Бунтарь

5

Пылища клубилась над ярмарочной площадкой Ричмонда. Пыль взбивали одиннадцать полков, марширующих по площадке, на которой не найти было ни травинки, — всё вытоптали солдаты, ибо по мысли генерал-майора Ли лишь неустанные экзерциции могут превратить волонтёрский сброд в реальную силу, что защитит Конфедерацию. Ветер разносил красноватую пыль по окрестностям, покрывая ею каждую стену, каждую ограду, каждое дерево в радиусе полукилометра от ярмарочного поля, так что даже магнолии, которыми было оно обсажено, имели унылый кирпичный оттенок. Пыль осела и на форме Итена Ридли, придав серой ткани зловещий кровавый отлив, когда будущий зять Фальконера приехал на ярмарочное поле в поисках единоутробного братца. Бельведер Делани, восседая на вёрткой игривой лошадке с грацией бегемота, глазел на марширующих солдат. Одет он был в штатское платье, что не мешало ему время от времени отдавать полкам честь, и делал он это, надо сказать, с достоинством и сноровкой прирождённого полководца.

— Тренируюсь заранее. — объяснил он вместо приветствия Ридли, ничуть не удивившись его появлению, — Когда вступлю в армию, мне будет не до подобных пустяков.

— Ты не вступишь в армию, Бев. Ты — неженка.

— Вступлю, Итен, ещё как вступлю. Буду самый, что ни на есть, офицерский офицер. Но, как ты верно заметил, я — неженка, а потому я сам подберу или придумаю себе пост, а губернатор мне его с радостью предоставит. Пока что мне предлагают капитанское звание, но, по-моему, это низковато для человека моих вкусов и склада ума. Отлично, ребята! Отлично! Молодцы!

Последнее относилось к смущённым донельзя алабамским ополченцам, шагавшим мимо зрителей, путаясь в ногах. Зевак хватало, так как население Ричмонда, к великому своему удовлетворению обнаружившее, что живёт в столице Конфедерации Штатов Америки, начинало привыкать к роли столичной публики и таскалось на ярмарочное поле, как на работу. Перерождение Ричмонда воодушевляло и Бельведера Делани:

— Какие перспективы, Итен! Политиканов больше, следовательно, коррупция шире, водичка мутней, а рыбка крупней. Глядишь, хороший рыбак, вроде меня, что-нибудь да выудит. Масштабы рыбалки, конечно, не те, что в Вашингтоне, но и на том спасибо. — он подмигнул брату и перешёл на деловой тон, — Надолго приехал в Ричмонд? Остановился, надеюсь, как обычно, у меня? Тебе Джордж передал, что я здесь?

Джорджа, камердинера Делани, раба с манерами аристократа, Ридли не переносил, но вынужден был мириться с его присутствием, квартируя у брата на Грейс-стрит.

— Что же привело тебя в наш прекрасный город? — спросил Бельведер, — Исключая страстное желание насладиться моим обществом, конечно.

— Пушки. Фальконер нашёл в литейке Боувера два предназначенных к переплавке шестифунтовика и перекупил.

— То есть, мы на этом ничего не поимеем?

Ридли подкурил сигару:

— К пушкам нужны боеприпасы, передки и зарядные ящики.

— Вот это — разговор. — одобрил Делани, — Разговор, в котором мне слышится столь милый моему сердцу звон монет, меняющих владельца.

Бельведер Делани окинул взглядом ряды проходящего мимо виргинского ополчения, двигающиеся с чёткостью и точностью челнока в ткацком станке, и помахал им рукой.

— Знаешь, Итен, — обратился он к брату, — если бы все наши вояки были так же хороши, как эти, я бы ни секунды не сомневался в нашей победе. Увы, видел бы ты, каких косоруких идиотов выносит порой на наш берег волна патриотизма. Вчера тут блистал отрядец, пышно и коряво именующий себя «Конными убийцами Линкольна полковника МакГаррити». Под началом у самозваного полковника (странно, что не генерала) МакГарритти полтора десятка олухов на десяти одрах. Вооружены они четырьмя дробовиками, парой ржавых сабель и длинным лассо. Лассо, на мой взгляд, пригодится им в первую очередь. Эйб Линкольн, несомненно, на нём повесится, едва лишь узрит, какое грозное воинство выставил против него генералиссимус МакГаррити.

Ридли выслушал ядовитую тираду брата без интереса. Его сейчас больше волновала прибыль, которую он мог извлечь с помощью Бельведера:

— К шестифунтовикам боеприпасы достанешь?

— Сколько угодно. — уверил Делани, — На ядрах, правда, не наваримся особенно, на картечи возьмём своё…

Он вежливо раскланялся с сенатором штата, бывшим ещё недавно ярым поборником войны, но с тех пор, как прогремели первые выстрелы, успевшим обнаружить у себя такое количество разнообразных хворей, которое, конечно же, не могло позволить ему, стоящему почти что на пороге смерти, принять личное участие в военных действиях. Умирающий бодро отсалютовал Делани отделанной золотом тростью с подушек открытого экипажа. Улыбаясь ему, Делани продолжил:

— …А на передках с зарядными ящиками грешно не заработать.

Он зажмурился, предвкушая очередной барыш, который принесёт их с Итеном афера. Гешефт основывался на маниакальном нежелании Вашингтона Фальконера закупать что-либо для Легиона на арсеналах штата. Задействовав связи в высших кругах Виргинии, Бельведер Делани сам закупал на арсеналах всё, что требовалось, перепродавая затем полномочному представителю Фальконера Итену Ридли. Надо ли упоминать, что Фальконеру купленное у Делани обходилось вдвое, а то и вчетверо дороже первоначальной цены? Ружья, стоившие шесть тысяч долларов, братья продали Легиону за двадцать, тысячу восьмидесятицентовых башмаков — за две тысячи долларов, шестнадцатидолларовые палатки ушли по сорок за каждую. Левый доход братья честно делили пополам.

— Передки выйдут нам по четыре сотни за штуку. — прикинул Делани, — А Фальконеру отдадим по восемьсот.

— Можно и дороже.

Ридли нуждался в деньгах гораздо сильнее брата. Поездка в Ричмонд являлась для него не только возможностью избавиться ненадолго от докук постылой невесты, но и случаем поднажиться на тесте. Всё в жизни Итена упиралось в деньги. Не растранжирь отец семейного достояния, разве стал бы Итен искать женитьбы на дурнушке Анне? Но искал, потому что верил: богатство решает все проблемы.

Бельведер Делани тоже жаждал денег, но по иной причине. Богатство он полагал лестницей к вершинам власти. Мимо шли миссисипцы: дюжие бородачи, загорелые, мускулистые и вооружённые кремневыми мушкетами, с которыми, наверно, ещё их деды бились за свободу с красномундирниками. По мнению Делани, война должна была продлиться недолго: едва ли промышленно развитому Северу понадобится много времени, чтобы разгромить южные полки. На одном патриотизме не выедешь, а любовью к родине винтовку не зарядишь. Юг, вне сомнения, потерпит поражение, и пробьёт час умного, дальновидного Бельведера Делани. Бельведера Делани, который, хоть был южанином по рождению и воспитанию, душой тяготел к Северу. Нет, он не опускался до шпионажа, но давно дал понять друзьям в Вашингтоне, что они могут рассчитывать на любое его содействие. И когда Север победит, верность Делани будет щедро вознаграждена. Пусть зашоренные глупцы весело маршируют навстречу смерти; хорошо смеётся тот, кто смеётся последним.

— Расскажи мне о Старбаке. — попросил он брата.

Они направили коней по периметру ярмарочной площадки.

— С чего такой интерес? — удивился Ридли.

— Он, всё-таки, сын Элиаля Старбака. — объяснил Делани не совсем искренне.

На самом деле Натаниэль Старбак интересовал его потому, что он сам, южанин, сочувствующий Северу, видел в Старбаке антипода, северянина на стороне Юга.

— Я встречался с ним, ты знал?

— Он не говорил. — нахмурился Итен.

— Мы с ним почти подружились. Он далеко не глуп. Излишне горяч, но отнюдь не глуп.

Ридли фыркнул:

— Чёртов святоша. Бостонский выродок. Что в нём интересного?

Делани качнул головой. Что интересного? Ха! Что интересного в человеке, поставившем крест на сытом обеспеченном будущем ради улыбки дешёвой актрисульки? Во время пирушки со Старбаком Делани разглядел в том потрясающую игру страстей. Юноша был полем жестокой битвы, где вели борьбу не на жизнь, а на смерть добродетель и порок. Соблазны мирские бились с природной порядочностью, подкреплённой кальвинистским воспитанием. Делани предположил, что вот эта самая порядочность, которую инстинктивно чуял в Старбаке Ридли, и бесила единоутробного братца.

— Почему нас так выводит из себя чужая добродетель? — вслух поразмыслил Делани.

— Потому что по сути она — выдаваемая за доблесть трусость. Боязнь откусить от запретного плода.

— А, может, мы злимся, потому что при виде чужой добродетели вспоминаем о собственной порочности? О том, что нам никогда не стать добродетельными? — предположил Бельведер.

— Чего-чего, а добродетельности мне даром не надо. — буркнул Ридли.

— Не глупи, Итен. И признавайся, чем тебя так задел Старбак?

— Ублюдок лишил меня пятидесяти долларов.

— А! Тогда ясно. — зная скаредность братца, Делани захохотал, — Каким же образом скромному сыну священника удалось совершить невозможное?

— Мы бились с ним об заклад. Он должен был завербовать для Фальконера одного негодяя по фамилии Труслоу и, чёрт бы подрал их обоих, завербовал.

— Птичка-Дятел начирикала мне об этом душегубе Труслоу. Ты-то почему его не завербовал?

— Легко сказать. Если бы Труслоу увидел меня возле его дочурки ещё раз, пристрелил бы без раздумий.

— Понятно. — хихикнул Делани.

Каждый из них запутался в тенетах, сплетённых собственноручно из собственных же слабостей. Но, если Старбаку хватало капкана греха и покаяния, Делани — честолюбия, то Ридли усердно укреплял силок беспримерной алчности толстыми нитями похоти.

— У душегуба есть причина пристрелить тебя? — полюбопытствовал адвокат, отбирая у брата сигару, чтобы подкурить от неё извлечённую из портсигара сигарету, свёрнутую из жёлтой бумаги, с пахнущим лимонной отдушкой табаком, — Так как, есть?

— Есть. — скривился Ридли и не удержался, прихвастнул, — Он благодаря мне скоро станет дедушкой.

— Благодаря тебе?

— Точно. Труслоу, слава Богу, понятия не имеет, что дочь его брюхата от меня, а девчонка в любом случае вот-вот замуж выскочит, так что я кругом в шоколаде. Кроме того, что стервочке пришлось отступных дать, чтобы рот держала на замке.

— Много?

— Порядочно. — Ридли глубоко затянулся, закашлялся и, отплевавшись от дыма, пояснил, — Жадная, но ты бы видел её, Бев! Ты бы видел!

— Неужели у душегуба дочь — красотка?

— Не то слово. — закатил глаза Итен, — Минуту, сам убедишься.

Он достал из нагрудного кармана мундира кожаную коробочку и протянул брату.

В коробочке Делани обнаружил рисунок размером десять на двенадцать сантиметров, изображающий обнажённую девушку на лесной прогалине у ручья. Делании в который раз подивился искусству брата. Несмотря на лень и отсутствие регулярной практики, кистью он владел в совершенстве. Господи, подумалось Делани, по странным сосудам ты порой раскладываешь дары свои.

— Ты приукрасил её внешность?

— Ни штрихом.

— Тогда она действительно редкая красотка. Нимфа.

— У этой нимфы лексикон черномазого ездового-забулдыги и характерец под стать.

— Ты с ней порвал?

— Бесповоротно.

По крайней мере, Ридли на это надеялся. Пряча портретец в карман, он с тоской вспомнил, что за молчание Салли он заплатил сто серебряных долларов, но уверенности в соблюдении дрянью её части сделки не обрёл. Оторва вся в папашу. С неё станется заявится в «Семь вёсен» и продемонстрировать брюхо Анне Фальконер с подробным рассказом о том, кто и при каких обстоятельствах её данным сувениром осчастливил. А вот как к шалостям будущего зятька отнесётся Фальконер — вопрос вопросов. Он, конечно, сам не ангел, но одно дело — плодить с рабынями мулатов, и совсем другое — обесчестить белую свободную, да ещё и дочь мерзавца, в расположении которого Фальконер лично заинтересован.

Впрочем, сейчас чего-то подобного можно было не опасаться. Ну, почти не опасаться. Труслоу, как слышал Ридли, выпихнул непутёвую доченьку за какого-то сопляка, отдав парочке свой клочок земли и скот. Так что Ридли, можно сказать, отделался лёгким испугом.

— Порвал. — повторил он с некоторым сожалением.

Всё-таки, Салли Труслоу — дивной красоты девчонка. Когда ещё жизнь с такой сведёт.

Бельведер Делани наблюдал за отрабатывающими строевой шаг новобранцами. Кадет Командных курсов Виргинии, годившийся половине из них в сыновья, честил подчинённых почём зря, пытаясь заставить держать спину прямо, голову высоко и не глазеть по сторонам, как школьницы в городском саду.

— Полковник Фальконер тоже муштрует новоявленных легионеров? — поинтересовался Делани.

— Нет. Он верит, что муштра лишает солдат желания драться.

— Как занимательно! Фальконер, похоже, разумнее, чем я полагал. Этих недоумков гоняют день-деньской, до первых звёзд.

Делани коснулся шляпы, приветствуя судью, которого частенько встречал в публичном доме на Маршал-Стрит. Бордель был известен, как «дом миссис Ричардсон», хотя контрольный пакет акций принадлежал самому Бельведеру Делани. В течение войны лучшие дивиденды приносят деньги, вложенные в торговлю оружием и женщинами, так что за свои инвестиции Делани был спокоен.

— Для Фальконера война — забава. — хмыкнул Ридли, — И в рамках забавы он планирует кавалерийский набег.

— Набег? — изумился Делани, — Что за набег? Расскажи.

— Да рассказывать нечего. — отмахнулся тот.

— Расскажи всё, что «нечего».

— Зачем?

— Как зачем, Итен? У меня в приятелях половина нашего правительства. Думаю, их заинтересует то, что один из граждан Виргинии намерен воевать против Севера самостоятельно. Да и Роберту Ли должно быть любопытно. Всё-таки его епархия. Не упрямься, рассказывай.

— Фальконер собирается предпринять, или уже предпринял, конный рейд в тыл янки. Доволен?

— Где? Как? Подробнее, пожалуйста.

Ридли сдался:

— Ладно. Его расстроило то, что северянам уступили Александрию. Он считает, что Ричмонд с войной не мычит, не телится, Летчер тайно сговорился с Вашингтоном, а Ли осторожничает, в то время как хороший удар по янки может решить исход войны.

— Он, что, надумал отбить Александрию? — разинул рот Делани.

С тех пор, как Александрия, городок напротив Вашингтона по другому берегу Потомака, перешёл к янки, те его основательно укрепили.

— На Александрию он не посягает. Его цель — железная дорога Огайо-Балтимор.

— Огайо-Балтимор — ветка большая. Куда именно он хочет ударить?

— Мне он отчитаться забыл. — озлился Ридли, — Ну не к востоку же от Камберленда, правда? Сообщения между ним и Харперс-Ферри ведь нет?

Он вдруг обеспокоился:

— Эй, ты же не будешь мешать ему? Мне тогда конец!

— Не буду, не нервничай. Пусть развлекается. Кстати, в одиночку развлекается или весь Легион задействовал?

— Не весь. Человек тридцать с собой собрался тащить. Но ты пообещай, что меня не подведёшь. — Ридли уже жалел, что проговорился брату.

На дальней стороне площадки Делани приметил Роберта Ли, делающего смотр войскам. При его штабе адвокат давно стал своим человеком, и вполне искренне восхищался генералом. Делани представил себе, как бушевал бы Ли, узнай он о партизанщине Фальконера. Но не узнает. Бельведер Делани уже принял решение не расстраивать друзей в виргинском правительстве вестью о самоуправстве Фальконера. А вот знакомцев из Вашингтона новость заинтересует, особенно того, который приятельствует с военным министром. Надо было возвращаться домой, чтобы черкнуть пару писем.

— Обещаю, никто в Ричмонде от меня ни полслова не услышит. — абсолютно чистосердечно заверил он брата и придержал лошадь, — Поехали отсюда. Этой пылищей я уже сыт по горло.

— Я, вообще, намереваться… — начал Ридли.

— Нанести визит миссис Ричардсон? — насколько знал Делани, его брат, приезжая в Ричмонд, обязательно наведывался в заведение миссис Ричардсон, — Изволь, мой дорогой Итен. Изволь.

Делани пришпорил коня, выводя его на дорогу к городу. День прошёл не зря.

Собранный для набега отряд достиг Огайо-Балтиморской железной дороги за два часа до рассвета. Дорога заняла шесть суток вместо запланированных Фальконером трёх, но хотя бы не семь, и то только потому, что последнюю ночь бойцы провели в седле. Старбак с отбитым и стёртым седалищем, полумёртвый от усталости, не сразу и уразумел, что отряд, наконец, достиг точки назначения. Из полузабытья, в котором юноша провёл последние часы, его вырвало зрелище залитой лунным светом долины с ярким фонтаном искр посередине, выбивающимся, казалось, прямо из-под земли. Спросонья Старбаку показалось на миг, что он умер, и у ног его разверзлась библейская геенна огненная; что сейчас явятся бесы и потащат Старбака в адское пламя ради воздаяния по грехам его. Он в ужасе вскрикнул и окончательно проснулся.

Отряд Фальконера остановился на гребне холма. Внизу мчался на запад поезд. Огонь из топки подсвечивал бегущий из трубы дым, в котором терялся слабый огонёк масляного фонаря паровоза. Остальная часть состава не была освещена. Значит, товарняк. Поезд прогрохотал по мосту через лежащую слева от Старбака реку, и юноша почувствовал, как его охватывает возбуждение. Они у цели.

Подсвеченное облако дыма двигалось дальше по берегу северного рукава Потомака. С тех пор, как Томас Джексон захватил Харперс-Ферри, нарушив прямое сообщение между Вашингтоном и Балтимором, эта ветка стала главной транспортной артерией, по которой в столицу Севера доставлялись припасы, рекруты и оружие из Миссури, Иллинойса, Индианы и Огайо. Всё доставлялось в Камберленд, перегружалось там на возы или баржи до Хагерстауна, откуда вновь по железной дороге транспортировалось в Вашингтон. Полковник Фальконер был убеждён, что уничтожение железнодорожного полотна в районе Аллеганов западнее Камберленда усложнит, а то и вовсе прервёт снабжение Вашингтона.

Таковы были военные резоны набега. Но отнюдь не их ставил во главу угла Вашингтон Фальконер. Старбак знал: Фальконер своим рейдом надеется поднять боевой дух земляков и уязвить гордость Севера. А, кроме того, имена участников смелой операции, победой Юга начавшие боевые действия в войне, бесспорно, история сохранит для потомков. Ради истории полковник и привёл с тридцатью всадниками четырёх лошадей, навьюченных четырьмя бочонками чёрного пороха, шестью топорами, четырьмя кирками, двумя кувалдами и двумя мотками фитиля, — предметами, необходимыми, если собираешься обрушить парочку железнодорожных мостов, соединяющих берега бесчисленных ручьёв и речушек в Аллеганах.

Полковника сопровождали трое офицеров Легиона. Добродушного капитана Пола Хинтона, хозяина трёх сотен гектаров на востоке округа Фальконер, связывала с его нынешним командиром давняя дружба и общая страсть к охоте. Капитан Энтони Мёрфи эмигрировал в Америку из Ирландии лет десять назад, посадил в Луизиане полоску хлопка, продал его на корню, сел на пассажирскую речную посудину, волокущуюся на Север, и не вставал из-за покерного стола три дня и три ночи подряд. Вывалился он на виргинские причалы, не чуя ног под собой, с прекрасной итальянкой под руку и карманами, полными денег. Часть выигрыша он потратил на покупку четырёх ферм севернее «Семи вёсен», остальное поместил в окружной банк. Собственных рабов у него имелось трое, при необходимости невольников он брал внаём у соседей. Так как в покер с ним играть редко кто рисковал, свободное время он посвящал национальной ирландской забаве — пьянству. Третий офицер в отряде по званию был вторым; вторым лейтенантом, конечно же.[10] Он носил звучную фамилию Старбак и ни разу в жизни не играл в покер. Шестеро из оставшихся пришли вместе с сержантом Томасом Труслоу. Приказы они выслушивали с неким затаённым пренебрежением и держались особняком, никого не пуская в свой круг. Никого, за одним исключением, вызывавшим недоумение у тех, кто знал о ненависти Труслоу к янки. Ибо исключением был второй лейтенант Натаниэль Старбак, всегда желанный гость у костра Труслоу. Никто из удивлявшихся, даже Фальконер, не ведал ни о панихиде за упокой души Эмили Труслоу, ни о свадебной церемонии Роберта и Салли Деккер.

Фальконера странности поведения Труслоу занимали менее других, так как, по мере продвижения по Аллеганам, его мечта о стремительном броске всё глубже увязала в грязи, дожде и тумане. Начался рейд хорошо. Отряд благополучно пересёк горы Блю-Ридж по долине Шенандоа, но Аллеганы встретили их моросью, перешедшей в затяжной ливень, а небо, раскалываемое громами и молниями, обрушивало на головы путников нескончаемые потоки воды. Положение отряда усугублялось тем, что им приходилось избегать человеческого жилья. Эта часть Виргинии тяготела к Союзу, и поговаривали, что она скоро отделится на правах суверенного штата. Потому-то промокшие до нитки легионеры и крались по здешним горам, не смея надеть форму и пугаясь собственной тени. Вид южных мундиров, по мнению Фальконера, мог насторожить местных и побудить их донести северянам. Из-за тумана Фальконер сбился с пути, и отряд потерял день, плутая. Только благодаря собачьему чутью Томаса Труслоу им удалось найти верную дорогу, что не лучшим образом сказалось на авторитете полковника. Фальконер взревновал. Этим и объяснялась бешеная скачка последней ночи, призванная показать, кто здесь главный.

Теперь же давшаяся так тяжело дорога осталась позади, и отряд ждал рассвета. В пелене туч, закрывавшей последние дни небосклон, кое-где обнаружились прорехи, сквозь которые луна струила свой мертвенный свет и сияли редкие звёзды. Пятно огней далеко на севере Старбак определил, как Пенсильванию. Подтуманенная река внизу, перечёркивая полосу Мэриленда, уходила вглубь вражеских земель. Вражеских. Северных. У Натаниэля никак не укладывалось в голове то, что он, стоя здесь, в центре родной страны, находится на границе, разделяющей два враждующих мира. С юных лет Старбак привык думать, что война — это что-то, происходящее в чужих краях, откуда от этой самой войны люди бежали как раз в Америку. Где ты, та незыблемая детская вера? Бок оттягивает тяжеленный Саваж, вокруг вооружённые до зубов люди, позади друзья, впереди — враги, и самое страшное, что и те, и другие, и третьи — соотечественники.

Полотно было пусто, поездов пока не было. Кое-кто из отряда устроился покемарить, Труслоу, присев на корточки, как и Старбак, хмуро взирал на север.

На востоке забрезжил рассвет. В его слабых лучах обнаружилось, что место, куда вышел отряд, идеально подходит для задумки Фальконера. Слева быстрый приток пробивался сквозь скалы, соединяясь с северным рукавом Потомака. У точки слияния поток перегораживал мост на опорах восемнадцатиметровой высоты. Мост никак не охранялся, и поблизости от него не было видно ни малейших следов человеческой деятельности, так что, если бы не железная дорога, можно было бы подумать, что здесь никогда не ступала людская нога.

Когда небо посветлело, Фальконер отдал приказ действовать. Легионеры разделились на три части. Группа капитана Мерфи выдвинулись по рельсам на восток, дюжина капитана Хинтона перекрыла рельсы западнее. Оставшиеся шестеро с полковником во главе должны были спуститься к основанию самой высокой из опор и подорвать её.

— Всё идёт, как надо. — подбадривал Фальконер себя и своих приунывших подчинённых, — Всё идёт по плану.

Напускной оптимизм полковника пропадал втуне. Из-за дождей план шёл прахом. Неизвестно, насколько промокли фитили и порох, а при отсутствии карт даже Труслоу, объездивший в своё время здешние овраги вдоль и поперёк, понятия не имел, что за мост они собираются взорвать. Спасибо, провидение сжалилось над вымотанными людьми и вывело к неохраняемому мосту.

^{Железнодорожный мост через Потомак. Пропускная способность — 20 поездов в день. Враждующие армии во время войны навострились наводить такие мосты за девять дней.}

Вблизи его конструкции не казались столь ажурными, как издалека. Массивные осмоленные балки глубоко уходили в грунт и были укреплены с учётом скатывающихся порой с высокого берега камней. Пролёты соединялись металлическими хомутами между собой, поднимаясь на высоту восемнадцати метров от воды и протянувшись от берега до берега метров на шестьдесят. Деревянные части, несмотря на смолу, были влажными, а тучи над головами обещали новые дожди.

Люди Хинтона уже перебрались на противоположный берег, группа Мерфи тоже была на месте. Команда полковника, в которую вошёл и Старбак, осторожно брела вниз, к речке, цепляясь за редкую растительность. Старбак помог замкнутому, немногословному сержанту Дениэлу Медликотту, мельнику по профессии, спустить четыре бочонка пороха. Полковник Фальконер сначала предполагал подорвать два моста, а то и три, но эта переправа, по всей видимости, имела достаточно важное стратегическое значение, чтобы не мучить и без того усталый отряд поисками дополнительных целей. Медликотт, ответственный за подрыв, поместил бочонки к опоре, вынул из одного затычку, размял в пальцах щепоть пороха и оповестил Фальконера:

— Порох сыроват, полковник.

— Сэр. — подсказал тот.

Он пытался приучить вчерашних соседей — нынешних подчинённых к уставным формам обращения.

— Сыроват. — повторил Медликотт, оставив реплику командира без внимания.

— Попробуем вставлять запал в бочонки по очереди. Какой-нибудь, да рванёт, а тогда и другие детонируют. — предложил Фальконер.

Сопровождаемый Старбаком, полковник прошёлся вдоль реки.

— Хорошие ребята, — поделился Фальконер с юношей, — но никакого понятия о воинской дисциплине.

— Трудно перекроить мышление мирного времени на военный лад, сэр. — поддакнул Старбак.

— Хуже всех твой приятель Труслоу. Никакого пиетета перед начальством.

Полковник был обескуражен. Труслоу он зазвал в Легион, чтобы Легион побаивались другие, а вместо этого выяснил, что втайне побаивается разбойника сам. Вашингтон Фальконер заперся в клетке с тигром и не имел ни малейшего представления, как его приручить.

— А ты, Нат, ему потворствуешь.

— Я, сэр? — упрёк застал Старбака врасплох.

Полковник помолчал, глядя на то, как его бойцы с Медликоттом во главе состругивают щепу с балок, чтобы обложить ею пороховые бочки.

— Нельзя фамильярничать с нижними чинами. — сказал Фальконер, наконец, — Однажды ты будешь командовать ими в бою, надо соблюдать дистанцию.

Полковник проводил взглядом сломанный сук, что несли мимо серые воды. Видок у Фальконера был не ахти. Всегда ухоженная бородка торчала клочками, одежда была влажной и грязной. Лоск Вашингтона Фальконера не выдержал столкновения с солдатчиной, далёкой от кабинетных грёз о яркой и героической войне. А ведь это было только начало.

— Офицеры — отдельная каста. — продолжал наставлять Старбака Фальконер, — Как ты прикажешь Труслоу, если с ним ты запанибрата?

Только сейчас Натаниэль начал понимать, чем вызван незаслуженный выговор. После того, как Фальконер заблудился, многие в их маленьком отряде стали больше прислушиваться к Труслоу, нежели к командиру. Это выводило Фальконера из себя, но, похоже, сильнее всего уязвляли приятельские отношения с разбойником Старбака, питомца полковника, спасённого им от расправы и обласканного. Натаниэль молчал, не ведая, что ответить. Фальконер же, высказав адъютанту своё неудовольствие, повернулся к Медликотту:

— Долго ещё, сержант?

Медликотт поднял голову и, оглядев ворох щепы у бочек, щедро присыпанный порохом и бумагой из разорванных патронов, пожаловался:

— Мокрое всё.

— Добавьте растопки!

— Растопки довольно, полковник.

— Порох? Бумага?

— Хватит.

— Так долго ещё?

— Да, всё, пожалуй. — Медликотт почесал затылок и кивнул, — Готово, полковник.

— Давай к Хинтону, Нат. — приказал Фальконер, — Пусть возвращаются. Предупреди капитана Мерфи, пусть лошадей держит под рукой. И скажи всем глядеть в оба с этой минуты!

Старбаку пришло на ум, что гораздо проще и эффективнее было бы заранее оговорить некий сигнал о готовности. Пара-тройка выстрелов в определённой последовательности оповестили бы разбросанные группы об отходе быстрее, чем пеший гонец. Мысль здравая, но обсуждать её с полковником юноша счёл несвоевременным. Тот воспринял бы её, как попрёк. Поэтому Старбак кивнул и полез по косогору наверх, предупредил Мерфи и перебрался по мосту на восточный берег. К его удивлению, часть пути была разобрана, рельсы сброшены в Потомак, а на нетронутом участке со стороны моста высилась баррикада. Капитан Хинтон, человек весёлый, увлекающийся, охотно сообщил Старбаку, что Труслоу намерен ограбить поезд, и он, Хинтон, ничего не имеет против.

— Полковник, что, управился уже?

— Да, сэр.

— Жаль. Я бы поучаствовал в ограблении. Новый опыт, острые ощущения.

Хинтон увлечённо объяснил Старбаку, что метод ограбления поезда, придуманный Труслоу, весьма новаторский и даёт ряд преимуществ по сравнению с традиционным. По Труслоу, машинист, видя впереди заграждение и разобранные рельсы, останавливает поезд. Сразу этакую махину не остановишь, состав начинает замедляться, и тогда-то в него на ходу заскакивают грабители. Традиционный же способ связан с кучей осложнений. Во-первых, нужно иметь в самом поезде кого-то, кто сорвёт в нужном месте стоп-кран. Во-вторых, из застопоренного поезда высыпает толпа злющих вооружённых пассажиров. Есть и «в-третьих», и «в-четвёртых». Нет, метод Труслоу намного лучше. Пока теоретически, разумеется.

— Кроме того, Нат, положа руку на сердце, признаюсь: я не рискну пойти к Труслоу с приказом отказаться от ограбления и возвращаться на западный берег. А ты?

Старбак повернулся туда, куда махнул капитан. Труслоу и прочие люди Хинтона расположились в четырёхстах метрах от моста, явно норовя проверить теорию практикой.

— Рискнёшь, Нат?

Старбак не отзывался. Из-за отрога холма показался белый дымок.

— Поезд. — пробормотал юноша, не веря своим глазам.

— Поезд! — подтвердил Хинтон, — Эх, была не была!

Он сложил ладони лодочкой и заорал:

— Труслоу! Труслоу! Назад!

Конокрад и лиходей то ли не услышал, то ли не захотел услышать, потому что повёл бойцов не к мосту, а, наоборот, навстречу приближающемуся составу.

Хинтон ухмыльнулся:

— Увы, полковнику придётся подождать.

Поезд сбавлял ход, машинист бешено трезвонил в колокол. Поршни, скрипя, силились противостоять уклону в сторону моста и инерции движения. Сзади от реки раздавались призывы поспешить, но торопиться было больше некуда.

Ведь Томас Труслоу твёрдо решил ограбить поезд.

Таддеус Бёрд и Присцилла Боуэн сочетались законным браком в одиннадцать утра в епископальной церкви напротив окружного банка в Фальконер-Куртхаусе. На заре прокапал дождик и иссяк. Присцилла надеялась, что капризы погоды не омрачат торжества, но за полчаса до церемонии хляби небесные разверзлись. Капли стучали по крыше храма, расплёскивались на надгробиях за оградой, заливали мостовую и мочили школьников, которым, в честь свадьбы их учителей, разрешили вместо занятий присутствовать на церемонии.

Восемнадцатилетняя Присцилла Боуэн была сиротой, и к алтарю её подвёл дядюшка, чиновник из соседнего Роскилла. Невеста обладала добрым нравом, приятной улыбкой и пухлыми щёчками. Никто не назвал бы её красавицей, зато и в скромности Присцилле отказать было нельзя. Рыжеватые тёмные волосы она собирала в пучок, карие глаза скрывались за очками в металлической оправе. На свадьбу девушка нарядилась в воскресное платье из голубого батиста, набросив на плечи белую косынку. Таддеус Бёрд, двадцатью годами старше невесты, надел лучший сюртук, накануне собственноручно заштопанный, и улыбался без конца. Родню со стороны жениха представляла лишь племянница, Анна Фальконер. Сестра жениха так и не выбралась из «Семи вёсен». Нет, она горела желанием побывать на свадьбе любимого брата, однако ухудшившаяся погода вызвала обострение невралгии, осложнившееся приступами астмы. Мириам Фальконер осталась в усадьбе, вверив здоровье заботам слуг, теплу разожжённых каминов и окуриваниям селитряной бумагой. Недоставало и Вашингтона Фальконера, умчавшегося в какой-то героический рейд. Впрочем, «недоставало» — не то слово; болтали, что именно отъезд зятя и побудил Таддеуса Бёрда поспешить с бракосочетанием.

Преподобный Эрнст Мосс объявил собравшимся, что отныне перед Богом и людьми Таддеус и Присцилла — законные супруги, и тут же слова пастора подкрепил оглушительный удар грома, сотрясший церковь и заставивший гостей втянуть головы в плечи. А затем приглашённые проплюхали по главной улице в здание школы, где их ожидали накрытые столы с пирожными, яблочным повидлом и яблочным же пирогом, гречишными хлебцами и мёдом, копчёным окороком и вяленой говядиной, свежими устрицами и солёными огурцами. Из напитков имелся кувшин пива, два бочонка лимонада и жбан воды. Мириам Фальконер прислала шесть бутылок вина, а Бланш Спарроу, жена торговца галантереей, варила на церковной плите кофе и подрядила носить его гостям двух рядовых Легиона Фальконера. Майор Пилхэм, обряженный в старомодный мундир, произнёс в честь молодых торжественную здравицу, а доктор Дэнсон — шутливую. Таддеус Бёрд был настолько счастлив, что улыбка не покинула его уст и тогда, когда шестеро школьников под руководством регента церковного хора Калеба Теннона исполнили «Праздник Флоры» ломающимися голосками.

Во второй половине дня, проводив гостей, молодожёны не предались безделью, а нашли в себе достаточно сил и ответственности заняться приборкой и хозяйственными делами. Кроме того, Присцилла вызвалась разделить с мужем бремя забот, лёгших на его плечи со вступлением в Легион Фальконера. Собственно, обязанности, благородно и добровольно взваленные на себя майором Бёрдом, сложностью не отличались и, как признавался он Присцилле, легко могли быть исполнены смышлёным шестилеткой. В Легионе Бёрд отвечал за всю канцелярскую работу: платёжные ведомости, расписание дежурств, накладные.

Самопожертвование Таддеуса Бёрда объяснялось просто. Занимаясь финансами Легиона, он мог выбирать, в чём снимать положенное ему жалование со счёта зятя. Остальные офицеры были людьми обеспеченными и, за редким исключением, от платы отказались. Нижние чины получали ежемесячно по одинныдцать долларов свежеотпечатанными купюрами Банка округа Фальконер с изображением городской управы на одной стороне, и портретом Джорджа Вашингтона на другой. Рядом с портретом поверх кипы хлопка шла надпись: «Права штатов и южная свобода. Банковское обязательство на сумму в один доллар» Качество банкнот оставляло желать лучшего и вместо купюр, которые могли быть легко подделаны, Бёрд предпочитал получать тридцать восемь долларов майорского жалования в старых добрых серебряных монетах.

К вечеру с делами было покончено, школа выметена, дрова наколоты, печка начищена. Бёрд с чувством выполненного долга запер наружную дверь и вернулся на кухню. То, что должно было произойти между ним и Присциллой, наполняло сердце Таддеуса робостью, и, заметив на столе последнюю бутылку вина, оставшуюся от свадебного обеда, молодожён воспользовался случаем оттянуть неизбежное.

— Полагаю, мы должны отпраздновать такое событие тет-а-тет! — воскликнул он, хватая бутылку.

— И перекусить. Еды ещё много. — несмело поддакнула мужу Присцилла.

— Отличная идея! Просто отличная! — Таддеус искал штопор.

Дома вино он пил редко. По правде, он и не помнил, когда подобное случалось последний раз. Однако штопор имелся, в этом Бёрд был уверен.

— Полки висят не очень удобно. — застенчиво сказала новобрачная, наблюдая, как суженый роется в доставшихся по наследству от предыдущих обитателей школы сковородах без ручек, дырявых мисках и битых тарелках, — Я бы перевесила, если ты не возражаешь.

— Возражаю? Нет! Делай, что хочешь! Отныне ты здесь хозяйка, дорогая!

Кое-что Присцилла сделать уже успела. Она поставила в вазу свадебный букет и повесила вместо занавесок две полоски полотна по обе стороны от окна. Но кухонька, низкая, прокопчённая, всё равно удручала. Мебели, утвари и оборудования были слишком много для столь малого пространства: плита, очаг с решёткой-хлебопечкой, стол, два стула и огромные посудные шкафы, набитые всяким хламом — тарелками, кружками, банками, книгами и поломанными музыкальными инструментами. Освещалась кухня, как и всё небольшое здание школы, свечами. Присцилла, помня, как дороги восковые свечи, зажгла лишь две, когда стемнело. На улице лило, как из ведра.

Штопор нашёлся, но Бёрд немедленно заявил, что намерен пить вино из бокалов:

— Таких, с ножками. Как принято пить вино в Ричмонде.

Присцилла в Ричмонде не бывала, и, к тому же, сомневалась, что ножки могут каким-то образом улучшить вкус налитого в бокалы вина. Высказаться ей не удалось, потому что в наружную дверь требовательно забарабанили.

— О, нет! Только не это! Я же ясно приказал не беспокоить меня сегодня! — Бёрд вынырнул из буфета, где предполагал найти искомые бокалы, — Дэйви, наверно, потерял списки личного состава! Или платёжные ведомости! Или забыл, сколько будет дважды два!

Дэйви был подчинённым майору Бёрду лейтенантом.

— Он промокнет. Ливень сильный. — пожалела неведомого гостя Присцилла.

— Да пусть хоть вся планета промокнет! Пусть там твари уже собираются по паре для погрузки на ковчег, мне какое дело? У меня свадьба! Если человека не могут оставить в покое в день свадьбы, что же будет потом? Я, что, незаменим? Почему я должен бросать тебя одну в день свадьбы и тащиться куда-то в непогоду только потому, что лейтенант Дэйви в очередной раз убедился, насколько его образование не соответствует требованиям современности? Он окончил Центральный Колледж Кентукки. Ты когда-нибудь слышала об этом учебном заведении? У них там, в Кентукки, вообще, грамотные есть? А Дэйви гордится своей альма-матер! Представляешь, гордится! Как я доверил ему документацию, не знаю. Затмение какое-то нашло, не иначе. Бабуину бы доверил, спокойнее себя чувствовал, честное слово! Не буду открывать, пусть мокнет! Может, от воды его кентуккийские мозги набухнут и в них появятся хоть какие-то извилины!

Стук не стихал. Присцилла попросила со всей нежностью, на которую была способна:

— Открой, пожалуйста.

— Ладно. Открою. Но только ради тебя. Ты слишком добра, Присцилла. Слишком добра!

Таддеус Бёрд взял свечу и поплёлся в холл.

— Дэйви!!! — заорал он яростно, распахивая дверь.

И осёкся. Потому что в дверь стучал не лейтенант Дэйви.

Перед дверью стояла юная пара. Сначала Бёрд обратил внимание на девушку. В слабом мятущемся свете свечи был виден сходящий синяк на её скуле. Синяк от неслабой затрещины. Крепкий юноша позади девицы, державший в поводу усталую лошадь, казался Бёрду смутно знакомым.

— Вы меня помните, мистер Бёрд? — спросил он и представился, — Я — Роберт Деккер.

— А, да-да. — Бёрд прикрыл свечу ладонью и выжидательно уставился на непрошенных посетителей.

— Нам бы поговорить с вами, мистер Бёрд. — вежливо сказал Роберт.

— Э-э… — протянул Бёрд, пытаясь придумать, как бы половчее отправить парочку восвояси.

Ничего не придумывалось, и Бёрд со вздохом посторонился:

— Проходите.

— А лошадь, мистер Бёрд?

— Её я, уж простите, в дом позвать не могу. Не глупи, Роберт. Привяжи её к чему-нибудь.

Молодых людей Бёрд пригласил в гостиную. Здание школы было двухэтажным. Первый этаж имел два входа, один из которых вёл в классную комнату, второй — в жилую часть, состоящую из прихожей, кухни и гостиной. На втором этаже находилась спальня и просторный коридор, из которого по двум лестницам можно было спуститься в класс, либо в прихожую квартиры. В гостиной стояло поломанное кресло, деревянная скамья из церкви и стол, заваленный учебниками вперемешку с нотами.

— Давненько я тебя не видел. — вспомнил, наконец, Деккера Бёрд.

— Шесть лет назад, мистер Бёрд.

— Неужели? Быстро время летит.

Деккеры, если память не подводила Бёрда, улизнули из Фальконер-Куртхауса после того, как выплыло, что глава семейства замешан в неудачном ограблении на роскиллском тракте. По слухам, обосновались в холмах, где, судя по ветхой одёжке Роберта, не благоденствовали.

— Как поживает твой отец?

Деккер рассказал, что папаша сломал шею, упав с понёсшей лошади.

— А я женился. — Деккер, с которого уже накапало, гордо выпрямился у холодного камина и кивнул на девицу, осторожно примостившуюся на краешке вытертого скособоченного кресла, — Это Салли. Моя жена.

— Э-э, поздравляю. — пробормотал Бёрд, чувствуя неловкость.

Смущала его Салли Деккер. Одетая в лохмотья, с мордашкой и волосами, грязными до последней степени, обутая в опорки, скреплённые бечевой, она могла поспорить красотой с любой из леди, выезжающих на прогулки у виргинского Капитолия в собственных колясках.

— Я не его жена по-настоящему! — сварливо отозвалась Салли, прикрывая кольцо на пальце правой рукой.

— Жена. — с достоинством повторил Деккер, — Нас священник венчал, мистер Бёрд.

— Отлично, отлично.

Бёрд подумал о своей молодой жене, ожидающей в кухне, и занервничал. Чего этой парочке от него надо? Знаний? Случалось, что бывшие ученики возвращались к Бёрду, дабы наверстать годы прогулов и лентяйства.

— Я пришёл к вам, мистер Бёрд, потому что мне назвали вас, как того, кто может записать меня в Легион. — объяснил Деккер.

— А! — облегчённо воскликнул учитель, переводя взгляд с честной физиономии парня на хмурое личико его спутницы.

Не пара они, ох, не пара. Бёрд вздохнул. О нём с Присциллой, наверно, болтают то же самое.

— Хочешь записаться в Легион?

— Наверно, да.

Парнишка покосился на Салли, и Бёрд понял, что из этих двоих записать Роберта в Легион хочет, скорее, она. А, может…

— Из-за юбки, да? — спросил учитель, ища подтверждения возникшей догадке.

Деккер опешил:

— Юбки, мистер Бёрд?

— Ну, да. Юбку подбросили? — Бёрд ухмыльнулся, пощипывая бородку, — На крыльцо или ещё куда-нибудь.

— Нет, мистер Бёрд.

По лицу Деккера было видно, что он опасается за рассудок своего бывшего учителя.

— Ясно, ясно.

Бёрд не сошёл с ума. В последние недели многие мужчины, не вступившие в Легион, находили на крыльце или в телеге юбку. Причины, по которым эти люди уклонялись от военной службы, могли быть разными: кто-то кормил большую семью, кто-то хворал, кое-кого из юношей ожидала учёба в колледже и блестящее будущее. Малодушных среди них, по сути, почти не было. Тем не менее, молва всех скопом записывала в трусы. Издевательски преподнесённая в дар юбка являлась чёрной меткой, знаком немужественности и презрения окрестных дам.

— Салли твердит, что мне надо записаться.

— Если он настоящий мужик, пусть докажет. — встряла она, — Все настоящие мужчины идут на войну.

— Я и хотел. Только её отец мне запретил. Он здорово разозлится, если узнает, что я всё-таки записался. Поэтому-то и хочу записаться по всем правилам до того, как попадусь ему на глаза в лагере. Тогда ведь он меня выгнать не сможет, да? А ещё я хотел, чтобы моё жалование могла получать Салли. Можно это устроить, мистер Бёрд?

— Можно. Многие мужья хотят, чтобы их семьи не нуждались, пока они воюют. — Бёрд посмотрел на Салли, вновь подивившись, как такая роза могла расцвести в компостной куче холмов, — Твой отец, что, в Легионе?

— Мой отец — Томас Труслоу.

Любви особенной в её голосе Бёрд не расслышал.

— Труслоу? Боже правый.

Как чресла Труслоу могли породить эту прелестницу?

— А матушка?

— Умерла. — отрезала она.

Резкая штучка, отметил Бёрд, объясняя Деккеру, что ему надо ехать в лагерь Легиона и отыскать там лейтенанта Дейви. Он едва не ляпнул, что решить интересующий их вопрос они всё равно смогут лишь утром, но спохватился, сообразив, что тогда придётся предложить парочке переночевать здесь.

— Дэйви, вот кто тебе нужен, Роберт.

Деккер кивнул:

— Я понял, мистер Бёрд. А как же отец Салли? Мне нельзя встречаться с ним.

— Не встретишься. Он далече, с полковником. — Бёрд протянул руку, приглашая гостей к выходу, — Ты в полной безопасности.

Салли встала с кресла:

— Иди посмотри, что с лошадью, Роберт.

— Но…

— Я сказала: иди и посмотри! — прошипела она, и юноша выскочил пробкой.

Салли притворила за ним дверь и повернулась к Бёрду:

— Итен Ридли где?

— В Фальконер-Куртхаусе его нет.

— А где он? — требовательно, с нажимом переспросила она.

Бёрд вновь подёргал себя за бороду. Девчонка вызывала у него неприязнь и смутную тревогу. Труслоу в женском обличье, вне всякого сомнения, с той лишь разницей, что папаша добивался всего силой, а она, похоже, привыкла в угоду своим прихотям вертеть людьми, как куклами.

— В Ричмонде.

— Где в Ричмонде?

Что связывало её с бабником Ридли, спрашивать не требовалось. И так ясно. Дрянь-девчонка. Но дрянь, обладающая очарованием, которому противиться Бёрд не мог:

— У брата на Грейс-стрит. Адрес написать? Ты читать-то умеешь?

— Не умею. Попрошу кого-нибудь прочитать.

Бёрд с полным ощущением того, что делает нечто неправильное или, по крайней мере, нетактичное, быстро набросал адрес Бельведера Делани на клочке бумаги и попытался успокоить совесть строгим вопросом:

— Могу я полюбопытствовать, зачем тебе Итен?

Салли пренебрежительно фыркнула, в точности, как её родитель:

— Можешь, конечно. Только кто же тебе скажет?

Выдернув из пальцев Бёрда бумажку, она спрятала её в недрах промокшей одежды. На ней были надеты два домотканых платья, крашенных орехом, пара рваных передников, ветхая шаль, капор времён царя Гороха и, поверх всего, отрез вощёной ткани для защиты от дождя. С собой она принесла полотняную сумку, набитую так, что закрадывалось подозрение: уж не все ли пожитки Салли напихала в неё? Примеченным Бёрдом серебряным колечком список её украшений начинался и оканчивался. Встретившись с презрительным взглядом синих глаз, взиравших на него, как на пустое место, учитель смутился и потупился. Салли, повернувшись к двери, вдруг остановилась:

— А мистер Старбак здесь?

— Нат? Да. То есть, не совсем. Он вместе с полковником. И твоим отцом, соответственно.

— «Далече», да?

— Да. — подтвердил Бёрд и не утерпел, спросил, — Вы, что же, знакомы с мистером Старбаком?

— Чёрт, да. — с коротким смешком сказала она, — Он — ничего так.

И Таддеус Бёрд, молодожён, испытал приступ зависти к Старбаку, который был «ничего так» в её глазах, а не просто «ничего», как сам Бёрд. Неуместное чувство заставило его устыдиться, и он едва не пропустил её следующий вопрос:

— Мистер Старбак — настоящий священник?

— Священник? Богослов, определённо. О его рукоположении я не слышал.

— «Рукоположен» — это что значит?

— Рукоположение — ритуал, дающий духовному лицу право совершать церковные таинства.

Повисла пауза, и Бёрд решил, что его объяснение оказалось для неё чересчур сложным. Дополнительных расспросов не последовало, и он осведомился:

— Это важно?

— Для меня да. То есть, он не священник по-настоящему? Так ведь?

— Нет, не священник.

Салли победно улыбнулась и вышла за дверь. Она взобралась в седло, и Бёрд перевёл дух. Пожар опалил его, но не сжёг.

— Кто это был? — поинтересовалась из кухни Присцилла, услышав хлопок закрытой двери.

— Неприятности. — Таддеус Бёрд запер замок, — Неприятности и раздоры, но не для нас, не для нас.

Он вошёл со свечой в крохотную кухоньку, где Присцилла раскладывала остатки дневного пиршества по тарелкам. Таддеус Бёрд поставил подсвечник на стол, обхватил жену тонкими длинными руками и крепко прижал к груди. Почему, почему он должен покидать этот маленький уютный домик и эту замечательную женщину?

— И чего меня несёт на войну? — вырвалось у него.

— Ты не обязан делать что-то, чего делать не хочешь. — в душе Присциллы проснулась надежда на то, что проклятая война не сумеет отнять у неё мужа.

Она искренне любила и восхищалась этим нескладным, ехидным и умным мужчиной, но представить его солдатом не могла. Солдат — это лощёный Вашингтон Фальконер, благообразный старец Пилхэм, да любой из деревенских ребят, сменивших вилы с косой на ружьё, но не Таддеус. Очень мягко, чтобы не ранить его самолюбие, она шепнула:

— Зачем тебе идти на войну? Там ли твоё место?

— Зачем? — повторил Таддеус задумчиво, — Затем, что, как мне кажется, я могу быть чертовски хорош на поле боя.

Присцилла хихикнула и осеклась, поняв, что муж не шутит:

— Ты серьёзно?

— Серьёзно. Современная война — борьба интеллектов, а уж чем-чем, умом я, при всех своих недостатках, не обделён. Каждый должен найти себя в жизни, я же себя, увы, пока не нашёл. Пишу недурную прозу, неплохо музицирую, но это не то. А вдруг моё призвание — вести полки в бой? Опасно, но попробовать надо. Придётся, конечно, быть осторожным.

— Будь, пожалуйста.

— Буду, буду. Не собираюсь оставлять тебя вдовой. — ухмыльнулся Бёрд.

Она не скрывала того, насколько огорчена его решением, и Бёрд ласково усадил жену на стул, налил вина в обычный, без ножки, стакан, вложил в её маленькую руку:

— Не волнуйся за меня. Вся эта война закончится пшиком. Покричат, похорохорятся, может, выстрелят разок. Будь уверена, к концу лета конфликт исчерпает себя, все разойдутся по домам, чтобы хвастать немыслимыми подвигами и беспримерной храбростью. И тогда, моя дорогая, для тех, кто не пожелал принять участие в общем фарсе, настанут трудные времена.

— То есть?

— Разумного человека, не желающего себя класть на алтарь всеобщего сумасшествия, соседи и друзья заклеймят трусом. Положение, похожее на положение голодного, получившего вдруг приглашение на танцы: и бить ноги неохота, да без этого потом за стол не попасть.

— Боишься, что Фальконер пришлёт тебе юбку?

— Я боюсь, — ответил Бёрд честно, — что окажусь для тебя недостаточно хорош.

— Для меня ты хорош и без войны.

— Да, наверно. Только, чтобы хорош был и далее, твоему хорошему, но немолодому супругу надо хорошесть постоянно доказывать. Быть для тебя Галахадом, Роландом, Джорджем Вашингтоном. Впрочем, почему я так скромен? Александром Великим!

Видя, как она смеётся, он с удовольствием чмокнул её и добавил:

— Я должен быть для тебя героем.

— Мне страшно. — тихо призналась Присцилла Бёрд.

Её муж не знал, пугает ли её то, что обещает сегодняшняя ночь, или то, что несёт лето. Таддеус Бёрд взял жену за руку и, крепко поцеловав, заверил, что всё будет хорошо.

А дождь за окном лил и лил.

6

С неба закапало, когда поезд, шипя и лязгая, замер шагах в двадцати от разобранных Труслоу рельсов. Ветер рвал дым со среза высокой луковицеобразной трубы и относил к реке. Один из ребят Труслоу высадил машинистов из кабины.

Старбак вернулся к мосту и сообщил, напрягая голосовые связки, новость о приближении поезда полковнику на том берегу. Тот гневно проорал, что не понимает, каким образом это может задержать подрыв моста.

— Гони Хинтона через мост немедленно! — сложив ладони рупором, надрывался Фальконер, Ты слышишь, Нат? И Хинтона, и всех остальных! Немедленно!

Старбак порысил обратно к поезду. Хинтон спокойно беседовал с машинистами.

— Полковник зовёт группу обратно, сэр. Он недоволен.

Капитан Хинтон пожал плечами:

— Да я — хоть сейчас. Идите, забирайте своего приятеля Труслоу (он в данный момент занят почтовым вагоном), а я подожду вас здесь.

От исходящего паром паровоза пахло дымом, гарью и маслом. Литая, крашеная бронзой, табличка над передним колесом оповещала, что локомотив носит гордое имя «Стремительный». К «Стремительному» был прицеплен тендер, четыре пассажирских вагона, один товарный и один почтовый. Внутри поезда люди Труслоу держали на мушке пассажиров, сержант же возился с охраной, запершейся в теплушке почтового вагона. Подёргав дверь, Труслоу отступил назад и пальнул сквозь стенку.

В соседнем вагоне кто-то из пассажирок, напуганных стрельбой, завизжал.

— Отличный пример! — захохотал вслед Старбаку капитан Хинтон, — Палите и вы, юноша, в любого, кто рыпнется!

Старбак, привыкший к тяжести двухкуркового Саважа на боку настолько, что забыл о его существовании, на ходу вытащил револьвер из кобуры. Сбоку тянулись высокие пассажирские вагоны. Курились трубы обогревавших их печек, раскалённые буксы осей мгновенно испаряли падавшие на них капли дождя. За пыльными стёклами, испятнанными моросью, виднелись бледные лица пассажиров. Под их испуганными взглядами плечи Старбака невольно расправлялись. Грязный, небритый, с неровно отросшими волосами он будто сошёл со страниц сочинения сэра Вальтера Скотта о сорвиголовах приграничья. Стекло пролегло меж молодым человеком и обывателями словно граница меж двух миров: миром скуки, рутины, условностей, где Старбак обитал ещё полгода назад, и его новым миром — миром романтики, миром приключений. Вот дама в ужасе взирала на него, прикрыв рот ладонью. Вот мальчик потёр запотевшее стекло, чтобы разглядеть Старбака лучше, и отшатнулся, когда тот помахал ему рукой.

— Вас повесят за это! — выпучив глаза, бросил Старбаку через открытое окно джентльмен с пышными бакенбардами.

До Старбака дошло, что легионеров Фальконера путешествующие принимают за простых разбойников. Простительная ошибка пассажиров показалась ему столь нелепой, что он не сдержал усмешки.

— Повесят! Да! — выплюнул джентльмен исступлённо, прежде чем тот из парней Труслоу, что караулил в вагоне, приказал ему сесть и заткнуться.

Старбак добрался до почтового вагона, когда один из запершихся в нём запросил у Труслоу пощады. Сержант неспешно двигался вдоль вагона, методично простреливая из револьвера каждую третью доску обшивки, и пленники волей-неволей были оттеснены к задней двери, где и капитулировали. Лязгнул запор, створка распахнулась. На площадку вывалилась анекдотичного вида парочка — толстый и тонкий. Толстяк в штатском взмолился:

— Не стреляйте, мистер! Я — случайный человек, не охранник. Упросил Джима подбросить меня. Не убивайте меня, пожалуйста! У меня жена, детишек двое!

— Ключ от хранилища? — скучно осведомился Труслоу у тощего.

— У меня, мистер. — худой охранник продемонстрировал связку ключей.

Труслоу благосклонно кивнул, и тощага картинно бросил связку ему. Охранник, очевидно, подобно Труслоу, был не чужд некоторой театральности.

— Что в товарняке?

— Ничего стоящего. — пожал плечами худой, — Скобяная дребедень, свинцовые белила.

— Ладно, я потом сам проверю. — скривился Труслоу и качнул дулом револьвера, — А вы, ребятки, слазьте с насеста.

«Ребятки» послушно спустились на щебень насыпи. Труслоу заткнул пистолет с расстрелянным барабаном за пояс и скомандовал:

— Руки вверх и повыше. — движением бровей указал на пленников Старбаку, — Давай, обыщи их на предмет оружия.

— Моё в вагоне. — радостно признался тощий.

— Давай-давай, обыщи. — повторил сержант.

Испытывая крайнюю неловкость, Старбак начал с толстяка. От того буквально воняло страхом. Через необъятное брюхо шла дешёвая позолоченная цепочка, дёрнув за которую, юноша выудил из кармашка часы.

— Возьмите себе, сэр. — торопливо пробубнил толстяк, — В подарок, сэр. От чистого сердца.

Старбак запихнул часы обратно ему в карман. Обшарив толстяка, молодой человек нашёл флягу, коробку сигар, два платка, трутницу[11], горсть монет и бумажник.

— Оружия нет. — подытожил, обыскав второго.

— Хорошо, — изрёк Труслоу, — А, что, ребятки, солдаты поблизости не встречались?

«Ребятки» переглянулись, помедлили, будто раздумывая, не соврать ли. Затем тощий сказал:

— Километрах в пятнадцати отсюда целая толпа. Сотня, наверно, конных из Огайо. Мятежников, вроде, ждут. Мятежники — это вы?

Труслоу цвиркнул сквозь зубы табачную жвачку и покачал головой:

— Мы — скромные грабители поездов. Дуйте-ка вы, ребятки, обратно к тем солдатикам.

— Дуть? — с дрожь в голосе переспросил толстяк.

— Дуть. — подтвердил сержант, — Ножками по шпалам. И не оглядываться, чтобы пулю не схватить. Приятной прогулки. Вперёд!

Парочка смиренно зашагала по рельсам. Когда они оказались вне пределов слышимости, Труслоу хмуро сказал:

— Похоже, что кто-то нас сдал северянам.

— Я никому не говорил о нашей вылазке.

— Не о тебе речь, парень. Дьявол, тот же полковник трепал о набеге на всех углах! Странно, что нас не ждала тут половина войска северян!

Труслоу взобрался на площадку и скрылся в теплушке. Оттуда донёсся его голос:

— Что касаемо тебя, парень, болтают, что ты шпик. Ты же янки.

— Кто болтает?

— Народишко. Да ты не дёргайся, пустые пересуды. Народу непонятно, что янки делает в виргинском полку? Тут кофе на печке, кстати. Будешь? Тёпленький. Не горячий, тёпленький.

— Не буду. — узнать о перешёптываниях за спиной было обидно.

Труслоу вышел на площадку с револьвером охранника в одной руке и кружкой в другой. Допив кофе, он соскочил к Старбаку:

— Пойдём. Пощиплем пассажирские вагоны.

— Разве нам не нужно вернуться к полковнику?

— Вернуться? За каким чёртом нам возвращаться? За каким чёртом мы тогда с поездом возились?

— Полковник ждёт. Мост подготовлен к подрыву.

— Полковник подождёт. Начнём с последнего вагона. Если кто-то решит поиграть в героя — стреляй. Бабам или детве верещать не давай, пресекай сразу. Пассажиры — как куры. Одну пнёшь — все заткнутся. Всё подряд не греби, нам надо будет делать ноги налегке. Деньги, побрякушки, часы и ничего больше.

Старбак окаменел.

— Вы… вы не можете грабить пассажиров!

Одно дело — красоваться перед напуганными людьми, и другое — нарушать шестую заповедь. Два раза в жизни отец жестоко драл Натаниэля, и оба раза — за воровство. В четыре года — за пару миндальных орехов, стибренных из миски в кухне, и второй — за то, что взял без спроса из ящика старшего брата игрушечный кораблик. С тех пор Натаниэль крепко-накрепко запомнил, что хуже воровства греха нет. А после кражи денег у Трабелла (которую Старбак поначалу-то и как кражу не рассматривал, будучи уверен, что помогает Доминик вернуть её законный заработок) он ещё и убедился, что за нарушение шестой заповеди Господь карает всегда, и карает безжалостно.

— Так нельзя. — насупился Старбак, — нельзя отбирать у людей их имущество.

— И что ты предлагаешь? — глумливо поинтересовался Труслоу, — Купить их манатки? Не дури, пошли.

— Я в таком вам не помощник! — упёрся Старбак.

За последние недели его совесть отяготилась и без грабежа множеством грехов: он бился об заклад, пил спиртное, вожделел. Он не почитал отца своего и не блюл святой день воскресный. Промах с Доминик тоже был грехом, но грехом легковерия. Перешагнуть же черту, нарушить заповедь, значило шагнуть прямиком в ад.

Труслоу вдруг захохотал:

— Я и забыл, что ты поп. Или полупоп. — он бросил Старбаку связку ключей, — Один из них от замка хранилища. Посмотри, обыщи. Там грабить некого. Найдёшь что-то военное, мне свистни. И, кстати, держи.

Труслоу достал из ножен здоровенный охотничий тесак и отправил вслед за ключами. Нож Старбак ловить не рискнул, предпочтя поднять его с земли.

— Зачем он?

— Выпускать кишки, но тебе сгодится ящики вскрывать. Не зубами же тебе их взламывать?

Висячий замок болтался метрах в трёх от земли. Чтобы подняться к нему, надо было встать на ржавую подножку, что Старбак и сделал. Ключ отыскался быстро. Юноша сдвинул вбок тяжёлую дверь хранилища и нырнул внутрь.

Часть груза была в мешках, часть в ящиках. Начал Натаниэль с мешков. Надрезав несколько штук, обнаружил в них какие-то семена и перешёл к ящикам. Впрочем, перешёл — громко сказано. Как подступиться к ровным рядам, он понятия не имел. Легче всего представлялось выпихивать ящики наружу, чтоб они бились о грунт. Только что в них, Бог ведает. На большинстве ящиков стояли маркировки балтиморских и вашингтонских складов, доказывавшие, что даже после потери Харперс-Ферри транспортная сеть северян продолжала функционировать, как ни в чём ни бывало. На одной из вашингтонских клетей, тёмного цвета, Старбак увидел выжженную по трафарету надпись: «1000 ружейно-винтовочных патронов. 69 калибр».

Патроны могли пригодиться. Перерезав ножом верёвку, которая притягивала штабеля к полу вагона, он столкнул мешающие добраться до патронов ящики на мешки с зерном. Поддев лезвием в нескольких точках, поднял крышку, удостоверившись, что в ящике плотно уложены бумажные скрутки с мерой пороха и пулей внутри; как мог, вернул крышку на место и сбросил под откос. Дождь продолжал идти, поэтому Старбак не поленился соскочить следом и крепко простучал крышку по углам каблуком. Не дай Бог, боеприпасы намокнут. Вскоре рядом с первым ящиком патронов улёгся второй, а, когда Старбак рыскал по вагону в поисках третьего, в дверном проёме появился Труслоу с пистолетом охранника и кожаной сумкой:

— Эй, ты что тут затеял, парень?

— Патроны. Думаю, здесь найдутся ещё.

Труслоу спрыгнул вниз, пинком сбил крышку с ближайшего ящика и тягуче схаркнул на бумажные картузы жёлтый табачный сгусток:

— Нам они — как быку вымя.

— Почему это?

— Это шестьдесят девятый калибр. Я такими в Мексике воевал. А ружья, которыми полковник в Ричмонде обзавёлся, пятьдесят восьмого калибра.

— Ой. — кровь прилила к щекам юноши.

— Можешь взять их костёр разжигать. — ухмыльнулся сержант.

— То есть, они бесполезны?

— Для нас да, парень. — Труслоу засунул пистолет за пояс, подхватил один картуз, разорвал вощёную бумагу и показал Старбаку пулю, — Великовата зараза, видишь? А что-нибудь ценное нашёл?

— Пока лишь эти патроны.

— Ну ты даёшь, парень! — Труслоу опустил отчётливо звякнувшую сумку на землю и, забравшись в вагон, отобрал у Старбака нож, — Дела подобного рода, парень, надо обделывать быстро, чтобы успеть убраться до того, как пассажиры придут в себя и у них появятся всякие глупые идейки. Как бы ты ни отбирал у них оружие, обязательно найдётся умник с запрятанным револьвером и башкой, достаточно пустой, чтобы он рыпнулся. Помню, на Орандж-Александрийской линии молодой петушок пару годков назад надумал взять меня с наскока…

— И что?

— Дальше поехал в почтовом вагоне. Лёжа на спине под парусиной.

Не прекращая говорить, Труслоу деловито и виртуозно сщёлкивал с ящиков крышки, мельком просматривал содержимое, а затем ловким пинком вышвыривал коробки наружу. Под откос улетели газовые шали, с жалобным звоном разбился дешёвый китайский сервиз. Наткнувшись на упаковку с исподним, Труслоу задумался было, но через миг сорочки с подштанниками улеглись на кучу прочих вещей. Гадкая морось тем временем перешла в полноценный дождь, хотя ещё не очень сильный. Капли гулко стучали по деревянной крыше вагона над головой.

— Надо уходить. — беспокойно сказал Старбак.

— С чего бы?

— Я же говорил: полковник сейчас мост взорвёт.

— Сдался Фальконеру этот мост! Сколько, по-твоему, уйдёт времени восстановить его?

— По прикидкам полковника — месяцы.

— Ха! А неделю не хочешь? Я же с десятком толковых ребят управился бы за пару дней. Твой полковник гусиное дерьмо от золотого самородка не отличит. — Труслоу катнул ногой к выходу бочонок с содой и подытожил, — Ни черта тут нет.

Соскочив на щебень, сержант удостоверился, что с запада не мчат к поезду кавалеристы северян, и приказал Старбаку:

— В теплушке охраны печка пока не потухла. Притащи мне горсть горячих головней.

— Что вы собираетесь сделать?

— Я собираюсь пристрелить тебя, парень, если ты и дальше будешь морочить мне голову дурацкими вопросами. Живо за углями!

С этими словами он забросил патронный ящик обратно в вагон, а Старбак полез в теплушку. Рядом с буржуйкой нашлось цинковое ведро с углём. Опорожнив его прямо на пол, Старбак подцепил кочергой дверцу печи, открыл и нагрёб в ведро пышущие жаром головни.

Когда он вернулся, Труслоу указал кивком на груду рассыпанных по полу хранилища картузов:

— Туда вытряхивай.

— Вы собираетесь сжечь вагон?

— Чёрт бы тебя подрал, парень!

Труслоу вырвал у Старбака ведро, и тускло рдеющие угольки раскатились по куче жёлтых бумажных скруток. Секунду ничего не происходило. Вдруг вспыхнул один патрон, следом второй, третий, и вся груда запылала одним шипящим, потрескивающим костром.

Труслоу подхватил сумку с добычей и заорал выбравшимся из вагонов подельникам:

— Уходим!

Пассажиры были предупреждены, что любой, кто последует за грабителями, поплатится жизнью. Подручные Труслоу мешками и сумками, лыбились и перешучивались. Пистолетов не прятали на случай, если кто-то из ограбленных в последнюю минуту решится на глупость.

— Дурить могут начать, когда мы минуем баррикаду. — предупредил Труслоу, — Том, Микки, пойдёте со мной замыкающими. Капитан Хинтон, пора!

Хинтон кивнул, под дулом револьвера заставил машинистов забраться в кабину паровоза и полез следом. Громадная махина дохнула паром и с лязганьем тронулась с места.

— Ну же! Ну же! — поторапливал Труслоу Хинтона.

Локомотив шёл вперёд, выбрасывая из трубы облачка грязно-белого дыма. Что-то невесомо опустилось на лицо Старбаку. Он потёр щёку. Сажа. Хинтон, расплывшись в улыбке, заорал одному из машинистов открывать дроссельную заслонку. Паровоз докатился до разобранного участка и, вздрогнув, зарылся отбойником-скотосбрасывателем в шпалы с щебнем. Камень и щепки полетели в стороны. Четыре ведущих колеса, каждое более полутора метров в диаметре, со стоном и скрипом толкали машину вперёд. Малые передние колёса кромсали растрощенные шпалы. Отбойник корёжило с рвущим уши скрежетом.

Хинтон похлопал машиниста дулом пистолета по плечу, и железнодорожник открыл дроссель полностью. Съехав с насыпи, паровоз тяжело пёр наискось к реке прямо по грунту. Натаниэль испугался, что локомотив сейчас опрокинется боком вниз, увлекая за собой вагоны с людьми, однако локомотив уже остановился, завяз. Переднее колесо свободно вращалось над береговым откосом, задние ведущие буксовали, зарывшись чуть ли не по втулки в землю, пока машинист не спустил из котла пар.

— Надо тендер поджечь! — распорядился Труслоу.

Повинуясь тычку Хинтона, машинисты открыли топку и перебросили несколько лопат пылающих головней на связки растопки, что лежали в тендере поверх запаса угля. Труслоу тем временем открыл в боку тендера заглушку водяного бака. Жидкость с бульканьем заструилась в грязь.

— Отходим! — оповестил сержант, — Отходим!

Налётчики потрусили к мосту. Труслоу засел за баррикадой с двумя бойцами, дожидаясь, пока капитан Хинтон переведёт остальных на другой берег по выложенной из гладких планок сбоку от рельсов моста дорожке.

— Шевелитесь же вы! — понукал снизу Фальконер, — Живей! Почему так долго?

— Побеспокоились, чтобы поезд за подмогой не отправился. — ответил Хинтон полковнику уже с его берега.

— Как я посмотрю, здесь всем на приказы плевать! — разорялся Фальконер.

Он скомандовал отход ещё четверть часа назад, и не мог не понимать, что с каждой секундой его авторитет падает всё ниже и ниже.

— Старбак! — рявкнул он, — Приказывал ли я вам отозвать людей с того берега?

— Приказывали, сэр.

— Почему же вы не отозвали?

— Фальконер, это моя вина. — вмешался Хинтон.

— Я отдал приказ тебе, Нат! — не глядя на капитана, с болью в голосе укорил юношу Фальконер и повернулся к мосту.

Группа полковника выбралась наверх. Внизу, у обложенных щепой и чурками бочек, остался лишь Медликотт.

— Зажигай! — скомандовал полковник.

— Труслоу! — взревел Хинтон, — Отходи!

Сержант покинул баррикаду последним. Пересекая мост с сумкой в руке, он сбрасывал планки за собой в воду, делая погоню невозможной. Вслед ему грянул выстрел, и на брошенной баррикаде обозначился дымок. Пуля щёлкнула о рельс и отрикошетила вниз. Ветер пригибал два дымных столба пылающих кострами тендера и почтового вагона к земле.

— Фитиль зажжён! — оповестил Медликотт, карабкаясь наверх.

Огонёк змеился по берегу, сантиметр за сантиметром пожирая бикфордов шнур.

— Быстрей, быстрей! — понукал полковник Труслоу.

С баррикады по сержанту палили беспрерывно, только он уже был вне пределов досягаемости пистолетных пуль. Причина задержки Труслоу и остальных людей Хинтона становилась понятна, стоило лишь взглянуть на туго набитые сумки, однако полковник ни словом не попрекнул ни капитана, ни сержанта. Труслоу вскочил на лошадь, рядом тяжело влез в седло изгвазданный в грязи Медликотт. Прочие участники набега давно сидели на конях, огонёк запала внизу дошёл до щепы вокруг бочек, и Фальконер отдал приказ ретироваться. Отряд съехал с насыпи и направился к холму, с которого спустился в долину. Позади, сквозь деревянные конструкции моста, густо сочился дым, а порох всё не детонировал. Уже на гребне южан догнали несколько пуль, сбив пару веток и не причинив никому вреда.

На вершине Фальконер остановился понаблюдать. На дальнем берегу пламя с тендера и хранилища перекинулось на пассажирские вагоны, обитатели которых, мокрые и жалкие, сбились в кучу подальше от жара. Огонь ревел в длинных вагонах, как в трубах, пока не лопнули стёкла, выбросив жадные огненные языки из окон навстречу падающим с неба потокам воды.

Поезду был конец, без сомнения, но мост, цель набега, стоял целёхонек. Дождь потушил растопку вокруг бочек, а порох в них не успел подсохнуть от костра достаточно, чтобы рвануть.

— Если бы ты выполнил приказ, — горько сказал Фальконер Старбаку, — Нам хватило бы времени заново поджечь заряд.

— Я? — опешил юноша.

— Эй, Фальконер, он-то причём? — возмутился Хинтон, — Моя вина — с меня и спрос!

— Я спрашиваю, Хинтон, с того, кому я отдал приказ. — надменно процедил сквозь зубы полковник, — Приказ получил Старбак, и Старбак приказ не выполнил.

Фальконер пришпорил жеребца. Саратога заржал и понёс полковника прочь.

— Чёртов янки! — буркнул Медликотт, проезжая мимо Старбака.

— Не бери в голову, Нат. — сказал Хинтон, — Ты не виноват, Фальконер успокоится, и я ему всё объясню.

Старбак душила обида. Оказывается, из-за него провалился подрыв моста! Не из-за жадности Труслоу, не из-за безалаберности Хинтона, а из-за него, Натаниэля Старбака! У моста пассажиры, не подозревая о том, что их обидчики близко, слонялись неприкаянно по высокому берегу или пытались разобрать заграждение на рельсах непонятно зачем. От заряда внизу не было видно даже дымка. К Старбаку подъехал Труслоу:

— Брось терзаться, парень. Фальконер привык, что все пляшут вокруг него на задних лапках, а тут эвон как. На Хинтона где сядешь, там и слезешь. Сосед, как-никак. Мне в рожу плевать у него кишка тонка. Знает, что в ответ так харкну, что вовек не отмоется. А ты — самый подходящий козёл отпущения. Тебе в морду он может плевать сколько угодно — ты от него зависишь, значит, будешь утираться и брать под козырёк.

Поворачивая лошадь, Старбак оглянулся. Мост по-прежнему соединял два берега зримым доказательством того, что умопомрачительный триумфальный набег, первая операция новорождённого Легиона Фальконера, обернулся жалким фарсом. И крайним остался Старбак.

Он длинно выругался (плевать, как на его сквернословие посмотрит Господь) и пустился догонять отряд.

— Вот это да! — хмыкнул Бельведер Делани, не отрываясь от заметки в номере «Уиллинг Интеллиндженсер» четырёхдневной давности, привезённой в Ричмонд из Харперс-Ферри.

Газетка была хоть и виргинской, но выражала настроения просеверной части местного населения.

— Что там? — рассеянно полюбопытствовал Итен Ридли.

— Во вторник шайка бандитов остановила пассажирский поезд. Есть пострадавшие. Паровоз сошёл с рельсов, четыре вагона сгорели, пассажиры и почтовый вагон обобраны, разобранные пути восстановлены на следующий день. — Делани посмотрел на брата поверх очков-половинок в золотой оправе, — Как, по-твоему, уж не Фальконера твоего ли подвиг?

— На него не похоже. Слушай, Бев…

— Нет, ты послушай.

Братья сидели в гостиной квартиры Делани на Грейс-стрит. За окнами с тяжёлыми вельветовыми портьерами виднелся шпиль собора Святого Павла, а дальше — белое здание ричмондского Капитолия, где заседало Временное правительство Конфедерации.

— Слушай-слушай, я зачитаю тебе самые смачные куски, — Делани пробежал статью глазами и с выражением прочёл, — «…Можно было бы думать, что неописуемое бесчинство на железной дороге, произошедшее во вторник, — дело поганых лап обычных преступников. Однако обычные злодеи не покушаются на мосты, а в нашем случае подонки, обобрав несчастных путешественников, пытались уничтожить железнодорожный мост. Именно сие обстоятельство позволило властям предположить, что преступление совершили не уголовники, а южные агенты (разница, очевидно, есть; хотя нам с вами, многоуважаемые читатели, видит Бог, трудно было бы отличить первых от вторых)…» Разве не забавно, Итен? «…Вот они, хвалёные южные джентльмены во всей красе: храбро пугающие женщин и детишек, но неспособные ни на что большее, нежели слегка подкоптить Анакенсеттский мост, по которому возобновилось железнодорожное сообщение сразу же, едва было отремонтировано полотно…» Слегка подкоптить! Отлично сказано! Тебе не интересно, Итен?

— Нет, чёрт возьми, не интересно!

— А мне очень. Дальше… «Преследованию негодяев силами доблестной кавалерии из Огайо помешали разлившиеся из-за дождей реки…» Сбежали эти самые негодяи, по-видимому, в сторону долины Шенандоа…Ага! «…Каким бы прискорбным ни было описанное выше происшествие, острый ум наших читателей, несомненно, найдёт в нём повод для оптимизма, ибо, если свора озверевших каторжников — это лучшие, кого могут выставить бунтовщики с Юга, братоубийственной войне не продлиться долго, и скоро победное знамя Союза вновь взовьётся над столицами мятежных штатов» Великолепно!

Делани снял очки для чтения и улыбнулся Ридли:

— Слегка подкопчённый мостик — не впечатляющее начало для военной карьеры. Не думаю, что твой будущий тесть станет деянием сим хвастать.

— Ради Бога, Бев! — кисло сказал Ридли.

Делани сложил газету и сунул её на полку палисандрового дерева к остальной прессе. Обстановка гостиной в полной мере отвечала сибаритским вкусам её хозяина. Мягкие кресла были обтянуты кожей. Книжные шкафы, заполненные дорогими изданиями, перемежались бюстами великих виргинцев. Над каминной полкой, где была выставлена часть фарфора, коллекционируемого Бельведером, висело зеркало в позолоченной резной раме из переплетённых херувимов и ангелочков. Делани протёр очки, спрятал их в футляр и осведомился:

— Как я понимаю, разговор будет касаться твоей чёртовой девчонки?

— Она не моя. Помоги мне, Бев.

— С какой стати мне тебе помогать? Это твоя любовница, не моя. Сюда она явилась по твою душу, не по мою. Ублюдка она носит твоего, не моего. Папаша её жаждет убить тебя, не меня. Продолжать?

Делани поднялся с кресла, подошёл к камину. Достал из коробки жёлтую сигарету. Он выписывал их из Франции. Вероятно, война поставку сигарет прервёт. Впрочем, не только сигарет. Адвокат подкурил от подожжённой в камине бумажки и подумал, что последний раз камин в такое время года топился много лет назад. Всё дожди и пришедшие с ними холодные ветра.

— Да и что я могу сделать? Ты же пытался заткнуть ей пасть деньгами? А ей понравилось. И она, по-видимому, решила, что, использовав однажды, как быка-производителя, можно далее тебя превратить в дойную корову.

— Тварь ненасытная. — угрюмо пробормотал Ридли.

Салли Труслоу появилась в Ричмонде, свалившись Итену Ридли, как снег на голову. Делани не собирался отказывать брату в помощи, хотя бы во имя будущих прибылей от аферы с Легионом, но и соглашаться вот так, за здорово живёшь, не помурыжив, было несолидно.

— Круг её притязаний я очертил верно, Итен?

— В общем, да. Я должен снять ей жильё и ежемесячно отдавать энную сумму. То есть содержать её и её ублюдка.

Ридли грязно выругался.

— Не только её ублюдок, милый мой братец, но и твой тоже. И в этом вся беда. — указал Делани и не отказал себе в удовольствии поиздеваться над Итеном, — А, с другой стороны, брат, у тебя будет сын! Или дочь! Поздравляю тебя. А я стану дядей. Ну, или учитывая степень нашего с тобой родства, единоутробным дядей. Может, ты разрешишь мне стать ещё и единоутробным крёстным?

— Не ёрничай, пожалуйста. Мне и без того — хоть в петлю. — попросил Ридли, глядя в окно.

Ливень расчертил небо над Ричмондом в косую линию. Грейс-стрит была пуста, исключая двух негров, нашедших укрытие в подъезде методистской церкви. Прокатилась карета по направлению к площади перед Капитолием.

— У миссис Ричардсон есть кто-нибудь, кто избавляет её девок от нежелательных беременностей?

Ридли знал, кто владеет борделем бандурши миссис Ричардсон.

Делани пожал плечами. Ридли покусал губу:

— Салли говорит, что, если я буду кочевряжиться, она пойдёт к Вашингтону Фальконеру и выложит ему всё, как есть. И папаше своему тоже. Как думаешь, что он со мной сделает?

— Не сольётся в экстазе совместной благодарственной молитвы точно. — хихикнул Делани, — Слушай, а почему бы тебе не прогуляться с несговорчивой дрянью до Тредегара и вернуться свободным, как ветер?

Район железоделательного завода Тредегара у реки Джеймс заслуженно пользовался славой гнуснейших трущоб Ричмонда. Ежедневно там кого-то резали, топили или избивали до смерти.

— Я не убийца. — буркнул Ридли неискренне.

Такой простой и элегантный выход из сложного положения, как убийство мерзавки, конечно же, приходил ему на ум. Сдерживало одно: будучи отродьем Томаса Труслоу, стерва вполне могла таскать с собой револьвер.

Она припёрлась на квартиру Делани три дня назад. Сам Бельведер уехал в Вильямсбург, и его обиталище было всецело в распоряжении Ридли. Он услышал звон дверного колокольчика, а затем — звуки непонятной возни, и имел глупость выйти на лестницу посмотреть, что происходит. Джордж, камердинер брата, боролся на пороге с грязной мокрой фурией, в которой Ридли с содроганием узнал Салли Труслоу. Она упорно рвалась в дом, а Джордж её не пускал, умудряясь при этом сохранять своё обычное хладнокровие и лоск. Салли заметила Ридли и крикнула:

— Эй, скажи этому чернозадому меня не мацать!

— Всё в порядке, Джордж. Это моя… родственница. — промямлил Ридли, мучимый нехорошими предчувствиями.

Он приказал камердинеру позаботиться о лошади любовницы, а Салли затащил наверх, в гостиную:

— Какого чёрта ты здесь делаешь?

— К тебе приехала. Ты же говорил, что всегда рад меня видеть.

С её рваных одёжек стекала вода прямо на дорогущий персидский ковёр перед камином, отделанным розовым мрамором. За окнами бушевало ненастье, а здесь, в роскошной комнате, отделённой от улицы тяжёлыми шторами с кистями, было тепло и уютно. Салли с любопытством огляделась, оценив должным образом и книги, и мебель, и кожаные кресла. Её глаза сверкали, отражая отсветы пламени свечей в гранях хрустального графина, золоте рам и на боках фарфоровых статуэток на камине.

— Тут ничего так, Итен. А я не знала, что у тебя брат есть.

Ридли подошёл к шкафу-креденце, открыл серебряный хумидор и достал одну из сигар, которые его брат держал для гостей. Для восстановления утраченного душевного равновесия крепкая сигара — то, что надо:

— Ты, слышал, замуж вышла?

— Мне сигару дай.

Он поджёг сигару, дал ей, подкурил себе вторую:

— У тебя на пальце кольцо. Значит, муж имеется. Почему ты не с ним?

Салли пропустила его вопрос мимо ушей, поднесла руку с кольцом к свече:

— Это кольцо моей ма, а ей отдала её ма. Папаша хотел себе прибрать, но я выдурила. Ма его мне завещала.

— Разреши. — Ридли взял Салли за палец и, как всегда, когда он касался её, по позвоночнику пробежали холодные мурашки.

Что за странная причуда судьбы: поместить столь мерзкую чёрную душонку в столь совершенную оболочку?

— Красивая безделушка. Старинная.

Он попытался снять кольцо, чтобы рассмотреть поближе, но она согнула палец и руку отняла. Выпустив облачко дыма, она ухмыльнулась:

— По-настоящему я не замужем. Не больше по-настоящему, чем перескочила бы через метлу.

Этого-то Ридли и боялся. Скрывая разочарование, он громко спросил:

— Твой «ненастоящий» муж искать тебя не будет?

— Роберт? Ничегошеньки он делать не будет. Холощёный хряк больше мужик, чем Роберт. А как твоя суженая? Что, если твоя Анна проведает о том, что я тут?

— Откуда она проведает?

— А от меня. Если ты не выполнишь своих обещаний. Если не позаботишься обо мне, как положено. Я хочу жить в гнёздышке типа этого. — она обвела руками гостиную, — Ты знаешь парня по фамилии Старбак?

— Я знаю мальчишку по фамилии Старбак.

— Миленький такой. — кокетливо заметила Салли.

Столбик пепла упал с её сигары на ковёр.

— Он поженил меня с Робертом. Папаша заставил. Делал всё, как полагается, с Библией и записью, но это же не по-настоящему.

— Тебя венчал Старбак? — удивился Ридли.

— Он миленький. — склонила Салли головку набок и покосилась на Итена, проверяя, ревнует ли он, — Роберта я сдала в солдаты, а сама к тебе подалась. Сюда.

— Я здесь ненадолго. — предупредил Ридли, — Мне надо будет возвращаться в Легион. Заканчиваю здесь дела и возвращаюсь.

— Заканчивай, сладенький, и я скажу тебе, какие. — Салли грациозно скользнула к нему по ковру, — Снимешь мне гнёздышко, Итен. Такое же, с коврами, креслами и кроватью. Будешь ко мне заезжать. Как ты обещал. Ты ведь обещал, помнишь? Снять мне гнёздышко, чтобы заезжать туда ко мне. Любить меня…

Последние слова она произнесла с придыханием, близко-близко, так что Ридли ощущал на лице её пахнущее сигарным дымом дыхание.

— Говорил…

Он хотел её и ненавидел одновременно. За вульгарность, за лживость, за готовность зубами рвать всех, кто встанет на её пути. На другой день Ридли оплатил меблированные комнаты на Монро-стрит, записав себя и Салли супружеской четой. И вот теперь, не зная, что делать, молил брата о помощи:

— Ради Бога, Бев! Она-ведьма! Она разрушает всё, чего касается!

— Ты меня заинтриговал. Что же она, суккуб[12], что ли? Если твой рисунок не льстит ей, я бы хотел это чудо природы увидеть.

— Не льстит, Бев, не льстит. Хочешь, забирай её себе. Забирай, Бев!

Ридли уже знакомил её с приятелями из салуна Спотсвуда, надеясь, что Салли клюнет на кого-то из них. Увы, стервочка, отмытая, неотразимая в новом платье, не собиралась менять синицу, которую крепко закогтила, на неизвестного журавля в небе.

— Пожалуйста, Бев! — ныл Ридли.

Бельведер Делани зло подумал, как ненавидит это идиотское «Бев».

— Убить её не точно не хочешь?

Ридли помедлил и качнул головой:

— Нет.

— И требования её выполнять тоже не горишь желанием?

— Не горю.

— По своей воле она от тебя не отстанет?

— Нет.

Делани пустил в потолок колечко дыма:

— Надо же, слегка подкопчённый мост… Смешно, да?

— Ну, Бев…

— Сегодня днём я показывал статью Ли, — произнёс Делани, — И он её высмеял. Уверял, что это не наши земляки. Он убеждён, что коптильщики мостов — обычные висельники. Висельники, представляешь? Как это понравится Фальконеру?

— Бев, ради Бога…

— Бог ни при чём, Итен. К тому, как я намерен обойтись с твоей Салли, Бог не имеет ни малейшего отношения. Так уж и быть, я помогу тебе.

На лице Ридли отразилось видимое облегчение:

— Что ты сделаешь?

— Приведёшь её завтра… На угол Кэри и Двадцать четвёртой, это достаточно далеко. В четыре. Там будет экипаж. Может, в нём буду я, может, нет. Вешай ей на уши любую лапшу, но она должна сесть внутрь. И исчезнуть из твоей жизни навсегда.

— Ты… ты убьёшь её?

Делани поморщился:

— Право же, не записывай меня в палачи. Я сказал, что она исчезнет, и она исчезнет. Будь благодарен, и не вдавайся в детали.

— Спасибо, Бев. По гроб жизни…

Делани прервал брата:

— Завтра в четыре на углу Кэри и Двадцать четвёртой. А сейчас иди к ней и, хоть на макушку встань, лишь бы она ничего не заподозрила. Иди.

Фальконер избегал Старбака на всём обратном пути. Иногда полковник ехал с Хинтоном, иногда с Мэрфи, иногда сам, но всегда его лошадь шла быстрым шагом, словно её всадник стремился поскорее убраться от места крушения своих надежд. Когда обстоятельства всё же вынуждали Фальконера к общению со Старбаком, полковник держался сухо и отчуждённо. Впрочем, сейчас Фальконер так обходился со всеми членами отряда. Старбака ухудшение отношений с отцом друга и добровольным опекуном расстраивало. Труслоу же всё было — как с гуся вода.

— От дураков лучше быть подальше. Привыкай.

— Вы так поступаете? От дураков — подальше?

— Не получается у меня так, но кто тебе сказал, что я — пример для подражания? — Труслоу издал короткий смешок, — У меня, впрочем, тоже найдётся, чему научиться. Как деньжат раздобыть, например.

На ограблении его участники недурно поднажились.

— Я лучше буду дураком, чем грабителем. — заявил Старбак убеждённо.

— Не от тебя зависит, парень. На дурака ты не тянешь, а грабителем тебя война сделает, хочешь ты этого или нет. Солдат, он поневоле грабитель. Генералы требуют, чтобы он выполнял приказы, а сыт он или голоден, кого колышет? Поиграют марш у тебя в пузе кишки день-другой, ты потерпишь-потерпишь, да и соблазнишься краюхой хлеба или бесхозной курицей. Вот тебе и первый шажок. — с десяток метров они проехали в молчании, — Благодари Бога, что он прислал тебя, а не кого другого, прочитать молитву о моей Эмили. Мне теперь волей-неволей надо за тобой присматривать.

Старбак отвечать не спешил. За тот день он и ныне не благодарил Бога, а молил о прощении за совершённый грех.

— Спасибо, что не раззвонил никому о моей Салли. О свадьбе её и остальном. — Труслоу отрезал от плитки полоску табака, сунул за щёку, остальное спрятал в кисет на поясе, — У тебя рождаются дети, и ты надеешься, что однажды будешь ими гордиться. Салли же мне поводов для гордости не давала. Чаще наоборот. Но теперь она замужем, и всё закончилось.

Ой ли, усомнился Старбак про себя. Для матери Салли свадьба стала началом. Замужнюю, её увёл яростный коротыш Труслоу. Салли. Странно, лица её Старбак припомнить никак не мог. Черты расплывались, оставляя лишь туманный образ кого-то, очень красивого, кому он пообещал прийти на помощь по первому зову. Что он будет делать, если зов раздастся? Сбежит с ней, как с Доминик? А её отец? С ним как? По ночам Старбака одолевали мечты, безумные, фантастические мечты о Салли Труслоу, какие только могут одолевать юношу по ночам.

— Спасибо, что никому не раззвонил. — повторил Труслоу.

Слышать их разговор никто не мог, от товарищей, скачущих впереди и сзади, Старбака с сержантом отделяла дюжина шагов. Юноше пришло на ум, что Труслоу, возможно, не столько благодарит его за молчание, сколько ждёт подтверждения: да, никому не раззвонил.

— Никому. — мотнул Старбак головой, — Никого это не касается.

Касается-не касается, но, если быть честным перед самим собой, тайну он хранил не от врождённой деликатности. Просто Труслоу не относился к числу людей, чьё грязное бельё можно перетряхивать без риска для жизни.

— Как тебе Салли? — спросил Труслоу серьёзно.

— Красивая. — ответствовал Старбак так же серьёзно, будто не он грезил увезти её на новые западные земли, будто не он представлял, как украдёт её у отца с мужем ради дворцов и отелей Европы.

Труслоу кивнул:

— В мать. Юный Деккер — счастливчик, хотя тут бабушка надвое сказала. От женщины зависит, дар её красота или проклятие. У Эмили — точно дар, а у Салли… — разбойник вздохнул.

Сплюнув табачную жвачку, он поразмыслил и продолжил без видимой связи с тем, на чём прервался:

— Знаешь, есть люди, которые рождены для семейной жизни. Юный Деккер как раз такой и есть. Он всё рвался в Легион вступить (там брат его двоюродный), но ему на войне делать нечего. Он — не боец. Не то, что ты.

— Я? — разинул рот Старбак.

— Ты — боец, парень. Поверь мне. Ты при виде слона в штаны не наложишь.

— Какого слона?

Труслоу крякнул, как бы досадуя, что ему приходится объяснять элементарные вещи:

— Если бы ты рос в деревне, тебе сызмальства на разные лады расписывали бы цирк. Все диковины его: и уродцев всяческих, и животин учёных, и слона. Все дети просят объяснить, что это за слон такой, но как объяснишь-то? В один прекрасный день цирк приезжает, и дети видят слона собственными глазами. Так и первый бой. Как слона увидеть. Кто-то в штаны слабину даёт, кто-то улепётывает, а кто-то заставляет улепётывать врага. Ты, парень, из третьих, а Фальконер — нет. — Труслоу пренебрежительно указал подбородком на одиноко едущего во главе колонны полковника, — Попомни мои слова, парень, Фальконер сломается в первом же сражении.

При мысли о предстоящем бое Старбака обдало холодком. Иногда будущая «встреча со слоном» наполняла его возбуждением, иногда вгоняла в тоску, тем более, что провальный набег с ужасающей ясностью продемонстрировал ему, каким количеством недоразумений, казусов и катастроф выстлана дорога от замысла до воплощения. Невыносимо было думать, чем обернётся в таком случае сражение, поэтому Старбак спросил первое, что в голову пришло:

— Вы действительно убили троих людей?

Труслоу недоумённо покосился на юношу:

— По меньшей мере. А что?

— Интересно просто… каково это — убить человека?

Интересно ему было другое: как уличает закон убийц, пытались ли самого Труслоу когда-нибудь предать в руки правосудия, но вылилось всё в неумный и какой-то детский вопрос.

Труслоу вдруг разозлился:

— Ну ты даёшь, парень! Каково? Вот шлёпнешь кого-нибудь, и мне расскажешь, каково!

Он дал коню шенкеля и умчался вперёд.

Ночевать расположились на раскисшем склоне над крохотным посёлком вокруг плавильной печи, от которой ветер доносил кислую угольную гарь. Старбаку не спалось, поэтому он сел рядом с часовыми, дрожа от пробирающей до костей сырости и желая больше всего на свете, чтобы дождь, наконец, прекратился. Ужинал юноша вяленой говядиной и липким влажным хлебом вместе с остальными офицерами. Фальконер несколько воспрянул духом и теперь пытался отыскать в произошедшем положительные стороны:

— Нас подвёл порох, да. Тем не менее, мы показали врагу, что можем представлять нешуточную угрозу.

— Точно, полковник. — поддакнул Хинтон.

— Теперь им придётся выставлять караулы у каждого моста. — увлечённо продолжал Фальконер, — а те, кто будут нести охрану, не смогут вторгнуться к нам на Юг!

— В самую точку. — одобрил Хинтон, — А локомотив они неделю выволакивать из той слякотищи будут. Увяз он серьёзно.

— Так что поражением наш рейд назвать нельзя.

— Нельзя ни в коей мере.

— Кроме того, не будем сбрасывать со счётов полученный нами опыт дальней кавалерийской разведки.

— Отлично сказано. Да, Нат? — Хинтон попробовал вовлечь в беседу опального Старбака, но полковник ожёг обоих офицеров холодным взглядом и отвернулся.

Ночь была непроглядна, как отчаяние юноши. Не только из-за Фальконера. Жизнь Старбака шла по кривой. Ни дома, ни семьи, ни родины. Он жил среди чужих людей, ни с кем из которых его не связывало ничего достаточно прочного. Вашингтон Фальконер, чья холодность жгла Натаниэля, как кислота. Труслоу. Труслоу был дружелюбен, но надолго ли? Да и по пути ли ему с Труслоу? Вести себя на войне так, как толковал Труслоу, Натаниэль вряд ли сможет. А кроме Труслоу с Фальконером Старбак и сблизиться больше ни с кем здесь не успел. Местные, как Медликотт, видели в нём янки, то есть, шпиона или, в лучшем случае, чужака. Любимчика полковника, в одночасье низринутого до статуса козла отпущения.

Старбак зябко подтянул колени к груди. Одиночка. И что же одиночке делать? За спиной чвакнула грязь под лошадиным копытом. Внизу плавильня, окружённая тёмными коробками домов, багрово светилась, расписывая зловещими трепетными тенями откос противоположного холма, густо поросший кустарником. Призрачные тени сплетались с тёмными ветками в безумном хаосе, так похожем на нынешнее бытие Натаниэля.

А, может, домой, спросил он себя. Раз всё идёт кувырком, раз приключения выходят боком, значит, пора домой. Для Доминик он не стал возлюбленным, для виргинцев — своим. Домой. Может, он и боец, только сражаться этот боец будет за Север. За силы прогресса и торжество разума. В одних рядах с теми, кто силой оружия опровергнет аргументы сторонников рабства, в крестовом походе против несправедливости. Крестоносец, надо же. Старбаку привиделся он сам с красным крестом на белом сюрко, ведущий по выжженным солнцем пустыням истории человечество к счастью. Юноша грустно улыбнулся.

Домой. Ради спасения души, ради себя, ради семьи. Но как? Запрыгнуть на одну из всхрапывающих за спиной лошадей и ехать прямо сейчас? Полковник, опасаясь преследования северной кавалерии, настоял выставлять часовых. Да и лошади стреножены. Нет, если делать, то делать, не как тать в нощи, а честно и открыто. По возвращении в Фальконер-Куртхаус он придёт к полковнику, признает вину, мнимую или настоящую, в провале налёта и попросит помощи в возвращении домой. Вашингтон Фальконер — великодушный человек. По реке Джеймс пока ещё ходят суда, полковник не откажет Натаниэлю в деньгах на билет.

Старбаку стало легко-легко. Он сделал свой выбор, а потому быстро уснул и поднялся наутро со спокойным сердцем. Подобно беньяновскому Пилигриму он избег ловушек Топи Уныния и Ярмарки Суеты, и узрел перед собой Небесный Град.[13]

За следующий день отряд пересёк долину Шенандоа, а следующее утро встретило выезжающих из гор Блю-Ридж налётчиков чистым небом и тёплым ветерком. Обрывки белых облачков уносились на север, тёмные пятнышки их теней вскачь убегали по зелени полей. Лошади почуяли близость дома и ускорили шаг. Впереди открылся Фальконер-Куртхаус. Солнце сверкало на бронзе купола управы. Шпили церквей поднимались над рощами в цвету. Рядом с быстрой рекой виднелись палатки Легиона.

Завтра, думал Старбак, ему предстоит долгая беседа с Вашингтоном Фальконером. Завтра он начнёт с нового листа. Завтра он покается перед Богом и и людьми. Спокойствие и умиротворение владели им. Но владели только до того момента, когда он узрел скачущего от лагеря Легиона плечистого сверстника на светлом коне. Вмиг все мысли о возвращении и покаянии, о жизни с нового листа и участии в крестовом походе вылетели из головы, и Старбак, одиночка, чужак, нахлёстывая лошадь, помчался навстречу другу.

Адаму, вернувшемуся, наконец, домой.

7

Друзья съехались, но сказать хотелось так много, что некоторое время они лишь смеялись и обменивались междометиями. Первым обрёл дар речи Адам:

— Выглядишь заморенным.

— Так и есть.

— С отцом поздороваюсь. Наговоримся ещё!

Вашингтон Фальконер сиял от счастья. Сын! Его сын вернулся!

— Как ты прорвался?

— Через мост Лонг-Бридж у Вашингтона никого не пускают, а я нанял лодку ниже по течению у Лисбурга.

— Давно приехал?

— Вчера.

Вашингтон Фальконер не мог наглядеться на сына и ликовал. Усталость и злость испарились, как роса на солнце, вытесненные такой радостью: его единственный сын приехал домой! И казались глупыми терзавшие порой полковника сомнения, какую сторону выберет сын в этой войне? К чести Фальконера, оттаяв от радости, он не забыл о Старбаке. Пока Адам здоровался с Мерфи, Хинтоном и Труслоу, полковник вполголоса огорошил Натаниэля:

— Прости меня, Нат. Я немного перегнул палку с тобой. Расстроился очень.

Старбак, для которого двух потрясений за день было многовато, онемел. Полковник, истолковав его молчание, как знак того, что юноша продолжает обижаться, добавил просительно:

— Ты же присоединишься к нам за обедом в «Семи вёснах», Нат? Присоединишься?

— Конечно, сэр. — выпалил Старбак, — И вы меня простите, если расстроил вас.

— Твоей вины нет в этом всём. — вздохнул Фальконер, — Зря я сорвался на тебе. Просто рейд для меня так много значил, а то, что погода может подгадить, я не учёл. Погода, Нат. Адам, поедем, мне есть чем похвастать!

Утро Адам провёл в лагере Легиона, куда прибыл навестить знакомых и приятелей, но отец горел желанием показать сыну предмет своей гордости — Легион, и Адам с удовольствием смотрел по второму разу ряды палаток, кашеварню, фургоны и шатёр для совещаний.

В лагере собралось шестьсот семьдесят восемь добровольцев. Все они пришли из городков и деревень, лежащих в радиусе одного дня пути от Фальконер-Куртхауса. Волонтёров поделили на десять рот, каждая из которых сама выбрала офицеров. Фальконер сообщил сыну по секрету, что пришлось прибегнуть к подкупу избирателей, дабы не заполучить в помощники откровенных дубов.

— Провал кандидатур Миллера и Паттерсона обошёлся мне в четыре ящика выдержанного виски! — смеясь, посетовал он.

Роты выбирали капитана, двух лейтенантов, а некоторые решили, что не управятся без четвёртого офицера в звании второго лейтенанта. Штаб Фальконер был волен подбирать себе сам, хотя одно исключение имело место — писарь в майорском звании (другим майором был заместитель Фальконера старик Пилхэм) Таддеус Бёрд.

— Я противился, как мог. — пожаловался полковник Адаму, — но ты же знаешь свою мать. Кстати, ты к ней заходил?

— Утром ещё.

— Как она?

— Ей лучше.

— Ей всегда лучше, когда я далеко. — вымученно улыбнулся Фальконер, — А это палатки для штабистов.

В отличие от ротных колоколообразных шатров, палатки штаба были прямоугольными в плане, каждая с полотняной выстилкой пола, походными койками, складными стульями, тазиком для умывания, кувшином и разборным столом.

— Эта моя. — указал сыну полковник на первую палатку, — Следующая — майора Пилхэма. Третья отведена Ридли с Птичкой-Дятлом, а четвёртая — твоя с Натом. Доволен?

Адам, как и Ридли, стал капитаном. Старбак же получил самое низшее офицерское звание — второго лейтенанта. Они трое формировали то, что полковник именовал своим «корпусом адъютантов». Предполагалось, что трое молодых офицеров будут развозить приказы полковника на поле боя, заодно, как выразился Фальконер, служа его «глазами и ушами».

Кроме десяти пехотных рот и штаба Легион включал в себя музыкантов, лазарет, пятьдесят конных разведчиков с капитаном во главе и два бронзовых гладкоствольных шестифунтовика, произведённых лет двадцать назад и спасённых Фальконером от переплавки по моральной устарелости.

— Разве они не замечательные? — блестя глазами, осведомился у сына Фальконер.

Выглядели пушки нарядно. Всё, что могло быть надраено, было надраено; всё, что могло быть покрашено или отлакировано — было покрашено или отлакировано. Нарядность, впрочем, не помогала — ярким солнечным днём здесь, в центре мирной суеты пусть и военного лагеря, орудия казались пришельцами с другой планеты, планеты смерти и разрушения.

— Не последнее слово техники, конечно. — сожалеюще сказал Фальконер, — Но страху на янки они нагнать смогут. Да, Пилхэм?

— Если у нас будут к ним боеприпасы. — с сомнением произнёс сопровождавший полковника в экскурсии по лагерю майор.

— Будут! — с возвращением Адама Фальконер вновь обрёл свой обычный оптимизм, — Итен пришлёт!

Пилхэм веру полковника в снабженческие таланты Ридли разделять не спешил:

— Пока не прислал.

Статный, сухопарый майор Александр Пилхэм, как успел ещё до рейда убедиться Старбак, в отличие от Фальконера на жизнь взирал весьма мрачно. Подождав, пока занятый сыном полковник окажется вне пределов слышимости, майор буркнул Старбаку:

— Лучше, коль вовсе не пришлёт. Заряд не рассчитаешь — стволы разорвёт. Да мало ли нюансов? Артиллерия, лейтенант Старбак, не для любителей. — он посопел и спросил, — Рейд не удался?

— Увы, сэр.

— Мерфи мне рассказал. — Пилхэм покачал головой, словно говоря, что ничего другого от подобной авантюры и не ожидал.

Одет он был в свою старую форму времён войны 1812 года: галуны выцветшего синего мундира обтрепались, позолота на пуговицах облупилась, а кожа носимых крест-накрест ремней местами потрескалась, как земля в засуху. Майор недовольно покосился на оркестр, репетирующий в тени палатки для совещаний. Играли музыканты «Мою Мэри-Энн».

— Мэри-Энн, Мэри-Энн, Мэри-Энн… Всю неделю одна Мэри-Энн. — угрюмо проворчал Пилхэм, — Может, они надеются, что в бою янки при первых звуках зажмут уши и кинутся наутёк, только бы не слышать этой дурацкой песенки?

— А мне нравится.

— Услышишь её в сотый раз — разонравится. Марши надо репетировать, а не дешёвые мотивчики. С другой стороны — зачем? Марши нужны для муштры, а её у нас хорошо, если часа четыре в день наберётся. А надо двадцать! Но полковнику попробуй-втолкуй. Янки же время тратят не на бейсбол.

Пилхэм, который, как и Труслоу, жевал табак, закончил фразу смачным плевком. Как и большинство вступивших в Легион ветеранов прошлых войн, Пилхэм был непоколебимо убеждён в необходимости шагистики. Но Фальконер упёрся и ни за что на свете не желал делать из скованного единым патриотическим порывом Легиона набор заводных солдатиков.

— Подожди, нюхнёшь пороху… — хмуро бормотал Пилхэм, глядя в спину разливавшегося перед сыном соловьём Фальконера, — Узнаешь, зачем нужна муштра до седьмого пота.

А что Натаниэль узнает, когда нюхнёт пороху? Когда «увидит слона»? Страх сковал на миг тело, но постыдное малодушие прогнала идущее не от сердца, а от разума твёрдое намерение не струсить, устоять во что бы то ни стало. Решимость тут же растаяла, как дым, едва он подумал, что, в сущности, понятия не имеет, что люди испытывают в бою, и чему в самих себе им приходится противостоять. Одновременно с этим калейдоскопом чувств его раздирали два разнонаправленных желания: желание скорее пойти в свою первую битву и желание никогда в неё не ходить.

К другу подъехал Адам, которого счастливый отец, наконец, отпустил от себя:

— Ну, что? К реке, поплаваем?

— «Поплаваем»? — поднял бровь Старбак.

Похоже, у друга появилось новое необычное увлечение.

— Тебе это тоже будет полезно! — подтвердил подозрение Натаниэля Адам, — Один доктор считает, что бултыхание в воде продлевает жизнь!

— Чушь!

— Догоняй! — Адам дал коню шпоры и умчался.

Старбак мучить и без того уставшую кобылу не хотел, поехал шагом. Адам тоже сбавил ход, но держался впереди. Обогнув город, друзья по известным Адаму с детства тропкам добрались до реки. Уголок был глухой, однако ухоженный, из чего Старбак сделал вывод, что это — часть прилегающего к «Семи вёснам» парка. Адам уже раздевался. Вода была прозрачна, на её поверхности слепящими чешуйками играло солнце.

— Что за доктор?

— Немец. Вессельхофт. Я ездил к нему в Вермонт посоветоваться насчёт матушкиных болестей. Он рекомендовал диету из чёрного хлеба с молоком и то, что он зовёт «зиц-бад».

— Сидячие ванны?

— «Зиц-бады», мой дорогой Нат, «зиц-бады». По-немецки, согласись, звучит внушительней. Матушка обещала рекомендациям Вессельхофта следовать неукоснительно. Идёшь?

Не дожидаясь ответа, голый Адам прыгнул в реку, чтобы через мгновение вынырнуть, оглашая окрестности восторженным рёвом. Объяснил, отфыркиваясь:

— Здесь вода до июля не прогревается! Лезь!

— Пожалуй, я отсюда, с бережка посмотрю.

— Да ладно, Нат! Я думал, вы, северяне, крепкие ребята?

— Крепкие, однако не до идиотизма же! — захохотал Натаниэль.

Прорву времени друзья провели в разлуке, а встретились — и словно не было этих месяцев.

— Иди в воду, трусишка! — позвал Адам.

— Спаси, Господи! — решился Старбак.

С шумом, брызгами, как Адам парой минут раньше, рухнул в воду и пробкой выскочил на поверхность:

— Холоднючая!

— Тебе в самый раз! Вессельхофт рекомендует такие ванны принимать каждое утро.

— В Вермонте что, психов не запирают в жёлтые дома?

— Наверно, запирают. — засмеялся Адам, — Вессельхофта не запрёшь. Пациентов у него — пруд пруди. Вступятся.

— Я лучше умру молодым, чем каждый день такую пытку терпеть. — Старбак выбрался на берег и лёг на траву, подставив тело ласковым солнечным лучам.

Адам устроился рядом:

— Так что там с рейдом этим?

Старбак вкратце поведал ему историю бесплодного похода, опустив бойкот, которому его подверг на обратном пути полковник, и сгладив или обойдя острые углы, так что выходило, будто во всём виновата погода. Закончил выводом, что война, по всей видимости, будет похожа на их набег: бестолковой, недолгой и бескровной.

— Войны никто не хочет, Адам. Это же Америка!

Адам поморщился:

— Ты не понимаешь, Нат. Север нас не отпустит. Союз важен для них. — он помолчал, — И для меня тоже.

За узкой полоской реки паслись коровы, тилинькая колокольцами. Адам спросил:

— Ты слышал, что Линкольн объявил призыв семидесяти пяти тысяч добровольцев?

— Слышал.

— Их газеты пишут, что к июлю это количество увеличится втрое.

— Побеждают не числом, Адам.

— Наверное, ты прав. Тем не менее, меня это пугает. Пугает, что Америка погружается в пучину варварства. Пугает, что с каждым днём всё больше тупиц, рассуждающих о будущих потерях так спокойно, будто речь идёт не о человеческих жизнях, а о шахматных фигурах. Пугает, что мои близкие, мои соседи, мой сокурсник, наконец, превратились в гадаринских свиней девятнадцатого столетия… [14]

Адам опёрся на локоть. Взгляд его устремился к горизонту, к зелёным холмам:

— Жизнь и так хороша.

— Люди сражаются, чтобы сделать её лучше.

— Ты говоришь штампами, Нат.

— А за что же, по-твоему, они сражаются? — насупился Старбак.

Адам дёрнул плечом, как бы подразумевая, что ответов — миллион, и ни единого однозначного:

— Сражаются те, кто слишком глуп или слишком горд, чтобы признать, хотя бы частично, свою неправоту. Надо сесть за стол переговоров, Нат, и договариваться. Сколько бы времени переговоры ни заняли: год, два, пять лет… Переговоры лучше войны. Что Европа о нас подумает? Десятилетиями мы надували щёки, дескать, Америка — вершина цивилизации, Америка — благороднейший эксперимент человечества, Америка — то, Америка — сё, а Америка вдруг — хрясь! — и развалилась на две части! И ради чего? Ради прав штатов? Ради сохранения рабства?

— Твой отец с тобой вряд ли согласится.

— Отец… — мягко сказал Адам, — Отец рассматривает жизнь, как игру. Мама говорит, что он так и не повзрослел.

— А ты повзрослел раньше срока?

Немудрящей шутки Адам словно бы и не заметил:

— Я — не мой отец. Не могу я вещи принимать легко. Как бы ни хотел, не могу. Особенно такие серьёзные, как война. — он повернулся к Старбаку, — А ты, говорят, вляпался в неприятности?

— Кто говорит?

Смотреть в глаза прямодушному Адаму было стыдно, словно в глаза собственной совести. Старбак уставился в небо.

— Отец, кто ж ещё. Он писал мне, просил съездить в Бостон к твоему родителю.

— Рад, что ты не ездил.

— Ездил. Твой батюшка беседовать со мной о тебе не пожелал. Я слушал его проповедь. Он устрашающ.

— Всегда таким был. — хмыкнул Старбак.

Зачем Вашингтон Фальконер посылал Адама к преподобному Элиалю? Жаждет избавиться от нахлебника?

Адам сорвал травинку и растёр меж пальцами:

— Почему ты так поступил?

Лежавший на спине Старбак внезапно застеснялся собственной наготы. Перекатился на живот:

— Ты о Доминик? Похоть, как мне кажется.

— Похоть?

— Трудно описать одним словом. Что-то, захватывающее тебя целиком. Вот как кораблик плывёт себе по морю, куда ему надо, и тут налетает ураган, подхватывает и тащит с собой. Как пение сирен, — и понимаешь, что поступаешь неверно, а поделать ничего не можешь.

Некстати вспомнилась Салли Труслоу, и он поёжился. Адам заметил движение друга, но истолковал на свой лад:

— Тебе надо вернуть деньги этому Трабеллу?

— Надо.

Старбак понятия не имел, где взять деньги для Трабелла, а потому ещё пару часов назад, когда был полон решимости вернуться домой, сознательно избегал мыслей о долге. Теперь же необходимость уезжать из Виргинии отпала, и Трабелла можно было до поры, до времени выбросить из головы.

— Не знаю, как, но надо.

— Думаю, тебе стоит вернуться домой. — сказал Адам, — Помиришься с родными, уладится и с Трабеллом.

— Ты не знаешь моего отца.

— Странно видеть смельчака, рвущегося в бой, и при этом до дрожи в коленках боящегося отца.

Старбак усмехнулся, но потряс головой:

— Домой мне хода нет. Не хочу.

— Часто мы делаем то, что хотим? Есть чувство долга, обязанности…

— Не в Доминик дело, понимаешь. Назрело-то всё гораздо раньше. Может, мне не надо было в Йель поступать. А, скорее, не надо было креститься вовсе. Мы ведь крестимся только тогда, когда, как личность, уже сформировались, потому что сознательно очищаемся от прошлых грехов и посредством крещения сознательно даём обет не грешить больше. А я не испытывал ничего подобного до крещения, и не испытал после того, как отец меня окрестил. Я — не христианин, Адам. Я привык жить во лжи, и в семинарии мне было не место.

Признание друга поразило Адама до глубины души:

— Ты — христианин!

— Нет, хотя и хотел бы им быть. Я же видел, как крестились другие, как сияли их лица, как Дух Святой нисходил на них. Видел, а сам не чувствовал ничего похожего. Хотя хотел, всегда хотел.

Старбак умолк. С кем бы он ещё мог поделиться тем, что давно накипело, как не с Адамом? Добрый мудрый Адам, как спутник Пилигрима Верный у Беньяна.

— Я молился об этом, Адам! Не верил, и молился! И крестился ведь в надежде обрести веру. Тщетно. Не обрёл.

Отец растил его, внушая, что он грешник и будет грешником до того светлого дня, когда крещение очистит его душу, и благодать, коснувшись чела его, сделает другим человеком. Крещение, думал Натаниэль, поселит в его грешной душе Христа, и всё будет хорошо.

Только не поселило крещение в его душе Христа. Ровным счётом, ничего не изменило. Нет, он, конечно, делал вид, что изменило, ведь именно этого ждал от него отец, но ложь копилась в нём, копилась, как гной, и однажды, когда Натаниэль встретил Доминик Демаре, гнойник прорвался.

— Понимаешь, раз Христос не сходит ко мне, может, это знак, что спасения мне не предназначено? А, раз так, что мне делать в церкви?

— Боже… — сказал Адам, ужасаясь его отступничеству, — Душу нельзя преобразить внешним воздействием, на мой взгляд, только исходящим изнутри неё самой.

— То есть, даже Христос не может сделать?

— Может. Бесспорно, может. Однако Он бессилен, пока ты Его не призовёшь. Позови Его, Он услышит.

— Не могу! — почти заорал Старбак. Его сводила с ума эта внутренняя вечная борьба, где по одну сторону баррикад стояли Христос и спасение души, а по другую — мирские соблазны с лицами Салли Труслоу, Доминик и прочих.

— Езжай домой. — посоветовал Адам, — дома и стены помогают.

— Нет. Дома я Бога не нашёл, Адам. Буду искать в иных местах.

Например, здесь, в Виргинии. Где Фальконер больше не злится на него. Куда вернулся его единственный друг Адам. Где лето обещает быть тёплым и мягким.

— А ты почему вернулся? — поинтересовался Старбак, — Из чувства долга и по обязанности?

— В общем, да. Наверно, всех тянет домой, когда в воздухе начинает пахнуть порохом. А пахнет сильно, Нат. Север готовит вторжение.

Старбак самонадеянно фыркнул:

— Что с того? Вторгнутся — вышвырнем вон, тем и кончится. Одно сражение! Короткая победа и опять мир. Тогда сядут за твой стол переговоров и будут договариваться. Но прежде — сражение!

Адам улыбнулся. В этом весь Нат. Живёт чувствами, тогда как Фальконер-младший привык мерить всё, от рабства до спасения души, мерками разума. А ведь Нат, с удивлением осознал Адам, привычкой руководствоваться эмоциями до чрезвычайности походит на Фальконера-старшего.

— Я не собираюсь сражаться. — ошеломил Адам друга, — Не буду.

Натаниэль не сразу нашёлся, что сказать:

— Твой отец знает?

Адам молча покачал головой.

— Зачем тогда вернулся?

— Наверно, из-за того, что моё присутствие там перестало приносить пользу. Форт Самтер превратил вменяемых и уравновешенных людей в маньяков, пылающих жаждой реванша. Отомстить южанам стало девизом самых благоразумных и миролюбивых, несмотря на то, что ни один северянин в Самтере от рук южан не пострадал. Уехал, когда от меня потребовали присоединить свой голос к их хору. Мне было по пути с ними в деле предотвращения войны, но помогать нести смерть и разрушение сюда… — он обвёл рукой деревья, реку, — Помогать убивать моих родных, соседей… Увольте. Поэтому я вернулся.

— Но воевать не хочешь?

— Нет.

Старбак нахмурился:

— Ты храбрее меня, Адам.

— Я? Да брось. Никогда бы не осмелился сбежать с… с… — он запнулся, подбирая слово, которое достаточно ёмко описало бы Доминик и не обидело Старбака, — …С первой же попавшейся кокеткой, походя зачеркнув прежние мечты и устремления.

— Это не храбрость. Это минутная слабость, случайный порыв, называй, как хочешь, но не храбрость.

Адам внимательно посмотрел другу в глаза и мягко улыбнулся:

— Случайный? Ты уверен, что не поступишь так снова?

Старбак подумал о Салли Труслоу и потупился. Адам сорвал ещё одну травинку:

— Так что, по-твоему, мне делать?

Адам просит его совета? Старбак поднял голову:

— Я скажу тебе, что делать. Ничего не говори отцу. Поиграй с ним в солдатики, поживи в лагере. Будет драка или нет, может, и без нас с северянами покончат. Зачем омрачать твоему отцу его счастье? Что тебе это даст?

— Чистую совесть. — без колебаний ответил Адам, — Совесть, с которой мне ещё жить, Нат.

Адаму с его совестью жилось несладко, насколько знал Старбак. Он был требователен к самому себе, не прощая того, что легко прощал другим.

— Зачем тогда вернулся? — насел на него Старбак, — Разбить отцу сердце? А как же долг и обязанности, о которых ты твердил мне? Как ты, вообще, себе это представляешь? Твои соседи и друзья воюют, а ты сидишь себе дома и занимаешься пацифизмом? И твоя совесть будет чиста? Бог мой, Адам, лучше бы ты остался на Севере.

Адам помедлил:

— Я здесь из-за недостатка твёрдости. Ты прав, я боюсь разбить отцу сердце, и не могу обойтись так с ним. Он верит людям, а они слишком часто обманывают лучшие его ожидания.

— Тогда не морочь себе голову, напяль форму и молись о скорейшем наступлении мира. Тем более, без тебя мне отдуваться одному не улыбается. А, нет, не одному, хуже — с Ридли!

— Ты с ним общего языка, как я посмотрю, не нашёл?

— Это он со мной искать общий язык не пожелал. Особенно после того, как мне пятьдесят долларов проспорил.

— Деньги — его ахиллесова пята. — кивнул Адам, — Иногда я даже подозреваю, что на Анне он хочет жениться ради приданого.

— А разве нет?

— Нет.

Сообщать Адаму, что его подозрения почти дословно совпадают с мнением на этот счёт Бельведера Делани, Натаниэль не стал:

— А сама Анна хочет выходить замуж за Итена?

— Для неё замужество — единственный билет на свободу. Жить затворницей в «Семи вёснах» мало радости.

Адам встрепенулся и кинулся судорожно натягивать брюки, жестом показав Натаниэлю делать то же самое. Из-за деревьев выкатилась двуколка, которой правила Анна собственной персоной.

— Легка на помине! — досадливо прокомментировал Адам, лихорадочно одеваясь.

Коляску сопровождали три спаниеля, весело облаявшие заканчивающих туалет друзей. Анна выглянула из-под кружевного зонтика и укорила брата:

— Вы опоздали на обед, Адам.

— Господи, а который час? — Адам суетливо выудил из кармана часы, отпихивая ногой нарочито грозно рычащего пёсика.

— Не спеши, — разрешила Анна, — Там не до обеда, там в лагере переполох!

— Какой переполох? — встрял Старбак.

— Труслоу встретил своего зятя, вступившего в Легион вопреки воле тестя, и поколотил его!

Очи Анны широко распахнулись. Выходка Труслоу явно шокировала её.

— Он побил Деккера?

— Его Деккер зовут?

— А что с женой Деккера? — торопливо спросил Натаниэль.

— Расскажу за обедом! — вздёрнула носик Анна, — А теперь, мистер Старбак, если вы застегнули брюки, привяжите вашу лошадь сзади к двуколке, а сами садитесь ко мне. Я разрешаю вам держать надо мной зонтик и рассказать о вашем рейде. Всё-всё-всё рассказать, до последней подробности.

В магазине «Ткани и шляпки Маггериджа» в переулке Иксчейндж-Аллей Итен Ридли купил Салли Труслоу зонт набивного ситца к её светло-зелёному платью из льняного батиста. Туалет девушки дополняли новая кружевная шаль, новая шляпа с шёлковыми лилиями, новые белые высокие ботики и новые белые же перчатки. Глаз резала только её старая полотняная сумка, которую она таскала вместе с новым бисерным ридикюльчиком.

— Давай понесу. — предложил Ридли.

Салли примеряла жёсткую шляпку с муслиновой вуалью.

— Ну… на. — с сумкой она рассталась крайне неохотно.

Сумка была тяжеленная. Там наверняка лежал пистолет. У самого Ридли на левом бедре тоже висел револьвер, а на правом — сабля, как часть серой с жёлтым формы Легиона Фальконера, в которую он был одет сегодня.

Салли, придерживая шляпку на голове, повертелась перед напольным зеркалом:

— Подойдёт, да?

— Ты выглядишь в ней прелестно. — подтвердил Ридли.

За последние несколько дней её общество надоело ему хуже горькой редьки. Ни эрудиции, ни любознательности, ни тонкости в ней не нашёл бы самый дотошный и благожелательный собеседник. Зато у неё было ангельское личико, совершенная фигура и в животе — ублюдок от Ридли. Ещё она обладала железной решимостью выбраться из канавы, куда загнала её судьба, но Ридли уважать Салли за это было трудно, ибо первой ступенькой для своего пути наверх она избрала его. Только первой, в чём он не сомневался и презирал её. Днём презирал, а ночью хотел. Затем вновь наступало утро, и от её визгливого голоса, её глупых реплик его вновь тошнило. Ничего, сегодня он избавится от Салли, однако для начала надо убаюкать её бдительность.

В ювелирном Лассаля на Восьмой улице Салли выбирала украшения, а Ридли терпеливо ждал, выслушивая жёлчные сетования владельца на городские власти, разрешившие проложить новую ветку железной дороги прямо перед витриной магазина. Отрезок должен был соединить две линии: Ричмонд-Фредериксбург и Ричмонд-Питтсбург, для того, чтобы военные грузы, доставлявшиеся пока что с одной ветки на другую подводами, шли напрямую.

— А о торговле они подумали, капитан Ридли? — разорялся ювелир, — Нет! Кто будет покупать украшения под вой паровозного гудка и в дымище? Но какое дело властям до нас, купцов?!

Капитан расплатился за ожерелье, восхитившее Салли ослепительным блеском, а Ридли — невысокой ценой. Кроме ожерелья, он купил незамысловатое золотое колечко, положив его в карман мундира. Покупки, включая зонт и шляпку, обошлись Ридли в четырнадцать долларов, а телячья грудинка за обедом в «Спотсвуд-Хаусе» — ещё в доллар тридцать. Природная недоверчивость Салли стоила ему дорого, но Ридли терпел, лишь бы не брыкалась. За обедом Ридли поил её вином, а после — бренди. Она потребовала сигару, и задымила, ничуть не смущаясь того, что другие дамы в зале не курили.

— Люблю сигары. Мамаша баловалась трубкой, а мне больше сигары по нутру, — она раскраснелась, с удовольствием ловя на себе взгляды присутствующих мужчин, — А подходящее местечко.

Она дорвалась до роскоши, как кошка до сметаны.

— Привыкай. — снизошёл Ридли, благодушный после сытного обеда.

Ногу в начищенном сапоге он закинул на холодную батарею отопления, зацепив саблю постромками за сливной вентиль, и смотрел во двор отеля.

— Я собираюсь сделать из тебя леди. — вещал он, стараясь говорить убедительно, — Научишься вести себя, как леди; кокетничать, как леди; танцевать, как леди; строить беседу, как леди; одеваться, как леди. Будешь леди на зависть всем леди.

Она, раскрыв рот, ловила каждое его слово. Быть леди на зависть всем леди — было самой заветной её мечтой. Она воображала себя в шёлке и кружевах, распоряжающейся в гостиной, такой же, как у Бельведера Делани, нет, в огромном зале-гостиной, и чтобы везде было золото, и всё блестело, и горячая вода каждый день.

— Мы вечером едем смотреть дом? — напомнила она, — Старая кошёлка Коболд у меня уже в печёнках сидит!

Она имела в виду хозяйку меблированных комнат на Монро-стрит, сомнения которой в брачных узах, связывавших молодую пару, крепли не по дням, а по часам.

— Не дом. — поправил Салли Ридли, — Квартиру. Мой брат обещал показать несколько, сдающихся внаём.

— Квартиру? — поджала губы Салли.

— Просторную квартиру. С высокими потолками, коврами… — Ридли дал волю фантазии, — Ты сможешь взять прислугу.

— Ниггеров? У меня будут свои ниггеры? — возбуждённо уточнила она.

— Двое. Горничная и кухарка. А родится ребёнок — понадобится няня.

— Карету тоже хочу. Вроде этой. — она ткнула пальцем в окно.

Во дворе стоял элегантный экипаж с чернокожим кучером, запряжённый четвёркой гнедых. Изящных обводов кузов был подвешен на ременных рессорах. Откинутый чёрный парусиновый верх позволял разглядеть мягкое алое нутро, куда негр, то ли раб, то ли свободный слуга, помогал взойти даме.

— Это ландо. — просветил Салли Ридли.

— Ландо. — повторила она незнакомое название.

Высокий, аскетичной наружности мужчина поднялся в коляску следом за дамой.

— А это, — сказал Ридли, — наш президент.

— Задохлик-то какой! Кожа да кости! — она, не отрываясь, разглядывала Джефферсона Дэвиса.

Тот с цилиндром в руке стоял в экипаже, заканчивая разговор с двумя джентльменами на ступенях гостиницы. Попрощавшись, президент водрузил шляпу на голову и сел напротив жены.

— Это и есть Джефф Дэвис? — спросила Салли.

— Да. Он живёт в отеле, пока ему подыскивают подходящий дом под резиденцию.

— Надо же, никогда не думала, что увижу президента.

^{Джефферсон Дэвис. Окончил в 1828 году Вест-Пойнт. Из армии уволился в 1835 ради политической карьеры. Тем не менее, в 1846 году он подал в отставку с поста конгрессмена, чтобы принять участие в американо-мексиканской войне. Снова став сенатором после войны, он возглавил антираскольнически настроенных политиков-южан, однако, когда его избрали главой временного правительства Конфедерации, в феврале 1861 года принял на себя этот крест и мужественно нёс его до конца.}

Коляска прогрохотала по брусчатке двора и выехала через арку на Мэйн-стрит. Салли искоса улыбнулась Ридли:

— А ты для меня в лепёшку расшибаешься. По-настоящему.

Как будто Ридли обеспечил выезд президента Временного правительства Конфедерации Штатов Америки специально, чтобы Салли могла им полюбоваться.

— По-настоящему, — Ридли потянулся через стол и взял её за левую руку, поднёс ко рту и поцеловал пальцы, — Я намерен и дальше «в лепёшку расшибаться», чтобы ты всегда была счастлива.

— Я и дитё.

— Конечно же, ты и наше дитя, — согласился Ридли, испытав мимолётный укол совести.

С улыбкой он достал из кармана золотое колечко, вытряхнул его из замшевого мешочка и надел Салли на свободный безымянный палец левой руки (материно кольцо она с некоторых пор носила на правой), пояснив:

— Должен же быть у тебя обручальное кольцо.

Салли подняла кисть, не сводя с кольца глаз, и засмеялась:

— Мы женаты, так, что ли?

— По крайней мере, хозяевам квартир подозревать тебя не будет больше оснований. — усмехнулся он, взял за правую руку и ловко сдёрнул с пальца серебряный обручик.

— Эй! — возмутилась Салли.

— Отдам его почистить. — успокоил её Ридли, вкладывая серебряное колечко в замшевый чехол. — Не бойся, я прослежу, чтобы с ним ничего не случилось.

Колечко, хоть и простенькое, но старой работы Ридли понравилось, и молодой человек решил оставить его себе на память о Салли.

— Пора! — он взглянул на часы, висящие над резным столом. — Нам надо не опоздать на встречу с моим братом.

Они шли по залитому солнцем весеннему городу — красивая юная пара: щеголеватый офицер-южанин под руку с прекрасной спутницей. Салли готова была танцевать от счастья. Она на пороге исполнения грёз. Она будет настоящей леди, у неё будут рабы, и жить она будет в богатстве. Когда Салли была маленькой, мать рассказывала ей о богатых домах, где свечи в каждой комнате, пуховые перины, едят с золота и не ведают холода да сквозняков. Там воду берут не из ручья, замерзающего зимой; в кроватях нет вшей, а руки у тех, кто там живёт, мягкие и холёные, а не жёсткие с мозолями, как у Салли.

— Роберт болтал, будто я не буду счастлива, пока не перестану забивать голову мечтами. — сказала она Ридли, — Видел бы он меня сейчас!

— Он знает, где ты? — забеспокоился Ридли.

— Нет, что ты! На чёрта он мне сдался? Может, потом, когда я уже буду леди, я позволю ему как-нибудь открыть мне дверку кареты, а он и знать не будет, что леди, за которой он поухаживал, — я! — она торжествующе вскинула подбородок и воскликнула, — Это, наверно, карета твоего брата!

Они как раз достигли перекрёстка Кэри-стрит и Двадцать четвёртой. Квартал, прилегающий к реке, с железной дорогой на её берегу, населяли разные тёмные личности, с которыми, как растолковал Итен Салли, его брат иногда имел какие-то дела. На душе у Ридли скребли кошки. Ну, может, и не скребли, но поскрёбывали. Салли была сегодня так мила, смех её так звонок, а откровенная зависть к Ридли, читавшаяся на физиономиях встречных представителей сильного пола, многое искупала. Многое, но не всё. Её существование, её амбиции и то, что зрело внутри неё, грозили разрушить жизнь Итена Ридли. Она не оставила ему выбора. А потому капитан, не колеблясь более, кивнул:

— Да, это его экипаж.

Кивнул не потому, что узнал уродливую старую карету с плотно занавешенными окнами. Просто на перекрёстке других экипажей не наблюдалось. Сидевший на облучке ражий негр окликнул офицера:

— Вы — мистер Ридли, масса?

— Да.

Салли сильно сжала локоть кавалера. С высокого облучка негр постучал по крыше кареты. Дверца распахнулась, и навстречу парочке из экипажа вышмыгнул щуплый недомерок с бельмом на глазу и сальными редкими волосиками.

— Мистер Ридли? А вы, должно быть, мисс Труслоу?

— Да. — Салли начала нервничать.

— Рад знакомству, мэм. Рад знакомству. — бельмастый низко поклонился, — Я — Тиллотсон, Джозеф Тиллотсон, ваш покорный слуга.

Не разгибаясь, бельмастый снизу вверх взглянул на Салли и, очевидно, впервые оценив красоту девушки, удивлённо заморгал. Простёр руку в сторону кареты:

— Будьте так добры, благороднейшая леди, не побрезгуйте этой скромной повозкой. Ах, почему я не волшебник? Тогда я взмахнул бы волшебной палочкой и превратил этот жалкий тарантас в золотую карету, достойную такой принцессы, как вы.

В Салли проснулась её подозрительность:

— Он не похож на твоего брата, Итен.

— Мы к нему и едем, леди. — Тиллотсон вновь плавным жестом пригласил Салли в карету.

— Ты же едешь, Итен? — она прижалась к Ридли.

— А как же. — успокоил он.

— Позвольте ваш зонтик, мэм, я помогу.

Тиллотсон подал ей руку. Салли неуверенно взглянула на Ридли и, опираясь на Тиллотсона, поднялась в тёмное чрево экипажа, а капитан обратил внимание, что кожаные шторки на окне кареты не только опущены, но и прибиты внизу мелкими гвоздиками. Машинально Ридли шагнул к возку следом за Салли, однако Тиллотсон бесцеремонно оттёр его плечом, быстро вскочил на подножку и с криком: «Гони, Томми!» нырнул внутрь, захлопнув за собой дверцу.

— Итен! — послышался испуганный крик Салли, — Итен!

Восклицание оборвал звук хлёсткой пощёчины. Щёлкнул кнут, карета сорвалась с места и, гремя ободами, скрылась за углом. Итен Ридли избавился от своего суккуба. Жаль её, конечно, но она не оставила ему выбора. Удовлетворись она сотней долларов отступного, ему не пришлось бы прибегать к содействию Делани, и все были бы довольны.

Парусиновый мешок Салли он всё ещё держал в руке. Раскрыл. Револьвера в мешке не оказалось. Там лежали те самые пресловутые сто серебряных монет отступного. Каждая была завёрнута в клочок мягкой синей бумаги, по-детски заботливо, как любимые игрушки, и у Итена защемило сердце. На миг, пока он не сообразил, что обернула доллары Салли для того, чтобы они не звякали, оповещая каждого встречного-поперечного о содержимом сумки. В любом случае, монеты вернулись к их прежнему владельцу, в чём Ридли усмотрел некую справедливость. Он повесил сумку на плечо, натянул перчатки и, надвинув форменное кепи на лоб пониже, медленно зашагал домой.

— Будто бы, — Анна разломила надвое булочку, половинку макнула в подливку и скормила одному из спаниелей, крутившихся под столом, — у Труслоу есть дочка, дочка в положении, так что Труслоу выдал её замуж за какого-то юнца, а теперь дочка исчезла, зять поступил в Легион, вот Труслоу и взбесился.

— Взбесился — мягко сказано. — со смешком подтвердил Фальконер, — Ударил парнишку.

— Бедняга Труслоу. — посочувствовал Адам.

— Бедняга парнишка. — возразила Анна, бросая дерущимся пёсикам остаток булки, — Труслоу сломал ему скулу. Да, папа?

— Сломал. — кивнул Фальконер.

Полковник принял ванну, постриг бороду, облачился в форму и вновь стал похож на военного с парадного батального полотна.

— Парнишку звать Роберт Деккер. — сказал Фальконер, — Сын Тома Деккера. Помнишь его, Адам? Прохвост, каких мало. К счастью, уже покойный прохвост.

— Я помню Салли Труслоу. — наморщил лоб Адам, — Дикая девчонка, но дивно красивая.

— Ты её видел, когда ездил к Труслоу, Нат? — обратился к Старбаку полковник подчёркнуто дружелюбно. С начала обеда он старательно демонстрировал приязнь к юноше и то, что возникшее между ними во время рейда недопонимание благополучно разрешено к обоюдному удовлетворению.

— Не обратил внимания, сэр.

— Увидел бы — обратил. — хмыкнул Адам, — Салли Труслоу не из тех, на кого можно «не обратить внимания».

Полковник подытожил:

— И что мы имеем? Девчонка в нетях, Деккер в неведении, где она, и, как результат, в лазарете, а Труслоу — в состоянии полнейшего исступления. Он как будто оставил чете свой участок земли, который теперь поручен заботам, кого бы ты думал, Адам? Нашего Ропера! Он обосновался в тех краях. Хитрюга, каких свет не видывал, но в лошадях — бог!

— Едва ли они сочетались браком по всем правилам. — Анну незадачливая семейная пара интересовала сильнее, нежели освобождённый отцом невольник.

— Мне тоже в это мало верится. — поддержал дочь Фальконер, — Ну, может, они прыгнули через метлу, или как там заведено у простого люда в подобных случаях.

Старбак уставился к себе в тарелку, чувствуя, как горят его уши. Обед состоял из варёного бекона, подсохшего кукурузного пирога и жареного картофеля. Присутствовали за столом четверо: Фальконер с детьми да Старбак, и главной темой разговора, конечно же, было нападение Труслоу на Роберта Деккера.

— Куда же делась Салли? — недоумевал Адам.

— В Ричмонд подалась. — предположил его отец, — Непослушных дочерей почему-то тянет в Ричмонд.

Он бросил на Анну многозначительный взгляд:

— Вероятно, нашла работу. Едва ли что-нибудь достойное…

Анна залилась румянцем, а Старбак подумал, что Итен Ридли ведь тоже сейчас в Ричмонде, но спросил другое:

— А с Труслоу-то что?

— Ничего. Он полон раскаяния, Я посадил его в палатку под стражу и посулил десять казней египетских.

Собственно, арестовывал Труслоу и грозил ему майор Пилхэм, однако Фальконер не относился к людям, которых заботят подобные мелочи. Полковник зажёг сигару:

— Труслоу, спустив пар, сделался кроток, как агнец, и требует, чтобы Деккера перевели в его роту, а я не против. У Деккера там уже служит кто-то из родственников. Анна, милочка моя, ты не могла бы утихомирить своих любимцев?

— Нет, папа. — нахально ответила она и швырнула очередной кусок булки с подливой в собачью кучу-малу, — Раз уж речь зашла о прыжках через метлу, спешу тебя огорчить: ты пропустил свадьбу Птички-Дятла.

— Как я опечален! — ухмыльнулся Фальконер, — Они тоже скакали через веник?

— К сожалению, обошлись без этого, а жаль. Мосс был нудным, как всегда, зато Присцилла цвела. Дядя Птичка-Дятел на нас дулся, за что был полит дождиком и утешен шестью бутылками вина, которые мама передала для свадебного застолья.

— Нашего лучшего вина. — с каменным выражением лица уточнил Фальконер.

— Откуда ей знать? — вступилась за мать Анна.

— Знает. — вздохнул отец.

— А ещё на дядиной свадьбе пели школьники. Папа, можно, на моей свадьбе школьники петь не будут? Особенно близнецы Томсоны?

— Тебя будет венчать преподобный Петеркин в ричмондском соборе святого Павла. Там Томсонов не будет.

— В сентябре, хорошо? — с надеждой воззрилась на отца Анна, — С мамой я говорила, она не против. Нужно твоё благословение.

— Сентябрь? — пожал плечами, — Пусть будет сентябрь.

— А почему сентябрь? — полюбопытствовал Адам.

— Война же уже закончится, — обезоруживающе просто объяснила Анна, — а позже задуют эти ужасные ветры с Атлантики, и мама хочет, чтобы мы к октябрю были в Париже. Перезимуем в Париже, весной поедем на воды в Германию. А ты нас навестишь, Адам?

— Я?

— Ну да. Итену будет не так скучно.

— Ты можешь путешествовать в форме, Адам. — полковника планирующийся отъезд семейства в полном составе ничуть не тронул, — Твоей матушке понравится. В парадном мундире, с саблей, кушаком, медалями, а? Пусть европейцы знают, что мы на Юге не лыком шиты.

— В форме?

— Да. — полковник отложил салфетку, — Ты найдёшь её в своей комнате. Надевай и приходи ко мне в кабинет, подберём тебе саблю. И тебе, кстати, Нат, тоже. Офицер без сабли — не офицер.

Секунду или две Адам молчал. Его лицо стало напряжённым, а взгляд сосредоточился в одной точке. Старбак испугался, что его друг сейчас встанет и выложит отцу все те мысли относительно войны и своего в ней участия, которыми он делился у реки. Затем Адам глубоко вздохнул и произнёс тихо:

— Ладно.

У Старбака отлегло от сердца.

Начало лета выдалось насыщенным. Это были дни смеха, усталости, боли в мышцах, надежд, обветренных лиц и пороховой гари. Легион упражнялся в стрельбе, пока плечи не превращались в сплошные синяки, физиономии не чернели от сотен сгоревших у самых глаз капсюлей, а во рту не становилось кисло от сотен раскушенных бумажных патронов. Они учились примыкать штыки, отрабатывали построение в линию, а против кавалерии — в каре. Они привыкали к ремеслу солдата.

Они привыкали спать, где придётся; они привыкали пробегать десятки километров по пышущим жаром дорогам. По воскресеньям, выстроившись квадратом, они слушали полевую обедню и пели псалмы, из которых чаще других исполнялся «Сойдись в ярой схватке», а вечером, когда многие вспоминали оставленные дома семьи, — «О, благодать». Вторую половину дней будней каждый заполнял по собственному вкусу и разумению: кто-то молился или читал Библию, кто-то играл в карты или наливался спиртным, благо разносчики из Шарлоттенбурга и Ричмонда наладили торговлю выпивкой из-под полы. Если такого ловкача прищучивал майор Пилхэм, запас алкоголя бился на глазах у его понурого владельца. Полковник был настроен гораздо либеральнее.

— Пусть порезвятся. — говорил он.

Его сын переживал, что Фальконер-старший в погоне за популярностью пережимает, что людей ради их же пользы надо держать в ежовых рукавицах. Полковник от замечаний отмахивался:

— Это же не забитые европейские крестьяне! И не отупевшие от работы подёнщики с Севера! Это американцы! Это южане! В них горит огонь свободы, и если вынудить их днями напролёт заниматься шагистикой, на поле брани выйдут не ищущие благородной схватки львы, а заморенные волы, ждущие смерти, как избавления. Нельзя позволить рутине убить в солдатах то, что французы называют «ильон», порыв, волю к победе.

— Без муштры не обойтись в любом случае. — стоял на своём Пилхэм, и четыре часа, отведённые полковником в качестве компромисса с майором на артикулы и строевую подготовку, выбирал до последней секунды, — Ли муштрует своих солдат в Ричмонде до упада. Будьте уверены, Макдауэлл в Вашингтоне занят тем же!

— Верю, мой дорогой майор. Ибо только так они могут удержать своих плутов от безобразничанья. Но у нас плуты сознательные. Они станут лучшими бойцами Америки! Да что Америки! Мира! — когда на полковника находило возвышенное настроение, ни Пилхэм, ни кто-либо другой, хоть сам Господь Бог, не смогли бы его переубедить.

В отличие от Пилхэма, Труслоу у полковника дозволения на муштру не спрашивал, а потому гонял свою роту и в хвост, и в гриву. Полковник поначалу предполагал отрядить Труслоу к конным разведчикам, однако после рейда изменил решение и назначил коротыша сержантом в одну из двух рот застрельщиков, роту «К». Труслоу сразу огласил попавшим под его начало несчастным свой взгляд на войну: задача солдата — побеждать; чтобы побеждать, требуется остаться в живых; а, чтобы оставаться в живых, как можно дольше, нужна выучка. И увеличил нагрузку втрое. Его рота покидала постели за два часа до рассвета. Когда другие роты разводили костры для приготовления завтрака, с роты «К» пот уже лил в три ручья. Командир подразделения, Розуэлл Дженнингс, за избрание себя капитаном выставивший роте несколько бутылей с самогоном, Труслоу не мешал, вполне удовлетворяясь тем, что на его участии в муштре коротыш не настаивал.

Глядя на роту «К», остальные тоже начали потихоньку увеличивать время, отведённое на обучение. Майор Пилхэм повеселел, полковник ходил, всем своим видом показывая, что ничего иного от своих обожаемых южан и не ожидал, а старшина Проктор, в мирные годы служивший у Фальконера управляющим, зарылся в уставы, выискивая новые манёвры и приёмы к вящей пользе Легиона. Скоро даже Бенджамен Ридли, отец Итена, в юности носивший мундир офицера ополчения, а ныне из-за болезней и жира с трудом передвигавшийся, признал, что Легион наконец-то стал похож на боевое подразделение.

Итен Ридли привёз из Ричмонда зарядные ящики, передки и боеприпасы для шестифунтовиков. В отношении снаряжения Легион теперь был готов до последней пуговицы. Каждый боец получил серый двубортный мундир, серые же брюки, пару башмаков и кепи-шако с твёрдым козырьком и донцем. Для белья и личных вещей были выданы ранцы, сухарные сумки — для пайков, для воды — фляги, для капсюлей и патронов — по два отдельных подсумка. Вооружались солдаты ружьями образца 1841 года со штыками и ореховыми ложами. В расчёте на будущие рукопашные многие обзаводились охотничьими ножами и револьверами.

— Всё, что вам требуется, — внушал своим людям Труслоу, — ружьё, кружка и ранец.

Сам он ещё и нож таскал. Прочее, как он утверждал, — балласт.

Но кто слушал Труслоу? Тем более, что Фальконер не поскупился снабдить всякого легионера двумя одеялами, обёрнутыми в кусок непромокаемой ткани, набором для мелкого ремонта одежды, полотенцем, одёжной щёткой и, по настоянию доктора Дэнсона, мотком перевязочного материала. Единственное, на что полковник денег пожалел, — на шинели. Зачем, рассуждал он, ведь война окончится ещё до осени?

Точку зрения Труслоу из офицеров разделял лишь Птичка-Дятел, возможно, потому что Бёрд сам был большим любителем длительных пеших прогулок и даже отказался от положенной ему, как майору, лошади.

— Солдат не должен обвешиваться поклажей, как мул. — твердил Бёрд собиравшимся у него по вечерам молодым офицерам и сержантам.

Заглядывали к нему и Старбак с Адамом. Во дворик школы выносилась скамья и стулья. Угощение приносили с собой, хотя иногда Присцилла пекла пироги или бисквиты. Пели, читали вслух и спорили до хрипоты, обсуждая последние вести с театра военных действий. Новости не радовали. В западной Виргинии северяне нанесли Конфедерации ряд поражений, мелких, но чувствительных, самым позорным из которых был разгром под Филиппи, гордо именовавшийся северными газетами «Наперегонки от Филиппи» из-за скорости, с которой улепётывали от городка захваченные врасплох южане. Страшась окружения, Томас Джексон оставил Харперс-Ферри. Неделю спустя ореол непобедимости северян поблёк, — их высадившийся на побережье Виргинии десант был вырезан под Бетель-Чёрч.

Некоторые известия не подтверждались, как, например, слух о том, что Европа признала Конфедерацию, и Союз молит о мире. Преподобный Мосс клялся в правдивости сообщения с пеной у рта и Библией в руках, но весть оказалась уткой. В таких случаях Бёрд ехидно хихикал и повторял:

— Игра, всё — игра.

— Война — не игра, дядя. — злился Адам.

— Игра, мой мальчик, а Легион — игрушка твоего папочки. Дорогая игрушка, надо сказать, что лично меня обнадёживает. Мы в бой не пойдём, ведь в бою игрушка может поломаться. Когда же игрушки ломаются, карапузы ревут.

— Ты действительно думаешь, что до боёв у Легиона дело не дойдёт? — спросила его жена.

Она обычно сидела с мужчинами до сумерек, а затем, памятуя о завтрашних уроках, которые она теперь вела в одиночку, шла спать.

— Не думаю. Уповаю. Кто в здравом уме станет рваться в бой?

— Нат рвётся. — поддразнил друга Адам.

— Я же сказал «в здравом уме», — отбрил Бёрд, — формулирую я всегда точно, возможно, потому что в Йеле не учился. Вы, что же, в самом деле, рвётесь в бой, Старбак?

Старбак пожал плечами:

— Хочу «увидеть слона».

— Огромный, серый, в складках и непрерывно какается. — быстро описал Бёрд.

— Таддеус! — смеясь, возмутилась Присцилла.

— Я надеюсь на мирный исход, — уточнил Старбак, — Просто хочу знать, что такое — бой.

— Нет ничего легче. — Бёрд бросил ему книгу, — Страница шестьдесят восемь, как мне помнится. Битва под Ватерлоо. Прочитайте, Старбак, и утолите свои странные зоомилитаристические желания.

— А у тебя таких желаний нет? — осведомилась Присцилла.

Она шила флаг, один из многих, что через двое суток, на праздновании 4 июля, Дня Независимости, украсят город. В «Семи вёснах» устраивали по такому случаю гуляния с обедом, парадом, фейерверком и танцами, а потому каждый считал своим долгом внести в празднование свою лепту.

— Слава Богу, нет. — Бёрд попыхал, раскуривая тонкую сигарку, — Битва меня интересует с чисто теоретических позиций, как крайнее проявление владеющих человечеством сильных страстей: гнева, жадности, любви.

— А ты не мог бы начать с углублённого изучения последней? Я бы тебе помогла. — невинно похлопала ресничками Присцилла, и собравшиеся дружно захохотали.

Миссис Бёрд им нравилась, и нравились её пикировки с мужем — забавные и, вместе с тем, полные взаимной любви и уважения.

Тихий дворик, где сидела компания, порос рудебеккиями и маргаритками. За двумя яблонями у покосившегося палисадника расстилался луг, за которым вставали величественные предгорья Блю-Ридж.

— Кого возьмёшь денщиком, Старбак? — затронул северянина лейтенант Дэйви, — Я чего спрашиваю: мне надо список составить.

— Только учти, белые не годятся. — предупредил Бёрд, — Полковник, в неиссякаемой мудрости своей, строго оговорил: денщиками брать только чёрных!

— Да мне денщик без надобности. — пожал плечами Старбак, — Белый он, чёрный или серо-буро-малиновый.

— А я бы взял. Джо Спарроу взял. — задумчиво произнёс Бёрд, — Как полагаете, согласится он ради чести быть моим денщиком мордаху ваксой зачернить?

— Почему Спарроу, дядя? — ухмыльнулся Адам, — Щебетать дуэтом?[15]

— Очень смешно. — скривился Бёрд, — Я обещал Бланш присматривать за ним, вот почему. Хотя как это мне сделать, ума ни приложу.

— Бедолага Лилипут. — сказал Адам.

Кличка «Лилипут» к малорослому Спарроу прилипла давно и прочно. Недостаток роста природа щедро возместила умом: шестнадцатилетний Джо сподобился получить стипендию Виргинского Университета и готовился стать студентом, когда кто-то из соседок подкинул ему на крыльцо юбку. Несмотря на слёзы матери, мальчишка в тот же день пополнил собою ряды Легиона Фальконера. Всё, чего добилась его матушка, Бланш Спарроу, от полковника — гарантии, что, по истечении минимально возможного трёхмесячного срока службы, её отпрыск вернётся домой. Как раз к началу семестра.

— Полковник мог бы войти в их положение и сразу отпустить Джо, — продолжил Бёрд, — Война не для книжных мальчиков, война для таких, как Труслоу.

— Потому что Труслоу не жалко? — предположил кто-то из сержантов.

— Потому что для Труслоу насилие — образ жизни. А нам предстоит насилию учиться, и в учёбе этой любая оценка ниже «отлично» — смерть.

Присцилла перекусила нитку:

— Мне интересно, куда подевалась дочь Труслоу?

— С тобой она не встретилась, Старбак? — повернулся к юноше Бёрд.

— Со мной? — удивился тот.

— Спрашивала тебя, по крайней мере, — Бёрд наклонил голову к плечу, — В ту ночь, когда приезжала сюда.

— Как так, Нат? — заинтересовался Адам, — Ты ведь божился, что с ней незнаком?

— Незнаком. Может, видел у Труслоу. — Старбак был благодарен сгустившимся сумеркам, скрывшим то, как он краснеет, — Мы и словом не перекинулись.

— А она искала тебя или Ридли, как старых знакомых, — сообразив, наконец, что сболтнул лишнего, Бёрд сменил тему, — Сержант Хоуз, вы принесли флейту? Может, сыграем что-нибудь? Моцарта, к примеру?

Старбак слушал музыку, но удовольствия от неё не получал. Он только-только начал приходить в себя, вновь обретя душевное равновесие. Его настроение перестало прыгать от чёрной тоски до истеричного веселья, и дни, заполненные тренировками, укрепляли в нём спокойную уверенность в себе и своём будущем. И вдруг всё рухнуло. Весть о том, что Салли Труслоу искала его, потрясла Старбака, воскресив, казалось, навек похороненные безумные грёзы и надежды. Искала, но не одного его. Может, не найдя Старбака, Салли отыскала Ридли? Надменного самовлюблённого сукина сына Ридли?

Утром следующего дня Старбак пришёл к Итену Ридли. За минувший месяц они едва ли перебросились парой фраз, разве что по службе. Очень уж разнились их интересы, а, соответственно, и круг общения. К Ридли прибились молодые офицеры, полагавшие себя бесшабашными повесами, кутилами и сорвиголовами. Собиравшихся у Бёрда они презирали.

Ридли валялся на койке, отлёживаясь после бурно проведённой в таверне Грили ночи. Его дружок, лейтенант по фамилии Мокси, сидел на второй кровати и, сжимая раскалывавшуюся от боли голову руками, тихонько постанывал. Ридли тоже застонал при виде Старбака:

— Преподобный! Пришёл прочесть мне отходную? Вовремя. Похмелье вот-вот доконает меня!

— Надо поговорить.

— Валяй.

Солнечный свет, пробиваясь сквозь парусину стен и потолка палатки, придавал коже Ридли мертвенную желтизну.

— Наедине поговорить.

— Мокс, выйди.

Лейтенант провыл:

— Да говори, Старбак, не стесняйся. Мне сейчас не до тебя и твоих дурацких секретов.

— Выйди, пожалуйста. — вежливо попросил Старбак.

Мокси покосился на Старбака, увидел решительно сжатые губы северянина и пожал плечами:

— Ухожу, ухожу. Секретничайте. О, Боже!

Последнее восклицание вырвалось непроизвольно, когда яркое солнце ударило лейтенанту по глазам.

Ридли сел и потянулся к сапогу, в котором по ночам держал курительные принадлежности:

— Что-то мрачен ты, преподобный. Неужели неугомонный Пилхэм затеял марш-бросок до Роскилла и обратно? Коли так, скажи ему, что я заболел. — он закурил и взглянул на Старбака красными от лопнувших сосудов глазами, — Ну, давай, Старбак. Жги меня глаголом.

— Где Салли?

Когда он шёл к Ридли, то собирался выведывать, что тому известно, исподволь, но, оказавшись лицом к лицу, не нашёл ничего лучшего, чем спросить в лоб.

— Салли? — Ридли поднял брови в притворном удивлении, — Кто такая Салли?

— Салли Труслоу. — объяснил Старбак, уже жалея о том, что устроил этот нелепый допрос.

Ридли выдохнул облако дыма:

— Ты перемолился, преподобный? С чего тебе взбрело, что я могу знать, где Салли Труслоу?

— Потому что она поехала в Ричмонд к тебе. И мне это известно доподлинно.

Относительно доподлинности Старбак преувеличил. Бёрд, которого юноша тишком расспросил, признался, что дал Салли ричмондский адрес Бельведера Делани.

— Поехала, да не доехала, преподобный. Но, допустим даже, что доехала. Тебе какое дело?

Старбак безмолвствовал. Что отвечать? Действительно, какое ему дело? Ридли плюнул. Плевок едва не угодил на ботинок Старбаку.

— Так как, Старбак? Что значит Салли для тебя?

— Ничего.

— Какого чёрта ты в таком случае припёрся ко мне чуть свет?

— Потому что я хочу знать.

— Ты хочешь или её папаша хочет?

Ридли-то и интересовало, не Труслоу ли стоит за расспросами Старбака. Только ради этого Итен не отправил святошу восвояси сразу.

— Я.

Ридли облегчённо рассмеялся:

— Что, неровно дышишь к ней? А, преподобный?

— Нет.

— А мне кажется, что да, преподобный. Могу тебе помочь. Иди в таверну Грили на Мейн-стрит. В пивном зале найдёшь долговязую шалаву, заплатишь ей десятку. Страшна, как грех, но пар сбросишь. Десять долларов найдёшь? Ты же не весь выдуренный у меня полтинник растрынькал?

Старбак набычился. Ридли вздохнул:

— Ладно. Салли я не видел несколько недель. Несколько недель, уяснил? Слышал, она замуж выскочила? Мне-то что, мы с ней никогда не были особенно дружны… Ещё вопросы есть?

Старбак ругал себя последними словами. Чего он хотел добиться от Ридли? Признания? Признания в чём? В том, что Ридли знает, где Салли?

— Ты не лжёшь мне, Ридли?

— Да, преподобный, ты, похоже, действительно многого не знаешь, и, в первую очередь, понятия не имеешь о хороших манерах. Ты обвиняешь меня во лжи? Тогда сделай это со шпагой или пистолетом в руках. Убивать тебя я не хочу, преподобный, но будь я проклят, если я стану сидеть и спокойно слушать твоё идиотское блеяние! Эй, Мокси! Заходи! Мы с его святейшеством окончили заутреню! — Ридли кивнул в сторону выхода, — Вон отсюда, преподобный!

И Старбак вышел вон. Взрыв хохота Ридли и Мокси позади заставил его вздрогнуть. Эх, и свалял же он дурака. И ради кого? Ради дочери разбойника, которая уродилась красавицей. Натаниэль брёл между палатками, раздавлен и жалок.

8

Утро Дня Независимости выдалось ясным. Налетевший с холмов свежий ветерок разогнал редкие тучки, очистив небо.

Спозаранку Легион начал усиленно прихорашиваться. Малейшее пятнышко на мундирах, брюках, ботинках, ремнях изничтожалось при помощи щёток, ваксы и щёлока. Кожаные части и предметы начищались, фляги отскребались, на шако тщательно выглаживались малейшие складки. Пряжки, бляхи и пуговицы отдраивались до блеска, а ложи ружей аж светились от масла. В одиннадцать ноль-ноль Легион, предвкушая восхищённые взоры девиц, собравшихся в «Семи вёснах», построился в полной выкладке на плац-параде. Пятьдесят конников возглавили колонну, а две пушки с подсоединёнными передками и оркестр замыкали.

Полковник дожидался Легион в «Семи вёснах». Майор Пилхэм скомандовал: «Смирно!», «Штыки примкнуть!», «На плечо!» В параде участвовали не все легионеры, а лишь восемьсот семьдесят два человека. Остальные, преимущественно необученные новобранцы, были посланы заранее в «Семь вёсен», где они обивали взятые для общей трапезы из церкви скамьи сукном. Два просторных шатра были разбиты на южной лужайке, чтобы уберечь обедающих от лучей солнца. Рядом повара из числа легионеров изжаривали на вертелах целиком двух быков и шесть свиней. Городские дамы нанесли к обеду всевозможные закуски: и бобы, и салат, и пирожные, и сушёные сливы, и окорока, и копчёных индюшек. Там была и вяленая говядина под яблочным соусом, и солёные огурцы, и для детей пончики с сахарной присыпкой. Трезвенников предполагалось поить лимонадом, прочих — пивом и сидром из подвалов Грили. По опыту прошлых лет вино простому люду не выставлялось, его подавали в доме горстке личных гостей Фальконера. День Независимости в «Семи вёснах» праздновали широко, однако в этом году Фальконер расстарался, напоминая, что именно Конфедерация — прямая наследница бунтарского духа Америки.

В восемь минут двенадцатого старшина Проктор дал отмашку выступать. Оркестр, дирижируемый капельмейстером Огастом Литтлом, заиграл «Дикси», и полсотни кавалеристов повели Легион прочь из лагеря. Конники ехали с саблями наголо, роты маршировали с блестящими на солнце штыками. Город вымер. Большая часть жителей подалась в «Семь вёсен», что не мешало легионерам гордо выкатывать грудь, шагая мимо управы с развевающимся над ней флагом, под гирляндами флажков, натянутыми над улицами, мимо витрины галантереи Спарроу, в которую год назад вставили восемь больших стёкол, привезённых из Ричмонда, так что марширующие роты могли любоваться своим отражением в них, как в огромном зеркале. Двигалась колонна шумно, привычка шагать в полной выкладке у бойцов пока не выработалась. Фляги цеплялись за пряжки, кружки, привешенные к ранцам, бились о подсумки, всё гремело, звенело и брякало.

Первые зрители встретили Легион сразу за белыми воротами усадьбы. Дети, размахивая бумажными флажками Конфедерации, бежали рядом с колонной по дубовой аллее. На полпути к дому легионеры свернули на боковую дорожку и направились к южной лужайке, приветствуемые криками и аплодисментами толпящихся по обочинам земляков. С небольшой трибуны бравым воинам махал их командир Вашингтон Фальконер в компании преподобного Мосса, бывшего конгрессмена, мирового судьи Балстреда и девяностосемилетнего полковника Роланда Пеникрейка, служившего лейтенантом ещё у Джорджа Вашингтона под Йорктауном.

— Старик себя не помнит, не то, что Йорктаун, — доверительно говорил Фальконер Итену Ридли, которого взял с собой в качестве адъютанта, — Тем не менее, это не значит, что память у нас должна тоже быть коротка.

Адам в парадном мундире вёл конный авангард. Майор Пилхэм верхом на смирной кобылке ехал впереди десяти пеших рот, в то время как майор Птичка-Дятел, чья расшитая золотом новая форма, на днях присланная Шефферами, заставила ахнуть Легион и позеленеть от досады его командира, шагал между последней ротой и оркестром. Второму лейтенанту Старбаку возглавлять было некого, и он сопровождал на верной Покахонтас Бёрда. Майор шёл ни в ногу ни с кем, игнорируя барабанный ритм, привольно, будто на одной из своих прогулок.

Достигнув лужайки, кавалерия сделала по ней круг почёта и исчезла с импровизированного плац-парада. Пушки отсоединили от передков и поставили по бокам от трибуны, перед которой, на глазах у трёх тысяч зрителей, Легион развернулся для маневрирования.

Двигались роты глубиной строя четыре ряда каждая. Выйдя на плац-парад, Легион растянулся в двухрядную цепь, как в боевых условиях, однако из-за недостатка места сержанту Труслоу пришлось отозвать своих застрельщиков назад, чтобы не смазать чёткость перестраивания Легиона в каре, гордость майора Пилхэма. Задняя сторона квадрата, правда, всё же скособочилась, и майор кривился, но среди зрителей знатоков военного дела не было, и каре они удостоили одобрительного рёва. Офицеры, конные, исключая упрямца Бёрда, собрались в пустом центре каре. Оркестр там же играл «Масса-хозяин в холодной, холодной земле». Мрачная мелодия сменилась торжественными звуками «Процветай, Колумбия!» Каре разбилось на две колонны, публика в восторге свистела, полковник кланялся, а подчинённые капитана Мерфи, вызвавшегося руководить артиллерией Легиона, выкатили вперёд обе пушки.

Зарядили орудия лишь мерами пороха, без ядер и картечи. Новомодных фрикционных запалов в Легионе не было, поэтому в затравочные отверстия вставили соломинки, наполненные первосортным ружейным порохом. На последних нотах марша полковник кивнул Мерфи, пушкари подожгли запалы.

Дважды оглушительно жахнуло. Пушки плюнули огнём и бело-серым дымом. Небо над рощами на миг потемнело от сотен поднятых грохотом пичуг.

После пушечного залпа пришёл черёд речей. Старик Пеникрейк говорил первым и говорил коротко, не в пример бывшему конгрессмену, монолог которого затянулся минут на десять. Затем к землякам обратился Вашингтон Фальконер. Выразив сожаление в том, что Юг поставлен перед необходимостью воевать, он красочно описал Север, как скопище шипящих, извивающихся, брызжущих ядом гадов.

— Благодарение Богу, мы, южане, знаем, как давить змей!

Публика ободрила его криками, причём, они доносились и с той части лужайки, где выставлялось угощение для чернокожих рабов, приведённых на праздник хозяевами. Полковник кивнул и продолжил, громко и звучно. Независимость, вещал он, стала корнем, из коего развились два побега юной американской нации. Они росли, разделённые религией, климатом, моралью, и, если южный рвался вверх, то северный, ползучий и низкий, имел столь же низкие и ползучие идеалы.

— Нам не ужиться под одним кровом, так пусть северяне идут своим путём. Мы, южане, всегда являли собою оплот благородства, доблести и вольнолюбия, воплотив в себе те качества, которые желали видеть в наследниках своей славы отцы-основатели! И недаром они передали нам свой меч!

Фальконер воздел над головой обнажённую саблю, доставшуюся его прадеду от Лафайета. Зрители воодушевлённо загудели. Ощущать себя, а не заморенного работягу или иссушенного крючкотвора с Севера, преемником таких столпов свободы, как Вашингтон, Джефферсон или Мэдисон, было приятно.

Война, во всю силу лёгких предположил полковник, не продлится долго. Север блокировал южные порты, и скоро Англия, лишённая поставок хлопка, пошлёт на выручку Югу свой флот. Но гордым южанам нет нужды оглядываться на Европу, ибо у них достаточно твёрдости самим прогнать наглых захватчиков с родной земли. Толпа с полковником была согласна.

Несколько недель, и война закончится, обещал Фальконер. Мать-Конфедерация воздаст каждому, кто приложил усилия для того, чтобы её стяг веки вечные развевался среди стягов наций.

Полковник недаром заговорил о флагах, ибо в следующий момент Легиону были преподнесены знамёна, и преподнесены не кем-нибудь, а превозмогшей ради такого случая таинственную невралгию Мириам Фальконер.

Изящная, черноволосая, с бледным лицом, на котором выделялись огромные глаза, она была одета в тёмный до черноты пурпурный шёлк и шляпу с вуалью. Шествовала миссис Фальконер медленно, и зрители ждали, что она вот-вот сомлеет. Сопровождали её дочь и шесть городских дам, шивших тяжёлые полотнища будущих знамён Легиона Фальконера.

Первое представляло собой флаг Конфедерации, уже с одиннадцатью, по числу присоединившихся штатов, звёздами.[16] На втором знамени был изображён личный герб Фальконеров: три красных полумесяца на белом поле и внизу чёрными буквами девиз «Пылкий всегда!»

Официально утверждённого гимна новорождённое государство пока не имело, а потому оркестр хранил молчание, исключая барабанщиков, отбивавших дробь. Адам, назначенный старшим знамённой группы, вышел вперёд с двумя знаменосцами: Робертом Деккером, чья физиономия почти зажила, и «Лилипутом» Джо Спарроу. Флаг Фальконера Анна передала брату, и Адам вручил знамя Лилипуту. Мириам Фальконер шагнула к сыну, протягивая ему яркий, с жёлтой бахромой, стяг Конфедерации. Адам поколебался мгновение и принял его, затем отступил назад, передал флаг Деккеру. Знамёна затрепетали на ветру, причём Лилипута под весом шёлка безбожно мотало из стороны в сторону.

Крики зрителей стали жиже и стихли вовсе, когда до публики дошло, что слово для благословения взял преподобный Мосс. Он терпеливо ждал этого момента с самого утра, и теперь навёрстывал упущенное, не жалея времени, слушателей и бедолаги Джо Спарроу, по поводу которого в толпе даже начали заключать пари: свалится-не свалится. Ноздри щекотал доносящийся от очагов запах жареного мяса, а преподобный всё требовал от Всевышнего благословить Легион, его знамёна, его офицеров и тяжкую десницу подразделения, коей будут повергнуты враги. Преподобный Мосс разглагольствовал бы и далее, но, едва он умолк, чтобы перевести дыхание, старый полковник Пеникрейк неожиданно резким для человека в его годах баритоном рявкнул: «Аминь!» Публика подхватила спасительный клич, и узнать, что ещё хотел сказать преподобный, к счастью, не удалось. Зато Фальконер, не упускавший возможности ввернуть словечко-другое, заверил горожан, что после победы над янки знамёна вернутся домой.

— То есть, скоро! Как всегда у нас, чёрт возьми!

Оркестр грянул «Дикси» под крики белой публики и чернокожих. Полковник приказал пронести знамёна перед строем, чтобы каждый боец мог посмотреть на них вблизи. Было около двух дня и, пока одного из двух быков, припахивавшего уже скорее горелым, чем жареным, разделывали, сразу подавая на столы, мировой судья Балстрод привёл Легион к присяге на верность Конфедерации. В конце церемонии полковника с женой чествовали троекратным «Ура!», затем бойцам разрешили составить оружие в козлы, снять ранцы и разойтись.

Адам поволок Старбака к палатке для почётных гостей:

— Ты должен познакомиться с матушкой.

— Должен?

— Конечно.

По пути Адам поздоровался со старшей сестрой майора Пилхэма, почтенной старой девой в чистеньком штопанном-перештопанном старомодном платье; приподнял кепи, приветствуя жену бывшего конгрессмена, громко жалующуюся на скуку в Ричмонде, не идущей ни в какое сравнение с бурной жизнью в Вашингтоне. Мириам Фальконер восседала на принесённом из дома кресле. Сидящая рядом Анна робко обмахивала её веером.

— Мама, мой друг Нат Старбак. — гордо объявил Адам.

Огромные глазищи сверкнули на Старбака из-под вуали. Матери Адама было под сорок или за сорок, но, не зная об этом, никто не дал бы ей и тридцати. Кожа гладкая, белая и чистая, как у девочки, губы полные и пухлые, а рука, поданная для поцелуя, ничего не весила, будто птичья косточка.

— Мистер Старбак, — мягко, с придыханием, сказала она, — Добро пожаловать.

— Спасибо, мэм. Честь для меня.

— Встреча со мной? Пустое. Я не столь уж значительная персона. Это так, Анна?

— Не так, мама. Здесь ты самая значительная персона.

— Не слышу тебя, Анна. Ты можешь говорить громче?

— Ты — значительная, мама!

— Не кричи. — Мириам Фальконер поморщилась и приложила пальцы к вискам, пояснив Старбаку, — Я, мистер Старбак, нездорова.

— Жаль слышать, мэм.

— Не так близко, Анна. — миссис Фальконер отвела от щеки веер и откинула вуаль.

Выглядела она, с некоторой долей вины подумалось Старбаку, чрезвычайно хрупкой и чрезвычайно привлекательной. Понятно было, почему юный Вашингтон Фальконер влюбился без памяти в дочь почтмейстера из Роскилла и женился на ней вопреки воле родителей. И её краса казалась ещё удивительнее, стоило лишь вспомнить, что Мириам Бёрд — сестра нескладного Таддеуса Бёрда, которого красавцем можно было назвать лишь в издёвку.

— Как вам в Виргинии, мистер Старбак?

— Нравится, мэм. Ваш муж очень любезен.

— Я давно позабыла, что Вашингтон может быть любезен.

Чтобы разобрать её слова, Старбаку пришлось наклониться. В палатке пахло свежескошенной травой, духами и камфарой. Последний запах, как предположил Старбак, исходил от платья миссис Фальконер. Камфара, очевидно, использовалась в качестве средства против моли. Близость к матери друга заставляла Старбака нервничать. Как у трупа, внезапно сообразил он. Кожа у неё была белой и гладкой не как у девочки, — розовощёкой, кровь с молоком, а как у трупа.

— Адам признался, что вы с ним — лучшие друзья. — произнёс труп.

— Горжусь этой дружбой, мэм.

— Разве дружба выше сыновнего долга? — подпустила она, как кошка, коготки.

— Мне трудно судить. — ушёл от ответа Старбак.

— Ближе, Анна. Ближе. Ты хочешь, чтобы я здесь умерла от жары? — Мириам Фальконер поджала бледные губы, — Никогда не задумывались, мистер Старбак, сколько горя вы принесли вашей матери?

Старбак решил, что самое время тоже показать зубы:

— Моя мать, мэм, не уставала мне об этом напоминать.

Мириам Фальконер уставилась на юношу, не мигая. Она словно оценивала его, и оценка была явно не в его пользу.

— Не так близко, Анна. Ты меня поцарапаешь. — Мириам Фальконер отстранила веер на пару сантиметров от лица. На тонком пальце поверх чёрной кружевной перчатки она носила перстень с тёмным камнем. К груди, рядом со спускавшимся с шеи ожерельем из чёрных жемчужин, была приколота брошь.

— Я полагаю, — вынесла вердикт миссис Фальконер, — что вы, мистер Старбак, авантюрист.

— Это плохо, мэм?

— Это эгоистично.

— Мама… — попытался вмешаться Адам, но мать оборвала его:

— Твоего мнения, Адам, я не спрашивала. Анна, веер ближе. Мистер Старбак, авантюристы ненадёжны.

— Многие люди, мэм, которым в надёжности не откажешь, не чуждались авантюр. Отцы-основатели, например.

Мириам Фальконер пропустила его шпильку мимо ушей:

— Прискорбно, ведь я вынуждена вверить жизнь моего сына вам, мистер Старбак.

— Мама, пожалуйста… — вновь встрял Адам.

— Если мне потребуется знать твоё мнение, Адам, будь уверен, я тебя спрошу. А пока помолчи. — когти были выпущены, острые и блестящие, — Я бы не хотела, чтобы вы впутали моего сына в какую-нибудь авантюру. Я была бы счастлива, оставайся он на Севере с миротворческой комиссией. К сожалению, его душу заполучила к себе партия войны. Партия, включающая и вас, за что я к вам не испытываю ни малейшей симпатии. Что ж, я умываю руки, мистер Старбак, и вверяю судьбу моего сына вам и моему легкомысленному супругу.

— Ваше доверие — честь для меня, мэм. — сказал Старбак, диву даваясь, как быстро с миссис Фальконер сползла маска болезненной дамы немного не от мира сего, и из-под личины выглянула властная мегера.

— Приятно было познакомиться, мистер Старбак.

Наверно, таким же тоном она выражала бы признательность хозяину бродячего зверинца, продемонстрировавшего ей какую-нибудь экзотическую тварь. Искренняя сердечность прозвучала в её голосе мгновение спустя, когда она простёрла руки навстречу Итену Ридли:

— Итен, мой дорогой! Как ни тщится Вашингтон отсылать тебя подальше от меня, ты здесь! После беседы с мистером Старбаком мне необходимо сбить оскомину. Садись, поболтаем, Анна уступит тебе стул.

Адам потянул Старбака прочь:

— Прости, пожалуйста. На неё иногда находит.

— Да ладно, Адам. У меня ведь тоже мать есть.

Вообще-то, Джейн-Эбигейл-МакФейл Старбак ничем не напоминала субтильную Мириам Фальконер. Она была рослой, полной, горластой и широкой во всём, кроме душевных качеств.

— Ей нездоровится. — оправдывался за мать Адам, — Страдает от какой-то болезни, что называется «невралгия».

— Да, мне Анна говорила.

Адам шагал, глядя себе под ноги, затем резко остановился и вопросил:

— Почему с женщинами всегда так сложно?

Вышло у него столь трагично, что Старбак не сдержал смеха.

Впрочем, мрачное настроение владело Адамом недолго. Праздник предлагал уйму увеселений. На стрельбище можно было пострелять из ружей образца 1841 года в соломенных болванов, обряженных под янки в тряпьё и цилиндры. Любой, кто попадал в бумажные мишени, пришпиленные к груди чучел, получал серебряный доллар. Из чана с водой желающие могли попытаться выудить без помощи рук яблоко. Для офицеров и искусных наездников были скачки с препятствиями, для рядовых и штатских простолюдинов — перетягивание каната. И, конечно, «тянигусь».

— Что за «тянигусь» такой? — поинтересовался Старбак.

Адам вытаращил на него глаза:

— У вас в Бостоне нет «тянигуся»?

— Нет, но взамен у нас есть такая штука, как цивилизация. Это всяческие библиотеки, церкви, школы…

Адам сунул другу кулак в бок и отскочил на безопасное расстояние:

— Тебе «тянигусь» понравится. Подвешивается гусь, а шея ему густо мажется маслом. Кто ухитрится свернуть ему башку, забирает гуся себе.

— Гусь, что, живой? — ужаснулся Старбак.

— Ну да. Согласись, нелепо свёртывать голову мёртвому гусю. Конечно, живой.

Но перед тем, как отдать должное всем развлечениям по очереди, друзья направились в беседку, где расположились фотографы, оплаченные и специально приглашённые из Ричмонда Вашингтоном Фальконером, желавшим, чтобы каждый из легионеров увековечил свой образ. Фотографические портреты, отпечатанные в узорчатых рамочках, должны были напоминать им в глубокой старости о героическом прошлом. Вашингтон Фальконер подал подчинённым пример, сев в высокое кресло первым. Адам стал вторым.

Процесс был долгим. Голову Адама фотограф втиснул в железную рамку наверху спинки кресла. От тех, кто будет потом рассматривать картинку, раму скрыли волосами и кепи Адама. Требовалась она для того, чтобы голова пребывала в неподвижности, пока в деревянном корпусе аппарата происходит таинственное действо фотографирования. В левую руку Адам получил револьвер, в правую — обнажённую саблю.

— К чему такая воинственность? — спросил Адам у отца.

— Так модно, сын. Потом гордиться будешь этой картинкой.

За креслом были развёрнуты знамёна Легиона. Адам сидел, будто аршин проглотив. Обливающийся потом помощник фотографа принёс из технического фургончика влажную стеклянную пластинку. Её вставили в аппарат, Адаму приказали не дышать, а фотограф снял крышку.

Затаил дыхание не только Адам, а все присутствующие. Муха с жужжаньем вилась вокруг лица Адама, помощник отогнал её полотенцем.

— Можете выдыхать. — разрешил юноше фотограф, — Но медленно. И постарайтесь не шевелить саблей.

Казалось, целая вечность прошла до той секунды, когда стеклянная пластинка в ящике была вновь закрыта от губительного света, и помощник понёс её в фургон для проявки.

Следующим в кресло усадили Старбака. Металл рамки больно пробороздил скальп, кисти оттянули пистолет с саблей. Юноша покорно набрал в лёгкие воздуха, пока новую пластинку устанавливали в аппарат.

Адам, как настоящий друг, немедленно начал строить из-за спины фотографа рожицы, гримасничать и надувать щёки. К его живейшему удовольствию, Натаниэля хватило ненадолго. Он расхохотался, и фотограф яростно зашипел, закрывая пластину:

— Учтите, молодой человек, если выдержки было недостаточно, на фотографии вы выйдете, как привидение!

Старбака его предупреждение нисколько не огорчило. Стоя в толпе, он с удовольствием жевал краюху хлеба с ломтем жареной свинины, а Адам помчался готовиться к скачкам через препятствия. Победитель (а им заранее все считали Итена Ридли) получал денежный приз в пятьдесят долларов. Сержант Томас Труслоу тоже был здесь, ради скачек оторвавшись от игры в покер с приятелями.

— Я поставил деньги на того сорванца. — сообщил он Натаниэлю, — Билли Аркрайт, на чёрной кобыле.

Он указал на щуплого мальчишку лет двенадцати, чья тощая лошадка тяжело трусила позади всех. В нескольких метрах впереди Аркрайта плотная масса коней и людей взбивала пыль, многоного переваливая через ряд изгородей. От них далеко оторвался Итен Ридли на гнедой, заходя уже на второй круг.

— Деньги на ветер. — сделал вывод Старбак, — Кобыла Аркрайта до второго круга-то хоть доживёт?

— Всё, что ты знаешь о лошадях, парень, я могу написать в пыли, один раз попИсав. — фыркнул Труслоу, — Сам-то на кого бы поставил?

— На Ридли.

— Хороший наездник, но Билли его уделает. — коротыш вперил в Старбака испытующий взор, — Слышал, что ты пытал Ридли о Салли?

— Кто вам сказал?

— Да весь чёртов Легион об этом гудит, сам Ридли и растрезвонил. Думаешь, он знает, где Салли?

— По его словам, нет.

— Ну, на нет и суда нет. — угрюмо подытожил Труслоу, — Что мог, я для дрянной девчонки сделал: дал ей кров, мужа и землю, чтобы добывать хлеб насущный честно. Не моя вина, что она выбрала иное. Однажды приползёт обратно, подыхая от сифилиса, да поздно будет.

— Мне жаль. — не зная, что сказать, выдавил из себя Старбак.

— Наплюй. Девчонку не жаль. Жаль, что у неё осталось кольцо моей Эмили. Без кольца там, за гробом, мне Эмили не найти.

— И без кольца встретитесь.

— Нет, парень, не встречусь. Я знаю, что говорю. — упрямо помотал головой Труслоу и кивнул влево, — Туда лучше глянь.

Билли Аркрайт опередил Ридли на три корпуса и, как тот ни нахлёстывал взмыленную кобылу, разрыв постепенно увеличивался.

Труслоу ухмыльнулся:

— Ридли может насмерть забить свою конягу, только ничего уже из неё не выжмет. Выдохлась. Давай, Билли! Жми!

Уверенный, что не просадил деньги зря, Труслоу растворился в толпе, не дожидаясь конца гонки. Аркрайт финишировал, оторвавшись от Ридли на целых пять корпусов. Фальконер торжественно вручил мальчишке пятьдесят долларов, однако тот, как оказалось, мечтал об иной награде:

— Вы видели, как я управляюсь с лошадью, полковник. Стреляю я так же. Возьмите меня в Легион!

Фальконер смутился:

— Не могу, Билли. Да ты не спеши, на твой век войн ещё хватит. Извини, не могу.

От места проведения скачек народ перетёк к «тянигусю». Гусей было четыре. С густо намасленными шеями они висели на высокой перекладине. Охотники, в основном, молодёжь, подпрыгивали, ловя извивающиеся, как змеи, головы на гибких шеях. Кто-то промахивался, у кого-то рука соскальзывала, а кому-то доставался чувствительный, порой до крови, удар клюва. Тем не менее, все четыре птицы, одна за другой, распрощались с белым светом, и счастливые победители с раскровянёнными до локтей руками понесли тушки домой.

К вечеру начались танцы. Когда стемнело, над «Семью вёснами» затрещали фейерверки. Шумело в небе, шумело и у выпившего вина Старбака в голове. После того, как среди звёзд потухли последние петарды, танцы возобновились. Старбак не танцевал. Он привалился к раскидистому то ли вязу, то ли дубу и смотрел на кружащиеся под бумажными фонарями пары: женщин в белых платьях с красно-синими лентами, кавалеров в серых мундирах.

— Ты не танцуешь. — раздался сзади тихий голосок.

Старбак повернулся и увидел Анну Фальконер.

— Нет, — подтвердил.

— А если я приглашу? — она протянула ему ладошку.

За спиной Анны сияли окна «Семи вёсен». Сияли таинственно и волшебно.

— Я провожала маму к постели. — объяснила Анна, — Опоздала к началу.

— Спасибо за приглашение. Увы, принуждён отказаться.

— Фу, как невежливо! — надула губы Анна.

Натаниэль виновато повёл плечом:

— Дело не в невежливости. Я не умею танцевать.

— Совсем-совсем? В Бостоне, что, люди не танцуют?

— Люди, может, и танцуют. Но не моё семейство.

Анна кивнула с пониманием:

— Да, мне трудно представить твоего родителя, отплясывающего котильон. Адам говорил, он безумно благочестив.

— То-то, что безумно.

— Бедный Нат. — пожалела его девушка.

Она следила за Итеном Ридли, кружащимся в паре с высокой хохотушкой, и на лице Анны отражалась досада, — Мама была зла с тобой.

— Уверен, у неё это вышло случайно.

— Да ну? — с иронией осведомилась девушка и покосилась на Старбака, — Она считает, что Адам из-за тебя рвётся на войну.

— Из-за меня?

— Ага. Она хочет оставить его здесь. Здесь его не убьют. А он ведь не может остаться. Как он будет сидеть в «Семи вёснах», зная, что другие дерутся с северянами?

— Адам не из таких. Адам не будет.

— Вот-вот. Мама не хочет этого понимать, — Анна повернулась к Старбаку. Глаза её блестели в свете фонарей, и косина была заметнее, — Так ты никогда не танцевал? Правда?

— Правда. Никогда.

— Хочешь, научу?

— Хочу.

— Можно прямо сейчас.

— Нет, пожалуй… Не сейчас.

Танец закончился. Кавалеры с дамами обменялись поклонами и реверансами. Капитан Итен Ридли отвёл партнёршу к столу, помог ей сесть и перебросился словечком с пожилым господином, очевидно, отцом хохотушки. Откланявшись, Ридли нетвёрдо пересёк лужайку и наткнулся на невесту со Старбаком. Предложив Анне локоть, он весело объявил:

— Пора перекусить!

Ридли был слегка подшофе, Анна уходить не хотела:

— Итен, а ты знал, что мистер Старбак не умеет танцевать?

Она не желала обидеть Натаниэля, просто факт, что кто-то может не уметь танцевать, не укладывался у неё в уме. Ридли пренебрежительно бросил:

— Ничего удивительного. Янки ни на что не годятся. Молиться, разве что. — Ридли загоготал, — Молиться и… О! И женить! Говорят, они ловко женят кого-попало!

Ридли не успел ни отшатнуться, ни сообразить, что проболтался. Коршуном налетел на него Старбак, сграбастал за портупею и под визг Анны дёрнул к себе:

— Что ты сказал, сукин сын?!

На крик Анны оборачивались. Ридли побледнел:

— Отпусти меня, ты, обезьяна!

— Что ты сказал?

— Я сказал, отпусти меня! — сорвался на фальцет Ридли, судорожно нащупывая кобуру.

Адам втиснулся между ними:

— Нат, Нат! — он мягко расцепил пальцы Старбака и отстранил Ридли, — Уходи, Итен!

Тот лапал кобуру. Адам отбросил его руку от пистолета и с нажимом повторил:

— Уходи, я сказал!

Стычка, хоть и короткая, но бурная, привыкла внимание публики. Народ глядел во все глаза. Ридли отступил назад:

— Ты нарываешься на дуэль, преподобный?

— Да иди же! — рявкнул Адам неожиданно властно, — Ну!

Анна взяла жениха под локоть и увлекла прочь. Невольным свидетелям Адам громко пояснил:

— Перебрали немного. — и тихо осведомился у Старбака, — Что стряслось?

— Ничего. — хрипло ответил тот.

Вашингтон Фальконер хмурился на дальнем конце лужайки, но Старбаку было всё равно. Ненависть к хлыщу Ридли бушевала в нём, как огонь в топке паровоза.

— А всё-таки, что? — настаивал Адам.

— Ровным счётом, ничего. Ни-че-го.

От кого, как не от Салли, Ридли мог узнать о самосвятском венчании, грех за которое взял на себя Старбак? Сам Старбак, как и Деккер с Труслоу, хранили молчание о той ночи. Выходит, Ридли соврал, что не видел Салли. Она нашла его Ричмонде, а он клялся, что нет. Почему?

— Адам, можешь для меня кое-что сделать?

— Что угодно.

— Уговори отца послать меня в Ричмонд. Не знаю, как. Придумай какое-нибудь поручение. Мне надо, кровь из носу, в Ричмонд.

— Уговорю. Только объясни, пожалуйста, зачем тебе в Ричмонд?

Старбак медлил с ответом. Его распирали противоречивые чувства, подобные тем, что он испытывал, дожидаясь бесконечными вечерами у Лицеум-Холла Доминик.

— Представь, — наконец, сказал он Адаму, — что кто-то попросил твоей помощи. Ты согласился, а вскоре выяснил, что этот человек в беде. Что бы ты сделал?

— Пришёл на помощь, само собой.

— Поэтому-то мне и надо в Ричмонд.

Старбак понимал, что поездка в Ричмонд — чистейшей воды безумие. Кто ему Салли, кто он Салли? Только сделать с собой ничего не мог. Не мог противиться тому, что сам полагал грехом, ибо его неудержимо влекла надежда, крохотная, как светлячок в вечной ночи. И был готов вновь поставить свою судьбу, свою жизнь на даму пик. В конце концов, если вся Америка летит в тартарары, что же говорить о судьбе одного человека?

— Так как насчёт объяснения? — тормошил Адам.

— Это не просто.

— А ты попробуй.

— Если я скажу, что в этом есть некоторого рода восторг саморазрушения?

— Ты прав, я не пойму.

Старбак невесело усмехнулся.

Повод для поездки в Ричмонд отыскался легко, хотя Натаниэлю пришлось подождать десять долгих дней.

Поводом была слава, точнее, нависшая над Легионом угроза не снискать оной. Газеты и слухи твердили о близости решающей битвы между Севером и Югом. Армия Конфедерации сосредотачивалась в северной части Виргинии, тогда как федералы собирали войска в Вашингтоне. Кто кого намеревался атаковать, болтали и писали разное, но, вне зависимости от того, предполагала ли Конфедерация наступать либо обороняться, Легион Фальконера командование приглашением присоединиться к веселью не тревожило.

— Не хотят делиться славой. — злился Вашингтон Фальконер.

Он был искренне убеждён, что ричмондские проходимцы специально суют Легиону палки в колёса, а Птичка-Дятел ехидно заметил, мол, полковнику после того, как он дал правительству штата от ворот поворот в отношении Легиона, грешно жаловаться на правительство штата, дающее ему от ворот поворот на предмет участия Легиона в военных действиях. К середине июля Фальконер созрел для поездки на поклон к командованию. С ним должен был ехать сын.

— Возьмём с собой Ната? — предложил отцу Адам.

— Ната? — насупился Фальконер, — Может, от Итена будет больше проку?

— Давай возьмём Ната.

— Ну, давай. — отказать сыну Фальконер не мог, — Собственно, какая разница?

Ричмонд показался Старбаку опустевшим. Встречающиеся кое-где на улицах военные были или старшими офицерами, или интендантскими командами. Остальных перебросили севернее, к железнодорожному узлу Манассасу, где Пьер Борегар, кадровый офицер из Луизианы, герой бескровного взятия форта Самтер, формировал так называемую «Армию Северной Виргинии». Другим соединением, меньшей численности, именовавшимся «Армией Шенандоа», командовал генерал Джозеф Джонстон, и базировалось оно, соответственно, в долине Шенандоа. Фальконер предпочёл бы, чтобы его Легион вошёл в состав армии Борегара, а не Джонстона. До долины Шенандоа Легиону было ближе, зато «Армия Северной Виргинии» была нацелена прямо на Вашингтон, а, значит, скорее вступит в бой.

— Он действительно так считает? — с интересом спросил Бельведер Делани.

Адвокат очень удивился, когда камердинер доложил ему о визите Натаниэля Старбака, но посетителя принял и даже уговорил остаться на ужин.

— Черкнёте Фальконеру пару строк. Мол, встретил земляка-бостонца и не смог устоять перед искушением зайти в Первую Баптистскую церковь почитать Библию. Кто проверит? А мой Джордж отнесёт записку.

Делани носил форму капитана армии Конфедерации. Поймав взгляд Старбака, отмахнулся:

— А, не обращайте внимания. Я числюсь по линии военного министерства, однако, признаюсь, мундир надел только, чтобы избежать приставаний наших кровожадных матрон, донимающих меня вопросами, почему я до сих пор не возложил своё упитанное тело на алтарь свободы. Прошу!

Старбак поднялся в уютную гостиную, где Делани рассыпался в извинениях за скудость трапезы:

— Боюсь, ничего, кроме баранины, предложить не могу. Мой Джордж, правда, вымачивает её в уксусе и результат вполне удовлетворителен. Кстати, самое большое разочарование моей жизни — кухня вашей Новой Англии. Жуткая вещь. Просто жуткая. Может, оттого, что у вас куховарят не рабы, а жёны? Ни разу на Севере я не ел с удовольствием. О Бостоне же, вообще, вспоминать гадко. Благой Господь на небесах, меню из капусты, бобов и картофеля — худшее меню в мире! Вы рассеяны, Старбак.

— Так и есть, сэр.

— Оставьте, какой я вам «сэр»? Мы же друзья. Чем же объясняется ваша рассеянность? Предстоящим кровопролитием? Последнюю неделю наши храбрые воины пачками выбрасывали игральные карты и кости. Де, перед Всевышним хотят предстать с чистыми помыслами. Кто-то из англичан сказал: ничто так не способствует чистоте помыслов, как перспектива быть наутро повешенным. Сомневаюсь, правда, что я сам в подобной ситуации расстался бы с моими картами. — Делани выложил перед Старбаком бумагу, чернильницу и перо, — Пишите записку, мой дорогой. Немного вина перед ужином? Пишите, пишите.

Вдаваться в придуманные Делани детали Старбак не стал. Написал Фальконеру просто, что встретил знакомого и к ужину на Клей-стрит не успеет.

Ночь была душной и безветренной. Полосы газовой ткани, закрывавшие распахнутые окна от насекомых, почти не колыхались. К еде Делани почти не прикасался, болтая без умолку. Он выпытал у Старбака, что Таддеус Бёрд в контрах с Вашингтоном Фальконером, и пожаловался на дела, лишившие его удовольствия присутствовать на свадьбе друга:

— Хотел, а не попал. Увы, долг прежде всего. Он счастлив?

— Похоже, да. — поддерживать беседу стоило Натаниэлю немалых усилий, — И он, и она.

— Птичка-Дятел по характеру — подкаблучник, так что жене его повезло. А, учитывая, как противился свадьбе Фальконер, девочка Таддеусу тоже под стать. А что вы думаете о Вашингтоне Фальконере? Не стесняйтесь, вываливайте на меня сплетни погаже.

Высказанное Старбаком вместо сплетен честное и уважительное мнение о Фальконере Делани не порадовало:

— Похвастать близким знакомством с мистером Фальконером я, конечно, не могу, однако у меня создалось впечатление, что он пустышка. Он отчаянно жаждет восхищения. Он и рабов своих потому освободил.

— По-моему, поступок, вполне восхищения заслуживающий.

— Согласен абсолютно, — ухмыльнулся Делани, — Когда бы не одно обстоятельство. Освободил он чёрных по настоянию одной северянки, в меру смазливой, а благочестивой, наоборот, не в меру, так что Фальконер с неё не взыскал амурной награды, на которую рассчитывал. И с тех пор он десять лет доказывает землякам, что он не аболиционистский верблюд, а вполне благонадёжный южанин. Мне кажется, что он богатый мальчик, оставшийся, несмотря на седину, мальчиком. Надутый пузырь, покрытый толстым слоем золота.

— Он был добр ко мне.

— И будет добр, пока вы, мой друг, будете им продолжать восхищаться. Загвоздка в том, что восхищение преходяще, а тогда…

Серебряным ножом для фруктов адвокат провёл поперёк горла и подмигнул. Затем откинулся на спинку стула, потянулся, разводя руки в стороны:

— Жарко. Прошлым летом заезжал в Чарльстон, там ужинал в одном приличном доме. Так они к каждому обедающему приставили раба с опахалом. Полезная придумка, не правда ли?

Рассказывать Делани умел, и под его остроумные истории о поездках по Южной Каролине и Джорджии Старбак незаметно для себя умял баранину, запил её немалым количеством вина, заел яблочным пирогом и, с удивлением обнаружив, что тарелка пуста, отодвинул её прочь.

— Сигарету? — предложил Делани, — Или сигару? Или вы всё ещё отказываете себе в этой маленькой слабости? Напрасно, мой друг, напрасно. Табак успокаивает. Наш Создатель озаботился снабдить нас ядами и противоядиями. Вино нас бодрит и возбуждает, зато табак успокаивает. Извольте. — Делани достал из серебряного хумидора сигару, отрезал кончик и подал Старбаку, — Попробуйте и учтите, что отзыву ниже, чем «великолепно» я не поверю.

Делани говорил, а сам гадал, что привело к нему Старбака? Нечто из ряда вон выходящее, очень уж потерянным выглядел северянин.

Успокоиться Натаниэлю не помешало бы. Так он утешал свою совесть, подкуривая сигару. Глаза защипало от попавшего в них дыма, первая затяжка вызвала позыв к рвоте. Старбак пересилил себя. Не хватало ещё показаться Делани молокососом.

— Как, по-вашему, — откашливаясь, осведомился Старбак, — Если Создатель позаботился о нас, дьявол тоже не сидел, сложа руки?

Делани внимательно всмотрелся в лицо Старбака и понимающе заулыбался:

— И кто же она, ради которой дьявол не сидел, сложа руки?

Старбак не мог заставить себя раскрыть рот, не мог принудить себя признаться в безрассудном порыве, точно таком же, как тот, что сорвал его с насиженного места и бросил вслед за мадемуазелью Демаре. Вашингтон Фальконер называл это возрастной хворобой юности, но, если и так, Натаниэль страдал ею в самой тяжёлой и затяжной форме. Умный законник терпеливо ждал ответа. А, будь что будет!

— Её имя Салли Труслоу.

Глаза Делани сузились:

— И?

А что «и»? Америка стояла на грани катастрофы, со дня на день ожидая, когда рана, разорвавшая надвое её плоть, плеснёт кровью. Старбак же гнался за призраком девушки, которую видел-то всего раз.

— Она должна была придти сюда, в эту квартиру.

Делани выдохнул струю дыма, поколебав пламя свечей на столе:

— Здесь, чую, без моего братца не обошлось. Подробнее можно?

И Старбак рассказал. Рассказал подробно, как поведал о своих мытарствах Фальконеру. Рассказал об обещании помощи Салли. Рассказал о страсти, что не поддавалась ни описанию, ни пониманию; страсти, что повелевала ему отыскать Салли Труслоу или умереть.

— Думаете, она была здесь?

— Ей дали этот адрес. — объяснил Старбак.

— Поэтому вы пришли ко мне. Что ж, разумно. И чем же я могу быть полезен?

Старбак смутился. Сигару он, как ни странно, докурил до конца. Суетливо потушил окурок о край тарелки, юноша нерешительно пробормотал:

— Не знаю. Помочь мне найти её?

Фраза прозвучала жалко даже для его собственных ушей. Там, в Фальконер-Куртхаусе, ему казалось, что найти Салли не составит труда, дайте ему только до Ричмонда добраться. Добрался. И что? Как найти одну-единственную девушку в городе с сорокатысячным населением?

— Простите, — вырвалось у Старбака, — мне не надо было приходить.

— Почему же не надо? Я, помнится, сам предлагал вам обращаться за помощью, — благодушно возразил Делани, — Хотя помнится весьма неясно, честно говоря. Мы всё-таки изрядно набрались тогда. Я рад помочь.

— Рад? То есть, вы поможете мне?

— Не просто помогу, — адвокат сделал паузу и торжественно сказал, — Я абсолютно точно знаю, где ваша Салли.

Натаниэля охватило ликование, к которому примешивался страх обнаружить нечто постыдное или ужасное.

— Она жива?

— Приходите сюда завтра в пять вечера. — Делани поднял ладони, упреждая град вопросов, готовых сорваться с языка Старбака и повторил, — Завтра. Но!

Он многозначительно поднял палец.

— Что «но»?

— Вы будете мне должны, Старбак.

Натаниэлю стало не по себе. Душу он продал, а почём? Тем не менее, нехороший осадок быстро растаял под действием винных паров, табачного дыма и эйфории. Он нашёл Салли!

— Понимаю. — кивнул он, ровным счётом ничего не понимая.

Делани вновь превратился в радушного хозяина:

— Бренди? Ещё одну сигару?

Забавно, размышлял адвокат, наливая бренди, развращать сына преподобного Элиаля Старбака. Вино он пьёт, табак курит, что на очереди? Падшие женщины? Натаниэль Старбак, в общем, нравился Бельведеру Делани. За внешней наивностью и мягкостью чувствовался железный стержень, да и ум имелся, хоть и затуманивался с полуоборота глупыми страстишками. Однажды Старбак может Делани пригодиться, а, если и нет, адвокат найдёт способ взыскать с него сегодняшний долг.

Несмотря на всю свою изворотливость, соблюсти невинность Делани не удалось. С недавних пор он являлся шпионом Севера. К нему на приём записался человек, при встрече продемонстрировавший копию письма Делани к одному из северных друзей. В послании содержались сведения об армии южан, за которые самый благожелательный суд едва ли погладил бы адвоката по головке. Глядя, как копия догорает в пепельнице, Делани уже знал, какое предложение последует и заранее был согласен. Поимка грозила смертью, но и награда стоила риска.

Тем более, что и рисковать требовалось недолго. Он не сомневался в том, что с бунтовщиками покончат ещё до конца июля. Огромная, отлично оснащённая армия северян проутюжит убогие толпы южан, раскол-сецессия закончится, а южные политиканы будут в один голос хныкать, что никогда и не помышляли о разделении страны. И что же произойдёт с простыми людьми? Старбака, вероятно, отошлют под крылышко фанатика-папаши, поставив точку в приключениях мальчишки. Так пусть разок расслабится. А, коль война, не дай Бог, затянется на пару месяцев, Старбак, хочет он того или нет, станет помощником Делани, будучи его должником за то, что произойдёт…

— Завтра, в пять! — провозгласил, как тост, адвокат и поднял фужер с бренди.

Следующий день Старбак провёл, как на иголках. Ни старшего, ни младшего Фальконеров он в поиски Салли впутывать не хотел, а потому старался скрывать от инх волнение. Во второй половине дня они отправились в Меканикс-Холл на Франклин-стрит к Роберту Ли. Джефферсон Дэвис назначил генерала главным военным советником Конфедерации. Ли крутился, как белка в колесе, выкраивая время для укрепления обороны родного штата. Фальконер Ли на месте не застал, усталый чиновник, обливающийся потом в приёмной, сообщил, что генерал выехал осматривать фортификационные сооружения в устье реки Джеймс и вернётся вечером, а то и на следующий день. Записаться на приём заранее было невозможно, с десяток мрачных просителей уже слонялись по лестничной площадке и лестнице в ожидании Ли, что клерк предложил сделать и Фальконеру. Полковника уязвило причисление ко «всем просителям», но другого выхода не было, и он решил ждать. Часы тикали, над Ричмондом копились тучи. Собирался дождь.

В четверть пятого Старбак набрался смелости и попросил разрешения отлучиться. Фальконер гневно воззрился на него и прежде чем тот обрушил на его голову громы с молниями, красный, как рак, Натаниэль сослался на недомогание:

— Желудок, сэр.

— Иди. — выплюнул Фальконер коротко.

Дождавшись, пока Старбак уйдёт, полковник повернулся к сыну:

— Что с ним? Желудок — отговорка.

— Не знаю.

— Зато я знаю. Женщина — вот что с ним. Старый знакомый — чушь. Что за знакомый, с которым нельзя познакомить нас? Нат подцепил какую-то вертихвостку, а, вернее всего, шлюху.

— У него денег ни цента.

— Я бы не был в этом так уверен, Адам.

Вашингтон Фальконер подошёл к окну площадки. В конце улицы возчик табачного фургона прилаживал на место потерянное колесо. Вокруг скопилась толпа чернокожих собратьев ездового, давая советы.

К полковнику приблизился сын:

— Почему ты не уверен в этом, отец?

Фальконер-старший поиграл желваками:

— Ты помнишь наш рейд? Знаешь, почему Нат не выполнил мой приказ? Потому что Труслоу в это время обирал пассажиров поезда. Господь Всемогущий, Адам, это не война. Это бандитизм, явный и неприкрытый, а твой друг — соучастник. Вот и выходит, что Нат — бандит и вор.

— Нат — не вор! — яростно запротестовал Адам.

— А я пригрел его в Ричмонде. — горько произнёс Фальконер, — Сейчас задумываться стал: всю ли правду о себе он рассказал?

— Отец, Нат — не вор!

— Почему же он здесь сошёлся ближе всего именно с Труслоу и его сворой?

— Нат… — начал Адам, вспомнил об украденных у майора Трабелла деньгах, и добавил тихо-тихо, — Не вор.

— Хотел бы я иметь твою уверенность в его честности. — печально покачал головой полковник, глядя вниз лестницы на внешнюю дверь, усеянную у земли пятнами засохшей табачной жвачки, — Может, его клятвы в верности Югу — тоже ложь?

Загремели шаги по мраморному полу, послышались голоса, и Старбак был забыт. Вернулся Роберт Ли, и Легиону предстояло получить назначение.

Джордж, чёрный слуга Бельведера Делани, проводил Старбака до дверей особняка на Маршалл-стрит, где северянина встретила почтенная дама средних лет с ледяным взглядом:

— Я — миссис Ричардсон. Мистер Делани предупредил о вашем визите, сэр. Будьте добры следовать за мной.

Это был публичный дом. На стенах висели пошлые пейзажики в блестящих золочёных рамах, пол покрывали тёмные ковры, и какого рода торговля ведётся здесь, Натаниэль догадался, запнувшись у открытой двери гостиной, где сидели девушки в кружевных лифах и нижних юбках. Те, что не были заняты игрой в карты, улыбнулись ему, одна послала воздушный поцелуй. И лишь тогда до Старбака дошло. Он попал в вертеп, гнездо разврата, которые его отец клеймил, как раззолоченные роскошные передние ада, ибо, зайдя в одно из них, грешник отправлял душу свою прямиком в преисподнюю. Во всех передних есть вешалки, имелась таковая и здесь, — лаковая, с бронзовыми крючками, подставкой для зонтов, скошенным зеркалом. В грешниках, очевидно, тоже недостатка не было, на вешалке Старбак насчитал четыре офицерских кепи, цилиндр и трость. По лестнице, освещённой масляной лампой на цепном подвесе, миссис Ричардсон поднялась на второй этаж. Следуя за ней, Старбак цеплялся ножнами (он сегодня надел форму) о балясины перил. В коридоре, куда вывела лестница, царил полумрак. Взгляд Старбака скользнул по украшавшим стены гравюрам. Каким бы слабым ни был здесь свет, юноша на миг застыл, вперившись в изображение двух сплетённых обнажённых тел. Он знал, что смотреть на такое — грех; он знал, что цена греха — погибель души, но даже если бы в это мгновение к его совести взывали все праведники мира под аккомпанемент всех ангелов с небес, он не смог бы отвести взор от греховной, странно-волнующей картинки. Минутой позже Старбак опомнился и бросился догонять миссис Ричардсон. Чернокожая служанка с подносом шарахнулась, пропуская его. Из-за двери справа доносился смех, в следующей комнате возбуждённо рычал мужчина.

Миссис Ричардсон дожидалась Старбака за углом коридора, у двери, которой оканчивался короткий тупичок.

— Можете оставаться здесь столько, сколько пожелаете, молодой человек. — сказала она, — Платить не надо.

Дама выбрала из связки ключей нужный. Щёлкнул замок. Миссис Ричардсон распахнула перед юношей дверь:

— Входите, мистер Старбак.

Северянин ступил внутрь. Дверь за спиной захлопнулась, в замке провернулся ключ. И Натаниэль увидел Салли. Живую. Она сидела в кресле с книгой на коленях и выглядела ещё прекраснее, чем там, в долине. Неделями он мучительно вспоминал черты её лица, но они ускользали, расплывались, и он стал надеяться, что испытанное им в хижине помрачение было случайным. Теперь же, увидев Салли вновь, он понял, что ошибся. Он всё так же околдован ею.

Они молча смотрели друг на друга. Синее платье и волосы, собранные на темени голубой лентой, придавали облику Салли непривычную светскость, испортить которую не мог даже свежий шрам, протянувшийся по левой щеке до уха. Старбак открыл рот и закрыл его, не зная, что сказать. Салли отложила книгу на стол и с радостным изумлением воскликнула:

— Священник! Ты тут откуда взялся?

— Салли? — Старбака била дрожь.

— Уже Виктория. Как королева. — она хихикнула, — Они меня тут перекрестили в Викторию. Но ты можешь звать меня Салли.

— Они тебя, что, взаперти держат?

— Нет, замок, чтобы клиенты по пьяни не вламывались. Этим особенно вояки грешат. Я же не в тюряге, у меня ключик есть. — она достала из кармана ключ и показала ему, — Мне только болтать ни с кем нельзя. Миссис Ричардсон ругается. Даже с ниггерами нельзя. Но она ничего. Читать меня учит.

Салли помахала взятой со стола книгой, в которой Старбак узнал букварь МакГилфи. Он сам такой получил в три года.

— Так что я в ажуре. — бодро сказала Салли.

А у Натаниэля вдруг защемило сердце от жалости к ней. Бог весть, почему. Салли выглядела вполне довольной, только Старбаку от того, что она была довольна в этом мерзком месте, хотелось волком выть.

— Я волновался за тебя.

— Как мило. — улыбнулась она, — Зря только волновался. Я в ажуре, по-настоящему, в ажуре. А мерзкий коровяк Итен Ридли там за меня не волнуется?

— По-моему, не очень.

— Ничего, в аду свидимся. — зло пробормотала она.

С улицы донеслись раскаты грома, и тучи разродились ливнем. Тяжёлые капли испятнали сетку от насекомых, натянутую на два открытых окна. Запахло свежестью и прибитой дождём пылью. В сгущающихся сумерках бледно сверкали далёкие молнии.

— Есть вино, — к Салли вернулось хорошее настроение, — холодная курица, хлеб. Ещё эти, цукаты. Орехи. Миссис Ричардсон держит меня для особых гостей, поэтому мне сюда приносят, что надо. И комната у меня здоровская.

Комната, на вкус Старбака, более походила на номер в приличной гостинице. Крохотный камин с бронзовой решёткой, обои в цветочек, на стенах — пейзажи. Два кресла, два стола, на паркете — ковры и плевательницы. В сторону широкой кровати с резным изголовьем и грудой подушек Старбак стремился не смотреть. Салли подошла к окну и, глядя на трещины молний, раскалывавшие небо на западе, призналась:

— Знаешь, я часто тут вспоминаю дом.

— Скучаешь?

— Ещё чего! — фыркнула она, поворачиваясь к нему, — Мне тут больше нравится, священник.

— Нат, зови меня Нат.

— Я всегда мечтала быть леди, настоящей, соображаешь? И чтоб вокруг всё было, как у леди. Мне ма постоянно рассказывала, что должны быть свечи, картинки всякие, ковры. А дом папашин в гробу я видела. Много радости вставать ни свет, ни заря каждый день, чтоб воды набрать? А она жуть, какая холоднючая, особенно зимой! У меня руки всегда грубые были, как наждак. Кровили даже. А теперь нет.

Она триумфально повертела ладошками, давая Старбаку убедиться, что кожа на них белая и нежная, взяла сигару из стакана на том столе, где стояли миски с едой.

— Покурить не хочешь, Нат?

Старбак подошёл к ней, принял табачную скрутку, обрезал, поджёг, отдал обратно Салли, затем раскурил сигару для себя.

— Как ты меня нашёл? — спросила она, окутываясь дымом.

— С помощью брата Итена Ридли.

— А, Делани, да? Странный малый. Они с Итеном, хоть и братья, друг на дружку, вообще, не похожи. А Итена я прикончу. Ей-Богу, увижу — прикончу. Пусть меня потом вешают, что хотят, делают. Миссис Ричардсон говорит, что он, гнида, ныкается от меня, когда сюда приходит. Чует, чем наша встреча ему аукнется.

Она глубоко затянулась. Кончик её сигары ярко вспыхнул в полумраке.

— Как ты оказалась здесь?

Она неопределённо повела плечом и рассказала Старбаку, как приехала в Ричмонд к Ридли. Три или четыре дня он был нежен и обходителен. Потом предложил съездил присмотреть квартирку. Вместо этого два подонка схватили её и бросили в грязный подвал где-то в западной части города. Там они её били, насиловали, и снова били, приучая быть послушной.

— Дитё я потеряла. — бесцветно сказала она, — Оно, наверно, и хорошо. Что тут беременной делать?

Она обвела рукой комнату, намекая на нынешнее ремесло:

— Он их подрядил.

— Ридли?

Салли кивнула:

— Кто ж ещё? Я ему мешала, соображаешь? Вот и нанял парочку поганцев. Один ниггер, а другой белый. Работорговцы бывшие, не иначе. Больно ловко с людьми обходятся. Как мой папаша лошадей объезжает, эти двое объезжают людей. — она отвернулась к окну, — Наверно, меня и надо было объездить.

— Не говори так! — возмутился Старбак.

— Простая ты душа, миленький. — засмеялась она, — Как бы я иначе получила то, что я хочу от жизни? Можешь ответить? Я родилась в хлеву, и подохла бы в хлеву, кабы ма с папашей не подарили фигурку и мордашку, до которых вы, мужики, падки, — она сделала затяжку и отхлебнула вина из бокала Старбака, — Теперь я здесь, и я в ажуре, а этих двоих никогда не встречу опять. И слава Богу.

— Они тебя мучили?

— Чёрт, да. — Салли непроизвольно потянулись к шраму на щеке, — Не ради мучительства, соображаешь? Чтобы слушалась. Когда я орала, они надевали на меня такую штуку для рабов, намордник с железным кляпом. Больно было — жуть. После этого я больше не ныла, и они ко мне железку больше не применяли.

Бессильный гнев захлестнул Старбака:

— Кто они?

— Какая разница, Нат? Люди. — отмахнулась Салли. — С месяц где-то я была у них. Потом пришёл мистер Делани, сказал, что хочет загладить вину братца, забрал с миссис Ричардсон меня сюда. Выходили меня, и мистер Делани предложил выбирать: заколачивать деньгу здесь или идти на все четыре стороны. Я осталась.

— А домой почему не поехала?

Салли передёрнуло:

— Домой? Пусть он провалится, дом этот чёртов! У папаши никогда мозгов не хватало допетрить, что я — девочка, а не мальчишка. Всегда удивлялся, почему я выделываюсь: халупа есть, два пса охотничьих, винтовка, чего ещё для счастья надо?

— Уйдёшь отсюда со мной?

Она жалостливо хмыкнула:

— Миленький, и куда мы пойдём?

— Не знаю. На Север?

Он ткнул куда-то в заштрихованное дождём тёмное небо, с отвращением чувствуя, насколько глупо его предложение прозвучало. Салли покачала головой:

— Здесь у меня есть всё, чего я хочу.

— Но…

— Всё, чего мне надо. Слушай, люди ничем от лошадей не отличаются. Есть верховые, есть упряжные. Меня миссис Ричардсон придерживает для особых всадников, тех, кто в состоянии заплатить за покататься на мне, соображаешь? С какой стати мне куда-то идти? Я сыта, обута, одета, у меня вдоволь вина, сигар, и деньжата водятся. И я не собираюсь сидеть здесь вечно. Половина краль, разъезжающих в богатых каретах, начинали, как я, Нат!

Он угрюмо молчал, и Салли рассмеялась:

— Не дуйся. Лучше сними свою саблю, сядь поближе и расскажи мне о вашем этом Легионе. Ридли башку не отстрелили там? Жаль. Помнишь серебряное колечко моей ма? Он ведь украл его у меня.

— Я верну тебе кольцо.

— Не надо. Здесь кольцу не место. Отдай его папаше. Он любил ма. По-настоящему любил.

— Я знаю. Видел его на её могиле.

— Ну да. — она вкинула в рот засахаренную вишенку и забралась на кресло с ногами, — Почему ты назвался тогда священником? Я до сих пор гадаю.

Настал черёд Натаниэля исповедаться. Он описал Салли свой родной дом на Уолнэт-стрит в Бостоне. Тихий семейный дом, пропахший дёгтем, воском и дымом. Тихий не в смысле уюта. Тихий из-за того, что его обитатели передвигались на цыпочках, готовые прыснуть по углам при малейших признаках гнева преподобного Элиаля, а уж гнев этот, будто гнев ветхозаветного Бога израильтян, не заставлял себя долго ждать. На Ричмонд опустилась ночь. Ни Старбак, ни Салли не зажгли свечей. Говорили. О детстве, о любви, о несбывшемся.

— Когда ма умерла, всё пошло наперекосяк. — вздохнула Салли, помолчала и спросила, — Ты твердо надумал остаться на Юге?

— Скорее всего, останусь.

— Почему?

— С тобой быть. — сказал, как бы в шутку, и она отозвалась смешком.

А, правда, почему? Старбак задумался.

— А что мне ещё делать? Священником быть не хочу. Школьным учителем? Потянул бы, но не моё это. В юристы податься — денег нет. Торговать?

Он поджёг третью сигару. Делани не соврал, курение успокаивало.

— И чем собрался торговать, миленький? — саркастически хмыкнула Салли, — У тебя ведь даже моего стыдного товарца нет. Думай, Нат. Сам думай. Никто о нас не позаботится, никому мы не нужны, кроме себя. Ма беспокоилась обо мне, да на свой лад папаша. Только его мечта сделать из меня деревенскую бабу меня не устроила. И я стала тем, кем стала. А чем станешь промышлять ты?

— Этим. — он похлопал по ножнам лежащей на подоконнике сабли, — Я стану солдатом. Хорошим солдатом. Лучшим из всех.

Ещё не договорив, он знал, что сказал чистую правду. Солдатом? Почему нет?

— Я стану знаменит, Салли! Моё имя прогремит на Юге и на Севере, как… как…

Он запнулся, пытаясь найти точное сравнение. Вдруг, словно Провидение решило ему пособить, особняк сотряс громовой удар и темноту за окном расколола ослепительно близкая вспышка.

— Как молния! — победно провозгласил Старбак, — Как молния!

— Солдаты не богачи, Нат.

— За богатством не гонюсь.

— Я стою дорого, Нат.

— Деньги найдутся.

Она пошевелилась, затушила в пепельнице окурок, рассыпавшийся ворохом гаснущих искр. Сладко потянулась:

— Сегодняшнюю ночь тебе подарили. Почему, не имею понятия. Чем-то ты пришёлся ко двору мистеру Делани.

— Наверное.

Сердце колотилось в грудной клетке, как птица. Сколько же он должен Делани? И кто он на самом деле, этот Делани?

— Заведение принадлежит ему?

— Доля. Он подарил тебе эту ночь, целую ночь, до самого завтрака. А что потом?

— Я найду деньги. — голос предательски дрогнул.

— Можно обойтись и без денег. — уронила Салли после паузы.

Дождь выбивал бесконечную барабанную дробь по крыше.

— Как?

— Убей для меня Итена.

— Убить Итена…

Желание убить Ридли снедало его дни и ночи, исступлённо, неотступно. Убить Ридли. Именно этого Старбак и жаждал больше всего на свете, а вот сейчас произнёс вслух и отчего-то оробел.

— Убей для меня его. Убей! Не из-за того, что его милостью я очутилась здесь, Нат. Он врал мне, и я хочу, чтобы, подыхая, этот червяк знал, из-за кого он отправляется в пекло раньше срока. Сделай это для меня, Нат!

Прав был отец, отрешённо думал Старбак, один грех тянет за собой гроздь других, и у ангела, заносящего их на скрижали, чернилам не суждено засохнуть без дела в чернильнице. Есть ли надежда спасти душу тому, кто намерен убить человека? Или он обречён вечно гореть в озере огненном посреди преисподней? А ведь так легко встать, взять саблю и уйти в дождь. Легко и невозможно. Господи, взмолился он, спаси меня, и, клянусь, я не буду грешить! Никогда! Голос донёсся до него, и Старбак не сразу осознал, что говорит он сам:

— Убью. Убью.

— Сейчас перекусишь, миленький, или после?

Я стану, как молния, ожесточённо твердил про себя Старбак, будто заклинал то ли Бога, то ли дьявола.

Как молния.