Бухта командора

ГЛАВА ПЕРВАЯ, в которой еще ничего не происходит

Мы столкнулись с Аркадием нос к носу у входа в Публичную библиотеку. За нашими спинами в скверике, около бронзового памятника Екатерине, шелестел ветками сырой ленинградский полдень, плащ императрицы отсвечивал зеленью, в мелких лужах плавали случайные листья.

Аркадий с любопытством разглядывал меня.

— Ну, здорово, Серега! Рад тебя видеть. Пришел поработать? По-прежнему в газете?

— Там. Тружусь. А ты, не ушел из института? Все крестьянские волнения, восемнадцатый век?

— Нет, теперь занимаюсь историей географических открытий. В основном — Дальний Восток. В отпуск не собираешься?

— Собираюсь. А ты?

— Поеду в командировку. Понимаешь, набрел на одну историю, сперва показалось — пустяк, попробовал разобраться — что-то в ней есть… Слушай, а что, если тебе прийти ко мне вечером? Посидим потолкуем. Кое-что покажу. Придешь?

Мне всегда было трудно ему отказывать. Я вздохнул:

— Ладно.

…Ах, Аркадий, Аркадий! Мы выросли в Харькове в трудные предвоенные годы. С вечера занимали у булочных очередь за хлебом. Тревожные ночи горели над нашими головами, они горели, роняя звезды на тусклые крыши домов. Мы сидели с Аркадием на краю тротуара и при свете электрического фонарика перечитывали потрепанную книгу «Путешествие вокруг Чукотки».

…Тусклым сентябрьским днем дежневские кочи прошли мыс. Коричневые, с белыми снежными языками каменные берега тянулись по правому борту.

Пал ветер, и казаки, свернув парус, достали весла. Мерный скрип уключин возник над морем. Семь кочей, как усталые воины, растягиваясь в цепь, шли вперед.

Они шли уже третий месяц, то прижимаясь к берегу, то ненадолго отдаляясь от него, от желтых светящих из-под воды мелей.

— Этот, што ли, тот нос, Семейка? — крикнули с весел.

Дежнев мотнул головой. Точно, он — Большой Каменный Нос. Никто еще не обходил того носу.

Оглянулся Семен. На последнем коче Герасим Анкудинов с людьми. Воровские люди. Бил челом Семен перед походом — не пускать Герасима Анкудинова с ним на далекую Анадырь-реку. Всего от таких людей ожидать можно. Ушла челобитная в Якутск к воеводе Василию Николаевичу Пушкину. Да разве удержишь таких — у Герасима вор на воре, один другого бойчее…

Влево посмотрел Семен. Там из-за моря — горы. Белыми зубьями торчат против чукотской земли. А какие — никому неведомо.

Нос остался позади. Синее облачко поползло вниз с каменной кручи, добежало до берега, упало на воду, понеслась по воде черная полоса — идет буря.

Пройдет семь лет, и напишет в Анадырском острожке — крепости служилый человек Дежнев новую отписку воеводе. Вспомнит те страшные дни:

Выручил тогда Семен Дежнев нелюбимого спутника. Да все равно не судьба. Недели не прошло — ударила новая буря, разметала суда.

«…И носило меня, Семейку, по морю после покрова богородицы всюду неволею и выбросило на берег в передний конец за Анадырь-реку. А было нас на коче всех двадцать пять человек. И пошли мы все в гору, сами пути себе не знаем, холодны и голодны, наги и босы. А шел я, бедной Семейка с товарищами, до Анадыри-реки ровно десять недель и пали на Анадырь-реку вниз близко моря».

— Они дошли, Серега, — шептал мне в ухо Аркадий. Он помнил все написанное в книге наизусть.

Эти бессонные ночи сблизили нас.

Летом сорокового года я уехал в Ленинград. Помахивая облезлым чемоданчиком, шел по Невскому, в чемоданчике лежали пачка учебников и тетрадь в липком зеленом переплете. В тетради были стихи, я писал стихи и собирался в военно-морское училище. Я хотел стать флотоводцем.

Война перевернула все. Я ушел с флота сразу же после ее окончания — два ранения, и потом я чересчур много думал о стихах. Зеленая тетрадь погибла в болотах под Лугой. Ее место заняли другие тетради — тонкие и толстые, я писал ожесточенно — по одному стихотворению в день. Когда демобилизовали, унес с корабля два чемодана тетрадей. Прямо из порта пошел в редакцию журнала.

— Что вам? — спросил редактор.

— Я принес стихи.

— Положите на стол и приходите через два дня.

— Они здесь.

Редактор с удивлением уставился на чемоданы.

Я открыл замки. Разноцветный поток тетрадей вылился к редакторским ногам.

— Вы сошли с ума… — сказал редактор. — Этого не прочитать и в год.

Поэтом я не стал — стал журналистом. В том, как я теперь писал, была месть юношескому увлечению, я писал фразами, которые напоминали строки военного донесения.

Женился, но не очень удачно. Кроме меня, у жены было Искусство, она готова была днями обсуждать влияние Паладио на архитектуру загородных домов Петербурга или до хрипоты спорить о том, была или нет надета во время дуэли у Дантеса под сюртуком кольчуга. С работы она приходила в полночь.

С Аркадием мы встречались редко: часто приходилось уезжать в командировки. Однажды я неосторожно позволил ему увлечь меня с собой в поездку на Урал. Он просидел безвылазно в архиве небольшого городка неделю. Городок был скучный, пыльный, в рукописях, написанных славянской вязью, я не мог разобрать ни слова. Вернувшись, дал себе зарок — больше не связываться с Аркадием никогда.

И вот я снова иду к нему.

ГЛАВА ВТОРАЯ, где появляются имена монаха Германа и сотника Кобелева

Узкая, крутая лестница. Шестой этаж. Коммунальная квартира.

Темным коридором, заставленным полуразвалившимися шкафами и остатками диванов, Аркадий повел меня к себе.

Его комната была набита книгами, на самодельных стеллажах сверкали лакированными обложками описания путешествий, мерцали золотыми буквами потертые томики стихов, пухлыми глыбами лежали журнальные подшивки. На полу, как маленький готовый к атаке танк, стоял включенный в розетку пылесос. На столе горами высились продолговатые ящики собственной, изобретенной им картотеки.

Аркадий извлек из-под стола два складных парусиновых стула.

— Садись.

Мой друг ничуть не изменился: страсть, с которой он изучал когда-то восстания холопов и судьбы их вожаков, была обращена теперь на те годы, когда ватаги казаков, выйдя через Колыму и Чукотку на берега Тихого океана, двинулись разрозненными отрядами на юг, исследуя Камчатку и Курилы, приводя к покорности местные племена и облагая их данью — ясаком.

— Так что же все-таки ты нашел? — спросил я.

— Сейчас расскажу. Все началось с пустяка. Газетная статья, лет десять назад мне почему-то понадобились газеты первых лет Советской власти, и в одной из них я наткнулся на такой занятный рассказ…

Он вынул из папки несколько тонких газетных листков.

На первом жирными буквами стояли название «Дальневосточный моряк» и дата выпуска — 26 декабря 1922 года.

В начале статьи излагалась история эвакуации большой группы белоэмигрантов из Владивостока. Эмигранты были погружены на пароходы «Аян» и «Минин». Почему-то пароходы направились вначале вдоль Курильской гряды на север. Здесь «Минин» сел на камни.

— Читай внимательно! — сказал Аркадий. — И не обращай внимания на стиль.

— Дальше можешь не читать, — сказал Аркадий. — Сорокин пишет, что после недолгого плавания люди со шлюпок и плотов оказались на твердой земле. Вот: «Холодный причудливый остров с плоской вулканической горой и озером на ее вершине стал для них убежищем». Ну так как?

— Что как?

— Ты ведь бывший моряк. Первое: насколько правдоподобно все описанное в рассказе?

Я задумался.

— Отчего же. Могло быть так, как описано. Хотя вряд ли моряк скажет о судне, которое билось о камни, что у него «были сорваны и отброшены прочь несколько шпангоутов». Ведь шпангоуты внутри корабля. От «глухих» ударов они будут погнуты. Фраза надуманная.

— Еще?

— В начале статьи говорится, что два парохода шли вместе. Значит, второй присутствовал при аварии. Так вот, если два парохода находятся в видимости друг друга, причем одно судно сидит на мели, а другое стоит на якоре или дрейфует, команда второго будет принимать все меры к оказанию помощи бедствующим, а команда первого, спустив шлюпки, направилась бы к этому судну. Отклонение от такого порядка — или драма или предмет судебного разбирательства.

— Значит, автор статьи не моряк?

— Я этого не сказал. Я сказал только, что в рассказе есть ошибки.

— Так, а что еще?

— Вся история с плотами сильно драматизирована. Вообще мне не понятно, из чего можно на современном — ну, не современном, но построенном уже в нашем веке — стальном пароходе соорудить плот… Я, может быть, ошибаюсь, но автор, видно, этого тоже себе не представляет, иначе он хоть как-то, но описал бы постройку плота.

— Ты придираешься!

— Может быть, но ты ведь знаешь — в рассказе убеждают только детали. Этим и отличается то, что пишет очевидец, от того, что написано с чужих слов… Хорошо, а что дальше? Ты сказал, рассказ тебя заинтересовал и ты занялся этой историей. Послал куда-нибудь запросы, письма?

— Послал. И даже получил ответы. Вот они. Ответы морского Регистра и дальневосточного пароходства. Прочитав статью Сорокина, я подумал: чем черт не шутит — вдруг описанное в газете — правда? На всякий случай запросил Регистр и пароходство.

Он достал из папки два письма.

— Я хотел найти кого-нибудь из свидетелей катастрофы, — сказал Аркадий. — Представляешь, как бы все упростилось? Тут написано — Тридцать первый остров… Но такого ни в одном море нет… Да-а, так и пролежали у меня десять лет в папке эти бумаги. Я не собирался заниматься больше этой историей, почти забыл про нее и вдруг — видишь, сколько в ней случайностей? — просматривая газеты — на этот раз японские, но тоже начала и середины двадцатых годов, — натыкаюсь на такую заметку.

Он раскрыл очередную папку и положил передо мной фотографию: заметка, мелкие, словно шевелящие лапками, иероглифы, ее перевод.

— Н-да, — протянул я. — Это уже действительно что-то интересное. Твое дело приобретает неожиданную окраску: имущество, оставленное на пароходе, столь ценно, что эмигрант в чужой стране, рискуя попасть в тюрьму, идет на преступление.

— Вот, вот. Так подумал и я. Но в руках у меня появилась теперь фамилия — Соболевский! Что, сказал я себе, если снова попытать счастья? До революции, как ты знаешь, публиковались различные списки должностных лиц, их перемещения и даже знаменательные события в жизни. Так вот, я запросил Государственный архив и получил список — сорок четыре фамилии, сорок четыре чиновника, носивших фамилию Соболевский и занимавших достаточно высокие посты. Один из них — Соболевский Вениамин Павлович — оказался…

Он протянул мне узкую полоску бумаги со штампом архива.

— Ну и что? Он поморщился.

— Ты только подумай: свинцовый пенал. Из-за него во время катастрофы судна какие-то люди готовы применить, чтобы спасти этот пенал, оружие! Пенал, из-за содержимого которого директор музея, бежавший из Владивостока, несколько месяцев бродит по японскому острову и наконец идет на преступление, крадет судно. Зачем оно ему? Естественно, чтобы плыть к тому месту, где в каюте «Минина» лежит пенал… Ну как?

— Похоже… Дай посмотреть еще раз!

Я перечитал документы.

— Знаешь, что это за пенал? — сказал я. — На флоте, я имею в виду царский флот, в таких хранили секретные карты и шифр-документы. В случае угрозы попасть в плен, пенал бросали за борт.

— Ага! Так вот, внимательно следи за ходом моих рассуждений, я решил узнать, чем занимался историк Соболевский. Стал искать его труды. Оказалось — писал он мало. Я нашел только две заметки, подписанные его именем, и обе, как мне показалось сперва, были опубликованы по случайному поводу. Первая рекомендовала широкому кругу читателей «Очерки из истории православной американской духовной миссии» издания Валаамского монастыря, напечатанные в Санкт-Петербурге в 1894 году. Вторая — описывала целебные источники в долине реки Уссури близ села Лиственничного.

— Действительно, ничего общего.

— Тогда я решил посмотреть исторические журналы нашего времени, чтобы найти в них сведения о судьбе частного музея во Владивостоке. Просмотрел около пятисот номеров, и наконец в пятом номере «Исторических записок» за 1929 год мне попалась статья о последних днях хозяйничания японцев во Владивостоке. В ней есть любопытный абзац. Я сейчас прочту его. Сперва в статье идут общие сведения об освобождении Приморья. Могу напомнить. Оно завершилось в октябре двадцать второго года. Соглашение между представителями Народно-революционной армии, которой командовал Уборевич, и представителями командующего оккупационными японскими войсками генерала Рачибана было подписано двадцать четвертого октября. Эвакуация интервентов должна была закончиться к шестнадцати часам двадцать пятого числа. Она сопровождалась грабежами и пожарами… А далее вот что пишут «Записки»: «В эти дни из Владивостока было вывезено и погибло много документов. Так, был сожжен частный исторический музей, где хранилось наиболее полное собрание материалов по истории Приморья и города. Известно также, что директор музея имел собственную коллекцию документов семнадцатого-восемнадцатого веков, представлявшую большую ценность. В числе их были письма Германа, копия журнала сотника Кобелева и другие. Поскольку директор Соболевский исчез в эти же дни, представляется несомненным, что он имел непосредственное отношение к пожару и исчезновению документов».

— Так, так. Кое-что становится яснее.

— Да, мои подозрения относительно личности директора оправдались. Но тут-то и началось для меня самое интересное! В статье упоминаются письма монаха Германа и журнал сотника Кобелева. Слышал когда-нибудь о них? Конечно, нет. А напрасно. Герман — это монах, имя которого связано с колонизацией самых восточных окраин России…

— Заметка Соболевского о трудах валаамских монахов?

— Да. Я нашел эти труды. Библиотека выдала мне вместо одной книги сразу две. Это были те самые «Очерки из истории американской православной духовной миссии», о которых писал Соболевский, и «Миссионеры в Америке в конце восемнадцатого столетия», издания тысяча девятисотого года. В обеих есть имя Германа. Одновременно с первыми русскими колонистами, которые высадились на земле Аляски в тысяча семьсот девяносто третьем-четвертом годах, туда прибыли и монахи.

Герман, или, как он подписывался, Убогий Герман, происходил из серпуховских купцов, настоящие его имя и фамилия неизвестны. Был, по свидетельству людей, знавших его, простым, необразованным человеком, но имел живой природный ум. 24 сентября 1794 года он прибыл на остров Кадьяк и в первом же письме с Кадьяка сообщил весьма примечательную вещь: «Есть на куковских картах…»

— Что за карты?

— Незадолго до того у берегов Аляски побывал английский мореплаватель Кук… Так вот, продолжаю… «Есть на куковских картах назначено к северу: по одной реке живут русские люди, а у нас о них разные слухи…» Это значит, что на одной из карт, составленных Куком, есть надпись на английском языке — «Живут русские люди». А в другом письме Герман пишет: «Услышал там от приехавших с матерого (то есть с материка) от Лебедевской компании, что те русские люди от них близко, и хоть они с ними еще не виделись, но… живут они, как слышно, на большой реке, и рыба в ней сибирских рек, которой у нас на Кадьяке нет…» Эти слова Германа надо понимать так, что в глубине аляскинских лесов уже задолго до первых колонистов и даже до открытия Аляски жили русские переселенцы… Интересно?

— Очень.

— Так вот: я решил — надо искать этот пенал. Год назад сюда приезжал директор южнокурильского музея. Я виделся с ним мельком. Кое-что рассказал, а теперь, собрав все это, написал ему в Южно-Курильск. И вот ответ.

— Ну что же, — сказал я, — могу поздравить. Но при чем тут я?

— Идем пройдемся.

Мы вышли на улицу, гостеприимный Невский понес нас навстречу Адмиралтейской золотой игле.

— Учти, — сказал я, — что перед тобой сразу два нерешенных вопроса. Первое — пенал и его содержимое. Как их найти? Обнаружить что-либо на судне, которое погибло сорок с лишним лет назад, почти невозможно. Второе — загадка русских поселений. Это очень интересно, но почему именно эти документы директор владивостокского музея увез с собой и они погибли во время крушения? Знаешь, что говорят математики о низких вероятностях?

— Откуда мне знать.

— Перемножаясь, они становятся еще меньше. Кроме Германа, ты упоминал какого-то сотника.

— Кобелева.

— А он кто такой?… Слушай, начинает моросить дождь, зайдем в кафе?

ГЛАВА ТРЕТЬЯ, которая продолжает предыдущую

Наш столик был у окна. Мы сидели и наблюдали, как покрывается лужами асфальт. Оранжевые огни Адмиралтейства, отражаясь в нем, змеились.

Прихлебывая кофе, Аркадий продолжал рассказывать:

— Итак, кто такой Кобелев? Сотник Кобелев был послан в 1799 году из Гижигинской крепости на Чукотку и посетил там острова. На острове Имаглин (теперь остров Крузенштерна) он беседовал с местным старшиной Каугуню Момахунином. Старшина рассказал, что на Большой земле и на реке Хеврене (Юконе) есть островок, называемый Кынговей, а в нем «жительство имеют российские люди, разговор имеют по-российски ж, читают книги, пишут, поклоняются иконам…». У живущих-де там россиян «бороды большие и густые».

— Что, опять слухи о поселении на Аляске?

— Да. Те же, что и в письме Германа. Дальше. На просьбу Кобелева отвезти его на американский берег старшина ответил отказом, объяснив, что в случае пропажи Кобелева с него, с Момахунина, строго взыщут. Но на просьбу Кобелева отвезти русским людям в Америке письмо старшина ответил согласием.

Кобелев такое письмо написал. После возвращения из поездки он представил донесение. Текст его был сокращен, обработан и опубликован. Получился так называемый «экстракт». Вот из него выдержка:

«Он же, Кобелев, слышал от пешего чукчи Ехипки Опухина, якобы был он на американской земле походом и для торгу разов до пяти и имел себе друга на острове Укипане.

Означенный друг приходил с того на Имаглин остров и привозил ему, Ехипке, написанное на доске…»

— Уж не ответ ли на послание Кобелева?

— Да…

«…длиною та доска, — как он пересказывал, — три четверти, шириною в пять, толщиною в один вершок, писано на одной стороне красными, а на другой черными с вырезью словами; и при той даче говорил, послали-де к вам бородатые люди, а живут они по той же реке в том же острожке, и велели то письмо довезти до русских людей, где в тогдашнее время российская команда находилась — в Анадырске. Только те бородатые люди сказывали: всего у них довольно, кроме одного Железнова. Только он, Ехипко, то письмо не взял; а де для моления (как крестятся, показал мне ясно и перекрестился) собираются в одну сделанную большую хоромину и тут молятся; еще есть у них место на поле, где те писаные дощечки…»

— Что это — «место на поле»?

— Кладбище. Кладбище и могилы с надписями…

— А «Железнова»?

— Железо. У них не было железа.

— Погоди, закажи еще кофе. От твоих «Имаглин остров» и «Железново» у меня болит голова. Правильно я понял? Какие-то русские, живущие на американском берегу, сообщили Кобелеву, что живут они в достатке и испытывают нужду только в железных изделиях?

— Правильно… Дождь кончился. Побродим еще?

Конец вечера мы провели у Аркадия, мы искали Тридцать первый остров.

Мой друг развернул на столе карты.

— Смотри. Вот Курильская гряда. Дело в том, что Шпанберг… Ты, надеюсь, помнишь, кто он такой?

— Преемник Беринга. Начальник Камчатской экспедиции.

— Он самый. Так вот Шпанберг, совершая в свое время опись Курильской гряды, естественно, прежде чем положить острова на карту, давал им названия. За частью островов он оставил местные названия — айнские, например, Коносир, ныне Кунашир, а части других дал порядковые номера. На карте, которую после окончания плавания представил Шпанберг, пронумерованы таким образом тридцать островов. Но, кроме них, на карте есть и совсем мелкие! Что, если, получив номер, они сохранили его до сих пор?

Мы стали перебирать пожелтевшие листы, мы искали Тридцать первый.

Его не было.

Тогда мы начали листать книги, изданные в нашем веке, мы искали упоминание о вулканическом острове с плоской вершиной и озером посредине. Один такой остров нашелся сразу, он был во всех описаниях Курильских островов, эффектную фотографию, сделанную с вертолета — вулкан Креницына на острове Онекотан, — приводили многие.

— Видишь, у Зарайского? — сказал я. — «Остров представляет собой вершину громадного вулкана с затопленным ключевыми водами кратером. Особенностью является возвышающаяся посредине этого озера еще одна огнедышащая гора — небольшой вулкан. Зрелище это в ясную погоду, в тех местах чрезвычайно редкую, производит незабываемое впечатление». Где у тебя карта? Нет, Онекотан, это местное название, сохраненное Шпанбергом.

— Отпадает, — согласился Аркадий. — Остров надо искать в другом месте. Тем более что там сказано «с озером посредине». Если бы посреди озера был еще один вулкан — зрелище действительно незабываемое, — он был бы упомянут.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ, она начинается знакомством с адмиралом и заканчивается ветром надежды

Посещение Объединенного географического института оказалось делом серьезным, требующим дипломатического умения.

Дом на набережной Невы. В анфиладе комнат с высоченными потолками умирают робкие звуки. Дверь с табличкой «Секретарь».

За большим, уставленным телефонами столом сидела старушка.

— Помню, помню. Вы звонили, — очень серьезно, поджимая губы, сказала она мне. — Вам, голубчик, нужна, наверное, комиссия по неопознанным и неуточненным островам. Я проведу вас к Василию Васильевичу. — Помолчав, она добавила, выговаривая каждое слово раздельно: — Он отставной адмирал.

Она провела меня на скрипучую, с бесконечными шкафами галерею.

Здесь за тонконогим столиком сидел человек в мундире. Зеленая лампа освещала его лицо. В золоченом пенсне бродили изумрудные огоньки. Золото на рукавах, золото на груди, золотая авторучка в белых пальцах.

— Вы ко мне? К вашим услугам. Что вам угодно? — спросил адмирал.

Я почтительно изложил суть дела. Адмирал внимательно слушал. Ни один мускул на его лице не шевельнулся.

— Комиссия по Курильским островам заседает три раза в год, — сказал он. — Сейчас я уточню — когда… Последние субботы апреля, августа и декабря.

— Но сейчас май!

Он сделал движение руками, означавшее: комиссия есть комиссия!

— Собственно, мне достаточно было бы… Я хотел ознакомиться с донесениями Шпанберга.

— Шпанберг?.. Этим мореплавателем занимается Наталия Гавриловна. Она будет в следующую среду.

— Может быть, ее домашний телефон?

Адмирал поднял брови, беспокоить Наталию Гавриловну до среды он явно считал кощунством.

— Хорошо, — сказал я. — У вас, говорят, есть комиссия по неопознанным и неуточненным островам?

В глазах адмирала промелькнула тень любопытства.

— Подкомиссия, — мягко поправил он. — Но она не оформлена де-юре. И дни работы ее еще не установлены. Следующий раз она, говорят, соберется… — он снова полез в записную книжку, — двенадцатого сентября.

Он выдвинул ящик стола, достал из него несколько аккуратно завязанных тесемками папок, развязал одну из них и, нацелив стеклышки пенсне, прочел:

— Да, двенадцатого сентября. Председатель Горбовский Николай Петрович. Я могу при встрече посоветовать ему заслушать на подкомиссии ваш вопрос. Он будет для товарищей небезынтересен.

— Но я не могу так долго ждать. Я хотел бы сейчас…

Искра интереса на лице адмирала угасла. Он встал, давая понять, что разговор окончен.

— Наталия Минеевна, — сказал он, обращаясь к молоденькой девушке, которую я не заметил и которая тихо и незаметно, как мышь, копошилась в углу, — я на заседании редакционной коллегии.

Он проплыл мимо и, вспыхнув последний раз золотом, исчез за шкафами.

Я поплелся к выходу, проходя мимо девушки, машинально сказал:

— Простите, милая, до свидания.

Девушка смутилась и встала из-за своего столика.

— Вам нужен Шпанберг? — спросила она. — Он здесь.

Проведя меня в дальний угол галереи к огромному, как скала, шкафу красного дерева, она, по-прежнему смущаясь и придерживая юбку, забралась наверх и углубилась в книжные дебри.

Оттуда был извлечен переплетенный в кожу пухлый тяжелый том.

— Посмотрите. Не это?

Я бережно принял его. На пожелтевших ломких страницах бледные серые линии обозначали берега, около которых плавали первые исследователи Курил. Тонкая вязь надписей причудливо перемешивала айнские названия с порядковыми номерами.

Острова с тридцать первым номером среди них не было.

— Тогда посмотрите вот это.

На третьей странице, под рисунком утопающего в тумане берега, я прочел название: «Жизнеописание натуралиста Стеллера, участвовавшего в экспедиции Беринга, с приложением рисунков мест, встреченных во время плавания».

На 264-й странице мой палец торжествующе замер около строк:

— Куры — это айны, — объяснила девушка.

Больше упоминаний об острове, сколько ни искал, я не нашел.

Просидев за книгой до темноты, я вернулся к Аркадию.

Я сказал:

— Слушай, исследователь, Тридцать первый остров все-таки был… Сегодня я остаюсь у тебя. Нет сил и желания добираться через весь город домой. Итак, к чему мы пришли?

Сев за стол, мы шаг за шагом восстановили результаты наших поисков.

Можно было считать установленным, что пароходы «Минин» и «Аян», принадлежавшие Русскому пароходному обществу и приписанные к порту Владивосток, вышли в один из дней октября 1922 года из Владивостока. На них бежали люди, связанные с белыми или японцами, а также те, кто, боясь новых порядков в России, решил эмигрировать и начать жизнь за границей.

Среди пассажиров «Минина» был директор частного Владивостокского музея истории Соболевский и с ним несколько офицеров.

Также можно было считать установленным, что «Минин» и «Аян» погибли спустя несколько дней где-то в районе южной части Охотского моря или той части Тихого океана, которая прилегает к Курильским островам и Хоккайдо.

На пароходе «Минин» директор музея Соболевский и с ним неизвестные лица везли запечатанный свинцовый пенал, какой использовался на флоте для хранения чрезвычайно ценных документов и который пытались спасти даже в момент смертельной для судна опасности. Пенал не принадлежал к судовому грузу и не был судовым имуществом, иначе бы капитан и матросы вели себя в отношении этих людей и пенала иначе. Можно предполагать, что в пенале содержались наиболее ценные документы из собрания музея и частной коллекции Соболевского.

Остров, у которого произошла катастрофа, назывался Тридцать первый. Но такого острова в группе Курильских островов сейчас нет.

И наконец последнее. Пароходы «Минин» и «Аян» были выброшены на камни. Их остатки могли сохраниться до наших дней…

— Надо сделать вот что, — сказал я, — надо попытаться найти, во-первых, сотрудников газеты «Дальневосточный моряк», тех, кто работал там осенью двадцать второго года, во-вторых, родственников Соболевского. Сам он, полагаю, на родину не вернулся. В-третьих, кого-нибудь из команды «Минина» или «Аяна».

Аркадий кивнул:

— Ты прав. Я купил сегодня конверты, можно начинать.

Он вытряхнул из портфеля на стол кучу конвертов, сбил их в аккуратную пачку и уселся за пишущую машинку.

Звенящий белый лист с треском вошел под валик. Аркадий упоенно выстукивал текст. Он касался пальцами клавиш легко, как пианист. Он печатал не глядя.

— Пишу в музеи. В архив. В справочный стол.

— Напиши в Дальневосточное пароходство еще раз.

Кончив печатать, Аркадий ушел бросить письма, а я, сняв туфли, лег на кровать и вытянул усталые ноги. Незначительная, какой она казалась мне попервоначалу, история начала приобретать размах и четкость. Тонкая нить, которой следовал Аркадий, упорно не рвалась. Я представил себе: на груду рукописей, которая высилась на столе у Аркадия, в один прекрасный день ляжет письмо в сером конверте с криво наклеенной маркой, я отчетливо представлял себе это письмо, долгожданный ответ…

Когда я проснулся, Аркадий сидел за столом, неторопливо листая том за томом.

В город уже входило утро. За стеклом последний раз вспыхнули и погасли фонари. Призрачный свет зарождающегося дня упал на оконную раму. В стеклах заблестели капли дождя. Над горбатой черепичной крышей дома на противоположной стороне улицы возник силуэт парусного корабля. Осторожно, словно пробуя глубину, парусник плыл вперед. Безмолвные казаки сидели вдоль борта. Ветер надежды наполнял холщовый парус. Коч плыл в зеленом небе, отступая и уменьшаясь в размерах.

Я потер усталые глаза — видение исчезло.

Когда я отнял от лица руки, Аркадий все еще сидел спиной ко мне и что-то неторопливо вписывал в карточки. Стол был уставлен маленькими деревянными ящичками. Тысячи карточек заполняли их. Карточки были исписаны аккуратным почерком, каждая имела свой номер. Я позавидовал аккуратному безумству этого человека.

ГЛАВА ПЯТАЯ, где мы узнаем, что такое Тридцать первый остров, и перелетаем во Владивосток

Я сидел в редакции за колченогим столом, вдвинутым в узкое пространство между двумя шкафами, и писал передовую статью в номер. Послышался шум. Опрокидывая стулья, кто-то пробирался ко мне.

— Сергей, ты здесь? Я нашел! Ты слышишь, я нашел его!

Я поднялся со стула, ухватил на лету локоть Аркадия и потащил приятеля в коридор.

— Я нашел, понимаешь, нашел! — Он размахивал руками и поправлял поминутно падающие очки. — Все оказалось так просто.

— Сядь на подоконник и успокойся. Что оказалось просто? Что ты нашел?

— Остров. Я нашел Тридцать первый. Понимаешь, в 1946 году после освобождения Курил производилось переименование. Я взял список названий и вот… Видишь: «Тридцать первый — новое название Изменный, в память о событиях, происшедших в бухте Измены в тысяча восемьсот одиннадцатом году…» А вот план, я только что начертил его сам. Вот Кунашир, мыс Весло, бухта Измены. На полпути между мысом и островом Шпанберга маленькая точка. Это и есть Изменный. Все получается удачно: мы поедем туда в июле, в августе кончаются туманы, наступает сухая осень, тепло, только и работать.

— При чем тут я? Это ты едешь! Работать тебе.

— Ты был моряком.

— Странный предлог для того, чтобы тащить человека на край света…

— Какая разница, где тебе проводить отпуск? Пусть будут Курильские острова.

Я вздохнул:

— Если сказать откровенно, можно и поехать. Только уговор: пока не придут ответы на все письма, моего согласия нет. Уж я-то в отличие от тебя должен ехать наверняка.

— Идет.

Первым пришло письмо из Владивостока:

Вторым был ответ на запрос о родственниках Соболевского:

— Надо срочно написать ей. Может быть, она что-то знает о судьбе мужа, — сказал Аркадий.

— Столько лет прошло.

— Ну и что же?

— Захочет ли отвечать?

На следующий день пришло еще одно письмо.

— Опять Владивосток? — удивился Аркадий. — Ах, да, ведь мы запрашивали пароходство!

В конверте было:

— Вот это да! — восхитился Аркадий. — А если в перечень я включу сто вопросов? Он на все ответит? Сразу видно человека. Аккуратен и исполнителен.

— Пошлешь ему перечень?

— Поздно. Приедем во Владивосток, поговорим.

Мы начали собираться.

Нужно было купить куртки, туристские ботинки, заказать билеты.

Аркадий отнес на почту заявление, чтобы все письма, адресованные ему, пересылали в Южно-Курильск Степняку.

Минута, когда в моих руках оказался билет до Владивостока, заставила наконец поверить в реальность происходящего — мы летели.

Последний день был наполнен горячечной суетой. Комната Аркадия оказалась заваленной вещами. Мы боролись с ними. Аркадий сидел верхом на рюкзаке и пытался втиснуть в него одеяло. Белье, посуда, книги, полотенце уже лежали там. У ног Аркадия валялись зеленые ласты и водолазная маска. Я ликовал. Я уложил вещи в два чемодана и злорадствовал.

— Несчастный, как ты потащишь их? — спрашивал меня Аркадий. Лицо его то краснело, то бледнело; одеяло то погружалось в рюкзак, то медленно, как осьминог, выползало оттуда.

— Не знаю, — равнодушно отвечал я. — Ездят же люди.

— Трубка! — вопил Аркадий. — Где моя трубка?

Он становился на четвереньки и лез под стол. Стол с жалобным скрипом поднимался, шаткие ножки его повисали в воздухе.

— Ты уже спрятал ее.

Аркадий бросался вытаскивать из рюкзака вещи и на самом дне обнаруживал анодированную трубку с загубником.

— Привяжи ее к чемодану. У тебя ведь будет и чемодан?

— Зачем он мне? Ну скажи — зачем, что я — артист? — Голос Аркадия переходил в стон.

И все-таки к концу дня рядом с его рюкзаком появился новенький, блестящий чемодан. Бока чемодана были безобразно раздуты. Лак потрескался.

— Первый раз еду так, — горестно говорил Аркадий.

По трапу самолета мы поднялись последними.

Ил-18 взвыл моторами и, подрагивая на бетонных стыках, помчался навстречу восходящему солнцу. Он нес нас к Тихому океану.

ГЛАВА ШЕСТАЯ, в которой появляется маленький инспектор безопасности кораблевождения

Приморье встретило нас прохладной сырой погодой. С аэродрома пассажиров повез автобус. Он катил по равнине с рыжими конусами терриконов, по предгорью с редколесьем и камнепадами, по зеленому побережью залива. Впереди на рейде чернели корабли, голубые дымки висели над их трубами.

Вечером, получив в справочном бюро адрес Белова, мы отправились к инспектору. Его дом оказался неподалеку от гостиницы, где мы остановились. Среди низких, потемневших от времени строений старого города высилось новое многоэтажное здание.

Мы поднялись по лестнице и остановились перед дверью. Из-за нее доносился тонкий детский плач.

Аркадий осторожно нажал кнопку звонка. Плач прекратился, распахнулась дверь. На пороге стояла высокая грузная женщина, руки ее были обнажены по локоть, на мокрых ладонях пузырилась мыльная пена, рыжие головы двух мальчишек выглядывали из-за ее могучих бедер.

— Нам нужен товарищ Белов, — сказал Аркадий.

— Михаил! — крикнула женщина. Она ушла, а на ее месте возникла мужская фигурка в кителе, застегнутом на все пуговицы.

— Слушаю вас.

— Мы из Ленинграда. Моя фамилия Лещенко. Я недавно получил от вас письмо. А это мой товарищ.

Из глубины квартиры послышался плач. Маленький инспектор обернулся.

— Мария, пусть она замолчит.

— Перестань плакать, — равнодушно сказал женский голос.

Прижимаясь спинами к стене, в коридор снова вышли мальчишки. Их зеленые глаза горели любопытством.

— Мария, может быть, ты возьмешь мальчиков?

— Я стираю.

— Я вижу, мы не вовремя, — сказал Аркадий. — Вы уж извините. Наверное, нам лучше прийти в другой раз.

— В другой раз будет то же самое, — сказал маленький инспектор. — Идемте во двор.

— Люсе надо давать через полчаса кашу.

— Я вернусь.

Сопровождаемые Беловым, мы спустились по лестнице.

— Ваша маленькая Люся плачет как большая, — сказал я.

— Плачет Катя. Ей пятнадцать.

Я поперхнулся.

— Сколько же у вас детей?

— Четверо, — сияя произнес наш спутник. — Две девочки и мальчики-близнецы.

Около дома был разбит садик.

— Что вы хотели?

Аркадий помедлил.

— Многое, — сказал он. — Все, что связано с обстоятельствами гибели парохода «Минин».

— Для чего это вам нужно?

— Я историк.

— Что ж, все дела, связанные с авариями, хранятся у нас в межведомственной инспекции. Эта авария, мне помнится, изучалась в 1925 году, но расследование до конца доведено не было.

Вверху отворилось окно. Женский голос громко позвал:

— Михаил! Каша готова!

Белов потер ладонью висок и ушел. Из раскрытого окна вылетела и рассыпалась в воздухе как фейерверк, пачка цветных карандашей.

— Бежим! — сказал Аркадий. — Этот человек слишком обременен семьей. Никакой помощи мы здесь не получим.

В дверях подъезда снова показался Белов. Он тащил за руку упирающегося сына.

— Сейчас же собери карандаши! — сказал он. — Да, так на чем мы остановились? Вы правы — здесь неудобно, приходите завтра в инспекцию. Морская, семнадцать. Я буду в девять.

Мы ушли.

— Голова кругом. По-моему, у него не четверо детей, а шестнадцать!

— А ты заметил, — сказал Аркадий, — что двор вытоптан больше с той стороны, где живут Беловы?

ГЛАВА СЕДЬМАЯ содержит историю острова Изменного и демонстрирует необыкновенные способности Белова

Утром мы отправились в инспекцию. В комнате, стены которой были увешаны белыми морскими картами, за канцелярскими, заваленными документами столами сидели представительные, рослые, ладные люди в форме. При виде нас Белов встал.

— Пойдемте в библиотеку.

В библиотеке мы сели на диван, под картиной, которая изображала открытие русским пароходом «Америка» одноименного залива в Приморье.

Маленький инспектор выслушал Аркадия, потер ладонями виски, нагнул по-птичьи голову набок и не торопясь начал:

— …Пароход «Минин» был построен в Англии по заказу России для работы на Дальнем Востоке фирмой Ланц. Фирме была заказана в 1906 году серия из трех судов: «Минин», «Аян» и «Карс». Пароходы почти не отличались по своим данным.

— Их было три?

— Нет, заказ на «Карс» аннулирован.

Аркадий хмыкнул:

— Как же тогда их отличить? Особенно если они пролежали бок о бок под водой без малого полвека. Значит, они…

— Две кучи одинакового железного лома, — это сказал я.

Из-за книжных стеллажей бесшумно вышла пожилая женщина.

— Михаил Никодимович, — обратилась она вполголоса к Белову. — Одному товарищу с юридического факультета нужно подобрать случай столкновения двух грузопассажирских кораблей в тумане.

— «Садгепул» и «Парция». Дело слушалось в Лондоне в тысяча девятьсот пятьдесят шестом году. — Белов произнес это, не задумываясь. — Пусть посмотрит реферат бюллетеней Ллойда за пятьдесят седьмой год.

Женщина исчезла.

— Итак, на чем я остановился?

— Вы сказали, что пароходы были однотипны.

— Да. Так вот, в двадцать первом году, после того, как Владивосток заняли интервенты, суда поступили в распоряжение оккупационных властей. Пароходы использовались как войсковые транспорты, а затем были вновь отданы военной комендатуре белых. Перед бегством белых из города оба парохода получили приказание грузить на борт и гражданское население.

Кончив погрузку, они ушли в Японию, а оттуда рейсом на Сан-Франциско с заходом в Петропавловск-Камчатский — на север. У одного из островов Курильской гряды оба потерпели аварию.

Как я уже говорил, есть акт расследования двадцать пятого года. Из-за недостатка данных расследование тогда прекратили.

— Кто производил его?

— Управление безопасности кораблевождения.

— Капитан «Минина» погиб?

— Умер в Японии.

— А капитан «Аяна»?

— Вернулся и скончался в госпитале в двадцать седьмом году. Его показания были главными.

— Та-ак… А вы сами никогда не были в районе Изменного?

— Нет.

— И не собираетесь?

— Нет причин. Правда, в этом месяце я должен работать в тех местах. На Шикотане столкновение, кое в чем надо разобраться.

Нас снова прервали: в дверях показался пожилой моряк.

— Товарищ Белов, — сказал он, — совершенно срочно. Пришла телеграмма. Готовится решение о дополнительном оборудовании района Семи Камней: маяк и два светящихся буя. Нужно сегодня же дать обоснование: кто сидел на Камнях. Ну, скажем, за последние три-четыре года.

— За три или за четыре, Алексей Алексеевич?

— За три.

Белов полуприкрыл глаза.

— 1960 год, — начал он. — Пароход «Шойна», пробоина в районе форпика, поврежден винт. Убыток тридцать одна тысяча рублей… — Его собеседник вытащил записную книжку и начал торопливо записывать. — Сухогрузный транспорт «Кассиопея», касание грунта, в убытки вошла только стоимость постановки в сухой док. Большой рыболовецкий траулер «Трепанг», пробит борт в районе сорок восьмого шпангоута…

Белов диктовал минут пятнадцать, он перечислил добрых два десятка судов, не забыв указать, что за повреждения были получены, во что обошелся ремонт и какие особые обстоятельства сопровождали аварию.

— Иду, заказан прямой провод с Москвой, — сказал моряк и исчез.

— А если в цифрах ошибка? — спросил Аркадий, обращаясь к маленькому инспектору. — Вы не хотите пойти их проверить?

— Я вас не понимаю, — простодушно ответил Белов. — Меня спросили, что за суда терпели бедствие на Семи Камнях, и я ответил. При чем тут ошибка? На чем мы с вами остановились?

— На расследовании, которое вы будете вести на Шикотане. Кстати, действительно, это недалеко от Изменного. Точно вы поедете?

Белов пожал плечами.

— Скорее всего. А сейчас надо вернуться в кабинет. Как только дадут Москву, меня будут искать. Я заказал дело о расследовании аварии «Минина» и «Аяна». Его вам принесут из архива. Что еще?

— Хотелось бы знать, что представляет собой Изменный.

— Возьмите лоцию.

Женский голос крикнул:

— Белова срочно наверх!

Мы отыскали на полках несколько старых книг по истории открытия южных Курильских островов.

В пожелтевших пыльных изданиях нашлась история острова.

Плавания в его водах восходили к началу XVII века, когда Евреинов и Лужин, Анциферов и Козыревский начали движение к Курильским островам со стороны Камчатки и Охотска. Двигаясь с севера на юг, от острова к острову, изыскивая поселения айнов и облагая их ясаком, они наносили на карты бесконечные и неуютные каменные громады с дымящимися вулканами.

Однако эти мореплаватели до Изменного не добрались. Первый корабль, который появился в его водах, был «Св. Михаил» Шпанберга. Энергичный, упорный в достижении цели, Мартын Шпанберг был помощником Беринга во второй Камчатской экспедиции. В районе Курильской гряды он начал работать в 1738 году.

Результатом его работ стала карта островов. Пораженный их обилием и утомленный необходимостью придумывать для каждого название, Шпанберг часто ограничивался тем, что указывал на карте порядковый номер. На карте, которую он представил в Санкт-Петербург после окончания плавания, значились тридцать островов. Однако на изданной двумя десятилетиями позже Парижской академией наук в нижней части Курильской гряды значился и Тридцать первый.

Название Изменный было присвоено ему на основании свидетельства о плавании в 1811 году в этом районе Головнина и происшествия, которое имело там место.

Совершивший под командованием Головнина плавание из Кронштадта на Камчатку корвет «Диана» вышел из Петропавловска с целью уточнить морскую опись островов, подтвердить государственную принадлежность Сахалина к России и попытаться установить дипломатические связи с Японией. Обнаружив в безымянной бухте на острове Кунашир селение, Головнин сошел в шлюпке на берег. Селение оказалось небольшим японским укреплением. Местные чиновники хитростью заманили Головнина с товарищами — мичманом Муром, штурманом Хлебниковым и четырьмя матросами — в крепость и арестовали их. Только после длительных переговоров, во время которых между крепостью и Хоккайдо, где сидел японский губернатор, с черепашьей скоростью двигались гонцы, а каждое сказанное или написанное слово превратно истолковывалось, отважный капитан-лейтенант и его товарищи были освобождены. В память об этом происшествии Головнин назвал бухту бухтой Измены, а остров, лежавший неподалеку в море, получил название острова Изменного. Это название вначале не привилось, и о нем вспомнили только в 1946 году…

— Вот теперь все ясно! — сказал Аркадий. — Однако нам нужно и описание самого острова.

— Тебе же сказали, возьми лоцию.

Вскоре мы сидели над толстой книгой в красном коленкоровом переплете и затаив дыхание перелистывали страницы.

— Кунашир. Это не то, — бормотал Аркадий. — А вот и Изменный… «Вход в бухту. У входа в бухту установлен на возвышении семнадцати метров огонь… В бухте возможна стоянка судов малого водоизмещения…» Все, никаких выброшенных на камни кораблей.

Он захлопнул книгу.

— Подожди, — сказал я. — Посмотри соседние страницы.

Мы снова углубились в чтение.

— Вот, — глухо сказал мой друг. Палец его уперся в страницу. — Вот. Тут прямо написано: «В 1922 году». Читай!

— «Два Брата. Отдельная скала, с раздвоенной вершиной, лежит в центре каменной гряды. В двух кабельтовых от нее среди камней ранее возвышались остатки судна, затопленного во время шторма в 1922 году. Ограждена южная оконечность гряды…»

— «Ранее возвышались». Что, теперь не возвышаются?. А где второй пароход?

— Больше в лоции ничего нет…

Затем нам принесли дело об аварии.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ, излагающая содержание папки с делом об аварии двух пароходов

Пароход «Минин» отошел в плавание от тридцать третьего причала Владивостокского порта 22 октября 1922 года в 15 часов 30 минут.

Капитан парохода Мостовой имел все основания быть недовольным рейсом.

Военный комендант, который накануне вызвал его, был краток:

— Погрузите все, что будут подвозить. Сколько влезет — все брать. Людей — только по моим пропускам. Пойдете в Нагасаки.

Капитан смотрел на узколицего лысеющего злого подполковника и думал, что если отказаться — расстрел.

— У меня неисправен радиотелеграф.

Подполковник пропустил эти слова мимо ушей.

— Взвод солдат посылаю сейчас. Команде на берег не сходить. И смотрите у меня… — Он выругался.

Когда капитан вернулся на пароход, погрузка уже началась. Первые часы солдаты кое-как сдерживали толпу у трапа, потом перестали проверять у тех, кто лез на судно, документы, а затем исчезли вообще, растворились, слились с пестрой массой, бушевавшей на палубе.

В 15 часов 30 минут, видя, что положение становится угрожающим, что пароход переполнен, а на причале уже вспыхивают драки и щелкают сухие винтовочные выстрелы, капитан приказал обрубить швартовы и перешел на рейд. Там судно нагнала гребная шлюпка с приказом коменданта ждать его семью.

Узкие миноносцы с бело-красными японскими флагами один за другим покидали рейд. На сигнальном посту подняли какой-то сигнал. Он бессильно повис, прочитать его было невозможно.

Мостовой поднял к глазам бинокль. У дальнего причала в Гнилом углу тянулся над водой дымок, это отходил «Аян».

Капитан приказал выбрать якорь и переставил рукоятки машинного телеграфа на малый.

Длинный зеленый остров медленно пополз по правому борту. Стеклянная башенка маяка мертво и безжизненно вспыхнула отраженным солнечным лучом.

Капитан вздохнул и приказал принести на мостик судовой журнал. Что писать? Количество людей, грузов, пункт назначения?

— Пишу, как акт о смерти, — сказал он помощнику.

Капитан смотрел на палубу, покрытую черно-зеленой массой пальто и шинелей, и думал, что в случае любой, самой незначительной аварии матросы не смогут ни подойти к якорному устройству, ни пробиться в трюм, ни включить пожарную систему. От фок-мачты доносились тонкие звуки гармоники. Там пили и пытались петь.

Вышли в Уссурийский залив. Первая волна ударила в борт, окатив людей на палубе длинными холодными брызгами. Гармошка умолкла. Черно-зеленая масса шумно вздохнула, подвигалась и, отчаявшись изменить что-либо в своей судьбе, затихла.

Пароход повернул на юг. За кормой тонко прорезали горизонт мачты «Аяна».

Капитанов «Аяна» и «Минина» связывала дружба. С первой же встречи в Англии, где Мостовой и Нефедов принимали пароходы, между ними установились отношения, которые и должны были возникнуть между людьми одного возраста и одной судьбы. Оба из потомственных морских семей — их отцы начинали плавать еще матросами, они — выходцы из низших чинов — с большим трудом добились капитанских дипломов и не могли рассчитывать на хорошее судно на Черном море или на Балтике. В маленьком неблагоустроенном Владивостоке их семьи жили на одной — Подгорной — улице.

Вот почему среди всех бед, связанных с участием в эвакуации, капитаны видели только одно благо — совместное плавание.

Переход до Нагасаки занял менее недели.

В Японии их ждали новые неприятности. Вместо сотен шумных и растерянных людей в оставленные каюты пришли щеголеватые, не потерявшие еще лоска офицеры и странные, хорошо одетые мужчины, тоже отличающиеся военной выправкой. Они принесли приказ обоим пароходам следовать на Камчатку в Петропавловск, взять там особо ценные грузы (меха! — как проговорился один из подвыпивших офицеров), а затем идти в Сан-Франциско в распоряжение русского консула.

Узнав, что пароход идет в США, часть пассажиров вернулась на судно.

Запасы угля было приказано пополнить в Хаккодате.

Придя туда в конце месяца, «Минин» и «Аян» стали готовиться к далекому и, как надеялись Мостовой и Нефедов, последнему рейсу.

В Хаккодате к пассажирам присоединились несколько вечно пьяных казачьих офицеров со взводом солдат, от чего жизнь на пароходах приобрела характер скандальный и тревожный.

Выход из Хаккодате был назначен на первое, затем перенесен на второе ноября. Пассажиры волновались. Ходили слухи, что во Владивостоке на сторону Советов перешли два миноносца и им приказано задерживать, возвращать и даже топить пароходы с эмигрантами.

Первым закончив погрузку угля, Мостовой стал ждать напарника, однако вмешался консул и приказал выходить, не дожидаясь, когда «Аян» кончит бункероваться.

Капитаны встретились на причале.

— Мне еще полсуток, самое малое, — сказал Нефедов, он только что поставил пароход под погрузку. — Что ж — иди сам.

— Выйду, лягу на курс 48°, — сказал Мостовой. — Догонишь?

— Должен догнать.

Мостовой ушел, а капитан «Аяна», проклиная в глубине души консула и пассажиров, отправился на почту, рассчитывая послать весточку семье, оставленной во Владивостоке.

Вот почему на рассвете четвертого ноября «Минин» очутился один в водах западнее Хоккайдо, направляясь курсом 48° к островам Большой Курильской гряды.

Пароход шел двенадцатиузловым ходом.

На судне царило молчание. Ровная белесая поверхность океана, ее кажущаяся неподвижность не могли обмануть команду: по небу ползли длинные облачные перья — приближался тайфун.

Капитан за всю ночь только дважды покинул мостик. Первый раз, около трех часов, он спустился в каюту, выпил чашку горячего чая, сменил влажное от тумана белье. Второй раз прошел в рубку радиотелеграфиста — тот доложил о том, что наладил искровой передатчик. Но, едва капитан попросил связаться с Хаккодате и запросить погоду, передатчик снова вышел из строя.

Закутанный в длинную, до пят, шубу, Мостовой стоял у двери в ходовую рубку и смотрел, как впереди лиловыми полосами движется туман.

Настроение было плохим: длительный рейс на Камчатку не сулил ничего хорошего.

Около 13 часов он приказал помощнику принести карту. Она уверенно показывала полное отсутствие в районе плавания опасностей: цепочка безымянных мелких островов оставалась справа. Берег Кунашира должен был открыться часа через четыре. Обратив внимание помощника на высокую и, очевидно, приметную, судя по карте, вершину вулкана Тятя-Яма, капитан приказал взять, как только откроется вершина, ее пеленг.

В 14 часов 03 минуты капитан подошел к компасу и заметил, что рулевой вместо заданного ему курса 48° держит 43°. Мостовой сделал ему замечание, и в тот же момент послышался крик помощника:

— По носу — камни!

Первым движением капитана было перевести ручки машинного телеграфа на «стоп». Почти одновременно, взглянув за борт, он увидел слабый водоворот над камнем, едва скрытым водой.

В машинном отделении не сразу заметили перевод стрелки. Капитан резким движением повторил «стоп». Телеграф звякнул и подтвердил получение команды.

Глухие удары винта затихли.

— Прямо по корме — камни! — закричал помощник. Он успел выбежать на крыло мостика и, приложив к глазам бинокль, обшаривал взглядом пространство, по которому только что прошло судно.

Этот доклад имел роковые последствия. Трудно сказать, были или нет в действительности за кормой камни, или помощник принял за них движение потревоженной судном воды. Во всяком случае, Мостовой, вместо того чтобы дать команду «полный назад», снял руки с телеграфа, и пароход какое-то время шел по инерции, все глубже забираясь в район мелей.

Изменение хода не могло остаться незамеченным, на палубе появился боцман с двумя матросами.

«Минин» продолжал ползти вперед.

— Отдать правый якорь! — раздалась команда. И тяжелый судовой якорь, увлекая за собой цепь, с грохотом рухнул в воду.

Прошло еще около двух минут, прежде чем последовал доклад:

— Якорь забрал!

Цепь натянулась, и «Минин» под действием слабого ветра начал медленно разворачиваться.

Капитан осмотрел водную поверхность. То тут, то там виднелись выступающие из-под воды камни, тихая погода оказала пароходу плохую услугу: в ветер, при волнении пенные буруны выдали бы местоположение скал…

Отдали второй якорь, отгрохотала цепь, и судно остановилось среди мрачных, чернеющих в воде камней. Проклиная карту, капитан опять прошел в радиорубку. Искровой телеграф не работал. Надеяться на помощь не приходилось.

Пассажирам капитан ничего не объявил. Он выставил на носу и на корме вахтенных, вооружив их ракетницами, и приказал боцману приготовить на полубаке бочку, набив ее вымоченной в мазуте паклей. На мостике были прикреплены к фалам сигнальные флаги: «Терплю бедствие, необходима помощь».

Хотя непосредственная опасность судну не грозила, Мостовой прекрасно понимал, что, как только ветер усилится, положение судна может стать критическим. Поэтому он решил обследовать район вокруг судна, сделать промеры, обозначить буйками отдельные камни и вывести судно на чистую воду…

Шлюпка начала промер.

Между тем ветер усиливался, якорь-цепи натянулись. Размахи судна сделались значительными. Шлюпка то скрывалась среди пенных гребней, то показывалась вновь. Вскоре работать стало невозможно — шлюпку подняли.

Первым почувствовал надвигающуюся катастрофу капитан. По резкому вздрагиванию цепей он понял, что якоря ползут, а взяв пеленг на отдельно лежащую скалу, увидел, что пароход смещается по ветру в направлении двух больших торчащих под водою камней.

Где «Аян»? Вся надежда была теперь на него. Однако на сколько часов позже тот вышел из Хаккодате и стал ли выдерживать в точности условленный курс?

Напрасно всматривался капитан в горизонт, затянутый тучами, — «Аяна» не было видно.

Между тем ветер крепчал, судно неотвратимо ползло по камням. В 16 часов 20 минут послышался слабый удар, корпус парохода вздрогнул. Никто из пассажиров, томившихся в каютах и трюмах, не придал значения толчку, но Мостовой понял: «Это конец».

Пробоина, которую обнаружил Калинчук, оказалась не единственной. Волны кренили пароход с борта на борт, и он то и дело бился о камни. Скоро вода была обнаружена в коридоре гребного вала, а затем появилась и в машинном отделении.

Сильный ветер рассеял туман, и на северо-востоке открылся небольшой остров с плоской вершиной. Поскольку пароход уже начал крениться и каждую минуту могла возникнуть опасность, что он опрокинется, капитан распорядился вновь спустить шлюпку.

К этому моменту все пассажиры уже толпились на палубе. Вызвав помощника и боцмана, Мостовой приказал им собрать женщин и детей у шлюпбалок левого борта. Но тут послышался шум, вспыхнула драка: несколько солдат и офицеров пытались самовольно спустить шлюпку.

Одну из шлюпбалок вывалили, корма шлюпки зацепилась за борт, солдаты не удержали канат, шлюпка перевернулась и пошла в воду носом — волна разбила ее о борт.

Как показал на следствии помощник капитана, Мостовой понял, что действовать надо иначе. К спуску второй шлюпки он не приступил, пока не вооружил нескольких матросов и не заручился помощью группы солдат.

Под их охраной шлюпка была спущена. В нее посадили женщин и детей.

Судьба шлюпки сложилась, как свидетельствовали материалы дела, следующим образом.

Под командой помощника капитана шлюпка направилась к видневшемуся на горизонте острову, однако она была отнесена в сторону усилившимся ветром. Опасаясь подходить к берегу в темноте, помощник приказал зажечь фонарь и лечь в дрейф. На рассвете их обнаружило рыбацкое судно.

В тот же день спасенных доставили на Кунашир.

Между тем на «Минине» начали строить плоты, пытаясь использовать палубный настил, но он оказался прочно прикрепленным к корпусу — доски крошились и ломались.

Тогда, сняв с трюмов люки, боцман с матросами принялись крепить к ним по краям пустые бочки. Первый плот спустили на воду. Он закачался на волнах, его перевели за корму и взялись за изготовление второго.

Увлеченные сооружением плотов, Мостовой и команда перестали обращать внимание на пассажиров. А между тем обстановка на судне становилась все более напряженной.

Не отобрав в свое время у пассажиров оружие, Мостовой совершил ошибку. Когда стали вязать бочки ко второму плоту, на корме раздались выстрелы: группа офицеров оттеснила матросов, сбросила с кормы два каната и по ним спустилась на плот. Вниз полетели чемоданы и баулы. Перегруженный плот осел, люди оказались по колено в воде.

Мостовой с мегафоном в руках перегнулся через борт и попытался образумить покидавших судно, в ответ раздались ругательства, щелкнул выстрел. Пуля ударилась в фальшборт и рикошетом ранила матроса.

Как свидетельствуют документы, плот покинул судно в 17 часов 30 минут. Он пробыл в океане около двух суток, после чего был обнаружен рыбаками, которых направил в район катастрофы помощник капитана. Таким образом, экипаж и пассажиры «Минина» были собраны и доставлены на Хоккайдо.

Трагические события этого дня не прошли для Мостового бесследно. На Хоккайдо капитан заболел, долго лежал там в госпитале и скончался.

Команда после полутора лет пребывания в Японии почти вся вернулась на родину…

Судьба «Аяна» сложилась так.

Кончив бункероваться, Нефедов вышел из Хаккодате и, обогнув юго-восточный мыс, лег курсом вдоль берега, огибая Хоккайдо и стараясь догнать «Минина». Машина была в хорошем состоянии, и, имея преимущество в скорости в два-три узла, Нефедов рассчитывал догнать Мостового к исходу третьих суток.

Войдя в воды между Большой и Малой Курильскими грядами, «Аян» лег на курс 48° и дал самый большой ход, который могла развить машина, — 13 узлов. Радисту было приказано не оставлять попыток установить связь с «Мининым».

Однако тщетно Нефедов всматривался в затянутый тучами горизонт — впереди не было видно ни одного дымка.

Когда ветер усилился, Нефедов приказал проверить крепление палубного груза и осмотреть трюмы.

Океан все больше покрывался пенными гребнями. То и дело находил и полосами откатывался туман. В 18.20 заметили небольшую торчащую из воды скалу. На карте ее не было — это удивило Нефедова.

В 18.23 послышался голос вахтенного матроса:

— Слева тридцать — судно!

Одного взгляда в бинокль было достаточно, чтобы в черной полоске, то исчезавшей среди волн, то появлявшейся вновь, узнать «Минина».

«Аян» с каждой минутой приближался к опасному району.

У англичан для обозначения судов, построенных по одному проекту, есть выражение «систер-шип» — «корабли-сестры». У капитанов, плавающих на таких судах-близнецах, вырабатывается обостренное чувство понимания, в каком состоянии находится другой такой же корабль. Сначала Нефедову показался неестественным курс, которым идет «Минин», — почти на север, затем он обратил внимание на его значительный крен. Он уже хотел отдать приказание на руль повернуть влево, как вдруг высокие всплески волн у борта «Минина» показали, что судно не имеет хода и скорее всего сидит на мели. Заметив это, Нефедов рывком перевел ручки телеграфа на «стоп!». Но было уже поздно: содрогаясь всем корпусом, «Аян» со скрежетом выполз на камни. Как показало расследование, аварии способствовало и то, что вахтенный матрос, стоявший на носу судна, в это время отлучился сменить промокший насквозь ватник.

Осмотр трюмов принес утешительные известия: вода внутрь судна не поступала. Пароход стоял, вылетев с полного хода на каменную плиту и накренившись на 15°. На все сигналы прожектором и фонарем Ратьера «Минин» не отвечал. Стало ясно — команда покинула судно.

На следующий день, когда видимость улучшилась, Нефедов в бинокль увидел — палуба «Минина» пуста. Попытались запустить машину — корпус судна затрясся: погнут гребной вал. О том, чтобы сняться своими силами, нечего было и думать.

На третьи сутки на горизонте появились три паруса. Это шли рыбаки с Кунашира. Ими команда «Аяна» была снята…

В деле не хватало нескольких страниц. Вместо них чья-то заботливая рука аккуратно вшила такие справки:

Здесь же были аккуратно вклеены: письмо таинственного УБК и памятная записка.

В записке говорилось, что, по данным ГМО, в октябре 1922 года над районом южной части Курильской гряды проходил глубокий циклон. Можно с уверенностью предположить, что погода в районе аварии была неустойчивой, с дождем и ветрами до 7—8 баллов.

Все дело заканчивалось кратким заключением, в котором начальник инспекции констатировал, что судовые и машинные журналы «Минина» и «Аяна» не сохранились, материал расследования не дает возможности восстановить всю картину аварии.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ, в которой мы покидаем Владивосток

В течение тех дней, что мы провели в инспекции, я неоднократно убеждался в необыкновенной памяти нашего нового знакомого.

— Миша, дорогой, — обращался к Белову полный, черноусый, кавказского вида моряк, — лекция у меня сегодня в клубе. Хочу рассказать про локацию. Что, если им про «Стокгольм» и «Дориа», а? Популярно, наглядно.

Белов кивал:

— Расскажи.

— Где столкновение было? Где-то около Нью-Йорка? Лет десять назад?

— У плавучего маяка Нантакет. 25 июля пятьдесят шестого года.

— Швед с итальянцем? Виноват кто — итальянец?

— Суд этого не установил.

И Белов ровным голосом излагал драматическую историю столкновения, во время которого острый нос сверкавшего белой краской великолепного «Стокгольма» врезался в борт «Дориа», беспечного судна, команда которого плыла в тумане, не ведя прокладки за встречные суда, хотя их то и дело обнаруживали на экране радиолокатора.

— Нарисуешь на доске пеленга, — говорил Белов. — Бери лист бумаги… В центре — «Стокгольм». Около него пиши: момент первого обнаружения 23 часа, курс 90°, курсовой угол на «Андрея Дориа» 2° левого борта. Дистанция 10 миль… Второе определение…

Толстяк, пыхтя, послушно рисовал.

Наконец настал день, когда нам принесли билеты на рейсовый пароход до Южно-Курильска. Три билета, потому что Белов получил предписание тоже идти на Шикотан расследовать столкновение, о котором говорил нам.

Мы решили отнести ему билет домой.

Маленький инспектор озабоченно тер на кухне морковь.

— «Бира», — прочитал он на билете название судна. — Ну-ну…

Дверь скрипнула, и из-под нее показалось что-то черное, изогнутое, похожее на змею. Я вздрогнул.

— Это кочерга, — сказал Белов. — Дети, марш от двери! Не мешайте взрослым.

Кочерга исчезла.

— Я хочу пить! — сказал мальчишеский голос из-за двери.

Белов налил кружку воды.

За дверью послышались хихиканье и плеск.

— Миша! — сказала жена. — Они обливают друг друга.

Белов выскочил в коридор.

— Может быть, вы хотите чаю? Посидим, поговорим, — неуверенно, даже испуганно спросил он, вернувшись.

— Нет, нет, — улыбаясь, сказал Аркадий. — До завтра, на пароходе.

Мы встретились на палубе «Биры».

Владивосток отступал. Медленно повернулась плотно заставленная пароходами бухта. Задрожало и слилось с голубыми дымками заводов туманное пятно над восточной окраиной. Отошел Скрыплев — маяк на небольшом обрывистом островке. По правому борту потянулся бесконечный, с лысой горой и причудливыми бухточками, Русский остров.

Японское море гнало навстречу «Бире» пологую волну, раскачивало, шевелило в каюте вещи.

Мы с Аркадием сидели у иллюминатора и следили, как движется черно-зеленый берег, как сгущается над ним синева и как закипает белой пеной перепаханное ветром море.

Белов спал. Как только мы вошли в каюту, он забрался на верхнюю койку и заснул. Он лежал на спине беззвучно, вытянув руки по швам. Пухлый, огромный, покрытый царапинами дорожный портфель лежал у него в ногах.

Прошли остров Аскольд. Пять неровных, похожих на торчащие из воды зазубренные ножи скал — кекуры Пять Пальцев — прорезали горизонт, проплыли мимо борта, тая и оседая, скрылись в туманной дали.

Ночью на пароход обрушился ветер. «Бира» валилась с борта на борт. Рюкзак Аркадия упал и, как черепаха, начал медленно странствовать по полу. Я лежал на койке, ощущая сладковатый вкус обильной слюны во рту и привычную тяжесть в голове.

В полночь «Бира» изменила курс. Иллюминатор оказался неплотно закрытым, стол залило струями соленой воды.

Я плотно закрутил барашки иллюминатора, потушил свет и повалился на койку.

Ветер стих так же неожиданно, как начался. Размахи судна уменьшились, а под утро совсем прекратились.

Мы сидели и по очереди играли в шахматы.

— Так что там за история на Шикотане? — спросил Аркадий. — Что вы будете расследовать?

— Столкновение, как всегда, — нехотя произнес Белов.

— Сложный случай?

— Простых у нас не бывает.

…Это случилось туманным июньским днем. Рыболовный траулер «Заная», сдав улов, закончил разгрузку и, не дожидаясь улучшения видимости, отошел от причала. Со стороны Кунашира к острову в это время подходил малый танкер «Тис». Они шли в тумане навстречу друг другу и наблюдали один другого на экранах локационных станций.

— Корабли расходятся левыми бортами, — сказал инспектор. Он повторил: — Они должны расходиться левыми бортами во всех случаях, когда идут прямо или почти прямо друг на друга.

Когда порыв ветра поднял туманную пелену, капитаны увидели то, что давно представлялось им ясным из дрожания зеленых пятен на экранах локаторов.

Капитан «Тиса» увидел судно, идущее прямо на него, и для предупреждения столкновения приказал положить руль вправо. «Тис» покатился вправо, освобождая, как думалось капитану, дорогу встречному.

Капитан «Занаи» увидел нечто иное. Он увидел судно, идущее немного правее его курса, немного, но достаточно, как утверждал капитан, для того, чтобы благополучно разойтись, не прибегая к маневрированию. Он не изменил курс траулера и тогда, когда «Тис» начал, резко поворачивая, пересекать ему путь. Он не успел ничего изменить, и железный форштевень «Занаи» врезался в хрупкий борт танкера.

Не было жертв, оба судна ушли своим ходом на ремонт, комиссия определила ущерб.

— Итак, один из капитанов обязательно виноват? — сказал Аркадий.

— Обязательно, — ответил Белов, — всегда, при всех столкновениях есть нарушение правил.

— Когда это было?

— В начале мая.

— Но почему вы должны ехать из Владивостока расследовать случай, который наверняка сразу же был расследован другими, на месте, по горячим следам?

Белов кивнул.

— Столкнулись рыбник и строитель, а наша инспекция межведомственная. Было расследование. Признали виновным капитана «Занаи».

— Почему?

— Есть правило, — сказал он. — Во время расследования проверяются судовые журналы за последние три месяца. Судовой журнал «Занаи» велся с грубым нарушением правил. Записи в судовых журналах «Тиса» и «Занаи» противоречат друг другу, — добавил Белов. — Радиолокационные станции на судах были исправны, но показания станций явно записаны в журналы после столкновения.

Он достал из портфеля тоненькую книжку в сером переплете и помахал ею в воздухе.

— Это «Правила предупреждения столкновения судов». Они родились вместе с кораблями. Не нарушая правил, не столкнешься.

Я важно кивнул. Я разделял веру Белова в непогрешимую истину правил, над хитроумным усовершенствованием которых столетиями бились моряки…

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ Остров Кунашир

Вместо обещанных по расписанию пяти суток мы шли неделю — встречный ветер и пятибалльная волна уменьшили скорость «Биры» до трех узлов. Пароход шел настолько медленно, что пена, возникнув у его носа, успевала погаснуть, не пройдя расстояние до первой мачты.

Нам досаждал буфет. Мы не купили ничего на берегу и были отданы на милость двух женщин, изредка открывавших дверь с обманчивой табличкой «Обед и ужин».

Женщин укачало, вместо вожделенных супов и котлет в буфете продавали сырые яйца.

Мы пили их, давясь от отвращения, собирая у пассажиров соль, как подаяние, и бегали на палубу смотреть, как проплывают мимо берега.

Ночью на теплоход надвинулся огромный вулкан. Он навис над палубой. Стеклянные звезды обрамляли его вершину. Вершина была двуглавой.

— Тятя! — назвал гору, сверившись с картой, Аркадий. — На рассвете придем в Южно-Курильск.

Южно-Курильск оказался маленьким городком на берегу неглубокой бухты.

Он встретил нас солнечной погодой. Над яркой, омытой дождем зеленью лесов синело небо. С бурых скал свисали белые ниточки водопадов. Одинокий клок тумана дрожал, зацепившись за косматый склон сопки.

По шаткому, в три доски, тротуару мы добрели до единственной идущей вдоль моря улицы.

Она была вымощена черным шлаком. Невысокие деревья, кусты за низенькими заборчиками, высоко поднятые деревянные тротуары, одноэтажные домики… Чистым и даже щеголеватым был этот маленький поселок, приютившийся у подножия холма, огибающего полукольцом бухту.

Найти музей в таком городке было несложно.

По внешнему виду он ничем не отличался от окружающих домов — дощатое одноэтажное здание. Аркадий поднялся на крыльцо.

Дверь открыла молодая женщина.

— Василия Степановича нет, — нараспев сказала она. — Они вышли.

— Скоро придет?

— Скоро.

В руке она держала тряпку. Решив, что перед ним уборщица, Аркадий сказал:

— Мы к нему. Подождем в музее, а?

— Ждите.

— Можно войти?

— А бумаги у вас есть?

— Бумаг у нас больше чем нужно. И все с печатями.

— Я супруга Василия Степановича, — сказала женщина и провела нас в кабинет — комнатку с письменным столом, плоским стеклянным шкафом и тонконогим креслом, но одних не оставила, а принялась тут же протирать тряпкой окно.

Хлопнула входная дверь, и в кабинет вошел грузный, веселый, с красным обветренным лицом и копной русых волос мужчина.

— А, ленинградцы, — сказал он Аркадию. — Долго же вы, долго добирались. Ну что ж, выкладывайте новости.

Я понял, что предприятие, затеянное Аркадием, директору по душе.

Мой друг рассказал о том, что удалось нам узнать за последние месяцы о гибели «Минина».

— Изменный? — удивился Василий Степанович. — Так это же рядом! Там есть поселок рыбаков. У меня бригадир знакомый. И добираться туда несложно.

Поговорив, мы решили, что тотчас отправляемся на Изменный.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ, в которой с помощью вертолета мы достигаем Изменного

Нас отправили с первой же оказией. По узенькому трапу мы влезли в вертолет. Загремел мотор, кабина наполнилась ревом и дребезжанием, затем звук двигателя перешел в грохот, пол качнулся, за окном начала валиться набок, съеживаться, уменьшаться земля. Летное поле превратилось в узкую коричневую полоску. Синее искрящееся море понеслось навстречу.

Подавленные шумом, мы с Аркадием молчали.

Не успел скрыться Кунашир, как на синей поверхности океана возник небольшой зеленый остров. Он был подобен пуговице — края приподняты, середина вдавлена.

Остров стремительно приблизился, остановился, и стало видно, что это вершина затонувшего вулкана. В кратере светилось голубое озеро. Туман испарений курился над ним. Ручей, синей лентой вытекавший из озера, резал край горы и с отвесной стены падал дымной полосой в море. Белая пена казалась неподвижной.

— Так вот он какой — Изменный! — крикнул мне в ухо Аркадий.

Земля стала приближаться, увеличивалось озеро, росли деревья, чудовищно увеличился весь остров. Отчаянно, из последних сил взревел двигатель. Ноги ощутили удар, мотор чихнул и остановился. Тишина, как обвал, придавила нас.

Пилот открыл дверь.

К вертолету сбегались люди в ватниках.

Сопровождаемые кучкой рыбаков, мы пошли по поселку.

— Их к бригадиру надо! — сказал кто-то.

В бараке в низкой и тесной комнатке сидел за столом худощавый чернобородый человек. Он сидел согнувшись в три погибели над громадным, разграфленным на мелкие клеточки листом и с ожесточением вписывал в них тупым карандашом неуклюжие большие цифры.

— Совсем задурили голову, — сказал чернобородый, поднимая от листа невидящие глаза. — Кому это, скажи, пожалуйста, нужно? Вот сижу. Нет чтоб в море ходить.

Мы с Аркадием вежливо слушали.

— Без статистики нельзя, — сказал я, поняв наконец, о чем идет речь. — Это у вас улов?

Чернобородый кивнул.

— Матевосян, — сказал он. — Моя фамилия Матевосян. Вы кто — туристы? Жить у нас будете?

Мы объяснили, что хотели бы остановиться на месяц-два.

— У нас свободно, живи где хочешь, — сказал бригадир. — Раньше народу было много, комбинат хотели строить, не стали. Теперь мы от Кунашира работаем…

Аркадий сказал:

— Может быть, поговорим? Нам нужна ваша помощь.

— Потерпите немного. Совсем пропадаю. — И, обращаясь к рыбаку, который привел нас, бригадир сказал: — Григорьев, покажи им какой-нибудь пустой дом. Если стекол нет — фанеркой забей, дров принеси, в общем — сообразишь.

Дом, в который привел нас Григорьев, был действительно пуст, двери и окна прихвачены гвоздями, в щелях гулял ветер.

— Прекрасно! — Аркадий сиял.

Скоро в железной круглой дымной печке гудело пламя.

Вечером, прежде чем заснуть, я вышел на крыльцо. Звездный свет лежал на уставшем за день океане, на горизонте то разгорался, то погасал огонь далекого маяка, в поселке в окнах слабо и неверно светились оранжевые огоньки.

Утром нас разбудил кто-то шумный и властный. По комнате ходил человек, он гремел сапогами, переставлял на плите посуду, распахивал одно за другим окна.

Это был Матевосян.

— Проснулись? — сказал он. — Долго у нас не спят. Это что у вас — ботинки? В ботинках здесь тоже не ходят. Возьмите на складе резиновые сапоги. — Он уселся на табуретку. — Так что за дело? Короче — мне через час в море.

Аркадий рассказал, что мы приехали искать следы «Минина».

— А в памяти ни у кого не осталось: на скалы ведь выскочили сразу два парохода, — закончил он. — Может, какие разговоры, слухи?

Бригадир пожал плечами:

— Чего-чего, а обломков всяких тут хватает. Идешь с тралом, особенно если с донным, зацепит, поднимешь — кусок железа. Все время цепляем. Я почему про донный — это мы гребешка ищем. Ведь у нас что в плане? — гребешок, трепанг, морские ежи, мидии… Одним словом, морепродукты… Вам на острове сидеть расчета нет, надо в море идти. Хотите завтра к Двум Братьям?

Мы радостно переглянулись.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ, где меня облачают в водолазный костюм

На следующий день маленький водолазный бот, деревянный, с высокой надстройкой на носу, тарахтя и раскачиваясь, вынес нас из бухты, чтобы направиться к двуглавой скале, которая одиноко возвышалась на горизонте.

Здесь бот поставили на якорь. Григорьев натянул на себя толстое, в два пальца, вязаное белье, напялил сверху оранжевые резиновые штаны, надел стальное кольцо-пояс, резиновую рубаху с капюшоном и маской, накатал подол рубахи на кольцо, затянул пружиной.

Запустили помпу.

— Давай! — сказал Матевосян.

Григорьев, тяжело ступая медными башмаками, пошел к трапу. Ему подали веревочный мешок с петлей — питомзу и острый багорок с ручкой.

В том месте, где исчез водолаз, вспыхнуло, забурлило облако пузырей.

Я сидел, прижав к уху телефонную трубку, и слушал, как хрипит, откашливается водолаз, как шумит, врываясь из автомата в маску, воздух.

Григорьев работал молча. Только один раз я услышал от него:

— Подтяни!

Матевосян подобрал свободные метры шланга. Теперь пузыри всплывали у самого борта.

— Дай питомзу! — послышалось в трубке.

Бригадир поднял с палубы второй мешок, зацепил его защелкой — карабином, бросил в воду. Когда веревка дернулась, стал неторопливо, с усилием выбирать.

Из воды мешок всплыл раздутый, полный черной слизистой массы. Вдвоем с матросом Матевосян перевалил его через борт, на палубу хлынул поток шевелящихся шишковатых морских червей. Трепанги были похожи на резиновые игрушки. Их свалили в ящик. Матрос взял нож, сел, опустил в ящик ноги, не торопясь начал вспарывать им животы.

Очищенных бросали в бочку с водой.

Дважды сменились водолазы. Подул было и затих ветер.

Когда все бочки были заполнены до краев, Матевосян сказал не глядя:

— Может, кто из вас сходит?

— Я.

На меня надели костюм, сунули в рот загубник, я судорожно вдохнул сухой теплый воздух, кто-то толкнул в плечо, сказал: «Можно!»

Я вспомнил свои последние погружения на флоте, замахал руками, открыл окошечко маски:

— У меня неважные уши.

— Тут всего метров десять, — сказал Матевосян.

Повиснув в зеленоватой, наполненной солнечными пылинками воде, я, задрав голову, рассматривал темный силуэт катера. Он парил надо мной, как дирижабль, поблескивал винт, подрагивала, свисая с борта, узкая металлическая лесенка.

Когда боль в ушах утихла, попросил опустить пониже и очутился на дне. Всхолмленным полем лежала мелкая серая галька, туманилась сумеречная зеленоватая даль.

С трудом отталкиваясь ногами, я сделал шаг, второй…

— Куда влево забрал? — раздался в наушниках жесткий дребезжащий голос.

Я повернул вправо. Из зеленоватой полутьмы выплыл светящийся, голубой от падающего на него света якорный канат, тут же оранжевый от ржавчины якорь, одна лапа в гальке, вторая торчит вверх…

Я обошел вокруг него.

— Ну вот, — сказал дребезжащий голос. — Запутал шланг. Как теперь тебя поднимать? Стой!

Я остановился.

— В обратную, в обратную иди. От якоря отлепись. Якорный канат и мой воздушный шланг дважды перекрещивались.

— Опять путаешь! — сказал телефон. — Стой уж… Или с якорем его вытянем?

— Не надо с якорем, — ответил кто-то.

— Тогда жди!

Надо мной появилось темное пятно. Оно увеличивалось. Стали видны ноги, зеленая рубаха, блеснул шлем.

Водолаз сел на дно, повернулся, подошел, приблизил лицо. Через стекла на меня смотрели глаза Матевосяна.

— Он говорит, чтобы вы не шевелились! — произнес голос в моих наушниках.

Матевосян осторожно взял в руки мой шланг, затем медленно, толчками стал подниматься. Его подтаскивали, а он, перебирая руками, отделял шланг от каната.

Водолаз уменьшился, превратился в неясное пятно и исчез.

— Все в порядке! — передали сверху…

Когда бот шел назад, к острову, Матевосян сказал:

— Спрашивал я рыбаков. Погиб где-то здесь пароход. Только давно, слух есть, а никто ничего не помнит. Поискать придется…

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ Остров Шикотан и некоторые обстоятельства еще одной аварии

В конце недели неожиданно прилетел Василий Степанович. Он привез письмо.

— Написал! — удивленно и обрадованно говорил Аркадий. — Узнал адрес и написал. Вот человек!

Письмо было от Белова.

Маленький инспектор сообщал, что он задерживается на Шикотане, где расследование аварии идет очень медленно. Затем он писал, что ему удалось узнать новые обстоятельства, связанные с судьбой «Минина» и «Аяна». Дело в том, что один из этих двух пароходов, находившихся с 1922 года на камнях Два Брата, был снят в 1927 году и переведен на остров Шикотан. Остатки его, как утверждают рыбаки, лежат у берега и их можно осмотреть. Этим объясняется указание лоции на остатки всего одного парохода близ Двух Братьев…

— Так, так, так… Надо срочно ехать к нему! — сказал Аркадий. — А вдруг это и есть «Минин», а? Как отсюда добраться до Шикотана?

— Через Кунашир, — ответил Василий Степанович, — рейсовым катером «Орлец».

Следующим утром «Орлец» уже принял нас на борт.

Был штиль, неправдоподобный штиль со стеклянной водой и синими островами на горизонте. За кормой таял в белой дымке вулкан Менделеева, двуглавый Тятя угадывался с левого борта, справа в белесом небе висели розовые облака.

Мы сидели на носу «Орлеца» и молчали.

Шикотан возник слабым рисунком на голубом стекле, плоским и длинным, коричневым и зеленым.

В Мало-Курильске на причале нас встретил Белов. Усевшись на ящик из-под сайры, маленький инспектор достал из портфеля лист чистой бумаги и начал рисовать остров. Он вытянул его наискосок с северо-востока на юго-запад и нанес с океанской стороны в верхнем углу аккуратную звездочку. Около нее он написал: «Мыс Край Света», пониже — там, где берег делал изгиб, — понаставил в воде крестиков и нарисовал упавшую мачту. У нее было несколько перекладинок.

— Так обозначают затонувшие суда, — объяснил я Аркадию.

Потом Белов вытащил из портфеля пачку потрепанных машинописных листков, и мы с Аркадием принялись их читать.

Вот что узнали мы из немногословных донесений тридцатилетней давности.

Так заканчивалось описание.

Белов забрал у нас смятые листки, аккуратно сложил и, сколов скрепками, сунул обратно в портфель.

— Ну что же, — сказал Аркадий. — Прекрасно. Если это и верно «Минин» и он возвышается над водой, то лучшего нельзя желать.

В день, который предшествовал нашей поездке на Край Света, я стал свидетелем того, как работает Белов.

Инспектор сидел в углу дощатого барака, на массивной табуретке за таким же, рубленным из тяжелых корабельных досок, столом и терпеливо выслушивал здоровяка в синей капитанской куртке, аккуратно записывая каждую его фразу.

— Восстановим еще раз последовательность ваших действий. Начните с момента отхода.

— Вышел я из бухты. Иду.

— Каким курсом?

Капитан вздохнул:

— Триста десять.

Белов взял со стола из стопки один журнал, полистав его, подтвердил:

— «Заная»… Триста десять… — И внес запись в опросный лист.

— Десятый раз спрашиваете, — сказал капитан.

— Триста десять… — протянул Белов. — Дальше?

— Тут он.

— Кто он?

— «Тис».

— Где вы находились в момент обнаружения?

— На мостике, где же.

— На мостике…

— Туман. Помощник доложил: «Судно!»

— Время.

— В журнале записано. Белов опять листает журнал:

— 9 ч 43 мин.

Капитан опять вздыхает:

— Значит, 9 ч 43 мин.

— Вот вам чистый лист. Будем восстанавливать прокладку.

Они выписывают из судового журнала доклады помощника и начинают прокладывать на бумаге пеленга и расстояния.

— Так?

— Так! — соглашается капитан.

— Хорошо. Теперь берем журнал «Тиса».

Они наносят на лист то, что записал в журнал второй капитан столкнувшегося судна.

— Получается… — тянет Белов. — Что получается?

— Ерунда, — говорит капитан и багровеет. — Как же так: я его обнаружил справа, в стороне, а он меня — прямо по носу? А шли мордотык: я — 310, он — 130.

— Ерунда, — соглашается Белов. — Значит, или у одного из вас был неисправен радиолокатор, или — записи фальшивы.

Белов берет со стола еще один журнал.

— Вот записи, которые вы вели с двенадцатого марта по двадцать седьмое августа. Это ваш журнал?

— Мой.

— Страница двадцать вторая. 3 ч 15 мин. Курс 27, скорость 12 узлов. Вот обсервованное место. Берите карту… Следующий момент. 4 ч 5 мин. Еще одна обсервация. Какое расстояние между ними?

Капитан раздвигает циркуль и снимает с карты пройденный путь.

— 18 миль.

— А сколько вы могли пройти за 50 минут при скорости 12 узлов?

Капитан достает из кармана огрызок карандаша и начинает подсчитывать на уголке карты. Белов морщится и подвигает к капитанской руке остро отточенный карандаш.

— Без малого десять миль.

— Без какого малого?

— Ровно десять.

— Другое дело… Так как это могло быть?

Шея капитана из розовой становится багровой.

— Сколько же вы прошли за 50 минут — 10 миль или 18?

Капитан молчит.

— Вот акт проверки радиолокационных станций. На обоих судах станции исправны. Вы говорите — неверны записи «Тиса». Почему я должен верить вашему журналу, а не его?.. Кстати, я проверил его журнал. Он велся предельно аккуратно.

— Суд? — прямо спрашивает капитан.

Белов поднимает плечи:

— Не знаю. Ущерб выплачен?

— Нет еще… Могу идти?

— Идите.

Капитан мнет в руках фуражку, кивает Белову и выходит, опрокинув по дороге стул.

— Так что и верно — суд? — спросил я Белова, после того как перед моими глазами дважды прошли оба капитана. Они были очень похожи, водители «Тиса» и «Занаи», но, вероятно, только внешне, так как безукоризненная аккуратность документов, представленных «Тисом», убеждала в точности поступков и слов его капитана.

— Может быть, обойдется одним арбитражем.

— Но ведь дело это как будто ясное? Коли записям журнала «Занаи» верить нельзя, остается принять за истинную прокладку «Тиса».

— Выходит так. Если бы можно было восстановить, как они шли на самом деле…

И тут в голову мне пришла мысль.

— Михаил Никодимович, в районе острова были в тот день еще судна?

— Конечно.

— И на них работали радиолокационные станции?..

Белов понимающе кивнул. Я предлагал ему непосильный труд: если собрать журналы всех судов, которые плавали в тот день в районе столкновения, и выписать их радиолокационные наблюдения, то среди сотен безымянных отметок где-то есть места «Занаи» и «Тиса»…

Каторжный, неблагодарный, рискованный труд…

Позвонили из рыбного порта и сообщили, что машина, выделенная в распоряжение инспектора для поездки на мыс Край Света, уже вышла.

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ о том, что мы увидели, попав на Край Света

На потрепанных, облепленных сухой грязью шинах автомобиля висели цепи.

Мы погрузили в кузов надувную лодку, забрались сами, заурчал мотор. Пыльная дорога, понесло нас мимо однообразных деревянных бараков… Впереди синел горный перевал. Дорога кончилась, и под колесами начали прихотливо извиваться две разбитые, идущие вверх колеи.

— Я бы предпочел асфальт! — сказал Аркадий.

Едва он успел это сказать, одно колесо взобралось на камень, второе нырнуло вниз, Аркадий свалился на меня.

Жалобно стонали рессоры. Дорога соскользнула со склона горы, и началась болотная топь. Густая коричневая жижа поплыла вровень с осями. Шофер то включал, то выключал коробку скоростей, наконец круто положил руль вправо и съехал на камни в ручей. Здесь по крайней мере было прочное дно. Мы шли как торпедный катер — шумный водяной вал с ревом захлестывал берега. Наконец ручей ушел далеко в сторону. Снова вынырнула колея, теперь она шла круто вверх, машина лезла по склону. Среди поросших мелким бамбуком полян стояли увешанные голубым мхом ели.

Я перегнулся через борт и стал срывать со встречных кустов листья.

— Осторожнее — нарветесь на ипритку! — сказал Белов.

— На что?

— Сумах ядовитый. — Белов показал на куст с маслянистыми темно-зелеными листьями. — Будет тяжелый ожог!

Я отдернул руку.

Начался перевал, стало сыро, подул холодный ветер. Машина преодолела последний подъем, ударила кузовом и остановилась.

Впереди, тускло поблескивая в лучах неяркого солнца, лежал Тихий океан.

Начался спуск. Теперь машина катилась легко и непринужденно. Расхлябанный кузов пел ритмичную песню: крак-крак-крак… Голубоватые сосны неслись мимо. Сделав зигзаг, дорога вылетела к берегу. Впереди, на плоском коричневом мысу, высветился столбик маяка.

— Край Света? — спросил Аркадий.

Белов кивнул.

Мы проехали мимо башни, белой, с кольцевым балконом и стеклянным фонарем наверху. Башня была окружена грудой пристроек, бетонные казематы соединялись между собой глухими переходами. Маяк был похож на крепость, которой предстоит выдержать осаду долгих зимних штормов.

Машина резко затормозила.

— Дальше не проедем, — сказал шофер.

Внизу под обрывом, в центре небольшой бухточки, между двумя острыми, как лезвия ножей, скалами виднелся изуродованный корпус судна. Черные бакланы рядками сидели на его палубе.

— Вот ваш пароход, — негромко сказал Белов.

Разделив поклажу — корпус надувной лодки, весла, помпу, рюкзак — осторожно ступая, гуськом мы начали спуск. Из-под ног вырывались и, обгоняя нас, уносились вниз камни.

Судно лежало метрах в пятидесяти от берега.

Стали надувать шлюпку. Ручная, похожая на круглую гармошку помпа хрипела. Мы провозились целый час, пока наконец борта лодки не округлились и не стали тугими.

Спустили лодку на воду и, чувствуя себя в ней как неопытные наездники на непослушной лошади, двинулись в путь.

Острые края железных листов выступали из бортов, грозя распороть наше утлое суденышко. Мы кружили до тех пор, пока не приметили ровную стенку — остатки корабельной надстройки. Аркадий уцепился руками за иллюминатор. Белов с неожиданной легкостью прыгнул на палубу. Привязав лодку, мы начали осматривать пароход.

Зеленые нитевидные водоросли покрывали мокрые стены. Мелкие крабы шурша убегали при нашем приближении. На дне залитых черной водой трюмов мерцали фиолетовые иглы ежей.

Годы не сумели окончательно разрушить корпус. Палуба сохранилась, борт, правда, во многих местах разошелся, но надстройка в средней части судна была цела. Над ней торчали изогнутые остатки мачт и трубы.

Аркадий карабкался с одной балки на другую, лазал по трапам, заглядывая в каждый люк.

— Где тут шлюпочная палуба? — спросил он.

— Мы на ней.

Белов сидел на корточках и скоблил угол между двумя балками. Они соединялись треугольной кницей. Перочинным ножом Белов отделял пластинку за пластинкой гнилое железо.

Я уже понял тщету поисков. Зимние штормы вымыли из корабельных кают все. То, что не было унесено волнами, скрывалось теперь под грудой обрушившегося в трюмы железа или лежало на дне бухты под многометровым слоем песка.

— Что вы делаете? — спросил Аркадий.

Инспектор вытер тыльной стороной ладони потный лоб.

— Помогите мне.

Мы присели рядом и стали расчищать углубление. Наконец из-под ржавчины блеснуло железо.

Наши ладони были перепачканы коричневой пылью, пальцы кровоточили.

— Что мы делаем? Вы можете сказать или нет? — взорвался Аркадий.

Угол был расчищен, заклепки, которыми соединялись балки, обнажены.

— Это не «Минин», — сказал Белов. — Это «Аян». — Он печально усмехнулся.

Воцарилась тишина, великолепная тишина, которая всегда сопутствует неудаче. Слышны были только бормотание волн и тоскливые крики бакланов.

— Из чего вы это взяли? На судне нет ни одной надписи, — спросил Аркадий.

— Вот. — Белов погладил ладонью очищенные от ржавчины заклепки. — В 1909 году фирма Ланц перешла на крепление палубного бимса со шпангоутом с помощью кницы и восьми заклепок вместо шести, как это делалось ранее. «Минин» был построен в девятьсот шестом году, «Аян» заложен в девятьсот девятом… Здесь восемь заклепок.

Аркадий слушал Белова, хмурясь и кивая в такт его словам.

— Значит, это «Аян», — сказал он и захохотал. — Значит, это «Аян»! Ура!

С берега уже раздавались автомобильные гудки.

Назад мы ехали той же дорогой. Машина мчалась по ломкой, стеклянной воде ручья. Обезумевшие форели выскакивали из-под колес. Аркадий держался рукой за мое колено и счастливо улыбался.

— Ты понимаешь, — кричал он мне в ухо, — я струхнул. Как только увидел этот пароход, струхнул: в нем бы нам ничего не найти. Не найти — слышишь? А так есть еще шанс!.. Может быть, там, у Двух Братьев, до сих пор лежит «Минин»? Лежит спокойно на дне и ждет нас!

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ, в которой мы с Аркадием снова расчищаем заклепки

Не застав на Кунашире Василия Степановича — он уехал по своим музейным делам на Сахалин, — мы с Аркадием вернулись на Изменный и с первым же катером отправились к Двум Братьям. Мы везли с собой небольшую лодку, которую нам дал Матевосян.

За черной грядой рифов вяло раскачивался океан.

Сперва мы прошли в лодке вдоль внутренней стороны мели. Черные блестящие камни неторопливо проплывали мимо борта. Пузырчатые бурые водоросли шевелились у их оснований.

Аркадий лежал на носу лодки и держался за борт побелевшими от соленой воды пальцами.

— Что видно?

Он безнадежно махнул рукой.

Зыбь лениво двигала воду.

Мы бродили между камней, то и дело уклоняясь от их острых, покрытых липкими водорослями боков.

— Смотри! — сказал вдруг Аркадий.

Он вытянул руку. Там, впереди, резко отличаясь от горбатых, облизанных волнами круглых каменных лбов, виднелся правильный черный прямоугольник.

— Это не камень.

Я перестал грести.

— Похоже. И верно не камень. Это какая-то платформа.

Мы прошли между извилистыми рядами бурых, вытянутых по ветру водорослей — ламинарий, проскользнули мимо островерхого кекура и очутились около ржавой, в черных потеках, железной платформы. Смятый, безжизненный металл — груда лома…

— Аркадий, как ты думаешь, — глухо спросил я, — что это?

— Остатки парохода.

Нос лодки ударился о платформу. Держась за ее края, мы перебрались на обломок судна.

При виде нас прозрачные рачки, как брызги, покатились по железу.

Под платформой бормотала вода.

Я подошел к краю, перегнулся и посмотрел вниз. В зеленоватой глубине шевелились бесформенные тени. По стене из желтого металла, выгибаясь, ползла фиолетовая морская звезда.

— Давай проверим, — сказал Аркадий.

Он присел на корточки и начал скоблить ножом источенные временем балки.

Я присел рядом. Лезвия с каждым движением все глубже погружались в коричневую ломкую кору. На руки Аркадия оседала красная пыль. Мы расчистили угол и стали считать заклепки. Их было шесть.

— Это «Минин», — сказал Аркадий. — Понимаешь, Сергей, это «Минин»! Надо срочно сообщить Василию Степановичу. Пусть вызывает водолазов.

Назад мы плыли медленно, мешала грести зыбь. Она подкрадывалась, поднимала, поворачивала лодку носом к Изменному. Остров дрожал на горизонте, впереди чернели Два Брата. Где-то около них раскачивался наш бот.

Мы рассказали Матевосяну и Григорьеву о находке.

— Самое главное, парни, какое там дно, — сказал Григорьев. — Если каменистое, все, что упало, еще можно найти, а если там ил… — Он присвистнул.

— Какая там глубина? Забыли смерить, вот шляпы! — сказал Аркадий.

Он снова ушел на лодке, на этот раз с Матевосяном. Вернувшись, бригадир сказал:

— А ведь нашли! Э! Я думал, не найдете. Все-таки городские люди, куда вам… Неглубоко — двадцать метров. Пустяк, да?

Мы вернулись на Изменный, и Аркадий тотчас же дал Степняку радиограмму. В ответ Василий Степанович сообщил по радио, что вылетает на Сахалин за водолазами, и обещал быть с ними к концу недели.

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ, заключающая в себе содержание двух писем

Почта сработала четко. Рыбаки привезли два письма. Их переслали почтовые отделения Ленинграда и Южно-Курильска. Из первого конверта Аркадий извлек пачку листов, исписанных мелким старческим почерком. Писал единственный оставшийся в живых сотрудник газеты «Дальневосточный моряк».

Под письмом стояла ничего не говорящая нам подпись. Аркадий вскрыл второй конверт. На нем был владивостокский штемпель.

— Теперь мы знаем историю пенала. Многое стало ясно, — сказал Аркадий. — Прилепа ошибается только в одном — пенал не был спрятан, его увезли. А главное — мы теперь знаем: в нем есть важные документы и еще какая-то тетрадь — тетрадь Соболевского.

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ, в которой появляются водолазы

Маленькое суденышко навалилось на пирс, раздался короткий хруст дерева и протяжный скрип стали.

Двое парней на палубе катера — рядом с ними стоял Василий Степанович — с любопытством разглядывали поселок.

— Водолазы? — крикнул Аркадий.

Парни закивали.

— Давай, ребята, выкидывайтесь, — сказал им, выходя из ходовой рубки, моряк в мятой капитанской фуражке. — Стоять не будем.

На пирс полетели рюкзаки, сумки, открыли борт, стали выносить какие-то ящики.

— Акваланги привезли, — сказал через борт Аркадию Василий Степанович. — Ну как, заждались? Новости есть?

— Есть немного.

Последней вынесли на причал связанную в оранжевый тюк палатку. Катер затарахтел дизелем, вычертил сложную кривую посреди бухты и исчез.

— Ну что ж, давайте знакомиться.

— Николай…

— Боб.

— Вообще-то его зовут Борисом, — объяснил Василий Степанович. — Но, сами понимаете, Боб звучит лучше — приобщение к цивилизации.

— Какая там глубина? — спросил Николай.

— Двадцать метров.

— Когда мы уродовались на «Эмбе», — сказал Боб, — у нас палатка стояла на палубе. Это около Сухуми, дыра у нее в борту была — грузовик въедет! Немцы торпедировали в начале войны… Начнем скоро?

Утром мы ушли к Двум Братьям.

На «Минине» ничего не изменилось.

По наклонной, изъеденной ржавчиной палубе бегали серые, похожие на пауков крабы. В пробоинах тускло светилась вода.

Николай ходил по обломкам «Минина», как кошка, принюхиваясь.

— Так… так… — бормотал он.

Затем они с Бобом надели акваланги, с плеском, баллонами вперед, упали в воду, поблескивая ластами, скрылись.

Овальные пузыри, вихляя, поднимались из глубины. Они выскакивали на поверхность и с легким урчанием распадались.

Мы с Аркадием ждали.

Прошло полчаса, Николай с Бобом взобрались на платформу, сняли акваланги, закутались в одеяла и стали рассказывать.

— Кто его знает, — как-то неопределенно начал Николай. — Пароход, конечно, тут. Вернее, то, что от него осталось, — средняя часть. В общем, лом. Там, под нами, машина, котлы. Много труб. Заросло все, раковин, извести — горы.

Аркадий слушал и мрачнел.

— Водорослей — лес, — добавил Боб.

— Не в них дело, — продолжал Николай. — Судно почему уцелело? Сидит между камней. Здоровенные две скалы. Из-под воды, если смотреть, получается так: скалы — между ними судно. Тут же лежит отдельно нос, корма. А чего удивляться — столько лет прошло.

Накатился дождь, капельная морось упала на остатки «Минина», море слилось с небом, воздух стал серым, непрозрачным, низкие ленты тумана повисли над скалами, как бинты.

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ Про остров водолазов

Матевосян стоял на берегу и с удивлением смотрел, во что превратила Двух Братьев фантазия Боба. Позади скрипел форштевнем о гальку водолазный бот.

Боб был комендантом. Он сам назначил себя комендантом острова и начал с водружения флага. На острове рядом с палаткой он установил мачту, на мачте развевался флаг. На нем были нарисованы два скрещенных баллона от акваланга и водолазная маска.

Боб объяснял бригадиру назначение флага:

— Это вымпел. Понимаете? Вымпел, как на военных кораблях. Сегодня подняли, а в день окончания работ торжественно спустим.

— Флаг — это хорошо, — спокойно отвечал бригадир. — А хлеб где будешь брать?

— Проживем на галетах.

— Умрешь ты на галетах. Деньги дай — привозить будем. Раз в три дня буду присылать катер.

Боб провел его в палатку. В ней стояли четыре раскладушки, стол, лежали акваланги, четыре рюкзака и наши с Аркадием чемоданы.

Рядом с палаткой стояли укрытые прозрачной пленкой компрессор и мешки с консервами.

Кухня располагалась под скалой, в нише.

Подивившись нашему быту, поцокав языком, Матевосян ушел.

Каждое утро, гремя кружками, мы собирались на завтрак. Потом надували шлюпку, и водолазы шли обследовать судно.

Начали с осмотра дна.

— Чисто. Кругом каменная осыпка, — рассказывали они. — Все хорошо видно, если бы что лежало — нашли бы сразу.

— А если пенал в середине судна? Что тогда?

— Тогда надо взрывать…

От картины, созданной когда-то воображением Аркадия, в которую поверил и я — громадный пароход на боку, в каютах плавают разноцветные пучеглазые рыбы, а в одной из кают лежит, ожидая нас, пенал, — не осталось ничего. Длительный, но такой понятный поиск — каюта за каютой, — полный приключений и романтики, оказался химерой.

Я с нетерпением ждал, когда под воду разрешат опуститься мне.

Наконец настал день, и Николай сказал:

— Сегодня пойдете, только недолго и со мной.

Одеться мне помогал Боб. Мы с ним бережно тянули, раскатывали тонкую резину, я приседал, разводил ноги; когда костюм был надет, взвалив на спину акваланг и сбив на лоб маску, пошел к борту, гулко шлепая ластами, добрел до края платформы, боком свалился в воду.

Зеленая густая полутьма, наполненная серебристыми пузырьками, закипела перед стеклом.

Пузырьки ползли вверх, следом за ними поднимался, переворачивался, теряя равновесие, и я. Всплыв, вынул изо рта загубник и попросил:

— Добавьте груз!

Меня подтянули, расстегнули пояс, надели на него еще два свинцовых кубика. Я снова прыгнул. Рядом, с шумом, в треске лопающихся пузырей, свалился в воду Николай. Сбоку от нас уходила вниз желто-зеленая стена — борт «Минина». На ней звездчатыми пятнами сидели ежи. Я тронул пальцем одного. Тоненькие нитевидные ножки высунулись между иглами, протянулись к выступу в борту ткнулись в него, приклеились. Сокращая ножки, еж начал уползать…

Две скалы, как огромные корни гигантского зуба, прочно держали остатки парохода. В одном месте борт был разорван от киля до палубы. Николай приблизился ко мне, показал рукой на пробоину, жестом позвал: «Плывем?» Я робко последовал за ним. Кромешная тьма. Кто-то тронул за руку, я вздрогнул, мое запястье обхватили чьи-то пальцы — Николай тащил меня вовнутрь. Впереди смутно зазеленело пятно. Оно было сначала расплывчатым, потом приняло форму круга. Иллюминатор! Забортная вода, серая, тусклая, теперь — если смотреть на нее изнутри судна — казалась изумрудной. Я высунул руку из иллюминатора, к ней тотчас подплыла стая вилохвостых рыбок. Они доверчиво стали тыкаться губами в подушечки пальцев.

Чувство радостного удивления захлестнуло меня. Я оттопырил вверх большой палец и показал Николаю — его маска была рядом: «Хорошо, очень хорошо! Мы найдем здесь этот чертов пенал. Подумать только: очутиться в затонувшем корабле!»

После полудня мы вернулись на скалу, разожгли костер и, согреваясь его горячим дыханием, слушали, как пузырится и щелкает в котелке вода и шевелится бережно залитая водой картошка.

Вечером на остров пал туман. Белая непроницаемая стена отгородила скалы от моря, палатку от камней, нас друг от друга. Серые капли сыпью оседали на лицо, все сделалось липким и скользким, стало трудно дышать.

Тяжелое белое безмолвие колыхалось вокруг палатки. Только крики чаек, обычно заглушаемые ветром, разносились необычно громко.

Наступила холодная сырая ночь. Я забился в глубь спального мешка и, закрыв глаза, еще раз увидел зеленое пятно иллюминатора и голубых рыб, доверчиво трогающих губами мои пальцы.

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ Мы находим сейф и ствол от пожарного рукава

На четвертый день Николай нашел гребной вал. Короткий и толстый массивный цилиндр лежал, вырванный из тела судна и отброшенный прочь силой удара. Винта около него не было.

Полуголые, сняв рубашки, мы с Аркадием сидели на железной платформе и следили, как пузырчатые дорожки опоясывают «Минин», — Николай и Боб плыли, расширяя круг поиска.

Ничего больше не обнаружив на дне, приступили к поискам во внутренних помещениях.

В носовой части «Минина» был трюм, а около форштевня система узких, похожих на колодцы отсеков. Обшивка здесь была почти вся содрана, и мы легко попадали внутрь. Навстречу из темных углов выплывали потревоженные жители: мраморные камбалы испуганно таращили глаза, колючие крабы, заметив приближение человека, откидывались назад и, подняв вверх массивные клешни, начинали грозить пришельцу.

Нашей добычей стал ящик с битым стеклом. На изогнутых осколках виднелись следы краски — в ящике боцман держал свой малярный скарб.

Закончив осмотр носовой части, вернулись на платформу. Через пролом в борту, который мы с Николаем нашли во время моего первого погружения, стали проникать внутрь судна. Доступными оказались три помещения.

Первое, с единственным, так восхитившим меня иллюминатором, оказалось пассажирской каютой. Пиллерсы — столбы, между которыми размещались койки, — остались нетронутыми, но сами койки провалились, их деревянные части сгнили. В каюте мы не нашли ничего.

Второе помещение было коридором.

Я попал туда с Николаем. Пятно дрожащего неверного света бродило по стенам. Фонарь выхватывал из темноты прихотливые ряды заклепок и коричневые облачка жидкости, которой стреляли в нас перепуганные, сидящие по углам крошечные осьминожки.

Столб света уперся в висевший на стене длинный предмет. Мы не сразу узнали его — пожарный ствол чистой меди избежал тлена. Николай протянул руку — сгнившие крючья рассыпались, ствол медленно, невесомо опустился на пол.

Я унес его на поверхность. Коллекция поднятых со дна вещей росла.

В коридоре мы нашли дверь. Она вела в маленькую, без иллюминаторов, каюту. В таких размещаются третьи и четвертые помощники капитанов.

Каюту обследовал Боб.

По его словам, он проплыл внутрь судна, осторожно проник в коридор и остановился перед дверью.

Она не была закрыта, но щель между дверью и стеной оказалась узкой. Плыть через нее, имея за плечами акваланг, он не решился.

Тогда он принес сверху ломик.

Пузыри воздуха бродили под потолком, ласты пловца поднимали облака желтой мути. Наконец свет фонаря стал неразличим.

Войти удалось только на второй день.

Через распахнутую дверь Боб влез в крохотное помещение. Он выкинул вперед руку с фонарем и стал торопливо светить по углам, стараясь все разглядеть, пока не поднялся потревоженный его вторжением ил.

Он успел различить остатки кровати, металлический стол, на стенке — крепления от книжной полки, в углу — открытый сейф.

Резкое движение, которое он сделал, подняло с пола новую струю ила. Боб отпрянул назад, забурлил ластами — все исчезло в желтом тумане. Держась руками за стенки, водолаз выбрался из парохода.

— Сейф? — переспросил Аркадий, когда Боб поведал нам историю посещения каюты. — Здорово! В нем тоже может лежать что-то важное. Надо осмотреть.

— Небольшой. — Боб показал руками размеры. — Стоит на полу. А вдруг и верно найдем в нем что-то?

Опускались Николай и Боб. Мы с Аркадием сидели на мокром холодном железе и смотрели вниз в воду.

Пузыри били родничком. Сперва они всплывали у наших ног. Потом исчезли — водолазы проникли внутрь судна, — спустя минут десять появились снова. В зеленой воде извивались две тени. Они увеличивались. Белые купола воздуха, обгоняя их, приближались к поверхности. Наконец из воды показалась физиономия Боба. Он держал над головой кулак. Раскрыл ладонь — на ладони лежала покрытая зеленью медная зажигалка…

— Я подумал: это часы или кошелек, — рассказывал он потом. — Оказывается — пустяк! Ерунда.

Он сплюнул.

— А по-моему, — сказал Аркадий, — зажигалка — это целая драма, это детектив.

Я понял ход его мыслей и представил себе такую картину.

На аварийном судне уже нет света. В темную каюту входит человек. Можно только догадываться: был ли это владелец каюты или кто-то посторонний? На палубе с боем, с криками идет посадка, а он (его лицо едва угадывается в темноте) шарит в сейфе, держа горящую зажигалку. Что он искал в сейфе? Деньги, ценные бумаги, драгоценности?.. И что изъял?

Этим кончились наши поиски: коридор и каюты не имели сообщения с остальными помещениями. Для того чтобы проникнуть внутрь, нужно было взорвать борт.

— Тола у нас взрыва на два, может, на три, — сказал Николай. — Рвать, так уж наверняка. Где? Есть такое место?

Такого места мы не знали. Решили еще раз осмотреть дно.

Теперь мы плавали от «Минина» по радиусам. Направления отмечали, устанавливая каждый день на платформе два шеста. Линия, проходящая через них, была ведущей. Водолаз, всплывая, смотрел — не сошел ли он с нее?

Эти дни ничем не порадовали. Только однажды тревога заставила забиться наши сердца. Плавая в паре с Бобом, я заметил странный предмет. Одна половина его была погребена под галькой, вторая выступала наружу. Ощупав его, мы с Бобом с радостным удивлением обнаружили, что это цилиндр, но когда очистили, на выпуклой крышке отчетливо проступили головки заклепок: всего лишь какая-то часть паровой машины…

Ощущение неудачи сделало нас необщительными. В тот вечер мы мало разговаривали между собой.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ, где я встречаюсь с осьминогом

Шли однообразные дни поисков, мы осматривали шаг за шагом дно около «Минина», все еще надеясь обнаружить какой-нибудь след разыгравшейся когда-то здесь драмы. И он нашелся.

Под водой был Николай, время от времени Боб перегибался через борт катера, опускал в воду металлический стержень и ударял по нему молотком — это означало «работаешь в видимости катера, в сторону не ушел, все в порядке». Если сигнала долго не было, Николай всплывал; над водой показывался коричневый, как тюленья голова, капюшон его гидрокостюма, вспыхивало стекло маски, водолаз внимательно смотрел в нашу сторону, оценивал расстояние и снова нырял.

Но вот Николай всплыл, уцепился за лесенку, подтянулся, вылез по пояс из воды и, протянув сжатый кулак, раскрыл его. На ладони лежало желтое с зеленью колечко. Боб принял его, потер — колечко вспыхнуло золотым огоньком.

— Вот так раз! — удивился он. — Клад, ребята! Место засек?

— Буйком отметил, — тяжело дыша, сказал Николай. — Втроем обшарим? Чем черт не шутит.

Он был таким же, этот очередной день поиска, — прохладный, полный утренней сырости и усталого бормотания волн. Первым в район буйка нырял Боб. Он вернулся с горстью патронов.

— Лежат там россыпью на дне, — объяснил он.

— Никогда таких не видел. К нашей винтовке не подойдут, — сказал Николай.

— Мало ли какие винтовки были тогда, — ответил Аркадий. — Что это за место? Может, где перевернулся плот, а?

Следующими погружались Николай и я.

Мы нашли буек и вдоль тросика, на котором болтался белый пенопластовый поплавок, опустились на дно. Битая галька, перемешанная с черным песком, голубые пушистые водоросли. Даже ежей, обычных ежей с длинными фиолетовыми иглами здесь не было, пустыня, один только свет, слабый, рассеянный.

Около камня, к которому был привязан буек, Николай, отстегнув от пояса нож, начал ковырять дно.

Я отплыл чуть в сторону. По-прежнему ровное галечное поле.

И вдруг прямо перед собой я увидел странную фигуру, похожую на диковинный тонконогий гриб. Вода увеличивала ее, делая зыбкой и неустойчивой.

Два внимательных глаза смотрели на меня из-под шляпы гриба. Животное стояло, опираясь ногами о дно, высоко задрав пульсирующий мягкий живот. Это был осьминог.

Я тоже застыл на месте. Моя неподвижность успокоила животное. Оно не бросилось наутек, а стало отступать боком, не поворачиваясь и не спуская с меня глаз с черными квадратными зрачками.

Осьминог уходил на цыпочках, каждый раз высоко поднимая щупальце и перенося его вперед. Прежде чем поставить ногу, осторожно касался кончиком дна, находил камень, присасывался.

Я сделал неосторожное движение. Колебания воды встревожили животное. Осьминог покраснел. На коже его появились бурые пятна, он толкнулся ногами, оторвался от дна, набрал внутрь себя воды, выбросил ее сильной струей и поплыл. Восемь щупалец сложились в плеть, размахивая ею, животное стало удаляться. Оно плыло, ритмично сокращая тело, набирая в себя воду и выталкивая.

Два окруженных морщинками глаза непрерывно следили за мной.

Я решил было следовать за ним, как вдруг кто-то ухватил меня за ногу. Я испуганно обернулся. Позади меня парил Николай. Он парил, как большая черная птица, и настойчиво показывал пальцем вниз.

Повинуясь его жесту, я наклонил голову и увидел под собой разрытый разбросанный песок, на дне песчаной ямки какие-то комки. Николай взял несколько и жестом показал мне — возьми остальные! Я собрал их, порылся в песке, извлек еще два.

Усталые, озябшие, мы вернулись на остров к Двум Братьям.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ, в которой мы изучаем находку

Поутру мы увидели в море черную точку. С Изменного шел сейнер. Он ткнулся носом в гальку, с катера спрыгнули два человека: навстречу нам брел Василий Степанович, за ним семенил Белов.

Сидя на перевернутых ящиках, мы пили, обжигаясь, черный несладкий чай.

— Писем нет? — спросил Аркадий.

— Не приходили. А у вас как дела?

— Нашли кое-что: золотое кольцо, какие-то странные патроны. Да еще вчера очень подозрительные камешки. Предлагаю их разбить: может, внутри что-нибудь есть?

Около палатки, прямо на гальку, постелили клеенку, рядом Боб поставил ведро с водой. Найденные камешки (комочки известняка, глины?) сложили горкой. Аркадий осторожно ковырнул острием ножа первый — камень распался, и на клеенку упал изъеденный ржавчиной, покрытый налетом извести и грязи железный болт.

— Та-ак, — сказал Аркадий.

Василий Степанович и Белов по очереди потрогали его. Болт развалился, как будто он был слеплен из ржавой глины.

Во втором комке оказалось горстка винтов.

В третьем — странно изогнутая, с замочком, двойная дужка.

— Это остатки кошелька, — сказал Белов. — Кожа, естественно, истлела… А вот и монетка… К сожалению, никаких надписей и цифр не сохранилось.

Василий Степанович бережно завернул монетку в тряпочку.

Оставалось еще два комка.

Осторожно разбили первый — в нем был точно такой патрон, какие нашел вчера Николай.

— И последняя попытка…

Аркадий надавил, комок развалился на части.

— Ого!

На ладони у Аркадия лежал корпус небольших наручных часов. Стекло утеряно, механизм сгнил…

— А я думал, еще найдем золото, — сказал Боб.

— По-моему, эти часы дороже золотых. — Белов взял корпус и поднес его к глазам.

— Вы опять говорите загадками. — Аркадий уже сердился. — Люди в панике покидали судно, стычки и драки, мало ли что было потеряно. Ну обронили в воду часы. Ну и что?

— Да, но часы наручные, небольшого размера, корпус из нержавеющей стали, штампованный.

Белов сказал последнее слово тихо, почти безразлично, но я заметил, как вытягивается у Аркадия лицо.

— А ну-ка, дайте. — Василий Степанович взял корпус часов, внимательно осмотрел, удивленно пожал плечами. — А ведь и верно, такие часы до революции не выпускали, им лет сорок-пятьдесят от силы.

Над палаткой нависло молчание, стал слышен шорох выбегающей на берег волны.

— Вы хотите сказать, — запинаясь начал Аркадий, — что часы попали в воду намного позже, чем погиб «Минин»?

— Да.

— И что кто-то побывал здесь до нас?

— Давайте рассмотрим еще раз патроны.

Их осмотрели, бережно перекладывая из ладони в ладонь. Патроны были не от русской винтовки.

— Когда же это было? Во время второй мировой войны — вряд ли. После войны — исключено. Выходит, тот, кто опередил нас, побывал здесь еще в двадцатые-тридцатые годы, — пробормотал Аркадий. — Шлюпка этих людей перевернулась — об этом говорят кошелек, часы, патроны…

Мы старались не смотреть друг другу в глаза. А что, если эти люди забрали пенал?

— Положим, о том, остался пенал внутри судна или нет, — сказал наконец Василий Степанович, — находка не говорит ничего. Ясно одно, кто-то продолжал интересоваться «Мининым». А мы… Нам надо продолжать искать. Будем пробиваться внутрь.

— Вот что, — сказал Белов. — Корпус пока не взрывайте. Осмотрите еще раз дно. Мне нужно съездить на Шикотан, к «Аяну». Постараюсь вернуться тотчас.

На следующее утро мы стояли на берегу и смотрели, как кивает кормой, переваливается с волны на волну маленькая лодочка. Григорьев отвозил Белова на сейнер.

Аркадий сказал:

— Зачем он едет? Зачем ему нужен «Аян»? Для чего? Не понимаю? И просил ждать.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ о том, как мы достали цилиндр

Ни через два, ни через три дня Белов не вернулся. Вместо него пришла радиограмма. Ее привез Матевосян.

В каракули, которыми радист Изменного записал принятый с Шикотана текст, мы всматривались по очереди.

— Какая-то чепуха! — сказал Аркадий. — Какой шкаф, какая койка? Что он там выдумал? Откуда он все это взял?

Николай еще раз перечитал радиограмму.

— В трех метрах от поверхности, районе шлюпбалки. Ишь какой умный! Что это еще за точность?

Боб присвистнул.

— Чудак! Заметили, какие у него глаза? Вроде смотрит на тебя и видит насквозь. И голова всегда — в плечи!..

— Что же нам делать?

Мы с Аркадием переглянулись.

— По-моему, надо рвать, — сказал я. — Если Белов пишет, значит, у него есть на то веские основания…

Николай вздохнул.

— Как прикажете. Ждать больше нельзя, будем рвать!

Взрывали на следующий день.

Николай и Боб прикрепили под водой к корпусу «Минина» толовые шашки, вывели провода наверх.

Катер стоял в стороне на якоре. Тонкие оранжевые проволочки, взбежав из-под воды на палубу, кончались у подрывной машинки. Около нее, держа в руке ключ, сидел Николай.

Мы с Бобом, одетые в гидрокостюмы, ждали в резиновой шлюпке.

Как хлыстом по воде ударил двойной взрыв.

Затем, глухо и резко, еще один.

— Все, — сказал Николай. — Кинулись!

Мы спустились под воду.

Облачки пузырей клубились в груде искореженного железа. В борту зияло отверстие… Кусок обшивки, который преграждал вход внутрь к каютам, упал, открылась узкая неровная щель.

Боб протянул мне фонарик и начал расстегивать пояс.

Я смотрел, ничего не понимая. Он сделал глубокий вдох, вынул изо рта загубник и сбросил акваланг. Взяв загубник в рот и держа акваланг перед собой в вытянутых руках, осторожно приблизился к пролому и начал пролезать внутрь судна. Черная пробоина поглотила его. Я просунул в пролом руку с фонариком. Тень человека внутри колебалась, таяла и наконец исчезла.

Я ждал.

Наконец в слабом укороченном луче фонаря зажелтело какое-то пятно. Оно приблизилось, выплыло из полутьмы и превратилось в круглое дно баллона. Вслед за аквалангом из пробоины выплыл Боб.

На катер Боб влез первым, я — за ним.

— Ну? — нетерпеливо спросил Аркадий. — Ну? Что? Как там теперь — посвободнее?

Боб молчал.

— Так что? — взорвался Аркадий. — Что? Внутри парохода были, каюты смотрели? Много их?

— В одной был, — сказал, смакуя каждое слово, Боб. — Прямо тут, где рвали… Какой-то цилиндр там лежит под койкой.

Если бы он сказал, что встретил там привидение или живого человека, прожившего под водой тридцать лет, он поразил бы нас не больше.

— Как? Прямо под койкой?

— Ну… Говорю — заплыл в каюту, ничего не тронуто. Все, конечно, поржавело, сгнило, ничего не завалилось — рванули мы аккуратно… А он в рундуке под койкой. Лежит вот такой. На трубу похож. Диаметр сантиметров двадцать. Тяжелый — не качнуть… Чтобы достать его, придется сломать у койки борт, а у пробоины загладить края. Иначе тросы, когда тащить будем, порежем.

— А если это не пенал?

— Вроде бы пенал.

— Фантастика!

— Но Белов-то каков! Откуда он все знает?

Последующие дни летели как мгновения.

Под водой пилили железо — снимали заусенцы, ломали в каюте остатки койки. Николай и Боб каждый раз проверяли таинственный предмет.

— Лежит, — говорили они, — лежит, а тащить неловко.

Наконец Николай сказал:

— Можно поднимать!

За борт опустили два тонких стальных троса с петлями и металлическими карабинами. Укрепляли их на цилиндре Николай и Боб. Возились долго. Отогреваясь на палубе катера, Николай рисовал нам систему креплений. Несколько раз он мастерил из обрывков пеньковых веревок мягкие петли-удавки и уносил их с собой под воду.

— Еще вот так прихватил, — говорил он, добавляя к рисунку линию. — И тут, для страховки…

Поднимали вечером. Погода хмурилась. На юге, над горизонтом, сгущалась синева. Невидимое солнце заходило.

Мы стояли у борта катера, наклонясь, ожидая, когда на поверхность выскочит белый буек, который унес с собою под воду Николай. Это будет сигнал к подъему.

Буек выскочил внезапно, заиграл, заплясал на воде. Мы расхватали стальные концы, обернули ладони тряпками.

Сначала тросы шли легко — выбиралась слабина, — потом остановились. Боб скомандовал: «Два — взяли!», — упираясь, преодолевая сопротивление, мы стали тянуть.

Мы тащили, кряхтя, переругиваясь, топчась на скользкой палубе.

— Скоро? — не выдержав, спросил я.

Боб озлобленно посмотрел через плечо:

— Тяни!

— Вижу! — закричал Аркадий. — Идет!

Он ошибся. Всплывал аквалангист. Николай выскочил на поверхность, замахал руками, сорвал с лица маску и крикнул:

— Стой!

Укрепив маску на лице, снова скрылся.

Мы ждали с полчаса.

Наконец Николай опять всплыл, устало сказал:

— Давай!

Мы работали с тупым упорством галерных гребцов, перебирали жесткие петли троса и укладывали их на палубу.

— Вот! — снова сказал Аркадий. — Идет!

Никто не отозвался. Все видели: из глубины в дробном облаке пузырей, поддерживая руками что-то длинное и бесформенное, всплывал человек.

Он терся у борта катера, остерегаясь удара, поддерживая опутанный тросами груз, отводил его от борта.

— Раз-два — взяли! — скомандовал Боб.

Груз вышел из воды, превратился в длинный, опутанный зелеными водорослями, заросший ракушками цилиндр.

Мы стали плотнее, уперлись, потянули. Груз, ударяясь о борт, пошел вверх, остановился, приподнялся, с грохотом обрушился на палубу.

Мы молча сели вокруг него.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ, в которой мы вскрываем пенал

Вечером того же дня мы открывали поднятый с «Минина» цилиндр. Николай лезвием ножа счистил налет водорослей, сбил слой раковин, нашел щель. Все затихли. Нож уверенно открывал место кольцевого стыка. Лезвие, повинуясь руке, углублялось в поверхность цилиндра, отделяло от металла чешуйку за чешуйкой. Тусклый свинцовый блеск возник на месте среза.

— Это пенал, — сказал Аркадий. — Друзья мои, это пенал.

В сарае, где мы сидели, наступило молчание. Немая тишина звенела над нашими головами.

Очистив цилиндр и уложив его на кусок брезента, мы внимательно рассмотрели находку. Это был действительно металлический пенал. Он состоял из двух половин. Свинец в месте соединения был искусно раскатан и закрывал щель впотай, были даже заметны остатки разорванных ушек (они, вероятно, предназначались для замка и пломбы)…

Николай стал осторожно резать свинец кончиком ножа. Узкая голубая полоска отходила, открывая щель. Пенал поставили на попа. Стали тянуть крышку вверх, она поддалась не сразу, покачали — нехотя поползла, из открывшегося отверстия пахнуло прелью. Показался матерчатый истлевший чехол.

— Осторожно, ради всего святого, осторожно! — едва выдавил из себя Аркадий.

Пенал снова положили набок и из него бережно вытащили сверток, зашитый в холст.

Василий Степанович вынул перочинный нож и аккуратно подпорол материю. Показались края бумажных листов, скатанных в рулон.

— Стойте, — сказал Василий Степанович, — надо фотографировать. Фотографировать и составлять акт.

Я начал снимать. Из пенала извлекали карты, хрупкие листы документов с коричневыми неровными краями. Выпала тетрадь.

— Вот она! — сказал Аркадий и бережно поднял ее. — «Версия господина Соболевского относительно русских поселений в Америке». Название почему-то зачеркнуто. Под ним — «Черновая запись для журнала «Русское историческое обозрение», тоже зачеркнуто. — Он перелистал тетрадь. — Прочесть будет нелегко — это черновик.

Стали по одному вынимать документы, раскладывая их на полу.

— Какие карты! — сказал Аркадий. — Им нет цены. Вот этой самое малое двести лет.

— Здесь написано «Необходимый нос», — сказал Боб.

— Да, да… А на этой карте карандашом — курсы. Смотрите, чье-то плавание с Камчатки на Сахалин.

— Какой год? — спросил Василий Степанович.

— Тысяча восемьсот двадцать второй. Время Крузенштерна и Головнина.

— Вот предписание, — сказал я. — «Предлагаю отправиться…» А это вообще не прочитать.

— Дай-ка! — Аркадий взял у меня из рук ветхий листок. — Письмо XVII века, челобитная царю Алексею Михайловичу.

Пенал перевернули. Еще два тронутых плесенью листка упали на деревянный пол. Николай подал их Василию Степановичу.

— Ничего не понимаю, — сказал тот. — С ума можно сойти — листовки 1922 года. Вот посмотрите.

Далее текст приказа был неразличим, сохранился только конец:

Во второй листовке было:

— Ничего не понимаю, — сказал Василий Степанович, — откуда эти листовки?

Я нервно засмеялся:

— Прилепа! Ну конечно, это листовки Прилепы. Он вытащил пачку, а две остались. Представляешь, Аркадий, какую панику могла наделать такая находка среди твоих друзей историков? Листовки девятьсот двадцать второго года и документы семнадцатого века.

Василий Степанович теперь тоже улыбнулся.

— Да-а… А знаете, — сказал он, — этот приказ есть у меня в музее. Известный приказ Уборевича.

— И все-таки меня поражает Белов, — сказал я. — Откуда он мог узнать, где лежит пенал?

— Может быть, он нашел на «Аяне» какой-нибудь документ? — сказал Аркадий. — Не зря же он туда уехал. И эта удивительно точная телеграмма…

Он развел руками.

Мы бережно сложили карты и бумаги обратно в чехол. Отдельно спрятали листовки. Пенал закрыли. Василий Степанович сел писать акт. Водолазы разошлись.

Ночью на Изменном неожиданно ударили заморозки. Белые пятна инея потекли по склонам кальдеры. В зеленой листве у подножия горы пробилась первая желтизна. По небу мчались когтистые облачка, в обманчивой тишине угадывались предвестники осенних непогод.

Наш катер уходил. Держа в руках вязаные шапочки, на пирсе стояли Матевосян и Григорьев. Оба молчали. Когда катер развернулся, оба невесело помахали нам.

Легли курсом на мыс Весло.

Синие вершины Кунашира медленно поднимались из воды. Нескончаемо длинный остров наступал на нас. Мы шли к его водопадам, к двуглавому вулкану Тятя.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ про тетрадь Соболевского

Гостиница в Южно-Курильске была маленькая, со скрипучими полами и огромной русской печью.

Купили билеты и стали ждать самолет. Аркадий целыми днями теперь не выходил из номера. Он взял у Василия Степановича тетрадь Соболевского, сидел на плоской койке, застеленной рыжим одеялом, и, шевеля губами, что-то читал и писал.

Был осенний солнечный день, когда мы собрались в номере Аркадия — Василий Степанович, Николай, я и Боб. За окном раскачивались желтые и белые осенние березы.

— Я прочел тетрадь, — сказал, обращаясь к нам, мой товарищ. — Это черновые наброски к большой статье, которую начал, а может быть, и закончил где-то в другом месте Соболевский. Помимо текста, тетрадь содержит выписки из документов, которые автор привлек для доказательства своих мыслей. Надо признаться, что он был упорный человек и строгий исследователь. Итак, я начинаю читать. Я буду читать все подряд, и только там, где текст станет бессвязным, постараюсь дать свои объяснения.

Он откашлялся, потер рукой воспаленные глаза и повернул листы тетради к окошку, к свету.

— Первые страницы представляют собой изложение письма монаха Германа о слухах, которые касались затерянной в юконских лесах русской колонии. Далее следуют записи, касающиеся сообщения, доставленного в Россию сотником Иваном Кобелевым.

Затем начинается текст, принадлежащий самому Соболевскому:

— Далее, — прервал чтение Аркадий, — Соболевский на основании найденного документа утверждает, что первыми поселенцами на Юконе были потерпевшие бедствие спутники Дежнева, а именно та часть казаков, которая шла с Герасимом Анкудиновым. Кстати, выражение «вор», «воровской», которыми наградил Дежнев в своем известном донесении этих людей, означает всего лишь подозрение в том, что они намереваются присваивать государев ясак. Соболевский приводит цитату из Дежнева, где говорится, что буря, которая раскидала суда, унесла четыре коча, на которых были ранее спасенные люди Анкудинова, «а его семейкины кочи разбило чуть погодя…».

Интересно, что, опережая возражения, Соболевский сам пишет:

И тут же Соболевский выстраивает цепочку фактов, которая окончательно убеждает в обратном. Вот смотрите, что он пишет:

— Дальше текст обрывается, — сказал Аркадий. — Есть варианты окончания, но они все густо замараны чернилами. Однако и без этого ясно, в чем состояло открытие Соболевского. Поселение на Юконе, основанное первыми путниками Дежнева, сохранилось, принимая все новых и новых жителей, до времени Кука и Германа.

— Так вот почему он так стремился вернуть утраченный пенал, — сказал я. — В тетради труд всей его жизни…

— И все-таки… — сказал Василий Степанович. — Похитить такие документы! Какое тут может быть оправдание?

Я взял из рук Аркадия тетрадь. Листы в голубую линейку были густо исписаны, кое-где автор начинал и бросал рисовать чертежи земель. Около мыса Дежнева стоял крестик — это Соболевский отметил предполагаемое место гибели кочей Герасима Анкудинова.

— Упорный старик, — сказал Аркадий. Он забыл, что Соболевский в год написания статьи был одного возраста с ним. — Ну что же, Василий Степанович, принимайте тетрадь. Вам ее хранить. Самолет, обещают, прилетит завтра. Вот и конец нашему поиску, друзья.

Сказав «конец», он ошибся.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ, в которой из Алма-Аты приходит письмо

Мы прилетели в Ленинград солнечным холодным днем. Желто-красные гатчинские аллеи пронеслись под крылом самолета. Жухлая болотная трава стремительно поднялась и превратилась в разноцветный дрожащий ковер. Движение ковра замедлилось, ноющий звук моторов оборвался и перешел в добродушный гул. Самолет запрыгал по бетонным плитам. Мы спустились с трапа, получили вещи и направились искать такси. Я провожал Аркадия.

Дома у него под дверью лежало письмо… из Алма-Аты.

В конверт было вложено еще одно письмо. Пожелтевшие страницы, выцветшие чернила. Аркадий бережно развернул его.

Мы сидели молча. То, что мы узнали, — изменило все.

Аркадий нехотя вложил письма обратно в конверт.

— Так вот оно что! — сказал он. — Значит, Соболевский был арестован и уведен солдатами. При этом тяжело ранен. Кто знает, может быть, его просто хотели убить, что стоила в те дни человеческая жизнь? Здание музея поджег, конечно, не он. Пенал он не успел спрятать. Пенал нашли и увезли. То, о чем пишет Прилепа, как раз и было нападением на музей и похищением пенала. Кто знает, может быть, организатор нападения — его брат? И на Хоккайдо и у Изменного тоже был он?

Я кивнул.

— Трагическое время, — сказал я. — Большие приобретения и большие потери всегда рядом.

— На днях приезжает из Владивостока Белов, — сказал Аркадий. — У него в Ленинграде недельные сборы. Что-то по безопасности кораблевождения. Думаю, на этот раз он расскажет нам все.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ, последняя

Мы сидели втроем в узкой комнате Аркадия, зажатые между отвесными стенами из книг. Нетерпеливое ожидание, как вода, наполняло комнату.

И Белов начал рассказ. Из его косноязычных объяснений и односложных ответов я постарался извлечь нить, которой придерживался наш друг, размышляя о деле «Минина».

Из материалов расследования 1925 года он выделил для себя два обстоятельства.

Во-первых, пенал представлял для кого-то из пассажиров «Минина» особую ценность. Таким человеком мог быть директор музея Соболевский. Пенал пытались спасти, вывезти с гибнущего парохода любой ценой.

Во-вторых, когда это не удалось, пенал был унесен с палубы, очевидно, в ту самую каюту, где он хранился на протяжении всего плавания.

Далее появилось письмо и стало известным, что каюта, откуда слышались голоса и выстрелы, находилась на левом борту, ниже шлюпбалки.

Оставалось сделать последний шаг — узнать, где точно находилась каюта. И тогда в голову Белова пришла простая мысль — найти подобную каюту на «Аяне». К счастью, это сделать было несложно. Белов вторично посещает «Аян». Обнаружить каюту, расположенную как раз под шлюпбалкой в средней части судна, было нетрудно. И вот тогда, стоя в ней, Белов задает себе вопрос: куда мог положить пенал его владелец? Конечно, на старое место, спрятать его туда, где пенал хранился во время плавания. Подходящих мест оказалось всего два: металлический шкаф для одежды и рундук, служащий основанием для койки. Однако в шкафу пенал мог только стоять и во время качки сломать дверцу и вывалиться. Прятать его под койкой во всех отношениях удобнее.

Так родилась телеграмма…

— Конечно, это все были мои предположения — каюта, койка… Пенала там могло и не оказаться. Но чем больше я думал, ставя себя на место похитителя, тем крепче становилась моя уверенность: ценную вещь, которую я вынужден оставить на судне, я могу отнести только назад в свою каюту и спрятать снова только на старом месте… Вот почему я написал: «Если будете взрывать…»

— Поразительно, — сказал Аркадий. — Так просто… Знаете, тогда, во Владивостоке, я ошибся в вас. Вы мне показались… Как бы это сказать… Проще. Кстати, как здоровье ваших детей?

— Мои дети?.. Спасибо, все здоровы.

Чтобы не расхохотаться, я впился себе ногтями в ладонь.

— А чем закончилось дело о столкновении «Занаи» и «Тиса»?

Белов пожевал губами.

— Капитана «Занаи» оправдали, — нехотя сказал он. — Мне удалось восстановить прокладку. «Тис» действительно шел в стороне. Если бы он не произвел поворот, суда бы спокойно разошлись.

— Как это удалось доказать?

— Вы сами назвали тогда способ. В районе столкновения действительно было еще несколько судов. Я собрал их журналы и нанес на карту все, что обнаруживали их радиолокационные станции. Среди отметок нашлись и места «Занаи» и «Тиса».

— Сколько времени вы потратили на это?

— Какая разница? Два месяца.

— А могли ничего и не найти.

— Я нашел, — сухо сказал Белов. — Это моя работа.

— А как же аккуратный журнал «Тиса»?

— Он был заполнен после аварии. Капитан признал это на суде…

Мы помолчали.

— Аркадий, — спросил я, — что дальше? Ну, ты напишешь статью, кабинетные ученые, такие, как ты, узнают, что существуют еще листки из лагбука подштурмана Ивана Федорова и что разгадана тайна первых русских поселений. А Соболевский, его доброе имя? Разве мы теперь не его должники? А бессонные ночи на Изменном и белое галечное дно, по которому ходят, пританцовывая, осьминоги, — неужели это останется только в наших разговорах?

Я не упомянул имя Белова. Этот удивительный человек сидел наискосок от меня и задумчиво рассматривал бесценные книжные сокровища Аркадия. Неужели и его невероятная память и преданность поиску чужих ошибок в выполнении «Правил предупреждения морских аварий» канут в Лету?

Аркадий пожал плечами:

— Не знаю.

— Завтра на семинаре у меня, — сказал Белов, — маневр последнего момента. К нему прибегают, когда все прочие меры приняты.

— Друзья мои, — пробормотал я, — мне пора идти, проводите меня.

Мы вышли из дому. По пустынной улице ветер гнал ржавые листья, они мчались по тротуару, гремя и подпрыгивая. Желтые стены Адмиралтейства, подсвеченные фонарями, тлели как уголья, небо светилось отраженным светом реклам, разноцветные облака плыли качаясь — они кренились с борта на борт, как кочи.

Миновав начало Невского, мы вышли на Дворцовую площадь. Коричневая колонна парила в воздухе. Я понял, что должен написать об истории «Минина» сам. И еще мне захотелось стать летописцем маленького инспектора, расследующего морские аварии.

Остров Кунашир — Ленинград

1968—1981 гг.