Былины Печоры и Зимнего берега

БЫЛИННАЯ ТРАДИЦИЯ ПЕЧОРЫ И ЗИМНЕГО БЕРЕГА В ПОСЛЕДНЕЕ ДВАДЦАТИПЯТИЛЕТИЕ

Среди новых записей былин последних десятилетий исключительный интерес представляют материалы трех экспедиций на Печору (1942, 1955 и 1956 гг.). Изучением былин в эти годы охвачен весь обширный район русской Печоры, где в 1900-е годы был открыт один из самых богатых очагов былинной традиции. Район этот неоднократно обследовался и в прошлом, и это еще более увеличивает значение новых материалов: они расширяют и уточняют наши знания о специфике печорского эпического репертуара, позволяют наметить на основе сопоставления с материалами прежних лет характерные черты процессов, происходящих в современной печорской эпической традиции.

В исторических документах упоминания о Печоре встречаются с довольно ранних пор. «Первые исторические сведения об обитателях печорского края относятся к XI веку, — пишет Жилинский. — Летописец Нестор, перечисляя народы, живущие в Европе, упоминает о народе „печере“, по-видимому, одном из племен Чуди-Югры, живущем на Печоре, в отличие от Югры, обитающей за Уралом».[6] Под 1132 г. в летописи отмечено, что новгородцы «дали дани печорские» великому князю Ярополку Владимировичу, — следовательно, в это время Печора уже платила дань Новгороду. В XII—XIV столетиях новгородцы много раз посещали среднее течение Печоры, пробираясь к ней с запада, со стороны Мезени, через тайболу. В 1542 г. новгородец Иван Ластка с товарищами осел на берегу Печоры против устья ее притока Цильмы и дал начало самому крупному селению средней Печоры — Усть-Цильме. Новгородцы, шедшие за Ласткой, понемногу расселились по рекам Цильме и соседней с нею Пижме. Только в самых верховьях Пижмы, в непроходимых таежных дебрях, укрылись беглецы из Москвы — раскольники, основавшие примерно в ста километрах от Усть-Цильмы Великопожненский скит.

Судя по данным этнографической литературы, Печора была искони отрезана от центра государства. В первые годы XX в. Н. Е. Ончуков писал в предисловии к своим «Печорским былинам»: «...Печора совсем еще не знает тележных дорог... Летом ездят исключительно в лодках... Как только поднимается сильный ветер, так езда по Печоре в лодках становится невозможной... Бывает часто, что, выехав в хорошую погоду, но застигнутые в пути ветром, путешественники робинзонствуют где-нибудь на пустынном берегу Печоры неделю и больше».[7] Бездорожье и тяжелые природные условия в течение веков были главной причиной оторванности Печорского края от остальных районов государства.

В глухих лесах средней Печоры целые деревни жили столетиями совершенно безвестно. Одна из таких деревень была обнаружена только в начале XX столетия. По словам Ончукова, усть-цилемы, потомки новгородцев, колонизовавших этот район, не отличали одного царя от другого и в сущности неясно представляли себе эту власть.[8] Они никогда не знали крепостного права, с царскими чиновниками дел почти не имели, свободно распоряжались на своих угодьях и не поддерживали почти никаких связей с низовьями реки, колонизованными Московской Русью. Наоборот, в более древние времена отношения между средней и нижней Печорой были, по-видимому, прямо враждебными из-за борьбы за промысловые и охотничьи заимки.

Край уже издавна был известен своими природными богатствами. Еще с конца XV в. на Печоре находили медь, серебро, а затем и золото. При Петре I здесь была обнаружена нефть. В течение XIX в. различные промышленники несколько раз начинали разработки тех или иных ископаемых, но все эти попытки быстро прекращались из-за бездорожья, инертности государственных учреждений, в ведении которых находился край, и других трудностей.

Все это определило большую сохранность архаических черт быта.

Как известно, на Печоре бытование эпической поэзии впервые открыл Н. Е. Ончуков. Девизом его поездок было стремление «записывать старины все вперед и вперед по содержанию». «Я решил, так сказать, переписать по содержанию все обращающиеся на Печоре былины и по одному разу хотя бы и такие, которые уже известны в массе пересказов, записывая малоизвестные и совсем неизвестные в большем количестве разноречий», — отмечал Н. Е. Ончуков в статье «Былинная поэзия на Печоре».[9] Поставленная задача ограничивала возможные результаты: Н. Е. Ончуков, по его собственному признанию, далеко не исчерпал всего репертуара иногда даже лучших сказителей и пропускал порой наиболее художественные тексты только потому, что сюжет их уже был записан.[10] Но состав печорского былинного репертуара был им в основном выявлен, и в этом его большая заслуга. При этом был обследован обширный район: Усть-Цильма и ее окрестности, селения по нижней Печоре и по реке Пижме. Всего Н. Е. Ончукову удалось записать от 24 сказителей 74 былины.

После опубликования сборника Н. Е. Ончукова Печора наряду с Прионежьем, Поморьем, Архангельским краем прославилась богатством и хорошей сохранностью русского героического эпоса. Здесь оказались свои любимые сюжеты, специфические черты в художественной разработке былин, в их бытовании.

Повторная экспедиция советских фольклористов на Печору, предпринятая в 1929 г., являлась частью комплексного обследования состояния народного искусства на Севере. В области эпического наследия был собран довольно значительный материал: на Печоре от 21 сказителя было записано 54 былинных текста и несколько фрагментов. Итоги этой экспедиции дали возможность осветить в науке не только вопрос о своеобразии печорского былинного репертуара, но и общие проблемы эволюции эпоса.[11]

Во второй половине 30-х годов собирал фольклор в Нижнепечорском крае Н. П. Леонтьев, опубликовавший в 1939 г. сборник своих записей.[12] По сообщению редактора сборника, Н. П. Леонтьев застал на нижней Печоре былинный эпос в живом его бытовании, ему удалось встретить там около десятка лиц, знающих былины, и записать 36 былинных текстов.[13]

Маршрут экспедиции 1942 г., записи которой публикуются в настоящем издании, был составлен с учетом двух предшествующих поездок фольклористов на среднюю Печору и дал возможность сделать интересные наблюдения относительно состава и сохранности печорской былевой традиции, выяснить изменения в идейно-художественном осмыслении былин, в характере их эстетического восприятия современными сказителями. Своеобразие этой экспедиции и ее результатов определяется характером избранного маршрута и исключительностью эпохи: шел второй год Великой Отечественной войны.

Спустя свыше 40 лет после Н. Е. Ончукова и 13 лет после А. М. Астаховой вновь произведены записи былин и поиски новых сказителей в обследованных ранее местах: в Усть-Цильме и близлежащих селах. Удалось также открыть интересных сказителей и записать былины в деревнях, расположенных севернее Усть-Цильмы, — Уеге, Хабарихе, Верхнем и Среднем Бугаево, обойденных в работе экспедиции 1929 г. Кроме того, был обследован новый район: селения, расположенные по реке Цильме, левому притоку Печоры, где еще ни разу не проводились записи фольклора.

В итоге было записано 34 былины от 12 сказителей, среди которых оказались хорошие знатоки героического эпоса: Анастасия Артемьевна Носова, Авдотья Андреевна Шишолова, Елена Григорьевна Мяндина, Яков Андреевич Остаток и др.

В предвоенные годы Усть-Цилемский район, входящий в состав Коми АССР, стал одним из передовых в республике. Широко развитое здесь животноводство и рыболовство определили производственную жизнь колхозов. По-прежнему в народе Печора величалась матушкой-кормилицей. Некоторые крестьяне отказывались уходить со старых рыбацких поселений, хотя во время половодья их усадьбы заливало: «Нельзя сходить отсюда, ведь у Печоры и есть самая жизнь. Печора-то матушка и кормит», — внушительно разъяснял один из колхозников деревни Бугаево.

Действительно, печорские колхозные рыбные тони славятся хорошим уловом семги, омуля, сига, нельмы; в припечорских лесах охотники ежегодно добывают тысячи горностаев, куниц, белок. Пушной зверь и дичь приносят немалый доход местным крестьянам. По берегам широкой величавой Печоры особая гордость района — строевой лес. Среди усть-цилемов есть знатные, широко известные в республике лесорубы.

Центром среднего течения Печоры продолжала оставаться Усть-Цильма. Но из большого села здесь вырос районный центр с двумя школами, домом культуры, кинотеатром, большой библиотекой, несколькими промышленными предприятиями и промысловыми артелями. Вырос свой колхозный актив. Знатные печорские доярки ездили на республиканское совещание в центр Коми АССР г. Сыктывкар. Возвратясь, они вносили новый задор в работу и жизнь колхоза. В газете «Печорская Правда» местные корреспонденты-колхозники, требуя помощи от районных организаций, писали о неполадках в колхозных делах, делились опытом работы. Газета, радио, книга заняли прочное место на селе, поднимая общественную активность колхозников. Обновился и облик других припечорских деревень и сел. Почти в каждом крупном селе появились маслодельные, сыроваренные фермы и заводы с твердой производственной дисциплиной и культурой труда.

Но всё еще окрестные селения в течение ряда месяцев отрезаны от своего районного центра, от Усть-Цильмы: осенью погода мешает перебираться через Печору, зимой трудно устанавливается санный путь, в мае все затоплено весенней распутицей, а летом притоки Печоры пересыхают настолько, что из лесу по ним к Печоре иногда трудно проехать даже на плоскодонке. Дорог по тайболе почти нет; они проложены едва на первые 80—100 км от Печоры в глубь тайболы и зачастую идут по гати, а дальше тянутся лишь лесные тропы, по которым с трудом можно пробираться только верхом.

Многие бытовые детали сохранили и в наши дни свои традиционные формы; так, например, костюм усть-цилемов, а также жителей Цильмы и Пижмы во многом близок к старинному; особенно напоминают о XVII в. парчовые и шелковые сарафаны девушек, надеваемые по большим весенним традиционным праздникам; наряду с городской посудой в очень многих домах встречается посуда из бересты, долбленная из дерева (ковши, чаны и пр.), предметы домашнего обихода нередко расписаны или украшены резьбой по дереву (грабли, коробейки) и тиснением по бересте (туеса, коробочки и т. п.). Старое поколение празднует традиционные календарные праздники. Молодежь охотно участвует в культурных мероприятиях, устраиваемых местным клубом, но в то же время хорошо знает наизусть «колядки», «виноградия» и другие обрядовые песни, с которыми (в порядке игры, не имеющей никакого религиозного значения) ходит под Новый год «колядовать» со звездой. Эти пережитки старого бытового уклада обусловили и традиционность местного искусства: в женских рукоделиях преобладают традиционные приемы, в рукописях деревянных изделий — традиционные орнаменты. При всем этом, естественно, имеет своеобразный характер и местное поэтическое и музыкальное творчество.

Интерес к былинам существовал в 1942 г. на Печоре вместе с большой любовью к лирической песне, сказке, частушке. Помимо былин, экспедиция записала 70 сказок, 120 текстов причитаний и много лирических песен.

Война тяжелым бременем легла на колхозное крестьянство. Почти все мужское население деревень ушло на фронт. Среди ушедших в армию были и талантливые исполнители фольклорных произведений. Сражались на фронте известный по сборнику «Былины Севера» Е. П. Чупров и его сын Ларион, тоже исполнитель былин (деревня Абрамовская), сказочник В. В. Дуркин (деревня Бугаево).

Не жалея сил, в далеком тылу печорские крестьяне трудились для победы над врагом. А в это время на фронтах Отечественной войны их земляки совершали героические подвиги, зищищая Родину от фашистских захватчиков. Об одном из них, Герое Советского Союза В. П. Кислякове, который в бою уничтожил свыше 100 гитлеровцев, сложен устный сказ. В нем прославляются подвиги отважного героя, который

Волнующим и общественно-значимым событием были в те годы проводы местных крестьян в армию, на фронт. Пароход с новобранцами провожала каждая деревня. Мужчины и женщины выражали свое отношение к происходящему по-разному: произносили последние напутствия, запевали бодрую солдатскую песню, прощались с родными и близкими по-старинке, причитая и оплакивая их.

В деревне Хабариха рыболов Иван Петрович Лавринский вместе со своим другом во время проводов односельчан в армию пел песню:

Берега Печоры часто оглашались «бабьими плаксами», старинными приплачками. Но современная жизнь проникла и в их содержание. Некоторые причитания заканчивались горячим пожеланием вернуться домой «с кроволитной войны», с победой великой, или словами наказа сражаться так, чтобы «слава была отцу-матери, похвала народу великому». Анисья Львовна Шишолова из деревни Среднее Бугаево, провожая в армию своих родных, причитала:

Как видно из живых наблюдений, в причитаниях личная скорбь звучит глубоко и проникновенно, так как она связана с гражданским чувством любви к Родине, повергнутой в тяжкие испытания. Органическое соединение личной и гражданской темы закреплено в страстном призыве мстить ненавистному врагу.

В те годы война вошла в быт и сознание народа. Всюду, где бы ни появлялись члены экспедиции, их расспрашивали о положении на фронтах, рассказывали о родных и близких, которые вот уже год сражаются на фронте. В этой обстановке естественных для 1942 г. раздумий о фронтовых делах, о защите Родины расспросы об исполнении былин и запись их всюду расценивались как серьезное, «стоящее дело». Гордясь знанием и сохранением древней старины, многие крестьяне помогали выявлять сказителей, интересовались, как проходят полевые записи.

Но в жизни современного печорского крестьянства былины уже не имели повседневного бытования. Сказители порой сетовали на отсутствие интереса к старинам, говорили о том, что без слушателей и частого исполнения многое забывается: «Никто не поддерживает в компании. Старины хошь пой, хошь нет, все равно не слушают их». И лишь единичным сказителям случалось исполнять былины перед заинтересованными слушателями. Чаще любители и знатоки эпоса напевали их «для себя».

Однако исполнителей былин в деревнях хорошо знали и ценили. Многим крестьянам известно было и самое содержание былин. Так, при записи былин от Марфы Дмитриевны Дуркиной (деревня Уег) собралось несколько стариков, и хотя сами они былин не исполняли, подсказывали отдельные былинные стихи, возмущались, что Марфа старины путает.

Сказители, вспоминая свои молодые годы, когда они овладевали искусством сказывания былин, называли имена «старинщиков», с похвалой отзывались об их репертуаре и исполнительской манере, свидетельствовали о живом бытовании, частом исполнении былин в недалеком прошлом. Сказитель Яков Андреевич Осташов (деревня Хабариха) горячо хвалил своего учителя — усть-цилемского старика Алексея Носова, который часто пел былины и имел хороший голос: «Олеха Чижок (так звали А. Носова) был мастерище, знал много старинок. От него я и помыкал». По словам Марфы Дмитриевны Дуркиной, она переняла былины от своей матери Зинаиды Вассовны Поздеевой, которая много и часто пела их: «Бывало запоет, заведет всем на диво. Хорошие она знала старины!».

Таким образом, живое бытование былин, ставшее теперь редким и случайным, еще происходило на памяти современного поколения сказителей, для которых былина в отличие от песни, причитания, частушки — древняя старина, «старое».

Из всех интересных встреч с печорскими сказителями наиболее значительным и памятным было знакомство с А. А. Носовой и А. А. Шишоловой.

Анастасия Артемьевна Носова жила в деревне Трусовсой, расположенной на реке Цильме. Записи фольклора здесь никогда не производились. Между тем этот край богат сказками, песнями, талантливыми исполнителями. Попадание на Цильму и Пижму сопряжено с большими трудностями. Пижма и в наши дни все еще оправдывает свое старинное название Пыж-ва — лодочная река. Как по Пижме, так и по Цильме единственным средством передвижения является лодка, причем большую часть пути приходится идти бичевником. Лишь весной, во время больших разливов, пароходы иногда подымаются вверх по Цильме.

Анастасия Артемьевна и ее муж Лазарь — в прошлом оба батраки, выходцы из Усть-Цильмы. Семнадцатилетней девушкой Анастасия Артемьевна насильно была выдана замуж за старого богатого односельчанина. Но от зажиточной жизни, где она, по ее словам, «всем была улажена, хозяйство полное», бежала на Цильму, в Трусово. Семь лет батрачила, вышла замуж по любви за такого же пришлого батрака Лазаря Носова, большого забавника, любителя и песню спеть и сказку рассказать.

Новая семейная жизнь долго не налаживалась: не было земли, трусовцы не хотели резать надел «не своим». С образованием сельско-хозяйственных артелей Носовы стали членами колхоза.

Лазарь, который славился как хороший сказитель, летом 1942 г. был в отъезде, а от А. А. Носовой почти ежедневно в течение трех недель производились записи ее обширного репертуара. Былины, сказки, песни — самое интересное и любимое для нее занятие. Былины она пела вместе с мужем в праздники, когда собиралась вся семья, родные, знакомые. Односельчане восторженно отзывались об их совместном пении былин: «Очень баско у них выходит». При первом же знакомстве с собирателями и разговоре о старинах А. А. Носова тут же, стоя у порога избы, перед толпой любопытствующих женщин, запела былину про Чурилу так, как будто наслаждалась, любовалась спокойным, размеренным напевом.

Знание былин явилось определяющим в творческом облике сказительницы. Именно былины из всего многожанрового репертуара Носовой (всего записано от нее 7 былин, 7 сказов, 4 плача, 20 песен) отличаются разнообразием сюжетов, художественным достоинством стиля, яркостью исполнения. Сказительница сохраняет богатство поэтических формул, сравнений, эпитетов традиционной былевой поэзии. В ее былинах мы находим развернутые до больших поэтических картин зачины (великолепный зачин к былине о «Соловье Будимировиче» — № 6), выразительный пейзаж в былине о Чуриле (№ 4), картинные «подачи» героев, например в былине о Дюке (№ 3). Часто встречаются тонко выписанные детали (описание корабля, игры на гуслях; свадьба Фатенко), оригинальные гиперболы (например, в былине о Дюке, стихи 130—133).

В качестве индивидуальной манеры А. А. Носовой следует отметить тенденцию к динамичности в развертывании сюжета и в самом отборе средств художественной выразительности. Эта черта проявляется прежде всего в пристрастии к «действенным» глаголам, выражающим движение, действие в подчеркнуто ускоренном темпе: «Погонил он на поленицу удалую» (№ 2); «Погонила его [коня] к своему терему» (№ 5); «Радешенек выбежал на конюшен двор» (№ 2); о матери Дюка: «Выбегала она на улицу» (№ 3); о Фатенко: «Выбегал и встречал ей на улицу» (№ 5); «Вышиб дом по окошечкам» (там же); об Илье Муромце: «Развернул он двери стеклянные, вылетал из погреба ясным соколом (№ 1).

Динамичность повествования усиливается употреблением характерных определений «скорёшенько», «крутёшенько», подчеркивающих стремительность происходящего действия. Например о Пермяте: «Крутёшенько бежит к высоку терему, он скорёшенько проходит в теплу спальницу» (№ 4); о Дюке: «В стремена ступил крутёшенько (№ 3); мать Фатенки: «Скорёшенько ставала со честна пира (№ 5); об Илье Муромце: «Скоро гонил чистым полем» (№ 1). Даже переживания, взаимоотношения героев получают характеристику через динамику их действий. Такова, например, заключительная сцена былины «Фатенко» (стихи 95—100).

Сказительница настолько была захвачена художественной выразительностью поэтических средств былины, что и ее сказки испытали на себе сильное воздействие этого жанра. В них встречаются типичные для былин образы, былинные общие места. Из многочисленных случаев приведем некоторые: соперники состязания за руку царской дочери названы богатырями; о невесте Ивана-царевича говорится:

Похвала платью невесты в сказке Носовой выдержана в тонах былины о Дюке: «Вот ей сшили цветно платьице, тако хорошо, как наденетце — будто засмеетце, застегнетце — как будто поцелуетце» и т. д. Сказочное повествование часто сменяется былинной напевностью. В свою очередь, былины Носовой испытали воздействие сказочного стиля, а также причитаний. Влияние родственных жанров ограничивалось внешне описательной функцией, задачей усиления внешне бытового фона. При этом сказительница, благодаря своему поэтическому чутью, не допускала нарушения былинной поэтики. Часто встречаются сказочные концовки. Усилен мотив трудных задач при получении невесты в былине на сюжет «Соловей Будимирович». Былевая обрядность иногда дополняется формами и оборотами, встречающимися в причитаниях (№ 1). Описание сватовства в былине Носовой «Добрыня и Алеша» можно сопоставить со свадебными причитаниями невесты, записанными на Печоре.

Былины Носовой разнообразны по сюжетам. Она любит большие героические былины о подвигах Ильи Муромца, о Добрыне, о Ваське-пьянице, где главное внимание уделяется теме защиты Родины: «замирению» дорог и границ русских, борьбе с татарскими полчищами. Но большинство былин в репертуаре сказительницы раскрывает свое героическое содержание в семейно-бытовом конфликте: «Чурила и неверная жена», «Дюк», «Добрыня и Алеша», «Фатенко», былина на сюжет «Соловей Будимирович».

В какой-то мере в этом сказался личный интерес сказительницы к морально-этическим темам о любви и верности, о семейной жизни — интерес, во многом связанный с личными переживаниями и жизненными ситуациями. В жизни сказительницы проявилась типичная судьба дореволюционной женщины-беднячки, насильственно выданной замуж за старого, богатого, нелюбимого мужа, но А. А. Носова смело перешагнула через свою печальную судьбу.

Индивидуальный подход к решению былинной темы и к ее развитию в сюжете проявляется у Носовой главным образом в новеллистических былинах и имеет определенную тенденцию возвеличить образ женщины, полнее раскрыть красоту и победу чувства любви и верности.

В отличие от А. А. Носовой у сказительницы А. А. Шишоловой (деревня Верхнее Бугаево) знание былин не поддерживалось их исполнением: и возраст давал себя знать (Авдотье Андреевне в 1942 г. было 79 лет), да и среди родных и близких, по ее словам, не было к былинам интереса. Но за ее былинами стоит большая и сильная традиция. Ее отец, Андрей Поздеев, был крупным старинщиком. «Во время перерывов в работе — паужинков — он пел былины так, что заслушивалась вся рыбацкая артель», — вспоминает А. А. Шишолова.

В репертуаре Шишоловой бросается в глаза разнообразие былинных сюжетов. Кроме семи записанных былин, сказительница знала еще былины о Чуриле, о Добрыне и Алеше, но, ссылаясь на забывчивость, не исполнила их. Художественно более яркими являются героические былины о Василии Игнатьевиче с выразительным описанием вражеского нашествия и грозных требований неприятеля (№ 15) и большая контаминация былины об Илье Муромце и Соловье-разбойнике, о Калине-царе, о борьбе Ильи Муромца с Идолищем, о бое Ильи с сыном (№ 12). Здесь мы находим соблюдение былинной поэтики, четкую передачу конфлтиктов, лежащих в основе сюжета. В других былинах (№№ 14, 16, 17) сказительница часто опускает побочные сюжетные линии, элементы эпической обрядности, сохраняя лишь самые необходимые для разрешения конфликта и развития действия, связанного с главным героем.

Разнообразные былины из репертуара Шишоловой говорят о том, что в недалеком прошлом она знала и исполняла былины о всех русских богатырях. Образы Ильи Муромца, Добрыни и Дюка запомнились сказительнице ярче, с их индивидуальными чертами и характерными подвигами.

Интересные записи былин произведены были в деревне Среднее Бугаево от Е. Г. Мяндиной. Встречи и беседы с Еленой Григорьевной обнаружили в ней незаурядного человека, чуткого к яркому, образному слову. Лет пятнадцать перед тем вместе с отцом она часто рыбачила на тонях, а долгие вечера коротала за совместным пением старин.

С большим увлечением Елена Григорьевна исполнила былину о бое Ильи Муромца с сыном и сводную былину о подвигах Ильи Муромца. Другие образы и идеи русского эпоса не привлекли ее внимания, хотя ей известны названия многих былин и имена богатырей.

В содержание былины Е. Г. Мяндина вносила столь необычные для эпоса лирические отступления, в которых откликалась на современную героическую борьбу советского народа. Это соединение эпох оживляет силу героических традиций и показывает, что в сознании сказительницы герой былин Илья Муромец представлялся обобщенным образом защитника Родины. В текст былины она включала строки, выражающие боль и тревогу за свою Родину, на которую напали фашистские захватчики:

Елене Григорьевне в 1942 г. было 52 года. Она любила поговорить по политическим вопросам, интересовалась жизнью всей страны, гневно оценивала и в разговорах действия фашистов, как «супостатские, губительные».

Обширную былину о бое Ильи Муромца с сыном (250 стихов) по объему и мастерству художественной передачи можно сравнить только с текстом Ф. Е. Чуркиной, известным по записи Н. Е. Ончукова.[17] Но суровый героизм этой былины, подчеркивающий в Сокольнике недруга земли русской, захватчика, нападающего на Русь, на защите которой стоит богатырская застава во главе с Ильей Муромцем, уживается в поэтическом варианте Мяндиной с драматическим лиризмом, с психологическим осмыслением взаимоотношений героев. Сказительница превращает Сокольника из человека-зверя в «добра молодца», переносит на него некоторые героические черты самого Ильи Муромца. Местами она любуется созданным ею образом юного богатыря: «едет маленький да забавляется» и т. п., наделяет его ласкательными именами: «млад Соколушек», «мала юноша», «маленький воробушек» и др. В результате сцена расправы над Сокольником приобретает более драматический характер. С большой художественной убедительностью сказительница описывает возвращение Сокольника к матери с целью проверить слова Ильи Муромца и расправу — убийство матери.

Из старейших сказителей, известных еще по сборнику «Былины Севера», удалось встретить лишь Носова Василия Прокопьевича из Усть-Цильмы. Еще не так давно все в округе знали его как хорошего старинщика. Об этом свидетельствует и материал экспедиции 1929 г. Тогда от него было записано пять былин, которые он пел, хорошо сохраняя эпический стиль и былинную обрядность. В 1942 г. Василию Прокопьевичу было 78 лет. Былины он уже не пел, ссылаясь на возраст, болезни, а главное, на то, что «в памяти всего не удержишь». И только лишь для собирателей он попытался вспомнить свой старый репертуар.

В. П. Носов спел одну былину о Скопине. В ней объединены два различных сюжета и отдельные общие места из хорошо знакомых ему ранее былин.

Большой интерес для характеристики печорской былевой традиции представляет также встреча со сказителем Макаром Ивановичем Чупровым — крестьянином из деревни Крестовка, расположенной на правом берегу Печоры, в 115 километрах от Усть-Цильмы.

В 1942 г. М. И. Чупрову было 60 лет. Бодрый, словоохотливый, он любит побалагурить, развлечь компанию острой шуткой. Перенял былины от своего отца Ивана Емельяновича Чупрова, с которым в молодости жил вместе в деревне Абрамовской, на Пижме. Репертуар отца был записан еще в 1929 г. Старый Чупров напел при исполнении пяти былин[18] 248 стихов. Чупров-сын исполнил четыре былины (см. настоящий сборник №№ 29—32) в 107 стихов. Хотя в объеме поэтический репертуар уменьшился более чем вдвое, тем не менее новая запись значительно пополняет содержание былин семьи Чупровых. Так, от И. Е. Чупрова не удалось в свое время записать былину о Садко, хотя сказитель ее знал, но петь больше не соглашался. Теперь эта былина записана (№ 31).

Новые варианты позволяют внести некоторые поправки в характеристику районных различий бытования эпоса, принятую в нашей науке.[19] Эти поправки касаются распространения сюжетов. С точки зрения сюжетного состава различия между Печорой и Заонежьем по мере увеличения записей становятся все незначительнее. В 1942 г. на Печоре записан в составе контаминации (№ 2) сюжет о Добрыне и полянице, считавшийся до сих пор свойственным лишь Заонежью. Некоторые ситуации и развязки сюжетов, зафиксированные ранее в Заонежье, обнаруживают свое более широкое бытование: на Печоре теперь записаны былина о Садко с древнейшим исходом состязания в богатстве Садко с Новгородом — поражением героя, неизвестная до сих пор в записях Печоры, но встречающаяся в других местных традициях картина расправы над Маринкой (№ 14) и др.[20]

Новые записи былин обнаруживают интересные закономерности, частично подтверждающие сделанные ранее наблюдения в области современного бытования эпоса на Севере.

Следует отметить упорное стремление к объединению былинных сюжетов, раскрывающих подвиги одного героя. Подвиги Ильи Муромца воспеваются в сводной былине А. А. Шишоловой (№ 12). По количеству объединенных сюжетов это самая большая контаминация из всех записанных ранее на Печоре. Среди новых записей большинство контаминаций посвящено образу Ильи Муромца (№№ 1, 11, 12). Большая сводная былина о Добрыне (№ 2) объединяет три сюжета.

Идейная основа этих художественно выразительных контаминаций, записи которых отличаются хорошей сохранностью текста и соблюдением былевой обрядности, подсказана желанием полнее и многограннее, в рамках одной былины, раскрыть мысль о патриотической сущности и героичности образа богатыря — основного героя контаминации. При этом, конечно, разрушается эпическая законченность каждой отдельной былины, входящей в контаминацию.

Композиционной основой объединения сюжетов, посвященных подвигам одного и того же богатыря, служит представление о последовательности и целенаправленности этих подвигов. В качестве связующих переходных формул используются общие места, созданные былевой обрядностью для обозначения места и времени действия, описания богатырской поездки, приезда богатыря в Киев, встречи с врагом и т. п. Иногда сказитель ограничивается повествовательными выражениями типа: «После этого и после этого...», «Тут он поехал...», «В ту пору было, в то времяцко...».

От творческих контаминаций резко отличаются те варианты, где механически объединены эпизоды и ситуации, относящиеся к различным былинам, что вызывает смешение черт характеров и искажение индивидуального облика отдельных богатырей, т. е. искажение исторически сложившегося, традиционного содержания русского эпоса. К этому же явлению относится и часто встречающаяся мена имен. Так, сюжет о сватовстве невесты («Соловей Будимирович») прикреплен к «доброму молодцу» Васильюшку Буслаевичу (№ 6); вместо Василия Буслаева «проститься-покаяться» едет герой по имени Чурилка (№ 18), у этой же сказительницы Чурилка фигурирует вместо Добрыни в былине «Добрыня и Маринка» (№ 14). Некоторым богатырям приписываются несвойственные им подвиги и черты характера. Так, например, одна из былин о Дюке (№ 3) включает эпизод, рассказывающий о его борьбе со змеем. Все это результат забывчивости, редкого исполнения данной былины отдельными сказителями.

Наблюдаются также некоторые закономерности в изменениях языка и стиля былин. Типичным для новых записей является усиление бытовых реалий, психологических мотивировок, авторских пояснений и оценок тех или иных действий и поступков былинных героев. Как правило, детализация в описании обстановки, авторские пояснения опираются на реально-бытовую сторону жизни самих сказителей. Так, Добрыня, придя на свадьбу своей жены под видом гусляра, «садится на порожецок» (№ 2); мать Чавины Чусавицны выводила дочь на улицу, «Фатенке да низко кланялась: „Получай невесту, живи, как хочетце“, садила доцку на конец ковра. Поехал Фатенко с легкой свадебкой» (№ 5).

Конкретизируются и оцениваются через бытовые реалии внешний вид и характерные черты былинных персонажей. Интересен разговор Ильи Муромца с каликой перехожей. В нем дается образное описание одежды калики и реальная мотивировка отказа в мене одежды:

В этих случаях сказителям иногда приходят на помощь образы и поэтические выражения причитаний — лирического жанра народной поэзии. Так, мать Соловья-разбойника названа «мать родимая, гроза великая» (№ 1); слуга верная, придя в погреб, кланяется заключенному Илье Муромцу и «горькими слезами уливается» (там же).

Часто вносятся психологически заостренные, причинные мотивировки поступков героев. Иногда подчеркнуто выражена прямая оценка того или иного героя или события со стороны самого сказителя. Описанию действий Соколика предшествует четкая авторская оценка: «А молодой этот Соколик не спит, В худом уме все думает» (№ 10); нападение врага описывается прежде всего через авторскую оценку: «Вдруг им горе приключилосе: Поднялся неверный враг, Неверный враг, силы множество» (№ 2); описание состязания в богатстве Дюка с Киевом оканчивается авторским пояснением: «Покорил Дюк сын Степанович, покорил он богатырей богатством всех, покорил он стольний Киев-град. И Дюк стал почетный гражданин, по всему земному шару славится» (№ 34). Из последнего примера видно, что в отдельных случаях пояснения и авторские оценки, сами по себе яркие и выразительные, нарушают эпическую обрядность, которая узаконила свое традиционное, устоявшееся описание внешности богатыря, его характера, поступков в целой системе постоянных эпитетов, гипербол и сравнений.

Для отдельных сказителей характерны такие отклонения от былевой обрядности, которые явно нарушают художественные нормы эпоса. Сюда относится утрата общих мест, отказ от соблюдения приема троичности и т. п.

Стремление к реально-бытовым мотивированным описаниям иногда органически не вовлекается в художественную систему былины, а приходит с ней в столкновение и оформляется либо средствами сказочного жанра, либо в форме простой бывальщины. В былине о Дюке Степановиче (№ 34) Дюк приехал в Киев как сказочный герой, он расспрашивает о дороге к терему князя Владимира. «Народу совсем вольного нету, по дороге шляющегося, увидел только малы ребятушки бегают, шалят.

Оценщик богатства Дюка, подобно сказочному герою, впадает вдруг в необыкновенно сонное состояние, неожиданно просыпаясь в нужную минуту: «Трое сутки спал, проспался, да и говорит: „Надо быть я долгонько спал, трое суточки спал“. Все высмотрел...» (№ 24).

Большинство художественно-выразительных, полноценных записей отличается, как указывалось выше, хорошей сохранностью былевой обрядности и яркостью поэтического языка. С точки зрения поэтического языка новых вариантов былин наблюдается стремление сохранить и даже усилить синонимические выражения. Новые записи содержат много синонимических выражений типа «ездят-гулят», «бьется-дерется», «прокатилось-прошло-проминовалося», «во тереме заперта крепко она, заложена», «боролись-стягались», «не сватались князю, не кланялись», «расходитеся-растекитеся», «много у него науби́вано, наложено сыновей отецких», «шурмовался-воевал», «умылся-приубрался».

Синонимические выражения являются ярким художественным средством в языке былин. Новые записи подтверждают высказанное в науке положение о продуктивности в творческом развитии синонимии как художественного принципа.[21] Оригинальные синонимические выражения часто встречаются в новых записях: «страна-губерния», «язык-говорун», «заходит безо всякого докладица, безо всякого решения», «а не дашь добром, так лихом возьмем да кровопролитием», «переменили они платьишко, скинул он с себя потребнишко», «хотят жгать-палить добра молодца» и др.

Таким образом, отдельные печорские сказители к 1942 г. не только сохранили разнообразные сюжеты, идеи, образы русского эпоса, но и внесли творческую живую струю в стиль и язык былин.

Экспедиция 1955 г. на среднюю Печору работала отчасти в тех же местах, что и экспедиция 1942 г. (Усть-Цильма и селения по реке Цильме — дер. Рочево, Трусовская и Филипповская), отчасти охватила другие места в пределах того же Усть-Цилемского района: в отличие от собирательских работ 1942 г. сотрудники экспедиции 1955 г. не спускались по Печоре ниже Усть-Цильмы, но зато обследовали подряд все селения по реке Пижме, начиная с самых верховьев до устья (дер. Скитскую, Степановскую, Никоновскую, Чуркину, Загривочную, Замежное, Абрамовскую, Боровскую). Таким образом, обе экспедиции на среднюю Печору как бы дополняют друг друга. Кроме того, экспедиция 1955 г. в известной мере явилась дополнением и к произведенной в 1929 г. работе, поскольку тогда записи былин на Пижме ограничились только двумя селениями, — правда, центрами песенной культуры Пижмы — Абрамовской[22] и Замежным.

Общее состояние былинной традиции в обследованном районе оказалось примерно тем же, какое отмечено было в 1942 г. Бесспорно, по сравнению со второй половиной 20-х годов круг сказителей — и исполняющих былины, и только хранящих их в своей памяти — заметно сузился. Удалось записать немного — всего 15 полных текстов от 7 сказителей.[23] Сильно упала роль былины как живого бытового явления в культурной жизни печорцев. Правда, еще бывали случаи, когда в большой общий праздник, за столом, односельчане и приехавшие гости из соседних деревень просили былинщика спеть «старину». Иногда пелись былины и в обычной будничной обстановке — за работой, при переездах в лодке из деревни в деревню,[24] нередко в полном одиночестве, «для себя». Но все же такие проявления живой жизни эпоса были далеко уж не повседневны.

Как и в 1942 г., к записи былин население отнеслось чрезвычайно внимательно, сочувственно и серьезно. Сказители были очень довольны тем, что от них записывали, тем, что их былины сохранятся для потомства; старались как можно лучше, бесперебойно спеть, чтобы не испортить записи «на машину» (т. е. на магнитофон).

На Пижме оказалось, что многие жители, как мужчины, так и женщины, могли напеть отдельные отрывки, вспоминали отдельные стихи и строфы, говорили о героях былин, как об общеизвестных персонажах. Экспедицией записано 12 фрагментов, но их можно было записать и еще больше. Эти отрывки напели главным образом те, кто в недалеком прошлом, а иногда и сейчас охотно подпевал и подпевает сказителям-мастерам. Среди таких лиц встречались люди далеко не старые — 40 лет и даже тридцатилетние. В некоторых случаях казалось, что здесь имеет место начальный момент овладения искусством сказительства. Так, тридцатилетняя Павла Чупрова из Скитской, дочь Маркела Чупрова (Абрамовская) призналась в своей большой любви к пению «старин». Пока еще она могла спеть собирателям только отрывки. Но она продолжает слушать былины и от отца и от других сказителей. Собирателей она серьезно приглашала приехать лет через десять — «когда все перейму, что нонче старики знают».

Как и в 1942 г., жива была память о многих мастерах-былинщиках, умерших за последние десятилетия. Воспоминания о прошлой былинной культуре оказались особенно живыми у пижемцев. Здесь в особенности наблюдалось большое внимание и уважение к мастерам эпического творчества. Некоторые пользовались большой популярностью, исполнение ими былин вызывало неизменный интерес. В Абрамовской при вести о том, что сказитель Еремей Чупров[25] собирается петь старины, изба оказалась вмиг набитой народом. Немногочисленное население Никоновской едва ли не все собралось послушать пение былин Дмитрием Федоровичем Чуркиным, когда стало известно, что он приехал в Никоновскую из Чуркина и будет петь. Собравшиеся с почтительным вниманием следили за каждым словом певца. Сам Д. Ф. Чуркин, столкнувшись в Никоновской у реки с собирателями в тот момент, когда те намеревались плыть к нему через реку, поднялся с ними на берег и тут же, в знакомой избе, уселся «побеседовать» о «старинах». Вместе с тем, как и в 1942 г., приходилось слышать и сетования на забывание искусства былинного сказительства, на падение интереса к нему. «Плохо ноне народ старины-то знает, забываться стали», — со вздохом сожаления говорил Тимофей Семенович Дуркин из Усть-Цильмы, прощаясь с собирателями после записи. В Усть-Цильме, где удалось найти только трех сказителей, собиратели в ответ на все расспросы местных жителей, слышали одно: «Да, в старину были деды, „сказывали“. Теперь никого не осталось. Молодые не умеют».

Впрочем, такого рода сетования и замечания слышали собиратели и раньше. Постепенное сужение круга знатоков былины и угасание ее живого бытования — процесс многих десятков лет. Сейчас он закономерно резко усилился.

Среди лиц, от которых в 1955 г. записывались былины, встретились певцы, очень различные по своему репертуару, степени и характеру мастерства. Одни знали по нескольку былин, пели уверенно, твердо, не сбиваясь; другие помнили немного, не без труда припоминали давно забытые напевы и слова. Сказительницы-женщины обычно только подпевали более опытным певцам, а сами не знали полностью ни одной былины. Знатоков эпоса с большим репертуаром не встретилось. Наибольшее количество произведений эпического творчества записано от Никиты Федоровича Ермолина из Трусовской на реке Цильме (4 былины и 2 баллады). Тексты некоторых оказались превосходными, так же как и исполнение этих былин. Это говорит о том, что на Печоре еще сохраняется, правда в очень суженном кругу, древняя культура эпического искусства. Характерно, что все былины пелись, причем почти каждый сказитель владел своим напевом, иногда и двумя-тремя.

Незабываемое впечатление снова, как и в 1929 г., оставила встреча с Еремеем Чупровым из деревни Абрамовской на Пижме.

Творческая биография Е. П. Чупрова изложена в собрании «Былины Севера».[26] В 1955 г., в 67 лет,[27] это был высокий черноволосый человек, не имевший в своем несколько суровом, строгом облике ничего стариковского. Рост, горделивая осанка, шапка густых темных волос, стриженных «под горшок», нож за поясом, бахилы выше колен — все это создавало впечатление полуэпического героя. К тому же Е. П. Чупров, колхозный конюх, очень картинно держался на коне.

Как и от большинства других сказителей, запись от Чупрова производилась в его собственной избе на магнитофон. Было уже поздно, темнело. Маленькая керосиновая лампочка на столе едва освещала магнитофон и бумагу; слушатели теснились по углам; только фигура певца выступала на первый план, слабо освещенная «коптилкой».

Опершись локтем о стол, слегка наклонившись вперед, Еремей Провович пел охотно, уверенно, быстро, увлекаясь с каждой минутой все больше и больше. Чуть глуховатый голос звучал чем дальше, тем громче и стремительнее, усиливая с каждым стихом эмоциональное напряжение. По-видимому, певец совершенно не думал ни о слушателях, ни о магнитофоне, ни о том, что параллельно с «машиной» каждое его слово записывается еще и на бумагу. Он до такой степени был погружен в исполняемую «старину», так был сам захвачен своим искусством, что не видел и не слышал ничего вокруг. Записывать его было необычайно трудно, так как очень быстрый темп исполнения и, главное, — огромное эмоциональное впечатление от всего облика певца мешали сосредоточиться на процессе записи.

Е. П. Чупров спел те же былины, которые пел и в 1929 г. — «Илью и Сокольника» и «Про Бутмана». Тексты он повторял почти дословно через 30 лет, что говорило о твердой и четкой кристаллизации их в его сознании. Ничего похожего на исполнение былин Е. П. Чупровым — по мастерству, темпераменту, творческой манере сказителя — не встретилось ни в одной среднепечорской деревне.

Большой удачей экспедиции явилась запись былин от цилемского сказителя из деревни Кривомежной Лазаря Михайловича Носова. Еще в 1942 г. участники экспедиции Карело-финского университета слышали о Лазаре Носове, как об отличном сказителе, познакомились с его женой А. А. Носовой, обычно певшей былины совместно с мужем, и записали от нее 7 былин. Сам же Лазарь Михайлович был в отъезде (см. выше). И вот в 1955 г. произошла, наконец, встреча с ним собирателей, при этом исключительно по счастливой случайности. Никакие расспросы о его местонахождении не могли помочь; дома его не было, и никто не знал, куда он отправился. При пешем переходе из одной деревни в другую на тропинке у реки собиратели повстречались с незнакомым веселым, общительным стариком и, разговорившись с ним, узнали, что он-то и был сказителем Носовым. Несмотря на крайне неблагоприятные условия для работы (холод, ветер, сырость, приближение грозовой тучи), тут же, у берега реки была организована запись.

Л. М. Носов оказался необычайно интересной творческой личностью. Бодрый, живой, чрезвычайно подвижный, несмотря на свои 76 лет, он очень сочувственно отнесся к записи былин. Едва заикнулись о них, как он тотчас же предложил спеть «Старину про Фатена», как он назвал былину о Хотене Блудовиче. Речь старика Носова пестрела прибаутками и присловьями. Весело и добродушно разглядывая магнитофон, он очень, радовался, что «хитрая машина» может с голоса спеть его былины, и был чрезвычайно доволен записью. Кроме длинной старины «Про Фатена», Л. М. Носов спел фрагмент из былины «Добрыня и Дунай».

По его словам, ему больше нравились старины не героические, а семейно-бытовые; он очень сокрушался, что многое уже забыл: «Прежде-то много знал. Смолоду я их пою. От стариков выучил, с которыми на промыслы хаживал. Еще знаю старинные песни, — рассказывал Носов, — приезжайте зимой, тогда дома буду, еще старины вспомню, напою вам».

К сожалению, собирателям пришлось на этот раз ограничиться этими двумя случайными записями от бесспорно очень одаренного сказителя, к тому же, как и Еремей Чупров, продолжающего культивировать былину в живом исполнении: Лазарь Михайлович торопился домой, чтобы затем опять пуститься в новый путь по неотложным делам.

Хорошими исполнителями былин, сохранившими чувство эпического стиля, оказались также Никита Федорович Ермолин из Трусовской и пижемцы Леонтий Тимофеевич Чупров и Дмитрий Федорович Чуркин.

Но затухание былинной традиции на средней Печоре несомненно. Об этом, кроме того, что было указано выше, говорит и сильное обеднение сюжетного состава репертуара. Интересно сопоставить цифровые данные. Из 20 сюжетов, зарегистрированных в 1929 г. в Усть-Цильме и на Пижме, в записях 1955 г. имеется только 6 (причем следы одного видны лишь в кратком начальном отрывке). Совершенно отсутствуют распространенные здесь в прошлом былины о Василии Игнатьеве, Дунае (Женитьба князя Владимира), бое Добрыни с Дунаем. Нет никаких следов былины об Илье Муромце и Идолище. Если даже включить все записи с реки Цильмы, где в 1929 г. собиратели не были, то и тогда оскудение былинного репертуара верхней части средней Печоры совершенно очевидно (21 сюжет из Усть-Цильмы с ее окрестностями и с Пижмы в 1929 г. и 12 сюжетов из тех же мест вместе с записями из селений по реке Цильме в 1955 г.). Особенно оскудела былинная традиция в самой Усть-Цильме. В 1929 г. в ней и прилегающих к ней деревнях было записано 20 былин на 15 сюжетов от 9 сказителей. В 1942 г. удалось отыскать в Усть-Цильме только двух сказителей и записать от них по одному тексту на 3 разных сюжета (в одном из них неудачно контаминированы 2 сюжета). В 1955 г. собиратели смогли встретиться там только с тремя сказителями и записали от них 6 былин, заключающих в себе 6 сюжетов (2 контаминированные былины). А вот данные 1900-х годов: Н. Е. Ончуков в Усть-Цильме и окрестностях записал 31 былину на 29 сюжетов от 7 сказителей. Постепенное сужение репертуара со времени работы Н. Е. Ончукова к нашим дням очевидно, при этом резкий перелом мы видим между 1929 и 1942 гг.

Наиболее устойчивыми оказались сюжеты об Илье Муромце и Соловье-разбойнике, о бое Ильи Муромца с сыном, а на Пижме — «Бутман» и «Скопин». Фрагменты трех последних былин чаще всего могли напеть местные жители, не являющиеся по существу сказителями. Былины о бое Ильи Муромца с сыном сохранились в превосходных вариантах.

Особо следует остановиться на былинном репертуаре селений по реке Цильме. На основе произведенных в 1942 и 1955 гг. записей можно предполагать здесь в прошлом — и быть может в не очень далеком прошлом — богатый и разнообразный материал. В 40—50-е годы сохранились еще в народной памяти 15 сюжетов (правда, 2 из них в полузабытом виде, а 3 в сводной былине об Илье Муромце). Хотя В. Г. Базанов и справедливо подчеркивает крепкую связь селений по Цильме с Усть-Цильмой, называя их своеобразным ее филиалом,[28] но все же цилемские тексты имеют свои особенности. Здесь, например, записан в двух вариантах сюжет о Добрыне и Алеше (неудачная женитьба Алеши Поповича), в прошлом совершенно не отмеченный ни в Усть-Цильме, ни на Пижме, и тоже в двух вариантах былина о Соловье Будимировиче, которая в прошлом (и в 1900-е годы, и в 1929 г.) встретилась только на Пижме. Совсем не был записан на Печоре сюжет о встрече Добрыни с поляницей и женитьбе на ней, который сказительница деревни Трусовской искусно объединила с сюжетом о Добрыне и Алеше (1942 г.). От той же сказительницы записан неизвестный вообще до сих пор героический сюжет, представляющий новообразование на основе целого ряда традиционных эпизодов и мотивов (см. № 7 и комментарий к нему).

Из 17 записанных на Цильме былин многие отмечены выдержанным эпическим стилем, стройной композицией, богатой обрядностью. Это свидетельствует о крепкой эпической традиции в недалеком прошлом в этих местах.

Записи 1955 г. вместе с записями 1942 г. показывают устойчивость некоторых местных, сложившихся на средней Печоре редакций. Таковы, например, былины о бое Ильи Муромца с сыном, о Скопине, о Бутмане. Новые записи былины о Соловье Будимировиче (см. №№ 6 и 36, оба записаны на Цильме) в сопоставлении с пижемскими вариантами сборников Н. Е. Ончукова (№ 8) и А. М. Астаховой, т. I (№ 67), явно свидетельствуют о наличии особой среднепечорской сокращенной редакции, без эпизода постройки теремов и посещения их девушкой. Интересна запись 1955 г. былины «Добрыня и Змей» (№ 45), повторяющей развязку варианта 59 сборника Н. Е. Ончукова: Добрыня, освободив от Змея похищенную им красавицу, женится на ней — мотив сказочный, для эпоса необычный.[29] В литературе о былинах уже было отмечено, что вся северо-восточная группа обработок сюжета «Добрыня и Змей» (тексты мезенские, пинежские, один печорский) выделяется насыщением их сказочно-легендарными мотивами.[30] Новая запись подтверждает наличие этих черт в печорской традиции. Характерно, что и самим исполнителем сюжет осознавался как сказочный (см. стих 183 и примечание сказителя в конце).

Так же как и записи 1942 г., материалы 1955 г. выявляют два параллельно идущих процесса, характерных вообще для всего позднейшего периода жизни эпоса (конец XIX и начало XX вв.). С одной стороны, у одаренных сказителей былина сохраняется не в механически затверженных текстах, а творчески, с внесением своих индивидуальных деталей, но в духе и стиле освоенной сказителями эпической традиции. В этом отношении очень показательна запись былины о Хотене Блудовиче в двух вариантах — в 1942 г. от А. А. Носовой и в 1955 г. от ее мужа Л. М. Носова. Как выяснили собиратели, оба супруга обычно исполняли былины совместно. Но жена не просто подпевала мужу, как это часто бывало и бывает на Печоре, а могла исполнять и исполняла былины и самостоятельно. И вот сопоставление показывает, что обе записи Хотена принадлежат к одной и той же редакции (что совершенно закономерно), но отдельные эпизоды разрабатываются каждый раз по своему, с творческими и часто очень выразительными вариациями (см. подробнее в комментарии к обоим текстам). Интересные творческие вариации находим в текстах былины «Илья Муромец и сын», например у Тимофея Дуркина (№ 43), в описании корабля Соловья Будимировича и в других.

С другой стороны, наблюдаются явные случаи забывания, искажения содержания, нарушения норм эпического стиля. Иногда у одного и того же сказителя обнаруживаются хорошие, порой замечательные варианты и вместе с тем тексты полузабытые или с явными признаками разрушения, что зависит от разных причин, чаще всего от отношения самого сказителя к тому или иному сюжету и в связи с этим от более или менее частого его исполнения. Это мы видим, например, в записях от Тимофея Дуркина, Лазаря Носова и некоторых других. Такие случаи встречались и раньше, даже в репертуарах выдающихся сказителей (например, у Трофима Рябинина). Но в последние десятилетия случаи забывания отдельных сюжетов, оскудения эпического репертуара вследствие редкого исполнения в большой степени участились. Это хорошо показывают нам записи 1942 и 1955 гг.

Среди записей 1955 г. обращает на себя внимание текст былины об Илье Муромце и Соловье-разбойнике (№ 35). В этом варианте проглядывают очертания одной из старых редакций, отраженной в рукописных текстах XVII—XVIII вв. (см. подробнее в комментарии к этому варианту).

Собирательскую работу на берегах Печоры продолжила экспедиция 1956 г., работавшая в низовьях реки — Нарьян-Марском районе.

Административная граница между обоими районами проходит около селения Тош-Виска, несколько выше Лабожского. Тут начинает заметно меняться и самая природа реки. Появляются сначала отдельные, затем все более частые острова; берега становятся ниже; постепенно исчезает таежный лес, и шаг за шагом все шире развертываются береговые просторы — тундра. Все больше появляется различных «висок», «шаров», «курьей» (т. е. проливов, заливов, старых русел — «стариц», мелких притоков); берега и острова становятся сильно изрезанными разнообразными водными каналами, заливные луга открывают широкие светлые просторы и дали. Нижняя Печора — огромный водный лабиринт с берегами настолько низкими, что трава непосредственно, без отмелей, переходит в воду, а весной, во время половодья, льдины нередко несутся прямо по улицам деревень и только кое-где высокие деревянные быки предохраняют постройки от аварий. Почти каждый год половодье приносит деревням нижней Печоры большие разрушения. В районах севернее Нарьян-Мара, над открытыми берегами тундры постоянно носятся сильные морские ветры и бушуют высокие морские приливы. Здесь все пропитано близостью океана. Ниже Нарьян-Мара уже прекращается движение речных пассажирских пароходов, — связь с Архангельском поддерживается большими пароходами морского типа. Сюда, в устье Печоры, приходят морские грузовые суда — советские и зарубежные — за лесом. Между немногочисленными деревнями, расположенными на отдельных островках в устье реки, мелькают маленькие местные моторные ботики и лодки, но регулярные рейсы их (в частности, движение почтовых ботов) нередко нарушаются из-за непогоды.

Таким образом, Нарьян-Марский район по своим природным условиям значительно отличается от таежной, укрытой лесами средней Печоры.

Иные природные условия определили и основную экономику края. Жители здесь — рыбаки. Хотя они занимаются и животноводством, но в сравнительно небольшом масштабе. Рыбный промысел значительно преобладает над всеми остальными. На путину издавна выходило очень много населения: тут добывается семга, нельма и другие ценные породы рыб. Зимой охотники выходят в промысловые избушки и добывают ценнейшего пушного зверя — песцов, горностаев, россомах, полярных лисиц.

Иначе, по сравнению со средней Печорой, сложилась и историческая судьба края. Низовья Печоры были в свое время колонизованы Москвой. В 1499 г. московские воеводы, князья Ушатов-Курбский и Заболоцкий-Бражин с дружинами пришли сюда и основали укрепленный острог — Пустозерск (около 20 км от нынешнего центра нижней Печоры — города Нарьян-Мара). Благодаря приведенным туда войскам русским колонизаторам удавалось справляться с местным населением. Московские поселенцы быстро овладели природными угодьями в устье Печоры. За первыми осевшими пришельцами из Москвы потянулись и другие. В низовьях Печоры начали вырастать селения москвичей. Постепенно этот глухой, удаленный от центра край сделался местом ссылки для неугодных царю людей. Устье Печоры видело ряд исторически известных ссыльных: протопопа Аввакума, боярина Артамона Матвеева, который 20 лет — с 1691 по 1710 гг. — прожил здесь с семьей, сподвижника правительницы Софьи — князя В. В. Голицына и других. Эти невольные колонизаторы Печоры везли с собой свой двор, последователей, слуг и увеличивали в устье реки московское влияние, укрепляли московскую культуру, во многом (в частности, в языке, в фольклоре) отличную от новгородской культуры в Усть-Цилемском районе.[31]

Сегодня на нижней Печоре весь промысел механизирован и снабжен орудиями лова новейшей конструкции. Природные богатства и рационально налаженная система хозяйства выдвинули некоторые нижнепечорские колхозы в ряды колхозов-миллионеров.

Общение с молодым городом Нарьян-Маром и отчасти с Архангельском сказывается очень заметно и значительно отличает нижнепечорцев от усть-цилемов. В быту нижнепечорских деревень много городского — мебель, посуда, костюмы, предметы бытового обихода. Нет традиционных усть-цилемских сарафанов, парчовых праздничных нарядов XVII—XVIII вв., нет старинных головных уборов. Местная речь ближе к литературной русской речи, чем речь усть-цилемов.

Все эти различия отчетливо ощущаются самим населением. «Усть-цилемы — староверы, домоседы, — говорят жители Нарьян-Марского района, — век свой в лесах живут, людей мало видят. Зимой на посидках сидят, „сидячие“ (т. е. долгие, протяжные, лирические) песни знают. А мы век на ветру, на воде. Нам в избах сидеть да со звездой ходить некогда».

Жители нижней Печоры ездят в Усть-Цильму нечасто: непосредственных дел у них там обычно нет, а «в Россию», т. е. в центр страны, они попадают через море и Архангельск. Но усть-цилемы бывают в низовьях по разным надобностям: выходят в океан на промысел, молодежь ездит в Нарьян-Мар учиться и работать. Районы соединены и родственными связями, и общими знакомствами, и встречами на путине. Сейчас, когда хозяйство в обоих районах имеет одинаковый коллективный характер, общение на почве трудовой колхозной жизни значительно крепче объединяет усть-цилемов и нижне-печорцев, чем в дореволюционное время.

Это общение особенно развилось за последние 15—20 лет. И естественно, что картина соотношения фольклора в обоих районах сегодня не та, что была еще в 1929 г.: тогда, например, разница между песенным репертуаром средней и нижней Печоры, вызванная условиями первоначальной колонизации и общего бытового уклада, была значительно заметнее, чем в наши дни, когда эти различия во многом сглажены. Однако, картина былинной традиции на нижней Печоре и сегодня существенно отличается от традиции в Усть-Цилемском районе.

В первые недели экспедиции успехи по разыскиванию былин были чрезвычайно ничтожными. Несмотря на то, что о былинах собиратели всюду спрашивали в первую очередь, они всюду получали один ответ: старики-былинщики прежде имелись, некоторых помнили по именам, кое-кто их слышал. Но деды вымерли, а дети их, не говоря уже, конечно, о внуках, ничего «не поняли», т. е. не восприняли от отцов. Если в районах средней Печоры о Еремее Чупрове, Никите Ермолине или Лазаре Носове знали широко по деревням, то в нижней Печоре таких общеизвестных имен в первый период экспедиции не было. Когда собиратели называли имена, ориентировочно подсказанные им случайными спутниками на пароходе или в какой-либо деревне, обычно в ответ местные жители качали с сомнением головами: «Це-ли бат? Не слыхали мы, чтоб он пел»; «Цорта он знат»; «Не, он не певака». В большинстве случаев это, к сожалению, так и бывало. Собиратели спускались вниз по реке, возвращались обратно, совершали отдельные выезды в деревни, расположенные на островах в стороне от основного маршрута. Великая Виска, Голубково не дали ни одной былины, ни одного имени сказителя. Только постепенно, с большим трудом стала налаживаться запись былин. В Оксине был записан вполне законченный текст песни о Кострюке, в Осколкове — былина «Илья и Сокольник», в Андеге — два незначительных отрывка «Про Добрыню», настолько кратких, что сразу невозможно было определить их сюжет. В пригороде Нарьян-Мара, деревне Качгарт, удалось записать три богатырские сказки на былинные сюжеты, а в деревне Угольное под Нарьян-Маром — одну былину. Самые тщательные розыски в других близлежащих селениях — Куе и Никитцах не дали никаких результатов. В деревне Нарыге, куда оказалось очень трудно пробраться из-за условий транспорта и погоды, не было, по уверениям местных жителей, ни одного исполнителя былин.

Более удачным оказалось посещение села Лабожское. Еще на пароходе по дороге из Нарьян-Мара собиратели познакомились с Т. С. Ижемцевым, жителем деревни Бедово́е, который ехал в гости к дочери в Лабожское и охотно разговорился с собирателями о старинах. Тут же на пароходе Ижемцев вспомнил начало былины о Василие Игнатьеве, а затем, уже на берегу Лабожского, он спел полный, крепкий текст «Кострюка». Он же направил собирателей к Никандру Ивановичу Суслову, который, по его словам, «много чего знает».

Суслов, зажиточный колхозник, один из лучших рыбаков в деревне, действительно оказался хорошим исполнителем былин и охотно поделился с собирателями своим репертуаром. Живой, общительный человек, маленький, сухонький, в косоворотке и толстых теплых носках без обуви, он мягко ступал, прохаживаясь во время разговора по чистой просторной комнате, убранной по-городскому. О былинах Никандр Иванович говорил серьезно и с чувством: «Старины петь — надо склад знать. Вот я прежде-то помнил больше, пел их сам своим передо́м (т. е. умел запевать и самостоятельно вести напев). А теперь из памяти многое выходит, — стары мы стали... А врать не хочу».

Но некоторые былины Никандр Иванович помнил прекрасно. Перед тем, как запеть в магнитофон, он долго проверял себя: «Пароход-то сперва пар пущает, а уж потом разгудится во всю силу, — говорил он, — так и старину всю знать надо. С двух-то первых слов далеко не уедешь. Попробовать сперва надо, все ли в памяти».

От Н. И. Суслова записаны две былины: «Женитьба солнышка Владимира», «Женитьба Алеши Поповича на Добрыниной жене» и баллада «Молодец и горе». Малограмотный, самоучка, но большой любитель музыки и чтения, Никандр Иванович слышал в молодости многих мастеров-былинщиков (В. П. Тарбарейского, Ф. М. Пономарева и других) и с их голосов перенял свои былины. Кроме былин, он знал старые лирические протяжные песни и хорошо исполнял их.

Запись от Н. И. Суслова продолжалась три дня. Собирателей поразило полное отсутствие интереса у соседей к исполнению былин их односельчанином. Насколько трепетным и сочувственным было внимание к былинщикам на Цильме и Пижме, настолько равнодушно отнеслись соседи к пению Ижемцева и Суслова. Об их искусстве говорили с улыбкой, как о безвредной блажи стариков. Собирателям почуялся в этом какой-то крупный дефект работы местных культурно-просветительных организаций. Вскоре эти предположения оправдались.

В том же Лабожском собиратели разыскали сына сказителя Василия Петровича Тарбарейского, известного по записям Н. П. Леонтьева, — Никандра Васильевича, от которого рассчитывали получить интересный материал, поскольку имелись сведения, что он учился у отца петь былины.[32] Но оказалось, что Никандр Васильевич почти ничего от отца не перенял. Как он смущенно объяснял, с отцом в былые годы пел только старший брат Гаврила.[33] Сам же Никандр мог спеть лишь один довольно путаный вариант былины о бое Ильи Муромца с сыном.

Наиболее значительными в 1956 г. были встречи с Тимофеем Степановичем Кузьминым в Тельвиске и с Андреем Федоровичем Пономаревым в Нарьян-Маре.

Тельвиска — старое рыболовецкое селение. Жители его занимаются и животноводством, а зимой уходят далеко в тундру промышлять пушного зверя. При первых же словах о былинах жители Тельвиски в один голос заговорили о Тимофее Степановиче Кузьмине: «Этот знает! Его и в Нарьян-Мар возили выступать. Этот вам напоет! Ну, этот дед — певака!».

Тимофей Степанович — 68-летний колхозник небольшого роста, очень скромный по всему своему облику и манерам, принял участников экспедиции радушно и просто. После получасовой беседы собиратели были глубоко тронуты впечатлением, которое произвели на них его доброта, природное достоинство и очевидное желание помочь им в работе. Узнав, что Академия наук прислала из Ленинграда специальную экспедицию для записи старин, Тимофей Степанович очень взволновался. «Значит, понимают люди, какое большое дело — старины. Значит, ценят, — повторял он. — А у нас-то! На смотр меня вызывали, в Нарьян-Мар. К олимпиаде готовились. Говорят: „Выходи, дедушка, на эстраду, расскажи публике что-нибудь, старину про что знаешь. Да только петь не надо, — так, без пения, расскажи словами, чтобы скорее было. Не то публике скучно будет“. Да разве этак можно? Ну, вышел я, рассказал про Илью, премировали меня потом, пятьдесят рублей дали. Да разве это мне нужно? Разве так старины-то передают — рассказом, без голоса? Нет, этак не годится!»

Старик, видимо, был глубоко и справедливо обижен таким отношением — не к нему самому, а к его былинам.

С первой же былины, спетой Тимофеем Степановичем, стало ясно, что Кузьмин — один из редчайших мастеров былинного искусства, которых можно услышать в наши дни. Уже самый репертуар Т. С. Кузьмина был для современного былинщика на Печоре необычным — он пел в течение четырех дней, предлагая все новые и новые сюжеты, варьируя напевы. От него записаны 12 хороших, иногда превосходных полных текстов, среди которых неизвестные до сих пор в записях на Печоре или редкие сюжеты: «Сухман», «Святогор», «Садко», «Василий Буслаев», «Василий турецкий» [Идойло сватает племянницу князя Владимира].

Тимофей Степанович пел охотно и просто. Рассказал он подробно и свою творческую биографию. Оказалось, что грамотен он с девяти лет; былины узнал прежде всего от отца, сказителя Степана Васильевича Кузьмина, который по профессии был штукатуром-печником («все печи клал») и славился своим умением петь старины. Кроме отца, слыхал не раз и других сказителей и, обладая прекрасной памятью, запомнил петое ими. «Что раз услышал — то мое», — говорил он сам. Позднее случилось ему увидеть и книги с былинами, в которых он нашел многое, знакомое ему с детства. В 1914 г. Тимофей Степанович был на военной службе, а затем всю жизнь не покидал родной Печоры.

Два раза его приглашали выступать на смотрах художественной самодеятельности, которые устраивались в 1954 г. в Оксине, а в 1955 г. — в Нарьян-Маре. Оба раза он исполнял былины — «рассказывал их сказками» по требованию администрации смотров, которая боялась, что напев утомит слушателей.

Запись Т. С. Кузьмина на магнитофон происходила в течение четырех дней подряд в его избе, в присутствии только его полуглухой старухи-жены. Пел он уверенно, спокойно, с любовью и очевидным пониманием ценности того, что он исполнял. Тексты былин оказались длинными и цельными. Сам Тимофей Степанович скромно говорил, что поет он плохо, что «слушать его не стоит», но, видимо, был очень доволен вниманием к его искусству. По его словам, напевы его былин все одинаковы, но фактически он или давал различные, или вносил в один и тот же некоторые изменения. «Вы в Нарьян-Маре деда Андрея Пономарева отыщите, — напутствовал он собирателей на прощанье, — у него отец певака был, я его в молодости слышал. Он дома должен быть».

Жилище А. Ф. Пономарева собиратели нашли в Нарьян-Маре с большим трудом, несмотря на то, что оно находилось в центре города. После долгих расспросов и справок удалось, наконец, разыскать двухэтажный деревянный барак, где в маленькой уютной квартирке из двух комнат жил во втором этаже безвестный сказитель.

Андрей Федорович сидел у стола и тешил двухлетнего внука. Всем своим обликом — сединой, живым острым взглядом из-под мохнатых бровей, веселой усмешкой — он очень напоминал такого же бойкого неугомонного балагура — деда Лазаря Носова на Цильме.

Андрей Федорович оказался старым солдатом. Родом из Лабожского, он последние десять лет живет с семьей в Нарьян-Маре. У него спокойная, счастливая старость, которую старик украшает своим искусством.

«Я старины смолоду пел с отцом, Федором Михайловичем, да с его товарищем Тарбарейским Василием Петровичем, — рассказывал он. — В Лабожском-то были, Никандру Тарбарейского видали? Сам-то он ничего не знает. А отец у него был певака. Вот как они вдвоем с моим-то стариком заведут на путине или в деревне про Илью, про Ваську Буслаева, про Ивана Горденовича — только поспевай слушать. Вот я от них и понял».

Уговаривать Андрея Федоровича спеть известные ему былины не пришлось. И сразу, как было и с Кузьминым, собиратели поняли, что это такой же, если еще не лучший, крупный мастер былинного эпоса, с такой же, как у Кузьмина, громадной памятью, вкусом, но, может быть, еще более интересный по творческой манере, по своеобразию художественных образов, которые он импровизационно вводил в текст. Все его былины были цельными, стройными по композиции и некоторые очень длинными. Так, например, «Ивана Горденовича» А. Ф. Пономарев пел целый час.

В течение двух дней Андрей Федорович исполнил весь свой репертуар — 7 былин.

Помимо указанных пунктов, обследованы были еще Пустозерск и деревня Устье, где была записана баллада о гибели оклеветанной жены («Князь, княгиня, старицы»).

Общее количество записанного материала в низовьях Печоры в 1956 г. — 29 полных стихотворных текстов, 5 фрагментов и 3 прозаических богатырских сказки — значительно больше, чем в 1955 г. Но при этом совсем иной оказалась общая картина бытования. На средней Печоре былина, хотя бы и в коротких отрывках, известна гораздо большему числу жителей; ее слышали многие и от многих; интерес к ней разлит шире; внимание к отдельным мастерам-сказителям гораздо глубже и искреннее, хотя мастеров этих количественно немного и репертуар их невелик. На нижней Печоре знакомство с былинами — явление значительно менее распространенное; в массе население знает о них в основном по преданиям, — редко кто помнит и слышал живых сказителей; былинная традиция забывается. Наряду с этим на нижней Печоре имеются отдельные мастера с таким большим и ценным репертуаром, которого на средней Печоре нет. Вполне вероятно, что таких единичных мастеров-сказителей в нижнепечорском районе имеется гораздо больше, чем нашла экспедиция 1956 г.: практика показала, что они могут жить десятки лет, неизвестные даже ближайшим соседям. Селения в тундре и по притокам нижней Печоры фольклористами еще далеко не обследованы.

Но сказители этого района стоят одиноко и не имеют вокруг себя молодой поросли: никто из них на сегодня не передал молодежи своих знаний. Возрастной уровень их — 60—80 лет. На средней Печоре он ниже: как уже упоминалось, там былинами интересуются отдельные певцы 50, 40 и даже 30 лет.

Сопоставляя наблюдения 1956 г. с впечатлениями собирателя второй половины 30-х годов, приходишь к выводу, что и в Нижнепечорье за два десятка лет произошел в эпической традиции резкий сдвиг. Вот что говорится о ее состоянии в 30-е годы: «Знание былин на Печоре зарегистрировано составителем сборника не только среди стариков-сказителей, но и среди молодых... Среди некоторых современных продолжателей былинной традиции наблюдается стремление к пополнению своего репертуара. Они перенимают друг у друга былины... Былины на Печоре живут, их с большим вниманием слушают колхозники от своих сказителей, былинами интересуются».[34] Совсем иная картина вырисовывается, как мы видели, по данным экспедиции 1956 г.

Что касается изменений, произошедших в самом репертуаре, то сравнение сюжетного состава записей всех лет в Нижнепечорье не может дать, подобно записям на средней Печоре, надежного основания для определенного суждения по этому вопросу. На сюжетном составе записей Н. Е. Ончукова с нижней Печоры в особенности сказался его собирательский метод: записывать, прежде всего, редкие сюжеты и избегать повторных записей хорошо известных и уже зафиксированных. Вероятно, вследствие этого Н. Е. Ончуковым и не была записана на нижней Печоре былина об Илье Муромце и Сокольнике, столь же популярная, судя по поздним записям, на нижней Печоре, как и на средней, а также былина об Илье Муромце и Соловье-разбойнике и, может быть, еще какие-нибудь из былин, записанных им ранее на Пижме и в Усть-Цильме. Не дают нужного сравнительного материала и записи 1929 г. (всего 5 записей из Великой Виски, где экспедиция случайно задержалась на день, ожидая парохода), и публикация Н. П. Леонтьева, далеко не охватившая всего собранного им материала (сюжеты неопубликованные, к сожалению, не указаны).

Таким образом, собранный после Н. Е. Ончукова материал следует рассматривать как дополнительный к его записям, раскрывающий вместе с ними общий былинный репертуар Нижнепечорья конца XIX в.

Репертуар этот оказывается богатым и разнообразным. Это отражено и в записях 1956 г. (22 сюжета и 2 сказки, одна — основанная на восьми сюжетах об Илье Муромце, другая — объединяющая три сюжета о Добрыне Никитиче). Среди былин Нижнепечорья мы видим не только многие древние сюжеты русского героического эпоса, но и некоторые специфически печорские новообразования, как былину о Данилке Денисьевиче (Ончуков, № 76), Луке Степановиче (наст. изд. № 72). Некоторые былины представляют собой оригинальную обработку традиционных сюжетов, с новыми именами героев. Так, Н. Е. Ончуков записал здесь два варианта былины «Потап Артамонович» (Ончуков, №№ 72 и 96), которая представляет собой своеобразно переоформленный сюжет о Михайле Даниловиче; в 1929 г. записан хороший вариант былины «Иван Гостиный сын» (состязание конями) с Добрыней Никитичем в качестве героя (Астахова, 1938, № 96, единственный известный случай); в 1938 г. Н. П. Леонтьев зафиксировал интересный случай прикрепления сюжета о Калин-царе в своеобразной обработке тоже к имени Добрыни Никитича (Леонтьев, № 6). Специфическими чертами, отличающими печорские обработки от мезенских и беломорских, отмечены оба варианта с Печоры поздней былины о сватании Идолищем племянницы князя Владимира (Ончуков, № 73; настоящее издание, № 83) сильно отличается от других вариантов на тот же сюжет — и не только вариантов из других мест Севера, но и текстов из Усть-Цилемского района — былина «Добрыня и Змей» (№ 68).

Материалы экспедиции 1956 г. подтверждают некоторые уже ранее установленные общие черты печорской традиции (например, особая композиция печорских вариантов былины о бое Ильи Муромца с сыном), в иных же случаях позволяют наметить эти черты или, у́же, — характерные особенности нижнепечорской традиции, чего по одним прежним записям сделать было нельзя (см., например, комментарии к былинам №№ 69, 70, 83).

Печорские записи 1956 г., так же как и предыдущих лет, отразили типичные для позднейшего этапа жизни эпоса явления — индивидуальную разработку традиционных эпизодов, воздействие смежных жанров, в особенности сказки, насыщение бытовыми реалиями, психологизацию образов, случаи разложения былины в побывальщину и сказку. В особенности же интересный материал они дали по вопросу о роли книги в былинном сказительстве.

Среди текстов, записанных от Тимофея Степановича Кузьмина из Тельвиски, имеются былины «Илья и нахвальщик» и «Добрыня на чудь поехал» (№№ 78 и 82). Заглавия даны исполнителем. Уже сами эти заглавия настораживают, они необычны. При ближайшем знакомстве с текстами оказалось, что первая былина восходит к известному шенкурскому тексту об Илье Муромце и Жидовине богатыре (Киреевский, вып. I, стр. 46), вторая в своей начальной части — к былине сборника Кирши Данилова «Добрыня чудь покорил» (№ 21). При этом выяснилось, что первая былина, вошла в репертуар сказителя из изданного А. Каспари в 1894 г. альбома «Русские былины и сказания» (премия к журналу «Родина»), где шенкурская былина передана в особом ритме, принятом в русской литературе XVIII и начала XIX вв. для стилизаций под русский эпос — в четырехстопном хорее с дактилическим окончанием, перемежающемся с отдельными стихами пятистопного и шестистопного хорея тоже с дактилическим окончанием (так написаны «На взятие Бендер графом Паниным» Сумарокова, «Бахарьяна» Хераскова, «Добрыня» Львова, «Илья Муромец» Карамзина, «Бова» Пушкина и др.).[35]

Иначе обстоит дело с влиянием былины о Добрыне из сборника Кирши Данилова. Тут нет полного совпадения текстов, как в первом случае. Наоборот, в построении сюжета, исключая начальную часть, в разработке отдельных эпизодов вариант Кузьмина очень близок к прионежским вариантам. Но совпадение заглавий, формулировок поручения (ср. у Кирши Данилова: «Кто бы... вырубил чудь белоглазую, прекратил сорочину долгополую», у Кузьмина: «Ты повыбей там чудь да белоглазую, ты повыбей сорочи́ну долгополую»), а также отдельных групп стихов не оставляют никакого сомнения в том, что вариант Кирши был Кузьмину известен.

У того же Кузьмина наблюдается и в ряде других былин отход от местных традиций и явные следы традиций Прионежья. Так, два варианта былины «Как Добрыня женился» (№ 81) не только почти в точности воспроизводят композицию прионежских обработок этого сюжета,[36] но и совпадают с ними в формулировках. Такого рода близость, а также отсутствие сюжета в предшествующих печорских записях вызывает вопрос, не пришла ли прионежская редакция на Печору в каком-либо печатном издании. Специфические черты прионежской традиции явственны также в былине Кузьмина о Дюке (№ 84). Все это наводит на мысль, не обязано ли также книжному источнику появление в репертуаре Кузьмина таких былин, как «Сухман» и «Святогор и сумочка переметная», никогда раньше на Печоре не зарегистрированных.

Если на примере былин Т. С. Кузьмина мы видим проникновение через книгу в местный эпический репертуар элементов других областных традиций, то в записях от Никандра Суслова встречаем случай укрепления особенностей местной традиции с помощью книги, включающей ранее записанные в той же местности тексты. Так, былина Суслова «Женитьба Алеши Поповича на Добрыниной жене» (№ 62) имеет то же построение и те же детали, что и вариант № 95 сборника Ончукова, в других местных традициях не встречающиеся (подробности см. в комментарии). Однако нельзя эту близость двух вариантов считать определенным свидетельством наличия своеобразной нижнепечорской традиции. В доме оказался сборник Ончукова «Печорские былины», и бесспорно Суслов, большой любитель чтения, былины этого сборника читал. Хотя он и слышал, по его словам, эту былину в живом исполнении, но основа его текста восходит, несомненно, к записи Ончукова. Здесь или образец мастерского воспроизведения усвоенного в основном из книги произведения, которое сказитель в ряде случаев улучшает (см. комментарий к былине), или (мог быть и такой случай) обратный процесс — приближение к опубликованному тексту варианта, воспринятого из устной традиции.

То, что Суслов к сборнику Ончукова не раз обращался и сам осознавал связь с ним своего былинного знания, подтверждается и текстуальной близостью к варианту Ончукова другой старины — «Молодец и горе» (№ 64; Ончуков, № 82). Показательно, что когда Суслов пел балладу на магнитофон, он держал перед собой книгу Ончукова раскрытой на страницах текста «Горе».[37]

Все это говорит о большой роли в позднем сказительстве книги, содействовавшей в одних случаях обмену эпическими традициями разных районов (а это расширяло и обогащало местные репертуары), в других, — укреплявшей некоторые местные традиции.

Подобно Печоре, Зимний берег в качестве одного из главнейших очагов былинного сказительства на Севере был открыт в 1900-е годы. Правда, первые записи эпоса здесь были сделаны еще раньше, в 70-е годы XIX в. И. Розановым и опубликованы в «Материалах» П. С. Ефименко,[38] но их было всего несколько,[39] и Зимний берег как хранитель богатого эпического наследия стал известен лишь после опубликования «Беломорских былин».[40]

Зимний берег — это восточное побережье Белого моря. В северной части его, там, где начинается горло Белого моря, соединяющее это море с Баренцевым, находится село Зимняя Золотица, состоящее из двух поселков, на расстоянии примерно 8 км один от другого: Нижняя Золотица — у самого моря при впадении в него речки Золотицы и Верхняя Золотица — выше по речке.

Поселения эти возникли не ранее XVI в. и были основаны, как и селения средней Печоры, выходцами из новгородских земель. Книга Большого Чертежа, упоминающая «град Пустоезеро», основанный в 1499 г., не указывает ни одного поселения на всем протяжении Зимнего берега (Записки Русского Географического общества, т. VII, стр. 203—204, 232). Отмечая это, А. В. Марков пишет: «... возможно, что села Золотицы не было и в XVI—XVII вв., так как Книга составлена на основании грамот именно этого времени. По преданиям крестьян, Золотицу основали „новгородцы“, которые переселялись туда „отовсюль“; некоторые семьи выводят своих родоначальников из Новгорода и с берегов Двины».[41] Эти предания сохранились и до нашего времени. Так, сказительница Марфа Семеновна Крюкова вела свой род от прапрадеда Михайла Крюкова, пришедшего на Зимний берег из Новгорода с промысловой артелью и поселившегося в Золотице навсегда.[42]

О Золотице как новгородском поселении пишет и П. С. Ефименко: «Нынешние жители Золотицы, потомки новгородцев... поселились сюда или сами для промысла дорогих пушных и морских зверей, или переселены сюда для той же цели новгородскими боярами, как крепостные, или, всего вероятнее, предки золотичан убежали из Новгорода на Зимний берег, потому что не захотели покориться власти князей московских».[43]

Местоположение Зимней Золотицы определило основной характер хозяйственной деятельности жителей — рыбный и зверобойный промыслы, что продолжает вместе с животноводством составлять главное содержание местных коллективных хозяйств. Этот характер деятельности золотичан, а также удаленность Золотицы от культурных центров[44] обусловили многие своеобразные черты быта и народной поэтической и музыкальной культуры, в частности, длительное живое бытование здесь героического эпоса.[45]

Когда московский студент А. В. Марков в 1898 г. впервые приехал в Золотицу записывать былины, его поразило обилие былинных сюжетов и число сказителей. В первый свой приезд Марков записал всего пять былин у сказителя Гаврилы Леонтьевича Крюкова, но уже в следующем 1899 г. он произвел записи всех остальных былин, вошедших в его сборник «Беломорские былины».[46] В 1901 г. А. В. Марков еще раз побывал на Зимнем берегу совместно с А. Л. Масловым и В. А. Богословским, главным образом для того, чтобы записать на фонограф напевы золотицких былин (а также других песенных жанров). Собирателями тогда же было дополнительно записано 15 былинных текстов.[47]

Всего в те годы в Золотице было записано 90 собственно былин, 11 баллад, около 25 переложенных в былинную форму сказок, лубочных повестей, исторических песен и духовных стихов, а также несколько небылиц и пародий. Уже тогда выявилась характерная для Золотицы тенденция — перекладывать в былины сюжеты других жанров и создавать новые эпические произведения по мотивам былин и сказок, тенденция, которая нашла столь гипертрофированное выражение в последующем творчестве Марфы Крюковой. Весь этот количественно большой, разнообразный и сложный по своему составу репертуар записан был от сравнительно небольшого числа сказителей (11). Но А. В. Марковым был составлен еще список тех сказителей, от которых ему по разным обстоятельствам не удалось записать былин. Таковых оказалось 13. Уже приведенные цифровые данные свидетельствуют о богатой и получившей широкое распространение в Золотице эпической традиции на грани двух веков, особенно если мы учтем, что в двух селах Золотицы насчитывалось тогда всего около 170 дворов. А. В. Марков отметил самое живое еще бытование эпоса в повседневной жизни золотичан.[48]

Большинство эпических произведений разнородного характера (примерно около трех четвертей) было записано в семье сказителей Крюковых. Для записи пели: Гаврила Леонтьевич Крюков (1824—1913), невестка его покойного брата Аграфена Матвеевна Крюкова (1855—1921) и ее старшая дочь Марфа Семеновна Крюкова (1876—1952). Тогда же Марков установил, что и вторая дочь Аграфены Матвеевны, Павла Семеновна Крюкова (1879—1946), знала много былин, «перенявши их от своего деда». Собиратель указывает, что Аграфена Матвеевна даже переняла от дочери Павлы две былины: «Илья Муромец и разбойники» и «Мать и дочь в татарском плену».[49] Однако Маркову не удалось записать от Павлы Крюковой ни одной старины. По словам Маркова, П. С. Крюкова (в замужестве Пахолова) тогда постеснялась их петь собирателю.[50]

Марков также отметил, что свекор Аграфены Матвеевны, Василий Леонтьевич Крюков (1817—1895), знал былины, но его А. В. Марков уже не застал в живых. Память об этом сказителе сохранилась и через пятьдесят лет после его смерти. Г. М. Плакуев из Нижней Золотицы (1868—1945) вспоминал о Василии Леонтьевиче, как о самом замечательном сказителе, которого он слыхал в дни своей молодости. «Все они хорошо пели, — говорил он о Крюковых, — и Гаврило, и Василий, и сын его Семен Васильевич».

Былинный репертуар рода Крюковых не только обширен, но и сложен по своему составу. Особенно это следует отнести ко второму и третьему поколению сказителей этого рода. Старики Крюковы — Василий Леонтьевич и Гаврило Леонтьевич — целиком принадлежали к исконной традиции Зимнего берега. С появлением в семье Крюковых «терчанки» Аграфены Матвеевны был внесен в эту семью весь запас старин, усвоенных ею на родине. В сказительстве Аграфены Матвеевны скрестились, таким образом, традиция, привезенная ею с Терского берега, и местная, усвоенная ею от стариков Крюковых. Обладая большим даром импровизации, Аграфена Матвеевна вносила также в перенятые ею былины новые, придуманные ею подробности, по-иному пересказывая отдельные эпизоды, а также охотно перекладывала в былинную форму исторические песни и сказочные сюжеты. Вместе с тем в ее былинном творчестве явственно влияние книжных источников, сказавшееся, может быть, еще на родине, но главным образом, по-видимому, уже в семье Крюковых: дочери Аграфены Матвеевны — Марфа и Павла, с самого раннего детства перенимавшие у матери и дедов былинное мастерство, иногда пересказывали матери былины, вычитанные из книг.[51]

Дальнейшая судьба столь живой еще в 1900-е годы эпической традиции Зимнего берега в течение 30 с лишним лет оставалась неизвестной. Только в 1934 г. по совету А. М. Астаховой поехал в Золотицу аспирант Ленинградского государственного университета В. П. Чужимов. Тогда-то и обнаружилось, что старшая дочь Аграфены Крюковой Марфа Семеновна, от которой А. В. Марков в свое время записал 7 былин, владеет почти всем сюжетным составом русского героического эпоса и пересказывает былины чрезвычайно своеобразно, развертывая традиционное содержание новыми эпизодами, традиционные эпизоды — дополнительными деталями.[52] В. П. Чужимов не мог исчерпать в свою поездку всего былинного репертуара М. С. Крюковой, но записал от нее довольно большое число былин.[53]

Вслед за Чужимовым, когда оказалось, что по болезни он не сможет продолжить начатую им работу, от М. С. Крюковой в 1937—1939 гг. был записан весь ее эпический репертуар вместе с целым рядом новых стихотворных повествований, которые она в это же время стала складывать.[54]

Работа с М. С. Крюковой, хотя в какой-то мере и отодвинула на второй план задачу всестороннего обследования судеб золотицкой традиции, однако совсем не сняла ее. В. П. Чужимов опросил 47 лиц, у которых можно было ожидать найти знание былин и других видов народного творчества, а также навел справки о всех сказителях, у которых записывал А. В. Марков, и об их потомстве.[55] Попутно с записью былин от М. С. Крюковой он записал еще несколько (не больше 6—8) былин от 4 сказителей. Из этих записей сохранились только две, которые мы и публикуем в настоящем издании (№№ 141, 142), но о качестве всех записанных им текстов имеется общее суждение собирателя: «Степень сохранности текста у них различная, от забвения и распада его в побывальщину до творческого переоформления и разрастания».[56]

Дальнейшие наблюдения над состоянием былинной традиции в Золотице и записи былин от других сказителей, помимо Марфы Крюковой, производились участниками экспедиций Фольклорной комиссии Института этнографии Академии наук СССР в 1937 г. и Государственного литературного музея в том же году, а затем Э. Г. Бородиной-Морозовой, приезжавшей в Золотицу на короткие сроки в 1938, 1939 и в конце 1940-х годов, а во время Великой Отечественной войны прожившей в Золотице более двух лет (с конца 1942 до середины 1945 гг.)

За все это время от 15 сказителей Золотицы (исключая Марфу Крюкову) записано около 50 текстов былин традиционного эпоса, несколько прозаических пересказов былинных сюжетов, некоторое количество переложенных былинным складом сказок и исторических песен. Своим огромным репертуаром выделилась Павла Семеновна Пахолова, младшая сестра Марфы Крюковой. От нее записано 34 текста, в том числе 19 былин классического репертуара.

Однако при таком количественно значительном материале из двух небольших деревень Золотицы, население которых по сравнению с временем работы Маркова еще несколько поредело (по данным 1934 г. здесь было 148 домохозяйств), бытового значения былина на Зимнем берегу уже не имела. Она по преимуществу лишь удерживалась в памяти отдельных сказителей в различной степени сохранности и художественного качества и главным образом среди лиц, принадлежащих к роду Крюковых или связанных родством и дружескими узами с видным сказителем времени А. В. Маркова — Федором Тимофеевичем Пономаревым (по уличному прозвищу Почо́шкиным)[57] из Верхней Золотицы. Эти две традиции — Крюковых и Пономарева — оказались наиболее долговечными. Но былины постепенно уже забывались, так как исполнялись очень редко, а преимущественно напевались «для себя» отдельными любителями. Сказители уже не «пропевали» старин на тони, как это было несколько десятилетий назад, когда по словам очевидцев, рыбаки брали с собою на тоню сказителя и платили ему полный пай; сказительницы уже не пели старин во время «избомытья»; уже не собирались вместе коротать вечера и ночи за слушанием былин, как это бывало в прошлом, по воспоминаниям золотичан, — теперь охотнее слушали сказки, нежели былины.

Аграфена Матвеевна Крюкова.

Выявить такое значительное число сказителей и записать от них былины, несомненно, помогла работа фольклористов с М. С. Крюковой и вообще проявленный советскими фольклористами в середине и конце 30-х годов интерес к народному творчеству Зимней Золотицы. В 1937 г. дважды — сперва к участницам экспедиции Института этнографии, затем к участницам экспедиции Гос. литературного музея — приходила сказительница П. В. Онуфриева и просила записать ее старины.[58] Летом 1938 г. в Зимнюю Золотицу из Мурманска приехала погостить к дочери сестра П. В. Онуфриевой — Анна Васильевна Стрелкова. Она плохо помнила былины, но ей очень хотелось, чтобы и ее старины были записаны. Она зашла в гости к М. С. Крюковой, когда у той находилась Э. Г. Бородина-Морозова, но не сказала, зачем пришла. А на другое утро уехала на пароходе через Архангельск в Мурманск. И на «брюге», откуда уходили карбасы на пароход, П. В. Онуфриева упрекнула собирательницу: «Отчего ты не записывала старины у Анны Васильевны?» — «А я не знала, что Анна Васильевна пропевает старины», — сказала Э. Г. Бородина-Морозова. «А ты спросила бы», — заметила П. В. Онуфриева. После этого, списавшись с внуком А. В. Стрелковой, собирательница летом 1939 г. снова встретилась с Анной Васильевной в Золотице и записала от нее былины.

Безусловно, самым большим достижением собирательских работ по эпосу в Золотице в 30—40-е годы явилась запись былин от Павлы Семеновны Пахоловой. Как нам известно, уже Марков знал, что Павла Крюкова, которой было тогда всего 20 лет, умеет петь былины, но «совестится». Начиная с 1934 г. все советские фольклористы, работавшие в Зимней Золотице, поочередно пытались «разговорить» Павлу Семеновну Пахолову. В. П. Чужимов пишет в своем очерке: «Павла Семеновна несомненно знает былины, о чем указывал Марков; мне она также говорила, что знает былины, но петь их отказалась».[59] На вопрос Э. Г. Бородиной-Морозовой, какие она помнит былины, Павла Семеновна внешне очень искренне и даже убедительно ответила, что позабыла все, что пропевала когда-то. Впоследствии оказалось, что главную роль в упорном отказывании Пахоловой петь былины играла ее скромность, убеждение, что ей «против Марфы не спеть». Однако интерес Пахоловой к былинному творчеству все же проявлялся в том, что она иногда приходила послушать, как пела для записи М. С. Крюкова. И только в 1938 г., когда дети Пахоловой стали подробно рассказывать о том, какие старины им в детстве пела мать, Павла Семеновна пропела Э. Г. Бородиной-Морозовой для записи 9 былин и стих о Егории Храбром, а позднее и все остальные былины и баллады, включенные в настоящее издание.

Вслед за П. С. Пахоловой расхрабрилась и самая младшая дочь Аграфены Матвеевны, Серафима Семеновна, долго не соглашавшаяся петь: «А я не хочу плести: я не знай, как с коньця (т. е. сначала — Ред.) зачеть и цим кончать дела!» — говорила она. И вот в 1948 г. с помощью и при подсказке Марфы Семеновны Серафима Крюкова спела для записи одну былину и три баллады, но крайне беспомощно.

Не скоро согласилась петь старины и старшая дочь П. С. Пахоловой, жившая в Архангельске, Пелагея Васильевна Негадова. Только после того, как собирательница рассказала ей, что записывала былины у ее матери, П. В. Негадова с трудом вспомнила пять былин. Негадова уехала из Золотицы в двадцатилетнем возрасте и больше туда не возвращалась, а потому и неудивительно, что былины у нее короткие и плохо сохранились. Однако Негадова как раз принадлежала к тем сказителям, которые иногда любили для себя напевать былины (об этом рассказывал ее муж).

Так постепенно, шаг за шагом, выявлялись лица, хранящие в своей памяти еще довольно значительные остатки беломорской эпической традиции. При случайной встрече и разговоре золотичане вспоминали, кто, в какой семье и когда «пропевал старины», и кто помнит их и по сей день. Но все сходились на одном: больше всех и лучше всех знает былины М. С. Крюкова. «У нас в Золотице никого нет против тёты Марфы», — убежденно высказалась дочь П. С. Пахоловой Маруся.

Интересно отношение ко всей этой работе по записи былин самой Марфы Семеновны Крюковой. В 1937 г. нельзя было при ней и заикнуться о знании былин кем-либо из золотичан. Записывать былины от других сказителей приходилось украдкой от нее. Этим отчасти и объясняется, что записей былин в 1937 г. от рядовых исполнителей сделано было мало. Когда в 1938 г. началась запись от Пахоловой, М. С. Крюкова, постоянно присутствуя при записи, настороженно и даже, можно сказать, ревниво внимала тому, что пела ее сестра. Но постепенно она по-хорошему заинтересовалась работой. Когда в 1939 г. производилась запись от А. В. Стрелковой, Марфа Семеновна не отходила от сказительницы, когда та пела былины. Марфе Семеновне, бывало, и нужно, например, выйти на кухню, а она не идет, потому что интересно послушать: «Не по правды поет Анна Васильевна, — говорила она, — и не́ жаль, кажной поет, как умеет». Ревности такой, как было, когда пела Павла Семеновна, теперь уже не замечалось. Марфа Семеновна даже мечтала: «Хорошо бы все старины Павлы Семеновны, Анны Васильевны и Поли (П. В. Негадовой, — Ред.) скласть в одно место и вышла бы тоненька как книжка».

Во время исполнения былин Павлой Семеновной не раз затевался спор между сестрами, как правильнее спеть то или иное место былины. При этом Пахолова, хотя и признавала приоритет старшей сестры в былинном сказительстве, отстаивала свое право на самостоятельность. Сама Марфа Семеновна все же одобряла искусство сестры: «Павла-то ново́ и знала, ново́ и дородно пропоет». Что касается исполнения былин Серафимой, то она вообще ее как сказительницу всерьез не принимала.

Кроме указаний на то, что сказитель слышал или перенял былину у кого-либо из Крюковых, постоянно приходилось слышать имя сказителя Федора Тимофеевича Пономарева или «деда Почошкина». Сказитель Г. М. Плакуев вспоминал: «А у Почошкина тоже голос хороший был. Я раньше всё в лес ходил охотником, и зайдешь к нему на тонь. У него керосинник горит, не лампа, а он лежит на лавке в избушке и поет. Всё поет старины... Как Гаврило Крюков или Почошкин пели, так любо слушать».[60]

Из четырех сыновей Ф. Т. Пономарева никто былин не пел, сказительницей стала только его дочь Наталья Федоровна, по мужу Попова (см. №№ 150—152 и заметку о ней). Н. Ф. Попова («слепая Наталья») скончалась в 1940 г. Из ее детей никто былин не сказывал, а внуки все переехали в Архангельск и поселились там. После похорон ее муж признался, что он, как умел, скрывал от приезжих, что жена поет былины. Он боялся, что ее, как и М. С. Крюкову, также пригласят в Москву, и она будет разъезжать по всей стране.

Две небольших былины (№№ 157, 158) и много сказок помнила внучка Ф. Т. Пономарева — Серафима Яковлевна Седунова.

Но влияние Почошкина выходило далеко за пределы его семьи. Марфа Семеновна, чутко относившаяся к стилевым особенностям исполнявшихся былин, противопоставляла «школу» Пономарева крюковской «школе». Когда Пахолова пела старину о том, «Как женился Добрынюшка Микитич млад», соединив в одну былину три («Добрыня и Змей», «Женитьба Добрыни» и «Неудавшаяся женитьба Алеши»), М. С. Крюкова возмутилась и упрекала младшую сестру в том, что та поет «по-почошкински»: «Никто в нашей природы так не пропевал», — говорила она.

Новые материалы заключают яркие свидетельства известной уже нам большой роли книги в эпической традиции Золотицы конца XIX и начала XX вв. Почти все сказители Золотицы, независимо от того, грамотные они или неграмотные, говорили о том, что они видели «в прежнее время» книги и картины про богатырей. «Раньше книги дешевы были», — рассказывал Г. М. Плакуев. «В новы́х семьях в Золотице были книги про богатырей». Были они и у самого Плакуева, и он давал их иногда своим односельчанам. Между прочим Марфе Семеновне Плакуев потом перестал давать: «Она много у меня похи́тила книг про богатырей. Унесет и ничего боле».[61] Сама Марфа Семеновна вначале скрывала свое знание былин из книг и противопоставляла «правду» устной традиции книжной «враке́». Когда однажды у нее с Павлой разгорелся спор, было ли перечисление городов в обещании князя Владимира наградить Сохматия за его услугу, и Марфа укорила сестру, что она все путает («то города у Волха были»), а Павла возразила, что она не путает, «еще в книге читала», Марфа рассердилась: «Ничего в книге по правды не было, всё врака́, мезеньци пели по-другому» (мезенская традиция для Марфы Семеновны всегда служила непреложным авторитетом). Впоследствии же она перестала «стесняться» своего знакомства с печатными изданиями и признавалась, что в молодости читала былины «в книгах». Когда же в 1940 г. во время юбилея Марфы Семеновны академик Ю. М. Соколов показал сказительнице книгу А. Оксенова «Народная поэзия», она обрадовалась ей как родному и близкому человеку. В свете вопроса о роли книги в сказительстве Золотицы характерен факт непосредственного восхождения двух былин из четырех, присланных сказителем Т. Е. Точиловым, к сборнику Кирши Данилова (см. подробно об этом в заметке о Точилове и в комментарии к былине № 161).

Однако сопоставление новых записей с публикациями Ефименко и Маркова говорит о том, что к сказителям третьего поколения (кроме Марфы Крюковой) былины перешли в основном по устной традиции. Многие из них подтверждают отмеченные уже в литературе особенности золотицких обработок.[62]

Импровизационный метод Аграфены Матвеевны Крюковой, так утрированный старшей ее дочерью Марфой, в меньшей степени сказался в творчестве второй дочери Павлы. Ее тексты довольно близки к записям, произведенным в свое время Марковым от Аграфены Крюковой и других сказителей Золотицы. И там, где П. С. Пахолова под влиянием М. С. Крюковой пыталась на манер сестры сложить что-то свое («Пир у князя Владимира», «Марута Богуслаевна»), попытки ее кончались обычно неудачно. Но все же влияние М. С. Крюковой сказалось и в усвоении некоторых сюжетов, и в перенимании своеобразной фразеологии Марфы Семеновны.

В сюжетном составе эпического репертуара Зимней Золотицы в промежуток между собирательскими работами 1900-х годов и последнего двадцатипятилетия произошли заметные изменения. Круг сюжетов сильно сузился (репертуар Марфы Крюковой, конечно, в счет не идет). Из 54 сюжетов, зарегистрированных записями Маркова, у сказителей окружения М. С. Крюковой сохранилось лишь 26. Забылись такие былины классического репертуара, как Илья Муромец и Калин-царь, Илья и Идолище, Потык, Соловей Будимирович, Василий Игнатьев, Садко, Василий Буслаев и некоторые другие. Наиболее устойчивыми оказались: Илья Муромец и Соловей-разбойник, Камское побоище, Иван Годинович, а из баллад — Братья-разбойники и сестра (по-золотицкому Моряночка). Но оказалось и несколько новых сюжетов, не записанных ранее (5 былин и 2 отрывка). Некоторые из них явно идут от М. С. Крюковой. Таковы у Пахоловой «Про царя Кудреянка», «Васька да горька пьяница», «Марута Богуслаевна» (№№ 97, 100, 116), с некоторыми изменениями, внесенными самой исполнительницей (см. комментарий к этим былинам), другие представляют или новообразование, принадлежащее определенному сказителю или его учителям («Про Еруслана Лазаревича», № 129, — А. В. Стрелковой), или сюжет, усвоенный из какого-то книжного источника, если не самой исполнительницей, то кем-либо в семье Крюковых уже после Маркова («Про петуха и лисицу», № 115, — П. С. Пахоловой).

Таково состояние былинной традиции на Печоре и Зимнем берегу — в крайнем северо-восточном углу Европейской части СССР — по данным изучений за последние двадцать пять лет. Процесс угасания устной былинной традиции здесь несомненно близится к своему завершению. Наблюдаются некоторые общие закономерности этого процесса, вместе с тем в каждой местности он выражается своеобразно.

Все наблюдения, касающиеся процессов внутри эпоса, носят еще предварительный характер, лишь намечая вопросы, которые требуют дальнейшей, более пристальной разработки на основе собранных материалов.