Царство сынов Солнца

— Золотой?

— Ну не совсем. Там много и серебра.

— И деревья, и птицы, и трава, и эти их овцы с длинной шеей?

— И деревья, и птицы, и трава, и овцы, и даже букашки… Как та, что ползет сейчас по твоему рваному кафтану. А у стены лежали сложенные горкой дрова, золотые…

— Зачем дрова? Тут такая жара, что и без дров сваришься…

— Не себя же — пищу варить. На солнце ее не приготовишь.

— И то правда.

Окружавшие Алонсо де Молину товарищи как-то сразу притихли.

— Такое полено и вдвоем не подымешь, — деловито заметил королевский казначей, в обязанности которого входило изымать из добычи конкистадоров королевскую пятину. Он-то знал, сколько весит золото, и уже успел прикинуть вес полена.

— Капитан, а может, Алонсо там опоили чем-то? Может, ему все привиделось и он морочит нам голову?..

Вздох облегчения прокатился по толпе.

Алонсо смолчал. Он только качнул головой. Он видел золотой сад, он шел между золотыми деревьями и кустами рядом с золотыми ламами, с сидящими на ветвях птицами из золота и серебра. Ему даже казалось, что при его приближении они обязательно вспорхнут. Больше всего его поразили змеи, ящерицы и жабы — этакая мразь, а тоже золотая! Чтобы не раздражать товарищей, он не стал говорить о них.

— Послушай, Франсиско, пошли кого-нибудь еще. Мы не верим Молине, не можем поверить…

Франсиско Писарро верил Молине. Он не мог ему не верить после страшного сентября 1527 года, проведенного на острове Гальо. Они вместе терпели тогда одну неудачу за другой. Они вместе умирали на проклятом богом острове, умирали от голода, болезней, непосильного труда и страшной жары, от которой негде было укрыться. Вглядываясь воспаленными глазами в бездушную морскую равнину, много дней ждали они спасительную подмогу.

И дождались. Но не подмогу, а… губернаторского инспектора Тафура. Удар был жестоким: губернатор Педро де лос Риос приказал вернуть экспедицию Писарро в Панаму.

Дело в том, что в Панаме уже давно никто не верил в конкисту лежавших на юге земель, которую предпринял триумвират во главе с Франсиско Писарро. Конечно, земли там, на юге, были, но вот уже целых три года Писарро и его люди безуспешно бороздили воды Моря-Юга в поисках индейского царства, более богатого, нежели Мексика. Слухи о нем, ходившие среди испанцев, ничем не подтверждались.

Писарро был участником экспедиции Васко Нуньеса де Бальбоа, когда испанцы впервые пересекли Панамский перешеек и вышли на побережье Тихого океана, который назвали Морем-Юга. Это случилось в 1513 году. Предпринятые ими рекогносцировочные походы вначале ничего не дали. Только несколько лет спустя, когда Кортес захватил Теночтитлан и разгромил ацтеков, в Панаме поползли слухи о южном царстве индейцев, превосходившем своими богатствами Мексику.

Первым из испанцев, действительно что-то прослышавшим о нем, был солдат Андогойя. Но он потерял здоровье в походах и по совету своего командира Педрариаса Давилы уступил право первооткрывателя Франсиско Писарро. Неизвестно, что именно знал или что рассказал Андогойя, но только с того самого дня Писарро ни разу не усомнился в существовании на юге индейского царства. Верили в него и два других члена триумвирата: профессор теологии Фернандо де Люке, принявший обязанности «коммерческого директора» конкисты, и мало кому известный Диего де Альмагро, обеспечивавший экспедиционеров всем необходимым. Точнее, тем, что ему удавалось раздобыть на собранные Люке деньги.

Снарядив очередной корабль, Альмагро вместе с завербованными им новыми экспедиционерами отправлялся на поиски плававшего где-то на юге Писарро. В одном из таких поисков в стычке с индейцами Альмагро потерял глаз.

Дела у членов триумвирата шли откровенно плохо. Люке, задолжавшего чуть ли не всей Панаме, уже давно прозвали Локо, то есть Безумцем. Хуже было с Писарро и Альмагро — им также дали новые имена, но не по созвучию с их собственными. Их открыто называли Мясником и Заготовителем, ибо экспедиции пожирали не только деньги, но и человеческие жизни, а в Новом Свете испанские солдаты были слишком дорогим «товаром».

Испанцы гибли, а добычи не было. Так длилось целых три года. Вот почему на остров Гальо вместо очередной партии солдат, «заготовленных» Альмагро, и провианта прибыл Тафур со строжайшим приказом вернуть экспедицию в Панаму. В Панаме говорили, что распоряжение губернатора последовало после того, как его супруга обнаружила в одном из присланных ей подарков записку со следующим четверостишием:

Тафур был убежден, что стоявшая перед ним толпа изможденных оборванцев, лишь начищенным до блеска оружием напоминавшая о том, кем были и зачем пришли сюда эти люди, по одному его слову сразу же бросится к спасительным кораблям. Но инспектор ошибался: люди молча выслушали приказ о возвращении в Панаму и так же молча, словно по команде, повернулись к своему предводителю. Они хотели услышать его решение.

Острием своего меча прямо на прибрежном песке Писарро провел глубокую черту. Металл зазвучал в его хриплом голосе:

— Выбирайте, сеньоры. Черта означает труд, голод, жажду, усталость, раны, болезни и все другие опасности и невзгоды, вплоть до потери жизни. Они ждут нас в этой конкисте. Те, у кого хватит духа пройти через них и победить в столь героическом деле, пусть перейдут черту в знак подтверждения и согласия быть мне верными товарищами. Те же, кто не чувствует себя достойным столь великого подвига, пусть вернутся в Панаму. Ибо я не хочу никого принуждать силой…

Писарро хорошо помнил, как Молина без колебания переступил ту черту. Он переступил ее как верный товарищ. Ведь тогда он не знал, что становится одним из «тринадцати, овеянных славой». Вот почему Писарро не мог не верить ему…

Здесь мы сделаем небольшое отступление, ибо необходимо предупредить читателя о том, что нет никаких гарантий подлинности приведенного выше разговора между Молиной и остальными участниками экспедиции Писарро, ибо они плод авторской фантазии. Текст речи предводителя испанских конкистадоров взят нами из «Всеобщей истории Перу» выдающегося хрониста Инки Гарсиласо де ла Вега, но и он вызывает сомнения, ибо Писарро, как нам представляется, в тот решающий для него момент должен был произнести совсем другие слова. Попытаемся объяснить почему.

Положение конкистадоров на острове Гальо было действительно катастрофическим. Давно кончился провиант. Не имея никакого представления об окружающем их животном мире, испанцы должны были проверять на себе самих «степень съедобности» той живности, которую им удавалось добыть в море (моллюски, ракообразные, реже рыба) и на суше (главным образом змеи). При этом принцип аналогии, как сразу же убедились испанцы, был полностью непригоден. Приведем только один пример, подтверждающий сказанное: по-испански ананас называется «пинья», то есть «еловая шишка». В данном случае имело место приятное заблуждение, но подобные ошибки вполне могли привести и не раз приводили к самым печальным последствиям, включая смертельный исход.

Мы не располагаем точными данными о численном составе отряда Писарро в момент прибытия инспектора Тафура. В любом случае там находилось несколько десятков, а скорее более сотни человек. Когда Тафур покинул остров, с Писарро осталось, по разным источникам, от 13 до 17 конкистадоров, включая самого предводителя. Если мы вспомним, что Тафур был послан прекратить конкисту в связи с поступившей в Панаму жалобой (ее авторство приписывается матросу по имени Сарабия), то намеченная в речи Писарро программа «героических деяний» и особенно утверждение о том, что ему чужд метод насилия, не слишком вяжутся с реальными фактами. Ибо в отряде скорее всего имел место бунт. Он был не первым и не последним. Кстати, в подобных бунтах испанцев погибло значительно больше, нежели в сражениях с индейцами.

Далее. Испанцы пришли в Новый Свет не для того, чтобы прославить себя героическими подвигами. Они искали золото — самый быстрый, самый легкий и самый надежный путь обогащения, по тогдашним понятиям. Вот почему, проведя мечом свою знаменитую черту, Писарро должен был убедить своих товарищей, что готов пойти на смерть не ради почестей и сомнительной славы, а ради личного обогащения, ибо даже самые громкие титулы и имена сами по себе не спасали от нищеты и разорения в условиях тогдашней Испании. За чертой, пусть пока еще не очень четко, но все же проступали очертания сказочного богатого индейского царства. Их мог увидеть каждый, для этого нужно было лишь очень сильно захотеть их увидеть.

Тринадцать — будем придерживаться этой цифры — решили пойти на риск. То были действительно отчаянно храбрые люди. Жаль, что им пришлось растрачивать свою храбрость на дело, никак не украсившее, хотя и обессмертившее, их имена…

…Писарро просто не мог не доверять Молине, как и остальным перешагнувшим черту товарищам. Но он должен был успокоить своих людей. Кого послать? Там, на острове, первыми были Бартоломе Руис и грек Педро де Кандиа. Об этом знали все, и из них следовало выбирать.

— Пойдет Кандиа, — прозвучал приказ. — Бартоломе, ты наш главный лоцман, и мы не можем рисковать тобой, — как бы извиняясь перед своим товарищем, сказал Писарро. Гул одобрения подтвердил правильность его решения.

Наступили томительные часы ожидания, часы надежд, сомнений, страха и… воспоминаний. Писарро так и не узнал у своего компаньона, как ему удалось убедить губернатора Педро де лос Риоса разрешить продолжить конкисту. Тафур наверняка постарался нарисовать такую страшную картину, что даже бесчувственный буйвол зарыдал бы от жалости. Но Альмагро нашел какие-то нужные слова, и губернатор уступил.

Писарро не знал, что больше, чем слова Альмагро, на губернатора подействовал решительный отказ тринадцати вернуться в Панаму. Он понял, что заставить их выполнить приказ можно только силой, а это означало войну против тринадцати безумцев. Но для этого нужно было снаряжать экспедицию за счет казны (не на свои же деньги!), а потому ее никак не утаишь от королевского двора.

Он без труда представил себе, как доложат католическим королям эту удивительную новость: губернатор Панамы не просто запретил очередную конкисту, но и начал войну против славных сынов Испании, которые, не щадя жизни, на свои средства предприняли ее во славу королей и святой веры. Нетрудно предугадать, сколько золота потребовалось бы, чтобы разъяснить королевским чиновникам, что он, Педро де лос Риос, защищал интересы короны.

Но война против тринадцати таила в себе и другую опасность: посланные на подавление мятежа солдаты вполне могли перейти на сторону Писарро, ибо кто из испанцев не мечтал о новой и удачливой конкисте. А в случае удачи Писарро не преминул бы сам объявить Педро де лос Риоса бунтовщиком: подобное не раз случалось во время завоевания Нового Света.

В справедливости суждений губернатора убеждала шумевшая за окном дворца неспокойная, взвинченная ожиданием толпа завербованных Альмагро испанцев. Вот уже несколько дней полторы сотни вооруженных до зубов завоевателей всем своим видом, бряцанием оружия и не очень пристойными криками «уговаривали» губернатора отпустить их к Писарро. Их не пугали рассказы вернувшихся. Гораздо больше они боялись опоздать к дележу добычи, которая, правда, пока еще существовала только в их воспаленном воображении. Однако этого оказалось вполне достаточно, чтобы заставить их, преодолев невероятные трудности и лишения, добраться до Панамы, чтобы уже здесь, в Новом Свете, завербоваться в отряд Альмагро.

И хотя никто из них ничего толком не знал, все считали себя лично оскорбленными и даже униженными из-за отказа губернатора дать согласие на конкисту. Им казалось: стоит лишь перемахнуть через борт уже ожидавших кораблей, чтобы сразу, словно по волшебству, сбылись все их надежды, но как раз именно этому и препятствовал Педро де лос Риос. С каждым днем обстановка накалялась все больше и больше. И, вняв рассудку, губернатор отпустил рвавшихся в бой конкистадоров.

Альмагро находит экспедицию Писарро уже не на острове Гальо, где нечем прокормиться, а на Горгоне — этот остров был намного крупнее. Тринадцать садятся на корабль и вместе с новыми экспедиционерами плывут дальше на юг. Примерно через месяц их корабли входят в огромную бухту. Это Тумбес (ныне Гуаякиль, территория современного Эквадора). У южного входа в бухту они видят настоящий город, первый индейский город в Южной Америке и первый город во владениях инков, о которых испанцы все еще ничего не знают.

Они не хотят верить своим глазам, как несколькими часами позже не захотят поверить своему первому послу. Они не знают, повторяем, ни об инках, ни о Куско, ни об огромной стране Тауантинсуйю, протянувшейся от Тумбеса на юг на целых пять тысяч километров.

В мареве тропической жары — город расположен на экваторе — мутнеют лишь неясные очертания городских сооружений. Со страхом и надеждой всматриваются испанцы в могучие громады пирамид, храмов и дворцов. Как примут их жители этого огромного, таинственного и потому скорее всего опасного города?..

Лодка с Молиной отделилась от флагманского корабля и двинулась мощными рывками прямо к центру толпы, вытянувшейся в сплошную линию. Живая полоска тел на мгновение замерла, чтобы затем сразу же раствориться в каменных громадах города. И только справа приближение лодки не вызвало никакого движения. На лодке заметили этот маневр и резко взяли вправо, справедливо решив, что к безлюдному берегу нет смысла причаливать. На корабле видели, как блеснули на солнце стальные доспехи Молины, как они на какое-то мгновение поднялись над остальными людьми на берегу — видимо, с лодки посла доставляли на руках, — чтобы тут же исчезнуть в серовато-буром пятне встречавших…

Молина вернулся часа через четыре. Его рассказ поразил испанцев. Когда же они узнали, что главный начальник, которого тут же окрестили «губернатором», встретил Молину в золотом саду, никто не поверил случившемуся…

Теперь настала очередь грека Кандиа. Писарро отвел его в сторону, и они о чем-то тихо заговорили. Потом Писарро позвал Молину. Тот лишь кивал в знак согласия.

Педро де Кандиа уплыл в той же лодке к все еще видневшейся на берегу группе индейских начальников. Они сопровождали Молину до сада, но к губернатору Тумбеса его ввели другие.

Тишина воцарилась на кораблях. Все оставались на палубах и даже не прятались от нестерпимо обжигавших лучей солнца. С каждой минутой напряжение нарастало. Судорожно сжимались до боли в побелевших суставах иссушенные от непосильного ратного труда, покрытые ссадинами, рубцами и незаживающими ранами руки бывших пахарей и рыбаков, виноградарей и погонщиков скота, бездомных бродяг и разбойников-аристократов с больших и малых дорог Испании.

Уткнувшись лицом в связку толстых корабельных канатов, забылся в тяжелом полуденном сне Молина. Рядом с ним, присев на ступеньки лестницы, в тени капитанского мостика сидел Писарро. Он был спокоен. Он твердо знал, что наступил его час. Он верил Молине. Он не зря поверил Андогойе. Теперь он верил и своей звезде. Его мысли были заняты тем, что предпринять после возвращения грека. И вернется ли он? И вернется ли один?..

Время шло. Люди не выдерживали напряжения. Кто-то уже бился в судорогах. По знаку Писарро лоцман Руис, солдаты Рибера, Куэльяр, Перальта и проснувшийся Молина — все из числа тринадцати — морской водой, резким словом, ударом ножен приводили в чувства своих товарищей. Наконец жара стала спадать. И когда кроваво-красный солнечный диск коснулся морской глади, многоголосый вопль разорвал влажную духоту:

— Кандиа-а-а!..

— Он не один. С ним еще кто-то…

Внимательно всматривался в маленькую фигурку нового пассажира Писарро. Теперь он точно знал, что делать. Он знал, и это было самым главным…