Булгаков и Лаппа

1

Паровоз протяжно взвыл, выпустил откуда-то из-под колес клубы шипящего дыма и замедлил ход. За спущенными окнами вагона, за трепетанием шелковой шторы пошли лабазы, штабеля бревен, наваленных среди буйства желтых лютиков, свежевыкрашенная будка, у разъезда, синий смотритель с желтым флажком под кустом цветущего жасмина, страшный, черный хобот водокачки, с рыком изрыгающий упругую струю. Бородатые мужики подставляли под сверкающий водяной ливень котелки и жбаны, гогоча и переругиваясь с веселыми бабами — загорелыми, повязанными до бровей цветастыми платками. Показалось серое крыло вокзала. В окно, перебивая запах дегтя, шпал, паровозной гари, ударили запахи ресторанной кухни — горячий котлетный жир, кисло-пряный дух солянки.

«Булочки французские, бисквиты Тарнье-флор”, бабы ромовые, безе ассорти “Лорелея”… Квас, холодный квас… Пампушки с цибулей на сале!» Смешались в вокзальном гвалте украинский говор и русская речь, крики носильщиков, продавцов-лоточников, возгласы встречавших. По платформе побежали люди, высматривая в окнах знакомые лица.

У Тани сжалось и громко заколотилось сердце.

— Дамы и господа, скорый поезд номер три императорской Южной железной дороги строго по расписанию прибывает на первый путь станционной платформы города Киева. — Длинный кадыкастый проводник в золотых галунах и, со свежим пластырем на шее проходил вагоны, встряхивая латунным звоночком лишь для порядка. Все пассажиры уже высыпали в коридор, прильнули к опущенным стеклам. — Багаж под диванами и в сетках извольте не забывать! — строго прогудел кадыкастый и обратился к Тане: — Носильщика будете брать, барышня?

— Нет. Меня встретят, — поторопилась заверить она, тревожно высматривая в толпе на платформе статную фигуру тети Сони. «А как не встретят? — окатила ужасом мысль. — Телеграмма не дошла или что-то еще… Что-нибудь непредвиденное и страшное!»

Это была первая самостоятельная поездка шестнадцатилетней гимназистки Татьяны Николаевны Лаппа, дочери действительного статского советника, старшего казначея казенной палаты города Саратова.

Когда пришло письмо из Киева от тети Сони с приглашением погостить племяннице Николай Николаевич строго оглядел дочь: «Поедешь одна, Татьяна Николаевна? А что? Вполне самостоятельная девица, как я посмотрю. Вид строгий, серьезный. Не профурсетка какая-нибудь. Никто тебя в поезде, думаю, не похитит, а в Киеве уж непременно встретят».

«Самостоятельная девица»… Она пристально взглянула на свое отражение в большом зеркальном простенке между купе. Светло-серый льняной костюм был сшит специально к поездке и уже по дамской моде. Юбка в крупную складку, доходящая почти до щиколоток, узкий пиджак с баской, отороченный синим рантом. Очаровательный ряд синих пуговок до самого круглого воротничка, тоже окантованного. Соломенную шляпку с плоскими полями поддерживала от набегов врывавшегося в окна ветра тонкая резинка, продетая за скрученную низко на затылке темно-русую косу. Синяя репсовая лента на тулье и совсем скромный букетик фиалок мило и вполне достойно завершали наряд. Вот только растерянные глаза в лиловой тени — признак бессонной ночи. Боже, сколько тревог! Все так непривычно и опасно! Две ночи в поезде с пересадкой в Таганроге! Она все сделала правильно — не растерялась, не потеряла свой билет, не спутала перрон. Но при этом жуткие волнения — встретят ли? И что делать, если нет? Вот если всех встретили, а ее нет? Стоит она в своем новом костюме на платформе одна среди совершенно чужих людей. В незнакомом городе, под проливным дождем. И кусает губу, чтобы не разреветься. Следует позвать носильщика, велеть ему отнести вещи в экипаж и назвать извозчику нужный адрес, непременно строгим, взрослым голосом: «Большая Житомирская…» Наверно, еще необходимо поторговаться насчет цены… Ужас! И почему все эти столь обычные действия казались катастрофически сложными в синем свете ночного купе, под торопливый перестук колес?.. И еще одна мысль отгоняла сон — волнующая, неотвязная. Совершенно иной жизненной важности. Вот она, Татьяна Николаевна Лаппа, перешедшая в выпускной класс гимназии, девица из достойного семейства и, кажется, вполне хорошенькая, отправилась в самостоятельное путешествие. Несется невесть куда, одна, по заколдованной маем земле. Завораживающей, сказочной. За окном белым дымом плывет кипень цветущих садов, мелькают зеркала прудов, отражающих то склоненную иву, то заросли сирени. А перелески в птичьем щебете, а вечерние туманы над лугами, а бревенчатые мостки над речушками и тихие огоньки, загорающиеся в избах! А облачка и гаснущий за ними закат — томительно-нежный, с соловьиной ворожбой в зарослях оснеженной тяжелыми гроздьями акации! — все в заговоре! Все говорит: «Твоя, твоя, Тася, весна!»

На пригородной платформе промелькнула девушка с гимназической косой и тонюсенькой талией, охваченной малоросским вышитым кушаком. Лица, погруженного в букет сирени, не рассмотреть, а рядом стоял, держа ее руку, высокий господин в белом офицерском мундире. Верхняя губа с темными усиками вздрагивала, и показалось даже, что офицер вот-вот заплачет. Мгновенная картинка пронеслась и растаяла, но Таня уже не могла не думать о своем, тайном: эта весна ее, а раз так, то где-то рядом — в соседнем купе, а может, в Киеве существует, ничего не ведая, некий человек, которого этот май свяжет с ней навсегда. Навсегда… Высокий, с мягкими волнистыми каштановыми волосами, падающими на лоб, когда он смущается. Серьезный, но с тайным огнем в карих глазах, как у жениха Ирэн Зельдинской — главной красавицы гимназии. Это непременно. И необязательно, чтобы очень богат. Это чепуха. Но совершенно необходимо, чтобы человек солидный и светский…

— Танюша! Танечка! — По платформе быстро семенил у самого Тасиного окна дядя Витя — муж тети Сони, сдобный кругляк на коротеньких ножках. В полковничьем мундире он выглядел куда внушительней, штатская же одежда казалась на нем карнавальным костюмом. Сняв соломенную шляпу, Виктор Сергеевич промокал вспотевший лоб носовым платком.

Состав дрогнул и остановился. Тася выпрыгнула на платформу, повисла на влажной, толстой шее. Дядя Витя отпрянул, смущенно поводя плечами:

— Да ж мокрый весь! Жарень у нас тут африканская! Спасибо, Софочка велела толстовку надеть, а то бы испекся в мундире, право слово, спарился.

— Ой, как я рада, дядя Витечка! Вы не представляете! — Таня прижалась щекой к влажным усам. — А тетя Соня где?

— Ждет тебя дома. — Подхватив чемодан и саквояж, Виктор Сергеевич двинулся вперед по расплавленному солнцем перрону, рассекая толпу. — Быстро в пролетку — к столу, а там уже все тебе про наше житье-бытье доложим. Да ты не зевай, красавица, сумочку покрепче держи. Тут у нас народ ушлый.

«…И никакого дождя…» Тася закрыла зонтик и с наслаждением откинулась на разогретое солнцем сиденье пролетки.

2

— Милая! Милая моя! Да ты просто прелесть! И знаешь, выросла, не спорь, пожалуйста, выросла! Я росла до двадцати четырех лет! — Софья Николаевна Лаппа-Давидович — крупная, плотная брюнетка с постриженными до мочек ушей и расчесанными на прямой пробор волнистыми волосами — потягивала сигарету в тонком янтарном мундштуке. В молодости она мечтала стать актрисой, прекрасно музицировала и никогда не забывала о загубленной по воле деспотичного отца театральной карьере. Это придавало ее манерам налет некой усталой томности, как у человека, имеющего в прошлом печальную тайну.

После обеда в прохладной гостиной, уставленной букетами жасмина и чернильно-фиолетовых ирисов, Виктор Сергеевич отбыл по делам, и тетя Соня велела подать десерт «на воздух». Высокие каштаны затеняли полукруглый балкон, в ящиках кустилась огненная герань, рядом с плетеными ивовыми креслами пристроился изящный столик, на котором поблескивали два высоких бокала с квасом.

Позолоченный ободок вазочки с печеньем играл расплавленным солнцем. Жара спала, и сверх меры, словно пророча праздник, расчирикались воробьи. У Таси от пережитого волнения и легкого вина, выпитого за обедом, кружилась голова. Почему-то хотелось петь, хотя певуньей она никогда не считалась.

В большой квартире во втором этаже нарядного дома царил прохладный полумрак. Сквозняк колыхал темно-зеленые плюшевые портьеры в высоких дверях, на блестящем паркете лежали косые полосы света. Все это — и таинственный полумрак комнат, и сладко нежащий запах жасмина, и осознание собственной женской привлекательности — томило Таню смутным обещанием.

— Ты извини, что я попросту — изнемогаю от жары. Ну и май выдался! — сорокапятилетняя дама с элегантной небрежностью запахнула нарядный шелковый капот. Вышитые гладью лотосы извивались по голубому полю на длинных стеблях. — Не стану вдаваться в подробности. Короче, вот из-за этих наследственных дел я и не смогла выбраться к вам в Саратов. Зато заполучила тебя. И потом, откровенно говоря, время на отдых у меня категорически нет. Кручусь как юла! Но ведь какое прекрасное начинание, оно того стоит! — Она потянулась к пепельнице. — Послушай, дорогая, это чрезвычайно интересно. Если честно, очень рассчитываю привлечь тебя к работе. — Глаза в темных веках скользнули по сени каштана, губы, подведенные вишневой помадой, выпустили дым. — Надеюсь, тебе не надо объяснять, кто такой Фребель?

— Кажется… какой-то немец… Он… ну… занимается воспитанием детей.

— Великий немец! Ученик гениального Песталоцци. Разработал целую систему воспитания! Фребель доказал, что только системная работа с ребенком начиная с самого раннего возраста может улучшить его нрав и развить природные данные. Он даже придумал специальные игры с шариками и кубиками, брусочками и цилиндриками, палочками и камешками. Его система предполагает также умные беседы и работу в огороде, пение и вырезание из бумаги, лепку и конструирование. Ах, все это потрясающе!

Скрыв зевок, Тася изобразила интерес:

— Умные беседы в огороде, — наверно, очень полезно.

Софья Николаевна с энтузиазмом подхватила:

— Чрезвычайно! Причем никакого разгильдяйства — строгий регламент, надзор за каждой минутой детского времени. Европа вся живет по Фребелю. Разумеется, в Киеве было учреждено Фребелевское общество, а в прошлом году открылся женский Фребелевский педагогический институт. Вообрази: в нем впервые в России готовят дошкольных воспитательниц высокой квалификации. А практические занятия ведутся в подшефных детских садах. Казначеем Фребелевского общества служит моя хорошая приятельница — Варвара Булгакова, вдова известного профессора семинарии. Бедняга, умер совсем молодым, ему и пятидесяти не было. Почки отказали! Оставил семерых детей мал-мала меньше… — Бросив взгляд на рассеянно следящую за воробьиной возней племянницу, хозяйка спохватилась: — Я совершенно усыпила тебя своей лекцией. Могу говорить о Фребеле часами.

— Простите, теть Сонечка! Я ни капельки не спала в поезде. Немного волновалась — первое путешествие! А Киев такой красивый! Пока мы ехали сюда на извозчике, я прямо извертелась… Особняки шикарные и сплошные магазины! А на дамах такие шляпки!

— Ах, разумеется! Шляпки! Шляпки — что же еще может волновать девицу шестнадцати лет. Ученая тетушка слишком увлеклась дошкольным воспитанием. Держу на привязи своими россказнями взрослую племянницу, ни разу не бывавшую в красивейшем из городов России. Только вот, боюсь, детка, у меня не будет времени на прогулки по городу Необходимо подготовиться к экзаменам младшего пед-состава. Но! — Сверкнув крупными перстнями, она сжала указательными пальцами виски, как бы стараясь удержать удачно залетевшую мысль. — Голова совершенно забита делами — прямо беда! Я же все время думала об этом — чудесный вариант! Сейчас я познакомлю тебя с прекрасным мальчиком. Твой сверстник, умница необыкновенный, успешно заканчивает гимназию, намерен поступать в университет на медицинское отделение. Воспитан, образован! Лучшего гида и не придумаешь. А вот и он! Легок на помине. — Перегнувшись через перила балкона, Софья Николаевна окликнула кого-то внизу. Таня увидела шагающего к подъезду блондина в гимназическом мундире. Заметив на балконе женщин, он поднял над головой растопыренную пятерню.

— Все на «отлично» сдает! — улыбнулась Софья Никлаевна. — Гордость матери. Старший сын Вари Булгаковой, я тебе про нее говорила. Сейчас они семейством живут на даче, а Михаил после экзаменов ночует у нас, — отчиталась она скороговоркой и крикнула в глубь квартиры: — Миша, открывай дверь! Глашку я отпустила.

Через минуту он стоял в дверях гостиной. Среднего роста, с косым пробором в светлых волосах и голубыми, странно удивленными глазами. Словно столкнулся с чем-то совершенно небывалым — увидел в гостиной медведя или жонглера с факелами.

— Татьяна — моя очаровательная племянница из Саратова, — представила Софья Николаевна гостью. — Перешла в выпускной курс гимназии.

— Михаил. — Блондин сделал шаг к Тасе и отступил, спрятал за спину руку, машинально потянувшуюся к ритуалу рукоцелования.

Девушка смотрела на него в упор, сдвинув бархатистые брови. Ее девичья фигура в светлом костюме странно сочеталась со взрослой серьезностью лица. Особого лица, в котором все было правильно и именно так, как надо было для впечатления полной неотразимости. Позже Михаил поймет, что в Тане воплотился фамильный тип лица женщин клана Булгаковых — простые, четкие черты, без налета кукольной красивости и кокетливого жеманства. Это лицо и прямой, внимательный, странно волнующий взгляд подействовали на впечатлительного гимназиста оглушающе. Что-то щелкнуло внутри, и время изменило ход, словно он попал в иное, насыщенное светом и радостью пространство.

— Миша, будь другом, покажи нашей гостье Киев! Она здесь впервые. — Тетя Соня достала из буфета чашки, кекс на овальном блюде, цветные мармеладины в хрустальной вазочке. — Но вначале перекуси хоть что-то. И пирожки от обеда остались.

— Не надо пирожков! Спасибо, ничего не надо, я не голоден. Я… я сейчас же, с радостью!.. — В голубых глазах вспыхнул восторг. — Сегодня Киев чудесен… Сегодня большой праздник.

— Какой же? — подняла брови тетя Соня.

— Это так… Наш, особый, — смутился Михаил.

Перед зеркалом в прихожей Тася пригладила волосы. Осталась недовольна своей бледностью и сонным взглядом. Этот отличник, конечно, очень мило предложил себя в гиды. И, разумеется, будет стараться показать город. Но… ведь это не он. Не тот единственный, предназначенный судьбой, для которого все — весна, радость, цветение, — вся она, Тася, с ее мечтами, преданностью, нежностью. Со всей ее едва начавшейся жизнью.

— Молодые люди, миль пардон! — окликнула с балкона удалявшуюся по улице пару Софья Николаевна — Надеюсь, вы достаточно легкомысленны и юны, чтобы обращаться друг к другу на «ты»?

— Мы чрезвычайно серьезны. Но… — Михаил состроил виноватую гримасу. — Извини, теть Сонечка, но ужинать нас не ждите!

Она хотела возразить, но их и след простыл. Припустили, верно, во всю молодую прыть. Софья Николаевна села в скрипучее кресло и предалась размышлениям.

Лет через десять этот блондинчик станет неплохой партией. Прекрасное воспитание, великолепные задатки. Афанасий Иванович, царство ему небесное, профессор духовной академии, был отличным отцом. Красавец, чистейшей души человек. Обожал детей. Не дал Господь долгой жизни. Варенька, родом тоже из духовного сословия, осталась вдовою с семью детьми — это в тридцать шесть-то лет! И как умно все поставила! Никаких роскошеств, погони за буржуазной помпезностью. При самых скромных доходах сумела так все организовать, что семейство слывет чуть ли не самым художественно образованным в городе. Пение, музыка, литература, театр! Нечетные субботы Булгаковых задают тон. К ним стремится попасть молодежь из хороших домов. И везде заводила Мишель. Шарады, пьесы, игры… Поет чудесно, на фортепьяно играет, а какой милый! Станет врачом, откроет частную практику… Уж у этого отбоя в клиентах не будет. И к дамскому полу, сразу видать, неравнодушен. Глаза-то, глаза-то так и загорелись! Десяток лет — и полгорода к Варе сватов зашлет.

3

Ураганный пробег по Киеву сразил Тасю сумбуром самых разных впечатлений. И ощущение было такое, что она совершила путешествие в далекую страну, полную ошеломляющих чудес. Покрытые брусчаткой улицы, электрические трамваи, похожие на движущиеся балконы в ажурных решетках, чудесные особняки — то в виде рыцарского замка, украшенного грифонами, то терема, вылепленного из шоколада. На центральных улицах нарядная толпа. Здесь сверкают витрины — ювелирные мастерские, полные зеркального блеска и сладких ароматов парикмахерские, манит глаз салон мадам Анжу, за окнами которого, словно застывшие в полете экзотические птицы, красуются самые невообразимые шляпки. У подъездов великолепных гостиниц, соревнующихся в звучности названий, непременно иностранных: «Франсуа», «Метрополь», «Бристоль», вазоны цветов, швейцары в золотых галунах распахивают перед гостями тяжелые двери, снуют мороженщики с чанами на головах, на тротуарах, в тени каштанов и кленов, манят столики кафе под полосатыми зонтиками. А дамы, чинно вышагивающие по Крещатику, — прямо модные картинки!

Еще фонтаны, парки, памятники, няни с нарядными колясками, сидящие на скамейках v ярких клумб, зелень газонов, лежащих коврами подбелы-ми туфельками играющих в серсо кисейно-ажурных девочек. Взлетают обручи, прыгают кудри, прихваченные длинными атласными лентами. — зелень, солнце, блеск!

А самое замечательное заключалось в том. что все это великолепие располагалось на террасах, спускающихся уступами к мощно несущему темные воды Днепру. И стремилось ввысь, туда, где в синеве ясного неба золотом сверкали купола соборов.

Михаил рассказывал Тасе истории обо всем, чего только ни касался взгляд. Он словно торопился околдовать ее своим восторгом, заразить своей радостью.

— Эх, Киев-город! Город чудесный, город прекрасный! Вон там лавра пылает на горе, а Днепро, неописуемый свет! Травы! Сеном пахнет! Склоны! Долы! — Он нагнулся над парапетом смотровой площадки и вдруг резко обернулся к ней: — Таня, ты просто не понимаешь, какой сегодня особенный день. Май — это мой месяц. Я родился в мае! Это же чудно! Можешь не сомневаться, именно этим месяцем, а не январем начинается год, начинается жизнь вообще. Первыми в киевских садах зацветают абрикосы, а потом буйное цветение садов и парков охватывает весь город. И кончается это празднество цветением каштанов… Сюда собираются перевести столицу, и не только Российской империи, а всей Европы. Конечно, это будет не так скоро. Ты улыбаешься, ты мне не веришь. Таня?

— Я просто улыбаюсь. Улыбаюсь, и все! Хотя… Каштаны уже цветут вовсю. — Она посмотрела на розовеющие в густой листве свечи. — И от мая осталась совсем капелька.

— Но ведь ты же скоро не уедешь? Пойми, это невозможно! Должно произойти нечто чрезвычайно важное! Только не спрашивай сейчас. Это тайна.

Она вопросительно посмотрела на него, и он опустил глаза.

Тася слушала своего нового знакомого и не знала, смеяться или удивляться. То ей казалось, что он подшучивает над ней, то было совершенно очевидно, что юноша распустил хвост павлином и старается изо всех сил ей понравиться.

— И еще тебе важно знать кое-что. Вот вернешься и будешь всем рассказывать. В Киеве самые благоустроенные, самые лучшие бесплатные приюты для неимущих матерей и младенцев. Честное слово! Хочешь, пойдем посмотрим, у меня мать там работает! Нет, лучше потом. Вообще у нас тут самые щедрые меценаты. Разжиреет такой пузан — и ну подарки городу делать: то фонтан, то сквер, то гостиницу, то сиротский дом или больницу построит городу. И радости прет — прямо марш Радомеса из «Аиды» гремит. Помнишь? — Там, та-ра-ра-рам-там-там… — Он напел бравурный мотив.

— Я бы тоже что-нибудь подарила! Если бы была очень богатая.

— А что? Что ты подарила бы, Тася?

— Ой… Еще не знаю. Много всего хочется. Ну… Беседку над Днепром! Мраморную.

— Уже есть. И не одна. Мы завтра там будем. Именно! Завтра — у нас пикник на Днепре! Надо ехать утром. — Он взял ее за руки: — А подарок? Подарок городу?

— Ты такой быстрый, я даже не успеваю все осмыслить… Хорошо: театр, фонтан… Нет, лучше твое скульптурное изображение… — она прыснула, таким ошарашенным, совершенно мальчишеским стало его разгоряченное лицо. — Извини, я пошутила. Можно еще подумаю? Мы же не все осмотрели.

Он назвал ее Тасей, словно давнишнюю знакомую. А как смотрит! Втрескался! Честное слово, втрескался! Она поправила выбившуюся из-под шляпки волнистую прядь и взглянула из-под ресниц:

— А куда мы теперь направляемся?

— Вообще-то всем гостям прежде всего показывают Киево-Печерскую лавру. Вон золотые купола в небо врезались. Но я решил, поведу тебя в лавру только после того, как ты дашь мне клятву.

— Боже мой, — испугалась Таня, — у нас православная семья, и я… — она показала висящий на цепочке крестик, — на Пасху постилась и причащалась.

— Не в этом дело, — строго сказал Михаил. — Тебя бы пустили в лавру, даже если бы ты была арабской принцессой. Ты должна сделать вот так, — он показал перекрещенные пальцы правой руки, — и сказать: «Самый лучший город мира — Киев! Клянусь!»

— Ой, да хоть сейчас… Знаешь, я ведь вообще мало где бывала.

— Тогда клятву ужесточим: «И даже побывав во всех без исключения странах, смогу присягнуть…»

Тася была готова произнести ужесточенный вариант, но Миша остановил ее, охваченный новой идеей:

— Не сейчас! Сейчас я тебя в лавру все равно не поведу. Я поведу тебя… Угадай! Да нет, никаких музеев. Хватит бегать по городу, пора и честь знать. Я приглашаю вас, очаровательная Татьяна Николаевна, отобедать со мной в одном из самых экзотических мест города. Вам повезло, мадемуазель! Перед вами тонкий знаток красивой жизни. Вы… Вы любите красивую жизнь?

— Жутко люблю!.. Ну как в фильмах с Верой Холодной. Колонны такие, ковры и занавеси сплошь золотые! А она шикарная женщина! И вообще… Ты любишь ходить в кино?

— Понимаешь… у меня много иных увлечений и занятий. — Гимназист устремил на нее взгляд опытного ловеласа. — Так выбирайте ресторацию, мадемуазель. Замечу, в жаркую погоду трапеза проходит веселее поближе к воде. В Киеве три постоянных летних увеселительных сада: Шато-де-Флер, Сад минеральных вод — вдоль Владимирского спуска, и «Эрмитаж», но это на Трухановом острове, туда надо плыть. Кроме того, есть Царский и Купеческий парки. Везде имеются ресторации с водяными эффектами.

— С эффектами?! — Глаза Таси округлились. — Может… может, пойдем в Купеческий… Там, наверно, не так дорого? В смысле эффектов. — Дома Тасю приучали к экономии, а слово «эффект» намекал на что-то уж совсем дорогостоящее.

— Деньги для меня не имеют значения. — Михаил сделал пренебрежительный жест лихого прожигателя жизни. — Но ресторация в Купеческом — удачный выбор! Выбор знатока!

4

В аллеях парка зажглись цветные фонарики, на подмостках, светящихся среди деревьев, гремели оркестры, манящие запахи закусочных и ресторанов смешивались с ароматами ночных цветов. Нарядные пары прогуливались по аллеям, стремясь к центральной площадке, где за клумбой с алыми бегониями и душистым табаком мелькали огни открытой сцены.

— Здесь выступают лучшие мастера мира, представители всех видов кафешантанного искусства, каскадные певцы, куплетисты обоего пола, рассказчики, комики, мимики и прочие, как пишет афиша, «не лишенные своеобразного дарования персонажи, особенно среди дамского персонала». Но бывает и серьезное. Очень часто дают симфонические концерты.

Тася пошла к эстраде, радуясь хотя бы тому что сегодня, судя по развеселым куплетам, доносящимся со сцены, симфонический концерт не намечался.

— Увы, нам в другую сторону. Пожалуйте-с! — Поддержав Тасю под локоток, Миша свернул на боковую аллею, и скоро перед ними открылся пруд, окруженный темными кущами.

Мостки из круглых бревен соединяли берег с плавающим на воде плотиком. «Цыганский табор» — полукругом перекинулось над входом разрисованное аляпистыми розанами полотнище. Седой цыган обнажил в улыбке золотые зубы и поклонился:

— Пожалуйте, господа!

Несколько простых столов, покрытых пестрыми платками, да полыхающий дымный мангал под навесом составляли обстановку «табора».

— Лучшая кухня в Киеве, — Миша предложил Тасе стул за столиком у самой воды.

— Смотри, лебеди! — Совсем рядом с барьером плавали три грациозные белые птицы.

— Малышки хотят кушать. Они узнали меня. — Миша кивнул птицам: — Пятнадцать минут ожидания, господа водоплавающие, и вы получите свою добычу!

— Чего ж заставлять такую расчудесную пару ждать? Сделаем на всем жару! — Молодая цыганка с низками звенящих монист поставила на стол плетенку с темным хлебом. — Как прикажете, понежней сделать или с нагаром?

— Даме нежней. А мне поджаристей и соус ваш злобный, зубодробительный непременно! — Миша снял фуражку и всем своим видом показывал, что форма гимназиста — давно пройденный для него этап.

Тася огляделась: четыре столика занимали смачно пирующие компании, мещане или купцы. Дамы слишком громко хохотали и кутали в кружевные мантильки обнаженные плечи так, что можно было сразу же определить сорт этих особ. Миша заметил Тасино смущение, наклонился к ее щеке и жарко зашептал:

— Сюда приходят самые разные люди — знаменитости, большие чиновники и даже иностранцы, но все — инкогнито. Вон видишь двух господ в визитках? Засели в тени в самом углу, а цыганочка наша вокруг них — так подолом и вертит. Персоны! Городская дума.

— Мне… Мне тоже тут нравится… — неуверенно обронила Тася. Место казалось ей подозрительным и вовсе не для солидных людей. Во всяком случае родители ее сюда и близко бы не подпустили.

— Слушай. Сейчас ты поймешь, в чем дело. — Миша придвинул поближе свой стул, задел Тасино колено: — Пардон-с! Так вот что за история. Несколько лет назад здесь обосновался дикий цыганский табор. Жарили на углях свежую конину ворованных в селах лошадей и подавали с сумасшедшим, жгучим соусом. Зачастили сюда всякие подозрительные людишки. Разумеется, полиция не могла смириться с таким положением. Но самая юная и самая прекрасная дочь табора по имени Аза свела своими танцами с ума губернатора Фундуктеевского, а городской голова получил петицию в защиту цыганской кухни от обжор города, и ресторан не истребили.

— А разве гимназистам разрешают сюда ходить? — удивилась Тася.

— А разве ты в своей гимназии делаешь только то, что разрешают?

— Ой! — Тася зажмурилась от волнующих воспоминаний. — Сколько скандалов пережила! Прогуляю занятия — и на каток! Жутко каток люблю! Потом мать за волосы таскает.

— Прямо-таки за волосы? — не поверил Михаил. — Откуда у интеллигентной женщины такие манеры!

— Мама учительница, только когда детей много в семье появилось, она нервная стала. У меня сестра Соня и четыре брата. Все такие горластые. На нервах ей играем. — Тася с удовольствием откусила сочный кусок зажаренного на углях мяса. — Вкусно!

— А у меня четыре сестры и два брата. Лёльке — самой младшей — семь лет. И мы все дружим. У нас весело, как в цирке! А чтобы за волосы — ни-ни! — Михаил бросил неподатливую жилку державшемуся рядом с парапетом лебедю. Тот ловко поймал и заглотил подачку.

Молодой цыган, маленький, кудлатый, с серьгой и, как полагается, в сатиновой кумачовой рубахе, прихрамывая, вышел в центр «зала», раскланялся, присел на табурет, поднял гитару. Струны запели под быстрыми смуглыми пальцами. Раздались одобрительные хлопки и выкрики: «Очи черные»! «Живет моя отрада»! Кудрявый запел высоким, ноющим голосом. Но что-то в этом подвывании проникало в тот уголок души, где таились тоска, и удаль, и бесшабашное отчаяние.

Шашлыки с самым жгучим соусом подняли настроение. А красное легкое вино в глиняном кувшине оказалось веселящим. Тася смеялась, бросала куски хлеба лебедям, и те на лету ловили добычу, отправляя ее по своим длинным шеям.

Михаил слушал пение цыгана, загадочно помалкивал и вдруг сжал Тасину руку:

— Татьяна Николаевна, я должен вам признаться: эта жалкая харчевня — место моих тайных заработков. Я привожу сюда своих друзей, мы пируем, а расплачиваюсь я своим редким мастерством.

Тася подняла на него недоверчивые, испуганные глаза. Она совсем забыла, что перед ней семнадцатилетний гимназист, а не прожженный авантюрист, и нечто опасное померещилось ей в его потемневших глазах. Неужто воришка?

— Ничего не бойся. Сиди, мое сокровище. Ми-хайло будет петь для тебя. — Он решительно встал, подошел к цыгану и что-то шепнул ему.

Кудрявый красиво перебрал струны. Лицо Тасиного спутника сделалось взрослым и вдохновенным. Негромким, но верным и приятным голосом он запел: «Гори, гори, моя звезда…» Пел, не отрывая отчаянно нежных, ставших совершенно цыганскими глаз от Таси. Сидящие за столиками слушали романс, поглядывали на зардевшуюся девушку. Бурные аплодисменты посыпались на завершившего выступление самозванца. Михаил вернулся к остолбеневшей Тасе. Она смотрела в одну точку на столе, словно колеблясь между слезами и смехом.

Гитарист, держа картуз, обошел столики, высыпал перед Михаилом добычу:

— Ваш навар, господин хороший!

Сверкнув непролившимися слезами, Тася вскочила:

— Я ухожу!

— Постой! — Михаил вытащил из нагрудного кармана деньги за ужин, положил на стол рядом с «наваром» и кинулся вслед за ней.

Щеки Таси горели, она торопливо шагала по аллее, шмыгая носом. Если б можно было провалиться сквозь землю прямо сейчас же, под его ногами, она бы с радостью сделала это!

Михаил забежал вперед и, раскинув руки, встал перед ней:

— Постой же, Тася! Прости меня! Пожалуйста!

— Вы хотели меня смутить? Смутили! — Она не глядя отстранила его, смахнула слезу.

— Простите же меня! Настроение дурацкое. Я просто сбрендил! Натуральный псих с четырех часов дня. Ударьте, ударьте меня — заслужил!

Обойдя его, она быстро шла куда глаза глядят, пылая обидой и возмущением. Оказалась на площадке, окруженной каменной балюстрадой. Фонарь освещал лавку под старой липой, белые балясины перил, а за ними дышала речной прохладой бездонная тьма. Тася подошла к парапету, глянула вниз и отпрянула — далеко внизу, играя лунным серебром, нес могучие воды Днепр. Слезы хлынули потоком. Михаил подошел и накрыл ее плечи своим форменным кителем. Она сбросила его.

— Выходит, прощения нет? — В голосе Михаила прозвучала угрожающая нота. — Что ж! Пусть будет так! Вы привели меня как раз в нужное место. — Он снял ремень с бляхой Первой Александровской гимназии, начал торопливо расстегивать сорочку и остановился: — А, плевать! Труп, выуженный из воды, отлично выглядит в белой рубахе. — Он вспрыгнул на парапет, за которым начинался крутой обрыв. — Так, значит, вы не прощаете меня? Вы хотите, чтобы я навсегда ушел со своей тайной? — Михаил повернулся лицом к обрыву. Ветерок парусом надул рубашку, разметал светлые пряди. Простите меня и прощайте! — Он быстро перекрестился и глубоко вздохнул.

— Перестаньте паясничать! — Тася подняла к нему мокрое лицо. — Вы мучаете меня, и непонятно за что! — Она схватила его за руку: — Слезайте сейчас же. Вы сумасшедший!

Михаил спрыгнул с парапета и, схватив ее руку припал жаркими губами к похолодевшим пальцам. Потом завладел второй рукой, прижал Тасины ладони к своим щекам. Закрыв глаза и слегка раскачиваясь, торопливо заговорил:

— Сегодня я увидел тебя — и все перевернулось. Все! Едва увидел — узнал: это ты! Ты, и ничего с этим не поделаешь. Что бы дальше ни свершилось, этот день и эта встреча — мой пожизненный праздник. Только… — Он открыл глаза и удержал в руках ее ладони. — Только… Знай это наверняка, знай это навсегда — мы больше никогда не расстанемся. Посмотри! — Он поднял лицо. — Столько звезд! Я призываю их в наши свидетели!

Тася вздрогнула. Его ладони горели жаром, а голос… Голос много пережившего и много страдавшего от любви мужчины. Не гимназист объяснялся Тасе в любви, а тот — тот самый…

— Я… Я ничего не понимаю, — пролепетала она, слизнув с губ остатки слез.

— Ты никогда больше не будешь плакать. Ты будешь самой счастливой, самой гордой… Тася, ведь ты еще ничего не знаешь!.. Ни-че-го! — Он посмотрел на осыпанное звездами небо. Чуть левее ярко светился электрическими огнями крест св. Владимира. — Я полюбил тебя до безумия. Сразу же, в один момент. Ну разве все это нормально, разве обычно? Скажи, так бывает?

Тася заглянула в его потемневшие, горящие страстью глаза и медленно покачала головой:

— Нет… Не бывает…

Провожал Михаил Тасю молча. У подъезда откланялся:

— Я к себе. Доброй ночи! — Он шаркнул ногой, поклонился, уронив подбородок на грудь, и, не оглядываясь, исчез в темноте.

5

— А это Венецианский залив. Так он называется по причине исключительной живописности.

Они стояли у спуска к Днепру щурясь от утреннего, но уже жаркого солнца.

После вчерашней сцены Тася хмурилась и молчала. Ночь была бессонной.

«Ушел навсегда или придет? Ведь обещал пикник на Днепре». «Не придет!» — пугал ехидный голос. А душа замирала от другого страха. Предчувствие чего-то неотвратимого, огромного, надвигающегося на нее. То она твердо решала немедленно ехать домой, то вдруг ощущала прилив горячей нежности к своему новому знакомому и пугалась этого ощущения. Садилась, откинув легкое одеяло, смотрела в окно на посеребренные луной ветви каштанов, облитые голубоватым светом крыши домов, стоящих уступами на спуске.

Чувство к ней, так внезапно охватившее Мишу Булгакова, льстило женскому тщеславию гимназистки. Тася воображала, как станет пересказывать подруге его сумасбродные поступки, и начинала завидовать самой себе. Забавный тип этот Булгаков! А какой отличный голос и сумасшедшая отчаянность — выйти перед незнакомыми людьми и спеть! А как он стоял на парапете над бездной и ветер парусом надувал белую сорочку… И это обещание никогда не расставаться? Да он влюблен! Отчаянно влюблен! Страстно!

Последнее определение, обозначавшее высшую степень нежных чувств, известное до тех пор из фильмов и романов, волновало Тасю. Как правило, «страсть» в них имела определение «безумная» и приводила влюбленных к роковым поступкам.

Тиская жаркую подушку, она продумывала свой тон для условленной на завтра встречи. Пикник на Днепре — это же целое приключение! Уехать домой она еще успеет. Но надо взять строгий тон и не таять от комплиментов. Если, конечно, он зайдет.

Миша прибыл в восемь часов с запасом провизии в ранце. Правда, вид имел скучный и разговорчивостью не отличался.

«Обиделся! — поняла Тася. — Все пропало!»

…И вот они стояли у спуска, и Михаил — в парусиновых туфлях, светлых льняных брюках и голубой косоворотке, подчеркивающей мужественный загар и синеву глаз, — казался ей чрезвычайно интересным.

— Место очень живописное — согласилась Тася. — Она знала, что вышитая батистовая блузка ей страшно идет, а ситцевая юбка в полоску весьма пикантно просвечивает на солнце. Особой кокеткой она не была. Но разве шестнадцатилетняя барышня может себе позволить быть непривлекательной в майский, цветущий день, рядом с по уши влюбленным кавалером?

— В такой день тянет к воде. Но давайте уговоримся, вчерашний разговор забыт. Мы друзья, не правда ли? — Тася гордо вздернула подбородок.

Стиснув зубы, Михаил ничего не сказал. Потом посвистал нечто печальное, кажется из «Травиаты», и объявил:

— Ваше решение — закон для меня. Друзья так друзья! — Он протянул руку.

— Так будет лучше, — благоразумно произнесла Тася и шлепнула его ладонь, закрепляя дружескую верность. И тут же разозлилась на свой жесткий тон с Михаилом. Увы, она не умела вести распаляющие огонь игры.

— Видишь, внизу лодки, а вон у косы островок. Песок и дивное купанье. Там сегодня загорает весь Киев. Бежим! — Михаил взял Тасю за руку, подхватил ранец со съестными припасами, и они припустили по белой лестнице, каждый пролет которой заканчивался площадкой с колоннами, хохотом и волнующим переглядыванием.

У лодочной пристани никаких толп, однако, не было. Уже отгребала от берега голубая лодка, в которой заливисто хохотавшая дама все нагибалась над водой и плескала в сидящего на веслах господина в соломенном канотье. Лодочник игриво взглянул на Тасю:

— Яка гарна дивчина! Уж я посудину под стать подберу. Плата известная, все днище просмолено. Вон гляньте — зеленая и написано «Чайка»… За потопление штраф десять рублей! — крикнул он вслед поспешившей к лодке паре.

— Видишь, Тася, даже киевские лодочники читают пьесы Чехова. — Миша спрыгнул в лодку и подал ей руку. — А топиться мы сегодня не будем.

Покачнувшись на зыбкой доске, Тася удержала равновесие и села на корму.

Миша налег на весла.

— Здесь течение само гонит к острову, если ветер не изменит волну. Слышишь? Духовой оркестр играет. Это на городской пристани.

— Мне от духового оркестра почему-то всегда плакать хочется. Так торжественно, что прямо до слез.

— А мне весело! Мне ве-се-ло! — загорланил он чайкам. — От Днепра. От солнца. От тебя!

— Вода сверкает, аж слепну! — Тася подняла руки. Белая батистовая блузка оказалась как раз кстати, а поля шляпы приходилось держать, когда налетали порывы ветра. Она всем телом ощущала обжигающий взгляд Миши. — Вот если бы мы перевернулись и я стала тонуть, ты спас бы меня? Как друг?

— Разумеется. Дружба сильнее страха. Тем более что я дружу с самой восхитительной девушкой в Киеве! — Михаил отпустил весла, любуясь Тасей.

— Вот уж неправда! Тут полно хорошеньких и нарядных, я заметила. — Тася сняла шляпу и перекинула через плечо пушистую косу.

— Поверь, все эти пташки мне известны — кокетки, дуры и жадины.

— Ты во всех влюблялся?

— Вот еще! Так, слегка приударивал на балах и всяких журфиксах. А! Пустое.

— А мне один гимназист даже подарил свой гимназический номер с бантом, но я его выбросила. И на катке почти ни с кем в паре не каталась. Кольке Иглевичу — соседу нашему — только провожать разрешала. И руку целовать. Но больше ни-ни! — Тася почему-то смутилась и с вызовом заявила: — А я умею грести! Хочешь, покажу? Здесь до берега совсем немного.

Зеленый островок с песчаными бухточками приближался. В мелкой воде, пронизанной солнцем, завивались гирлянды водорослей и метались стайки серебристых рыбешек.

— Пробуйте, сударыня! — разрешил Миша. Балансируя и стараясь не хвататься друг за друга, они поменялись местами. Тася гребла старательно, не чиркая по воде и не углубляя весел.

— Неплохо. Для дамы, — одобрил Михаил и вдруг крикнул: — Слева по борту коряга! Право руля!

Тася поступила именно так, как не следовало в этой ситуации, — поддала правым веслом. Лодка дрогнула от удара, накренилась, зачерпнув воду.

Михаил мгновенно перехватил весла, оттолкнул Тасю на корму и. обдавая брызгами, выровнял суденышко.

— Грести вы не умеете, сударыня, — зло сказал он, перейдя на «вы», и сосредоточенно налег на весла.

Тася хмуро отжимала вымокший подол юбки, ругала себя за неловкость и убитую дружбой страсть. Причиной суровости ее кавалера была, однако, не ее ошибка и не холодность дружеского тона. Виной была вымокшая батистовая блузка и то мгновение, когда ее шея, плечо, с просвечивающей сквозь тонкую ткань атласной ленточкой от нижней сорочки, оказались у его лица, у самых губ. Он целую секунду сжимал в объятиях Тасю, стараясь удержать равновесие. Кровь ударила в голову, и то, что Тася не просто прелестная, очаровавшая его девушка, а юная женщина, полная сил и желаний, обозначилось с пугающей очевидностью. Скорчившись на сиденье, он был рад, что Тася смотрит в сторону.

У нее колотилось сердце и пересохло во рту. Вдруг бросило в жар. Зачерпнув ладонью воду, она ополоснула пылающее лицо. Стало понятно то, что, наверно, было ясно с самого начала этой прогулки: они вдвоем отправились на безлюдный остров. И оба знали, чем обернется этот пикник. А охранительная дистанция «дружбы» — всего лишь игра.

— Здесь ни души, — насмешливо заметила Тася, стараясь скрыть испуг. — Ты сказал, здесь толпы отдыхающих!

— Рыбаки затаились в зарослях. Извини, я спутал — гулянье здесь по воскресным дням. Сегодня среда. Ты боишься?

Тася промолчала. Лодка приблизилась к песчаной заводи, крутой спуск в воду скрывали заросли осоки.

— Как тебе эта заводь? Подойдет? — Михаил последний раз взмахнул веслами, и лодка врезалась носом в берег.

— Очень уж пустынно.

— Увы, друг мой Пятница. Только удавы, анаконды, динозавры. Я молчу о разбойниках. Водятся с времен Пугачева. — Михаил, по колено в воде, крепил причальный канат к сухому дереву. Взъерошенные пряди, покрасневший на солнце нос, ловкие руки.

«Из него выйдет хороший доктор. Когда-нибудь я приглашу его к своим детям или если разболеюсь сама. Вот уж будут воспоминания! Как я чуть не перевернула лодку, а он спас… Да к чертям эту дружбу! Спас и покрыл страстными поцелуями!..»

Тася почувствовала себя совсем взрослой и отчаянной.

— Раз так — я буду купаться, — объявила она, как только они расположились на берегу. — Плаваю отлично. Можешь не беспокоиться. Только уходи подальше, а то я купальный костюм не взяла.

— Считай, я испарился. Пойду искать следы аборигенов. — Хрустнув ветками, Миша скрылся в кустах.

Он не хотел подглядывать, но не мог отвести взгляд, воровски скрываясь в зарослях орешника. Тася заколола на макушке косу, сбросила юбку и блузку и, оставшись в сорочке, осторожно спустилась к воде. Вытянулась ласточкой и по-женски шлепнулась в воду грудью вперед, фырча и поднимая каскады брызг. Отплыла саженками метров пять, обернулась.

— Холодно! И течение несет сильно!

— Обратно! Тася, обратно! — Он рванулся к сходу среди осоки и с волнением смотрел за тем, как она выплывает к нужному месту, готовый в любую минуту прийти на помощь.

— Я буду выходить, не смотрите, пожалуйста, — дрожащими губами предупредила Тася, подгребая к берегу.

Он подал ей руку, вывернув шею вбок. Но все же заметил:

— Купанье в полном белье! Как изящно. Жаль, что сегодня на тебе не было пальто или вечернего платья.

Скользя ступнями на глине, она выбралась и села на траву, обхватив колени руками.

— Дрожишь? Вот полотенце. Как будущий врач, я предписываю вам, сударыня, снять все это, отжать и развесить на кустах для просушки. И незамедлительно растереться полотенцем, раз уж мне в сиих действиях, как другу, отказано. Действуй, пока я поплаваю.

Он ушел, хрустя ветками, и скоро послышался всплеск. Тася не видела, как он плавал. Но стало страшно и зябко. Она успела просушить тонкую сорочку, а Михаил все не возвращался. В тишине перекликались птицы. А вдруг и правда какие-то разбойники? Или течением унесло? Или омут засосал? И ведь так все было чудесно! Всего полчаса назад, бросаясь в воду, она чувствовала его взгляд и сказала себе: «Будь что будет!» И вот все кончилось! Господи, до чего жутко! Тася уже собралась вскочить, как сзади зашуршала трава и прохладные руки легли ей на плечи. Тася не шелохнулась, сдерживая участившееся дыхание. Миша, полностью одетый, пахнущий тиной и травой, сел рядом. С волос и кончика носа сбегали капли.

— Вот. — Он положил ей на колени ветку акации с пахучими тяжелыми гроздьями. — Я должен сделать признание. — Он помолчал. — Я никогда не пел в этом ресторанчике. Я никогда не приглашал туда девушек… И вообще никуда не приглашал. Деньги я заработал уроками — готовлю младших гимназистов по истории. Я, может быть, не стану врачом, а стану певцом или актером. Нет, не то. — Михаил пригладил мокрые пряди и продолжил с упрямым напором: — Вот! Вот главное: я не могу быть твоим другом, потому что все, что я сказал вчера, — единственная правда. Я ни за что не хочу терять тебя. С первой минуты, с первого мгновения я знал, что жить без тебя не смогу. Все равно, сколько пройдет лет, — не смогу. Потому что ничего в мире нет прекрасней тебя: ни цветка, ни зверя, ни звезды, ни камня… Потому что ты дар, посланный мне.

Тася повернула к нему лицо, узнавая в это мгновение, что перед ней то самое лицо, тот самый человек, ом — единственный, долгожданный. Он, он! Как же она не поняла сразу? Да поняла, но скрывала от себя. Все, все поняла…

Поцелуй осторожный, медленный, потом торопливый, жадный, долгий, головокружительный. Отпрянув, Михаил перевел дыхание и зажмурился, мотая головой:

— Но ведь так нельзя!

Она положила голову на его плечо.

— Почему ты молчишь, Миша?

— Думаю. Какие найти слова, чтобы ты поняла, как важно все, что происходит!

— Слов я не знаю. Но чувствую — эти травинки, акация, Днепр, небо и даже вот эта божья коровка, что ползет по руке, — они понимают и все запомнят. — Тася посмотрела в его глаза и произнесла тихо, трепеща от серьезности момента: — Ты мой единственный, Миша.

— Я стану писателем, как Бунин, и опишу все-все. Это должно остаться навсегда — твоя перламутровая кожа в пупырышках, и дрожащие губы, и запах твоих волос… Испуганная букашка на твоей ладони. Взлетела! И мы полетим. Мы объездим весь мир, Тася! Скажи, скажи же, ты поедешь со мной?

— На край света?

— В Гималаи, на Южный полюс, в Венецию, Флоренцию, в Париж, на жаркие острова, в снежную Данию.

— Я буду с тобой. В радости и в горе, в болезни и в старости. Ты — мой. Тот самый, что на всю жизнь. И все можно. — Тася подняла глаза, но Миша покачал головой:

— Нет. Ты не должна поддаваться минутному настроению. Ты должна подумать, Тася.

Миша отпрянул и стал торопливо выкладывать на расстеленную салфетку прихваченную дома снедь. Взялся открывать перочинным ножом банку консервов. Руки дрожали, нож соскочил.

— Сильно поранился?! — обмерла Тася.

— Пустяки. — Отсосав кровь, Михаил сплюнул алым.

— Господи! Дай сюда, я забинтую. — Тася достала из кармана юбки батистовый платок. Окровавленный палец заставил ее побледнеть, но она справилась с перевязкой. — Жутко боюсь крови, — призналась она, завязывая уголки платка дрожащими пальцами.

— А действовала, как умелая медсестра. — Миша обнял ее. — Я постараюсь больше никогда не подвергать тебя такому испытанию.

6

Миша стоял в гостиной Софьи Николаевны, прямо в центре мягкого иранского ковра. И голосом опытного оратора докладывал:

— В тысяча восемьсот пятьдесят шестом году на пересечении Большой Владимирской и Кадетской улицы открылся второй городской театр — оперный. С залом на восемьсот пятьдесят мест и замечательно оснащенной сценой. Его спроектировал академик архитектуры Штром. В этом театре выступали певцы с мировым именем — Федор Шаляпин, Леонид Собинов, Баттистини, Руффо, а также великие драматические актеры — Айра Олридж и Сара Бернар. Дирижировал оркестром Сергей Рахманинов и даже частенько бывал Чайковский. «Феерично! Что касается богатства, изыска и исторической верности костюмов, киевский театр не уступает петербургскому. При этом он несоизмеримо выше московского!» — восхищался Петр Ильич. — Михаил изобразил Чайковского, спародировав восторженные старческие интонации.

Он зашел, чтобы повести Тасю в театр. Хорошо сшитый костюм, сверкающие ботинки, безукоризненный пробор и даже крошечный бутон гвоздики в петлице. Букет таких же бледно-розовых, пахучих гвоздик он преподнес Софье Николаевне, и она так и стояла с ним в руках. Ей хотелось спросить Михаила об экзаменах и дальнейших планах визита Тани. Намерен ли он знакомить ее с матерью, сдружились ли они. Но она молчала, потому что видела гораздо больше того, что мог бы рассказать ей этот расфрантившийся юноша. «Влюблен, безумно влюблен! Вот это фокус!» — пронеслось в ее голове. Спешно прикидывая, во что может вылиться эта история, поклонница Фребеля продолжала светскую беседу:

— Что за ужас этот пожар! Опера сгорела прямо после постановки «Евгения Онегина»! — с деланным огорчением воскликнула она, отмечая взгляд Михаила. Со всем нетерпением ожидания он смотрел на темно-зеленые складки портьер в дверях, из которых должна была появиться Тася.

— Сгорела дотла! — подтвердил Михаил. — А когда я был еще маленьким, кажется, в девятьсот первом году, на этом месте открылся новый театр оперы и балета. Его спроектировал петербуржец, академик архитектуры Шретер при участии своего земляка архитектора Николаева. Для этого ему пришлось выиграть Всемирный (ни больше ни меньше) конкурс на лучший проект Киевской оперы.

— Вот уж эклектичное сооружение! И все в городе считают, что оно похоже на огромную черепаху! — выразила тетя Соня мнение киевской общественности. — Но что меня поражает, Михаил, это твоя память. Шпаришь как по писаному. Специально готовился?

— Сам не знаю, откуда все в голове засело! — засмеялся Михаил и, обомлев, застыл.

Вошедшая в гостиную Тася была прекрасна! Короткая, чуть не до колен, широкая юбка из черной тафты, блузка с пышными рукавами и прошвами необычайно шли ей. Вырез на груди открывал трогательные худенькие ключицы и цепочку с золотым крестиком. Волосы она уложила короной и вид имела торжественный.

— Совсем невеста! — брякнула тетя Соня и выругала себя за длинный язык.

…Давали «Фауста».

Сцена то ярко вспыхивала, то меркла, темную лабораторию Фауста сменяла вакханалия Вальпургиевой ночи, веселье трактира — мрачные застенки тюрьмы Маргариты.

Они сидели в первом ряду бенуара. Взгляд Михаила был прикован к Тасиному лицу, то озарявшемуся отсветом рампы, то бледневшему. Он знал оперу наизусть, на домашних вечерах пел все партии, кроме, конечно, женских. «Фауст» был для него частью того, что составляет личное богатство, собственную сокровищницу. И теперь он дарил его Тасе. Ему было очень важно, чтобы она воспринимала все происходящее на сцене как он сам. Чтобы она плакала и замирала от восторга вместе с ним. Но Тася не плакала, и трудно было понять, от чего хмурятся ее прямые брови. Единственное, что Михаил понял сразу же, — эта явившаяся ему из мечтаний и фантазий девушка — и есть его Маргарита! Нежная, преданная, чистая, любящая. И самая прекрасная.

Вышли молча и, оторвавшись от выходящей из театра шумной толпы, свернули в густо заросший липами переулок.

— Тебе не понравилось? — осторожно поинтересовался Михаил, глядя на ее бледный профиль.

— Артисты хорошо пели. Особенно Мефистофель. Не думай, что я равнодушна к сцене. Я часто бываю в театре. У моей гимназической подруги отец — директор театра Очина, и мы постоянно ходим в ложу! Особенно я люблю пьесы Стриндберга и Островского. А на «Гамлете» плакала! Честное слово! Даже нос распух.

— Сегодня ты скучала.

— Это же опера… понимаешь, трудно поверить в то, что происходит, какое-то все ненастоящее…

— Это как раз самое настоящее! — горячо запротестовал Михаил. — Самое-самое! Это гениальная музыка, и ничто не может ее испортить. Ни тупой исполнитель, ни рухнувшие декорации, ни пыльный занавес. Понимаешь? Она звучит во мне такой, как была задумана автором. И каждый раз наново проходит через меня!

— Наверно, я плохо знаю эту оперу и обращала внимание на всякие пустяки, — живо согласилась Тася. Она сейчас лишь поняла, что значило для Михаила ее впечатление. Конечно же, он прав: дивная музыка — это главное. Он во всем прав. И совершенно очарован ею. Здесь так темно от скрывающих фонари лип. Почему же не целует?

— Мы не туда свернули, — заметила Тася, — Большая Житомирская налево.

— Верно. Это потому, что мы направляемся не к Софье Николаевне, а ко мне. Вон там начинается Андреевский спуск, идущий под гору до церкви Николы Доброго на Подоле. Там служит отец Александр Глаголев — большой друг моего покойного отца. Мама к нему часто ходит. Вообще-то семейство у нас молодежное, а потому более светское. Особо религией не увлекаемся.

— Тетя Соня будет нас ждать и волноваться.

— Я сказал ей, что если мы не попадем в театр, то поедем ночевать в Бучу — там у нас летний домик. — Михаил смотрел перед собой. — Я солгал. Мне очень хотелось, чтобы ты пришла ко мне домой. Не бойся, все на даче.

— Мы обязательно еще раз послушаем «Фауста». — Тася дрожала. И дело было не в опере — дело было в том, что в эту ночь она станет женщиной.

— Дома я тебе спою все сам — ты поймешь, я уверен. Я ведь мечтал стать оперным певцом. Или театральным актером. Но у нас в семье по маминой линии полно врачей, и мне кажется, это самая лучшая профессия. — Он говорил, думая о другом, с восторгом и ужасом предвосхищая другое. То самое, что мучило и жгло с первой встречи.

— У меня еще гимназия в голове сидит. Я даже серьезно не думала ни о какой профессии. Если честно — учиться терпеть не могу Больше прогуливаю. А на занятиях раньше так волновалась, что даже заикаться начала. Трудно мне все давалось.

— А я, кажется, с первого класса стремился к университету. Эти восемь лет учения! Сколько в них было нелепого и грустного и отчаянного для мальчишеской души, но сколько было радостного… Но зато и весна, весна и грохот в залах, гимназистки в зеленых передниках на бульваре, каштаны и май, и, главное, вечный маяк впереди — университет, значит, жизнь свободная. Понимаешь ли ты, что значит университет? Воля, деньги, слава, слава…

— Слава? Ты мечтаешь о славе?

— Еще как! Разве можно не мечтать о славе? Я непременно совершу нечто такое, что обо мне узнают все… Вон смотри, наши окна на втором этаже. Это странный дом, у него номер тринадцать, между прочим, с улицы он двухэтажный, а со двора — одноэтажный. За двором жуткий обрыв. А на первом этаже живет инженер с супругой, он хозяин этого дома.

Они вошли в темный подъезд и поднялись по лестнице.

— Тише… Уже поздно. — Миша открыл ключами двери квартиры. — Вообще-то все привыкли, что из наших окон допоздна грохочет хохот и музыка. Николай, мой брат, потрясающе играет на гитаре, Иван — самый младший — на балалайке. Сестры поют, музицируют… Домашний театр. Кто ты у нас будешь? — В центре полутемной гостиной у закрытого пианино Михаил обнял Тасю, вглядываясь в ее тревожное лицо. Сквозь тюлевые занавеси проникал свет фонаря, преображая комнату в таинственный грот или лунный сад — словом, во что-то совершенно оперное.

— Не знаю… Я… Я только раз выступала в благотворительном спектакле… Поставили любители «Жизнь за царя». Я мальчонку изображала: «Отво-ри-и-те! Добрый конь в поле пал, я пешком добежал. Отвори-и-те!» — Голос ее замирал. — И все…

— А я знаю! Знаю, кем ты будешь. — Прямо глядя в ее глаза, Михаил сказал раздельно, с нажимом на каждое слово: — Ты будешь моей женой. И в спектаклях, и наяву. Правда, в спектаклях я редко изображаю героев и принцев — ты будешь женой комика! Как жена Мольера.

— Мне кажется, ты жадничаешь. — Тася вывернулась из объятий. — Хочешь стать певцом, комиком, врачом, писателем — тебе придется менять профессии каждый месяц.

— Да! И во всех я достигну совершенства. Ведь рядом будешь ты.

Михаил зажег свечи в подсвечниках, по стенам и шторам побежали тени.

— Это наша печь, старенькая мебель, вытертый плюш и хромое кресло. Никаких ковров. Но пианино! Пианино непременно должно быть открыто. И на нем ноты! — Михаил поднял крышку, стал ворошить стопку растрепанных нот.

— Ты в самом деле собираешься петь? — удивилась Тася и вздрогнула от гулкого удара.

— Это часы! Почетный старик — все еще аккуратно ходит и каждые полчаса устраивает такой гром! Есть еще одни в маминой комнате, те нежные, тихонько наигрывают гавот.

— А что у тебя в комнате?

— Весь мир — мои книги и письменный стол под зеленой лампой. — Михаил распахнул портьеру, представляя Тасе небольшую комнату с узкой кроватью и письменным столом.

— Вообще-то здесь еще Николка и Ваня спят. Но их вместе с раскладушками на дачу вывезли.

Небольшая комната, постель под клетчатым пледом, полки до потолка, забитые книгами. Тася присмотрелась: Салтыков-Щедрин, Чехов, Бунин, Диккенс…

— И все можно брать? А у нас отец запирает шкаф на ключ. Когда он уезжал, я потихоньку таскала книги. Читала Гоголя, Арцыбашева, Тургенева, Некрасова.

— Все мои книги теперь твои! У нас все будет общее. А сейчас… — Он набрал полную грудь воздуха и выпалил: — Сейчас мы решим главное — как спать на узкой докторской кроватке женатому человеку. — Он лег на кровать и позвал: — Иди сюда!

— Прямо так? — Она взялась за пышный подол вечернего наряда.

— Да. Это самая верная и обязательная примерка, — он лег на бок и протянул руки, — иди сюда!

— Тася прилегла на самый краешек, спиной к нему и поджала ноги. Тела сближались, размягчаясь, как воск, и вот они сомкнулись — Тасина голова на Мишином плече, и вся она поместилась в выемке его бережливо согнувшегося тела.

— Так мы и родились где-то там, на Большой Медведице.

— И всегда будет так… Только… — Тася повернулась на спину и коснулась его губ. — Только, пожалуйста, пусть у доктора будет кровать пошире…

Одежда на полу, на спинке кресла белеет крахмальная рубашка в соседстве с Тасиной блузкой. Сама она нага, коса рассыпана русой волной.

Они разомкнули объятия, подставляя легкому ветерку, влетающему в распахнутое окно, влажную кожу.

— Луна огромнейшая! — Тася вскочила, тонкая, голубая, в серебристой гриве разметанных волос. — Знаешь, она бежала за поездом, все время глазела на меня и обещала: «Тебя ждет он!» Правда-правда!

Тася присела на широкий подоконник, обняв колени руками и подняв лицо к луне.

— Я счастлива. Спасибо тебе, — сказала бледному лику, стыдливо прячущемуся за прозрачное облако. — А звезды, звезды! Огромные… и миллионы, наверно! Медведицу я вижу! Ковшик — семь ярких звезд. Ты думаешь, она о нас знает?

— Звезды знают все. — Миша сел рядом.

— Все-все? И что будет?

— Все. — Он обнял Тасю, в поцелуй бросились как в омут. — Они знают, как я тебя люблю.

— А Луна все про меня знает. Вон вся в светлом кругу' и улыбается. Как я тебе.

— Ай, Тасяка! Сегодня же весеннее полнолуние! — Михаил вскочил. — Совершенно отлично! Вот видишь, все за нас.

Он принес вино и протянул Тасе бокал с едва просвечивающим гранатом темным напитком. — Случилось то, что предначертано. Я знал это с самого начала. Теперь мы муж и жена. — Он поцеловал ее сладкие губы. — У нас будет верная, вечная, настоящая любовь. Звезды смотрят на нас, они не подведут.

Тася строго добавила:

— Я думаю, нет, уверена — настоящая любовь может быть только одна.

Михаил рассмеялся:

— Одна! А вот заболей я сейчас или попади под лошадь, ты останешься одна куковать до самой старости?

— Глупости спрашиваешь, Миша — Тася нахмурилась. — Я не останусь одна — просто меня уже не будет. Застрелюсь или приму яда.

— Стоп! Прочь, прочь гадкие слова. Я буду жить вечно. А ты вечно будешь манить меня, зеленоглазая Маргарита. Ты похожа на ведьму, приманила — и я погиб. Сидишь такая вся серебряная и невесомая, словно вот-вот полетишь. О бедный наш инженер Листовничий! Он частенько возвращается за полночь из шахматного клуба. Увидит тебя — и конец! Сбрендит, клянусь. Я же сбрендил.

Тася юркнула под одеяло:

— Скоро утро.

— Завтра мы поедем в Бучу. Я представлю тебя маме и всему семейству. Господи, как ты им понравишься! Постой — нет. Завтра экзамен. Не бойся, я выдержу, я все знаю — это история. Меня никто не завалит.

— Наконец-то я смогу хоть несколько часов провести с тетей Соней. Наверняка она обижается. Я не оправдала ее надежды, не только Фребелем не увлеклась, но и вообще…

— Ты увлеклась мною. Моя мама — ее подруга. А сердится твоя тетя потому, что ее не любит Луна.

— Зато дядя Витя прямо обожает! «Софочка — мой золотой фонд!»

7

К тете Соне Тася попала лишь через несколько дней. Невозможно было думать ни о чем ином, кроме того, что происходило у них с Мишей. Они вместе и безумно любят друг друга. Да, безумно, безумно! Это важнее всего на свете, остальное — суетливая и скучная чепуха.

Наконец случилось. К десяти часам утра, проводив Мишу на очередной экзамен, Тася была на Большой Житомирской. Оделась поскромнее, не хотела выглядеть кокеткой. И вообще, на душе было скверно. Никогда, никогда взрослые, даже такие милые и добрые, как тетя Сонечка, не понимают молодых.

Оглядев племянницу с ног до головы, Софья Николаевна насмешливо покачала головой:

— Хочешь сказать, что вернулась с дачи? И целую неделю провела там? Я виделась с Варварой Михайловной, я знаю, что ни тебя, ни Михаила в Буче не было. Лучше не лги.

Тася опустила глаза, впервые ей пришло в голову, что она совершила нечто абсолютно недозволенное и, может быть, тетя в чем-то права. Софья Николаевна показывала это всем своим видом, выражавшим терпимость к ужасающей распущенности.

— Ладно, не будем вдаваться в подробности твоего времяпрепровождения. Перейду прямо к делу. Собственно, давно хотела поговорить с тобой, Татьяна, серьезно. Пройдем в кабинет Виктора, там прохладней.

Оказавшись в большой комнате, обставленной солидной мебелью красного дерева, Софья Николаевна предложила Тасе сесть в кресло, сама расположилась на диване, закинула ногу за ногу и закурила. — Это верно, что у тебя с Булгаковым все так серьезно?

Тася кивнула:

— Очень.

— Я виделась с Варей. — Лицо тети Сони стало похоже на трагическую маску — уголки вишневых губ опустились, тонко очерченные брови сдвинулись домиком. — Она, конечно, понимает, что сын сильно увлечен. Но… не настолько же? Не настолько, чтобы, как ты изволила сформулировать, «очень»?

— Настолько. — Тася упорно смотрела на свои колени. — Завтра Миша познакомит меня с Варварой Михайловной. Она поймет.

— Ой, милая, только не торопись! — явно испугалась тетя Соня, спешно осмысливая скандальную информацию. Как поступить? Скрыть, отправить дурочку домой? Или пустить дело на самотек?.. Нет, Варя не поймет. Варя будет шокирована!

— Почему она должна быть против меня?

— Не против тебя конкретно… Против ситуации, согласись, нелепой. Михаил приличный, конечно же, молодой человек, но… он еще даже не окончил гимназию. Он молод! И для профессии, и для… для серьезных отношений с приличными девушками. Подумай сама, каким и когда он будет врачом, если столько времени будет посвящать своим увлечениям? Подумай о себе! Как легко ты поддаешься соблазнам?

— Он будет хорошим врачом. Он не соблазн, а я не увлечение. — Тася смотрела упрямо. — Это настоящая и вечная любовь.

— Господи! — Софья Николаевна трагически заломила руки. — В шестнадцать лет «вечная любовь»! Конечно, я понимаю — Ромео и Джульетта и всякое такое!.. Но это же театр, детка! А у нас обыкновенная жизнь, и в этой жизни существуют свои понятия о приличиях! — Задушив в бронзовой пепельнице, изображающей лягушку на капустном листе, окурок, Софья Николаевна вскочила и заходила по комнате. — Как же я виновата перед Варей! Ведь вы познакомились в моем доме! Несчастная мать! Отлично ее понимаю! Старший сын увлекся, увлекся как-то… — она пожала плечами: — Как-то неистово, дико! Чего доброго, забросит учебу… А подавал такие надежды!

— Раньше или позже мы все равно нашли бы друг друга. — Потемневший взгляд Таси и нахмуренные брови означали оборону. — Нам все равно, пусть все будут против. Не буду жить без Миши. Это невозможно.

— Что значит «невозможно»? Ультиматум? Татьяна, ты в своем уме? Я вовсе не злодейка, разбивающая молодые сердца, но гимназисты не женятся! В нашем кругу мужчина должен получить образование, занять положение в обществе, чтобы суметь обеспечит семью, и тогда уже тащить девушку под венец!

— Тетя, пойми, мы не можем жить отдельно. Совсем. — В глазах Таси сверкнули и покатились по щекам слезы.

— Инстинкты разбушевались, вот в чем дело, дорогая моя! Думаешь, я не понимаю?! И слезы тут не помогут. — Она провела пальцем по столешнице красного дерева, проверяя пыль. — Да-да — инстинкты! Цивилизованный, а тем более интеллигентный человек должен уметь управлять животными инстинктами.

— Они не животные. Они человеческие! Да, человеческие! И не надо нам вашего разрешения! — Тася вылетела из комнаты. В передней хлопнула дверь.

«Однако! Могу вообразить, что будет у Булгаковых. Даже у меня голова трещит. Надо немедленно принять пирамидон. И заставить Глашку повнимательней вытирать пыль!»

8

— Тася, ты ела что-нибудь? Вид замученный какой-то. — Он притянул ее за руки, тревожно вгляделся в глаза. Они встретились в сквере на Владимирской горке. Миша успешно сдал последний экзамен, Тася все еще была под впечатлением разговора с тетей Соней. А главное — у нее разболелась голова. Приступы мигрени мучили Тасю с детства.

— Я не хочу есть. Только… — Она колебалась, рассказать ли Мише о своем разговоре, и решила отложить на потом. — Только настроение печальное. Скажи, Мишенька, мы ведь не расстанемся? — Подбородок задрожал, и она с трудом сдержала слезы. — Даже если все будут против нас?

— Ты совершенно глупая девчонка, если можешь сомневаться в этом. — Он поцеловал ее и, отстранив, оглядел с головы до ног. — Самое страшное на свете — это трусость и предательство.

Одежда Таси выглядела буднично: коричневая узкая юбка до щиколоток, блузка в бежевую полосу. И коса скручена низко на затылке — просто, по-домашнему.

— Знаешь, ты сейчас похожа на послушницу. Бледная и печальная… И это очень кстати. Сегодня я хочу показать тебе что-то важное. Видишь вон то круглое здание неподалеку от Александровского костела? Давай руку, пошли, и пока ни о чем не спрашивай, мне важно первое впечатление.

В круглом павильоне было прохладно и тихо. Тася осмотрелась и обмерла: они стояли среди раскаленных песков перед поднимающейся к предгрозовому небу Голгофой. У горизонта в прозрачной дымке виднелись белые стены и башни Иерусалима, впереди, как бы продолжая картину, лежали в песке остатки бедуинской кибитки, валялись какие-то черепки, разбитые кувшины, под иссохшей пальмой виднелись верблюжьи и ослиные скелеты, на которых сидели вороны и орлы-стервятники.

А вдали, тоже словно в дымке, стояли три креста с распятыми телами — Христа и двух разбойников. Падающий сверху свет окутывал худое окровавленное тело Христа мягким ореолом, приковывая к нему взгляд. С горы спускалась извилистая каменистая дорога, а на ней застыла сгорбленная фигура.

— Иуда! — шепнул Михаил. — Когда я попал сюда первый раз — мне было лет восемь. Отец привел меня и рассказал библейскую историю казни Христа. Я долго жил этим впечатлением.

— Мне тоже как-то жутко… — тихо промолвила Тася. — Кажется, что казнь настоящая и мы в самом деле стоим в той, древней толпе.

— Здесь я бы поместил еще Левия Матвея и прокуратора Иудеи Понтия Пилата… Не спрашивай, потом объясню. — Михаил впал в задумчивость, и, когда они вышли на свет летнего дня, на его лице все еще горели отблески зарниц далекой иерусалимской грозы и какой-то важной, целиком завладевшей им мысли.

— Пилат должен быть непременно… Могучий, непобедимый Пилат — он попал в западню, разрешив казнь пророка. И знает уже, что до скончания веков будет нести клеймо убийцы. Такой… такой великолепный и жалкий. Маленькие злые глаза, в которых поражение и боль…

— Мы придем сюда еще? — Тася тронула его за руку.

— Да, Тася, много раз…

Они шли тенистыми переулками, пронизанными вечерними лучами. Изломанное солнце играло в распахнутых окнах домов, заливало яркими красками цветники за оградами. Шипели шланги в огородах, пахло укропом и скошенной травой.

— О чем ты думаешь, Миша? — решилась нарушить молчание Тася.

— Об этом вечере и том страшном дне… обо всем…

— Я читала о Киевской панораме, но даже не могла представить… что это так… так… Ну будто я побывала там, у Голгофы…

— На всех действует сильно. Панорама открылась в тысяча девятьсот втором году. Живописное полотно расположено по кругу. Размеры громадные — высота тринадцать метров и длина девяносто четыре. Его написали три художника для венской выставки тысяча восемьсот девяносто второго года. Над выделкой бутафории, чучел трудились отличные мастера, потому все и кажется живым. Вена была поражена. Но на выставке тогда случился пожар, и панорама пострадала. Ее реставрировали и перевезли сюда. Построили специальный круглый деревянный павильон диаметром больше тридцати метров. Представь, какая громада, если манеж цирка всегда не больше тринадцати метров. Народ повалил семьями, а гимназистов водили целыми классами. Я приходил много раз… И каждый раз печаль обрушивается снова, и какие-то мысли крутятся, крутятся… — Он посмотрел на Тасю и только теперь заметил, как тяжело прикрыты глаза веками и побледнели плотно сжатые губы. — Что с тобой?

— Не хотела говорить. Голова болит. У меня так часто бывает. Только одна половина прямо разламывается, и никакие лекарства не помогают.

— Мигрень!.. Бедная моя.

— Ничего, пройдет. Давай помолчим, ладно?

Тася написала письмо домой, рассказав, что познакомилась с интересным молодым человеком, которого, по сути, можно считать ее женихом. Очевидно, родители получили одновременно письмо и от тети Сони с соответствующими комментариями. Незамедлительно пришла телеграмма с распоряжением немедленно вернуться домой.

Кончался июль, и пара Миша — Тася стала совершенно неразлучной. Телеграмма из Саратова оказала действие внезапно разразившегося землетрясения. Мир влюбленных — бесконечно радостный и благостный — рушился, открывая устрашающую правду. Пришлось признаться себе, что мать Миши, скорее всего, не одобряет увлечения сына, что родители Таси призывают ее домой, дабы оторвать дочь от пагубного влияния «интересного молодого человека». А как расстаться? Жить врозь немыслимо. Но вот приобретены билеты, и однажды и впрямь дождливым, словно осенним, днем, Тася стояла за открытым окном того же вагона, в котором в мае прибыла в Киев. Тот же костюм, тот же проводник, та же сутолока вокзала. Но теперь в окропленное дождем окно смотрела не испуганная гимназистка, а юная женщина, переполненная любовью и горем разлуки. На платформе с перекошенным, как от зубной боли, лицом застыл Миша — мокрые вихры, потемневшая от воды синяя фуфайка, отчаяние в посветлевших глазах. Последние минуты перед отправлением подобны ожиданию выстрела. Приговоренные к разлуке, они окаменели, даже не решив вопроса — как жить врозь и возможно ли?

Колокол возвестил отправление. Состав дрогнул.

Тася не плакала — положила на стекло ладони, беззвучно проговорила:

— Май кончился.

— Нет. Он будет всегда! — хрипло прокричал Михаил и распластал свои ладони поверх ее, отделенных мокрым стеклом.

Прошел по вагону кадыкастый проводник, тряся звонком и предупреждая об отправке. Поезд замер на секунду и мягко пошел, набирая скорость. Михаил не побежал за вагоном, пропал в толпе.

Тася закрыла глаза и, чтобы как-то удержать себя от мучительного желания взвыть во весь голос, принялась мысленно строчить первое письмо: «Наш май будет всегда… Всегда, любимый…»

Михаил тупо смотрел на мелькающие вагоны. Проплыл мимо тамбур последнего с железнодорожником, держащим флажок. Михаил сорвался с места и отчаянным рывком догнал вагон. Подножка была поднята. Проводник с ужасом смотрел на парня, пытавшегося вскарабкаться на металлическую ступеньку, на его руку со вздувшимися жилами, вцепившуюся в поручень. И бубнил как заведенный: «Не велено! Не велено на ходу садиться…»

Парень не удержался, упал на перрон. Остался лежать, подставив дождю вздрагивающую от рыданий спину.

9

Дома Тасю ждал серьезный разговор. Родители были убеждены, что мысли о браке с юношей, едва поступившим в университет, недопустимы, какими бы достоинствами ни обладал «жених». У семнадцатилетнего студента, сына вдовы с очевидностью не могло быть средств к самостоятельному существованию и обеспечению собственного семейства. Разумеется, родители Таси небедны и не заставят их голодать, но сколь унизительно должно быть для мужчины существование за счет средств жены. Да и как объяснить помешавшейся на своих чувствах девушке, что такого рода пылкие юношеские влюбленности имеют свойство столь же быстро угасать, как и вспыхивать. Как всегда в таких случаях, помогала надежда: «время лечит», «время покажет».

Увы, время шло, показывая нарастающее неблагополучие.

Тася кое-как дотягивала последний класс гимназии. Михаил жил в полусне, забыв об университете. Все время он отдавал мечтаниям и сочинению писем в Саратов — это было необходимо как воздух. Тася обещала приехать на Рождество, он считал дни и, как в детстве, ставил в календаре на прожитых днях крестики. Скорее — жирные, черные кресты, яростно вычеркивая эти ненужные дни из своей жизни. Только бы дотерпеть, только бы хватило сил, Тася приедет, и больше он ее не отпустит. Мама поймет, мама не станет препятствовать их любви.

Варвара Михайловна Булгакова тяжело переживала случившуюся с сыном беду Беду — иначе она это и назвать не могла. Как бы ни хороша была саратовская девица, но появилась она в Мишиной жизни совершенно не вовремя, разрушив надежды на Мишину будущность. Он был похож на помешанного, не слышал ничего, что говорила ему мать. Попытки объясниться с сыном она оставила после первого же разговора.

— Михаил, прости, что я вмешиваюсь, но ты совершенно не в себе. Университет забросил. Как будто тебя приворожила эта саратовская девица. Ты способен выслушать мое мнение по поводу твоей… пассии? Извини, но я знаю твою влюбчивость. Многое зависит от поведения девушки. И если она хорошо воспитана, то не позволит… Не позволит юноше совершить необдуманный поступок. А эта особа…

У Михаила побелели пальцы, впившиеся в подлокотник кресла.

— Мама, если вы еще раз недоброжелательно отзоветесь о Татьяне Николаевне, я уйду из дома. Прошу вас, поберегите свое и мое сердце.

Не слова и не тон сына обдали Варвару Михайловну ледяной волной. Его взгляд. Никогда прежде она не видела у него таких глаз — глаз глубоко страдающего и отчаявшегося человека.

«Да он и в самом деле обезумел! — подумала Булгакова, с ужасом глядя на образ Казанской Божьей Матери над теплящимися лампадками. — Исцели его от наваждения! Дай мне терпения и понимания, Пресвятая Дева!»

Варвара Михайловна зачастила к священнику отцу Александру Глаголеву в церковь Николы Доброго. Когда-то он был дружен с ее мужем, остался доверенным лицом и добрым другом и для нее.

В зеленом сумраке кабинета, затененном деревьями церковного парка, где запах старых книг и ладана смешивался с запахом осенней листвы, отец Александр внимательно слушал Варвару Михайловну, устремив на нее взгляд понимающий и добрый. Выслушав же, произнес:

— Господь милостив. Верно одно: уныния ни в коем случае допускать нельзя.

— Но ведь если с Мишей из-за нее случится что-то нехорошее, я никогда не прощу ей! — выплеснула боль Варвара Михайловна. Батюшка осенил ее крестным знамением:

— В терпении и прощении ваша материнская сила. Не забывайте об этом.

За две недели до Рождества Варвара Михайловна с детьми выехала в Орел к родной сестре, бездетной, тяжело захворавшей и умолявшей последний раз дать возможность взглянуть на племянников. Миша остался в Киеве. Он выходил из дома только для того, чтобы отправить очередное письмо в Саратов и, наверно, ничего бы не ел, если бы не Саша Гдешинский — верный друг, талантливый скрипач. Длинный, сутулый, с головой, склоненной к левому плечу то ли по привычке ощущать здесь, во впадине у шеи, поющее тело скрипки, то ли сгибавшейся под тяжестью могучей вьющейся шевелюры, он был отличным партнером во всех розыгрышах и затеях Михаила. То, что происходило с Михаилом после встречи с Тасей, обескураживало Сашу. Он тщетно пытался оживить в друге былую жизнерадостность, сыпал шутками и анекдотами. Михаил оживлялся лишь тогда, когда речь заходила о Тасе. Теперь он ждал ее к Рождеству, и планы на этот семейный праздник, обсуждение тактики сближения Таси с семьей занимали все его мысли. Осунувшийся, с заострившимся носом, отросшими светлыми вихрами, впалыми щеками, покрывшимися рыжеватой щетиной, он был похож на тяжелобольного. Семь месяцев без Таси, двести шестнадцать дней, похороненных под крестами забвения. Оставалась неделя.

Саша отпер своим ключом двери (а вдруг Миша спит?) и с сумкой, в которой находился теплый каравай и кружок колбасы, дивно пахнущей чесноком, вошел в квартиру Булгаковых. В комнатах было тихо. Явившаяся из-за кухонной занавески прислуга Глаша стряхнула снег и повесила в прихожей его пальто, шепнув:

— Самовар как раз готов. Чаю-то выпьете?

— Спасибо, с удовольствие м!

— Я накрою на стол?

— Разреши мне, милая Глаша, похозяйничать самому. Ты самовар тащи.

Саша налил в заварной чайник кипяток, нарезал каравай, разложил на тарелке кружочки колбасы и, довольный сервировкой, крикнул:

— Миш, чаек-с!

Прислушался, из комнаты Михаила не доносилось ни звука.

— Может, спят? — шепотом предположила Глаша. — Давно не выходили-с.

— Посмотрим. — Напевая бравурный мотив из «Свадьбы Фигаро», Саша вошел в комнату друга.

Михаил сидел за письменным столом, на белой тряпице перед ним лежал разобранный браунинг. Отцовское оружие было извлечено из потайного ящика между книжными полками. Рядом на столе лежал раскрытый том энциклопедии оружия с соответствующей картинкой.

— Новое увлечение? Бабочек забросили. Коллекционируем оружие? — присвистнул Саша.

— Стреляюсь, — коротко сообщил Михаил. Саша хмыкнул и запнулся — расхохотаться ли шутке? Но упорная злая решимость в тоне друга насторожила его.

— Погоди, что стряслось? — Саша сел рядом, обрушив стопку томов энциклопедии, стоявшую кое-как прямо на полу.

— Тася… — Миша повернул лицо, и Саша едва не съехидничал по привычке, что с такой физиономией провинциальные актеры играют сумасшествие Гамлета. Страшное лицо. С последним отчаянием.

— Тася… выходит замуж? — ужаснулся своей догадке Саша.

— Она не приедет на Рождество.

— Фу! — Саша мотнул курчавой копной, отгоняя страх. — Разумеется, неприятность. Но уверен, ваша великая любовь дотерпит до летних каникул! — Он с облегчением перевел дух и перешел к запланированному дурачеству: — А у меня волнения — Анюта Василенко на вечер пригласила. Представляешь меня на светском рауте? И я совершенно не представляю.

— Как, что, куда? Решительно теряюсь. Рождество! — гаркнул Михаил и саданул кулаком по столу. Вскочил, вцепился в воротник высокорослого скрипача и, глядя снизу вверх в обескураженное носатое лицо, раздельно, внятно, как для душевнобольного, сообщил: — Дело в том, что я не могу жить без нее! Не могу думать, дышать, смотреть! Я без нее труп!

— Это понятно… — примирительно согласился Саша, освобождаясь от хватки и устраиваясь на стуле, поджав привычно ногу. — Однако нельзя же прямо так! Что-то все же надо написать… ну последнее слово. Я уж не говорю про Варвару Михайловну, сестер и братьев… — Он поправил надорванный ворот рубашки. — Ты ставишь Тасю в трагическое положение — ты обрекаешь ее на пожизненную и совершенно непонятную для нее вину.

— Пусть так. Пусть все бред, не говори мне, что это не повод. Повод! Мое безумие сильнее меня… Боль невыносимая, здесь, в груди. Не могу больше.

— Ну а мне что прикажете делать? Пушку твою зарядить? Или сыграть что-либо соответствующее случаю… Вот жалость-то! Шел к тебе посоветоваться. Ты вникни: жуткая проблема — меня пригласила на праздник сама Ниночка Стрельцова! Мечта, дивная мечта!.. — Саша говорил и говорил, пытаясь своим водевильным сюжетом показать всю смехотворность затеи друга — Приобрел вот особые рекомендации для светских визитов. Весьма, я замечу, полезное сочинение. — Он достал из кармана специально прихваченную книжку. — Слушай, что пишут знатоки вопроса. «Визитный туалет должен отличаться простотой и изяществом. Элегантное, модное платье, изящный цилиндр, цветные, не слишком светлые перчатки и красивый зонтик — вот все, что нужно для визитов». Сущие пустяки, даже не мог предположить, как все просто. Будь другом, одолжи мне цилиндр и зонтик!

— Саша, — заговорил Михаил, и в каждом его слове ощущался скрежет зубов, — прошу тебя, как друга прошу — не мешай. В оружии ты ни черта не понимаешь, это и ежу понятно. Справлюсь сам. Уйди.

— Договорились. Я в столовой пока чайку хлебну. Мороз, знаешь ли, зверский. На столе калач тепленький и колбаска… Как закончишь сборку — кликни. Все же друг… был.

В столовой Саша сел за стол, шумно отхлебнул из синей с золотым ободком чашки и принялся читать громко, с выражением. Руки тряслись от волнения, и голос срывался, но он изо всех сил старался скрыть свои чувства, привычно валяя дурака.

— Продолжим. «Для визитов не надевают никогда — ты слышишь? — никогда не надевают платье только что от портного, потому' что новое платье очень стесняет». Святые слова — еще как стесняет! Как надену что-нибудь новенькое — бревно бревном. Умный человек пишет! Морис Леопаж. Видать знатока. А я как раз заказал шикарный костюм у Войцеховского. Дивная английская шерсть в рубчик. Думаю, если мне не подойдет, Мишка на свадьбу наденет. Ну портки малость подошьет, рукава засучит — и под венец.

Саша прислушался к происходящему в комнате Михаила. Там тишина.

— Нет, я так больше не могу! — швырнув книгу, Саша бросился туда.

— Пусть ты старше меня на три месяца, пусть ты умнее… Но ты идиот! Самый идиотский из всех кретинов!

— Уйди, ты смешон. — Михаил щелкнул затвором собранного браунинга.

— Ладно, черт с тобой, стреляйся. Но последнее желание — это святое! — Саша решительно подсел к письменному столу, вытащил листок из пачки письменной бумаги, обмакнул перо. — Значит, так: «Татьяне Николаевне Лаппа. Саратов. Молния. Срочно приезжайте Киев. Михаил стреляется». — Не дав Михаилу перехватить листок, Саша поднял его над головой: — Она имеет право решить. Или ты хочешь, чтобы бедняжка наложила на себя руки вслед за тобой? Шекспир, тудыть вашу мать!

В Саратове получили телеграмму с несколько иным текстом: «Телеграфируйте обманом приезд Таси. Миша стреляется». Тася дрожащей рукой протянула телеграмму отцу Тот криво улыбнулся, пробежав глазами синий бланк «молнии»:

— Глупые игры затеяла ты со своим «женихом». — Сложил листок и отправил его письмом в Киев сестре Соне с просьбой передать оную шутку подруге Варваре Булгаковой — матери истеричного мальчишки.

Тася заперлась в своей комнате. Она торопилась написать Мише ответную телеграмму. Телеграмма получалась длиннющая, как письмо. В ней были и клятвы, и заверения, что никто и ничто в мире не может разлучить их, что жизнь впереди и она будет чудесна, что такая любовь — единственная и вечная. И еще много таких слов, от которых сердце Михаила возликовало. Каку человека, едва вырвавшегося из когтей смерти, жажда жизни полыхнула с новой силой. С телеграммой Таси он уже не расставался и даже нашел в себе силы дождаться весны. Весны 1909 года.

10

В мае 1909 года Михаил отправил документы для повторного обучения на первом курсе медицинского отделения Киевского университета. Тася же, едва завершив выпускной год, устремилась в Киев. К окончанию гимназии мать подарила ей браслетку, состоящую из золотых колечек, — мягкую, удобно сидящую на руке. На пластинке у замка покачивались выгравированные инициалы «ТН» — на счастье. Никто и не предполагал, сколь интересная судьба выпадет этой вещице.

Снова май. То же цветение, те же сады. Только любовь другая — она стала еще сильней и свободней. Влюбленные не собирались больше ничего скрывать. Михаил отвез Тасю в Бучу, где летом проживало все семейство, и они остались там. Тасе выделили комнату, в которую никто без стука не входил, но разговор о свадьбе старались не затевать.

Варвара Михайловна — статная, веселая, остроумная, прежде чем выйти замуж за магистра Киевской духовной академии Афанасия Ивановича Булгакова, проработала четыре года учительницей в Орловской гимназии. Воспитательство было в ее натуре, но не в жесткой и косной школярской форме, а в духе свободы и просветительства, которыми дышало время и которые проповедовал уважаемый ею Фребель. Семеро детей, старшим из которых был Михаил, учили языки, музицировали, пели, много читали, устраивали регулярные домашние театрализованные вечера — знаменитые нечетные субботы Булгаковых. На даче, выстроенной еще покойным мужем, царил стиль демократической простоты и интеллигентной веселости. Многие говорили, что в доме Булгаковых витает чеховский дух.

Все дети помогали друг другу и матери в обучении и ведении дома, старшие сыновья — Миша и гимназист Николай — подрабатывали репетиторством, дочки были приучены к хозяйству. Всю компанию — троих мальчиков, четверых девочек и молодую смешливую мать — голосистых, хорошеньких, образованных, объединяло настроение увлекательного творчества. Цветник, посаженный собственными руками, написание вместе с детьми скетчей, музицирование у открытого окна, беседа с каждым из отпрысков на важные темы — вот круг основных обязанностей уважающей себя матери. Горничная и кухарка, имевшиеся в каждой интеллигентной семье, освобождали хозяйку дома от бытовых проблем — закупки продуктов, готовки еды, стирки, уборки, растопки печей и колки дров…

Молодежь ждала Тасю и готова была принять всей душой, понимая, каким важным человеком является эта девушка для Михаила — авторитета и любимца всей семьи.

Она и в самом деле оказалась мила. Незаносчивая, скромная, воспитанная. Вот только не было в Тасе той смешливой раскрепощенности, которой отличалось булгаковское семейство.

«Не кокетка, не хищница, не глупа, кажется, серьезно влюблена в Мишу», — с облегчением вздохнула Варвара Михайловна и установила по отношению к Тасе тот же тон, что и с друзьями детей, часто собиравшимися в их доме.

Тася была рядом, и Миша воспрял, стал регулярно посещать библиотеку, готовился к повторному курсу университета, полностью заваленному в прошлом году, что-то все время писал.

— А знаешь, наш Миша хочет стать писателем, — радостно и загадочно сверкая глазами, сообщила Тасе четырнадцатилетняя Надя, самая близкая Михаилу из сестер. — Показывал мне рассказы и пьесы.

Девушки пропалывали клумбу с цветами, любовно посаженными Варварой Михайловной.

— Тебе он, конечно, читал свои сочинения? Уже, наверно, целая книга готова. Ведь все время пишет… смотри, корень какой длиннющий! Метр, наверное. Еле вытащила. — Она отшвырнула с трудом выдернутый одуванчик.

— Конечно, читал… Мне понравилось… — солгала Тася, не знавшая, что Миша помимо своих юмористических забав взялся за серьезное сочинительство. Да, он много писал, но не рассказывал, что именно. Тася сочла его поздние сидения за письменным столом подготовкой к университетским занятиям. Нет, он не мог что-то скрывать от нее.

Когда Тася спросила Мишу насчет намерений писать нечто серьезное, он отшутился:

— У меня столько увлечений, Тась! Но ты — самое сильное.

11

В то лето в Буче напропалую веселились. Одиннадцатилетний Николка играл на гитаре, младший девятилетний Ваня на балалайке, все замечательно пели и горели страстью к лицедейству. Игры в основном придумывал Миша и сам всегда исполнял смешные роли.

…Вечерело, солнце село за потемневшие ели, к семи ожидались гости — молодежь с соседних дач и киевские друзья. Заканчивались последние приготовления. Публике должна была быть представлена сочиненная Мишей пьеса о забавном путешествии неуклюжего родственника. Роли быстро разобрали. Не могли уговорить «актерствовать» лишь Тасю. Коля Гладыревский, гимназический друг Михаила, остро чувствовал, как трудно вписаться милой, простодушной девушке из скучноватой чиновничьей семьи в шумную, задорную компанию Булгаковых.

И теперь он видел ее растерянность перед необходимостью принимать участие в играх. Они расставляли стулья перед верандой, изображавшей сцену. Тася, чуть загоревшая и окрепшая, в свободном ситцевом сарафане с россыпью незабудок по желтому полю, выглядела очень мило, если бы не глубоко спрятанное волнение. Она отказалась от участия в сценках, но боялась, что Мише это не понравится. Поверх белой рубашки Коли были нарисованы лацканы фрака, а сзади болтались выкроенные из черного сатина длинные полы. Непомерно большая «бабочка» из бархатной бумаги постоянно сбивалась набок. Когда спектакль начался и занавес из двух старых штор разъехался, Николай подсел к Тасе, занявшей табурет с краю.

— У меня выход во второй картине. Пока хотел бы поделиться кое-какими наблюдениями с вами, Татьяна Николаевна, — склонил он к ее щеке кудрявую голову. — Посмотрите на этих «актеров»! Да они же просто дурачатся! Детский сад какой-то! — фыркнул он над выходом Нади. С толщинками на груди и животе под деревенским сборчатым сарафаном, она разыгрывала туповатую бабу, попавшую в одно купе с интеллигентным, щепетильным до крайности господином, роль которого с комичной серьезностью исполнял Миша. Он же был и контролером, и вагонным воришкой, с наслаждением перевоплощаясь в разных персонажей. — Мишель хорош! Остальные… не выдерживают критики. Если хотите знать мое мнение, вы правильно сделали, что отказались изображать даму с младенцем в этом балагане, — продолжил Гладыревский без тени улыбки. — Не для серьезных девушек занятие. Пусть Варька выламывается, красавица наша, совсем уже барышня. На четыре года младше Мишеля, а уже держит себя за главную.

Тася кусала травинку и старалась не расплакаться. Вдвоем с Мишей все было легко и чудесно, а среди этой милой, но не очень понятной ей ватаги, она ощущала себя чужой.

— Вы издеваетесь надо мной, Коля, это нехорошо. У них чудесно все получается. И сестры Миши такие смелые. А я просто-напросто трусиха. — Тася вскочила и быстро зашагала в глубь сада. Там села на заветную скамейку среди кустов шиповника и, чтобы не разреветься, начала вслух читать стихи, которые, она знала, любил Миша:

— И ведь чудесно у вас получается! Сара Бернар! — На дорожке появился Николай. — Я отыграл свой номер и спешу завершить наставительную беседу. Можно присесть? Видите ли, где-то в глубине души я тот самый всеми уважаемый Фребель.

— Садитесь. — Тася сдвинулась на край скамейки, всхлипнула. — Я ведь и в гимназии училась кое-как. От волнения на уроках даже заикалась. Часто болела, уставала, много пропускала. Но каток! — Она неожиданно улыбнулась. — Каток меня могла заставить пропустить только мигрень!

— Болезнь гениев!

— Ах, какое там! Откуда гении? Жили мы скромно и скучно. У меня ведь сестра и четыре брата. Дрались все время, ругались. Разве так, как здесь? Правда, отец играл в благотворительных спектаклях. Но дома всегда строг. Только службой и коврами увлекается — вся квартира в коврах. А нами, детьми… Ну если выговор сделать, зауши потаскать или в угол поставить…

— Тася, да у вас было кошмарное детство! — преувеличенно ужаснулся Николай.

— Нет, нормальное. Мама учительница, добрая… Но развлечений особых не было, и богатства тоже. Дети, прислуга — все требовало средств… Тут, у Булгаковых, совсем другое… Простите! — Тася шлепнула комара на щеке Гладыревского. Тот сделал вид, что сражен наповал, и напролом через кусты, сдирая с волос паутину, к ним вышел Михаил.

— Черт! Никак от грима не ототрусь, пауки и мухи зажрут. — Он отчаянно потер губу, где оставались следы от нарисованных усиков. — Чего сидим, от славы прячемся?

Михаил, все еще возбужденный представлением, был в приподнятом настроении. Сорвав с шеи Коли гигантскую «бабочку», спрятал ее в карман:

— Для будущего музея, маэстро. Нет, ты, старик, гений! Твой бродячий Паганини — шедевр, особенно когда в скрипке одна струна. А ты, Тася, зря не вышла. Зря!

— Голова разболелась, Мишенька. Во рту пересохло.

— Что ж вы молчите, милая? Страдать рядом с таким врачом! Я мигом слетаю за целебным напитком. — Михаил умчался к дому. Николай со вздохом глянул на Тасю.

— И вам не страшно вблизи этакого гиганта? С колыбели рос вундеркиндом. Засыпал под скрипку отца и маменькино музицирование — Шопена в пеленках предпочитал! Едва говорить начал — сочинял, пел, плясал. А уж морочить всем голову или над классикой всплакнуть — это уж непременно. Слушал «Фауста» сорок один раз! Не обучавшись специально, может сыграть Вагнера! А его велотрюки, футбол… Я молчу… Вам придется быть Кшесинской, Патти и немного Львом Толстым. Это непременно. — Гладыревский зашептал: — Дабы быть причастной к сокровенному, обсуждать Мишины литературные замыслы.

— Он хочет стать хорошим врачом! Миша считает, что можно допустить небрежность в любой профессии, но не во врачебной. А пишет он шутя.

— О, значит, только доктором! Это еще хуже! Вам придется держать ногу больного во время ампутации.

— Фу, что вы такое говорите? Миша хочет стать детским врачом.

— А вам, милая моя, надо стремиться уметь все, раз уж назвались груздем. Очаровательным, надо сказать с откровенностью. Он подтвердит. — Коля кивнул в сторону спешащего к ним с графином малинового морса Михаила.

— Ау меня голова совсем прошла! Ты можешь лечить мигрень, потому что… потому что ты гигант! — Тася бросилась ему на шею, и Николай стал свидетелем ошеломляющего поцелуя.

12

Летняя жизнь Таси и Миши оказалась чрезвычайно насыщенной. Чуть не каждый вечер они посещали симфонические концерты в Купеческом саду, ходили в театр, много гуляли, целуясь за каждым углом. Они взяли за правило посещать «свой остров», и каждый раз это было празднество полного слияния плоти и духа, казалось даже, что над их головами стояло свечение. И никто уже не сомневался, что Миша и Тася — неразрывная пара.

…Лодка шла по течению, и уже виден был старик на пристани, встречавший возвращавшуюся «Чайку». Солнце садилось, волшебно преображая мир. Печаль и торжественность, как в звучании органа, были в этой величественной и бренной красоте.

— «Раскинулось море широко, и волны бушуют вдали… — запел Михаил приятным сильным баритоном. — Поедем, красотка, кататься…» — Изловчившись, он наклонился к Тасе и поцеловал в колено.

— Миша, Мишенька… Мне даже страшно. Как мы счастливы! Вдруг что-то случится? Я заболею оспой, стану некрасивой, и ты меня разлюбишь. — Лицо Таси, залитое бронзовым закатом, выразило трагическое смятение.

Михаил засмеялся:

— От оспы я тебя вылечу. А вот разлюбить не смогу никогда. Так вот всю жизнь и буду обмирать от каждого твоего взгляда, от каждого прикосновения. Представляешь картину: у доктора Булгакова пациенты. Заходишь в приемную ты. Его кидает в жар. Он говорит, заикаясь от страсти: «Из-з-з-ви-ните, г-г-ггоспода, я вынужден на время уединиться с су-су… су-пругой». Набрасываюсь на тебя и обнимаю вот так, крепко-крепко.

Лодка едва не перевернулась. Принимая «Чайку», старик погрозил горячей парочке корявым пальцем:

— Уж видал, как вы на воде баловали! Аль мое предупреждение не действует? За потопление судна в нетрезвом состоянии — двойной штраф!

Потом они ужинали в ресторанчике на берегу, где подавали навсегда запомнившееся Тасе блюдо — яичницу по-бременски — хитро завернутую в поджаренные ломти хлеба глазунью.

Прогулки по городу открывали Тасе все новые места, дорогие для Михаила. Они осмотрели рыночную площадь, вблизи которой пятнадцать лет назад раскинул серый полог бродячий цирк, и маленький Миша, сидевший на коленях матери, влюбился в наездницу. Киевская «толкучка» — живописная и громкая — привораживала Тасиного кавалера. Он отчаянно торговался, внимательно прислушиваясь к народному говору. Потом смеялся, повторяя:

— «Чахлик невмирущий» — это толстая тетка меня так обозвала. Догадайся, что значит?

Тася пожала плечами. Михаил торжественно доложил:

— Сей комплимент означает «Кощей Бессмертный». По-моему, лестно.

— Дура какая-то! Ты ж совсем не худой. А сало у нее не купил не от жадности и не от диеты, а потому, что денег нет.

— Про диету я ей нарочно завернул. И деньги у меня всегда есть!

Поблуждав по переулкам, Михаил привел Тасю к трехэтажному зданию с центральным, увенчанным треугольным фронтоном корпусом. Пирамидальные тополя торжественным строем окружали широкий плац перед домом.

— А это знаешь что? Это моя альма-матер — Первая мужская Александровская императорская гимназия. Место особое. Знаменитый хирург Пирогов задал тон в учебной программе, и люди отсюда вышли замечательные. Да еще сколько выпорхнет! Михаил Афанасьевич Булгаков — это прежде всего. Не смейся. Я был заводилой, меня даже учителя побаивались. Латинист Субботич от меня прямо шарахался — я его в сатирических стихах здорово прохватил и еще рисунки пустил — прогулки Субботича в Древнем Риме. Слава моя гремела на всю гимназию.

— А я думала, ты был учеником примерного поведения, — Тася хмыкнула, — только по ресторанам романсы девушкам пел.

— Примерного?! Эх, матушка!.. Я тут одному фраеру так в зубы двинул, что губу рассек, и если б не Максим… Вон смотри, дядька в синем мундире двери запер — это и есть сторож Максим по прозвищу Холодная Вода.

— За что вы его так?

— Нам запрещено было кататься на лодках по Днепру, а Максиму начальники приказали фискалить. Однажды старшеклассники поймали его на глухом берегу, окунули стукача прямо как был — в форменном сюртуке с бронзовыми медалями — в холодную воду.

— Он же мог утонуть! — ужаснулась Тася.

— Результат оказался отличный: Максим бросил слежку и получил весьма поэтическое прозвище.

Михаил не подозревал, что в своем первом романе — «Белая гвардия» — перенесет одну из самых сильных сцен в вестибюль этой гимназии. А образ сгорбленного гимназического сторожа превратит в трагическую фигуру погибающего мира.

Родители Таси решили, что после окончания гимназии дочь должна поработать в Саратове. Тася устроилась классной дамой в ремесленное училище. Классная дама выглядела куда моложе своих статных питомиц, учившихся швейному и вязальному делу Разумеется, ее призывов соблюдать дисциплину никто не слушал, а батюшка на уроке Закона Божьего отчитал ее, приняв за ученицу: «А вы почему не поете, дочь моя? Особое приглашение требуется?»

Все это можно было терпеть, считая дни до отъезда в Киев. Разлука тяжело переживалась обоими, не выручали даже письма. Михаил вновь забросил занятия в университете.

Мрачный, замкнутый, он был погружен в чтение и собственные мысли. Встреча с Тасей — единственная точка, к которой устремлялось все его существо. Зима пролетела словно во сне.

13

Летом 1910 года Тася приехала в Киев, и Михаил ожил, как заколдованный принц. Жизнь приобрела блеск, полноту, интерес.

Они вновь зачастили на симфонические концерты на открытой эстраде либо посещали оперу. Днем же будущий доктор вовсе не был паинькой. На набережной возле Андреевского спуска собирался «клуб велосипедистов». И здесь Михаил задавал тон. Под восхищенным взглядом Таси он ухитрялся выделывать на велосипеде немыслимые трюки, терпеливо обучал им молодняк. А футбол! Вот уж странное увлечение — грязная, истоптанная площадка и один мяч на целую ораву. Вывалянный в грязи, с кровоточащими ссадинами, Миша казался Тасе боевым героем. Ее терпеливое наблюдение за матчем вознаграждалось объятием и жарким поцелуем.

Она все больше восхищалась им, она влюблялась сильнее и сильнее, теперь уж прошлогоднее чувство казалось ей пустяковым девичьим увлечением.

Мишино влияние на возлюбленную было настолько сильным, что Тася стала именно такой, как привиделась ему в момент первой встречи — идеальной возлюбленной, соединенной с ним полным взаимопониманием и общностью взглядов. Теперь она плакала в «Фаусте» в тех местах, где надрывалось его сердце, и смеялась в «Женитьбе Фигаро» без всякой оглядки на светскую сдержанность. Да, они, несомненно, были отличной парой.

Но Варвара Михайловна имела свое мнение. Она всегда боялась, что Михаил увлечется оперной актриской или, как в раннем детстве, попадет под очарование цирковой наездницы. Она хотела бы иметь в невестках серьезную девушку. Дочь действительного статского советника, милая и скромная Тася вроде то, что надо. Но! Господи, как же она хорошо знает своего сына! Миша — натура артистическая, экспансивная, его влюбленность требует постоянного восхищения подругой, вдохновения от ее присутствия. Возлюбленная должна быть под стать его фантазиям, его энергии, талантам. Да, Тася старается, жадно впитывает его мнения, вкусы, привычки. У нее даже развилось чувство юмора. Но разве она та яркая, оригинальная умница, вдохновляющая и восхищающая всех вокруг своими талантами, что способна удержать Михаила? Увы, она не Муза. И главное — он еще слишком молод, чтобы понять это.

Разговор с Тасей вышел сам собой. Варвара Михайловна совершала обход своего цветника. За кустом розового шиповника она увидала читавшую на скамейке Тасю. Варвара Михайловна склонилась к высоким голубым соцветиям, свечками поднимавшимися рядом.

— Это мой любимый дельфиниум. В этом году так разросся! Покойный муж купил участок и с любовью занимался строительством дома. К несчастью, умер так рано. Мише было восемь. Здесь проводит летние месяцы моя детвора. Вы же заметили, Тася, у нас все очень просто — вполне демократический быт. Только в цветнике я позволяю себе создавать роскошь! Посмотрите на маки! Оранжевое пламя!

— Мой отец всегда разводил цветы в палисаднике. А я помогала… — откликнулась Тася, вставая.

— Роскошь! Какая роскошь! Да если бы Господь сотворил только это чудо цветения, человеку должно благодарить Творца неустанно. Хорошими делами и поступками. Наши благодеяния — лучший дар Всевышнему, — нараспев сказала она, склоняясь над мраморной лилией.

— Миша тоже так говорит. И еще он считает, что в самом затруднительном положении главное — сохранить достоинство, — сказала Тася, всегда смущавшаяся в присутствии матери Миши. Но сейчас она решилась добавить: — Еще он сотворил любовь. Для нас с Мишей это… Это главное счастье.

— Ты права, Танечка. Правда, понятие любви Господа шире, чем любовь мужчины и женщины.

— Но именно такая любовь самая сильная. — Она стояла, вытянув по швам руки со сжатыми кулаками, напряженная, готовая ринуться в бой.

С улыбкой Варвара Михайловна сорвала цветок шиповника, кивнула на скамейку:

— Присядем. У тебя еще большая жизнь впереди, детка, и много всяких Любовей. К детям, к родителям, к любому человек нуждающемуся в поддержке ближнего. Да хоть к этому цветку.

Пожав плечами, Тася присела на краешек скамейки.

Они помолчали. Варвара Михайловна решилась:

— Таня, вы с Мишей собираетесь пожениться. Это правильно. Но, понимаешь… Он снова забросил университет, он совершенно не в себе! Создавать семью вам рано. Надо подождать. Не стоит беспокоиться, что время разрушит вашу любовь. Только укрепит. Миша закончит курс, вы снова приедете сюда и как-то спокойно все решите. У вас еще все впереди.

— Конечно, — согласилась Тася, — только я думаю, что, если мы будем вместе, Миша скорее успокоится и займется учебой.

— Но тебе тоже надо думать о своем будущем. Не можешь же ты просто так… Ну жить вместе с юношей, который еще не в состоянии контролировать свои чувства. Не скрою, он всегда был очень влюбчивым. Еще на детском празднике, Мише было четыре… нет, пять лет, он увлекся Машенькой Зарайской — этакой куклой в локонах… Да и потом…

— Варвара Михайловна, он мне все рассказывал. Сейчас все по-другому. — Тася взглянула на тревожное, несмотря на милую улыбку, лицо женщины и не сказала, что между ними с Мишей решено твердо: в случае сопротивления родителей они буду венчаться тайно.

14

Оба жили мыслями о встрече и ждали лета. Однако предлог для поездки Таси в Киев оказался печальным. Умер дядя Витя. Возвращался из командировки, высматривая в толпе встречающих Сонюшку. Увидел темную голову под сиреневым кружевным зонтиком. Чей-то букет заслонил лицо жены, тщетно искавшей его в окнах вагона. Почему-то это показалось страшным — не встретиться, потеряться. В груди образовался ком.

— Сонюшка! — крикнул он в толпу, шагнув на перрон с железной лесенки — солидный полковник в светлом мундире с сияющими пуговицами и золотыми погонами, заледеневший от какого-то необъяснимого страха.

Два прапорщика с вещмешками козырнули и покосились на спешившую к нему интересную брюнетку с зонтиком.

Он увидал крупное Сонино, чего-то испугавшееся лицо, беззвучно открывавшийся рот и вдруг опустился на подломившиеся колени, качнулся и рухнул ничком на замусоренный перрон. Мягкая щека уткнулась в липкую конфетную обертку.

— …Эта бумажка! Она прилипла и трепетала… А сердце уже не билось!.. — говорила всем Софья Николаевна на похоронах, сверкая слезами. Был солнечный день — лето только началось. Началось вдовство.

После поминок Тася с Мишей пошли к Днепру, стояли на площадке, с которой давным-давно он хотел броситься вниз. Казалось, сто лет прошло. Держались за руки и молчали.

— Ладно, все понимаю — кто-то из двоих умирает первый. Но как можно… Ты видела этого нашего «друга дома» Ивана Павловича Воскресенского? Он врач, милый в общем-то человек… Ну и лечи детей! Так он за мать взялся. И она не против! Да-да, что самое противное — вполне не против. Только я в Киев — он в Бучу, к ней.

— Но это же нормально, больше десяти лет прошло, как твой отец умер. Варвара Михайловна интересная женщина… — защищала Тася Булгакову, втайне радуясь гневу Михаила. — Только у нас совсем другое. Без тебя… Другой жизни без тебя у меня не будет.

— Не хнычь, Таська! Я же вечный! — Подхватив за талию, Михаил закружил ее по площадке. — Слушай, мы живы! Мы живы, мы вместе, и это совершенно невероятно!

Тася сняла комнату поблизости от тети Сони, и они с Мишей жили как молодожены — совершали ритуальные побеги на «свой остров», сидели в кафе, выходили на прогулки.

— Тась, ну почему на тебя все мужчины оглядываются? — Михаил важно шагал рядом со своей дамой по вечернему Крещатику. — Эти дамочки так стараются быть эффектными — навились, намазались, разодеты в пух и прах! А ты у меня — скромный ландыш. И пахнешь ландышем, честное слово!

— Мама тоже говорила… — пожала плечами Тася, — это врожденное. — Она лукаво покосилась на физиономию Михаила, не разобравшегося при всем своем чутье в ее маленьких женских хитростях. Не велел он ей пудриться и губы мазать — не надо! Духи считал вульгарными — верно! Только пока по лестнице со второго этажа спускались, успела Тася носик попудрить, губы подвести да еще пробкой духов «Ландыш лесной» шею мазнуть. Юбку незаметно укоротила — ножки-то стройные, а шляпку, совсем простенькую, чуть-чуть набок сдвинула и завитки, словно случайные, от висков выпустила. Эх, семнадцать лет, великолепно твое цветение и наивны тайны. Пройдет два десятка лет, и все усилия парфюмерии и косметики не вернут чуда.

Второго сентября Миша ворвался в столовую, где завтракала Тася. В его руке трепетала газета.

— В оперном театре стреляли! Смертельно ранен эсером Богровым Петр Аркадьевич Столыпин — министр внутренних дел и председатель Совета министров, член Государственного совета. — Михаил бросил на стол скомканную газету. — Это плохой знак.

Тася знала, что политика — удел мужчин, а женщинам подобает разделять взгляды мужа.

— Это просто ужас какой-то! Убить в театре! Там же были люди! — Она про себя возблагодарила Бога, что роковой для министра вечер они провели дома.

— А я жалею, что не был там! Я жалею, что не нашелся человек, сумевший остановить убийцу! Это же страшно, Тася. Мне страшно за наше будущее. За будущее России!

— Вероятно, назначат другого, — робко заметила Тася.

— Другого?! И что будет делать другой? Может, революцию? — Михаил подошел к окну и распахнул створки, словно ожидал увидеть внизу толпу митингующих. Но только точильщик повизгивал в конце переулка искрометным колесом.

— Черт-те что делается в государстве! А какие были надежды! Аграрные реформы, преобразования в экономической и социальной сфере! Столыпин разработал целую программу. И осуществил бы!

— Почему эти мерзавцы убивают самых достойных людей? — возмутилась Тася с преувеличенной печалью. Все это, называемое «политической ареной», мало ее трогало.

— Потому что у них задача — разрушить государство. Пять лет назад социалисты, революционеры взорвали дачу Столыпина на Аптекарском острове. Погибли сами террористы и невинные посетители. А теперь… И никому дела нет!

— Надеюсь, в твои планы не входит намерение заниматься политикой? — вопросительно взглянула в разгоряченное лицо Михаила Тася.

Миша посмотрел на нее как-то странно и ничего не ответил.

Она снова уехала. Саша Гдешинский изо всех сил удерживал на платформе рвущегося броситься за поездом Михаила. И понял: хана университету, не пойдет учеба у этого сумасшедшего.

15

На Рождество 1911 года Михаил приехал в Саратов. Лаппа-Давидовичи киевского кавалера ждали и приняли радушно. Был праздничный стол и даже танцы. Но ничего похожего на Рождественские празднества в доме Булгаковых, полных веселой возни, представлений, розыгрышей, здесь не было. Не было и елки с ее привычным с детства хвойным волшебством. Но влюбленные этого даже не заметили. Миша пропадал в спальне Таси, никто не смел их тревожить, а что еще можно пожелать?

Отец Таси — Николай Николаевич — играл с будущим зятем в шахматы и беседовал о политике. Было ясно, что дело идет к свадьбе.

Рыжий сеттер красиво лежал на узорчатых коврах, попыхивала трубка управляющего казенной палаты. Комната с мебелью красного дерева казалась очень уютной.

— Слушай, Таська! — Михаил обнял ее на удобной кровати, уставился в лепной потолок. — У нас непременно будут ковры. И собака, и куча детей. Но это потом, а сейчас — гениальная идея! Завтра ты объявляешь родителям, что летом поступаешь на Высшие женские курсы в Киеве! На отделение филологии! Это так солидно: супруга доктора Булгакова — знаток словесности! Курсы платные, но твои потянут.

Весной 1912 года Татьяна Николаевна Лаппа подала документы для поступления на киевские курсы. А двадцатого августа Михаил поехал в Саратов и вернулся в Киев вместе с Тасей. Уловка удалась — теперь она студентка и разлучаться не надо! Тася сняла комнату с отдельным входом на Рейтер-ской улице, и они зажили почти по-семейному.

Михаил, окрыленный присутствием возлюбленной, серьезно взялся за учебу спеша наверстать упущенное за два года. Его отвращали лишь лекции в анатомическом театре, но лабораторные занятия с участием исследований с помощью микроскопа вызывали горячий интерес. Из Саратова поступало ежемесячное содержание Тасе в размере пятидесяти рублей — деньги немалые.

Но никто из них двоих не чах над учебниками. Тасю занятия на женских курсах интересовали лишь как формальный предлог не покидать Киев. Миша, обладавший уникальной памятью, схватывал материал быстро и мог позволить себе роскошь развлечений.

Когда поляк Голомбек открыл бильярдный зал с восемью столами, Булгаков увлекся игрой. Он с друзьями проводил у Голомбека все свободное время и отдыхал после партий в находившейся рядом пивной. Отсидев занятия на курсах, Тася спешила в бильярдную, дабы следить за боями Михаила.

Зимой они часто ходили в Купеческий сад покататься на «американских горках». Бешеная езда на крошечных санках по ледяному желобу, обрывы и взлеты, замирание под ложечкой и ощущение крепко прильнувшего тела Таси, чувство полета и полной радости бытия навсегда запомнилось Булгакову.

Пролетев по сумасшедшим виражам, они направлялись «пировать». В кафе «Пингвин» Тася награждалась порцией любимого «гарнированного» мороженого. На огромном блюде вокруг сливочного холма лежали ломтики фруктов и ягоды.

— Как тебе нравится, в феврале свежая клубника! И ананасы. Это из теплиц Вележского, там, за холмами. — Михаил поддел на ложечку янтарный ломтик и поднес к губам Таси. Но губы не открылись. Сморщившись, она выскочила из-за стола и устремилась в дамскую комнату.

Вернулась бледная и виноватая. Михаил ничего не спрашивал, он давно понял, в чем дело, но боялся признаться в случившемся даже самому себе.

— Миша… Мишенька… — лепетала она побелевшими губами, — я не знаю… все время собираюсь сказать, но не знаю как…

— Что-то случилось? Тебя стошнило? Жара нет? — Он прижал ладонь к ее лбу. — Может, отравилась чем-то? Вчера ела на улице эти поганые пирожки! Говорил же тебе!

— Я не отравилась, это совсем другое… — Тася разрыдалась.

Она была беременна. Оба совершенно не ожидали этого. В полноте их бытия не предусматривался некто третий, а мысли о продолжении рода были далеки, как и мечты о солидном доме, путешествиях — о некой иной взрослой реальности. Кроме того, Тася не представляла, как можно рожать невенчанными, и вообще, она так боялась потерять эту жизнь, такую, как она теперь складывалась.

Вдвоем, сердце к сердцу, душа к душе. И зачем, зачем эта неожиданная проблема?

Михаил нашел самого дорогого в городе гинеколога. Осмотрев пациентку, доктор заверил, что у нее здоровый организм и опасаться плохих последствий можно лишь в крайнем случае. Только Миша, как будущий врач, понимал, что риск лишиться возможности иметь детей после первого аборта довольно велик. Но он не стал пугать Тасю, отправившуюся на операцию с героической стойкостью. Все прошло благополучно. Гроза миновала. И Варваре Михайловне теперь не стыдно заикаться о свадьбе — не с животом идти под венец.

…Тася лежала бледненькая и все еще с отвращением вспоминала тот ломтик ананаса с мороженым, что поднес к ее губам Миша.

— Что-то болит? — Михаил пристально вгляделся в ее лицо.

— Просто немного грустно.

— Э, милая моя, да тебе надо взбодриться. Смотри. — Миша показал пакетик с белым порошком. — Это кокаин. В медицине используется как обезболивающий препарат. Кроме того, говорят, поднимает тонус. Его вдыхают через трубочку, сделав вот такую дорожку. У нас на курсе все пробовали. Врач должен на себе испытать лекарство. Ну, я рискую! — Он разделил порошок на четыре дорожки и вдохнул одну, потом другую и передал стеклышко с оставшимся порошком Тасе. Она повторила процедуру.

Ночью Тасю тошнило, утром она сказала:

— Пожалуйста, очень тебя прошу, не пробуй больше эту мерзость. Мне было так гадко. И вообще, мы же знаем, какая участь ждет кокаинистов. Это опасно, Миша.

— Один раз не считается. Медицинский опыт — и все! А я сразу уснул, видел чудесные сны. Но совершенно не испытываю желания повторить опыт. — Он сел на кровать и поцеловал Тасину руку — Прости, радость моя. Прости и забудь. У нас будет много детей, а вот кокаина — никогда!

Он не рассказал Тасе, какой ужас испытал на рассвете, когда она, измученная, наконец уснула. Михаил вскочил в холодном поту, разрывая на груди рубашку. Огромный скользкий змий с огненными глазами обвил его жесткими кольцами, не давая вдохнуть. Свистел и шипел, стискивая шею… «Наркотическая галлюцинация… — понял он, с трудом освобождаясь от липкого страха. — Больше никогда!»

16

Варвара Михайловна догадывалась о беременности Таси — именно этого она и боялась.

Она видела, как в последнее время бережно и тревожно Миша опекал Тасю, она заметила, что куда-то «пропали», как сказала Тася, присланные из Саратова деньги на проживание. Выходит, Тася сделала аборт и, может быть… может быть, теперь стремление к свадьбе ослабло?

Но не тут-то было. Михаил поставил вопрос ребром: если мать против их брака, они поженятся без всякого родственного благословения. После долгих обсуждений и беседы с отцом Александром венчание назначили на апрель.

Мартовское солнце плавило залежавшийся во дворах грязный снег, вниз по улицам, к разлившемуся Днепру, бежали быстрые ручьи.

Софья Николаевна отправилась с визитом к своей приятельнице Варе Булгаковой, хворавшей больше недели. Рассчитав время, чтобы никого лишнего в доме не было, и прихватив соблазнительный тортик в кондитерской у Глиэра, она задумчиво шла по Андреевскому спуску После смерти мужа Софья Николаевна еще глубже погрузилась в жизнь Фре-белевского общества и стала особо трепетно относиться к проблемам подруги, с которой сблизилась теперь еще и общим вдовством. Предстоял разговор по душам, требующий максимума деликатности.

Все споры и ссоры между старшими родственниками с обеих сторон утихли, как только был назначен день венчания. Но напряжение висело в воздухе.

— Милая моя! Варюша! — Софья Николаевна бросилась на шею Варваре Михайловне, даже не сняв беличьей шубки. — Милая! Знаю, как ты намучилась!

— И не говори, Сонюшка! Жуткую зиму пережила. — Варвара Михайловна проводила подругу в гостиную. На столе стоял лаково-черный с золотом Zinger, зажав лапкой отстроченное простынное полотно. Стопка готового белья лежала в кресле. — Вот белье шью, а Глаша метит. Мы ж не буржуа, лишних денег нет. Все вообще будет скромно. — Варвара Михайловна убрала шитье, набросила на стол голубую скатерть с бахромой и крикнула на кухню: — Глаша, согрей самовар и сделай нам чай!

— Никаких хлопот, умоляю! — Соня поставила в центр стола красивую коробку и развязала ленты: — Торт ореховый с вишневым суфле «Полонез». От Глиэра. Совершенно свеженький. И перестань хлопотать, садись, рассказывай… — Софья Николаевна расправила нарядный гипюровый воротник нового шерстяного платья и воздержалась от комментариев по поводу внешности Вари: уж очень бледной и увядшей выглядела эта прежде моложавая, смешливая женщина.

— Совсем себя забросила, — вздохнула Варвара, заправляя зауши выбившиеся пряди. — Замучилась.

Пережила жуткую зиму. — Она задумчиво ковыряла ложкой кусок торта. — Миша совершенно измочалил меня. В результате я должна предоставить ему возможность пережить все последствия своего безумного шага. Дела, как ты понимаешь, обстоят так, что все равно они обвенчаются, только со скандалом и разрывом с родными. Пошла к отцу Александру, поговорила с ним откровенно, и он сказал, что лучше, конечно, повенчать их, что Бог устроит все к лучшему. Надо надеяться.

— Варечка, ну как же без надежды? — Соня положила себе второй кусок торта. — Подсластим наши горести!

— Ах, если бы я могла надеяться на хорошую будущность этого брака! Только я, к сожалению, никаких данных с обеих сторон к каким бы то ни было надеждам не вижу. И это приводит меня в ужас.

— Варюша, мне кажется, ты слишком преувеличиваешь опасности этого брака. Тася славная девочка, и она обожает Михаила.

— Девочка! В том-то и дело. Девочка и мальчик! Мой сын незаурядный человек, и жена должна быть под стать ему. Да, это формально не мезальянс, Татьяна из хорошей семьи. Но что такое она сама? Что такое она рядом с Михаилом? Она даже не умеет быть интересной в обществе! Не умеет себя подать!

— Но твоей ребятне она нравится.

— Что они понимают, дети! Мишу все обожают и хотят, чтобы он своего добился. В сущности, Тася совсем неплохая девочка… — Лицо Варвары выразило отчаяние — она измучилась двойственностью своих чувств. — Хорошая, хорошая ваша Тася, но не для Миши.

— Конечно же, Татьяна менее развита, чем Михаил. Но кто бы не поблек рядом с ним? К счастью, она так легко поддается влиянию Михаила. И очень скоро, пройдя его шкоту, станет совсем иной! — ворковала Соня.

— И это ужасно! Ужасно, что жена будет полностью под пятой Миши! Миша любит пофорсить, и Татьяна за ним. Все деньги, которые ей присылают на жизнь и учебу, они тут же спускают в ресторанах. А последний рубль идет на лихача. Потом месяц ходят ко мне обедать. Транжиры, и никакого чувства ответственности. Недавно Тася явилась в такой шляпке от мадам Анжу!.. Мне и не снилось. Подарок Миши! А на какие деньги? — Варвара высморкалась в скомканный платочек.

— Это верно, серьезности у них нет никакой, зато любви, — хоть отбавляй. Какое-то взаимное упоение. Безумие прямо! Понимаю еще, в начале романа. Но ведь уже три с половиной года прошло, а их отношения никак нельзя назвать мимолетным увлечением.

— Но ты же знаешь, Соня, сейчас такое время, что женщина должна стремиться быть полезной обществу, приобрести профессию. Столько возможностей применить себя. Эту же особу совершенно ничего не интересует!

— Но она учится на историко-филологических курсах!

— Сплошная видимость. Кое-как посещает, а может быть, уже бросила. Ее единственное желание — быть рядом с Михаилом. Больше ничего не нужно.

— Вот и отлично, Варя! Кто из нас не мечтал о такой любви, — улыбнулась Соня, показав крупные зубы с золотыми пломбами. — Естественно, в каждом браке есть доля компромисса. И уж такой пристальной критики, думаю, ни одна пара не выдержит.

— То же самое сказал отец Александр, и мне стало легче после разговора с ним. Потом Миша был у него, и он, конечно, старался обратить Мишино внимание на всю серьезность этого шага. Но с Миши все как с гуся вода. Теперь ему надо хлопотать о всяких бумагах, засчитывающих его переход на третий курс, а там… Пусть венчаются. — Варя смиренно вздохнула. — Свадьба будет, конечно, самая скромная и тихая. Я посоветовала Мише и Тасе написать в Саратов с просьбой о позволении венчаться. А то ведь сами не догадались бы! Вчера они такое письмо послали.

Обе женщины замолчали, ощутив какую-то грусть. Вот они тут анализируют и продумывают каждый шаг молодых, чего-то опасаются, о чем-то волнуются, планируют, а судьба возьмет и распорядится по-своему. Все вывернет наизнанку, и не поймешь, где правые, а где виноватые. «Безумная любовь» — что способна вынести она на своих эфемерных крыльях?

17

Старшее поколение считало этот брак безумием, опасаясь легкомысленности юной пары. Молодежь же, настроенная романтически, с радостью ждала свадьбу, свершающуюся без всяких расчетов и компромиссов по необычайно сильной любви. В качестве сюрприза они даже хотели заказать шуточную пьесу «Таську замуж выдают».

Но накануне свадьбы Миша выдал собственное сочинение «С миру по нитке — влюбленным шиш», высмеивая заварившуюся вокруг свадьбы кутерьму. В пьесе действовал хор «доброжелателей» — пожилых родственников с обеих сторон, которому противостоял хор «доброжелателей молодых».

«Где же будут спать молодые?» — спрашивала «добрая бабушка». «В ванной комнате, — отвечали ей. — Миша в ванне. А Тася в раковине».

Родные прислали Тасе сто рублей на свадебный туалет, но она наотрез отказалась и от фаты, и от платья. Деньги были незамедлительно потрачены на ужин с друзьями в модном ресторане.

Прибыв в Киев накануне венчания, мать Таси, Евгения Викторовна, осмотрела гардероб дочери и пришла в ужас. Худо-бедно, для такого случая могла сойти имевшаяся светлая полотняная юбка в складку. Спешно была приобретена нарядная блузка и белые туфли.

Но разве таким должно было быть это событие?

Конечно же, в отношении свадебной церемонии тон задавал Миша. Во-первых, он не хотел устраивать празднество по поводу столь вымученного брака, во-вторых, учитывал скромные средства своего семейства и, наконец, испытывал отвращение к показухе свадебных церемоний. Естественно, и Тася, отбросив так желанные всякой девушке мечты о свадебных нарядах и торжествах, искренне поддержала аскетичный настрой. Честно говоря, в меру праздничный.

Молодым преподнесли в качестве благословения красивые образа Божьей Матери, заказали под руководством Варвары Михайловны именные обручальные кольца в лучшей ювелирной мастерской города. Перед свадьбой оба постились, причащались и исповедовались, старательно соблюдая требования церковного ритуала и пожелания Варвары Михайловны.

Венчание состоялось в церкви Николы Доброго двадцать шестого апреля 1913 года в присутствии родных жениха и невесты и самых близких друзей — Бориса Богданова, Гдешинских. Варвара Михайловна все же разболелась — год нервотрепки истощил ее силы. Она мужественно поднялась с постели, чтобы проводить молодых к венцу. А в церкви присутствовать не смогла, да и к лучшему: Миша и Тася под венцом хохотали до колик. Общая торжественность и напряжение службы заразили Михаила смешинкой. Глянув на него — с прилизанными во лосами и свечой в руке, давящегося едва сдерживаемым смехом, Тася удержаться не смогла — прыснула, зажав рот ладонью. И пошло! Чем сильнее старались брачующиеся сохранить подобающие моменту вдохновенные мины, тем больше их одолевал смех.

Садясь после церемонии в специально нанятую карету, Михаил шепнул:

— Жена моя, ты заметила — опять май!

— Почти май. Пять дней не дотянули, муж мой.

— Ерунда! Наш май будет всегда. — И он, завернув крахмальный манжет, показал на Тасину браслетку: — Талисман не подведет!

С тех пор в самые ответственные моменты Михаил надевал золотую Тасину браслетку с выгравированными на брелочке у замка буквами «ТН».

Дома родственники и друзья встретили новобрачных цветами, хлебом-солью, выпили донского шампанского и стали читать телеграммы, которых с обеих сторон оказалось штук пятнадцать. Потом пошли пить чай.

Едва выдержав церемонию, Варвара Михайловна удалилась в спальню. Температура поднялась до тридцати девяти, и три следующих дня она пролежала в постели.

В квартире на Рейторской улице, где поселились новобрачные, не спали до утра: молодежь догуливала свадьбу самостоятельно. А следующие три дня новобрачные провели вдвоем, не выходя из дома. «Медовые» три дня.

На лето переехали в Бучу, а с сентября поселились у Ивана Павловича Воскресенского, у которого как раз оказалась свободная комната, причем с отдельным входом.

К сожалению Таси, пикники на островке прекратились. Случилось это после странного случая.

Михаил ушел прогуляться по берегу и вскоре выскочил на поляну, где грелась на солнышке после купания Тася. Сел рядом на траву, спрятал в ладонях лицо. Руки его дрожали, и кожа на щеках между загорелыми пальцами казалась мертвенно-белой.

— Что-то случилось? — испугалась Тася.

Он только мотнул головой и продолжал сидеть не двигаясь. Потом вскочил и стал торопливо, кое-как засовывать в сумку скомканные вещи.

— Одевайся скорей! — произнес сквозь зубы зловещим шепотом.

Его испуг передался Тасе. Быстро собравшись, они вернулись к лодке и вскоре были на пристани. Михаил греб так неистово, словно боялся погони. На вопросы Таси не отвечал.

Лишь дома, на следующее утро, под лучами падающего сквозь легкие занавески солнца, сказал:

— Там был змей. Я видел его. Огромный, он посмотрел мне в глаза… — Михаил содрогнулся, вскочил с постели и распахнул окно в яркий летний сад. — Глупости, не слушай меня. Уж, должно быть.

— А, ерунда! Их бояться нечего. Да ты же вообще герой — ничегошеньки не боишься!

Михаил подошел к ней, пристально посмотрел в глаза и нахмурился. Мрачным ходил целый день, на эту тему больше с Тасей никогда не говорил. Она впервые удивилась тому, как мало знает о детстве Михаила, будто он никогда и не был маленьким.

Став законным мужем Таси, Миша успокоился и теперь не пропускал ни одного занятия. Каждый день ходил в новую общественную библиотеку на Крещатике у Купеческого сада, штудировал толстенные медицинские фолианты. Тася сидела рядом, зачитываясь Гоголем, Салтыковым-Щедриным, Мопассаном. Дома ночами Михаил часто писал что-то при свече.

— Тебе это неинтересно — слишком страшное, — отвечал он на ее расспросы и прятал листки. Тася видела надпись в начале первого листка, видимо, название. И вправду страшное — «Огненный змий».

Они часто ходили в кафе на улице Фундуклеевской, в ресторан «Ратус», завели домашние субботы, на которых отчаянно «винтили», — играли в винт с ближайшими друзьями.

Через полгода Тася окончательно забросила учебу — не хватало денег на оплату курсов. Все, что присылали из дома, тут же тратилось — на развлечения, на лихачей. Тася приобретала продукты в хороших магазинах, а когда деньги кончались — супруги обедали в студенческой столовой или ели приготовленные Тасей на спиртовке бифштексы — больше молодая жена ничего не умела. Миша зачастил в библиотеку при духовной семинарии. Что он там читал, Тася не знала. Не знала, куда исчезает порой часа на два, а то и на вечер. Загадка мучила ее, и однажды, крадясь, как опытный сыщик, по тенистым переулкам, она проследила за мужем до самых дверей знакомого павильона. Это был вход в панораму «Голгофа». Купила билет, вошла и тихо стала рядом. Лицо Михаила, чуть озаренное отсветом далекого распятия, было сосредоточенным, отсутствующим. Она легонько тронула его за руку. Михаил вздрогнул, посмотрел на жену туманным взглядом, словно и в самом деле вернулся из знойной пустыни у библейской горы.

Они вышли на улицу и направились домой. Михаил молчал.

— О чем ты думаешь?

— Об Иуде. С ним не так все просто… В Новом Завете приводятся два различных рассказа о конце, постигшем Иуду. Согласно первому Иуда в порыве раскаяния попытался возвратить тридцать сребреников первосвященникам. Когда же те отказались их взять, Иуда, «бросив сребреники в храме», пошел и удавился. На эти деньги первосвященники купили землю горшечника, чтобы устроить там кладбище для чужеземцев. А вот по другой версии Иуда сам купил на неправедные деньги землю, «и, когда низринулся, расселось чрево его и выпали все внутренности его». По обеим версиям эта земля получила название «земля крови».

— В любом случае его постигло наказание за предательство.

— Постигло… постигло… — Михаил задумался и больше за всю дорогу не сказал ни слова. «Значит, так ему надо — размышлять на свободе», — объяснила себе Тася.

Он неожиданно обнял ее: — Невероятно здорово, что ты рядом. С тобой так хорошо думается.

Варвара Михайловна старалась сблизиться с невесткой, но все было против этого. Молодые частенько приходили обедать на Андреевский спуск, что означало, однако, не столько желание нанести визит семье Булгаковых, сколько полное опустошение кошелька сумасбродной пары. Варвара Михайловна знала, что стряпня ее кухарки не нравилась Тасе, что молодые в штыки воспринимают ее советы или расспросы. За столом неизбежно возникало напряжение.

На Рождество Тася ездила домой. Мать подарила ей золотую цепочку толщиной в палец и длинную, как веревка. Вещь произвела впечатление на семейство Булгаковых, не позволявших себе подобных покупок. И вот однажды за обедом, окинув невестку внимательным взглядом, свекровь заметила отсутствие браслета, золотой цепи и даже именных, заказанных ею обручальных колец.

— Извините, мои дорогие, но я не могу не поинтересоваться… — Варвара Михайловна с трудом сдерживала раздражение. — Куда подевались подаренные вам украшения? А кольца? — Варвара Михайловна с ужасом подумала о том, что вещи проданы.

— Все в ломбарде, — призналась Тася и гордо вскинула голову: — Зато мы никому не должны!

— Мама, вам не стоит беспокоиться, у нас свои порядки. Свои привычки и траты. Пусть вас не волнует судьба Тасиных украшений. Я заработаю, и мы все вернем.

В самом деле, «драгоценности» Таси довольно часто попадали в ломбард и возвращались обратно. Вот уж пустяки, что пока немного не хватает денег на удовольствия! Жизнь была чудесна, и будущее расцветало яркими красками.

Исторический слом был уже совсем близко. Двуглавый орел Российской империи еще гордо реял над просторами крепнущего государства, колосилась тяжелая пшеница на крестьянских полях, лился из доменных печей расплавленный металл. Еще объедались мороженым будущие солдаты, шумели кронами сосенки, не ведавшие, что вскоре пойдут на простенькие гробы. Но уже гибельным крестом сошлись планеты над Россией — локомотив истории на всех парах мчал страну к катастрофе.

18

28 июля 1914 года на солнечную площадь боснийского городка Сараево выехал открытый черный «паккард». Наследник австро-венгерского престола эрцгерцог Франц-Фердинанд с супругой совершали дружественный визит. Из-под копыт лошадей взмывали в ясное небо стаи голубей, толпа граждан кричала «Ура!», размахивая букетиками цветов. Выстрел прозвучал почти неслышно. Кровью залило бело-золотой мундир убитого эрцгерцога. Полиция схватила мрачного мужчину, одетого во все черное. Гаврила Принцип, участник движения «Млада Босния», сознательно пошел на смерть, убив молодого наследника престола.

Австрия предъявила ультиматум Сербии, Россия — Германии, а вместе с Россией Англия и Франция. События разворачивались с молниеносной быстротой, к концу августа в войну было втянуто восемь государств, а концу года к ним присоединились Япония и Османская империя (Турция). «Так начинался не календарный, а настоящий двадцатый век», — писала Ахматова.

Мировая война. Что это такое, знали пока только военные министры и солдаты, отправленные на фронт. Обычные киевляне приняли начало Первой мировой за очередной политический трюк. Обыватели пребывали в сладкой дреме, не заметив, что оказались на краю пропасти. Все газеты кричали о катастрофе, но кто из нормальных людей верил газетам? Прилавки по-прежнему ломились от обилия разнообразной снеди. Не чувствовался дефицит одежды или лекарств. Жизнь не изменила своего вальяжного, благополучного течения…

После библиотеки Михаил решил пройтись по Крещатику; надеясь встретить там Тасю. У витрины дамской парикмахерской он остановился, читая по привычке смешные объявления:

«Цветочный О-ДЕ-КОЛОН всех запахов. Придворный поставщик Ее Величества Марии Александровны великой герцогини Саксен-Кобург-Готской и испанского королевского двора. Товарищество Брокар и Ко в Москве». «Germandree — порошок в сливках и на листках. Секрет красоты, чудно благоухающая, незаметна на лице, безвредна и вполне гигиенична». «Массаж лица и уничтожение морщин аппаратом Симане исполняет дама из Вены г-жа Завгайм в дамской парикмахерской Титуса Каливода и на дому».

Михаил достал блокнот, записал смешные формулировочки — пригодятся для скетча. И тут увидел сквозь толстое стекло, подернутое дымкой газовой шторы, Тасин профиль. В момент он оказался рядом, несмотря на окрики швейцара и вопли парикмахерш.

— Мне прекрасно известно, что это зал для дам. Но эта дама — моя жена! — вырывался он из цепких руте швейцара. Тася сидела в высоком кресле, по спине струились распущенные волосы. Рядом с ножницами на изготовку замерла дородная мастерица в элегантном платье со взбитыми стрижеными волосами цвета «Таити».

— Мишенька! — Тася заулыбалась, заметив его в зеркале. — Хотела сюрприз тебе сделать — модную стрижку.

— Нет, дорогая, если у супругов все общее, то и эта коса — моя. И я не хочу ее лишиться. Извините, мадам-с! — Отстранив даму с ножницами, он взял Тасю за руку и вывел на улицу.

На них оглядывались. Зардевшаяся Тася пыталась скрутить распущенные волосы в жгут.

— Деспот! У меня муж — деспот! — полушутя жаловалась она. — Даже не думала, что тебе моя внешность так безразлична.

Но Михаил не слышал. Устремив взгляд вперед, он сжал ее руку выше локтя:

— Смотри! Они идут!

По мостовой под цветущими липами строем шли новобранцы. Юнкерские фуражки на стриженых головах, скатки через плечо. Ушастые мальчишки в новенькой форме. Кое-кто косил глазом на раскрасневшуюся девушку с русалочьими волосами.

— Ты понимаешь, что происходит, Тася? Ты понимаешь? Мы шутим, делаем прически, ходим в ресторан, на концерты, а эти парни, мои сверстники, идут на фронт. Там в них будут стрелять. По-настоящему! Игры кончились. И кто-то сейчас видит в последний раз этот летний вечер и женщину с волосами колдуньи. Их убьют, Тася! — Михаил сжал кулаки, и, казалось, он готов был кинуться вслед прошедшей мимо шеренги.

Глаза Таси наполнились слезами.

— Прости меня, дуру, Мишенька! Мне так хочется радоваться! Хочется мира, веселья, хочется всего самого лучшего! Я просто не умею думать ни о ком, кроме тебя, дура несчастная! — И она разрыдалась на его плече.

— «Germandree — порошок в сливках и на листках. Секрет красоты, чудно благоухающая, незаметна на лице, безвредна и вполне гигиенична», — машинально пробубнил Михаил с мрачным, каменным лицом.

В августе Миша и Тася поехали в Саратов. Евгения Викторовна организовала небольшой госпиталь на двадцать коек, куда Михаила оформили медбратом. Тася кормила раненых, таскала ведра с едой, старалась быть рядом с мужем. Сознание сопричастности с заботами Михаила делало ее сильной. Эта была, в сущности, игра в помощь фронту. Со своими ролями они справились с честью, понимали друг друга с полуслова и почти не ссорились.

В Киеве жизнь пошла по-прежнему — радостно и бурно. Где-то гремели бои, а в комнатках молодой четы собирались друзья, и не было конца веселью. Силы бурлили, жизнь манила радужной перспективой, молодость не воспринимала мрачных красок…

Позже Михаил Афанасьевич напишет:

«…это были времена легендарные, те времена, когда в садах самого прекрасного города нашей родины жило беспечное юное поколение. Тогда-то в сердцах у этого поколения родилась уверенность, что вся жизнь пройдет в белом цвете. Тихо, спокойно, зори, закаты, Днепр, Крещатик, солнечные улицы летом, а зимой не холодный, не жесткий, крупный ласковый снег…

…и вышло наоборот».