Будь честным всегда

ГЛАВА ПЯТАЯ

Семья Дороги жила в большом крестьянском доме, где она занимала переднюю половину. Хозяева жили в другой половине.

Снаружи дом был побелен, а внутри стены расписаны красками, что придавало комнатам более городской вид. Дороги занимали две комнаты: в одной из них было три окна, два из которых выходили на улицу и одно — во двор, а оба окна другой комнаты глядели в сад.

Мальчики занимались во внутренней комнате, с окнами на улицу, за большим овальным столом. К концу занятий приходилось зажигать лампу: близился декабрь, темнело рано.

В этой квартире было полно народу, в основном высокие крупные женщины, и Миши недели две не мог отличить одну от другой. Из трех взрослых девушек ему особенно не нравилась младшая: она непрерывно смеялась, и за это он просто терпеть ее не мог.

Дороги, которого дома все называли Шаника, не знал ни правил правописания, ни таблицы умножения, а по-латыни и читать не умел. Придешь тут в отчаяние — как такого учить?

Разумнее всего было сказать об этом родителям или господину преподавателю, но Миши это не приходило в голову. Он считал, что, раз уж его приставили к Шанике, он должен не кляузничать на него, а учить тому, чего тот не знает. Верно, конечно, но как это сделать?

Когда Шаника чего-нибудь не понимал, Миши всегда возвращался к предыдущему материалу, считая, что раз он не умеет спрягать глагол в сослагательном наклонении, то сначала надо попробовать в изъявительном, если не знает futurum — будущего времени, то прежде надо разобраться в praesens — настоящем времени.

Но оказалось, что Шаника даже не знает, чем отличается praesens от perfektum — настоящее время от прошедшего. Тогда Миши принялся объяснять ему разницу и значение трех основных форм глаголов. Тут, правда, Миши заметил, что его ученик не только не знает plusquamperfektum,[5] не разбирается не только в спряжении глаголов, но и в склонении существительных и даже не понимает, как их классифицируют. Пришлось возвращаться к прошлогоднему материалу и в конце концов к самому первому уроку, потому что Шаника не мог перевести даже alauda volat… rana coaxat…[6] А это было в самом начале учебника Бекеши.

Поскольку все-таки приходилось готовиться еще и к текущему уроку, репетиторство Миши наталкивалось на огромные трудности. Да и как можно учить новый материал, когда надо повторять старый, да еще за весь прошлый год?

Занятия эти были сплошной мукой, у Миши даже уставал язык от множества вопросов, которые он задавал своему ученику. Но Миши был прирожденным преподавателем: он предпочитал задать хоть двадцать вопросов, а не давать готового решения и таким образом заставить ученика при помощи внутренних логических связей самостоятельно найти правильный ответ.

На это, однако, у них не хватало ни сил, ни времени.

— Чем вы занимались, когда мы проходили этот материал? — раздраженно спрашивал Миши.

Но Шаника и тут не находил что ответить, и Миши обрушивал на него новую серию наводящих вопросов: любопытно было узнать, как удалось Шанике ничего не запомнить даже из тех уроков, которые преподаватель объяснял особенно тщательно.

— Скажите мне все-таки, что вы делали на том уроке?

Шаника надолго задумывался, потом отвечал:

— Как раз тогда я запрягал четверку.

— Что?

— Четверку.

— Какую четверку?

— О! Это очень интересно: надо поймать четырех мух, связать их ниткой, и они будут пахать… Это просто замечательно.

Маленький воспитатель слушал разинув рот.

— Пахать?

— Ну да! Нужно их заставить проползти через чернильную кляксу — и тогда они оставят длинную борозду.

Миши рассмеялся. Это ободрило плутишку, и он продолжал:

— А знаете, что лучше всего на уроке арифметики? Взять паука — их можно много наловить на заднем дворе в уборной, — оторвать ему лапки и считать, сколько раз дернется каждая лапка.

— Ну, а на географии?

— На географии? — лукаво переспросил Шаника. — На географии некогда. Там нужно внимательно следить.

— За чем же?

— За тем, когда можно посмеяться над старым Назо.

Миши улыбнулся, но тут же сделал строгое лицо и снова принялся вбивать знания в голову своего подопечного.

Все-таки этот Шаника был совсем неплохой мальчик — чистенький такой, маленький. На уроке гимнастики, правда, он стоял впереди Миши человек на десять, но совсем не казался выше: держался он скромно, весь как-то сжимался, стараясь быть совершенно незаметным; благодаря этому он проскользнул из первого класса гимназии во второй. Более того, у него даже не по всем предметам были «предупреждения».

Недели через две к ним на занятия стала приходить средняя сестра Шаники. Маленький репетитор был сначала смущен, его сковывало, что кто-то посторонний слушает объяснения и, казалось, будто его контролируют. Но девушка ни во что не вмешивалась, а занималась рукоделием.

— В этой комнате светлее, — объяснила она.

Пришлось терпеть, но Миши все-таки стал говорить тише.

Однажды, как раз в последний день ноября, девушка все же заговорила:

— В жизни не видела ребенка глупее Шаники.

Миши взглянул на нее с ужасом, услышав такое откровенное признание.

Девушка густо покраснела и наклонилась над рукоделием. Она была очень красива. Ее черные глаза, казалось, излучали свет, на щеках играл нежный румянец, а когда она говорила, видно было, какие у нее красивые, белые, словно фарфор, зубы, что делало ее особенно привлекательной.

Шаника нахмурился, весь сжался и надул губы.

Миши был так поражен красотой девушки, что не мог говорить.

— Да вы надорветесь с этим осликом! — воскликнула девушка. — Я не стала бы его учить, хоть бы мне дали за это весь венский собор святого Стефана! — И она засмеялась.

Когда она смеялась, зубы ее сверкали, а голос звенел, словно у певчей птички.

— У меня б не хватило терпения!.. — продолжала она, смеясь. — Он ведь даже не знает, сколько будет дважды два!..

Нилаш, как всегда, густо покраснел и смутился еще больше, чем Шаника.

— Не может он так быстро все выучить, ему еще надо повторить прошлогодний материал, — сказал Миши в защиту Шаники.

— Сначала ему надо повторить материал начальной школы, — с новым взрывом смеха возразила девушка.

— Нет, почему же?..

Девушка с улыбкой смотрела на Миши.

— У кого вы учились преподавать?

Маленького репетитора снова бросило в жар: действительно, браться за это дело было большой отвагой.

— Я помогаю Шанике только вспомнить. Он не меньше меня знает, просто забыл.

— Я бы никого на свете не могла учить, — произнесла девушка и поправила прическу. Ее густые темно-каштановые волосы были причесаны довольно небрежно, что было ей очень к лицу.

— А ведь это так хорошо! — с воодушевлением сказал Миши.

— Что? Учить?

На лице девушки отразилось недоумение, готовое перейти в насмешку.

— Да… Я считаю, нет большей радости, как научить человека тому, чего он не знает… и нет более благородного дела.

Он смешался от своего заявления, потому что не привык высказываться открыто; пожалуй, это был первый случай в его жизни, когда он говорил чужим людям то, в чем сам не сомневался.

— Я бы не смогла учить, — повторила девушка и скривила губы. Затем снова рассмеялась. — Но и учиться тоже ни у кого! Когда я ходила в Доци, я все знала, хотя и не заглядывала в учебник.

— Куда вы ходили? — переспросил Миши. Он не знал, что это гимназия.

— В Доци.

— А что это?

— Доци? — повторила девушка, звонко смеясь. — Так вы и этого не знаете?

Миши смутился и покраснел, решив, что ему следовало бы знать все.

— Ну, еще узнаете, года через два, — произнесла девушка, загадочно улыбнувшись, и посмотрела на мальчика.

Миши вконец смутился. Он почувствовал, что речь идет о чем-то, имеющем отношение к разговорам мальчиков, обсуждающих между собой девчонок, и так растерялся, что едва отыскал в учебнике нужный урок. Упаси бог еще хоть раз взглянуть на эту девушку!

А она, тихонько посмеиваясь, снова взялась за вышивание.

Некоторое время сидели молча; Миши не знал, что сказать, как продолжить урок… Теперь он был скован и не смел заговорить при девушке.

— Я еще в жизни не видела такого дурака, как Шаника.

Шаника поднял глаза, и Миши заметил, что они точно такие же, как у сестры: черные и блестящие, с длинными ресницами.

— Дура! — заныл Шаника. — Ты бы лучше японский веер не покупала.

Девушка вспыхнула. Миши украдкой взглянул на нее и увидел, что от досады она не находит что сказать.

Затем она произнесла уже более сдержанно:

— Дерзить-то ума хватает… бессовестный…

Маленький педагог, ставший невольно свидетелем ссоры между братом и сестрой, чувствовал себя страшно неловко: он бросал на Шанику выразительные взгляды, как бы призывая его к порядку.

— Шестьдесят крейцеров! — тихо, но ядовито сказал Шаника.

Девушка потеряла всякую выдержку.

— Не хватало только, чтобы меня учили такие вот сопляки!

— Сама соплячка, вытри-ка нос!

— Я тебе вытру! Наглец! — закричала она и вскочила. — Смотри-ка! Выучил бы лучше, сколько будет семью восемь! Вот нахал! Как ты со мной разговариваешь!

Миши был в полном смятении; ему никогда еще не приходилось слышать, чтобы так скандалили брат с сестрой… Вот разве что дома они с братьями, но это не в счет… ведь они же мальчишки.

В этот момент распахнулась дверь и в комнату, словно фурия, вся в черном, влетела самая старшая сестра, Виола. Глаза ее метали молнии; из соседней комнаты она давно уже прислушивалась к тому, что здесь делает Белла. Мешает заниматься! И когда это прекратится?

Не медля ни секунды, Шаника плаксивым голоском начал жаловаться:

— Совсем не дают заниматься! И зачем сюда ходят, когда я занимаюсь?

Старая дева строго обратилась к сестре:

— Будь добра, выйди отсюда.

Голос ее резал, как нож.

— Вмешивается все время в занятия, — предательски хныкал Шаника.

— Ах ты врунишка! — воскликнула Белла.

— Извините, но она совсем не вмешивалась, — сказал Миши.

— Она только что назвала меня дураком, — ябедничал Шаника.

Виола, пытаясь загладить ссору, заговорила елейным тоном:

— Нельзя, Шаника, быть таким обидчивым. Учись, мой мальчик, и получишь хороший табель.

— А если мне мешают?

— Что ты?! Хотела бы я видеть того, кто посмеет тебе мешать!

Белла схватила между тем свои вещи.

— Бессовестный мальчишка, это я-то ему помешала! Да у меня просто сердце разрывается, когда я смотрю, как с ним приходится мучиться. Сколько будет семью восемь — и того не знает!

— Если его дразнить, он больше знать не будет.

— Вечно вмешиваются!

— Вот мы попросим Беллу, чтобы она не приходила больше, пока вы занимаетесь. Правда, дорогой Нилаш?

Но «дорогой Нилаш» хотел, чтобы Белла оставалась в комнате, и жалел, что больше ее не увидит. Такая она красивая, особенно рядом с сестрой, худой и со сросшимися бровями.

— Пусть учится, я не против, но он сам этого не желает! — заявила Белла.

— Оставим-ка лучше, — сказала Виола, — в этом есть и твоя вина. Позанимайся ты с ним в свое время хоть немного, сейчас его дела не были бы так плохи.

— Да лучше повеситься! — вспылила Белла. — Разве можно с ним заниматься?

— Нужно! — неумолимо отрезала Виола.

После небольшой паузы она продолжала:

— Ему надо учиться… Он мальчик… Ученье — его цель!.. Он получит должность, будет зарабатывать, это его будущее…

Миши испуганно посмотрел на Виолу: он чувствовал, что слова эти относятся и к нему. Ведь до сих пор он и не думал о том, что когда-нибудь станет взрослым и будет разгуливать по террасе с чубуком в зубах… И что ради этого надо учить ablativus absolutus…[7] Или, к примеру, войдет служанка и доложит, что, мол, ваше благородие, свинья опоросилась… Или, что он будет ходить на службу в черном костюме… Ему не приходило в голову, что уроки, которые он готовит изо дня в день, — всего лишь ряд препятствий, которые ему нужно преодолеть, чтобы в конце концов получить хорошую, спокойную, приличную должность… Если бы он думал об этом, учение стало бы для него невыносимым… Ради этого учить дроби, а не потому, что интересно?.. Во время занятий он постоянно твердил Шанике: смотрите, как это интересно! И как удивительно!

А старая дева, как нарочно, обращаясь прямо к Миши, точно к справедливому судье, способному разрешить их семейные распри, заговорила, как оратор, решительно и горячо, с необыкновенной силой и вдохновением:

— Не думайте, мой дорогой, что мы всегда были такими нищими. Мы и сейчас еще, слава богу, не настолько бедны, как это кажется. О! У моего деда было огромное имение, десять — двенадцать тысяч хольдов, но все ушло на ипподром, карты и венские клубы. А когда построили балатоншомошскую железную дорогу, то первый состав он забронировал целиком, чтобы во всем поезде, кроме него, никого не было, словно это его собственная карета. Это обошлось ему в сто семьдесят тысяч форинтов, потому что он скупил еще большую часть акций этой дороги. Теперь нам хоть бы сто семьдесят форинтов из этих денег.

Мальчик был польщен и слушал с восхищением и любопытством, но вместе с тем ему было неловко: казалось, что Виола говорит что-то лишнее, более того, даже неприличное. Он уже испытал подобное чувство, когда мать однажды послала его отнести письмо на квартиру почтальонши, а та говорила с ним, как со взрослым, и все ему рассказала, даже то, что ее муж каждый вечер напивается и из-за этого она не может работать. А он слушал все это очень серьезно, потому что тогда впервые почувствовал, что бедная женщина видит в нем взрослого, благородного человека.

Тем временем Виола снова заговорила с большим жаром:

— Но это не беда, этот мальчик всего еще может добиться!.. А вот мои счеты с жизнью покончены: я так и останусь холопкой, служанкой в этой семье. Посмотрите на мои руки, красные, обветренные, огрубевшие! А мое платье, а туфли? Но мне не обидно, ведь я знаю, что с самого детства принесена в жертву: наша драгоценная мамочка больна, дорогой папаша — несчастный человек, и мне пришлось стать прислугой в доме, потому что есть вещи, которые кто-то должен делать… Да, нужна ломовая лошадь, которая работает от зари до зари… И эта лошадь — я! Дом наш — одновременно и больница и пансион: одна лежит в постели, другая — барышня, и только я — лошадь!.. Будто я все могу выдержать… Как бы не так! Эти мужики, что и родились для того, конечно, не поймут, думают, что все такие же, как они, а меня уже ноги не держат… Как принесу с рынка килограммов десять, так и валюсь… Ну, да это все не беда… — Бедная девушка перевела дух и победоносно показала на Шанику: — Главное, его удалось вырастить… Он все еще может поправить, был бы у него только хороший табель. — Она сокрушенно покачала головой. — Ну а я что? Все равно мои знания пропали бы зря! А какие у меня были способности, воля; тому, кто меня теперь видит, и невдомек, какой я была раньше!.. Да и чего бы я добилась, получи я образование? Работала бы на почте! Я и сейчас смогу!.. Или как эти барышни?.. Им-то я дала образование, да только напрасно… Зачем оно им?.. Бедной девушке чем больше она учится, тем хуже, потому что запросы-то у нее растут, а сделать она ничего не может… Но Шаника, как бы ни было бедняжке трудно, должен закончить гимназию, и тогда он может ехать в Будапешт… Уж тогда все: как только получит аттестат, в тот же момент вернет положение, которое наша семья занимала сорок лет назад, вернет имя Надьтаркани и Бертоти Дороги, перед ним откроются дворцы всех наших родственников, казино, клубы, а там уж и университет окончить для него будет детской забавой, и денег у него будет столько от дядюшек и тетушек — гуляй себе, делай что хочешь… Но сейчас, только сейчас, на эти семь лет, нужно, как Золушка, взять себя в руки, и ему и нам; из бедности выбиваться надо собственными силами… Ну, а эта бедная девушка куда может пойти? Есть ли еще в Дебрецене такая красавица? Кровь Бертоти и Мешкевицких! А она вянет в этой крестьянской лачуге… Что мне с ней делать, куда деть? Ни платья, ни туфель… На бал не могу отвезти… Ну а я, разве я была когда-нибудь на балу?.. Выдать замуж? За кого?.. И станет она простой мещанкой, и будет так же ходить на рынок… Да-да, зря смеешься, несчастная, потаскаешь ты еще тяжелые корзины с базара…

Миши смотрел на всех, в том числе на красавицу девушку, как на жертвы ужасной судьбы, их будущее казалось безнадежным.

— А этот мальчик?.. Он сможет взять в жены девушку из семьи Одескалчи, или Эстрерхази, или Карой, девушку, которая понравится… — Виола глубоко вздохнула и красной ладонью провела по лбу. — Но ему нужен хороший аттестат… Ради этого я не жалею сил и иду на любые жертвы… — Она ласково погладила Шанику по голове. — Учись, мой мальчик, учись, учись, мой ангелочек, мой малыш, мой драгоценный, учись, ни на что не обращай внимания, у тебя всегда все будет, только учись, будет у тебя и одежда, и ботинки, и тетрадки, и бумага; пиши, рисуй, сколько захочешь, учись французскому языку, музыке, занимайся спортом, всем на свете; с какой благодарностью ты вспомнишь потом свою старую, сварливую сестру… Только учись. Не станем мы тебе мешать… упаси бог… Ни я, ни Белла… никто… Понимаешь?

И она с невыразимой нежностью и любовью прижала к себе красивую головку мальчика.

В соседнюю комнату кто-то вошел, за дверью послышался мужской голос.

Миши сразу же подумал, что это, наверное, отец, потому что все пришли в замешательство.

Виола открыла дверь, и на пороге появился высокий, красивый мужчина с бородой и в меховой шубе.

Миши видел его впервые и теперь смотрел на него с испугом: мужчина был похож на героя из Исторического альбома, одного из сподвижников Ракоци.[8] Здесь, в Дебрецене, в этом городе коренастых, приземистых, веселых и улыбчивых людей с закрученными кверху усами, он выглядел особенно необычно.

Миши почтительно встал с места.

Шаника вскочил и с удивительной доверчивостью смело подбежал к отцу, поцеловал ему руку, потом — в губы.

Дочери поздоровались с ним очень вежливо.

— Это наш маленький друг, — сказала Виола, — Михай Нилаш. Вы знаете, папа, он вместе с Шаникой готовит уроки.

Отец приветливо кивнул мальчику, затем опустился на стул и с какой-то ласковой улыбкой молча смотрел прямо перед собой.

— Замерзли, папа? — спросила Виола.

Отец не ответил, даже не взглянул в ее сторону, у него только слегка пошевелились губы под густыми пушистыми усами.

— У вас так топят, что человека может удар хватить, — произнес он немного погодя и, облокотившись на стол, потер лоб.

— Пожалуйста, снимите пальто, — сказала Белла и сняла с отца шубу, потертую, но на меховой подкладке.

Шаника забрался к отцу на колени.

— Ну, что ты учишь?

Мальчик пожал плечами.

Мужчина перевел взгляд на Миши, и тот с готовностью ответил:

— Сейчас мы занимаемся арифметикой: четыре действия с простыми дробями.

Отец сдвинул брови и внимательно посмотрел на Миши.

— Это? — он рассеянно тронул пальцем тонкий учебник.

— Да.

— И все? Какой же ты осел, если даже этого не можешь выучить, — сказал он, но слово «осел» прозвучало ласково, хотя видно было, что он хотел задеть сына.

Шаника, ничуть не обидевшись, уткнулся в его бороду и гладил ее.

— Вот-вот, пристыдите его, папа, — резко сказала Белла. — Даже таблицы умножения не знает, такой дурачок…

Отец молчал. Миши боялся, что если этот великан шевельнется, то что-нибудь сломает.

— Дурачок… Может и не дурачок, а просто осел… — И опять, как-то странно улыбаясь, он наклонил голову.

— Папа, а Белла купила себе японский веер за шестьдесят крейцеров, — наябедничал Шаника.

— Что такое? — пробормотал отец.

— Она меня потому и обзывает дураком, что я рассказал.

— Вот вышвырну ее из дома вместе с веером! — буркнул отец.

— А ты не ябедничай, получишь по физиономии, так и знай, — со злостью накинулась Белла на Шанику.

— Очень я тебя боюсь!

— Скоро получишь!

— И ты получишь от папы, не сомневайся!

Миши просто не верил своим ушам.

Но самым удивительным было то, что отец не попытался их остановить, не рассердился, не возмутился, не засмеялся, а все с той же словно застывшей улыбкой смотрел прямо перед собой.

Попробовал бы Миши в присутствии отца так пререкаться со своими братьями! Так бы и вылетели из комнаты!

Правда, маленькие братья — озорники, слушаться не хотят, и ссорились они довольно часто, даже до драки доходило, и тогда поднимался невообразимый шум. Но при посторонних, тем более при родителях, никто и слова плохого не смел произнести.

— Он провалится? — неожиданно спросил отец и уставился на Миши.

Миши испугался и задрожал, ожидая каждую минуту, что этот огромный человек протянет руку над столом, схватит его и сломает пополам, как медовый пряник.

— Надеюсь, что нет, упаси бог! — пролепетал он.

— Пойдет в ученики к сапожнику, — тихо сказал отец.

— Как легко вы, папа, к этому относитесь, — сказала старшая дочь, — нет чтобы взять да встряхнуть его разок… Чтобы знал, что речь идет о серьезных вещах… Кого в детстве не бьют, тот человеком не станет…

— Подавай ужин, — сказал отец.

Все замолчали.

И тут в комнату, еле передвигая ноги, вошла бледная женщина в сопровождении младшей дочери, которая поддерживала ее под руки и, опустив голову, посмеивалась.

Мать приплелась сюда, беспокоясь, как бы чего не случилось. Она опустилась на стул, страшно худая и бледная как мел.

Девочка быстро вернулась к двери и прислонилась к косяку; все время слышался ее тихий смех, и, кто бы что ни сказал, она только хихикала.

С приходом матери на некоторое время воцарилась тишина, затем Виола снова заговорила:

— Он что, для меня учится?.. Не для меня!.. (Младшая сестра захихикала и прикрыла рот рукой.) Для отца?.. Для мамы?.. Для Беллы или для Илики?.. (Тут девочка судорожно захохотала и выскочила в соседнюю комнату.) Для себя самого и учится.

Снова стало тихо. Илика, легко краснеющая черноволосая девочка лет тринадцати, опять тихонько прокралась к двери: любопытство взяло верх, и она не хотела пропустить ни одного слова.

— Конечно для себя, — тихо проговорила мать.

Старая дева с жадностью подхватила:

— Если бы я могла учиться! Уж я бы училась! (Послышался смешок Илики, напоминающий голубиное воркование.) Боже мой, как раз сейчас я бы окончила университет!.. (Тут Илика расхохоталась уже во весь голос.) А эта чего смеется?.. Ну ты, негодница, чего хихикаешь?.. (Девочка взвизгнула от смеха и кулачками зажала рот.) Пожалуйста, учись! Я только что говорила, какая несправедливость: девушка, как бы умна она ни была, все равно так и будет служанкой, а вот этот, если только я смогу дотянуть его до университета, сразу станет Надьтаркани и Бертоти Дороги!

Илика снова взорвалась и кинулась вон из комнаты, ее визгливый смех слышался сначала из соседней комнаты, а потом со двора.

Отец откинулся на спинку стула и начал тихонько напевать:

Через стол донеслось его дыхание, и Миши с отвращением почувствовал запах вина.

Он с таким ужасом смотрел на этого красивого мужчину, будто увидел перед собой змею или дракона: его отец тоже выпивал, когда заключал договор с крестьянами, и тогда им с матерью приходилось переживать страшную муку.

Тут Миши вспомнил, что время близится к пяти. Он встал, попрощался и быстро ушел.

На улице был такой сильный ветер, что чуть не унес его.

У господина Пошалаки Миши чувствовал себя усталым, был рассеян и читал запинаясь: сегодняшний день его очень расстроил.

Он не мог разобраться в этих людях; они и нравились ему, и в то же время он сердился на них, особенно на Шанику, за то, что тот не хотел учиться. Ведь у него нет другого дела. И ему есть смысл учиться.

Старшую сестру он уважал за ее натруженные руки и самопожертвование, но все-таки она слишком груба.

Белла — господи, какая же она красавица, ну прямо принцесса! А эта маленькая хохотунья? Просто удивительно, что никто ее не приструнит. Ведь даже когда он уходил, она торчала в коридоре и смеялась. А над чем? Да, когда старшая сестра сказала, что она как раз сейчас закончила бы университет… Он вспомнил об этом за чтением газеты и едва удержался, чтобы не рассмеяться. Что за глупая девчонка!.. Самая глупая на свете… И ему опять стало смешно.

Было как раз тридцатое ноября, и старый господин приготовил для него три серебряных форинта.

— Большое спасибо, — сказал Миши и положил деньги в свой маленький кошелек, в котором осталось уже только четыре крейцера. В этом месяце он жил всего на двенадцать крейцеров. Хорошо еще, что не пришлось ничего покупать.

А теперь у него есть три форинта, и они спокойно лежат в надежном месте, рядом с лотерейным билетом.

Радостно пританцовывая, он бежал домой. Его не беспокоили уже ни беды семьи Дороги, ни ветер, ни собственное будущее: в кармане лежали три звонких монеты!

Жаль только, что их всем не покажешь. Он боялся, что, если увидят соседи по комнате, придется тратиться.

Теперь Миши с радостью ждал завтрашнего прихода тетушки Чигаи, потому что он сможет заплатить ей форинт и двадцать крейцеров, — ведь он задолжал ей за прошлый месяц шестьдесят крейцеров. Но теперь пусть она приходит!

У него останется один форинт восемьдесят крейцеров, и он купит себе краски, золотую и серебряную; золотая стоит пятнадцать крейцеров, серебряная — десять.

Еще он купит карандаши и билет в театр.

Следующий день был воскресенье, первое декабря.

Декабрь! Само слово звучало празднично и таинственно. Наступление декабря означало что-то очень важное: в этом месяце будет рождество, а там и Новый год. Декабрь, рождество, Новый год — какие прекрасные слова!

Все-таки это надо как-то отпраздновать, пойти бы к кому-нибудь. И тут он вспомнил Тёрёков.

Он не был у них давно, с тех пор как начал работать, а ведь если ему удастся поехать на рождество домой, его обязательно там спросят, что просили передать Тёрёки.

Сразу же после обеда он отправился на улицу Недьмештер.

Едва он увидел большой белый дом на перекрестке, выглядевший старше и благороднее других домов в Дебрецене, у него дрогнуло сердце. Счастливое было время, когда он жил здесь, — невинная пора детства…

Старенькая калитка, как и в прошлом году, не запиралась — до сих пор не сделали щеколду. Лестница, как всегда, выкрашена, коридор сводчатый, словно в старинной крепости. Деревья стояли голые, воздев к небу, словно руки, черные ветви. Без листьев они не были так красивы, как летом, когда под ними резвились маленькие девочки-первоклассницы. В задней части двора находился свинарник, в котором летом и зимой дядя Терек в пестром ночном колпаке и с длинным чубуком во рту кормил кукурузой своих свиней. А весной появились поросята, маленькие, беленькие, у них сквозь кожу просвечивались красные жилки. Они пили молоко, а иногда один из них забирался в корыто и ел оттуда вместе с матерью.

Миши взбежал по четырем ступенькам, будто его что-то подталкивало, он шел словно к себе домой, сердце его сильно билось. И почему он так давно здесь не был? Конечно, у него теперь столько дел!.. Не то что в прошлом году…

На кухне, как обычно, сидели и разговаривали тетя Терек и Илонка — им всегда было о чем поговорить. Большая просторная кухня, в которой стоял буфет и обеденный стол, служила одновременно гостиной; здесь и обедали, и проводили почти весь день.

— Смотри-ка, наш маленький гимназист! — воскликнула тетя Терек и протянула Миши свои большие руки; это была высокая, мощная женщина, просто гигант, но ее доброта и сердечность были еще больше. Лицо тети сияло, как луна.

— Господи, кто к нам пришел! — воскликнула Илонка, которая была маленькой и изящной, в отличие от своей матери.

Миши чуть не задушили в объятиях, тискали да присматривались: как вырос! Поправился или похудел? По словам тети Терек, кожа да кости, да и что за еда в столовой! А Илонка сказала, что он выглядит совсем неплохо — крепкий, здоровый мальчик.

— Ну, а что было на обед? — спросили обе одновременно с острым любопытством.

Об этом они никогда не забывали спросить. А Миши ломал голову и вспоминал: в следующий раз непременно запишет, что было на обед, чтобы можно было рассказать. Его самого это мало беспокоило: вбегут в столовую и — ам-ам! — проглотят, как поросята, что им дадут, и прочь от корыта.

Но в покое его не оставили, и пришлось вспоминать.

— Мясной бульон и вареники.

— Смотри-ка! Ну, а мясо-то куда они дели? Прекрасно устроились! А вам, значит, только бульон достается?

— Нет! Было еще вареное мясо с соусом.

— Ну, то-то… А какой соус?

— Какой соус?.. Томатный.

— Да какой же еще! Мама думает, кроме лукового да томатного, там может быть еще какой-то.

— Ну и как? Вкусно?

— Да.

— Так я тебе и поверила, как же! Будто ты понимаешь, что такое вкусно… Да ты и опилки съешь. А вареники были с чем?

— С чем?.. С повидлом.

— Ну разумеется, с повидлом!.. Бульон, говядина с томатным соусом да вареники с повидлом — чего же еще они могут придумать! Прокисшее сливовое повидло — гимназистам все пойдет!

— И вовсе, Илонка, оно не было прокисшее.

— Много ты понимаешь, небось думаешь, что плесень — это сахар.

— Нет-нет, Илонка, вот хлеб — тот действительно был затхлый, вернее, не затхлый, а кислый… Нет, все-таки затхлый.

— Боже милостивый, уж какой, верно, затхлый был этот хлеб, если даже ты заметил!

— И все-таки, тетя Терек, там очень вкусно готовят.

— Что ж, например?

— Ну, что мы любим больше всего? — спросила Илонка и ущипнула Миши за подбородок.

— Больше всего я люблю сладкую пшенную кашу.

— У него любимое блюдо, а у нас и поросенок бы не стал есть, — сказала Илонка.

— Теперь даже это вкусно, а ведь раньше и моя стряпня тебе не нравилась, — сказала тетя Терек.

Миши промолчал. Он подумал, что сейчас надо бы сказать что-то умное и красивое, но в голову ничего не приходило.

— Не смущайте его, мама, лучшее доказательство не его вкус, а его мордочка. Как он выглядел в прошлом году и как сейчас!

И она принялась жалеть Миши: до чего же худой!

— Не так уж плохо он выглядит, — взяла его под защиту тетя, — а худой он и в прошлом году был, его хоть изюмом корми.

Илонка весело рассмеялась, голосок у нее был все такой же звонкий, как и раньше. Миши вспомнил, что и здесь у него бывали трудные деньки, ведь не всегда отец присылал точно к первому числу десять форинтов. Не всегда!.. Пожалуй, ни разу. Да ему и не просто, ведь он не чиновник, которому все равно заплатят первого числа, что бы ни случилось.

Отцу сначала надо поискать работу, потом получить заказ, потом отработать, и только тогда заплатят, а в конце концов денег-то и нет, все ушли на питание…

— Ну, а как твое учение?

Илонка ответила вместо него:

— Ишь как плечами-то пожимает, вижу по носу, что нахватал пятерок.

Миши хитро улыбался.

— Вот дядя Геза-то обрадуется!.. Ну и обрадуется… Давно он тебе не писал?

— Да, уж давно.

Здесь часто вспоминали дядю Гезу, потому что когда-то он жил у Тёрёков и был наставником при мальчиках, с которыми учился в одном классе, и Илонка могла спрашивать о нем без конца. Ведь и Миши только благодаря дяде Гезе жил здесь в прошлом году на полном пансионе за десять форинтов в месяц. Их любовь к дяде Гезе распространялась немного и на него.

Вечер этот, проведенный на кухне у Тёрёков, казался Миши таким милым, таким приятным: тетя сидела в соломенном кресле — в каждом дебреценском доме есть одно-два таких кресла, их делают местные пастухи, — сам Миши, как когда-то в прежние времена, сидел на низеньком стульчике, добросовестно отвечал на все вопросы и от всего сердца искренне смеялся, как не смеялся больше нигде. Какими мучительными показались ему сейчас и его жизнь в коллегии, и тяжкая исповедь у господина Пошалаки, и вчерашний скверный вечер у Дороги! А здесь все было спокойно, здесь его любили, здесь ничего не изменилось и по-прежнему жили счастливые и добрые люди.

Вот так и надо бы жить всегда, но почему-то у него не получается…

— У меня есть ученик, — вдруг совершенно неожиданно сказал Миши. Ему давно уже хотелось сказать, но он стыдился: могут подумать, что он хвастает.

Обе женщины одновременно повернулись в его сторону.

— Что такое? — всплеснув руками, воскликнули они.

— У него ученик! — повторила тетя Тёрёк.

— Вот он — племянник Гезы Ижака! — сказала Илонка и сплела вместе свои тонкие, нежные пальчики. — Господи! Ну что за порода такая, что за светлые головы!.. Мальчику двенадцать лет, а у него уже ученик!

— Ну, и сколько же тебе платят? — спросила тетя.

— Два форинта.

— Вот как, — сказала Илонка, успокоившись: видно, не такое уж это трудное дело, раз невелики доходы. — Это очень хорошо… Молодец! Большое подспорье при теперешней жизни! Два форинта — тоже деньги!.. Вот отец-то порадуется, что у него такой сын!.. Ах ты лягушонок, у него уже ученик… Ах ты зеленая слива! Я уж теперь и на «ты» с ним не смею… Господин учитель!.. Вот это да!..

Миши слушал, счастливо улыбаясь, даже засмеялся, но вдруг вспомнил, как тетя часто говорила ему в прошлом году: «Не скаль зубы-то!» — и плотно сжал губы.

Тут вошел дядя Терек. Он пришел со двора в своей неизменной пестрой домашней шапочке с кисточкой и был еще более хмурым и молчаливым, чем раньше. Во рту у него, как всегда, торчал потухший чубук.

— Вы только посмотрите, папа, кто к нам пришел.

— Вот так так! — произнес господин Терек, вынул изо рта трубку, высоко поднял ее, затем сунул обратно в рот и той же рукой погладил мальчика по голове… — Молодец!

Они очень сдружились прошлой зимой, вместе читали книги: дядя Терек — романы, а Миши — старые журналы, вместе занимались и читали «Двухрогого человека» Йокаи и «Старинные венгерские сказания», часто играли в шахматы… Ни с кем он так хорошо себя не чувствовал, как с дядей Тереком. Да и дядя Терек обращался с Миши совсем иначе, чем с другими. Бог знает почему, но со своими домашними он почти никогда не разговаривал; другой раз и словом не обмолвится, а если когда заговорит, так все это тут же превращается в пререкания.

— Видите, папа, — сказала Илонка, — перед вами маленький педагог. (Миши покраснел оттого, что его так сразу выдали.) У него есть ученик!

— Молодец, — одобрительно кивнул дядя Терек и спросил серьезно:

— Твой одноклассник?

— Да, — смутился Миши, так как почувствовал вдруг, что нехорошо выдавать себя за учителя, когда речь идет о твоем однокласснике.

— Очень хорошо: так и тебе легче готовить уроки, и материал лучше усваивается.

В этом замечании было столько сердечности, что Миши сразу проникся благодарностью к Дороги за то, что, занимаясь с ним, он действительно повторяет всю латынь и арифметику, предметы, в которых сам слабее всего. Он тут же решил, что больше никогда не назовет Шанику своим учеником, а будет говорить, что они вместе готовят уроки…

— Ему платят два форинта! — сказала Илонка. — Вот у других какие сыновья, а наши за всю свою жизнь не принесли в дом двух форинтов.

Миши сразу же почувствовал беду этой семьи. Антал — тупица, Имре — разгильдяй, а Янош — кутила, иначе его не называют, за весь прошлый год он только два раза был дома, из-за него-то обычно и ссорятся дядя и тетя Терек.

Миши посмотрел на стену и, к своему великому удивлению, не обнаружил там большого портрета Яноша, нарисованного углем одним из его коллег. Этот портрет в прошлом году дядя Терек выкинул из комнаты и велел сжечь, но его повесили на кухне… Куда же он делся?

Миши всегда побаивался Яноша — он такой сумасброд, кутил даже когда учился в коллегии, все ему было нипочем. В прошлом году он совсем не жил в Дебрецене, и Миши слышал, будто ему уже несколько лет нельзя показываться в доме: отец терпеть его не мог. Мать однажды тайно выплатила его долги, и тогда дядю Терека просто нельзя было узнать. Миши, конечно, об этом не рассказывали, но он как-то сам догадался, наблюдая бесконечные скандалы… Правда, в прошлом году все это не очень его занимало, да и кто он тогда был — просто маленький ослик.

На кухне воцарилась гнетущая тишина, дядя отыскал в золе уголек и положил его в набитую трубку. И тут — боже правый! — в кухню вошел Янош, спокойно, по-домашнему, с накинутым на одно плечо зимним пальто.

Миши испугался своих собственных недобрых мыслей на его счет и почтительно встал.

— Поди-ка сюда! — воскликнула Илонка и тут же объявила, глядя на Миши: — Учитель!.. — И, указывая на него пальцем, она торжественно добавила: — Племянник Гезы Ижака. Двенадцать лет — и уже учитель!

Янош посмотрел на мальчика и сильно щелкнул его по лбу.

— Расти большой, браток! А главное, пусть уши побольше вырастут! Слышишь?

У Миши глаза наполнились слезами, было очень больно — так треснул его этот верзила, но больнее всего было унижение, незаслуженное и жестокое. Он крепился, стараясь скрыть слезы. Ему тут же захотелось уйти. Хорошее настроение пропало. И зачем он только сюда пришел? Знай он, конечно, что Янош будет дома, — так бы его здесь и видели!

— Ну что за грубиян! — возмутилась Илонка. — Убирайся, шалопай!

— И она, повернувшись к Миши, нежно погладила мальчика по голове.

Он быстро проглотил слезы. «Погодите же!» — подумал он.

— А еще я читаю вслух одному старику, слепому господину, каждый день по часу, и получаю за это три форинта в месяц.

— Что я слышу! — вскрикнула Илонка. — С ума сойти! Пять форинтов в месяц!.. За эти деньги двух поросят можно купить, тебе их кто угодно выкормит, и можешь послать отцу на рождество дебреценские окорока, всей семье хватит на целую зиму.

Это было унизительно: не нуждается его отец, чтобы сын покупал ему поросенка, да еще и откармливал.

— Я и в лотерею выиграю!.. — выпалил он, но тут же смущенно добавил: — Господин Пошалаки сон видел и попросил меня купить лотерейный билет; и если мы выиграем, половина денег — моя.

Илонка ничего толком не поняла, но удивлена была необыкновенно.

— Лотерея! Этого только не хватало!.. И ты уже в лотерею играешь!.. Постыдился бы!.. И тебя уже нельзя считать порядочным человеком, — возмущалась она.

А Янош громко хохотал:

— Вот это уже стоящее дело! Билет-то есть? Покажи!

— Ты только попроси у него совета, отец и не увидит твоего заработка.

Миши растерялся: он смутно припоминал, что в прошлом году здесь кто-то плакал из-за лотереи… Наверняка Янош тоже играет… Теперь ему стало стыдно, дорого бы он дал, чтобы в его кармане не было сейчас билета.

Он отыскал в кошельке бумажку и протянул Яношу.

Тот со знанием дела осмотрел ее и воскликнул:

— Целый форинт!.. Недурно!.. Я думал, ты десять крейцеров поставил.

— Да нет же, господин Янош, это не я поставил, — возразил мальчик; он уже не хотел быть к этому причастным и очень жалел, что вообще связался с этим делом. — Эти деньги господина Пошалаки, просто он меня попросил… А билет у меня, потому что он слепой; и если выиграет, обещал отдать мне половину…

Но теперь Миши говорил так, словно был уверен, что не возьмет этих грязных денег, они ему противны. Лучше всего, если он вообще ничего не выиграет, — а так оно вероятно и будет.

— Какой Пошалаки? Уж не бывший ли советник?

— Да, теперь он слепой.

— Так это он самый.

Стало тихо. Женщины грустно молчали. Все были подавлены.

— Ну, а кто же твой ученик? — спросил Янош, неизвестно почему вдруг заинтересовавшись мальчиком.

— Шаника Дороги.

— Дороги? — изумился Янош. — Дороги?

— Да.

— А есть у него сестра?

— Даже три.

— Три… Нет ли среди них такой высокой, очень красивой девушки?

— Как же, есть! — живо отозвался Миши.

Илонка вышла из задумчивости.

— Ну, если там девушка, то он с ней знаком.

— Пока не знаком! — смеясь парировал Янош. — Но познакомлюсь!

— Не сомневаюсь!

— Можешь быть спокойна, тогда твое желание исполнится.

— Лучше бы исполнились другие.

— Все желания ангелов исполняются.

Миши собрался в комок и дрожал, ему казалось очень странным, что тетя Терек ни словом не обмолвилась с сыном, точно так же, как отец в прошлом году.

Янош начал тихонько насвистывать.

За дверью послышался шум. Мальчик впервые обрадовался, что пришли посторонние люди. Перепалка эта была для него невыносима.

Пришли Сиксаи.

Это были лучшие друзья Тёрёков, редкое воскресенье они не проводили вместе. Сиксаи пришли всей семьей. Впереди — отец, высоченный, румяный человек, он всегда что-то напевал, а на улице — так прямо во весь голос, от него так и веяло хорошим настроением; за ним шла жена, худая, как спица, на руках она несла ребенка — Миши его раньше не видел, а рядом — двое худеньких и озорных мальчишек, которые вечно бедокурили, а старший к тому же не хотел есть ничего, кроме шоколада, и зубы у него были плохие, редкие и совершенно гнилые.

Миши отошел в сторонку, чтобы о нем не заговорили, и сразу же после приветствия ускользнул вслед за дядей в комнату, почитать. У него было еще полчаса, и он хотел посмотреть новые книги в шкафу дяди Терека.

О нем забыли, но, когда он собирался уходить, к нему подошел Янош и тихонько произнес:

— Михайка!

— Да? — удивился Миши и покраснел: так ласково его еще никто не называл, а тем более Янош!

— Вот что, дружок, тут письмо… Отнеси его одной из сестер Дороги, той самой, красивой.

Миши остолбенел.

— Но не думай вскрыть, негодник, а то, ей-богу, напишу твоему дяде Гезе!

Миши совсем растерялся и взял письмо. С него станет, возьмет и донесет дяде Гезе.

Он почувствовал себя таким несчастным из-за этого поручения, но все-таки не посмел отказаться.