Царевна Софья

Вокруг двойного трона

Государственно-политическая обстановка 1682–1689 годов была поистине уникальной для русской истории: формально у власти находились два царя, а фактически страной от их имени самодержавно правила сестра царевна Софья, причем ее власть, как это ни странно, не имела под собой никакой законодательной основы. Тем не менее двойной трон[14], на котором во время пышных церемоний восседали коронованные братья, в сложившейся к тому времени системе русского абсолютизма служил лишь декорацией. В России не могло быть одновременно двух правителей, поскольку подобная форма власти противоречила бы упрочившемуся со времени Алексея Михайловича принципу самодержавия. Так как ни один из братьев по разным причинам не был способен реально осуществлять функции монарха, эту задачу взяла на себя Софья — единственная представительница царской семьи, имевшая для этого не только желание, но и способности.

Вопрос о политической опоре власти правительницы является крайне сложным и до сих пор открытым. Можно, подобно А. С. Лаврову, кропотливо изучать соотношение семейных и политических группировок в составе Боярской думы и Государева двора или, как П. Бушкович, отслеживать перипетии борьбы вокруг двойного трона по донесениям иностранных дипломатов из Москвы на родину, но всё равно механизм осуществления государственной власти рассматриваемого периода останется загадкой. Единственный выход для историка, по нашему мнению, заключается в априорном понимании того непреложного факта, что Софья правила вполне самодержавно, оставляя боярам лишь ограниченные совещательные функции. Власть правительницы в очень малой степени зависела как от соотношения сил боярских кланов, так и от политической возни вокруг престола. При осуществлении монархических полномочий Софья опиралась на вполне сформировавшуюся к тому времени приказную бюрократию и на достаточно узкий круг доверенных лиц, занимавших ключевые посты в государственном аппарате.

Братья, восседавшие на двойном троне, являли собой разительную противоположность. Иван Алексеевич имел вид тяжелобольного человека. Патрик Гордон описал свои впечатления от аудиенции у старшего царя: «Я подошел и поцеловал руку его царского величества, который был больным и немощным, выглядел печальным и ничего не говорил, а от его имени спросил о моем здоровье и похвалил меня за службу его боярин».^{342}

Фуа де ла Невилль утверждал, что на царя Ивана «страшно смотреть»; «будучи полностью парализованным», он проводит всю жизнь в поездках на богомолье.^{343} Генрих Бутенант отмечал, что он «слеп и косноязычен».^{344} По словам австрийского посла Иоганна Хёвеля, во время аудиенции Иван «едва мог стоять на ногах, и его поддерживали два камергера под руки»; «говорил он слабым и неясным голосом». Тот же автор пишет: «Иван нездоров и недалек»; «никому не тайна, что старший по слабому состоянию умственных и физических сил не способен на управление».^{345} Саксонский дипломат Георг Адам Шлейссинг писал: «Старший царь Иван Алексеевич вообще был обижен природой… поскольку он не может ни видеть, ни говорить как следует, ни даже держаться хоть немного по-царски или властно. Он постоянно носит зеленую тафтяную повязку, которая скрывает его лицо, так как глаза его то и дело мечутся туда-сюда. С другой стороны, он очень благочестив и набожен».^{346}

Свидетельства современников не позволяют точно определить характер недугов царя Ивана. Во всяком случае нет достаточных оснований утверждать, что он был слабоумен. Вряд ли правильны диагнозы, «поставленные» двумя известными историками. Брюс Линкольн полагает, что Иван Алексеевич страдал синдромом Дауна; Н. И. Павленко утверждает, что «подслеповатый Иван» с детства «изъяснялся… с трудом, был косноязычными отставал от сверстников в развитии. Современные нам медики называют таких детей дебилами».^{347} Однако существуют указания источников на то, что старший государь порой высказывал здравые суждения и был способен трезво оценивать обстановку. Например, в письме неизвестного корреспондента, посланном из Москвы архиепископу Коринфскому, говорится, что в ответ на заявление Ивана Нарышкина о готовности стать регентом на время малолетства его племянника царя Петра («Признайте пока меня государем, ибо я сумею править благоразумно») Иван Алексеевич ответил: «Черепахе не летать с орлами». Польский резидент и Москве Станислав Бентковский, описывая в донесении в Варшаву тот же эпизод, привел слова Ивана в несколько иной форме, но с тем же смыслом: «Ни свинья, ни черепаха никогда не полетят».^{348}

Невилль передал высказывание Ивана Алексеевича по поводу бегства Петра из Преображенского в Троице-Сергиев монастырь 8 августа 1689 года:

— Мой брат Петр скрылся в Троицком монастыре, а почему — я не знаю. Он, несомненно, хотел смутить государство.^{349}

Андрей Матвеев утверждал, что именно твердость Ивана, заявившего о нежелании ссориться с Петром, заставила царевну Софью отказаться от защиты своего фаворита Федора Шакловитого.^{350} Можно, конечно, заподозрить все приведенные выше свидетельства в недостоверности, поскольку ни один из названных авторов не присутствовал при произнесении Иваном подобных речей и знал о них понаслышке. Однако сам факт, что слухи о разумных высказываниях старшего царя циркулировали в обществе, не позволяет судить о нем как об умственно неполноценном человеке. Тем не менее он, несомненно, был тяжело болен физически и по этой причине не мог выполнять функции самодержавного правителя. Такую задачу взяла на себя царевна Софья.

Австрийский посол Хёвель охарактеризовал русских государей и обстановку при дворе следующим образом: «Иван очень слабого сложения, напротив, Петр исполнен силы, здоровья, ума и блестящих надежд… На стороне Петра большая часть бояр и сенаторов; только сестра Софья, 26-ти лет, великого ума и способности, поддерживает старшего брата. Но никому не тайна, что старший по слабому состоянию умственных и физических сил не способен на управление. Это признают сами бояре и частенько о том вздыхают».^{351}

В отличие от Ивана юный Петр удивлял современников ранним развитием. Андрей Матвеев писал, что царевна Софья, «издалека бодрственно усмотря», что младший брат «с чрезвычайными талантами рожден был и показывал в себе от самой молодой юности разум проницательный и понятный и что по неописанной глубине остроты своей исследовать может предбудущие зело великие намерения ее, весьма была предупредительна и осторожна».^{352}

Датский посол Гильдебранд фон Горн писал в ноябре 1682 года: «Вражда между вдовствующей царицей (Натальей Кирилловной. — В. Н.) и старшей царевной (Софьей. — В. Н.) растет день ото дня, и оба государя, подталкиваемые матерью и сестрой, начинают проявлять больше взаимного раздражения, чем любви. Бояре также разделились, и большинство их вместе со всем молодым дворянством склоняется на сторону Петра Алексеевича, хотя некоторые, ныне едва ли не самые влиятельные, вместе с большинством народа, в сущности, против него, пусть и не открыто».

В марте 1683 года шведский резидент Христофор фон Кохен сообщил в Стокгольм: «Между двумя дворами существует большая подозрительность, у младшего Петра больше всего сторонников, особенно среди дворянства, хотя старший царь Иван раздал дворянству щедрые подарки и милости и позволяет всем управлять своей сестре, принцессе по имени Софья Алексеевна, по той причине, что почтительнейше упомянутый царь Иван совершенно недееспособен». Кохен впервые привел толки о возможности установления единоличного правления Петра: «Большинство людей придерживаются мнения, что младший царь отделится от старшего и легко возьмет власть себе одному. Несколько недель назад в царских апартаментах были найдены разные письма, в которых среди прочего говорилось, что принцесса сохранит власть за собой, а старший царь уйдет в монастырь; к тому же в них содержались угрозы господину Милославскому и другим, стоящим за старшего царя, и поэтому было проведено большое расследование, чтобы выяснить, откуда эти письма взялись». Весьма важно последующее замечание шведского дипломата о лидирующем положении в правящих кругах фаворита Софьи: «Сейчас князь Василий Васильевич Голицын, весьма рассудительный господин, имеет самое веское слово и многочисленную свиту».

Месяц спустя Кохен снова подчеркнул неопределенность ситуации в российских верхах: «Считается, что между двумя партиями царит большое недоверие, из-за чего знатнейшие люди не знают толком, за кем им следовать, а потому стараются держаться подальше от двора как можно больше времени, так что трудно разузнать, что происходит. Родственник и фаворит старшего царя, Иван Милославский, теперь очень болен, и если он умрет, то партия младшего царя может одержать верх».^{353}

Приведенные выше наблюдения иностранных дипломатов характеризуют неустойчивое равновесие политических сил осенью 1682-го — весной 1683 года, когда Софья еще не достигла вершины власти, для чего ей нужно было оттеснить, с одной стороны, вдовую царицу Наталью и сторонников ее сына Петра, а с другой — Ивана Милославского, имевшего большое влияние на царя Ивана. Примечательно, что до ноября 1682 года в донесениях иностранных послов не встречаются упоминания о противоречиях между Софьей Алексеевной и Натапьей Кирилловной и, соответственно, о противостоянии дворов Ивана и Петра. Это вполне объяснимо — обе группировки были в равной мере обеспокоены стрелецким восстанием. Лишь после окончательного подавления бунта окружение Петра решилось потребовать свою долю власти.

Обращает на себя внимание утверждение Горна, что Петра в тот момент поддерживали большинство бояр и «всё молодое дворянство», а на стороне Ивана были наиболее влиятельные представители правящей верхушки «вместе с большинством народа». Его следует принимать с осторожностью, поскольку оно, несомненно, носит умозрительный характер. Датский посланник не мог иметь в своем распоряжении достаточного количества репрезентативной информации для столь широкого и категоричного обобщения.

Донесения иностранных дипломатов позволили Полу Бушковичу ярко обрисовать придворную политическую ситуацию начала 1683 года: «Кохен подтвердил, что Петр имеет широкую опору среди крупного и мелкого дворянства, а изображенная им картина колебаний боярской верхушки, выжидающей, куда подует ветер, объясняет, каким образом Софья и ее окружение могли сохранять власть при столь малой поддержке со стороны правящей элиты. Конечно, Софья и Голицын находились у власти, но лишенные этой поддержки, с самого начала они находились в опасности. Эти двое — молодая царевна и сорокалетний боярин и воевода — составляли эффектный политический союз, однако основа их власти была непрочной».^{354}

Этот вывод отчасти правилен, но нужно принимать во внимание, что он сделан на основе не вполне достоверных исторических источников. Фундамент власти Софьи составляла поддержка ее наиболее активными членами Боярской думы, которые не могли не понимать, что из всего царского семейства только она обладает достаточными знаниями и способностями для принятия государственных решений. А во взаимодействии правительницы с Думой, собственно, и состоял механизм управления страной в период регентства. Что же касается политических симпатий большинства дворян, якобы стоявшего за Петра, то в России XVII века они вряд ли учитывались правящей верхушкой. В равной мере не мог иметь большого значения и отмеченный Горном факт, что основная масса простого народа поддерживала Ивана. Мнение низов общества влияло на политическую ситуацию только в условиях восстания, последствия которого к концу осени 1682 года были уже преодолены.

Датский дипломат приводит в донесениях ряд сведений о том, как сторонники царя Петра старались заручиться его поддержкой в придворной борьбе. Князья Борис Алексеевич Голицын и Михаил Иванович Лыков со слезами на глазах говорили Горну об опасности, якобы угрожающей юному государю. Через несколько дней Борис Голицын вновь начал заискивать перед датчанином и опять «проливал слезы над участью Петра». В последующие недели он, а также Лыков и другие сторонники Петра неоднократно посещали Горна и Бутенанта, несомненно, рассчитывая, что датчане сообщат королю Кристиану V о несправедливостях, творящихся в России по отношению к законному монарху Петру I. Слухи об этих визитах дошли до Софьи, и она отчитала Наталью Кирилловну, «сказав, что она не только настраивает собственный народ против старшего великого князя, но даже пытается привлечь в свой лагерь иностранных послов».^{355}

В июле 1683 года Борис Голицын вновь явился к Горну умолять о помощи против Софьи, которая якобы строила козни Петру, и даже лично продиктовал датчанину письмо на латыни, адресованное королю Дании. В письме содержалась просьба, чтобы Кристиан V уговорил своих союзников во Франции, Англии и Бранденбурге через послов в России поддержать Петра в борьбе против сестры-правительницы.

В сентябре противоречия при московском дворе вновь выплеснулись наружу во время паломничества царской семьи в Троице-Сергиев монастырь. Горн сообщил в Копенгаген, что одиннадцатилетний Петр по наущению своих сторонников вступил в резкую перепалку с Софьей, а князья Василий Голицын и Михаил Черкасский разругались до того, что схватились за ножи, и окружающие едва сумели их растащить.

В марте 1684 года Горн в очередном донесении описал еще один придворный скандал: «В. В. Голицын и Иван Михайлович Милославский поссорились в присутствии царевны Софьи и даже взялись за ножи. Царевна со слезами на глазах умоляла их не шуметь и подумать об интересах страны, а не о своих собственных. Голицын без промедления усмирил свою ненависть ради слез царевны… но второй громко сказал, что лучше умереть, чем видеть, что дела и дальше идут, как сейчас».^{356}

Нужно заметить, что созданный Горном образ отчаянного скандалиста, кидающегося с ножом то на Черкасского, то на Милославского, совершенно не соответствует характеру меланхоличного и деликатного Василия Голицына. Датский дипломат не присутствовал при этих ссорах и знал о них понаслышке, поэтому достоверность деталей его рассказа сомнительна. Но сам факт стычек Голицына с двумя боярами, несомненно, имел место.

Что же касается повторяющихся известий Горна о склонности Голицына к поножовщине, то этому можно найти простое объяснение. Думается, датского посланника подвело недостаточное владение русским языком. Сам он своими знаниями очень гордился и, по-видимому, разговаривал с некоторыми царедворцами по-русски. Кто-то из них, вероятно, сказал датчанину, что Голицын «на ножах» с Черкасским и Милославским, а тот понял фразу буквально.

Важным событием в жизни двора и правящей династии стала женитьба царя Ивана Алексеевича. Брак этот был задуман Софьей с сестрами еще в мае 1682 года, однако юный возраст и болезненное состояние старшего царя заставили на время отложить его. Важную роль в деле женитьбы Ивана Алексеевича сыграл Иван Милославский, который в качестве невесты предложил «первую красавицу России», девятнадцатилетнюю Прасковью — дочь своего лучшего друга Федора Петровича Салтыкова. Невеста не радовалась предстоящему браку и даже заявила прилюдно:

— Лучше уж умереть, чем идти за царя Ивана.

Однако чувства девушки не имели никакого значения, когда на кону стояла судьба династии. Софья надеялась, что рожденные Прасковьей мальчики продолжат царский род по линии Милославских. В таком случае Петр как представитель младшей ветви семьи Романовых был бы оттеснен от власти, а сама Софья Алексеевна смогла бы еще долгое время оставаться регентшей и соправительницей при царе Иване и его потомках.

К моменту реализации матримониального замысла отношения Софьи и Ивана Милославского испортились окончательно. Горн в донесении привел сведения об интригах Ивана Михайловича, говорившего царевнам:

— Я не понимаю, отчего Софья, даже не старшая из сестер, правит одна, без вас. Вы должны настаивать на браке царя Ивана, от которого у Софьи поубавится важности.

Пол Бушкович на основании свидетельства датского посланника утверждает даже, что «в этот момент Софья и Голицын пошли было на попятный, но опоздали».^{357} Эта версия не кажется убедительной. Правительница не могла ожидать для себя ничего плохого от женитьбы брата, напротив, всячески стремилась приблизить это событие, надеясь, что оно в скором времени приведет к упрочению ее положения.

Восемнадцатилетний царь Иван к вступлению в брак «никакой склонности не оказывал», однако «не был он в состоянии противиться хотению сестры своей». Были организованы выборы невесты: по обычаю в царский терем свезли дочерей московской знати и, по словам историка М. И. Семевского, «в толпе юных барышень подслеповатые очи Ивана остановились на круглолицей полной Прасковье Салтыковой».^{358} Несомненно, приближенные подсказали ему, какую из девушек следует предпочесть.

Девятого января 1684 года молодые были обвенчаны. Вероятно, венценосная чета была по-своему счастлива. Их объединяла горячая, фанатичная религиозность — достаточно прочная основа для общих занятий. Политикой супруги совершенно не интересовались и находились в стороне от придворной борьбы. Защиту их интересов взяла на себя Софья.

Иван Милославский между тем продолжал мелкие интриги. В начале мая 1684 года он принялся вербовать сторонников среди московских дворян: приглашал их к себе на обеды и во время застольных бесед пытался настраивать против Василия Голицына, которого «поносил за несправедливость». Правительнице тоже доставалось. Однажды Иван Михайлович со всей решительностью заявил:

— Или я сломаю хребет Голицыну, или мне конец.

Милославский в это время был тяжело болен, и политическая активность уносила последние силы. В июле 1685 года он скончался, оставив по себе недобрую память.

Тем временем борьба вокруг двойного трона продолжалась, и в ней подчас были важны любые мелочи. Весной 1687 года прошел слух, что царь Петр хочет заменить своего старого дядьку (опекуна и телохранителя) Родиона Матвеевича Стрешнева князем Михаилом Алегуковичем Черкасским. Известие вызвало переполох при дворе, на который немедленно отреагировали внимательные иностранные дипломаты. Христофор фон Кохен отметил в донесении, что Черкасский — «буйная голова, татарский мурза по рождению, крайне не расположен к царевне и величайший враг главнокомандующего (В. В. Голицына. — В. Н.), но очень расположен к младшему царю». Юный государь уступил желанию сестры и ее фаворита оставить дядькой Стрешнева.^{359} Это показывает, что отношения Петра и Софьи не всегда были враждебными. Возможно, между ними даже могло бы установиться согласие, если бы мать, дядья и другие сторонники юного царя не настраивали его против правительницы.

Иногда коллизии борьбы придворных группировок принимали причудливые формы. В начале 1687 года украинский гетман Иван Мазепа прислал в подарок царю Петру двух карликов, которые были доставлены гетманскими посланниками в Малороссийский приказ. Там их увидел Василий Голицын и решил забрать себе. Петр, которому нравились всякие капризы природы, был раздосадован и даже оскорблен поступком всесильного фаворита Софьи, а сторонники юного государя постарались еще подогреть его ненависть к тогдашнему лидеру правительства. Этот внешне малозначительный эпизод не был забыт и спустя два с половиной года фигурировал на следствии по делу Голицына в качестве одного из примеров его произвола.^{360}

Весьма существенное значение в ситуации вокруг трона имели личные отношения Софьи Алексеевны и Натальи Кирилловны. Федор Шакловитый впоследствии дал на этот счет уникальные показания. Царевна наносила регулярные визиты вдовствующей царице, выражая тем самым почтение женщине, формально со времени вступления Алексея Михайловича во второй брак считавшейся ее матерью. Шакловитый рассказывал:

— В которые времена великая государыня благоверная царевна в кое время изволила видаться с матерью своею великою государынею благоверною царицею, и как государыня царевна от ней, великой государыни, прихаживала к себе светлым лицом, и в то время она, великая государыня, благодарствовала, что меж ими государями всё добро. О том же и мы радовались. А в которые времена изволила приходить печальна, а к тому же, после того как побывают у нее постельницы, и в те времена от тех слов бывало великое мнение и опасение, и ожидали всякой беды.

Упомянутые Шакловитым постельницы царицы Натальи Кирилловны Сенюкова и Нелидова к царевне Софье «прихаживали почасту и слова принашивали». Они наушничали правительнице, что в окружении царя Петра про нее «говорят многие непристойные и бранные слова, и здоровье ее государнины не желают». Яростнее всех бранили Софью Алексеевну Лев Кириллович Нарышкин и князь Борис Алексеевич Голицын.^{361} Эти два лидера «партии» Петра даже не считали нужным скрывать свою ненависть к правительнице: «к ней, великой государыне, к руке не хаживали», отказывались являться к ней с поздравлениями в большие праздники, когда другие царедворцы толпились в хоромах царевны.

Два фаворита

Успех женских правлений в мировой истории с древнейших времен до гендерной революции XX века всецело зависел от того, какие мужчины окружали облеченную властью женщину. В этом отношении правительницы часто оказывались недостойными своего высокого положения. Кардинал Джулио Мазарини язвил по этому поводу: «Женщина, которая очень мудро могла бы управлять государством, завтра же создаст себе господина, которому и десяти кур нельзя дать в управление». Деятельность Софьи Алексеевны опровергает этот скептический взгляд на возможности осуществления женской власти. В качестве друзей и помощников она выбрала себе двух мужчин, отличавшихся большими способностями и энергией. Они были совершенно не похожи друг на друга и вместе с Софьей составляли почти идеальный двигатель государственной политики.

Старший из фаворитов Софьи, князь Василий Васильевич Голицын, родился в 1643 году в семье, занимавшей видное, хотя и не первое место в государстве. Голицыны вели свой род от литовского великого князя Гедимина, через знаменитого московского боярина и воеводу Михаила Патрикеева (от Патрикеевых произошли также Хованские и другие знатные фамилии). В XVI веке предки князя были боевыми воеводами, а его двоюродный дед и тезка Василий Васильевич Голицын прославился как выдающийся полководец периода Смутного времени. Будущий дипломат принадлежал к одному из шестнадцати родов России, члены которых имели право получать боярство минуя предшествующий чин окольничего.

Василий Васильевич был одним из образованнейших людей своего времени. В качестве руководителя российской дипломатии он внес ощутимый вклад в формирование внешнеполитической системы страны. Современные исследователи оценивают результативность этой политики очень высоко. По справедливому отзыву историка А. П. Богданова, «деятельность князя Василия Васильевича Голицына стала образцом высокого дипломатического искусства, способствовала формированию той школы русских дипломатов, которая обеспечивала внешнеполитическую сторону преобразований Петра I».^{362}

Возраст другого мужчины, много значившего для Софьи, неизвестен. Судя по всему, он был моложе Голицына, но ненамного. Федор Леонтьевич Шакловитый обеспечил себе головокружительную карьеру благодаря своим способностям, энергии и трудолюбию. Происходил он из мелкого брянского дворянства. Будучи подьячим Брянской приказной избы, он в начале 1660-х годов был послан в Москву со списками служителей и денежной казной. В столице он обратил на себя внимание кого-то из руководства Разрядного приказа и был зачислен в штат этого учреждения. В 1672 году исполнительный и знающий Шакловитый был взят на службу в приказ Тайных дел — личную канцелярию царя Алексея Михайловича. После смерти государя и упразднения приказа в 1676 году Федор Леонтьевич вернулся в Разряд, но уже в качестве дьяка. 27 июля 1682 года он был пожалован в думные дьяки.

Выше уже говорилось, что Шакловитый играл заметную роль в событиях, связанных с казнью князей Хованских, составил тексты царского указа и приговора. Вероятно, именно в эти дни Софья обратила особое внимание на талантливого и исполнительного думного дьяка. 10 декабря 1682 года правительница назначила его начальником Стрелецкого приказа вместо казненного князя Ивана Андреевича Хованского. Шакловитый полностью оправдал ее доверие на этом важном посту. Под его руководством были потушены последние вспышки стрелецкого мятежа, а неблагонадежные стрельцы из московского гарнизона разосланы по другим городам. 26 января 1688 года он был пожалован в думные дворяне, а уже через два месяца получил чин окольничего. Это скандальное по скорости возвышение ясно показало всем, что правительница его особо выделяла.

Личная жизнь царевны Софьи Алексеевны неоднократно привлекала внимание современников, историков и романистов. Из русских авторов наиболее определенные сведения по данному вопросу привел князь Борис Иванович Куракин: «Царевна Софья Алексеевна, по своей особливой инклинации (наклонности. — В. Н.) и амуру, князя Василия Васильевича Голицына назначила дворовым воеводою войски командовать и учинила его первым министром и судьею Посольского приказу. Который вошел в ту милость чрез амурные интриги и почал быть фаворитом и первым министром, и был своею персоною изрядной, и ума великого, и любим от всех». Далее Куракин пишет, что Софья «начала план свой делать, чтоб ей самой корону получить и выйти бы замуж за князя Василия Васильевича Голицына». Однако честный и объективный автор тут же поясняет: «О сем упомяну токмо как разглашение было народное, но в самом деле сумневаюсь, ежели такое намерение было справедливое (то есть на самом деле. — В. Н.). Правда ж, подозрение взято в сем на нее, царевну Софью, от ея самых поступок».

«Что принадлежит до женитьбы с князем Василием Голицыным, — пишет далее Куракин, — то понимали все для того, что оный князь Голицын был ее весьма голант (ухажер. — В. Н.); и всё то государство ведало и потому чаяло, что прямое супружество будет учинено».

Однако следующие пассажи Куракина опровергают все прогнозы относительно замужества царевны:

«Надобно ж и о том упомянуть, что в отбытие князя Василия Голицына с полками на Крым Федор Шакловитый весьма в амуре при царевне Софьи профитовал (получал выгоду. — В. Н.) и уже в тех плезирах (удовольствиях. — В. Н.) ночных был в большей конфиденции при ней, нежели князь Голицын, хотя не так явно.

И предусматривали все, что ежели бы правление царевны Софьи еще продолжалося, конечно бы князю Голицыну было от нея падение или б содержан был для фигуры за первого правителя, но в самой силе и делах был бы помянутой Шакловитый».

Куракин не ограничивается скандальным утверждением о наличии у правительницы двух любовников одновременно, а рисует феноменальную картину распущенности нравов вырвавшихся из терема царевен: «По вступлении в правление царевна Софья для своих плезиров завела певчих из поляков, из черкас. Также и сестры ее по комнатам, как царевны Екатерина, Марфа и другие. Между которыми певчими избирали своих голантов и оных набогощали, которые явно от всех признаны были».

Свидетельство Куракина уникально по степени откровенности. Но следует ли в данном случае доверять этому современнику? Какими источниками информации он располагал? Что мог знать о личной жизни Софьи человек, которому в период ее регентства было от шести до тринадцати лет?

С конца апреля 1682 года маленький князь Куракин состоял при особе царя Петра. В момент их знакомства при назначении князя спальником царя первому из них было шесть лет, а второму — неполных десять. Петр стал для Бориса не просто государем, сюзереном, патроном, а старшим другом, товарищем в мальчишеских играх. Петр с раннего детства отличался харизматичностью, верховодил в компании сверстников не столько как монарх (своей власти он еще не сознавал), сколько как самый энергичный и заводной. Отсюда берут начало присущие Петру Великому демократизм и простота в общении с приближенными. Для юного Бориса Куракина Петр стал образцом для подражания, что вполне естественно для мальчиков с разницей в возрасте в три-четыре года. Можно сказать, что Борис Иванович сформировался как личность под влиянием Петра I.

Оба мальчика отличались ранним половым развитием и нравственной испорченностью. Куракин в 15 лет соблазнил тринадцатилетнюю Ксению Лопухину, младшую сестру царицы Евдокии Федоровны. Юные любовники «блудно» жили целый год, пока узнавшие об этом родители не поспешили их обвенчать.^{363} Легко можно представить, с каким упоением юный князь Борис слушал фантазии прыщавого подростка-царя на тему интимной жизни его старших сестер. Эти фривольные сказки с обязательной матерщиной, неизменно присущей грубому солдатскому юмору Петра I,^{364} прочно вошли в сознание маленького князя и впоследствии стали восприниматься им как непреложный факт. С учетом этих доводов откровения Куракина не вызывают доверия.

Панорамную картину отношений правительницы и князя Голицына создал в своих записках Невилль, пользовавшийся, по-видимому, московскими слухами, сообщенными его приятелем Андреем Матвеевым. «Царевна Софья, — пишет француз, — готовая на всё, захотела для успокоения совести заменить скандальную связь с этим фаворитом на таинство брака. Вся трудность заключалась в том, чтобы избавиться от жены Голицына, на что этот князь не мог решиться, будучи честным по природе; к этому нужно прибавить, что он получил за ней в приданое большие имения и имел от нее детей, которые были ему дороже, чем те, что были от царевны, которую он любил только ради своей выгоды».

В данном случае Невилль слишком увлекся созданием скандальных подробностей. Никаких детей у Софьи не было, иначе факт их существования многократно отразился бы в других источниках. Между тем в документах имеется лишь два одинаково недостоверных свидетельства на этот счет. В материалах политического сыска зафиксированы грязные слухи о том, что «царевна Софья была блудница и жила блудно с боярами, да и другая царевна, сестра ее»; «и бояре ходили к ним, и робят те царевны носили и душили, и иных на дому кормили». Такие разговоры велись в 1723 году между старообрядцами, жившими по реке Тагилу.^{365} Разумеется, эти темные и бесконечно далекие от царского двора люди не могли иметь никакого представления о жизни Софьи. Со времени ее правления прошло уже четыре десятка лет, поэтому правильнее было бы говорить даже не о слухах, а о народной мифологии. В приведенной выше отвратительной сказке, несомненно, отразился след более позднего события: староверы по наивности приписали царевне грех фрейлины Марии Гамильтон, в 1718 году задушившей своего ребенка, рожденного от Петра I.

Простодушные народные мифотворцы не могли даже отдаленно представить себе, до какой степени была прозрачна дворцовая жизнь царевен в восьмидесятые годы XVII столетия, проходившая на виду у постоянно толкущихся в их покоях «мамок», постельниц, служанок, карлиц, шутих, «дур», юродивых, «верховых богомолок» и прочих приживалок. Стать «блудницей» в таких условиях было невозможно при всём желании. И уж тем более исключена возможность рожать детей втайне от пестрого и любопытного населения дворца.

Другое весьма смутное упоминание о личной жизни одной из царевен содержится в донесении из Москвы польского резидента Станислава Бентковского королю Яну III от 20 сентября 1682 года, в котором анализируется участие женской половины царской семьи в событиях, связанных с майским бунтом: «…Тетки по отцу и сестры поспешили к Иоанну, жалуясь ему на восстание стрельцов и утверждая, что они могут управлять империей до совершеннолетия правителя. Они назначили одной тетке мужа, предсказывая потомство, которое могло бы сохранить данный род». Публикатор этого документа М. М. Галанов в комментариях к тексту расценивает данное известие следующим образом: «Имеются в виду слухи о том, что у В. В. Голицына и Софьи Алексеевны были дети».^{366}

Однако это совершенно неверная трактовка неясных слов польского дипломата, смешавшего в донесении два разнородных пласта информации. Упоминаемое им гипотетическое «потомство, которое могло бы сохранить данный род», должен был произвести на свет Иван Алексеевич, поскольку род в России того времени положено было продолжать строго по мужской прямой линии. Донесение Бентковского свидетельствует лишь о том, что уже в мае 1682 года сестры Ивана Алексеевича обсуждали планы его женитьбы, чтобы поскорее появилось царское потомство по линии Милославских, пока Петр Алексеевич был еще ребенком.

Невилль, дав волю фантазии, утверждал: Софья «благодаря женской хитрости» убедила Голицына «склонить свою жену сделаться монахиней», что позволило бы ему добиваться от патриарха разрешения на брак с правительницей. «Когда эта добрая женщина согласилась на это, царевна более не сомневалась в удаче своих замыслов». В действительности же вопрос о разводе Голицына с женой никогда не ставился. Князь Василий Васильевич был вполне счастлив в браке с Авдотьей Ивановной, урожденной Стрешневой, имел с ней шестерых детей; их сын Алексей являлся деятельным помощником отца в Посольском приказе и пользовался доверием и расположением правительницы. Гипотетический брачный союз Софьи и ее фаворита был заведомо невозможен, поскольку явился бы немыслимым скандалом, способным разрушить власть правительницы. Она на это никогда не пошла бы, невзирая на любовь к Голицыну, даже если предположить, что это чувство в самом деле имело для нее существенное значение. В любом случае власть для царевны являлась основным приоритетом, и всякая потенциальная помеха в его достижении считалась ею недопустимой.

Невилль создает фантастическую картину борьбы вокруг российского престола в связи с матримониальными, династическими, политическими и даже конфессиональными планами Софьи. «Трудность была в том, — пишет он, — чтобы заставить Голицына согласиться на убийство двух царей, на которое она твердо решилась, считая, что этим обеспечит власть себе, своему будущему мужу и их детям. Князь, более опытный и менее влюбленный, представил ей весь ужас этого замысла и заставил ее принять другой план, более благоразумный и, очевидно, более надежный. Он состоял в том, чтобы женить царя Ивана, и ввиду его бессилия дать его жене любовника, которого она полюбила бы на благо государству, которому она дала бы наследников. А когда у этого монарха появятся дети и у царя Петра не станет больше ни друзей, ни креатур, в этом случае они повенчаются, и, чтобы их брак был признан всем миром, они добьются избрания патриархом отца Сильвестра, польского монаха греческой веры, человека очень опытного, который тут же предложит направить посольство в Рим для объединения Церквей. Когда это удастся, то вызовет одобрение и уважение». (Сразу видно, что католик Невилль не мог даже представить себе степень ненависти подавляющего большинства населения России XVII века к католичеству.)

«Затем, — увлеченно излагает автор дальнейшие „планы“ Софьи и Голицына, — они принудят Петра сделаться священником, а Ивана — громко сетовать на распущенность его жены, чтобы показать, что дети рождены ею не от него. Потом постригут ее в монастырь и добьются, чтобы Иван женился вновь, но так, чтобы они были уверены, что у них не будет детей. Этим путем, без убийства и без боязни Божьей кары, они станут во главе государства при жизни этого несчастного и после его смерти, так как в царской семье больше не останется мужских наследников».

Однако Невиллю даже этого мало. Он предполагал изощренное коварство фаворита правительницы, якобы стремившегося воспользоваться ситуацией для удовлетворения собственных амбиций: «Царевна, находя равно выгодными эти замыслы, охотно согласилась и предоставила Голицыну заботу о том, чтобы добиться их осуществления. Она не предвидела, что у этого князя были другие планы, отличные от ее собственных. Присоединив Московию к Римской церкви, он, надеясь пережить царевну, не сомневался в том, что добьется от папы того, чтобы его законный сын унаследовал его власть, предпочтительно к тем, кого он прижил от царевны при жизни своей жены».^{367}

Можно было бы не уделять столько внимания фантазиям французского авантюриста, привыкшего судить о других по себе. Но дело в том, что «Записки» Невилля широко используются историками без должной источниковедческой критики, что порождает множество мифов о царевне Софье и ее правлении.

Андрей Артамонович Матвеев, в молодости предоставивший Невиллю немало непроверенной информации и внесший определенную лепту в создание приведенной выше фантастической картины, с годами стал мудрее и осторожнее в оценках. 30 лет спустя в мемуарах он описал отношения Софьи и ее любимцев достаточно взвешенно и точно. Не касаясь сомнительного вопроса о их интимных связях, Матвеев рассматривал только политическую составляющую фаворитизма. Он писал, что князь Василий Голицын «вступил в великую и крайнюю милость царевны Софьи». «Но однако ж, — замечает мемуарист, — в прямом всех тайных ее, царевниных, дел секрете скрытно самым видом, особливо же в советах стрелецких, всегда первенствовал Щекловитый».

По мнению Матвеева, именно последний пользовался особым доверием правительницы и служил главной опорой ее власти. Андрей Артамонович подчеркивал, что в преддверии неизбежной борьбы за власть с подрастающим Петром Софья «начала принимать благополучные и безопасные для себя меры»: «Того ради при своей начатой властолюбивой державе она, царевна, избрала из Разряда дьяка Феодора Щекловитого, великого лукавства и ума человека бессовестного, и пожаловала его в думные дьяки. И вместо князей Хованских поручила ему Стрелецкий приказ. Все тайные секреты свои между собой и стрелецкими полками к будущим намерениям ко обороне своей ему открыла и в великой содержала его при себе верности. И потом уже он, Щекловитый, в скором времени до палатной окольнической чести, по крайней ее к себе царевниной милости, произведен, вотчинами, и богатством, и дачею в Белом городе на улице Знаменке отписным двором князя Андрея Хованского удовольствован и обогащен был…»^{368}

Возвращаясь: к вопросу о личных отношениях Софьи и Голицына, следует упомянуть немногочисленные достоверные факты. Известно, что правительница сделала своему старшему фавориту достаточно интимный подарок — «кровать немецкую ореховую, резную, резь сквозная, личины человеческие и птицы и травы, на кровати верх ореховый же резной, в средине зеркало круглое».^{369} Однако этот факт вовсе не является доказательством непременной плотской связи между Софьей и Голицыным — скорее даже наоборот. Ведь на роскошной кровати князь спал не с царевной, а с законной супругой. Следовательно, добрейшая и преданная жена Василия Васильевича не заподозрила в дорогом презенте государыни никакой сомнительной подоплеки. Да и была ли она? Такой подарок скорее всего характеризует дружбу и доверие между женщиной и мужчиной. Если бы Софье было что скрывать, она воздержалась бы от дарения предмета мебели, вызывающего ассоциации с интимными отношениями полов.

Но есть еще одна «улика» — два собственноручно написанных Софьей шифрованных письма Голицыну, которые выдержаны в более чем теплых тонах. Источники эти широко известны. Со времени расшифровки и публикации писем И. Г. Устряловымв 1858 году они многократно воспроизводились полностью или в отрывках в различных изданиях, вплоть до романа А. Н. Толстого «Петр Первый». Поместим их еще раз на страницах этой книги, а потом поразмышляем, какую информацию из них можно извлечь.

Историки сделали из этих писем категоричные выводы. А. Г. Брикнер отметил: «достоверно известно», что «Софья страстно любила» князя Василия Голицына. «Царевна Софья, видимо, была женщиной любвеобильной, — вторит ему Н. И. Павленко. — Уже будучи в летах, она стремилась наверстать упущенное во время пребывания в тереме…»^{370} Отсюда всего один шаг до грубого натурализма А. Н. Толстого, создавшего в романе «Петр Первый» незабываемую картину интимных переживаний царевны: «У Софьи раскрылись губы. Тогда душистые усы его защекотали щеки, теплые губы приблизились, прижались сильно. Софья всколыхнулась, неизъяснимое желание прошло по спине, горячей судорогой растаяло в широком тазу ее»; «Этой зимой Софья тайно вытравила плод… Ее мучила нужда скрывать любовь к Василию Васильевичу. Хотя об этом знали все до черной девки-судомойки и за последнее время вместо грешного и стыдного названия — любовник — нашлось иноземное приличное слово галант, — всё же отравно, нехорошо было, — без закона, не венчанной, не крученной, — отдавать возлюбленному свое уже немолодое тело».

Нетрудно дойти до подобного недомыслия, если читать письма Софьи вне контекста эпохи. Необходимо учитывать, что одни и те же фразы и слова могут звучать совершенно по-разному в XX–XXI веках и в XVII столетии. То, что в наше развращенное время представляется почти животной страстью, в далекую старомосковскую эпоху несло в себе искреннюю душевную «горячесть» без малейшего эротического оттенка. Да, письма Софьи со всей определенностью свидетельствуют о ее любви к Голицыну. Но это чистая, светлая, платоническая любовь, на которую способна только девушка, воспитанная на христианской литературе и на византийских нравственных образцах. Для ее характеристики можно применить греческий термин агапэ — непорочная любовь, несущая в себе божественную искру.

В отношениях Софьи и Голицына нет и не может быть ничего греховного, иначе они не позволили бы себе шутить на тему греха. «А што свет мой пишешь, штобы я помолилась, будто я верна грешная пред Богом и недостойна, однако же дерзаю надеяся на его благоутробие, аще и грешная», — пишет царевна, и за этими строками видна ее улыбка. Судя по всему, Василий Васильевич в шутливой форме «отечески поучал» свою корреспондентку, а та в ответ выражала согласие исправить свое «недостойное» поведение. Это игры не любовников, а близких друзей.

«Свет мой о Христе на веки неищетные» — это обращение Софьи к Голицыну со всей определенностью рисует картину их светлых, возвышенных отношений. Воистину странно, что историки не смогли прочесть написанное черным по белому. Может быть, мешают мифы и историографические штампы, утвердившиеся с легкой руки того же пресловутого Невилля, который экстраполировал на полувизантийский-полуазиатский мир Кремля нравы свободного и развратного Версаля.

Впрочем, был еще один иностранец, взявший на себя смелость судить об отношениях правительницы и ее фаворита. В марте 1684 года датский посланник Гильденбранд фон Горн, описывая ссору князя Василия Голицына и Ивана Милославского, сделал замечание: «Голицын без промедления усмирил свою ненависть ради слез царевны, которая без колебаний пожертвовала ему свое сердце». Комментируя это свидетельство, Пол Бушкович отмечает: «Язык письма не совсем ясен, но кажется, что Софья полюбила Голицына и он не ответил взаимностью».^{371} Эта версия не кажется правдоподобной: у Василия Васильевича не хватило бы смелости «не ответить взаимностью» правительнице, от которой полностью зависели его карьера и благополучие. Любовь была обоюдной, но не плотской. Что же касается приведенной выше странной фразы Горна, вставленной в его донесение совсем не к месту, то ее лучше попросту сбросить со счета. Что мог знать о чувствах Софьи чрезмерно самонадеянный и в общем недалекий иностранец? Кто говорил с ним на эту тему? Во всяком случае, не Василий Голицын, который попросту издевался над датчанином и долго водил его за нос намеками на перспективы русско-датского союза против Швеции, заключая в это время договор со шведами.

На наш взгляд, не может быть никаких сомнений, что царевна хранила девственность по примеру византийской Пульхерии, поскольку это была основа ее политического капитала — и не только в религиозно-патриархальной России, но и, как бы ни казалось странным, на международном уровне. Политические гравюры, печатавшиеся в Голландии и прославлявшие Софью, содержали в себе перечисление присущих ей добродетелей: великодушие, благочестие, благоразумие, целомудрие, справедливость и надежда на Бога.^{372} В русском варианте таких же гравюр набор даров Святого Духа был несколько иным: мудрость, целомудрие, правдолюбие, благочестие, щедрость, великодушие и чудный дар слова; однако, как видим, указание на непорочную чистоту царевны неизменно сохранялось. Константинопольский патриарх Дионисий писал Софье Алексеевне в 1686 году: «Редко самого мужа благого украшают четыре главные добродетели: теплая вера, разум, мудрость, целомудрие; ты обладаешь ими всеми… Девство сохраняешь по примеру пяти целомудренных дев, с ними же вгрядешь в радость жениха» (имеется в виду жених Небесный, то есть Христос). «О Христе Иисусе возлюбленная, от глубины сердца возжелаемая» — называл Софью константинопольский патриарх.^{373}

Власть являлась для Софьи основной жизненной ценностью. По сравнению с таким мощным приоритетом мимолетные радости плотской любви были для нее неизмеримо ниже. Отказ от них царевны, воспитанной в идеалах и привычках терема и находившей образцы для подражания в монашеской аскезе, даже не воспринимался ею как жертва.

Софья любила Голицына чистой и светлой любовью, и объект ее чувств был избран достойный. Василий Васильевич был одним из самых образованных и талантливых людей своего времени.

Отношения Софьи с Голицыным и Шакловитым — это два совершенно разных мира. Младший фаворит не мог похвастаться родовитостью, образованностью и талантами, зато обладал энергией, неутомимостью, решительностью, находчивостью, управленческой хваткой. А главное — он был беззаветно предан царевне и готов ради нее на всё. Личные отношения Софьи и Шакловитого в источниках и литературе почти не рассматривались. Единственное свидетельство современника на этот счет — приведенное выше недостоверное замечание князя Бориса Куракина. Ему доверились два историка: Н. И. Павленко, увидевший в симпатии Софьи к Шакловитому еще один пример ее «любвеобильности»,^{374} и А. П. Богданов. Последний попытался обрисовать этот мнимый эпизод интимной жизни правительницы: «Если страсть и присутствовала в жизни Софьи (заставляя ее во время любовной связи с Шакловитым украшать свою спальню по его вкусу), она не демонстрировалась при дворе и не проявлялась в государственной деятельности царевны».^{375} Эта «страсть» действительно не проявлялась и не демонстрировалась — потому что ее не было. А украшение спальни — это всё та же пресловутая кровать, подаренная Софьей Голицыну. Таким образом, мы видим в данном случае явное недоразумение.

О плотской связи царевны и выскочки из мелкого провинциального дворянства не может быть и речи, даже если предположить такую невероятную вещь, как влюбленность Софьи в Шакловитого. Для представительницы царского дома это явилось бы слишком большим унижением. Кроме того, известно, что Шакловитый, как и Голицын, был женат и имел детей, хотя никаких конкретных данных о его семье в источниках обнаружить не удалось. Софья симпатизировала Федору Леонтьевичу, ценила его, всецело доверяла, и он платил ей горячей преданностью. Однако их отношения всегда были скорее деловыми, чем личными. Вопреки необоснованным прогнозам Куракина Шакловитому никогда не удалось бы оттеснить Голицына на второй план. Князь всегда оставался для Софьи мужчиной номер один. Но и Федор Леонтьевич тоже был очень хорош. По современным представлениям он был даже интереснее Голицына, поскольку в нем явно наличествовала харизма, которой Василий Васильевич был лишен. Государыня Софья Алексеевна умела выбирать мужчин и использовать их как в нуждах государства, так и для упрочения своей власти.

Брат и сестра

Сложные отношения между Софьей и Петром стали одной из важнейших составляющих в политических событиях восьмидесятых годов XVII века. Петр резко повзрослел после совершившейся у него на глазах кровавой вакханалии 15 мая 1682 года. Его изначально подвижной психике был нанесен серьезный ущерб. Часто повторяющиеся нервные тики, припадки эпилепсии, вспышки немотивированного гнева, проявления болезненной изощренной жестокости — эти и другие признаки патологии личности великого реформатора во многом берут начало в ужасах стрелецкого бунта. Матери и дядьям Петра, очевидно, не составило большого труда настроить мальчика против ненавистной им Софьи, узурпировавшей, по их мнению, власть. Судя по донесениям и запискам иностранных дипломатов, уже с конца мая 1682 года противники правительницы усердно распространяли легенду о ее руководящей роли в заговоре, который привел к стрелецкому мятежу.

С самого начала регентства Софьи Алексеевны сторонники Петра обвиняли ее в намерении погубить младшего брата. Во время пребывания двора в Воздвиженском среди ночи внезапно загорелись деревянные хоромы Натальи Кирилловны и Петра, который в то время болел и лежал в постели в горячке. Слуги едва успели вынести мальчика из полыхающего здания. «И причитали, — пишет князь Борис Куракин, — что тот пожар нарочно учинен от царевны Софьи Алексеевны, дабы брата своего, царя Петра Алексеевича, умертвить и сесть ей на царство». Предположение это, порожденное убежденностью окружения молодого государя в злодейских замыслах его сестры, ничем не подтверждено.

О стремлении Софьи «извести» юного царя многократно упоминали и ее политические противники, и доверявшие им историки. М. П. Погодин в фундаментальном исследовании «Семнадцать первых лет в жизни императора Петра Великого» постоянно указывал на коварные замыслы правительницы Софьи Алексеевны в отношении младшего брата и его матери: «Царица Наталья Кирилловна с сыном, младшим царем… на первых порах оставлена была в покое. Временщики рассчитывали, что с ними всегда управиться можно»; «София предоставляла Петру полную свободу, впредь до решения его участи»; «готовила ему решительный удар».^{376}

Однако нет никаких объективных подтверждений этих обвинений. Более того, в них трудно найти элементарную логику. Если бы Софья в самом деле планировала каким-либо образом избавиться от юного конкурента в борьбе за власть, то сделать это следовало как можно раньше. Зачем нужно было оставлять его в покое «на первых порах», ожидая, пока он вырастет и заявит о своих правах, когда заново окрепнет почти уничтоженная в мае 1682 года партия Нарышкиных? Почему Софья ни разу не попыталась реализовать братоубийственные планы? Если Петру в самом деле ежечасно угрожала опасность, то непонятно, как в такой обстановке он всё-таки сумел выжить. Так что логичнее предположить, что юный государь находился в полной безопасности. Правительница относилась к нему по-сестрински, хотя, возможно, без особой теплоты. Зато Петр люто ненавидел Софью и был уверен в аналогичных ответных чувствах.

Убежденность окружения юного царя в наличии у регентши коварных замыслов передавалась современникам событий и стала общим местом в донесениях и записках иностранных дипломатов. Например, ганноверский резидент в России Фридрих Христиан Вебер, обобщая известные ему сведения, писал в сентябре 1714 года: «Всем ведомо, что после смерти старшего царя по отцовской линии, Федора, ныне царствующий государь сначала разделял трон с братом Иоанном. Принцесса София, единоутробная сестра Федора и Иоанна, то ли по любви к сему последнему, то ли по своему неумеренному влечению к власти, изыскивала всяческие способы, дабы избавиться от своего единокровного брата, нынешнего царя, или, по крайней мере, каким-то образом исключить его из престолонаследия. Чтобы достичь сей цели, она сочла за наилучшее лишить царя какого бы то ни было образования и предоставить его самому себе среди банды несмышленых отроков. Царевна надеялась, что своим недостойным поведением он вызовет отвращение в народе, а уже замечавшиеся в нем начатки большого ума будут заглушены развратным и недостойным поведением, и таким образом он сделается не годным для царствования. Но все сии поползновения ни к чему не привели, и благие природные качества царя развивались по мере того, как он приходил в совершенные лета, что позволило ему преодолеть все препоны».^{377}

Заметим, что адресованные Софье обвинения в стремлении лишить младшего брата надлежащего образования выглядят по меньшей мере странно. Петр находился на попечении матери, которая и должна была заботиться о его воспитании. Обучение Петра началось еще в годы царствования Федора Алексеевича, когда младшему царевичу исполнилось пять лет. Учителей выбрали Наталья Кирилловна и патриарх Иоаким. Ни Федор, ни тем более Софья не были виноваты в том, что наставниками маленького Петра были назначены люди малообразованные и слабо подготовленные к педагогической деятельности. Одним из них являлся Никита Моисеевич Зотов — человек с дурными наклонностями, который, несомненно, внес немалый вклад в моральную распущенность будущего царя. Впоследствии пьяница и хулиган Зотов стал важнейшей фигурой «Всешутейшего и Всепьянейшего собора», заняв в нем руководящий пост «князь-папы».^{378} (В исторической литературе неоднократно высказывалась противоположная точка зрения, что именно подросший Петр споил и развратил прежде тихого и безобидного Зотова. Однако подобная версия событий неубедительна — слишком уж вдохновенно «князь-папа» предавался всевозможным безобразиям в компании Петра Великого и его собутыльников.)

Тем не менее Зотова нельзя обвинить в том, что он не дал Петру никакого образования. К сожалению, Никита Моисеевич мог вести преподавание лишь в рамках собственных, не очень обширных знаний, которых было достаточно лишь для начального обучения. Царевич быстро научился читать и впоследствии «проглатывал» множество книг самой разнообразной тематики. Однако писал Петр крайне неразборчиво и с многочисленными ошибками. В целом же будущий государь получил весьма скудное образование, которое не могло идти ни в какое сравнение с всесторонним и глубоким обучением Софьи под руководством выдающегося педагога, ученого и эрудита Симеона Полоцкого. Тем не менее в зрелые годы Петр обнаруживал неплохие познания в различных областях: истории, географии, артиллерии, фортификации. Всего этого он достиг неустанным самообразованием в силу постоянной жажды знаний, не покидавшей гениального реформатора до конца жизни.^{379} Однако государь всегда жалел об упущенных в детстве и юности возможностях систематического образования. Собиратель анекдотов о жизни Петра Великого Якоб Штелин приводит слова царя, умилившегося при виде усердных учебных занятий своих маленьких дочерей Анны и Елизаветы:

— Я согласился бы отдать палец на руке, если бы меня в детстве учили так правильно.

Однако, повторим, Софья была нисколько не виновата в недостатках воспитания и образования младшего брата. Даже если она от всей души захотела бы исправить положение, Наталья Кирилловна ни за что не подпустила бы падчерицу к своему сыну и не поверила бы в ее добрые намерения, будучи глубоко убеждена в стремлении Софьи всеми способами навредить Петру.

Надо признать, что царевич в детстве не обнаруживал особой склонности к учебе. Он проводил все дни в компании упомянутых Вебером «несмышленых отроков», играя с ними, по обыкновению всех мальчишек, в войну. Но присущий Петру с самого раннего возраста организаторский талант обеспечил превращение ватаги детей и подростков с палками в руках в зачаток будущих полков российской гвардии. Постепенно забавы на просторах Преображенского и Воробьева приобретали черты настоящей военной подготовки. Из Оружейной палаты и Воинского приказа по требованию юного царя стали привозить уже вовсе не игрушечные пищали, карабины и мушкеты. Вскоре для игры в войну потребовались порох и свинец. Уже в 1683 году одиннадцатилетний Петр во главе группы сверстников занимался стрельбой из мушкетов по мишеням.

В 1685 году отряд «потешных» войск во главе с младшим царем под барабанный бой промаршировал полковым строем через всю Москву с северо-востока на юго-запад, из Преображенского в Воробьево. Это событие можно считать рождением русской гвардии. А в следующем году четырнадцатилетний государь завел при своем войске настоящую артиллерию под руководством «огнестрельного мастера» капитана Федора Зоммера. Управляться с тяжелыми пушками Петр со сверстниками был еще не в состоянии, поэтому он взял из Конюшенного приказа «охочих к военному делу» стряпчих-конюхов и назначил их «потешными» пушкарями.

В Преображенском, на берегу Яузы, под руководством капитана Зоммера по всем правилам фортификационной науки был построен «потешный городок» — наполовину деревянная, наполовину земляная маленькая крепость со стенами, башнями, рвами и бастионами. Крепость начали осаждать, разделив «потешные» войска на защитников и атакующих, а затем взяли ее приступом. Осады и штурмы повторялись не раз.

С 1686 года началось увлечение Петра навигацией. На Яузе возле «потешного городка» появились два плоскодонных парусно-гребных судна. Русский посланник во Франции князь Яков Лукич Долгорукий привез в подарок царю навигационный прибор — астролябию. Голландец из Немецкой слободы Франц Тиммерман начал показывать Петру, как пользоваться диковинным инструментом, но прежде пришлось преподать ему азы математики, которую они с Зотовым не изучали. После этого юный государь под руководством голландского друга начал учиться управлению парусами на английском боте, найденном в одном из амбаров в Измайлове. Сначала плавали по Яузе и измайловским прудам, потом переместились на Плещеево озеро под Переславлем. Там шестнадцатилетний Петр приказал расчистить место для верфи и пристани и начать строительство кораблей.

Тиммерман пригласил своего державного приятеля в Немецкую слободу, называемую москвичами Кокуем. От этого клочка европейской цивилизации посреди патриархальной страны Петр пришел в восторг. Он стал частым гостем в домах живших в слободе голландцев, немцев, шотландцев и представителей других национальностей, тем более что из Преображенского до Кокуя очень удобно было добираться на парусной лодке вниз по Яузе. С первых же посещений Немецкой слободы Петр пристрастился к пьянству и курению.

В 1688 году молодой государь сформировал из своих подросших «потешных» Преображенский полк, а затем второй — Семеновский, размещенный в одноименном селе по соседству с Преображенским. Князь Борис Иванович Куракин, с детских лет входивший в ближайшее окружение юного Петра и участвовавший в создании полков с момента первых мальчишеских игр в войну, высоко оценивал значение маленькой армии своего государя в борьбе за власть: «Понеже царь Петр Алексеевич склонность свою имел к войне от младенчества лет своих, того ради имел всегда забаву екцерциею военную. И начал сперва спальниками своими… а к тому присовокупил и конюхов потешной конюшни. И потом начал из вольных чинов шляхетства и всяких прибирать в тот полк, и умножил до одного баталиона, и назывались потешные, которых было с триста человек. А другой полк начал прибирать в Семеновском из сокольников, и к ним также прибирать, и набрано было с триста ж человек. И первый назвал полк Преображенской, а второй — Семеновской. И так помалу привел себя теми малыми полками в огранение от сестры или начал приходить в силу».

Создание верной младшему царю небольшой армии имело крайне важное значение в преддверии решающего момента в борьбе за власть. Как уже отмечалось, с апреля 1686 года в законодательных актах Софья наряду с братьями стала именоваться самодержицей. С этого времени «партия» сторонников царя Петра начала упорную обструкцию правительницы. Царица Наталья Кирилловна в открытую сказала старшим царевнам Анне и Татьяне Михайловнам:

— Для чего учала государыня Софья Алексеевна с великими государями обще писаться? И у нас люди есть — и того дела не покинут.

Это была прямая декларация, что сторонники младшего царя будут бороться против посягательств регентши на формальные признаки самодержавной власти. «От того и почало быть опасение», — утверждал впоследствии Федор Шакловитый. Дело началось с мелочи: постельничий молодого царя Гавриил Иванович Головкин «привел в Верх двух человек, неведомо каких людей». Царевне, находившейся на богомолье в Троице-Сергиевом монастыре, «ведомо… учинилось, что те люди говорят, чтоб быть ему великому государю одному». Эти новости очень обеспокоили правительницу.

В Великий пост 1687 года на Лубянке было обнаружено подброшенное кем-то письмо, содержавшее «многие непристойные слова» о Софье Алексеевне, «от чего опасно было ее государскому здоровью всякого дурна. Да в том же письме написано было побить бояр многих, к которым она, великая государыня, милостива». Обнаружение провокационного письма совпало по времени с набором «потешных конюхов» в маленькую армию Петра. Между «потешными» и верными Софье стрельцами начались стычки. Стрельцы неоднократно приходили к своему начальнику Федору Шакловитому и «говаривали, что их потешные конюхи везде изобижают и побивают, и естьли с ними не управиться, и от них де будет всем худо».^{380}

Приверженцы правительницы со своей стороны стремились дискредитировать младшего царя и его окружение в глазах народа. Федор Шакловитый в разговорах со стрелецкими офицерами осуждал образ жизни Петра и его нежелание нормализовать отношения с сестрой:

— Государь пьет и на Кокуй ездит, и своими руками потешных конюхов кнутом бьет, и никакими мерами его в соединение и в мир привесть нельзя для того, что пьет допьяна.

Самый доверенный человек Шакловитого Никита Гладкой рассказывал стрельцу Стремянного полка Андрею Сергееву:

— У государя царя Иоанна Алексеевича двери дровами и поленьями закидали. Царской венец его изломали. А кому ломать? Только с другой стороны. Государя царя Петра Алексеевича с ума споили. Да ты смотри: государыня наша Софья Алексеевна непрестанно Бога молит, а там только на органах и на скрипицах играют.^{381}

Между сторонниками правительницы велись разговоры об убийстве царицы Натальи Кирилловны и ее братьев. Даже флегматичный князь Василий Васильевич Голицын высказывал сожаление:

— Для чего ее, великую государыню, и в девяностом (1682. — В. Н.) году не убили? Естьли бы в то время уходили, ничего б не было.^{382}

Крайне важные сведения о позиции Софьи Алексеевны в отношении насильственных способов борьбы за власть сообщил в показаниях 6 сентября 1689 года стрелецкий пристав Обросим Петров: в конце августа 1687 года правительница призвала к себе его и еще пятерых стрелецких офицеров (видимо, караульную смену) «к Спасу в сенях, часу в 4-м ночи», вышла к ним и сказала:

— Начинают государыня царица Наталья Кирилловна, да князь Борис Голицын, да Лев Нарышкин бунт.

Присутствовавший при встрече Федор Шакловитый предложил:

— Для чего князь Бориса Голицына и Льва Нарышкина не принять?

(В то время одно из значений слова «принять» было «убить».)

Софья возразила фавориту:

— Как их принять — мне всех жаль.

— Что, государыня, изволишь делать, и в том воля твоя, — заверили стрелецкие командиры.

Шакловитый продолжал настаивать:

— А что про царицу Наталью Кирилловну долго думать — мочно и ее принять. Известно и тебе, государыня, какова она в Смоленске была — в лаптях ходила и какого роду была.

— И без того их Бог убил, — сказала в ответ Софья.

«И она де великая государыня ему, Федке, воспретила», — подытожил Обросим.^{383}

Данный факт достаточно известен — его приводят М. П. Погодин и С. М. Соловьев.^{384} Но почему-то именитые историки не делают из этих крайне важных показаний очевидного вывода: Софья являлась принципиальной противницей кровопролития как средства политической борьбы. В показаниях Петрова, несомненно, звучит подлинная речь Софьи. Можно даже почувствовать ее интонацию. Царевна говорила спокойно, бесстрастно, с чувством явного морального превосходства над противниками. Не может быть никаких сомнений в подлинности изложенного выше факта, ведь слова правительницы не могли быть приятны Нарышкиным и, соответственно, не должны были понравиться следователям. Обросиму Петрову не было никакой нужды их придумывать. По материалам следственного дела ясно вырисовываются психологические особенности данного свидетеля — этот честный и простоватый человек был не способен что-либо сочинить.

Тогда же Федор Шакловитый составил от имени стрельцов, солдат, московского купечества и посадских челобитную о венчании Софьи царским венцом. Он показал документ своим доверенным, стрелецким командирам, которые должны были обеспечить сбор подписей и на Семенов день (1 сентября 1687 года) бить челом великим государям о короновании правительницы. Однако вечером Шакловитый вновь призвал к себе стрелецких офицеров и дал отбой — «великая де государыня того дела делать не указала».^{385}

Между тем с конца 1687 года младший государь начал осуществлять политическую деятельность, принимавшую разнообразные формы. В декабре шведский дипломат Кохен отметил в донесении: «Теперь царя Петра стали ближе знать, так как первый министр, князь Голицын, обязан ныне докладывать его царскому величеству о всех важных делах, что прежде не делалось».

Четырнадцатого января Петр впервые участвовал в заседании Боярской думы, а два дня спустя, в годовщину смерти царя Алексея Михайловича, юный государь демонстративно обошел все приказы и находившиеся при них тюремные помещения; некоторых узников он одарил деньгами, а другим даровал свободу. Кохен отметил в феврале: «Царь Петр прилежно посещает думу и, как говорят, недавно ночью секретно рассматривал все приказы».^{386}

Андрей Матвеев пишет о первых государственных занятиях молодого царя в возвышенных тонах: «Государь царь Петр Алексеевич, от времени до времени из юного своего возраста в большие лета приходя, неусыпными своими добрыми очами смотрел на властолюбивое восхищение сущей законной державы своей, и правление то свое пред правлением Софии Алексеевны не стерпел больше меньшим быть… Того ради вскоре тогда ж начал сам в думу входить, где в палате она, царевна, и бояре собирались и думали об управлении государственном».^{387}

По мере взросления Петра усиливались позиции «партии» его сторонников. 8 апреля 1688 года 24-летний Лев Кириллович Нарышкин был пожалован в бояре; одновременно с ним в боярское достоинство возведен один из самых активных и верных сторонников будущего преобразователя Тихон Никитич Стрешнев. В связи с этим Кохен предположил: «Кажется, что любимцы и сторонники царя Петра отныне тоже примут участие в управлении государством».^{388}

В конце мая 1688 года Петру исполнилось 16 лет. Ростом он уже превосходил всех приближенных, а его необыкновенные способности всё чаще отмечались в донесениях иностранных дипломатов. Например, Фуа де ла Невилль писал: «Этот монарх красив и хорошо сложен, а живость его ума позволяет надеяться в его правление на большие дела, если им будут хорошо руководить».^{389} В день именин Петра, 29 июня, его доверенные стольники Матвей Филимонович Нарышкин и Иван Афанасьевич Матюшкин были пожалованы в окольничие.

С начала 1688 года молодой царь сблизился с генералом Патриком Гордоном, ставшим его главным учителем в области военного дела. Гордон много времени проводил с Петром в Преображенском, обучая его артиллерийскому искусству и готовя солдат для «потешных» полков. 7 сентября 1688 года, когда по Москве разнесся безосновательный слух о готовящемся бунте стрельцов, Петр получил повод для пополнения своих «потешных» войск солдатами Выборного полка Гордона. Сначала царь потребовал прислать ему пять трубачей и пять барабанщиков; генерал поспешил исполнить это приказание, даже не поставив в известность своего непосредственного начальника — руководителя Иноземского приказа князя Василия Голицына. Глава правительства Софьи был сильно раздосадован этим происшествием, но не мог ничего поделать вопреки крепнущей воле молодого государя. А тот к вечеру прислал к Гордону нового гонца с требованием дать еще пятерых барабанщиков, и генерал опять не посмел отказать. Через день в Преображенское было послано еще десять трубачей и барабанщиков под командой капитана — уже с ведома Голицына, который не решился спорить с царем, тем более что повод казался пустяковым. С того времени полк Гордона начал регулярно поставлять солдат для маленькой «потешной» армии. В октябре в Преображенское забрали шестерых рядовых, а в ноябре Петр распорядился отдать ему всех барабанщиков Выборного полка и еще десять солдат, которые были определены в конюхи для перевозки артиллерии и других нужд «потешного» воинства. Гордону пришлось набрать в свой полк «для обучения» 20 флейтистов и 30 барабанщиков.

Петр всё чаще, хотя пока еще в мелочах, демонстрировал волю самодержавного государя. В середине сентября 1688 года он потребовал послать к нему из Москвы в Преображенское всех стольников и стряпчих своего двора; тех из них, кто самовольно покинул столицу и уехал в свои поместья, предписано было разыскать и «задержать в Разряде». Той же осенью Петр на улице начал выспрашивать у какого-то пьяного подьячего, получают ли приказные жалованье, довольны ли они своим положением, а также «интересовался разными другими мелочами». Софья и ее сторонники должны были понять, что юный царь всеми силами пытается показать окружающим свою способность управлять делами.

Тем временем царица Наталья Кирилловна решила женить сына. Она руководствовалась двумя соображениями. Во-первых, беспорядочный образ жизни Петра — ночные оргии в Немецкой слободе, пьянство, курение — уже вызывал опасения за его здоровья. Чрезмерное увлечение военными маневрами и корабельным делом также зачастую вело к перенапряжению сил неокрепшего организма царственного подростка. Кроме того, эти занятия представлялись окружающим недостойными российского монарха и вызывали осуждение как со стороны боярства, так и среди простолюдинов. Еще больше не нравилось москвичам возрастающее пристрастие Петра к иностранцам. Наталья Кирилловна могла надеяться, что сын после женитьбы остепенится.

Во-вторых, вдовствующая царица со своими братьями и сторонниками была горячо заинтересована в скорейшем появлении на свет потомства Петра. В тот момент это казалось тем более важным, поскольку стало известно о беременности царицы Прасковьи Федоровны.

При выборе невесты для Петра впервые проявились серьезные противоречия внутри «партии» его сторонников. Князь Борис Голицын усердно хлопотал за княжну Трубецкую, с которой состоял в свойстве. Однако Нарышкины и Тихон Стрешнев воспротивились — по мнению князя Бориса Куракина, из опасения, что «чрез тот марьяж оный князь Голицын с Трубецкими и другими своими свойственниками великих фамилий возьмут повоир (силу. — В. Н.) и всех других затеснят».

Стрешнев предложил в качестве невесты Петра девицу из незнатного дворянского рода — Евдокию Федоровну Лопухину. Невеста была на три года старше жениха, по отзыву Куракина, «лицом изрядная, токмо ума посредняго и нравом несходная к своему супругу».

Петр, которому не исполнилось еще и семнадцати лет, не возражал против женитьбы. Красивая, добрая и скромная Евдокия ему понравилась. Венчание состоялось 27 января 1689 года. Борис Куракин, близкий к особе государя и вскоре женившийся на младшей сестре царицы Евдокии Ксении Лопухиной, а следовательно, хорошо осведомленный о перипетиях семейной жизни монарха, утверждал: «…сначала любовь между ими, царем Петром и супругою его, была изрядная; но продолжилася разве токмо год, но потом пресеклась. К тому ж царица Наталья Кирилловна невестку свою возненавидела и желала больше видеть с мужем ее в несогласии, нежели в любви».^{390}

Впрочем, Петр был совершенно не готов к браку. По словам историка Е. Ф. Шмурло, «в течение медового месяца он меньше думал о молодой жене, чем о судах, заложенных с прошлого лета на Переяславском озере… И едва только повеяло весенним теплом, едва только в реках и озерах послышался первый треск льда, как Петр, забыв и мать, и молодую жену, умчался опять к своим кораблям, беззаботно предоставив своим близким отстаивать его интересы и права».^{391}

К тому времени личные отношения Софьи и Петра уже обострились до предела, хотя добродушный Иван пытался их мирить. 26 апреля 1689 года оба брата пошли на панихиду в память о царе Федоре Алексеевиче. Софья не захотела идти в церковь вместе с Петром и распорядилась провести специально для нее повторное богослужение. Как отметил И. Е. Забелин, «царевна время от времени приказывала петь в соборе канон „Многими одержим напастьми“, словами которого желала выразить свое положение и отношение к петровской партии».^{392}

Восьмого июля 1689 года во время крестного хода из кремлевского Успенского собора в Казанский собор на Красной площади на глазах у множества народа произошло открытое столкновение Петра и Софьи. Когда два царя, «пришедши в соборную церковь Успенскую, стали оба на своем царском месте», к ним присоединилась правительница. Затем, когда цари двинулись в ход за святыми иконами, «с их царскими величествами чрезвычайно пошла вместе чином и она, царевна, публично». Петр резко сказал сестре:

— Не приличествует при такой церемонии зазорному твоему лицу по необыкновению быть!

Однако Софья, проигнорировав демарш младшего брата, взяла в руки образ Божьей Матери «О тебе радуется» и пошла за крестами и хоругвями по направлению к Казанскому собору. Тогда рассвирепевший Петр «за святыми иконами вместе с нею не пошел» — покинув процессию, он наспех помолился в Архангельском соборе, а затем уехал в Коломенское. По словам Андрея Матвеева, царевна Софья, «то его братнее презрение увидав, впала в немалое мнение».^{393}

Еще один эпизод показывает, что страсти накалились до предела. Утром 25 июля 1689 года по случаю именин царской тетки Анны Михайловны Софья и Иван в Кремлевском дворце угощали водкой бояр и царедворцев. Петр не явился из Коломенского на праздничную церемонию, после чего приближенным Софьи стала мерещиться угроза вооруженного нападения сторонников младшего царя на кремлевскую резиденцию. Шакловитый спрятал под Красным крыльцом отряд вооруженных стрельцов, которые должны были по его сигналу бежать в государевы апартаменты, чтобы спасти правительницу и царя Ивана.^{394} Однако к концу дня младший царь всё же приехал в Кремль. Сопровождавший его отряд телохранителей бдительно следил за действиями стрельцов и других сторонников Софьи. Поздравив тетку, Петр поспешно покинул Кремль, наполненный враждебными ему людьми.

Через два дня Петр I отказался допустить к себе вернувшихся из Крымского похода князя Василия Голицына и других воевод, желавших поблагодарить государя за награды. Вместо этого он, как сообщает Иржи Давид, «позвал государственного казначея (Алексея Ржевского. — В. Н.) и допрашивал его о расходах царевны. При этом допросе Петр схватил казначея за бороду, швырнул его на землю и топтал ногами».^{395}

Вечером того же дня Софья Алексеевна по обычаю отправилась пешком в Новодевичий монастырь к всенощной на храмовый праздник Смоленской иконы Божьей Матери. Ее сопровождали пятисотные и пятидесятники всех стрелецких полков, князь Василий Голицын и Федор Шакловитый. Софья, «едучи в монастырь на правой стороне, где делают палаты», начала жаловаться стрелецким командирам на царицу Наталью Кирилловну:

— И так беда была, да Бог сохранил, а ныне опять беду начинают.

Царевна призывала:

— Годны ли мы вам? И буде вам годны, и вы за нас стойте; а буде не годны, и мы оставим государство, воля ваша.

— Повеление твое, — заверили стрелецкие офицеры, — исполнить готовы, и что велишь делать, то и станем.

— Вы ждите повестки, — приказала Софья.^{396}

Обе враждебные группировки приготовились к решительному столкновению. Сторонники Петра твердо вознамерились ликвидировать режим регентства, который в самом деле казался странным после достижения младшим царем совершеннолетия и его женитьбы. Однако правительница, не соглашавшаяся добровольно расстаться с властью, воспринимала действия петровской «партии» как бунт и пыталась заручиться поддержкой московского стрелецкого гарнизона. Софья не была сторонницей экстремальных мер и надеялась уладить нарастающий конфликт с младшим братом мирным путем. Однако рядом с ней находился человек, готовый ради сохранения ее власти на самые решительные действия.

Опасные затеи верного друга

Какая женщина не мечтает о преданном рыцаре, готовом оберегать ее до последней возможности? Софье посчастливилось иметь рядом с собой такого мужчину. Деятельный, изобретательный и безрассудно смелый Федор Шакловитый старался защищать интересы своей государыни всеми возможными способами, не останавливаясь перед авантюрами, интригами и даже преступлениями. Выше уже говорилось о том, какими мерами Федор Леонтьевич пытался упрочить власть правительницы. Планы венчания Софьи царской короной являлись весьма рискованной затеей, которая уже в сентябре 1687 года могла спровоцировать междоусобицу в правящей верхушке. Не сумев заручиться твердой поддержкой московского стрелецкого гарнизона, благоразумная царевна решила не менять положение вещей. Достижению главной цели должны были способствовать другие инициативы Шакловитого и его друга и помощника Сильвестра Медведева: печатание политических гравюр с прославлением царевны, составление поддельного акта о регентстве, написание «Созерцания краткого» — публицистического сочинения об успехах правления Софьи, издание стихотворных панегириков в ее честь. Не ограничиваясь этими мирными и в большинстве своем легальными средствами политической агитации, Шакловитый предпринял ряд решительных и опасных шагов, которые после поражения Софьи в борьбе с «партией» Нарышкиных привели его на плаху.

Важнейшим направлением деятельности Федора Леонтьевича в качестве начальника Стрелецкого приказа являлось обеспечение безопасности монархов и других особ царского семейства. Шакловитый использовал свои возможности для борьбы со сторонниками Петра и — шире — для подавления оппозиционных настроений в отношении режима регентства. В 1685 году стольник Григорий Павлович Языков сказал по неосторожности:

— Имя государское царя Петра Алексеевича в челобитной видим, а бить челом ни о чем ему, государю, не смеем.

Прознав об этих словах, Шакловитый прислал к нему в дом команду из пятидесяти стрельцов, но «Григорий, испужався, от тех стрельцов ушел» и «от него, Федьки, укрывался с неделю». Тогда начальник Стрелецкого приказа от имени правительницы Софьи Алексеевны распорядился конфисковать у стольника деревни и московский двор. Языкову ничего не оставалось, как добровольно объявиться перед грозным стражем государственного порядка. Шакловитый арестовал стольника и «держал его у себя на дворе в своей избе» дней десять. Сам Федор Леонтьевич с семьей жил в роскошном каменном особняке на Знаменке, а упомянутая изба служила, видимо, для хозяйственных нужд или проживания челяди.

В одну из ночей Шакловитый в сопровождении слуг явился в избу, растолкал спящего Языкова и начал его пытать на сооруженной прямо в комнате дыбе, повторяя один и тот же вопрос:

— От кого ты те слова про челобитье государю царю Петру Алексеевичу слышал?

Языков «от страха ничего ему отповеди не учинил, потому что был от него, Федьки, замучен».

В другой раз Шакловитый опять же посреди ночи вывез Языкова и его арестованных слуг в Марьину рощу в закрытых рогожами телегах. Там Григория Павловича снова пытали («поднимали на сосну») и «с человеком его давали ему очную ставку». Языков вновь «отповеди ему, Федьке, никакой не учинил же». Шакловитый отправил несчастного стольника под караул в дом стрелецкого подполковника Михаила Шеншина. «На третий день, в ночи» к нему явился комнатный истопник царевны Софьи Алексеевны Степан Евдокимов и, «выслав всех, которые к нему приставлены, сказывал ему государской указ»: никому не говорить, куда его возили и о чем спрашивали.

— А если скажешь, — пригрозил истопник, — и за то кажнен будешь смертью. А буде кто спросит, сказывай, что был в деревне.

После этих мытарств Языков еще шесть недель жил у своего брата Ивана под домашним арестом и присмотром четверых стрельцов. Затем к нему явился подьячий Стрелецкого приказа с повелением ехать в свою деревню в Костромской уезд. Излишне строгий Шакловитый хотел даже сослать Языкова в Астрахань, но Софья пожалела настрадавшегося стольника и разрешила ему в следующем году вернуться в Москву.^{397}

Случай с Языковым был далеко не единственным. Из показаний подьячего Стрелецкого приказа Ивана Ушакова известно, что Шакловитый неоднократно пытал и допрашивал других людей в Марьиной роще, в лесу у села Преображенского, а также близ Москворецкого моста позади Новодевичьего монастыря. В числе пытаемых были представители самых разных слоев населения: армейский офицер, псаломщик, нищий слепой, посадские и дворовые люди и «неведомо какой мужик». Ушаков рассказывал страшные вещи о произволе Шакловитого: «Да по его ж Федькиному приказу посадскому человеку вырезан язык и послан в Сибирь за то, что говорил про боярина князя Василия Васильевича Голицына безчестные слова; да за такие ж слова пытан и бит кнутом капитан Дмитрий Слепушкин и послан в Сибирь».^{398}

В октябре 1685 года стрельцы по приказу Шакловитого арестовали бывшего дьякона Воскресенского собора Никифора. Начальник Стрелецкого приказа отвез его в лес близ Преображенского и, «изготовя в той роще плаху и топор, того дьякона роспрашивал… на одине, и плахою и топором стращал». После допроса Никифор неделю провел под арестом в Капитанской слободке за Мясницкими воротами, а затем был сослан в монастырь.

Дворового человека Ивана Табунцова после недельного тюремного заключения Шакловитый «за два часа до света» отвез в Кремль и запер в помещении, где хранились седла для царской конюшни. Там стрелецкий пристав Обросим Петров поднял его на дыбу, а Шакловитый вел допрос. Потом Табунцов еще неделю просидел под стражей на дворе Ивана Ушакова, после чего был отдан «за караул приставу Оброске». Дальнейшая судьба этой жертвы политических репрессий неизвестна.

Надо заметить, что Федор Леонтьевич в служебных обязанностях по охране здоровья и чести членов царской фамилии не ограничивался только защитой интересов правительницы Софьи. Например, в 1686 году «Полуехтова приказу стрелецкая жена», говорившая «непристойные слова» про царицу Наталью Кирилловну, была по его указанию «за то кажнена». Верховой богомолец (приживала из царского дворца) за подобные слова в адрес матери царя Петра лишился языка и был отправлен в ссылку.^{399}

Вторым направлением энергичной деятельности Шакловитого в пользу царевны Софьи являлась агитация среди стрелецких командиров с целью уговорить стрельцов применить в отношении сторонников младшего царя насильственные меры. Подобные случаи известны с лета 1687 года, когда стало усиливаться противостояние двух враждебных придворных группировок. Шакловитый собрал более десятка стрелецких офицеров на своем загородном дворе неподалеку от Новодевичьего монастыря и обратился к ним:

— Житья ныне не стало ото Льва Кирилловича Нарышкина с братьями, да от князя Бориса Алексеевича Голицына, да к ним же пристали и иные. Из государского дома тащат да волокут деньги, и разорение чинят, и кареты с Конюшенного двора развезли. Льзя ли вам с ними управиться, мочно ль их уходить? Я ведь говорю не собою.

Последней фразой Шакловитый дал понять, что выступает от лица правительницы Софьи.

— Не знаем, как быть, — пребывали в нерешительности стрельцы.

— И вы впредь подумайте, — настаивал Федор Леонтьевич, — мочно ль на вас надеяться, и своей братье, кому поразумнее, сказывайте.^{400}

Двадцать восьмого августа 1687 года Шакловитый вновь призвал к себе доверенных стрелецких командиров и проинструктировал:

— Сентября, первого числа, как изволят великие государи выйти в Обновление нового лета, приготовьте из ваших полков человек по пятьдесят и по шестьдесят, чтоб в тот день были готовы для того: как великие государи выйдут, и вы бы побрали боярина Льва Кирилловича с братьями и посадили б за караул.

Однако за два дня до операции Федор Леонтьевич собрал у себя тех же стрелецких офицеров и сообщил им:

— Того дела делать великая государыня царевна Софья Алексеевна не указала.^{401}

Один из приближенных Шакловитого стрелецкий капитан Василий Сапогов позже утверждал на следствии, что в 1687 году его шеф говорил про царя Петра и его мать Наталью Кирилловну «многие неистовые слова», и «умышлял де он, Федор, мать его государеву постричь за то, будто де она говорила, чтоб царевну Софию Алексеевну постричь».^{402}

Из показаний Сильвестра Медведева известно, что Шакловитый летом 1688 года дважды говорил ему наедине:

— Как бы не было благоверной государыни царицы Натальи Кирилловны и боярина Льва Кирилловича, так бы у великой государыни благоверной царевны Софьи Алексеевны с великим государем царем Петром Алексеевичем было совестно.

Однако в материалах следствия зафиксировано отсутствие намерения двух собеседников покуситься на жизнь царицы Натальи: «И он де Сенька (расстриженному по указу патриарха Сильвестру Медведеву вернули мирское имя Семен. — В. Н.) о том, что ей великой государыне не быть, с ним, Федькою, не мыслил».^{403}

Опасные затеи Шакловитого касались не только Натальи Кирилловны, Нарышкиных и князя Бориса Голицына. Фаворит Софьи неоднократно выражал презрение и ненависть к патриарху Иоакиму, который в придворной политической борьбе всецело был на стороне царя Петра. У Шакловитого возникла идея сместить Иоакима и заменить его горячим приверженцем правительницы Сильвестром Медведевым. В июле 1688 года Федор Леонтьевич призвал к себе на загородный двор 20 стрельцов из разных полков и заявил им:

— Мочно патриарха переменить и взять из властей, который на нашу руку, для того, что от патриарха многое прение бывает.

Стрельцы задали резонный вопрос:

— Ведают ли про то великие государи и бояре?

— Ведает один великий государь, — ответил Шакловитый, — а другой в малых летах. А бояре — все отпадшие, зяблое дерево.

— А боярин князь Василий Васильевич?

— Покамест он постоит.

— Твоя воля, — сказали стрелецкие выборные, — а нашего разума нет.

Тогда Шакловитый вынул из кармана заранее составленную челобитную от имени стрелецких и солдатских полков, гостей и гостиной сотни. В документе содержалась просьба, чтобы «великие государи указали святейшего патриарха переменить за то, что он не их рука».

— Кому же на его место быть? — спросили стрельцы.

— Изо властей. А буде изо властей не похотят, мочно и простого старца. Учинить ему такую честь — тот же будет патриарх.

Это был явный намек на Сильвестра, которого Софья и Шакловитый в самом деле хотели видеть на патриаршем престоле.

В завершение встречи начальник Стрелецкого приказа сообщил, что перепишет челобитную набело и даст ее стрельцам на подпись. С этими словами он отпустил своих сторонников, одарив каждого деньгами в бумажных кулечках.^{404} На том дело и остановилось. Вероятно, умная и осторожная Софья запретила фавориту затевать слишком уж опасную попытку свержения патриарха.

Между тем Шакловитого не покидала мысль о возможности расправы над Нарышкиными и Борисом Голицыным руками верных стрельцов. В конце августа 1688 года он вновь призвал к себе своих сторонников:

— Много ли вас людей? А дело вам то: как на Семенов день (1 сентября. — В. Н.) к действу выйдет великий государь царь Петр Алексеевич, и вам надо ближних людей его Льва Кирилловича Нарышкина, князь Бориса Алексеевича Голицына и иных, которые при нем, государе, будут, побрать и отвесть в розные места.

После этого разговора часть верных ему людей начала проявлять беспокойство, не желая вмешиваться в придворную распрю. Пятисотный Ларион Елизарьев советовался с денщиками Шакловитого десятником Федором Туркой и рядовыми Михаилом Капрановым и Иваном Троицким:

— Как нам быть? Заставливают нас побить бояр!

Денщики ответили:

— Нам ни к какому дурну приставать и бояр побивать невозможно; а буде на кого государское изволение будет и пошлют нас по указу, и в том воля государская, по их государскому указу исполнять будем.

С этого момента между Елизарьевым, Туркой, Капрановым и Троицким установилось «согласие»: все четверо решили не поддаваться на уговоры Шакловитого, а в случае обнаружения явных планов покушения на «здоровье» царя Петра предупредить его об опасности. Вероятно, Федор Леонтьевич с его звериным чутьем заподозрил своих денщиков в неверности, поскольку пригрозил им:

— Будет из вас кто учнет ходить на боярские дворы, и тем людям учиню я без пощады смертную казнь.^{405}

Как уже говорилось, в день именин царевны Анны Михайловны 25 июля 1689 года среди сторонников Софьи возникли подозрения о возможности нападения «потешных» войск царя Петра на кремлевскую резиденцию. Шакловитый приказал Обросиму Петрову и другим стрелецким командирам:

— Как ударят в Верху в колокольчик, и вы будьте готовы, и чтоб люди все были готовы в Кремле. И как ударят в колокольчик, и вы подите все в Верх, и кого велим имать, и вы тех людей и емлете.

«А кого именем имать — того он не сказал», — отметил в показаниях Петров.^{406}

С целью дискредитации политических противников Шакловитый придумал удивительную авантюру, в которой участвовал его земляк из Брянска — подьячий Большой казны Матвей Шошин, лицом и фигурой очень похожий на Льва Кирилловича Нарышкина. Решено было, что Шошин обрядится в такой же белый атласный кафтан, какой носил Нарышкин, и в сопровождении свиты из переодетых стрелецких капитанов и рядовых поедет «по Земляному городу к Сретенским и к Мясницким воротам, где стоят стрельцы на караулах».

Там была устроена оригинальная политическая провокация. Свита Шошина направилась к караульным стрельцам и объявила, что «зовет их боярин Лев Кириллович». Когда те вышли из караульных помещений на улицу, Шошин сначала спросил их: «Которой час ночи?» — а потом вдруг начал хлестать плетью с криками:

— Убили вы братей моих, и я вам кровь братей моих отомщу!

Сопровождавшие его принялись бить караульных обухами, а ряженый «Нарышкин» подзадоривал их воплями:

— Бейте гораздо, не то им еще будет — заплачу им смерть братьев своих! Увидите вы все, что вам будет!

Через несколько минут свита начала демонстративно громко уговаривать мнимого Нарышкина прекратить расправу:

— Лев Кириллович! За что бить до смерти? Душа христианская!

Потерпевших доставили в Стрелецкий приказ, где они, пребывая в заблуждении, рассказывали о нападении на них дяди царя Петра. Шакловитый старательно протоколировал их показания, описывал «раны и побои», показывал избитых «многим людям», докладывал о происшествии государям и давал распоряжения лечить пострадавших снадобьями из царской аптеки.^{407} Всё это делалось с целью вызвать озлобление стрельцов против Нарышкиных, настроить соответствующим образом общественное мнение и в то же время продемонстрировать трогательную заботу начальника Стрелецкого приказа о подчиненных.

Между тем агитация Шакловитого среди стрелецких командиров против сторонников царя Петра была подхвачена его клевретами Андреем Кондратьевым, Обросимом Петровым, Алексеем Стрижовым и Никитой Гладким. По показанию пятисотного Нифонта Чулочникова, первые трое «говаривали почасту, чтоб князя Бориса Алексеевича Голицына поймать где; а знатно, что и побить у них в мыслех было, потому что говаривали, чтоб мать великого государя Петра Алексеевича как бы де отдать в монастырь».^{408} Гладкой «в разных месяцах и числех» 1689 года говорил стрельцу Стремянного полка Андрею Сергееву:

— Приготовь копье и будь готов, как я тебя позову. Слушай, как забьют в набат. А у нас будет ярмонка — побиение будет на бояр, на многих людей против прежнего смутного времени. И ты того смотри и от меня не отставай.

В этих словах примечательно указание на пример «смутного времени» (1682 года) и на готовность стрелецкого командира повторить кровавую вакханалию. Это уже инициатива самого Гладкого, склонного к экстремизму. Шакловитый в своих замыслах никогда не шел дальше намерения расправиться лишь с несколькими наиболее активными сторонниками царя Петра. Гладкой же проявлял в своей неуклюжей агитации явные уголовные наклонности. Он говорил Турке, Капранову и Троицкому:

— Ныне терпите да ешьте в долг; даст Бог, будет ярмонка — станем боярские дворы и торговых людей лавки грабить.^{409}

Шакловитый очень симпатизировал Гладкому, выполнявшему при нем обязанности телохранителя. Однажды они вместе возвращались из Коломенского в Москву. Федор Леонтьевич пребывал в дурном расположении духа, громко возмущался, что Нарышкины не допустили его к руке царя Петра. Гладкой в знак сочувствия «матерны бранил» приближенных младшего царя и заявлял: «Пора де опять за дело приниматься!»

В мае 1689 года Шакловитый призвал к себе стрельцов Кузьму Чермного, Михаила Евдокимова и Михаила Чечотку:

— Многие плевелы в мире, а меж великими государями чинится великая ссора. И вы слушайте, какие есть слова и какие кто плевелы сеет, ко мне приносите.

Для большей убедительности Федор Леонтьевич начал запугивать их мрачными перспективами, ожидавшими стрелецкое войско в случае победы «партии» Нарышкиных:

— Хотят вас всех перевесть, а меня из Стрелецкого приказу вон высадить, а тех, которые ко мне в дом вхожи, всех разослать по другим городам. А мутит всем царица Наталья Кирилловна.

Наконец 28 июля 1689 года Шакловитый в беседе с пятью самыми доверенными офицерами из трех полков — Ларионом Елизарьевым, Андреем Кондратьевым, Никитой Гладким, Обросимом Петровым и Егором Романовым — озвучил уже весь свой замысел устранения наиболее активной части петровской «партии»:

— Надо приготовить стрельцов, кто сколько человек из вас приберет: сто или двести, а буде мочно, хотя б кто и весь полк привел. Это нужно для того: как изволит великий государь царь Петр Алексеевич быть на Москве и бояре также, и боярин Лев Кириллович Нарышкин и кравчий князь Борис Алексеевич Голицын будут на Москве ж. И, излуча время, ударить в Спасской набат. И вам бы в то время своей братье сказать, чтоб шли в город Кремль с копьями и мушкетами, что у кого есть. И говорите им, что князь Борис Алексеевич и Лев Кириллович с братьями хотят известь великую государыню благоверную царевну Софью Алексеевну. И в то число надобно побить князь Бориса Алексеевича и Льва Кирилловича и всех Нарышкиных до единого человека, да Апраксиных всех троих, Викулу Федоровича Извольского, Федора Тихоновича Зыкова. А как их побьют, и кто что в домах их возьмет и то всё перед ними, также и сыску никакого не будет.

— То дело не малое, — колебались стрелецкие командиры, — дай нам подумать, а подумав, мы тебе скажем.

Некоторое время спустя Елизарьев позвал к себе домой десятников своего Стремянного полка Федора Турку, Михаила Феоктистова, Ивана Троицкого и Якова Ладогина, рассказал им о намерениях Шакловитого и спросил: «Как тому быть?» Посовещавшись, единогласно решили, что не станут следовать указаниям начальника Стрелецкого приказа «без повеления великих государей», о чем Елизарьев в тот же день объявил Шакловитому:

— Буде таковое какое дело, и ты, Федор Леонтьевич, или думный дьяк сказал бы нам государев указ. Кого государи велят взять — и мы их и возьмем.^{410}

Стрельцы сообщили о подстрекательствах Шакловитого своему духовному отцу Сильвестру Медведеву. Тот пришел в ужас:

— Что вы делаете? Берегитесь, чтоб ваши души не пропали!

Стрельцы разошлись по своим слободам в недоумении. Многим предлагаемые Шакловитым меры по обузданию «изменников-бояр» казались справедливыми, но отважиться на какие-либо действия без государева указа никто не хотел — свежи были в памяти репрессии, последовавшие за восстанием 1682 года.

Однако Федор Леонтьевич проявлял удивительную настойчивость. В первых числах 1689 года он вновь призвал к себе Лариона Елизарьева и объявил:

— Царевна София Алексеевна жаловалась мне на Федора Кириллова сына Нарышкина, что он приходил к ее комнате и в комнату ее бросал поленьями. Мочно ль на товарищев твоих надеяться, чтоб с озорниками управиться?

— Вольны в том государи, — ответил Елизарьев. — Есть на таких людей у них, государей, бояре, а паче всех святейший патриарх. Есть с кем им, государям, советовать и без нас.

В то же дни Шакловитый говорил своим любимцам из числа стрелецких офицеров:

— Князь Борис Алексеевич и Лев Кириллович с товарищами хотят всех стрельцов перевести и разослать в ссылки. Да они же хотят великую государыню благоверную царевну и великую княжну Софью Алексеевну убить.

Стрелецкие командиры младшего состава Обросим Петров, Алексей Стрижов, Андрей Кондратьев и Никита Гладкой, как утверждал в доносе Ларион Елизарьев, разнесли эти слова по всем полкам и «вмещают безпрестанно, что убить, убить — то и говорят».^{411}

В то время как Федор Леонтьевич всеми силами пытался спасти положение, князь Василий Васильевич пребывал в меланхолии. Как справедливо заметил С. М. Соловьев, «поддержать Софью мог один Шакловитый своими средствами, на которые не был способен Голицын. Оберегатель находился в тяжком положении: ему оставалось не одобрять средств Шакловитого и в то же время робко, затаясь от самого себя, желать им успеха, который один мог спасти его».^{412}

Любопытные сведения о настроениях стрельцов накануне кризиса 1689 года содержатся в показаниях Нифонта Чулочникова. Он воспроизвел разговор, состоявшийся в начале августа во время обеда в доме клеврета Шакловитого Алексея Стрижова, на который были приглашены многие стрелецкие командиры. Стрижов и его друг Обросим Петров внушали собеседникам:

— Великой государыне Софье Алексеевне смерть приходит, хотят убить; а если ее, государыни, не станет, то и нам худо будет.

— Хорошо бы, — предложил Чулочников, — о таком великом деле великим государям побить челом вообче об розыске.

— Так пойдет в слух и в стачки, — возразил Стрижов. — А то дело делается от князя Бориса и от Нарышкиных. Лучше так сделать: будет великие государи укажут кого взять за караул, взять того нам — для чего бы и не взять? Надо, чтоб были у вас люди готовы человек по десять с полка.

— У нас людей для этого никаких нет, — ответили стрелецкие пятисотные. — А что нам по вашему призыву делать, о том мы в наших полках товарищей своих спросим.

Выйдя из дома Стрижова, Чулочников и другие командиры обсудили ситуацию и благоразумно решили об этом опасном деле у себя в полках ничего «не сказывать».

Об агитации Шакловитого и его приспешников среди стрельцов моментально стало известно в лагере сторонников Петра. Это видно из следующего эпизода. 4 августа молодой государь приехал из Преображенского в Измайлово, где отпраздновал именины своей супруги Евдокии Федоровны. В числе поздравителей во дворец явился Шакловитый. Петр потребовал от него выдачи Алексея Стрижова. Стрелецкий начальник наотрез отказался подчиниться, доказывая необоснованность возводимых на его клеврета обвинений. Тогда Петр распорядился арестовать самого Шакловитого. Его заперли в одной из комнат Измайловского дворца, но к вечеру того же дня отпустили — младший царь и его приближенные еще не были готовы к обострению отношений с правительницей.

Из Измайлова Федор Леонтьевич по неясной причине поехал не домой, а в загородную усадьбу своего приятеля Любима Домнина. Можно с большой долей уверенности предположить, что фаворит Софьи во время спора с царем и последующего ареста несколько пострадал от скорого на расправу Петра I, поэтому не хотел пугать домашних видом свежих синяков. «Не доехав до Покровского», Шакловитый сказал сопровождавшим его денщикам и телохранителям из числа наиболее доверенных стрельцов:

— Был я за караулом, а просят у меня Алешку Стрижова; а если его отдам, будут спрашивать и вас.

С дороги Федор Леонтьевич послал в Кремль пятидесятника Ивана Троицкого «известить великой государыне царевне Софии Алексеевне о том, что он, Федор, из-за караулу свобожден и едет в добром здравии».^{413}

Тем временем Софья призвала четверых наиболее доверенных стрелецких командиров и стала им жаловаться:

— Долго ль нам терпеть — уж житья нашего не стало от князя Бориса да ото Льва. Брата нашего царя Иоанна Алексеевича комнату дровами заклали, и хотят князь Василью Васильевичу Голицыну голову отрубить. А он добра много сделал: польское перемирие учинил, с Дону выдачи беглых крестьян не было, а его промыслом и с Дону выдают. Да на него ж все несут, брат ему князь Борис несет на него. И вы нас не покиньте — мочно ль на вас надеяться и князь Бориса и Льва взять?

— Воля в том ваша государская! — заверили служивые.

При расставании Софья одарила их крупной суммой — сотней рублей.^{414}

Роковая ночь

Атмосфера в Москве накалилась до предела. Вместе с тем ни одна из враждующих придворных группировок не имела определенного плана действий. Как справедливо полагал Е. Ф. Шмурло, «заговора, как чего-либо организованного, не было; но всеобщее опасение его страшно нервировало всех, кружило голову. Напряженное ожидание кризиса собственно произвело самый кризис». М. П. Погодин также отмечал: «…ни той ни другой стороне, не убежденной в успехе, долго не хотелось начинать спора. Петрова сторона опасалась стрельцов. Софьина не была уверена в их единодушии, подготовляла, подкупала. Обе, кажется, хотели выжидать благоприятных обстоятельств, надеялись на случаи, чтоб нанести решительный удар обороняясь, а не нападая».^{415}

Дальнейшие события развернулись с неожиданной быстротой. Утром в среду 7 августа Софья вызвала к себе Шакловитого, объявила ему о своем намерении отправиться перед рассветом следующего дня «пешим походом» на богомолье в Донской монастырь к заутрене и приказала подготовить отряд охраны из ста вооруженных стрельцов. Она опасалась повторения инцидента, произошедшего двумя неделями ранее, когда на Девичьем поле «перед нею государынею неподалеку неведомо какие люди зарезали до смерти отставного конюха».^{416}

Начальник Стрелецкого приказа тут же распорядился снарядить конвой. Однако ближе к вечеру Софья снова призвала его к себе и рассказала, что дворцовые служители только что принесли ей подброшенное в сени письмо, в котором сообщалось о намерении «потешных» солдат Петра явиться ближайшей ночью из Преображенского в Кремль с целью убить ее, Ивана и их сторонников. Почему-то этот явно провокационный анонимный донос, несмотря на нелепость содержащихся в нем сведений, вызвал сильную тревогу правительницы, передавшуюся Шакловитому и князю Василию Голицыну. Первый немедленно распорядился собрать в Кремле 300 стрельцов, а второй приказал запереть все ворота в Кремле, Китай-городе и Белом городе и никого не пропускать по направлению к царской резиденции. Еще три сотни стрельцов были отправлены к съезжей избе на Лубянке, а троих своих денщиков Шакловитый послал в разведку в сторону Преображенского.^{417}

По показанию Нифонта Чулочникова, командовавшего стенным караулом в ночь на 8 августа, «Кремль был с первого часу ночи заперт до отдачи дневных часов», то есть с десяти часов вечера до шести утра. В начале караульной смены Шакловитый предупредил его:

— Сего числа будут потешные в Кремль и хотят какие-нибудь пакости учинить.

Федор Лонтьевич продолжал обрабатывать подчиненного:

— Великого государя царя Иоанна Алексеевича князь Борис Алексеевич Голицын да Лев Кириллович Нарышкин с братьями ни во что не поставили. А великой государыни благоверной царевны Софии Алексеевны и на свете видеть не хотят. Хорошо бы их поймать.

Чулочников потом высказал предположение: «А знатно, что умысл был их и побить».^{418}

Шакловитый постарался не упустить никаких возможностей для нейтрализации подозрительных лиц. Подьячий Стрелецкого приказа Федор Степанов передал караульным предписание начальника:

— Кого станете имать у Никольских ворот людей, которые едут из походу из Преображенского, тех людей Федор Леонтьевич велел водить во дворец к себе в Золотую палату на допрос.

В ту ночь Шакловитый призвал к себе ближайших соратников Никиту Гладкого, Алексея Стрижова и Андрея Кондратьева и говорил им:

— От князя Бориса и ото Льва житья нет.^{419}

Однако никаких инструкций по действиям против сторонников Петра не последовало, иначе они непременно отразились бы в подробных показаниях Гладкого о событиях той ночи.

Поднятые по тревоге стрельцы терялись в догадках. Большинство были уверены, что их призвали для охраны государей, но некоторые пришли к выводу о готовящемся нападении на Преображенское. Подобное подозрение возникло из-за бестолковой активности Никиты Гладкого, известного всем в качестве главного доверенного лица и помощника Шакловитого. Будучи посланным для сбора отряда на Лубянке, он по дороге кричал стрельцам:

— Мы в Кремле все готовы, а приказу никакого нет! Шлите людей в город, а сами слушайте набату, я привязал язык к спасскому колоколу. Как ударят, смотрите на нас, что вам делать и куда идти.

Тем временем в Китайгородском доме пятисотного Лариона Елизарьева собрались стрельцы: пятидесятники Дмитрий Мельнов и Ипат Ульфов, десятники Яков Ладогин и Федор Турка, рядовые Иван Троицкий и Михайло Капранов. Посовещавшись, они решили тайком сообщить царю Петру о грозящей опасности. Трое последних, денщики Шакловитого, в решающий момент не остановились перед предательством доверявшего им начальника. Особой благосклонностью начальника Стрелецкого приказа пользовался также Елизарьев, которого тот неоднократно приглашал к себе в числе наиболее близких сторонников для тайных бесед. Впоследствии именно Елизарьев во время следствия по делу Шакловитого дал убийственные показания против него.

Если стрельцы в самом деле могли не разобраться в происходившем в ночной суматохе, то позиция историков, приписывающих Софье и ее сторонникам намерения напасть в ту ночь на Преображенское, перебить приближенных Петра I и даже расправиться с Натальей Кирилловной и самим молодым царем, вызывает сомнения. Шакловитый как начальник Стрелецкого приказа мог «именем государей», то есть Софьи, в считаные часы поднять по команде весь московский гарнизон численностью свыше 12 тысяч человек, однако вместо этого собрал в Кремле и на Лубянке всего 600 стрельцов. Такого количества войск было бы явно мало для нападения на Преображенское, в котором находились несколько сотен «потешных» солдат и стрелецкий полк Лаврентия Сухарева. Зато шестисот человек было вполне достаточно для обороны неприступной крепости — Кремля.

Кроме того, если бы Шакловитый в самом деле задумал в ту ночь военную операцию против Преображенского, то непременно попытался бы ее осуществить. Решительности и смелости этому человеку было не занимать, а ситуация после получения подметного письма о преступных намерениях Нарышкиных и Бориса Голицына была более чем благоприятна для нападения на сторонников Петра, поскольку впоследствии можно было бы сослаться на этот документ как неоспоримое свидетельство вины намеченных к «побиению» бояр. Ведь послужил же в свое время такой же анонимный донос основанием для казни князей Хованских. Однако никаких распоряжений о походе стрельцов на Преображенское не последовало. Мощный спасский набат так и не раздался, поскольку в действительности он должен был стать не сигналом к выступлению на Преображенское, а сигналом тревоги, извещавшим о нападении преображенцев на Кремль.

Той же ночью произошло случайное событие, укрепившее уверенность будущих доносчиков в преступных замыслах Софьи и Шакловитого против Петра и его сторонников. В Кремль с непонятной целью приехал из Преображенского спальник молодого царя Федор Плещеев. Он был пропущен через Никольские ворота, но перед царским дворцом на него напали стрельцы под предводительством Никиты Гладкого, стащили его с лошади, сорвали саблю и принялись избивать с криками: «Вот те, кто нам надобны!» Два сопровождавших Плещеева «потешных конюха» и слуга в страхе соскочили с коней и бросились бежать к Троицким воротам. Их поймали и посадили под караул на Лыковом дворе, а самого Плещеева повели на допрос к Шакловитому в Золотую палату. Тот выяснил у спальника цель его приезда в Кремль, убедился в его мирных намерениях и приказал отпустить, однако его людей на всякий случай оставил под арестом.^{420} Инцидент мог бы оказаться исчерпанным и не иметь никаких последствий, однако по роковой случайности нападение на придворного чиновника царя Петра увидел Мельнов, посланный Елизарьевым и его товарищами в Кремль для выяснения ситуации. Грубая выходка Гладкого убедила его, что сторонники Софьи перешли к активным действиям.

Мельнов легко миновал караул у кремлевских ворот, видимо, сказавшись посланным на разведку. Поспешив в дом Елизарьева, он поделился с товарищами увиденным. Семеро доброжелателей (или предателей?) решили немедленно оповестить Петра о якобы грозящей ему опасности. Незадолго до полуночи Мельнов и Ладогин поскакали в Преображенское.

В резиденции младшего царя стояла тишина; село, дворец, «потешный городок» и казармы были объяты сном. Появление двух «изветчиков» на взмыленных лошадях вызвало переполох. Внезапно разбуженный Петр соскочил с постели и босой, в одной сорочке, кинулся в расположенную рядом с дворцом конюшню Льва Нарышкина. Царю наскоро оседлали лошадь, и он ускакал в близлежащий лес, где укрылся в чаще. Постельничий Гаврила Головкин привез ему одежду. Наспех натянув ее на себя, Петр в сопровождении Головкина и еще четырех человек поскакал в Троице-Сергиев монастырь. Дорога длиной в 40 верст заняла остаток ночи и рассветные часы. В шесть утра Петр ворвался в ворота обители, бросился на кровать в келье архимандрита Викентия и с рыданиями начал умолять настоятеля о защите от врагов. Вслед за государем прибыли Наталья Кирилловна с дочерью Натальей, Евдокия Федоровна, преданные младшему государю бояре и придворные, а также несколько сотен «потешных» войск. Позже подошли верные Петру стрельцы полка Сухарева. Монастырь приготовился к обороне: ворота были заперты, на стенах расставлены пушки, все подходы к обители перекрыты вооруженными караулами.

Тем временем в Кремле уже настало спокойствие. Князь Василий Голицын, убедившись в достаточности охранных мер, уехал в свой особняк в Охотном Ряду. Шакловитый тоже съездил к себе домой на Знаменку, но вскоре вернулся с двумя подьячими и прошел прямо в апартаменты царевны. Разговор между ними продолжался около часа. Содержание его неизвестно, но можно с уверенностью утверждать, что Софья и ее фаворит из соображений безопасности приняли решение не устраивать утром пеший поход в Донской монастырь, а ограничиться присутствием на заутрене в церкви Казанской Божьей Матери в Китай-городе, у стен Кремля. Это видно из последующих действий Шакловитого: выйдя от царевны, он отправился к названному храму, чтобы удостовериться, что Софье во время предстоящего выхода на богомолье ничто не угрожает. По пути он встретил своих денщиков Федора Турку и Ивана Троицкого и «послал их проведать в село Преображенское: тут ли де государь и будет ли к Москве?». Затем Федор Леонтьевич вернулся во дворец и с чувством выполненного долга улегся спать в Грановитой палате. С ним оставались двое подьячих и начальник стрелецкого караула полковник Андрей Нормацкий.

Стрельцы в течение всей ночи находились в назначенных сторожевых пунктах — на Лубянке, перед кремлевскими Никольскими воротами, у главных дворцовых входов и лестниц, а также на Лыковом и Житном дворах в восточной части Кремля. Легко заметить, что все эти заставы и караулы преграждали путь для движения с востока, со стороны Преображенского.

«За час до света» Софья пешком отправилась к заутрене в Казанский собор под охраной стрельцов из четырех полков, вооруженных бердышами. Из приближенных царевну сопровождали только окольничий Шакловитый и думный дьяк Данила Полян&кий. Правительница хотела, чтобы в церковь с раннего утра явился и князь Василий Голицын. Возможно, она рассчитывала после литургии провести там же, в храме, совещание своих ближайших сторонников. По распоряжению правительницы Шакловитый послал в дом Голицына Обросима Петрова, однако вышедший к нему дворецкий объявил:

— Скажи Федору Леонтьевичу, что князь Василий Васильевич не будет для того, что ему неможется.

После доклада Петрова Шакловитый сам поехал к князю и пробыл у него около получаса. В это время Софья слушала акафист и молилась в одиночестве, за закрытыми дверями. Возвращение Федора Леонтьевича из Охотного Ряда к Казанской церкви совпало с приездом из разведки его денщиков Турки и Троицкого, сообщивших:

— Благочестивейшего государя из Преображенского согнали. Ушел он, государь, бос, только в одной сорочке, а куды — того не ведомо.

— Вольно ему взбесясь бегать, — с деланым спокойствием произнес Шакловитый.^{421}

Он сразу же прошел в церковь и до окончания службы оставался с государыней наедине. Вероятно, они о чем-то успели переговорить после заутрени. Строить предположения о содержании беседы сложно из-за отсутствия даже косвенных сведений, но по логике вещей разговор должен был вестись о создавшейся ситуации. Смелый и решительный Шакловитый мог настаивать на походе на Преображенское. Момент был благоприятный: там уже не было царя Петра, но еще оставались ненавистные Нарышкины и Борис Голицын. Повод для их ареста тоже имелся: подметное письмо с предупреждением о намерении «потешных» прийти с оружием в Кремль.

Однако стрелецкий поход против резиденции младшего царя никак не обошелся бы без большого кровопролития, поскольку преображенцы и Сухарев полк составляли значительную военную силу, а Нарышкины и Голицын, конечно, не сдались бы без сопротивления, несмотря на явный численный перевес на стороне противника. Если предположить, что Шакловитый действительно призывал Софью послать стрелецкие полки против Преображенского, то ее реакцию угадать несложно: являясь убежденной противницей кровопролития, царевна не захотела его слушать.

На обратном пути в Кремль Софья сказала сопровождавшим ее стрельцам:

— Если бы я не опасалась, как бы приехали из Преображенского, всех бы передавили.^{422}

В этих словах помимо указания на необходимость принятых прошлой ночью оборонительных мер можно заметить убежденность Софьи в своей правоте и надежду на то, что досадный инцидент исчерпан. Однако это было не так.

Последнее противостояние

На следующий день из Москвы в Троице-Сергиев монастырь явились сбежавшие из своих полков капитаны московских стрельцов братья Василий и Филипп Сапоговы и пятидесятники привилегированного Стремянного полка Ипат Ульфов и Филипп Федоров. Как мы помним, Ульфов был в числе «доброжелателей», отправивших Мельнова и Ладогина с «изветом» к Петру I. Теперь четверо перебежчиков заявили со всей определенностью, что «воры и изменники» Шакловитый со своими сообщниками задумали «смертное убийство» царя Петра и его матери «и всякой свой воровской умысл».^{423}

Тем временем ни о чем не подозревающие правительница Софья и царь Иван со спокойной душой участвовали в крестном ходе из Чудова монастыря и после «вечернего пения» слушали панихиду по своим родителям сначала в Архангельском соборе, а затем в Воскресенском девичьем монастыре. К вечеру в Москву прискакал гонец от Петра, чтобы узнать причину сбора множества стрельцов в Кремле. Софья приказала ответить, что это было сделано для ее охраны по пути в монастырь, куда она собиралась отправиться на богомолье. Драматизируя описываемый эпизод, Невилль сообщает: «…к вечеру узнали, что царь Петр послал упрекнуть царевну за ее вероломство, однако она громко отрицала всё и утверждала, что по ошибке за заговорщиков приняли стрельцов, которых привели, чтобы сменить стражу, и что напрасно предполагают, что у нее столь черная душа, чтобы желать смерти своего брата».^{424}

Десятого августа Петр прислал в Москву приказ об отправке в Троицкий монастырь полковника Стремянного полка Ивана Цыклера с пятьюдесятью стрельцами. После некоторых колебаний Софья согласилась отпустить их. «После было узнано, — сообщает Гордон, — что это было хитростию Цыклера, который был одним из главных действовавших лиц в первом стрелецком бунте, когда погибло много из друзей младшего царя. Чтоб приобресть милость младшего царя, он написал к одному из своих друзей, чтоб тот убедил младшего царя прислать за ним, и обещал открыть некоторые вещи, которые там знать нужно». По прибытии в Троицкий монастырь Цыклер объявил, что его пытались привлечь к заговору Софьи и ее сторонников с целью низложения государя и убийства его приближенных. Это была явная ложь с целью завоевания симпатий царя. Гордон с чужих слов утверждал, что Цыклер по прибытии в Троицкий монастырь «открыл всё и передал на письме, какие получал с Верху приказы и записки для распространения между стрельцами». Однако никаких записок в действительности не было, иначе впоследствии они непременно фигурировали бы в качестве вещественных доказательств во время следствия по делу Шакловитого. Фаворит Софьи был достаточно осторожен, чтобы не оставить никаких документальных свидетельств своей агитации в стрелецких полках.

В тот же день в Троицкий монастырь сумели сбежать еще два недавних «доброжелателя» — Елизарьев и Капранов, которые подтвердили заявление Цыклера о заговоре Софьи и Шакловитого. Это тоже была ложь, ведь они, как было показано выше, не имели представления о смысле происходящего в ночь на 8 августа в Кремле. Однако их показания пришлись как нельзя кстати и очень обрадовали Нарышкиных и князя Бориса Голицына, получивших повод для устранения от власти «преступников» — Софьи и ее фаворитов.

Слухи о клевете дошли до Москвы, но не напугали царевну, уверенную в своей правоте. По ее приказанию Шакловитый написал объявление «для людей всяких чинов», что «стольник и полковник Иван Елисеев сын Циклер да изветчик Ларион Елизарьев с товарищи… стакався (то есть сговорившись. — В. Н.) затеяли напрасно».^{425}

Несмотря на крайне напряженную обстановку, Софья не позволила себе нарушить распорядок богомольных походов и церковных праздников. 11 августа она в сопровождении бояр и воевод провожала чудотворную Донскую икону Божьей Матери, побывавшую в Крымском походе, из Кремля в Донской монастырь. Переночевав в обители, царевна на следующий день вернулась во дворец. 15 августа отмечалось Успение Пресвятой Богородицы. Накануне Софья слушала вечерню и молебное пение в кремлевском Успенском соборе, а в сам праздник присутствовала на литургии. На следующий день она вновь слушала литургию в церкви Спаса Нерукотворного в Верху на сенях. Как верно заметила Л. Хьюз, «в поведении Софьи чувствовались полное пренебрежение угрозой со стороны Петра, решимость продолжать являться перед народом».^{426}

Между тем «партия» младшего царя продолжила постепенные наступательные действия. 16 августа в Москву пришло письменное распоряжение Петра всем стрелецким и пехотным полкам прибыть к 20-му числу к Троицкому монастырю. Гордон отметил в дневнике, что после получения этого приказа Софья собрала стрелецких командиров и произнесла перед ними «проникновенную речь», призывая не покидать Москву и не вмешиваться в споры между ней и братом. Затем царевна удалилась, а командиры начали обсуждать создавшуюся ситуацию. По словам Гордона, «полковники спросили, что же им делать, и поставили на вид, что перемены никакой в положении не произошло бы, если бы они пошли к Троице». Услышав об этом, Шакловитый поспешил донести царевне о столь неприятном повороте дела. Софья тут же вернулась в комнату, где еще оставались стрелецкие «начальные люди», и пригрозила:

— Если кто отойдет в Троицкий монастырь, то я велю поймать того и отсечь голову!

Напуганные стрелецкие командиры больше не обсуждали возможность выполнения требования Петра. Для их успокоения сторонники правительницы распустили по Москве слух, что указ о явке стрельцов к Троице послан без ведома царя, «по вымыслу» князя Бориса Голицына. Вместе с тем Софья еще 13 августа распорядилась описать имущество и арестовать семьи стрельцов, перешедших на сторону Петра. Поэтому московский гарнизон не спешил выполнять полученное тремя днями позже предписание младшего царя, обязывающее всех стрельцов не позднее четырехдневного срока явиться «пред его царские очи». На некоторое время в Москве наступило затишье, хотя, как отметил Гордон, многие были сбиты с толку явно ненормальным положением вещей, когда «два разных государя издавали противоречащие друг другу указы».

Запретив стрельцам выполнять распоряжение Петра, Софья всё же сочла нужным извиниться перед младшим братом и объяснить ему мотивы своего поступка. 16 августа она отправила в Троицу дядьку царя Ивана князя Петра Ивановича Прозоровского и священника Меркурия, духовника обоих царей. Они должны были всеми возможными мерами добиться примирения брата и сестры. Разумеется, эта миссия не могла увенчаться успехом, поскольку «партия» Нарышкиных уже уверилась в своих силах и определенно поставила перед собой цель свержения Софьи. Через два дня посланцы вернулись в Москву, не сумев, как отметил Гордон, «сделать ничего из того, что было им поручено».

Сторонники Софьи в Москве всеми силами старались исправить положение, успокоить верные правительнице стрелецкие полки и сохранить за собой перевес военных сил. Сильвестр Медведев, основываясь на предсказаниях «юрода» из Ниловой пустыни, ободрял посещавших его стрельцов:

— Не бойтесь, хоть и повезет нашим врагам, много что дней на десять, а там опять возьмет верх царевна София Алексеевна, потерпите.^{427}

Шакловитый послал к Троицкому монастырю лазутчиков, чтобы те разузнали, какие показания дают против него и правительницы Цыклер, Елизарьев, Мельнов, Ладогин и другие перебежчики. 18 августа двое разведчиков были пойманы монастырскими караульными, а другие вернулись в Москву, однако их известия оказались крайне неприятны для правительницы и ее сторонников. Стало ясно, что враждебная «партия» намерена обвинить их в организации заговора и планах кровопролития.

Князь Василий Голицын посоветовал Шакловитому попытаться переманить стрельцов Сухарева полка:

— Уговори у Троицы их сколько-нибудь, чтобы они воротились к Москве, а глядя на них, поднимутся и прочие. Тогда царь Петр должен будет поневоле двинуться к Москве, и может устроиться примирение.

Во исполнение этого совета Шакловитый подослал своих поверенных к стрелецким женам, поручив передать:

— Зовите мужей домой, скажите: не то плохо будет им, нападут на них прочие полки, и одному полку не устоять против девятнадцати.

Все эти ухищрения не имели никакого успеха. Сухарев полк сохранял верность Петру, а из Москвы в Троицкий монастырь тайком перебегали поодиночке и маленькими группами стрельцы, решившие подчиниться распоряжениям младшего царя.

Правительница же продолжала усердно молиться и совершать пешие походы в монастыри. 17 августа она была в Новодевичьем, а в следующие два дня в Донском монастыре слушала литургию, которую совершал сам патриарх Иоаким. Вероятно, он по собственной инициативе вызвался поехать к Троице, и Софья поручила ему упросить брата «отложить гнев его и все прочие ссоры предать забвению».

М. П. Погодин относил отъезд патриарха в Троице-Сергиев монастырь к 19–22 августа. Недавно А. С. Лавров на основании «Смотренного списка Троицкого похода» установил точную дату его прибытия в обитель — 21 августа. Трудно сказать, хотел ли Иоаким в самом деле добиться примирения между братом и сестрой. Не исключено, что он попросту решил покинуть Москву, чтобы очутиться в лагере сторонников Петра, которого ранее всегда и во всём поддерживал. Погодин предполагает, что первоиерарху по прибытии в Троицкий монастырь «прочтены были изветы о покушениях на жизнь царя Петра, и об умыслах против него самого. Иоаким убедился приведенными доказательствами и остался в монастыре, приняв решительно сторону Петрову, чем она укрепилась и усилилась значительно».^{428} Судя по дальнейшим событиям, так оно и было. Нарышкины и Борис Голицын действительно должны были поскорее ознакомить патриарха с показаниями перебежчиков о злых умыслах Софьи и Шакловитого.

Узнав о решении Иоакима остаться в Троице, правительница пришла в негодование, выплескивавшееся в доверительных разговорах с преданными стрелецкими командирами:

— Послала я патриарха, чтоб с братом сойтись, а он заехал туда, да там и живет, а к Москве не едет.

Шакловитый тем временем искал поддержки в стрелецких полках. 27 августа он жаловался полковнику Семену Рязанову:

— Стрельцы меня поклепали, будто я хочу известь великого государя царя и великого князя Петра Алексеевича и великую государыню благоверную царицу и великую княгиню Наталью Кирилловну, и будто я, собрався со стрельцами, для такого умыслу хотел идти к ним, великим государям, в село Преображенское.

Рязанов в свою очередь подговаривал стрельцов своего полка:

— Буде вы умыслу Федора Леонтьевича никакого не ведаете, и вы милости у государя просите, чтоб государь его пожаловал.^{429}

В тот же день от имени царя Петра в столицу были посланы грамоты полковникам стрелецких и солдатских полков с приказанием немедленно явиться в Троицкий монастырь «со всем полковым начальством» и десятью рядовыми от каждого полка. Кроме того, сторонники младшего царя обратились теперь и к народу. Московскому купечеству и посадским людям были посланы царские грамоты с предписанием прислать своих представителей в Троицкий монастырь. За невыполнение указов грозила смертная казнь.

На этот раз грамоты царя Петра оказали действие на стрельцов, несмотря на их страх перед гневом правительницы. Вероятно, царские угрозы испугали их больше. Полковники Иван Нечаев, Иван Спиридонов, Андрей Нормацкий, Илья Дуров и Сергей Сергеев с несколькими десятками офицеров и пятью сотнями рядовых отправились к Троицкому монастырю. Прибывшая толпа была пропущена через монастырские ворота и остановилась перед покоями государя. Петр вместе с патриархом вышел к прибывшим и кратко объявил о «злоумышлении вора Федьки Шакловитого» и его сторонников. Затем государь приказал прочесть «Объявление об открывшемся заговоре», где сообщалось:

В конце объявлялось, что «вор и возмутитель Федька Шакловитов» отстраняется от управления Стрелецким приказом и на его место будет назначена «из наших бояр знатная и правдивая особа». Половину прибывших полковников и стрельцов Петр приказал оставить в монастыре, а остальных «с тою ведомостью отпустить в полки к Москве, чтоб в полкех всем стрелцам было ведомо, что наш скорой поход учинился от смертного убивства».^{430} Из этого следует, что сторонники младшего царя нисколько не опасались нападения верных Софье войск и не старались оставить у себя как можно больше сил для обороны. Таким образом, в возможность вооруженного конфликта они не верили, а считали важным оповестить как можно большее количество московских стрельцов и посадских о «преступных намерениях» Софьи и Шакловитого и тем самым подорвать доверие к власти правительницы.

После прочтения «Объявления» патриарх Иоаким говорил стрельцам «с великими слезами»:

— Смотрите, что уже у нас чинится, как такие воры умышляют на великих государей и нас!

Потом он «поучал» стрельцов «от Божественного писания многими притчами» и в завершение своей речи призвал сообщить, кому и что известно о заговоре. В ответ стрельцы «с великим слезным воплем» уверяли, что «воровского умыслу» не знают, и клялись в верности великим государям, обещая заговорщиков «ловить и приводить к ним». После этого половина стрельцов была отпущена к Москве.^{431}

Софья почувствовала, что враги одерживают верх, и решилась на крайнюю меру: самой ехать к брату для объяснения и примирения. Вечером 28 августа по ее приказу отслужили напутственный молебен в Успенском соборе, затем в ночные и предрассветные часы она посетила Архангельский собор, Вознесенский и Чудов монастыри, успела побывать на Троицком подворье и в церкви Вознесения на Никитской улице. Оттуда, с Казанской иконой Божьей Матери в руках, она отправилась в Казанский собор и после долгой молитвы ранним утром двинулась в путь. Ее сопровождали бояре князь Василий Голицын, князь Владимир Долгорукий, Леонтий Неплюев, окольничие Венедикт Змеев, Василий Нарбеков, Семен Толочанов, думные дворяне Григорий Косагов и Федор Нарбеков, думный дьяк Емельян Украинцев и множество стрельцов. Андрей Матвеев сообщает, что во время похода к Троице правительница держала в руках «икону Спасителеву, якобы объявляя тем пред светом и всем народом свою невинность и напрасный на себя царский гнев».^{432} Он же утверждает, что Софью сопровождали несколько сестер, но это вряд ли соответствует истине.

На следующее утро процессию встретил спальник молодого царя князь Иван Велико-Гагин и государевым именем приказал царевне поворачивать обратно. Та не захотела его слушать и продолжила путь до села Воздвиженского, в десяти верстах от Троицкой обители, где «стала с безотложным намерением в тот монастырь идти и видеться с его царским величеством». Узнав об этом, Петр прислал своего комнатного стольника Ивана Бутурлина «говорить ей, царевне, чтобы она в тот монастырь отнюдь не ходила; но она, царевна, в том упорно стоя, в ответ сказала ему, Бутурлину, что она конечно идет».

Пока Софья отдыхала в Воздвиженском после долгого пути, Бутурлин поспешил вернуться к Петру. Узнав, что сестра упорствует в своем решении, младший государь отправил к ней боярина князя Ивана Борисовича Троекурова «с последним словом», чтобы «она, царевна, никак отнюдь в Троицкий монастырь не шла; ежели же дерзновенно придет, то с нею нечестно в тот ее приход поступлено будет». Этому рассказу Матвеева вполне можно верить. Князь Борис Куракин более конкретно излагает угрозу Петра, объявленную Троекуровым: «…что ежели поедет — в монастырь не будет пущена, и велено будет по ней стрелять из пушек».

Софья вынуждена была вернуться в Москву. В новогоднюю ночь на 1 сентября она прибыла во дворец и «за час до свету» призвала к себе самых верных стрелецких командиров — пристава Обросима Петрова и пятидесятников Илью Афанасьева, Василия Тулу и Михаила Обросимова.

— Чуть меня не застрелили, — гневалась царевна. — В Воздвиженском прискакали на меня многие люди с самопалами и луками. Я насилу ушла и поспешила к Москве в пять часов. Нарышкины затевают, сложась с Лопухиными, и хотят изогнать государя царя Иоанна Алексеевича, и доходят до моей головы. Соберу полки и буду им говорить сама. Вы послужите нам верою и правдою и к Троице не уходите. Я вам верю, уж некому больше верить, как не вам, старым людям. Пожалуй, и вы побежите? Целуйте лучше крест.

С этими словами Софья «велела вынесть из хором крест девке. И девка из хором вынесла крест. И она, великая государыня, изволила у девки крест принять, и велела им целовать».

— А если побежите, животворящий крест вас не допустит, — вещала царевна, приводя стрельцов к присяге. — Письма же, какие будут из Троицкого похода от государя царя Петра Алексеевича, у съезжих изб не читать, а приносить ко мне в Верх.^{433}

Очередная порция таких писем была доставлена в Москву и Немецкую слободу утром 1 сентября. Грамота Петра служилым иноземцам предписывала генералам и офицерам от полковника до прапорщика немедленно явиться в Троицкий монастырь со своими солдатами. В другом указе сообщалось об отправке в Москву полковника Ивана Нечаева со стрелецким отрядом — по десять человек от каждого полка (поскольку в Троицком монастыре сосредоточилось к тому времени шесть полков, эта команда должна была насчитывать 60 человек). Нечаеву поручено было разыскать и арестовать Федора Шакловитого, старца Сильвестра Медведева, стрельцов Никиту Гладкого, Алексея Стрижова, Обросима Петрова и еще четверых «бунтовщиков и изменников».

Когда Нечаев явился в Кремль с предписанием о выдаче Шакловитого, Софья в первую минуту пришла в ярость и приказала схватить дерзкого полковника и отрубить ему голову, однако для выполнения этого приказания не нашлось палача. Пока его искали, царевна успокоилась и отпустила государева посланца, заявив при этом, что своих людей не выдаст. Потом она обратилась к пришедшим с Нечаевым стрельцам:

— Брат наш, великий государь царь Петр Алексеевич, указал вам взять Федора Шакловитого да Оброску Петрова и иных, а они люди добрые, и безвинно ныне возьмете их. А в иное время и иных так и всех переберут. И вы без нашего указу никого не берите и сами с Москвы не съезжайте.^{434}

Затем Софья собрала множество стрельцов перед Красным крыльцом и произнесла перед ними длинную речь, дошедшую до нас в пересказе Патрика Гордона:

— Некие злые силы, действовавшие между мною и братьями, использовали все средства, чтобы нас разъединить, возбудить ревность и раскол. Они подкупили людей, чтобы те стали рассказывать о заговоре против молодого царя. Мои враги, завидуя добрым делам Федора Шакловитого и его непрестанным заботам днем и ночью о безопасности и благе государства, называют его зачинщиком заговора, как будто это и в самом деле заговор. Чтобы разобраться в этом деле должным образом и выяснить, в чем причина всего этого, я предложила брату свою помощь и отправилась к нему в Троице-Сергиев монастырь. Но по наговору злых советников, окружавших моего брата, меня остановили и не пропустили дальше, поэтому, к моему величайшему бесчестью, я была вынуждена вернуться.

Все вы прекрасно знаете, как я правила государством последние семь лет, взяв на себя бразды правления в очень беспокойное время. Во время моего правления я добилась прочного мира с соседними христианскими государями, так что враги христиан вынуждены, благодаря двум военным походам, жить в страхе перед нами. Вы сами получили большие награды за свою службу, и я была все время очень милостива к вам и не могла представить себе, чтобы вы не были мне верны и поверили бы проискам врагов благоденствия и мира в стране. Врагам этим нужна не жизнь Федора Шакловитого, а жизнь моя и моего брата. Обещаю пожаловать тех, кто останется преданным мне и не будет участвовать в этом деле. Но тех, кто не подчинится мне и будет возбуждать какие-либо волнения, я велю казнить безо всякой пощады.

Спустя некоторое время правительница повторила ту же речь перед собравшимися «горожанами и простолюдинами», а затем последовало еще одно «красноречивое обращение» — вероятно, к боярам, окольничим и прочим царедворцам, собравшимся для празднования Нового года.

Л. Хьюз отметила: «…в этом эпизоде Софья предстает как натура энергичная, целеустремленная. Она совершенно не боится общаться с народом. Она борется за свое место в политической жизни и использует все имеющиеся средства, как угрозы, так и уговоры, чтобы обрести поддержку».^{435}

Во время празднования новолетия и именин царевны Марфы Алексеевны в столице было спокойно. «Всех чинов людей» угощали водкой, налили чарку и полковнику Нечаеву. Но это была лишь видимость примирительного отношения к посланцу младшего царя. Нечаев опасался за свою жизнь и жаловался в донесении Петру: «А меня, холопа вашего, хотят поймать тайным обычаем, и я, холоп ваш, в домишку своем не ночую». Он рассказывал, что в полночь 2 сентября к нему на двор явился подьячий Стрелецкого приказа с большим отрядом стрельцов и хотел отвести его «в Верх», но того, по счастью, дома не оказалось.

Второго сентября приехавшие с Нечаевым в Москву стрельцы явились к Софье и просили разрешить им вернуться в Троицкий монастырь. Царевна «отпустить не поволила» и пригрозила:

— А будет кто поедет, помните, что у вас жены и дети на Москве останутся.

Шакловитый тем временем скрывался во дворце, в придворной церкви Святой Екатерины.^{436} Позже подьячий приказа Большой казны Семен Надеин сообщил следствию, что 1 сентября он со своими подручными по договоренности с Софьей намеревался «увезть с Москвы Федку Шакловитого» после того, как «его де с Верху к ним сведут». Надеин послал Федору Леонтьевичу записку, что «лошади готовы у дворцовой лестницы, а коляска — на загородном дворе» (в усадьбе Шакловитого близ Новодевичьего монастыря).^{437} Однако по непонятной причине бегство фаворита не состоялось. Может быть, он не захотел оставлять в опасности свою покровительницу — или же она сама побоялась отпустить его в рискованное путешествие, полагая, что в царском дворце под ее защитой ему будет безопаснее.

Шакловитый всё еще продолжал отчаянную борьбу всеми возможными способами. 2 сентября подьячие набело переписывали составленные им «сказки» с объявлением о делах государственной важности. В одной из них, которая была «писана начерно Федкиной руки Шакловитого, всего на трех столбцах самым мелким письмом», излагалось, «как воцарились великие государи цари и великие князи, Иоанн Алексеевич, Петр Алексеевич… и как по их государскому совету и по упрощению святейшаго патриарха и всего Российского народу восприяла правление благоверная государыня царевна и великая княжна София Алексеевна».

В другой «сказке» говорилось, что Лев Нарышкин с братьями к царю Ивану и царевне Софье «к руке не ходят» и «тем де их государскому имени ругаютца». Лев Кириллович обвинялся также в том, что «прибрал потешных конюхов и от тех де конюхов многим людем чинятца многие обиды и налоги». По этому поводу царю Петру послано «многое челобитье», но поскольку «никакого указа не чинено — знатно де, что о том не докладывает великому государю боярин Лев Кириллович Нарышкин с братьями и с единомышленники своими».^{438} Эти «сказки» Шакловитый намеревался использовать в качестве прокламаций «для объявления разных чинов людям».

Между тем полковник Нечаев пребывал в растерянности. 3 сентября он послал царю Петру донесение о невозможности выполнения приказа об аресте сторонников Софьи: «…вора Федьки Шакловитова и жены и детей в доме нет, а носится речь, что в Верху, — и тут его взять невозможно. А старца Селиверстка искали… и сказали — не нашли». В стрелецких полках было «не согласно». На дворе съезжей избы Огибалова полка стрелец Яким Иванов застал Обросима Петрова и попытался его арестовать, но «тот Оброска Петров учинился силен и почал его бить». Присутствовавшие при этом стрельцы не поддержали Иванова «и его, Оброску, отпустили; и Олешку Стрижова и Егорка Романова также не дали». В то же время в других полках были арестованы трое сторонников Шакловитого — Андрей Сергеев, Иван Муромцов и Дементий Лаврентьев.

Очень интересны показания Нифонта Чулочникова о разговоре Софьи с пятью стрелецкими командирами, которых она призвала во дворец в начале сентября.

— Надобен ли вам великий государь царь Иоанн Алексеевич? — спросила царевна.

Стрельцы ответили, что намерены сохранять верность обоим царям:

— Мы им великим государям служить и работать готовы вобще.

— Житье наше становиться коротко, — начала жаловаться Софья. — Царя Иоанна Алексеевича ставят ни во что, а меня называют девкою, будто я и не дочь царя Алексея Михайловича.

— Ваша в том воля государская, — дипломатично ответили стрельцы, — нам вам, великим государям, указать нельзя.

Софья продолжала:

— А князь Борис Голицын да Лев с братьями Нарышкины, да набралось еще их новой родни, и они с царских конюшен коней, и кареты, и шоры все растащили. А святейшему патриарху о чем почнешь говорить, то он и не глядит.

Стрелецкие командиры возразили:

— Нам, государыня, святейшему не указать — воля его.

— Я кабы обо всём радела, — сетовала правительница, — а у нас всё из рук тащат. А будет вам мы не надобны, и мы пойдем себе с братом, где кельи искать.

— Мы вам, великим государям, рады служить вобще, — повторили стрельцы.

При расставании Софья по своему обыкновению одарила собеседников ста рублями.^{439}

Из этого эпизода видно, что правительница стремилась заручиться поддержкой московского стрелецкого гарнизона и настроить общественное мнение против своих политических противников — Бориса Голицына, Нарышкиных и патриарха Иоакима. Стрелецкие же командиры в беседе с ней вели себя дипломатично, не выказывая желания ввязываться в придворную борьбу. Но во всяком случае Софья сумела добиться от них обещания служить государям «вобще», то есть всем троим. Тем самым стрельцы выразили готовность поддерживать существующую систему высшей власти, которую «партия» Нарышкиных стремилась изменить в пользу царя Петра. Такой итог переговоров со стрелецкими начальниками можно считать важным достижением Софьи Алексеевны.

Около 3 сентября двое пятисотных из полка Цыклера отправили ему письмо из Москвы о последних происшествиях в столице. Этот уникальный документ свидетельствует, что энергичная правительница в то время еще не утратила надежду на возможность вооруженного сопротивления врагам. На Лыковом дворе она расставила дополнительные стрелецкие караулы и начала стягивать туда «полные полки тысячные» со знаменами, копьями, ружьями и барабанами. По Москве ходили слухи, что Софья и царь Иван «изволят идти в Троецкой поход вскоре, а которого числа — того вподлинно неведомо».^{440} Гордон также сообщает, что 3 сентября Софья подтвердила свое намерение «ехать с братом на следующий день в Троицу». Несомненно, у нее еще не угасла надежда на возможность примирения с Петром. Узнав об этом, младший царь, как сообщает шведский резидент Кохен, прислал Софье письмо с указанием «не трогаться с места под угрозой унизительного обращения и снова потребовал выдачи Шакловитого».

В тот же день правительница созвала заседание Боярской думы, чтобы обсудить, как поступить с Шакловитым; и «бояры, и окольничие, и думные дворяня приговорили вора Федку Шакловитого и товарищев его отдать к великому государю в Троецкой поход».^{441} Софья должна была понять, что находится практически в изоляции. В то же время нет достаточных оснований для жесткого вывода, сделанного историком Е. Ф. Шмурло: «Царевна говорила не то, что думала. В ее действиях не видать уже более ни руководящей мысли, ни зрелого обсуждения. Она совсем потеряла голову». В действительности же Софья сохраняла ясность ума и продолжала бороться до последней возможности за свою власть и за жизнь близких ей людей. Известно, что она в те дни снова призывала стрелецких пятидесятников и десятников и говорила им:

— Я еще с государем грамотами перешлюсь, и вы до указу не отдавайте тех людей, те люди добрые. А то этак и всех вас переберут по указам царя Петра.^{442}

Четвертого сентября по указу младшего государя на помощь Нечаеву для поимки «воров и изменников» был послан полковник Сергей Сергеев с двадцатью стрельцами. Ему было дано многозначащее предписание: «…буде он, Сергей, увидит брата его великого государя царя и великого князя Иоанна Алексеевича… и ему, Сергею, донести, что его, Сергея, для сыску тех воров, послал брат его государев, великий государь царь и великий князь Петр Алексеевич». Как видим, правительница Софья Алексеевна уже совершенно игнорировалась царем Петром, ей о поручении докладывать не следовало. Юный самодержец был настроен решительно и на всякий случай пригрозил Сергееву: «А будет он в сыску и в поимке тех воров учинит какое нераденье, или оплошку, или их, сыскав, отпустит, и за то от великого государя быть ему в смертной казни, безо всякия пощады».

На следующий день Петр еще усилил сыскную команду, послав ей в помощь стрелецкий отряд из сорока человек под командованием полковника Ивана Спиридонова. Тем временем Сергеев со своими стрельцами явился в царский дворец и показал грамоту Петра о выдаче Шакловитого, Сильвестра Медведева и прочих «бунтовщиков». Посланец младшего царя и сопровождавшие его стрелецкие командиры просили, чтобы их проводили к старшему государю, однако им было отказано. Указ Петра принял боярин Борис Гаврилович Юшков, один из главных приближенных царя Ивана. Ознакомившись с документом, он объявил Сергееву:

— Вы зачем присланы, и тех людей стрельцов, вашей братии, у нас в ведомости (то есть в наличии. — В. Н.) нет. А Федька Шакловитый в ведомости есть. А старца Селиверстка Медведева в ведомости нет же, а ищите сами. А послан о том деле к великому государю царю и великому князю Петру Алексеевичу боярин князь Петр Иванович Прозоровский. И как он будет от великого государя, и мы в то время вам великих государей указ скажем.

Софья как правительница в этом эпизоде уже не фигурирует, переговоры ведутся между представителями двух братьев-царей. Отправка князя Прозоровского к Петру явилась последней попыткой примирить его с сестрой и спасти ее любимца Шакловитого. Однако этот шаг был обречен на неудачу.

Князь Василий Голицын тоже попытался спасти положение — 3 сентября, по свидетельству Гордона, «прислал подьячего к своему двоюродному брату, князю Борису Алексеевичу, к Троице, убедить его, чтоб он постарался примирить враждебные стороны. В ответ ему было сказано, что он лучше всего сделает, если как можно скорее явится в монастырь и прибегнет к милости царя, который верно примет его наилучшим образом». Гордон отметил в дневнике: «Говорили, что младший царь, требуя выдачи Шакловитого с товарищами, обещал не лишать их жизни».^{443} Вряд ли это соответствовало действительности: партия Нарышкиных жаждала крови врагов.

Между тем 4 сентября в Немецкую слободу дошла, наконец, грамота царя Петра с приказом офицерам-иноземцам явиться в Троицу. Пока начальник Иноземного приказа князь Василий Голицын колебался, следует ли их отпустить, Гордон и его товарищи с наступлением сумерек тайком выехали из слободы и направились к обители. Следующим утром они были «милостиво приветствованы» Петром. В числе прибывших иностранных офицеров находился полковник Франц Лефорт — будущий знаменитый сподвижник великого преобразователя. Вслед за генералами и полковниками в монастырь пришли подчиненные им войска «иноземного строя». Софья и Голицын потеряли основную военную опору.

Дело близилось к развязке. Вечером 6 сентября стрельцы во главе с полковниками Нечаевым, Сергеевым и Спиридоновым пришли в Кремль, чтобы арестовать Шакловитого. Как сообщает Гордон, Софья сначала держалась «решительно и отказывалась выдать его, убеждая их не вмешиваться в отношения между ней и ее братом, а сохранять спокойствие, но они этим не удовольствовались и сказали, что если они не смогут его взять, то будут вынуждены бить в набат, и тут царевна как будто разволновалась, и тогда те, кто стояли рядом с ней, опасаясь насилия и волнений, сказали, что ей не нужно участвовать в этом деле, и что, если поднимется бунт, многие лишатся жизни, и поэтому лучше выдать его; и так она позволила уговорить себя и велела его выдать».^{444}

Матвеев утверждает, что решающее слово в деле выдачи Шакловитого принадлежало царю Ивану Алексеевичу — тот послал к Софье своего дядьку боярина князя Петра Ивановича Прозоровского, которому поручил «в крепких словах» объявить:

— Должна ты, государыня, напрасно больше не отговариваясь отнюдь ничем, того Шакловитого вместе со стрельцами — сообщниками его воровства во властные руки присланного полковника Нечаева отдать велеть. Ибо государь царь Иоанн Алексеевич ни в чем с любезным своим братом царем Петром Алексеевичем ссориться не будет даже ради тебя, государыни царевны, а тем паче ради такого вора Федьки Шакловитого.

«Тогда она, царевна, — пишет Матвеев, — видя прямую стороны своей явную слабость и крайнее безмочество и что никакими уже мерами у себя его, Щекловитого, удержать ей было невозможно, принуждена была с великими слезами его, Щекловитого… отдать».^{445}

По свидетельству Куракина, царевна лично передала своего любимца князю Прозоровскому. Можно представить себе ее чувства в данную минуту. Она оказалась не в силах спасти близкого человека, своего «конфидента», горячего защитника ее интересов. Она больше не имела власти, и ее мнение ничего не значило. Это был конец правления государыни царевны Софьи Алексеевны.