — таких, какими были они до того, как титан исхитил огнь небесный, чтоб озарить их, неблагодарных! Но я угасаю, и никому не вызволить меня из Небытия! Он не принадлежит более Земле, тот, кто вдохнул бы в меня душу, не устрашившись бессмертного коршуна с его окровавленным клювом! О, как бы оплакивала я его вместе с Океанидами! Ты обрек меня на изгнание — прощай же.

Гадали встала со скамьи и, глубоко вздохнув, подошла к высокому дереву, приложила ладонь к коре и устремила взгляд на озаренные луной аллеи.

Бледное лицо волшебницы светилось.

— Ночь, — проговорила она с интонацией, в которой была почти домашняя простота, — вот я перед тобой, я — царственная дщерь живых, порождение Науки и Гения, выношенное в муках шести тысячелетий. Вы, звезды, которым завтра суждено погибнуть, вглядитесь в мои глаза, подернутые слезами: в глазах моих — ваш бесчувственный свет; а вы, души дев, которые умерли, не познав брачного поцелуя, вы, что парите в изумлении вокруг меня, утешьтесь! Я так неприметна, что мое исчезновение ни у кого в памяти не оставит печали. В своем злополучии я не заслуживаю даже, чтоб меня назвали бесплодной! В небытие канут чары моих несбывшихся поцелуев; ветер развеет совершенные мои слова; мои горькие ласки примет грозовая тьма! Изгнанница, я уйду в пустыню без моего Измаила; я буду как те несчастные пичуги, которых дети ловят в силки и которые высиживают яйца-пустышки, исходя печалью в неутоленной жажде материнства. О ты, очарованный парк! Вы, гиганты деревья, удостаивающие меня своей священной сени! Вы, нежные травы, в которых сверкают капли росы, травы, в которых жизни больше, чем во мне! Вы, ручьи, струящие свои живые воды, что светлее и чище слез у меня на щеках! И вы, небеса Надежды, о, если б я могла жить! Если б обладала жизнью! Счастливцы те, кому дан ее трепет! Жить так прекрасно! Видеть свет! Слышать шепот восторга! Растворяться в радостях любви! Хоть раз бы вдохнуть аромат этих юных спящих роз! Почувствовать, как ветер шевелит волосы! Если б я хоть могла умереть!

Гадали заламывала руки под звездным небом.

XI Ночная идиллия

Внезапно она повернулась к лорду Эвальду.

— Прощай! — промолвила она. — Возвращайся к себе подобным и рассказывай обо мне как о «прелюбопытной диковинке»! Ты будешь вполне прав, хоть эта правота и немногого стоит.

Ты теряешь все, что теряю я. Попытайся забыть меня, попробуй — это невозможно. Тот, кто смотрел на андреиду тем взором, каким смотришь ты на меня, убил в себе влечение к Женщине, ибо поруганный Идеал не прощает, и никому не дано играть безнаказанно в Божество!

Я возвращаюсь к себе в залитые светом подземелья. Прощай! Ты больше не в силах жить!

Гадали приложила платок к губам и пошла прочь неверной поступью.

Она шла по аллее к светящейся стеклянной двери, за которой бодрствовал Эдисон. Ее платье и мантилья мелькали между деревьями; потом она остановилась в полосе лунного света и повернулась к молодому человеку. Безмолвно прижав ладони к губам, она послала ему воздушный поцелуй, и в движениях ее было щемящее отчаяние. И тут, потеряв голову, лорд Эвальд ринулся к ней и с юношеской живостью обвил рукою стан ее, затрепетавший при его прикосновении.

— Призрак, призрак! Гадали! — проговорил он. — Твоя взяла! Разумеется, не велика заслуга с моей стороны предпочесть твое опасное чудо банальной и скучной подруге, которую послала мне судьба. Но пусть земля и небо судят о моем выборе как угодно! Я буду жить затворником вместе с тобою, сумрачный кумир! Я подаю в отставку, ухожу из мира живых — и пусть годы проходят!.. Ибо я убедился: если сравнить вас обеих, фантомом окажется живая!

Гадали как будто вздрогнула, потом, движением, в котором было бесконечное самозабвение, она обвила руками шею лорда Эвальда. Прерывистое дыхание волновало ей грудь, от нее веяло ароматом асфоделей; прическа ее вдруг распалась, и волосы свободно заструились по спине.

Неспешная и томная нега смягчила ее ослепительную и строгую красоту; казалось, она не в силах молвить слово! Склонив голову на плечо юноши, она глядела на него сквозь ресницы и улыбалась лучистой улыбкой. Обожествленная женственность, иллюзия, обретшая плоть, она разгоняла ночную тьму. Она как бы вдыхала душу возлюбленного, чтобы самой обрести душу; губы, чуть-чуть разомкнувшись, с трепетом льнули в девственном поцелуе к губам ее творца.

— Наконец-то! — проговорила она глухо. — О возлюбленный, так это ты!

XII Penseroso [43]

Несколько минут спустя лорд Эвальд входил в лабораторию, ведя Гадали; его рука обвивала ее стан, лицо ее, строгое, бледное, словно в полуобмороке, по-прежнему лежало у него на плече.

Эдисон стоял, скрестив руки, перед большим, прекрасной работы гробом черного дерева; обе верхние створки были распахнуты, внутри гроб был обит черным атласом, и дно его точно воспроизводило очертания женского тела.

При виде этого гроба можно было подумать, что перед нами египетский саркофаг, достойный принять мумию какой-нибудь Клеопатры и усовершенствованный в духе нашего времени. Справа и слева, в пустотах, образуемых выпуклыми стенками, виднелись: дюжина лент из гальванизированного олова, напоминавших папирусы из захоронений, манускрипт, стеклянный жезл и другие предметы. Облокотившись на сверкающее колесо огромного генератора грома, Эдисон пристально смотрел на лорда Эвальда.

— Друг мой, — сказал юноша, остановившись (андреида, как будто опомнившаяся, неподвижно стояла рядом), — лишь полубог мог поднести смертному такой дар, как Гадали. Никогда ни в Багдаде, ни в Кордове не видывали калифы подобной рабыни! Ни одному магу не удавалось вызвать заклятьями такое виденье! И Шахразада никогда не решилась бы поведать о ней в «Тысяче и одной ночи» из боязни вселить сомнение в ум султана Шахрияра. Никакие сокровища не стоят этого шедевра. Вначале он вызвал у меня вспышку гнева, но восхищение взяло верх.

— Вы принимаете ее? — спросил физик.

— Я был бы воистину глупцом, если бы отказался.

— Мы КВИТЫ! — сказал Эдисон многозначительно, и с той же многозначительностью они пожали друг другу руки.

— Не отужинаете ли вы оба со мною, как в прошлый раз? — продолжал ученый с улыбкою. — Если хотите, мы возобновим ту же беседу: вот увидите, насколько ответы Гадали будут… несхожи с ответами ее прообраза.

— Нет, — отвечал лорд Эвальд, — мне не терпится стать пленником этой возвышенной загадки.

— Прощайте, мисс Гадали!.. — сказал Эдисон. — Будут ли вам вспоминаться иногда подземные покои, где мы с вами беседовали о человеке, которому предстояло пробудить вас ради тусклого бытия живых?

— О дорогой Эдисон, — отвечала андреида, склонив голову, — мое сходство со смертными никогда не дойдет до того, что я забуду своего творца.

— Кстати… а живая? — спросил Эдисон.

Лорд Эвальд вздрогнул.

— Право, я и забыл про нее, — сказал он.

Эдисон поглядел на юношу.

— Она только что отбыла, притом в прескверном расположении духа. Только вы ушли на прогулку, тут она и явилась, вполне проснувшаяся, и обрушила на меня такую словесную лавину, что мне было не расслышать ни словечка из того, что вы, вероятно, сказали друг другу. А между тем я привел в готовность новейшие механизмы, чтобы… несущественно: вижу, что Гадали с первого же мгновенья своей жизни сумела самостоятельно доказать, что достойна ожиданий, которые возлагают на нее будущие столетия. Впрочем, я и не беспокоился за нее, если уж говорить правду. Что же касается той, которая только что умерла в андреиде — по крайней мере для вас, — то мисс Алисия Клери уведомила меня со всей твердостью и определенностью, что «отказывается от этих новых ролей, потому что ей не запомнить всю эту заумь, и длинноты такие, что у нее мозг превращается в камень». Ее скромные ЖЕЛАНИЯ отныне — «по здравом размышлении» — сводятся к тому, чтобы дебютировать просто-напросто в опереттах из ее репертуара: успех, которым она пользуется, выступая в этом жанре, успех уже вполне устойчивый, куда надежнее обеспечит ей постоянный интерес людей со вкусом. Что же касается ее статуи, то, поскольку вы должны выехать из Менло-Парка завтра утром, мне остается «всего лишь переправить статую в Лондон на ее имя»; она добавила даже, что «по поводу моего гонорара мне следует обратиться к вам, и я вправе требовать расчета по самой высокой расценке, поскольку с людьми искусства торговаться не следует». Засим мисс Алисия Клери распрощалась со мной, попросив предупредить вас (если вы нанесете мне визит), «что она ждет вас там, чтобы обо всем договориться». Так что по возвращении в Лондон вам остается, мой добрый друг, предоставить ей свободу, дабы она спокойно делала свою карьеру. Письмо с присовокуплением «княжеского» дара сообщит ей о вашем разрыве, и дело с концом. Что такое любовница? «Поясок да накидочка», — писал Свифт.

— Так я и собирался поступить, — сказал лорд Эвальд.

Гадали тихонько приподняла голову и пробормотала слабым и чистым голосом, таинственно улыбаясь и показывая взглядом на ученого:

— Он приедет в Этельвуд повидаться с нами, верно?

В ответ на естественную эту фразу молодой англичанин, сдержав жест восхищенного недоумения, просто кивнул.

Странное дело! Эдисон — вот кто вздрогнул при словах андреиды; сейчас он пристально глядел на нее.

Потом вдруг хлопнул себя по лбу, улыбнулся, наклонился поспешно и, чуть отведя подол ее платья, коснулся пальцами задников голубых башмачков.

— Что случилось? — спросил лорд Эвальд.

— Я отключаю Гадали! — отвечал Эдисон. — Теперь она принадлежит лишь вам одному. В дальнейшем ее будут наделять жизнью лишь перстни да ожерелье. Все самые полные и самые ясные сведения на этот счет вы найдете в Манускрипте. Вскоре вы поймете: записи, рассчитанные на шесть-десять часов, о которых я вам говорил, можно варьировать до бесконечности: это как игра в шахматы; это беспредельно, как женская натура. В ней таятся и два остальных высших женских типа, а если «смешать двойственность воедино», Гадали станет неотразимой.

— Дорогой Эдисон, — сказал лорд Эвальд, — я думаю, Гадали — призрак, одаренный истинной подлинностью, и меня больше не занимает тайна, которая дарит ей жизнь. Надеюсь, я забуду и то немногое, что вы мне разъяснили.

Гадали при этих словах нежно сжала руку молодого аристократа и, склонившись к его уху, прошептала тихо и быстро, пока ученый возился у ее ног:

— Не говори с ним о том, что я тебе сказала в саду. Это было для тебя одного.

Эдисон выпрямился, в руках у него были два маленьких медных винтика, которые он вывинтил и к которым были припаяны две металлические проволочки, такие тоненькие, что они терялись в ворсе ковров и в травах, по которым ступала Гадали. Видимо, они были подведены к каким-то потайным генераторам.

Андреида затрепетала с головы до ног. Эдисон коснулся застежки ее ожерелья.

— Помогите мне! — сказала она.

И, опершись одною рукой о плечо лорда Эвальда, она шагнула в отверстый гроб с какой-то сумрачной грацией.

Затем, подобрав свои длинные волнистые волосы, она тихонько легла и вытянулась.

Закрепив по обе стороны чела повязку из нескольких слоев батиста, которая должна была удерживать на месте ее голову и предохранять лицо от соприкосновения с верхними створками, она затянула на себе широкие шелковые ленты, так что теперь никакой толчок не мог сдвинуть ее с места. Руки она скрестила на груди.

— Друг мой, — проговорила она, — ты разбудишь спящую, когда мы высадимся на берегу; а до той поры мы с тобой будем видеться… в царстве сна!..

И Гадали сомкнула глаза, словно впав в забытье.

Обе створки сомкнулись над ней — мягко, неслышно, герметично. На крышке виднелось имя ГАДАЛИ, начертанное арабской вязью, под ним была серебряная пластина с вычеканенным на ней гербом.

— Как я вам и говорил, саркофаг сейчас погрузят в поместительный ящик с очень толстой прокладкой из крепко спрессованной ваты, — сказал Эдисон, — Эта мера предосторожности необходима, чтобы во время переезда не навести любопытных на размышления. Вот ключ от саркофага, вот скважина, в которую он вставляется, она почти невидима.

Ученый показал на неприметную черную звездочку в изголовье Гадали.

— А теперь, — прибавил он, жестом предлагая лорду Эвальду сесть, — по бокалу хереса, не правда ли? Нам нужно еще переговорить кое о чем.

И, нажав на хрустальную кнопку, Эдисон зажег лампы, которые засияли ярче солнца.

Потом он включил красный прожектор, освещавший лабораторию сверху и, опустив шторы, вернулся к своему гостю.

На круглом столике поблескивали два венецианских бокала и оплетенная бутыль.

— Я пью за Невозможное! — сказал физик со строгой улыбкой.

Молодой лорд в знак согласия коснулся Эдисонова бокала своим.

Затем они сели друг напротив друга.

XIII Пояснения наспех

Довольно долго оба размышляли в молчании.

— Вот единственный вопрос, который я хотел бы задать вам, — заговорил лорд Эвальд. — Вы упоминали об одной женщине, вашей помощнице по имени миссис Эни Сована… Насколько я понял, это она создала копию нашей живой красавицы, томившейся скукой, пока ее обмеривали, воспроизводили, ваяли.

По словам Алисии, это «очень бледная женщина, уже не молода, еще не стара, всегда в трауре, когда-то была очень хороша собой; глаза у нее всегда почти закрыты, так что цвета не разглядеть, но зоркая на диво!»

И мисс Алисия Клери прибавляет, что в течение получаса таинственная ваятельница безмолвно «прощупывала ладонями все ее тело с головы до ног», словно массажистка из русской бани. Она останавливалась на миг лишь для того, «чтобы нацарапать карандашом на бумажке какие-то цифры и линии, которые она показывала вам очень быстро».

А в это время «длинный луч света» скользил по нагому телу позировавшей, словно следуя за ледяными ладонями ваятельницы; «она как будто бы рисовала светом».

— Так что же? — спросил Эдисон.

— Так вот что! — отвечал лорд Эвальд. — Судя по первому голосу Гадали, такому дальнему, эта миссис Эни Сована, должно быть, прелюбопытная особа!

— Ну-ну! — сказал Эдисон. — Как вижу, вы немало размышляли вечерами у себя в коттедже и попытались самостоятельно проникнуть в суть дела. Хорошо. Уверен, частично вы догадываетесь, в чем тут тайна; но кто мог бы вообразить, какое случайное и в то же время из ряда вон выходящее обстоятельство позволило мне завладеть этой тайной! Вот доказательство тому, что ищущие обрящут.

Вы помните, не правда ли, историю некоего Эдварда Андерсона, которую я рассказывал вам там внизу? То, что вы хотите узнать от меня, — всего лишь окончание истории; вот оно.

Эдисон задумался на миг, потом продолжал:

— Разорение и самоубийство мужа потрясли миссис Андерсон, она внезапно оказалась без крова, даже без хлеба, а у нее было двое детей, десяти и двенадцати лет; и теперь они могли рассчитывать лишь на весьма сомнительное милосердие нескольких банальных знакомых из мира коммерции; все это привело к тому, что она захворала и недуг обрек ее на полное бездействие, это был сильнейший невроз, один из тех, что признаны неизлечимыми, — она впала в летаргический сон.

Я уже говорил вам, как ценю характер этой женщины и — прошу понять меня верно, милорд, — ее разум… А потому, к счастью для себя, я догадался прийти на помощь обездоленной — как некогда вы пришли на помощь мне! — и во имя давней дружбы, которую несчастье еще упрочило, я поместил обоих детей в лучшие учебные заведения и принял меры, дабы защитить их мать от нищеты.

Прошло немало времени.

Я не часто наведывался к болящей, но при посещении не раз имел случай наблюдать, как протекают эти странные и упорные приступы сна, во время которых она разговаривала и отвечала мне, не открывая глаз. В настоящее время описано немало случаев летаргического сна; известно, что некоторые лица пребывали в гаком состоянии по три месяца кряду, не принимая никакой пищи. В конце концов (ибо я одарен, насколько могу судить, достаточно развитой восприимчивостью), я задумался над тем, не удастся ли мне исцелить странный недуг миссис Эни Андерсон.

При этом имени, которое изобретатель подчеркнул интонацией, лорд Эвальд невольно вздрогнул от удивления.

— Исцелить? — пробормотал он. — Уж, пожалуй, преобразить, не так ли?

— Возможно, — продолжал Эдисон. — О, в тот вечер, когда мисс Алисия Клери после внушения, длившегося меньше часа, впала в гипнотический сон, я заметил, по вашему спокойствию, что вы наслышаны о новейших опытах, проводившихся самыми видными нашими специалистами в этой области. Этими опытами доказано, что Магнетизм как Наука — и древняя, и недавняя одновременно — бесспорная и позитивная реальность, и существование нервных флюидов такая же очевидность, как существование флюидов электрических.

Так вот, сам толком не помню почему, но только мне пришло в голову прибегнуть к магнетическому воздействию в надежде, что хотя бы оно облегчит страдания несчастной! Я рассчитывал, что с помощью магнетизма мне удастся избавить ее от неодолимого недуга — от телесного оцепенения. Я изучил самые надежные методы; затем применил их и, призвав на помощь все свое терпение, два месяца подряд почти ежедневно проводил сеансы. И вот внезапно после явлений обычного порядка стали наблюдаться совсем другие явления — малопонятные покуда с точки зрения Науки, но она найдет им объяснения не сегодня-завтра: во время глубокого летаргического сна у больной возникли периоды ясновидения, абсолютно загадочные.

И тут миссис Эни Андерсон стала моей тайной. Поскольку она пребывала в состоянии напряженного и сверхвосприимчивого оцепенения, мне удалось быстро развить одно свойство, присущее мне от природы, — свойство передавать свою волю на расстоянии; я развил его до предела и теперь ощущаю, что в состоянии посылать нервные импульсы настолько действенные, что могу оказывать почти неограниченное влияние на некоторые натуры и притом всего за несколько — не дней, о нет! — часов. И вот мне удалось установить настолько изощренную связь с необыкновенной сновидицей, что, зарядив магнетическим флюидом два железных кольца, собственноручно мною выкованных из одного и того же слитка (разве это не из области магии в чистом виде?), я вручил одно миссис Андерсон — вернее, Соване, — другое взял себе, и теперь достаточно, чтобы мы оба надели эти кольца, и она тут же не только испытывает воздействие моей воли, но как бы оказывается — духовно, магнетически и воистину — рядом со мною, понимает меня и повинуется мне, даже если ее тело, погруженное в сон, находится за двадцать миль от меня. Она и во сне держит в руке телефонную трубку, и в ответ на мои слова, которые мне довольно произнести шепотом, я услышу ее голос. Сколько раз мы с нею беседовали так, пренебрегая пространством на вполне научной основе!

Я только что сказал — Сована. Вы, верно, помните: ясновидицы по большей части в конце концов начинают говорить о себе в третьем лице, как дети. Эти женщины ощущают себя как бы отделенными от собственного тела, от всех своих органов чувственного восприятия. В моменты ясновидения многим из них присуща странная привычка называть себя фантастическим именем, неведомо откуда взятым, — возможно, они делают это, чтобы еще острее ощутить эту отделенность, забыть еще решительнее о своей физической личности — или социальной, если хотите, — и они ТРЕБУЮТ, чтобы, обращаясь к ним во время транса, их называли только этим потусторонним именем, а на истинное не отзываются. И вот однажды, прервав внезапно фразу на полуслове, миссис Андерсон сказала мне — с простотою, которая обезоружила бы самых неверующих, — следующие незабываемые слова: «Мой друг, я помню Эни Андерсон, которая спит в том мире, где пребываете и вы; но здесь мне вспоминается другое мое я, имя которому с давних-предавних пор — Сована».

— Какие диковинные вещи довелось мне нынче услышать! — пробормотал молодой лорд, слушавший изобретателя в немом изумлении.

— О да! Право, мы как бы оказались в области экспериментов… граничащей, воистину, с «Миром фантазии»!" — продолжал Эдисон. — Во всяком случае, странная эта просьба, пустячная она будь или законная, на мой взгляд, заслуживала, чтобы с нею считались, а потому во время наших бесед я именую миссис Андерсон лишь тем причудливым именем, которое она мне сообщила.

Я делаю это тем охотнее, что духовная сущность бодрствующей миссис Андерсон и духовная сущность ясновидицы, пребывающей в трансе, ничем, по-моему, не схожи. Вместо очень простой женщины, чрезвычайно достойной и даже чрезвычайно умной, но с весьма ограниченными, должен признаться, взглядами — женщины, которую я хорошо знаю, — возникает во время транса другая, многоликая и незнакомая. Обширные познания, странное красноречие, проникновенная идеальность той, которая во сне именует себя Сованой, — все это не поддается логическому объяснению! Не удивительное ли явление такая двойственность? А между тем общепризнанно, что явление это — хотя и в не столь интенсивной форме — наблюдается и прослеживается у всех лиц, подвергающихся воздействию серьезного магнетизера, и об исключительности Сованы можно говорить лишь в том смысле, что ее весьма своеобразный невроз —.пример некоего патологического совершенства.

А теперь пришло время сообщить вам, милорд, что после кончины прекрасной мисс Эвелин Хейбл, искусственной девы, я счел своим долгом продемонстрировать Соване гротескные реликвии, привезенные мною из Филадельфии. Одновременно я сообщил ей о проекте, уже достаточно четко вырисовывавшемся, моей Гадали. Вы не поверите, с какой сумрачной радостью — в ней было как бы что-то мстительное! — Сована встретила и одобрила мой план! Ей не терпелось, чтобы я принялся за работу! И мне пришлось приступить, а затем я втянулся в эту работу до такой степени, что отложил на два года все осветительные затеи, которые должен был довести до конца на благо Человечеству, и потерял немало миллионов, с улыбкой будь сказано! Наконец, когда все детали сложного внутреннего устройства андреиды были изготовлены, я собрал их воедино и продемонстрировал Соване будущий призрак: полное рыцарское вооружение для юной девушки, еще не озаренное видимостью жизни.

Сована — она словно была во власти странной сосредоточенной экзальтации — потребовала объяснить ей все сокровенные тайны механизма, чтобы, изучив его в целом, обрести способность при случае ВОПЛОТИТЬСЯ В НЕМ И ОЖИВИТЬ ЕГО СОБСТВЕННОЙ «СВЕРХЪЕСТЕСТВЕННОСТЬЮ».

Я был потрясен этим смутным замыслом и в кратчайший срок со всей изобретательностью, на какую только был способен, разработал сложнейшую систему механизмов, невидимых индукторов и новейших конденсаторов; я присоединил к ним валик-двигатель, в точности соответствующий тому, который обеспечивает Гадали возможность двигаться. Когда Сована в совершенстве овладела искусством управлять этой системой, она однажды без предупреждения прислала андреиду сюда, в лабораторию, когда я заканчивал одну работу. Признаюсь вам, видение это вызвало у меня изумление и ужас, каких я еще не испытывал в своей жизни. Творец страшился творения.

«Каков же окажется этот фантом, когда станет двойником живой женщины!» — подумалось мне.

И с того часа я приступил к расчетам, тщательнейшим и всесторонним, чтобы встретить во всеоружии тот день, когда ради какого-нибудь смельчака я попытаюсь осуществить то, что мы с вами уже осуществили. Поскольку — и об этом следует помнить! — в этом создании далеко не все иллюзорно! И в серебряных доспехах, словно бы облекавших юную деву, под покрывалами, прятавшими электрическую ее природу, перед вами предстало воистину неведомое существо, воистину идеал, воистину Гадали: пусть я знаю миссис Андерсон, но заверяю вас: КТО ТАКАЯ СОВАНА, Я НЕ ЗНАЮ!

При этих словах, многозначительно произнесенных ученым, лорда Эвальда пробрала дрожь; Эдисон продолжал задумчиво:

— Сована, которая, сомкнув глаза, покоилась в своем подземном прибежище под листвой и светящимися цветами, отрешившись от груза плоти, неуловимым видением перетекала в Гадали! Ее руки, сиротливые, как руки покойницы, управляли каждым движением андреиды: она шла в поступи Гадали, говорила ее устами — помните этот странный дальний голос? — таким голосом говорит она в своем священном трансе! Мне довольно было пересказать, шевеля губами, но беззвучно, то, что говорили вы, — и тогда Незнакомка — она ведь Незнакомка и для меня, и для вас — понимала вас и отвечала вам устами фантома.

Откуда говорила она? Где внимала нам? Кем стала? Что это за флюид — существование его бесспорно, — который, подобно легендарному перстню Гигеса, наделяет своего носителя даром вездесущности и невидимости, духовно преображает его? С кем, в сущности, мы имеем дело?

Вопросы без ответов.

Вспомните, каким естественным движением подалась Гадали к фотографическому изображению прекрасной Алисии, появившемуся на экране. А движение, которым там, внизу, она подалась к измерителю теплоизлучения планет? Вспомните, как подробно и точно Гадали описала наряд мисс Алисии Клери, когда та в вагоне читала телеграмму? Известно ли вам, каким немыслимым образом стало возможно это сверхтайное ясновидение? А вот: вы ведь были пронизаны, пропитаны нервным флюидом вашей живой красавицы, ненавистной и любимой! Если помните, было мгновение, когда Гадали взяла вас за руку, чтобы подвести к мерзкому ящику, в коем покоятся останки театральной звезды. Так вот, нервный флюид Сованы вступил во взаимодействие с вашим, ибо Гадали сжала вашу руку. Поскольку, невзирая на расстояние, между вами и вашей любовницей существовали незримо связывавшие вас нити, флюид Сованы устремился по ним к их средоточию, иными словами, к мисс Алисии Клери, ехавшей в Менло-Парк.

— Возможно ли! — полушепотом проговорил лорд Эвальд.

— Невозможно, но это так, — отвечал физик. — Вокруг нас столько иных явлений, с виду невозможных, что вышеописанное не слишком меня удивляет, ведь я из числа тех, кому никогда не забыть, сколько понадобилось небытия, дабы сотворить Вселенную.

Так вот, ложем той, которая видит столь странные сны, служит стеклянная плита на изолирующих подставках; когда Сована покоилась на подушках, под рукою у нее была индукционная клавиатура, клавиши которой, передавая слабые электрические заряды, поддерживали циркуляцию тока от нее к андреиде и обратно. Прибавлю: между обоими флюидами существует такое сродство, что меня не удивляет — особенно, если принять в расчет всю обстановку, — явление из области сверхъясновидения, которое мы наблюдали.

— Минутку, — прервал лорд Эвальд, — разумеется, достойно всяческого восхищения уже то обстоятельство, что электричество само по себе в состоянии передавать на неограниченные расстояния все известные нам движущие силы — настолько, что, если верить сообщениям, публикующимся везде и всюду, завтра, может статься, оно преобразует в сияющий свет мощную и слепую энергию водопадов и потоков, до сих пор пропадавшую всуе; может быть, даже энергию морских приливов. Но это все же как-никак понятно, поскольку существуют вполне вещественные проводники, по которым и передается мощь флюида! А вот передать ПОЧТИ МАТЕРИАЛЬНО мою живую мысль… как допустить, что подобное возможно осуществить на расстоянии без индукторов, хотя бы самых неприметных?

— Прежде всего, — ответил физик, — расстояние в данном случае — лишь некая иллюзия. А затем, вы забываете о многочисленных фактах, ставших недавно достоянием экспериментальных наук: так, не только нервный флюид живого существа, но даже свойства некоторых веществ передаются «на расстоянии», оказывая свое воздействие на человеческий организм, и при этом не имеют места ни внушение, ни индукция. Самые убежденные позитивисты из числа современных медиков не раз наблюдали своими глазами следующее явление: вот перед нами определенное количество склянок, герметически закупоренных и завернутых; в каждой из них какое-то вещество, но я не знаю, какое именно. Беру наугад одну из склянок и подношу — на расстояние в десять-двенадцать сантиметров — к затылочной впадине человека, страдающего… ну, скажем, истерией — и вот через несколько минут мой пациент корчится в конвульсиях, блюет, чихает, вопит или засыпает — в зависимости от свойств вещества, находящегося в склянке. Вот так! Если это смертоносная кислота, наш больной выкажет симптомы отравления именно этой кислотой, а затем может последовать и кончина. Если это определенного сорта бальзам, он впадет в религиозный экстаз с соответствующими галлюцинациями, всегда священного характера, даже если сам он придерживается совсем другой веры. Если это хлористые соединения — хлористое золото, скажем, — близость сосуда к его коже вызывает такое жжение, что он кричит от боли. Где в каждом из этих случаев проводники? При наличии подобных неоспоримых фактов, повергающих экспериментальные науки в законнейшее недоумение, почему бы мне не предположить, что, возможно, существует некий новый флюид, смешанный по природе, синтезирующий в себе и нервный, и электрический, содержащий нечто от флюида, направляющего к северу острие любой магнитной стрелки, и нечто от флюида, заставляющего цепенеть птицу, над которой бьет крыльями ястреб.

Если неоспоримо доказано, что даже представители растительного и минерального царств выделяют некий магнетизм, который — без всяких индукторов, на расстоянии и вопреки преградам воздействует на живой организм, могу ли я особенно удивляться тому, что между гремя представителями рода человеческого флюиды вступили в такое взаимодействие, что стало возможным описанное явление?

В заключение: ясно, что Сована чувствительна к воздействию электрического флюида, вызывающего у миссис Андерсон слабую дрожь, хотя в ее состоянии никакое внешнее воздействие на ней не сказывается, и если б миссис Андерсон сожгли заживо, Сована даже не проснулась бы; считаю доказанным, что нервный флюид небезразличен к воздействию электрического и какие-то свойства обоих могут синтезироваться в единое целое, природа и мощь которого еще не выяснены. Тот, кто, открыв этот новый флюид, приручил бы его так же, как оба вышеупомянутых, мог бы творить чудеса, которые затмили бы чудеса индийских йогов, тибетских бонз, коромандельских факиров и дервишей из Центрального Египта.

Во взгляде лорда Эвальда была странная задумчивость; помолчав, он ответил:

— Хотя и разум, и приличия не дают мне права повидать миссис Андерсон, Сована, мне кажется, заслужила того, чтобы я считал ее добрым другом; и если она может расслышать мои слова — здесь ведь вокруг сплошная магия, — пусть это пожелание достигнет ее слуха, где бы она ни находилась!.. Но последний вопрос: а что же слова, которые Гадали только что произнесла у вас в парке? Их тоже «продекламировала» мисс Алисия Клери?

— Разумеется, — отвечал Эдисон, — ведь требовалось, чтобы вы узнали голос и жестикуляцию живой красавицы; но если она декламировала так чудесно, то лишь повинуясь терпеливому и мощному воздействию Сованы; сама-то она не понимала ни слова.

Ответ Эдисона поверг лорда Эвальда в крайнюю растерянность. На сей раз объяснение и в самом деле уже не годилось. Нельзя было представить себе, что кто-то предугадал заранее различные фазы этой сцены (а голос свидетельствовал, что кто-то их предугадал).

Он хотел было объявить об этом инженеру и доказать, в свою очередь, что такого рода вещь невозможна абсолютно и по сути; но, уже раскрыв рот, вспомнил странную просьбу, с которой обратилась к нему Гадали перед тем, как закрылись створки ее гроба.

А потому он утаил в сокровенной глубине своих дум это воспоминание, от которого у него закружилась голова, и ничего не ответил. Он только поглядел на гроб странным взглядом: лишь теперь он со всей ясностью осознал, что под оболочкой андреиды скрывается существо из потустороннего мира.

Эдисон же, не заметив этого взгляда, продолжал:

— Истинная жизнь Сованы протекает в сфере ясновидения высшего порядка и духовности, не знающей отдыха, а потому она обладает мощнейшим даром внушения, в особенности когда под ее влияние попадают те, кого частично уже загипнотизировал я. Воздействие ее воли — даже на их разум — сказывается незамедлительно!

Лишь под ее воздействием наша комедиантка и смогла декламировать дни напролет — с этих подмостков и в окружении невидимых объективов — тексты, записанные на золотые пластинки и необходимые для того, чтобы у Гадали появилась личность. Добавьте тон, движения, взгляды: все это внушала неведающей красавице Сована. По манию вдохновительницы безотказные золотые пластинки-легкие фиксировали подчас лишь единственно верную интонацию из двадцати. Я же — с микрометром в руках и сильнейшей лупой в глазу — запечатлевал на валике-двигателе лишь совершенные сочетания жестов, взглядов и выражений лица Алисии, будь оно радостным или строгим. На это ушло одиннадцать дней, в течение которых, по моим тщательнейшим указаниям, вырабатывалась плотская оболочка фантома, кроме груди. Угодно вам просмотреть несколько особых фотографических снимков, на которых точками отмечены места (с точностью до тысячной доли миллиметра), где в плотской оболочке рассеяны крупицы металлической пыли, которые, будучи должным образом намагничены, точно воспроизводят пять-шесть основных улыбок мисс Алисии Клери? Вот они, в этих папках. При этом различные ее мины самостоятельно приобретают особые оттенки в зависимости от смысла слов, а разные движения бровей — всего пять положений — придают своеобразие взгляду этой в высшей степени привлекательной молодой женщины.

Вам, должно быть, работа эта в целом представляется весьма сложной, и все частности — трудно выполнимыми; но при умелом анализе, внимании и упорстве она, в сущности, сводится к чрезвычайно простым вещам, поскольку я уверен в непогрешимости формул, которые разработал не без применения интегралов и которые действительно стоили мне долгих усилий; а все эти труды, презанятные и кропотливые, не требуют ни напряжения, ни самопринуждения: все получается само собой! Когда несколько дней назад сомкнулись доспехи, пронизанные бессчетными капиллярными индукторами, окончания которых покрывали их сияющим пушком, и я начал накладывать поверх плотскую оболочку, вначале в виде порошка, а затем послойно, так вот, в это время Гадали, еще блуждавшая в лимбах, репетировала все тексты, составляющие мираж ее духовной сути, и получалось у нее безукоризненно.

Но сегодня была генеральная репетиция, проходила она то здесь, то в парке, зрителями были мы с Сованой, Гадали репетировала в костюме своей модели — и я был потрясен!

То была идеальная представительница Человечества — за вычетом того в нас, что не имеет названия и о чем покуда нельзя сказать, присуще это ей или нет. Признаться, я пришел в восторг, словно какой-нибудь поэт. Какие меланхолические речи, сладостные, как в мечтаниях! Какой голос, какая глубина и проникновенность взора! Какие пьянящие дали женской души! Как она пела! Как была хороша собою — точно забытая богиня! Как звала к несбыточному! Касаясь то одного перстня Гадали, то другого, Сована преображала ее — заклинательницу волшебных снов. О да, не зря эти удивительные и прекрасные сцены принадлежат перу самых избранных из самых светлых умов — величайших поэтов и мыслителей нашего века — впрочем, об этом я уже говорил.

Разбудив ее у себя в старом замке, вы увидите — после первого же кубка чистой воды и первой же порции таблеток, — какой совершенный призрак предстанет перед вами! Как только вы привыкнете к присутствию Гадали, могу поручиться, вы начнете говорить с нею искренне: ведь если в смысле физическом я дал ей все, что есть в ней иллюзорного и земного, то неведомая мне Душа проникла в мое творение и, слившись с ним навсегда, внесла свои штрихи в малейшие подробности этих пугающих и нежных сцен с тончайшим искусством, воистину сверхчеловеческим.

XIV Прощание

— Итак, — продолжал Эдисон, — работа завершена, и ее итог — отнюдь не жалкая копия. Повторяю: голос, жесты, интонации, улыбки, сама бледность живой женщины, которую вы любили, обрели душу. У той все это было мертвым, рассудочным, приземленным, приносящим лишь разочарование; теперь ее подобие таит в себе женскую суть, которой, быть может, и предназначался этот облик с необычной его красотою, ибо она доказала, что достойна любви. Итак, той, что стала жертвой Искусственности, Искусственность принесла искупление! Та, которую предали и покинули ради унизительной и постыдной любви, возвеличила себя в видении, способном внушить любовь возвышенную! Та, у которой самоубийство супруга отняло средства к существованию, здоровье, надежды, — отвратила человека от самоубийства! Решайте же, что вы предпочтете: тень или реальность. Сможет ли эта иллюзия удержать вас в этом мире, стоит ли жить ради нее — как вы полагаете?

Вместо ответа лорд Эвальд встал и, вынув из футляра слоновой кости прелестный карманный пистолетик, протянул его Эдисону.

— Мой дорогой маг, — сказал он, — позвольте поднести вам маленький подарок в память об этом светлом и неслыханном приключении! Вы его заслужили! Сдаюсь и отдаю вам оружие.

Эдисон тоже встал, взял пистолет, в задумчивости поиграл курком — и вдруг, вытянув руку, направил пистолет в ночную мглу за распахнутым окном.

— Эту пулю я посылаю Дьяволу, если он существует, так как в последнем случае, думается мне, он где-то здесь.

— А, как в «Волшебном стрелке»! — пробормотал лорд Эвальд, невольно улыбнувшись причуде великого физика.

Тот выстрелил во тьму.

— Есть! — крикнул из парка странный голос.

— Что это? — не без удивления спросил молодой лорд.

— Пустяки. Это развлекается один мой старый фонограф! — ответил Эдисон, продолжая дерзновенную шутку.

— Я отнимаю у вас образчик сверхчеловеческого совершенства! — сказал, помолчав, лорд Эвальд.

— О нет, ведь у меня есть формула, — ответил физик. — Но… я не буду больше изготовлять андреид. Мои подземелья станут прибежищем, где я буду скрываться, вынашивая новые открытия,

А теперь, милорд граф Селиан Эвальд, по стакану хереса — и прощайте. Вы предпочли мир фантазии; увозите ту, которая приобщит вас к нему. Меня же судьба приковала к тусклым «реальностям». Дорожный ящик и повозка ждут вас; мои механики, вооруженные до зубов, проводят вас до Нью-Йорка, капитан океанского парохода «Wonderful»[45] предупрежден. Быть может, мы еще увидимся в Этельвудском замке. Пишите мне. Вашу руку! Прощайте.

Эдисон и лорд Эвальд в последний раз обменялись рукопожатием.

Минуту спустя лорд Эвальд уже сидел на коне рядом с повозкой в окружении факелов своего грозного эскорта.

Странный отряд пустился в путь и вскоре скрылся за поворотом дороги, ведущей к скромному вокзальчику Менло-Парка.

Оставшись один среди сияния своих инфернальных огней, Эдисон медленно подошел к черным портьерам, ниспадавшим длинными складками и скрывавшим еще одно помещение. Он отдернул эта портьеры.

На широком канапе алого бархата, стоявшем на стеклянных дисках, покоилась женщина в глубоком трауре, стройная и еще молодая, хотя прекрасные черные волосы у висков уже серебрила седина. На лице со строгими и пленительными чертами и чистым овалом застыло выражение какого-то сверхъестественного покоя. Рука, свисавшая на ковер, держала рупор электрофона, рупор был помещен в своеобразную маску, подбитую ватой, так что, заговори эта женщина, никто не мог бы ее расслышать, даже если бы находился здесь же.

— Что ж, Сована, — произнес Эдисон, — вот наука и доказала в первый раз, что способна исцелить человека… даже от любви!

Ясновидящая не ответила, и физик взял ее за руку: рука была так холодна, что он вздрогнул; наклонившись, Эдисон убедился, что пульса нет и сердце не бьется.

Долго-долго пытался он пробудить спящую с помощью магнетических пассов — все было напрасно.

По прошествии часа, полного тревоги и бесплодных волевых усилий, Эдисон осознал, что та, которая казалась спящей, навсегда покинула мир людей.

XV Фатум

Недели три спустя после описанных событий мистер Эдисон начал испытывать беспокойство: ни писем, ни телеграмм от лорда Эвальда не было.

Как-то вечером, в девятом часу, сидя в одиночестве у себя в лаборатории и просматривая под лампой одну из главных американских газет, он наткнулся на нижеследующие строки, каковые привлекли его внимание и были прочитаны им дважды в глубочайшем смятении:

«Ллойд. Новости с моря. Официальное сообщение

Известие о крушении парохода «Wonderful», которое мы опубликовали вчера, только что подтвердилось; сообщаем грустные подробности трагического события.

Пожар вспыхнул в кормовой части судна в грузовом трюме, где по неизвестной причине взорвались бочки с горючим и спиртами.

На море штормило, и пароход подвергался сильной килевой качке, а потому стена огня мгновенно надвинулась на багажный трюм. Сильный западный ветер раздувал пламя, так что и оно, и дым были замечены одновременно.

Все триста пассажиров мгновенно проснулись и в беспорядке высыпали на палубу, не зная, что предпринять в преддверии неминуемой гибели.

Произошли ужасные сцены.

При виде пекла, надвигавшегося с пугающим потрескиванием, женщины и дети испускали громкие и отчаянные вопли страха.

Капитан объявил, что через пять минут судно пойдет ко дну, и все бросились к спасательным шлюпкам, которые за несколько секунд были спущены на воду.

Первыми они приняли на борт женщин и детей.

Во время этих ужасающих сцен на нижней палубе произошел странный инцидент. Некий молодой англичанин, лорд Э***, схватив багор, пытался силой прорваться в багажное отделение, где бушевало пламя.

Он сбил с ног помощника капитана и боцмана, пытавшихся его удержать; и понадобились усилия не менее чем полдюжины матросов, чтобы не дать ему погибнуть в огне, куда он рвался в явном приступе буйного помешательства.

Отбиваясь от них, он твердил, что любой ценой хочет спасти из пламени, становившегося все свирепей, ящик, в котором находится нечто столь драгоценное, что он предлагал колоссальную сумму — сто тысяч гиней — тому, кто ему поможет; впрочем, попытка такого рода была бы не только невозможна, но и бесполезна, поскольку шлюпки едва могли вместить пассажиров и экипаж.

Молодого лорда пришлось связать, что стоило немало труда, поскольку он выказывал недюжинную силу; в конце концов он потерял сознание и был принят последней шлюпкой, пассажиров которой к шести часам утра взял на борт французский сторожевой корабль «Грозный».

Первая спасательная шлюпка, перегруженная женщинами и детьми, опрокинулась. По предварительным подсчетам, погибло не менее семидесяти двух человек. Вот имена некоторых из этих несчастных жертв.

(Далее следовал официальный список, в первом десятке имен значилась мисс Эмма-Алисия Клери, оперная певица.)»

Эдисон в ярости отшвырнул газету. Нажав на стеклянную кнопку, он погасил все лампы.

Несколько мгновений он ходил взад-вперед в полной темноте.

Вдруг зазвонил звонок телеграфного аппарата.

Физик включил слабую лампочку около аппарата Морзе.

Три секунды спустя, схватив телеграмму, он прочел следующее:

«ЛИВЕРПУЛЬ. МЕНЛО-ПАРК НЬЮ-ДЖЕРСИ США 17.2.8.40 ИНЖЕНЕРУ ЭДИСОНУ

Друг, не могу утешиться, утратив Гадали, скорблю только о ней. Прощайте. ЛОРД ЭВАЛЬД».

Прочитав эти слова, великий изобретатель рухнул в кресло, стоявшее возле аппарата, рассеянный взгляд его упал на столик черного дерева; в лунном свете белела прелестная рука; пальцы, унизанные волшебными перстнями, казались еще бледнее! Затем, опечаленный и задумчивый, он перевел взгляд в ночную тьму за распахнутым окном и, весь во власти новых для него чувств, некоторое бремя прислушивался к свисту зимнего ветра и треску черных сучьев; затем, когда взгляд его переместился ввысь, к древним светилам, бесстрастно горевшим среди тяжелых туч, к ним, бороздившим бесконечность небес с их непостижимой тайной, он вздрогнул в тишине — наверное, от холода.