БУПШ действует!

Да ведь это Борис!

Пришла мама из магазина и сказала, что не купила хлеба. И послала меня. Поэтому пишу снова уже через два часа.

Удивительное дело! Я думал, мне вовсе не о чем будет писать, а оказалось, есть о чем, потому что я встретил Бориса.

И еще ее — опять эту противную Люську.

Я пошел за хлебом в город. У нас поблизости два магазина, но в одном продают разную материю и обувь, а в другом — молоко, хлеб и всякие конфеты. Но мама сказала, что тут хлеб сегодня черствый, и послала в центр, в главную булочную.

Я люблю ходить по городскому центру медленно, нее разглядывая. Здесь везде красиво, рекламы в окнах, и мороженое на каждом углу самое разное: розовое — фруктовое, коричневое — шоколадное и в стаканчиках. И эскимо.

А сколько людей! За целый день редко встретишь знакомого человека. Смотришь на каждого и выдумываешь, кто чем занимается: кто, например, похож на учителя, а кто — на артиста.

Так я шел и отгадывал. И вдруг остановился. Прямо ко мне, к краю тротуара, подкатила «Волга» с шашечками — такси. Дверца распахнулась, и передо мной вырос здоровенный дядька в грязных сапогах. Грязи у нас в городе нигде нет. Давным-давно стоит жара, и везде сухо. Я сообразил, что дядька приехал откуда-то, где был дождь. Взглянул на дядькино лицо и сразу узнал: Родион!

Я видел его только один раз — во дворе у Бориса. Зашел зачем-то весной к Борису, а там под навесом сидел этот дядька. Черданиха суетилась около стола, угощала гостя. Черданиха — это мать Бориса. Ее так зовут, потому что у Бориса фамилия Черданцев. Борис тогда подошел ко мне и, подпихивая плечом, вытолкнул назад за калитку. Не успели мы толком поговорить, как со двора раздался Черданихин голос:

— Бори-ис! Дядя Родион тебя кличет.

Борис скривился, будто клюкву языком раздавил, и кивнул мне:

— Ладно, валяй!

Я ушел.

И с тех пор этого дядьку не видел. Он куда-то уехал. Потом вернулся и снова то приезжал, то уезжал. А когда появлялся, то почти всегда в домике у Черданихи начиналась гулянка, которая продолжалась три дня без передышки. На всю улицу пели песни.

И вот я снова увидел Родиона. Он нисколько не изменился: то же небритое лицо. Складки серой кожи на щеках, как гармошка. И глаза маленькие, вдавленные под брови, как твердые пуговки. Даже одет так же — на голове помятая кепка, пиджак старенький и штаны неопределенного цвета засунуты в сапоги.

— Подавай! — заорал он кому-то в машину.

И, пятясь задом, выволок на тротуар туго набитый мешок, потом большой черный чемодан, потом еще такой же огромный, но коричневый.

А потом из машины, так же пятясь задом, стал выбираться высокий мальчишка. Я как посмотрел на его спину, так и присвистнул: ведь это Борис! Наш Генерал, Главнокомандующий Боевым Советом Главных Овраженских Командиров!

Машина ушла, а мы с Генералом стояли, как говорится, нос к носу. Я улыбнулся и сказал:

— «Сила — Победа!»

Но он не обратил внимания на наш командирский пароль. Тогда я улыбнулся еще шире — рот у меня растянулся, наверное, до самых ушей.

— Генерал разъезжает на лимузинах!

Борис не поддержал и шутки:

— Ну, чего тебе, чего? Шел, так иди. — И, схватив мешок, потащил его в переулок. А дядька Родион стрельнул в меня своими пуговками, взял чемоданы и побежал. Я даже удивился, что он с таким грузом так быстро бегает.

Конечно, это было не мое дело, где и с кем Борис разъезжает в лимузинах-такси и что за мешки таскает на своем загорбке. Но все-таки стало обидно, что он оборвал меня.

В нашем пятом Борис появился как второгодник. С учебой у него и нынче не ладилось. Учителя сердились, а он отмалчивался. И снова получал двойки. Потом вообще махнул рукой, начал пропускать уроки. Был шум. Бориса вызывали к директору, говорят, его отлупила мать и в школу он стал ходить, но две «пары» за год схватил — по русскому и по ботанике. Поэтому и сейчас, когда нас уже давно распустили на каникулы, он еще ходил в школу — учителя занимались с отстающими.

Старые Борисовы дружки уже воображали себя и (рослыми и крутили во дворе у Славки Криворотого визгливые пластинки, а Борис от их компании откололся и все свободное время проводил с нами.

Разговаривал он отрывисто, при случае мог и стукнуть, но зря никого не обижал; вот я и не мог понять, почему он вдруг так оборвал меня, а сам вроде побыстрее убежал.

А тут еще сбоку послышался девчоночий голос:

— Что это с ним?

На тротуаре стояла Люська Кольцова. Вытягивала шею и глядела на меня своими огромными глазищами. Значит, видела, как Борис не захотел со мной разговаривать.

— Почему он где-то ходит, а на занятиях в школе отсутствует? — продолжала она допытываться у меня, будто я колдун, который все знает. — Я только что из школы, там все отстающие собрались. И Людмила Сергеевна про Черданцева спрашивала.

— А ты что в школе делала? — спросил я подозрительно. Мне было совсем безразлично, что она там делала, но я не забыл, как она назвала меня троглодитом, и подумал: «Может, поймаю на чем-нибудь и тоже высмею».

Она ответила:

— Ходила записываться. Я теперь буду учиться в вашей школе. И в вашем классе. Мне девочки посоветовали познакомиться с Людмилой Сергеевной. Вот я и познакомилась.

Фу-ты, ну-ты! Будто взрослая — она «познакомилась»! Еще с того дня, когда Люська приехала, я заметил, что она рассуждает, словно ей не двенадцать лет, а двадцать пять. Но сказать мне было нечего. Я только фыркнул. А она опять:

— Скажи, почему Черданцев всегда такой хмурый?

— А вот ты и развесели его, — сказал я.

— Неостроумно! — пожала она плечами.

— А ты хочешь, чтоб троглодит остроумным был? — нашелся я и обрадовался: здорово поддел!

Она рассмеялась:

— Обиделся, чудак-варяг? — И тут как хлопнет меня рукой по плечу. — «Сила — Победа!» — И пошла.

Я так и остался на месте с разинутым ртом.