Царь Федор Алексеевич, или Бедный отрок

КОНЕЦ МЕСТНИЧЕСТВА

Самая крупная реформа Федора Алексеевича, реформа, глубоко и масштабно изменившая русское общество, — отмена местничества.

Судьбы тысяч людей оказались задеты ею. Древние устои, руководившие жизнью русского дворянства, расточились.

Это не игры с охабнями и ферязями. Это на порядок более значительное державное преобразование.

И если иные нововведения государя могут оцениваться по-разному, то уничтожение местнических порядков до сих пор получало и получает безусловно положительную оценку. Обычай одряхлевший, агонизирующий и вместе с тем сковывающий государственную инициативу, приносящий страшный ущерб на ратном поле, следовало отменить. Та решительность, с которой Федор Алексеевич совершил эту государственную работу, заслуживает уважения.

Прежде всего: что современный образованный человек знает о местничестве?

Как правило, до крайности мало. Да и то знание о местничестве, которое все-таки получило распространение в обществе, чаще всего имеет весьма искаженный характер.

Существует абсолютно неверный стереотип, согласно которому местничество — пустая игра спесивых вельмож. Будто бы местнические споры и тяжбы лишь отнимали у них время, необходимое для полезной государству деятельности. Будто бы местничество — нелепый плод «кондовой толстозадой» Руси, не сумевшей достойным образом организовать жизнь высших сословий. И ничего, кроме вреда, от него не происходило, да и в принципе происходить не могло.

Конечно, на первый взгляд может показаться глупым и даже неприличным поведение военачальников, отказывающихся идти в поход под началом недостаточно знатного воеводы.

Ссора из-за того, кому первым вступать в сдавшуюся крепость, чье происхождение дает на это больше прав, выглядит в глазах нашего современника просто смехотворной. Конфликт на почве высчитывания степеней знатности, который в итоге сорвал боевую операцию и даже привел к поражению от неприятеля, действующего быстрее и слаженнее, чем рассорившиеся русские полководцы, вызывает осуждение. И, несомненно, с колокольни XXI века трудно одобрить ситуацию, когда более знатный человек ставится выше, чем более одаренный или же более заслуженный.

Всё это так. Но это лишь внешние проявления чрезвычайно сложного социального механизма. Притом действительный вред они наносили довольно редко. Российское государство выработало множество способов, работающих на его уменьшение или же полное снятие. Разумеется, время от времени такое случалось, находило отражение в летописях и документах, а впоследствии поражало потомков. Им невдомек было, почему при таких «рисках» русское общество цеплялось за местничество, а Русское государство долгое время не решалось его ликвидировать.

В одной ли косности тут дело? В одном ли консерватизме?

Если ко второй половине XVII века местническая традиция превратилась в тормоз для многих добрых начинаний, то прежде оно приносило огромную пользу. Столь значительную, что его следовало бы считать гениальным плодом социального творчества русского народа.

Рассказ о том, в чем состояла великая польза местничества и почему в конце концов его все же пришлось отменить, надо начать издалека.

Еще в середине XV века Московского государства не существовало. Вместо него на необозримых пространствах раскинулось несколько независимых держав: великое княжество Московское, великое княжество Тверское, великое княжество Литовское (куда входила добрая половина Руси), княжество Рязанское, княжество Ярославское, Псковская вечевая республика, «Господин Великий Новгород» и несколько менее значительных государств. Они воевали друг с другом, имели собственные законы, управлялись собственными государями или выборными аристократическими администрациями, чеканили собственную монету.

Прошло несколько десятилетий.

К 1521 году изо всех этих государств осталось только два: Московская держава и Великое княжество Литовское. Москва подчинила себе всех остальных и отвоевала себе у Литвы значительную часть ее владений. На месте политического крошева, великой пестроты появилась Россия — единая централизованная монархия.

Но объединение множества земель поставило задачу создать гибкую и быстродействующую систему управления ими. А откуда взять кадры для столь масштабной машины? Прежде всего, использовать те знатные роды, которые издревле поставляли военачальников и администраторов.

Некоторые княжеские династии не могли примириться с властью Москвы. Их представителям оставалось либо погибнуть, либо, оставив свои земли, эмигрировать. Но подавляющее большинство княжеских и боярских родов предпочло перейти на московскую службу. Более того, многие великие роды, сочтя службу на московского государя делом почетным и доходным, желая его защиты и покровительства, сами, добровольно переходили под руку Москвы. Так в Москве появились целые фамилии Ярославских, Суздальских (Шуйских), Ростовских, Белозерских, Верховских, Тверских и других пришлых князей — как Рюриковичей, так и Гедиминовичей[146]. Помимо титулованной знати к новой русской столице стекалась и нетитулованная: боярство рязанское, тверское…

Между тем на Москве уже обосновалось множество старинных родов собственного боярства. Они служили династии Даниловичей[147] на протяжении полутора, а то и двух веков. Вместе с ними на высокое положение претендовала родня великого князя — его братья, племянники, дядья, занимавшие богатые «удельные» престолы на землях Московского княжества.

В итоге Москва оказалась до отказа наполнена высокородными аристократами — как своими, так и явившимися с разных концов страны.

Это было одновременно и очень ценное и очень беспокойное приобретение для ее монархов. С одной стороны, в их распоряжении оказалось колоссальное количество людей, с детства обучавшихся двум искусствам: водить полки и управлять землей. «Мужей брани и совета» можно было щедрой рукой черпать из неиссякаемого запаса и расставлять на ключевые должности «от Москвы до самых до окраин».

Однако многие из них еще очень хорошо помнили те славные времена, когда их отцы или деды являлись самостоятельными правителями. Объявляли войны, заключали договоры, вводили новые законы, ставили на монетах свои имена. Сила многочисленных князей и бояр, пришедших на московскую службу, поддерживалась богатым землевладением. Для XVI века совсем не редкость, когда человек княжеского и даже боярского рода владеет городом или несколькими городами. А уж частновладельческая область, состоящая из множества богатых сел, — дело почти рядовое.

Все это шумное, горделивое, воинственное собрание людей богатых, знатных, владеющих навыками войны и правления, следовало не только рационально использовать на благо страны, но также удерживать от двух крайне опасных действий. Во-первых, от интриг и заговоров против самого государя московского. Во-вторых, от междоусобных конфликтов. Последние могли обойтись чрезвычайно дорого.

Столкновение между аристократами, которые имели возможность поставить в строй по нескольку десятков, а то и сотен хорошо вооруженных бойцов, представляет собой миниатюрную войну. А если они начнут сбиваться в коалиции, то из миниатюрной война быстро перейдет в полномасштабную.

Великие князья московские располагали целым набором способов, как избавиться от подобных опасностей. Они могли использовать вооруженную силу, суд или же составлять собственные коалиции, превосходящие по мощи любые союзы их подданных. Но предпочитали более тонкий подход.

А именно — всеобъемлющую систему «гарантий». Ведь местничество и представляет собой, по сути, именно систему «гарантий».

Всякий знатный род, заняв когда-то высокое положение при дворе государя московского, послужив ему на войне или в управлении городами, областями, ведомствами, мог рассчитывать на столь же высокие назначения в будущем. Такова глубинная сущность местничества: 70—100 родов, добившихся высокого статуса в конце XV — первой половине XVI века, закрепляли за собой этот статус на много поколений вперед. Время шло, а им по-прежнему давали солидные должности, их жаловали землями, они находились, как тогда говорили, «у государя в приближении». Принадлежность к такому роду, то есть «высокая кровь», обеспечивала превосходные стартовые позиции. Молодой человек, придя на службу, знал: если он не окажется совершенным глупцом или трусом, если он не заработает монаршую опалу «изменными делами», то войдет, как и его предки, в «обойму» великих людей царства.

Пробиться в число таких семейств, иначе говоря, в состав «служилой аристократии», уже при Василии III (1505—1533) стало очень сложным делом. Почти невозможным. Время от времени монарх вводил в свое окружение того или иного «фаворита», языком Московского государства — «временного человека». Такой временщик мог прослыть даровитым служильцем, но уступать в родовитости представителям семейств, которые давно закрепились у подножия трона. И, скорее всего, ему не удалось бы «втащить» вместе с собою наверх и все свое семейство. Разве что благодаря особенной милости государевой или же исключительно выигрышной брачной комбинации. Круг «служилой аристократии» русской обновлялся редко и незначительно. Великий князь, а потом и царь московский оказался ограничен в выборе родов, из которых он мог брать «кадры» для ключевых постов — как в армии, так и в государственном аппарате.

Более того, сама «обойма» оказалась четко расписанной по «слоям». На что мог претендовать, допустим, выходец из князей Мстиславских, было закрыто для представителя боярского рода Бутурлиных, пусть «честного» и влиятельного. А на ступеньку, занятую Бутурлиными, не смели претендовать Годуновы, Пушкины или же князья Вяземские, находившиеся в шаге от «вылета» из «обоймы». Зато на тех же Пушкиных, Годуновых и Вяземских с завистью смотрела многотысячная масса неродовитого московского и провинциального дворянства, для коего дороги в этот слой просто не существовало. И передвинуться с уровня на уровень внутри аристократического круга было очень трудно. «Прорваться» мог человек, оказавший престолу услуги исключительной ценности. Например, гениальный полководец князь Дмитрий Хворостинин или вождь земского ополчения князь Дмитрий Пожарский.

Даже когда царь Иван Грозный попытался возвысить «худородных» опричных «выдвиженцев», он не сумел до конца преодолеть сопротивление «системы». На некоторые посты даже он, гроза русской знати, не мог поставить незнатного парвеню… А после кончины государя Ивана Васильевича подавляющее большинство тех самых «выдвиженцев» утратили свои позиции, роды их не удержались наверху…

Парадоксально, но факт: казнить тех, кого считал «изменниками», отбирать у них земли, налагать опалы Иван Грозный мог, а вот лишить их родовой чести — нет. А значит, не мог произвольно выбросить их семейства из аристократического круга, лишить новые поколения гарантий на высокое положение при дворе.

Эта система давала нашей аристократии очень многое. Прежде всего, компенсировала потерю прежней политической независимости. Она словно бы говорила русской знати: да, больше не чеканить вам свою монету, не вести собственные войны и не вводить законы, но уж точно вы сами сможете, а потом ваши дети, внуки и правнуки смогут пользоваться всеми выгодами жизни при дворе могущественного монарха; чины и доходы вам обеспечены; так подумайте, стоит ли затевать против него заговоры? Успех сомнителен, а потерять можно немало. Притом потеряете не только вы сами, но и ваше потомство. Кстати, приглядитесь, не желает ли кто-нибудь из других знатных людей разрушить эту систему, столь выгодную для вас? Противодействуйте ему! Вы ведь в этом заинтересованы.

Итак, Россия с начала XVI века имела чрезвычайно многочисленную, даровитую и весьма воинственную политическую элиту. Ее было много, возможно, слишком много. Как только ослабевала самодержавная власть, знать разбивалась на жестоко враждующие партии и эти партии рвались к переделу материальных и административных ресурсов. С другой стороны, как только власть монарха усиливалась, он делал попытки отбросить аристократов от рычагов управления страной, а вместо них поставить «худородных» «временщиков». Тут выяснялось, сколь хороша аристократическая элита как источник управленческих кадров и сколь трудно найти ей достойную замену…

А местническая система смягчала и первую тенденцию, и вторую. Аристократия не испытывала столь уж сильных позывов разорвать государство междоусобной войной, монарх же оказывался не столь уж всесильным — его сдерживала устоявшаяся традиция.

И Россия никогда не узнала ужасов фронды.

Но это еще не всё.

Разбивка «по слоям» с течением времени перешла в гораздо более сложную схему «иерархии мест». Каждый аристократ твердо знал, на какие именно блага он может рассчитывать. А поскольку их количество всегда ограниченно, то приходится внимательно следить за тем, кто имеет право занимать равное с тобой место, кто может претендовать на большее, а кому предназначены места пониже рангом. В обиход вошло выражение: такой-то боярин такого-то князя «больше двумя местами» или «многими местами» и, стало быть, «ставиться с ним — не сростно».

За свое положение в «иерархии мест» сражались отчаянно и непримиримо. Местническая «находка», то есть победа в тяжбе с другим аристократом, считалась успехом, равным обретению высокого чина. Что же касается местнической «потерьки», иными словами проигрыша дела, то ее воспринимали крайне болезненно. И у русского аристократа выработалась манера моментально реагировать на любое действие, задевающее его родовую честь.

Почему я — первый воевода Передового полка, а такой-то — первый воевода Большого полка? По местническим счетам он мне равен, так отчего ж его поставили выше? Большой-то полк «честнее» Передового! Или: почему на свадебных торжествах государя меня и такого-то поставили «дружками», равными по чести, хотя я его «тремя месты больше»?

Если более высокую должность давали равному по системе «местнических счетов», то есть столь же знатному человеку, следовало отметить свое равенство, иначе в будущем оно «по прецеденту» превратилось бы в неравенство. Тем более требовалось «бить челом» и не принимать служебных списков, если должностью обходил менее родовитый человек. Это вовсе не причуда и не проявление спеси. Родовая честь была одна — на всё семейство. Если любой — следует подчеркнуть: любой — представитель этого семейства хотя бы в малом поступался ею, то «потерьку» ощущала вся фамилия на несколько поколений вперед. И какой-нибудь юный отпрыск рода лет через восемьдесят крыл бы на чем свет стоит отдаленного, давно умершего родича, поскольку его простодушие в вопросах чести привело к унижению потомка, а то и вовсе закрыло ему дорогу к высоким чинам. Для служилого аристократа лучше было попасть в опалу, уйти в монастырь, лишиться выгодного назначения, если альтернативой становилась утрата частички родовой чести. Ведь позор и презрение родни — прижизненное и посмертное — не отпустили бы его ни при каких обстоятельствах.

Но как выводить аристократов из состояния серьезного местнического столкновения? У соседей — поляков, литовцев — конфликт между двумя знатными людьми приводил к череде взаимных «наездов». Иначе говоря, нападений на села неприятеля и кровавых стычек с его бойцами, заканчивающихся порой сожжением его усадьбы. Во Франции дворянство истребляло себя на дуэлях… Способы, мягко говоря, не самые цивилизованные. К тому же направлявшие боевую активность дворянства не наружу, против общего врага, а внутрь, против собратьев — людей одного языка и одной веры. Для государства крайне нерасчетливо поддерживать подобную практику… И у нас, в России, научились «разводить» тяжущихся аристократов с помощью особого, местнического суда.

Иногда рассуживал подобные дела сам государь, иногда — боярская «комиссия» во главе с человеком высшей степени знатности. И к любой челобитной по местническим вопросам относились весьма серьезно.

Конечно, случалось так, что на решение суда влиял состав судей: в то время, как и во всякое другое, судья мог «норовить» своему. Иначе говоря, оказывать помощь по родству, свойству или деловой близости… Порой тяжба затягивалась надолго, шла в несколько «раундов», годами не заканчивалась ясным итогом. Порой она оставляла после себя глухую вражду и неудовлетворенность приговором. Но в большинстве случаев решение местнического суда воспринималось как окончательное и, если уж не справедливое, то, по крайней мере, веское. На суде обе стороны выкладывали «местнические случаи», и знатоки высчитывали, чья родня преобладала по родословию и по высоким назначениям на московской службе. Иногда приходилось учитывать десятки местнических «случаев», отводить негодные, сравнивать ценность местнических «находок», коими располагали обе стороны. Одним словом, суд никогда не бывал формальным и поспешным. Разбирательство производилось основательно, с большой дотошностью.

Уповая на эту основательность и дотошность, наш аристократ не торопился сколачивать банду головорезов для нападения на вотчину соперника. Он судился, а не кровавил меч в битвах со своими.

В итоге можно констатировать: местничество давало нашей знати способ мирно решать проблемы, связанные с конкуренцией при дворе. Судиться, а не устраивать кровопролитные «наезды». Вести тяжбы, а не поднимать восстания. Сколько человеческих жизней спасло местничество! Сколько противоречий оно сгладило! В стране, где аристократов оказалось слишком много, оно не дало им передраться. С другой стороны, монарх, даже такой самовластный, как Иван IV, не мог разрушить местническую систему. Она гарантировала сотням родов права на участие в распределении власти. А значит, служила препятствием для тиранического произвола. Надо осознать: тонкое кружево местнической иерархии защищало интересы тысяч людей…

Выходит, не столь уж плох порядок, при котором «кровь» ставилась выше «службы». На протяжении века он избавлял страну от великих потрясений.

Но любой общественный порядок может с течением времени устареть.

Устарело и местничество. Середина XVII века, правление первых Романовых, — время, когда достоинства местничества свелись к скромным величинам, а недостатки стали весьма заметны. Другое время. Другие общественные условия. То, что являлось необходимым 40, 70, 100 лет назад, теперь оказалось обременительным.

Прежде всего, от какой фронды могло в XVII веке оборонить местничество? Ушли в небытие роды величайшие, «честнейшие» — князья Вельские, князья Мстиславские, князья Шуйские, князья Воротынские, князья Телятевские-Микулинские… Да и память о временах, когда недавние предки высшей знати играли роль самостоятельных правителей, исчерпалась. В коллективном сознании нашей аристократии Московское государство стало единственно возможной политической реальностью. Знать уже не мечтала вновь разделить его на суверенные лоскутки, она, скорее, желала шляхетских вольностей, как у поляков, но только в рамках единой державы.

Более того, Смута показала: горючим материалом для разного рода антигосударственных движений становится не столько высшая аристократия, сколько провинциальное дворянство. Оно-то никаких благ не имеет от местнических порядков. Скорее, напротив: местничество запирает ему путь наверх. А его «отключение» в момент Смуты дает кое-кому шансы возвыситься…

Для новой династии привилегированное положение князей Рюриковичей, князей Гедиминовичей было не столь уж удобно. Сама-то она вышла из другой общественной среды. Романовы принадлежали старинному московскому боярству. Десятки брачных, родственных, деловых связей соединяли их с многочисленными родами, принадлежащими этой группе знати. А она стояла… не то чтобы радикально ниже, нет, но все-таки несколько ниже, чем титулованная аристократия. Особое положение высшей княжеской знати представляло для Романовых угрозу: а ну как захотят пересмотреть решения Земского собора 1613 года и сменить династию? Строго говоря, оставались еще княжеские роды, более знатные, чем сами Романовы… Да и не только угрожало, но и стесняло: на ключевые посты не столь удобным оказалось выдвигать «социально близких» людей из того же старомосковского боярства или ниже — из дворянства.

При Михаиле Федоровиче князь Дмитрий Пожарский и Козьма Минин получили думные чины — соответственно, боярина и думного дворянина. Минин вскоре ушел из жизни, а вот Пожарскому, при его «худородстве», пришлось выдержать долгий натиск многочисленных местников, не считавших его себе ровней. Пусть и вождь он земского освободительного движения, но отец, дед и прадед Дмитрия Михайловича не явлены на великих государевых службах, не имели красивых местнических «случаев», вот и пришлось их потомку крепко биться за свою честь. Но он-то хотя бы Рюрикович, и ветвь его восходит ко князьям Стародубского дома. А вот А. Л. Ордин-Нащокин, выдающийся дипломат, происходил из «слабой» фамилии и титула не имел, а потому хоть и стал фаворитом Алексея Михайловича, но перепрыгнуть определенный уровень возвышения не мог. Зато А. С. Матвеев, И. М. Языков, семейства Лихачевых, Хитрово, Апраксиных высоко поднялись при Алексее Михайловиче и Федоре Алексеевиче. Некоторые бывали даже в боярах. Богдан Хитрово сделался одним из вершителей державных дел, определявших политический курс всего царства… Кое-кто из них относился к числу дворян, не отличавшихся особенной знатностью, но хотя бы заметных в составе государева двора. Другие же (Матвеев, например) по меркам русской аристократии того времени отличались выдающимся… худородством.

Как говорит современный специалист, «…большая часть членов элиты конца XVII в. были новичками в системе основанных на генеалогии чинов и не очень вписывались в эту систему»[148]. Что ж, если и не большая, то, в любом случае, значительная часть.

Государи Рюриковичи, за исключением, пожалуй, Ивана Грозного, придирчиво выбирали себе невест — и не только с точки зрения внешних данных. Для них очень большое значение имела «высота крови». На царское ложе крайне редко восходила женщина из дворян «худого» семейства. В подавляющем большинстве случаев супругой московского государя становилась представительница иноземного монаршего рода, весьма знатного княжеского или, на худой конец, древнего боярского.

А вот государи Романовы вели себя по-другому. Этот род поколениями накапливал принципиально иной опыт. Некняжеский, невоинственный, далекий от природного монаршества Рюриковичей. Первым Романовым в гораздо меньшей степени была присуща уверенная гордыня Рюриковичей из московского Даниилова рода. Иван Великий, Василий III, Иван Грозный смотрели на подданных и соседей как «право имеющие». А эти — из другого теста. Эти уступчивее, осторожнее. Более связаны с землей, проще говоря, приземленнее, кряжистее. Не столько политики, увлеченные стратегическим планированием, сколько тороватые хозяева, приученные знать, чем какой сундук наполнен, и относящиеся к державе как к вотчинному хозяйству. Не столько желатели соседних земель, сколько хранители своей. Не любили Романовы жить в каменных палатах, обожали сады и огороды, весьма заботились о добром здравии, отличались богомольностью и ценили семейное благоустроение. А потому в браке более желали приятности и домашнего уюта, нежели династического величия и выгод политического свойства. Вот и вышло, что из этой династии четыре царя подряд выбирали себе в спутницы жизни красавиц из родов великой «худости».

Михаил Федорович взял было себе княжну Долгорукую — та из древней фамилии, да скоро ушла в могилу. А Стрешневы, Милославские, Нарышкины, Грушецкие, Заборовские, Апраксины и Лопухины, с точки зрения родовитой аристократии русской, — либо малые величины, либо просто никтошечки. Исключением стал разве что соправитель Петра I Иван Алексеевич — ему досталась Прасковья Салтыкова из великого боярского семейства. Но сам ли он выбирал тогда, больной безобразный юноша? Скорее, выбрали за него.

Федор Алексеевич унаследовал родовую черту: обе его жены, что Грушецкая, что Апраксина, были пригожи, но слабы родом. В Думе при нем, как уже говорилось, долгое время сохраняли большую силу Милославские — ничтожная фамилия, возвысившаяся через счастливый брак. Да и Нарышкины не исчезли из дворца, продолжали занимать видные должности.

Теперь стоит задаться вопросом: уютно ли сиделось, скажем, боярину князю Одоевскому в Думе на одной лавке с боярами Милославским, Языковым, Нарышкиным, Заборовским? А до того — с боярином Стрешневым? Ужели не поднимался у него из души гнев: пустили в Думу «собак»! Но как от них избавишься, коли «собаки» самому царю — родная кровь?! А «собаки» поглядывали на Одоевского, Черкасского, Голицына, Куракина, Шереметева, Салтыкова и т. п. с чувством полного понимания: не любите нас? Прогнали бы нас? Принизили бы нас? Малы мы сладостию — сухие бараночки для вас, сливочных пряничков? Терпите. Мы — за государем!

Рюриковичи, Гедиминовичи, высокородное московское боярство (те же Шереметевы, например) понимали, разумеется: породниться с царской династией — значит возвыситься. Но… Этот способ возвышения сильно «разбавлял» на высотах власти их высокую кровь кровью попроще.

Сами же государи из династии Романовых, составив подле себя сонм верных, пусть и незнатных родичей, с досадою глядели на местнические ограничения, мешавшие их «продвигать».

При таком положении вещей когда-нибудь должно было произойти одно из двух: либо монархи Романовы изменят семейному обыкновению и поищут себе невест-аристократок, либо местничество упразднится.

Наконец, местничество мощно тормозило преобразования, проводившиеся в армии.

В XV — начале XVII столетия главной боевой силой русской армии являлось поместное ополчение. Дворяне-конники на низких ногайских лошадках, с луками и саблями, затем — с пистолями, в стеганных ватой «тегиляях» или кольчугах, оставались грозной силой еще при государе Федоре Ивановиче. Налетев на неприятеля, накрыв его тучей стрел, выйдя из-под прямого удара и вновь сцепившись с врагом, жаля, словно туча разозленных пчел, русская дворянская конница могла обратить вспять серьезного противника. Она не знала правильного строя, не имела постоянного деления на сотни и полки: всякий раз новая армия собиралась из элементов, которые прежде составляли другие армии в других комбинациях, но была сильна колоссальной выносливостью, скоростью маневрирования, многолетним боевым опытом большинства воинов. До рубежа XVI—XVII веков, до Смутного времени, поместная конница сохраняла способность отражать сильного неприятеля. Стрельцы и казаки заметно уступали дворянскому ополчению в боеспособности, а иноземных наемников последние Рюриковичи на московском престоле брали на службу весьма немного.

И никому не мешал тот факт, что воевод и голов[149] во всякое полевое соединение назначали заново. Вернее, так: назначали воеводский костяк, а уж потом, учитывая его пожелания, называли голов. Тем чаще всего вручали командование над отдельными частями полков — в среднем по две-четыре головы на полк.

Но в XVII столетии русские войска стали часто терпеть поражения от европейских наемников, чья служба строилась на принципиально иных основаниях. Да и вообще, европейские армии, в том числе и польско-литовская, стремительно менялись. Старинное «рыцарское ополчение», подобное русскому поместному, уходило в прошлое. Его замещали воинские части постоянного состава, спаянные дисциплиной, высокой боевой выучкой, имевшие боевые коллективы, «сработавшиеся» в обстановке военных действий. Они могли освоить сложные маневры и эффективные тактические приемы. И разумеется, во главе таких воинских частей ставились постоянные командиры, а не те, кого предпочтет воевода в очередной кампании. Это не избавило поляков, литовцев и шведов от поражений, которые время от времени наносили им русские, особенно при осаде и обороне крепостей, — этим наши вооруженные силы традиционно славились. Но в поле всё чаще боевые столкновения складывались для русской армии неблагоприятно. Противопоставлять же европейским наемникам других европейских наемников означало смириться с весьма высокими расходами для казны и страшной ненадежностью иноземных отрядов. Они сплошь и рядом подводили русское командование, переходя на сторону врага…

И все-таки европейских военных специалистов охотно брали на московскую службу — поневоле! С первой половины XVII столетия армия России располагала крупными отрядами наемных немцев, шотландцев, французов и т. п. Они сражались за московских государей с переменным успехом. С ними в Россию пришла тактическая литература — разного рода пособия по воинскому искусству. Они использовались русским командованием, а одна книга — перевод трактата Вальгаузена «Учение и хитрость ратного строя пехотных полков» — при Алексее Михайловиче была даже опубликована на Московском печатном дворе. Не надо думать, что русское военное искусство развивалось в полной изоляции от европейского. Но обучаясь новым формам тактической борьбы, следовало еще и привыкнуть к новым формам организации войска. А с этим не торопились: само устройство русского военно-служилого класса противоречило организационным нововведениям.

Постепенно вызрела идея модернизировать армию.

А это значило, во-первых, создать части, вооруженные и обученные по западноевропейским образцам, но состоящие из русских бойцов. И ко второй половине XVII века они уже выросли в серьезную силу, получив наименование «полков нового строя». С течением времени туда все чаще назначали русских командиров взамен европейских наемных инструкторов. При Федоре Алексеевиче, например под Чигирином, они показали себя неплохо. Но как «считать» тамошних начальников по «местническим случаям» — не очень понятно. Вся «линейка» новых чинов для среднего и старшего командного состава никак не соотносилась с чинами старыми. Это приводило порой к путанице и административным проволочкам.

И во-вторых, модернизировать армию значило превратить слабоорганизованные массы дворянской конницы в дисциплинированную боевую силу, действующую на постоянной основе. Как минимум требовалось назначить постоянных офицеров. А не как раньше: новый поход — новые головы и новые сотники. Но как их поставишь, когда такой подбор противоречит кадровой политике, опирающейся на стихию местничества? Местничество-то основано на подборе и притирке человека к человеку, ситуативно.

По словам классика русской исторической мысли С.М. Соловьева, «…давно уже неудачные войны заставили признать несостоятельность русского войска и думать о преобразованиях: выписали иностранных офицеров и начали составлять русские полки с новым строем, с новыми названиями; но сейчас же должны были почувствовать, что новая заплата на ветхом рубище мало помогает. Какого, в самом деле, успеха можно было ожидать на войне при таких условиях: назначат главного воеводу, наиболее способного; к нему товарищей, также способных, и сейчас же пойдут челобитья, что товарищам нельзя быть вместе с воеводою: надобно или отставить главного воеводу и на его место назначить неспособного, но старого боярина, отецкого сына, с которым вместе быть можно, или отставить товарищей, опять людей способных заменить неспособными, но такими, которым можно быть с главным воеводою»[150].

Таким образом, осталось до крайности мало причин сохранять родовые права служилой аристократии, без конца воспроизводить систему отношений, сложившуюся внутри ее полтора века назад.

Михаил Федорович и Алексей Михайлович уже деятельно ограничивали местничество. Документы свидетельствуют об их упорном стремлении сузить сферу действия местнических обычаев.

При обоих государях последовательно сокращалась сфера местнических тяжб, связанных с дипломатической службой, особенно при отправке посольств. Суживали ее последовательно тремя указами: от 1621, 1655 и 1667 годов.

В 1620-х правительство сделало попытку объявить «безместие» при торжественном объявлении о пожаловании кому-либо «честного» чина великим государем. Тот, кто «сказывал» пожалование, то есть зачитывал соответствующую грамоту, ранее становился в положение «меньшего» по местническому «случаю». Теперь, с точки зрения правительства, это было не так. Но служилые аристократы без энтузиазма встречали все попытки правительства закрепить эту норму официально. На деле она частенько не выполнялась.

Московские государи нередко выезжали из столицы — по военным делам, а больше на богомолье. За пределами Москвы они могли оставаться неделями и даже месяцами. На это время их заменяли боярские «комиссии», занимавшиеся текущими делами. Между участниками подобных «комиссий» порой возникал серьезный местнический конфликт. Михаил Федорович ввел железное правило: среди тех, кто оставлен замещать государя, есть только одно «место» — старшинство первого из бояр «комиссии»; прочим «меж себя быть без мест».

При Алексее Михайловиче (1648) дворяне, назначаемые на полицейско-пожарную должность «объезжих голов», получили указ: между собой — «без мест». По русской столице тогда прокатывался один шквал посадских волнений за другим — не до местнических тяжб! Но среди объезжих голов оказались люди древних родов (например, В. П. Отяев). Они потребовали официально сделать особую запись о «безместии» в документации Разрядного приказа. Правительство, прежде наказав зачинщиков, затем пошло им навстречу.

Примерно тогда же разыгралась упорная борьба между правительством и провинциальными служилыми корпорациями дворян из-за указа о «знаменщиках». Москва пыталась поставить в каждую дворянскую сотню знаменосца (как водилось у поляков) на постоянную службу, да еще и приравнять его по значимости к сотенному голове. Неопределенность местнического положения нового должностного лица вызвала ряд протестов. Знаменщикам обещали особые местнические привилегии, а также изрядные бонусы материального характера. В итоге правительство отступило: статус знаменщиков упал[151].

В 1649 году Алексей Михайлович ввел в действие монументальный свод общероссийских законов — Соборное уложение. Там нашлось место для новых ограничений местничества. Приказы — государственные ведомства, по терминологии XVI—XVII столетий, — считались разными по «чести». Иначе говоря, назначение «судьей» (главой) в один из них являлось более высоким, а в другой — более низким. И если родовитый аристократ считал, что руководить приказом, равным по рангу тому, который возглавляет он сам, поставлен не столь знатный человек, он, разумеется, немедленно «бил челом в отечестве». И уж тем более он начинал тяжбу, когда видел, что более «честный» приказ достался персоне, стоящей ниже его в местнической иерархии. Пока «наверху» ему готовили ответ, местник воздерживался от работы. А значит, целое ведомство прекращало функционировать или, во всяком случае, притормаживало свою деятельность. Отныне закон этой задержке препятствовал. «А будет который судья не учнет ездить в приказ своим упрямством, — возвещало Соборное уложение, — не хотя в том приказе быть, кроме отеческих дел[152], и не для болезни и не для иного какого нужного недосугу[153], и не будет его в приказе многие дни, и тому судье за его вину учинить наказанье»[154]. Это не значит, что местник напрасно подавал челобитье — его рассудят в свой срок. Но он более не мог, под страхом наказания, отлынивать от служебной деятельности, ссылаясь на незаконченную тяжбу.

Нередко «безместие» вводили для отдельных военных кампаний, походов, операций. Особенно часто «без мест» отправлялись воеводы для «береговой службы». Иначе говоря, на юг — для противостояния набегам крымцев. Эта служба считалась настолько сложной, настолько опасной и от нее до такой степени зависела сама жизнь Московского государства, что местнические тяжбы в походных условиях становились смертельной угрозой для всей страны. Москва долгое время располагала очень скромными средствами для вооруженного отпора татарам, и правительство предпочитало не рисковать. Отключение местнических обычаев следует оценивать как экстремальную меру, введенную при исключительно тяжелых обстоятельствах. Местничество отменяли порой на несколько лет подряд. Например, между 1613 и 1616 годами, между 1638 и 1648 годами и т. д. Когда обстановка улучшалась, Москва восстанавливала местнический обычай или хотя бы позволяла его в «сокращенном» варианте — лишь для части воевод. Нарушителям соответствующих указов грозили «наказанье и ссылка». И, судя по документам, их действительно отправляли в тюрьму.

В боевых операциях против поляков и литовцев, шедших тогда же, то есть буквально в те же годы и месяцы, никто местничества не отменял.

Но если боевая обстановка принимала угрожающие черты, то и на этом театре военных действий приходилось временно его отключать. Так, наступление королевича Владислава на Москву заставило Михаила Федоровича издать указ о «безместии» сроком на год. Еще один подобный указ связан с началом Смоленской войны 1632—1634 годов. Отвоеванию Смоленска и прочих западнорусских земель придавалось особо важное значение, поэтому и здесь не рискнули позволить местничество. Начало новой масштабной войны — за Украину (1654) — вызвало к жизни третий указ того же содержания. Он получил весьма долгий срок действия, да еще и возобновлялся в 1660-м, 1662-м, а затем в первой половине 1670-х годов. Однако время от времени местники отыскивали «прорехи» в полотне указного режима. Тяжбы случались, и далеко не всегда их подавляли ссылками на указное «безместие»[155].

Довольно часто «безместие» объявлялось не указом и не повсеместно, а для какого-то конкретного случая. Например, при совершении торжественной церемонии, празднества, иного публичного действа. Так, «безместие» при Михаиле Федоровиче вводилось для торжеств, связанных с его венчанием на царство летом 1613 года, а затем в связи с почетной встречей его отца, Филарета Никитича, возвратившегося из польского плена в 1619 году[156]. «Безместие», бывало, касалось аристократов, приглашенных к великому государю либо святейшему патриарху за стол или для участия в монаршем походе на богомолье.

Таков далеко не полный список ограничений, накладывавшихся при Михаиле Федоровиче и Алексее Михайловиче на местническую традицию. Привести все случаи, когда правительство решало: «без мест!» — просто нереально. Число малых и больших «заслонок», за несколько десятилетий поставленных перед мощным потоком местнической стихии, в действительности гораздо больше. Но даже в таком, урезанном, виде их реестр производит внушительное впечатление.

Очень хорошо видно: правительство первых Романовых по мере сил ущемляло местнические порядки, не решаясь, впрочем, отменить их полностью. Но с течением времени подобное преобразование становилось всё более необходимым и всё менее трудным делом.

На протяжении нескольких десятилетий правительство с разных сторон подходило к айсбергу местничества и откалывало маленькие кусочки. Айсберг, разумеется, уменьшался, но габариты его оставались весьма внушительными. Эта политика — медленного сокращения ледяной горы — перешла по наследству от государя Алексея Михайловича к его сыну.

С начала царствования Федор Алексеевич показал, что не благоволит местническим порядкам. Однако и при нем случилось несколько крупных тяжб, а также горсть мелких, принесших изрядную «докуку» правящему кругу. Следуя курсом отца и деда, Федор Алексеевич предпринял новые меры по ограничению местничества.

Так, полное «безместие» было объявлено на время торжеств, связанных с венчанием на царство. Особым указом сообщалось: «Како по милости всемогущего Бога приспеет время венчатися ему великому государю своим царским венцом и восприятии скипетр Всероссийского царства… и во время того действа во всех чинах указал он… боярам и окольничим и думным и ближним людям стольникам и стряпчим бытии без мест по его государеву изволению, где кому он, великий государь, укажет. И… государев указ сказати всем и в Розряде в книгу записати и закрепити думным дьякам своими руками[157] чтобы никому ни до кого в тех чинах в случаях дела не было…»[158]

Указом от 2 ноября 1679 года объявлялось, что для крестных ходов при сопровождении икон всякое местничество отменяется под страхом конфискации земель и «отнятия чести»[159].

На южном фронте, обращенном против Турции и Крымского ханства, дверь перед местничеством оказалась запертой на несколько лет (1678—1681). Военные действия 1677 года, как на грех, были сильно хаотизированы спорами воевод, а также их соперничеством в «счетах об отечестве». Так что вновь объявленное «безместие» явилось мерой вынужденной и закономерной.

А весной 1680 года вышел указ, согласно которому во всех бумагах, касающихся гражданского управления, предписывалось называть только начальствующих лиц соответствующего ведомства («приказа»), без их помощников и заместителей[160]. Таким образом, исчезала почва для местничества между людьми, занимавшими в приказах не первые позиции. Но это были довольно скромные шаги. Между тем в Боярской думе и близком окружении царя сложился круг людей, имеющих высокие чины при очевидной слабости местнических позиций. Их «общая масса» могла стать хорошей опорой для более решительных преобразований.

Через полгода последовало очередное объявление «безместия» в действующей армии. А 24 ноября 1681 года вышел указ Федора Алексеевича о полном и бесповоротном упразднении местничества[161]. Вот он-то и стал решительной мерой, намного превосходившей по масштабу всё сделанное в этом ключе при других московских государях.

Этот указ, вероятно, вызвал худые толки и, возможно, сопротивление. Внимательные наблюдатели из числа иноземцев отмечают: русские «бояре» проявляли недовольство царем. К тому же выявились практические сложности исполнения указа, и требовалось их учесть. Поэтому начало 1682 года ознаменовалось созывом большого Соборного совещания на сей счет.

На нем-то и был сделан последний шаг к уничтожению местничества.

Источники не позволяют со всей точностью определить инициаторов большой реформы. Совершенно ясно, что самую активную роль сыграл в ней лично Федор Алексеевич. Благодаря его твердой воле упразднение местничества только и могло совершиться. Без всякого сомнения, главнейшими союзниками царя стали князь В. В. Голицын и патриарх Иоаким. Причем Голицыну время от времени приписывают решающую роль как организатору и, пуще того, «идеологу» реформы. Нельзя отрицать такой возможности, однако и решительных аргументов в ее пользу до сих пор не приведено. Ясно, что патриарх помог Федору Алексеевичу в «проводке» столь масштабного нововведения, но инициатором его не являлся. Некоторые историки видят самых деятельных помощников царя, а может быть, и советников, внушивших ему программу реформы, в его неродовитых приближенных: Языковых, Дашковых, Кондыревых. Да, Языков обладал столь значительным влиянием на царя и столь солидным «весом» при дворе, что мог стать своего рода «серым кардиналом» при начале всей затеи. Но и тут, к сожалению, надо признать: источники не дают возможности точно указать на него или на кого-то иного.

Итак, вокруг монарха сплотилась группа единомышленников, стоящих за отмену местничества. Кто из них сыграл определяющую роль, сказать нельзя. Но вся «партия» могла действовать сплоченно, опираясь на ясно высказанные желания самого царя.

Зато «внешний», формальный ход всего дела очень хорошо виден по документам XVII столетия.

Реформа преуготовлялась долгое время. Указ 1681 года, а за ним и решение Соборного совещания получили в главных своих пунктах серьезную предварительную подготовку.

Учреждением, которое взялось за разработку предложений на сей счет, стала особая группа или комиссия, занимавшаяся обновлением вооруженных сил России. Ее отдали под начало князю В. В. Голицыну. И местничество оказалось включено в ее компетенцию как явление, скверно влияющее на управляемость армии.

Как уже говорилось выше, русскую армию принялись всерьез реформировать в 1680 году Относительно спокойная обстановка на юге, в бывшей полосе военных действий с турками и крымцами, позволяла заняться приведением вооруженных сил в порядок. А поскольку их преобразование получило не столько тактический или технический характер, сколько структурный, до местничества должно было дойти дело. Оно-то ведь мощно влияло и на структуру поместного ополчения, и на управление им.

Князь В. В. Голицын участвовал в военных кампаниях на юге как один из ключевых военачальников. Насколько он обладал военным дарованием — вопрос спорный. Русско-турецко-татарская война, шедшая при Федоре Алексеевиче, не дала свидетельств особенного таланта у Голицына. Что касается более поздних воинских предприятий, направленных против Крыма, то Голицын показал выдающиеся организаторские способности, но тактическую одаренность в его действиях отыскать трудно. Другое дело — опыт. Им князь обладал изрядно. Он прекрасно видел, сколь обременительным стало местничество для русской армии. Фактически она разваливалась на две части, живущие по разным законам. Обширное поместное ополчение привыкло к местническому порядку, а «полки нового строя», более эффективные на поле боя, могли прекрасно обходиться без него.

Осенью 1681 года и появилась та самая административная группа, отданная под начало Голицыну. Сначала ее называли «приказом Ратных дел», затем — «Ответной палатой». Вне зависимости от наименования она получила поразительно широкую компетенцию.

Ей поручалось рассмотреть всё устройство российских вооруженных сил и «переменить на лучшее» обычаи, показавшие в недавних боях свою «неприбыльность». Иначе говоря, произвести анализ армейской организации от основания до высшего управления и предложить четкий план перемен.

В состав группы, помимо Голицына, вошли боярин князь В. Д. Долгорукий, окольничий князь Д. А. Барятинский, думный дворянин В. И. Змеев, думный дьяк В. Г. Семенов. Помимо них, к работе группы привлекли многочисленных «выборных» от военных чинов. Причем не только представителей воеводской верхушки — стольников, стряпчих, генералов, полковников, — но и провинциальных дворян, опытных в воинском деле. Требовалось, говоря современным языком, «экспертное мнение» разных слоев русской армии, а не только высшего. Подготовительная работа группы пришлась на декабрь 1681-го — январь 1682 года.

Эта правительственная инициатива завершилась успешно.

Прежде всего, группа Голицына предложила ввести в полках деление на постоянно существующие части: сотни и роты. «И выборные люди говорили: "Чтобы великий государь… указал стольникам и стряпчим, и дворяном и жильцом служите полковую службу по-прежнему, и росписати их бы всех в роты, а не в сотни; а вместо бы сотенных голов, для лучшего устроения и крепкого против неприятелей стояния, быти у них ротмистрам и порутчикам из стольников и из стряпчих, и из дворян, и из жильцов, и изо всех родов и чинов с головы безпременно, и меж себя без мест и без подбора, кому в каком чине он, великий государь, бытии укажет; а бытии в полку по 6 рот, а в роте по 60 человек, и тех ротмистров с их роты ведати старшему ротмистру; в людям их бытии за ними в тех же ротах по-прежнему с 25 дворов по человеку, а знамена возити рот-мистровым людям"… и великий государь… указал выборным людем сказати: "…Изволил он, великий государь бытии так, как боярам они, выборные, объявили; а кому ротмистрам и порутчикам бытии, и тех людей написати в те чины на пример боярам и им, выборным людям"»[162].

Позднее к уже перечисленным переименованиям чинов добавилось еще два, касавшихся стрелецкого войска. Прежних стрелецких голов стали называть полковниками, а стрелецких сотников — капитанами[163].

Комиссия выборных людей составила список и распределила служилых людей со старыми чинами московской службы по новым чинам.

Затем обратились к царю с новой просьбой: «Они, выборные люди и братья их, и дети, и сродники написаны в ротмистры и в порутчики; а Трубецких… и Одоевских и Куракиных, и Репниных, и Шейных, и Троекуровых, и Лобановых-Ростовских, и Ромодановских, и иных родов в те чины никого ныне не написано для того, что за малыми леты в чины они не приказаны. И опасно им того, чтобы впредь от тех вышеписанных и от иных родов, которые ныне в ротмистрах и в порутчиках не написаны, не было им и родам их в том укоризны и попреку. И чтобы великий государь пожаловал их: велел тех всех родов, которые ныне в ротмистры и в порутчики для вышеобъявленных причин не написаны, и в которых родех впредь будут дети, писати в те же чины в ротмистры и в порутчики в то время, как они в службу поспеют и в чины приказаны будут… И для совершенной в его государских ратных и в посольских и во всяких делах прибыли и лучшего устроения, указал бы великий государь всем боярам и окольничим, и думным и ближним людям, и всем чинам бытии на Москве в приказех и в полкех и у ратных и у посольских и у всяких дел, и в городех меж собой без мест, где кому великий государь укажет, и никому ни с кем впредь разрядом и месты не считаться, и разрядные случаи и места отставить и искоренить, чтобы впредь от тех случаев в его государевых ратных и во всяких делах помешки не было…»[164]

Вот теперь, получив официальные челобитья «выборных людей» из группы Голицына, государь обрел, во-первых, четкий абрис предстоящей реформы и, во-вторых, достойный предлог для «соборного» обсуждения.

12 января 1682 года Федор Алексеевич, чувствовавший себя уже скверно, тем не менее созвал Соборное совещание. Некоторые историки полагают, что это был настоящий Земский собор. Но, по всей видимости, собрание хотя и вышло весьма представительным, размаха прежних земских соборов не достигло. На нем присутствовали: патриарх Иоаким, архиереи, а также «выборные власти» — очевидно, Дума и какая-то часть государева двора. Трудно понять, приглашалось ли на Соборное совещание провинциальное дворянство в лице лучших своих представителей. По всей видимости, нет.

Царь велел князю В. В. Голицыну огласить челобитную «выборных людей» из его комиссии. Василий Васильевич исполнил указание и тем самым предъявил себя как главного инициатора всего дела. Высочайшая степень знатности князя, родовитого Гедиминовича, подводила под весь проект солидный фундамент. Ведь отмена местничества в первую очередь рушила интересы высшей аристократии. А тут видный — может быть, виднейший — ее представитель оказывался у руля реформы. Прочая знать, глядя на Голицына, могла уверить себя: «Затея не столь уж плоха…» Или хотя бы: «Всё отобрать князь не даст, ведь он такой же, как мы, из того же теста!»

Отвечая на челобитную, перед Соборным совещанием выступил сам Федор Алексеевич. Документы донесли до наших дней текст огромной речи, произнесенной царем перед созванными по его приказу подданными. Трудно поверить, что он говорил столь долго и столь витиевато. Возможно, доверенные секретари, думные дьяки, дополнили затем выступление царя и придали ему «облагороженный» вид. Но, во всяком случае, общий тон и главные смысловые акценты должны быть переданы верно.

А сам факт выступления государя на Соборном совещании не вызывает никаких сомнений. Федор Алексеевич своей волей сворачивал очень тяжелый камень с пути развития русской государственности. Отменял политическую традицию с полуторавековой историей. Молодой царь, разумеется, понимал это. А значит, осознавал насущную необходимость поддержать реформу не только личным присутствием, официальным одобрением, но и публично произнесенной речью. Преобразование-то, словами классика, пойдет ему «и в род, и в колено» — многие десятилетия наше дворянство будет обсуждать: хорошо ли поступил Федор Алексеевич, плохо ли…

Монарх явился и заговорил с подданными, чувствуя себя на пределе сил. Жить ему оставалось считаные месяцы. Здоровье, мягко говоря, оставляло желать лучшего. Но Федор Алексеевич, хилый упрямый самодержец, торопился жить. Может быть, понимал, что умирает, и хотел успеть как можно больше… Нет, беречь он себя не стал.

Есть в этом героизм истинного правителя. Какие бы муки ни обрушивались на него, а он всё тянет и тянет воз, в который запряг его Господь Бог. Надо делать, надо волочь, такая доля. Крестьяне ходят за плугом, ратники с неприятелем пьют смертную чашу, монахи молятся, а правителю следует не отпускать из рук нити державных дел. Что бы с ним ни происходило, как бы он себя ни чувствовал. И кто превозмогает себя, тянет, зубы сжимает, но все-таки тянет, тот хорош.

Тот наш — так вернее будет сказать.

Царь остается с народом, пока на своей ниве пашет не меньше народа своего.

Итак, Федор Алексеевич заговорил с собравшимися. Всё им сказанное приводить здесь было бы неудобно: уж очень много. Однако главнейшие идеи стоят цитирования: «Злокозненный плевелоноситель и супостат… диавол, видя от… славного ратоборства христианским родом тишину и мирное устроение, а неприятелем христианским озлобление и искоренение, всеял в… славных ратоборцев сердца местные случаи возлю-бити, от которых в мимошедшая времена в ратных и в посольских, и во всяких делех чинилася великая пагуба и ратным людям от неприятелей великое умаление. Тем же наша царская держава, разсмотря, яко сие местничества дело благословенной любви вредительно… паче же всевидящему оку мерзко и ненавистно, желаем, да божественный Его промысел… своим всесильным повелением оныя разрушающия любовь местничества разрушити изволит»[165].

Первый аргумент против сохранения местничества — государственный: интересам державы чинится «пагуба».

Второй — христианский. Местничество небогоугодно, поскольку сеет раздоры.

Затем звучит третий — патриархальный. Федор Алексеевич напоминает собравшимся, что дед его, царь Михаил Федорович, и отец, царь Алексей Михайлович, неоднократно предпринимали меры по ограничению местничества. А там, где старый обычай местничать сохранялся без ограничений, русскому воинству враг наносил тяжкие поражения — например под Чудновом и при Конотопе. Ныне, отвергая местничество, государь не рушит старину, а всего лишь следует «благому намерению» предков.

По словам знаменитого исследователя местничества А. И. Маркевича, слова «…царя Федора Алексеевича на Соборе об уничтожении местничества дышат полнейшею искренностью»[166]. Именно так. Видна ярко выраженная эмоциональная вовлеченность государя в очередную реформу.

«Ныне же, — завершает Федор Алексеевич свою речь, — благодатию божественного промысла явлено яко намерение о том и промышление бывшее блаженныя памяти деда и отца нашего великих государей является непраздно и нашея тихости желание на разрушение той прежде бывшей между христианских родов вражды хощет пристойное определение прияти, поспешествующим вашим архиерейским святым молитвам, да вине оной многих злоб местничеству разрушившуся и должной христианам любви насадившейся, прославится истинный Он монарх и страшный, вся нам благая подаваю-щий…»[167]. Это очень важные слова. Царь придает действиям комиссии князя Голицына значение Божьего Промысла, осуществляющегося в действиях «выборных людей». На столь ответственный поворот в речи государь мог решиться, лишь заранее заключив соглашение о поддержке с патриархом Иоакимом. И тот, недавно отведя от Церкви непродуманную епархиальную реформу[168], видимо, счел необходимым встать на сторону монарха. Отказавшись повиноваться царю в одном важном вопросе, глава духовной власти проявил полную с ним солидарность в другом. Но только ли необходимость смягчить конфликт толкала на это Иоакима? Видимо, нет. Он сам происходил из дворянской семьи Савеловых, не относившейся к родовитой аристократии. А значит, помнил по собственному опыту, сколько ссор и раздоров рождает в среде военно-служилого класса местничество. Патриарх, думается, увидел долг христианского пастыря в том, чтобы поддержать его уничтожение. В нравственном смысле он был конечно же прав. Государю оставалось прямо обратиться к нему с вопросом о мнении Церкви: «И вы бы, святейший патриарх, со архиереи нам, великому государю, намерение свое о том объявили: по нынешнему ли выборных людей челобитью всем разрядам и чинам бытии без мест или по-прежнему быть с месты?»[169]

Патриарх в единодушии с духовными властями дал тот ответ, которого, скорее всего, и ждал царь. Он высказал самое горячее одобрение. Его точка зрения — четкая, ясная, не оставляющая места для сомнений: «Велие (то есть великое. — Д. В.) и похвалы достойное дело… от которого есть и будет умножение любви между человеки». Иоаким обещал соборно и келейно возносить моления, чтобы Господь Бог благоволил привести царское намерение к успешному совершению.

Заручившись поддержкой князя В. В. Голицына, патриарха Иоакима и прочих архиереев, Федор Алексеевич получил твердые позиции. Теперь он мог обратиться к Боярской думе. Именно в ней концентрировалась высокородная знать, чьи интересы в первую очередь задевало упразднение местничества. Если бы Дума открыто высказалась против, судьба царского нововведения повисла бы на волоске. Но за шесть лет правления Федор Алексеевич, как видно, научился обеспечивать себе в политических делах солидный перевес над оппонентами. Дума оказалась перед лицом сильной коалиции. За государя стояла, помимо Голицына, еще царская родня, занимавшая видное положение в самой Думе. А кроме нее — люди, поднятые до думных чинов волей государя, а не собственной «высокой кровью».

Отказать не получалось.

Боярская дума ответила покорной просьбой: «Чтоб он, великий государь, указал учинить… всем им во всяких чинах быти без мест… а ныне указал бы он, великий государь, на искоренение той меж ими злобы, от которой происходит нелюбовь, — разрядные случаи отставить и совершенно искоренить»[170]. Мельком в документах Соборного совещания говорится и о мнении не столь высокопоставленных вельмож. «Стольники, стряпчие, дворяне и дети боярские» также не выразили несогласия.

Федор Алексеевич мог ликовать: судьба реформы оказалась решена в положительном ключе.

Может показаться странным, что ни один из знатнейших аристократов, прямо задетых отменою местничества, не начал протестовать. А о групповом, «партийном» протесте и говорить нечего! На Соборном совещании не произошло ничего подобного. Отчего же русская знать так легко сдалась? Допустим, против нее царь собрал преобладающую силу. Но почему служилая аристократия — богатая, горделивая, вельможная — даже не заявила о своем несогласии? Темно, жутковато выглядит эта ее немотствующая покорность…

Историк С.М. Соловьев предположил по этому поводу следующее: «Быть может, некоторые спросят: как же это вдруг сделалось? Легко, без всякого сопротивления отменен вековой обычай, отменен без малейшего сопротивления со стороны тех людей, которые шли в тюрьму и под кнут, отстаивая родовую честь? Отменен не железною волею Петра, но волею слабого, умирающего Феодора? На этот вопрос ответим вопросом же: что можно было возразить на слова царя и патриарха, порицающих местничество? Что можно привести в защиту этого обычая?[171] Всякий, при случае, считал своею обязанностью отстаивать родовую честь… но при случае, когда он знал, что следствием этого случая будет бесчестье, позор и укоризны; так и в последнем случае служилых людей расписали по-новому в разные войсковые должности, и они бьют челом, что члены других родов в эти должности не назначены, так не было бы им от них после бесчестья и лучше всего уничтожить места. Все восставали при случае, но за местничество вообще, как за что-то полезное и нравственное, никому восставать было нельзя…»[172]

Но ответ может быть и другим. Недовольство звучало — об этом уже говорилось выше. Однако главный источник, по которому судят о ходе Соборного совещания 1682 года, — «Соборное деяние», официальный документ. Насколько он достоверен — вопрос, до сих пор не получивший серьезной разработки. Возможно, русская знать открыто возмущалась и боролась с неугодным нововведением, возможно! Однако при составлении бумаги общегосударственной важности этот протестный аспект могли просто-напросто опустить, дабы не подавать никому соблазна к мятежным настроениям…

Царь повелел боярину князю Михаилу Юрьевичу Долгорукому и думному дьяку Василию Григорьевичу Семенову принести все разрядные книги, «…в которых писаны бывшие случаи с месты при прежних великих государях царех и великих князех российских и при деде его… Михаиле Федоровиче… и при отце его… Алексее Михайловиче».

Разрядные книги велись как минимум со второй половины XV столетия, то есть со времен Ивана III Великого. Их накопилось громадное количество. Именно они служили главным аргументом при местнических тяжбах. В них содержались списки воевод, а иногда еще и командиров пониже рангом для всех сколько-нибудь значительных воинских операций. Туда же записывали всех заметных участников дворцовых церемоний — например, свадеб царя, его родни, знатнейших лиц державы. Туда же попадали те, кто составлял государям застольную компанию, строил города, вел разведку в степи… И конечно же пересказывались главные местнические тяжбы.

Таким образом, разрядные книги содержали в себе ключ к успеху в борьбе за «места», а значит, и за возвышение аристократического рода.

Когда выросла груда книг, принесенных слугами, Федор Алексеевич вновь заговорил, подводя итог. Его слова звучали приговором для старинной русской политической традиции:

«Быти всем во всех чинах без мест… А буде кто от сего времени… искорененные разрядные случаи каким не есть образом взочнет и учнет на кого бити челом великому государю, презрев сие твердое нынешнее постановление, и которые роды ныне… не написаны в ротмистры и в порутчики, а кто кого учнет тем попрекать и укорять, и того лишити данные ему милости государской, чести, в каковой он тогда будет, а поместья его и вотчины взять на великого государя… Так же буде кто мимошедших времен какие случаи начнет возвышатися и другим родам чинить укоризну и безчестие, или кому учнут чинить безчестие тем, либо кто… до сего времени был или впредь… будет по воле государской или от бедности в… низком чине, и тем, кто те случаи взочнет и безчестить кого чем учнет, и тому роду всем, сколько их объявится, взять безчестие[173]… »[174]

У реформы оставалась лазейка: пусть старые местнические «случаи» использовать и нельзя, но разве это отменяет возможность использовать новые — какие будут после сожжения разрядных книг?

На этот счет пришлось издать особое распоряжение с угрозой драконовских наказаний в финальной части. Вот оно: «Которые ныне есть в Разряде и в Посольском, и в иных приказах и в городах записки, приличные к случаям отеческих дел[175], или впредь по его, великого государя указу… будут какие записки ж о полковых и о посольских и о всяких делах, и теми прежними записками и которые впредь будут, никому никого не безчестить и не попрекать, и в укоризну, и в потерьку, также и себе в находку не ставить и мест не всчинать никакими мерами… А буде кто, забыв его царское повеление и указ, прежними какими ни есть записками или которые такие ж записки будут, дерзнет кого тем безчестить и попрекать, а себе то в находку ставить… от него, великого государя, тем людям… быть в опале и в разорении безо всякия пощады»[176].

Вместе с тем родовая честь аристократических семейств не уничтожалась. Она всего лишь теряла силу как аргумент при занятии ключевых должностей. Таким образом, Федор Алексеевич не наносил высокородной знати оскорбление, но отбирал у выходцев из этого слоя особые привилегии.

Служилой аристократии объявили, что древнее родословие ее не будет забыто. Федор Алексеевич публично пообещал: «…Впредь… на память изволит бытии в Разряде[177] родословной книге их родов. Также и в домах своих такие родословные книги им держать по-прежнему. А награждая их своею государскою милостию, ту родословную книгу ныне повелевает он… пополнить, и которых имен в той книге… не написано, и те имена в ту родословную книгу написать вновь к сродникам их, и для того взять у них росписи за руками[178]. А которые княжеские и иные честные роды при предках его государевых и при нем, великом государе, были в честях, в боярех и в окольничих, и в думных людях, также и старые роды, которые, хоть и не явились в честях, а с царства прадеда его государева, блаженной памяти великого государя царя и великого князя Ивана Васильевича… при его государеве державе явились в посольствах и в полках, и в городах в воеводах, и в иных знатных посылках и у него, великого государя в близости, а в родословной книге имен их не написано, и те роды с явным свидетельством[179] написать ныне в особую книгу»[180].

Так фиксировалась принадлежность высшей знати, давно стоявшей рядом с престолом, к особому аристократическому слою. По идее Федора Алексеевича, эту принадлежность требовалось отследить максимально широко, дабы не забыть никого.

Для тех родов, которые явились «в полковых воеводах и в послах… и в знатных… посылках, и в иных честных чинах, и в десятнях[181] в первой статье написаны», но не со времен Ивана IV, а попозже, со времен царя Михаила Федоровича, предписывалось завести другую «родословную книгу».

А для тех родов, которые в «честных и знатных чинах» не бывали и пишутся в десятнях «средней» да «меньшей» статьей, следовало завести особую, третью, «родословную книгу»[182].

Эта часть реформы, связанной с отменой местничества, имеет самое прямое и очень серьезное последствие для исторической науки. Родословные памятники, хранившиеся в домах русского дворянства и русской аристократии, донесли до наших дней уникальные сведения о жизни и быте военно-служилого класса. Без них представления современной исторической науки о состоянии русского «благородного сословия» в допетровской России были бы, мягко говоря, весьма неполны.

Что же касается «родословных книг», которые предполагалось хранить в Разрядном приказе, то чуть позднее, в середине февраля 1682 года, последовало монаршее разъяснение. В соответствии с ним теперь намечалось составить не три, а целых шесть родословных книг:

1. «Родословным людям», иначе говоря, «служилой аристократии».

2. «Выезжей» знати.

3. «Московским знатным родам», то есть верхушке московского дворянства, смыкающегося с аристократией, но не входящей в него.

4. «Дворянским» родам, иными словами, дворянству городовому, провинциальному — низшей и самой многочисленной части русского дворянства.

5. «Гостиным» и «дьячим» родам — семействам наиболее привилегированных купцов и «приказных людей» (администраторов).

6. «Всяким низким людям».

Разбираться со свидетельствами дворянского родословия поручили особому учреждению — Палате родословных дел. В ее распоряжение попал древний «Государев родословец» 1555 года — своего рода официальный справочник по генеалогии монаршего рода, княжеских, боярских, а также татарских служилых «царей». Но к нему требовались значительные дополнения. И палата принялась собирать у представителей знатных и незнатных родов документы, подтверждавшие их прежние службы московским государям, пожалования чинов и земельных владений, а также списки (как тогда говорили, «росписи») их «родословия». Ее работа началась в конце января 1682 года[183]. Именно Палата родословных дел сконцентрировала колоссальное собрание документов по истории нашего дворянства. К сожалению, значительная часть ее бумаг сгорела во время великого московского пожара 1812 года[184].

Палата родословных дел просуществовала два десятилетия. Однако со своей прямой задачей она справилась не до конца. Из недр этого учреждения вышла так называемая «Бархатная книга» (1688). Она представляет собой обширное собрание родословий аристократии — наиболее знатных семейств. До «городовых» дворян, «гостей» и дьяков дело не дошло. Как, впрочем, не попали туда и многие древние роды московского дворянства. Но и то, что ею было сделано, — великий труд. «Бархатная книга» стала самым авторитетным источником для всякого рода справок по генеалогии допетровской аристократии. С течением лет данные «Бархатной книги» дополнялись.

Цели создания родословных книг достойны более подробного разбора. Как видно, государь придавал им большое значение. Но смысл его распоряжений на сей счет ускользает от потомков.

Отмена местничества мыслилась, очевидно, как первый шаг в сторону создания единого дворянского сословия — наподобие польского шляхетства. При этом, разумеется, вряд ли кто-нибудь всерьез мог подумать о противопоставлении русского «шляхетства» власти русского царя. Польское «благородное сословие» получило изрядную долю своих прав, борясь с монархами, — вымогая привилегии для себя и ставя стеснительные рамки государям. Шляхта имела самостоятельное политическое значение, никак не связанное с волей и желаниями королей. Притом в некоторые периоды польской истории значение это оказывалось выше политического веса самой королевской власти. Московское государство такой борьбы не знало. Русское дворянство XVII века во всем зависело от государей — их гнева и милости. Самостоятельную силу в России имела лишь незначительная группа «служилой аристократии», но именно она-то в 1682 году и лишалась своих привилегий, именно она-то и ослабела.

Иначе говоря, различие между знатью и общей массой дворянства разом уменьшилось. А с течением времени оно сокращалось всё больше.

Тут видна принципиальная разница между порядками Речи Посполитой и Московского царства — не на словах, а на деле.

Если в Речи Посполитой шляхетство постепенно росло в правах и своей независимости, то в России XVII века шел обратный процесс: наиболее мощная и независимая от царской власти группировка теряла свои позиции. А значит, вместе с тем падала возможность увеличения прав и политической самостоятельности всего дворянства. Для низших и средних слоев русского дворянства в ближайшей перспективе от этого никакой беды не предполагалось. Напротив, перед ними настежь открыли двери для служебного роста, для них окончательно сняли запрет на занятие высших государственных и военных постов. Но при всем том само карьерное продвижение оказывалось целиком и полностью под контролем монарха. Следовательно, в перспективе долгой проигрывали и эти слои.

Родословные книги должны были стать несокрушимым свидетельством принадлежности рода к «русскому шляхетству». Правительство уже задумывалось и о гербах для дворянских фамилий. Наличие записи в государственной родословной книге, собственного герба и «истории служб» рода автоматически относило его к единому привилегированному сословию.

Это сословие, теоретически, могло пополняться лишь по трем каналам. Либо естественным приплодом старых дворянских фамилий, либо «выезжими» дворянами из Европы, Кавказа или азиатских государств, либо царскими пожалованиями дворянского положения недворянам за особые заслуги. Последнее случалось крайне редко и не имело устойчивой «процедуры». Таким образом, «выслужить» дворянский статус удавалось лишь считаным единицам и в виде исключения. Введение родословных книг теоретически еще более затрудняло переход купца или, скажем, ремесленника в дворянское звание.

Выходила почти замкнутая общественная группа, жившая по единым законам и получавшая в родословных книгах единое подтверждение своим привилегиям. Конечно, различия между богатейшей и влиятельнейшей знатью и рядовыми служильцами не стирались. Их, кажется, не смогло преодолеть ни одно национальное европейское дворянство. И, конечно, перевес аристократии будет чувствоваться еще очень долго — об этом пойдет разговор ниже. Но разрыв между знатью и прочими «служилыми людьми по отечеству» из пропасти превращался в канаву, а вот канава, отделявшая русских дворян от прочего населения страны, начала оборачиваться пропастью. В этом сходство с польским шляхетством у нашего дворянства появлялось. Что же касается действительного политического веса и объема привилегий — разницы оставалось гораздо больше, чем сходства. Различий, в каком-то смысле, даже добавилось…

Табель о рангах государя Петра Алексеевича принципиально переменила эту картину. Она давала возможность «выслужить» дворянство широкому кругу недворян. Этот канал рекрутирования новых людей в состав «благородного сословия» из ничтожного превратился в очень значительный. О таком варианте ни аристократия, ни дворянство меньших рангов при Федоре Алексеевиче и помыслить не могли…

Как только отгремели чеканные речи Соборного совещания, вся местническая документация была предана огню в сенях «государской передней палаты». При ее сожжении присутствовали архиереи, а вместе с ними — князь М.Ю. Долгорукий с думным дьяком Семеновым.

Михаил Юрьевич лучше всех понимал смысл происходящего. Он хоть и был Рюриковичем, но происходил из не очень-то знатного семейства. Долгорукие еще в XVI веке стояли на периферии высшей знати. Они принадлежали аристократии «второго сорта». Лишь при первых Романовых высоко взошла их звезда. Царь Михаил Федорович первым браком женился на княжне Марии Владимировне Долгорукой, правда неудачно: она вскоре умерла. Твердо державшиеся новой династии Долгорукие часто удостаивались воеводских и думных чинов. Славнейший среди них, князь Юрий Алексеевич, сделался искусным полководцем и большим вельможей. Он прославился на фронтах великой войны с Речью Посполитой и разинщины и очень способствовал возвышению всего рода. Князья Долгорукие оказались в верхнем эшелоне русской военно-политической элиты лишь к середине XVII столетия. Однако закрепились там прочно.

И вот на глазах выдающегося представителя этого рода сгорала целая эпоха. Пылала старинная «захудалость» его семейства, уходило в дым достигнутое им позднее высокое положение. Обращались в пепел незыблемые права древней знати: Рюриковичей, Гедиминовичей, старинного московского, тверского, рязанского боярства. Горел порядок, продержавшийся без малого два века. Начиналась новая, иная жизнь, когда знатный человек станет гораздо больше зависеть от служебных успехов и от благоволения монарха, нежели от высот собственного происхождения. Достижения предков более не гарантировали прочного положения потомкам.

Исчезало то, что казалось незыблемым. Происходило потрясение основ. Князю Долгорукому, наверное, слышался гром, гремящий над Кремлем, представлялись молнии, бьющие с неба.

Государственный порядок нанес родовым устоям страшный удар. Сам Иван Грозный, вгонявший высокородную знать в трепет, не мог сокрушить местничества. Бояр казнил, но на разветвленный механизм местнической иерархии даже не замахивался. А невеликого здравия молодой государь Федор Алексеевич — сумел.

Под «соборным деянием», уничтожающим местничество, помимо самого Федора Алексеевича и патриарха Иоакима, поставили подписи 6 митрополитов, 2 архиепископа, 2 архимандрита, 41 боярин, 28 окольничих, 19 думных дворян, 10 думных дьяков, 54 представителя меньших «дворовых» (придворных) чинов (комнатных стольников, стольников, стряпчих, московских дворян и жильцов), 2 генерала, 6 рейтарских и пехотных полковников[185]. Итого 172 человека. Иначе говоря, верхушка духовных и светских властей Московского государства почти в полном составе.

Сам царь, подчеркивая личную заинтересованность в реформе, поставил под «соборным деянием» весьма пространную подпись: «Божиею милостию царь и великий князь Феодор Алексеевич всеа Великия и Малые и Белыя России самодержец, во утверждение сего Соборного деяния и в совершенное гордости и проклятых мест в вечное искоренение моею рукою подписал»[186]. Выражения «проклятые места» и «в вечное искоренение» не имеют никакого отношения к обычному языку старомосковского делопроизводства. Это не «этикетная формула». Это живые эмоции, выплеснувшиеся на бумагу. Государь своего добился и торжествовал.

Выдающийся исследователь XVII столетия Н.Ф. Демидова заметила: «Отмена местничества являлась величайшим достижением внутренней политики правительства Федора»[187]. Отчасти это верно. Величайшее достижение относится, по мнению автора этих строк, к сфере просвещения, и о нем еще пойдет разговор ниже. Но какое бы из достижений Федора Алексеевича и его правительства ни ставилось на первое место, а упразднение местничества в любом случае — масштабный успех.

Итак, волей молодого царя совершилось дело поистине великое. Русская церковь и русская аристократия официально поддержали государя в его начинании. Во всяком случае, не стали оспаривать его планов.

Вот только… действительно ли местничество упразднилось после его публичной ликвидации?

Этот вопрос вызывается естественным сомнением: никакое явление, проникшее во все поры общественного организма, а потому получившее грандиозный масштаб и повсеместное распространение, нельзя остановить одномоментным действием. И указ есть (1681), и «соборное деяние», прилюдно подписанное без малого двумя сотнями персон, но соблюдались ли введенные ими нормы? Государь-то скончался через три месяца после отмены местничества! А вслед за его кончиной началась свистопляска стрелецкого восстания.

Так до какой степени закрепилось в общественной практике вечное «безместие», объявленное Федором Алексеевичем?

Историк В.Н. Татищев, родившийся пятью годами позднее уничтожения местничества, собрал об эпохе Федора Алексеевича изрядный материал. В его распоряжении оказалась некая «история» о царствовании Федора Алексеевича, созданная монаршим приближенным А.Т. Лихачевым. Татищев имел возможность пользоваться документами. Помимо того, Василий Никитич мог записать драгоценные отзывы очевидцев государственной деятельности царя, а то и деятельных участников «большой политической игры» в его царствование. Так вот, Татищев в своей «Истории Российской» об упразднении местнических дел высказался со скепсисом:

«Шляхетство до его величества служило сотнями, и к ним голов воеводы определяли и полковников не было. И хотя его величество, учиняя комиссию, желал учредить по обычаю польскому, чтоб ротмистры, порутчики и хорунжие всегдашние были и всякий бы знал, у кого в роте написан… однако ж то не утвердилось. И хотя имяна чинов остались, но выбирали по-прежнему воеводы… Понеже в чигиринской поход великой из того вред зделался, також и в Москве в делах управления великие споры и государю докуки происходили, того ради сей государь весьма оное хотел искоренить и для того книги случайные[188] велел пожечь. Но оное было токмо на словах, а на деле никто никому места уступить не хотел… Тот, кто в комиссии первым был, князь Голицын, вскоре потом сделал, что все знатные роды с собою в товарищи[189] писал, а своего рода ни с кем написать не хотел… И тако оное до времен его императорского величества Петра Великого осталось, который с основания оное местничанье искоренил и сущему забвению предал»[190].

Конечно, преобразования петровского времени, а особенно Табель о рангах, жестко закреплявшая принцип получения чинов не по «крови», а по «службе», похоронили всякую память о местничестве. Но между началом бурных реформ Петра I и финалом правления его старшего брата — два десятилетия. А Табель о рангах появилась лишь под занавес царствования Петра I — 40 лет спустя.

Что происходило в эти годы? Отчего Петру Алексеевичу понадобилось вновь утверждать принцип «знатность по годности считать»? Ведь его давно уже ввел в действие Федор Алексеевич…

Чины поручиков, хорунжих, капитанов и полковников сохранились в русской армии. Но прав В.Н. Татищев, когда говорит о том, что в действующей полевой армии людей еще долго расставляли по должностям в соответствии с волею воевод. Идея незыблемого «штатного расписания» туго утверждалась в умах. Окончательно победит она нескоро — лишь в петровское время.

А как же основа и ядро всей реформы — запрет на местнические тяжбы и полное уничтожение системы «счетов», «случаев», «находок», «потерек»?

На практике новый порядок набирал обороты весьма медленно, а дух местнический выветривался до крайности долго…

Сильные люди — тот же князь В.В. Голицын, например, — постарались соблюдать особый интерес аристократических родов если не по букве закона, то хотя бы по духу. И старинная русская знать по-прежнему составляла основу военно-политической элиты. Исчезло местничество, но разве Шереметевы, Голицыны, Трубецкие, Куракины, Долгорукие перестали быть великими родами? Разве ушли они с позиций у самого престола? Разве не сменят представители этих семейств парадные «ферязи» на генеральские мундиры?

В XVIII—XIX столетиях вместо древней «служилой аристократии» появится «придворная аристократия». Значительную часть ее составят старинные роды — бывшие княжеские, боярские да сливки московского дворянства… И она, аристократия эта, будет служить совсем иначе, нежели рядовое провинциальное дворянство. Ей дарованы будут привилегии, странным образом схожие с привилегиями допетровской знати: скорее добиваться высоких чинов, стоять «в приближении» к монархам, оказывать «протекцию» родне, влиять на ход большой политики. Так может, по сути ничего не изменилось?

Вопрос непраздный и непростой.

Отвечая на него, стоит вслушаться в голоса современников и недальних потомков: как отозвалось общество на крушение местнической системы? Стоит всмотреться в документы той эпохи: видны ли в них признаки оживающего местничества?

Современники слабо откликнулись на это деяние Федора Алексеевича. Вот парадокс: запрет на охабни отразился во множестве источников иностранного и русского происхождения, а об упразднении местничества литературные памятники того времени сообщают редко, скупо!

Подробнее прочих высказался Сильвестр Медведев: «Изволися ему, государю, в чинах царскаго своего сигклита всякаго чина разсмотрити, како бывает председети в сигклите его и воинских делах, егда по их государским указом посылают в полки с ратными людьми или в правление по их царскаго величества в царственные гроды яко в Киев, и в великий Новград, в Казань, в Астрахань, в Сибирь боляре и окольные и думные дворяне с товарыщи или бывают люди и крови благородием великия боляре, ины из меншаго благородства честию тою же болярства от царскаго величества за службы или за разуменное правительство пожалованы и в близность к ним государем бывают в совет допущены, ини же по роду своему честь имеюще стольника или окольничаго, и той стольник не из рода суща благороднаго, аще будет и болярин, не хощет под ним седети, не хощет с ним ни в каком деле и в полках в товарыщах быти и наченши от больших даже до меншей чести сице творилося, от чего были и ныне суть великия между их в таких случаях вражды, и беды несказанныя, и злыя друг на друга вымыслы, людем же мелким в полках и в городех не правление между таких бывает, но велие погубление: един до единого болши творится, и котории подначальнии люди к коему единому начнут ходити, другии тем ненавидит; и он, государь, видя тую неправду в царствии своем, зело тщание полагал, чтобы оную тщетную злобу изтребити и местничества в председательстве никому бы собою не имети, кого когда пошлют на их государскую службу, аще вручат кое правление во стране, и в полкех, хотя и не великого рода, а честию их государскою пожалован и в таком деле искусен, о том ни с кем не считатися… Человеком же, яко единому телу, удом же разным в вере единой в государстве едином подобает всем звание свое хранити в нем же кто призван: аще болярин, да в государстве во всяких вещех царем благочестивым к славе Божией належащих делах и ко мирному и прибылному государству всего добротворению зболезновати должен есть: воевода — в воинстве, яко достоит, да промышляет и управляет; воин такожде службы своя надлежащие да не оставляет; подданный в земледельстве труждаяся, должный оброк господину своему да воздает. Все же люди суть Божий и никто един благороден без единого мнимаго и меншаго жити возмогает; того ради всю любовь имуще Господу Богу кланятися и Его единаго славити должни суть, чести же наипаче даваемы бывают и правление по разуму и по заслугам, во всяких государственных делах бывшим, и людем знающим и потребным»[191].

Отзыв Медведева обширен и велеречив, но суть высказана кратко. В двух словах ее можно выразить так: «честь» следует давать «по разуму и по заслугам», а не по «благородству крови». Медведев безусловно поддерживает реформу. И было бы странно, если бы он ее оценил в негативном ключе: еще учитель Медведева, Симеон Полоцкий, ругал местничество. И, возможно, именно он когда-то заронил в ум государев идею решительного отказа от этой общественной традиции.

Иноземец-аноним, являвшийся, по всей видимости, агентом католического священноначалия в Москве, отметил крайнее неодобрение царских действий русской знатью. По его словам, «бояре» и без того не любили Федора Алексеевича, «возненавидевшего отеческие обычаи» и полюбившего «одежду и украшение польские», но особенную неприязнь он вызвал тем, что «приказал сжечь книгу государства Московского, содержавшую в себе означение степени и достоинства древних и знатных фамилий, то, чем кто заслужил право на именитость. Так как в эту книгу многие вносили свои имена не за какой-нибудь доблестный подвиг воинский, а за то, что богаты и успели подкупить, то государь приказал сжечь ее, выставляя причиною то, что это несправедливое предпочтение одних другими, после внесения имени в книгу, причиняет часто большой беспорядок и непослушание ему, государю, и что за этим необходимо должно последовать падение государства. Нередко случалось, что в военное время мужи крепкие и рукою и умом, но беднейшие и не так значительные предпочитались другим по должности, быв назначены в военачальники или полководцы; но, не быв означены в книге вышеписанной, бывали презираемы другими, которые, быв почтены не за заслуги, а за пролазничество и деньги, или за что-нибудь другое внесены в книгу, хвастались именитостью, доставшеюся им от предков. Из этого происходили с той и другой стороны споры, несмотря на права должностных людей, и угрожали царству гибелью. Сожжение этих книг, учиненное под таковым предлогом, поселило в сердцах многих людей отвращение к Феодору»[192].

Тут, конечно, происходит путаница между двумя принципиально различными явлениями русской жизни. Борьба с местничеством — одно, а противодействие, которое оказывала сама знать попыткам неродовитых людей влезть в высший эшелон политической элиты (в том числе и за счет фальсификации разрядных документов), — совсем другое. Неточность в письме иноземца понятна: до конца понять суть местничества, его недостатки и достоинства, а также причины его отмены легче было русскому человеку. Для иностранца это элементарно трудно: слишком уж специфическое явление… Но сообщение это ценно тем, что в нем ясно показана отчетливая ненависть к реформе со стороны пострадавших от нее «бояр». Иначе говоря, со стороны древней русской аристократии. Очевидно, открытого выступления не произошло только по одной причине: Федор Алексеевич стоял во главе мощной консолидированной группировки, и ему сочувствовала та часть дворянства, которая оказалась лишена карьерных перспектив из-за местничества. Сила солому ломит…

Тот же автор (да и некоторые другие) сообщает о желании «бояр» похоронить преобразования, сделанные Федором Алексеевичем, после его кончины. Однако царевна Софья, правившая твердой рукой, не позволила этим планам сбыться.

Иностранные авторы, писавшие в XVIII веке, оказывались в более сложном положении. Они не могли воспользоваться той свежестью впечатлений, какой располагал очевидец или хотя бы современник. И, разумеется, они пытались трактовать местничество как нечто подобное жестокому противоборству абсолютных монархов Европы со своими фрондирующими герцогами. Но какая у нас фронда? Где она? Ко второй половине XVII столетия русская «служилая аристократия» пришла с гораздо более слабыми позициями, нежели аристократия европейская. У нее отбирали последнюю привилегию — жалкую, неудобную, но все-таки отделявшую полсотни родов от прочего дворянства. Уничтожение этого «разделителя» европейские авторы понимали; но относительная слабость нашей знати и ограниченность ее прав ускользали от их разумения.

Никто из современников не порицает это преобразование Федора Алексеевича. Князь М.М. Щербатов, историк и публицист екатерининского времени, помянет его недобрым словом. Но авторы конца XVII столетия кратко, без особых «цветов красноречия», выражают удовлетворение. Кажется, местничество и впрямь отжило свой век: общество смирилось с официальным его уничтожением без диспутов и мятежей. Как видно, идеи о ликвидации местнического обычая давно усвоились коллективным сознанием военно-служилого класса, к ним привыкли.

Современный историк А.П. Богданов высказался на этот счет, высоко подняв сознательность русского военно-служилого класса: «Почему же современники не заметили самого мероприятия, из-за коего потомки пролили столько чернил? Соборный акт отменял устаревший обычай, затруднявший службу одним, угрожавший благополучию других и мешавший осуществлению государственной власти силами дворянства. Поэтому о местничестве, хотя его рецидивы еще случались, никто и не вздохнул»[193]. Что ж, в какой-то степени А.П. Богданов прав. «Вздыхали»-то по старине, должно быть, многие. Однако неудобство ее отчетливо осознавалось в русском обществе.

Но, вероятно, причиной относительно слабого внимания, обращенного людьми конца XVII века на столь значительное царское деяние, было еще и то, что ждали продолжения «ползучего», неявного местничества там, где его громогласно и прилюдно уничтожили.

Так и происходило.

Тот же историк местничества А.И. Маркевич пишет: «Совершенная правда, что служебное местничество продолжалось и после своей официальной отмены; такова была сила местнических традиций, что правительство, в иных случаях, где местничество было несколько замаскировано и не било в глаза ссорою, делало постановления, объясняемые исключительно его местническою точкою зрения…»[194]

Из-за подобных ситуаций правительство после смерти Федора Алексеевича еще несколько раз издавало указы о недопустимости местнических тяжб — то в одной служебной сфере, то в другой. Казалось бы, как можно ограничивать то, что уже полностью уничтожено?! Но прямолинейная «математическая» логика плохо подходит к столь тонкой материи, как реформирование социальной сферы. Эти «подправляющие» указы напоминали потенциальным местникам: «Будьте осторожны! Глубинная суть столкновений, коим вы становитесь заводчиками, правительству ясна. Не стоит нарываться на неприятности, предерзостно обходя закон».

Помимо таких вот «неявных» тяжб время от времени случались местнические столкновения открытые, притом ничем не отличавшиеся, по сути, от больших местнических битв прошлого. Бывали они на протяжении всего конца XVII века — как минимум до середины 1690-х! Подвергались ли местники карам? Не всегда. Если их все же ставили на место, то делалось это сочувственно, «с пониманием». А значит, без особой суровости. Государство било их, большей частью… с ленцой.

Не удивительно! Правящий круг привык к такому положению вещей, когда высшие дворянские роды следует различать по их «честности», по их «отечеству». Должно было уйти целое поколение людей, которые иначе не мыслили устройства власти, чтобы с ними исчезла цепкая сила древней местнической традиции, против буквы закона державшаяся за умы и сердца. А со сцены большой политики персоны, начинавшие служилую карьеру при Алексее Михайловиче, уйдут, в лучшем случае, на рубеже веков. Отчасти же — позднее, под гром баталий Северной войны. И только с ними, с их представлениями, с их сердечными склонностями к доброй старине, окончательно исчезнет и местнический обычай. А.И. Маркевич весьма разумно объясняет щадящие меры, предпринимаемые правительством в отношении злостных местников, не только инерцией мышления, но и нежеланием напрасно плодить конфликты. С его точки зрения, «…после отмены местничества было довольно много и прямых случаев такового… Как относилось к этим спорам правительство? Оно никогда не признавало их правильности и наказывало мест-ничающихся; но наказания эти были не особенно сильны, вернее сказать, временны, и местничающиеся вскоре бывали прощаемы. Полагаем, это вовсе не объясняется симпатией князя Голицына к местничеству, а скорее правильным пониманием того факта, что столь долго живший, вошедший в плоть и кровь служилых людей институт, как местничество, не может быть моментально истреблен без всякого остатка и что даже полезно мягко обращаться с нарушителями закона, не уступая им конечно, но не озлобляя людей, иногда весьма полезных и почтенных… особенно если местничество случалось во время каких-либо церемоний, где могло сделать беспорядок, но не причиняло вреда»[195].

Итог: не следует видеть в реформе 1682 года мину, от взрыва которой древнее социальное зло моментально пошло под откос. Ничего моментального! Федор Алексеевич вовсе не остановил несущийся на полной скорости состав местничества. Правильная картина его деяния — несколько иная. Государь сильно затормозил движение поезда, и без того начавшего сбрасывать ход. После же монаршего воздействия инерция торможения еще оставалась…

Метко высказалась по этому поводу Г.В. Талина: «Процесс уничтожения местнической системы и идеологии затянулся на всю вторую половину XVII столетия. Хотя формально отмена местничества пришлась на начало 1680-х годов, требовалось время, чтобы общество перестало мыслить местническими категориями, бояться того, чего опасалось на протяжении двухвекового господства этого института»[196].

Это вовсе не значит, что масштаб столь серьезной реформы, как упразднение местничества, искусственно завышен. И подавно не стоит говорить о ничтожности деяния Федора Алексеевича. О нет, это его деяние — поистине великий шаг в истории Российской державы. Просто оценивать его надо справедливо и с открытыми глазами.

Мощь родового начала в истории Московского царства огромна. Оно намного сильнее влияло на весь склад политического устройства, нежели на Западе. Такова особенность исторического развития России. Единая общерусская государственность, появившаяся из россыпи земель и княжеств, первое время была слаба, а соседи ее — сильны. Государственность юная, очень непохожая на древнекиевскую, сгоревшую в огне монголо-татарского нашествия, медленно устраивалась и тратила изрядную часть своих ресурсов на постоянную оборону границ. Отсюда ее предельная милитаризация. В таких условиях родовое начало, более архаичное по сравнению со служебным, играло для нее роль подпорки. Когда пришла пора отказываться от него, воздвигать приоритет службы над родом, слом родовых привилегий стал делом времени. Но этот слом по необходимости должен был происходить медленно — слишком уж долго использовалась чудесная «подпорка». И если бы кто-то из правителей не совершил решительного шага в этом деле, процесс мог бы длиться поколениями.

Федор Алексеевич отважился совершить этот шаг.

Поневоле в голову приходит едкая фраза: «Рубить псу хвост по частям». Так вот, Федор Алексеевич предотвратил именно такой сценарий: вялое «отрубание» государством новых и новых пространств местничества, оставляющее за собой вечно тлеющий конфликт, вечную неопределенность в отношениях правительства и знатнейших семейств.

Да, громадный поезд «тормозил» еще на протяжении многих лет после кончины государя. Но скорость его упала очень значительно.

Высчитывая, когда именно произошла последняя тяжба, заряженная местническим духом, невозможно понять сути происходившего. Дело тут не в качественных характеристиках («поезд едет» / «поезд стоит»), а в количественных (насколько «упала скорость»). И они объясняют очень многое.

Если подсчитать число подлинных местнических «дел», сохранившихся до нашего времени, результат всё расставит по своим местам.

От 31 года царствования Алексея Михайловича дошло 85 «дел». Итого в среднем по 2,7 «дела» ежегодно[197].

От 6 лет царствования Федора Алексеевича— 17 «дел». Итого в среднем по 2,8 «дела» в год. Примерно тот же результат. Стоит напомнить, что «вечное безместие» Федор Алексеевич утвердил всего за несколько месяцев до смерти.

От 7 лет правления царевны Софьи и первых пяти лет царствования молодого Петра Алексеевича (1682—1694) — только 10 «дел». То есть всего лишь по 0,8 дела за год.

От более позднего времени местнических дел не сохранилось. Что же касается петровской Табели о рангах, то ее ввели четвертью века позже последней местнической тяжбы. По большому счету, ею уже нечего было уничтожать, и цели ее введения — иные.

Вот так. Результат впечатляющий.

Эти цифры со всей ясностью показывают: все-таки именно Федор Алексеевич и его реформа переломили хребет местничеству.

А как же «придворная аристократия» Петербургской империи?

Да, она существовала, и ее влияние на судьбы страны всегда оставалось значительным. В то же время она представляла собой явление, принципиально другое по сравнению со «служилой аристократией» Московского царства. До Федора Алексеевича высокое положение на службе гарантировалось представителю аристократического рода в силу одного только его происхождения, «высокой крови». Что же касается двухсотлетнего периода императорской России, то могущество новой «знати» опиралось на совершенно иной фундамент. Оно зиждилось на богатстве, связях, монаршей милости, а порой и на служебных заслугах выходцев из ее среды. Ведь порой среди них появлялись одаренные полководцы и государственные деятели.

Конечно, древние фамилии прекрасно помнили о своем прежнем величии. Но сколько их лишилось высокого положения, ушло в тень, слилось с многотысячной массой рядового дворянства! Нет, ни при Екатерине II, ни при Николае I, ни тем более в эпоху Великих реформ «высокая кровь» уже ничего не гарантировала. Император волен был поднять на самый верх политической пирамиды безродного «выскочку», и никто не посмел бы ему и слова сказать. А волен был ничего не давать семейству с пятисотлетним родословием, и это ни у кого не вызывало ни малейшего удивления.

Князь М.М. Щербатов, певец старинных нравов и обычаев русской знати, хвалил местничество: «Почтение к родам умножало еще твердость в сердцах наших предков; беспрестанные суды местничества питали их гордость; пребывание в совокуплении умножало связь между родов и соделовало их безопасность что твердое предприять, а тогда же и налагало узду, кому что недостойное имени своего соделать; ибо бесчестие одного весь род того имени себе считал. А сие не токмо молодых людей, но и самых престарелых в их должности удерживало. Благородной гордости бояр мы многие знаки обретаем». Глядя на времена Московского царства, этот вельможа екатерининской эпохи вздыхал с печалью. Отмену местнических порядков он считал, наряду со всюду проникающим сластолюбием, одной из главных причин глубокого нравственного развращения дворянской среды: «Сказал я, что сластолюбие и роскошь могли такое действие в сердцах произвести; но были еще и другие причины, происходящие от самых учреждений, которые твердость и добронравие искоренили. Разрушенное местничество (вредное впрочем службе и государству) и незамененное никаким правом знатным родам, истребило мысли благородной гордости во дворянех; ибо стали не роды почтенны, а чины и заслуги и выслуги; и тако каждый стал добиваться чинов, а не всякому удастся прямые заслуги учинить, то, за недостатком заслуг, стали стараться выслуживаться, всякими образами льстя и угождая государю и вельможам; а при Петре Великом введенная регулярная служба, в которую вместе с холопами их писали на одной степени их господ в солдаты и сии первые, по выслугам, пристойным их роду людям, доходя до офицерских чинов, учинялися начальниками господ своих и бивали их палками. Роды дворянские стали разделены по службе так, что иной однородцев своих и век не увидит. То когда ли остаться добродетель и твердость в тех, которые с юности своей от палки своих начальников дрожали? Которые инако как подслугами почтения не могли приобрести, и быв каждый без всякой опоры от своих однородцев, без соединения и защиты, оставался един, могущий предан быть в руки сильного?»[198]

В словах князя содержится немало правды. Новый, постместнический порядок содержал в себе и добрые семена, и злые. Но в любом случае поворотить время вспять, исправить давно свершенное ни Щербатов, ни кто-либо еще из древних аристократических семейств не имели ни единого шанса.

Нет-нет, Российская империя — другая эпоха, и ей приличествовала совсем другая аристократия.

Итак, надо честно признать за третьим государем из династии Романовых большую историческую заслугу перед Россией. Он отважился взяться за очень важное и в какой-то степени рискованное дело, лично принял участие в важнейшей фазе и довел его до конца. Не напрасно над гробницей его в Архангельском соборе вывели: «Братоненавистные, враждо-творные и междоусобные местнические споры прекратил»[199].

Державная работа Федора Алексеевича достойна доброй памяти и вечной благодарности со стороны русского народа.