Бумажный пейзаж

Исторический пункт

В те времена никто не знал, где работает Л. И. Брежнев, где помещается его главный кабинет — в Кремле, или, собственно говоря, под землей, или, почему бы и нет, в башне какой-нибудь. Вполне могло оказаться, например, что рабочий кабинет Генерального Секретаря нашей Партии помещается в Спасской башне Кремля.

Конечно, вид у этой башни нежилой, но ведь это только внешний вид, и только можно вообразить себе, какой там уют можно устроить при современном развитии техники. В общем, надеюсь, что никто не будет возражать, если мы разместим «командную рубку» страны в этой исторической башне под историческими часами, этими неоднократно воспетыми Кремлевскими курантами.

Как любое помещение, так и это обладало своими плюсами и минусами: конечно, когда у тебя над головой каждый час начинает бить проклятый неломающийся механизм, тут даже враг тебе посочувствует, кроме разве что товарищей Дубчека и Мао Цзэдуна, но, с другой стороны, отсюда через щелочку в шторе можно смотреть на передвижение подопечного населения, покупателей ГУМа, и радоваться их бодрому хлопотливому виду, их неплохому среднему внешнему облику, штиблеты на ногах, головные уборы на головах, на плечах польта, все врут на Западе, никто не голодает. Ну, а главное преимущество башенного расположения, конечно же, восхитительная секретность: ведь никому в голову не придет, что главный человек страны сидит в главной ее башне.

В то утро Брежнев читал письмо Велосипедова. Писали ему мало, видимо, потому, что считалось это бесполезным делом — все равно не дойдет, и поэтому генсек интересовался, по сути дела, всеми письмами, обращенными лично к нему, и только слегка досадовал, почему его всегда называют «уважаемым».

Попробовали бы Сталина назвать «уважаемым», иначе как «дорогой» отец народов и не мыслился. Даже Никитка и то предполагался «дорогим», а не «уважаемым»; а вот ко мне, понимаете ли, обращаются, как будто к директору завода, несмотря на то, что я так идеологию укрепил, почти Никиткой разваленную, да и вообще всю страну тащу на своих плечах плюс мировое революционное движение.

Некоторые корреспонденты, кажется, понимали, что «уважаемый» — слово недостаточное, но вместо того, чтобы просто написать «дорогой», употребляли совсем уже паршивое «многоуважаемый», что, конечно, еще хуже, чем просто «уважаемый», таким веет от него формализмом, пустой вежливостью, никак не выражает это любви народа.

Ну, а подпись? «Искренне Ваш», ну, это уж просто на грани наглости! Кажется, не вполне понимают люди, в какой адрес обращаются. «Искренне Ваш» — понимаете ли. Неужели же в голову не приходит скромно выразить в конце письма «хотовность» к самопожертвованию ради Партии, Родины, там, ну, некоторое чувство к тем… ну, кто все-таки эти святыни нынче уоплощает…

И еще чего-то не хватает! Брежнев морщился, никак не мог вникнуть в содержание, чего-то еще не хватало письму Велосипедова, кроме, ну, вот того, о чем упомянуто выше. С этим беспокойством генсек обратился к своему помощнику Александрову-Агентову, сидевшему в жестком кресле напротив.

— Читал, Андрей Михайлович? Не кажется тебе, что еще тут чего-то не хватает?

— Существительных, Леонид Ильич, — по-деловому ответил Александров-Агентов. Он, конечно, понимал, что волнует хозяина, что означает это «еще чего-то», однако полагал эти письма Велосипедова вопросом не первой важности в свете мировых событий. Все-таки дал немедленную и толковую справку: — В прошлом письме товарища Велосипедова недоставало глаголов, то есть сказуемых, здесь, Леонид Ильич, существенная нехватка подлежащих.

Брежнев, крякнув, прочистил языком полость рта (личного помощника можно не стесняться) и, чмокнув, обвел глазами этот скромный кабинет «архитектора разрядки», то есть себя лично, и подумал: а все ж таки будет и сюда, в эту башню, паломничество, как и в комнату Ленина, как в Оружейную палату. Затем хлопнул ладонью по велосипедовскому письму, снял очки и заговорил задушевно.

Александров-Агентов, прозванный за границей «советский Киссинджер», очень этой задушевности у генсека не любил, оборачивалась она всегда каким-то ляпом, однако внимал, потому что за это и зарплату получал.

— Вот, понимаешь, Андрей Михайлович, — говорил Брежнев, — вот читаешь такое вот письмо и думаешь — а ведь неплохой, видать, хлопец. Хлянь, и заботы человечества ему не чужды и хехемонизму Мао знает цену. А вот и о Партии нашей сказаны неплохие слова, и лучший талантливейший поэт нашей социалистической эпохи к месту упомянут. Хлянь, Андрей Михайлович, есть и философия, вот насчет фальшивой реальности рассуждает товарищ. И все ж таки обидно, когда такие харные хлопцы не понимают всех аспектов нашей политики. Может, им плохо объяснили?

Ну вот, хлянь, проблема крымских татар. Как же мы их можем вернуть в Крым, если они хай на весь мир подняли? Вот калмыки не орали и вернулись, также и прочие нации. Зачем же так орать на весь мир, вынуждать нашу Партию проявлять твердость? Я вас, товарищ Велосипедов, спрашиваю — зачем? И ручаюсь, что вы мне на этот вопрос не ответите.

Свободу Хинзбургу-Халанскову… Что же, товарищ Велосипедов, получается — суд осудил, а мы освобождать будем преступника, против советского суда пойдем, против нашей Конституции? Неэтично. Увы, бывает так, что чаша народного терпения переполняется, тут даже руководители ничего не могут сделать. А вам бы, товарищ Велосипедов, я бы посоветовал быть более ответственным, когда требуете отмены судебных приговоров, не безупречная это личность Халансков-Хинзбург.

Ну вот, конечно, и вторая парочка, баран да ярочка, Солженицын — Сахаров. Эх, товарищ Велосипедов, знал бы ты, дорохой, сколько бессонных ночей провели члены Политбюро, думая о недостойном поведении этих лауреатов. Немало ведь принесли пользы обществу в прошлом и тот и друхой. Один внес вклад в оборону отчизны, второй математику в школе преподавал. Разве мы этого не ценим? А знал бы ты, Игорь Иванович, что подорвали эти деятели наши идеологические позиции, как нахадили они нашим западным товарищам, ведь буквально корзинами с собраний выносили брошенные партбилеты. Хорошо, что у нас-то народ посознательней и дал такой всеобщий отпор отщепенцам.

А вот дальше, Андрей Михайлович, товарищ Велосипедов поднимает вопрос о выводе советских войск из Чехословакии. Это что же получается — человек учится в нашей советской школе, кончает наш вуз, работает в лаборатории, а выходит, никто не удосужился его ознакомить с самым доро-хим для нас, для трудового народа, с принципами интернационализма? Ей-ей, придется самому взяться за дело, а вот и соберу хруппу таких товарищей, поховорю с ними, постараюсь открыть им хлаза, а то они, видно, нашим хазетам не верят.

Ведь эдак-то и до прямой клеветы можно докатиться. Видишь, про психиатрию подхватил, явно по коротким волнам.

Наша, наша это вина, Андрей Михайлович, упускаем Велосипедова.

А вот по этому пункту я бы поаплодировал активности Ихоря, правильно поднимает вопрос о свободе слова, печати и собраний. В этом направлении, Андрей Михайлович, нам еще много предстоит поработать. Чего греха таить, хоть и превосходим мы усе другие демократии, а все-таки далеки еще от совершенства, надо продвихаться вперед, Велосипедов прав.

А вот посмотри, Андрей Михайлович, с каким искренним чувством утверждает товарищ Велосипедов единство и руководящую роль Партии. Все-таки чувствуется человек, воспитанный нашей системой, не какой-нибудь друхой. Ну, а насчет фальсификации выборов в Верховный Совет — сих-нал своевременный. Надо прислушаться. Я лично на свой избирательный округ могу положиться, а вот неплохо было бы проверить статистику в округе Шелепина Александра Николаевича. В общем… в общем… в общем, Андрей Михайлович…

Возникла пауза. Брежнев ждал от помощника помощи, но тот всем своим видом показывал, что в это дело он не полезет, что более важного всякого на повестке дня вагон и маленькая тележка, так что извольте, товарищ Леонид Ильич, без меня натешьтесь своей блажью, письмом Велосипедова, инженера Моторной лаборатории Министерства автомобильной промышленности, 1943 года рождения, проживающего по Планетной улице во Фрунзенском районе, где у нас секретарем по идеологии перспективный товарищ Феляев.

Александров-Агентов третьего дня был весьма удивлен, когда после запроса выяснилось, что в «вооруженном отряде нашей партии» собирается на инженера Велосипедова активное досье. Если уж этот инженеришке, очевиднейший болван и политический архипростофиля, сумел обзавестись таким впечатляющим досье, такими туманными записями и сомнительными комментариями этого капитана Гжатского, то можно только себе представить, какое у них накоплено досье на меня, «советского Киссинджера».

Ээ, таких бы хлопцев нам в ЦК Комсомола, думал между тем Брежнев лукавую свою думу. Вот неуспокоенность такая ощущается, порыв такой какой-то, ищущесть, что ли… Легче бы работалось товарищу Тяжельникову, в целом.

Однако как же ж с письмом-то поступим, ведь зарегистрировано ж. Ведь если поставлю, как полагается, «разобраться», несдобровать тогда уважаемому товарищу Велосипедову, сгноят харного хлопца. Нет-нет, Леонид, тут надо проявить индивидуальный подход.

— Ну, в общем, — вслух подумал он и вопросительно посмотрел на помощника.

— Вот последняя сводка. — Александров извлек из своего портфеля названное, длиннейший рулон плотно скатанной бумаги. — Садат вчера встречался с двумя американскими дипломатами Дерковицем и Винокуром, тайно, на Асуане.

— Ох, Садат, Садат, — закряхтел от старой болячки Генеральный. — Ох, допрыхается этот Анвар Садат…

Помощник продолжал огорчать:

— Вот к тому же, Леонид Ильич, от нашего человечка, близкого к… ну, к тому, кого называют «американским Александровым-Агентовым», — широчайшая, хотя и закрытым ртом улыбка исказила небольшое лицо специалиста, — ну, вот… стало известно, что возможно невероятное — мирные переговоры Израиля и Египта.

— Ыхыпта? — потрясенный генсек стал вздыматься из кресел. — Да ведь это же всю нашу… всю ее к этим… да ведь надо же ж срочно… стратехыческую оперативку… усех науерх!

— Стратегическая группа уже собрана, Леонид Ильич, — сказал помощник. — Товарищи ждут вас. Как всегда, под курантами.

Уже в стоячей позиции Брежнев подтянул письмишко Велосипедова и написал в левом верхнем углу свое заветное «разобраться». Прости, дорогой уважаемый многоуважаемый товарищ, не до тебя — Ближний Восток из-под носа уплывает. Искренне ваш — Л.Б.

Поднимаясь впереди Александрова по узкой сырой лестнице в комнату под курантами, он остановился на площадке, глянул в бойницу — народ по-прежнему бежал в ГУМ и из ГУМа — и спросил помощничка:

— А скажи, есть такое слово — «ищущесть»?

— Нет такого слова, Леонид Ильич, — быстро и спокойно ответил Александров-Агентов, но внутренне содрогнулся. Надо же придумать такое жутчайшее комсомольское слово — ищущесть!

Что же далее произошло в Спасской башне? До стратегических высот нам, конечно, не добраться, да и никакого желания нет туда карабкаться, а вот в оставленном кабинете генсека мы еще побудем несколько минут вместе с работниками личного секретариата, которые немедленно, как и положено, появились здесь после ухода вождя.

Все, что Брежнев набросал на своем столе, было немедленно собрано до последних мелочей. Затем работники на бронированном лифте низверглись в глубокое подземелье, где, собственно говоря, и располагалось продолжение Брежнева как государственного деятеля, гигантский личный секретариат Генерального Секретаря, или, если можно так выразиться, предводителя всей бессчетной армии секретарей, мудро управляющей секретами нашей большой грубой страны.

Здесь, в подземном центре, все, что набросал за это утро на своем столе Брежнев, поступило в обработку, частично на компьютер, но больше вручную. Такой же участи, разумеется, подверглось и письмо Велосипедова с резолюцией «разобраться».

Там, конечно, работал один американский шпион, который снял копию с этого письма, как, впрочем, и с некоторых других мелочей, и вынес все это хозяйство на поверхность.

В скором времени вся куча поступила на компьютеры большого учреждения в окрестностях Вашингтона, а там, конечно, сидел шпион одного большого телеграфного агентства, который устраивал там еженедельную «утечку». Вот так, собственно говоря, сочинение Игоря Велосипедова, опус 2, размножившись в газетных публикациях, ушло в эфир, а потом легло в виде страничек так называемого «радиоперехвата» (престраннейшая и абсурдная терминология нынче используется в идеологической войне, которая и сама по себе является тяжелой чушью), легло, стало быть, на рабочий стол Жени Гжатского.