Бувар и Пекюше

4

Прошло полгода, и друзья стали завзятыми археологами; их дом походил на музей.

В прихожей стояла старая деревянная балка. Геологические образцы загромождали лестницу, огромная цепь лежала на полу вдоль всего коридора.

Бувар и Пекюше сняли дверь между двумя комнатами, рядом со спальнями, заделали вход в одну из них, и получилось просторное помещение.

Переступив порог, посетитель наталкивался на каменную колоду (галло-римский саркофаг), затем взор его привлекали металлические изделия.

На стене, прямо против входа, висела грелка над таганами и каминной плитой с изображением монаха, ласкающего пастушку. На полках стояли светильники, лежали замки, болты, гайки. Пол был завален битой красной черепицей. На столе посреди комнаты были выставлены самые редкостные вещи: каркас старинного нормандского чепца, две глиняные урны, медали, бутыль опалового стекла. На спинку коврового кресла был наброшен гипюр в форме треугольника. Кусок кольчуги украшал правую перегородку, а под ним покоился на подставке уникальный экспонат — алебарда.

Во второй комнате, куда вели две ступеньки, хранились старинные книги, привезённые Буваром и Пекюше из Парижа, а также книги, найденные ими по приезде в одном из шкафов. Створки этого шкафа были сняты, и он назывался у них библиотекой.

Родословное древо семейства Круамар занимало всю внутреннюю часть двери. На деревянной обшивке стены выделялся пастельный портрет дамы времён Людовика XV, а против него — портрет Бувара-отца. На камине взор привлекали чёрное фетровое сомбреро и огромный башмак на деревянной подошве, наполненный сухими листьями, служивший некогда птичьим гнездом.

Два кокосовых ореха (они принадлежали Пекюше с юных лет) красовались по бокам фаянсового бочонка, на котором сидел верхом тоже фаянсовый поселянин. Рядом, в соломенной корзинке, хранилась децима — медная монетка, найденная в животе утки.

Против библиотеки возвышался комод с инкрустациями из ракушек и плюшевыми украшениями. На нём стояли такие достопримечательности, как кошка с мышью в зубах (окаменелость из Сент-Аллира), шкатулка из ракушек для рукоделия и графин из-под водки с грушей сорта бонкретьен внутри.

Но лучше всего была статуя св. Петра в оконной амбразуре! Правой рукой в перчатке он сжимал ярко-зелёный ключ от рая. Его небесно-голубая риза была расшита лилиями, а тёмно-жёлтая остроконечная тиара напоминала пагоду. У святого были нарумяненные щеки, круглые большие глаза, открытый рот и вздёрнутый кривой нос. Над статуей висел балдахин из старого ковра, на котором можно было разглядеть двух амуров в венке из роз, а у её подножия возвышался, наподобие колонны, горшок из-под масла с надписью белыми буквами по шоколадному фону: «Сделан в присутствии Его Королевского Высочества герцога Ангулемского, в Нороне, 3 октября 1817 года».

Лежа в постели, Пекюше рассматривал издали все эти сокровища, а иногда уходил в спальню Бувара, чтобы удлинить перспективу.

Одно место под кольчугой оставалось свободным — оно предназначалось для ларя эпохи Возрождения.

Ларь был не закончен, Горжю всё ещё работал над ним в пекарне, выстругивал филенки, прилаживал их и снова разнимал.

В одиннадцать часов он завтракал, балагурил с Мели, потом исчезал и больше не показывался.

Чтобы найти мебель под стать старинному ларю, Бувар и Пекюше отправились на поиски. То, что они приносили, обычно оказывалось негодным, но им попадалось множество любопытных вещей. Пристрастившись к собиранию безделушек, они увлеклись средневековьем.

Они начали посещать соборы; высокие нефы, отражавшиеся в чашах со святой водой, витражи, сверкавшие как драгоценности, гробницы в глубине часовен, таинственный полумрак в криптах, прохлада каменных стен — всё вызывало у них восхищение и благоговейный трепет.

Вскоре оба научились разбираться в эпохах и стилях; пренебрегая объяснениями пономаря, они говорили друг другу:

— Ага! Вот романская апсида… А это двенадцатый век! Вот опять пламенеющая готика!

Они силились понять значение вырезанных на капителях орнаментов, например, двух грифонов, клюющих дерево в цвету на колонне в Мариньи. Лица певчих с громадными челюстями, изображённые на карнизах с Фегероле, Пекюше определил как сатиру, а мужская фигура в бесстыдной позе на оконной раме в Герувиле, по мнению Бувара, доказывала, что наши предки любили непристойности.

Приятели не выносили ни малейших признаков упадка. Им всюду мерещился упадок; оштукатуренная заново стена приводила их в негодование, они громко возмущались вандализмом.

Однако их удивляло, что стиль памятников не всегда соответствует той эпохе, когда они построены. Полукруглая арка XIII века до сих пор встречается в Провансе. Стрельчатый свод, возможно, существовал с незапамятных времен. И учёные всё ещё спорят, какой стиль древнее — романский или готический. Такое отсутствие точных сведений крайне их раздражало.

После церквей Бувар и Пекюше начали осматривать феодальные крепости в Донфроне и Фалезе. Они восхищались пазами подъёмной решётки под воротами, а взобравшись на башню, любовались панорамой: отсюда открывался вид на всю равнину, на кровли города, перекрёстки улиц, на площадь, запруженную повозками, на речку, где женщины полоскали бельё. Крепостная стена обрывалась прямо в ров, заросший кустарником, и они бледнели от страха, представляя себе, как воины лезли на приступ, вися на приставных лестницах. Друзья были не прочь спуститься в подземелья крепости, но Бувару мешал его толстый живот, а Пекюше боялся змей.

Им захотелось осмотреть старинные замки в Кюрси, Бюли, Фонтенейе, Лемармионе, Аргуже. Там иногда, где-нибудь за углом, позади навозной кучи, возвышается башня времён Каролингов. Кухня с каменными скамьями напоминает о рыцарских пирах. Некоторые из этих замков всё ещё сохраняют грозный вид; там остались следы трёх поясов укреплений, бойницы под лестницей, высокие островерхие башенки. Там есть залы, где лучи солнца, проникая через окно времён Валуа с выточенной, как слоновая кость, резной рамой, освещают рассыпанные зёрна сурепицы, которые сушатся на полу. Там часовни обращены в амбары. Надписи на надгробных камнях стерлись. Посреди пустыря торчит обломок стены, сверху донизу заросший плющом, который колыхается на ветру.

Друзья охотно накупили бы множество вещей; они заглядывались то на оловянный кувшин, то на стразовую пряжку, то на ситец в крупных разводах. Удерживал их недостаток денег.

Случайно они откопали у какого-то лудильщика в Балеруа готический витраж, который как раз подошёл по размеру к правой половине оконной рамы возле кресла. Колокольня Шавиньоля, видневшаяся вдали сквозь разноцветное стекло, казалась им теперь поразительно красивой.

Горжю смастерил из нижней стенки какого-то шкафа аналой и поставил перед окном — он всячески поощрял их одержимость.

Этих маньяков интересовали даже те памятники, о которых никто ничего не знал, например, загородная резиденция епископов в Сезе.

В Байе, по свидетельству археолога де Комона, в древности существовал театр. Они бросились туда, но не обнаружили никаких следов.

Возле деревни Монреси есть знаменитый луг, где некогда откопали множество древних монет. Они надеялись собрать там обильную жатву. Но сторож даже не пустил их туда.

Не повезло им и в розысках канала между водоёмом в Фалезе и предместьем Кана. Утки, которых туда пустили, якобы выплыли в Воселе, крякая «кан, кан, кан», откуда и произошло название города.

Никакие хлопоты их не пугали, никакие жертвы не останавливали.

Согласно преданию, в 1816 году, в Мениль-Вилемане, г‑н Галерон позавтракал на постоялом дворе, заплатив четыре су. Они заказали там те же блюда, но обнаружили с удивлением, что времена изменились и цены тоже.

Кто основал аббатство св. Анны? Есть ли родство между моряком Онфруа, привёзшим в XII веке новый сорт картофеля, и Онфруа, который стал губернатором Гастингса после его завоевания? Где раздобыть величайшую редкость — «Коварную гадалку», комедию в стихах некоего Дютрезора, написанную в Байе? При Людовике XIV некий Герамбер Дюпати или Дюпастис Герамбер написал нигде не опубликованный сборник анекдотов об Аржантане; как разыскать эти анекдоты? Какова судьба рукописных мемуаров г‑жи Дюбуа де ла Пьер, которыми пользовался в неизданной истории Легля викарий Сен-Мартена, Луи Даспре? Сколько проблем надо разрешить, сколько фактов установить!

Ведь нередко какая-нибудь мелкая подробность приводит к открытиям необычайной ценности.

И вот, снова облачившись в блузы, чтобы не вызывать подозрений, они стали ходить по домам под видом коробейников и скупать старые бумаги. Им продавали макулатуру целыми охапками. Но это были ученические тетради, счета, старые газеты — словом, всякий хлам.

Наконец Бувар и Пекюше обратились к Ларсонеру.

Тот был поглощён историей кельтов и, ответив им вкратце, сам засыпал их вопросами.

Сохранились ли в их округе следы культа пса, которые наблюдают в Монтаржи? Какие интересные подробности замечали они на празднествах «огни св. Иоанна», в свадебных обрядах, в народных поговорках и т.п.? Учёный даже поручил им собрать для него несколько кремнёвых топориков, так называемых celtae, которыми пользовались друиды во время «кровавых жертвоприношений».

Горжю притащил им целую дюжину топориков; они отослали Ларсонеру один похуже, остальными украсили свою коллекцию.

Они обходили комнаты музея с гордостью, сами обметали пыль, хвастались всем знакомым каждой новинкой.

Однажды после полудня к ним пришли г‑жа Борден и г‑н Мареско, чтобы осмотреть достопримечательности музея.

Бувар их встретил и стал давать объяснения, начиная с прихожей.

Вон та балка — не что иное, как перекладина старой фалезской виселицы; продавший её столяр доподлинно знает это со слов своего деда.

Толстая цепь в коридоре найдена в подземной темнице Тортевальской башни. Нотариус возразил, что точно такие же цепи повсюду висят на тумбах у подъездов, но Бувар был убеждён, что к ней приковывали узников в темнице. Потом он распахнул дверь в первую залу.

— Зачем столько черепиц? — воскликнула г‑жа Борден.

— Чтобы нагревать парильню. Но давайте осматривать всё по порядку. Вот этот саркофаг мы отыскали на постоялом дворе, где он служил для водопоя.

Тут Бувар приподнял две урны с землёй, то есть с прахом покойника, и, поднеся к глазам флакон, показал, как римляне, скорбя об усопшем, лили туда слёзы.

— Но у вас тут всё так печально, так уныло! — вздохнула г‑жа Борден.

Бувар согласился, что это зрелище слишком мрачно для дамы, и вынул из коробки несколько медных монет и серебряный динарий.

Г‑жа Борден спросила нотариуса, сколько бы это стоило на нынешние деньги.

Нотариус, рассматривая кольчугу, нечаянно уронил её на пол, рассыпав несколько колец. Бувар постарался скрыть свою досаду.

Желая оказать любезность гостям, он даже снял со стены алебарду и, размахивая ею, приседая, топая ногой, показал, как подсекают поджилки у коня, колют штыком, разят врага. Вдова нашла, что он молодец хоть куда.

Она восхитилась комодом из ракушек. Сенталирская кошечка её поразила, груша в графине впечатления не произвела. Подойдя к камину, она пошутила:

— О, этот головной убор нуждается в починке!

Поля шляпы были прострелены тремя пулями.

Бувар объяснил, что это шляпа атамана разбойников Давида из Базока; во время Директории он был предан и убит на месте.

— Туда ему и дорога! — заключила г‑жа Борден.

Мареско, осматривая коллекцию, презрительно усмехался. Он не понимал, для чего хранить деревянный башмак, служивший когда-то вывеской у сапожника, и что хорошего в фаянсовом бочонке, в обыкновенном кувшине для сидра, а на св. Петра с его пьяной физиономией было, по правде говоря, противно смотреть!

— Вам он, должно быть, дорого обошёлся, — заметила г‑жа Борден.

— О нет, не слишком, не слишком.

Им уступил его за пятнадцать франков какой-то кровельщик.

Потом она возмутилась неприличным декольте дамы в пудрёном парике.

— Что тут дурного! — возразил Бувар. — Зачем скрывать то, что красиво?

И добавил шёпотом:

— Вы сложены не хуже, я уверен!

Нотариус стоял к ним спиной, изучая генеалогическое древо рода Круамаров. Ничего не ответив, вдова принялась играть длинной часовой цепочкой. Грудь её вздымалась под чёрной тафтой корсажа, и, слегка прищурив глаза, склонив голову, как голубка, она спросила наивным тоном:

— Как звали эту даму?

— Это неизвестно. Она была любовницей регента, — помните, того, кто столько распутничал?

— Ещё бы, в мемуарах той эпохи…

Не докончив фразы, нотариус выразил сожаление, что принц крови, раб своих страстей, подавал столь дурной пример.

— Полноте, все вы, мужчины, одинаковы!

Оба кавалера горячо запротестовали; завязался разговор о женщинах, о любви. Мареско уверял, что существует много счастливых браков; порою вы даже не подозреваете, что счастье совсем рядом, под рукой. Намёк был слишком прозрачен. Вдова густо покраснела, но тут же оправилась.

— Не правда ли, господин Бувар, мы уже вышли из возраста, когда совершают безумства?

— Э нет, я ещё за себя не ручаюсь!

Предложив ей руку, он повёл её в следующую комнату.

— Не споткнитесь, здесь ступеньки. Вот так. Теперь полюбуйтесь на витраж.

Они различили на стекле фигуру ангела с двумя крыльями, в пурпурном плаще. Всё остальное сливалось под свинцовыми бляшками, скреплявшими многочисленные трещины. Спустились сумерки, протянулись тени, г‑жа Борден стала серьёзной.

Бувар исчез и вернулся закутанный в шерстяное одеяло, затем преклонил колени перед аналоем, закрыл лицо руками, раздвинул локти; лучи заходящего солнца освещали его плешь, и он спросил, довольный произведённым эффектом:

— Не правда ли, я похож на средневекового монаха?

Запрокинув голову, закатив глаза, он как бы застыл в молитвенном экстазе. В коридоре раздался густой бас Пекюше:

— Не бойся, это я.

Он торжественно вошёл в комнату; на голове у него была каска, — чугунок с остроконечными ушками.

Бувар не вставал с колен. Двое гостей продолжали стоять. На минуту все застыли на месте, оторопев.

Г‑жа Борден поздоровалась с Пекюше довольно сухо. Тем не менее он осведомился, всё ли ей показали.

— Кажется, всё.

Он указал на пустую стену.

— Извините, вот здесь мы поставим замечательную вещь, которую ещё реставрируют.

После этого вдова Борден и г‑н Мареско удалились.

Бувар и Пекюше стали втихомолку соперничать друг с другом. Они отправлялись на поиски поодиночке, и каждый, стараясь превзойти другого, хвастался своими находками. Пекюше только что приобрёл каску.

Бувар поздравил его и удостоился похвалы за одеяло.

Мели, с помощью шнурков, смастерила из него монашескую сутану. Они надевали её по очереди, принимая гостей.

Их посетили Жирбаль, Фуро, капитан Герто, потом менее важные лица — Ланглуа, Бельжамб, их фермеры и даже соседские служанки. И всякий раз хозяева повторяли свои объяснения, показывали место, где будет стоять пресловутый ларь, скромничали, просили извинения за беспорядок.

Пекюше в дни приёмов щеголял в феске зуава, привезённой из Парижа, считая, что она больше подходит к их живописной обстановке. Некоторое время спустя он надевал каску, сдвинув её на затылок, чтобы оставить открытым лицо. Бувар не упускал случая показать упражнения с алебардой; наконец они переглядывались, спрашивая друг друга, достоин ли гость того, чтобы ему представили «средневекового монаха». Как они, взволновались, когда перед воротами остановился, кабриолет графа де Фавержа! Он заявил, что приехал лишь на минуту. Вот в чём дело в двух словах:

Гюрель, его поверенный, сообщил, что, собирая документы, они скупили старые рукописи на ферме Обри.

Друзья подтвердили этот факт.

Так вот, не попались ли им письма бывшего адъютанта герцога Ангулемского, барона де Гонневаля, который гостил в Обри? По семейным обстоятельствам он хотел бы получить эту корреспонденцию.

Нет, таких писем у них нет, но графа может заинтересовать одна вещь, если он соблаговолит последовать за ними в библиотеку.

Никогда ещё в коридоре не скрипели такие изящные лакированные сапоги. Граф споткнулся о саркофаг, чуть не раздавил несколько черепиц, задел кресло, спустился по двум ступенькам и вошёл во вторую комнату. Там, под балдахином, возле св. Петра, ему показали горшок для масла, изготовленный в Нороне.

Бувар и Пекюше были уверены, что дата сама по себе должна произвести впечатление.

Именитый гость из вежливости осмотрел весь музей. Он повторял: «Любопытно. Очень мило!», похлопывая себя по губам набалдашником трости. Он поблагодарил их от себя лично за то, что они спасли и сохранили обломки средневековья, славной эпохи расцвета религии и рыцарской доблести. Он уважал прогресс и посвятил бы себя, подобно им, этим интересным изысканиям, но политика, муниципальный совет, сельское хозяйство — множество дел занимают всё его время.

— Впрочем, после вас всё равно ничего не останется: ведь скоро вы вычерпаете до дна все достопримечательности в нашем департаменте.

— Скажу без ложной скромности, мы тоже так думаем! — подтвердил Пекюше.

Однако кое-что ещё можно отыскать в Шавиньоле; например, в переулочке за кладбищенской стеной с незапамятных времен лежит зарытая в земле чаша для святой воды. Хозяев очень заинтересовало это сообщение; они обменялись взглядом, спрашивая друг друга: «Стоит ли этим заняться?», но граф уже направился к выходу.

Мели, которая подслушивала за дверью, мигом исчезла.

Проходя по двору, граф заметил Горжю, который курил трубку, скрестив руки на груди.

— У вас работает этот парень? Ну-ну! В случае беспорядков я бы его поостерёгся.

Граф де Фаверж сел в свою двуколку.

Почему служанка так его испугалась?

В ответ на расспросы она сказала, что работала у него на ферме. Это была та самая девчонка, которая при них, два года назад, поила сидром косарей. Её наняли было прислуживать в замке, но скоро уволили: «Кто-то её оклеветал».

Горжю им тоже не в чем было упрекнуть. Он был мастер на все руки, а к ним относился с большим уважением.

Наутро, едва рассвело, они отправились на кладбище.

Бувар начал стучать тростью по земле в указанном месте; звякнуло что-то твёрдое. Они выпололи сорняки и увидели каменную чашу, купель, дно которой заросло травой.

Между тем ведь не полагается зарывать купели вдали от церкви!

Пекюше набросал рисунок, Бувар сделал точное описание, и они отправили всё это в письме к Ларсонеру.

Тот ответил не медля:

«Ура, дорогие собратья! Это несомненно друидическая чаша!»

Тем не менее он предостерегал их от ошибок. Топорик, присланный ими, весьма сомнителен, и ради них самих, как и ради себя, он прислал им целый список книг для изучения.

В постскриптуме Ларсонер выражал желание самому взглянуть на чашу в ближайшие дни, во время путешествия по Бретани.

Бувар и Пекюше, не теряя времени, углубились в изучение кельтской археологии.

Согласно этой науке, древние галлы, наши предки, поклонялись божествам Кирку и Крону, Таранису, Эзусу, Неталемнии, небу и земле, ветру, воде, а сверх того великому Тевтату, который у язычников назывался Сатурном. Сатурн, будучи властителем Финикии, взял в жёны нимфу по имени Анобрет, которая родила сына Иеуда. У Анобрет есть общие черты с Саррой, Иеуда заклали в жертву (или чуть не заклали), как Исаака. Итак, Сатурн — это Авраам, откуда следует, что религия галлов имеет сходство с религией иудеев.

Общество галлов было превосходно устроено. К первой касте принадлежал народ, старейшины и царь, ко второй — законники, а к третьей, самой высшей, — по утверждению Тайепье — «разного рода жрецы и философы», то есть друиды или сарониды, делившиеся, в свою очередь, на эвбагов, бардов и ватов.

Одни пророчествовали, другие пели, третьи учили ботанике, врачеванию, истории и литературе, короче говоря, «всем искусствам той эпохи». Пифагор и Платон были их учениками. Они же обучили греков метафизике, персов — колдовству, этрусков — гаданию по внутренностям, а римлян — лужению меди и копчению окороков.

Но от этого народа, владыки древнего мира, остались одни камни, которые торчат стоймя, либо по одному, либо по трое, либо образуют галерею или замкнутый круг.

Бувар и Пекюше, полные рвения, изучили поочерёдно камень Поста в Юси, парный камень в Гесте, камень Дарье в окрестностях Легля и прочие и прочие!

Все эти глыбы, одинаково неинтересные, быстро им надоели. Однажды, осмотрев менгир в Пасе, они уже было повернули назад, но проводник повёл их в буковый лес, заваленный гранитными глыбами то в виде пьедесталов, то в виде чудовищных черепах.

В самой огромной было выдолблено что-то вроде купели. Один край был приподнят; со дна чаши два желобка, вытесанные в камне, спускались до земли: это, без сомнения, предназначалось для стока крови. Природа не могла создать такой диковины!

Древесные корни оплетали эти причудливые цоколи. Моросил дождь; вдали, словно огромные привидения, вздымались клочья тумана. В густой листве им чудились фигуры жрецов в белых одеяниях и золотых тиарах, их несчастные жертвы со связанными за спиной руками, друидесса, склонившаяся над чашей и следящая за кровавым ручьём; им слышался рёв толпы, гром кимвалов, звон трубы из рогов зубра.

Они тут же приняли решение.

Однажды лунной ночью они отправились на кладбище крадучись, точно воры, прячась в тени домов. Ставни повсюду были заперты, в хижинах все спали; ни один пёс не залаял.

Они взяли с собой Горжю и втроём принялись за работу. Слышно было, как стучат камешки под ударами заступа, копавшего дёрн.

Им было не по себе от близкого соседства с покойниками; часы на колокольне издавали заунывный хрип, а круглое окно на церковном фронтоне, точно человеческий глаз, как будто следило за осквернителями святыни. Наконец они унесли купель.

На другой день они зашли на кладбище посмотреть, не осталось ли следов ограбления.

Аббат, прохлаждавшийся на пороге дома, просил их оказать ему честь своим посещением; он провёл их в небольшую залу, как-то странно на них поглядывая.

На буфете, среди тарелок, стояла суповая миска, расписанная жёлтыми цветами.

Пекюше, не зная, как завязать разговор, расхвалил её.

— Это старый руанский фаянс, — сказал священник, — из фамильного сервиза. Знатоки высоко его ценят, особенно г‑н Мареско. Сам же он, слава тебе, господи, не питает слабости к ценным вещам.

Так как они не понимали, к чему он клонит, аббат объявил, что своими глазами видел, как они выкапывали крестильную купель.

Оба археолога, весьма смущённые, что-то лепетали в своё оправдание. Ведь купелью уже давно никто не пользовался.

Мало ли что! Они должны её возвратить.

Ну, разумеется! Но пусть им хотя бы разрешат позвать художника, чтобы тот срисовал купель.

— Так и быть, господа.

— Пусть это останется между нами, хорошо? — попросил Бувар. — Тайна исповеди!

Священник, улыбаясь, успокоил их.

Они боялись не столько аббата, сколько Ларсонера. По приезде в Шавиньоль он будет выклянчивать у них чашу, всё разболтает, и слухи дойдут до властей. Ради предосторожности они спрятали купель в пекарню, потом в беседку, в садовую будку, в шкаф. Горжю выбивался из сил, перетаскивая её с места на место.

Обладая такой редкостью, грешно было не увлечься кельтскими древностями Нормандии.

Оказывается, все они египетского происхождения. Город Сез, в Орнском департаменте, пишется иногда Саис, как город в дельте Нила. Галлы клялись именем быка — египтяне поклонялись быку Апису. Латинское название жителей Байе, байокасты, происходит от Beli casa, обиталища и святилища бога Бэла. Бэл и Озирис — одно и то же божество. «Вполне вероятно, — пишет Мангон де ла Ланд, — что в окрестностях Байе некогда находились друидические памятники». «Эта местность, — добавляет г‑н Русель, — напоминает тот край, где египтяне построили храм Юпитеру-Аммону». Следовательно, там существовал храм, а в нём были заключены сокровища. Во всех кельтских памятниках хранились сокровища.

В 1715 году, как утверждает дон Мартен, некий сеньор Герибель производил раскопки в окрестностях Байе и нашёл несколько глиняных урн с костями; он пришёл к заключению (на основе чьих-то свидетельств и местных преданий), что здешний некрополь помещался на горе Фаунус, где погребён Золотой телец.

Однако же Золотого тельца предали сожжению и поглотили, если верить Библии!

Первым делом надо выяснить, где находится гора Фаунус. Авторы не дают никаких указаний. Местные жители ничего о ней не слыхали. Необходимо произвести здесь раскопки; с этой целью Бувар и Пекюше отправили г‑ну префекту докладную записку, но ответа не получили.

Может быть, гора Фаунус исчезла, и это был не холм, а курган? Что представляют собою курганы?

Во многих из них находили скелеты, лежавшие в той же позе, как зародыш во чреве матери. Значит, гробница служила для них как бы второй утробою, где они готовились к новой жизни. Следовательно, курган — это символ женского органа, так же как камень, воздвигнутый стоймя, — органа мужского.

И действительно: там, где сохранились менгиры, процветал фаллический культ. О том свидетельствуют старинные обряды в Геранде, Шишбуше, Круазике, Ливаро. В древности башни, пирамиды, свечи, придорожные столбы и даже деревья служили эмблемой фаллоса; теперь Бувару и Пекюше повсюду чудились фаллосы. Они собирали вальки от колясок, ножки стульев, засовы от погребов, аптекарские пестики. Всем посетителям они задавали вопрос:

— На что это похоже, по-вашему?

Потом разъясняли невеждам значение символа и в ответ на протесты снисходительно пожимали плечами.

Как-то вечером, когда они изучали верования друидов, в комнату тихонько вошёл аббат.

Они тут же повели его в музей и начали с окна, где красовался витраж; им не терпелось показать свою новую коллекцию фаллосов. Священник остановил их, назвав эту выставку неприличной. Он пришёл с требованием вернуть ему крестильную купель.

Бувар и Пекюше умолили его потерпеть ещё две недели, чтобы сделать слепок.

— Чем скорее, тем лучше, — сказал аббат.

И заговорил о другом.

Пекюше, отлучившись на минуту, сунул ему в руку двадцать франков.

Священник отшатнулся.

— Берите! Это для ваших бедняков!

Жефруа, покраснев, спрятал золотую монету в карман сутаны.

Вернуть чашу, чашу для жертвоприношений? Ни за что на свете! Они собирались даже изучить древнееврейский, который был праязыком кельтских языков, а может быть, напротив, сам от них произошёл. Они мечтали объездить всю Бретань, начиная с Ренна, где должны были встретиться с Ларсонером и совместно исследовать урну, упоминаемую в трудах Кельтской академии, урну, как полагают, с прахом царицы Артемизии… Но тут к ним бесцеремонно ввалился мэр, даже не снимая шляпы, и объявил со своей обычной грубостью:

— Ну, голубчики, так не годится. Давайте её сюда!

— О чем вы? Что такое?

— Не прикидывайтесь дурачками! Я-то знаю, где она у вас спрятана.

Кто-то их предал.

Бувар и Пекюше стали уверять, что купель хранится у них с разрешения священника.

— Это мы ещё проверим.

Фуро ушёл.

Через час он вернулся.

— Священник ничего вам не разрешал. Я требую объяснений.

Приятели заупрямились.

Во-первых, эта купель никому не нужна; во-вторых, это вовсе и не купель. Они могут это доказать множеством научных доводов. Наконец, они обязуются написать в завещании, что чаша принадлежит общине.

Затем они предложили её купить.

— К тому же это моя собственность! — твердил Пекюше.

Ведь Жефруа принял от него двадцать франков — вот и доказательство! И если их вызовут к мировому судье, — тем хуже для священника: он принесёт ложную присягу!

Пока решалось дело, Пекюше несколько раз ходил смотреть на суповую миску, и в нём всё сильнее разгоралось желание завладеть ею. Если ему отдадут миску, он согласен вернуть купель. Если нет — пусть пеняют на себя.

Устав от споров или из боязни скандала, Жефруа уступил.

Суповая миска заняла достойное место в их коллекции рядом с кошуазским чепцом. Купель украсила церковную паперть; отдав её, друзья утешались мыслью, что жители Шавиньоля даже не подозревают, какая это ценность.

Заполучив супницу, они увлеклись собиранием фаянса: новый предмет для изучения, новый повод рыскать по окрестностям.

В те годы было в моде собирать старую руанскую посуду. Нотариус подобрал недурную коллекцию, что создало ему репутацию художественной натуры, не подходящую для его профессии, но он искупал это серьёзностью и рассудительностью.

Проведав, что Бувар и Пекюше присвоили суповую миску, нотариус предложил обменять её на что-нибудь другое.

Пекюше отказал наотрез.

— Не хотите — не надо.

Мареско обследовал их керамику.

По стенам были развешаны фаянсовые блюда с синими узорами на грязно-белом фоне, рога изобилия зеленоватых и красноватых оттенков, бритвенные тазики, тарелки и блюдца — предметы, за которыми они долго охотились и приносили к себе под полой сюртука, прижимая к сердцу.

Мареско кое-что похвалил, заговорил о других сортах фаянса, испано-арабском, голландском, английском, итальянском, ослепив их своей эрудицией.

— Кстати, дайте взглянуть ещё разок на вашу миску!

Постучав по ней пальцем, нотариус стал рассматривать буквы на расписной крышке.

— Это руанская марка! — пояснил Пекюше.

— Что вы! У руанского завода, собственно говоря, не было марки. Пока не прославился Мутье, весь французский фаянс делали в Невере. Так же обстоит дело и с Руаном. К тому же в Эльбефе его превосходно имитируют.

— Быть не может!

— Майолики очень легко подделать! Ваша супница не имеет никакой цены. Хорошо, что я не свалял дурака!

Когда нотариус ушёл, Пекюше в изнеможении повалился в кресло.

— Незачем было возвращать купель, — упрекнул его Бувар, — вечно ты увлекаешься, вечно ты решаешь сгоряча.

— О да, я слишком увлекаюсь.

Схватив суповую миску, Пекюше швырнул её подальше от себя, за саркофаг.

Бувар спокойно подобрал осколки; через некоторое время у него блеснула догадка:

— А ведь Мареско, может быть, всё наврал из зависти!

— Не может быть!

— Кто мне докажет, что суповая миска не подлинная? А те вещи, какие он нарочно расхваливал, они-то как раз и поддельные.

Весь вечер прошёл у них в спорах и горьких сожалениях.

Всё же не стоило из-за этого отменять путешествие по Бретани. Они даже решили взять с собой Горжю, чтобы тот помогал им при раскопках.

С некоторых пор Горжю ночевал у них в доме, якобы для того, чтобы поскорее закончить починку ларя. Уезжать ему вовсе не хотелось; послушав их разговоры о менгирах и погребениях в Бретани, он вмешался.

— Я знаю места получше, — заявил он. — В Алжире, на юге, возле источников Бу-Мурзуг, таких погребений сколько угодно.

Он рассказал, как при нём случайно вскрыли гробницу, в которой скелет сидел на корточках, точно обезьяна, обхватив руками колени.

Ларсонер, которому они написали об этом, не поверил ни единому слову.

Бувар, развивая ту же тему, забросал археолога вопросами.

Как могло случиться, что памятники галлов столь примитивны, между тем как сами галлы в эпоху Юлия Цезаря были цивилизованным народом? По-видимому, памятники остались от более древних племён.

Подобная гипотеза, по словам Ларсонера, указывала на недостаток патриотизма.

Пусть так! И все же ничто не доказывает, что эти памятники созданы галлами. «Укажите нам источники!»

Учёный муж рассердился и перестал отвечать; Бувар и Пекюше были даже довольны: им до смерти надоели друиды.

Должно быть, они потому запутались в керамике и в кельтских древностях, что не знали истории, в частности — истории Франции.

В их библиотеке нашлось сочинение аббата Анкетиля. Но вереница «ленивых» меровингских королей не заинтересовала их, а гнусные козни их мажордомов ничуть не возмущали. Наскучив нелепыми рассуждениями Анкетиля, они отбросили книгу.

Они запросили Дюмушеля: «Какую историю Франции лучше всего прочесть».

Дюмушель записался от их имени на абонемент в библиотеке и прислал им письма Огюстена Тьерри и два тома сочинений Женуда.

По мнению этого автора, основные принципы, на коих зиждется история Франции — королевская власть, религия, национальные собрания, — восходят к эпохе Меровингов; Каролинги отступили от этих принципов, Капетинги, в согласии с народом, старались их восстановить. При Людовике XIII была установлена абсолютная власть, чтобы победить протестантизм, последний оплот феодализма, а 89‑й год снова возвращает нас к государственному строю наших предков.

Пекюше эти идеи привели в восторг.

Бувар, прочитав Огюстена Тьерри, отнёсся к ним с пренебрежением.

— Что ты порешь чепуху! Какая там французская нация, раз не было ещё ни Франции, ни национальных собраний! И Каролинги вовсе ничего не узурпировали. А короли и не думали освобождать коммуны! Читай сам.

Пекюше признал правоту Бувара и вскоре превзошёл его в строгости научных терминов. Он счёл бы для себя позорным сказать «Шарлемань» вместо «Карл Великий» или «Кловис» вместо «Хлодвиг».

И всё же его соблазняла теория Женуда, который так искусно сочетал начало и конец истории Франции, что середина потеряла всякое значение. Чтобы окончательно в этом удостовериться, они принялись читать Бюше и Ру.

Однако высокопарные предисловия, идеи социализма вперемежку с догматами католичества вскоре им опротивели; обилие мелких подробностей мешало видеть целое.

Они обратились к трудам Тьера.

Это было летом 1845 года; они сидели в саду, в беседке. Пекюше, поставив ноги на скамеечку, без устали читал вслух своим глухим голосом, лишь изредка делая перерыв, чтобы взять понюшку табака. Бувар слушал его, попыхивая трубкой, расставив ноги, расстегнув пояс панталон.

В детстве они слыхали рассказы стариков о 93‑м годе, и эти воспоминания, почти что личные, оживляли вялые описания автора. В те времена по большим дорогам шли солдаты, распевая Марсельезу. Женщины, сидя на пороге домов, сшивали парусину для палаток. Порой на улицу врывалась толпа в красных колпаках, потрясая пикой, на которой насажена была отрубленная голова, мертвенно-бледная, с развевающимися волосами. На высокой трибуне Конвента, в облаке пыли, яростно вопили ораторы, требуя смертных приговоров. Проходя мимо Тюильрийского пруда, люди слышали среди бела дня стук гильотины; казалось, будто забивают сваи.

А здесь, в беседке, ветерок играл виноградными листьями, неподалеку колыхался спелый ячмень, свиристели дрозды. Осматриваясь кругом, друзья наслаждались тишиной и спокойствием.

Какая досада, что в самом начале революции не удалось достигнуть согласия! Если бы роялисты мыслили как патриоты, если бы королевский двор был не столь лицемерен, а его противники не так жестоки, многих несчастий удалось бы избежать.

Рассуждая о революции, они спорили и горячились. Бувар более либеральный, с чувствительным сердцем, стоял за конституцию, Жиронду, Термидор. Желчный, властолюбивый Пекюше объявил себя санкюлотом и даже последователем Робеспьера.

Он одобрял смертную казнь короля, самые жестокие декреты, культ Верховного существа. Бувар предпочитал культ Природы. Он охотно поклонялся бы изображению толстой цветущей женщины, лишь бы из её сосков изливалась не вода, а бургундское вино.

Чтобы подкрепить свои доводы новыми фактами, они достали множество исторических трудов: Монгаяра, Прюдома, Галлуа, Лакретеля и других; противоречия в этих книгах нимало их не смущали. Каждый извлекал то, что подтверждало его взгляды.

Бувар, например, нисколько не сомневался, что Дантон был подкуплен и за сто тысяч экю проводил законы, губительные для Республики, а Пекюше уверял, будто Верньо получал за предательство по шести тысяч франков в месяц.

— Никогда в жизни! Объясни-ка лучше, за что сестра Робеспьера получала пенсию от Людовика XVIII?

— Ничего подобного! Не от Людовика, а от БонапартаЮ и, коли на то пошло, скажи: с какой это особой Филипп Эгалите имел тайное свидание перед казнью? Я добьюсь, чтобы переиздали мемуары госпожи Кампан и восстановили все абзацы, вымаранные цензурой! Смерть дофина кажется мне весьма подозрительной. Когда взорвался пороховой склад в Гренеле, погибло две тысячи человек! А причина якобы неизвестна — что за вздор!

Сам-то Пекюше догадывался о причине; он объяснял все преступления гнусными происками аристократов, чужеземным золотом.

У Бувара не вызывали сомнения ни слова «Вознеситесь на небо, сын святого Людовика!», ни россказни о верденских девах или о штанах из человечьей кожи. Он принял на веру подсчёты Прюдома — ровно один миллион жертв.

Но сообщение о том, будто Луара была красной от крови от Сомюра до Нанта на протяжении восемнадцати миль, заставило его призадуматься. Пекюше тоже в этом усомнился, и они перестали слепо доверять историкам.

Для одних революция — бедствие, козни дьявола. Для других — великое, необычайное событие. Побеждённых с обеих сторон и те и другие писатели, разумеется, объявляют мучениками.

Тьерри утверждает, говоря о варварах, что бессмысленно допытываться, был ли тот или иной правитель плохим или хорошим. Отчего не применить тот же метод для изучения более современной эпохи? Между тем в истории обычно злодейство отомщено, порок наказан, и мы благодарны Тациту за то, что он изобличил Тиберия. Однако не всё ли равно, имела королева любовников или нет, замышлял ли Дюмурье предательство в битве при Вальми, кто первый начал в прериале — Гора или Жиронда, а в термидоре — якобинцы или Равнина? В конце концов какое значение это имеет для истории революции, причины которой глубоки, а следствия неисчислимы?

Допустим, она должна была совершиться и привести к тому, к чему привела; но предположите, что королю удалось бежать, Робеспьер спасся, а Наполеон убит, — что зависело от случайностей, от менее бдительного трактирщика, от незапертой двери, от заснувшего часового, — и судьбы мира сложились бы иначе.

Под конец Бувар и Пекюше, окончательно запутавшись, ничего не могли сказать с уверенностью о людях и событиях той эпохи.

Чтобы судить о ней беспристрастно, следовало бы прочесть все исторические труды, все мемуары, газеты и подлинные документы, ибо малейший пропуск может повести к ошибке, ошибка к заблуждению и так без конца. Пришлось от этого отказаться.

Но у них уже развился вкус к истории, стремление к истине ради неё самой.

Быть может, легче найти её в истории древнего мира? Писатели, далекие от тех времён, должны говорить о них беспристрастно. И они принялись читать доброго старого Роллена.

— Какая белиберда! Какой сумбур! — вскричал Бувар, прочтя несколько страниц.

— Погоди немного, — отозвался Пекюше, роясь на нижних полках в шкафу прежнего владельца, старого чудака, весьма образованного юриста.

Перебрав множество романов и пьес, вперемежку с томами Монтескье и переводами Горация, он нашёл то, что искал: труды Бофора по римской истории.

Тит Ливий считает основателем Рима Ромула. Саллюстий приписывает эту честь Энею с троянцами. Кориолан, по словам Фабия Пиктора, умер в изгнании, а если верить Дионисию, был убит по наущению Аттия Тулла. Сенека утверждает, что Гораций Коклес вернулся после победы невредимым, а Дион — что он был ранен в ногу. Ла Мот ле Вайе отмечает подобные же противоречия и в истории других народов.

Учёные не согласны во мнениях о древности Халдеев, о веке Гомера, о жизни Заратустры, о двух Ассирийских царствах. Квинт Курций сочинял басни. Плутарх уличал во лжи Геродота. О Цезаре мы имели бы совсем другое представление, если бы Записки о Галльской войне написал Верцингеторикс.

Древняя история темна из-за недостатка источников, зато их множество в истории новой. Поэтому Бувар и Пекюше вернулись к Франции, начав с книги Сисмонди.

Там описано столько замечательных людей, что им захотелось узнать их поближе, погрузиться в ту эпоху, прочесть в подлиннике Григория Турского, Монстреле, Комина и прочих, чьи имена звучали так странно и привлекательно.

Но, не разбираясь в датах, они путали факты и события.

По счастью, они взяли с собой мнемонику Дюмушеля, книжку небольшого формата, в переплёте, с эпиграфом: «Учи, забавляя!».

Она объединяла три системы — Алеви, Пари и Фенегля.

Алеви изображает числа в виде фигур: так, башня означает цифру 1, птица — 2, верблюд — 3 и так далее. Пари пользуется ребусами: кресло с гвоздями (clou) на винтиках (vis) даёт имя Кловис, а так как шипящее масло издаёт звук «рик, рик», то рыба на сковородке должна напомнить имя Хильперик. Фенегль делит весь мир на дома, дома на комнаты, комнату на четыре стены, стену на девять досок с особой эмблемой на каждой доске. Таким образом, первый король первой династии займёт в первой комнате первую доску, а маяк (phare) на горе (mont) подскажет его имя Фарамунд по системе Пари; если же, по системе Алеви, поместить сверху зеркало, означающее 4, птицу — 2 и обруч — 0, то получится 420, дата воцарения этого короля.

Для большей ясности они занялись мнемоническими приёмами в своём собственном доме, разделив его на части и связав каждую часть с каким-нибудь фактом; с этих пор их двор, сад, окрестности, вся округа, утратив прежнее значение, служили им лишь для того, чтобы развивать память. Межевые столбы в поле разграничивали отдельные эпохи, яблони обратились в родословные древа, кустарники — в битвы, весь мир — в символ. Они выискивали на стенах множество несуществующих знаков, внушали себе, что видят их воочию, но уже не помнили, какие даты они обозначают.

Впрочем, исторические даты далеко не всегда достоверны. Они вычитали в каком-то школьном учебнике, что Иисус Христос родился на пять лет раньше, чем обычно полагают, что у греков было три способа вести счёт олимпиадам, а у римлян целых восемь способов летосчисления. Сколько причин для ошибок, не говоря уже о путанице в знаках зодиака, в эрах и различных календарях!

Начав с недоверия к хронологии, они дошли до пренебрежения к фактам.

Что действительно важно, так это философия истории.

Но Бувар не мог дочитать до конца рассуждения знаменитого Боссюэ.

— Этот орёл из Мо просто чудак! Он забывает о существовании Китая, Индии, Америки, но зачем-то нам сообщает, что Феодосий был «радостью всей вселенной» и что Авраам «обращался с царями как с равными себе». Философия греков, по его словам, ведёт начало от евреев. Его пристрастие к евреям меня раздражает.

Пекюше, согласившись с его мнением, порекомендовал ему книгу Вико.

— Как я могу поверить, будто в баснях больше правды, чем в исторических фактах? — возражал Бувар.

Пекюше попытался толковать мифы, путаясь в цитатах из Scienza Nuova[2] Вико.

— Не отрицаешь же ты высоких замыслов провидения?

— А откуда мне их знать? — не сдавался Бувар.

Они решили прибегнуть к помощи Дюмушеля.

Профессор признался, что в последнее время его совершенно сбили с толку.

— Историческая наука меняется день ото дня. Теперь уже оспаривают существование римских царей и путешествия Пифагора. Поносят доблестного Велизария, Вильгельма Телля, даже Сида, который, согласно последним исследованиям, был просто разбойник с большой дороги. Остаётся пожелать, чтобы не делали больше открытий, чтобы академия издала какие-то постановления, указав, чему следует и чему не следует верить.

В постскриптуме он прислал правила критики источников, извлеченные им из курса Дону:

«Нельзя ссылаться, как на доказательство, на свидетельства толпы, ибо проверить их невозможно.

Следует отвергать все заведомо невероятное. Павзанию, например, показали камень, якобы проглоченный Сатурном.

Архитектурные памятники тоже могут лгать, например, арка на форуме, на которой Тит назван первым покорителем Иерусалима, тогда как его ещё раньше завоевал Помпей.

Монеты также иногда вводят в обман. При Карле IX выпускали монеты с чеканом Генриха II.

Остерегайтесь ловких подделывателей документов; помните, что как защитники, так и клеветники всегда пристрастны».

Мало кто из историков следовал этим правилам, зато все они освещали события тенденциозно, в интересах какой-либо религии, партии, научной теории, или же стремились обличать королей, учить народ, проповедовать высокую мораль.

Прочие историки, беспристрастно повествующие о событиях, нисколько не лучше: так как обо всём рассказать немыслимо, приходится делать выбор. Между тем на выбор документов неизбежно влияют взгляды автора, а они меняются в зависимости от положения писателя. Поэтому правдивая история никогда не будет написана.

«Как это прискорбно!» — думали они.

Однако они могли бы сами взять тему, досконально изучить источники, тщательно их проверить, затем, выбрав всё существенное, изложить её в кратком рассказе и дать вполне правдивую картину событий. Пекюше считал подобную задачу вполне осуществимой.

— Хочешь, попробуем написать исторический очерк?

— Ещё бы, с удовольствием! Но о чём?

— Действительно, о чём? Надо подумать.

Бувар сидел в кресле, Пекюше расхаживал взад и вперёд по музею. Ему попался на глаза горшок для масла, и он остановился как вкопанный.

— А что, если нам написать биографию герцога Ангулемского?

— Так ведь он же болван!

— Мало ли что! Второстепенные лица играют подчас огромную роль, а этот герцог, кажется, заправлял всеми делами.

Они могут отыскать о нём сведения в книгах, да и граф де Фаверж что-нибудь знает о нём, если не сам, то со слов своих друзей, старых дворян.

Друзья обдумали план, всё обсудили и решили для начала поехать в Кан, чтобы поработать недели две в муниципальной библиотеке и собрать нужные материалы.

Библиотекарь предоставил в их распоряжение исторические труды, брошюры и цветную литографию, изображавшую герцога Ангулемского вполоборота.

На синем сукне его мундира красовались эполеты, орденские звёзды и широкая красная лента Почётного легиона. Необычайно высокий воротник стягивал длинную шею. Голову в форме груши обрамляли вьющиеся локоны и узкие бачки, а тяжёлые веки, крупный нос и толстые губы придавали его лицу глуповато добродушное выражение.

Сделав ряд выписок, друзья составили конспект.

Рождение и детские годы герцога интереса не представляют. Один из его гувернеров — аббат Гене, враг Вольтера. В Турине принц учится отливать пушки и изучает походы Карла VIII. Невзирая на молодость, его назначают командиром гвардейского полка.

1797. Герцог женится.

1814. Англичане вступают в Бордо. Он спешит за ними и охотно показывает свою особу населению. Описание наружности герцога.

1815. Бонапарт нападает на него. Он тут же призывает на помощь испанского короля. Тулон, в отсутствие маршала Массена, сдаётся англичанам.

Военные действия на юге. Герцог разбит, но отпущен на свободу под условием возвратить бриллианты короны, которые король, его дядя, поспешно спасаясь бегством, прихватил с собой.

После Ста дней он возвращается вместе с родителями в Париж и живёт спокойно. Проходит несколько лет.

Испанская война. Перейдя через Пиренеи, потомок Генриха IV всюду одерживает победы. Он берёт Трокадеро, доходит до Геркулесовых столпов, подавляет заговоры, обнимает короля Фердинанда и возвращается в Париж.

Триумфальные арки; девушки подносят цветы; обеды в префектуре; торжественные молебствия в соборах. Парижане в упоении. Город устраивает ему банкет. В театрах поют оды в честь героя.

Энтузиазм постепенно ослабевает. В 1827 году в Шербуре праздник, устроенный по подписке в его честь, срывается.

В качестве главного адмирала Франции он делает смотр флоту, отплывающему в Алжир.

Июль 1830 года. Мармон сообщает ему о создавшемся положении. Герцог приходит в бешенство и ранит себе руку о шпагу генерала.

Король поручает ему командовать войсками.

Он встречает в Булонском лесу армейских солдат, но, желая подбодрить их, не может связать двух слов.

Из Сен-Клу он скачет к Севрскому мосту. Войска встречают его холодно. Это его не смущает. Королевская семья покидает Трианон. Герцог садится под дубом, разворачивает карту, но, поразмыслив, снова вскакивает на коня. Проезжая мимо Сен-Сира, он обращается к воспитанникам с обнадёживающими словами.

В Рамбуйе лейб-гвардейцы прощаются с ним.

Он садится на корабль и всю дорогу страдает морской болезнью. Конец его карьеры.

В будущем труде необходимо отметить, какое значение в жизни герцога имели мосты. Сначала он напрасно щеголяет храбростью на Инском мосту; затем берёт приступом мост Сент-Эспри и мост Лориоль; в Лионе оба моста оказываются для него роковыми, а перед Севрским мостом счастье ему изменяет.

Описать его достоинства. Незачем говорить о его храбрости, сочетавшейся с тонкой политикой. Он предлагал солдатам по шестидесяти франков каждому за измену императору, а в Испании пытался подкупить деньгами сторонников Конституции.

Он был настолько благоразумен, что согласился на предполагаемый брак своего отца с королевой Этрурии, на сформирование нового кабинета после Ордонансов, на отречение в пользу графа Шамбора — словом, на всё, чего от него хотели.

Однако он был способен и на решительные поступки. В Анжере он разжаловал пехотный гвардейский отряд, когда солдаты, из ревности к кавалеристам, оттеснив их эскорт, окружили его таким плотным кольцом, что сдавили колени его высочества. Но потом он разгневался на кавалерию, виновницу беспорядка, и простил пехоту: поистине, мудрый суд Соломона!

Его набожность выразилась во множестве благочестивых дел, а милосердие — в том, что он добился помилования генерала Дебеля, который в своё время поднял оружие против него.

Интимные подробности, характерные черты герцога:

В детстве в замке Борегар он вместе с братом ради забавы выкопал прудик, который сохранился до сих пор. Как-то раз он посетил казарму придворных егерей, попросил стакан вина и выпил за здоровье короля.

На прогулках, печатая шаг, он бормотал про себя: «Раз, два, раз, два, раз, два!»

Сохранилось несколько его изречений.

К депутации из Бордо: «Ваше присутствие служит мне утешением в том, что я не нахожусь в Бордо».

К протестантам из Нима: «Я добрый католик, но никогда не забуду, что славнейший из моих предков был протестантом».

К воспитанникам Сен-Сира в день, когда уже всё было потеряно: «Мужайтесь, друзья мои! Добрые вести! Всё идёт хорошо! Всё отлично!»

После отречения Карла X: «Если они во мне не нуждаются, пусть устраиваются, как знают».

А в 1814 году по всякому поводу, в каждом поселке: «Война окончена, не будет больше рекрутских наборов, не будет налогов!»

Его эпистолярный стиль не уступал красноречию. Воззвания его бесподобны.

Первое, от лица графа д’Артуа, начиналось так: «Французы, брат вашего короля прибыл!»

Другое, от своего лица: «Я прибыл. Я сын ваших королей! Вы французы!»

Приказ, отданный в Байонне: «Солдаты, я прибыл».

Ещё один, в день полного поражения: «Продолжайте начатую вами борьбу с доблестью, достойной французского солдата. Франция надеется на вас!»

И последний, в Рамбуйе: «Король вступил в переговоры с правительством в Париже: всё заставляет предполагать, что соглашение между ними состоится».

«Всё заставляет предполагать» — неподражаемо!

— Мне только одно досадно, — заметил Бувар, — что нигде не упоминается о его сердечных делах.

Они сделали заметку на полях: Разузнать о любовных похождениях герцога.

Перед их уходом библиотекарь, спохватившись, показал им ещё один портрет герцога Ангулемского.

Здесь он был изображён в профиль, в мундире кирасирского полковника, с прищуренным глазом, с раскрытым ртом и гладкими развевающимися волосами.

Как согласовать эти два портрета? Гладкие были волосы у герцога или кудрявые, а может быть, он завивался из кокетства?

По мнению Пекюше, это был чрезвычайно важный вопрос, ибо на рост волос влияет темперамент, а от темперамента зависит характер.

Бувар полагал, что ничего нельзя сказать о человеке, если не знаешь о его страстях. Чтобы выяснить эти два вопроса, друзья отправились с визитом в замок де Фавержа. Графа не было дома; это задерживало их учёный труд. Раздосадованные, они повернули назад.

Ворота их усадьбы были раскрыты настежь, кухня пуста. Они поднялись по лестнице и, к своему удивлению, застали в спальне Бувара — кого же? — г‑жу Борден, которая с любопытством осматривалась по сторонам.

— Извините, — сказала она с деланной улыбкой, — я уже битый час разыскиваю вашу кухарку, хочу спросить у неё совета насчёт варенья.

Служанку они нашли в дровяном сарае; она крепко спала, сидя на стуле. Её растолкали.

— Чего вам ещё? Опять будете приставать с вопросами?

Было ясно, что в их отсутствие г‑жа Борден о чём-то её выспрашивала.

Очухавшись, Жермена заявила, что у неё болит живот.

— Я останусь поухаживать за вами, — решила вдова.

Тут во дворе мелькнул большой чепец с развевающимися оборками. Это была фермерша, г‑жа Кастильон. Она громко кричала:

— Горжю! Горжю!

А с чердака высунулась их молоденькая служанка и дерзко ответила:

— Его здесь нет!

Через пять минут она сошла вниз, взволнованная, с пылающими щёками. Бувар и Пекюше сделали ей выговор за нерадивость. Она безропотно помогла им снять гетры.

После этого они пошли взглянуть на ларь.

Куски его были раскиданы по всей пекарне, резные украшения сбиты, створки сломаны.

При этом зрелище, при этой новой неудаче Бувар чуть не расплакался, а Пекюше весь затрясся.

Горжю, откуда-то появившись, объяснил, как вышло дело: он вынес ларь наружу, чтобы покрыть лаком, а во двор забрела корова и опрокинула его.

— Чья корова? — спросил Пекюше.

— Почем я знаю?

— Вы опять не заперли ворота, как в тот раз! Это вы во всём виноваты!

И вообще довольно! Слишком долго он им морочит голову. Не нужны им ни он сам, ни его работа.

Напрасно господа сердятся. Беда не так уж велика. Не пройдет и трёх недель, как он всё исправит. Горжю, уговаривая, проводил их до кухни, куда, охая, притащилась Жермена стряпать обед.

Хозяева заметили на столе бутылку кальвадоса, на три четверти пустую.

— Это вы её выхлестали? — спросил Пекюше, повернувшись к Горжю.

— Я? И не думал!

Бувар вмешался:

— Вы же единственный мужчина в доме.

— А бабы разве не пьют? — возразил работник, скосив глаза на Жермену.

— Скажи уж прямо, что это я! — взвизгнула старуха, перехватив его взгляд.

— Конечно, ты!

— Уж не я ли и сундук сломала?

Горжю перевернулся на каблуках.

— Вы что, не видите? Она же вдрызг пьяна!

Началась отчаянная перепалка; Горжю, бледный как полотно, поддразнивал её, кухарка, побагровев от ярости, вырывала клочья седых волос из-под ситцевого чепчика, г‑жа Борден защищала Жермену, Мели заступалась за Горжю.

Старуха вопила:

— Стыд и срам! Целый день валяются под кустами, мало им ночи! Парижское отродье, бездельник, со всеми бабами путается. Ходит к нашим хозяевам да плетёт им всякие небылицы!

Бувар вытаращил глаза.

— Какие небылицы?

— Да над вами все издеваются!

— Я не позволю издеваться над собой! — вскричал Пекюше.

Возмущённый этой дерзостью, да ещё после стольких неприятностей, он выгнал вон кухарку; пусть убирается куда хочет. Бувар не противился этому решению, и они ушли к себе, оставив рыдавшую Жермену с г‑жой Борден, которая пыталась её утешить.

Вечером, несколько успокоившись, друзья принялись обсуждать дневные происшествия; они ломали себе голову, выясняя, кто же выпил кальвадос, кто разбил ларь, что здесь понадобилось г‑же Кастильон, зачем она звала Горжю и не обесчестил ли он Мели.

— Мы понятия не имеем, что происходит у нас в доме, — вздохнул Бувар, — а сами пытаемся узнать, какие волосы и какие любовные похождения были у герцога Ангулемского!

— Сколько вопросов, не менее важных и ещё более трудных! — добавил Пекюше.

Из всего этого они вывели заключение, что факты — ещё не всё. Необходимо дополнить их психологией. Без воображения история мало чего стоит.

— Выпишем несколько исторических романов! — решили они.