Была не была

11

Тетя Лида ликовала. Полководец, выигравший битву. Он не хочет знать, сколько своих положил. Победа!

Голос победы перехватил Володю у самых ворот.

— Володя, домой!

Может, махнуть сначала к Альке? Вернулся ли?

— Володя!

Нет, не удастся.

Почему надо держать его на прицеле? Оглашать двор дикими криками? Может, это не центр столицы, а джунгли? Может, скоро при его приближении будут бить в там-тамы? И что она торчит — ведь мама приехала.

Теперь Володе легче: сегодня они с Алькой одержали маленькую победу в этом сухопутном «Парусе». Больше Длинный не позовет их. Теперь можно глядеть в глаза всем. Даже маме. Прямо в глаза.

Дверь отворилась без звонка. Краснощекое ликование металось по квартире. Имя его было «Яжеговорила».

— Яжеговорила, нельзя с ним дружить. А Коля: «Почему, почему?»

Мама сидела на стуле у окна. Глаза заплаканы. Довели уже! Наговорили!

В мыслях своих Володя бросился к ней: «Мама! Не плачь! Поверь мне. Мне, а не им».

Но они, тетя Лида и папа, были здесь. Папа без очков. На Володю не глядит. Володя бы тоже на его месте не глядел. Зато тетя Лида!

Ее радость освещала даже немытую посуду и огрызки на столе. Такое счастье — она была права!

— Где ты был? — Это мама. Голос металлический, как у робота.

Володя опустил голову, насупился.

Но про себя он говорил с ней ласково. Она не виновата, ее тут довели. «Мама, — говорил он, — давай так, ты скажешь: «Пойдем, сын, пройдемся». Мы выйдем, и я все расскажу. Сам расскажу».

Но мама не слышала. Да и как услышать — ведь он молчал, только ниже гнул голову.

— Где ты был?

Неужели непонятно — нельзя при них. Они чужие — тетя Лида и папа. Да, да, они заодно.

— Ну, в чем дело?

— Не буду я говорить!

— То есть как?

— Не буду, и все.

Мама не должна сердиться. При них это — допрос. Мама, мамочка! Прямо так бы и заревел от несправедливости.

— Ты был с этим мальчишкой?

— Не скажу.

— Тебя тоже били?

— Кто его бил? — Володя подбежал к маме. — Что с ним, мама?

— А он не знает! Яжеговорила — лгун.

Володя даже не глянул на тетю Лиду.

Неужели мама не поверит? Не услышит?

И она наконец услышала:

— Твой дружок по стенке пришел, весь избитый. — И вдруг заплакала. Опустила лицо в ладони, и затряслись ее черные пряди. — С кем ты связался? До чего дошел!

А черт с ними, пусть слушают. Володя шагнул к маме… Но без тети Лиды разве обойдется?

— Яжеговорила Коле — у них темные дела!

— Ну и темные! Да! — При ней Володя мог только грубить.

— Как я могла уехать? — захлебывалась мама. — Еще несколько дней — и сын за решеткой!

— Перестань, Лёля, — отцу, наконец, удалось вставить слово. — И при тебе могло.

— Никогда!

— Мы вообще без матери росли, трое мальчишек…

— Ну и что? Зато отец дома бывал хоть по воскресеньям! А ты?.. Два воскресенья не мог посидеть! — Мама подняла встрепанную голову. Как она сердилась! И уже не на Володю.

— Лёля, Лёля! — отец все время старался говорить спокойно. — Ну, ты права, я плохо смотрел. Но ведь и ты не пошла бы на такое!

О чем это он?

— Коля не понимает всей серьезности, — наставительно заметила тетя Лида. — Слепая вера…

И тут отец отвернулся. Взял и отвернулся от нее. И не так уж вежливо пробурчал:

— То, что непорядочно, всегда непорядочно. Даже если из лучших побуждений.

Володя не мог понять: как это? Разве они не заодно: папа и тетя Лида?

— А воровать порядочно? — Это тетя Лида. Так гаркнула — только держись!

— Ну прочла ты его дневник, и что? — совсем тихо спросил папа. И вдруг оглянулся на Володю. — Ты… Нечего тебе здесь… Иди гуляй.

А Володя не двигался. Вот оно что! Значит, не папа крался в комнату, когда он спал. Не папа потихоньку совал потом тетрадку в стол… Папка!.. Но ведь он знал… И не прогнал ее!

— А ты что, кроме высоких слов, предложил? — Мама перевела на отца японские глаза. И потом сразу к Володе: — А тебе я запрещаю эту дружбу. Понял? За-пре-щаю.

— Яжеговорила, Лёля меня одобрит! — снова возликовала тетя Лида. — Что же я для себя, что ли?

Ее одобрили. И кто? Мама. Значит, можно лезть в чужой стол, читать чужие письма, обшаривать карманы.

Тетя Лида не крадет.

Она честная.

Она рада Алькиной беде. Может ликовать.

— А ты… — кричит вдруг Володя. — Ты… хуже всех Рыба с человечьим лицом!

Папа удивленно наклонил голову:

— Ты, кажется, назвал Лиду русалкой?

Ведь папа не видел той голубой рыбины в окне художника. Мама подняла грозные сухие глаза.

(Просто диво — не скажешь, что плакала!)

— Не смей так разговаривать со старшими.

И тут — дзынь! — у двери. Неуверенно.

Все замерли. Кто это?

А Володя знал. Почему-то знал. Дернулся. Но тетя Лида, конечно, опередила.

Из темного коридора — как лучик:

— Володя дома?

— Пройдите в комнату.

Тоня остановилась у двери. Сразу смутилась. Потому что все вылупились, как сычи. А она тоненькая, руки врозь — растерянно.

Нельзя, нельзя было вводить ее! Надо было вызвать Володю, вот что. До тети Лиды это не доходит.

— Здравствуйте. Простите.

Почему они не вскочат ей навстречу! Будто им каждый день выпадает такое!

— Володя, я за тобой. Надо к Альке зайти.

— Вы что же, дружите, что ли? — Какое притворное удивление! Нелепая у него тетка!

— Да… — Тоня еще шире развела руки. — Да, вот мы втроем.

— Странно. Наверное, мама не знает.

— Нет, почему. Знает.

— И разрешает с ним дружить?

Тоня стояла, как на суде. Никогда, никогда, никогда больше она не придет в этот дом. Не спросит смело: «Володя дома?»

Все можно разрушить. И как легко.

— Ну, я пойду, Володь.

— Вы пойдете туда?

Что, что ей, чужому человеку, надо от Тошки?

— Да. Я не знаю, что с ним.

Тоне не хотелось быть невежливой, спорить с тетей Лидой. Но ведь она все равно пойдет к Альке. И она повернулась угловато, как всегда люди, когда на них глядят.

— До свидания.

И вышла. Тихо прикрыла дверь.

— Что за нахальная девчонка? — и это спросила мама.

Мама!

Тогда и Володя вышел. В свою комнату. Повернул ключ. Лег животом на диван и долго-долго лежал. И ничего не думал. Солнце перемалевало верхние листья тополя у его окна. Ветер вздыбил их. Может, кто глянет? Никто не глянул. Потом стало темнеть.

Под редкие городские звезды выплыли, как русалки, стосковавшиеся без дела и друг без друга соседки.

— Охо-хо. И все пьянство. — Это, конечно, про Алькиных родителей.

— Зеленый змий.

— …Ведет парня-то, а сам качается.

— Бит небитого везет.

— Вот-вот. Охо-хо. Глаза не глядят.

А уж глазам-то давно глядеть не на что. Разве только уши выручат. И они выручили. Выбрали из прочих звуков басовитое бормотание, как оно понемногу переходило в песню:

Надтреснутый тенорок повел втору:

— Охо-хо. Сынок чуть жив, а они поют.

А голоса шли своей дорожкой, давно проторенной. Спотыкались и подхватывали друг друга.

И вдруг — знакомое непопадание подстройки — неужели Алька? «Бум» — не в лад, «ах-ха-ха» — не в лад. А кто ж еще? Конечно, он. И потом ровное звучание баяна… Точно кто-то обнял стариков за плечи, растерянных, жалких.

Володя подтянулся, высунулся на улицу. Был виден только освещенный угол теплого окна, где за марлевой занавеской жили, пели, плакали люди.

— Как же так?

Конечно, пьянство — это гадко. Но, может, пьяницы тоже бывают разные.

Ну а те, на скамеечке? Ведь не пьют. И говорят все верно. Кое-что заранее знают — если плохое. Но они хуже, хуже этих вот пьяниц. Ведь если только плохое видеть — как жить? Вот тетя Лида кричала: «Слепая вера». А доверие?

«Этому человеку можно доверить». Значит, верят. Знают его и верят. Пока слепо. А уж он сделает, как надо. Не беспокойтесь! А если как она — это же все разрушить. Все подрубить. И как же — на себя ничего не уронить?

Или — доброта. Вот папа добр. С ним, с Володей, добр. С мамой добр. И с тетей Лидой. А ведь знал, что делает тетя Лида. (Ну, ее вообще больше нет для Володи!) Знал, сердился, а доброта помешала.

Как же так?

Разве может помешать доброта?

Или вот — запретили Альку. Разве вообще можно запретить человека?

Все равно, что убить его для другого.

Был человек. Для тебя. Его слова. Его дружба. Его верное плечо.

А они скажут — и нет?

Нет его дружбы, которая только тебе. Не Лехе, не Гоге, а тебе. Нет его силы («Не хочу впутывать») и слабости («Будет последний разговор. Придешь, а?»), всего, что он и что с ним: карусели, березового сока, ивовых пушинок в узеньких Тошкиных руках.

Разве так бывает?

А песня? Они же хотели придумать песню:

Володя улыбнулся своему, что хотели так легко отобрать. И немножко отняли. Потому что так уже не будет. Володя не мог бы объяснить, но знал точно.

Из окна широко шла темнота опустевшего двора. И холод. Володя подобрал ноги, скорчился. Диван качнулся и поплыл. Близоруко улыбнулся отец. Взмахнула толстыми нелепыми руками тетя Лида. Мама сжала Володину голову тоненькими, как у Тошки, пальцами, виновато заглянула в глаза:

«Ну да, я струсила. Я боюсь качелей». А качели летели вверх, к холоду и ветру.

И он на них — один. Никого на противоположном конце. Вперед — вверх… Но это был уже сон.