Царь Федор Алексеевич, или Бедный отрок

РЕФОРМАТОР

Первые годы правления Федора Алексеевича напоминали сказочный сон для его родни — Милославских. Заняв множество высоких должностей разом, они как сыр в масле катались. Весьма высокое положение царских родичей в первые годы царствования подтолкнуло многих историков к мысли о полном всевластии Милославских и слабости самого государя.

Для подобного вывода есть серьезные основания.

Выше уже говорилось: нет причин считать, что Федор Алексеевич оказался совершенно отстранен своими родственниками и прочими аристократическими кланами от управления страной. Он мог вмешиваться в серьезные государственные дела, и вмешивался порой. Так, вероятно, его волей был окончательно низвергнут Матвеев и его же волей конкурирующая с Милославскими «партия» Нарышкиных оказалась избавлена от тяжелой опалы, людских потерь, дальней ссылки. Молодой царь участвовал в переговорах с иностранцами, и видно, что он как минимум не играл роль «живой декорации».

Но при всем том степень его вмешательства в дела правления оставалась невысокой.

Это видно по самым разным источникам.

Так, на протяжении нескольких месяцев после кончины отца Федор Алексеевич не мог венчаться на царство и, очевидно, вообще балансировал между жизнью и смертью. Невозможно представить себе, что он тогда мог полноценно участвовать в столь сложном деле, как разработка новых законов. Между тем 10—14 марта 1676 года вступает в силу целый кодекс законов о дворянском землевладении. Сначала 28 (!) «новоуказных статей» о поместьях, затем еще 16 «новоуказных статей» о вотчинах[65]. Под каждой статьей слова: «Великий государь указал, и бояре приговорили…» — а далее следует суть узаконения. Смысл обоих кодексов состоит в уточнении важных деталей при рассуживании земельных дел. Они представляют собой плод основательного знакомства и с Соборным уложением царя Алексея Михайловича, и с более поздними его указами, и с судебными прецедентами. Бегло, на ходу, такое создать нельзя.

И этот обширный свод правительственных постановлений стал результатом правового творчества четырнадцатилетнего, притом весьма хворого царя? Вот уж вряд ли.

Еще раньше, на исходе февраля, российское правительство постановило разрешить персам торговлю шелком-сырцом в Архангельске. Материалы расследования, проведенного Думой насчет транзитной торговли восточными товарами, опять-таки весьма обширны. Они свидетельствуют о глубоком проникновении в тему, обдуманности и основательности принятого решения. Государь в принципе не мог успеть после похорон отца, притом в состоянии тяжкого нездоровья, «поднять» столь значительный объем документов[66].

Приходится резюмировать: пока царь-отрок оправлялся от болезни, текущие правительственные вопросы решались своим чередом. Ими занимались Боярская дума, главы приказов, дьяки, понаторевшие в делах своей административной специализации. Конечно, оба кодекса готовились давно, еще при Алексее Михайловиче. Его преемник мог всего лишь дать формальное позволение: да, вводите в действие. И даже не очень понятно, до какой степени его мнением поинтересовались и до какой степени он был в состоянии его выразить…

А вот и другой пример: при Алексее Михайловиче возник приказ Тайных дел. По словам одного русского перебежчика к шведам, это ведомство было осознанно выведено царем из-под контроля Боярской думы: «Приказ Тайных Дел; а в нем сидит диак, да подьячих с 10 человек, и ведают они и делают дела всякие царские, тайные и явные; и в тот Приказ бояре и думные люди не входят и дел не ведают, кроме самого царя. А посылаются того Приказу подьячие с послами в государства, и на посольские съезды, и в войну с воеводами, для того что послы в своих посольствах много чинят не к чести своему государю в проезде и в розговорных речах… а воеводы в полкех много неправды чинят над ратными людми, и те подьячие над послы и над воеводами подсматривают и царю, приехав, сказывают… А устроен тот Приказ при нынешнем царе[67], для того чтоб его царская мысль и дела исполнилися все по его хотению, а бояре б и думные люди о том ни о чем не ведали»[68]. Для Алексея Михайловича приказ Тайных дел служил и личной канцелярией, и учреждением, контролирующим деятельность других ведомств и должностных лиц, а еще и средством добиться «прорыва» на тех направлениях экономики, политики, военного дела, где это становилось насущно необходимым. В ведение того же приказа попало дворцовое хозяйство. И — по совместительству — вопросы государственной безопасности.

В Боярской думе заседала «служилая аристократия». Конечно, вывод столь значительной области государственных дел из сферы компетенции Думы шел вразрез с интересами знати. Так вот, сразу после кончины Алексея Михайловича приказ расформировали[69]. Моментально. Можно сказать, еще тело государя не успело остыть…

Эту «реформу» тоже произвел Федор Алексеевич? Тот, который «…не имел достаточно сил… чтобы громко разговаривать»? Притом явно в ущерб себе? Сознательно спалил бесценное ведомство, сделав умопомрачительно щедрый подарок знати? Выглядит фантастично. Особенно если учесть, как вел себя молодой царь позднее. Повзрослев и придя в доброе здравие, он учредит «Расправную палату», коей передаст часть функций давно исчезнувшего приказа Тайных дел.

Очень похоже на то, что неопытностью и хрупким здоровьем Федора Алексеевича какое-то время пользовались наиболее сильные царедворцы, главы крупных аристократических «партий». Они разгромили приказ Тайных дел именем царя-юноши, они ввели в действие новые законы, они переделили между собой «портфели» ключевых управленцев.

Притом Милославские — далеко не единственная и, вероятно, не самая сильная группировка вельмож, правивших страной из-за спины Федора Алексеевича.

От тех времен сохранились воспоминания о своего рода мирном «разделе власти» между несколькими влиятельными семействами: «По смерти царя Алексея Михайловича осталися из главных боляр, которые большую силу во управлении имели… князь Юрья Алексеевич Долгорукой… дворецкой и оружничей Богдан Матвеевич Хитрой». Разумеется, речь идет не об отдельных личностях, а о главах влиятельных придворных «партий». Они решили поделить между собой и с Милославскими «сферы влияния», а потому вызвали с казанского воеводства старшего в роду Милославских — Ивана Богдановича, двоюродного брата матери Федора Алексеевича. Ему Долгорукий и Хитрово отдали управление многими приказами, но позаботились и о гарантиях собственного высокого статуса. Не желая терять позиции при дворе, они «…думного дворянина Ивана Языкова, человека великой остроты, також Алексея Лихачева, бывшего у царевича Алексея Алексеевича учителем, человека доброй совести, твердо государю выхваляя, в милость ввели. И притом Долгоруких неколико в комнате[70], людей острых, оставили…». Не упоминается еще один придворный «клан» — князья Одоевские, но и он, видимо, участвовал в переделе власти, поскольку сохранил влияние и несколько высоких должностей за своими людьми. Мило-славский, заторопившись в Москву, еще с дороги принялся звать к себе под начало удобных помощников. Но по неопытности и корыстолюбию наделал ошибок: «…которых немедленно определили [к нему в помощники]… оные были наиболее из его приятелей, нежели люди, дела знающие, а иных ему представили хитростно — из людей ему ненадежных».

Итог административного главенства Милославского вышел печальный. Прибыв в Москву, он сейчас же взялся за дела многих учреждений сразу. «Но понеже ни времени, ни возможности ему к розсмотрению всех дел недоставало в приказе же товарищи были не весьма искусные… другие же товарищи и хитростию к жалобам на него дорогу готовить начали, чрез что вскоре явились к государю многие жалобы. И по многих ему от государя напоминаниях, явилось недовольство, пришло, что он, не в великом почтении у государя остався, принужден был просить, чтоб некоторые приказы с него сняли. Которое и учинено, но с невеликою ему честию»[71]. Позднее натиск других придворных «партий» продолжился, и Милославский понемногу уступал позиции, сохраняя уже не столько всеохватную административную власть, сколько ее видимость. Более опытные в дворцовых играх вельможи заманили его в ловушку, отдав столь много, что Милославский не мог справиться с таким куском, затем дискредитировали его и способствовали уходу на второй план.

О чем это говорит?

Во-первых, не так уж сильны и всемогущи были Милославские на начальном этапе царствования. Старшие мужчины рода оказались в слишком отдаленном родстве с монархом. Иван Богданович Милославский — двоюродный брат его матери, а Иван Михайлович Милославский — и вовсе четвероюродный племянник царицы Марии Ильиничны. Маловато, чтобы претендовать на долгую всестороннюю опеку над молодым царем. Они попробовали взять на себя вожжи центрального государственного аппарата, но… силенок не хватило. Милославские, возможно, оказались бы не столь уж плохи, но помимо неопытности в интригах и властолюбия их губила корысть. Один из иностранных офицеров, оказавшихся тогда на русской службе, оставил красноречивое свидетельство: «Дядя царя произвел генеральный смотр. А среди иноземцев, начальствовавших в русских войсках, было много таких, которые получили свои высокие чины скорее по благоволению, чем по заслугам. Им пришлось уйти в отставку. Иные полковники были даже разжалованы снова в прапорщики. Тут началось великое сетование и стенание. Каждый искал помощи у своих добрых покровителей. Однако дядя царя был знатен и могуществен, делал все, как ему вздумается. Он был богат и внушал молодому царю все, что хотел. Лишь тот, у кого была красивая жена или дочь, мог чего-либо добиться. Так благодаря красивой женщине многие вновь получили свои чины. Примерно год до этого я был назначен подполковником. Поскольку дело теперь обернулось так недобропорядочно, я попросил отставки, что едва не повергло меня в крайне бедственное положение: мне угрожали не чем иным, как кнутом и высылкой в Сибирь»[72].

Отсюда видно: с одной стороны, И. Б. Милославский имел способности дельного администратора. Он вычищал армию от балласта, мягко говоря, не прибавлявшего ей боеспособности. С другой стороны, он проявлял себя дурным христианином, а также, используя современные понятия, сущим коррупционером.

Во-вторых, очень серьезные позиции сохраняли иные группы знати. Очевидно, на протяжении первых месяцев правления Федора Алексеевича Долгорукие с Хитрово (а возможно, и Одоевские) могли вертеть им, как хотели. Они-то, видимо, и разнесли приказ Тайных дел в щепы. Затем они умело руководили жизнью двора, по внешней видимости отдав первенство Милославским. Но могли при необходимости добиться своего, действуя через подставных приближенных государя. Впору вести речь не о периоде «правления Милославских», а о времени, когда преобладающее влияние на дела оказывала «служилая аристократия» в лице нескольких сильнейших «партий». Милославские являлись лишь одной из них.

Так или иначе, на протяжении нескольких лет царь-отрок не был полноценным правителем. Россией управлял конгломерат вельможных семейств, объединявших вокруг себя значительные силы знати и московского дворянства.

Эта ситуация менялась постепенно. Не стоит думать, что конфликт с родней из-за женитьбы на Агафье Грушецкой разрубил царствование Федора Алексеевича, словно топором, надвое. Будто до 1680 года царь был чисто декоративной фигурой, а затем рывком вернул себе бразды правления… Думается, более правдоподобна иная картина.

У кормила высшей власти одновременно протекало несколько процессов, определяющих ее лицо. С одной стороны, Милославские, претерпев кратковременный взлет, постепенно теряли влияние. С другой стороны, государь взрослел и, что называется, понемногу «входил в дела».

Федор Алексеевич приноравливался к непростой машине принятия решений в Московском государстве, искал верных помощников, определял для себя приоритеты большой политики. Конечно, в 1676 и 1677 годах он оставался еще очень слаб как действительный правитель. Но позднее реальный «вес» царя как «высшего администратора» начинает расти. Да, к 1680 году он уже способен выдвигать проекты масштабных реформ и доводить их до претворения в жизнь. Но эти новые его возможности — итог постепенного накопления силы, а не одномоментной перемены. В 1678 и 1679 годах уже видны абсолютно самостоятельные действия юного монарха: он отдает «Верхнюю» типографию под просветительские программы Симеона Полоцкого и возобновляет строительство Новоиерусалимского монастыря под Москвой[73]. Наконец, при царской особе складывается круг доверенных лиц. Отчасти они рекрутируются из тех, кого «подводят» в качестве советников Долгорукие, Хитрово, Одоевские. Отчасти же царь сам приближает к себе дельных вельмож.

Помимо Лихачевых и Языкова возвышаются Кондырев и Тарас Елисеевич Поскочин — из среды коневодов. Из родовитых аристократов близ царя неожиданно оказывается князь Василий Васильевич Голицын.

Этот последний заслуживает особого внимания. По знатности он мог тягаться с Одоевскими, превосходил Долгоруких, безусловно возвышался над Милославскими и Хитрово. Князь и сам стоял во главе крупного аристократического клана. Голицыны издавна владели обширными вотчинами. В их состоятельности не приходится сомневаться. Иначе говоря, Василий Васильевич обладал по отношению ко всем придворным «партиям» полной самостоятельностью. Помимо этого, князь был отмечен рядом черт большого политика. Он имел тактический военный опыт, хотя и не добился на поле брани выдающихся успехов. Он получил превосходное по тем временам образование. Но важнее другое: Бог наделил В. В. Голицына большим дипломатическим талантом и способностью мыслить масштабно. А по части дворцовых интриг он являлся не меньшим специалистом, чем Долгорукие, Хитрово и т. п. Поддержка, оказанная государю таким человеком, исключительно важна. Она заставляет предположить в Голицыне персону, обладающую весьма значительным влиянием на Федора Алексеевича. А значит, и на магистральный политический курс.

Судя по практическим шагам Василия Васильевича как великого государственного мужа, он являлся «западником» гораздо большим, нежели сам государь. Князь торопился там, где Федор Алексеевич склонен был двигаться без спешки. И положение фаворита при царевне Софье дало Голицыну желанную возможность «поторопить события».

Итак, когда рядом с Федором Алексеевичем составился ближний круг управленцев, монарх получил «команду», способную проводить его волю к преобразованиям.

Тогда-то и начались реформы.

Во многом к ним подтолкнула большая война за Украину. Вернее, тот эпизод титанической борьбы за Украину, который пришелся на годы правления Федора Алексеевича.

В 1654 году Московское государство и Польша начали масштабное вооруженное противостояние. Так или иначе, в нем поучаствовала вся Восточная Европа. Россия стремилась отбить земли, потерянные ею после Великой смуты, и, если удастся, оторвать от Речи Посполитой «Литовскую Русь» — так назывались области, принадлежащие польским королям, но населенные православными восточнославянскими народами. Ее жители называли себя «рускими» и «руской» же именовали свою веру (именно так тогда и писали: через одно «с»).

Война с Речью Посполитой продлилась 13 лет, до 1667 года. Россия отбила Смоленск, Велиж, Невель, Себеж, Северскую землю, получила днепровское Левобережье, поставила под контроль Киев. Речь Посполитая не имела сил отобрать все приобретения Алексея Михайловича. Но ко времени восшествия Федора Алексеевича на престол окончательное мирное соглашение заключено еще не было. Дипломаты обходились перемириями, поляки мечтали хотя бы частично урезать новые владения Москвы. Более того, Россия удерживала Киев с областью, формально не имея на то права. Однако резон для этого был. Помимо Московского государства и Речи Поспо-литой серьезными «игроками» на шахматной доске колоссальной войны являлись Крымское ханство, Османская империя, а также казачья старшина, колебавшаяся в своих пристрастиях то к одному сюзерену, то к другому. Отдать Киев значило подвергнуть его православное население страшной опасности турецко-татарского погрома. Поляки, даже в союзе с казаками — союзе весьма проблематичном, — не имели достаточно сил для эффективной обороны от большого вторжения с юга. Но натравить турок с татарами на Украину они могли. Время от времени так и действовали. О том русскому правительству сообщал наш посол при дворе польского короля В. М. Тяпкин. О том же предупреждал самого царя великий мастер дипломатических игр А. Л. Ордин-Нащокин[74].

Любопытно, что с 1672 года Речь Посполитая находилась в союзе с Россией против турок. Они вместе воевали против одного врага. При координации усилий крест мог бы решительно возобладать над полумесяцем в этом регионе. Однако противоречия между Речью Посполитой, украинскими казачьими областями и Московским государством оказались слишком острыми для организации генерального совместного наступления. Союзники видели друг в друге чуть ли не более опасных врагов, нежели турки. Парадоксальная ситуация!

В конечном итоге Россия оказалась перед лицом открытого вооруженного столкновения с турками. С Крымом, вассалом турецких султанов, воевали без малого 200 лет. Можно сказать, привычка выработалась. Против крымцев ежегодно развертывали на юге большую армию, строили укрепленные линии («засечные черты»), всё южнее и южнее воздвигали новые «городки». С турками воевали мало. Но в Москве прекрасно понимали: это на порядок более сильный противник. А западный фланг Украинского театра военных действий находился в небезопасности от поляков.

Плохая война. Трудная война. Война с непредсказуемой концовкой.

Собственно, не Федор Алексеевич ее затеял. Он всего лишь унаследовал войну, начавшуюся еще при его отце, Алексее Михайловиче. В этом грандиозном противостоянии основным «яблоком раздора» стали Днепровское Правобережье, а также все казачьи области, оказавшиеся южнее и западнее его. Прежде всего Чигирин — сильная крепость, исторически связанная с возникновением самостоятельной гетманской власти.

Малороссия в ту пору разделилась надвое. Часть казаков во главе с гетманом Иваном Самойловичем встала под знамена Московского государства. Другая часть, под руководством гетмана Петра Дорошенко, отдалась под защиту турок и татар, оказавшуюся чудовищно разорительной. Битая, обескровленная турками Речь Посполитая вышла из войны.

Противоборство за Правобережную Украину легло на Московское государство тяжким бременем. Ситуация для русских войск развивалась относительно благоприятно, но чего это стоило! «К воцарению Федора Алексеевича Россия пришла с повышенными налогами и постоянными экстренными поборами, с ограниченными мобилизационными ресурсами и распыленными на огромном фронте регулярными войсками», — пишет современный историк[75].

В 1676 году русскому полководцу Г.И. Косагову открыл ворота Чигирин. Под контроль государевых воевод попала ключевая позиция всего Правобережья! Старый, упорный враг России, Дорошенко сложил с себя гетманскую власть и сдал гетманский артиллерийский парк. Бывшего гетмана отправили в Москву.

Из Москвы в Чигирин двинулись 2 тысячи 400 стрельцов. Они составили ядро гарнизона. Вместе с ними отстаивать город должны были казаки Самойловича и российский солдатский полк, приученный к новой, европейской тактике. Во главе защитников города встали русский полковник Матвей Осипович Кровков, а также иноземец русской службы генерал-майор Трауэрнихт. Последний велел отремонтировать стены, усилить крепостные сооружения и привести в порядок неисправные пушки. В итоге неприятеля встретила современная мощная твердыня, усиленная фортификационным искусством иноземных служильцев Федора Алексеевича.

Турки, выйдя к Чигирину при поддержке войск Молдавии, Валахии, Крымского ханства, имели, по разным данным, от 65 до 82 тысяч бойцов при 36 орудиях. С ними шли казачьи отряды, подчинявшиеся марионеточному псевдогетману, большому недоброжелателю России Юрию Хмельницкому.

Этот новоявленный «гетман» обратился к защитникам города с грамотой, где призывал покориться ему как «законному наследнику» его отца — Богдана Хмельницкого. Он сопроводил свой призыв обещаниями щедрых выплат и подарков. Но в городе отлично знали, чего ждать от татар с турками. Казаки сослались на русский гарнизон, а русские решились стоять твердо.

В первых числах августа 1677 года началась вооруженная борьба за Чигирин.

Турки повели земляные работы, постепенно приближаясь к Чигирину. При подавляющем превосходстве в силах они действовали неторопливо, наверняка. Однако им оказывали яростное сопротивление, сбивавшее наступательный порыв. Турок во множестве поражали во время рискованных вылазок. Эти вылазки требовали невероятной отваги, зато не раз приносили успех осажденным. О них единодушно повествуют как иностранные, так и русские источники.

По словам драгунского полковника Патрика Гордона, полторы тысячи русских стрельцов и украинских казаков под покровом ночи ударили на позиции турок и многих перебили, застав врасплох. На следующий раз вылазка совершалась среди бела дня: «Они выступили, будучи вооружены бердышами и полупиками, — и столь решительно, что 24 турецких знамени[76], покинув траншеи и апроши, бежали к своим орудиям. В сей вылазке, согласно донесению осажденных, было перебито несколько сотен турок, а из осажденных — 26 и примерно вдвое больше ранено»[77].

Та же картина прослеживается и по русским документам. Полуголова московских стрельцов Алексей Матвеевич Лужин имел все основания с гордостью рассказывать о действиях московских войск у Чигирина в августе—сентябре 1677 года: «Три недели было из города на неприятелей вылазок всех з 10, а на выласки ходили сотники, а с ними стрельцы и казаки охотники. И Божиею милостию и великого государя счастием на тех выласках турков побивали многих, и в Верхней город ратные люди у турков взяли на тех выласках три знамени… А приступом турки к городу приходили по многие дни с щитами без лестниц, а туры метали в ров и засыпали землею. И по ночам ратные люди изо рву ту землю розметывали по рву на стороны и серед рву те туры, складчи, жгли. А как те туры жгли, и в то время из города по турским людем стреляли ис пушек и из мелкова ружья безпрестанно. А турских людей и волох, и мунтян[78], и сербов, сказывали взятые языки и переезщики, которые переезжали в Нижней город х казаком, что побито на выласках и на приступах тысяч с шесть и больше»[79].

Русские стрельцы и украинские казаки действовали в полном союзе и взаимопонимании.

Прибытие татар на подмогу туркам ничуть не изменило ситуации. Крымский хан не горел желанием расходовать силы, обслуживая военные нужды сюзерена. Его подданные воевали без особенного задора. Порой они даже подстрекали осажденных к сопротивлению.

В середине августа турки прибегли к решительному штурму Однако потерпели полное поражение и откатились с большими потерями. Минная война также не принесла туркам удачи.

Между тем российское правительство выслало большую армию на помощь сражающемуся Чигирину. Как сообщает тот же Гордон, участник похода, во второй половине июля 1677 года эта армия, сконцентрировав боевые силы, прибыла на театр военных действий: «Июля 27. Несколько полков перешли гати под Суджей и квартировали отдельно на другой стороне… Армия ныне в сборе, и перепись оной послана в Москву — [всего] более 42 000 человек. Боярин (князь Г. Г. Ромодановский. — Д. В.) выступил, и мы стали в нашем обычном вагенбурге, за 10 верст от Суджи. Узнав еще в Судже, что турки переправились через Днестр, мы теперь получили верные сведения, что они несколько дней ожидали татар, выступили, когда те явились, и вместе с Юрасем Хмельницким направляются к Чигирину… Мы рано выступили и разбили лагерь в лесу у речки Алешинки, в 10 верстах от Сум»[80].

В преддверии появления Ромодановского с полками турки в очередной раз бросились на приступ. И вновь были отбиты.

Русская армия подошла к неприятельским позициям вплотную. Стычки с отрядами свежего войска также складывались для турок неудачно.

В конце августа прибыло подкрепление: целая армия с князем В. В. Голицыным и И.В. Бутурлиным во главе. «В сей армии было около 15 или 20 тысяч человек, среди коих многие князья и знатные вельможи императорского двора», — сообщает полковник Гордон. Устрашенные новыми силами, пришедшими на подмогу Ромодановскому, «…турки… сняли осаду и в великом страхе ушли, бросив множество гранат и других осадных припасов». Их потери достигали, по разным оценкам, от двух до восьми тысяч одними убитыми. Осажденные, а также армия Ромодановского понесли урон чуть более тысячи человек[81].

По указу Федора Алексеевича участников чигиринской кампании щедро наградили.

Российское правительство отнюдь не считало, что турки отступятся от своих планов на Украине после первого же поражения. Их ждали на следующий год: усиливали гарнизон, восстанавливали старые укрепления Чигирина, строили новые. Все эти приготовления оказались весьма уместными, когда под стенами города появилось новое турецкое войско.

Летом 1678 года было разыграно второе действие великой чигиринской драмы.

В первых числах июля 1678-го Чигирин обороняло порядка 11—13 тысяч кавалерии и пехоты при 86 пушках и мортиpax. По сведениям, полученным от перебежчиков и весьма неточным, турецко-молдавская армия, пришедшая под Чигирин, насчитывала 102 тысячи одного лишь боевого элемента[82]. На ее стороне оказались также силы Крымского ханства и казаки Юрия Хмельницкого. Артиллерия насчитывала порядка 120 орудий.

Осажденные вели беспрерывный многодневный бой за укрепления, несли колоссальные потери от непрекращающейся бомбардировки, били врага на приступах и во время вылазок. Им приходилось всё тяжелее и тяжелее: сказывались огромное превосходство турок в силах, а также высокие боевые качества их армии. Каждый день боев и перестрелок вырывал из рядов осажденных несколько десятков, а то и сотен воинов. Но и туркам приходилось тяжко. По сведениям пленника, одними убитыми они потеряли «…свыше 6000 человек и более чем вдвое ранено; турки изумлены, встречая такое сопротивление, — они не могут разнести или обратить в пепел груду дров!»[83].

Первые числа августа принесли перемену. Под Чигирин явилась русская армия того же Г. Г. Ромодановского: 50 тысяч российских бойцов плюс еще 30 тысяч казаков Самойловича. Она нанесла несколько чувствительных ударов неприятелю. Численность русских бойцов, иностранных наемников и украинских казаков оказалась сопоставимой с количеством вражеских сил. Противостояние возобновилось с новой энергией. Турки пытались большими силами атаковать полуразвалившийся город, шли на штурм с ожесточением отчаяния: победа уплывала от них! — но ничего не могли добиться. Чигирин стоял непоколебимо.

Возможно, несколько больше решительности со стороны наших воевод — и город удалось бы отстоять. Однако защищавший его гарнизон был до крайности измучен, среди бойцов росли панические настроения, а биться за развалины уже не имело смысла. Русское командование выбрало пассивный сценарий боевых действий. Защитников Чигирина отозвали, город и остатки крепостных сооружений предали огню, пороховые погреба подняли на воздух взрывами. Фактически чигиринская позиция была не столько сдана, сколько уничтожена. Неприятель, боровшийся за нее с таким упорством, не мог ею воспользоваться, поскольку получил в свое распоряжение одно лишь пепелище.

Многие бранили тогда Ромодановского за нерешительность, за странно-медлительную манеру воевать. Но состояние русской армии, в значительной степени укомплектованной вчерашними крестьянами, оставляло желать лучшего.

Ромодановский выжал из нее максимум боеспособности. Многие полки нового образца — солдатские, рейтарские — показали слабую организованность. Так стоило ли рисковать генеральным сражением с турками?

К тому же волю князя сковывали распоряжения из Москвы. Российское правительство не собиралось стоять насмерть за Чигирин, опустошая казну и выкладывая украинские степи ковром из мертвых русских тел. Туркам дали сдачи, чтобы они не лезли на территории, твердо контролируемые Россией, например Киев. А Чигирином в конечном итоге решили пожертвовать — ради мира. Но пожертвовать так, чтобы турки понесли за это приобретение максимальный урон и утратили всякое желание продолжать войну. Ромодановскому отдали распоряжение: в случае необходимости «Чигирин… свесть (то есть уничтожить. — Д. В.)… а того смотреть и остерегать накрепко, чтоб то чигиринское сведение не противно было малороссийским жителям»[84]. Угрожающая позиция поляков подстегивала московское правительство спешить с заключением мира. «Союзники», видя страшное напряжение русской военной машины, принялись выставлять дерзкие требования, стращали новым вторжением на нашу территорию.

Раскаты чигиринской канонады достигали ушей польских дипломатов, явившихся для переговоров в Москву: «Августа 1-го [1678] последовало двадцать седьмое заседание… Между тем пришло доброе известие о победе, одержанной над турками при г. Чигирине, который целое лето они осаждали в числе 200 тысяч, а москвитяне со столькими же тысячами его защищали. Рассказывали, будто главный воевода Ромодановский хоть и отнял у турок стан и, взяв громадную добычу, перебил их до 50 тысяч, но за то, что и сам потерял большую часть войска, впал у царя в немилость, который и решил его отозвать и сменить. Однако удержавшись стараниями друзей, он снова заслужил расположение и любовь царя нанесенным неприятелю поражением, о коем сейчас расскажу. Дело в том, что не очень-то горюя о потере стана, турки повели осаду Чигирина энергичней, взяли город и предали его полному разорению. Воевода вошел в прилежащий к городу замок и, зная, что и ему долго не продержаться, велел тайно понаделать в земле подкопов, насыпать в них пороху и добровольно сдал замок неприятелю. Турки, торжествуя, заняли и окружили его всем войском; глядь, воевода зажег подкопы, и тысячи турок вместе с замком взлетели на воздух, еще больше было засыпано землей и погребено заживо без помощи могильщиков»[85].

В дальнейшем русско-украинская и молдавско-турецко-татарская армии вели тяжелую позиционную борьбу, нанося друг другу серьезный урон. Измотанным до предела туркам не оставалось ничего иного, как отступить. По дороге они совершили опустошительный набег на Канев и другие городки.

Итог: чигиринская кампания завершилась без прибытка, без славы, но и неприятель не приобрел ничего. Канев и тот пришлось впоследствии вернуть.

А это — неплохая основа для переговоров.

И в дипломатической борьбе с поляками карта Чигирина сыграла немаловажную роль.

В жизнеописаниях царя Федора Алексеевича много и со вкусом пишут о событиях Русско-турецкой войны. Порой видят в ней чуть ли не центральное событие царствования. Но если для судеб России кровавая бойня с турками за Украину действительно чрезвычайно важна, то для жизни государя Федора Алексеевича она — на втором плане. И не стоит путать историю монарха с историей его державы.

Поэтому перипетии великой военной страды переданы здесь весьма кратко, хотя сами по себе они заслуживают отдельной большой книги.

Да, конечно, нужды войны надолго подчинили себя очень многое во внутренней и внешней политике Московского государства. Царю приходилось уделять им самое пристальное внимание. Но… во-первых, Федор Алексеевич ни разу не выезжал на фронт. Он вообще на протяжении всей жизни не бывал в действующей армии. Боевые действия велись его воеводами. А во-вторых, при всем напряжении дипломатических, экономических и мобилизационных усилий юный царь не столь уж много участвовал в вершении дел по военным вопросам. Большая часть войны приходится на то время, когда центральную роль в управлении страной играли аристократические «партии», а сам Федор Алексеевич еще не до конца принял бразды правления. Его касательство к проблемам военного времени ограничивалось участием в переговорах с поляками, обсуждением мирного договора с турками, чтением отчетов да еще незначительными частными распоряжениями.

Возможно, внимание государя было приковано к битвам и походам, совершающимся на дальней южной окраине. Но главные решения по военным вопросам пока еще, видимо, принимал не он.

С весны 1678 года роль царя понемногу увеличивается. Так, 12 апреля состоялось большое заседание Боярской думы с царем во главе и при участии патриарха: обсуждался план действий против турок[86]. Вторая чигиринская бойня застала государя в семнадцатилетнем возрасте. Он отправил в армию собственную походную церковь. Затем, по согласованию с патриархом, велел служить панихиды по погибшим в боях 11—13 августа во всех соборах и внести их имена в синодики для «вечного поминовения»[87].

Летом 1678-го, когда до Москвы добралось польское посольство, Федор Алексеевич — активный участник переговоров.

Государь становится свидетелем жесточайшего торга. Поляки требуют отдать им Киев, Смоленск, несколько малых городков, выставляют иные обширные требования. Расчет прост: пока русские связаны великой войной с турками и татарами, угроза с западного фланга для них гибельна. Но вот с юга доходят известия: Чигирин пал, но туркам не достался; визирь Мустафа, возглавивший турецкую армию, уходит с войсками. У бояр Федора Алексеевича возникает надежда отвернуть самые жесткие условия, а польский посол Чарторыйский лишается серьезного козыря в игре. Что теперь? Опасность польского вторжения крайне неприятна для Москвы, но это уже разгромленная и ослабленная Польша; велик ли страх перед нею?

Патриарх Иоаким вмешался, призывая уступить: страшно устраивать новое кровопролитие между христианами! Особенно в то время, когда басурманская угроза далеко не исчезла. Скрепя сердце бояре во главе с царем отдали малые городки: Себеж, Велиж, Невель да приплатили 200 тысяч рублей серебром. Но Киев, возвращения которого так жаждали поляки, удалось отстоять.

Перемирие с Речью Посполитой продлили до 1693 года. Впрочем, за семь лет до его исчерпания две величайшие державы Восточной Европы заключили между собой «вечный мир». Киев остался за Россией.

Федор Алексеевич получил полное представление о том, с каким ожесточением ведутся переговоры по украинскому вопросу. Малороссия того времени, страшно разоренная, фактически руинированная, стала огромной дырой, куда безвозвратно утекали деньги и войска трех громадных государств: Турецкой империи, Речи Посполитой и России. Рыбку несомненных выгод в темной водице войны за Украину вылавливало одно лишь Крымское ханство, устраивавшее набеги для пополнения работорговых рынков.

Поэтому для русского царя на повестку дня встал вопрос о скорейшем заключении мира.

В 1679 году начались русско-турецко-татарские переговоры. Царь проявлял к ним первостепенный интерес. Еще бы!

Огромная армия стояла под ружьем, выворачивая государственную казну наизнанку. Поданным 1681 года, страна содержала 164 тысячи «ратных людей», не считая гетманских казаков; из них на юге, в Северском и Белгородском разрядах, концентрировалась самая мощная группировка — 58 тысяч бойцов![88] Там ждали нового вторжения турок. Татары пошаливали, то и дело врываясь на наши земли ради наживы. Против них тянули чудовищно дорогие новые «засечные черты».

Уже шло полным ходом сооружение Инсарско-Пензенской черты, а в 1679 году начинается возведение грандиозной Изюмской черты на полтысячи километров[89]. Ее строят на самом опасном направлении, каковым стала юго-западная окраина державы. Появляются новые фортификационные сооружения на подступах к Киеву. Трудно понять, сколь велика в этой громадной государственной работе доля царского участия. От агрессивных соседей с юга Россия с XVI века традиционно отгораживалась оборонительными линиями. К концу XVII века в этом не было ничего нового. Но сама интенсивность строительства свидетельствует о том, что его «подгоняли» сверху. Изюмскую черту создали весьма быстро. А значит, можно предположить: Федор Алексеевич торопил с этим делом, настаивал, нажимал.

Между тем дела с Константинополем-Стамбулом шли медленно. Там тоже не хотели нового раунда масштабных военных усилий. Чигиринская бойня столь же разорительно подействовала на султанскую казну, сколь и на царскую. Но с договором турки не торопились. Султан не менее поляков жаждал заполучить Киев со всей Правобережной Украиной. А в России вообще какое-либо присутствие турок на Украине считали необоснованным. Усталая Малороссия во главе с Самойловичем также хотела мира, но не искала подчинения туркам. Тут позиции гетманского руководства и российского правительства совпадали.

Место для ведения переговорного процесса оказалось самым неудачным: Бахчисарай, столица крымского хана. Татары меньше всех были заинтересованы в мирном соглашении… Отсюда — острые территориальные споры и мучительские меры в отношении московских дипломатов.

Итог долгих препирательств вышел сомнительный. Граница российских земель проводилась по Днепру, но за Россией оставалась и вся Киевщина; Запорожье не получило твердого статуса: запорожскую область султан с ханом официально не признали царским владением. Между территорией Московского государства и турецко-татарской образовывалась своего рода «буферная зона», где не запрещались татарские кочевья. Да и в целом, при переносе русских условий, вроде бы уже обговоренных в Бахчисарае, на турецкие грамоты появилось много произвольного, неясного, сокращенного. Из Москвы для окончательного утверждения исковерканного договора в Константинополь отправился П. Возницын. Но ему так и не удалось вернуть в договор статьи о Запорожье.

Сам Федор Алексеевич и боярское правительство остались недовольны. Их реакция не осталась тайной для иноземцев: «Посол, возвратившийся от Порты, привез с собою договор мира, не столько истинного, сколько подложного: бояре, собравшись в Совет, толкуют смысл договора и ничего не находят в нем, кроме пустых и ничего не значащих слов. Государь сердился на их оплошность, на то, как они допустили басурман пододвинуть свои границы в его государство до Дона, не исключив даже крепостей Василькова и Киева…[90] Москвитяне испугались, видя, что мир с этим врагом не надежен; да и государь царства Московского никак не хотел согласиться на этот договор, предвидя из того самое близкое бедствие для своего государства…»[91]

Однако грамоту, утвержденную султаном, в Москве все же приняли. Опустошенное, обезлюдевшее Запорожье представляло собой проблему, а не приобретение. Малороссийский люд спешно уходил со своих мест и переселялся на русские земли, под защиту царских полков. Так что запорожской областью решили пожертвовать — так же как ранее пожертвовали Чигирином. Много чем жертвовали тогда ради сохранения Киева и ради обретения покоя…

Бахчисарайский мирный договор 1681 года подвел итог чудовищно тяжелой войне.

Трудно сказать, до какой степени верно решение, принятое российским правительством. С одной стороны, прояви Москва больше твердости в переговорах, будь она готова к продолжению войны, возможно, турки уступили бы. Им эта борьба также не несла особых прибылей. С другой стороны, продолжение конфликта вело к новому разорению, новым людским потерям и — самое главное — к опасности новых бунтов.

К 1681 году Федор Алексеевич стал полноправным самодержцем. Ни кто-либо из лидеров русского боярства — ни Голицын, ни Долгорукий, например, ни тем более Милославский, — ни Боярская дума в целом не смогли бы «протащить» утверждение мирного договора мимо царя. Совершенно ясно: именно Федор Алексеевич сделал окончательный выбор. Он согласился окончить войну подобным образом. Следует подчеркнуть: пусть воевал не сам царь, но именно он завершал войну. Это его воля, его политика. Итоги титанической борьбы оказались довольно скромными, но не провальными. Россия удержала «синицу в руках», когда и ее пытались вырвать. Нельзя забывать и о другой выгоде Бахчисарайского договора: теперь монарх и правительство получили долгожданный шанс снизить внутреннюю напряженность. Отказаться от экстраординарных поборов, от непрерывных мобилизационных усилий. А следовательно, начать постепенный вывод общества в нормальное состояние.

Алексей Михайлович воевал, воевал, воевал без конца и края… Он заработал разинщину, Соляной и Медный бунты, колоссальные восстания во Пскове и Новгороде Великом, а также много иных мятежных выступлений, но военные действия не прекращал до своего смертного часа.

А сын его прекратил. Отказался кое от чего — да. Зато… тишь наступила на Руси.

Война — превосходное зеркало для государственного устройства. Она увеличивает отражение всего, что ненадежно, неудобно, хрупко. Иными словами, всего, за что в экстремальных условиях приходится дорого платить. После того как война ткнет носом в жесточайшие недостатки, трудно их не заметить.

Государь Федор Алексеевич на финальных стадиях войны — взрослый человек, связанный узами брака, окруженный неглупыми помощниками, получивший серьезный опыт государственной деятельности. Явленные войной недостатки он отлично разглядел. А разглядев, принялся их выправлять.

Монарх увидел страшную громоздкость военного, да и прочего управления. Борьба между военачальниками за старшинство вносила сбои в слаженную работу военного механизма. Полки пехоты, рейтар, драгун, обученные и вооруженные по-новому, то есть по европейским образцам, то показывали большую стойкость, то вдруг лишались организующего начала и превращались в беспорядочные толпы. В гражданском управлении всякие большие дела застревали на мелочах, на «текучке». Работа разных ведомств не имела общей координации. Чины и должности, то сливаясь в единое целое, то различаясь, более соответствовали старинному родовому укладу русского общества, нежели новому, «регулярному», государственному порядку.

Требовалось многое изменить. К тому имелись средства и возможности. А главное — воля. Монаршая воля к масштабным преобразованиям.

Первым делом Федор Алексеевич упростил областное управление. Помимо воевод в городах существовали разнообразные должностные лица — выборные и не-выборные, имевшие власть по частным вопросам. Таковы, прежде всего, «губные старосты», «сыщики», «ямские приказчики», «головы» при хлебных складах и всякого рода «целовальники». Они не подчинялись воеводам и вели свои дела самостоятельно. Порой работа разных отраслей администрации дублировалась, рождала путаницу, вводила в лишние расходы местных жителей. 1679 год поставил точку в этой пестроте: вся полнота власти перешла к воеводам; «губные старосты» и прочие «сыщики» с «головами» исчезли[92].

Вскоре Федор Алексеевич отменил целый ряд телесных наказаний, предполагавших увечье, — например отсечение рук, ног, пальцев. Взамен нарушителей соответствующих статей закона принялись ссылать в Сибирь[93].

В этом преобразовании многие видят свидетельство гуманности и милосердия Федора Алексеевича. Что ж, возможно. Однако царское нововведение могло иметь и совершенно другую причину. По стране бродили тысячи калек, получивших раны на войне. И добавлять к их числу новых, искалеченных топором палача, выходило очень накладно. Ведь таким образом уменьшалось количество полноценных работников! Нарушался казенный интерес… К тому же увечье как способ наказания для русской политической культуры являлось «импортом», а потому выглядело чужеродной присадкой. У нас как минимум до середины XVI века преступников увечили только в виде исключения. Судебники Ивана Великого и Ивана Грозного не знали «членоотсечения» как способа наказывать виновных. Вот и оказалось легким делом отменить то, что не имело прочных корней в народной почве…

Человечность в характере монарха видна, скорее, по распоряжениям 1680 года, касающимся тюремных сидельцев. Царь повелевал не держать «колодников» в приказных избах и тюрьмах по «многу дней», а решать их дела немедленно. Кроме того, их избавляли от «влазного» — побора со стороны тюремщиков[94].

Летом 1681 года, стремясь возместить потери казны после окончания тяжелой войны, Федор Алексеевич указал со всей строгостью собирать пошлины с разного рода незаконных «торжков». Откупа же, как способ сбора пошлин на таможне и в кабаках, царь велел отменить: они рождали такое количество злоупотреблений, что для казны оказались в конечном счете убыточны[95]. Тут видна важная особенность монаршего характера: Федор Алексеевич желал «прозрачности» в финансовых вопросах и полной рациональности во всем. Ему хотелось добиться от государственной машины правильного, «регулярного» и максимально эффективного порядка работы. Он любил «систему».

Поэтому не удивляет еще одна финансовая реформа его времени. Правительство полностью перешло на «подворную» форму налогообложения. Посадское население и огромное количество «бобылей» — крестьян, не имеющих полноценного пашенного хозяйства, — платили с «дворов», о их способности нести государево «тягло»[96] судили по имуществу и «промыслам». Те, кто не имел собственной земли, например сельские ремесленники, различные зависимые люди при монастырях, архиерейских домах, дворах знати, также принимали на себя часть «тягла». Вместо многочисленных разнообразных сборов правительство ввело единую общую подать — «стрелецкие деньги»[97].

Денег не хватало катастрофически. Их недостача усугублялась тем, что помощники царю-реформатору попались, мягко говоря, небескорыстные. Сребролюбие ключевых фигур государевой «команды», например Языкова, надолго запомнилось. Между тем в России того времени не добывалось ни золота, ни серебра. Вся ходячая монета Московского государства изготавливалась из привозного металла. И в 1681 году правительство пошло на крайне неприятную меру: московская копеечка при Алексее Михайловиче и на протяжении почти всего царствования Федора Алексеевича весила 0,45 грамма серебра, но теперь ей пришлось резко сбавить вес — до 0,4 грамма[98]. По меркам того времени это очень значительная «порча» монеты. Вынужденное и, вероятно, не слишком популярное экономическое нововведение мощно повлияло на экономику всей страны. Прежде такое «похудение» случалось разве что в «аварийные» годы Смуты…

Дабы выправить положение с нехваткой серебра, Федор Алексеевич пытался наладить розыск его залежей. Раньше драгоценные руды искали, и в свидетельствах иностранцев даже сохранились воспоминания об этих поисках: «Еще и поныне есть следы, что они когда-то искали золотой и серебряной руды, но напрасно: все золото и серебро, какое только у них есть, ввозится из других стран»[99]. Правда, не совсем понятно, о ком тут идет речь: то ли о русских «рудознатцах», то ли о насельниках Немецкой слободы. Федор Алексеевич отрядил экспедицию дворянина Петра Елисеевича Молженинова искать серебряную руду на Русском Севере. Судя по отчетам Молженинова и его людей, кое-каких успехов им удалось добиться. Первый слиток серебра, с фунт весом, отправился в столицу в 1680 году[100].

Главнейшие реформы Федора Алексеевича относятся к сфере центрального государственного управления, военного дела, культуры и просвещения[101].

Неровная — то высокая, то вдруг падавшая до ничтожных величин боеспособность русской армии требовала серьезных перемен. Царь очень хорошо видел: по внешней видимости на фронт уходили громадные воинства, их укомплектование и снаряжение стоили казне запредельно дорого. Но как только доходило до боевых действий, какие-то части действовали слаженно и храбро, другие же в лучшем случае могли испугать неприятеля своей численностью, а при серьезной сшибке просто разбегались… Старые стрелецкие и «выборные» (лучшие) солдатские полки годились для хорошей драки, а вот рейтарские, драгунские, простые солдатские как боевой элемент стоили очень мало. Обнищалые дворяне и немногочисленные иноземцы составляли самую надежную часть их личного состава. Прочая же масса «окрестьянилась» и откровенно боялась сражений. В 1679—1680 годах по указу Федора Алексеевича был проведен «разбор» всего российского воинства. Правительство собирало сведения о численности наличных войск, их составе и пригодности к службе.

По итогам «разбора» значительная часть «крестьянских» полков была распущена. Разрозненные отряды служилых казаков, пушкарей, «воротников», «затинщиков»[102] и гарнизонных стрельцов теперь распределяли между оставшимися полками. Исчезли стрелецкие «приказы»[103], стрелецкому войску придали полковую структуру.

Военное управление резко упростилось. Если раньше оно было разделено между многими учреждениями, то при Федоре Алексеевиче его сконцентрировали. Всяких полномочий в военной сфере лишились Новгородский, Смоленский, Большого дворца и иные приказы. Вся территория страны оказалась распределена между локальными центрами военного управления («разрядами»), а над ними был поставлен Разрядный приказ в Москве. Его возглавил князь М. Ю. Долгорукий, и ему же подчинили Рейтарский, Пушкарский и Иноземский[104] приказы; его отец стоял во главе Стрелецкого приказа. Таким образом, Разрядный приказ сделался прообразом Министерства обороны и, одновременно, Генштаба. Управление военными частями и соединениями на окраинах царства сохранилось за тремя приказами: Сибирским, Казанским и Малороссийским[105].

По отзывам специалистов, Разрядный приказ еще на заре правления Федора Алексеевича, в 1677 году, работал вполне эффективно[106]. Минуло несколько лет, и он стал ядром военного механизма России. Впервые у боевых сил страны появился ярко выраженный «центр управления».

Берясь за самое трудное — упорядочение высших ярусов власти, — царь начал с малого. Весной 1680 года он изменил торжественное титулование русских аристократов и дворян, участвующих во внешнеполитических сношениях[107].

По старинной традиции воеводам крупнейших «порубежных» городов, послам, дипломатическим представителям, а также знатным людям, которые вели переговоры с иностранными дипломатами, давались пышные звания: «наместник владимирский», «наместник новгородский», «наместник коломенский» и т. п. К годам правления Федора Алексеевича никакого реального наполнения слово «наместник» уже не имело. Как пишет современный специалист Г. В. Талина, «…в реальной политике последней четверти XVII века "наместник" оставался титулом, связанным с выполнением дипломатических поручений… в предшествующей истории России наместники являлись представителями великокняжеской власти на местах, пока их должности не были отменены при Иване IV»[108]. На закате Московского царства наместник уже не являлся управителем какой-нибудь территории, не мог пользоваться доходами от нее, не рассуживал дела между тамошними жителями. Просто его персоне придавали более солидности с помощью громкого титула. Федор Алексеевич же совершенно неожиданно заинтересовался наместнической титулатурой всерьез. Прежде всего, наместнических званий стало больше, кроме того, их теперь старались закрепить за крупными администраторами — даже после того, как их дипломатическое поручение оказывалось исчерпанным. Позднее начались разговоры и о наследовании наместнических титулов.

В 1681 году эта второстепенная, по внешней видимости, реформа получила продолжение. Монарх и его окружение разработали проект Устава о служебном старшинстве. Разного рода военные, административные и дворцовые должности распределялись по тридцати четырем рангам-«степеням»[109]. Авторы проекта пытались создать впечатление, что они вовсе не вводят нечто принципиально новое, а всего лишь реставрируют драгоценную старину. Некоторым рангам давались греческие наименования, апеллировавшие к лестнице чинов, которая существовала еще при дворе византийских императоров: «доместик», «севастократор», «протовестиарий»…

Но при ближайшем рассмотрении список «степеней» гораздо более напоминает чиновные регламенты, существовавшие у немцев, шведов и датчан.

Ранг 1-й, а также еще один, идущий без номера (вне старшинства), отданы должностям по гражданскому управлению: глава всех «судей» вместе с подчиненными ему заседателями «судебной» (Расправной) палаты[110] и хранитель царской печати.

Ранги 2, 4, 6, 8, 9, 12, 14, 16, 18, 19, 21, 23-й и 27-й предполагают должности воевод и главных начальников над ведомствами воинской направленности.

25-й ранг — гетман малороссийский.

Ранги 10, 17, 30, 31-й и 33-й соответствуют дворцовым должностям: дворецкий, оружничий, кравчий, старший среди чашников и постельничий.

Ранги 3, 5, 7, 11, 13, 15, 20, 22, 24, 26, 28, 29, 32-й и 34-й поделены между думными чинами: это бояре, окольничие и думные дворяне. Притом каждому рангу присовокуплено от одного до двадцати наместнических титулов, коими собирались жаловать обладателей соответствующего думного чина. Например: боярин имярек, имеющий право «третьеседания» в Думе[111], он же «наместник казанский». Или: окольничий имярек, четвертый по старшинству среди всех окольничих Боярской думы, он же «наместник дорогобужский». Еще одним особым рангом вне старшинства шли «думные посольские дьяки».

Этот проект не получил одобрения. Кто-то опасался, что наместники на бумаге станут наместниками в реальности, иными словами, разберут между собой области царства и усядутся там самовластно. Слишком уж провоцирующе звучало само слово «наместник». Кто-то, очевидно, указал на слишком сложное сочетание должностей, наместнических титулов и старинных думных чинов. В итоге проект чиновной реформы на практике не реализовался.

Оценивали его по-разному. В.О. Ключевский видел в этом проекте реакционную попытку расчленить страну, ввести «феодализм польского пошиба». Современный исследователь П.В. Седов высказался на сей счет в ином роде: «Нельзя сказать, чтобы знать вовсе не пыталась сохранить свое прежнее привилегированное положение. В связи с отменой местничества "палатсии боляре" советовали царю закрепить за думными чинами "вечные" наместнические титулы… Речь шла только о придворных титулах и передаче их по наследству. Новая титулатура должна была сохранить для родовитой части придворной знати особенное положение». Всего лишь «привилегия», но отнюдь не реставрация архаичных порядков. Историк А.П. Богданов видел в проекте простую попытку унификации: «Подготовленная во второй половине 1681 года своеобразная "табель о рангах" из 35 степеней довольно остроумно утрясала иерархию членов Государева двора, военных округов, выделившихся приказных палат (и вообще высшего гражданского аппарата), дворцовых должностей и т. п., применив к ним наместнические титулы».

Скорее всего, этот проект имел две цели.

Во-первых, требовалось чем-то компенсировать служилой аристократии тот урон, который нанесет ей отмена местничества — а эту реформу планировали на ближайшее время. Наследование наместнических титулов обеспечивало знатнейшим родам царства право на получение высших должностей. Если раньше это право имело иную гарантию — родовую честь аристократических семейств, проистекающую из их родословия, то теперь оная гарантия уничтожалась. Вместе с ней исчезала и сложная система старшинства, устанавливаемого по происхождению, по крови. Русскую знать как будто пытались обнадежить: возможно, некие льготы за ней все же сохранят, и в системе старшинства, устанавливаемого по служебному положению, она тоже займет высокое место.

Во-вторых, чудовищную пестроту дворцовых, думных, старых и новых военных чинов, отягощенную тем, что чин и должность то сливались воедино, то нет, действительно следовало упорядочить. Вот только форма упорядочивания выглядела неполной, несовершенной, недодуманной. Проживи Федор Алексеевич еще хотя бы год, скорее всего, он вернулся бы к чиновной реформе и довел ее до логического завершения. Бог ему на это времени не дал.

Идея, однако, пригодилась. Надо полагать, 40 лет спустя это начинание Федора Алексеевича вспоминали большие вельможи петровского царствования, обдумывая Табель о рангах. Два документа близки по форме и смыслу.

Колоссальное практическое значение имела другая мера, предпринятая Федором Алексеевичем. Осенью 1680 года он создал постоянно действующую «комиссию» из дюжины вельмож с думными чинами — четырех бояр, четырех окольничих, двух думных дворян и двух думных дьяков[112]. Они «сидели» в Золотой палате, разбирая «изо всех приказов спорные дела», «челобитные». Новый орган управления чаще всего называют «Расправной палатой», а иногда «Золотой» — по месту расположения. Возглавил это учреждение князь Никита Иванович Одоевский. Палата получила право безо всякого обсуждения в Боярской думе «чинить указы» по разобранным делам — в соответствии с действующими законами или же волей самого царя.

В ноябре 1680 года центральный административный аппарат подвергся тотальной проверке. Четверть сотни приказов ревизовалась самым серьезным образом. Документы этих ведомств отправились в распоряжение Федора Алексеевича лично[113]. Царь «перетряхивал» всю верхушку приказной элиты. Целый ряд первых постановлений палаты направлен против злоупотреблений приказного люда[114]. От нового административного органа ждали прежде всего справедливого суда. А значит, пересмотра дел, решенных когда-то корыстью и, как говорили в XVII веке, «поноровкой».

Выведя Расправную палату из-под власти Думы, Федор Алексеевич не только очистил центральный аппарат от «текучки». Он создал новый орган, отбирающий полномочия у высшего аристократического совета. Иными словами, вернул нечто подобное приказу Тайных дел, уничтоженному при начале его правления. Палата получила возможность осуществлять судебный надзор за другими учреждениями, а при необходимости смогла бы заняться и координацией их деятельности. Царь придавал ей чрезвычайно большое значение. Среди всех вельмож именно глава палаты, в соответствии с проектами наместнической титулатуры, жаловался высшим титулом — «наместника московского».

В 1679—1680 годах царь именными указами определил продолжительность рабочего дня в приказах[115]. Она составила 12 часов с перерывом на обед и послеобеденный отдых — в ту пору Россия имела некое подобие сиесты, и обычай спать после обеда соблюдался неукоснительно.

Любопытно, что в сериале «Раскол», о котором зашла речь в предисловии к этой книге, указы о рабочем распорядке поданы чуть ли не как первые же распоряжения молодого царя. Якобы монарх учинил их в самом начале царствования. Ничего подобного. Прежде Федор Алексеевич должен был подрасти, прибрать власть к рукам, почувствовать, где и почему работа приказной машины идет враздрай, а уж потом принимать эти, очень нужные, постановления. Тут чувствуется рука правителя, властно наводящего порядок в расстроенном государственном «хозяйстве».

Подавляющее большинство крупных преобразований, совершенных Федором Алексеевичем, падает на 1679—1682 годы. Всего около трех лет, а работа произведена громадная! Правительственная деятельность получила тогда чрезвычайно интенсивный ритм. И здесь еще не сказано ни об отмене местничества, ни об учреждении новых училищ, ни о масштабном строительстве…

Сам царь при столь бурном реформаторстве обязан был постоянно погружаться в гущу административных вопросов. Он просто работал на износ, словно бегун-спринтер, вышедший на марафонскую дистанцию и преодолевающий ее со своей обычной скоростью.

Историк П. В. Седов считает, что «преобразования времени царя Федора Алексеевича, предварявшие более радикальные реформы Петра I, носили половинчатый характер, поскольку не сопровождались решительным отказом от московской традиции. В этом смысле они принадлежали более к средневековому периоду русской истории». Слово «половинчатый» в русском языке имеет явно негативный оттенок. Звучит оно в духе «недоделанный», «не добравший должного качества» и т. п. Но так ли хороши «радикальные» реформы Петровской эпохи, имевшие множество губительных «побочных эффектов»? Так ли безобиден культурный и социальный раскол, введенный в русское общество безбашенной вестернизацией петровского времени? Реформы царя Федора Алексеевича — и те, о которых сказано выше, и те, о которых разговор пойдет в следующих главах, — проникнуты рациональностью и прагматизмом. Только необходимое, ничего лишнего, ничего чрезмерного. И подавно — ничего приводящего к острым общественным конфликтам. Петр спровоцировал булавинщину и большое Астраханское восстание, не считая множества малых бунтов. Федор Алексеевич обходился со своими подданными мягче, разумнее. Он «вводил Европу» в России ровно настолько, насколько она требовалась в данный конкретный момент. Он оставлял России то, что составляло духовную почву нашего общества. В конечном итоге он оперировал инструментами эволюционного развития, в то время как Петр повсюду и везде проявлял волю истинного революционера. Один переделывал русский дом постепенно, другой ломал старое и строил новое здание на прежнем месте.

Что тут скажешь? «Половинчатые» реформы Федора Алексеевича дешевле обошлись нашей стране, чем «буря и натиск» Петра, а пользы принесли немало.