Бухта командора

Ливингстон умирал. Он лежал под развесистым деревом на берегу озера и слушал, как бьется в ушах кровь. Дул ветер, и кирпичного цвета волны с размаху колотились о глинистый берег.

Великому путешественнику было за шестьдесят. От беспрерывного хождения ноги его почернели и высохли. Год за годом он углублялся в экваториальные дебри. Его пути лежали в районе Великих озер — Виктории, Ньясы и Танганьики.

Незабываемым было открытие водопада на реке Замбези. Рев воды он услыхал почти за сутки. Полдня шел тропами, следуя за проводником. Наконец стена кустов раздвинулась, и над ней взметнулось белое облако брызг; река полным течением падала почти со стометровой высоты. Дрожала земля…

Ливингстон закрыл глаза, сказал, что хочет спать.

Он не проснулся.

«Мзее — умер!» — горестный барабанный бой разнесся над берегами Танганьики.

Слуги путешественника подняли на плечи ящик с его телом и понесли к океану. Они шли около полутора тысяч километров. В Багамойо, в единственной в те годы часовне на берегу океана, шествие закончилось. Здесь ящик лежал почти месяц, ожидая парохода, который мог бы отвезти прах в Англию.

Это был первый случай, когда мир поразился дружбе белого человека и черных жителей Африки…

ТАНЗАНИЯ

Мне довелось жить месяц в Восточной Африке, в Танзании.

Эта книга — попытка вспомнить, как было, попытка снова погрузиться в водоворот событий, дней, наполненных ревом моторов — самолетных, автомобильных — и редкими блаженными часами тишины.

Африка… Наверное, нет второго материка, который так властно и своеобразно входил бы в нашу жизнь, начиная с самого раннего детства. С Африки начинается познание заморских стран. Далекие волшебные слова: «слон», «антилопа», «Килиманджаро» — мы узнаем порой раньше, чем близкое — «выхухоль», «козодой», «Сороть».

А ее великие исследователи? Моей любимой книгой в школе было описание последнего путешествия Ливингстона…

МОСКВА — ЭНТЕББЕ

Мы вылетели из Москвы поздно вечером. Утро застало нас в Хартуме. Несмотря на ранний час, ртутный столбик дрожал около тридцати градусов. Из пустыни, которая начиналась сразу же за бетонным полем аэродрома, несло, как из открытой духовки, жаром.

Снова полет. Тусклое бесцветное небо за круглым стеклом иллюминаторов, внизу — безжизненные красные пески. Среди них коричневой лентой вьется Нил. Багровые облачка — пыльные смерчи кочуют по его берегам.

Через два часа пустыня кончилась, Нил поголубел, берега его оделись в зелень. Начались суданские плавни, бескрайние моря папируса и камышей, и неожиданно река прервалась — ее перерубило, как сабельный клинок, озеро Альберт.

Это здесь когда-то стоял на коленях пораженный Сэмюэл Бейкер. Долгие годы английский исследователь искал место, где начинает на север свое движение великая река. Он пришел сюда от озера Виктория, тщательно нанося на карту каждый изгиб. После водопада Мерчисон Нил повернул на юг, встретил узкое длинное озеро, влился в него и вдруг тут же, за мысом, совершив немыслимый поворот, снова вырвался на волю, чтобы полным течением устремиться на север…

Рев самолетных моторов стал тише, на горизонте вспыхнула солнечная полоса — вода огромного пресного моря — озеро Виктория. Машина, стремительно снижаясь, неслась к посадочной дорожке.

Мы прилетели на самый экватор, в Энтеббе. Кругом холмы, покрытые кустами и невысокими деревьями. Густая трава. Влажно, моросит дождь.

И не очень жарко. Как у нас в мае. После раскаленной пустыни новая — удивительно зеленая — Африка!

КИЛИМАНДЖАРО

Потом был последний перелет. Ушло под крыло озеро — коричневая вода, круглые, как тарелки, острова. Редкие горы, всхолмленные степи, змейки дорог.

С востока, с Индийского океана, ползли облака. Белое одеяло накрывало степь. По одеялу, чуть в стороне от самолета, подпрыгивая, мчался косой серый крест — наша тень. Самолет качнул крыльями.

— Килиманджаро!.. Килиманджаро!.. — заговорили в салоне.

Я привскочил:

— Где?

В одном месте облачное одеяло было приподнято. Что-то большое, с острыми краями пыталось пробить снизу облачную ткань. Напор великана был столь велик, что в облаках образовались трещины. Через них были видны скалы.

Я не успел рассмотреть — облака снова сомкнулись.

Знаменитая гора осталась позади. Я не увидел ее. Одинокий вулкан на экваторе не захотел показать себя. Он так и остался для меня только словом — Килиманджаро…

ДАР-ЭС-САЛАМ

Город возник горстью белых раковин, выброшенных океаном на берег. Узкая бухта, сплошь заставленная пароходами, светлые кубики домов в центре, короста шиферных крыш на окраинах, черные ручейки улиц.

По ручейкам плыли разноцветные коробочки-автомобили. Внизу замелькали зеленые и голубые квадраты полей.

Самолет, натужно ревя турбинами, тянул к аэродрому.

Мы промчались над прямой, как натянутая нить, дорогой. По ней ехала автомашина. В кузове ее стояло странное сооружение, напоминающее безоткатную пушку. Мы мчались быстрее автомобиля, и для нас он ехал задом наперед. Отступая, он пронесся под крылом самолета, пушка сверкнула стеклянным глазом, и я подумал, что это скорее всего телескоп. Мы промчались над ним, в канавах запрыгали листы бумаги, за обочиной легла трава.

Кресло подо мной приподнялось — удар! — самолет понесся по бетону, завизжали и умолкли колеса.

Когда мы вышли из машины, в лицо ударил влажный горячий ветер. Руки, лоб, щеки — все сделалось липким. Дышать стало трудно. Над головой плавилось и пылало солнце. С раскаленных крыльев самолета стеклянными ручейками стекал воздух.

Мы ехали в город. Разноцветные веселые домики, зеленые кукурузные поля бежали за стеклом.

Шоссе незаметно перешло в городскую улицу. Базарная площадь — водоворот повозок, людей. На остановке огромные, похожие на карнавальных, ярко раскрашенных китов автобусы принимали в свои чрева пассажиров. Темнокожие женщины в ярких платьях лезли в машины пригибаясь, на головах они держали корзины.

У лавок и столов прямо на земле были расстелены мешки, на них грудами лежали желтые бананы, красно-зеленые плоды манго, изогнутые коричневые корни маниоки.

Посуда: металлические голубые тазы и кастрюли, черные глиняные чашки, оранжевые, похожие на огромные груши кувшины — калебасы — громоздились на прилавках.

Базар гудел, пел на все голоса: тонко плакали дети, гортанно спорили торговцы. Из корзин на людей по-собачьи ворчали куры.

Наш автомобиль вырвался из базарной толчеи. Обогнав медлительный, переполненный людьми автобус, мы выкатили на набережную. В заливе стояли на якорях пароходы. Пересекая бухту, шел паром. На его палубе впритык, навалясь друг на друга, стояли автомобили. На крыше грузовика сидел шофер. Связка бананов висела у него на груди, как бусы.

Еще поворот. Мы проскочили старинное арабское здание с серыми некрашеными стенами, с узкими, похожими на крепостные бойницы окнами и очутились в центральной части города. Здесь над верхушками прозрачных пальм и густых многоствольных фикусов высились многоэтажные здания из бетона и стекла. По широким тротуарам неторопливо текла пестрая толпа.

На перекрестке двух улиц стоял бронзовый памятник. Африканский солдат, пригнувшись, с винтовкой наперевес шел в атаку.

Таблички на домах: «Индепенденс-стрит» — «улица Независимости».

Около гостиницы мы остановились. На ее вывеске белыми буквами было написано «МАВЕНЗИ». В этой гостинице я провел первые дни в Даре, как любовно называют танзанийцы свою столицу.

УТРО

Я просыпался рано от зычного голоса, который волной прокатывался над Дар-эс-Саламом.

Едва над океаном начинало сереть, в старой части города возникал слабый стонущий звук. Усиленный громкоговорителем, он проносился над крышами. Это был голос мусульманского служителя — муэдзина. С балкона мечети муэдзин возвещал о начале дня. Он держал микрофон у рта и расхаживал с ним взад-вперед. Голос его то замолкал, то усиливался до рева.

В небе одно за другим гасли созвездия.

На улицах появлялись грузовики. Они везли на базар груды кокосовых орехов, бананы в открытых мешках, гулкие жестяные бидоны с молоком. На городскую бойню везли в железных клетках коров. Коровы глухо мычали и бились рогами о прутья.

Появлялись прохожие. Торопились к бензоколонкам рабочие в синих и красных куртках. На их спинах белели названия фирм «Эссо» и «Шелл». Стайками бежали одинаково одетые школьники. В белых рубашках шли служащие.

Последними, держа под мышками блестящие кожаные папки, не торопясь, проходили чиновники из министерств.

С грохотом распахивались железные двери магазинов. Солнце уже висело огненной каплей над резными кронами пальм. Быстро нагревался асфальт.

КИДОГА

Я совершил три поездки по стране. Первая была в маленький городок Кидога, где в женской школе-интернате работала русская учительница Юросова из Орла. Она обещала познакомить меня с африканской школой.

Кидога, собственно, на суахили и значит «маленький». На окраине крошечного городка стояло несколько огороженных низким бетонным забором светлых, каменных, с большими окнами зданий.

Около одного из них, у длинной, во всю ширину здания, веранды, сидела на стуле женщина и читала книгу. Стайка смуглых девчонок играла перед домом.

Увидев меня, женщина встала, помахала рукой и направилась к ограде.

— Давно жду вас! — крикнула она по-русски. — Заходите.

Юросова работала учительницей математики в Орле, оттуда ее направили на курсы ЮНЕСКО, международной организации, которая занимается среди прочих дел и помощью школам молодых развивающихся стран. После курсов — Танзания.

Мы шли к главному корпусу.

— В нашем интернате учатся одни девочки, — объясняла Юросова. — Из разных концов страны. Разные племена, и это, вы понимаете, трудно. Вот веранда — бараза. А это боксы, в которых воспитанницы держат книги и тетрадки. Портфелей у них нет.

Мы вошли в класс. Грохнули стулья. Два десятка темнокожих девочек с любопытством таращились на меня.

— Это наш гость, девочки, — сказала Юросова. — Он хочет узнать, как мы учимся. Сделаем вид, что его нет… Итак, сегодня после уроков мы идем на шамбу. Могут остаться только те, кто выпускает рукописный журнал. Что ты хочешь спросить, Джоана?

— Откуда приехал наш гость?

— Так же, как и я, из России.

Легкий вздох пронесся над столами.

Я понял, что молчать дальше нельзя.

— Я прилетел из Ленинграда, — сказал я, — у нас сейчас зима, холодно. Ребята носят теплые пальто, шапки и варежки. Играют со снегом.

И тут я допустил ошибку. Я спросил, предвкушая неведение:

— А знаете ли вы, что такое снег?

Девочки молчали.

— Кто из вас видел снег?

Юросова улыбнулась.

— Кто видел снег, поднимите руки.

И… поднялся лес рук. Двадцать девочек стояли, каждая с поднятой рукой. Я растерялся.

— Вы видели снег? Ах да… в кино… Или на рисунках в книгах… Я говорю правильно?

Девочки заулыбались.

— Кили!.. Кили!.. — закричали они.

Юросова отдернула занавеску. Далеко на северо-западе в туманной дымке синела горная цепь.

— Там, за горами, посреди степи стоит Килиманджаро, — сказала он. — Все наши девочки бывали у его подножия. Они видели вечный снег на его вершине.

Грянул звонок. Юросова громко и отчетливо произнесла:

— Первый урок у нас сдвоенный. Пишем без перерыва контрольную по математике.

НИЗКАЯ ОЦЕНКА — ПЯТЬ

Шуршала бумага. Поскрипывали стулья. Двадцать девочек напряженно всматривались в листы, которые раздала им Юросова.

Я ждал, что они примутся решать задачи, что над столами склонятся курчавые головы и в такт задвигаются пальцы с шариковыми ручками.

Ничего подобного не происходило. Девочки рассматривали листы. Время от времени то одна, то другая что-то отмечали в них. И только!

Я вышел в проход между столами.

Никто никаких задач не решал. Воспитанницы рисовали кружки!

Посмотрит девочка на лист, где записаны задачи, пошевелит губами и обведет цифру кружком.

Удивительная контрольная!

С трудом дождался звонка, а когда Юросова собрала работы, спросил:

— Что они делали? Вместо того чтобы решать задачи, рисовали!

Юросова засмеялась.

— Вы хотите спросить, что они обводили кружками? Те ответы, которые считали правильными. Мы здесь не требуем от школьников, чтобы они решали задачи, а предлагаем с каждой задачей или примером набор ответов. Скажем: «Сколько будет 5×5?» Четыре ответа: 36, 12, 25 и 0. Правильный ответ ученик должен обвести. Вот и все. Собираем листы и ставим оценки.

— Пятью пять — двадцать пять. Сколько вы мне за это поставите?

— А что у вас было по математике?

— Пять.

Я произнес это с гордостью. Юросова перевела, девочки, толпившиеся вокруг нас, засмеялись. Я удивился:

— А что?

— Пятерка здесь — не очень высокая оценка. Сколько ты получила за прошлую контрольную, Сари?

— Шестьдесят.

— Немного… А ты, Джулия?

— Сто.

— Вот это другое дело! Сто — высшая оценка.

Девочки, посматривая на меня, заговорили наперебой.

— Они спрашивают, как вы вообще учились в школе?

Я смутился. Мои отметки по сравнению с теми, что получают эти темнокожие девчата, выглядели, конечно, нелепо. Четыре — это что-то вроде «очень, очень плохо».

— Скажите им, что я учился вполне удовлетворительно.

БАБУИНЫ

Мы сидели на баразе и смотрели, как опускается за горы сиреневое солнце. Синие тени ползли по двору. Из открытых окон школьного клуба доносилась песня.

— Это репетиция самодеятельности… — сказала Юросова. — Вы никогда не видели африканские народные танцы? О, они изумительны! Только для того, чтобы понимать их, надо знать, что значат отдельные движения.

От дерева, которое росло около огорода, отделилась маленькая горбатая тень. За ней вторая… третья… Животные пробежали по земле и скрылись среди грядок.

— Кто это?

— Обезьяны. Надо сказать девочкам.

Юросова ушла, и скоро на шамбе послышались визг и веселые крики. Заметались белые блузки. Потом они приблизились. Девочки со смехом вошли на баразу. Двое тащили мешок. В нем что-то стонало и билось.

— Поймали! Поймали!

— Кого?

— Молодого бабуина.

Девочки стали спорить, что делать с обезьяной. Одна из девочек что-то запальчиво говорила. Остальные ей возражали.

— Нкелигве, вон та девочка, предлагает выпустить обезьянку. А другие считают, что бабуина надо посадить на цепь. Он будет кричать и отпугнет остальных!

Мешок с обезьяной унесли.

— Как ни странно, девочки здесь обычно равнодушны к животным, — сказала Юросова. — В школе нет живого уголка. Никто никогда не приносил на занятия ни одного зверька. А ведь я помню, у нас в Орле это просто бедствие. То ужа в класс принесут, то воробья.

— Это потому, что у нас зверь или птица — редкость. А тут их еще хватает! Ведь ваши дети из деревень, а деревни в саванне…

РИСУНКИ

Юросову послали по делу в мужскую школу, и она предложила сопровождать ее. Мы шли узенькими улочками Кидоги. Ни мостовых, ни тротуаров. Поверх глины зола. Коричневые куры с ожесточением купаются в пыли. Вдоль улицы — каменные домики, по-тропически распахнутые настежь, без дверей, без стекол. Около домов на веревках белье, на крылечках шумные полуголые дети.

— Эти дома построило для бедняков правительство, — сказала Юросова.

Мужская школа была тоже в новом здании, только вместо огорода вокруг ее корпусов был разбит сад. Под огромным многоствольным фикусом играли в футбол мальчишки. Пятнистый мяч шурша носился по песку. Половина игроков была обнажена по пояс, остальные играли в майках. На груди у одетых были нарисованы львы.

— Симба! — вопили одетые, тесня противника.

Полуголые защищались.

— Симба!

Юросова ушла, а когда вернулась, сказала, что директор приглашает меня на урок рисования.

Урок начался, я попросил слова.

— Ребята, — сказал я. — У меня просьба: сделайте рисунки, которые я мог бы отвезти в Ленинград. Русским ребятам будет очень интересно увидеть Африку такой, какой ее знаете вы. Рисуйте то, что больше всего вам знакомо…

Первый листок лег передо мной на стол. На белом квадратике бумаги, вырванном из ученической тетради, был аккуратно нарисован самолет. Второй лист — футбол. Третий — снова футбол. Автобус… Регулировщик уличного движения… Снова самолет. Бензоколонка и целое семейство автомобилей…

— Стойте, ребята! — сказал я. — Неужели никто из вас не хочет нарисовать льва или леопарда? Саванну, джунгли, реку с крокодилами? Неужели никто из вас не видел на воле льва?

Мальчики замотали головами — нет, не видели.

— А бегемота или змею?

— Петер Космо! — дружно выдохнул класс.

Подталкиваемый друзьями, встал долговязый подросток.

— Петер жил в Аруше, у заповедника. Он видел льва!

— Петер, — сказал я, — очень прошу тебя, нарисуй густой лес и льва, который подкрадывается к добыче.

Петер кивнул, отложил рисунок парохода, который он уже было закончил для меня, и, аккуратно вырвав из тетради новый лист, начал рисовать.

Я собрал в пачку изображения автомобилей, самолетов, футболистов и сложил их в портфель.

Класс как завороженный наблюдал: Петер Космо рисует льва.

Когда мы возвращались, я спросил Юросову:

— Вы, наверное, много ездили по стране?

Она махнула рукой.

— Какой там… Я ведь плохо переношу автобус. Вот у меня сосед Нильс — он преподает географию, — так тот каждый месяц берет отпуск, на мотоцикл — и в заповедники. То к ученым пристанет, то к киноэкспедиции. Иногда Нильс приглашает и меня покататься.

Юросова грустно засмеялась.

— Он и сейчас уехал. Мы его знаете как зовем: искатель приключений. Он из Вардебю — на юге Швеции.

ССОРА

За стеной раздавались голоса. Громко, вызывающе говорила одна девочка, ей запальчиво отвечали другие. Потом раздался вопль и стук падающего тела. Мы с Юросовой вбежали в класс.

На полу лежала рослая крупная девочка, а на ней верхом, вцепившись в волосы, сидела маленькая Нкелигве. Вокруг прыгали остальные. Увидев нас, кто-то дернул за рукав Нкелигве. Затрещала блузка. Лицо Юросовой пылало.

— Как тебе не стыдно, Нкелигве? Немедленно прекрати! Отпусти тотчас Джоану.

— Она сумасшедшая, она оторвет ей голову! — закричали все.

Дерущихся разняли. Та, на которой сидела Нкелигве, поднялась, упала на стул и залилась в три ручья.

— Что тут случилось?

— Джоана набросила на обезьяну петлю.

— А Нкелигве отвязала и выпустила обезьяну!

— Она сказала — дайте мне лопату, я размозжу Джоане голову.

— Ее дед был колдуном!

— Нкелигве, что тут произошло?

— Она сказала, что мне не место в школе. А я спросила: где же мне место? А она сказала: в диком лесу!

— Джоана, перестань плакать! Что ты сказала Нкелигве?

Плакавшая провела ладонью по глазам.

— Я сказала, — Джоана всхлипнула, — я сказала… Лучше бы ей не учиться в школе, а сидеть на ветке вместе с обезьянами.

При этих словах Нкелигве издала вопль и снова кинулась на Джоану. Я перехватил на лету ее руку. Девочка вырвалась.

Ох! Я тряс укушенным пальцем.

— Что с вами?

— Пустяк!

— Нкелигве и Джоана, марш в спальню. Нкелигве, ты не смеешь распускать руки. А ты, Джоана, совершенно напрасно лезешь не в свое дело. И напрасно мучаешь животных.

— Я еще рассчитаюсь с ней, — произнесла, исподлобья глядя на нас, маленькая Нкелигве.

— О случившемся я сообщу форм-мистрис. Вы обе будете наказаны. А сейчас марш в постели.

— Они из разных племен… — сказала Юросова, когда девочки ушли. — Это не сразу забывается. Между прочим, Нкелигве у нас сказочница.

ДЕВОЧКА ИЗ ПЛЕМЕНИ НЬЯКЬЮЗА

Вечером, идя по коридору мимо двери одного класса, мы услышали всхлипывание. За столом сидела, уткнув лицо в сложенные колечком руки, девочка и плакала. Юросова тронула ее за плечо.

— Что с тобой, Нкелигве? — спросила она.

Девочка подняла голову. Мокрые полоски блестели на щеках.

— Что-нибудь случилось?

Нкелигве мотнула головой.

— Я не хочу учить математику, — сказала она. — И историю. И электричество. Я хочу домой.

— Хорошо, — сказала Юросова, обращаясь почему-то ко мне. — Все мы перестанем учиться. Я уеду назад в Россию, а наша директор — в Индию. Мальчики из соседней школы станут целыми днями играть в футбол, а девочки танцевать. Республике нужны только футболисты и неграмотные девочки, которые убегают в деревни и там танцуют.

— Я буду ветеринаром.

— Сперва надо кончить школу.

— Джоана говорит, что все мы — ньякьюза — упрямы и злы.

— Ты переписала свой рассказ?

Нкелигве, всхлипнув, кивнула.

— Тогда принеси его.

Девочка ушла.

— Я же вам говорила — это она пишет сказки.

Нкелигве вернулась с толстой тетрадью, аккуратно сшитой из листов глянцевой бумаги. На листах разными почерками от руки были переписаны сочинения. Они шли вперемежку — написанные по-английски и на суахили, стихи и рассказы, сообщения о делах школы.

— Где твой рассказ? Ага, вот он… Можно я переведу его вам?

И я услышал в переводе русской женщины странную историю, сочиненную девочкой из племени ньякьюза.

ЧЕЛОВЕК И СТУЛ

— Странный рассказ. Или сказка? Определенно, сказка…

Пришло время расстаться с Кидогой.

Я сидел в машине, откинувшись на сиденье. Автомобиль неторопливо пробирался улочками городка, а я думал о сказке.

Стул ходит по комнате, лягает человека, наконец, дружит с ним…

Африканские сказки полны путешествующих, летающих по воздуху барабанов, кувшинов, щитов… Но в этом рассказе есть еще одно, чего никогда не было в суровых старых сказках, — ласка… Ею можно приручить любое существо.

Наверное, дело в том, что африканец всегда жил в мире одушевленных предметов. У мальчишек и девчонок Танзании свое отношение к миру. Двенадцатилетняя танзанийка невольно рассказала об этом.

Машину тряхнуло, она накренилась — мы съезжали к реке. Впереди светился желтыми бревнами мост. Он добродушно выгибал спину. Он был живой и приглашал нас проехать по нему.

ДЖОСИС

Вторая поездка была в заповедник. Утром, едва я успел встать и умыться, в дверь моего номера постучали.

На пороге стоял молодой африканец в белой рубашке навыпуск и улыбался. Под мышкой у него была зажата обычная для чиновника кожаная папка.

— Джосис! — представился он. — В министерстве мне сказали, что я должен отвезти вас в Нката. Автомобиль сейчас придет.

Мы сидели с ним в кафе на первом этаже гостиницы и пили густой, черный, без запаха чай.

— У меня небольшая просьба, — сказал Джосис, — вы не будете возражать, если мы проедем мимо моего дома? Я часто бываю в разъездах, и моя небольшая семья всегда провожает меня.

— Ну о чем вы говорите? Конечно!

Утренними шумными улицами мы выбирались из города. С Индепенденс-стрит свернули в переулок. У края тротуара стояла африканка. Пятеро мальчишек цеплялись за ее юбку. При виде нашей машины они все запрыгали и закричали:

— Папа, папа!

Женщина устало улыбнулась. Джосис смутился. Мне стало весело.

— Небольшая семья? Вам дома, должно быть, нескучно, Джосис!

Кончился город. Зеленые лоскуты распаханной и засеянной земли понеслись за окном автомобиля, как льдины.

УДЖАМАА

Очередное поле замедлило свой бег и остановилось. Пока шофер копался в моторе, мы подошли к придорожному щиту. Черными прямыми буквами на нем было написано:

— Деревня уджамаа! — сказал Джосис. — Социалистическая деревня. По всей стране создаются сейчас деревни уджамаа.

На вершине холма, куда вела проселочная дорога, белели крыши: дома были покрыты не листьями и не травой, как обычно в деревне, а шифером.

По склону холма брела пара быков. Они тащили плуг. Несколько мужчин и женщин, кольцом окружив животных, управляли ими. Красная земля вываливалась из-под лемехов. Быки брели, опустив к земле зобатые шеи.

— Придет время — каждая деревня уджамаа будет иметь трактор. Государство поможет им, — объяснил мой спутник. — Даже у школьников есть свои маленькие шамбы… Как там мотор?

Шофер вытер тыльной стороной ладони потный черный лоб и пожал плечами.

По другую сторону дороги возвышался холм.

— Идемте, я покажу, с чего начиналась наша страна, — сказал Джосис.

ХОЛМЫ В СТЕПИ

Мы взобрались на вершину.

Пыль. Глина. Из земли выступает угол стертого, обмытого дождями камня. Джосис, присев, перевернул его. Камень с одной стороны был искусно стесан, а с другой — закопчен.

— Очаг, — сказал он. — Когда-то здесь стояла хижина. Здесь было много свободной земли. Приходил человек, взбирался на холм и строил хижину. И вся земля до горизонта становилась его землей.

— Кто сжег хижину?

Джосис пожал плечами.

Я присел на корточки, достал из кармана нож и ковырнул землю. Она была перемешана с сажей.

— Охотники за рабами, — сказал Джосис. — Всем были нужны рабы. Сколько людей угнали из этих мест? Один миллион? Десять?.. Когда запретили эту торговлю, страна была похожа на пустыню. Здесь проходила великая дорога на Багамойо.

Мы спустились с холма.

Красное, залитое кровью солнце катилось на запад. Багровые тени ползли по земле. Пересеченная оврагами, неровная, бурая степь простиралась до горизонта. В косых лучах солнца, занесенные пылью, заросшие сухой травой, старые дороги проступали как на фотопластинке.

Я прислушался. Над степью возник тихий, приглушенный пылью топот. Миллионы ног сотрясали землю. Скрипело дерево, глухо полязгивало железо. Черные ленты караванов, извиваясь как змеи, вступали в долину.

Они спускались к реке, чтобы, следуя ее течению, идти к океану.

МЫ ДОЛЖНЫ СТАТЬ ОДНИМ НАРОДОМ

Машина катила по асфальту. Деревья манго с зелеными, похожими на огурцы плодами и мясистыми листьями соединялись над нашими головами.

— Чем вы занимаетесь, Джосис? — спросил я. — Что у вас за работа?

Мой спутник задумался.

— Езжу по стране, отыскиваю певцов и танцоров, — сказал он. — В нашей стране много племен. Люди веками привыкли с подозрением относиться к человеку другого племени. Очень важно, чтобы они теперь ознакомились с обычаями и искусством соседей. Устраиваю концерты… Мы должны стать одним народом!

Под огромным, как серая бутылка, баобабом стоял старик с велосипедом. За его спиной висела плетеная корзина.

Мы поравнялись, и я разглядел, что из корзины торчат суставчатые усы и ноги. Огромные раки печально смотрели на мир выпуклыми стеклянными глазами.

— А чем вы занимались раньше, Джосис?

— Издавал книги. А еще раньше — тоже ездил по стране. У нас много многодетных семей. Я уговаривал людей не иметь больше трех детей.

Я вспомнил семью на Индепенденс-стрит и улыбнулся.

Шофер резко затормозил. Дорогу переходила обезьяна. Длинный, закрученный, как у собаки, хвост покачивался. Обезьяна перепрыгнула канаву и исчезла в кустах.

За поворотом в тени орехового дерева сидели старик и молодой парень. Перед ними на циновке стояли черные деревянные фигурки.

ЛЮДИ ИЗ ЧЕРНОГО ДЕРЕВА

Мастера сидели на земле, подвернув под себя босые ноги. В руках на весу каждый держал чурку черного дерева.

Мы вышли из машины.

Семья причудливых деревянных человечков выстроилась вдоль дороги. Маленькие водоносы с кувшинами. Старики с огромными животами на тонких изогнутых ножках. Присевшие на корточки женщины с плетеными корзинами на головах…

Из незаконченных статуэток во все стороны торчали, как взъерошенные волосы, стружки.

Но самыми удивительными были другие скульптуры. Сначала казалось, что перед тобой маленькое дерево — переплетение веток, изогнутый ствол… И вдруг ты замечаешь человека. Одного. Второго. Целая семья. Люди, стоящие на плечах друг у друга. Голова нижнего дает начало ступне того, что сверху. Руки соседей сливаются, ноги переходят в головы… Люди растут из одного корня. Ты — это я, все мы — одна семья, уверяет скульптор.

Парень, не обращая на нас внимания, продолжал работать. Полуоткрыв рот, он напряженно всматривался в кусок дерева, словно пытаясь угадать, что в нем заключено.

Подняв инструмент, похожий на топорик, он наносил удар. Топорик врезался в чурку. Остропахнущая стружка, уступая пальцу, с хрустом ломалась.

Скуластая голова человечка показалась из дерева. Глаза ее были закрыты, человек еще не жил. Но и мастер не торопился. Он то и дело останавливался, пытаясь понять: что получается?

Старик начал передвигать статуэтки и, часто повторяя «бвана», стал уговаривать меня сделать покупку.

Крайней в шеренге уродцев стояла одноногая статуя — непонятное существо с выпученными лягушачьими глазами.

Я отсчитал горсть монет, взял статуэтку и вернулся в машину.

Странное существо стояло на одной ноге, второй служил ему хвост змеи. Рука уродца шла за спину и там соединялась с ногой. Она вливалась в нее, подобно тому, как некоторые ветви дерева возвращаются к стволу.

Но самым странным было лицо. Вместо носа — змеиная голова, рот — пасть рыбы. Изо рта торчат плоские широкие зубы. Ушей нет. Огромные лягушачьи глаза.

Отчаявшись что-либо понять в этом порождении африканской фантазии, я сунул статуэтку в чемодан.

НАЦИОНАЛЬНЫЙ ПАРК НКАТА

На гребне холмистой гряды, опоясывающей речную долину, мы остановились. Тонкая желтая нить вилась внизу. Танзанийская зима — пора безводья, и река превратилась в цепь коричневых луж, соединенных между собой чахлыми ручейками.

Автомобиль тронулся, и тотчас из-за поворота поднялось сверкающее стеклом длинное изогнутое здание гостиницы. Оно свернулось как змея на плоской, снесенной бульдозерами вершине холма. В синих окнах бродили солнечные молнии. Внизу, под окнами, у подошвы холма, желтело озеро. На асфальтированной площадке перед входом грудились пестрые, как цветы, автомобили, с номерными знаками из Франции, Италии, Соединенных Штатов…

Прежде чем войти в гостиницу, я посмотрел еще раз вниз. Там в долине господствовал зной. В плотном дрожащем воздухе плавали редкие, похожие на раскрытые зонтики деревья. Под ними грудились коричневые точки — забравшиеся туда в поисках тени животные. Внизу, в озере, чернела точка. Должно быть, там сидел бегемот.

С воды поднялась птица. Она величаво сделала полукруг, приблизилась и, развернув крылья, тяжело опустилась на сухое дерево. Палевый марабу с розовой шапочкой на голове замер, без любопытства посматривая на людей и машины.

ТУМА

Не успели утром следующего дня мы проснуться, как сообщили: около подъезда ждет автомобиль.

На помятых серых автомобильных боках было выведено оранжевой краской: «National Game Park».

Толстый добродушный шофер бродил около машины. Он впустил в кузов шесть человек и аккуратно запер за нами дверь.

— Не торопитесь выпрыгивать к диким зверям! — весело сказал он и уселся за руль.

Улыбаясь, он рассказал, что год назад один слон в парке наелся плодов «пьянящего дерева» и растоптал человека, который поправлял на обочине дорожный знак.

— Слои большой, а человек маленький!

Затем он вытащил из кармана широченных потертых штанов ключ зажигания, мотор заурчал, машина затряслась мелкой дрожью и тронулась с места.

Спустившись в долину, мы покинули асфальт и свернули на грунтовку. Не успевала машина выбраться из одной ямы, как тут же ныряла в следующую. Все в нашем автомобиле обрело голос и подвижность: ерзали взад-вперед и крякали сиденья, тонко пели стекла, глухо хлопали и подскакивали фанерные люки в крыше.

Наконец водитель круто повернул руль и машина покатилась по двум едва приметным колеям, пробитым в траве и идущим в глубь саванны.

На горизонте показалось стадо антилоп — зебры и гну.

Услыхав машину, первыми забеспокоились гну. Они по очереди вскидывали горбатые короткие шеи и, размахивая коровьими с кисточками хвостами, неуклюжими прыжками неслись прочь.

Зебры оказались храбрее. Даже когда мы подъехали совсем близко, две полосатые лошадки еще продолжали стоять, чутко поводя округлыми, вытянутыми вверх и вперед ушами и настороженно глядя на нас. Потом полосы на их телах разошлись, сжались гармошкой — зебры помчались прочь, по-лошадиному вскидывая зады и встряхивая гривами.

Выключив мотор, шофер повернулся к нам.

— Я с севера, из Мусома, меня зовут Тума, — сообщил он. — У нас зебр называют «разлинованными осликами». Хорошо, не правда ли?

Он откинулся на спинку сиденья и, довольный, захохотал.

Вечером я простился с Джосисом. Мой провожатый ехал дальше, в Додому.

— Там начинается большой фестиваль, — объяснил он. — Народные танцы и народная музыка. Вы когда улетаете домой?

— В конце месяца.

— Постараюсь вернуться и проводить вас… Все будет хорошо?

— Все будет хорошо, Джосис!

КИНОПУШКА

Около огромного развесистого дерева стояла автомашина. Еще издалека она показалась мне знакомой. Где я мог ее видеть?

Мы подъехали ближе — в кузове автомашины что-то блеснуло. Ну конечно! Та самая машина, над которой мы промчались, подлетая к Дар-эс-Саламу!

Около огромного телеобъектива, действительно похожего на орудие, возились три парня в рабочих костюмах и шапочках с козырьками.

Стеклянный глаз равнодушно смотрел на нас.

— Кино! — сказал Тума и важно поднял указательный палец вверх.

К объективу был присоединен киноаппарат.

Мы остановились. Тума первый раз за день разрешил нам выйти, размять ноги.

Я подошел к кинооператорам.

Каждый из парней, протянув крепкую, с жесткой рабочей ладонью руку, назвал себя:

— Дик.

— Дик!

— Дик…

Три Ричарда! Один был веселый, говорил и скалил зубы в улыбке, второй — хмурый, цедил слова сквозь зубы, третий все время молчал.

— Нас так и называют — «братья Дик», — сказал веселый. — Сидим здесь с ней уже третий месяц!

Он похлопал по спине свою кинопушку, как лошадь.

— Чудовище! — с ненавистью сказал хмурый.

Он полез на дерево, спустил оттуда веревку, и все трое стали поднимать свой фантастический аппарат на помост, замаскированный в кроне дерева.

Они затащили его туда, накрыли маскировочной сетью, потом спустились и стали тщательно подбирать под деревом спички и окурки.

— Нельзя пугать зверей, — сказал веселый Дик. — Хорошо еще, что звери не боятся автомобилей.

— Давно работаете?

Весельчак погрустнел.

— Третий год… Год изготовляли оптику. Год ездили — выбирали места… И вот — начали. Месяцев пятнадцать просидим. Нам надо заснять всех зверей: два раза в сезон дождей, два раза — в сухой. Через четыре года, считайте, будет картина.

Четыре года! Я присвистнул. Придет в кинотеатр зритель, усядется, протянет ноги и, посасывая леденец, за полтора часа увидит то, что отняло у этих парней целый кусок жизни. Увидит желтую и зеленую саванну, стада, бредущие к водопою, марабу, стоящего на одной ноге посреди лужи с бегемотами. Увидит и в лучшем случае скажет: «Лихо это они!»

САВАННА

Машина то неторопливо катит по дороге, таща за собой хвост желтой пыли, то карабкается с бугра на бугор, пересекая равнину, то стоит, спрятанная в кустах по крышу. Люки откинуты, мы все на ногах, у всех бинокли и аппараты. Мы наблюдаем.

Долина покрыта черными и рыжими пятнами — пасутся антилопы. Невдалеке, касаясь головой верхушки зонтичной акации, стоит жираф. Он стоит в тени и неторопливо обкусывает листья. Рот приоткрыт, виден тонкий верткий язык. Жираф сперва осторожно трогает им веточку, потом вытягивает губы трубочкой и втягивает веточку в рот. Оглодав все ветки, животное делает шаг в сторону.

Поодаль еще два жирафа — самец и самка. Прижались друг к другу, шеи перекрестились, получилась буква Х. Наверное, для них это ласка, нежность.

Мы выкатываемся из кустов, хрустят ветки, испуганно вздрагивают и пускаются прочь животные. Скачут как кузнечики, рыжие импала, бычками, вскидывая рога, мчатся черные гну, бегут жирафы, раскачивая шеями, как корабли мачтами.

Отбежав, все успокаиваются, перестают оглядываться. Антилопы опускают морды в траву, жирафы уходят в тень.

Посреди саванны — одинокое дерево. Под ним кошачьи фигурки — львы. Мамы-львицы и десяток желтых комочков — львят. Хищникам досаждает жара. Они вытянули лапы и лежат. Мы проезжаем мимо — никто не поднимает голову.

Тума ведет машину назад, к гостинице. Показываются слоны. Тума тормозит.

Коричневые великаны следуют один за другим, в середине стада — слоненок. Мать то и дело трогает его хоботом. Стадо подходит к дороге, животные переступают канаву и, ступая след в след, проплывают мимо нас. Слышен только легкий шелест кожи. Слоненок поворачивает в нашу сторону хоботок, но тотчас получает тумак. Он скатывается в канаву, вылезает из нее и, жалобно повизгивая, бежит догонять взрослых.

Тума включает мотор, и мы начинаем подъем на холм, где уже горит вечерними разноцветными огнями наш странноприимный дом.

Вечером, когда я ложусь спать, раздается стук в дверь. Это Дик. Он улыбается.

— Вам будет интересно, — говорит он. — Завтра мы хотим снять, как охотятся собаки. В Нката много гиеновых собак. Поедете?..

ГИЕНОВЫЕ СОБАКИ

Наутро я сидел на помосте вместе с тремя Ричардами и смотрел в бинокль.

Стая гиеновых собак трусцой преследовала горстку антилоп. Легкие импала как оранжевые стрекозы порхали с места на место, останавливались, выжидая, когда приблизятся собаки, настороженно рассматривали их и снова пускались наутек. И собаки и антилопы передвигались по степи не спеша, собаки, как мне показалось, даже с какой-то угрюмой ленцой.

И вдруг стая распалась. От нее отделились загонщики. Они ускорили бег и скрылись в густой траве, а когда вынырнули из нее, то сразу оказались справа и слева от антилоп. Импала забеспокоилась. Длиннорогий рыжий козел одним махом взлетел на пригорок, окинул взглядом степь, понял угрозу и, скатившись с пригорка, огромными прыжками понесся прочь. Стадо бросилось за ним. В нем были животные разного возраста и разной силы. Скоро одна антилопа стала отставать. Те из загонщиков, которым удалось опередить стадо, начали выходить ей наперерез. Антилопы мчались изо всех сил. Они, словно кузнечики, то взлетали над травой, то по шеи погружались в нее. Стадо уходило, оставляя слабого. Собакам уже удалось заставить животное повернуть, и теперь антилопа пыталась найти спасение совсем в другой стороне, не там, куда умчались остальные. Бело-рыжий комочек одиноко катился по равнине. Черные точки — стая собак — с трех сторон приближались к нему.

Рядом с моим ухом монотонно жужжал мотор. Операторы втроем поворачивали кинокамеру, следя за погоней.

Вдруг послышался хруст рвущейся ленты и мотор остановился.

Ругаясь в три голоса, операторы стали снимать камеру. Один показал на освободившийся окуляр. Я припал к нему.

В бинокль я видел всю погоню, как мне казалось, крупным планом и очень отчетливо, но то, что предстало теперь перед моими глазами, заставило зажмуриться. Все было рядом — в двух шагах. Антилопа уже не двигалась — неподвижно лежала на земле. Собаки нетерпеливо рыскали вокруг. Они беспокойно перебегали с места на место, потные, поджарые бока вздымались, с вислых слюнявых губ падала в траву пена.

Кольцо собак разорвалось.

Из травы показались щенки. Они бежали следом. Маленькие большеголовые уродцы, не останавливаясь, бросились на добычу.

Взрослые собаки снова сомкнули кольцо. Настороженно подняв вверх острые уши и поглядывая по сторонам, они стали ждать, когда насытятся щенки.

В стеклах была видна каждая травинка, каждый камешек, каждая капля крови на земле. Одного из щенков оттеснили, и он, задрав вверх тупую мордочку, жалуясь, беззвучно зашевелил губами, завыл.

ВЕЛИКИЙ ИСХОД

Над равниной висел зной.. Каждое слабое движение воздуха поднимало желтые фонтаны пыли. Они вытягивались по ветру и, медленно оседая, гасли.

Неподвижный розовый воздух лежал над выгоревшей равниной. Он лежал тяжелой раскаленной стеклянной плитой. Травы пожухли и полегли. Дно пересохшей реки покрылось, как паутиной, трещинами.

Одинокие грифы черными кляксами висели в побелевшем от жары небе. Они парили над саванной, высматривая трупы павших животных.

На пыльных коричневых дорогах, которые, как ручейки, вытянулись вдоль долины Нката, стояли автомобили с туристами. Осоловевшие от зноя, до пояса раздетые, с зелеными от защитных козырьков лицами, обвешанные фотоаппаратами и кинокамерами, люди чего-то ждали.

На востоке медленно поднималось коричневое облако. Послышался неясный, похожий на шум прибоя рокот. Люди в машинах зашевелились. Заурчали моторы. Некоторые автомобили выкатывались на бугры, чтобы занять получше место.

Показались первые стада антилоп, и скоро по долине уже двигался живой вал. Ручейками текли огненно-рыжие импала. Плотными табунами шли иссиня-черные гну. Полосатые запыленные зебры маршировали рядами, как кавалерия. Показались массивные нильгау. Остропахнущий, глухо ревущий живой поток несся мимо. Животных было столько, что когда первые уже скрылись за горизонтом, в долине, все продолжали появляться новые ряды.

Люди в автомобилях притихли. Они даже перестали щелкать аппаратами и стрекотать кинокамерами. Они стояли в раскаленных машинах навытяжку, воздавая должное этому могучему зрелищу.

Засуха гнала обитателей саванны на запад, к устьям непересыхающих рек Нгуаби и Мбаланкета.

Прошло несколько часов. Наконец ток животных стал иссякать. Сквозь коричневое облако, висевшее над долиной, пробилось радужное солнце. Окруженное зелеными и оранжевыми кольцами, оно осветило выбитую, перемешанную с соломой землю.

Туристы снова заволновались. Зажурчали кинокамеры. Все объективы были вновь направлены вниз. В долине показались хищники. Львы, шакалы, гиены брели следом за стадами. Они шли лениво, с трудом неся отвисшие животы.

Первые хищники мешались с больными и отставшими антилопами. Обессиленная, хромая зебра, не выдержав этого монотонного преследования, подломив ноги, рухнула в пыль. Около нее прилегло семейство львов. Звери были сыты и не торопились. Они знали: еще несколько дней пищи будет вдоволь.

МОТОЦИКЛИСТ

Утром меня разбудил грохот мотоциклетного мотора. Я приоткрыл дверь и выглянул.

У входа в гостиницу стоял красный мотоцикл, на нем сидел верхом парень с рыжей бородой, его рюкзак лежал на земле.

Парень слез с мотоцикла, расстегнул ремешок и снял шлем.

На плечи упала грива латунных волос.

— Тут должны быть кинооператоры.

— Вчера уехали. У них испортилась камера.

Парень очень огорчился.

— Как же так? — сказал он. — Мы договорились. Я ехал сюда к ним…

Странный вопрос пришел мне в голову.

— Почему вы на мотоцикле? Да еще с рюкзаком. Почему не автомобиль?

— Автомобиль? Ну нет!

На лице его появилась гримаса отвращения.

— Но на мотоцикле опасно. Скоро начнутся дожди.

— Я потому и уехал из Швеции, что там чересчур безопасно. До прошлого года наш городок был единственным в стране, где не было светофоров.

— Ах вот оно что… Тут, в Африке, опасностей, конечно, хватает.

Парень помрачнел.

— Тоже не очень, — признался он. — Львы удирают от мотоцикла, носороги на дорогу не выходят. Слонов приходится объезжать.

— Вас оштрафуют. Въезд в заповедник на мотоцикле запрещен.

— Уже оштрафовали… — Рыжебородый задумался. — Вот разве что… — У него засветились глаза. — Необитаемый остров! Мне нужен необитаемый остров. Между Багамойо и Дар-эс-Саламом есть маленькие острова. Нанять лодку и махнуть туда, а?

— Ну, ну… Значит, вы из Швеции? — Догадка мелькнула у меня в голове. — Случайно не преподаватель? Вас зовут не Нильс? Работаете не в Кидоге?

— В Кидоге. Секондри скул.

— Женский интернат?

— Да.

Я засмеялся.

— Привет вам от русской учительницы математики! Вы, кажется, соседи?

Нильс ужасно удивился.

— Она очень милая женщина, — сказал он. — Откуда вы ее знаете?

— Мы с ней из одной страны!

Он кивнул, потрогал рукой мотор — теплый? — застегнул шлем, взвалил на спину рюкзак и уселся на свое красное чудовище.

Мотоцикл с ревом завелся. Нильс помахал мне рукой, опустил на глаза очки-консервы и включил газ. Синяя струя дыма обдала меня с головы до ног. Мотоцикл пополз в ограде. Очутившись на шоссе, он взревел и, прочертив горизонт красной молнией, как ракета, исчез…

ЗЕЛЕНЫЙ СЛОН

Зеленый слон стоял под деревом и жевал ветку. Был полдень, дерево светило отраженным светом. Слон стоял под ним, словно облитый краской.

Сухой воздух саванны гулял по помещению. Служащие заповедника, вежливые африканцы, входили в канцелярию и, извинившись, исчезали. Я поглядывал в окно на слона. Тот отошел от дерева и направился ко мне. Он шел и становился коричневым. Во рту его, похожем на клюв попугая, торчал пучок травы.

В комнату заглянул Тума. Узнав меня, он весело осклабился и закивал. Его внимание тоже привлек слон. Животное за окном опустило хобот и стало беспокойно искать что-то у самой земли. Я приподнялся на цыпочки, чтобы посмотреть, в чем дело? Хобот наткнулся на слоненка — серое пятнистое повизгивающее существо. Задрав свой тонкий, как веревочка, хоботок, детеныш шарил у матери под брюхом. Не находя соска, он жалобно стонал и вновь принимался за поиски.

— Тума, я жду вас уже час. Пора ехать.

Но Тума не ответил. Он был занят слоном. Малыш безуспешно сновал под животом у матери. Он терся о ее задние ноги, ударял по ним хоботком и всхлипывал. Слониха нетерпеливо перебирала ногами.

Тума недовольно что-то сказал и вышел из дома. В следующий момент я уже увидел его около животных. Толстый шофер присел и, обхватив слоненка, подтолкнул его вперед. Он поставил его между передними ногами матери. Обеспокоенная слониха развернула уши и, шумно вдохнув воздух, издала предостергающий рев.

Стоявшие в дверях дома африканцы тревожно заговорили между собой.

Слоненок задрал хоботок и коснулся им одного из сосков. Он уцепился за него, и сосок послушно вывалился из жесткой кожной складки. Слоненок присел на задние ноги и, завернув хоботок на лоб, впился в сосок ртом. Он сидел на задних ножках, задрав голову, урчал и чавкал. Желтые, молочные, плотные, как воск, капли падали в сухую траву.

Тума отошел. Слониха опустила уши и, переминаясь с ноги на ногу, стала ждать, когда слоненок насытится.

Тума вернулся в комнату.

Это был мой последний день в Нката.

У ОКЕАНА

Несколько дней я прожил неподалеку от Дар-эс-Салама, в маленьком рыбачьем поселке.

Хозяева хижины были на заработках в городе, я жил один.

Каждый день рано утром я шел к устью реки, нанимал лодку и отправлялся на остров. Он бело-зеленой полоской тянулся вдоль берега — небольшой коралловый островок в миле от поселка. Там рыбаки оставляли меня, а сами отправлялись к барьерному рифу — «кикуйя», где было много рыбы и за которым в шторм вдоль всего горизонта вытягивалась пенная полоса.

В ожидании их возвращения я забирался на скалы или лежал на песке, наблюдая, как уходит в отлив вода, обнажая подножие острова — ровную известковую платформу, выстроенную миллионы лет назад неутомимыми жителями моря — коралловыми полипами.

КОГДА УХОДИТ ВОДА

В отлив берег обнажался на протяжении нескольких морских миль.

Вот вода ушла. До самого горизонта тянется ровная как стол серо-зеленая равнина. Лужицы. В них шевелятся, мечутся, пускают пузыри не успевшие уйти вместе с водой обитатели океана.

А впрочем, зачем уходить? Им и тут неплохо. Здесь, в лужицах, пересидят отлив, дождутся большой воды мелкая рыбешка, осьминожки, крабы.

Бродить по лужам опасно: того и гляди в ногу вопьется игла морского ежа, осколок раковины или цапнет за палец похожая на зеленую змею мурена. Вот почему я отправлялся туда в носках и ботинках, в них шлепал по горячей, как чай, воде, бродил по камням, с хрустом продавливая каблуком мелкие, похожие на собачьи зубы белые раковины балянусов.

Берег острова — известковые скалы. Океанские волны выдолбили в них ниши, пещеры. Здесь царство крабов. Целые полчища их облюбовали эти места. Подходишь и уже издалека слышишь непрерывный треск. Это пощелкивают, пускают пузырьки тысячи ногастых существ, облепивших каменные стенки. Ты замер — утих и шум, крабы ждут. Сделал еще несколько шагов — дрогнула, поползла вниз стена. Двинулись к воде, к спасительным лужам, колченогие обитатели ниш. Ты еще ближе, и уже потекли ручейками пучеглазые угловатые твари, с плеском посыпались в воду, разбежались, скрылись на дне.

Секунда — и их нет, снова тихо стоят известковые стены, молча глядят черными провалами пещер.

РАКОВИНЫ

Изредка на берег обрушивался шторм. После шторма я шел собирать раковины.

Их выбрасывали волны. Вода складывала длинными кучами хрупкие разноцветные домики. В этих кучах хорошо было копаться. Там лежали обломки огромных нежно-розовых стромбусов и алые, похожие на коровьи вывернутые губы касисы. Рогатые спайдеры цеплялись друг за друга и были похожи на мертвых окаменевших пауков. Лиловатые ребристые хапры и двойные раковины-бабочки торчали из песка.

Но я собирал только каури.

Раковина каури похожа на желудь и проста по рисунку. Ей далеко до великолепных изумрудных турбо или коричневых пятнистых тритонов.

Для того чтобы проникнуть в тайну каури, надо подержать в руках не один их десяток.

Эта раковина давно обратила на себя внимание человека. На берегах Индийского океана, на Средиземном море и на островах Полинезии каури ходили вместо монет. Из них делали украшения, их нанизывали как четки, вставляли в перстни, прикрепляли к ушам.

Эти плотные блестящие раковины никогда не повторяют одна другую. Их рисунки разнятся, как разнятся человеческие лица или оперения птиц.

Есть каури пятнистые, как спины леопардов, есть однотонные — от золотисто-желтого до молочно-белого и густо-коричневого. Есть раковины полосатые и есть сетчатые. И наконец, изредка встречаются несущие на себе изображения материков, островов, проливов — их так и называют картографические каури.

Я возвращался каждый раз с карманами, оттянутыми мокрым грузом, сваливал его дома в кастрюлю, наливал туда воды и начинал трясти каждую раковину, выбивая из нее кусочки водорослей, песок и ногатых цепких рачков-отшельников.

МАНГРЫ

Неподалеку от хижины в океан впадала река. Берега ее густо поросли лесом. Собственно, никаких берегов у реки не было: кусты и деревья стояли прямо в воде. Лес вместе с рекой вливался в океан и двумя узкими черно-зелеными мысами уходил от берега. Соленая вода качалась между стволов.

Лес, растущий из моря! Деревья по колено в воде!

Это был мангровый лес — мангры. Они манили. И однажды я рискнул углубиться в них.

Я пришел со стороны поселка. Кончился песок, розовый ил зачавкал под ногами.

Бредешь, сгоняя с кустов тучи насекомых. Плотные кожистые листья ударяют в лицо. Вокруг блестят лужи…

Потом ветки поднялись, сомкнулись над головой, и я очутился в царстве полумрака. Ил стал жидким. По колено в грязи, окруженный полчищами жалящих, я брел вперед. При каждом шаге со дна поднимались тучи пузырей. Они лопались, распространяя удушливый запах серы.

Впереди блеснул свет. Я вышел… На прогалину? На лужайку? Фантастические переплетенные друг с другом стволы. Отделяясь от них, прямые как стрелы корни падают в воду. На корнях сидят крабы.

Крабы сучили около безгубых ртов клешонками и ели. Огромная лягушка с выпуклыми коричневыми глазами повернула ко мне голову, качнула уродливым шишковатым лбом, грузно шлепнулась в воду.

Две змеи, плоские и полосатые, беззвучно скользнули следом.

Я сделал шаг и провалился по пояс. Под ногой кто-то завертелся, забился. Невидимое, плоское на ощупь существо вырвалось, ударило хвостом по ноге и, прочертив в воде полосу, умчалось.

ЛЕТАЮЩИЕ РЫБЫ

На опушке мангрового леса в прилив деревья стоят по колено в соленой воде. Вдали катит на берег светло-зеленые волны океан. Волны опрокидываются, выбегают на мель, откипев белой и желтой пеной, гаснут.

Среди мангровых стволов вода и вовсе теряет силу, колышется еле-еле.

Дальше — в реке — движения волн совсем нет. Дыхание океана чувствуешь только по скорости, с какой идет вода. В отлив она бежит стремительно, дрожат погруженные в воду корни мангров, наклоняются стволы, завиваются кольцами речные струи. В прилив река останавливается. Выпрямляются стволы деревьев, перестают танцевать корни, гаснут водовороты. Когда бредешь по воде, желтые облака мути, поднятые босыми ногами, долго стоят на месте.

Бредешь, присматриваешься — кто притаился на следующем дереве? С кем следующая встреча?

Каждая следующая — самая интересная.

Как-то я брел по мелководью, высматривая в желтой полупрозрачной воде мохнатых крабов. Впереди, уронив в воду десяток узловатых корней, стояло дерево. С него при моем приближении кто-то головой вниз бросился в воду. Лягушка? Я сделал шаг. Бульк! Бульк! Еще один такой прыгун, прочертив по воздуху дугу, упал на мелководье. Он упал, не смог нырнуть и вдруг, трепеща — не то плавниками, не то крыльями, — понесся по воде, оставляя за собой цепочку переплетенных между собой колец. Добежав до глубокого места, таинственное существо исчезло.

Я направился к дереву и стал осторожно, чтобы никого не спугнуть, обходить его вокруг.

Прямо против моего носа, прижавшись пузечком к стволу, на дереве сидела рыбка. Похожа на маленького бычка, только передние плавники длиннее, глаза — на самой макушке.

Рыбка по-лягушачьи таращилась на меня. Я притаился. Замерла и она.

На лоб мне сел комар. Я пошевелил бровями. Этого легкого движения оказалось достаточно — рыбка толкнулась плавниками, расправила их и вниз головой полетела в воду. Бульк!

Следом за ней попрыгали не замеченные мною ее подруги.

Ну и рыбы! Летают по воздуху, бегают посуху.

Илистые прыгуны — я узнал их…

Удивительный, стоящий по колено в воде лес населен и удивительными обитателями.

Я повернул назад. Искусанное москитами лицо горело. Жидкий ил тек по ногам.

Деревья расступились. Передо мной была дорога. Посреди нее стоял красный мотоцикл. Рядом, ошеломленный новой встречей не меньше моего, Нильс.

НИЛЬС ИЩЕТ ОСТРОВ

— Хелло!

— Хелло!

— Какими судьбами?

Мы сели на траву.

— Да вот живу здесь. Уже третий день, — сказал я. — А вы? Догоняете кинооператоров?

Нильс покачал головой.

— Решил найти остров. Помните? — Он сдвинул брови. — Я ведь говорил, что самое верное приключение — найти остров.

— Ах да! Ну чего-чего, а островов тут много. Я, например, хожу на один. В середине такая глушь — не продерешься.

Глаза у Нильса заблестели.

— Непроходимый лес?

— Даю слово.

Мы вернулись в поселок, и Нильс, оставив у меня мотоцикл, побежал нанимать лодку.

Остров лежал напротив устья реки. Он тянулся по горизонту бело-зеленой полоской.

Погрузив в лодку с балансиром пожитки, Нильс простился со мной.

— Все будет хорошо! — сказал я, вспомнил любимые слова Джосиса.

Лодочник выбрал якорь. Вверх пополз косой полотняный парус, и оранжевый рюкзак стал удаляться от берега.

Я стоял по колено в теплой воде и смотрел ему вслед. В этом месте речная вода сталкивалась с океанской. Тонкая извилистая линия серой пены разделяла их. Лодка шла по этой линии. Справа от нее оставалась мутная желтизна речного течения, слева — акварельная синь океана.

МАКОНДЕ

Когда я вернулся домой, было уже темно. В комнате, слабо освещенной керосиновой лампой, на столике меня ждала причудливая черная фигурка, купленная когда-то в поездке. Лампа мерцала. Болотная вода плавала под потолком, шевелилась у стен.

И вдруг я понял, что такое моя статуя: она порождение болотных видений, сумерки, туман, пронизывающие душу выкрики ночных птиц. В ней ползающие, квакающие, пучеглазые и безногие обитатели мангр. Человек, змея, лягушка, черная ночь, перепутанные ленты тумана соединились в этом куске дерева. Это их извлекли из плена узловатые руки мастера из племени маконде.

БУЛЬДОЗЕРЫ

Берег содрогался от рева грузовых машин. Около тупорылых «фиатов» расхаживали рабочие в синих спецовках и инженеры в белых рубашках. Их лица блестели.

Ничего не понимая, я подошел к одному.

— Хелло, в чем дело? — спросил я. — Временная остановка?

Инженер покачал головой.

— Ждем парома, — объяснил он. — Будем перебрасывать технику на остров. Сейчас подойдут бульдозеры.

— На какой остров?

— Вон тот.

Я ахнул:

— Зачем?

— Начинается строительство. — Инженер весело осклабился. — Большой туристский комплекс: гостиница, прокат моторных катеров, спортивное ядро.

При слове «ядро» я присвистнул.

— А как же Нильс?..

— Кто?

— Простите, это я сам с собой.

Я представил себе, как спящего в палатке на необитаемом острове Нильса будит рокот бульдозеров и как он, проклиная все на свете, начинает вновь увязывать рюкзак. «Худо!»

— Желаю удачи! — сказал я инженеру. — Хороший проект?

— Первый класс. Стране нужна индустрия туризма. Мы должны удвоить число заповедников и отелей. Наш туризм — это деньги для заводов и школ. Вы согласны?

Я был согласен. Мы пожали друг другу руки.

ТРЕТЬЯ ПОЕЗДКА

Последний раз я покинул Дар-эс-Салам для того, чтобы посетить Багамойо. Мысль о часовне, в которой лежало тело Линвингстона, не покидала меня. Я решил найти ее.

Багамойо оказался маленьким, белым, пыльным городком, с шумным базаром и полутемными пустыми магазинчиками. Ничто в нем не напоминало о громком прошлом. Разве что в центре серые, зубчатые, покрытые сухой мертвой плесенью и трещинами стены крепости. Голая мачта у ворот, когда-то на ней развевался красно-черный кайзеровский флаг — в Багамойо была резиденция германского управителя Восточной Африки.

После долгих и бесплодных блужданий по узким малолюдным улочкам я узнал, что в городе есть музей и его работники лучше других смогут помочь мне.

Музей был расположен на окраине. Почерневшие от времени, обнесенные широкими, каменными, в два этажа верандами дома бывшей католической миссии. Между ними маленькая церковь с четырехгранной, похожей на карандаш колокольней. Дверь ее была закрыта, на косяке в рамке висел лист пожелтевшей бумаги.

Я остановился перед ним. Выцветшие на солнце буквы бесстрастно сообщали, что именно здесь в 1874 году хранилось на протяжении месяца тело великого путешественника, ожидавшее отправки на родину.

Я обнажил голову.

У часовни с визгом носились полуголые дети.

Кто-то тронул меня за плечо. Позади стоял сухонький человечек в пенсне.

Он стоял у почерневшей от времени двери. На фоне темного дерева его черное лицо пропадало, серебряные кончики волос реяли в воздухе.

СОТРУДНИК МУЗЕЯ

Человечек поклонился и сказал: «Что желает ндугу?»

Я рассказал, что привело меня сюда.

Мой собеседник понимающе кивнул.

Из-за плотно закрытой двери доносился неясный гул. Так гудят пустые, наглухо заколоченные дома.

— Сохранилось ли что-нибудь в часовне?

Я говорил о 1874 годе.

— Нет. Идемте, я покажу вам музей.

Мы подошли к одному из домов и вступили в его полутемные комнаты.

Щиты, обтянутые шкурами зебр, стрелы с плоскими железными наконечниками, глиняные сосуды, изготовленные руками гончаров на берегах Таньганьики. И цепи… Черными гирляндами висели они вдоль стен…

Рабство. Казалось, музейные полки хранят память только о нем. Они говорили об этом то шепотом — серый лист из памятной книги торговца с колонками цифр, погибшие и доставленные к побережью рабы, то криком — колода, на которой рубили руки и головы. Железное клеймо и походный переносной горн…

— Иногда меня спрашивают: зачем так много? В конце концов места в музее не хватает, а рабства давно нет. Предлагают повесить диаграммы — число школ и деревней уджамаа. Я отвечаю: вот они, школы, одну видно из этого дома. И деревни видят все… Я учился в Париже. Меня приглашали остаться преподавать древнюю литературу на суахили. У меня две ученые степени. Я вернулся сюда. Африка не должна забывать свое прошлое. Мы никогда не смиримся, что на юге существует что-то похожее на рабство. Никто на земле не имеет права не знать Багамойо… «Багамойо» на суахили значит: «Оставь свое сердце». Так говорили друг другу люди, когда их, как скот, грузили на корабли…

Мы переходили из комнаты в комнату, и я слушал рассказ маленького черного человека.

КАРАВАНЫ

Рабов и рабовладение в конце концов знает история почти всех континентов. Но нигде торговля рабами не приобрела характер бедствия, того, чем она стала для Африки.

Исписаны горы бумаги, изданы тысячи книг, посвященных истории рабства. И все они об Африке. О чем бы ни рассказывала книга, это всегда начиналось на материке. Есть много причин, почему торговцы живым товаром устремлялись именно сюда. Почему жертвами их разбоя не стали Австралия или, скажем, Юго-Восточная Азия? Может быть, в Африке не было сильных больших государств и некому было дать отпор искателям «черного дерева»? Может быть…

Экспедиции вооруженных до зубов торговцев отправлялись от океана в глубь страны. Там они или скупали у местных царьков рабов (те, узнав о прибытии каравана, тут же организовывали нападение на соседнюю деревню), или добывали их сами. Любимым приемом было, облюбовав поселок, окружить его ночью, напасть, перебить всех, кто не сложит оружие, оставшихся согнать в караван, заковать в цепи.

А сколько выдумки и бессердечного расчета было вложено в изготовление оков!

…Итак, рабы закованы — караван начинает движение. Месяцами шли скованные попарно и группами люди. Для них не везли еды, они питались тем, что могли собрать во время стоянок. Особенно ужасны были переходы через пустыни. Чтобы сохранить жалкие капли воды для более сильных, работорговцы убивали ослабевших и больных…

Путешественник Мунго Парк встречал караваны, хозяева которых по пути продолжали охоту на людей и одновременно вели торговлю. Караван медленно переходил из владений одного царька к другому. Время в пути затягивалось на годы. Многолетний опыт породил в караванах обычаи совершенно дикие. Так, обессилевших и умирающих, освободив от оков, бросали, предварительно убив. В этом был жестокий расчет — пресечь возможное притворство…

Сколько же стоил человек?

В глубине страны раба можно было купить за бесценок. Если на побережье за него надо было отдать слоновый клык, то подальше от океана его можно было выменять на рубашку. Еще дальше с радостью отдавали за тридцать иголок.

Зато перевезенный через океан раб стоил очень дорого. На рынках Нового Орлеана или Сан-Доминго человек шел за 400—500 долларов.

Покупая его, новый хозяин тщательно осматривал зубы, заставлял приседать, наклоняться. Он брал рабочий скот, машину для возделывания плантаций. Он не хотел продешевить…

— Называют число — сто миллионов людей, проданных за три века в рабство, — сказал мой провожатый.

БАЗАР

Мы шли с ним по тенистой аллее, образованной огромными ореховыми деревьями. Аллея вела от музея к берегу моря. Темно-зеленые кроны смыкались над нашими головами. Когда-то здесь кончался великий невольничий путь. Трава на берегу была вытоптана, земля пахла испражнениями. Толпы рабов, окруженные стражниками, закованные в кандалы, неделями ожидали здесь погрузки на суда.

Низкопалубные доу подходили в прилив к самому берегу.

Последние шаги по земле Африки… Впереди Занзибар. Невольничий рынок и последний путь — через океан в Аравию, Иран или Египет.

Оставь здесь свое сердце. Оставь надежду. Забудь, что ты человек.

Мой спутник привел меня на пустынную площадь у самого берега.

Здесь, в центре пустыря, теперь стоял маленький крытый базарчик. Рыбаки с доу несли сюда рыбу. На низких, потемневших от крови лотках шевелились ногастые голубые лангусты, истекали слизью плоские пучеглазые камбалы, бессильно разевали рты небольшие коричневые акулы.

— Коко-нат, бвана?

Белозубый продавец, не ожидая ответа, взвесил на ладони огромный трехгранный орех, взмахнул ножом, отсек верхушку, протянул орех мне.

Мы стояли у лотка с рыбой и, запрокинув головы, тянули прохладную мутноватую жидкость.

— Ее давали рабам перед тем, как погрузить на доу, чтобы они не укачивались, — сказал мой спутник.

АВТОБУС ИЗ БАГАМОЙО

Домой, в Дар-эс-Салам, я возвращался автобусом. Огромный колесный корабль с выбитыми иллюминаторами, скрипя и раскачиваясь, подплыл к остановке, и пестрая толпа, груженная корзинками, связками маниоки, палками и клетками с курами, ринулась штурмовать его.

Я вошел последним и расположился на чужом мешке с бобами.

Кондуктор — старик с вывороченными розовыми веками — подошел к автобусу и собрал плату за проезд.

Шофер нажал сигнал — автобус исторг слабый рев — застучал дизельный мотор, и, бросая нас из стороны в сторону, машина двинулась.

Мы проследовали узкими улочками и выбрались на пыльную дорогу, проложенную вдоль берега моря.

— Хорошо, если доедем до Кисивайо! — тоном знатока сказал мой сосед. Он сидел на том же мешке, и мы с ним по очереди сползали на пол.

Внизу за частоколом пальм белела широкая, обнаженная отливом береговая полоса. На ней лежали, привалясь на бок, черные полуразрушенные остовы судов.

Это было кладбище доу.

ДВА КЛАДБИЩА

Суда лежали на боку. Их черные мачты были подняты к небу, как руки.

Когда доу отслужит свой век, владелец гонит свой парусник сюда. Он дожидается прилива и направляет судно к берегу. Скрипнув килем о песок, оно садится на мель. Вода уходит, и отслужившее свой век доу валится на бок. Последнее паломничество на него команда совершает по колено в воде. Люди сносят на берег свернутый в трубку парус и убогий скарб.

Неподалеку от корабельного кладбища есть кладбище людей. Ему более пятисот лет. Кто похоронен под серыми сглаженными глыбами? Надписи стерло время. Покосившиеся стелы стоят как врытые в землю пушечные стволы.

Трава постепенно покрывает камни, остатки стен.

Новые люди пришли на эту землю, построили дома, посадили кокосовые пальмы. Девчонки в зеленых юбках по утрам бегут в школу мимо замшелых плит.

Они бегут мимо безмолвных камней и мимо безмолвных доу.

Слепые глазницы якорных клюзов и стертые надписи на могилах смотрят вслед детям.

КИСИВАЙО

Миновав древнее кладбище, автобус повернул и стал отдаляться от океана. Новая дорога была проселком. Она была вся изрыта ухабами, то и дело ныряла в низины, и тогда наша колымага начинала трястись на бревенчатых полуразрушенных мостках, звонко гремевших под колесами.

— Тра-та-та! — стучали колеса.

— Тра-та-та! — выбивали дробь зубы.

— Только бы доехать до Кисивайо! — бормотал сосед.

Его опасения оказались ненапрасными. Правда, до Кисивайо, где проселок возвращался на шоссе, мы добрались. Автобус вкатил на центральную площадь, взметнул вверх огромное облако красной пыли, его мотор выстрелил всеми цилиндрами и умолк.

Он испортился.

Упираясь в широкую, густо засыпанную пылью корму автогиганта, добровольцы из пассажиров, понукаемые криками шофера, покатили машину чиниться, а мы — все остальные, — сложив в пеструю груду пожитки, разбрелись по площади, ища тень и место, где можно было отдохнуть в ожидании продолжения рейса.

Солнце потоками лило на землю зной. Оно неохотно уступало вечеру — крошечные, прятавшиеся у самых стен тени домов росли медленно.

Прикрыв голову газетой, я уселся около глинобитной стены и стал ждать.

Пустую площадь пересекал мальчишка. Он волочил за собой, как добычу, лист оберточной бумаги.

Подойдя к стене, он поднял лист, приложил его, разгладил и ловко без молотка прикрепил гвоздями.

Это было объявление. Неумело нарисованная женская фигурка извивалась на нем в танце.

ТАНЕЦ СБОРА УРОЖАЯ

Вечером на площади собралась половина населения городка.

Выступали танцоры. Четыре парня и четыре девушки, маленький оркестр — две гитары, три барабана.

Барабаны рокотали, босые пары с сосредоточенными лицами топтались на месте. Мягкая пыль качалась в воздухе.

Гитарист растопыренными пальцами касался струн. Их дребезжание подгоняло парней.

Четыре пары топтались друг против друга.

Рокот барабанов усилился, и танцоры, раскачиваясь, пошли по кругу. Они шли пара за парой, наступая и расходясь. Пыль металась над пересохшей землей.

Белые рубахи парней взмокли. Девушки сбились в стайку. Парни прыгали вокруг них.

Барабанные удары слились в непрерывную дробь.

Она оборвалась, и танцоры остановились в тех позах, в которых их застал конец. Они уронили руки и стояли, подняв лица. Вечернее солнце обливало их мокрые тела кровью.

— Исполнялся танец урожая племени ньякьюза, — объявил гитарист.

На дороге раздался шум автомобильного мотора. Гремя разболтанными дверями, на площадь въехал еще один автобус. Он грузно осел, притормаживая, и остановился. Из открытой двери на землю спрыгнула Юросова. Она подошла к танцевавшим.

— Пойдем! — сказала она одной из девушек. — Тебя ждут.

Они направились к автобусу.

Юросова вела за руку беглую школьницу — Нкелигве Мвакзеге. Они прошли через толпу зрителей, забрались в пустую машину и уселись у задней стенки.

Я подошел и через запыленное стекло сделал Юросовой знак. Она обрадовалась и кивнула, но лицо ее осталось озабоченным.

Гремя сумками и мешками, в машину садились женщины. С грохотом завелся мотор. Автобус обдал площадь золотистым дымом и укатил.

Снова зарокотали барабаны, и танцоры, держась за руки, вышли в круг. Одна пара распалась.

Не успел закончиться танец, как на площадь въехал и наш дилижанс.

ЗАПИШИТЕ ЕЕ ФАМИЛИЮ

Мы улетали из Дар-эс-Салама в осенний дождливый апрельский день. С утра горизонт обложили тучи. К десяти часам они заняли все небо. Пошел мелкий дождь. В душном, насыщенном испарениями воздухе плавали тени людей.

Мы проехали по Индепенденс-стрит и около памятника солдату свернули к бухте.

В гостинице осталось письмо:

Мы подъехали к зданию аэровокзала. Над ним развевался черно-зелено-желто-синий танзанийский флаг.

Самолет взлетел точно по расписанию. Бетонная полоса запрыгала и понеслась прочь. Я припал носом к иллюминатору.

Около здания аэропорта стояла маленькая фигурка в белой рубашке. Джосис! Он таки вернулся и пришел проводить меня!

Маленькая фигурка задрожала и раздвоилась. Получилось две белые точки. Они стремительно покатились назад, а потом вниз.

Под крылом самолета замелькала трава. Пронеслась дорога. На этот раз на ней не было автомашины с кинокамерой, похожей на пушку.

Где сейчас три неутомимых Дика? Снимают голубых гну в Серенгетти или плавают по Укереве, охотясь за коричневыми горбатыми крокодилами?

А где сейчас Нильс, последний искатель приключений из сонного благополучного Вардебю? Наверное, входит в класс и, протянув указку к карте, рассказывает африканским девчонкам о строительстве новых заводов в Танзании и о новой железной дороге на Ирингу? Или сидит на педсовете рядом с русской женщиной Юросовой и обсуждает, что делать с непокорной девочкой Нкелигве Мвакзеге?

Дар-эс-Салам, освещенный желтыми утренними лучами солнца, отступал.

Город наклонился — на окно надвинулся океан. Он был синий и плоский. Задрожали, покатились прочь зеленые, окаймленные белыми пенными кольцами острова. Где-то среди них и мой остров…

Самолет повернул на северо-запад. Океан отступил. Началось Восточно-Африканское плоскогорье: кирпичная саванна, голубые ленточки рек, серые трещины дорог.

С севера уже ползли навстречу облака. Белое одеяло снова накрывало степь.

В том месте, где должна была стоять великая африканская гора, снова выпирал плоский, круглый камень. Вдруг облачное одеяло вокруг него взлохматилось и распалось. Там, где только что был белый холм, парила в воздухе вершина огромного погасшего вулкана.

— Килиманджаро! — пробормотал мой сосед-кениец. Он, видно, привык тут летать, гора его не интересовала, он достал из портфеля записную книжку и начал ее читать.

«Килиманджаро!»

Тонкое облачное кольцо лежало на вулканической вершине. Языки тумана спускались от него по склонам и заканчивались синими ручьями.

И вдруг я понял, что это не облака, а снег!

Снежный великан на экваторе! Это по его склонам поднимаются автомашины с туристами, а навстречу им из дождевых лесов неторопливо выходят стада слонов. Они расходятся, почти касаясь, слоны и автомобили, и только матери отводят хоботами в сторону от машин любознательных слонят.

Это здесь, в заповедных лесах, стоят хижины и люди живут, бескровно воюя со стадами прожорливых обезьян.

Облака пошли гуще, плотнее. Гора снова утонула в них.

Самолет уже летел над белой пустыней. Позади остались шумный Дар-эс-Салам, выжженная солнцем долина Нката, саванна и в ней древняя дорога на Багамойо. Уходил великий сложный материк, маленький кусочек которого я сумел увидеть, к жизни которого только прикоснулся.

Дар-эс-Салам — Ленинград

1974—1976, 1982 гг.

Это было в Ленинграде хмурым летним днем, в огромном здании на берегу Невы…

Мальчик прошел мимо застекленных витрин с черепахами и змеями, остановился перед той, где на тонких проволочных нитях висели два причудливых осьминога. Они висели за слегка запыленным стеклом, растопырив щупальца, словно два пестрых зонтика, а за ними громоздились странные красные, бурые и желтые камни, похожие на деревья. Вымазанные яркими красками рыбки хороводили между ними.

«Коралловый риф и его обитатели», — было написано на табличке.

Мальчишкой, который часами пропадал в музее, был я сам.

Шли годы, многоцветный мир кораллов оставался для меня воспоминанием детства — камнями и животными за стеклом.

Я складывал в ящик письменного стола вырезки из газет, выписывал на аккуратные картонные карточки все, что читал о море и тропиках, смотрел кинофильмы. Я ждал встречи с чудом, которое называется «коралловый риф»…

КУБА — ОСТРОВ В ОКЕАНЕ

И вот наконец я стою на берегу океана и жадно смотрю на синюю, с неторопливыми волнами воду. Тускло просвечивает дно, берег покрыт острыми, клыкастыми камнями, между камней поблескивают лужи стоячей воды.

Справа и слева шумит раскаленный на солнце город: многоэтажные здания, улицы — реки асфальта, зелень бульваров, пестрые, как птицы, автомашины.

За моей спиной, в оконных решетках старинного испанского особняка гудел ветер.

Дому сто лет. Высокие потолки и толстые стены. Посередине закрытый дворик, кусочек голубого неба, две перистые пальмы, трава. Перед домом — бассейн: квадратная яма, вырубленная в скале. В ней, в непрозрачной зеленой воде, пуская пузыри, бродят ленивые рыбы.

— С вами поедет по стране Родольфо, — сказали кубинские товарищи, встречавшие меня на аэродроме. — Ихтиолог, учился в Советском Союзе. Поедете в кооператив к рыбакам. Аста луэго! До свидания!

И они ушли.

В углу комнаты валялись мой чемодан и спортивная сумка. Из сумки торчали ласты и кончик дыхательной трубки.

Риф начинался у самых окон дома. Он неудержимо звал к себе.

И ЭТО КОРАЛЛОВЫЙ РИФ?

Звонко шлепая ластами, я пересек дворик и спустился мимо бассейна к морю. Взяв в рот загубник, забрел в воду по пояс, лег и поплыл.

Серая, безжизненная пустыня расстилалась подо мной. Наклонное дно было все засыпано зеленовато-серой известковой пылью. Ямки, похожие на оспины, Мрачная, напоминающая фотоснимки лунной поверхности картина…

И ни одной рыбы.

Вот так риф, вот тебе и кораллы — великолепный сад под водой!

Наконец впереди мелькнул чей-то силуэт. Узкий и длинный, он возник на мгновение, прошел по краю каменистой пустыни и исчез, растворился в черно-голубой дали.

Кто это?

Я вспомнил рассказы про акул. Стало неуютно.

Один в этом царстве безжизненного камня, в мире без красок, без теней, без солнца.

Шевельнул ластами, перевернулся на бок, поплыл назад.

У самого берега, там, где входил в воду, увидел наконец живое существо.

В углублении между камнями сидел еж с длинными-предлинными иголками. Я оплыл его стороной и, придерживаясь руками за клыкастые известковые плиты, выбрался на берег.

СЕРДИТЫЙ КАМЕНЬ СЕБОРУККО

Я понял: риф, над которым я плавал, был мертв. Кораллы, построившие его, умерли тысячи лет назад, превратились в серые камни, в огромную плоскую скалу, убегающую в океан.

Часть этой скалы выходила на берег. Острые клыки, похожие на волчьи зубы, торчали над ее поверхностью.

— Себорукко! — говорили кубинцы, когда я спрашивал, как называется скала. И добавляли: — Очень сердитый камень!

Однажды я отправился побродить. На ногах у меня были туфли, привезенные из Ленинграда, модные, с широким носком и блестящей кожаной подметкой.

Я шел вдоль моря по себорукко, приседая и охая: острые камни ножами вонзались в подошву.

Нога подвернулась. Пришлось тащиться назад.

На пороге дома я присел и снял туфли. Их подметки превратились в лохмотья.

И верно — сердитый камень!

НЕ ТЕ РЫБЫ

Родольфо задерживался.

Мне передали, что приехал болгарский ученый, который исследует повадки стайных рыб, и Родольфо ушел с ним в море.

Я не сетовал. Я обживал берег.

Кто-то сказал, что у самого дома видел моллюсков с большими красивыми раковинами. Отправимся на их поиск!

Я плыл спокойно и уверенно, пристально вглядываясь в серую, однообразную поверхность рифа. Бояться было некого.

Книги в один голос утверждали: в тропическом море, у берега, на плывущего под водой человека не нападает никто. Крупных акул у берега нет. Мурена может навести глубокие, долго не заживающие раны только в том случае, если человек наступит на нее или схватит рукой. Барракуда нападает, если загнать ее в угол. В общем, рыбы как рыбы.

Плыву, беззаботно поглядывая вниз.

Вдруг на фоне дна появился силуэт: узкое, длинное, похожее на веретено тело в светлых и темных полосах, огромная голова, белые зубы. Барракуда! Прекрасная морская щука метра в полтора длиной плыла неторопливо и спокойно, не обращая на меня внимания, не собираясь ни нападать, ни бежать.

«Испугаем! Наведем на хищницу страх!» Я нырнул и, вытянув вперед руки с растопыренными пальцами, стал догонять барракуду. Она ускорила ход — я заработал ластами сильнее. Щука увеличилась в размерах — я догонял ее.

И тогда произошло нечто удивительное. Рыба повернулась. Вернее, она повернула лишь голову, как собака, которая огрызается на преследователя. Она повернула свою длинную голову и щелкнула зубами. Зубы как гвозди. Я отчетливо услышал под водой их стук. Я отдернул руки и, бешено работая ластами, стал всплывать.

Рыбина продолжала путь. Она уплывала спокойно и неторопливо. Черно-зеленые полосы мелькали на фоне белого дна.

Ошеломленный, я выскочил на поверхность. Сердце отчаянно колотилось. Перед глазами стояли острые, с палец длиной зубы… Бр-р!

Только сидя в комнате, я понемногу пришел в себя и успокоился.

Конечно, барракуда не напала бы на меня. В конце концов человек больше ее. Книги не врут. Но спасибо громадной щуке: в тот день я понял, рыбы тропического моря — это не рыбы наших озер и рек. С ними надо держать ухо востро.

РОДОЛЬФО

Я корчился в кровати под двумя одеялами, заряжая кассеты фотоаппарата.

Кто-то постучал по спине. Красный, распаренный, я вынырнул наружу. У кровати стоял небольшой темноволосый человек и с любопытством разглядывал меня.

— Будем держать знакомство, — сказал он. — Меня зовут Родольфо. Я учился в Москве.

— А я из Ленинграда.

— Как устроились?

— Жарко… Ну, как стайные рыбы?

— Ходят стаями. — Он рассмеялся. — Завтра починят машину и мы уедем. Вы первый раз на Кубе?

— Первый.

— Повезло. Поедем через весь остров на южный берег, к рыбакам. Поживем в лагуне Тесоро. Там водятся ламантины. А пока хотите побродить?

Мы вышли на раскаленную полднем улицу.

По липкому от зноя асфальту, шурша, проносились автомобили.

Девушка-регулировщик в бело-зеленых нарукавниках размахивала жезлом. Под огромным, развесистым, в десять обхватов деревом баньяном сидели темнокожие мамы. Около их ног копошились курчавые ребятишки.

Прячась в тени деревьев, мы дошли до каменной ограды.

— Аквариум! — сказал Родольфо.

МАНХУАРИ

Посреди сада с редкими пальмами стояло круглое белое здание.

В стены его были вделаны прозрачные ящики с водой. Посередине, в небольшом мелком бассейне, плавали закрытые кувшинки лотоса.

— Манхуари! — сказал Родольфо.

В бассейне, повернувшись мордами к бьющей из шланга струе воды, стояло несколько серо-голубых рыб, похожих на щук.

— Щуки! — подтвердил Родольфо. — Манхуари. Жили раньше мамонта. Раньше брон-то-завра.

(Слово «бронтозавр» у него получилось плохо.) Чтоб было понятнее, он растопырил над головой пальцы и пошевелил ими, изображая ужасного ящера.

Я присмотрелся к рыбам. У каждой на боках светлая сетка — будто переплетаясь, опутали все тело проволочки. Как кольчуга… Панцирные щуки! Эти рыбы жили на земле, когда не было еще никаких шерстистых носорогов, саблезубых тигров, когда не бродили по пустынным степям огромные ящеры, а в небе не парили на кожистых крыльях смахивающие на пеликанов птеродактили.

Панцирная рыба! Прабабушка карасей и акул.

МНОГОУДОБНАЯ МАШИНА

Мы уезжали из Гаваны. Автомобиль, на котором приехал Родольфо, сначала испугал меня. Он был высокий, квадратный, весь в следах электрической сварки и… с трубой.

— Интересная конструкция! — сказал я. — Он что у вас, ходит на дровах?

— Зачем на дровах! На бензине. Некрасивый? Зато много… — Родольфо долго искал слово и наконец подобрал: — …удобный. Сам собирал. — Родольфо с гордостью показал свои руки. — Ящики приварил — не утонет. Крепкий. Едет не очень быстро — тоже хорошо, больше увидим. Выхлоп — вверх!

Он показал на трубу.

— Ну что ж, едем.

Громыхая, наш автомобиль покатился по набережной, мимо сияющих стеклами гостиниц, пробился сквозь толпу автомобилей на узких улочках старого города, выскочил на шоссе и деловито побежал мимо зеленых плантаций и рощиц, тонких, как зеленые свечки, деревьев.

— Две остановки в пути, — объяснил мне Родольфо, — через два дня — лагуна.

— Мне бы скорее на риф… — вздохнул я.

— Будет риф. Все будет.

Под вечер мы прикатили в город на берегу маленькой бухты.

Над городом возвышалась скала. На вершине ее белел замок.

СТАРАЯ КРЕПОСТЬ

Мы вскарабкались на вершину скалы. Позади остались городские дома, асфальт, бензоколонка…

На дне сухого рва низкая, ломкая трава. Деревянный подъемный мост.

Полуголый, страдающий от жары сторож опустил его. Осторожно ступая по шатким, полуистлевшим доскам, мы вошли в замок.

Раскаленные солнцем камни источали зной. Серые ящерицы с закрученными, как у собак, хвостами бесшумно сновали меж известковых плит.

Замок сторожил вход в бухту. Когда-то в ней спасались преследуемые пиратами корабли. Пираты рыскали вокруг бухты, как волки…

Мимо запертых железными решетками окон я прошел к внешней стене. Между приземистыми зубцами торчали пушки. Лег рядом с одной из них и высунул голову из бойницы.

Внизу море катило мелкие, как морщинки, волны. Воду прорезали черные зубчики. Они появлялись, стремительно чертили кривые, изогнутые линии и исчезали.

Это были акулы. Хищники ждали, не вынесет ли течением из порта какую-нибудь падаль.

Когда мы вернулись по каменистой дороге вниз, к бухте, около бензиновой колонки стоял ослепительно белый автомобиль.

БЕЛЫЙ АВТОМОБИЛЬ

Он был как акула: никелированные клыки спереди, два наклонных плавника сзади…

Около автомобиля стояли двое — молодой парень в белой рубашке с расстегнутым воротом и толстяк с сигарой в зубах. На толстяке был клетчатый пиджак и брюки мешком.

Увидев меня, парень обрадовался.

— Абло испаньол? (Говорите по-испански?) — спросил он.

Я покачал головой:

— Йо абло руссо. (По-русски).

Лицо парня расплылось в улыбке.

— Я знаю и русский, — сказал он без всякого акцента. — Я переводчик. Вот прикрепили меня к этому гражданину.

— А вы с ним на каком объясняетесь?

— По-итальянски. Турист. Собственно, объясняюсь один я. Он молчит.

— Бывает. Такой характер.

Парень вздохнул.

Толстяк спрятал в карман сигару, вытащил из машины роскошный фотоаппарат с толстой трубой-телевиком и нацелил трубу на бензоколонку.

«Стоило ехать за тридевять земель, чтобы фотографировать ее, — подумал я. — Мало их у него дома?»

К машине вернулся шофер, маленький и чернявый. Шофер сел за руль. Переводчик и толстяк заняли места позади. Неслышно заработал мотор, машина качнулась, стремительно набрала скорость и как огромная белая ракета унеслась вверх по дороге.

Мы покатили вниз, к морю.

Впереди на горизонте поблескивали две полосы: синяя — вода и зеленая — мангровый лес. За ними желтели домики небольшого городка.

— Тринидад! — пояснил Родольфо. — Есть интересная история.

И он рассказал.

Дело было во второй половине XVIII века. Карибское море всегда печально славилось морскими разбоями. Но грабить одиночные корабли хлопотно, и пираты решили захватить сразу целый город.

Выбор пал на Тринидад.

Разбойники высадились в мангровом лесу. Выйдя на грунтовую дорогу, их отряд тронулся в путь. Десятикилометровое расстояние шли так медленно, что жители успели связать в узлы свое имущество и уйти в горы.

Когда первые группы разбойников вступили на мощенные булыжником улицы, в городе оставались только одни бедняки.

Начался торг. Между городом и пещерами, где спрятались купцы и гидальго, забегали взад-вперед посланцы. Пираты требовали выкуп, грозя в случае отказа поджечь город с четырех сторон. Жители упирались. Наконец все кончилось полюбовной сделкой: пираты получили требуемую сумму и вдобавок право… торговать на городском рынке!..

Эту историю мне рассказал Родольфо, пока мы добирались до берега. Там шофер, не сбавляя скорости, свернул с дороги прямо в гущу стоящих в воде деревьев. Хрустнули ломкие ветки, машина ухнула в воду и, ловко цепляясь зубчатыми шинами за дно, покатила дальше. Выхлопная труба над нашими головами, стреляла, желтые волны разбегались по сторонам.

«И верно — многоудобная машина!»

Мы доехали до песчаного островка, покрытого деревьями, и там вылезли отдохнуть, размять ноги.

НЕ ПОДХОДИ!

Берег оказался заповедным царством крабов. Там, где над водой возвышались желтые взгорбки отмелей, их жили тысячи.

Я сидел на обломке дерева, выброшенного течением, и наблюдал. Животные, встревоженные моим появлением, было замерли, затем, видя мою неподвижность, засуетились с удвоенной энергией.

Одна клешня у каждого маленькая, похожая на щипчики, вторая раз в пять больше — с пятачок.

Вот шевельнулся комочек песка, приподнялся, отодвинулся в сторону. Открылась норка. Высунулся из нее краб, вылез по пояс, поднял над головой большую клешню и ну ею семафорить. Вверх-вниз, вверх-вниз! Ходит взад-вперед фиолетовый флаг — далеко его видно.

Сначала я даже не понял, кому это сигналит мой матросик. Потом, присмотревшись, понял. Невдалеке от него еще норка, в ней другой краб, побольше. То ли норка ему узка, то ли место, где она вырыта, разонравилось, страшно хочется большому крабу вылезти из нее, подойти к соседу, может быть, даже и норку того захватить. Но не тут-то было! Только вылез он целиком, шаг вперед сделал — навстречу флаг машет: «Не подходи! Подойдешь — буду драться!»

Видно, не так просто решиться на бой: потоптался, потоптался большой краб — и назад. На край норы сел, лапки свесил, раздумывает.

Сижу и я тоже. Под ноги себе смотрю.

Привыкли ко мне крабы, совсем перестали обращать внимание.

Вот бегут два, навстречу друг другу. Бегут, один другого не видят: ботинок им мой мешает. Выбежали из-за ботинка — и нос к носу. Остановились как вкопанные. Уставились друг на друга. Потом, не сговариваясь, клешни подняли и давай семафорить. Должно быть, выясняют, кто кому дорогу уступать должен.

Один говорит: я сильнее! Второй: нет, я!

Стоят друг против друга, лапки по песку расставили, машут клешнями. Один получше сигналит, другой похуже. Верно, который похуже, тот и уступит.

СТРАННАЯ ЯЩЕРИЦА

Я сидел на обрубке дерева тихо, и, наверное, поэтому еще одно животное выдало себя. Что-то зеленое шевельнулось в кустах, проползло по стволу, спустилось к воде.

Ящерица! Большая, вся в зеленых и коричневых точках. А может быть, в полосах? Играют тени, не разобрать. Только видно, что ящерица большая и что у нее тонкий длинный хвост.

Посмотрел я на нее. «Странно! — думаю. — Ведь куст на островке, вокруг — вода. Как она сюда попала?»

А ящерица из-под куста вылезла и замерла. Смотрит куда-то в сторону, мимо меня. Там жук бежит по песку. Черный, коленками кверху. Бежит, коленки подбрасывает.

Добежал до куста, ящерица его хоп — и слизнула!

Стоит, шею вытягивает, жука глотает.

«Не иначе, — думаю, — приплыла она сюда на бревне или на пучке травы. Вот только как теперь ей назад с острова?»

Только я подумал, а ящерица повернула голову, увидела меня да как прыгнет в воду! Помчалась — хвостом словно винтом работает, задними лапами помогает, передние в воздухе машут. Ненормальная какая-то!

Добежала до соседнего островка, зеленой стрелой по песку мелькнула, на дерево — и исчезла.

Стоит дерево, ветки в воду уронило. Толстые, мясистые листья не шелохнутся. В путанице воздушных корней — черные и зеленые тени. Поди разбери, где там ящерица!

Я встал и, шлепая по воде, побрел к этому островку. Ящерицы не было видно. Среди коричневых изогнутых веток сидели крабики.

ДЕРЕВНЯ В ВОДЕ

Шоссе пересекало полуостров Сапата. Прямая, как натянутая нить, асфальтированная дорога врезалась в непроходимый, густой лес. Это был край жары, зелени и влаги.

Дорожный знак предупредил — поворот! Промелькнул указатель — «Плая-Хирон».

Мы проехали пляж, где разыгралось знаменитое сражение.

Серая нить дороги сделала петлю. Из-за кустов вынырнула небольшая хижина, синий пласт озерной воды, причал с тремя лодками.

Оставив автомобиль, отправились дальше лодкой по воде, пройдя канал, очутились в озере.

— Лагуна Тесоро! — сказал Родольфо. — Здесь живут ламантины. Мы называем их «мамата».

Услыхав это слово, лодочник повернулся и, вытянув руку, указал на поросший тростником берег. Около него, то скрываясь в воде, то появляясь, плавали черные точки.

Берег, к которому мы шли, становился с каждой минутой четче. На нем уже различались кроны деревьев, остроконечные крыши хижин. Вынырнула из озера и заблестела зеленая полоска травы.

Мы подошли к ней. Озерный берег раскололся на части. На маленьких островках стояли на сваях бамбуковые хижины. Коричневые лужи у стен, сложенные из пальмовых листьев крыши. Около каждой хижины лодка.

Наш мотор сбавил обороты.

Сплетенные из деревенских жердей кружевные мостики поплыли навстречу медленнее. Низкая волна побежала впереди нас, лодки у домов закачались, запрыгали.

Мы подошли к помосту, на котором высилась большая, круглая, как барабан, постройка.

— Дом касика — старосты деревни! — объяснил Родольфо. — Касика давно нет, дом остался.

Лодочник, не останавливая мотора, высадил нас, развернул лодку и ушел.

Вечерело. Оранжевые полосы тянулись по озеру. Скоро человек в лодке стал неразличим. Только сама лодка синим шаром еще долго катилась по оранжевой воде.

Нас проводили на ночлег, каждого в свою хижину.

НОЧЬ

Я сполоснул водой из чашки лицо, погасил свет и улегся на низкую, похожую на ящик кровать.

Под домом тихо плескало. Через приоткрытые жалюзи светили крупные, как фонари, звезды. Вполголоса пели лягушки.

Что-то больно обожгло лицо. Хлоп! — Я ударил себя по щеке. Острая иголка вонзилась в ногу. Хлоп!

Пришлось включать свет. Одинокий москит беззвучно кружил под потолком. Гоняясь за ним, я задел абажур настольной лампы. Из-под него вылетел целый рой.

Разогнав насекомых и закутавшись с головой в простыню, я снова лег.

Потревоженные москиты тотчас собрались надо мной. Одни летали молча, другие — с комариным писком, третьи — басовито гудя. Они проникали сквозь простыню сверху, лезли снизу, пробирались в каждую щель. Искусанные руки и ноги вспухли.

Не выдержав, я вскочил с кровати и вышел на крыльцо. Над свайной деревушкой торжествовала тропическая ночь. Огромное, похожее на паука созвездие пылало над крышами домов. Лягушачий хор окреп. Лягушки пели по-птичьи. От звона их голосов дрожали верхушки пальм.

Вода в лагуне светилась.

Я вытащил матрас на веранду. Москитов здесь было меньше.

Ночная ящерица прошуршала по стене и скрылась под крышей.

Волоча за собой узкий длинный хвост, рядом с матрасом прошла водяная крыса.

Под полом что-то оглушительно плюхнулось, вскрикнуло. Какой-то хищник поймал добычу. Урча и чавкая, он начал ее грызть… Время тянулось бесконечно долго. Только когда часы показали семь, край неба начал светлеть. Вода заалела. Из-за зеленой стены тростников стремительно поднялось оранжевое, уменьшающееся на глазах солнце.

Конец моим мучениям!

— Что же вы не натянули сетку? — спросил Родольфо, когда за завтраком я рассказал ему о перенесенной ночью пытке.

— Какую сетку?

— Москитеро. В ящике лежит сетка. Идемте, я научу.

Сетка — широкий и плотный полог, пропускающий воздух и задерживающий всю летающую нечисть, оказалась превосходным изобретением. Она натягивалась над кроватью, а края ее плотно затыкались под матрас. Ничто жужжащее, летающее, жалящее не было в состоянии пробраться под нее.

Следующую ночь я уже спал спокойно.

БЕНТИ БЕНТИ ДОС

Перед хижиной на столбе в железном ящике висел телефон.

— Бенти бенти дос? — спрашивала телефонная трубка, когда я подносил ее к уху.

— Си.

«Си» по-испански — «да», «бенти бенти дос» — двадцать двадцать два», номер телефона. На второй день нашего пребывания в свайной деревне из железного ящика донесся особенно длинный и тревожный звонок. Я подбежал к аппарату.

— Бенти бенти дос?

— Си.

— Зачем по-испански? По-русски надо. — Это был голос Родольфо. — Бегите сюда. Пришел рыбак, говорит, видел мамата.

— Где? Куда бежать? — заволновался я. — Кругом вода.

— Ах да, вы же на острове. Тогда ждите.

Через полчаса затарахтел мотор, и к хижине подплыла кургузая, с обрубленной кормой лодка, за которой тянулся лиловый хвост дыма.

— Вот он только что видел, — сказал Родольфо и кивнул на рыбака, сидевшего на корме.

— Мамата, — подтвердил рыбак.

Я прыгнул в лодку, та, затарахтев, начала поворачивать. Но едва мы вышли в лагуну, как меня одолели сомнения.

Ламантины — очень чуткие и боязливые животные. Заслышав стук мотора, они постараются или спрятаться под воду, или уплыть подальше. Как же мы сможем увидеть их?

Лодка, кивая носом в такт моторному перестуку, неторопливо ползла вперед.

Мы пересекли лагуну и приблизились к берегу, поросшему тростником.

Родольфо что-то спросил. Рыбак ответил.

— Тут. — Родольфо привстал.

Лодка шла вперед, оставляя на воде радужные маслянистые пятна.

— Мадре миа, — сказал я, — самый глухой ламантин давно уже удрал.

Родольфо почесал подбородок.

— Верно, — сказал он. — Заглушить мотор?

Лодка остановилась.

— Подождем.

Мы простояли час. Слабое течение отнесло нас в узкий залив. Дно его было покрыто густой травой. Острые, похожие на лезвия ножей, коричневатые стебли поднимались к поверхности. Рыбак заволновался и стал что-то быстро говорить, показывая пальцем за борт.

— Он говорит, — перевел Родольфо, — что эта трава — любимая пища ламантинов. Он говорит, что здесь должны быть мамата.

Мы прождали еще час. Тонкая сиреневая струйка вытекала из мотора. Вокруг лодки расплывалось бензиновое пятно.

— Пошли назад, — махнув рукой, сказал я.

Родольфо понюхал пахнущий бензином воздух и кивнул.

Мы вернулись в нашу деревню на сваях.

— Я знаю, что надо делать, — сказал я. — Ведь тут есть лодки с веслами…

В ПРОТОКАХ

Мы плыли в лодке по широкой болотной протоке. Я медленно двигал веслами, Родольфо лежал на носу, свесив голову, и смотрел на воду.

Круглые, как тарелки, черепахи, заметив нас, поднимали головы, начинали вертеть змеиными шеями, а затем, как по команде, скрывались.

Там, где они погружались, расходились частые кольца.

Мы шли в глубину болот. Море тростника. Тростники — до самого горизонта. Лишь кое-где над светло-зеленой стеной торчали одинокие пальмы. Каким непонятным образом сумели они укорениться и выстоять в этом зыбком мире воды?

Белая цапля, тяжело махая крыльями, поднялась и с жалобным криком полетела прочь.

Ламантинов не было.

Дважды мы заметили крокодилов. Молчаливые и неподвижные, они лежали в воде, похожие на бревна. Но стоило направить лодку в их сторону, как животные бесшумно и осторожно тонули. Не делая никаких движений, они уходили, не оставляя после себя на воде ни морщинки.

— Где же ваши мамата?

Родольфо пожал плечами.

Мы направили нос лодки прямо на зеленую стену. У бортов зашуршали жесткие звонкие листья. Впереди заблестел узкий проход. Я начал грести, опуская весло попеременно то слева, то справа.

Под нами на небольшой глубине проплывал ковер кудрявых черно-зеленых водорослей. Закричали и смолкли птенцы какой-то болотной птицы.

В небе, то увеличивая, то уменьшая высоту, кружил красноголовый ястреб — аура. Птенцы умолкли. Только стук срывающихся с весла капель нарушал тишину.

Вдруг Родольфо широко открыл глаза и, вытянув руку, показал на воду. Среди курчавых водорослей около большого коричневого валуна стояла манхуари!

Великолепный экземпляр — голубая, одетая в кольчугу из костяной брони щука, больше метра длиной! Когда тень от лодки упала на нее, рыба шевельнула хвостом и не торопясь пошла прочь. Она и сама двигалась как тень — доисторическая рыба, чудом сохранившаяся до наших дней здесь, в этом укрытом от человеческих глаз уголке земли, тщательно оберегаемом крокодилами и непролазными чащами тростника.

Не успела она скрыться, как я заметил вторую, затем третью… Мы насчитали около двух десятков манхуари.

— Они похожи на крокодилов, правда, — спросил Родольфо.

Я кивнул. Панцирная рыба плыла у самой поверхности, прямые лучи солнца освещали ее. Костяная голубоватая броня с желтыми желобками светилась. Щука плыла, вытянув узкую морду и едва изгибая хвост… Мы вернулись в деревню вечером. Закатное солнце обливало медью остроконечные крыши хижин, зеленоватые тени плавали в неподвижной воде.

Ну и что ж, что нам не удалось встретить в лагуне ламантинов? Мы видели манхуари — удивительных рыб, живших на планете раньше мамонтов.

ТУТ БУДЕМ ЖИТЬ!

Наш автомобиль подпрыгнул, провалился в какую-то яму, ловко выбрался из нее и, шурша, покатил по песку. Дорога кончилась — мы ехали по берегу моря.

Прямо перед нами вспыхивали один за другим огни деревни.

Был поздний вечер. Мы подкатили к хижине с черепичной, освещенной фонарем крышей. Из хижины вышли несколько человек.

Узнав Родольфо, они повели нас в правление кооператива. Пришел председатель. Быстро решил, где нам жить.

Отведенная мне под жилье хижина стояла на самом краю деревни. За стеной высились огромные пальмы — начинался лес.

Родольфо зажег свет.

— Электричество только вечером, — предупредил он, — час-два.

В комнате стояли низкая кровать и стол, сколоченный из грубо обработанных досок.

Я бросился на кровать, вытянулся и услышал ровный гул. Где-то вдалеке огромные, неторопливые волны накатывались на риф. Они опрокидывались, порождая мерный, как дыхание, звук. Он достигал берега и замирал.

«Настоящий живой коралловый риф! Наконец-то!» — подумал я.

И уснул.

СКОРЕЙ!

Когда я проснулся, деревня еще спала. Через открытую дверь виднелось застывшее, стеклянное море. Тяжелые листья пальм, простертые над домами, не шевелились.

«Скорее!»

Теплая, не успевшая остыть за ночь вода приняла меня.

Я плыл. Сейчас будет риф!

Светлый песок… Ровное, медленно понижающееся дно. Бугристые, похожие на следы тракторных гусениц ходы моллюсков.

Затем появились пучки черепаховой травы. Голубые островки ее превратились в сплошной ковер. Я плыл над этим нескончаемым полем водорослей до тех пор, пока не почувствовал, что устал.

Рифа все не было.

Я оглянулся. Далеко позади желтела полоска песка. Над ней крыши. Впереди — ровная морская синь. Сколько еще плыть? Сто метров? Тысячу? Час? Два?

Забираться одному так далеко в море, конечно, безрассудно. Но отступать было нельзя. Я вздохнул и, работая ластами, продолжил путь.

Я плыл, вероятно, не больше получаса, но это время показалось вечностью. Наконец в зеленом ковре появились разрывы. Блеснул белый песок, Серый рог — мертвая коралловая ветвь. Чуть дальше — причудливые очертания пестрых камней. Риф!

ПОХОЖИЕ НА ИГРУШКИ

Навстречу мне двигались, поднимались со дна моря оранжевые, желтые, зеленые ветки, глыбы, шары. Каменный лес. В нем стайками и поодиночке — разноцветные рыбы.

Сначала мне показалось: вода носит среди причудливых каменных фигур елочные игрушки. Ветер сорвал их на берегу, унес в море, игрушки утонули, и теперь течение движет их.

Одну за другой я узнавал рыб.

Вот прошли высокие, похожие на каски пожарников щетинозубы — желтые бока разрисованы черными полосами. Серые с голубыми точками сераниды, серебристо-желтые кахи, черная-пречерная негрито с двумя узкими неоновыми полосками — рыбы переходили с места на место, выискивая среди кораллов еду.

Стайкой проплыли голубые хирурги — на хвосте у каждого костяные лезвия ножей.

Красная рыба-белка появилась из-под развесистого камня, вытаращила большие выпуклые глаза, вильнула раздвоенным хвостом и снова скрылась.

Два бледно-зеленых попугая деловито общипывали коралловую ветвь. Они висели головами вниз и — крак! крак! — обламывали кусочки коралла массивными изогнутыми клювами.

Около них в надежде поживиться вертелась мелочь: желто-синие кардиналы, фиолетово-оранжевые лоретто, черно-голубые хромисы… Все они суетились, толкали друг друга, бросались на каждый кусочек, упавший изо рта попугая.

Низко, у самого дна, проследовал светло-коричневый с черными точками кузовок, смешная рыбка — маленький сундучок, из которого торчат хвост, плавники да пара внимательных незлобивых глаз.

Вдали над покатыми верхушками оранжевых кораллов-мозговиков появились длинные голубые тени: какие-то хищники не торопясь шли на добычу. Словно ветер подхватил разноцветных рыбок, закружил, завертел, унес. Риф опустел, рыбы исчезли.

Голубые тени пропали, и — как в кино один кадр незаметно для глаза сменяет другой — все пространство между каменными деревьями снова наполнилось веселой суетой. Красные, оранжевые, голубые рыбешки продолжили свое движение: попугаи принялись ломать коралл, рыбья мелочь около них — ловить крошки, голубые хирурги, поблескивая ножами, — сбиваться в стаю.

Из-под коралловой ветки снова выплыла рыба-белка и уставилась на меня.

Так вот он какой — настоящий живой риф! Вот она какая — заповедная страна кораллов!

С этого дня я стал постоянным ее посетителем.

ПАКО

Со стороны берега риф был пологий, обломки его, мельчая, переходили в песок. Здесь было светло и тихо. Вместо разноцветной карусели рыб и буйства коралловых красок спокойный, серый цвет. Ровная как доска поверхность дна, лишь кое-где холмики — их оставили, пробираясь в песке, моллюски.

Я решил раскопать один холмик и плыл к нему, когда внимание мое привлекло странное пятно.

Кто-то обронил на дно сковородку! Вот припорошенная песком ее ручка, вот и она сама — хорошо угадываются круглые края…

Коричневая тень возникла слева от меня, что-то стремительно пронеслось сверху вниз и ударило в сковородку. И тогда случилось неожиданное. Песок разлетелся как от взрыва, в дымном сером облаке показались очертания круглого плоского тела: большой скат, неистово размахивая плетью-хвостом, взлетел вверх, кинулся в сторону и повис, натянув белый шнур. В рыбу попал гарпун.

Я повернулся в ту сторону, откуда был сделан выстрел. Опустив голову и торопливо подбирая шнур, в воде висел мальчишка, смуглый, почти черный, одетый в рваную рубаху и трусы. На его ногах болтались разной величины и разного цвета ласты.

В два гребка я приблизился к нему и, не говоря ни слова, тоже ухватился за шнур.

Вдвоем мы едва удерживали рыбину.

Про острый шип на хвосте, которым скат может нанести глубокую рану, мальчишка, очевидно, знал: всякий раз, когда скат, описывая вокруг нас круги, приближался, он начинал торопливо отпускать шнур и что-то невнятно взахлеб выкрикивал, предупреждая меня.

Гарпун пробил жабры, и скат быстро терял силы. Когда он совсем перестал биться и повис на шнуре, мальчишка проворно поволок его к берегу.

Я поплыл следом. Мы вдвоем вытащили ската на берег и сели рядом. Мальчишка снял ласты.

У него была большая голова с маленьким прямым носом и плотно свитыми курчавыми волосами. К правой ноге привязан нож с самодельной рукоятью.

— Как… тебя… зовут, — спросил я, собирая по крупицам свои знания испанского языка.

— Пако, — ответил он и нараспев добавил: — Франциско.

Это было все, что мы сказали друг другу. Но в этот час я приобрел друга, который целый месяц исправно делил со мной все радости и невзгоды.

ДИАДЕМЫ

Первая беда не заставила себя долго ждать. Мне вздумалось полезть в воду не там, где мы с Пако делали это обычно, — на песчаном берегу против деревни, а левее, за стоянкой лодок, где из моря выходила узкой полосой скала себорукко.

Здесь было много ежей-диадем. Они были похожи на звезды. И еще на подушечки, утыканные иголками. Ежи сидели в выбоинах и ямках. Черные, тонкие их лучи торчали над серым камнем, как пучки волос.

Был вечер. И был накат. Тяжелые низкие волны приходили на отлогий берег, отступали, оставляя между волчьими клыками блестящие разорванные лужи.

Я полез.

Мутная, темная вода захлестнула колени. Еще один шаг. Кончик ласты зацепился, вода толкнула, потеряв равновесие, я упал и оперся рукой о камень.

Острая, дикая боль!

Падая, я опустил под воду вторую руку. Еще укол! Сотни электрических искр вошли в ладонь.

Сжав зубы, завывая от боли, я выскочил из воды и побежал к дому. В пальцах черными смоляными точками рябили обломки игл. Вокруг каждой медленно расплывалось белое кольцо, пальцы немели. Тупая боль поднималась вверх по руке.

Я добежал до хижины и стал судорожно рыться в чемодане, отыскивая иголку, чтобы как можно скорее выковырять обломки. Руки тряслись — никак не отыскать!

Я побежал к Пако.

Он сидел на деревянном стуле около дощатой хижины, крытой пальмовыми листьями, и, водя пальцем по странице, читал книгу. Я знаками показал израненные руки и знаками объяснил ему, что ищу иглу.

Пако покачал головой. Он поднял ладонь, растопырил пальцы и начал легонько постукивать ими.

«Надо стучать пальцами, и обломки выйдут сами!» — втолковывал он мне. Взяв мою руку в ладони, он показал, как раздуются и опухнут пальцы, если я вздумаю ковырять их иглой.

Я смирился и принялся ходить взад-вперед, держа руки на весу и подставляя горящие ладони ветру.

Мало-помалу боль стала утихать, а через два часа прошла совсем.

Теперь у меня было занятие. Целыми днями я постукивал пальцами. Я выгонял обломки игл. Поскольку скал и ежей было много, всегда находились и еж, и камень, и волна, из-за которых я натыкался на проклятые иглы. Стучать пальцами вошло у меня в привычку.

Сидя за столом, я постукивал о доску. Стоя у какого-нибудь дерева — по ветке. Сидя в лодке — о ее борт.

Разговаривая с собеседником, я стучал.

Не знаю, рассасывались ли иголки сами по себе, или они действительно выходили от постукивания, мало-помалу черные пятнышки исчезли.

ПАССАТ

Над островом дул пассат. Он дул все время с востока на запад.

Ночью ветер ослабевал. По звездному, похожему на чертеж небу медленно проплывали белесые, с зелеными краешками облака. Шум моря становился все тише и тише. К утру море успокаивалось, умолкало.

До полудня было наше время, мое и Пако: мы плавали на рифе. Еще это было время рыбаков — их лодки покидали берег и молчаливо разбредались по неподвижной, стального цвета воде.

Когда солнце поднималось в зенит и горячие струи воздуха над островом сливались в один могучий, восходящий поток, ветер усиливался. На воде появлялись мелкие, едва заметные глазом чешуйки. Они лепились в полоски, ветер дул все сильнее, и полоски превращались в волны, волны — в медленно передвигающиеся по водной поверхности валы. На рифе вспыхивали буруны. Белые точки сливались в пятна, и скоро все море становилось рябым от пены. На рифе возникал угрожающий, низкий гул. Он достигал берега и становился фоном, на котором только и могли звучать разговоры людей, голоса птиц, пение насекомых.

Там, где горячий воздух подхватывал и уносил вверх насыщенные влагой испарения болот, над островом рождались облака. Они росли, как мыльная пена, как огромные кучи ваты. Сбивались в башни. Основания башен темнели. Пассатный ветер смещал облака на запад. Тонкие серые нити опускались с подножия облаков на землю. Начинался дождь. Он шел каждый день в одно и то же время, между полуднем и закатом.

Дождь проливался над морем, солнце опускалось ниже, гул прибоя ослабевал. Когда солнце падало за горизонт, небо наливалось чернильной синевой и пассат успокаивался. Огромное воздушное течение ослабевало. Среди ослепительных, похожих на фонари звезд снова двигались неторопливые, с зелеными кромками облака.

НОЧНОЕ НЕБО

Звезды пылали над деревней. Они качались в черном небе и роняли на землю длинные, колючие лучи. Созвездия тлели над крышами домов.

Низко, у самого горизонта, теплилась Полярная звезда. Она была чуть видна. Тусклый черпак Большой Медведицы, как часовая стрелка, описывал около нее круги.

Я выходил на дорогу и, задрав голову, следил за движением звезд. Красноватый Арктур пересекал зенит. Похожее на старинный герб созвездие скользило над морем — семь огней Ориона отражались в черной воде.

Купол неба поворачивался — и звезды, как зерна, сыпались за горизонт.

Душная тропическая ночь пылала над островом.

СТАРИК С СОБАКОЙ

Каждое утро мимо моей хижины проходил старик с собакой. Он вел ее на поводке, всегда в одно и то же время. Это был час, когда женщины отправляют коров на пастбище.

Он появлялся из-за соседнего дома и, неторопливо переставляя больные ноги, брел мимо моего окна. Собака рвалась вперед: она часто перебирала короткими сильными лапами и тащила за собой хозяина.

«Что за порода? — удивлялся я. — Шерсть черная, блестящая, как у спаниеля, но короткая. Хвост, как у сибирской лайки, бубликом, но тощ. Уши торчком… Дворняга, что ли? Но тогда откуда у нее такой расплющенный нос?» Я смотрел старику вслед и терялся в догадках.

Собака, повизгивая, волокла хозяина за угол. Они поворачивали, скрывались за живой изгородью из зеленых кустов ибискуса, а я оправлялся на берег, где меня уже поджидал Пако.

ТОЛСТЯК

В этот день мы плавали около внешней стороны рифа, там, где склон, опускаясь, терялся в фиолетовой дымке. Склон густо порос оранжевыми кораллами. Обилие чистой воды, приносимой течением, и яркий солнечный свет делали его местом обитания множества рыб.

Здесь шныряли стаями плоские, с золотыми пятнышками рыбы-ангелы, копались в коралловых ветвях рыбы-попугаи, квадратные баллисты, каждая с рогом на спине, неторопливо бродили в поисках пищи, то приближаясь к склону, то отдаляясь от него.

Плавая около огромного каменного уступа, я заметил небольшое черное пятно — вход в пещеру. Несколько пестрых рыбок, с трудом удерживаясь против течения, вертелись тут же.

Одна из рыбок доверчиво приблизилась к входу и вдруг, словно подхваченная вихрем, исчезла.

Что такое?

Я перестал работать ластами и, озадаченный, стал наблюдать.

Течение подносило меня все ближе, смутные тени внутри пещеры мало-помалу принимали очертания огромной головы, и вдруг я обнаружил, что нахожусь всего в пяти-шести метрах от исполинской рыбы, избравшей пещеру местом засады.

Серый, с черными пятнами лоб, толстые губы. В пещере ворочался большой группер, или, как его еще иногда называют, каменный окунь.

Группер подался вперед, и теперь его огромная губастая голова наполовину высунулась из-за камня.

Рыбы по-прежнему вертелись около нас. И тут группер зевнул. Он распахнул похожую на сундук пасть — струя воды, увлекая ближайшую рыбешку, хлынула внутрь. Группер сомкнул губы, и все приняло прежний вид. Это произошло настолько стремительно, что рыбы даже не успели разбежаться, а я потряс головой, чтобы убедиться: не мерещится ли мне все случившееся?

Толстяк задумчиво пожевал губами, шевельнул жаберными крышками и, не делая видимых усилий, подался назад. Огромная пятнистая голова скрылась в пещере.

Невдалеке послышался стук. Это, привлекая мое внимание, стучал ладонью о воду Пако.

У него что-то не ладилось. Шнур с гарпуном, как всегда, запутался среди кораллов. Я подплыл к мальчику и взял у него ружье.

Пако набрал полную грудь воздуха. Нырнув и осторожно подергивая шнур, он стал освобождать его. В сетке, привязанной к обломку камня, белела добыча — длинный, похожий на большую селедку тарпон с подуздоватой нижней челюстью и крупной серебристой чешуей.

МУРЕНА

Однажды, распутывая шнур, Пако сунул руку в щель между двумя камнями и, неожиданно отдернув ее, ракетой взлетел вверх.

— В чем дело? — крикнул я.

На лице у мальчика были написаны отвращение и страх.

— Рыба-змея, — сказал он. — Там внизу, в щели… — Пако сплюнул.

Под белой, образованной шнуром петлей что-то шевельнулось, задвигалось, потекли черные и зеленые пятна — над краем расселины показалась узкая голова мурены. Приоткрыв полный тонких, изогнутых зубов рот, хищник внимательно осмотрел камни. Холодные, крошечные глазки без всякого выражения скользили по дну. В них действительно было что-то змеиное.

Но гарпун-то надо спасать!

Мы с Пако нырнули. При нашем приближении рыба неторопливо убралась в щель. Отцепив шнур, мы всплыли.

Прежде чем плыть к берегу, я еще раз посмотрел вниз на убежище мурены.

Черно-зеленая, в мелких пятнышках голова снова торчала над камнем. Хищник высматривал добычу. Мелкие попугаи, до этого беззаботно вертевшиеся на рифе, сбились в кучу и настороженно ждали: что будет?

Рыба-змея наблюдала. Ее светло-зеленое горло вздувалось и опадало. Тяжело дыша, мурена продолжала сидеть в засаде.

КАЖДЫЙ ДЕНЬ

Для защиты от акул Пако принес мне нож. Он был широкий, длинный, с костяной рукояткой, и когда я привязывал его ниже колена, доставал до самой ступни. Пако улыбался и прищелкивал языком.

— My бьен! Очень хорошо! — говорил он и показывал, как я буду убивать акулу. — Кх-хх!

Каждый день, вооруженные до зубов, мы отправлялись на риф.

Мы плыли не торопясь и по очереди тащили за собой надутую автомобильную камеру. Ее пожертвовал нам Родольфо.

В середину камеры была ввязана сетка, в ней лежало ружье Пако.

Я плыл, опустив голову в воду, и привычно отмечал, как меняется облик дна. Песок, заросли черепашьей травы, прогалина… скоро будет риф. Вот первые безжизненные, сорванные с него кораллы, а вот и он сам — оранжево-зеленая стена, переплетение причудливых камней, между которыми мелькают полупрозрачные силуэты рыб. Отдохнув на вершине огромного мозговика — он поднимался до самой поверхности воды, — я принимался за наблюдения. Для этого приходилось плавать очень медленно, едва шевеля ластами и пристально вглядываясь в то, что происходит на дне.

Пако охотился. Он то и дело нырял, часто нажимал на спусковой крючок и потом долго распутывал застрявший между кораллами шнур или разыскивал оборвавшийся гарпун. Его привлекала не добыча, а сама охота. Иной раз он начинал гоняться за рыбой, которую невозможно было даже взять на берег.

Так, его забавляли рыбы-ежи. Уверенные в своей безопасности, они лениво лежали под ветвями кораллов и неторопливо дышали, раздувая и сжимая бока. Их колючки, толстые и блестящие, похожие на крупные шипы, поднимались и опадали.

Пако нырял и, тщательно прицелившись рыбе в хвост, стрелял. Пробитый гарпуном еж бросался наутек, шнур останавливал его. Рыба начинала судорожно глотать воду, раздувалась и становилась похожей на футбольный мяч. Пако всплывал вместе с ней и, надев матерчатые отцовские перчатки, поднимал рыбу над головой. Хрюкнув, еж начинал выпускать изо рта струю воды. Бока его опадали. Когда рыба принимала обычный вид, Пако осторожно вытаскивал из хвоста гарпун и выпускал ежа. Ошеломленный, тот погружался на дно и тотчас же забивался в какую-нибудь нору.

— Они живучие, им ничего не будет! — уверял меня Пако.

Я каждый раз качал головой…

— Давай договоримся, — сказал я наконец, — ты будешь стрелять только ту рыбу, которая нужна для еды твоей маме.

Пако кивнул. Ежи получили покой.

РЫБА-КУРОК

Как-то раз мое внимание привлекла рыба, которая упорно вертелась около дырки в скале. Собственно, это было просто углубление в камне, небольшая ниша.

Даже когда рыба заплывала в нее, она все равно была хорошо видна со стороны.

Прятаться рыбе приходилось раз по десять на час. Мимо то и дело проходили стаями полосатые барракуды, нет-нет следовал стороной серебристый тарпон, показывала из-под камня голову зеленая мурена.

И каждый раз рыбка входила в углубление, прижималась к скале, озабоченно поглядывая на хищника плоскими, бесцветными глазами.

Ну какое же это убежище!

Но почему тогда рыбка так упорно держится около него? Заинтересованный, я набрал полную грудь воздуха и нырнул. Рыбка тотчас же спряталась.

Я подплыл к скале и, придерживаясь одной рукой за камень, сунул другую в углубление.

Пальцы тотчас же ощутили скользкую рыбью чешую. Я попробовал выгнать рыбу — она не шевельнулась. Сдвинуть с места — она была неподвижна.

Я подобрался пальцами к самой рыбьей голове. Какая-то сила крепко прижимала ее к камню. Ничего не поделать!

Я всплыл.

Рыбка знала какой-то секрет. Камень держал ее. Мелкая пещерка была надежным убежищем от врагов.

Тогда я лег на воду, затаился и стал ждать.

Вот из пещерки высунулась рыбья физиономия. Рыбка долго осматривалась, потом, осмелев, вылезла на одну треть, наполовину… Но что это? На спине у рыбы какой-то шип. Толстая костяная пластинка, похожая на курок.

Вдруг эта пластинка исчезла. Рыба опустила шип, прижала к спине.

И тогда я понял. Вот в чем разгадка ее странной привязанности к этой низкой пещере. Большая, с высоким потолком ей и не нужна. Нужен потолок, в который можно упереться шипом!

Я представил себе: вот рыбка входит в свое убежище, вот прижимается боком к стене, вот поднимает шип. Курок упирается в потолок — и стоп! Теперь ее никому не достать.

Сидит рыбка в каменной нише, посматривает оттуда хитрыми глазами: не ушел ли враг? Не пора ли опускать курок, выбираться на волю?

КАЧУЧА

Каждый день я учил несколько испанских слов. Я называл какой-нибудь предмет, а Пако или Родольфо говорили, как это звучит по-испански.

Моя велосипедная шапочка озадачила их.

— Как это сказать? — переспросил Родольфо. — Первый раз вижу.

— В ней ездят на велосипеде. Ну а как просто «шапочка»? У нас смешные шапочки часто называют «чепчики».

— Щепчик…

Родольфо, вспомнив что-то, заулыбался.

— Качуча! — твердо произнес он.

Пако закивал и повторил, подпрыгивая:

— Качуча!

В это время около дома снова появился старик с собакой.

Собака, как всегда, бежала опустив морду к самой земле и тащила старика за собой.

— До чего непонятное животное! — сказал я. — Никогда не видел таких длинных собак. И морда пятачком. Вот только уши как уши. Бульдог? Боксер?

— Что? — не понял Родольфо. Он посмотрел на животное и произнес: — Кочиньо!

«Странно, — подумал я. — «Собака» по-испански — «канио» или что-то в этом роде. Канис Майорис — созвездие Большого Пса. А кочиньо… кочиньо… Если это не собака…»

Животное, бежавшее впереди старика, хрюкнуло. Свинья! Ну конечно!

Какой же болван: не смог отличить свинью от собаки!

Эх я, качуча!

РЫБЬЕ ОБЛАКО

Рыбы на рифе вели себя по-разному. Одни бродили поодиночке, другие плавали стаями.

Вот из-за огненного, похожего на стол коралла выплывает пара лилово-серебристых хирургов. Плоские, похожие на блюдечки, с желтыми кинжальчиками на хвостах, они неторопливо плывут, строго выдерживая курс. За первой парой показывается вторая. Хирургов уже целая стайка. Они следуют в направлении, указанном первой парой. Стайка растет, из-за оранжевой коралловой глыбы показываются все новые и новые рыбы. Их уже десятки, сотни. Огромная стая тянется, как серебристый шлейф дыма. Рыбы плывут, никуда не сворачивая. Они приближаются ко мне ближе… ближе.

Мое неосторожное движение — и по стае распространяется волна тревоги. Она достигает противоположного конца стаи: рыбы, плывущие здесь, хотя и не видят меня, поворачивают, ускоряют ход. Словно листья, подхваченные ветром, они несутся прочь. И вот уже вся стая изменила направление. Серебристо-лиловые хирурги мчатся, увлекаемые невидимым потоком. Страх и дисциплина гонят их.

Нет стаи, рыбы исчезли. Словно могучий вентилятор втянул, всосал висевший над рифом серебристый туман.

КОЛЮЧИЕ ПЛЕННИКИ

Старые коралловые глыбы, выступающие из воды, были покрыты какими-то странными дырками. Когда камни окатывал прибой, в них всегда задерживалась вода.

Однажды я решил исследовать подозрительные дыры. Для этого сунул в одну из них палец.

Острая игла уколола кожу.

Я лег на живот и стал поочередно заглядывать в норки. В каждой под голубоватой пленкой воды мерцали короткие красные иглы. Ежи!

Я попробовал ножом достать одного.. Лезвие только приподнимало животное. Я подтаскивал ежа вверх — иглы упирались в камень. Значит, выход у́же, чем вся остальная нора?

Вот так раз! Как же они туда попали? Как смогли колючие и твердые ежи проникнуть через узкие, словно бутылочные горлышки, входы?

Эту головоломку мне не решить, если бы я не обнаружил норку, в которой свободно ходил вверх-вниз небольшой ежик. Вытащив его, я сунул в норку палец. Бороздки на стенах — норка книзу расширяется! Так вот оно что! Маленькое животное, спасаясь от свирепых ударов волн, вгрызлось, всверлилось в камень, спряталось на дне узкой норы, а затем стало рассверливать свой дом в ширину, подготавливая его впрок для будущих времен. Но тем самым оно и обрекало себя на вечное заточение.

Солнце стремительно поднималось в зенит. Камень, на котором я лежал, раскалился. Я наблюдал причудливую жизнь колючих пленников. От своего заточения ежи не чувствовали никаких неудобств. Медленно шевеля иглами, они копошились на дне норок, поворачивались, выпускали тонкие ножки-щупальца, шарили ими.

От моего движения в норку упало несколько песчинок. Они опустились на ежа и застряли среди колючек. Тотчас ножки пришли в движение. Вытягиваясь и изгибаясь, стали ощупывать иглы, хватать песчинки, отбрасывать.

Я представил себе: прибой, камни покрывает вода. Перемешанные с пеной, сюда несутся песок, ил, обрывки водорослей. Они оседают на камень, засыпают норки. И каждый раз, как только стихнут волны, в маленьких пещерках начинается работа. Чистятся, охорашиваются колючие обитатели норок, выбрасывают из своих домиков мусор, скоблят стены и пол, тащат в рот, жуют обрывки водорослей, мелкую живность.

И опять поблескивают, как голубые глаза, крошечные озерца на каменной плите, опять мерцают в глубине пещерок красноватые иглы. Домики чисты, их жители сыты — снова поджидают прибоя.

КТО ТУТ БЫЛ?

Под водой есть все, что есть на земле. Есть равнины — однообразные и унылые, есть горы — нагромождение скал и отвесных стен.

Есть пустыни — песок, песок, докуда хватает глаз.

Есть болота — вязкий полужидкий ил, в котором утопает нога тяжелого водолаза.

Наконец, есть леса — непроходимые заросли густых водорослей, обнаженные, как после пожара, стволы кораллов, медленное движение похожих на траву горгонарий.

И как в пустыне, как на болоте, как в лесу — всюду следы.

Вот на верхушке голой, побелевшей от времени коралловой глыбы круглое ровное колечко.

Кто-то тщательно вырезал его и ушел.

Здесь сидела раковина-блюдечко с одной створкой, похожая на формочку, какими дети лепят из песка куличики. Плотно притерся, присосался к известковой поверхности хозяин раковины, вертелся-вертелся, царапал острыми краями раковины камень — получилось колечко. Но чем-то не понравилось ему место — ушел. А может, сглотнул его кто? Отковырял от камня, перевернул мягкой ногой кверху — и нет хозяина раковины.

На боку зеленоватого коралла — белые рубцы: кто-то обглодал бок. Еще курится голубоватый дымок — только что передо мной тут проплывали два попугая. Один клюнул на ходу, второй — и уплыли.

Остались на коралловом боку отметины.

На белом песке у подножия — тоже след. Будто прошел трактор. Только странный — с одной гусеницей и маленький — весь след шириной в два пальца. Видно, никакой не трактор — был тут кто-то из обитателей песчаного дна.

Верно: проползал здесь хозяин еще одной раковины — пестрой, свернутой в кулечек. Повертелся около каменной стены — не забраться! Дай, думает, тогда, зароюсь! Забрался в песок, утонул, от всех врагов спрятался. Ползет вместе с раковиной под землей, ищет в песке добычу, чмокает, а над ним горбится песок, ломается на кирпичики.

Укладываются кирпичики в ряд: ни дать ни взять — прошел трактор.

А вот еще след: яма в песке, посреди ямы крабья клешня.

Здесь подстерег раззяву скат. Зарылся хищник в песок, забросал себя по самые глаза, хвост-кнутик спрятал, притаился.

Ждал, ждал и дождался.

Бежал мимо краб. Суставчатые ноги переставлял, не заметил, как взбежал на песчаный бугор. А бугор как лопнет! Фонтаном взметнулся песок — конец крабу.

РАКОВИНА НА ПЕСКЕ

Тут же, на песчаной полянке, еще один след. Ямка. Рядом — блестящая, словно вылизанная изнутри, двустворчатая раковина.

Видел я уже не раз такие ямки.

Шла здесь морская звезда. Шла, уперлась в податливое дно оранжевыми ножками.

Стоп! Почуяла под собой поживу. Остановилась, потрогала песок.

Так и есть, закопался кто-то.

Припала к песку всеми пятью лучами, давай ножками песок убирать. Хватают ножки песчинки одну за другой, друг дружке передают. Летят в сторону песок, мелкие камешки. Все глубже под звездой ямка, все ближе добыча. А вот и она — моллюск. Спрятался в свою раковину, створки захлопнул. Зарылся, думает — от всех убежал.

Обняла звезда раковину, присосалась к ней, на все пять лучей приподнялась — вытащила беглеца. Раскрыла, принялась есть.

…Плыву над песком, над коралловой рощей, плыву, повсюду на морском дне следы.

Каждый след — случай, приключение, загадка.

Только примечай да разгадывай.

НОЧНОЙ ВОР

Лежу на койке. Ноги, руки за день устали. Ступни, натертые ластами, горят. Сон подбирается, вот-вот сморит.

Вдруг — бух! — за стеной. С пальмы упал орех.

«Какие-то непонятные орехи! — подумал я как-то. — И чего им вздумалось падать по ночам?»

Подумал и решил на всякий случай проверить: не замешаны ли в этом лесные обитатели? Какая-нибудь тропическая птица. Или летучая мышь. Или еще кто-нибудь, кто умеет лазать по деревьям и любит орехи.

Стоп! А ведь есть такое существо. Сухопутный рак-отшельник, которого так и называют «пальмовый вор». Может быть, это он залез на дерево? Чем черт не шутит.

Сижу в постели, слушаю. Ничего.

На следующую ночь, только солнце зашло, только я в постель забрался, снова — бух!

Я — из хижины. На цыпочках — и к пальме.

Тихо. Дует пассат. Наверху над моей головой поскрипывает, постукивает листьями дерево. В траве кто-то тихонько возится.

Включаю фонарик, ткнул себе под ноги. Орех! А около него действительно рак. Рак-отшельник. К земле прижался, весь в домик-раковину ушел. Только одни глаза, как зеркальца, блестят. И клешни от удивления разведены.

Тут мой фонарик мигнул и погас. Пока я его налаживал, включал — нет рака. Один орех.

Поднял я его и понес домой. Днем, думаю, дырку проделаю, выпью. Во время жары ореховый мутный сок ох и хорош! Третью ночь я решил караулить под пальмой. Забрался под нее и стал ждать.

Вот на крыше моей хижины пропела квакша. Вот вскрикнул и замолчал кто-то на берегу у самой воды. Прошелестела крыльями летучая мышь.

И наконец, скрип! — у меня над головой. Свись! — у самого уха. Бац! — около ног. Упал орех, чуть не по голове. За ним второй, третий.

Но сколько на этот раз я ни включал свой фонарик, ни шарил желтым лучом по траве, больше никаких раков-отшельников не видел…

Когда я рассказал Родольфо про свои ночные похождения, тот поморщился.

— Пальмовый вор живет на островах Тихого океана, — сказал он. — И раковины у него нет.. А ночью спать надо.

Надо-то надо… Но как могло случиться, что этот рак-отшельник оказался как раз около упавшего ореха?

Этого Родольфо объяснить не мог.

Так я и не узнал, отчего падали ночью около моей хижины плоды кокоса.

Должно быть, их просто срывал ветер.

БЕСКОНЕЧНАЯ ЦЕПЬ

Через стекло маски видны беловатые точки. Они снуют взад-вперед, неподвижно парят, уносятся течением. Эти прозрачные существа — рачки. Некоторые из них подрастут, превратятся в ногастых, пучеглазых, с тяжелыми каменными клешнями крабов.

Снуют рачки, охотятся за чем-то невидимым. И вдруг рыбка, маленькая, желто-синяя, как язычок пламени. Метнулась, клюнула белую точку, пожевала губками, поплыла дальше. Нет одного рачка.

А из-за коралловой зеленой глыбы уже выплывает рыба-свинья. Морда пятачком, длинные кривые плавники загнуты назад. У каждого глаза — паутинки из оранжевых тонких линий. Подплыла, распахнула рот — провалилась в него рыбка.

Неподалеку от меня охотится Пако. Вот блеснул его гарпун, ударила стрела рыбу-свинью, не пробила, отбросила на дно. Пако не видел этого, подобрал шнур с гарпуном, уплыл.

А около раненой рыбы уже колышутся тени. Два колючих краба выползли из-под камней, размахивают клешнями, торопятся урвать по кусочку от добычи.

Я неподвижно сижу на плоской вершине коралла. Трубка над водой, лицо в маске опущено под воду. Тянется перед моими глазами цепь жизни: сильный поедает слабого, быстрый догоняет неторопливого, каждый на коралловом рифе — ловец и каждый — добыча.

Курится рыбья кровь, вытекает из ранки, еще сильнее раззадоривает крабов.

Только в ней и опасность. Вот и новый участник драмы: почуяв рыбью кровь, мчит издалека скат, торопится, машет черными плавниками-крыльями. Летит над самым дном. Тенью прошел над рыбой, на лету схватил одного краба.

Только мелькнули белые крабьи ноги, только завертелась в воде, упала на дно откушенная скатом клешня.

Мчится скат, бьет изо всех сил крыльями. Глаза выпучил. Да и как тут не лететь, как не бежать сломя голову? Чуть дрогнула вода, а уж он слышит — беда! Круто вниз опускается на него тупоносая акула. Не уйти скату…

Акула небольшая. Акуленок. Я даже не кричу Пако, не предупреждаю об опасности. Моя маска по-прежнему под водой.

Вот и еще одно звено в цепи жизни — все крупнее и крупнее хищник, — скоро ей оборваться.

А впрочем, нет. Не оборвется цепь. Вырастет акула, умрет, опустится на дно, столпятся около нее крабы, приползут морские звезды. Растащат, растерзают большое обмякшее тело. Растреплют. Желтым дымом рассеется акулья плоть, смешается с водой, с песком. Маленькие, не видимые глазом существа поглотят то, что останется от хищника. За ними начнут гоняться похожие на белые точки рачки, вновь завертится колесо…

В бесконечную цепь связал все живое риф.

УБИВАЕТ И ДАЕТ ЖИЗНЬ…

Риф и сам похож на живое существо. Медленно, год за годом растет он, поднимается к поверхности моря, умирает, рушится. То вспыхивает яркими красками, то превращается в безжизненный серый камень.

Риф всегда в движении. Между изогнутыми разноцветными телами его кораллов хороводят рыбы, ползают по дну ежи и звезды, копошатся крабы.

Он полон звуков. Стоит опуститься под воду — и сразу в ушах тихий, неназойливый шум. Плещут на выступающих из моря камнях волны, ровно стрекочут крабы, пощелкивают клешнями неутомимые рачки-алфеусы. Вот послышался еле слышный хруст — это принялись за еду клювастые рыбы-попугаи. Чу! — барабанная дробь. Плывут мимо горбыли. Развеваются черные хвосты, движется мимо рыбий полк, играет полковой оркестр.

Риф пуглив. Стоит потянуть шквалистому ветерку, нагнать туч, мрачнеют коралловые рощи. Исчезают рыбы, прячутся в щели крабы, забиваются в траву креветки. Прошла непогода стороной — и снова заблистал риф, заиграл красками, наполнился звуками.

Он умеет бодрствовать, умеет и отдыхать.

Вот закатилось солнце, синие сумерки наполнили его гроты и ущелья. Уплыли дневные рыбы, замерли в черной траве стаи рачков. Но это затишье обманчиво. Риф только задремал. Пройдет час — и на смену пестрым дневным обитателям выплывут, выползут бесцветные и темные жители ночи. Покинут свои щели осьминоги, выберутся из пещер мурены. Из океана приплывут стаи кальмаров. Длинные и прозрачные, станут они носиться над коралловыми притихшими рощами, часто работая плавниками и устремив вперед сложенные щепотью, похожие на стрелы щупальца. Молча и угрюмо будут носиться до рассвета. Днем и ночью бурлит риф. Убивает и дает жизнь. Восхищает и пугает. Изменяется и остается все таким же прекрасным.

ПОХОЖАЯ НА ПТИЦУ

Я спросил Пако: водятся ли в здешних местах морские черепахи?

В ответ он заулыбался, кивнул и стал размахивать руками, как крыльями.

Но что общего между быстрыми птицами и медлительными, закованными в костяную броню черепахами?..

Я фотографировал горгонарии — гибкие, похожие на перья кораллы. Их лимонные и фиолетовые заросли покрывали весь внутренний склон рифа.

Цепляясь кончиками ластов за выбоины в камне, я приседал и, медленно приблизив объектив камеры к развесистому перу, осторожно нажимал спуск.

Щелк!.. Щелк!..

Мое внимание привлекла небольшая горгонария. В рассеянном солнечном свете она казалась яично-желтой. Перо покачивалось, то вспыхивая на свету, то тускнея.

Ниже склона с горгонариями лежал плотно сбитый течением и волнами песок. За ним начиналось дно, поросшее коричневой и голубой черепашьей травой.

Привычно нащупав кончиками ластов выступ в камне, я обхватил его ступнями и присел. Однако при этом, вероятно, повернулся и, когда поднес к глазам видоискатель, в нем вместо горгонарии увидел песчаное дно и странный камень, до половины засыпанный песком.

Если бы не его правильная форма — он напоминал огромный ольховый лист с зубчиками по краям, — мое внимание на нем не задержалось бы. Но эти зубчики!

Кому понадобилось так причудливо украшать подводный камень?

Чем дольше я присматривался к нему, тем больше проникался убеждением, что камень непростой.

Я поплыл к нему, но когда приблизился, произошло неожиданное. Камень подпрыгнул — во все стороны полетели фонтаны песка — и оказался большой черепахой.

Изогнув шею, черепаха уставилась на меня черными пуговичками глаз, а затем двинулась вверх. Медленно всплывая, она достигла ярко освещенных слоев воды, и тогда щит ее вспыхнул коричневыми и зелеными красками. Выпуклые костяные бляшки оказались покрытыми, как мхом, пучками тонких, нитевидных водорослей.

Теперь черепаха напоминала не камень, а цветочную клумбу. Выставив из воды кончик носа, животное шумно вздохнуло и снова погрузилось.

Мои движения — я плыл следом — испугали его. Взмахнув огромными, похожими на крылья передними ластами, черепаха быстро поплыла прочь.

Она двигалась, то опускаясь к самому дну, то поднимаясь, равномерно взмахивая ластами-крыльями, вытянув голову и плотно сжав короткие задние ноги.

Она то парила в воде, то стремительно неслась вперед, похожая на большую величественную птицу.

Я проводил взглядом это причудливое существо, вздохнул и вернулся к своей горгонарии.

Легкое течение колебало перо. Поверхность его мерцала. Желтые солнечные блики бродили по тому месту, где только что была черепаха.

ССОРА

Пако поцарапал острым кончиком гарпуна руку и решил, что лучше надеть на гарпун какую-нибудь трубку. Пластмассовая оказалась скользкой — все время слетала. Он выбросил ее и нацепил резиновую.

Выброшенная пластмассовая трубочка осталась лежать около камня.

Здесь-то я и подсмотрел эту сцену.

Около трубочки появился рак-отшельник. Ему, видно, стала тесной раковина, в которой он жил.

Трубка ему понравилась. Рачок обошел вокруг нее, сунул в трубку усы, одну клешонку, вторую… Еще раз обежал кругом и, пристроившись к трубке спиной, начал пятиться — осторожно вползать брюшком в трубку. Может быть, края трубки царапали мягкое, слабое, не защищенное броней тело — рак ежился, вертелся.

В это время около трубки появился второй рачок. Этот был тоже без домика, и трубка ему тоже приглянулась. Осмотрев ее, рак принял решение. Когда первый отшельник только забирался в пластмассовый дом, второй уже сидел в нем.

Затем оба рачка решили, что пора в путь. Оба высунули ножки, уперлись спинками, приподняли трубку и, цепляясь лапками за камень, пошли.

Трубка заерзала. Она дергалась из стороны в сторону, катилась то вправо, то влево, поворачивалась, замирала и снова начинала движение. Рачки ничего не понимали. Им, наверное, казалось, что кто-то держит трубку и хочет утащить ее. Они барахтались изо всех сил, цеплялись ножками. Никто не уступал.

Если бы один оказался намного сильнее — может быть, все решилось само собой. Он утащил бы трубку вместе с соперником, а потом, поняв, в чем дело, прогнал бы его.

Но на беду рачки оказались одной силы. Они выбились из сил и одновременно пришли к решению — бросить затею. Оба вылезли — каждый из своего конца трубки — и не оглядываясь отправились продолжать поиски.

КРАБ-ТРЯПИЧНИК

Я сидел на верхушке сглаженного водой мертвого коралла и, то и дело опуская лицо в воду, рассматривал через стекло маски, что делается внизу.

Там не было ничего интересного: вертелась пара лилово-оранжевых лоретто, мерно покачивалось желтое перо горгонарии, шевелилась мелкая травянистая зелень.

Внезапно мое внимание привлекли два пучка травы. Вместо того чтобы стоять на месте, как полагается водорослям, они двигались! Покачиваясь и развеваясь, зеленые пучки совершали путешествие по дну.

Это было очень странно. Я сполз с коралла и осторожно погрузился. При моем приближении загадочные пучки остановились.

Так, так, так!.. Я подплыл и осторожно тронул один пальцем. Пучки подпрыгнули, двинулись было в сторону и снова припали к камню, прижались, слились с ровным ковром водорослей.

На мгновение под одним мелькнули… ножки! Суставчатые, красненькие.

Осторожно взяв двумя пальцами пучок, я поднял его. Открылась спина небольшого краба. Убран второй пучок — теперь виден весь краб.

Хозяином пучков оказался крабишка, пучеглазый, с небольшими острыми клешонками.

Лишенный своего украшения, он отбежал в сторону, спрятался было за камень, потом, сообразив, что его никто не преследует, осмелел и показался снова.

Я был уже в стороне — опять сидел на верхушке коралла — и внимательно наблюдал за хитрецом.

А тот уже принялся за работу. Острой клешонкой срезал пучок зелени и начал старательно прилаживать его себе на спину. Водоросли зацепились за щетинки, которыми была покрыта крабишкина спина. Тогда крабик отрезал от зеленого ковра еще полоску и, смешно вскидывая клешнями, укрепил и ее.

Его снова не было видно. Он постучал ножками, точь-в-точь как боевой конек перед дорогой, и в путь.

Зеленые тряпочки развевались над ним, а когда краб останавливался, накрывали с головой.

Низко над самым дном проплыл скат, не заметил крабишку — ушел.

ТЕРЕМОК

Однажды мы с Пако подобрали на дне у самого берега ветку коралла, похожую па обломанный лосиный рог. Ее я приволок домой и бросил в таз с пресной водой.

Коралл, понятное дело, не был живым, был ноздреват, порист, кое-где запачкан, оббит.

В таз я положил его для того, чтобы промыть, а затем высушить на солнце.

«Пусть полежит! Таз закрывать сверху не буду — мертвый камень, что от него ждать?»

Но тут мое внимание привлекла одна из дырочек. Кто-то старательно пытался там выбраться наружу. Порск! — из норки выскочила с голубыми искорками рыбка хромис — одна из самых маленьких рыб кораллового рифа.

Из другой показались мохнатые ножки краба. Малыш вылез наружу, перебрался на эмалированную стенку, попробовал бежать по ней, сорвался и замер на дне, испуганно тараща глазки.

Выплыла креветка. Она тоже пряталась в какой-то дырочке. Показался червь — ярко-красный, с пучком усиков-щупалец на голове, повертел головой, хлебнул пресной воды да так и замер, пораженный ее вкусом.

Таз наполнялся с каждой минутой. Изо всех щелей, дырок, впадин лезли, выкатывались, выбирались усатые, колченогие, головастые обитатели кораллового дома.

Терем-теремок, кто в тереме живет?..

Я торопился к Родольфо, который должен был ехать в тот день в город. Подняв таз, я отнес его на берег и осторожно вылил воду вместе с ее беспокойным населением на клыки себорукко. Очутившись на мокрых камнях, рачки, рыбки, черви запрыгали, заметались. Легкая волна накрыла их. Когда она сошла, никого из беспокойных обитателей теремка на берегу не было.

Я отнес таз назад в комнату, снова налил его пресной водой и плотно накрыл листом фанеры: «Может, там еще кто, в теремке?»

БЫВАЕТ И ТАК

В море так: у кого зубы больше, тот и прав. Ну как камбале от акулы уйти? Мчится камбала над самым дном, к песку, к камням прижимается — не отстает от нее мучительница. Голова — с ведро, рот — во всю голову.

Каждый зуб что твой нож.

Считай, нет камбалы.

…Случилось мне плавать около мертвой рощицы оленерогих. Маленькие строители-кораллы не рассчитали, подвели свои домики чересчур близко к поверхности воды. Прошел шторм — переломал, переколотил хрупкие известковые ветви. Остались лежать на дне побелевшие стволы, сучки… Как бурелом в лесу.

Впереди забелело, замельтешило — прямо на меня плыла стая серебристых рыб. У каждой желтые галунчики — плавники. «Кахи» — называл их Пако.

Кахи плыли не торопясь, каждая соизмеряя свое движение с движением всей стаи. Они тянулись нескончаемой процессией, медленно, как проходит улицей пестрый, уставший на параде полк. И вдруг среди ближайших ко мне рыб произошло движение.

Круто набирая высоту, к стае приближалась большая зеленоватая барракуда. Не обращая на меня внимания, она проплыла рядом. Подуздоватая нижняя челюсть приопущена, желтые, торчащие вверх зубы обнажены.

Я не успел пошевелиться, как барракуда атаковала стаю.

«Ну, конец! — подумал я. — Сейчас полетит брызгами чешуя!»

Но произошло неожиданное. Щука промахнулась. Когда она врезалась в стаю, та расступилась. Хищница сделала бросок вправо. Щелкнули зубы — промах. Жертв было слишком много! Они суетились перед глазами, появлялись под самым носом, исчезали, сбивая прицел.

Барракуда выскочила из стаи, описала крутой вираж и бросилась в повторную атаку. Снова расступилась перед ней серебряная стена, замелькали-завертелись желтые плавнички. Еще промах!

Огромная стая повернула и стала отступать. Обескураженная хищница сделала еще одну попытку — неудачно! — и остановилась. Тяжело раскрывая рот и приподнимая жаберные крышки, она смотрела вослед удаляющейся стае. Кахи исчезали, поблескивая желтым и белым. И только тогда барракуда вспомнила обо мне. Она изогнулась, посмотрела бесцветными, холодными глазами на странное существо, застывшее у поверхности воды, и пошла прочь.

Она плыла, едва заметно двигая хвостом, постепенно приходя в себя и набирая скорость.

Большие зубы на этот раз не помогли. Все случилось как в лесу у того волка, который погнался за двумя зайцами.

БЕЛЫЙ ПЕСОК

Плавая у коралловых скал, я всегда удивлялся: откуда около их подножия белый песок?

Неоткуда взяться тут песку!..

На опушке коралловой рощицы — стайка попугаев. Бледно-зеленые, с розовыми крапинками рыбы деловито суетятся около раскидистых оленьих рогов.

Оленерогий коралл — если он, конечно, живой — желто-зеленого или горчичного цвета: умирая, коралл сереет, и на нем появляются красноватые пятна. Затем исчезают и они, и причудливая роща стоит, поднимаясь со дна бесформенной кучей хвороста, а океан неторопливо засыпает ее порошинками ила.

Эти кораллы были живыми. Попугаи то и дело подплывали к ним, и, сунув головы между ветвей, застывали, занимаясь каким-то своим, важным и непонятным для меня делом.

Я подобрался поближе и стал наблюдать.

Большой попугай, обманутый моей неподвижностью, подплыл и начал обследовать ветку. Он тыкался губами-клювом в желтые липкие отростки, ухватывал их, повернувшись на бок, отламывал кусочек и начинал, смешно подергивая головой, жевать.

Пожевав, попугай сплевывал. Желтое мутное облачко, клубясь, опускалось на дно. С завидным проворством рыба налетала раз за разом на это облачко, что-то выхватывая из него. Облачко вытягивалось. Раньше других на дно опускались светлые каменные частички мертвого коралла.

Я осмотрелся. Вокруг меня кипела неустанная, хлопотливая работа. Сотни рыб набрасывались на причудливые оленьи рога, на изогнутые чаши, перетирали-пережевывали кусочки камня, отделяя от него крошечные комочки вкусной слизи. Желтые облачка, клубясь, опускались на дно — падал, падал белый коралловый песок, который так удивлял меня раньше.

ОПЯТЬ ЧЕРЕПАХА

В этот же день, возвращаясь с рифа, я снова встретил черепаху.

На этот раз она бродила в зарослях травы — талассии.

Черепаха копошилась у самого дна, ластами подминала под себя траву и, вытягивая шею, щипала ее. Кончик морды ходил вверх-вниз. Не переставая жевать, черепаха подняла голову и настороженно посмотрела на меня. Я висел над ней, раскинув ноги и опустив лицо в воду. Черепаха поняла, что бояться меня не надо.

Несколько минут мы смотрели друг на друга. Потом она опустила голову и, набрав полный рот травы, принялась жевать снова.

Я поплыл прочь. Вот еще на кого похоже это морское животное! В тот момент, когда черепаха щипала траву, она была похожа на обыкновенную медлительную корову.

НАХОДКА

Километрах в пяти от деревни был пляж. Тусклый, серый песок, неглубокая, изогнутая серпом бухта.

Мы попали туда с Родольфо душным полднем, после того как тропический ливень остановил на дороге нашу машину. Он начался внезапно. Белая пелена упала на рощи и поля. Свет померк, стена водяной пыли отделила машину от остального мира. На автомобиль с ревом надвинулся вал, в котором вперемешку бесновались брызги воды, сорванные с деревьев листья, мусор, подхваченный с дороги. Дорога стала невидима.

Хлесткие струи били в ветровое стекло. Внутри автомобиля все покрылось влажной, липкой пленкой.

Ливень кончился так же неожиданно, как и начался. Белая пелена дождя разорвалась. Наша машина стояла посереди огромной лужи коричневого цвета. Дождь превратил дорогу в жидкое месиво. Вязкая, перемешанная с водой земля пузырилась.

Родольфо включил сцепление, колеса с натужным чавканьем завертелись. Мы поползли по воде со скоростью улитки.

Кряхтя и переваливаясь с боку на бок, машина выехала на пляж и покатила по нему, то и дело замедляя ход, чтобы перебраться через русло очередного ручья, рожденного только что закончившимся ливнем.

Эти ручьи рассекали однообразную поверхность берега, прорезали пласты песка, обнажали то, что еще недавно было скрыто от глаз.

На дне одного ручья я заметил черепаший панцирь и попросил Родольфо остановить машину.

Это были останки крупного животного. Черепаха лежала спиной вниз, полузанесенная песком. Маленький череп с пустыми глазницами, отделенный от шейных позвонков, валялся поодаль.

Шагах в трех ниже по течению из песка выступал красноватый камень. Я присел и стал руками откапывать его.

Камень оказался панцирем второй черепахи. Он тоже был перевернут.

Меня окликнули — Родольфо нашел еще несколько черепах. Они лежали, беспомощно раскинув остатки лап, спинами вниз, панцири полны мокрого песка.

— В чем дело, Родольфо? Почему они перевернуты? Что случилось? — спросил я. — Шторм? Звери?

— Человек, — горько ответил мой спутник.

И всю дорогу, пока наш автомобиль, буксуя и скрипя шинами, преодолевал песчаные завалы, он рассказывал о том, как еще полстолетия тому назад на песчаные пляжи острова каждый год приплывали тысячные стада черепах. Закованная в панцири армия по ночам бороздила песок, и сотни тысяч белых, похожих на шары для пинг-понга яиц сыпались в ямки, вырытые нежными ластами самок.

…Он был тогда мальчишкой и жил на южном берегу острова. Там еще сохранялись остатки черепашьих пляжей, но ловля черепах во время кладки яиц была уже запрещена.

Рано утром Родольфо увидел на берегу трех больших черепах, перевернутых на спины. Они лежали на полпути от воды до того места, где кончались их следы, оставленные ночью во время кладки.

Мальчик присел около одной. Животное лежало опрокинутое навзничь, медленно шевеля лапами, тщетно пытаясь зацепиться когтями за рыхлый песок. Утреннее солнце уже начало раскалять панцирь. Мальчик заглянул черепахе в глаза. Они были полны слез.

Тогда он присел на корточки и попытался перевернуть черепаху. В ней было больше ста килограммов.

Послышался скрип колес. Родольфо отбежал к ближайшим кустам и спрятался в них.

На пляж выкатилась повозка, запряженная лошадью. Человек в соломенной шляпе, надвинутой на глаза, спрыгнул с повозки. Торопясь и поминутно оглядываясь, он стал нахлестывать лошадь. Та сдала повозку назад и остановилась около одной из черепах. Подошли еще два человека. Втроем браконьеры погрузили черепах. Увязая в песке, лошадь потащила груз…

— Они ловили ночью черепах и переворачивали их, — закончил Родольфо. — А утром забирали…

Он рассказал, что на дальних пляжах, откуда черепах можно было вывезти только лодкой, браконьеры оставляли черепах лежать по нескольку дней. Если случалась непогода или кто-то мешал им, браконьеры не приходили. И черепахи перестали класть яйца на этих пляжах. Они ушли в океан искать безлюдные острова…

Мы обогнули бухту и возвратились на дорогу в том месте, где снова начинался асфальт.

КУСОЧЕК КАМНЯ

Остановив автомобиль около обрывистого берега, мы с Родольфо решили искупаться.

Тропинки не было, и мы совершили спуск на собственных штанах.

— Это есть теперь большая работа! — грустно проговорил Родольфо, осматривая лохмотья, в которые превратились его брюки.

— Ничего, зашьем! — утешил я его.

Мы сидели на валуне и прикидывали, как бы получше и побезопаснее сползти с него.

Вода оказалась прозрачной, как стекло. Нырнув, я увидел огромный камень, с которого прыгнул, и уходящие вдаль подножия береговых утесов, и тучи рыб.

В облаке пузырей в воду свалился Родольфо.

Пока он нырял у подножия валуна, я подплыл к самому берегу.

Ниже уровня воды — метрах в пяти — виднелась темная ниша. Она тянулась вдоль берега, прерываясь и возобновляясь. Каменный карниз нависал подобно козырьку.

Здесь когда-то было море. С размаху ударяя о скалы, вода выдолбила нишу. Бесконечный и могучий прибой распылил камень, превратил его в песок и щебень. Потом море поднялось, и каменная ниша оказалась на глубине, у дна, где бродят молчаливые рыбы и шевелятся, как тени, колченогие крабы…

На белом песке у подножия ниши лежал обкатанный морем известковый голыш. Правильной формы, как яйцо. Я схватил его и всплыл…

Исцарапанные и грязные, мы поднялись наверх, туда, где стоял автомобиль.

Родольфо стал заводить мотор, а я, присев около колеса, стал ковырять свой голыш отверткой. Камень развалился пополам, и из него выпал кусочек белого, рыхлого металла. Я лизнул его. Кисловатый вкус свинца растекся по языку.

— Смотри, Родольфо, пуля! — закричал я.

Автомобильный мотор уже гудел. Мой товарищ вылез из кабины.

— Пуля, — равнодушно согласился Родольфо.

Я повернулся. Внизу, у моих ног, неподвижно синело море. Круто падали коричневые, в белых потеках скалы. Это было море войн. Сотни лет воды его бороздили вооруженные до зубов парусники. Испанские чиновники везли в трюмах галеасов отнятое у индейцев и переплавленное в слитки серебро. Английские и французские пираты подстерегали отбившиеся от «серебряных» флотилий суда. Североамериканские броненосцы рыскали в поисках противников-южан. Грязные, без роду и племени баркентины крались вдоль берегов, тая в своих трюмах «черное дерево» — рабов, вывезенных из Африки. Совсем недавно к этому берегу шли десантные суда врагов революции.

Пули. Свинцовые пули свистели над этим морем.

КЕМ ТЫ БУДЕШЬ, ПАКО?

Подбирая с трудом слова, я спросил Пако, кем он собирается стать.

Мы сидели на красных клыкастых камнях, подложив под себя ласты, и смотрели, как возвращаются с моря рыбаки.

Паруса, покачиваясь, двигались вдоль рифа.

Пако задумался.

— Врачом или учителем, — сказал он.

— Твой отец врач?

Он покачал головой.

— Механик. Он дает деревне свет. У него в сарае мотор и машина, из которой выходит электричество.

— А почему ты не хочешь стать механиком, как отец?

Пако долго искал ответа.

— У нас в деревне есть еще один механик… — наконец сказал он. — А врача нет. Мы ездим к врачу далеко, вон за тот мыс.

— А учитель?

— Один. Но он старый. Он скоро умрет.

— Ты еще в начальной школе?

— Кончаю. Осенью меня увезут в город. В секундарию…

Секундария — школа второй степени. Я сказал:

— Ладно, как учит учитель, ты знаешь. А вот врач. Как он живет? Трудно ему или легко — что ты можешь сказать?

— Он лечит. Потому что люди болеют и их надо лечить.

Коричневые паруса обогнули риф и направились к деревне. Они шли теперь прямо на нас. Ветер дул им в борт, и лодки сильно кренились.

— А рыбаком ты не хочешь стать?

Пако покачал головой.

— Нет. В прошлом году у нас утонули двое. Они пошли в хорошую погоду, а потом разыгрался ветер. Из города приходил моторный катер. Он ничего не нашел.

— Но ты же храбрый.

— Ну и что ж? Рыбаков много.

Первая лодка достигла берега. Не доходя метров десять, она уронила парус, нос лодки приподнялся и со скрипом вылез на песок. За ней косяком подошли другие.

— Эй, Пако! — крикнули с первой лодки. — Сбегай к председателю, скажи: у нас много рыбы. Нужна машина — в город везти.

Пако вскочил, поднял ласты и трусцой побежал к домам. Перебегая дорогу, он остановился и, приложив руку дощечкой ко лбу, посмотрел вдаль. Вдоль берега по дороге, приближаясь к деревне, катилась белая точка.

ВТОРАЯ ВСТРЕЧА

Точка росла, приближалась и наконец превратилась в белый автомобиль.

Я ахнул: это был тот самый лимузин, который повстречался нам около старой крепости.

Машина, скрипнув тормозами, качнулась и стала. Из нее выскочил переводчик.

— Привет! — сказал я. — Какими судьбами?

Парень сначала обрадовался мне, потом махнул рукой.

— Ездим, — мрачно сказал он. — Вторую неделю ездим. Из машины не выходим.

Он вздохнул.

— Турист все молчит?

— Молчит.

В автомобиле опустилось боковое стекло и показалась красная физиономия с сигарой. Толстяк повертел головой, поднял было фотоаппарат, опустил его и исчез.

— Все снимает?

— Бензоколонки. Остальное — мимо. Кактусы — мимо. Замок времен Колумба — мимо. Праздник урожая в деревне — мимо.

Теперь вздохнул я.

— Трудно вам. Но вы-то на высоте? Объясняете ему все, рассказываете?

— Объясняю.

— По-итальянски?

— По-итальянски.

— И то хорошо, хоть один не молчит. Да, — вспомнил я, — а шофер?

— Глухонемой. Он с нами жестами разговаривает.

— Н-да… Поездочка!

Из машины высунулся шофер и вопросительно посмотрел на переводчика. Тот с тоской оглядел деревню, дома, лодки.

— Хорошо тут у вас, — сказал он. — Люди. Говорят. Шутят. — Он влез в автомобиль и закрыл дверцу. — Кстати, по радио обещают шторм. Прощайте!

— Пока!

Они умчались.

УРАГАН «КЛАРА»

В деревне было три радиоприемника. Их почти никогда не включали днем и редко — вечером.

Теперь работали все три.

Они были включены на полную громкость, и среди дощатых хижин неслось: «Клара! Клара!»

К острову приближался ураган. Какой-то весельчак много лет назад придумал давать ураганам женские имена. Сейчас вслед за радио все жители поселка повторяли шепотом: «Клара!»

Сначала в небе появились изогнутые облачные нити. Они, как коготки, царапали голубой свод и медленно смещались к северу. Потом наползла хмарь — серые слоистые тучи заслонили солнце, протянулись до горизонта. Тонко завыл ветер.

В деревне закрыли окна и двери.

Торопливые женщины волоком тащили под навесы снятые с веревок связки белья.

Небо потемнело. Ниже темных, насыщенных влагой туч появились обрывки тумана. Они неслись уже над самой землей.

Тонкий свист ветра превратился сначала в завывание, а потом в рев. Хлынул дождь.

Потоки воды не успевали достичь земли — их подхватывал вихрь. Белые струи изогнулись и помчались параллельно земле. Дождь лил не на крышу — сноп водяных брызг обрушивался на стену дома. Дождевые капли неслись над лужами, ударяясь о воду, подпрыгивая и улетая прочь. Лужи слились в одно большое болото. Дома очутились в воде. Там, где недавно была дорога, бушевал коричневый мутный поток.

Ветер отжал от берега воду, и море, тусклое, кофейного цвета, все в ореоле брызг, отступило, обнажив каменные клыки рифа…

Наш берег «Клара» задела крылом. Отбушевав, к вечеру она ушла. Притихшая, почерневшая от воды деревня молча встретила ночь.

Вызвездило. Небо очистилось от туч, и замысловатые, похожие на старинные испанские гербы созвездия яркими огнями вспыхнули над островом.

Море вернулось. Невидимые в темноте водяные валы равномерно, как удары часов, обрушились на берег.

Даже редкие в этих местах москиты исчезли, но сна не было. Я лежал на влажной постели и широко открытыми глазами смотрел в окно на огромные разноцветные звезды.

Утром, чуть свет, мы с Родольфо отправились на берег. Там уже собралось чуть ли не все население деревни. Люди кричали что-то друг другу и показывали на море.

Среди коричневых водяных валов к берегу двигалось блестящее черное пятно.

— Кит! — крикнул Родольфо. — Кит идет.

БУТЫЛКОНОС

Животное было обречено. Каким-то чудом ему удалось миновать рифовый барьер, и теперь кит, находясь на мелководье, двигался вместе с волнами к берегу. Он то останавливался, то ударял по воде хвостом. Временами кит оказывался на камнях и замирал до тех пор, пока очередной вал не снимал его.

Волны несли животное к тому месту, где песок подходил к самым хижинам и где были вытащены на берег лодки.

— Готов! — сказал Родольфо, когда синяя туша оказалась в полосе прибоя. — Бежим? Люди наперегонки мчались к киту.

Еще несколько ударов волн, и он очутился у самого берега.

Это было не очень большое животное, иссиня-черного цвета, с высоким спинным плавником и выпуклым большим лбом.

Нижняя челюсть кита выдавалась вперед, и на ней белели два больших зуба.

— Бутылконос! — сказал Родольфо и побежал к рыбакам просить, не стащат ли они животное назад в воду…

Песок под бутылконосом медленно окрашивался в алый цвет.

— Он ранен, Родольфо! Ранен! — крикнул я.

Рыбаки, которые уж начали было суетиться около лодок и принесли канат, чтобы накинуть на хвост животного петлю, вернулись.

Светлое брюхо кита было разорвано об острые края кораллов в то время, когда волны перебрасывали его через риф.

Животное истекало кровью.

Помочь ему уже было никак нельзя…

Пако было жалко кита.

Он зашел в воду по пояс и, стоя в пене и брызгах около огромного животного, гладил скользкий складчатый иссиня-черный бок.

Вода то окатывала их с китом, то отступала, обнажая серый песок с розовыми, идущими от бутылконоса пятнами.

ТЕНИ В МОРЕ

Шторм только что отгрохотал. Но плыть на риф было рано.

Вода за ровной линией песчаного пляжа была мутная, серая. Горбатая зыбь лезла на берег.

И все-таки я поплыл.

Ничего глупее предпринять я не мог. То поднимаясь, то опускаясь на пологих водяных холмах, я удалялся все дальше и дальше в море, ничего не видя под собой, не зная, как далеко от рифа.

Я рассчитывал, что место его выдадут буруны. Но, отплыв, понял, что сейчас среди коралловых глыб — водовороты, толчея и плавать там невозможно.

Правда, чем дальше я удалялся от берега, тем вода становилась менее мутной. Несколько раз подо мной мелькнуло черное дно, поросшее травой.

Я нырнул. Тысячи пузырьков, мельчайшие песчинки и обрывки водорослей — все это приближалось, проходило у самого стекла маски, уносилось прочь. Глубже, глубже… Вода стала прозрачнее, прояснились, словно выступили на проявляемой фотопластинке, ряды черепашьей травы, проплешины на подводном лугу.

Надо мной волновалось серое облако. Оно клубилось, опускалось, поднималось снова. Оно смещалось, удалялось от дна, и казалось, что это ветер гонит над полем осеннюю, полную дождя тучу.

Горизонт сузился. В двадцати метрах ничего не было видно: ни одной рыбы. Хмурое безжизненное дно.

Прежде чем вынырнуть и повернуть назад, к берегу, я посмотрел еще раз вперед. В той стороне, где, по моим расчетам, находился риф, в лиловой дымке бродили тени. Длинные и горбатые, они беззвучно появлялись и исчезали. Что это? Обман зрения?.. Сорванные штормом водоросли?.. Акулы?

Скорее всего это были они.

ПЕРВЫЕ АКУЛЫ

Первых акул я увидел не на рифе, а в бассейне в городе. Мы с Родольфо поехали туда, чтобы достать немного фотопленки, муки и консервов, и он отвел меня в институт, где был большой бассейн с проточной морской водой.

Мы пришли неудачно. Трое рабочих только принялись чистить его. Они спустили из бассейна почти всю воду и теперь бродили по дну, изо всех сил шаркая по бетону щетками на длинных палках. Щетки были с привязанными железными грузами. Рабочие терли щетками позеленевшее бетонное дно, оставляя на нем светлые полосы.

Огромные розовые туши лежали на дне бассейна. Люди, обутые в старые, размочаленные резиновые тапочки, деловито перешагивали через рыбьи тела и продолжали уборку.

Над каждой тушей возвышался чуть отклоненный назад косой плавник.

— Мадре миа, да это же акулы! — сказал я.

Родольфо подтвердил:

— Тибуронес!

Акулам, видно, было не до людей. Они жадно разевали кривые рты и глотали мутную воду, которая едва покрывала их затылки.

— И как они не боятся? — спросил я про уборщиков.

— Трабахо. Работа.

Мы торопились.

Я не дождался, когда уборка кончится и бассейн снова нальют водой до краев.

На обратном пути, трясясь в машине, которая с трудом пробиралась вдоль моря по разбитой, заброшенной дороге, я все время вспоминал огромных красноватых рыб, их жадно раскрытые рты и людей, озабоченно трущих щетками бассейн.

Еще я вспоминал все, что читал о нападениях акул на людей.

ВОПРОС НОМЕР ОДИН

Когда я собирался ехать в путешествие, все друзья в Ленинграде наперебой спрашивали меня:

— Что ты думаешь делать с акулами?

— Акул ты учел?

Акулы превратились для меня в вопрос номер один.

— В общем-то они на людей не нападают, — утверждали одни. — Вон в Калифорнии есть даже клуб «Верхом на акуле». Членом его может быть всякий, кто хоть раз проедет на хищнице.

— И много таких «наездников»?

— Несколько сот!

— В Австралии, чтобы спастись от акул, сетями огородили все пляжи, — напоминали другие. — Создана комиссия по акулам. Ею собрано полторы тысячи карточек — все случаи нападения акул на человека. Белая акула перекусывает человека пополам, как редиску.

Я не знал, что и подумать.

Кончилось тем, что я составил себе таблицу — опасные и неопасные акулы. Против названия каждой был нарисован квадратик. Квадратики я закрасил в красный или желтый цвет.

Красный — акула нападает, желтый — нет.

Нарисовав таблицу, я почувствовал себя спокойнее В конце концов, встретив акулу, всегда можно вспомнить: как она относится к человеку?

— Интересная табличка, — сказали в один голос мне знакомые. — Что-то у тебя мало красных квадратиков.

— А это составлено для подводного пловца, — объяснил я. — Подводным легче. Акула видит большое существо с ластами и думает: не новый ли это хищник? Чаще всего нападать воздерживается.

— Ну-ну…

Эту таблицу я привез с собой.

АКУЛА НА ПЕСКЕ

С утра стояла отличная погода. Был штиль. Даже у внешней океанской кромки рифа, где всегда толклись волны, на этот раз вода словно остекленела.

Мы с Пако плавали у внутренней кромки, где кораллы погибли и где песок чередовался с зарослями черепаховой травы.

В траве сидели коротконогие ежи. Кончики их иголок были высветлены, и поэтому казалось, что ежи поседели. На макушках у них шевелились осколки раковин, листочки горгонарий, плоские камешки. Тонкими, нитевидными ножами ежи поддерживали свои украшения.

Резкие движения воды достигли меня. Я оглянулся. От рифа плыл Пако. Лицо его было искажено. Подплыв ко мне, он повернулся и вытянул руку по направлению к большой песчаной осыпке, на которой только что выслеживал камбал.

Почти касаясь брюхом песка, над самым дном медленно плыла тупоголовая, с человека величиной рыбина. Узкий кривой плавник, похожий на флаг… Такой же изогнутый хвост… Акула! Красноватая, с поросячьими глазами хищница неторопливо двигалась к нам.

Это была песчаная акула. Точно такая, каких я видел в бассейне. Я начал судорожно вспоминать свою таблицу. Святое небо, что за квадратик стоит против нее? Кажется, желтый… Ну конечно, желтый! Я облегченно вздохнул и жестом показал Пако: «Ерунда!»

Акула плыла, то и дело тыча мордой в песок. Она что-то искала и не обращала внимания на то, что делается наверху.

Мохноногий краб не успел удрать, и акула, сделав едва заметное движение головой, сглотнула его.

Она обогнула бугристый зеленый коралл и очутилась под нами. Пако прижался ко мне. Я еще раз жестом успокоил мальчика. Колебания воды, вызванные моей рукой, достигли акулы, она остановилась и, изогнув шершавое, складчатое тело, посмотрела на нас красным, поросячьим глазом. Что-то шевельнулось у меня в желудке.

«Пустяки! Раз пишут — не нападает, значит, не нападает. Это точно!»

Акула опустила голову и продолжала свой путь. Когда она достигла песчаной поляны, подбросив вверх облако песка, со дна подскочила и пустилась наутек камбала. Акула заметила ее и стремительно кинулась вдогонку. Они исчезли за нагромождением каменных глыб, а мы с Пако поспешили домой.

Достигнув берега, я тотчас побежал в дом, из чемодана, лежавшего под кроватью, торопливо достал таблицу.

Против песчаной акулы стоял красный квадрат.

ХИТРЕЦЫ

Больших акул я видел на рифе всего раза два. Зато маленьких там было предостаточно.

Чаще всего встречались песчаные акулы и акулы-няньки. За что их прозвали няньками, я так и не понял. Разве что за привычку лежать парами на солнышке: большая и маленькая — как нянька с ребенком…

Однажды я разглядывал скользкую, лиловую, похожую на огурец голотурию, которую принес мне Пако, когда заметил, что на меня из-под кораллового уступа смотрит, вытаращив плоские глаза, рыба-белка.

Рыбка выплыла было из укрытия, как вдруг испуганно повернула и скрылась.

Я оглянулся — к нам приближалась небольшая песчаная акула. Она плыла, уставив глазки на пещеру, где скрылась рыба.

Пещерка была узкой, последовать за рыбой акуленок не решился и поэтому отплыл в сторону.

Рыба вновь показалась на пороге своего дома. Акуленок бросился к ней, рыба — в нору. Так повторилось несколько раз. Маленький хищник понял, надо хитрить. Отплывет подальше и тотчас со всех плавников мчится к пещерке. Подлетит, а рыбы уже нет — спряталась. Тогда акуленок решил изобразить, будто он совсем покинул место охоты. Быстро работая хвостом, исчез из виду.

Но красная рыбка оказалась непроста: стоило акуленку скрыться, как она стрелой вылетела из норы и бросилась к груде камней. Мгновение — и она исчезла.

Не успел ее раздвоенный хвост пропасть в камнях, как снова появился акуленок. Стараясь застать рыбу врасплох, он мчался изо всех сил.

Вот и пещерка… А где же рыба?

Он остановился как вкопанный.

«Взять добычу измором? Ну конечно!» И все время, пока мы с Пако бродили по рифу, он стоял перед пустой норой, алчно поблескивая круглыми стеклянными глазками.

АКУЛЬЯ ОХОТА

Я все ждал, когда акулы удивят меня своей охотничьей сноровкой.

Всякий раз плыву, присматриваюсь.

Вот на песчаной полянке греется их стайка — шесть штук, коричневые, с пестрыми спинами. Небольшие акулы-няньки. Лежат бок о бок. Одна шевельнется, столкнет с места соседку, та — следующую… Повертятся и опять замрут. Дремлют голова к голове, только у каждой около рта шевелится песок — дышат.

Надоело одной акуле лодыря гонять, привсплыла, пошла прямо на меня. Свернула, идет по краю рифа — слева кораллы, справа песок.

«На охоту? Куда же еще!»

Вижу, выплывает из-под скалы стайка щетинозубов.

«Сейчас, — думаю, — акула им задаст. Только брызги полетят!»

Нет, плывет акула дальше, щетинозубов словно не замечает.

«Ага, значит, они для нее — мелочь! Ей подавай крупнее».

Вот и покрупнее: три рыбы-ангела, черные, в золотую крапинку. Каждая с тарелку. Эти пожива.

Но и на них акула ноль внимания.

«Неужели ищет с себя ростом?»

Дернула акула хвостом, изменила путь. Плывет теперь над песком. Мордой у самого дна водит. С нижней челюсти усики свешиваются. Эти усики она по песку и волочит.

Вдруг — раз! — копнула мордой песок. Вылетела из него раковина. Акула ее на лету раскусила — хрусь! Глотнула — нет раковины!

Плывет дальше.

На песке два бугорка — два ежа с короткими иглами. Прошла над ними акула — ежи исчезли.

Долго я за ней наблюдал. В песок, в траву, в камни — повсюду свой нос сунула.

Моллюски, крабы, ежи, креветки — все ей сошло, все в пищу сгодилось.

Так и не удалось мне увидеть акульей охоты — настоящей, с кровью, с отчаянными схватками, какую описывают в книгах и показывают в кино.

Оказывается, и акулы бывают разные.

АКУЛА НА КРЮЧКЕ

Отца Пако тоже звали Франциско. Он раньше ловил акул.

Все началось с перчатки. Отец Пако нашел ее в порту, куда он ездил за новым движком для электростанции. Перчатка была на правую руку, ладонь — из кожи толщиной в палец.

— Эта перчатка — ловить акул, — объяснили ему.

Франциско был молод, и глаза его загорелись. Он смастерил снасть и стал выходить в свободные часы в море. Ловил он по одной-две акулы и привык, что это дело нехитрое, требует только сноровки и осторожности.

В тот день он выехал с вечера, после захода солнца заглушил мотор и положил лодку в дрейф.

На корме у него валялась задняя нога овцы, а на крючки — Франциско ловил на нейлоновый трос с цепочкой и двумя крючками — была насажена овечья печень.

Не успел он забросить снасть, как лодку тряхнуло и он очутился на досках. В нескольких метрах за кормой кто-то шумно бился о воду.

Франциско встал на четвереньки и подобрался к мотору. Овечья нога с кормы исчезла, а за кормой что-то большое и черное колотилось о воду.

«Эге! Вот куда делась нога, — подумал Франциско, разглядев белый бурун и плавник, который то показывался над водой, то скрывался. — Ну берегись!»

Он подумал так и забросил приманку поближе к акуле.

Та уже покончила с овечьей ногой и кружила около лодки. Франциско водил приманку около акулы, но акула плавала взад-вперед и не торопилась хватать крючки.

Наконец она решилась. Короткий бросок — проглочены и наживка, и половина цепочки. Акула совершила прыжок и рухнула в воду, окатив Франциско с головы до ног. Он придержал снасть, и крючки намертво впились в акулью глотку.

«Теперь не плошать!» Правой, одетой в перчатку рукой Франциско половчее перехватил нейлоновый шнур и стал потихоньку стравливать его.

Леса, натянутая как струна, поползла по коже, все глуже врезаясь в перчатку. Франциско уперся ногой в борт лодки и, держа шнур двумя руками, сдавал акуле с боя каждый сантиметр.

Почувствовав, что леса ослабела, он начал понемногу подбирать ее.

Вода у борта качнулась, и при слабом свете звезд Франциско увидел около лодки длинную черную тень. Акула казалась неподвижной. Франциско вздохнул и на мгновение ослабил лесу. И тотчас же тень исчезла, шнур врезался в ладонь. Рассекая кожу перчатки, он стремительно скользил — акула уходила на глубину.

Франциско вцепился в него обеими руками. На ладони горячей картофелиной вздулся и лопнул пузырь, перчатка наполнилась кровью. Ногу свела судорога. От напряжения мышц спина и шея стали деревянными.

Наконец леса стала дрожать, и Франциско понял: акула устала.

Зачерпнув левой, рукой воды, он смочил лицо и принялся сматывать лесу. Теперь он вел акулу, и та покорно уступала его воле. Вот знакомая тень снова появилась под лодкой. Из воды показался косой плавник. Франциско нащупал рукой стальной болт — один из четырех, которыми мотор был прикреплен к днищу. Свернув шнур петлей, он набросил его на болт.

Когда из воды показался плавник, Франциско нагнулся, чтобы вытащить из-под скамейки веревку. Он решил привязать акулу к лодке за хвост. И тогда из воды вырвалось черно-белое тело, акула перевернулась в воздухе и стремительно пошла головой вниз… Франциско не успел сбросить петлю с болта, послышался звук, похожий на выстрел, — шнур лопнул. Освобожденная от тяжести лодка свободно закачалась на воде.

Когда Франциско пришел в себя и смотал снасть, он недосчитался сорока метров — их унесла акула вместе с крючками и цепочкой. Замотав тряпкой кровоточащую ладонь, присел около мотора и поднял лицо. Небо над ним было уже серовато-розовым: он возился с рыбой около пяти часов. Потом он утверждал, что акула была не очень велика — метра три с половиной, не больше, но у нее был характер, а это, говорил он, кое-что значит…

ХОЗЯИН КАМЕННОЙ НОРЫ

Однажды Пако сложил на дне в кучку пять раковин.

Не помню, для чего они понадобились ему, — скорее всего кто-то из рыбаков попросил принести их как наживку. Пако надрал раковин и, сложив их, сам поплыл охотиться.

Я работал неподалеку — фотографировал кораллы — и то и дело проплывал около этой кучки.

Я запомнил, что, когда Пако положил раковины, их было ровно пять. Четыре внизу и пятая сверху.

Проплывая мимо, я вздумал сосчитать раковины. Четыре! Одна пропала.

Каменная плита, на которой они лежали, ровная — раковина не могла упасть. Ее не могла утащить и какая-нибудь рыбина — ни одной большой рыбы поблизости я не видел. А своим ходом моллюск далеко уйти не мог.

Очень странно!

Плыву опять мимо кучки, а в ней уже три раковины!

Тогда я отплыл в сторону и стал караулить вора. Раковины лежали около щели в камне.

Вижу — из этой щели показалась черная ниточка. Вертится ниточка, тянется к раковинам. Высунулась побольше, превратилась в веревочку, веревочка — в гибкий толстый прут. Коричневый, с нижней стороны розовые колечки — присоски.

Осьминог!

И верно, он. Вот и глаза-бугорки показались. Поднялась голова над краем щели. Зырк вправо, зырк влево. Второе щупальце выпросталось, протянулось к раковинам — хвать еще одну! Скрылся осьминог. Потекли следом за хозяином щупальца, волокут раковину, до края щели доволокли и пропали.

Осталось в кучке две раковины.

Когда Пако вернулся, я рассказал ему о краже, но мы решили не отбирать раковины у осьминога. Наверно, они ему нужней. Может, он запасы делает. Может, в гости кого ждет — надобно угощение. Впрочем, какие там гости! Маленькому осьминожку всякий враг. Попадется здоровенному собрату — и тот съесть может…

На берегу я рассказал Родольфо об этой встрече.

— Их стало меньше. — Мой приятель задумался. — Говорят, у осьминогов, как у других животных, бывают разные времена: то они кишат, лезут из каждой щели, то вдруг пропали, словно вымерли. Еще они иногда уходят. Я сам видел.

И он рассказал об одной удивительной встрече.

НАШЕСТВИЕ ОСЬМИНОГОВ

Это случилось июньским днем 1950 года, когда Родольфо погрузился с ластами и маской в холодные воды у восточного берега острова.

В руках у него был новый бокс для подводных фотосъемок, и ему не терпелось испытать его.

У скал, где он нырнул, в камнях, всегда можно было встретить черную ангел-рыбу, или пятнистого морского окуня, или — на худой конец — безобразного, губастого ерша.

Держа бокс перед собой и неторопливо работая ногами, Родольфо плыл вдоль берега, высматривая: кого бы снять?

Дно было странно пустынным. Даже крабы, которые водились здесь в изобилии, в этот раз не сидели на поросших редкими водорослями песчаных полянках.

И ни одной рыбы!

Ничего не понимая, он повернул в море, отплыл метров двадцать и, когда на фоне сине-зеленого дна перестали различаться отдельные камни и дно превратилось в темную равнину, набрал в легкие воздуха и нырнул.

Дно стремительно приблизилось, на нем снова стал различим каждый камень.

Но что это? Родольфо вздрогнул, опрометью бросился наверх и вылетел на поверхность воды. Там он вырвал изо рта загубник, судорожно глотнул обжигающий легкие воздух и, колотя изо всех сил ластами по воде, помчался к берегу.

Он готов был поклясться под присягой, что камни смотрели на него тысячами глаз и… шевелились!

Только достигнув берега, Родольфо пришел в себя. Но он был не робкого десятка. Кликнув на помощь какого-то купальщика, Родольфо осторожно поплыл к тому месту, где видел живое дно.

То, что он разглядел на этот раз, было поразительным: все камни, все промежутки между камнями покрывали осьминоги. Животные ползали взад-вперед, свивали и развивали щупальца. Увидев приближающегося человека, они беспокойно завозились. Ни один не бросился наутек.

Плавая над этим живым ковром, Родольфо заметил, что в хаотическом на первый взгляд движении животных была какая-то цель. Вся шевелящаяся масса медленно смещалась вдоль берега.

Замерзнув, Родольфо вернулся на камни, где его ждал купальщик.

— Понимаете, — сказал ему Родольфо, — самое удивительное, что они все одного размера. Вот такие, с футбольный мяч, — он развел ладони, — видно, чуть-чуть подросли и пришли сюда. Но откуда? И что им надо?

Купальщик равнодушно пожал плечами. Он видел осьминогов только на блюде, разрезанных на аккуратные дольки, и рассказ не взволновал его.

Домой Родольфо отправился не обычной дорогой, а вдоль берега. Он шел, обгоняя скрытое водой полчище головоногих. Его догадка оказалась правильной. Скоро он достиг мест, где осьминогов еще не было, но на дне уже царило беспокойство. Сотни крабов, пощелкивая и царапая крючковатыми ногами скользкую поверхность камней, отступали вдоль берега. Они бежали, предупрежденные неслышным, недоступным человеку «голосом». «Бегите!» — говорил он им.

В море послышался шумный плеск.

Стаи крупных рыб шли навстречу отступающим крабам. Они торопились: огромные голубоватые рыбины то там, то здесь выбрасывались из воды, — «голос», который предупредил крабов об опасности, звал их на пир.

ПОЛ-ОСЬМИНОГА

На ровной поверхности дна возвышался какой-то холмик. Он не отличался по цвету от окружающего песка, но чем-то привлек мое внимание.

Я долго не мог понять — чем. И наконец понял: холмик шевелился! Он едва заметно поднимался и опускался. Словно внутри него кто-то дышал.

Оставив на большом мозговике бокс с фотоаппаратом, я поплыл к холмику.

Подо мной песок: вперемешку черные и желтые точки, светлые полоски, черточки. Вот и холмик, на нем два бугорка.

Неожиданно один бугорок дрогнул, и посреди него блеснуло черное пятнышко, раздвинулось веко — показался глаз.

«Э-э, да это мой старый знакомый — осьминожек. Ишь куда его занесло!»

Блеснул второй глаз, дрогнули и выпростались из-под тела щупальца, осьминожек приподнялся и покатился в сторону рифа. Под ним оказались створки большой разгрызенной раковины. Вот что он тут делал!

Животное катилось по песку как клуб серого дыма, словно ветер гнал по пустыне песчаный вихрик.

Впереди — риф, темный, густо-коричневый камень, припорошенный темным илом.

Интересно, что осьминог будет делать там? Его, светлого, на камне ох как хорошо будет видно!

Но, докатившись до основания рифа, осьминожек перестал торопиться. Поглядывая вверх на меня, он брел по границе песка и камня, свивая и развивая щупальца, чего-то выжидая.

Чего?

И вдруг я заметил, что половины осьминога нет. Четыре щупальца есть, четырех нет. Один глазной бугорок тут, второго след простыл. Половина живота есть, вторая пропала.

Пол-осьминога!

Куда же делась вторая половина?

Присмотрелся и ахнул: тут она, никуда не делась. Просто, пока осьминог по кромке рифа шел, половина его успела в другой цвет перекраситься: теперь она коричневая, с черными пятнышками.

Пока я ахал, осьминожек весь покоричневел и подался на камень. Снова пропал: коричневый на коричневом — его и не видно. Торопится, щупальца-змеи то вперед выпускает, то подбирает.

Течет, к своей норе тянется.

Добежал до норы, сунул в нее одно щупальце, второе, сплющился — и пропал, словно затянуло его, засосало в нору.

МАСТЕР МАСКИРОВКИ

Я решил сфотографировать, как осьминог меняет цвет. Для этого пришлось попросить у Родольфо катушку цветной пленки. Давать ее Родольфо страшно не хотелось.

— Фин, конец, больше нет. — Он вертел в пальцах баночку с пленкой. — Цветы хотел снять. Очень женщины просили их сфотографировать.

— Ничего! — уговаривал я. — Не пропадут ваши цветы. Еще снимете. Вы ведь сюда приедете?

— Приеду.

— Ну вот!

Родольфо вздохнул и расстался с баночкой.

Я зарядил аппарат, засунул его в бокс, и мы с Пако отправились в лодке на риф к осьминогу.

Наш маленький знакомый был на месте. В каменной щели виднелась его бугорчатая зыбкая кожа.

В лодке у нас лежал лист железа, выкрашенный в три цвета. Один край я покрыл густо-зеленой эмалью, второй — чернью, а третий разрисовал пятнами. Очень получился веселый край — как ситчик: желтый и красный.

Пако отодрал от скалы раковину, и, раздавив, мы бросили ее неподалеку от щели, где сидел осьминог.

Желтое нежное мясо моллюска курилось, и животное сразу же почуяло его запах. В глубине щели замелькали темные точки — кожа осьминога пришла в движение, появились маленькие гибкие щупальца, за ними бугорки глаз, осьминожек выбрался на поверхность камня и устремился к добыче. Дальнейшее мы разыграли как по нотам. Пако нырнул, занял место у покинутой животным щели, а я кинулся на осьминога сверху. Тот метнулся было назад — Пако накрыл его ладонью. Заплетая щупальца вокруг пальцев и тараща на нас глаза, животное затихло.

Я бросил на дно лист и приготовился снимать. Пако бережно посадил осьминога на зеленый край.

Однако, вместо того чтобы принять зеленую окраску, наш осьминожек покрылся бурыми пятнами. Потом съежился, прикидывая: «Куда бы удрать?»

«Видно, ему трудно быть зеленым. Не его цвет!» — решил я и перетащил животное на черное.

Этот край листа ему понравился еще меньше. Число бурых пятен увеличилось, и осьминожек стал похож на шапку-ушанку из рыжего каракуля.

«Попробуем еще раз!»

На третьем месте у осьминожка голова совсем «пошла кругом». Он ничего не понял в мелькании ярких пятен и весь налился красным. Он сидел на горошинах, раздувая и опуская бока, и таращил глаза, пытаясь понять: что от него хотят?

Пако подплыл ко мне и с любопытством стал ждать, когда я начну фотографировать.

«Пусть будет красный осьминог на пестром фоне. И вообще пускай перекрашивается как вздумает!» — решил я и стал, плавая вокруг листа, снимать.

Это, наверно, были очень хорошие снимки. Животное ярко выделялось на пестром фоне, и я потратил на него всю пленку. Потом осьминог перекатился через лист и, не спуская с меня глаз, поспешил домой, к своей щели.

Он двигался, принимая каждую секунду другую форму и ловко управляясь сразу со всеми ногами.

«Ладно получилось!» — подумал я и поплыл к лодке.

МУРЕНА И ОСЬМИНОГ

Но коралловый риф тут же отомстил мне за вторжение в жизнь его обитателей.

Не успел я всплыть, как Пако закричал, что появилась мурена.

Я снова нырнул. Осьминог еще торопливо полз, клубясь и переливаясь, по неровной поверхности камня, а зеленая голова рыбы-змеи уже приподнялась над расселиной. В каменной щели завертелись-замелькали черные пятнышки, и, как брошенная ловкой рукой лента, рыба вылетела из своего убежища.

Она плыла, совершая быстрые колебания всем телом, вытянув вперед голову с открытой зубастой пастью.

Осьминог поздно заметил опасность. Он заметался, привсплыл, но, поняв, что уйти не удастся, снова сел на риф.

Увы! Здесь укрытия для него не было. Маленькое зыбкое животное покрылось от страха светлыми и бурыми пятнами, прижалось всем телом к камню и почти исчезло, стало частью рифа. Осьминог плющился и жался к поверхности камня так, что превратился в тонкий пятнистый блин.

Но обмануть мурену было непросто. Не останавливаясь, она промчалась над осьминогом, изогнулась и бросилась в атаку…

Я вспомнил фильм, как мурена расправляется с головоногими, как она рвет их на части, вцепляясь тонкими зубами в слабые, студенистые тела и поворачиваясь как штопор вокруг самой себя…

Я выпустил из рук фотоаппарат и нырнул. Место, где разыгрывалась маленькая драма, оказалось глубже, чем я предполагал. Резкая боль вошла в уши, сдавило грудь… Отчаянно болтая ногами, я погружался.

Хитрая тварь заметила меня. Мало того, она поняла: человек не вооружен. Нехотя, словно раздумывая, она повернулась и, скользя над самым рифом, поплыла прочь.

Я не достиг дна, перед глазами пошли синие круги. Помогая руками, я стал торопливо подниматься.

Внизу, кувыркаясь, падала моя камера. Она ударилась о выступающий край коралловой плиты, соскользнула с него, очутилась на крутом рифовом склоне и, подпрыгивая, плавно понеслась в лиловую темноту, в пропасть, унося — кто знает? — может быть, мои самые лучшие подводные снимки…

Когда я всплыл и отдышался, то снова посмотрел вниз. Осьминога не было. Он удрал к себе в щель…

Через два дня Пако застрелил мурену.

ЧЕРНИЛЬНОЕ ПЯТНО

Еще мне нужно было посмотреть, как плавает наш осьминог.

Я сказал об этом Пако, и мы несколько раз пытались заставить его искать спасения от нас вплавь. Но упрямец ни за что не хотел отрываться от дна. Он упорно прижимался к камням, цеплялся за выступы кораллов, уползал в щели.

— Знаешь, что, Пако, — сказал я наконец, — давай поймаем его, поднимем и выпустим. Хочет не хочет — поплывет!

Так и решили.

Улучив момент, когда животное вылезло из своей норы, мы напали на него с двух сторон. Рассерженный осьминог побагровел и обвил щупальцами наши руки. Втроем поднялись к поверхности воды.

Здесь мы стали избавляться от нашего спутника. Осьминог, сузив глаза и с шумом выбрасывая из дыхательной трубки струйки воды, продолжал цепляться. Только поняв, что его не держат, он разом отпустил наши руки, оттолкнулся, и… коричневое облако вспыхнуло в воде. Выбросив порцию чернильной жидкости, животное метнулось в сторону и скрылось за чернильной завесой.

Уплыло оно или просто погрузилось на дно? Ни я, ни Пако этого не заметили. Только на том месте, где выстрелил в нас чернильной бомбой осьминог, долго висело в воде причудливое бесформенное пятно, чем-то похожее на своего хозяина.

СОПЕРНИКИ

И все-таки плывущего осьминога мне увидеть довелось.

Это было под конец нашего пребывания в деревне, мурена давно погибла, и наш восьминогий знакомый чаще стал появляться днем из своего убежища.

Я плавал на рифе, собирая для Родольфо асцидии — странные пустотелые существа, похожие на бутылки с короткими горлышками. Сетка, куда я их складывал, была уже наполовину набита, когда мне показалось, что около норы, где прятался наш осьминожек, происходит какое-то движение.

Я присмотрелся. По коралловой плите ползал взад-вперед осьминог, значительно крупнее и темнее нашего, а из норы за его перемещениями следил хозяин. Он смотрел на пришельца, приподняв глазные бугорки и медленно поворачивая их, как перископы.

Потом над краем расселины засновали белые кольчатые присоски, приподнялась пятнистая спина, и вот уже оба осьминога сидели друг против друга, возбужденно свивая и развивая щупальца.

«Быть драке! — подумал я. — Драке за самое главное, самое святое для каждого обитателя морского дна — за охотничий участок, за дом».

Противники медленно покрывались бурыми пятнами. Что-то похожее на зелень вспыхнуло в коже пришельца и погасло. Потом начал бледнеть наш знакомый. Они так и сидели — глаз в глаз, нога в ногу, поочередно то наливаясь краской, то приобретая пепельно-серый цвет.

Но драки не произошло. Пришелец, видимо, понял, что насиженное место хозяин дешево не отдаст, неожиданно вздрогнул, потемнел, приподнялся над камнем и поплыл прочь.

Он плыл, раздувая и сокращая тело, набирая в себя воду и с силой выталкивая ее. Два щупальца он держал на отлете, как крылья, а шестью остальными, сложенными в плеть, размахивал, как хвостом.

Проплывая подо мной, он уменьшил частоту и силу толчков, еще шире развернул щупальца-крылья и, планируя как птица, которая садится на землю, опустился на дно.

Он угадал прямо на кучу камней, не мешкая направил в щель между ними щупальца — и исчез, растаял, словно его увлек туда поток воды.

— Упрямая голова! — сказал я, обращаясь к его противнику. — Вот как надо плавать. А ты?

Маленький осьминог даже не удостоил меня взглядом. Раскинув щупальца по коралловой плите, он сгребал камешки, обломки раковин, подтаскивал их к норе — был занят сооружением оборонительного вала. На случай новой опасности.

ДО СВИДАНИЯ, ПАКО!

Приближалась осень — время дождей и ураганов. В деревне становилось все меньше жителей. Многие уезжали в город. Пора было в школу и Пако.

Машина туда отходила из соседнего поселка, и до него надо было еще добраться пешком.

Теплым утром меня разбудил камешек, со щелканьем покатившийся по оконным жалюзи.

Я вышел. На дороге перед домом стоял Пако. У ног его лежала туго набитая вещами и книгами сумка.

Я подошел к нему.

Пако нагнулся, вытащил из сумки огромный зазубренный нож и протянул его мне.

— Вот, — сказал он, не улыбаясь, — возьмите. У вас маленький. А вам еще надо плавать. Я ухожу.

Я покачал головой.

— Я тоже уеду, Пако. Родольфо кончит работу, и мы уедем в Гавану. А потом я улечу к себе в Советский Союз. Буду лететь — увижу сверху твою школу.

— Я буду стоять возле нее, — сказал Пако. — Я на всех переменах буду выходить и стоять около школы. В этом году у нас будет география, мы будем изучать Советский Союз. Я буду хорошо учиться.

— Спрячь нож. Он тебе пригодится на следующий год. Ты ведь опять станешь плавать?

Пако кивнул и спрятал нож обратно в сумку.

— До свидания.

На дороге показался отец Пако — большой Франциско.

Он подошел к нам, поздоровался и сказал:

— Пошли!

Мальчик поднял сумку и побрел следом за отцом. Они шли гуськом, друг за другом, оба в одинаковых клетчатых рубахах и потертых, выгоревших на солнце штанах.

— До свидания, Пако! — крикнул я.

Маленькая фигурка остановилась. Пако повернулся и помахал мне рукой. Он махал до тех пор, пока его отец не скрылся за поворотом. Тогда мальчик пустился догонять его.

НОЧНЫЕ ПУТЕШЕСТВЕННИКИ

Последние дни перед отъездом я плохо спал. Ночью кто-то ходил по дороге. Сначала слышалось осторожное шуршание в кустах. Раздавался негромкий плеск, таинственный незнакомец вступал в воду — сотни маленьких лужиц сохранялись после дождя в лесу. Затем еле слышно поскрипывал песок — гость преодолевал последние метры, которые оставались ему до дороги. И наконец слышалось приглушенное царапание и пощелкивание — он крался по асфальту.

Вот покатился задетый им камешек. Вот чавкнуло в канаве. Ночной посетитель перешел дорогу. Снова зашуршали сухие листья — шаги удалились в сторону моря…

Лежа в постели, я слушал эти звуки и в конце концов не выдержал: встал, оделся и крадучись вышел на дорогу.

Небо было затянуто облаками. Ни луны, ни звезд. Ни одного луча света. Чернильная тьма. Я сделал наугад несколько шагов, почувствовал босой ногой теплый неровный асфальт, присел на корточки и стал слушать.

Ночь была полна звуков. Ровно, как метроном, отбивало удары о берег моря. Каждый удар волны был как пассаж музыканта. Звук медленно нарастал, превращался в рокот и обрывался.

В кронах деревьев мерно тенькали цикады. Они не заводили, как наши, долгой песни, а коротко, в одно касание, притрагивались каждый к своему колокольчику — тень! Крикнул и замолчал. С другого дерева ответное — тень!

Подала голос птица. Она вскрикнула жалобно, отрывисто.

На дороге послышалось осторожное постукивание. Кто-то в деревянных башмачках торопливо перебежал ее.

Я сделал несколько шагов, посмотрел, послушал… Никого.

Снова прислушался. Тихо.

Тогда я отправился по ночному черному асфальту прочь из деревни, на ощупь находя ногой продолжение дороги, спотыкаясь и едва не срываясь в канаву.

То и дело я останавливался и слушал. Невидимые путешественники не дали себя перехитрить. Они тоже притаились в кустах.

Сбив ноги и поняв бесполезность моих попыток, я повернул обратно.

На повороте дороги лежал ствол сейбы. Я присел на него.

Облачная пелена редела. Пассат растягивал ее и рвал на части.

В разрывах появлялись звезды. Слабый, неверный свет упал на дорогу. Она возникла из темноты, как река, покрытая островами: черные провалы ям и светлое течение асфальта…

За моей спиной послышалось осторожное шуршание. Кто-то пробирался через кусты. Шорох дошел до канавы, опустился в нее, превратился в поскрипывание и шум песчинок.

Я осторожно повернул голову.

На сером асфальтовом островке появилась тень. Она была причудлива и перекошена. Покачиваясь и постукивая, тень пересекла дорогу и неслышно скрылась в лесу.

Я сидел неподвижно.

И тогда шорохи стали возникать со всех сторон. Они приближались, на дороге появлялись призрачные тени. С легким стуком они перебегали асфальтовую реку и скрывались все в том же направлении — к морю.

Я видел тени, но не видел тел, которые отбрасывают их!

Чудеса?

У самых моих ног послышалось пощелкивание, и возникла очередная тень. В слабом звездном свете я с трудом разглядел ее хозяина. Зеленовато-серый, под цвет асфальта, большой краб крался, осторожно переставляя ноги. Приседая, он выбрасывал вперед очередную пару, и при этом панцирь его задевал асфальт. Ритмично постукивая, краб плыл по асфальтовой реке.

Я вскочил, в два прыжка догнал животное и накрыл его ладонью.

Дома я разглядел добычу. Краб был бледного молочно-желтого цвета. Серым или зеленым он казался только при свете звезд. У него был массивный, толстый панцирь и длинные, приспособленные для пешего хождения ноги.

Я перевернул животное на спину и присвистнул. Так вот оно что! На брюшке, прижатая подвернутым хвостом, чернела гроздь влажной икры. Это была самка, которая направлялась к морю, чтобы оставить там свою ношу — тысячи икринок, которые должны дать продолжение ее роду.

Вот в чем разгадка упорного движения крабов через дорогу.

Я поднял крабиху, вынес ее на дорогу к тому месту, где поймал, и, положив на асфальт, отнял руку.

Животное приподнялось на суставчатых ногах и, не останавливаясь и не пытаясь скрыться, продолжило путь, прерванный полчаса назад.

Вся дорога была полна крабами. Постукивая панцирями и волоча за собой бесплотные тени, они торопились к морю.

ВОЗВРАЩАЮСЬ

Мы вернулись в Гавану, и я стал ждать самолета, чтобы лететь домой, в Ленинград.

Был сентябрь. Прохладный ветер свистел между каменными глыбами зданий. Он шуршал листьями баньяна и тоненько пел в деревянных жалюзи окон.

Возле голубой, с фонтаном перед входом гостиницы я увидел знакомый белый автомобиль. Около автомобиля стоял переводчик.

Вид у него был усталый и растерянный.

— Привет! — сказал я. — Ну, чем кончилось ваше путешествие?

Он махнул рукой:

— И не говорите.

— Что-нибудь случилось?

Переводчик вздохнул:

— Понимаете, какая неожиданность. Объехали мы весь остров. Месяц катались. И чего я ему только не показывал: и старину, и сегодняшний день, и завтрашний. От Колумба до автострад. Кооперативы, музеи. Рассказывал, рассказывал, думал, он — итальянец, а теперь выясняется, что он знает только по-голландски. Крупный фермер, оттуда. Производство ветчины, каков?

— Но ведь слушал-то он вас внимательно?

— В том-то и дело, что внимательно. И кивал. А как я ему показывал картинную галерею: о каждой картине минут пять!.. — Переводчик вздохнул.

— Вы так быстро мчались по острову… — неуверенно начал я. — Где уж тут уловить, понимает тебя человек или не понимает.

— Да уж, конечно, такой век… — Переводчик снова вздохнул. — Век больших скоростей. Проносимся мимо всего. Лишь потом понимаем, что сваляли дурака… Завтра он улетает. А вы?

— Я тоже.

Мы стали прощаться. Из машины выглянул турист. Он сосал свою сигару и высматривал бензоколонку. Не найдя ее, прицелился было фотоаппаратом в меня, но раздумал и опустил камеру. Переводчик вздохнул и сел в машину. Та плавно взяла с места, скрипнула шинами и скрылась в разномастном потоке автомобилей.

Когда я вернулся в институт, Родольфо сказал, что самолет прилетел и что билет куплен.

ДОМА

Снова Ленинград. Мы стояли с приятелем в музее около витрины. Коралловый риф, старательно раскрашенный, блестел за стеклом.

— Ну как? Непохож на этот? — Приятель показал на витрину.

— Почему? В общем, похож. Краски такие. Все так. И в то же время непохож. Все по-другому. Это как живой человек и его портрет.

Пятнистые осьминоги, разбросав щупальца, таращили на нас стеклянные глаза. Разрисованные рыбки покачивались под сухими ветвями кораллов.

Я закрыл на минуту глаза. Удивительное дело — разрисованные осьминоги и рыбы остались. Но возник шум — шум отдаленного прибоя. И легкий звон в ушах — оттого, что на уши давит вода. Так было всегда, когда мы с Пако ныряли.

Светло-коричневый осьминог оторвался от скалы и двинулся мне навстречу. Расправил щупальца второй. Они оживали, осьминоги за стеклом — виновники встречи с рифом, которую я ждал столько лет.

Гавана — Ленинград,

1970—1973, 1982 гг.